Том - музыкант

Арстан

Я только что заплатила за барсёнка деньги старику киргизу, у которого мы ночевали. Теперь барсёнок стоял на высокой куче пёстрых одеял, у стенки юрты, и смотрел на меня совсем по-детски своими голубыми глазами. Но это были уже не знающие страха глаза «хозяина гор». Они смотрели не мигая, только зрачки слегка суживались и расширялись, а вокруг них, в голубом, поблёскивали коричневые крапинки.

Он посмотрел на меня, потом вниз на пол и тихо пискнул, не решаясь спрыгнуть. Я взяла его на руки и прижала к себе. Он засунул мордочку мне под подбородок и удовлетворённо вздохнул: «хозяин гор» был ещё очень мал, и ему недоставало материнской ласки. Его серая разрисованная мордочка и круглые чёрные ушки с яркой белой бахромой были на редкость красивы.

Он походил на громадного головастого котёнка, но не умел мяукать, а лишь пищал. Ему было недели четыре, мне — восемнадцать лет. Я возвращалась из экспедиции от истоков реки Нарына, а его три дня тому назад унесли в мешке из родной пещеры в горах, с перевала, по которому мы должны были проехать, возвращаясь домой.

Старый киргиз рассказал мне его историю. Мальчик-пастух нашёл барсят в горах и в мешке притащил хозяину. Всё шло гладко, хозяин на радостях дал ему большой кусок мяса и подарил мальчику старый халат. Дальше пошло хуже: родители барсят по следам добрались до аула, детёнышей в нём не нашли (их ночью на лошадях отправили в соседний аул) и в злобе разорвали шестнадцать овец.

Кончилось совсем плохо: отец отколотил мальчика, а хозяин отнял подаренный халат.

Пока седлали лошадей, мы напились тёплого молока. За три дня жизни в юрте барсёнок уже научился пить из деревянной чашки и только иногда от жадности глубоко засовывал в неё мордочку и захлёбывался.

Затем мы сели на лошадей. Чашку, полученную в придачу к барсу, я положила в карман, барса взяла на руки, и мы тронулись дальше вдоль ущелья к перевалу. «Хайр, хайр!»¹ — кричали мне киргизы. «Хайр, хайр, рахмат!» ² — отвечала я им, и скоро скала на повороте закрыла от нас место нашего ночлега.

Сытый барсёнок уютно устроился у меня на руках. Повод лошади я привязала к луке седла. Слева внизу мчалась по камням горная речка, справа поднималась каменная стена, чуть-чуть наклоняясь над нами.

Мы ехали верховой тропой. Так называются выступы камней между небом и землёй. Горные лошади шли по ней твёрдо и уверенно, лошадь из долины свалилась бы вниз через пять минут. Проводник, сидя в седле несколько боком, размахивал камчой и пел высоким голосом. Барсёнок развалился у меня на руках, как у себя дома, и причмокивал во сне; хвост, который был длиннее тела, весь в серых и чёрных кольцах, свешивался мне на колени.

Мерное движение начало было убаюкивать и меня. Придерживая барсёнка одной рукой, другой я опёрлась о луку и покачивалась в такт шагу лошади, как вдруг послышался грохот падающих камней и резкий толчок едва не выбил меня из седла. Лошадь судорожно прыгнула и забила задними ногами, стараясь найти ускользавшую опору. Потеряв стремя, я отчаянно цеплялась за гриву лошади, смутно слыша крик Атамкула:

— Камчой, камчой бей, прыгай, прыгай, пропадёшь!

И так же внезапно всё успокоилось. Лошадь последним усилием согнула спину и, как кошка, перепрыгнула обвалившееся место тропинки. Тяжело дыша, она прислонилась к выступу скалы. Пересиливая головокружение, я выпустила гриву и с ужасом вспомнила — барсёнок…

А он чувствовал себя лучше всех.

Выскользнув из моих рук, он попал на мягкую переднюю луку седла и, уцепившись за неё коготками и вытянув шейку, с любопытством смотрел вниз, где всё ещё гудели и сыпались потревоженные обвалом камни.

— Страха нет у шайтана, — одобрительно улыбнулся Атамкул. Но и он побледнел и дышал учащённо. — Ну, кызым³, твоё счастье! Посмотри, где ты ехала.

Я оглянулась. В двух шагах от меня тропинки уже не было. Камни, рухнувшие из-под ног лошади, грохотали далеко внизу, у самой речки, где из пены торчали чёрные скалы.

— Так ведь ты только что тут проехал! — воскликнула я. — А подо мной вдруг…

— Всегда так бывает, — уже спокойно отозвался Атамкул. — Сто человек проедут — ничего, за ними один поедет — пропал! Теперь ещё кто поедет — тоже пропал: вперёд дороги нет, назад повернуть конь не может. Пропал конь!

И Атамкул опять запел высоким голосом и подогнал коня: в горах не годится сильно отставать от других. Отдышался и тронулся и мой конь. Но барсёнка нельзя было оторвать от луки. Он удобно сидел, крепко вцепившись коготками в мягкую подушку, и вся его разрисованная мордочка светилась от удовольствия. Так его родичи — барсы — на уступах скал подстерегают идущую внизу по тропинке добычу.

— О Арстан, джигит Арстан! — смеялись киргизы, когда мы догнали наш отряд. И ещё что-то говорили, указывая на барсёнка.

А тот с громким писком тыкался мордочкой в мою руку. Он проголодался и знал, что в большом кармане на боку, кроме чашки, спрятана и бутылочка козьего молока.

Лесничий, тощий, желчный и угрюмый, нервно теребил бородку и отворачивался.

— Пятьдесят рублей за такую дрянь швырять, да ещё возись с ней! — ворчал он. — А впрочем, вы так налетели, что мне и сообразить не дали.

— Да как же я налетела? — смеялась я. — Ведь барса-то вам первому предложили, а я сидела и дрожала от страха, чтобы вы его не купили…

— А может, я за ночь и надумал бы, — уже с нескрываемой злостью перебил лесничий и ударил коня нагайкой.

— Потише, хозяин, — спокойно отозвался Атамкул. — Тут места трудные, а конь горячий, не торопи.

Дорожка снова пошла узкая. Отряд вытянулся гуськом. Напившись молока, Арстан разлёгся поперёк седла, голова — на одном моём колене, хвост — на другом, и лениво посматривал вниз.

— Любишь горы, Арстан, — погладила я его.

Он глубоко вздохнул и закрыл глаза — горы его, во всяком случае, не пугали.

Между тем сумерки сгущались. Скоро уже трудно стало различать едущих всадников. Я тронула лошадь ногой, чтобы она не отставала, и сунула разоспавшегося барсёнка за пазуху, под куртку. Он сонно заворочался и притих.

Уже вечерело. Из ущелья потянуло сыростью, а от снежных вершин — холодом. Кривые стволы арчи⁴ становились похожими на притаившихся в засаде людей. А Рахим по-киргизски что-то рассказывал Атамкулу. Оттого, что я мало что понимала, становилось страшно.

Уже совсем стемнело, и вдали блеснул огонёк.

— Аул, — сказал Атамкул, — теперь далеко, кызым, одна не езди, плохо будет. Ноги береги, поднимай выше на седло. Собаки кинутся, за ноги с седла стянут. И камчой надо крепче бить их по мордам. Самые злые собаки в этом ауле. От них щенят берут, большие деньги дают. Сторожа самые хорошие.

— А тропинка там шире не будет? — осведомилась я, невольно подбирая поводья.

— Будет, вот здесь совсем широко. — И Атамкул, придержав лошадь, подождал меня.

— Да я не боюсь… — начала было я и остановилась: в ответ послышался лай, злобный, с подвыванием, и топот быстрых ног.

Слышно было, что навстречу нам мчится дикая стая, разгорячённая и озлобленная. Впопыхах собаки сталкивались и яростно кусали друг друга, взвизгивая и всё более ожесточаясь. Их лай походил на вой и отдавался в горах, эхо отвечало ему, и дикий хор, перебрасываясь через ущелье, замирал вдали.

— А, чёрт! — вымолвил лесничий и попятил лошадь так, что оказался между Атамкулом и мною. — Да их много, кажется.

— Много! — согласился Атамкул, в голосе его я уловила сдержанную насмешку. — Кто боится, того первого за ногу стащат!

Отвечать лесничему было уже некогда. При свете догорающих костров на нас налетела собачья стая. Лесничий вскрикнул и ударил камчой по чему-то мягкому. Вой перешёл в визг, но киргизы уже бежали нам навстречу.

Оскаленная морда взлетела чуть не к самому моему лицу, острые зубы рванули за колено. Лошадь подо мной завертелась, костры освещали чёрные шапки киргизов и блестящие глаза собак. Я подтянула ноги на седло и в ужасе почувствовала, что вот-вот свалюсь прямо в оскаленные пасти.

— Сиди крепко! — раздался голос Атамкула. — Камчой, камчой бей! — И одним ударом он сбросил на землю громадного пса.

Пёс свалился с визгом, но успел разорвать мой левый рукав от плеча до локтя. Наконец побеждённые собаки отступили. Сидя в отдалении жадным кольцом, они взвизгивали и подвывали, ожидая случая снова броситься на нас.

Отбиваясь от собак, мы не заметили, что тропинка, расширившись, окончилась довольно большой площадкой, охваченной кольцом гор. На ней стояли юрты, перед юртами горели костры и толпились люди — киргизы в громадных чёрных шапках и киргизки в ещё больших белых головных уборах.

Мы слезли с лошадей и прошли в самую большую юрту. Посредине горел маленький костёр, около него стояли медные кумганы — высокие чайники с длинными изогнутыми носиками. Скоро мы уже сидели вокруг костра и грелись, облокотясь на ватные подушки, с чашками горячей шурпы⁵ в руках. Крепкий бульон понравился и барсёнку — он с аппетитом выпил целую чашку и, лёжа у огня, не мигая смотрел на него.

Старый киргиз-хозяин не мог им налюбоваться.

— Да, — нежно говорил он, проводя рукой по мягкой шёрстке. — Такой большой будет, — он показал руками, — с добрую лошадь. Ты спать будешь, плохой человек к тебе придёт, вот ему что будет! — И он, выразительно щёлкнув зубами и закинув голову, показал руками на горло.

Желчное лицо лесничего ещё больше потемнело. Он недобрым взглядом покосился на меня и барсёнка, а затем на всех присутствующих, словно ища выход накопившемуся раздражению.

— Спать пора, — брюзгливо сказал он, — работать завтра надо и дальше ехать… со зверинцем.

Уютно устроившись под тёплым одеялом, с барсом в объятиях, я долго ещё слышала голоса.

И опять наутро под возгласы «хайр, хайр» мы с барсом скрылись за поворотом тропинки. Он уже сразу занял своё место на луке седла. Сытый и весёлый, он то смотрел вниз, то ласково покусывал меня за палец, но не мурлыкал.

— Когда большой будет, так «хр-хр» делать будет, — объяснил Атамкул. — Как гром греметь будет, а сейчас он бала⁶, говорить ещё не умеет.

Вдруг лесничий, ехавший впереди отряда, сдержал лошадь и поравнялся со мной. Он нервно теребил редкую рыжеватую бородку и смотрел в сторону.

— Софья Борисовна, — начал он, — я передумал э… чёрт… я вам сто рублей отдам, а барсёнка беру себе.

— Я, Сергей Ильич, барсами не торгую. Вы его купить отказались, а теперь он мой.

— Вот как! — Лесничий чуть не задохнулся от ярости. — Так знайте, дерзкая девчонка, я его у вас отберу! Так что лучше не спорьте! Иначе… — Он сделал паузу. — Постойте, вы куда?! С ума сошли… постойте!

В этом месте ущелье разделилось надвое, и весь отряд уже повернул налево и скрылся из глаз. А я, пришпорив лошадь, во весь дух понеслась по правому рукаву, не думая, куда это меня приведёт. Долина делала резкий поворот, триста шагов — и меня уже не было видно. Ещё километр бешеной гонки, и я сдержала лошадь и прислушалась: ничего, погони нет. Но всё-таки надо быть осторожной. Я схватила оглушённого скачкой барсёнка на руки и прижала к себе:

— Не отдам тебя! Ни за что! Ты мой, Арстанка!

Арстан засунул мне мордочку под подбородок и вздохнул. Ясно, он хотел остаться со мной. Я вынула чашечку, бутылку и напоила его, чтобы он не запищал.

Потом осторожно свернула влево — к речке, в густые кусты орешника и облепихи. В этом месте на каменистой тропинке копыта не оставляли следов, и погоня, а я в ней не сомневалась, должна была проскакать мимо.

Привязав лошадь, я с Арстанкой на руках пробралась обратно к самой тропинке и удобно устроилась под густым кустом наблюдать.

Действительно, не прошло и десяти минут, как на тропинке раздался топот. Ехал лесничий и с ним Атамкул.

Я радостно привстала: Атамкул — мой друг, он меня защитит. Но тут же опять присела и прижалась к кусту: в этом месте лошади шли шагом, и я расслышала голос Атамкула:

— Не беспокойся, хозяин! На что он ей, отдаст! Барс твой будет.

«Так вон оно что! — Слёзы выступили у меня на глазах. — Ну и не надо, без Атамкула обойдусь! Пускай только вернутся, поедем с тобой дальше вдвоём, не пропадём, Арстанка».

Прошло не меньше часа, я не шевелилась, прислушиваясь. Наконец снова послышался топот, погоня возвращалась, но уже шагом.

— Сама вернётся! — донёсся голос лесничего. — Ночь не поспит, день не поест — вернётся! Завтра барс будет мой.

Я погрозила ему вслед кулаком: «Ночь не посплю, день не поем, а барс будет мой!»

Через несколько минут я снова сидела на лошади. Вдвоём с Арстанкой по незнакомым горам мы отправились искать дорогу в Арслан-Боб.

Вскоре дорога, всё поднимаясь вверх, повернула по направлению, параллельному первой дороге, по которой поехал лесничий. Ореховый лес сменился арчовым, и часа через два пути я сообразила, что надо было внизу настрелять диких голубей, которые в арчовом лесу не водятся. А у меня в запасе была только бутылочка молока для барса.

Ночь застала нас на перевале под самыми снегами и обещала быть очень холодной на голых камнях. Для лошади я, расставаясь с весёлой зелёной долиной, нарвала большую вязанку травы.

Но воды у нас не было ни капли, а к ручью, шумевшему внизу, в пропасти, нечего было и думать спускаться.

— Тебе ещё не так плохо, — сказала я лошади, — ты закусишь, Арстан попьёт, а вот мне ни пить, ни есть нечего.

Я расседлала лошадь, растёрла ей спину пучком травы и привязала к дереву. Потом осмотрелась. В одном месте скала нависала над маленькой площадкой, а на ней лежала большая, совершенно сухая старая арча. Я всмотрелась внимательнее. В этом месте скала не только нагнулась, в ней была ещё выбоина — маленькая пещерка на двух-трёх человек, а огонь на площадке мог защитить ночлежников не хуже запертой двери.

Я втащила в пещеру седло, разостлала потник и уложила барса. Он, видимо, устал и лёжа спокойно следил, как я быстро собирала и подтаскивала к самой пещерке сухие сучья. Разложив костёр, я положила с одной стороны чурбан и, подсунув под лежащий ствол арчи крепкий сук, подняла конец его и навалила на этот чурбан. Теперь конец бревна возвышался над костром и, разгоревшись, должен был гореть всю ночь. Пещера наполнилась теплом и светом. Правда, немного и дымом, но на это мы не обижались. Нам было тепло и уютно.

Арстанка, по своему обыкновению, смотрел на огонь, положив на передние лапы круглую мордочку. Я со вздохом потуже стянула пояс и получше разостлала потник. Днём я нарочно выспалась на привале, чтобы ночью сторожить, вот только поужинать бы…

Ночь была тёмная, а свет костра делал её ещё темнее. В полосе света виден был только бок лошади, а когда костёр не трещал, слышалось её мерное дыхание и аппетитный хруст пережёвываемой сочной травы.

Далеко внизу, по камням, шумел ручей. Барс прихрапывал, я перекладывала ружьё с колена на колено, тёрла глаза и уже подумывала, не вздремнуть ли, так, совсем немножечко…

И вдруг… В свете костра я увидела, как что-то длинное, гибкое прыгнуло из темноты и опустилось на спину лошади. Раздался крик, страшный, какого я никогда не слыхала. Это кричала моя бедная лошадь. Ещё и ещё раз крикнула она, забилась, стараясь встать на дыбы, и вдруг тяжело упала на узкую тропинку. И тогда, в наступившей внезапно и потому ещё более угрожающей тишине, послышалось чьё-то ворчание, низкое, глубокое. Ружьё у меня в руках точно окаменело, и сама я тоже. «Наестся и уйдёт?.. Испугается костра? И ведь их обычно двое, где же второй?»

Ворчание перешло в громкое мурлыканье: зверь был доволен. На костёр и на меня он, видимо, не обращал внимания.

И вдруг…

Конечно, так и должно было случиться — у меня за спиной раздался жалобный писк. Шум разбудил барсёнка, и он бросился к выходу из пещеры. Одной рукой, не сводя глаз со страшной группы около арчи, я схватила барсёнка и засунула его в мешок из-под травы. Поздно. Круглая голова поднялась над трупом лошади, поднялась и повернулась ко мне. Машинально я всматривалась в чёрные полосы на лбу и белую оторочку ушей — совсем таких же, как у Арстанки. От света костра ярко заблестели глаза жестоким зелёным огнём.

Я сама не сознавала, что делаю. Как во сне подняла ружьё, прицелилась. Костёр бил прямо в глаза, но те страшные точки горели ярче…

Я нажала курок, в пещерке раздался грохот. Оглушённый барсёнок пискнул и затих, или я оглохла и не слышу его писка? Я продолжала стоять на одном колене, с ружьём в руках, как в момент выстрела.

Там, у дерева, не слышно было ни малейшего движения. Голова больше не поднималась, глаза не блестели. Костёр тускнел, а у меня не было силы выйти и поправить его.

И, однако, это нужно, нужно, чтобы не остаться в темноте.

Наконец я решилась выйти из пещеры. Не выпуская ружья, одной рукой я нащупала ствол арчи и подкинула на него сучьев. Затем, пятясь, вошла в пещерку и тут только сообразила, что не перезарядила своей одностволки и она защищает меня не больше, чем простая палка.

Дрожащими руками я выбросила бесполезную пустую гильзу и вставила второй патрон с разрывной пулей — последней.

Напуганный барсёнок так и заснул в мешке. Ничто не шевелилось в темноте, а я до рассвета просидела с ружьём в руках, не двигаясь.

Наконец небо над той стороной ущелья посветлело, зазолотилось и из темноты выступило то, что лежало у дерева.

Вся земля была залита кровью. На трупе лошади лежало длинное бархатно-серое с чёрными пятнами туловище, с длинным гибким хвостом в чёрных кольцах. Разрывная пуля разнесла голову, смерть барса наступила мгновенно.

Костёр ещё горел. Барсёнок выбрался из мешка, с писком подбежал было к неподвижной серой фигуре и попятился. Он несколько раз тихо подходил и отходил от неподвижных тел, наконец улёгся в нескольких шагах от них и, положив голову на лапы, смотрел на всё, что я делала, не мигая и ничем не выражая своих чувств. Но изредка, не шевелясь, он тихо и глубоко вздыхал…

Я в последний раз оглянулась на страшное место. На руках у меня был барсёнок, за плечами виссело ружьё.

Но идти пешком по горным тропам — это совсем не то, что ехать верхом. В этом я убедилась уже к середине дня, когда, задыхаясь, опустилась на тропинку в тени утёса и уронила барсёнка на землю. Голова у меня кружилась от голода, ноги горели и подгибались. Арстанка жалобно пищал: он тоже успел проголодаться.

Я вынула из сумки кусок лошадиного мяса, который, преодолевая отвращение, вырезала для барсёнка из бедра своей лошади.

— Подожди, нарежу, накормлю тебя, бедненький. А сама костёр разведу, только немножко вот тут полежу в тени, отдохну…

— Вставай чай пить, шурпу кушать, — услышала я над собой весёлый голос.

А мне так хотелось досмотреть сон. Что-то очень хорошее снилось: я куда-то ехала и потом…

— Крепко спишь, кызым, — смеялся Атамкул. — Мы приехали — спишь, шурпа готова — спишь, три раза кричал, пока барса кормил.

В одну минуту сон отлетел от меня, а сама я оказалась на ногах и быстро осмотрелась. На площадке под арчой горел костёр, в стороне стояли привязанные лошади, а около меня сидел Атамкул, улыбающийся, с барсёнком на руках.

Я так и прыгнула к нему:

— Отдай барса, сейчас же отдай!

Атамкул засмеялся:

— Я барса шурпой кормил, думал, ты рахмат скажешь, а ты — кричать.

И изменник Арстан недовольно запищал и, отбиваясь лапами, снова полез к чашке, которую держал в руках Атамкул.

Атамкул вдруг сделался серьёзным.

— Шкура там, — кивнул он на свёрток у седла лошади, — а ты джигит, кызым, большой джигит! Я всё знаю, следы всё рассказали! — И, оглянувшись, он продолжал: — Мы всё ехали, твой след искали. Лесничий крепко сердился. «Барса отниму», говорил. Потом крепко испугался, где ты. «Барса не надо, говорит, пускай сама живая будет!» Очень пугался.

Я осмотрелась. Под арчой около лошади стоял лесничий и что-то перебирал в хурджумах. Острая рыжая бородка его вздрагивала. Атамкул отошёл к костру. Ох и аромат же разлился от котла, в котором он помещал деревянной ложкой!

— Готово, — сказал он.

Лесничий как-то бесцельно потоптался на одном месте и вдруг подошёл ко мне. Я невольно взяла барса на руки и отодвинулась.

— Это вы напрасно, — отрывисто сказал он, смотря в сторону. — И я вообще, того, извиняюсь, погорячился, а вы сдуру поверили, то есть я не так сказал… И вы не рассказывайте никому об этой ерунде! — вдруг добавил он таким просящим голосом, что я невольно засмеялась и сама от этого сконфузилась.

— Ладно, не буду… если вы меня шурпой накормите, — и, отойдя от него, глубоко и облегчённо вздохнула.

Ночь, барс, выстрел — всё это в прошлом. Сейчас же так приятно было есть шурпу и знать, что дальше мы поедем с Арстанкой не одни.

А он наелся и, сидя на трёх лапках, сердито пробовал умыться четвёртой. Дело не выходило: тяжёлая лапа перевешивала, и он с недовольным писком падал на спину. Наконец сообразил и принялся лёжа умываться то одной, то сразу двумя лапками. От усердия разгладил всю физиономию в разные стороны и одно ухо завернул так, что мне пришлось его выворачивать обратно.

Тем временем объездчики оседлали лошадей.

— А мне лошадь откуда? — удивилась я.

— Тут недалеко аул, — объяснил Атамкул, — за горой, там и достали, а проводник поедет назад, её с собой заберёт.

И опять Арстан оказался на луке седла и снова смотрел в пропасть.

Проводник в чёрной лохматой шапке и кожаных штанах что-то оживлённо говорил, указывая то на барсёнка, то на шкуру у моего седла.

— И-и! — удивился Атамкул и повернулся ко мне. — Слышишь, кызым, это, — он кивнул на шкуру, — барса твоего отец. Здесь они жили. Мать скоро убили, отец совсем дивана⁷ стал, на всех бросался. Другой барс света боится, этот ничего не боялся. Твоё счастье, стреляешь, как джигит, он всё равно тебя кончить хотел.

Я посмотрела на шкуру и невольно вздрогнула. А малыш, из-за которого разыгралась вся драма, весело играл уздечкой и не знал, как близко от него было этой ночью освобождение… ценой моей жизни.

От Арслан-Боба мы с Арстанкой пересели на арбу и ехали до Андижана, потом на поезде и на следующий день постучались в ещё закрытое ставней окно квартиры.

У моих хозяев было шестеро ребят, и каждому хотелось поласкать Арстанку. Приходилось устанавливать очередь. Весь день его был занят ездой на чьей-нибудь спине. Ребятишки устраивали кучу малу. Все шестеро носились по саду и вопили: «Арстан, ко мне! Арстаночка, на спинку! Эй, не жуль, не твоя очередь! Что, неправда?!»

Бац! Затем следовало разбирательство: кого-то тащили, кого-то утешали, а Арстанка, запыхавшийся и весёлый, прибегал ко мне в комнату и лез под кровать.

Я была его единственной настоящей привязанностью.

Его милая, серьёзная, разрисованная мордочка так и оживлялась, когда я входила в комнату, и он даже спать с вечера устраивался на кровати, засунув голову мне под подбородок.

Это было приятно, но слишком жарко для жителя подоблачных гор. Полежав немножко, он грузно сваливался с кровати и распластывался на полу, тяжело дыша и часто переходя с одного места на другое — где похолоднее. И только к утру, когда становилось свежее, опять забирался на кровать.

Кровать была нашим логовом, нашим домом. По всему дому ходите, но к кровати… если кто входил в комнату, пока мы лежали на кровати, надо было видеть, как морщился серый нос и какое грозное начиналось шипение.

Сначала это было смешно. Ребята протягивали руку и получали сердитый удар лапой. Но скоро Арстанка, вытянувшись около меня, хвостом стал почти доставать до спинки кровати. Тут уж я запретила дальнейшие опыты.

Арстанка не боялся ничего, кроме… встречи с курицей. Это было первое и единственное поражение в его жизни. В саду у нас жила курица с большим хохолком и целой кучей жёлтеньких шариков — цыплят. Она любила их всем своим горячим сердечком и не знала страха, когда надо было биться за их жизнь.

Они встретились в первый же день нашего приезда. Пушистые шарики понравились Арстанке, и он, осторожно распластываясь и притаиваясь, решил отправиться на свою первую охоту. Но почти у цели он наткнулся на Хохлатку.

Расправив крылья и превратившись сама в огромный шар, она кинулась в битву. Барсёнок не разобрал, что случилось дальше: ослеплённый, оглушённый, он закрыл глаза лапками, а Хохлатка — клювом, крыльями и когтями раздирала его шубку.

Хохлатка до крови расцарапала мне руки, пока я поднимала с земли моего бедного барсёнка. Весь он был перепачкан грязью, дрожал и без всякого стыда прятал мордочку в надёжное, испытанное место — мне под подбородок.

И вот с некоторых пор большой красивый барсёнок весело бегал за мной по Ташкенту и хватал всех за цветные чулки. Трамвай его тоже не пугал, он караулил его и одним прыжком перемахивал рельсы перед самым его носом. Но от наседки с цыплятами здесь же, на улице, он с жалобным мяуканьем бежал ко мне, рвал платье, царапался, пока я не брала его на руки и не прижимала к своей груди.

Был у Арстанки ещё враг, много его огорчавший. На дворе жил молодой весёлый баран, коричневый, со звёздочкой на лбу. Инстинктом он чуял, что серый пушистый кот с кольчатым хвостом — извечный враг всего их бараньего рода. И первый же день нашего приезда начался трагедией. Увидев барса, баран отошёл в самый конец двора и принял вызывающую позу. Он нервно топал передними ножками, размахивал головой с крутыми рогами и, наконец разбежавшись, с размаху ударил Арстанку рогами, придавив его к земле. Но если курица — новый, непривычный враг для барса, то баран — его исконная добыча. И в Арстане проснулось всё мужество его предков. Он встал, отряхнулся и, высоко подняв голову, ударил лапой по земле.

Баран принял вызов и, отбежав, снова затопал копытцами, готовясь к новому бою. Однако Арстана можно было убить, но не обратить в бегство. Он стоял твёрдо, высоко закинув голову, и созерцал позорное бегство барана. В дело вмешался сын нашей хозяйки Николка, с крепкой палкой в руках.

То же повторилось и на второй день, и на третий. Барсёнок выходил во двор и вызывал барана Карьку на бой, дерзко хлопая лапой по земле.

«Карьку надо отправить к дяде Мите на дачу, а то он забодает Арстанку», — решила детвора и с этим вопросом отправилась к матери. На другой день Карьку на верёвке торжественно протащили мимо удовлетворённого барса, и он исчез из нашей жизни на целое лето.

Исчезла и буйная Хохлатка. Её со всем выводком продали соседу, разводившему своё хозяйство, и Арстан воцарился во дворе, в саду, в комнатах полным хозяином и любимцем всей семьи.

Добродушная мать шестерых озорников тоже полюбила его.

«Арстанка! — слышался голос утром, когда я ещё только открывала глаза. — Кто молока хочет?» Он хорошо знал — кто, бежал к двери, царапался в неё, пока она сама не открывалась.

Настоящий голос барса мы услышали не скоро. Это случилось за обедом. «Пии-пии», — скулил Арстанка, царапая меня за ногу и пытаясь влезть на колени, и затем вдруг басом: «Мяаауу».

Это было целое торжество. Хохот, крик и дополнительная чашка молока приветствовали пробуждение зверя.

Время бежало. Барсёнок уже получал рисовую молочную кашу и суп с макаронами, очень полезную для барсов еду. Чёрные пятна на серой его шкурке так и лоснились, длинный хвост почти волочился по земле, и сад и двор становились ему тесными. Но, вырвавшись на улицу, он не убегал далеко, возился тут же с ребятами или забирался в соседние квартиры — посмотреть, как люди живут.

Однажды днём он куда-то запропастился. Старшие ребята в волнении разбежались на поиски, а младшая пара устроила во дворе потасовку.

— Это всё ты! Всё ты! — кричала шестилетняя Нина и отчаянно колотила полотенцем черноглазого толстого Юрку.

— Неправда, неправда! Он простил, ты сама видела, я ему косточку дал! — кричал тот и громко ревел от обиды и боли.

Прибежала мать, прибежала я, розняли, допросили.

— Он Арстанке к хвосту банку привязал, — со слезами кричала Ника, — большую банку, и Арстанка испугался и по полу катался! А я отвязала, а он обиделся и совсем убежал в барсиные горы жить!

— Он простил… — плакал Юрка. — Я же ему косточку…

Часа через два на улице раздались радостные крики и злое мяуканье. Выл Арстан, а Николка с Петей тащили его за ошейник на верёвке.

— Иди, иди, — уговаривали они его, — что ещё далыие-то будет, старушка помирает.

Я похолодела от ужаса: какая старушка?

Мальчишки совсем захлёбывались, новость распирала их. Я крепко потрясла Николку за плечи.

— Рассказывай всё по порядку! С вами с ума сойдёшь!

— Он туда вон залез, — заторопился Николка, — вон на то крыльцо и под стол от мух спрятался да и заснул, и никто его не видел. А как все сели чай пить, он проснулся и бабушку за ногу лапой. А она заглянула под стол да как закричит: «Ай! Ай! Это смерть за мной пришла!» — и со стула свалилась. Сейчас в кровати лежит с испугу. Кто говорит, за доктором надо послать, а другая бабушка говорит — за священником.

Пришлось мне побежать попросить у старушки прощения.

Три дня пролежала она в постели и, только когда хорошенько разглядела Арстанку, выздоровела. Очень уж испугалась!

Как-то осенью ребята взволновались:

— Софья Борисовна, есть у вас верёвка? Сегодня барана с дачи привезут, привязать его надо, а то опять будет Арстанчика бить.

А Арстанчик, уже со среднюю собаку ростом, весело валялся во дворе и ловил свой гибкий хвост.

— Мы его не дадим обижать, — волновался Петя, — из барана только плов делать, а барс…

— А барс и на это не годен! — смеялась я. — А вот и дядя Митя!

Действительно, ворота распахнулись, и в них въехала знакомая телега.

Кто целовал дядю Митю, кто тащил с телеги корзину с виноградом, а кто развязывал барана.

Освобождённый Карька встряхнулся, отбежал на середину двора и оглянулся: всё знакомое, даже серая кошка-задира и та здесь.

У барана по-боевому зачесались рога. Затопав копытцами, он помотал головой: дерзкая кошка не испугалась. Карька разбежался и нагнул голову — раз, два, но на «три» барс лёгким прыжком вскочил ему на спину и запустил в неё острые когти.

С жалобным криком Карька заметался по двору, а Арстанка драл его всеми четырьмя лапами.

Густая шерсть выручила: мы поймали бедного барана прежде, чем барс догадался пустить в ход зубы и отведать свежей крови. И с тех пор, выходя во двор, барс ударял лапой о землю и вызывающе шипел, а баран, опустив голову, убегал к себе в хлев.

Прошло ещё два месяца. Арстан стал уже опасным товарищем для моей шестёрки: йод и бинты для царапин от его когтей во время игр покупались пачками. Я сидела в своей комнате в глубоком раздумье и гладила круглую полосатую голову.

— Что мне с тобой делать, Арстанка?

Он положил мне на колени передние лапы, на коленях он уже не помещался.

— Что же мне с тобой делать? — повторила я почти со слезами и крепко его обняла.

— Отпустить со мной в горы, на родину, — проговорил за спиной знакомый голос.

Арстан с радостным мурлыканьем прыгнул навстречу гостю. Он его любил, этого высокого человека со спокойным голосом и ласковыми руками.

— Я уезжаю в экспедицию на Памир на два года, — говорил тот, опускаясь на стул. — Арстан меня любит, почти как вас. Не в город же вам его с собой брать, в тесную комнатку! А мне он будет неоценимым помощником: к сонному никого не подпустит, может быть, и из беды выручит.

Это был мой хороший знакомый, путешественник и учёный. Он сказал правду: барс его любил и охотно бегал с ним в далёкие прогулки. Что мне было делать?

Арстан опять подошёл и положил голову мне на колени.

Они оба ждали ответа.

— Возьмите, — с трудом проговорила я. — Только сейчас. Я уйду из дому, чтобы не видеть. Он за вами пойдёт, он вас любит. Ему на Памире, конечно, лучше, чем здесь. Только не прощайтесь и не благодарите.

И я убежала. В дождь, без пальто, я долго бродила по городу, а вечером устроила себе постель на террасе, не заходя в осиротевшую комнату.

Они уехали через два дня. И им было хорошо. Где они теперь — я не знаю.