Томские трущобы

1. Под вой метели

Глухая зимняя ночь… Улицы города занесены снегом и тонут в темноте.

Снежная пурга проносится над спящим городом, поет однообразную унылую песню… Жутко… Страшно в такую ночь выходить на улицу…

…Бум, бум, бум… — слабо разносится сквозь шум непогоды удар колокола.

Бьет полночь.

В одной из самых глухих улиц города тянется занесенный снегом пустырь. Посредине его черный флигель. Из двух окон верхнего этажа ложится полоса света. Для того, кто захотел бы попасть в это уединенное жилище, два освещенных окна среди мрака бурной непогоды, служили бы прекрасным маяком.

Заглянем под кровлю флигеля. Большая мрачная комната с обвалившейся штукатуркой не имеет никакой мебели, за исключением деревянной скамейки и черного стола, на котором горит свеча, воткнутая в пивную бутылку. Сквозь разбитые и заложенные окна тянет холодным воздухом и колеблется пламя свечи, отчего по стенам комнаты и на потолке дрожат причудливые тени. В комнате двое: громадный широкоплечий мужчина со зверским выражением лица, кривой на один глаз и наш старый знакомый — Сенька Козырь.

На столе перед ними стоит наполовину распитая бутылка, «монопольки», лежит черный хлеб и огурцы, завернутые в бумагу. Собеседники выпивают прямо из горлышка, строго соблюдая очередь, и разговаривают вполголоса.

— Двенадцать часов пробило! — сосчитал Козырь, уловив чутким ухом удары колокола на церкви женского монастыря, который был недалеко от этого дома.

— Полночь… Стало быть скоро придет. — Заметил рябоватый верзила. — Ну и погодка же: того и гляди крышу своротит…

— Самый сибирский буран!

— Это нам на руку: все обходные теперь забились в будки.

— Давай выпьем, что ли? — предложил Козырю его товарищ.

— Тяни — твоя очередь, — отозвался Сенька.

Гигант не заставил себя долго ждать и просить два раза. Обхватив своей громадной рукой бутылку, он жадно сделал два больших глотка, крякнул и сплюнул.

— Я, брат Сенька, пред серьезным делом завсегда выпиваю, — пояснил он, потому с угару-то много способнее!

— Это ты правильно! — согласился Сенька.

В свою очередь он приложился к бутылке.

— Ежели человек малость навеселе, каждое дело лучше идет. А давно уж мне не приходилось в «глухую»-то работать (грабеж, заканчивающийся убийством жертвы). — Добавил гигант, методически, не торопясь разжевывая хлеб.

— Может и так дело обойдется: насухую! — высказал предположение Козырь.

— Ну, вряд ли… Ведь сам старик у себя в кабинете спит. Услышит нас проснется… По мне — это еще лучше: по крайности все следы заметешь.

Свидетелей не оставишь! Ежели говорить по правде: так я ведь и в Сибирь пришел из-за этого самого. Молод был, глуп. Взяли мы это у нашего барина шкатулку с деньгами, а самого не тронули. Ну он после и доказал.

Разговор двух приятелей был прерван сильным стуком в дверь где-то на нижнем этаже.

— Ступай! — поднялся со скамейки Козырь. — Должно, пришел! Пойти отворить, а то старуха спит, чай…

Он вышел из комнаты и через некоторое время вернулся в сопровождении Сашки Пройди-свет. Последний был одет в темное теплое короткое пальто, все запорошенное снегом. Голова его была закутана в башлык. Войдя в комнату, он отряхнул снег и проворчал, разворачивая концы башлыка:

— Ну, ночка! Черт бы ее побрал! Ветер так и режет, намело прямо по колено!

— Выпей с холоду-то! — предложил Козырь.

— И то, надо выпить, — взялся Александр за бутылку. — Прямо невозможная погода!

Отпил, поперхнулся и закашлялся.

— Кто-то торопится, — усмехнулся Козырь.

— Нам надо торопиться, ребята, — начал Александр. Собирайтесь-ка, в добрый час! Ты, Филька! — обратился он к верзиле, — захватил все с собой?

— Все взял!

— Так одевайтесь же!..

Филька и Козырь начали одеваться с неровной торопливостью людей, жизнь которых складывается из ряда опасных приключений. Одевшись, Филька сунул себе за пазуху необходимые принадлежности ночных громил: связку отмычек, «вертун» (небольшой коловорот), «змейку» (тоненькая пилка). Козырь захватил железный ломик — «фомку» и холщовый мешок.

— Револьверы у вас заряжены, — осведомился Пройди-свет.

Козырь утвердительно кивнул головой.

— Имейте ввиду, что к ним можно прибегнуть только в крайнем случае: не надо производить шума! В случае, если придется старика разбудить, так ты, Филька, его тихим манером, понимаешь…

Филька сделал выразительный жест рукой.

— И не пикнет!

— Ну, айда, ребята!

Громилы по одиночке спустились по скрипящей лестнице. Разбудили хозяйку квартиры, велели ей запереть дверь.

Снежная пурга засыпала глаза им, едва они вышли из сеней.

— Ну, в такую погоду добрый хозяин собаки на двор не выпустит! поежился Козырь от резкого порыва ветра.

— Шагай, ребята, смелей! — бодро крикнул Пройди-свет. Подавая своим товарищам пример, он мужественно двинулся в темноту ночи, не обращая внимания ни на снег, ни на ветер… Три черных силуэта бесшумно и зловеще скользили вдоль пустынных улиц.

Холодная метель заметала их следы, кидала в их лица острые жгучие снежинки…

— Ох, не приведи господь крещеному человеку в такую непогоду в дороге быть! — пробормотал Сенька, надвигая на уши шапку. — Сгинешь ни за понюшку табаку.

Тот, кто услышал бы этот короткий разговор, никогда бы не подумал, что это говорят люди, идущие на убийство.

— Остановись тут, на углу, — скомандовал Пройди-свет Козырю, когда они достигли цели своего путешествия.

Дом, куда намеревались проникнуть наши герои, стоял на углу двух улиц, людных и оживленных днем и совершенно пустынных ночью. В доме, очевидно, все спали крепким сном, так как ни одного окна не было освещено. Оставив Сеньку на «стреме», Пройди-свет и Филька поднялись на парадное крыльцо и быстро, не теряя времени приступили к взламыванию двери. Для этой цели каждый из них вынул по коловороту, провернули четыре дырочки, затем запустили пилку и выпилили в двери квадратное отверстие.

Операция эта заняла не более 20 минут. Затем Александр просунул в отверстие руку и снял дверной крючок.

— Шагай за мной, — прошептал Сашка, входя первым в темные сени.

2. Зверское убийство

Сенька Козырь, после того, как его товарищи, взломав парадную дверь, скрылись в сенях, последовал их примеру.

— Запри дверь, — шепотом приказал Пройди-свет.

Дверь была заперта. С улицы никто бы не заметил, что в сенях хозяйничают громилы.

Сашка вытащил из кармана небольшой электрический фонарик с запасной батарейкой, нажал кнопку и осветил сени. Расположение дома было известно заранее. Осторожно, чтобы не поднимать шума, громилы прошли вглубь сеней. Здесь было окно, выходящее из прихожей и защищенное двойной рамой. Размеры окна были достаточны для того, чтобы пролезть человеку.

— Действуй! — приказал Пройди-свет Фильке.

Тот достал из-за пазухи несколько правильно обрезанных листов сахарной бумаги, смазанной медом. Быстро, привычными движениями, налепил один кусок бумаги на стекла и нажал ладонью. Стекло бесшумно лопнуло и было вынуто из рамы. Тоже самое повторил Филька еще и еще раз, пока рама не была освобождена от стекла. После того, как стекла были вынуты, Фильке не стоило большого труда отогнуть гвозди и вытащить раму. Такая же операция была произведена и со второй рамой…

Путь для разбойников был открыт.

— Прыгай! — повелительно шепнул Александр. Филька быстро и бесшумно проскользнул в прихожую. Его примеру последовали и те двое. Теперь они стояли посреди прихожей, из которой вели во внутренние комнаты три двери, сейчас запертые. Александр закрыл фонарь, и они остались в темноте.

— Тихо!.. Надо оглядеться.

— Все спят кажется!

Действительно, в доме царила глубокая тишина. Очевидно, хозяева спокойно спали, не тревожась мрачными предчувствиями. Прошло несколько минут, пока глаза громил свыклись с темнотой.

— Идем! — едва слышно прошептал Сашка и первый двинулся вперед. Он осторожно отворил дверь и на минуту прислушался. Ни звука не доносилось из глубины комнат.

— Оставайся здесь… будь наготове! — шепнул на ухо Козырю Пройди-свет. — Осторожнее, Филька!

Ощупью, затаив дыхание, они пробрались через залу и остановились перед дверью, ведущей в кабинет хозяина. Сашка тихо нажал дверь; она оказалась незапертой.

Громилы вошли в кабинет и прикрыли за собой дверь. Александр вновь нажал кнопку. Свет электрического фонаря прорезал темноту. Напротив дверей стоял стол орехового дерева. Вся обстановка кабинета — мягкая мебель, обтянутая черным драпри, тяжелые бархатные занавески, дорогой пушистый ковер, застилающий почти весь пол комнаты — все говорило о богатстве хозяина этого кабинета. Последнее подтверждалось еще и тем, что в углу стоял несгораемый железный шкаф. Головой к шкафу на мягком турецком диване спал сам хозяин, лица его не было видно из-за одеяла.

— Спит, — спросил глазами Филька.

Пройди-свет сделал шаг вперед и насторожил слух. Но, должно быть, сон хозяина был чуток, потому что в это самое время он зашевелился под одеялом.

— Кончай! Живо! — шепотом приказал Сашка, высоко поднимая над головой фонарь.

Филька двинулся вперед и навалился всем своим громадным корпусом на несчастную жертву. Все было кончено без борьбы, в несколько секунд.

— Готов! — прохрипел Филька, выпрямляясь во весь рост. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он только слегка нахмурил брови.

— Теперь за дело, — и, поставив на стол фонарь, Александр подошел к дивану. — Где же у него ключ-то? — запустил он руку под подушку.

— Да вот ключи, — увидал Филька на стуле, стоящем около дивана целую связку ключей. Тут же лежали портсигар и спички.

— Эти ключи от стола… Открой ящики, нет ли там денег или драгоценных вещей!

— Вот, он, ключ от шкафа, продолжал Пройди-свет, вынимая из-под подушки кожаный бумажник и раскрыл его.

— Черт побери! Наверное механизм с секретом… Придется тогда повозиться! Он не без волнения ощупал шкаф, ища рукой кнопку, при нажатии которой открывалась пластина закрывающая замочную скважину.

— Ага, вот она! — довольным тоном прошептал Сашка, найдя требуемое.

Пластина с мягким металлическим звоном отскочила в сторону. Два полных оборота ключа, три полуоборота, еще нажатие кнопки и дверца шкафа открыта.

— Посвети, мне Филька!

Тот оторвался от своего занятия — разборки содержимого ящиков стола и подошел к шкафу.

— Отпер! Ловко!

— Выше поднимай фонарь! Поверни влево! Вот так!

Внутренность шкафа была разделена на правильные клетки. Преступникам сразу же бросился в глаза объемистый портфель, лежащий в одном из отделений шкафа.

— Ну-ка, что здесь такое! — прошептал Александр, открывая портфель. Векселя, расписки… Ненужный бумажный хлам! — отбросил он портфель. — А вот здесь, кажется, деньги! — достал Александр толстую папку, аккуратно перевязанную шнурком.

В его руках заалела куча банковых билетов. Глаза Фильки блеснули алчным огнем.

— Тыщь десять будет! — крикнул он.

— Именные! — злобно швырнул от себя пачку Александр, внимательно рассмотрев билеты. — С ними никуда не сунешься… сразу погоришь.

Филька ожесточенно выругался. Наконец были найдены и наличные деньги около трех тысяч рублей.

— Маловато, черт побери! А в столе ты ничего не нашел?

— Вон там мелочью несколько рублей, да часы золотые, — ответил Филька.

— Забирай все! Айда теперь!

…Громилы быстро вышли из кабинета.

— Ну что, как? — тихо спросил их Сенька, все время стоявший на карауле в прихожей.

— Шагайте… — шепнул Пройди-свет, не отвечая на вопрос. обратно они вышли через двор, осторожно затворив за собой калитку.

…Прежде чем отворить парадное крыльцо, Пройди-свет некоторое время выждал, не раздастся ли шум в комнатах. Но было тихо… Убийство и грабеж были произведены настолько быстро и бесшумно, что никто из домашних не слышал ничего.

— Ну ты, Филька! Иди направо, а мы с Козырем прямо домой! распорядился Александр, когда они очутились на улице…

Метель продолжала бушевать, вздымая столбы и кружа их вдоль улицы…

Преступники разошлись в разные стороны… Пурга замела их следы…

3. Дуваны

Было темно, когда Александр и Сенька Козырь добрались до своей штаб-квартиры. За дорогу они порядочно перезябли, но были, тем не менее, в хорошем расположении духа.

— Ни одна собака не встретилась! — довольным тоном произнес Козырь, очутившись в полнейшей безопасности под гостеприимной кровлей уединенного флигеля.

— Черт побери! Здесь холодно, как в сарае, — повел плечами Александр, разматывая башлык, — зажги-ка свечу, Козырь.

Сенька чиркнул спичкой. Робкое трепещущее пламя оплывшей свечки озарило мрачную комнату.

— Как-то дойдет Филька, — подумалось Сашке, — как бы не нарвался.

— Ну, не таковский парень… — уверенным тоном заметил Козырь, садясь на скамейку. — Эх, пуста! — с сожалением пробормотал он, кивая на бутылку.

— Хорошо бы хватить малость с холоду.

— Постой, у меня есть водка, кажется, — вспомнил Александр, отворив висячий замок, которым была заперта дверь в следующую комнату.

Минуту спустя, он вышел оттуда, держа в руках оплетенную соломой бутылку.

— Коньяк есть… Важно теперь выпить! — и он сделал несколько глотков из горлышка. — Тяни! — предложил он Козырю, передавая ему бутылку. Тот поспешил воспользоваться приглашением.

— Ну, крепкий, дьявол. Аж искры из глаз посыпались. Почем бутылка?

— Три рубля.

Начинало светать. Окна, занесенные снегом, смутно забелели. Метель не прекращалась и надоедливо выла в трубе.

Наконец, явился и Филька. Весь запорошенный снегом, сердитый и усталый, он, войдя в комнату, с сердцем бросил мешок с инструментом и с озлоблением выругался:

— Все глаза повыхлестала чертова пурга! Ишь вы как греетесь! — усмотрел Филька своим единственным глазом заманчивую бутылку.

Не ожидая ответа, он подошел к столу и одним приемом опрокинул в себя не менее стакана коньяку.

— Что, благополучно дошел? — спросил его Сашка.

— Надо бы лучше, да некуда! — хриплым простуженным басом ответил Филька, отворачивая полу азяма и доставая кисет. — На улице теперь ни одной души нет! — добавил он, с наслаждением затягиваясь едким махорочным дымом.

— Ну, теперь давайте, ребята, «дуванить» (производить дележку), предложил Александр, вынимая пачку кредиток.

Деньги были тщательно пересчитаны. Оказалось всего три тысячи сто семнадцать рублей.

— Ну, а вещи? — обратился Александр к кривому верзиле.

Филька вынул золотые часы, портсигар и еще три рубля.

— Вот! — заявил он.

— Значит, деньгами 3120 рублей! — сосчитал Александр. — Из них третья часть атаману, — продолжал он, отсчитывая нужную сумму. — На нас троих остается 2080 рублей. Это будет по… 693 рубля… Целковый еще казенный остается…

Козырь и Филька молчали, напрягая мозг, высчитывая свой свой «заработок».

— Ну, я вам дам сейчас по шестьсот рублей, для ровного счета, а остальные пусть за кассой остаются. Согласны?

— Ладно… чего там толковать! — ответил Козырь, беря свою часть денег и бережно завертывая их в носовой платок. Филька тоже согласился.

— Что ж касается вещей, то стоимость их мы разделим после продажи! закончил Александр. — Я, вам, ребята, не буду повторять о необходимости на некоторое время избегать кабаков и тому подобных мест. Сами знаете, как это опасно теперь!

— Чего там! Об этом не сумлевайся: нешто впервой! — заметил Филька.

— А тебе, Филька, оставаться больше здесь незачем. Завтра мы поедем на заимку: там можешь пьянствовать сколько хочешь.

— Што-ж, ехать, так ехать… по мне хошь седни! — безразличным тоном отозвался Филька.

— Ну, я ухожу! Завтра утром я за тобой, Филипп, заеду!

Пройди-свет нахлобучил башлык и собрался было выйти из комнаты, но его остановил Козырь.

— Вот что, Александр, ты седни вечером, коли время будет, заходи ко мне на квартиру: надо же «дуван» запить. Квартира у меня, сам знаешь, спокойная — бояться нечего… погуляем ночку!

Пройди-свет в нерешительности остановился.

— Право, не знаю… — начал он, но Козырь горячо повторил свое приглашение:

— Чего там не знать! Право слово — приходи!

— Ну хорошо! Часов в шесть вечера зайду! — решил Александр и, простившись со своими сообщниками, вышел.

Немного погодя, собрался уходить и Козырь.

— Ты тоже, Филька, приходи. Погуляем! Только… Вот што, брат, у меня, значит, будет все по-деликатному: вроде бы на господский манер, так уж ты того… Махорку-то свою брось, а купи папиросы! Я приглашу своего хозяина: человек он политичный, бывалый, по «бумажным делам» судился.

— Надо ему показать, что мы тоже не лаптем щи хлебаем.

— Это можно! Не бойсь — в грязь лицом не ударим. Тоже и мы видели людей, — несколько обиженно ответил Филька.

— Ну, так приходи же. Вечерком, так — часов в шесть.

Приятели расстались.

Необходимо пояснить, что Сенька Козырь, с тех пор, как начал работать под руководством Пройди-света, весьма и весьма поправил свои финансовые дела. Сошелся с одной девицей, из числа своих прежних знакомых, снял квартиру и зажил по-семейному. Безопасность его была, между прочим и в том, что паспорт у него был чистый, документом этим снабдил его еще Егорин. И теперь, благодушествуя в своей собственной квартире, не зная нужду в деньгах. Козырь благ благословлял судьбу, сведшую его в то памятное осеннее утро с Пройди-светом.

Вернувшись к себе домой часов в семь утра, Козырь застал свою сожительницу, молодую еще недурную собой женщину, уже проснувшейся. Она возилась с самоваром, поджидая своего дружка, крайне озабоченная его долгим отсутствием. Цель таких ночных экспедиций, предпринимаемых Козырем, была ей хорошо известна и она опасалась за исход этих темных дел.

— Пришел! А может, приехал? — шутливо хлопнул ее по спине Козырь. — На вот, спрячь, куда подальше! — и он протянул ей деньги.

4. В небольшой, но тесной комнате

Глаза молодой женщины блеснули радостным огоньком. Она бережно взяла переданную ей пачку денег и спросила:

— Сколько тут, Сеня?

Козырь промолчал и затем раздельно произнес, наблюдая впечатление, произведенное его словами.

— Ровно… шестьсот целковых.

Ольга Егоровна, так звали сожительницу, даже онемела от неожиданности: слишком уж большой показалось ей эта сумма.

— Вот что, Оля, — обратился к ней Козырь, — всех-то денег ты не прячь оставь на расходы рублей пятьдесят. Сегодня у меня вечером будут гости, так надо будет приготовить угощение. Ты уж похлопочи, чтобы все было как следует.

— Много гостей звал-то?

— Нет, двое товарищей придут, да хозяина надо пригласить.

— Пельмени разве сделать.

— Что ж, это хорошо! Стряпай пельмени. Ну, а пока поторопи самовар. Напьюсь чаю, да пойду в магазины.

Полчаса спустя, Козырь, выпив наскоро два стакана чаю, оделся в приличное пальто с барашковым воротником и вышел из квартиры. Одноэтажный дом разделялся на две половины. В одной из них, меньшей по размеру, жил Козырь, а другую с окнами на улицу, занимал сам хозяин — Василий Федорович Шумков, человек с «политичным обхождением», как отзывался о нем Козырь.

Шумков, также как и его квартирант пришел в Сибирь не по доброй воле. В молодости он был письмоводителем у мирового судьи, где-то на юге России. Попался в какой-то грязной истории и был сослан с лишением некоторых прав в места не столь отдаленные. Здесь, в Сибири, он переменил множество профессий, начиная от содержания тайного дома терпимости и кончая скупкой заведомо краденных вещей. Последнее занятие давало ему постоянный и очень большой доход. В этой сфере он не имел себе соперников и действительно был достоин отзыва Сеньки: вел свое дело — «по самой тонкой политике». Кроме этого, так сказать, неофициального занятия, у Шумкова была мелочная торговля. Лавка помещалась в его собственном доме. Занимался он также скупкой и перепродажей просроченных ломбардных залогов. В общем, был человек оборотистый.

В описываемое нами утро, он стоял у себя в лавке за прилавком и щелкал на счетах, подводя итоги своих операций.

— Василию Федоровичу! — приветствовал его Козырь, показываясь на пороге лавки, — наше почтение!

Шумков оторвался от толстой засаленной книги, которую он называл «мемориалом», и протянул Козырю руку.

— Здравствуй, здравствуй, Сеня! Что хорошего скажешь?

— А вот хочу тебя, Василий Федорович, на пельмени звать. Приходи сегодня вечером и супружницу свою захвати. Гости у меня будут… покалякаем, значит!

— Спасибо на добром слове! Приду всенепременно! Часиков в восемь, после запора лавки! — любезно раскланялся Шумков.

— Ну, а пока до свидания! Пойтить до магазинов — вина набрать!

— А ежели что из закуски понадобится, так у меня в лавке есть: ветчина, колбасы, селедка, консервы, если нужно! — крикнул вдогонку Шумков.

Но Козырь не намерен был угощать своих гостей залежалыми колбасами и ржавой селедкой. Он решил все купить в хороших магазинах.

Часа через два Козырь, нагруженный разными свертками подъехал на извозчике к своей квартире и, расплачиваясь с последним, дал ему за три конца рубль серебром.

— Спасибо, барин! — пробормотал извозчик.

— Гм, барин, — усмехнулся Козырь, — а и то сказать — деньги есть.

Стало быть и почет как барину.

— Ну, Ольга, — заговорил он, входя в комнату, — всего накупил: закусок разных и вина — прямо любому купцу впору.

Первым из гостей пришел Филька. Войдя в кухню, он долго возился около дверей, отряхивая снег и откашливаясь.

— Ну и чертило! — подумала про него Ольга, пораженная громадным ростом и могучим телосложением Фильки.

— Раздевайся, брат, да проходи сюда, в светлую горницу, — встретил его Козырь.

Они прошли в другую комнату, отделенную от кухни дощатой перегородкой. Здесь все было готово к приему гостей. На большом столе, покрытом чистой скатертью, красовалась целая батарея бутылок: тут был и коньяк, и рябиновая, и киевская наливка.

Громадный графин водки возвышался посредине стола.

— Ну-ка, Филя, хватим по одной для начала, — налил хозяин рюмки.

— С чем поздравить-то, — прохрипел Филька, бережно беря толстыми пальцами налитую рюмку, — с новосельем, штоль!

— С окончанием дела, — подмигнул ему Козырь.

Они выпили, и Филипп не без важности ткнул вилкой в коробку с килькой: дескать, знай наших — тоже не лыком шиты! Вскоре пришел, верный своему слову, Сашка.

— Эге, да вы, братцы мои, вижу я времени не теряете! — весело заговорил он, входя в комнату и здороваясь с присутствующими.

Одет он был в красную шелковую рубашку, суконную поддевку и лакированные сапоги. Костюм его очень шел к статной молодецкой фигуре.

— Ишь, ты как вырядился, — подумал Козырь, и присоединившись, церемонно ответил на пожатие руки.

— Гости дорогие, прошу — угощайтесь. Кому чего любо! — и он сделал пригласительный жест рукой…

Выпивали, закусывали, но беседа клеилась плохо. Козырь был слишком поглощен хозяйственными заботами, а Филька вообще был не из разговорчивых.

Некоторое оживление внесло появление Шумкова и его супруги. Сам Шумков был в длинном старомодном сюртуке. Щеки его были тщательно выбриты, а седоватые усы лихо закручены кверху. Супруга его — толстая дебелая женщина куталась в дорогую ковровую шаль и производила впечатление простоватой мещанки, какой она и была на самом деле. Шумков женился на ней по расчету и, несмотря на все старания, никак не мог привить ей «хороший манер».

В разговоре принимала теперь участие и Ольга. Обменявшись незначительными фразами о погоде, о дороговизне дров, причем Василий Федорович не преминул рассказать о том, что в их местах — в херсонской губернии — поздно ложится снег, и какие там теплые бываю зимы.

Мало-помалу вино начало развязывать языки. Оживился также и Филька: пользуясь тем, что дамы вышли в кухню, он сразу опрокинул чайный стакан водки.

— Не люблю из рюмок! — пояснил он.

На сцену появилась гармонь, и Пройди-свет бойко заиграл какой-то марш.

— Я обожаю музыку, — подвинулся к нему Шумков.

5. Посланец шайки

На другой день после вечеринки, устроенной Козырем, утром, сидя у себя в лавке, Василий Федорович, развернул только что принесенный номер местной газеты, прочитал следующее:

Прочитав это сообщение, Шумков не спеша сложил номер газеты и многозначительно крякнул. Теперь ему было понятно появление портсигара в руках Фильки.

Покойный NN — был тот самый человек, которому принадлежал портсигар, узнанный Шумковым.

Вот оно, что, — размышлял Василий Федорович, — стало быть, это их рук дело! Однако, не ожидал я от своего квартиранта такой прыти! Это, должно быть все тот, в поддевке, руководит… Парень, видно сразу, прожженный! Шумков имел в виду Пройди-света, импонирующее влияние которого было замечено им во время пирушки.

— Да… Дельце, можно сказать, тонкое! И взяли они думать надо, сумму немалую! Недаром Сенька так раскутился: вина да закуски разные выставил. Чай пришлось на его долю не одна тысяча. У покойника деньги должно быть были бешеные. Эх, нельзя ли мне около этого дела чем поживиться!

Последние мысли глубоко засели в голову Василию Федоровичу, и он весь день, отпуская товар, считая деньги, казался озабоченным и непривычно рассеянным. У него созрел план, как извлечь выгоду для себя из той тайны, которую открыл ему портсигар с инициалами…

Вернемся к нашему старому знакомому Егорину.

Два дня спустя после вышеупомянутого, Кондратий Петрович сидел у себя в столовой за вечерним чаем и самым милым образом беседовал со своей женой.

— Хозяин, вас спрашивают, там на кухне. — Просунулась в столовую голова кухарки.

— Кто это такой, — отставил свой стакан Егорин, вылезая из-за стола.

В кухне около порога стоял неизвестный ему мужчина, довольно прилично одетый. При виде Егорина он молча подал ему небольшой конверт.

В нем заключалась карточка, на одной стороне которой чернела зловещая печать «мертвой головы», а на другой была надпись: «следуйте немедленно за подателем сего письма.»

Егорин нахмурил брови и обратился к таинственному посланцу:

— Подожди немного, я сейчас оденусь.

За то время, как Егорин вступил в шайку «мертвой головы», ему не приходилось ни разу принимать участия в предприятиях шайки. Раза два он ссужал своих лошадей лицам, явившимся от имени этой организации, причем каждый раз получал известную сумму. На его попытки узнать, где находится атаман шайки — «человек в маске», что он теперь предпринимает, люди, бравшие у него лошадей отговаривались незнанием. Надо сказать, что за последнее время, тот ореол таинственности, который в глазах Егорина окружил личность главаря шайки рассеялся.

Наши читатели, без сомнения помнят, как был удивлен Егорин таинственным исчезновением «человека в маске», при первой их встрече. Егорин, прошедший, как говорится, огонь и воду, не верящий «ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай», некоторое время был склонен видеть в своем ночном госте нечто сверхъестественное.

Но «ларчик просто открывался». Совершенно случайно Кондратий Петрович обнаружил в сенях, отделяющих его собственное помещение от соседней квартиры, потайную дверь. В квартире этой, теперь пустой, жил какой-то приезжий из России господин.

Теперь Егорину было понятно вполне, что этот квартирант был никто иной, как член шайки. Потайная дверь была устроена им и туда-то скрылся «человек в маске». Во всяком случае, Кондратий Петрович не потерял веры в силы и могущество шайки. Мысль возвратить «свои тридцать тысяч рублей» не приходила ему больше в голову.

Теперь, получив приказание идти неизвестно куда и неизвестно зачем, Кондратий Петрович был заинтересован: он предчувствовал что-то серьезное.

Одевшись в шубу-барнаулку с высоким воротником, сунув в карман пиджака револьвер, Кондратий Петрович вышел на кухню.

— Я готов! Идемте! — обратился он к своему проводнику. Тот молча поднялся с лавки и они вышли на улицу, где их ожидал извозчик.

— На Бульварную! — приказал извозчику спутник Егорина, поднимая воротник пальто.

Было часов около восьми вечера. В воздухе было тихо и тепло… Падал мягкий снежок… Темная даль Бульварной улицы мигала огненными точками редких фонарей. В душе Егорина поднималось какое-то неприятное чувство тоски и безотчетного страха.

6. Самосуд

На углу одной из улиц пересекающих Бульварную, спутник Егорина остановил извозчика.

— Теперь пойдем пешком! — шепнул он Кондратию Петровичу, расплачиваясь с извозчиком.

Подождав, пока извозчик не скроется из виду, они пошли дальше в темноту ночи. Свернули в один из глухих переулков, вошли в небольшой, весь занесенный сугробами снега двор, посреди которого чернела какая-то постройка. Это был тот самый флигель, в котором помещалась «штаб-квартира» шайки, как называл ее Пройди-свет. Казалось, что все в этом флигеле погружено в глубокий сон: ни одна полоска света не вырывалась из окон, плотно закрытых ставнями.

Спутник Егорина осторожно постучался в наружную дверь сеней.

— Кто там? — раздалось за дверью.

— Свои… туз козырей! — ответил условным паролем стучавший.

Дверь была немедленно открыта.

— Проходите, штоль, — прохрипел чей-то голос. — Чиркни-ка спичкой, Иван! А то впотьмах лоб, пожалуй, расшибешь.

Слабое синеватое пламя на несколько мгновений осветило внутренность сеней: пользуясь этой краткой вспышкой света, все трое прошли во флигель.

Первая комната представляла из себя прихожую. Из нее вела лестница наверх.

— Проходите наверх! Там, почитай, все в сборе. Только за вами дело. Нате вот вам маски — Егорину подали маску, грубо сделанную из черного коленкора.

— Это еще зачем? — недоумевающе спросил Егорин, не решаясь надеть маску.

— Стало быть, нужно. Что ты в чужой монастырь со своим уставом пришел? — грубо оборвал Егорина его спутник.

Егорину ничего не оставалось более делать, как повиноваться.

— Вроде, как на святках ряженые! — произнес он деланно шутливым тоном, поднимаясь за своим проводником по верхним скрипучим половицам лестницы. В большой комнате мезонина сидело несколько человек, принадлежащих судя по платью, к совершенно разным слоям общества.

Рваный, покрытый заплатами, армяк типичного «жигана» выделялся рядом с хорошей енотовой шубой какого-то солидного господина. Все присутствующие были в одинаковых черных масках, совершенно скрывающих лица. При входе Егорина, некоторые из членов шайки с любопытством повернулись в сторону его: другие же остались неподвижны, не обратив никакого внимания на приход новых лиц.

— Садись, где стоишь! — заметил Егорину его проводник, опускаясь прямо на пол. Его примеру последовал и Егорин. Он, усевшись недалеко от дверей, с любопытством окинул глазами обстановку комнаты. Голые стены, покосившийся от времени потолок, полпечки с облупившейся штукатуркой. — Все это гармонировало со слабым светом сальной свечи и торжественным молчанием людей в черных масках. Получалось сильное оригинальное зрелище. Даже спокойный, привыкший ничему не удивляться, Егорин и тот был поражен необычностью происходящего.

— Маски эти недаром придуманы, — сообразил Егорин, — это для того, должно быть, чтобы друг дружку в лицо не заприметили. Хитрая механика, однако! Интересно знать, зачем это собрались мы сегодня! Какие такие дела решать будут!

Естественное любопытство Егорина вскоре было удовлетворено.

Дверь, ведущая в соседнюю комнату, отворилась и на пороге показалась новая фигура. Это был стройный красиво сложенный человек, немного выше среднего роста, одетый в коротенькую куртку из желтого верблюжьего сукна. Лицо его было также закрыто черной маской. Он подошел к столу, стоящему посреди комнаты, оперся на него рукой, обвел глазами присутствующих и заговорил. При первых словах его речи, Егорин узнал в нем ночного гостя «человека в маске». Тот же резкий повелительный тон, тот же металлический холодный тембр голоса…

— Товарищи! — так начал главарь шайки. — Мы собрались сегодня для того, чтобы произвести суд над одним из членов нашей организации.

Среди присутствующих обнаружилось легкое движение.

— Он виноват в следующем: во-первых в том, что самовольно присвоил себе вещь, принадлежащую общей кассе. Хотя это само по себе является уже нарушением наших правил, но, имея в виду, что вещь была взята им временно, можно было бы первую вину не считать особенно важной. Второй пункт обвинения вытекает из первого: одно лицо, не принадлежащее нашей организации, увидело эту вещь в руках виновного и, по печальному стечению обстоятельств, сразу же определило, каким путем вещь эта была взята от ее владельца. Таким образом, дело приняло серьезный оборот. Тайна организации стала известной постороннему человеку, который захотел отсюда извлечь для себя выгоду. Он предложил поделиться с ним барышом той ночи, когда между прочим, был взят и тот портсигар. В случае же нашего несогласия принять его в долю, этот человек может очень повредить нам, так как ему известны трое из наших. Одним словом, мы, благодаря одному болвану из своей среды, нажили себе много хлопот. Вам предстоит теперь, товарищи, решить вопрос — как наказать виновного.

Обвинитель замолчал и пристальным выжидающим взглядом посмотрел на остальных членов шайки.

В комнате было тихо: все сознавали важность переживаемого момента. Обвиняемый — наш злополучный Филька, невольно навлекший на себя и своих товарищей такую неприятность — присутствовал здесь же, и не без трепета ожидал решения большинства. Он отлично знал, что шайка шутить не любит, и, что суд ее будет суров.

— Надо этого человека, который то есть, доказчиком хочет быть, убрать, пока не поздно! — раздалось чье-то предложение.

— Это правильно! Пришить его и дело с концом! — раздались голоса.

— Так… А что же мы должны сделать с виновником всей этой истории? вновь спросил атаман.

7. Смертельный приговор

Опять наступило молчание. Никто не решился произнести слово обвинения. Все молча косились друг на друга, подозревая в своем соседе того обвиняемого, чья участь находится в зависимости от решения большинства.

— По уставу нашей организации — виновный в выдаче товарищей обрекается на смерть! — спокойным бесстрастным тоном отчеканил атаман.

Гробовая тишина служила ему ответом. Холодный пот выступил на лбу Фильки.

— Крышка! — подумал он с отчаянием.

— …но, принимая во внимание, — так же спокойно продолжал атаман, что в настоящем случае нет со стороны виновного злого умысла, можно рассматривать его вину как простое нарушение дисциплины… Кроме того, человек этот, я говорю об обвиняемом, в свое время оказал важные услуги организации. Все это смягчает его вину. Я со своей стороны предложил бы следующее: поручить виновному убрать опасного для нас человека, действуя на свой страх и риск. И кроме, того, при первом же серьезном деле предстоящем нашей организации, дать ему не в очередь самую опасную работу. Согласны ли вы с этим.

— Что ж, это правильно!

— Пусть так и будет! — послышались голоса.

— Теперь, — продолжал атаман, — обвиняемый, выходи на середину комнаты и сними маску, пусть все присутствующие здесь запомнят твое лицо и будут на будущее время следить за тобой, пока ты не выполнишь порученного дела.

Филька тяжело ступая громадными сапогами, вышел к столу, и молча снял маску. Его рябое, обычно угрюмое лицо выражало теперь глубокое смущение.

— Как перед богом, братцы, по глупости это моей вышло! — виновато пробормотал он, повертывая во все стороны свою взлохмаченную голову.

— Ну, ладно ступай на свое место, — прервал его атаман. — Нет ли у кого-нибудь из вас, товарищи, что-либо заявить общему собранию организации?

Но никаких заявлений не последовало. Сохраняя глубокое молчание, члены шайки один за одним покинули комнату.

Егорин хотел было идти вслед за другими, но его остановил его спутник, сидящий рядом.

— Погоди, малый, — шепнул он, — дело до тебя есть.

В комнате остались трое — Егорин, атаман и его проводник.

— Здравствуй, Кондратий Петрович, — обратился к Егорину атаман, подойди сюда поближе — мне с тобой поговорить надо! А ты ступай вниз подождешь там меня…

Последнее относилось к спутнику Егорина. Кондратий Петрович, оставшись наедине с атаманом, подошел к столу и развязно спросил:

— Чай, теперь-то маску снять можно?

— Разумеется… Ведь мне твоя физиономия отлично известна! — насмешливо кивнул головой атаман. — Скоро мы с тобой, Кондратий Петрович, дельце одно должны обделать… Будь готов!

— А в чем дело?

— Дело очень тонкое и весьма выгодное. Можно взять хорошие деньги!

— От денег кто станет отказываться! — вставил Егорин.

— Только, видишь ли, какая штука: надо нам с тобой хорошенько столковаться…

И атаман, приблизившись к Егорину, понизил свой голос до шепота.

Но оставим на время этих сообщников и перенесемся в другую обстановку.

В этот вечер, когда члены шайки вынесли смертный приговор человеку, грозящему их безопасности, иначе говоря — Василию Федоровичу Шумкову, — этот последний сидел у себя в квартире, не подозревая даже, что дни его сочтены. Он был вполне уверен, что задуманный план поживиться на чужой счет будет выполнен, как Сенька Козырь по крайней мере уверил его в этом, говоря, что раз уж Шумков знает все, то им ничего не остается, как только принять его в долю.

Было около 10 часов вечера, когда до слуха Василия Федоровича донесся стук в калитку. Кто-то стучался с улицы. Шумков одел шубу и, держа в одной руке револьвер, а в другой свечу, вышел в сени.

— Кто здесь? — спросил он, подходя к калитке.

— Свои, — послышалось в ответ. — Отвори, Василий Федорович!

Шумков, ставший в последнее время, очень осторожным еще раз переспросил.

— Кто такие свои! Наши, кажись, все дома…

— Ну, вот, нечто по голосу не узнаешь! — уже ясно различил Шумков голос Козыря. — Отворяй скорее, иззябли мы…

Василий Федорович отодвинул засов и посторонился в угол, держа наизготовку револьвер.

Вошли Козырь и Филька — оба, как было заметно по их наружному виду сильно выпивши…

— Хозяину — Василь Федоровичу, наше особенное! — осоловело пробормотал Козырь, силясь твердо стоять на ногах.

— Что это ты, друг любезный, револьвер-то выставил, аль нас за грабителей счел, — разразился Козырь пьяным смехом, заметив в руках Шумкова блестящую сталь оружия.

— Ну, ну, пролазьте, что-ли, — грубо проворчал Шумков. — Эк, вы напились!

— После хорошего дела как не выпить, — качнулся в сторону Козырь.

Какое-то темное предчувствие опасности заставило Шумкова все время держаться настороже. Ему казалось очень подозрительным поздний и неожиданный приход Фильки.

— Черт их знает, что у них на уме, — думал Шумков, готовый каждую минуту отразить нападение. Филька и Козырь обменялись между собой быстрыми взглядами.

— Ну, Филя, сыпь в горницу… Будем еще гулять, благо, водка есть! — и Козырь, шатаясь, двинулся в свою квартиру.

Шумков проводил их хмурым взглядом.

8. Пленница

— Иван Панфилыч, а Иван Панфилыч!

— Ась!

— Что это так долго не возвращается Сергей Николаевич?

— Барин-то наш… должно, далеко заехал. На медведя ведь они собрались — в глушь, в тайгу… чай, верст сто от городу-то будет. Где скоро обернешься!

— Скучно мне, Иван Панфилыч, сама не своя хожу!

— Скушно! Эх, матушка-барышня, потерпите малость… скоро гляди и он, сокол наш воротится… А вы бы, матушка-барышня, книжечку почитали, али бы на гитаре поиграли. Вот она, скука-то и пройдет.

Описанный разговор происходил в один из зимних вечеров, в большой полутемной столовой дома Загорского, слабо освещаемого отблесками догорающего огня в камине.

Иван Панфилыч стоял около дверей, сложив за спину руки и хмуро понурив свою седую голову. Его собеседница, молоденькая девушка, почти ребенок, полулежала на кушетке, подвинутой к камину и нервно куталась в пуховый платок. На стене мерно тикали круглые старинные часы. В камине слабо потрескивали догорающие угли.

— Не подбавить ли дровец, барышня. На дворе мороз крепчает… — нарушил тишину старый слуга.

— Как хочешь, Иван Панфилыч. Мне все равно! — отозвалась девушка, занятая своими невеселыми мыслями.

— Дом от старой… Печи-то тепла не держут, вот оно и холодно к утру бывает… эхе, хе — бормотал старик, подбрасывая в камин дрова.

Через несколько минут яркое, веселое пламя озарило комнату и отразилось в темных замерзших окнах. При свете камина теперь можно было убедиться, что девушка, сидящая на кушетке, была не только молода, но и поразительно красива. Ее бледное матовое лицо, обрамленное волнистыми Темно-каштановыми волосами носило отпечаток чистой и доверчивой души, какой-то неизъяснимой грации. Прекрасные голубые глаза девушки, теперь затуманенные длинными шелковистыми ресницами, были грустны. Вся ее фигура, стройная и грациозная, дышала изяществом и теплой женственностью. Тот, кому было неизвестно ее прошлое, никогда бы не поверил, в то что она дочь прачки и родилась в темном сыром подвале. Между тем, это было так, и только роковое стечение обстоятельств вырвало эту девушку из родной ей, убогой обстановки подвала и перенесло сюда, под кровлю старого, аристократического дома…

Здесь мы должны напомнить нашим читателям о некоторых событиях, описанных ранее.

Сергею Николаевичу Загорскому, встретившему Таню (так зовут эту девушку) в номере у Шельмовича, куда она приходила вместе с Катей для переговоров о поступлении на службу к этому господину, бросилась в глаза редкая красота девушки. Он. Как наверное, помнят читатели, поставил перед Шельмовичем непременным условием, чтобы последний помог овладеть Таней.

Бедная девушка не подозревала, конечно, никаких дурных намерений со стороны Кати и с радостью согласилась поступить на место, предложенное ей Шельмовичем. Таким образом, коварный план мстительной экс-этуали, желавшей во что бы то ни стало, отделаться от своей предполагаемой соперницы, увенчался успехом, с некоторой, впрочем, разницей: Шельмович не увез Таню из Томска, а просто-напросто по дороге на вокзал, заехал к Загорскому, якобы по делу, предложил Тане зайти погреться и передал ее с рук на руки Загорскому. Молчаливые стены старого дома ревниво хранили свои тайны. Крепкие тяжелые двери были всегда заперты и преграждали путь пленнице. Ей пришлось покориться своей участи. Вскоре она привязалась всей своей молодой душой к красивому обаятельному Загорскому и стала свыкаться со своим новым положением. Вот уже третий месяц, как она живет у него, никуда не выходя, никого не видя, кроме Загорского, Панфилыча и какой-то старухи, приставленной к ней в качестве прислуги. Первое время Сергей Николаевич очень интересовался своей хорошенькой любовницей. Проводил с ней целые дни, учил играть на гитаре и, вообще, старался, чтобы Таня не скучала.

Затем, когда первый порыв страсти прошел, он начал начал мало-помалу изменять свое отношение к ней. Чаще не ночевал дома, исчезал на несколько суток — уезжал на охоту. Эти отлучки приводили Таню в отчаяние: она инстинктивно догадывалась, что любовь, в которой уверял ее Загорский, есть не более как минутное увлечение с его стороны. Тяготила ее также и тоска по матери, тем более, что Загорский запретил ей даже письма писать.

Единственной отрадой Тани, в отсутствие Загорского, было разговаривать со стариком Панфилычем. Угрюмый, необщительный на вид, старик, давно замкнувшийся в себя, в глубине души сочувствовал бедной девушке и, насколько мог, старался развлечь ее…

Но вернемся, однако, к настоящему делу…

— Словно пора бы и чай пить, — вновь нарушил тишину Панфилыч, самовар-то у Егоровны, поди, готов. Прикажете подавать, матушка-барыня.

Таня встрепенулась, выйдя из задумчивости.

— Не хочется мне чаю, — рано еще. Скажи мне лучше, Панфилыч, как это на медведей охотятся. Страшно ведь. А вдруг он задавит…

— Бог милостив, барышня, зачем такие мысли — сами себя попусту тревожите.

— Ах, Иван Панфилыч, у меня сердце болит, все беда какая-то чудится! Поскорее бы уж Сергей Николаевич приехал, — с грустным вздохом вырвалось у Тани. — Знаешь, Панфилыч, — оживилась она через некоторое время, — я думаю у него отпроситься к маме сходить! Может быть, он отпустит.

Старик закашлялся.

— Оно, конечно… Следовало бы, потому родительница. А вы, барышня, уговорите барина-то, чтобы он не сумлевался… Не убегу, дескать!

Таня покачала головой.

— Куда уж мне убегать теперь!.. Зачем!..

9. В гостях у «тетеньки»

В квартире «тетеньки»-Орлихи, несмотря на поздний час и отсутствие «гостей», еще не спали…

В зале за круглым преддиванным столом шла игра в носки. Играли трое: низенький приземистый парень с толстым придурковатым лицом, с торчащими кверху вихрами огненно-рыжих волос, одетый в потертый пиджак, очевидно с чужого плеча, и гарусную рубаху навыпуск из-под жилетки, украшенной ярко начищенной медной цепочкой. Звали его Тихоном, но все обитатели двора, а также и «племянницы» в минуты раздражения, забывали его имя и величали Тишку — «губошлепом». Здесь, в этой квартире, он исполнял роль официанта и, вместе с тем, «вышибалы».

Партнерами его по игре были две девицы: высокая, красиво сложенная полька с довольно свежим лицом, недавно попавшая в число орлихиных «племянниц», и юркая шатенка Соня, с бойко очерченным профилем бледного от обильно наложенной пудры, мальчишески задорного лица.

Среди постоянных клиентов Орлихи Соня носила кличку «сорванца». Прозвище это, как нельзя лучше соответствовало ее живому веселому характеру и гибкой грациозной фигуре, полной огня и движения.

— Ну, сдавай, Тиша… Опять тебя по носу шлепать будем! — весело вскрикнула Соня, собирая старые засаленные карты.

— Вы, девки, никак мухлюете, — пробубнил угрюмо Тихон, сопя носом…

В этот вечер он проиграл подряд десять партий.

— Эко — выкхал, парень-то! Мухлюете! Новое дело! — горячо запротестовала Соня. — Сдавай, сдавай — нечего лясы точить.

— Да ладно, поспеешь на тот свет, там кабаков нет! — спокойно отозвался Тихон, тасуя карты.

— Накося — вини козыри!

Игра продолжалась.

— О-хо-хо, что-то меня в сон клонит, — сладко позевнула Соня.

Тихон мельком взглянул в стенные часы.

— Третий в начале… И то бы спать пора. Сегодня гляди никого уже не будет!

— Двадцатого, гляди, к тебе Сонька, твой хахаль придет.

— Делов-то мне с ним! Золото, подумаешь, какое! Прошлый раз, просила, просила, насилу рубль на помаду выклянчила! — пренебрежительно тряхнула головой Соня.

— Это тот — телеграфист? — спросила Бронися (так звали вторую девушку).

— Да… Ну-ка, Тиша, клади свою даму козырную, нечего тебе ее прятать.

— И то верно, надо класть, — огорченно пробормотал Тихон, тупо уставившись в свои карты. Нос его уже зудился, предчувствуя неизбежный проигрыш. Девицы еле сдерживали смех, перемигивались между собой и ловким манером обставляли плохо соображающего игрока.

— Ну вас к черту! Не буду я больше играть! — рассердился Тихон, проиграв в одиннадцатый раз и стоически приняв следующую порцию шлепков.

— Да и то, господа, надоело, — согласилась Бронися, — я лучше прилягу здесь на диване — подремлю!

— Убавь огня-то, Тихон. Что зря гореть лампе! — распорядилась Соня, выходя из-за стола и поправляя прическу, — пойду и я подремлю немного… Ежели, кто застучится, так вы меня разбудите, девки.

Тихон вышел из залы, неистово зевая и почесывая спину…

Бронися осторожно, чтобы не измять прически, легла на диван и закрылась шалью.

— Беда, спать хочется, — вяло, полусонным голосом говорила она, — так и морит, так и морит…

Соня молча расхаживала по полутемному залу, мурлыкала что-то себе под нос, пристукивала каблучком модных ботинок — «венгерок».

— А ты бы покурила. Табак сон разгоняет! — мимоходом бросила она подруге.

— Езус Мария! Чтобы я курила! — с негодованием повернулась к ней полька.

— Погоди, дай срок — не сбей с ног, будешь и ты курить! Научишься, милая моя! — насмешливо протянула Соня. — Я бы вот рада покурить, да папирос нет. Стой, не спросить ли мне, на самом деле, у Катерины — у ней есть наверняка!

— Спит она, кажется. Не разбудишь теперь, — сонно отозвалась Бронися, натягивая шаль на голову.

Соня подошла к одной из дверей, выходящих в залу, и дернула ее за скобку. Дверь была заперта.

— Спишь, Катя?

— Нет, не сплю. Чего надо? — раздался за дверью не особенно доброжелательный голос.

— Это — я, Соня. Отвори, Катя! Смерть курить хочется, а табак у меня весь вышел.

— Сейчас… Погоди, только туфли надену!

Дверь была отперта и Соня проскользнула в комнату. Катя, полураздетая, с распущенными волосами, заспанная, с недовольным выражением лица, сидела на кровати и раскуривала папироску. Несмотря на беспорядок, царивший в комнате, можно было сразу определить, что здесь живет особа, пользующаяся вниманием хозяйки и гостей. По размерам Катина комната была гораздо больше, чем комнаты остальных девиц: кроме большой кровати, скрывающейся под розовым пологом и туалетного столика, сплошь засыпанного безделушками и фотографическими карточками, здесь стоял крупный стол и два мягких кресла, на которых валялись теперь небрежно брошенные корсет и юбки… Стены комнаты оклеены розовыми обоями, испещрены веерами, открытками, фотографиями. С потолка спускался небольшой розовый фонарик.

— Долго же я спала, однако! — заметила Катя, вынимая из изящного, отделанного плюшем чехла, висящего над изголовьем кровати, свои золотые часики. — Что, был кто-нибудь из гостей? — спросила она, вновь укладываясь в постель и пряча свои обнаженные ноги под теплое пушистое одеяло.

— Ни души! — мотнула головой Соня, с наслаждением затягиваясь папироской. — Словом сказать — без почина мы сегодня!

— Время глухое… — равнодушно зевнула Катя, закладывая руки за голову.

— Ну, спасибо, Катечка, пойду теперь спать — накурилась всласть.

— Возьми с собой на ночь несколько штук. Захочешь ведь курить, а у меня набитых много… Да убавь, пожалуйста, Соня, огня в лампе.

Проводив Соню, Катя поленилась встать, запереть, за ней дверь. Она молча неподвижно лежала, устремив широко раскрытые глаза в полумрак комнаты и думала, без конца думала… Невеселые были эти одинокие ночные думы.

Вот уж третий месяц, как ее дружок, Александр не идет к ней. Неизвестно даже, где он и что с ним. Точно в воду канул! Грустные размышления Кати были прерваны отдаленным стуком в наружную дверь квартиры.

Послышался из прихожей сонный голос Тишки:

— Гости приехали.

Катя приподнялась на локте, сбросила одеяло и громко крикнула:

— Гости, говоришь, Тихон. Смотри, не запусти кого незнакомого!

Она встала с постели и прибавила огня в лампе. В квартире «тетеньки» поднялась суматоха… Захлопали двери… Раздались громкие чьи-то мужские голоса. Гостей, очевидно, было не один и не двое… Катя заперла дверь своей комнаты и начала приводить в порядок туалет. Кажется, Кочерова голос, прислушалась она к шуму, доносившемуся из прихожей. — Давно не бывал, парень!

— Катя! Твой гость приехал — Иван Семенович! С ним еще двое… Пьяные!

— Скажи, что я сейчас выйду, — оденусь только, — ответила Катя, торопливо делая прическу.

Ночные гуляки приехали в двух экипажах на собственных лошадях. Они долго возились во дворе, отворяя ворота и заводя лошадей. Тишка, без шапки в пимных калошах на босую ногу, метался как угорелый: суетливо, искал ключ от калитки, которая на ночь запиралась на цепь, бросался поправлять лампы мимоходом покрикивая на девиц, одним словом — проявил массу энергии и очень мало… сообразительности. Сама Орлиха, услышав, что приехал Кочеров с целой компанией, предчувствуя в этой публике выгодных для себя посетителей, вышла также в прихожую.

— Мир вам и мы к вам! — весело заговорил Иван Семенович, входя в прихожую и внося с собой клуб морозного воздуха. Он был заметно навеселе, даже слегка пошатывался, но это не мешало ему сохранять самый молодецкий вид. дорогое пальто модного фасона было небрежно застегнуто, несмотря на мороз на две верхние пуговицы… Из-под бобровой шапки, лихо надвинутой на затылок, красиво ложились на бледный лоб волнистая прядь волос, посеребренная морозом. — Мать командирша! Наше особенное… Девицы! Бонжур с пардоном… Просим прощения за позднее посещение! Ехали мы с ребятами мимо, видим огонек… Дай, думаем, заедем…

— Милости просим, милости просим, батюшка Иван Семенович! — низко кланялась «тетенька» — раздевайтесь, да проходите в залу… Принимай одежду-то, Тихон, чего ты статуем стоишь!

— Давно не были в наших палестинах. Катька-то все глаза проглядела, вас ожидаючи… — шепнула Кочерову, лукаво улыбаясь, Соня.

— Ладно, рассказывай! — пробормотал тот, проходя в залу.

— Остепенился наш Иван Семенович — присмирел, сокол ясный! Женили молодчика — подрезали крылышки! — ласково певучим тоном, подхватила Орлиха.

— Нам жена не помеха! — с вызовом бросил Кочеров, разваливаясь на диване. — Жена дело отдельное… Мы теперь находим Ивана Семеновича женатым человеком. Следуя настоянию своих стариков, Кочеров, наконец женился. Жену ему нашли, во всех отношениях, подходящую: скромную, тихую сироту из богатого мещанского семейства — наследницу двух домов, дающих порядочный доход. Дома эти Иван Семенович намеревался со временем перевести на свое имя, пользуясь тем влиянием, которому он подчинил жену с первого же дня после свадьбы. Кроткая, безответная, действительно не могла мешать Ивану Семеновичу в его веселых похождениях, подобных нынешнему визиту к орлихиным «племянницам»…

Один из спутников Кочерова тоже женатый человек, рослый здоровый детина — Гриша Полубаринов, — сосед Кочерова по домам, задушевный приятель Ивана Семеновича, еще с детских игр в бабки и мячик, держал в руках кулек, из которого заманчиво торчали два засмоленных горлышка. Третий из посетителей — совсем еще молоденький мальчик с розовым лицом деревенского жителя — был родственник Полубаринова. Звали его Федей. Сын богатого торговца и кулака одного из пригородных сел, Федя гостил у сестры и теперь пьяные приятели взяли его с собой — показать ему полном объеме городские удовольствия. Он был тоже выпивши, но старался держать себя солидно, боясь показаться смешным в глазах незнакомых барышень.

— Вот, Сонька, тебе жениха привезли! Хорош, — кивнул на Федю Полубаринов.

Соня искоса обожгла говорившего выразительным взглядом бойких лукавых глаз и ничего не ответила.

— Что это у вас в кульке-то? — поинтересовалась она, но Иван Семенович остановил ее.

— Шампанское, красавица, шампанское!

— Которым ворота подпирают, — расхохоталась Соня, но Иван Семенович остановил ее.

— Ошибаешься, голубушка! Самое настоящее — по девяти рублей бутылка… У Тихонова брали…

— Что же вы, господа кавалеры, со своим вином ездите. Поддержите нашу коммерцию, сделайте почин!

— Неужели без этого дело обойдется! — завопил Полубаринов, которого окончательно начало развозить в темной и теплой атмосфере зала. — Давай нам, брат Тихон, бутылку коньяку, лимонада, рябиновой для женского полу!

— Какого коньяку прикажете? «Ласточку» или «три звездочки», — спросил Тишка, высовываясь из-за двери.

— Жарь «ласточку»! Смотри, чтобы лимонад холодный! — крикнул вдогонку ему Иван Семенович.

— Сей момент! Как живо, так сейчас!

— А что Катя не выходит, занята она разве? — вполголоса спросил Иван Семенович, обращаясь к хозяйке.

— Сейчас она выйдет, одевается… — поспешила ответить Бронися.

— Что, Ваня, присушила тебя, видать, эта краля? Говори по совести! рассмеялся Полубаринов. — Вот, брат Федя, — продолжал он, обращаясь к шурину, — смотри, да на ус мотай какие здесь девицы-то пронзительные — не вашим деревенским чета! Раз взглянешь — век чахнуть будешь!

Федя смущенно краснел, мигал и готов был провалиться на месте. Прямо против него сидела Бронися и все время обдавала его ласковым, как бы ободряющим взглядом. Ей очень нравился этот краснощекий, скромный мальчик…

— Гостей-то сколько! Вот неожиданная радость! — раздался спокойный, слегка насмешливый голос Кати. Она стояла на пороге залы и щурила свои подведенные глаза от яркого света лампы.

— Екатерина Михайловна, наше наиглубокое уважающее почтение! расшаркался с преувеличенной вежливостью Иван Семенович. — Не ждали этих гостей и не звали!

Катя протянула ему руку и, стараясь быть любезной, заметила:

— Тем более приятно видеть вас… А ждать… разумеется, где же я могла: вы ведь теперь человек женатый.

Кочеров обескураженно махнул рукой.

— Эк ведь вам моя женитьба сдалась!

Катя слегка улыбнулась.

— Ну, да уж ладно! Чего там толковать. Приехали — так угощайте публику. Гость вы у нас редкий!

Кочеров с нескрываемым восторгом смотрел на стройную гибкую фигуру Кати, одетой в розовый изящный пеньюар, как нельзя более идущий к ее полуобнаженной шее и золотистым волосом, схваченным японским узлом.

— Гриша, откупоривай бутылки. Тихон, тащи стаканы!

— Гулять, так гулять!

— Вот это по-нашему! Гулять, так гулять! — подхватила Катя, садясь рядом с Иваном Семеновичем.

Гриша Полубаринов принял на себя роль слуги: он старательно вытер салфеткой принесенные Тихоном стаканы, аккуратно разложил на тарелке фрукты и, подмигнув компании, произнес торжественным тоном:

— Смотри, ребята в оба в полтора не мода! Пробка — в потолок, в стакане — кипяток!

С этими словами он откупорил первую бутылку шампанского. Пробка, после того, как была подрезана проволока действительно взвилась кверху и золотистая влага запенилась в стаканах.

— Катерина Михайловна! Ваше драгоценное здоровье! — галантно заявил Кочеров, поднимая свой стакан. — Вы, вот все смеетесь надо мной, как над женатым человеком, а если бы знали, для чего я женился, вернее, для кого, тогда бы вы, пожалуй, переменили бы гнев на милость! полушутливо-полусерьезно заговорил Иван Семенович, когда налитые стаканы были опорожнены и настроение собеседников было уже несколько приподнято.

— Ах, Иван Семенович, что вы не знаете, что для меня все равно — женаты вы или холосты: замуж за вас я не собиралась, а приятного гостя я вижу в вас даже и теперь, когда вы стали человеком семейным, — шаловливым тоном отозвалась Катя, задорно протягивая свои красивые ручки Кочерову.

— Федя! Что же ты, братец, приуныл, — обратился к мальчику Кочеров, видя, что тот, смущаемый пристальным взглядом Брониславы, совершенно пал духом.

— Хи-хи-хи, что это вы молодого-то человека совершенно в смущение привели! Он у нас точно красная девица сидит и воды не замутит, рассмеялась Соня.

Федя вспыхнул, точно маков цвет, и смущенно пробормотал:

— Я пью, Иван Семенович… С непривычки-то оно немножко… В голове зашумело.

Он виновато улыбнулся. Полубаринов встал во весь свой гигантский рост. Стукнул тяжелой ладонью по столу и, дико вращая белками воспаленных глаз, крикнул:

— Пей, Федька, а не кочевряжься! Ежели ты теперича против нас какое слово можешь сказать — в порошок сотру.

Иван Семенович примирительно заметил:

— Ну, ну, ладно, разошелся черт стоеросовый, совсем напугал парнишку-то.

— Ты, Федя, — обратился он к мальчику, — не смотри на своего шурина, пей себе помаленьку, сколько можешь, к девицам вот присматривайся. Вишь вот, — кивнул он головой на Бронисю. — Польская принцесса на тебя глаза выпучила. Больно ты ей по виду пришелся — крупчатый, румяный.

Бронися в свою очередь покраснела насколько ей позволяла пудра наложенная на лицо, и тихо прошептала:

— Ах, какой вы насмешник!

На столе появился коньяк и лимонад. Было выпито еще и еще. Тишка, в воздание его заслуг был награжден громадным стаканом коньяку.

— Катерина Михайловна! Могу я вас просить, — обратился Кочеров к Кате.

— Что такое, — обернулась она к нему.

— Спойте, Христа ради! Гитару мне позвольте, я подыгрывать вам буду.

— А что спеть?

— «Очи черные», — предложил Полубаринов.

— Нет! Это не пойдет! Лучше — «не брани меня, родная» спойте, Катя!

Катя повела плечами и уронила безразличным голосом:

— Что ж, можно! Сходи, Соня, ко мне в комнату, принеси гитару.

Гитара была принесена и Иван Семенович, взяв умелой рукой несколько вступительных аккордов, ожидающе взглянул на Катя. Та подалась вперед…

— Эх, девка, пой так, чтобы за душу хватало! — крикнул Полубаринов.

Катя тряхнула своей золотистой головкой и запела…

«Не брани меня, родная»…

Чистое, мягкое сопрано плавно и красиво полилось под аккомпанемент гитары. Кочеров, побледневший от внутреннего волнения, горячим возбужденным взглядом впился в певицу.

«Я не травка полевая, выросла у моря»…

— с грозным вызовом бросила Катя.

Полубаринов блаженно мигал глазами, щурился, и то и дело прикладывался к коньяку.

Бронися, совершенно размякшая от выпитого вина и от впечатления, произведенного на нее пением Кати, уже бесцеремонно подошла к Феде, обняла его за шею и прижалась к нему всем горячим телом.

Было странно и грустно слышать в этой обстановке среди пьяных и грубых людей, среди женщин, отдающих себя ради денег, чистую и прекрасную песню молодой, свежей и бодрой души, рвущейся к борьбе за жизнь. Как ни грубы душевно обитатели этой квартиры, Тишка, девицы, как ни пьяны были гости, но песня Кати произвела большое впечатление: Полубаринов даже прослезился, вечно веселая Соня приумолкла тоже и задумчиво покачивала головой в такт песне.

— с большим воодушевлением пела Катя.

Аккорды гитары оборвались. В комнате на минуту стало тихо. Иван Семенович грустно вздохнул, отложил гитару в сторону и отпил несколько глотков из стакана.

— Большому кораблю — большое плавание, — раздумчиво произнес он. Кажется, будь у меня кухтеринский капитал, озолотил бы я тебя, Катя, с ног до головы. Первой ты бы в городе была.

— За немногим дело, — насмешливо протянула Катя.

— Ну, Катерина, — энергично подтвердил Иван Семенович, — жизни своей не пощажу, души не пожалею, а буду богатым человеком и все мое богатство для тебя будет, Катя, вот как я говорю!

— Ну, ну, посмотрим, — рассмеялась красавица.

— Попроси у него, Катя, на новые ботинки, — подхватила Соня, ежась от слишком грубых прикосновений Полубаринова.

Катя ласковым томным взглядом обвела Ивана Семеновича, вся подвинулась к нему и, охватив его шею полной белой рукой, ласково прошептала:

— А и верно, Ваня, помоги-ка вот мне, — денег у меня сейчас нет, а деньги крайне нужны — одолжи!

Иван Семенович широко вздохнул, радостно подался вперед и крикнул:

— Катя, для тебя последнюю рубашку сниму, имею сейчас возможность!

Вот тебе тридцать рублей, — и он вытащил свой бумажник.

В это время в дверь сеней раздался сильный и настойчивый стук.

— Тихон, — обратилась к «вышибале» хозяйка, — стучится кто-то, спроси кто.

— Не пускать никого! — безапелляционным тоном заявил Кочеров.

Тишка пошел в сени и, вернувшись, объявил:

— Свои люди… Александр это.

— Александр… — еле выговорила Катя, вскакивая со своего места. Отворяй!

Тишка вопросительно посмотрел на хозяйку. Стук в дверь становился все сильнее и настойчивее.

— Отвори пойди, Тиша, скажи, что барышня занята, — нашлась хозяйка.

Катя не вытерпела и, забыв о Кочерове с его 30 рублями на ботинки, забыв обо всем на свете, бросилась вместе с Тихоном встретить столь долгожданного гостя — ее Сашу.

— Здорово ночевали, нас не видали! — громко, возбужденно проговорил Пройди-свет, входя в прихожую и весело похлопывая по плечу Катю, всю онемевшую от неожиданного счастья. — Аль у вас народу много, что меня пускать не хотели? — продолжал он, просовывая голову в залу.

— Танцуй назад! — сердито крикнул ему Кочеров.

10. Ссора

Он обменялся возбужденным выразительным взглядом с Полубариновым и гневно крикнул хозяйке:

— Сказано вам или нет, что за всех девиц деньги уплачены! На кой черт впускаете лишний народ!

— Гони его, Тихон, в шею! — заорал Полубаринов, сбрасывая с себя пиджак и, очевидно, готовясь перейти в наступление.

«Тетенька» недоумевала, что ей делать: жаль было хороших денежных гостей и, вместе с тем, боязно обидеть Пройди-света. Так как здесь, в квартире Орлихи, его авторитет стоял очень высоко, так, что наживать в Пройди-свете опасного для себя врага Орлиха не хотела. Тишка тоже был, видимо, не особенно уверен в благополучном исходе наступательных действий и, поэтому, не спешил исполнять приказание Полубаринова.

Гони в шею… Эко вывез… — подумал он угрюмо, — тебе-то что: встал да и пошел, а нам ссориться с ним не приходится! Потому в каждую пору нагадить может!

Девицы, Бронися и Соня, видя, что дело принимает серьезный оборот, разбежались по своим комнатам. В прихожей же, между тем, происходила такая сцена: Пройди-свет, будучи довольно-таки в миролюбивом настроении духа, не обратил особого внимания на тот переполох, который был вызван его появлением.

Погуляем, видимо, — мысленно решил он про Кочерова и его компанию.

Уверенность Александра в самом себе, и, главным образом, в Кате, была так велика, что он пропустил мимо ушей угрозы Полубаринова.

Он, не снимая верхнего пальто, стоял в прихожей и ласково обнимал Катю, полушутливо, полусерьезно рассматривая ее.

— Соскучилась, говоришь, моя разлапушка. Чай, поди, подумала, что разлюбил я свою Катюшу, свою ягодку малиновую!

Девушка от этих слов и от ласкового упорного взгляда Александра сжалась, как кролик перед пастью удава, бледнела и всей своей фигурой выражала живое воплощение счастья.

— Саша, Саша, как я ждала тебя! Как скучала… — тихо и восторженно шептала она, глядя широко раскрытыми глазами на знакомое ей милое лицо.

— Ну, уж и скучала, — насмешливо заметил Пройди-свет, кивая головой на платья гостей, развешанных по вешалкам. — С ними, наверное, не было скучно. Судя даже по твоему наряду, видно, что ты не собираешься носить траур по своему отсутствующему другу!.. Эх, Катька, Катька, бить бы тебя надо, да уж рук марать не хочу! — деланно сердито закончил он, отталкивая от себя Катю. У той на ресницах задрожали неожиданные слезы справедливого негодования и незаслуженной обиды.

— Сам шляешься невесть где! Так это ничего, а придешь, так куражиться начинаешь, — смущенно пробормотала Катя, робко смотря на своего господина и повелителя. Сильная и энергичная натура бывшей этуали, пожинавшей лавры на подмостках у Омона, — женщины, испытавшей тюремное заключение и прелести этапа, — была совершенно порабощена Александром. При виде его, слыша его голос, Катя забывала самое себя, делалась кроткой, послушной каждому слову и даже жесту своего любовника.

— Ну, ладно, ладно, — я ведь пошутил, — успокоил ее Сашка, снимая пальто и намереваясь идти в зал. — Кто у вас гуляет? — спросил он Катю, на всякий случай ощупывая револьвер.

— Э-э! Бараны неощипанные! — уже весело отозвалась Катя, обрадованная переменой в обращении Александра. — Нам с тобой до них какое дело! Ведь не боишься же ты их на самом деле!

Инстинкт женщины подсказал верно: Александр, за минуту перед тем готовый уйти, чтобы не заводить излишней, по его мнению, ссоры, твердо решил теперь остаться до конца.

— Посмотрим, кто кого! — пробормотал он, входя в зал. — Приятного времяпрепровождения, господа! — отнесся он к сидящим в зале.

Его внимательный взгляд остановился на широких плечах и угрюмом виде Гриши Полубаринова, который в это время тщетно уговаривала хозяйка.

Кочеров не знал на что решиться: вступать в открытый скандал ему не хотелось; он боялся уронить себя в глазах Кати. Добровольно уступить свое место другому, более счастливому любовнику, казалась ему не менее обидным.

— Брось, Григорий, семеро одного не бьют! — обратился он к приятелю.

— Человек, наверное, и сам поймет, что ему здесь делать нечего. Девицы все заняты, а разгуляться он и в другом месте может.

— Разумно говорите, молодой человек, — вежливо поклонился ему Пройди-свет. — Только вот на счет битья-то, ошибаетесь немножко: хотя вас и трое, а бить вам меня не придется!

С этими словами он вынул из жилетного кармана серебряный двугривенный и подал его присутствующим.

— Видите? — просто спросил он.

Все были удивлены этим внезапным обращением и никто не нашелся ничего сказать…

— Теперь еще смотрите…

Пройди-свет, взяв монету двумя пальцами, превратил ее в лепешку.

— Попробуйте вы это сделать! — хладнокровно посмотрел он на своих противников и затем, не ожидая ответа, повернулся к Кате.

— Идем в твою комнату!

— Ах, леший тя задави! — восторженно вырвалось у Тишки. — Вот силища-то!

Полубаринов угрюмо крякнул, засучил рукава рубашки и пробормотал:

— Мы, брат, и сами три куля овса пихаем. Нас этим не удивишь!

11. Узел затягивается

Драка, казалось, была неизбежна, но тут вмешалась Катя.

— Вот что, Иван Семенович, — заговорила она, обращаясь к Кочерову, если ты, или твои приятели, начнут дебоширить, то запомни мое слово: между нами все кончено и на глаза ты мне тогда не показывайся!

Чем вам этот человек помешал, — продолжала она, указывая на пройди света. — Разве я сама над собой не властна! С кем хочу с тем и иду! Кого хочу, того и люблю! Парень ты, кажется, неглупый, не баклан какой-нибудь, а хочешь зря заварить скандал.

Как ни пьян был Кочеров, но, зная решительный характер Кати, побоялся пойти ей наперекор.

Он остановил расходившихся товарищей.

— Брось, Гриша! Не стоит… Насильно мил не будешь! — с горечью вырвалось у него.

— А што он больно задается, — не унимался Полубаринов, в голове которого шумели и хмель, и злоба. — Небось — видали мы ихнего брата! В лучшем виде накостылять можем!

— Брось, — угрюмо повторил Кочеров, дрожащий от волнения рукой наливая себе стакан коньяка. — Если нам здесь не рады, так в другое место пойдем. Авось город не клином сошелся.

В душе у него закипело чувство острой обиды от такого явного предпочтения, оказанного Катей другому; вместе с тем Иван Семенович не мог не сознаться, что грубой силой здесь взять ничего нельзя. Приходилось подчиняться обстоятельствам.

Видя, что конфликт разрешился мирным путем, в зале появились Бронися и Соня.

— Плюньте на это дело! — весело махнула рукой Соня, подсаживаясь к Полубаринову. — Угощайте лучше нас и сами кушайте! Что вижу зря стоять.

— Это Катерина, такая есть, горда! — шепотом заметила Бронися, косясь на дверь, за которой скрылась Катя, сопровождаемая Пройди-светом.

— Што он за человек такой — из каких, — поинтересовался Полубаринов, тоже успокоившийся и опять усевшийся за стол.

Девицы переглянулись: говорить про Александра правду они побоялись, и поэтому Соня деланно пренебрежительным тоном заметила:

— А шут его знает! Катькин любовник! Из приказчиков, кажется…

— А силенку парень действительно имеет, — покачал головой Полубаринов, припоминая сжатый двугривенный.

— Хотя, конечно, мы бы его в три момента выставили и пикнуть бы не дали! — хлопнул Полубаринов тяжелой пятерней Соню. Та сжалась и заойкала.

— Ну и ладошка у вас! Нечего сказать, мяконькая. Точно пудовой гирей отвесил; даже плечо занемело… у, противный… — и Соня кокетливо погрозила пальчиком.

— Яд, девка! — подмигнул ей Полубаринов, берясь за бутылку.

— Пей, братья, пей в мою голову! — вдруг вырвалось у Кочерова внезапным окриком.

Он поднялся на ноги и обвел мутным воспаленным взглядом сидящих за столом. Его лицо было пасмурно и грустно. Мокрые пряди волос бессильно прилипали к побледневшему лбу.

— Пей, пока пьется, все позабудь! — подхватила Соня, наполняя рюмку.

— Будем теперь пить три дня и три ночи! — решительно заявил Кочеров, покачиваясь всем корпусом и балансируя рукой.

— Потому — тоска… эх! Пить будем — гулять будем! — запел Полубаринов, вставая с места и выделывая ногами замысловатые кренделя.

— Пейте, все пейте! Тихон, душа ты моя, Тихон, пей! Эх… чтобы было вам чем добром помянуть Ваньку Кочерова!

— За угощенье много довольны! — пробурчал Тишка, добросовестно опоражнивая свой стакан.

— Миленький, Тиша! Возьми еще парочку рябиновой, — тянулась к Полубаринову раскрасневшаяся и несколько растрепанная Соня.

— Действуй! Выставляй! Ванька, затягивай хоровую. Ну — «во лузях»!

Кутеж принимал размеры серьезные. В душной атмосфере зала еле мигала догоревшая лампа, а в окнах уже начинал белеть слабый рассвет… Ночь была на исходе. Федя давно уже прикорнул на диване и спал требовательным сном подростка, одурманенного алкоголем.

В спальне Кати стоял приятный розовый полусвет от поднятого фонарика.

Александр сидел в кресле и тянул коньяк с сельтерской. Катя в одной ночной сорочке, с распущенными золотистыми прядями волос, приютилась рядом с ним на ручке кресла и медленно, любовно гладила своей выхоленной рукой упругие твердые плечи любовника.

— Какой ты у меня сильный, Саша! — восхищенно шептала она, любуясь мускулами парня. — Сильный и храбрый, за что я и люблю тебя!

Пройди-свет снисходительно улыбнулся и отпил глоток из стакана.

— Хвали, хвали, девка… Не ты первая, не ты последняя меня хвалишь!

— Знаешь что, Саша, — ласково обвила его шею девушка, — есть у тебя в глазах что-то особенное: страшное и заманчивое. Когда смотришь ты на меня и улыбаешься, вся душа навстречу тебе рвется, а если задумаешься или рассердишься как сейчас в зале, нехорошими у тебя глаза делаются… Точно ты смотришь на человека и не видишь его перед собой и не существует для тебя человека совсем… Так, вероятно смотрят закоренелые убийцы на своих жертв…

— Замолола, сорока! — грубо оборвал ее Сашка, поднимаясь с кресла. — Пусти. Домой я пойду. Здесь спать не буду!

— Саша! — умоляюще взглянула на него девушка. — Что ты рассердился?

— Ну оставь, что ты меня не знаешь, что ли! — досадно поморщился Александр, выходя из комнаты. — На вот отдашь за коньяк, — бросил он Кате смятую ассигнацию.

Проходя через опустевшую теперь залу, Александр на миг остановился перед столиком, за которым сидя, спал Кочеров.

Я нажил для себя в этом человеке непримиримого врага, — подумал он, посмотрев на бледное, опухшее лицо спящего.

12. Приговор приводится в исполнение

Возвратимся теперь к Сеньке Козырю и Фильке, оставленных нами в то время, когда они поздней ночью пришли в квартиру Козыря. Этот поздний приход возбудил некоторое подозрение в осторожном Шумкове. Он, как человек бывалый и знакомый с нравами преступного мира, не мог не опасаться мести со стороны тех, чью опасную тайну он держал в руках.

Формально, от имени шайки, Сенька Козырь обещал ему платить известную сумму. Задержка в плате происходила, по объяснению Козыря, потому, что деньги еще не были «раздуванены». Шумков согласился подождать некоторое время, не предпринимая ничего решительного, но тем не менее, придумывал на всякий случай меры ограждения своей безопасности. Наилучшим из всех его планов ему казался следующий: составить подробное донесение полиции о всех обстоятельствах дела, известных ему, указать в этом донесении преступников, их имена и приметы и, затем объявить Козырю, что если даже его, Шумкова, и убьют, то все равно виновные не уйдут от правосудия.

Остановившись на этом плане, Василий Федорович приступил к составлению донесения, что и было им выполнено сегодня, еще днем, в перерыве между торговлей.

Переписать же это донесение, которое он хотел хранить на дне сундука вместе с книжкой сберегательной кассы и другими деловыми бумагами, ему не удалось: с вечера у него сидели гости, а потом неожиданный приход Фильки заставил его погрузиться в раздумья и отложить переписку.

Убедившись, что дверь за Шумковым закрылась и он ушел к себе, Козырь тихо прошептал товарищу:

— Ну, Филька, теперь надо за дело приниматься.

— Не лучше ли оставить до другого раза. Видишь, он, гад полосатый, держится начеку: револьвер выставил.

Филька промолчал.

Они стояли в темных сенях под лестницей, обозленные, обескураженные своей неудачей, что взять им Шумкова врасплох не удалось, а ломиться в его квартиру было глупо.

— Ну, однако, чего мы тут будем на ходу стоять — идем ко мне! предложил Козырь.

— Идем, пожалуй, — согласился Филька.

Козырь постучался в дверь своей квартиры.

— Отвори, Ольга! — сердито крикнул он на раздавшийся за дверью вопрос «кто тут».

Молодая женщина уже спала; услышав стук в дверь, она торопливо зажгла лампу и бросилась отворять.

Увидев постороннего человека, она смущенно вскрикнула и поспешила скрыться за перегородкой… Ни Филька, ни Козырь не обратили на это проявление женской стыдливости никакого внимания. Сенька, сохраняя на своем лице выражение озлобленности, досады, молча и торопливо разделся.

Филька, не снимая шапки, присел на лавку. Оба они были совершенно трезвыми. Пьяный кураж, напущенный на себя при встрече с Шумковым, был подделан…

— Ольга, — обратился Козырь к своей сожительнице, скрывшейся за перегородкой, — одевайся проворнее, да собери нам закусить малость!

— Сейчас оденусь! — послушно отозвалась Ольга.

— Нет, черт его побери, он от нас не отвертится! — вполголоса пробасил Филька, доставая на этот раз не злополучный портсигар, а свой старенький кисет.

Козырь одобрительно кивнул головой:

— Знамо дело, не уйдет!

— Малость оплошали мы, — сокрушенно покачал головой Филька, — было бы нам сгреть его в сенях-то!

— Зевка дали! Теперича, ежели его вызвать куда с квартиры в укромное место, ни в жисть не пойдет, — задумчиво произнес Козырь, в свою очередь закуривая.

— Первое дело тебе, Филька, придется ему денег дать рублей сто…

Вроде как задаток, а то он, гад полосатый, не утерпит: «забьет плесо» (наушничать на товарищей)!

— Что ж, это можно, — согласился Филька, — нешто я за деньгами стою.

Пропади они пропадом! Живы будем — наживем! Да, ведь деньгами-то ему рта не замажешь; и опосля того «засыпать» может!

— Здравствуйте, извините, не знаю, как назвать! — заговорила Ольга выходя из-за перегородки и кланяясь Фильке.

Тот, весь поглощенный своими мыслями, равнодушно кивнул головой.

— Здоровы будьте!

Козырь, молча, хмурым нетерпеливым движением взглядом следил за движениями молодой женщины, пока она собирала закуску.

— Здесь выпивать будете, Сеня? — робко спросила она, замечая, что последний сильно не в духе. — А то, может, в горницу пройдете… только там у меня постель не убрана!

Козырь нетерпеливо махнул рукой.

— Давай поскорее, собирай. Здесь пить будем!

Ольга поставила перед ними графин с водкой, соленые огурцы и холодное мясо из щей.

— Больше у нас ничего нету… — тихо, словно оправдываясь сказала она.

— Ну, иди теперь, ложись, спи! Да что ты, голова еловая, рюмки нам ставишь — тащи стаканами! — распорядился Козырь.

Ольга поспешила выполнить это приказание, внутренне негодуя на неожиданный загул Сеньки. Она, прежде, чем уснуть, долго ворочалась на кровати за перегородкой, прислушиваясь к сдержанному говору собутыльников.

Ох, подбивает этот черт одноглазый, опять на фарт сговаривает! — думала она, ловя отрывки разговора…

Собутыльники, между тем, успели осушить добрую половину объемистого графина, слегка опьянели, раскраснелись и приободрились. Разговаривали они полушепотом не из боязни, конечно, быть подслушанными Ольгой, а просто в силу установившегося среди преступников обыкновения, обсуждать свои будущие предприятия с глаза на глаз. Но временами делали паузы, молча выпивали, крякали и опять начинали шептаться. Филька сильно настаивал на том, чтобы сейчас же, не откладывая дела в долгий ящик, вызвать Шумкова тем или иным путем в сени и покончить с ним. Козырь не соглашался с ним, предвидя неприятные для себя последствия.

— Ну, чудак же ты, — убеждал он Фильку. — Ведь ежели так сделать, то меня первым делом заподозрят… Нет ты вот слушай! Седни никак у нас четверг! Ну, ну, завтра стало быть базарный день. Придумал я, Филя, одну штуку. Слушай!!!

13. Приговор исполнен

Филя весь обратился во внимание.

— Говори, — глухо прошептал он.

— По случаю базарного дня, он, Шумков то есть, встанет рано, поедет чуть свет на базар…

— Да ты почем знаешь? — недоверчиво вставил Филька.

— Молчи, знай, да слушай. На базар он поедет у крестьян масло да яйца скупать. Это уж вернее верного. Ну так вот, надо, значит, нам его скараулить, когда он будет выезжать из дома. Время будет, говорю, ранее… Улица наша глухая… Стукнуть его хорошенько, положить на дно кошевки, закрыть рогожей и отвезти куда подальше… Понял? А кошевку и лошадь тоже в оборот пустить; к примеру сказать, к Голубку сплавить!

Филька одобрительно тряхнул головой.

— Што ж, дело подходящее. Это ты, брат, ловко придумал!

Сенька самодовольно улыбнулся.

— Небось голова-то, у меня не соломой набита. Такие ли я еще штуки придумывал! Вот только бы нам его не проглядеть. — Опасливо заметил Филька.

— Ну, вот еще! Куда он денется! До зорьки-то мы с тобой даже вздремнуть можем, — успокоил его Козырь.

Они выпили еще по стаканчику и на минуту замолчали.

— Ну, брат, Семен, — заговорил, нарушая молчание, Филька, — сказать тебе по душе, набрался я сегодня там на разборке страху, атаман наш шутить не любит. Чуть что поперек товарищеского правила — сейчас тебе крышка будет.

Козырь с любопытством, весьма внимательно слушал это откровенное признание товарища, невольно разделяя его страх и чувство беспомощности перед всеобъемлющей и непонятной властью атамана — «человека в маске».

— Недалеко ходить, — задумчиво продолжал Филька, — сам я ныне осенью парня их наших по его приказу пришил.

— А что, разве он засыпал кого!

— С пьяна проболтался… Так вот и я по глупости-то своей чуть было под беду не попал, да спасибо атаману — правильно рассудил!..

Филька крякнул и провел своей широкой ладонью по лбу, точно отгоняя воспоминания о пережитых неприятных минутах.

— Вот, что, Филя, — заговорил Козырь, — ты как человек знающий в этой компании давно находишься… Скажи ты мне, пожалуйста, что это за человек, наш атаман… Я ведь, седни только его в первый раз видел, да и то в маске.

Филька придал своему лицу многозначительное и таинственное выражение.

— То-то и оно то, братец ты мой, — зашептал он, близко пригибаясь к Сеньке. — Он завсегда в маске бывает лица его никто не видел! Как его зовут, где он живет, тоже никто не знает.

Козырь удивленно покачал головой.

— Чудно!

— Но промежду нас сказать, — продолжал Филька, — как мне слышать от Пройди-света приходилось, человек он не простой, с большой силой человек! Што захочет, то и вывернет! Конечно, я по своему серому уму много произойти не могу; но кажется мне, что большие тузы его руку держат! Вот как я понимаю.

— Ладно, поживем-увидим, а теперь не худо и вздремнуть с часик до рассвета. Ложись, Филя, на лавку. Небось не проспим.

— Што ж, пожалуй, и то дело — соснем малость, — согласился Филька, растягиваясь на лавке во весь свой огромный рост.

Козырь достал из жилета часы и заметил время.

— Сейчас два часа… До пяти смело спать можно, — с этими словами он взялся за лампу и ушел к себе за перегородку.

Первым проснулся Филька. Прислушиваясь к дыханию спящих за перегородкой, он старался определить, который сейчас может быть час.

— Как бы не опоздать, — озабоченно думал он. — Козырь, а, Семен… тихо окликнул он товарища, но тот уже тоже проснулся и возился за перегородкой, зажигая лампу.

— Скоро будет светать, — объявил Козырь, выходя из-за перегородки с лампой в руках. — Пора собираться!

Филька начал быстро одеваться, тревожимый одной мыслью, как бы не опоздать.

— За воротами я подожду, около заплота притулюсь, — бормотал он, затягивая опояску.

— Вместе пойдем, — начал было решительно Козырь, но Филька решительно заявил:

— Нет, Семен, не хочу я тебя в это дело втягивать, спасибо, ты помог мне, а уж кончать буду я один… Мой конь — мой и воз! Для ча тебе на рожон лезть: может, засыплюсь я, так ты в стороне будешь…

— Вдвоем-то оно славней бы, лучше было, — нерешительно замялся Козырь.

— Чего там лучше! Один управлюсь… Ну, ты выпусти меня из калитки!

Осторожно, не производя ни малейшего стука, Козырь и Филька вышли в сени и прокрались к калитке. Разговаривать теперь было некогда. Козырь молча выпустил товарища на улицу, запер за ним дверь и вернулся в свою квартиру…

Выйдя на улицу, Филька огляделся и облегченно вздохнул: улица была погружена в глубокий сон и никто не мог заметить его выхода из дома Шумкова. С левой стороны около ворот намело высокий сугроб снега; сюда-то и направился Филька. Спрятавшись в сугроб, он стал терпеливо поджидать свою жертву.

…Время шло. На востоке забелела полоска зари. Кое-где, в соседних домиках замелькали огоньки. Зимний день на начинался.

Филька успел порядочно продрогнуть в своей засаде, прежде чем его чуткое ухо уловило скрип шагов и возню на дворе.

— Должно, лошадь запрягает, — подумал Филька.

Прошло еще с полчаса и ворота растворились. Шумков вывел лошадь на улицу и повернулся притворить за собой ворота. Он, как это и предвидел Козырь, собрался на базар, чтобы пораньше перехватить подгородних крестьян и задешево купить у них кой-каких продуктов для лавки, корыстолюбие прасола погубило его.

Филька, убедившись, что никто из домашних не провожает его, решил действовать сейчас же. Улица была по-прежнему пустынна. Шумков, приперев ворота, сел в кошевку, и не торопясь стал разбирать вожжи. В эту минуту страшный удар по затылку вышиб его из памяти. Он бессильно повалился на дно кошевки и хрипло застонал. Железная рука Фильки сжала горло несчастной жертвы и… Приговор шайки «мертвая голова» был исполнен. Убийца хладнокровно уселся на труп и шевельнул вожжами. Отъехав две, три улицы, он остановился среди пустынного переулка, вдоль которого тянулся высокий забор, выбросил свою жертву в снег и погнал лошадь.

14. Нераскрытая тайна

Выкинув свою жертву в снег, Филька минут через 10 бешеной езды по улицам Томска, натянул вожжи и сдержал коня. Он чувствовал себя в полнейшей безопасности. Свидетелей страшного дела, совершенного им не было; оставалось только спрятать следы преступления — разделаться с лошадью. С этой целью Филька повернул за исток и, проехав ряд глухих переулков, остановился перед большим деревянным домом в два этажа. Заведя лошадь во двор и привязав ее над навесом, он поднялся в на крыльцо. Здесь ему встретился высокий широкоплечий татарин в бешмете нараспашку. Это был хозяин дома. При виде Фильки, он быстро окинул его пристальным взглядом маленьких раскосых глаз, полных хитрости и холодного жестокого блеска.

— Здорово, Ахмет! — протянул ему руку Филька.

— Здорово, здорово, знакомый! Ходи комнатам, — гостем будешь отозвался Ахмет, мысленно задавая себе вопрос: зачем это пожаловал к нему Филька. Они были знакомы не со вчерашнего дня и Ахмет неоднократно реализовал плоды ночных экспедиций Фильки и его товарищей.

— В комнату после пройдем, а теперь айда на двор — дело сеть, возразил на приглашение Филька.

— Какой такой — дело, — насторожил свое внимание татарин.

— Конь с упряжкой! — хлопнул его по плечу Филька.

Специальностью Ахмета была скупка и перепродажа краденных лошадей.

— Ну, идем, знакомый — смотреть будем!

Они спустились с крыльца и подошли к лошади. Ахмет, обнаружив глубокое знание дела, принялся осматривать лошадь, упряжь, кошевку. Филька молча следил за его манипуляциями и, наконец, не вытерпел.

— Слушай, князь, нечего нам время зря терять. Дорого я тебя я не возьму. Говори прямо, сколько дашь!

— Смотреть надо мало-мало… потом сказывать будем, — уклончиво ответил татарин.

— Вот, чертова лопатка! — обругался в душе Филька, которому было безразлично — за сколько бы не продать лошадь, лишь бы поскорее с рук сбыть. — Чего там смотреть! Давай четвертной билет, и дело с концом!

Татарин щелкнул языком и удивленно посмотрел на Фильку. Лошадь с упряжкой на его взгляд стоила рублей двести.

— Четвертную дать можно… отчего не давать… Давать будем. Ходи, знакомый, комнатам — магарыч пить будем! — спешил согласиться на столь выгодную сделку Ахмет.

— Только ты, слышь, коняку этого у себя не держи! — многозначительно заметил Филька. — Дело серьезное может быть. Оттого и отдаю задаром!

— Зачем держать, Иркутск отправлять будем… шерсть красить будем… гриву менять будем. Бумагам написать — все по форме! — бормотал Ахмет, быстро выпрягая лошадь. Обычные приемы конокрадов, употребляемые ими с целью изменить внешний вид лошади, заключался главным образом в искусственной подделки масти, в перегибе гривы на другую сторону, в наложении фальшивых клейм. Все эти приемы и многие другие с успехом применялись Ахметом в его операциях с лошадьми. Был у него и человек, бывший полицейский писец, прогнанный со службы за пьянство, который аккуратно и за дешевую цену изготовлял «бумаги» — т. е. фальшивые удостоверения на продажу лошадей.

Дело было поставлено на широкую ногу.

Проводив Фильку, Козырь не ложился больше спать. Он погасил лампу, закурил папиросу и уселся около окна, прислушиваясь, не выходит ли Шумков.

Когда Шумков наконец уехал, Козырь разбудил Ольгу и велел ей поставить самовар. Время было около шести часов. Начало светать. Поставив самовар, молодая женщина начала растапливать печь, искоса посматривая на своего благоверного. Сенька был пасмурен и молчалив и только за чаем лицо его несколько прояснилось и он довольно-таки ласково заметил:

— Вот что, Оля, возьми-ка себе в память, никому не говори, что у нас ночью был Филька… Поняла? Боже тебя сохрани проболтаться!

— Ну вот еще выдумал! С кем я буду разговаривать, разговоры-то… Знаешь сам — не охотница до пересудов! — просто ответила Ольга.

— То-то же, смотри!

Кончив чаепитие, Козырь посмотрел на часы.

— Семь часов… Чай лавка открыта… пойти табаку купить! — и он взялся за шапку.

Убедившись, что снаружи лавка Шумкова еще заперта Сенька прошел в его квартиру.

В кухне около ярко пылающей печки возилась жена Шумкова.

— Здравствуйте, хозяюшка, с добрым утром! — поклонился ей Козырь.

— Вас равным образом, — ответила она, на минуту оставляя свое занятие.

— Что это вы магазин-то не отворяете, — продолжал Козырь.

— Самого-то нет дома, на базар уехал! — спокойно отозвалась хозяйка.

— Да когда это он успел, рань такая! — притворно удивился Козырь. — Эка жалость, не знал я. Мне тоже на базар надо, подвез бы он меня!

— Чуть зорька поднялась, — продолжала хозяйка рассказывать. — День-то сегодня базарный, вот он и поторопился, чтобы, значит, крестьянишек перехватить.

— Так, так, дело понятное! Потрудитесь, хозяюшка, табачку мне отпустить; за тем и пришел. Смерть курить хочется, а дома весь вышел!

— Какого вам табачку, — спросила Сеньку Шумкова, намереваясь идти в лавку.

— Асмоловский я куплю, второй сорт, в сорок копеек. Полфунта дайте и гильз пятьсот штук.

Получив требуемое, Козырь простился с хозяйкой и вышел, будучи вполне доволен своим посещением, принятым им с той лишь целью, чтобы жена Шумкова могла удостовериться в случае надобности о его присутствии дома в это утро. Прошло около суток, а Василий Федорович не возвращался. Сенька, по просьбе его жены, ездил искать Шумкова по трактирам, по знакомым и, вернувшись домой поздно вечером, объявил плачущей женщине, что муж ее исчез, как в воду канул. Он же посоветовал ей сделать заявку в полицию.

Дня через два после убийства Шумкова, труп которого был поднят в глухом переулке и опознан женой покойного, в дом Шумкова явилась полиция и понятые для того, чтобы опечатать лавку. Случайно во время разбора торговых документов и других бумаг, лежащих на прилавке, в руки одного из полицейских попал полулист серой плотной бумаги, в которую обыкновенно лавочники завертывают отпускаемый товар. Бумага эта была вся исписана рукой Шумкова.

Заголовок: «Господину полицмейстеру!» — Обратил внимание чиновника и он внимательно рассмотрел этот документ, содержащий следующее:

Чиновник еле верил своим глазам от удивления.

На этом месте любопытный документ прерывался: другая половина листа была оторвана. Показав этот документ жене Шумкова, спросили ее, не видела-ли она его ранее. Безграмотная, убитая горем женщина на все расспросы еле отвечала:

— Может, и видела… Не знаю… Бумаги у нас на прилавке много лежит. Почем я знаю.

Таким образом, вторая половина предсмертного письма Шумкова осталась не найденной, и разгадка тайны двойного убийства исчезла вместе с этим обрывком бумаги, послужившем, быть может, для обертки мыла, или сальной свечки.

15. Загорский вернулся

Время шло, а о Сергее Николаевиче Загорском по-прежнему не было никаких известий. Напрасно старик Панфилыч старался развлечь и успокоить Таню. Бедняжка страшно скучала и беспокоилась о Загорском. Расстроенное воображение рисовало ей самые ужасные картины: то видела она своего любовника бездыханным трупом, лежащим в таежной глуши, то ей иногда приходило на ум, что он окончательно бросил ее и уехал далеко, далеко — в Россию.

Тянулись длинные скучные дни в четырех стенах старого дома, глухие безмолвные ночи приносили кошмарные сны. И Таня томилась, бледнела, таяла, как восковая свечка среди одиночества и тишины старого барского дома…

Но опасения ее были напрасны: Сергей Николаевич вернулся.

Ранним утром, чуть брезжило, к воротам спящего еще дома лихо подкатила тройка, запряженная в небольшую кошевку.

Таня, промучившись от бессонницы целую ночь, только перед утром заснула. Сон ее был так крепок, что она не услышала шума, вызванного приездом Загорского. Сергей Николаевич раздевался в прихожей, равнодушно и молча выслушал радостное приветствие старого слуги и затем прошел к себе в кабинет. Он был, видимо, утомлен, точно не спал несколько ночей. Глаза смотрели хмуро и сонно. Панфилыч мелкими стариковскими шажками плелся вслед за ним, понурив свою седую голову. Загорский, войдя в кабинет, прежде всего подошел к своему письменному столу и начал перебирать накопившуюся за время его отсутствия почтовую корреспонденцию. Здесь были журналы, газеты, несколько писем. Быстро просматривая письма, Загорский обменялся несколькими беглыми замечаниями с Панфилычем.

— Таня еще спит…

— Спит… Вечор поздно легла. До вторых петухов огонь в ихней спальне горел. Скучала она без вас, места не находила.

— Гм, ты ее не буди. Никто не был без меня.

— Никого не было. Прикажете кофе подать.

— Нет, приготовь мне прежде всего ванну, да принеси горячей воды для бритья!

Час спустя, Загорский, освежившись принятой ванной, с удовольствием ощущая на отдохнувшем теле чистое тонкое белье, тщательно выбритый и надушенный, сидел в столовой в ожидании кофе, закипавшего на спиртовке, просматривал последнюю книжку журнала. Где-то в глубине комнат раздавался громкий радостный голос Тани. Хлопнула дверь и послышались легкие торопливые шаги.

— Проснулась! — улыбнулся Загорский, откладывая журнал в сторону.

В столовую вбежала Таня, вся раскрасневшаяся от счастья, взволнованная и полуодетая. Проснувшись и узнав о приезде Загорского, она едва имела терпение умыться и наскоро сделать прическу. Ее радостные чистые доверчивые глаза на мгновение встретились со спокойными и, как ей показалось, равнодушными глазами Загорского.

Девушка замерла на месте. В голове ее мелькнула мысль, что он оттолкнет ее от себя и скажет, что она ему не нужна! Большая и шумная радость первых минут уступила в ней место робкому и томительному ожиданию.

— Что же ты, Таня, опешила. — Удивленно спросил Загорский, — или не узнаешь меня.

Этих немногих слов было достаточно, чтобы Таня, выйдя из своей нерешительности, бросилась к нему на шею.

— Сережа! Милый мой… как я скучала о тебе! — шептала она, и смеясь и плача одновременно.

— Отчего же ты не писал мне!

Загорский снисходительно улыбнулся и, слегка обнимая Таню за талию ответил.

— Как же я мог писать. Ведь я, ты знаешь, был на охоте, в лесной глуши, где нет почты… Расскажи лучше, что ты без меня делала.

— Что я делала. Скучала, ждала тебя и… — Таня виновато улыбнулась, гадала на картах.

— Даже на картах гадала! Ах, ты, птичка моя, — ласково рассмеялся Загорский, привлекая к себе девушку. — Что же сказали тебе твои карты!

— Все выходило очень плохо: дальняя дорога, болезнь. Ну да это пустяки! Теперь я не верю картам! — и Таня нежно прижалась к Загорскому.

Утренний кофе был выпит и Сергей Николаевич, посмотрев на часы, обратился к Тане.

— Мне нужно сейчас ехать по делу… Обедать ты меня не жди. Надеюсь, теперь ты не будешь скучать.

Таня нахмурила личико, но ничего не сказала, боясь рассердить своего возлюбленного.

— Сережа, ты пораньше возвращайся домой, — не вытерпела наконец она, провожая его в прихожей.

— Постараюсь! Но меня с утра задержат дела. Во всяком случае, ты будешь умницей, не скучай!

Выйдя из дома, Загорский взял извозчика и поехал к Краверу. Тот жил в собственном доме, на одной из главных улиц города.

— Дома Рудольф Карлович? — спросил Загорский у горничной, отворившей ему дверь.

— Дома! Пожалуйте.

Кравер встретил своего гостя на пороге своего кабинета.

— Кого я вижу! — воскликнул он преувеличенно радостным тоном. — Томский немврод возвратился из своей экспедиции и с многочисленными трофеями!

— Ну, трофеи мои, пожалуй, невелики! — спокойно отозвался Загорский, обмениваясь с хозяином крепкими рукопожатиями. — Охота была неудачной: новой медвежьей шкуры привезти не удалось.

— Очень грустно, — сочувственно покачал головой Кравер. — Садитесь сюда, пожалуйста! — он пододвинул гостю мягкое кресло. — А я вспоминал вас, дорогой мой Сергей Николаевич, не далее как сегодня утром, — продолжал Кравер, закрывая дверь кабинета.

— О? — небрежно спросил Загорский, закуривая папиросу.

— Дело в том, что сегодня бенефис нашей несравненной Дерюгиной. Идет два акта «Цыганского барона» и «Цыганские песни в лицах». Дерюгина в «Цыганском бароне» прелестна. Вы помните, наверное, какое впечатление произвела она при первой постановке этой оперетки! Фурор! Так вот, между поклонниками ее молодого симпатичного таланта явилась мысль поднести ей сегодня подарок… Составилась подписка… Мы, инициаторы этого дела, остановили свой выбор на бриллиантовой броши… Постойте, я ее сейчас вам покажу.

Кравер открыл один из ящиков письменного стола и достал оттуда футляр.

— Не правда ли, прелесть? — самодовольно спросил он Загорского, открывая футляр. На темно-малиновом бархате ярко блеснули крупные бриллианты.

— Однако, — качнул головой Загорский. — Въехал вам в копеечку этот подарок!..

16. На бенефисном спектакле

— Тысячу рублей с лишком заплатили, — небрежно заметил Кравер. Обратите внимание на подпись. — Продолжал он, указывая на изящную гравировку на внутренней стороне брошки. Загорский прочел:

«Надежде Александровне Дерюгиной от почитателей ее таланта».

— Правильно было бы сказать: от почитателей ее пышного бюста и стройных ножек! — усмехнулся Загорский, возвращая Краверу футляр с брошкой.

Рудольф Карлович даже руками замахал.

— Ну, ну, уж вы скажете! И причем тут ножки и бюст, когда все мы по справедливости должны признать в Дерюгиной незаурядный талант. Собственно говоря, мне-то все равно, и я не буду с вами спорить, Рудольф Карлович! Дайте мне подписной лист и я присоединю свою фамилию к вашим подписям.

— К вашим услугам, — заторопился Кравер, вынимая из бумажника, аккуратно сложенный лист бумаги. Загорский развернул его и, быстро пробежав глазами ряд знакомых фамилий, вооружился пером.

— Пожертвую ей четвертной билет, куда ни шло! — процедил он сквозь зубы, подавая Краверу деньги.

Разговор оборвался… Гости и хозяин сосредоточенно молча курили, окружая себя густыми клубами дыма…

— Теперь вы мне расскажите, что нового в Томске, — нарушил, наконец, молчание Загорский. Он зевнул, потянулся, бросил окурок и выразительно посмотрел на Кравера.

— Нового ничего особенного нет, — пожал тот плечами. — Была порядочная игра в клубе… Приезжал один купец из Читы. Кроме того, сильно играл Береговский, знаете этот железнодорожный подрядчик!

Загорский утвердительно кивнул головой. Легкая саркастическая улыбка мелькнула на его губах:

— И вы, вероятно, играя с этим подрядчиком, вспоминали господина Шельмовича. Тоже ведь, «подрядчик» был, только несколько опытнее Береговского!

Кравер недовольно поморщился: он до сих пор не мог равнодушно вспоминать про свою неудачную игру с этим аферистом, оказавшимся таким докой в благородном искусстве метать банк, что Рудольфу Карловичу впору было поучиться у него. Да…

— Да… Тот молодчик порядочно-таки обчистил вас, — спокойно произнес Загорский, с комфортом располагаясь в своем кресле и внутренне наслаждаясь досадой Кравера.

— Пхе, рыцарь из-под темной звезды! — отозвался Кравер. — Каждый может попасть впросак! Нашла коса на камень, как говорит пословица. Да, — поспешил Кравер переменить разговор, — приехал из-за границы Капитон Матвеевич…

— Ильницкий!

— Да… Рассказывают, что проиграл в рулетку, в Монако, больше ста тысяч франков!

— Неужели! — удивился Загорский. — Проигрыш большой. Давно он возвратился?

— Дней десять тому назад. Сегодня, между прочим, он обедает у меня, а вечером мы отправляемся вместе в театр. Надеюсь, и вы, дорогой мой, будете с нами. У меня взята ложа.

Загорский кивнул головой.

— А после спектакля проектируется ужин — в «России». Нужно достойным образом справить день театральных именин нашей божественной Надежды Александровны!..

Приятели обменялись еще несколькими незначительными фразами.

Загорский нехотя рассказал два-три эпизода из своей театральной последней охоты. В это время горничная доложила о приезде Ильницкого… В кабинет вошел невысокого роста брюнет, живой и развязный в движениях, с веселым выражением смуглого лица цыганского типа. На нем безукоризненно сидел черный смокинг, сшитый по самой последней моде. Небольшая борода была подстрижена а-ля Генрих IV. Всей своей внешностью и манерами господин Ильницкий производил впечатление вполне светского человека, внешний лоск, непринужденность и развязность были приобретены им в своих скитаниях по отечественным и заграничным курортам. За всем тем, г. Ильницкий — богатый наследник старой золотопромышленной фирмы, — был человек деловой, предприимчивый и даже заслужил себе в золотопромышленном мире прозвище: «сибирский Сесиль Родс».

Войдя в кабинет и увидев Загорского, Ильницкий широко улыбнулся, блеснув своими жемчужной белизны зубами.

— Кого я вижу! Мой счастливый соперник по охоте вернулся! Здравствуйте, Рудольф Карлович! Руку вашу, мой молодой друг!

Надо сказать, что Ильницкий сам был страстный охотник и отличный стрелок. С Загорским они неоднократно охотились вместе.

Появление Ильницкого внесло заметное оживление… Завязался общий разговор.

— Вот что, господа, — предложил Ильницкий, — на следующей неделе я еду в тайгу — на прииски. Сейчас самое время охотиться на оленей. Не пожелаете ли вы мне сопутствовать. Съездили бы недельки на две. А охота, ручаюсь, чудная будет!

Загорский с сожалением заметил:

— С большим бы удовольствием воспользовался вашим предложением, Капитон Матвеевич, но не могу: дела!

— Ну, какие у вас дела! — махнул рукой Ильницкий. — Разве какая-нибудь новая интрижка!..

После обеда в кабинет были поданы кофе и ликеры. Беседа затянулась.

Было уже около семи часов вечера, когда Загорский вспомнил, что ему нужно заехать домой — переодеться перед театром.

— Смотрите, не опоздайте к началу! — предупредил его Кравер.

Дома Сергей Николаевич на минутку зашел в комнату Тани, пошутил с ней и успокоил ее обещаниями вернуться после спектакля сразу домой.

Облачившись в сюртук и освежив лицо одеколоном, Загорский поспешил в театр.

Ильницкий и Кравер уже сидели в ложе, когда приехал Загорский, бодрый оживленный, раскрасневшийся от мороза.

— Надеюсь, не опоздал. Однако, и народу сегодня… полный сбор!

— Продали подставные стулья, — заметил Кравер.

Оркестр заиграл увертюру.

— Славная музыка у этого Штрауса! — заметил Ильницкий, слегка покачивая головой в такт музыке.

— Господа, обратите ваше внимание! В ложе бельэтажа, третья справа, сидит эффектнейшая блондинка, — оживленно зашептал Ильницкий, передавая Краверу бинокль. — Кто бы это мог быть? Очень интересная женщина!

Загорский посмотрел по указанному направлению, слегка нахмурился и небрежно ответил:

— Горизонталка какая-нибудь!

В ложе, привлекшей внимание Ильницкого, сидела Катя вдвоем с Кочеровым. Она действительно выглядела сегодня очень эффектно. Черное шелковое платье, отделанное белым гипюром, плотно облегало ее стройный стан и высокую грудь, пышные золотистые волосы были собраны в модную прическу и красиво оттеняли ее розоватый тон ее щек и томный манящий взгляд искусно подведенных глаз. Кочеров был вправе гордиться своей дамой.

Сам он, в модном сюртуке и белом галстуке, напомаженный и надушенный, весь сиял от восторга. На днях ему удалось занять под вексель несколько сот рублей и теперь он чувствовал себя наверху блаженства, прогуливая эти деньги при благосклонном участии Кати.

— На кого это вы воззрились, Катя? — обеспокоенно спросил Иван Семенович, заметив, что его подруга нервно наводит бинокль на одну из лож будуара, именно на ту, где сидел Кравер и его спутники.

— Лицо одно, как будто знакомое, увидела… — ответила Катя, не отрывая глаз от бинокля. — Подозрительно странное сходство! — подумала она вслух, опуская бинокль.

— Что такое? — не понял ее Кочеров.

— Ничего… будем слушать пьесу! — оборвала его Катя.

17. Деловое предложение

Несчастная страсть Кочерова к Кате совершенно вышибла его из колеи. Он, что называется, закрутился. Холодная, эгоистичная натура его любовницы, разорившей в прошлом не одного юнца из московской золотой молодежи, требовала все больших и больших жертв. Для того, чтобы иметь возможность ужинать со своей любовницей в первоклассных ресторанах, для того, чтобы наряжать ее по последней моде, нужны были, разумеется, деньги и большие деньги. Кочеров, теперь уже не ограничивавшийся тем, что брал полностью в свое распоряжение доходы с домов, принадлежащих его жене, писал и переписывал векселя, все более и более запутывался в долгах. И настало, наконец то время, когда ему пришлось в первый раз совершить «деяние, караемое законом». Говоря проще, он прибегнул к подделке подписи своей жены, так как без этой гарантии он нигде не мог достать денег. А деньги нужны были до зарезу: Катя, потерявшая из вида своего обожания предмет — Сашку Пройди-света, пустилась в самый отчаянный кутеж, безжалостно обирая податливого поклонника. Иван Семенович переживал тревожные дни. Постоянное пьянство, бесшабашной разгул, одуряющие ласки любовницы, — все это не могло однако уничтожить в его душе гнетущее чувство, что час расплаты приближается. Он целыми сутками не бывал дома, махнув рукой на сетования стариков и молчаливые упреки жены.

— Будь, что будет! — утешал он себя в минутные раздумья.

Время шло, таяли денежки, приближался срок уплаты по векселям.

В один прекрасный весенний день наш герой проснулся после весеннего загородного пикника с печальным сознанием, что если к будущей неделе в кармане у него не будет по меньшей мере тысячи рублей, вексель с бланками жены опротестуют и ему неминуемо придется познакомиться с прокурором.

Такая перспектива не могла, конечно, подействовать успокоительно на душевное состояние Ивана Семеновича. Надо что-нибудь предпринять, что-нибудь сделать! — растерянно думал он, уже ощущая на своей спине символическую фигуру бубнового туза. Он решил посоветоваться с Кондратием Петровичем, от которого у него не было секретов. Егорин встретил своего родственника не особенно приветливо. Он казался озабоченным чем-то и приход Кочерова видимо помешал ему.

— Ну, что скажем, кутило-мученик? — холодно спросил он, хмуро уставившись на помятое от бессонной ночи лицо. — Ежели денег взаймы хочешь просить, наперед говорю — не дам, потому у самого нет!

Иван Семенович сбивчиво, несколько смущенным тоном объяснил ему цель своего прихода.

— Вот, брат, открылся тебе как на духу… Теперь посоветуй, что делать! — закончил свое признание Кочеров. Кондратий Петрович молча, не прерывая ни одним словом, выслушал его рассказ.

— Тэк-с! — насмешливо протянул он, барабаня пальцами по столу. Значит, влопался! Эх, Ваня, говорил я тебе, сгубят твою голову красные девицы… Так оно и вышло! Дело, брат, табак! Не миновать тебе арестантского халата.

Кочеров принужденно улыбнулся. Губы его нервно дрожали, искривляясь в деланной улыбке…

— Авось, как-нибудь вывернусь! — пробормотал он.

Егорин покачал головой и пренебрежительно заметил.

— Жидок же ты, Ваня, как я посмотрю, на расплату. Блудлив, как кошка, труслив, как заяц!

Иронический тон этих слов задел за живое Кочерова.

— Ну, это ты, Кондратий Петрович, напрасно… Не больно-то Ванька Кочеров труслив. По мне так: раз мать родила — так и умереть один раз!

Дальше солнца не сошлют!

В голосе Ивана Семеновича звучали искренние ноты. Видно было, что теперь ему, как человеку, дошедшему до отчаяния, все равно.

— Верно, Ваня! Дальше солнца не сошлют, — медленно повторил Егорин, занятый какой-то новой мыслью. — Так… не падай духом! А может…

Тут Егорин нерешительно остановил своей испытующий взгляд на лице Кочерова, который выжидательно смотрел на него.

Наступила пауза…

— Ну, говори дальше, что ты замолчал, — напомнил Иван Семенович.

— Может, говорю и не придется тебе в тюрьму попасть. Все от самого себя зависит! — и Егорин таинственно прищурил левый глаз.

— Да говори толком, в чем дело… Чего ты вокруг да около ходишь! досадно отозвался Кочеров.

Егорин встал, подошел к двери, припер ее поплотнее и, убедившись, что их никто не может слышать, близко подошел к Кочерову. Выражение его лица было серьезное и многозначительное. В глазах мелькала скрытая боязнь.

— Вот что, Иван, — напряженно заговорил он, кладя руку на плечо Кочерова. — Можно твоему горю подсобить! Деньги у нас будут. Ежели ты сам того захочешь. Случай такой предстоит, что в одну ночь можно десять тысяч взять, понял. Надо только суметь сделать… Говори прямо: согласен ты со мной в долю идти и по моим словам действовать? Не струсишь?

Кочеров, не понимая еще хорошенько, в чем дело, молча кивнул головой.

— На все согласен? — подчеркнул Егорин.

— Да на что, на все? Не понимаю я…

— Ты вот один раз уже фортель выкинул — подпись-то подделал, но это все пустяк, а теперь я тебе предлагаю настоящее дело… Деньги взять не шутка, а коли придется за «манишку» кого взять, это как ты надумаешь.

Егорин отступил на шаг назад и пристально наблюдал какое впечатление произвели его слова.

— Понимаю! — глухо прошептал Кочеров, садясь к столу и закрывая лицо руками. — Понимаю теперь, в чем дело! — повторил он, весь подавленный страшными словами своего собеседника.

— Ну, коли понял, так и ладно. Решай теперь, пан или пропал!

Кочеров молчал… В душе его боролись противоречивые чувства: и опасения за свою жизнь, и жажда быстрого обогащения, и боязнь показаться трусом в глазах Егорина… Не проснулась только в этой молодой безвольной душе, рано утратившей и совесть и веру, ни одного возмущенного порыва нравственного чувства.

И оба они, Кочеров и Егорин, оценивая кровь своего ближнего, ни разу не взглянув на тот угол комнаты, откуда смотрел на них всевидящий и всепрощающий лик Христа.

— Ладно! Согласен! — вырвалось наконец из уст Кочерова. — Раз мать родила!.. Эх, Катя, все для тебя!..

Первый шаг по роковому пути был сделан!

18. На пароходе

Теплая июльская ночь стояла над городом.

Несмотря на поздний час, по тротуарам большой улицы оживленно и часто мелькали темные фигуры прохожих, возвращавшихся из городского парка…

В темноте красными точками вспыхивали огоньки папирос. Слышался женский смех, обрывки разговоров, топот ног. В воздухе было душно и знойно. Чувствовалась близость грозы. Где-то, в темной дали за рекой, то и дело играли синевато-белые вспышки молний.

На городской пристани, не переведенной еще на Черемошники, благодаря высокой воде, стояло два парохода. Белые матовые шары электрического освещения, зажженные на верхней палубе, своим белым, холодным светом делали и рубку и скамейки, расставленные по бортам, и металлический тент над кормой, точено нарисованными на черном фоне ночи. Черная полоса воды, между причальными баржами и берегом, в некоторых местах — там, где ее касались отблески света горела дрожащим серебром.

Далеко вниз по берегу, чернели неподвижные силуэты, на мачтах которых дрожали красные точки фонариков.

На верхней палубе одного из пароходов пассажирского сообщения, за небольшим столиком сидели Егорин и Кочеров.

Столик их стоял под тентом, где было темно и пусто. Из серого полумрака резко выделялись белые пятна скатертей и белый пикейный жилет Кочерова. Стоявший перед ними графин был более чем наполовину пуст. Но обстоятельство это, по-видимому, не отразилось на собеседниках, в смысле подъема настроения. Егорин молча курил, сбрасывая пепел в тарелку с остатками уже застывшей ухи, а Иван Семенович, также сохраняя молчание, подперев голову рукой, задумчиво смотрел в темноту душной ночи. Из-за реки слабо доносился легкий чуть уловимый аромат травы, цветов, смолистого бора.

— Гроза, пожалуй, соберется… — медленно и тихо выговорил Кочеров, наблюдая за быстро сменяющимися вспышками синих огней…

— Да… душно в воздухе! — уронил Егорин, занятый в это время другими мыслями. С юта долетел до них взрыв громкого, оживленного смеха… Там, за двумя сдвинутыми столами ужинала какая-то веселая большая компания.

Светлые платья дам, их легкие ажурные шляпы, серебряный холодильник с шампанским, звонкий веселый смех и доносившаяся оперная ария, казалось, говорили о легкой и беззаботной жизни, о красивом и смелом чувстве весенней любви, опьяняющей, как шампанское и исчезающей так же как и его пена…

— Ну, давай твою рюмку… выпьем! — предложил Кондратий Петрович.

Кочеров тряхнул головой, точно желая отогнать неприятные мысли и решительным тоном сказал:

— Выпьем!

Холодноватая острая и жгучая влага вызвала у Кочерова легкое покашливание. Он машинально очистил головку редиски, посолил ее и отправил вслед за рюмкой.

— Надо кончать поскорее, да идти… время уже! — понижая голос, заметил Егорин, протягивая руку к графину.

Они выпили еще и еще… Кочеров жадно опрокидывал рюмку за рюмкой, радуясь, что нашел исход гнетущему его настроению. От выпитого по всему телу шла приятная, нежаркая теплота. Какая-то странная и приятная дымка заволакивала сознание… Не хотелось больше думать о том страшном и неотвратимом, что ожидает его сегодня…

И когда из открытых окон кают-кампании громко и возбужденно поплыли по ночному неподвижному воздуху звуки пианино, Кочеров широко вздохнул всей грудью, почему-то беспричинно рассмеялся и потянулся к Егорину:

— Совершим, брат, опрокидончик… Что ты, как сыч, сидишь. Ходи веселей!

Он выпил, слегка поморщился и опять оживленно заговорил:

— Знакомый, черт побери, мотив, а не могу вспомнить! Ах, да! Это — из «Кармен»… Помнишь, «тореадор, смелее». Эх, люблю музыку! Душа моя музыка!

Кочеров широко улыбнулся и тряхнул кудрями.

— Ишь, ты… Музыкант какой, — полунасмешливо, полудосадливо протянул Егорин…

Ему было неприятно и казалось очень странным, что Кочеров, видимо, забыл о предстоящем деле.

— Опьянел, парень, — раздраженно подумал он, — как бы не размяк совсем. А то дело дрянь будет.

Точно предугадывая его мысли, Иван Семенович в это время перегнулся через стол и твердо шепнул:

— Теперь я в самом раз готов… Хоть к черту на рога!

— Молодец, Ванька! — одобрительно похлопал его по плечу Егорин. — Что нам трусу праздновать! Мы ли не молодцы! Жены ли наши не куры! — и он рассмеялся тихим дробным смешком, в котором слышались какие-то нотки странные.

— Время идти… Одиннадцать часов скоро! — шумно отодвинул свой стул Егорин, выходя из-за стола.

— Идем! — согласился Кочеров, застегивая свое летнее пальто английского фасона из непромокаемой ткани.

Подозвали лакея, расплатились и сошли с парохода. На улице теперь было пусто и тихо. Где-то далеко в стороне дребезжали ночные извозчики, спешившие, очевидно, на пристань, в надежде встретить засидевшихся в буфете гуляк. Резко и оглушительно застучала над самым ухом Кочерова колотушка ночного сторожа, невидимого в темноте.

— Та, та, та, — отшатнулся в сторону Кочеров, — испугал даже!

Нервы его были натянуты до предела!

19. Новая жертва

Кочеров и Егорин шагали напрямик по темной и безлюдной базарной площади.

— Ну, Ваня, я тебе еще раз повторю, чтобы лучше помнил как и что надо делать. Придешь ты в собрание, первым делом замечай, тут ли он… Следи за ним до конца, но старайся это делать так, чтобы он не заметил.

— Ладно, знаю, ведь я… Что двадцать раз повторять — досадливо поморщился Иван Семенович.

Но Егорин, не слушая его, продолжал.

— А как будет публика выходить, ты пораньше оденься и жди внизу около вешалок… Будто бы ожидаешь кого из знакомых! Гляди в оба: один он пойдет домой, или с кем-нибудь. Если пойдет один, тогда ты иди вперед его и, поравнявшись с первым окном, которое я тебе показывал, остановись на минутку и чиркни спичкой, папиросу начни закуривать… Закурив, пройди вперед за угол соседнего дома и спрячься там в палисаднике… Когда я свистну — беги ко мне я передам тебе шкатулку… Прячь ее под полу и беги на дворянскую улицу. Как из калитки выйдешь, повертывай направо и беги к соборной площади… Тут уж иди шагом, спокойно к себе. Лучше всего, пошатываясь немного, песню мурлычь себе под нос, будто пьяный. А ежели иначе, погоня будет, беги что есть духу, сам кричи: держи, дескать! Извозчика бери, у «России» они до утра стоят, кричи ему, чтобы он скорее гнал: обокрали, дескать, меня и воришка впереди бежит, так надо его догнать… Направляй извозчика на Верхнюю Илань и там, где-нибудь в удобном месте, хвати его кастетом по башке, так, чтобы с ног свалился…

Норови ударить прямо по темени. Сам тогда с дрожек долой и направляй лыжи ко мне домой… Понял! Не перепутаешь!

— Ну вот еще! Что я — малый ребенок, что ли.

Они прошли некоторое время молча; затем Кондратий Петрович понизил голос до шепота и замедлил шаги.

— А ежели, в случае чего, неустойка какая выйдет… Шум поднимется, тогда уж тоже не робей.

— Ладно, не сробею! — самодовольно отозвался Кочеров, внутренне, впрочем, не особенно уверенный в себе…

Они шли теперь по большой улице. На углу ямского переулка им встретилась какая-то женщина, одетая бедно, без претензий на моду. Она на минутку остановила наших героев и заговорила хриплым робким и вместе с тем наглым голосом:

— Молодые люди, дайте полтинник на извозчика!

Свет электрического фонаря упал на ее лицо. Впоследствии, спустя долгое время, уже в стенах тюрьмы, Кочерову почему-то все вспоминалось это жалкое и нахальное лицо, грубо накрашенное и помятое. И неотступно стояла в его памяти эта роковая темная и душная ночь…

Егорин нахмурился…

— Пошла ты к черту! — грубо оттолкнул он женщину.

В голове Кочерова в этот момент промелькнула неожиданно дерзкая и странная мысль…

Он вынул из жилетного кармана смятую рублевую бумажку и подал ее женщине.

— На вот тебе… получай! Пожелай нам удачи! В карты мы идем играть.

Женщина сверкнула большими черными глазами и, сердито косясь на Егорина, ответила:

— Спасибо, красавчик… выиграть тебе денег кучу… Только смотри, на червонную даму не ставь… обманет она! — проговорив это, женщина повернулась и медленно пошла по панели. Ее заключительные слова поразили Кочерова. Он склонен был видеть в них какой-то особенный таинственный смысл, точно предостережение судьбы.

— Ну, чего ты опешил! — вывел его из задумчивости грубый окрик Егорина. — Шагаем дальше!

Против собрания они расстались. Кочеров вошел в собрание, а Егорин, действуя согласно выработанного плана свернул в калитку одного из домов на противоположной стороне. Двор этого дома был проходной, весь застроенный флигелями. В узком проходе между ними было темно и глухо. Егорин, заранее изучивший план местности, смело шагал вперед, зорко посматривая по сторонам и всматриваясь в темноту…

Поравнявшись с нужным ему флигелем, он остановился, прислушался и убедившись, что никого поблизости нет, прильнул лицом к неосвещенному окну.

В квартире также, как и во дворе было темно и тихо. Тогда Егорин вынул из кармана тонкое, круто отточенное долото, носящее оригинальное название на жаргоне преступников — «помада», и осторожно, быстро, но бесшумно проскользнул в комнату. Закрыв за собой окно, он некоторое время стоял неподвижно, приучая глаза к темноте.

Квартира эта принадлежала интендантскому офицеру. Егорин был у него раньше раза два с предложением продать мясо и фураж, так что вполне изучил расположение комнат. Остановившись в темноте, Егорин, осторожно шагая, пробрался к двери, ведущей из спальни в соседнюю комнату. Здесь, как ему было известно, стоял большой диван, под которым он намеревался спрятаться.

Проделав маленькую репетицию с целью, убедиться, может ли он остаться незаметным в своей засаде, Егорин вернулся в спальню и сел на подоконник…

Тишина, царящая в комнате, нарушалась только мерными стуками часов.

Егорин смотрел в окно и ждал условного сигнала. Время тянулось для него медленно и разные предположения теснились в его голове…

— А-а-а! — раздался вдруг по квартире какой-то дикий крик…

20. Крик среди ночи

Как ни были крепки нервы Егорина, этот крик, неожиданный, странный и прерывающийся, заставил его вздрогнуть и схватиться за револьвер. Сердце его застучало испуганно, заглушая, как ему казалось, удары будильника.

Что это за чертовщина? — подумал Егорин, осторожно подходя к двери спальни.

Крик не повторился больше. Его сменили глухие сдавленные стоны, несшиеся откуда-то из глубины квартиры. Похоже было, что кого-то душили.

Егорин постоял еще несколько минут, напряженно прислушиваясь и, наконец, сообразил в чем дело.

Денщик это кричит спросонья! — подумал он, облегченно вздыхая. Дверь-то в кухню, должно быть не заперта. Черт бы его побрал, напугал важно! Домовой его что ли душит наверное, пьян парень! Что-ж, это мне на руку.

Успокоив себя этим соображением, Егорин вернулся к своему наблюдательному посту — к окну.

Только бы Ванька не сплоховал! — размышлял он, прислоняясь к косяку окна. — Проглядит, пожалуй, и тогда все дело испортит. Эх!.. Не надо мне было поить его сегодня!.. Ну, да авось, кривая вывезет! Жаль, ежели нового случая придется искать… Вот, кабы это дельце, да сообща нам с атаманом обделать, можно бы и без Ваньки обойтись.

Надо сказать, что задуманное Егориным предприятие, для выполнения которого он пригласил себе в помощники Кочерова, принадлежало его единоличной инициативе. За последнее время он не имел никаких сообщений от таинственной организации: не встречался ни с кем из ее членов.

До чуткого уха Егорина донеслись с ближайшей церкви резкие металлические звуки. Было два часа.

Чего это он так долго! — недоумевал Егорин, прислушиваясь к бою часов. — Концерт давно кончился… Разве пошел еще куда-нибудь. В гостиницу, например, да Ванька за ним поперся… Вещь возможная! И как это мне раньше в голову не пришло. Уходить теперь впору! Скоро светло будет…

Хорошо еще, что ночь темная, тучи ходят…

Егорин озлобленно засопел носом, проклиная в душе и свою недальновидность и глупость Кочерова. Неудача задуманного дела казалась очевидной, по крайней мере, на сегодня. Егорин, скрепя сердце, намерен был уже убраться из квартиры, поняв бесцельность своего ожидания, как вдруг за окном, в темноте ночи, ярко и неожиданно вспыхнул огонек спички. Кто-то не спеша закуривал папиросу, остановясь прямо против окна, у которого сидел Егорин.

— Что это? Сигнал? — даже не поверил себе в первую минуту Егорин.

Но почти тотчас же раздался по квартире дребезжащий звонок. Не оставалось сомнений, что хозяин квартиры возвратился и, что нужно было Егорину.

Лишь только раздался звонок, Егорин поспешил занять свою позицию под диваном, в комнате, смежной со спальней.

Ну, выноси, кривая! — подумал он, располагаясь в своем убежище, так, чтобы было видно комнату и было удобно вылезти, не производя шума. Около пяти минут трещал звонок, пока, наконец, заспанный денщик не отворил дверь. До Егорина донеслись звуки сердитого мужского голоса. Очевидно, барин делал денщику выговор за его слишком крепкий сон.

— Опять пьян, как сапожник, — ясно разобрал Егорин слова, доносившиеся из прихожей…

Далее послышался звон шпор и тяжелые шаги. В спальню вошли. Слышно было. Как чиркали спички и как вполголоса ворчал что-то хозяин. Узкая полоска света легла на ковер комнаты, вырываясь из-за двери спальни, которая осталась неплотно затворенной.

Егорин лежал под диваном, сдерживая дыхание и тревожно прислушиваясь ко всем звукам, доносившимся из спальни.

— Раздевается, — прислушался Егорин, — сапоги сбросил, кровать заскрипела — ложится стало быть. Так и есть — лампу погасил! Эх, кабы заснул поскорее!

В квартире опять стало тихо и темно. Виски у Егорина мучительно стучали, лежать ему под диваном было тесно и неудобно… Кровь приливала к голове и вызывала шум в ушах время тянулось с тягостной медлительностью.

— Э, нечего больше ждать! — решил Егорин, покидая свою засаду. — Спит теперь наверно!

Вылезши из-под дивана, он с наслаждением расправил свои члены, еще раз прислушался внимательно и двинулся в спальню. Дверь легко и бесшумно подалась. Егорин остановился на пороге. Его глаза, вполне освоившиеся в темноте, ясно различали спящую на кровати фигуру. С тем непонятным для обыкновенного смертного искусством и ловкостью, которых достигают путем многолетнего опыта, Егорин смело и совершенно бесшумно подошел к кровати.

Также легко и спокойно запустил он руку под подушку, зайдя со стороны изголовья. Первым, что попалось ему под руку, был толстый бумажник. Он вынул его и положил в карман. Не бумажником, конечно, мог удовлетвориться он! Ему нужны были ключи от несгораемого шкафа, где по его предположениям хранились деньги. Егорин выждал минуту и вновь сунул руку, ища ключи. Но в этот момент он сделал неосторожное движение локтем своей свободной левой руки и от этого движения маленький ночной столик, стоявший около кровати покачнулся и с него с шумом упал графин. Эта непростительная оплошность со стороны опытнейшего ночного громилы… Егорин хотел поправить свою ошибку тем, чтобы «пришить» свою жертву, но это ему не удалось. Разбуженный шумом хозяин квартиры проснулся и быстро соскочил с кровати на противоположную от Егорина сторону. Момент для нанесения бесшумного удара был уже упущен, поэтому Егорин бросился к окну, натыкаясь впотьмах на мебель.

Не совсем еще очнувшись от первого крепкого сна, забыв даже крикнуть денщика, хозяин квартиры, молодой, сильный и энергичный человек, презирая опасность, бросился за Егориным. Он не выхватил даже оружия. Хотя револьвер лежал тут же на стуле около кровати. Это обстоятельство, погубившее его, объясняется, конечно, уверенностью в собственных силах и, может быть, излишней горячностью.

Егорин одним прыжком выскочил через окно, намереваясь скрыться от преследования в темных закоулках двора. Он споткнулся за что-то в темноте и в тот же момент сильный удар по голове заставил его зашататься…

21. Шляпа с запахом модных духов

Иван Семенович, расставшись с Егориным, вошел в ярко освещенный подъезд собрания. На сегодня был назначен концерт, после которого должны быть танцы… Благодаря тому, что концерт устраивался с благотворительными целями, отчасти потому, что город скучал в летнее, мертвое в смысле увеселений время, — публики было очень много.

Кочерову стоило немалых трудов найти в пестрой шумной и многолюдной толпе, высыпавшей во время антракта в коридор и фойе, объект предполагаемого наблюдения. Зато, найдя его, Иван Семенович не спускал глаз с худощавого подвижного брюнета среднего роста, одетого в мундир интендантского офицера.

Для новичка в этом деле, Кочеров держался себя более чем удовлетворительно: он смело ходил по пятам своей жертвы, намеренно щуря глаза и улыбаясь неопределенной блуждающей улыбкой сильно выпившего человека.

Два-три человека знакомых, встретившиеся с Кочеровым в этот вечер в душной накуренной атмосфере клубного буфета, были посвящены им в подробности весело проведенного времени с «двумя девочками», такими, что пальчики оближешь далее Кочеров жаловался на головную боль и предлагал своим знакомым пройтись по коньячку. Разыгрывая таким образом роль бесшабашного кутилы, он в то же время наблюдал за интересующим его лицом.

Странное душевное состояние переживал сейчас Иван Семенович.

Минутами ему казалось, что все это, — все эти выслеживания, наблюдения, все переговоры с Егориным, — не более как шутка, странная увлекательная и, вместе с тем, страшная шутка.

Но скрытая и беспощадная мысль брала вверх над фантазией полупьяного, подавленного действительностью человека. И тогда ему хотелось забыть, что завтра будет день. Что он, Иван Семенович, был до последней минуты тем, кого люди называют «порядочным человеком». Забыть все прошлое и твердить одни лишь наставления Егорина… Минутами это настроение менялось: ему становилось все безразлично и, как-то до странного, смешно.

— Что тут особенного, — думал в такие минуты Кочеров, сидя за столиком в столовой, медленно глотая пиво и украдкой прислушиваясь к разговору того в мундире, сидящего за столом со своими знакомыми. — Что тут страшного и нового для меня! Ну возьмем мы его деньги… Может быть даже… И то пустяки: Егорин сам сумеет это сделать, без моей помощи… Вот одно только: попадусь если… Тюрьма… Арестантский халат — позор! Э, пустяки! Дальше солнца не сошлют! Не робей, Ванька! Шагай смелей, Ванька… Недаром пословица говорит: «Смелость города берет!»

Концерт давно окончился… Из зала доносились звуки оркестра: там танцевали…

Тот, в мундире, все еще сидел в своей компании. Они выпивали, закусывали, смеялись.

Кочеров допивал уже вторую бутылку пива, когда до его слуха донесся со стороны соседнего столика отрывок разговора, заставившего его выйти из столовой и направиться вниз в раздевалку.

Он знал теперь наверняка, что тот будет сейчас тоже уходить домой и один…

В раздевалке Кочеров намеренно долго возился, надевая пальто, роясь в кошельке, чтобы дать на чай сторожу при вешалке. Все это он проделывал как-то машинально, точно подчиняясь чьей-то чужой, покорившей его, воле…

Выйдя из собрания и перебравшись на противоположную сторону улицы, Иван Семенович, зорко оглядываясь по сторонам уселся на маленькой лавочке, около ворот дома, в котором была квартира намеченной жертвы. Эта сторона улицы тонула в густом мраке. Молодые, густо разросшиеся березки, насаженные около тротуара, черными застывшими силуэтами выступали на фоне ярко освещенного клуба. Кочеров со своей скамейки мог отлично наблюдать всех выходящих с собрания, оставаясь совершенно невидимым для прохожих.

Заметив, что объект его наблюдения вышел из дверей клуба и направился к квартире, Кочеров поднялся и отошел несколько в сторону… Верно определив расстояние, он двинулся вперед и перед самой калиткой, запертой на цепь, опередил офицера. Дом этот, как мы уже говорили, имел много квартир, и поэтому последний не обратил внимания на Кочерова, идущего впереди, признав его за одного из квартирантов.

Лихорадочно дрожащими руками, Кочеров достал спички и сделал условный сигнал.

Исполнив это, он поспешил пройти далее и занял определенную позицию за углом одного из флигелей.

Если для Егорина, спрятавшегося под диваном, время, пока заснул хозяин квартиры, тянулось скучно и медленно, то для Кочерова, притаившегося под чахлым кустом смородины, в чьем-то палисаднике, минуты казались часами, а часы вечностью…

Над его головой стояло черное, мрачное небо, казавшееся странно близким и почему-то страшным… В воздухе было напряженно тихо: не шевелился ни один листочек на жалких запыленных деревьях палисадника. В голове Кочерова назойливо проносились мысли о неудачном исходе задуманного дела. Стараясь отогнать эти мысли, он вызывал в своем воображении полуосвещенную спальню… Нежную и гибкую фигуру Кати…

— Коньяку бы теперь недурно выпить, — выползла откуда-то нелепая мысль. И тут же растерянная память упорно повторяла: «не ставь на червонную даму обманет!»

Тишину ночи рассек звон выбитого стекла и протяжный зловещий свист.

Кочеров, бессознательно подчиняясь этому призыву, бросился из палисадника…

В это время, в темном и узком проходе между двумя флигелями, разыгрывалась молчаливая драма.

Егорин, оправившись от удара, быстро повернулся к своему преследователю и взмахнул рукой, острая сталь ножа вошла мягко в упругое тело. Раздался легкий стон. Егорин отскочил в сторону и сбросил с себя пальто. В этот момент из-за угла появился Кочеров.

Егорин, борясь со своей жертвой и нанося ей страшные удары, прохрипел:

— Хватай пальто и беги… Живо!

Пока шум борьбы и предсмертные стоны жертвы, разбудили кое-кого из обитателей двора, оба преступника успели благополучно скрыться… На смятом песке рядом с окровавленным трупом лежала забытая Егориным шляпа…

Шляпа запачканная кровью, но пахнущая модными духами!

22. Цена крови

Оставив свою жертву неподвижным, распростертым трупом, и не заботясь больше о своем сообщнике, Егорин бросился от места преступления. Выбежав из ограды, он пустился по направлению к Заистоку. Минута была критическая.

Сзади доносились крики:

— Лови! Держи!

Кричали извозчики, стоявшие около клуба. Было очевидно, что в первый момент преследователи не вполне понимали, в чем дело и считали Егорина за простого воришку, утекающего после неудачной кражи… Между тем преследуемый не терял времени. Напрягая все свои силы, он летел по тротуару, прыгая через свежие насыпи и ямы водопроводной сети, которая в то время прокладывалась по городу.

Уже близок был темный переулок, ведущий в Заисточье, в глухих уголках которого Егорин надеялся избавиться от погони, как вдруг откуда-то из-за угла вывернулся конный объездной ночной стражи и перерезал Егорину дорогу. Но неизбежная опасность окрылила Егорина и он сделал отчаянный прыжок в сторону, прямо через водопроводную канаву. Объездной же, очевидно, не обративший должного внимания на это препятствие, запутался. Лошадь его попала передними ногами в ловушку. Это обстоятельство спасло Егорина. Пока объездной возился, вытаскивая коня, Егорин был уже далеко. На бегу он сбросил с себя рубашку, обильно смоченную кровью убитого и оставшись в одном пиджаке, темное сукно которого не выдавало зловещих пятен, перемахнул через какой-то забор. Выбежав на другую улицу, он все не умеряя шага, скользил около заборов, прячась в темноте.

В местности, где обитал Егорин, глухой и малонаселенной, в этот поздний час все спало мертвым сном. Не слышно было ни лая собак, ни стука колотушек ночных сторожей…

Вступив в свой переулок, Егорин облегченно вздохнул, чувствуя себя теперь в безопасности.

Как-то Ванька выкрутился? Беда, если не успел убежать! И себя и меня «засыплет» — только сейчас вспомнил Егорин о своем сообщнике. Не подходя к дому, он издали заметил, что два окна верхнего этажа, где была столовая, освещены.

Должно, вернулся парень! — успокоил себя Егорин, ловко перепрыгивая через забор. Поднявшись на крыльцо с черного хода своей квартиры, он позвонил. К его вящему успокоению дверь была открыта никем иным, как самим Кочеровым. В темноте сеней нельзя было разглядеть его лицо, но было слышно, что дышит он тяжело и испуганно.

— Ну как, благополучно убрался?

— Ничего… а ты как?

Эти первые фразы, которыми обменялись сообщники, были произнесены ими шепотом.

— Анфиса спит… На кухне тоже спят. Мне отворила сестра, но я отправил ее опять в спальню. Сказав, что ты вряд ли сегодня вернешься…

Сказал, что в карты в клубе заигрался.

— А пальто-то ты куда дел.

— Пальто я потихоньку пронес… Там оно в столовой. ну, проходи, я запру дверь…

Войдя в столовую, Кондратий Петрович первым делом поспешил убедиться в целости бумажника, вынутого из-под подушки жертвы. Бумажник был налицо.

— Так, — самодовольно крякнул Егорин, опуская бумажник в карман брюк, все-таки, что-нибудь да есть!

Затем он всмотрелся в зеркало и, обнаружив на лице запекшиеся капли крови, обратился к Ивану Семеновичу:

— Принеси-ка, Ваня, из сеней воды в умывальник. Надо умыть харю.

Кочеров машинально выполнил эту просьбу, и пока Кондратий Петрович умывался, осторожно, чтобы не разбудить домашних, побрякивая умывальником, он уселся около стола, тупо, как сильно пьяный, уставившись на свечку.

— Ну, вот я и готов… Теперь брюки надо переменить да и пиджак заодно брошу: пятно есть!

— Слушай, — глухо, точно просыпаясь от кошмарного сна, заговорил Кочеров, — он-то как теперь!

— Кто, как теперь? — не понял вопроса Кондратий Петрович.

— Он, которого…

— Вот дурак-то! — рассердился Егорин. — Чего еще спрашиваешь. Што, обалдел с перепугу?

— Значит готов. Насмерть!.. — и лицо Ивана Семеновича передернулось какой-то болезненной судорогой…

— Тьфу! — даже плюнул Егорин. — Совсем ты размяк, Ванька! Крови-то еще не нюхал, а уж трясешься. Святой, подумаешь!

— Нет, я что же… так как-то спросилось.

Егорин обратил внимание на жалкий и растрепанный вид своего собеседника. Лицо Кочерова было бледно, как лист писчей чистой бумаги. Глаза смотрели растеряно и дико… Костюм был в самом жалком состоянии: запачкан грязью, разорван.

— Эге, брат, тебе надо водки хватить. Залить червяка, а то ты… краше в гроб кладут! — с этими словами Кондратий Петрович достал из буфетного шкафа графин и чайные стаканы. Наполнив один из них, он подал его Кочерову.

— Пей! Все до дна: все как рукой снимет!

Иван Семенович поспешил убедиться в справедливости этого врачебного совета. Он жадно выпил водку.

— Ну-ка, посмотрим теперь с тобой, сколько мы имеем. Бумажник-то толстый, жаль, что в шкаф не забрался. Там, наверное не одна тысяча будет.

Говоря это, Кондратий Петрович вынул роковой трофей кровавого дела и развернул на столе. К великому его удивлению, денег в бумажнике оказалось более трех тысяч рублей. Это обстоятельство окончательно развеселило Егорина. Он пересчитал ассигнации и сунул в карман пиджака.

— Твою часть завтра выделю. Все равно ты у меня будешь спать. Пей водки и ложись спи! Сестра-то у тебя не спрашивала, где это ты так вывозился?

Кочеров отрицательно качнул головой.

— Ну, ладно, завтра скажешь, что был пьян, только и делов!

— Скверно, вот, шляпу я там свою забыл… Положим, фамилия не обозначена, а все же скверно!

Кочеров выпил еще два стакана, и, пошатываясь, пробормотал:

— Ну… я того… лягу…

— Ложись, вот сюда, на диван. Наклюкался то здорово.

Иван Семенович, как повалился, так и захрапел.

— Ну, теперь концы спрячем! — пробормотал Егорин.

Он снял с себя грязное окровавленное платье, завернул в узел, присоединил сюда же и опустошенный бумажник. Надел пальто и, осмотрев револьвер, вышел из дома. Позади его двора тянулся пустырь, спускавшийся к томи. Этим-то пустырем и прошел он к реке… Ныряя в рытвинах, хватаясь в темноте за кустарники, Егорин спустился к берегу и «утопил котенка», как говорят на языке острожников, т. е. бросил в реку вещественные доказательства преступления. Исполнив это, он повернул назад… Едва он сделал несколько шагов, как чей-то хриплый торжествующий голос раздался над его ухом:

— Что ты тут делаешь, купец! Рыбку ловишь?

23. Ночные шакалы

Егорин вздрогнул от неожиданности и сунул руку в карман за револьвером. Но его попытка защищаться была не удачной: чьи-то руки обхватили его за шею и сдавили так, что захватило дыхание и в глазах замелькали красные искры. В то же время другой из нападающих ударил Егорина по голове чем-то тяжелым. Свет померк в глазах недавнего убийцы и грабителя. Сколько прошло времени с этого момента, Егорин затруднился бы определить, но когда он пришел в себя, открыл глаза, был уже ранний рассвет… Тучи, так и не пролив дождя, разошлись по небу, только в одной части горизонта еще темнело… С реки тянул холодноватый ветерок… В воздухе было свежо и сыро…

Егорин лежал в одном белье, сброшенный в одну из прибрежных рытвин. Пальто, сапоги, револьвер и даже фуражка сделались, очевидно, добычей ночных рыцарей. Егорин дрожа от утреннего холода и морщась от боли, кое-как поднялся на ноги и, шатаясь, взялся за голову. Голова была тяжела, как налитая свинцом. В висках стучало… Когда Егорин коснулся рукой до волос, то сейчас же убедился, что удар по голове не прошел ему даром: волосы были слеплены засохшей кровью.

— Ну, угостили! — промелькнула в его сознании смутная мысль. — Выходит: вор у вора дубинку украл! Ну, «шпанка!»

Собравшись с силами, Егорин поплелся домой.

— Счастье, что еще деньги те не со мной были… хапнули бы, — думал он, пробираясь по пустырю домой.

Ранее утро и отсутствие жилых построек с этой стороны переулка, позволили ему вернуться домой незамеченным. Работник Егорина в это время уехал на реку, за водой. Кухарка, возившаяся около печки, не обратила на проходившего через кухню Егорина никакого внимания.

В столовой на диване по-прежнему храпел Кочеров. Захватив с собой, спрятанные в шкафу, деньги, Егорин прошел в спальню и, разбудив жену, велел ей дать горячей воды.

— Вернулся-таки! Где это тебя до утра носило! — сердитым заспанным голосом спросила жена.

— Где был — там нету! — в свою очередь огрызнулся Егорин. — Тащи скорее горячей воды. Карболки надо развести — голову промыть… Ночью с пьяных глаз расшиб висок!

Анфиса Семеновна приподнялась на кровати и, увидав кровь на щеке мужа, испуганно ахнула.

— Ну, ну, нечего дуру валять! — прикрикнул на нее муж. — Делай, что говорят, да, смотри, не болтай зря языком.

Покорная жена, слишком хорошо знавшая крутой нрав и тяжелую руку Кондратия Петровича, молча и торопливо стала одеваться.

Но оставим, читатель, душную атмосферу этого дома, в котором злоба и предательство, алчное корыстолюбие и кровожадные инстинкты свили себе гнездо…

Где-то ярко-красная, мещански-безвкусная, обивка мебели напоминает кровь безжалостно зарезанных людей, а тяжелое дыхание пьяного Кочерова предсмертные агонии жертв.

Перенесемся отсюда на вольный воздух заречных полей. Солнце поднялось уже высоко… воздух, не освеженный дождем, уже дышит зноем… В эти часы полдня, когда над городом стоит знойная дымка пыли, хорошо лежать на зеленом берегу реки, время от времени освежая себя купанием.

Два оборванца, типичные представители «черемошнинской шпаны», таким образом и коротали свои досуги, приютившись под тенью тальников, над самой Томью. Еще сегодняшней ночью они были голодны и злы, как волки в бескормицу, случай натолкнул их на Егорина и обстоятельства сразу переменились… Все, что они взяли от этого грабежа, было тогда же утром снесено к знакомому скупщику, который за все отвалил им четыре рубля с полтиной. Сделавшись обладателями такой большой суммы, наши герои, не теряя попусту времени, завернули в «казенку». К взятым двум бутылкам водки были присоединены: большая коврига черного хлеба, фунта три печенки и две пачки махорки. Сделав все эти хозяйственные запасы, они переправились на пароме на ту сторону реки, и найдя вдоль берега укромное местечко, расположились бивуаком…

Наши читатели уже в достаточной степени ознакомлены из предыдущих глав с разнообразными типами обитателей томских трущоб. Избегая повторений, скажем лишь, что два любителя легкой наживы, расположившиеся около томи, были что называется — «шпанкой», которая в тюрьме «спит под нарами», а на воле носит презрительный эпитет «халамидников». Людям этого сорта безразлично, что и как украсть: крынку ли молока с воза у зазевавшейся бабы, белье ли, развешанное на просушку. Но, когда является возможность действовать наверняка, то они решаются и на грабеж, как это было сделано с Егориным. В общем-то — это парии среди темного мира преступников. Если Егорина, например, или ему подобных, по смелости, ни перед чем не останавливающейся жестокости, по широте замыслов, можно сравнить с кровожадным тигром, то представителей «шпанки» можно назвать лишь мелкими шакалами…

— Да, фортануло нам нынче! — подумал вслух один из оборванцев, беспечно выпуская клуб густого сизоватого махорочного дыма…

Товарищ его, маленький, плюгавый человечек, одетый в какое-то невообразимое подобие пиджака и старую студенческую фуражку с оторванным Козырьком, выразительно свистнул и приложился к бутылке.

— Искупаемся, нечто, — лениво протянул первый после небольшой паузы.

— Больно уж солнышко припекает… Айда, Федюха, в воду!

— Купайся, — равнодушно отозвался счастливый обладатель пиджака. — Я не стану… Солнышко я люблю. Для нашего брата — полевого дворянина — солнце первое дело! Выпил грешным делом водочки, перекусил малость и лежи себе пузом кверху… Хорошо, тепло! Солнце-то, оно, брат, для человека пользительно, у которого ежели нутро отбито!

Высказав эту сентенцию, человек в пиджаке повернулся на спину и замер в философском молчании. В голове его теснились обрывочные воспоминания минувшей ночи.

Темень — глаз выколи… Гроза собирается, надо идти искать местечко, где от дождя спрятаться.

Идут они берегом… Как волки крадутся… Вдруг впереди плеск какой-то: не-то рыба взыграла, не то веслом кто ударил… Видят — человек…

«Пиджак» глубоко вздохнул и приподнялся на локте, свертывая «козью ножку». Товарищ его, искупавшись, лениво натягивал портки и что-то мурлыкал себе под нос.

— Федюх, — окликнул он. — Как мы нынче — по-старому, под кустом спать будем, аль в город махнем? Полплиты (полтинник) на пиво выложим! Хорошо пивка таперича!

— В город… а не «засыплемся»? — неуверенным тоном заметил «Федюх».

— Ну, что там!

— Ладно, к вечеру пойдем…

Вечером наши приятели, зайдя в грязнейшую пивную, были арестованы, как подозрительные лица… Их подозревали в убийстве, совершенном прошлой ночью в самом центре города.

24. Блестящая дама

Прошла неделя с той знойной грозовой ночи, в которую уголовная летопись Томска увеличилась еще на одну кровавую страничку. На городском кладбище под свежей могильной насыпью лежал тот, кто один бы мог рассказать тайну этого преступления. Общественное мнение, возбужденное столь дерзким убийством, настойчиво требовало возмездия. Но в руках следственной власти было слишком мало фактических данных, чтобы удовлетворить это требование. Два черемошинских героя, описанные нами в предыдущей главе, за недостатком улик были отпущены с миром.

Полицейские облавы, произведенные по разным притонам и вертепам города, также не дали положительных результатов. Между тем по городу циркулировали самые различные слухи и толки. В связи с оставленной на месте преступления шляпой с запахом модных духов, а также найденной за истоком окровавленной рубашки из самого тонкого полотна, — создавались легенды. Большинство были уверены, что преступники — люди из общества; были намеки, что убийство совершено на романтической почве. Прошла, повторяем, неделя и жизнь с ее повседневными заботами и насущными проблемами заставила томичей все меньше и меньше интересоваться этим делом.

Кондратий Петрович, оправившись от своих ушибов, выехал из города куда-то в уезд, по торговым делам. Он выделил Кочерову 1000 рублей и последний таким образом получил возможность заплатить по неблагополучному векселю с поддельным бланком. Мало того, получил возможность вновь учесть такой же вексель и даже на большую сумму. Очутившись при деньгах, Иван Семенович воспрянул духом. Чад веселых кутежей и горячие ласки любовницы помогли отделаться от тяжелых воспоминания роковой ночи.

Живи, Иван, пока живется! — говорил он себе, раздумывая. — Раз мать родила! Хоть час, да наш!..

…В светлое теплое праздничное утро, Иван Семенович, одетый в новенькое и с иголочки пальто, в модную мягкую шляпу и летние ботинки, весь сияющий молодостью, здоровьем и весельем, подкатил на паре гнедых лошадей извозчичьей пролетки к воротам дома, принадлежащего его жене. Дом этот, как равно и другой, выстроенный на том же усадебном месте, подальше в переулок, — отдавался под квартиры.

Нужно ли говорить, что фактически хозяином этих домов был единолично Кочеров. Он условился с жильцами, получал арендную плату и тратил ее, не давая никакого отчета жене. Угловой дом Кочеров сдал в аренду одному своему знакомому, про которого нельзя было во всяком случае сказать, что прошлое его безупречно. Ссыльный по положению, по национальности — грузин, человек, наживший изрядный капиталец содержанием «института без древних языков», человек этот, назовем его Александром Ивановичем Чебукидзе, сняв в аренду целый дом, намеревался открыть в нижнем этаже трактир, а вверху — номера. Дело задерживалось пока неполучением разрешения от администрации.

В одной из комнат верхнего этажа жила теперь Катя. Кочеров давно уже упрашивал ее бросить Орлиху и переехать на отдельную квартиру, но это его желание исполнилось лишь недавно. Катя, потеряв всякую надежду вновь увидеться со своим предметом — Сашкой-пройди светом, о котором не было ни слуху ни духу, махнула рукой и решила, что теперь ей оставаться у Орлихи незачем.

Итак, в описываемое нами утро, Иван Семенович с шиком подкатил к воротам дома.

— Ты подожди меня здесь, — сказал он извозчику, скрываясь в калитке.

Если о костюме и внешности Кочерова можно было сказать, что и то и другое блистало претензией на моду и эффект, то справедливости требует отметить и блестящий парадный вид запряжки. Начисто вымытая пролетка с двойными рессорами и откидным верхом, ярко начищенная сбруя с бубенчиками, новый суконный армяк кучерского покроя, надетый на извозчика, — все это говорило, что Иван Семенович намерен сегодня пустить пыль в глаза томской публике.

Быстро поднявшись по лестнице на верхний этаж, Кочеров прошел по коридору и постучал в одну из дверей. Этой вежливости научила его Катя.

— Войдите! — раздалось за дверью.

Держа шляпу в одной руке, другою приглаживая волосы, Кочеров вошел в комнату, бывшую для него земным эдемом, благодаря живущей в ней гурии.

Комната эта была большая, светлая — в три окна. На обстановку ее было затрачено порядочно, но зато теперь она действительно производила впечатление красивого уголка, гнездышка, созданного для любви и наслаждений.

Изящный вкус женщины, умеющий создать наиболее соответственные рамки своей красоте, сказывался во всем.

Сама обитательница этого гнездышка стояла перед большим трюмо и расчесывала свои длинные золотистые волосы. Зеркало отражало ее стройную фигуру, роскошный бюст, ослепительный белизны, нескромно выступающий из под сорочки.

— Ты уже приехал, но ведь еще, кажется рано, — спросила она, не оборачиваясь к вошедшему.

— Уже 11 часов, пока приедем… Начало бегов в 12, - ответил Иван Семенович, впиваясь очарованным взглядом в дорогие ему черты лица, отражавшегося в зеркале.

— Ну, хорошо… Посиди, мой дорогой, я сейчас буду готова, — равнодушно произнесла Катя, наклоняясь к зеркалу…

Когда Екатерина Михайловна в изящном летнем туалете и модной дорогой шляпе, красивым привычным жестом подбирая платье и обнаруживая стройные ножки, садилась в пролетку, то даже извозчик, угрюмый и с виду равнодушный человек, покосился на нее и как-то странно крякнул.

— Ну краля… эх! — подумал он.

25. На ипподроме

Погода стояла самая прекрасная. На неделе прошел хороший дождь и запыленный, истомившийся от жары, город принял обновленный, бодрый вид.

Пользуясь хорошей погодой и праздничным днем, многие горожане отправились кто на бега. Кто на пикник в лес…

Кочеров сидел важно развалившись, в экипаже и снисходительно посматривал на пешеходов, обгоняемых ими. Его спутница распустила кружевной зонтик и держала себя с непринужденной грацией бывшей этуали, видавшей на своем веку кое-что лучшее, чем томские улицы.

Когда они подъехали к ограде ипподрома, оркестр уже играл марш. Бега начались. Приказав извозчику ожидать их, Иван Семенович и его подруга пошли в беседку ипподрома. Билет был взят в ложу, захвачена была также афиша, с подробной программой бегов.

— Какая, однако масса народа! — заметила Катя, усаживаясь в ложе.

— Да, публики много. День сегодня хороший, — отозвался Иван Семенович, протирая стекла бинокля. Он бегло посмотрел программу и, передавая Кате ее, спросил: — На каких лошадей будем ставить?

— Ну, уж сегодня я буду играть самостоятельно! — подчеркнула она. — Ты можешь ставить, на каких тебе угодно, а я буду играть отдельно.

— Но не все ли равно? — слабо спросил Иван Семенович

— Нет, не все равно: я хочу играть на свое счастье, понимаешь!

— Пусть будет по-твоему, — согласился Иван Семенович.

— Вот в следующий заезд я играю на Сокола Ильницкого. Можешь идти взять мне билет… Постой, я тебе дам сама денег, — и Катя вынула из кармана изящный кошелек, открыла его и подала Кочерову 25-рублевую бумажку.

— Стоит ли играть на Сокола, — заметил Иван Семенович. — Ведь публика преимущественно на него будет ставить! Мало на билет придется…

— Раз я хочу на Сокола, — тоном избалованного ребенка протянула Катя, ступай же скорее, бери билет!

Иван Семенович повиновался. Около тотализатора происходила настоящая давка. Составлялись компании для покупки билетов в складчину. Громко обсуждались достоинства лошадей. Какие-то юркие, не внушающие доверия личности, таинственным шепотом предлагали свои услуги по сообщению якобы известных им секретов конюшни.

— Виноват, господин, — зашептал один из этих ребят, близко нагибаясь к Кочерову и обдавая его запахом чистейшей сивухи. — Ежели желаете наверняка сыграть, могу устроить, потому как лично от наездника знаю.

Кочеров досадливо отмахнулся от непрошенного гостя и протиснулся дальше к кассе.

— Что ты так долго ходил за билетами. Наверное, в буфете задержался, недовольным тоном спросила Катя, когда Кочеров вернулся в ложу.

— Как в буфете! Народу около тотализатора много: насилу пробился. Уф! Вспотел даже… — и Иван Семенович обтер платком мокрый лоб, пустив по воздуху сильную струю иланг-иланга.

В ложах и амфитеатрах публики было полно. Светлые женские туалеты издали напоминали какой-то пестрый цветник… Далеко вдоль круга, за барьером галереи, густо чернела публика демократических слоев общества. Там было очевидно, все веселее, чем среди затянутой в светские приличия публики лож.

В антракте публика угощалась пирожками, мороженым; кое-где поблескивали на солнце бутылки с живительной влагой. Какой-нибудь любитель спорта, в праздничной чуйке и глянцевых сапогах, вынимал из кармана «посудину», широко запрокидывал голову и вливал содержимое бутылки прямо в рот.

— Надо червячка заморить! — пояснил он соседям и вновь протискивался к барьеру.

В одной кучке шел оживленный спор о предстоящем заезде.

— Однако, против королевского Вихря поискать, да и поискать лошадок надо! — убедительно говорил какой-то благообразный мещанин с оловянной серьгой в ухе.

— Ан, врешь! — горячо набрасывался на него оппонент. — Супротив Сокола ему не устоять. Это нам известно! Потому, как наша кума у этого Ильницкого в посудницах состоит…

Далеко по кругу разнесся резкий звонок. Споры и толки оборвались.

Публика глухо заволновалась.

— Пошли! Пошли!

Победителем из этого заезда вышел Сокол, побивший противника на несколько секунд…

— Ты был прав, не надо было ставить на Сокола. Все на него ставили.

Это скучно!.. — заметила Катя, повернувшись к своему спутнику. — Надо теперь новых лошадей выбирать. — Она углубилась в программку.

— Вот с Вахтеновским Бураном идет Ястреб какого-то Загорского…

Лошадь незнакомая, но резвость показана хорошая! Поставить разве на Ястреба.

— Слушай, соседи как раз говорят об этой лошади…

В соседней ложе трое молодых людей по костюмам и манерам, как видно, действительно были заняты обсуждением этого вопроса.

— Мы обязательно должны взять билет на Ястреба. Мне сам Загорский говорил, что все шансы на его стороне.

— Ястреб — кровный рысак. Он стоит Загорскому две с половиной тысячи…

— Значит, фонды Сержа стоят высоко… Он при деньгах.

— Но ведь он же помолвлен на этой купчихе, как ее фамилия…

— На дочери покойного Изосимова. Полмиллиона приданого возьмет! пояснил третий собеседник.

— Ах, это того самого Изосимова, которого…

— Которого задушили прошлой зимой!

— Сержу это на руку: если бы был жив старик, свадьба вряд ли бы состоялась. Репутация Загорского была хорошо известна покойному.

26. Печальная весть

Прислушиваясь к разговору в соседней ложе, Катя решительно заявила:

— Я играю на Ястреба! Ступай, возьми билет. Посмотрим, что это за новый рысак!

Иван Семенович отправился к кассе тотализатора и приобрел два билета: Кате на лошадь Загорского, а себе на Вахтеневского Бурана.

— Ну, дорогая моя, если Ястреб придет первым, то ты выиграешь порядочную сумму, — сказал Кочеров, возвратившись с билетами. — Почти все ставят на Бурана я и себе взял на него билет. Посмотрим, чья возьмет!

— Посмотрим!

К удивлению не только Кочерова, но и всех почти завсегдатаев ипподрома, первым пришел Ястреб.

Катя радостно аплодировала победителю наезднику.

— Ну, вот видишь, чья взяла! — торжествующе воскликнула она, обращаясь к Кочерову. — Я играла на счастье, и выиграла! Отправляйтесь, милостивый государь, и получите мой выигрыш. Сегодня я вас буду угощать шампанским!

На билет пришлось 132 рубля.

Катя была в восторге. Ее радовала не столько сумма выигрыша, сколько вообще удача. До конца бегов она ставила еще на двух лошадей и также выиграла.

— Тебе сегодня необыкновенно везет! — даже удивился Кочеров. Сам он уже проиграл около пятидесяти рублей.

— Должно быть, я в любви несчастна! — с притворным вздохом ответила Катя, обжигая своего поклонника кокетливым взглядом.

После второго отделения Катя предложила ехать домой.

— Дольше оставаться незачем: программа не обещает больше ничего хорошего. К тому же я проголодалась, пора обедать!

Иван Семенович изъявил готовность. Они вышли из ложи. В буфете теснилось много публики и путь к выходу был сопряжен с трудностями: приходилось продвигаться медленно. Катя шла за Кочеровым, рассеянно поглядывая на окружающих, как вдруг взгляд ее упал на лицо, показавшееся ей знакомым. Катя остановилась и посмотрела внимательнее. В человеке, стоявшем за в двух шагах от нее и закуривающим папиросу, она узнала приятеля своего сердечного друга — Сеньку Козыря.

В былые дни оба они, Пройди-свет и Сенька, часто бывали у Орлихи и Катя запомнила лицо Сеньки.

— Вот встреча кстати! — обрадовалась она. — Спрошу его про Александра. Наверное он знает: они ведь товарищи с ним! — И она решительным шагом подошла к Козырю, не заботясь о том, что ей, такой изящной и нарядной, неудобно разговаривать среди любопытных с каким-то подозрительным типом…

— Здравствуйте, — тихо произнесла она, подходя к Козырю и дружелюбно протягивая к нему руку. — Вы не узнаете меня? Помните, приходили к нам с Александром…

Сенька Козырь галантно приподнял фуражку и осторожно пожал маленькую ручку Кати.

— Помилуйте-с! Очень даже хорошо помню! Нечто, увидавши вашу милость, возможно забыть!

Катя не обратив внимания на этот комплимент, бросила быстрый взгляд вокруг себя и прошептала:

— Пойдемте отсюда, мне поговорить надо с вами!

— С нашим полным удовольствием! — поспешил согласиться Козырь и кинув недокуренную папиросу, пошел за Катей к выходу.

В дверях стоял Иван Семенович.

— Что это ты? — обратился он к Кате. — С кем заговорилась?

Девушка подняла на него глаза и тоном, не допускающим возражения, сказала:

— Ты подожди меня у экипажа. Мне надо поговорить со своим знакомым по делу… понял?

Последнее было произнесено так выразительно, что Иван Семенович не вступая в дальнейшие расспросы, поспешил ретироваться.

— О чем говорить желаете? — осведомился Козырь, проводив Кочерова насмешливым взглядом.

Катя, не желая прямо приступить к делу, предварительно спросила своего собеседника о его личных делах.

— Как вы поживаете. Где это вас так долго не видно было.

— Немудрено, что не видно! — Козырь усмехнулся и понизил голос. — В «сушилоне» находился. Казенный паек глотал!

— В тюрьме!

— В ней самой! Как пословица говорит: «От сумы, да от тюрьмы не отказывайся»! Всего вторую неделю на «воле» хожу.

— Хочу я спросить вас, где теперь Александр? Что с ним такое случилось? Я не видела его с половины зимы…

— А вы разве не слыхали?

Предчувствие недоброго сжало сердце Кати.

— Что такое?

— Да ведь он давно на том свете грехи отмаливает!

— Как! Умер, умер, говорите вы? Когда же? Отчего?!!

Лицо Кати покрылось смертельной бледностью. Глаза отразили выражение ужаса перед роковой вестью. Она зашаталась.

— «Пришили» его! — мрачно пояснил Козырь… — До пасхи еще дело было… А как и что — не знаю… В тюрьме я тогда сидел… Говорили, между прочим, знакомые ребята, что будто из-за бабы вышло! Из ревности будто его кто «похерил». За что купил, за то и продаю!

— Убит! Мертв! Все теперь кончено! — вихрем налетело страшное сознание невозвратимой утраты… Не было слез — сильные натуры не плачут, но глубокое отчаяние овладело душой Кати. Она не взглянула больше на Козыря, не сказала ему ни одного слова и молча, опустив голову, пошла вниз по лестнице.

Когда в душе женщины, подобной Кате, вспыхивает искренняя любовь, то это чувство становится для нее единственной отрадой в жизни, единственным и дорогим, и самым светлым из всего, что осталось на долю той, у которой нет ни семьи, ни друзей, которая всеми презираема и отвергнута… Такая любовь чаще всего кончается трагически. Женщины, продающие свое тело, душу свою отдают раз и навсегда…

— Что с тобой, Катя? — испугался даже Кочеров, увидя ее бледную и странно молчаливую…

— Ничего… молчи… скорее домой… Будем пить… пить…

27. Гнездышко опустело

После событий, описанных в предыдущих главах, прошло три месяца…

Стояла глубокая поздняя осень… Город превратился в одну сплошную лужу грязи. Круглые сутки моросил дождь. Общественная жизнь замерла: зимний сезон еще не начался, клубы пустовали, ибо томичи, умудренные горьким опытом, не решались пускаться в путешествие по улицам, тонущим в грязи и мраке. После восьми часов вечера улицы погружались в глубокий сон, нарушаемый лишь колотушками сторожей, да шальными револьверными выстрелами, производимыми осторожными обывателями с целью запугать любителей чужой собственности, которые с наступлением темноты все чаще и чаще дают о себе знать.

Итак, повторяем, скучное время наступило для томичей и многие из них совершенно основательно роптали на затянувшуюся осень.

— Хотя бы холода поскорее наступили… Давно такой гнилой осени не было, — говорили старожилы.

Но морозы не наступали и близкий покров не обещал принести с собой первый свежий снежок.

Город тонул в грязи и тумане дождливых дней, также пасмурно было в розовом тумане приюта любви и наслаждения. Сама хозяйка этого гнездышка, после полученного печального известия о трагической кончине своего возлюбленного, опустила руки и на все окружающее смотрела безучастно и равнодушно. Стала запивать чаще, чем прежде, и в размерах, пугающих Ивана Семеновича. Тщетно он старался добиться у Кати, что за причина такого неудержимого, мрачного настроения и молчаливого пьянства. Она молчала, замкнувшись в себе и продолжала топить тоску в вине. Кочеров терял голову.

С одной стороны скверные денежные дела, задолженность, запутанность в делах, с другой — непонятная ему перемена в характере и поведении любовницы, — все это вышибло его из колеи. Как человек со слабой инертной волей, Кочеров, не отдавая себе отчета в своих поступках, быстро и неуклонно двигался по роковому пути к гибели. Окончательный разрыв с семьей и со своим прошлым был для него ничто, по сравнению с боязнью потерять Катю. А чувство это за последнее время все чаще и чаще пробуждалось в душе его. Жизнь, сопряженная с большими расходами на покрытие всех требований любовницы, не могла продолжаться долго. Денег достать было негде. Возможный кредит был весь исчерпан. Точно предчувствуя возможную близость разрыва, Катя в последнее время возобновила знакомство с Орлихой, принимая ее у себя и сама пропадала у нее по целым дням. Все это очень не нравилось Кочерову, но он был совершенно бессилен предпринять что-либо против этого… Так обстояли дела, когда в один темный вечер, после дня, проведенного в безуспешных поисках денег, Кочеров усталый, весь забрызганный грязью, подъехал к воротам Кати. Нижний этаж этого дома, в котором помещался трактир, был ярко освещен. Полосы мутного света падали из окон на грязный тротуар. Рассчитавшись с извозчиками, Кочеров с горечью убедился, что весь его капитал не превышает теперь пяти рублей.

— Скверное дело! — подумал он, поднимаясь на скользкие ступеньки грязного крыльца. — Если завтра не найду денег, дело дрянь.

Он прошел через трактир и поднялся по лестнице наверх.

— Дома Александр Иванович? — спросил он мимоходом у встретившегося полового.

— Дома… Никак у себя, чай пьют!

— Гм, хорошо… Ты подашь нам шашлыка и водки. В комнату Екатерины Михайловны. Понял?

— Как не понять, — тряхнул головой официант. — А только хозяин…

— Ну чего там хозяин, — сердито перебил его Кочеров. — Делай, что тебе говорят.

Иван Семенович прошел по коридору, слабо освещенному чадящей лампочкой к дверям Катиной комнаты. Двери были полуоткрыты и в темной комнате царила глубокая тишина.

— Ты спишь, Катя? — вполголоса спросил он, входя в комнату.

— Нет, — кратко ответила Катя.

Она сидела на подоконнике одного из окон, выходящих на улицу. Слабый свет уличного фонаря проникал в комнату. В его слабом отблеске неподвижно чернел силуэт Кати.

— Чего это ты впотьмах сидишь? Постой, я сейчас зажгу лампу… Ты обедала уже?

— Не зажигай огня… не надо… — медленно и устало выговорила Катя.

— Почему это? — удивился Иван Семенович.

— Так… опротивело мне смотреть на эту комнату… Эти стены душат меня…

В слабом надломленном голосе девушки слышалась глубокая печаль, тоска и страстное желание покоя. Кочеров не на шутку испугался.

— Что с тобой, моя Катя! — нежно и тихо заговорил он, подвигая стул к окну и садясь у ее ног. — Здорова ли ты, Катя, у тебя холодные руки… Дай мне их. Я согрею твои пальчики…

Девушка молча освободила руки и спрятала их под шаль, накинутую на плечи.

— На улице холодно… грязно?.. — спросила она после некоторого молчания.

— Да, скверная погода!

— Я сегодня целый день сидела на окне и все смотрела на улицу… Даже не пила против обыкновения. Все это надоело…

— Какая ты сегодня странная: точно спишь с открытыми глазами!

— Все надоело, — продолжала она, прижимаясь лицом к холодному стеклу окна. — Внизу весь день шумели… Орали песни, а я сидела… смотрела на улицу… и думала…

— О чем ты думала, моя радость? — попробовал пошутить Иван Семенович.

— О многом… тебе это незачем знать… У тебя и своих забот довольно! — оборвала она, поднимаясь с места. — А вот что я надумала скажу. Жила я шумно, весело, так и дальше хочу жить. А не придется — не надо… Лягу и усну… — В ее последних словах прозвучала твердая решимость человека, призывающего смерть. — Довольно! Не говори мне больше ничего! Можешь зажигать лампу и делать, что тебе заблагорассудится. Ты ведь еще хозяин в этой комнате!

На другой день Кочеров вновь пустился в поиски кредита. Когда он уходил, Катя уже не спала. Она, молча, курила папиросы и смотрела усталым равнодушным взглядом. Поздно вечером Кочеров вернулся. На этот раз старания его увенчались успехом: ему удалось достать, правда, под чудовищные проценты, некоторую сумму. Веселый и оживленный вошел он к Кате, торопясь поделиться приятным известием… Кати в комнате не было.

Когда он зажег лампу, то первое, что бросилось ему в глаза, был конверт, написанный ею, лежащий на столе. Она писала ему: «Прощай! Я уехала из Томска! Забудь меня — наши дороги разошлись…»

Глухой стон вырвался из груди Кочерова и он бессильно опустился на стул…

28. Свидание с человеком в маске

Говорят, что время лучший целитель ран. Так было и с Кочеровым. После взрыва безумного отчаяния, овладевшего им на первых порах разлуки с Катей, наступил кризис. Глубокое горе сменилось тихой затаенной тоской… Время, между тем, шло и шло… Зима сменила осень, миновали святки. Кочеров круто изменил образ жизни: принес повинную голову своим старикам и жене, бросил кутить, принялся за дело. Жена его, обрадованная и удивленная такой переменой в муже, охотно помогала ему при уплате наиболее срочных долгов. Казалось, Иван Семенович окончательно порвал с бурным бесшабашным прошлым и превратился в мирного семьянина. На самом же деле в глубине его души продолжало жить крепкое, неумирающее чувство любви к бросившей его любовнице. Он знал, что она живет в Красноярске на содержании у одного местного золотопромышленника, человека, уже немолодого, грубого и невежественного. Кочерову удалось завязать переписку с Катей, и из ее писем он мог видеть, что настоящая связь не особенно ей приятна, несмотря на всю роскошь, которой окружил ее старый волокита…

В голове Кочерова созрел один план, который он и приводил в исполнение. Он решил так или иначе заручиться полным доверием со стороны жены, уговорить ее перевести дома на его имя, а затем, тем или иным путем избавиться от нелюбимой жены и, сделавшись свободным человеком, жениться на Кате. Вот какие стремления имел в душе Иван Семенович, играя роль делового человека и образцового семьянина. Этот тонко обдуманный план делал честь достойному ученику Егорина, выработавшему свои взгляды в атмосфере убийств и разврата, насилия и лжи.

— Остепенился парень, перебесился, — думали про него родные.

Один только Кондратий Петрович догадывался об истинных намерениях Кочерова, но до поры до времени молчал.

Однажды вечером, на последние дни масленицы, Кондратий Петрович решил немножко повеселиться на холостяцкий манер. Он отправился в общественное собрание, где в этот вечер был последний маскарад: на святках — 4 января, и перед закрытием зимнего сезона — на масленице, проводят обыкновенно их весело и оживленно. Народа бывает — ступа не протолчет.

Так было и на этот раз. Когда Егорин поднялся по лестнице в фойе собрания, его сразу охватила сутолока густой медленно движущейся толпы масок, мужчин в сюртуках и фраках, военных и студентов. Вся эта разношерстная публика смеялась, разговаривала, перебрасывалась конфетти, и от шарканья ног, шелеста шелковых юбок, смеха и перекрестного разговора, стоял неясный, неумолкаемый шум. Спиртозные запахи буфета смешивались с крепкими духами, запахом человеческого тела, пота и дешевой пудры. Было тесно, душно, но весело.

Кондратий Петрович остановился около дверей в столовую и занялся наблюдением проходящих масок. Каких тут только костюмов не было: начиная с дорогих и изящных и кончая жалкими попытками создать при помощи дешевого миткаля и цветной бумаги каких-нибудь «испанцев» или «рыбочек». В самый разгар маскарада, когда Кондратий Петрович основательно подогрев себя коньяком, уже намеревался зацепить какую-нибудь из масок и отправиться ужинать, на его плечо опустилась чья-то рука. Кондратий Петрович вздрогнул от этого прикосновения и обернулся. Сзади его стояло черное изящное домино.

— Что тебе, маска, — пробормотал Егорин, невольно делая шаг назад, пораженный холодным блеском глаз таинственного домино.

— Идем со мной! — тихо и властно произнесло домино, повертываясь к выходу на лестницу.

— Он, — промелькнуло в голове у Егорина. — Он, человек в маске!

— Одевайтесь и подождите меня у выхода, — шепнуло домино, когда они спустились в вестибюль.

Егорин молча кивнул головой и поспешил к вешалкам… Посмотрим, что новенького скажет мне он. Наверное, что-нибудь предстоит…

— Я готов, следуйте за мной… — произнес спокойным тоном незнакомец в пальто с поднятым воротником, совершенно закрывшим лицо, появляясь перед Егориным. Они вышли из собрания. — Извозчика не будем брать. Пойдем в «Россию», — заметил спутник Егорина.

В отдельном кабинете «России», куда они прошли, не снимая верхней одежды, незнакомец потребовал подать бутылку шампанского и дождавшись, когда его приказание было выполнено, плотно запер за собой дверь. Теперь только он снял пальто и Егорин, по его дорогому прекрасно сшитому костюму, по бриллиантовым запонкам манишки и белым выхоленным рукам, мог еще раз убедиться, что таинственный человек в маске принадлежит к высшему обществу.

— Выпьем, Кондратий Петрович! — поднял свой бокал незнакомец. — Давно мы не имели удовольствия встречаться.

— Да, давненько, таки, — отозвался Егорин, подходя к столу…

Теперь, когда незнакомец протянул руку, чтобы чокнуться с Егориным, их отделял друг от друга всего лишь какой-нибудь аршин расстояния, так что Кондратий Петрович мог хорошо рассмотреть своего загадочного собеседника, тем более, что свет электрической люстры падал как раз на голову последнего. Таким счастливым положением Кондратий Петрович, конечно, поспешил воспользоваться, но ничего нового не открыл: черная шелковая маска плотно облегала лицо незнакомца, так что казалось что оно отлито из черного гипса. Егорин на мгновение встретился с глазами мрачного неподвижного взгляда незнакомца, так что бокал даже задрожал в его руке.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся резким ироничным смехом человек в маске. — Вы, Кондратий Петрович, все еще не покидаете надежду открыть мне мое инкогнито. Напрасно стараетесь! Человек, который хотя бы раз на одну секунду увидевший мое лицо, долго не живет! Это запомните!

Невольный трепет пробежал по членам Егорина при этих словах, полных страшного значения.

— Я позвал вас, чтобы поговорить об очень важном деле, — начал человек в маске, разваливаясь в кресле и спокойно глотая шампанское.

Егорин подобострастно подался вперед, весь превратившись во внимание.

— По донесениям моих агентов, приблизительно через месяц мы можем взять около трехсот тысяч рублей. Сумма, как видите, большая, но и риск немалый! Хотя план действий будет разработан мной всесторонне. Но рисковать все же придется. От вас я требую быть готовым на все, вполне подчиняться моим указаниям и в известную минуту явиться к моим услугам с двумя лошадьми в отдельных экипажах, и двумя надежными помощниками. За это вы можете получить одну треть взятой суммы… Согласны ли вы.

— Под вашим руководством — на все согласен! — решительно ответил Егорин.

Сто тысяч рублей уже рисовались в его воображении и заставляли забыть о грозящих опасностях.

29. Кандидаты на виселицу

Изъявив согласие на участие в предприятии, хотя и опасном, но заманчивым по выгодности, Егорин задумался над тем, кого взять себе в помощники. Требовалось двое. И оба должны были быть люди смелые, решительные.

Разве Ваньку взять, — думал Егорин. — Он хоть и прикидывается теперь тихоней, а от фарта не откажется.

Предположение Егорина оправдалось: когда он в дружеской беседе с глазу на глаз, рассказал Кочерову о готовившемся предприятии. Не передавая, впрочем, подробностей его, то Иван Семенович хотя и колебался видимо, но решительного отказа не высказал…

— Ты-то подумай, — уговаривал его Егорин, — сейчас, промежду нас сказано, ладишь ты бабу свою околпачить. Это я давно заметил уже. Скоро тебе жену не провести: хитра шельма! Не гляди, что смиренницей прикидывается… Скажем так даже: обделаешь ты дельце, хотя тоже хлопот много будет, переведет она дома на тебя. Много ли тебе отчислится! А ждать надо да камедь ломать! Нет, если ты уж хочешь деньгу иметь, да вольной волей жить, то бей с налета. Ты рассуди: в один, может, час какую фортуну составить можно. На худой конец тысяч двадцать на твой пай придется.

Перспектива положить в карман двадцать тысяч была заманчивой и Иван Семенович, отбросив колебания, решил примкнуть к Егорину.

Была, не была! — мысленно успокаивал себя он. — По крайней мере, сразу могу на ноги встать. И Катю опять взять… Правду говорит Кондратий: нечего, у моря сидя, погоды ждать…

Заручившись согласием Кочерова, Егорин посоветовался с ним относительно выбора второго помощника.

— Стой, брат! Я знаю! — ответил после некоторого размышления Кочеров.

— Есть подходящий человек!

— Кто такой.

— Видишь ли, в трактире у Чебукидзе я познакомился с одним молодым человеком, тоже из грузин, Гришкой Махаладзе зовут… В Томск он приехал места искать и сейчас без дела шатается. Парень отчаянный, на что хочешь пойдет. Товарищ хороший — не выдаст!

— Это такой черненький, невысокого роста. Тот самый с которым мы тогда у Орлихи гуляли… осенью, помнишь.

— Этот, самый…

— Ладно, поговори с ним. Где он теперь живет.

— У Чебукидзе. Земляки ведь.

После этого разговора прошло более трех недель. От инициатора дела человека в маске — никаких еще распоряжений не поступало. Егорин начал уже сомневаться, не расстроилось ли дело, как однажды утром почтальон принес ему письмо с городским штемпелем. Это было приглашение от человека в маске явиться на собрание. Мы не останавливаемся на подробностях этого свидания, потому что результаты переговоров Егорина с человеком в маске будут выяснены позже. Получив подробную инструкцию, Кондратий Петрович оповестил своих помощников о необходимости собраться и потолковать между собой.

Был конец марта. В воздухе уже чувствовалась весна, которая в этом году обещала быть ранней. Ездили уже на колесах. В один из этих дней, поздно вечером, Кондратий Петрович выехал на собственных лошадях без кучера. Он отправился на свидание с Кочеровым и Махаладзе. Свидание это, имеющее целью объяснить план действий, было назначено у Махаладзе, занимающего маленькую комнату в верхних этажах трактира Чебукидзе.

Последний не был посвящен в этот заговор и поэтому предполагаемое свидание должно было происходить в строгой тайне.

Сдав лошадь на попечение дворника, Егорин поднялся на верхний этаж. В небольшой комнате, куда вошел Кондратий Петрович, было жарко и сильно накурено. На столе горела свеча, воткнутая в пустую пивную бутылку. Тут же стояла водка и неизменный шашлык, блюдо, приготовлением которого особенно славился трактир Чебукидзе. Хозяин комнаты, безусый юноша, стройный и сухощавый, со смуглым лицом, поднялся навстречу Егорину. Они обменялись рукопожатием.

— Давно пришел. — Спросил Кондратий Петрович Кочерова, лежащего на кровати.

— Засветло еще. Мы уже графин водки успели раздавить.

Кондратий Петрович присел к столу и, помолчав немного, обратился к Махаладзе:

— Нас здесь никто не подслушает.

Тот отрицательно покачал головой.

— В соседней комнате никто не живет, а эта стена капитальная, так что можно говорить смело.

Но Егорин, тем не менее, понизил голос до шепота.

— Садитесь поближе к столу и слушайте хорошенько, — начал он.

Те двое подвинули стулья и приготовились слушать. Кочеров нервно пощипывал свои усики и смотрел куда-то в угол. Махаладзе был серьезен, но очень спокоен.

— Дело, за которое мы беремся, — продолжал Егорин, — предстоит скоро.

Послезавтра. В этот день, в десять часов утра, поедут на томский вокзал железнодорожные артельщики — жалованье на линию повезут. Сумма большая десятками тысяч пахнет! Действовать мы будем так: ты, Ваня, запряги часов в девять свою лошадь и приезжай сюда. Выедете отсюда вы вместе. Махаладзе поедет на томский вокзал, а ты сам около обруба слезай и иди к главной бухгалтерии, где касса помещается.

— Это — на Ямском переулке.

— Там мы встретимся с тобой и будем следить за артельщиками. А ты Махаладзе, поезжай шагом и обязательно надевай белую шапку. Это сигнал. Так доедешь до кладбища, тебе встретятся двое и спросят: «не видал ли белого зайца». Ты говори: «собаки сзади». Смотри не перепутай. Это наши ребята будут.

Махаладзе аккуратно записал условный пароль.

— С ними поезжай вперед, проедете кладбище, сверните с дороги — будто тяж лопнул. Смотрите в оба на дорогу и как увидите меня, я за артельщиками следом поеду, то вертайтесь на дорогу навстречу. Ну, а уж там само дело подскажет.

30. Роли распределены

Махаладзе сосредоточенно нахмурился и переспросил:

— Нет уж вы, Кондратий Петрович, говорите так, чтобы все ясно было, чтобы все роли распределены были.

— Да, конечно, чтобы все было на виду, — поддержал Кочеров.

— Ну, да теперь нечего толковать вам, ты со мной будешь. — Бросил Кочерову Егорин. — А вот ты, Махаладзе, слушай. Править лошадью ты умеешь!

Махаладзе утвердительно кивнул головой.

— Когда ты будешь подъезжать к нам, смотри в оба — не выпуская вожжей. Тут ребята перебросят тебе на телегу чемодан, заскочит к тебе на телегу еще один человек из наших же и дуйте вы с ними, куда он укажет. В этом все твое дело.

Махаладзе внимательно выслушал объяснение Егорина, молча кивнул головой, отодвинул свой стул и прошелся по комнате.

— Видите ли, Кондратий Петрович, — заговорил он, — я на это дело согласен. Трусу праздновать не буду. Не знаю как кто, а по мне все равно.

Черные глаза Махаладзе блеснули и весь он точно вырос.

— Ну, этот назад не попятится! — невольно залюбовался им Егорин.

Иван Семенович в продолжение всего разговора, молча, сидел на кровати и нервно вздрагивал при каждом слабом стуке, доносившемся из коридора.

Теперь, когда он увидел, что всякое отступление уже поздно, и что ему не удалось не далее как послезавтра, придется рисковать собой, в его душе зашевелилось позднее опасение. Егорин сразу обратил внимание на побледневшее лицо Кочерова, поймал его смущенный, виноватый взгляд и резко заметил:

— Ну, Ванька, теперь танцевать поздно. Взялся за гуж — не говори, что не дюж!

— С чего ты взял! — обиженным тоном отозвался Кочеров.

— Так, между прочим, — прикоснулся к его плечу Егорин — дело это не мной начато и не одному мне с вами всей этой каши не расхлебать! От кого начало пошло, тот человек серьезный. Ежели, кто из вас сдрейфит, тут тому и карачун будет.

— Больно уж стращаешь ты, Кондратий Петрович, — слегка улыбнулся Махаладзе, расхаживая по комнате. — Ты ли этому делу зачинщик, или другой кто, по мне все равно.

— Секим башка! — некстати рассмеялся Кочеров.

Махаладзе даже не удостоил его взглядом и продолжал, обращаясь к Егорину.

— Ну, так вот, я говорил: ты ли будешь верховодить, или другой кто, меня это не касается. Помни! Хоть молод я, усов еще себе не нажил, а уж на что пошел, так пойду да конца. Не в нашей породе пятки показывать.

Горячий и возбужденный тон молодого грузина, уверенного в себе и в своих силах, подбодрил и Кочерова.

— Что тут толковать, — вставил он, протягиваясь за гитарой, висящей на стене. — Сказано: дело, или пан, или пропал, какие тут могут быть разговоры.

Кондратий Петрович подкрутил усы и, обращаясь к Махаладзе предусмотрительно добавил.

— Ты дорогу-то на томский вокзал знаешь.

Тот утвердительно ответил.

— Ну, теперь вот что, парнюги, — поднялся Егорин, — засиживаться мне долго не приходится. С Ванькой-то я еще увижусь. А вот тебе… Есть у тебя револьвер.

Махаладзе вместо ответа подошел к кровати и вынул из-под подушки блеснувшее никелем оружие.

— Да ладно, — пробормотал Егорин, берясь за фуражку. — Теперь я и домой могу пойти. Ну, ты, Иван, завтра зайди ко мне утром.

— Погоди, Кондратий Петрович, мы вместе пойдем, — отозвался Кочеров, надевая пальто.

— Ну ладно, пойдем вместе, найдем двести, разделим пополам! Мне две Катеньки — тебе остальное!

Рассмеявшись своей шутке, Кондратий Петрович пожал руку Махаладзе и вышел вместе с Кочеровым из комнаты.

— Пойдем через трактир, — предложил Кочеров.

Егорин недоверчиво покосился на него.

— Что ты — за галстук опять хочешь заложить?

Иван Семенович смущенно улыбнулся и, застегивая пуговицы пальто, тихо пояснил:

— Видишь ли, мне не хочется проходить мимо той комнаты.

— Где жила она! — грубо подхватил Егорин. — Эх ты, Ваня, мало тебя маленького пороли. Господи, бог приведет, не на кобыле полежишь, как отпустят тебе сто горяченьких, так всякая любовь из головы выскочит.

Иван Семенович ничем не отозвался на этот циничный возглас.

— Идем! — кратко сказал он.

В трактире, куда они спустились, несмотря на поздний час, было много народу.

Александр Иванович Чебукидзе сумел завоевать себе популярность среди известных слоев общества. Его постоянными посетителями были люди, в большинстве случаев хорошо осведомленные о том, что несет за собой та или другая статья уголовного уложения. Здесь были или только вышедшие из тюрьмы или кандидаты в нее. Мелкие карманные мазурики чередовались здесь с крупными рыцарями осенних ночей. В общем это был народ, все безродный, не жалеющий свои легко нажитый деньги и поэтому дающий хороший доход заведению.

Когда Кочеров и Егорин спустились в трактир, их сразу охватила атмосфера близкой кухни, чадного дымного воздуха, пьяного беспорядка.

— Здорово торгует твой твой квартирант, — вполголоса уронил Егорин, сторонясь, чтобы дать дорогу официанту, который спешил из кухни с блюдом горячего шашлыка.

— Да, — неопределенно отозвался Кочеров, втягивая носом приятный, щекочущий обоняние аромат мяса с поджаренным луком.

— Ага, Ивану Семеновичу, дорогому гостю, наше почтение! Какими это ветрами вас сюда занесло. — Приветствовал их хозяин трактира, выходя из-за угла стойки. — Да куда же это вы спешите, — продолжал он, видя, что неожиданные посетители направляются к дверям.

— Иван Семенович, дорогой, куда ты так скоро собрался! Посидели бы, шашлычку поели!

— Спасибо, Александр Иванович, некогда, домой надо. Жена ждет!

Кочеров и Егорин вышли на улицу. Теплый влажный воздух мартовской ночи, говорящий о близости весны, охватил их, лишь только они спустились с грязного трактирного крыльца.

— Скоро, гляди, река пойдет! — вздохнул полной грудью Кочеров.

Егорин ничего не ответил на это.

— Помни же… послезавтра! — многозначительно подчеркнул он Кочерову, прощаясь с ним.

31. Роковое утро

Утром, в тот достопамятный день, когда разыгралась кровавая драма на вокзальном шоссе, Егорин проснулся раньше обыкновенного. Накануне вечером он получил дополнительную инструкцию от человека в маске, вносящую некоторые изменения в первоначально выработанный план. Поэтому Кондратию Петровичу необходимо было увидеть Кочерова раньше, чем он выйдет из дома.

— Куда это ты собрался в такую рань? — спросила его жена, видя, что Егорин, наскоро одевшись, собирается уходить.

— Дело есть, с человеком одним нужно увидаться.

— Ты бы хотя стакан чая выпил. Самовар уже подан.

— Некогда! В гостях напьюсь…

Кондратий Егорович поспешил к Кочерову, которого застал сидящим за чайным столом в обществе своей супруги. Старики Кочерова помещались в другой половине дома, предоставляя сыну жить совершенно самостоятельно…

— Ну, Иван, запрягай скорее лошадь, да поедем! — заговорил Кондратий Петрович, еще из прихожей, где он задержался несколько, снимая пальто.

— Куда это вы ехать собрались? — полюбопытствовала молодая женщина, здороваясь с Егориным.

Тот ответил, не моргнув глазом.

— Иноходца я у одного прасола торгую, так вот надо съездить посмотреть. Муженек-то ваш в лошадях толк знает, поэтому я и беру его с собой.

— Если бы молодая женщина была более наблюдательнее, то она наверное обратила бы внимание на взволнованный вид мужа. Иван Семенович, оставив недопитый чай, начал одеваться. Руки его заметно дрожали.

— В телегу вели запрячь-то! — крикнул Кочерову Кондратий Петрович. — Да рогожу надо бросить — ноги закрыть, а то больно грязи на улице много.

— Ладно! — отозвался Кочеров, выходя, чтобы сделать работнику нужные распоряжения.

Полчаса спустя, друзья направились к центру города. Грязь за ночь подстыла и образовала кочки. Телега немилосердно тряслась и потряхивала наших спутников. Несмотря на такое неудобство езды. Они подгоняли лошадь, обмениваясь краткими замечаниями.

— Больно вчера только, вечером, известно стало, что артельщики раньше на вокзал поедут, — объяснил Егорин.

— А точно ли известно, что они без конвоя поедут.

— Они поедут двое, как всегда.

— Риску-то все-таки много!

— Без риска-то какой фарт найдешь! На печи сидя, денег не наживешь.

— Главное то, что среди бела дня…

— Эх, Ванька, что после время скулишь! Было б тебе раньше соглашаться.

— Ладно уж… Чего там…

Кочеров сердито передернул вожжи.

— Стой! Тут я слезу, а ты поезжай к Махаладзе. Торопи его, чтоб сейчас же собрался!

Они остановились на углу Никитской и монастырской улиц. Егорин слез с телеги.

— Поезжай… Дальше все делайте, как и раньше было говорено. А встречу тебя около магазина Щепкина и Сковородина.

Иван Семенович молча кивнул головой и стеганул лошадей.

— Ну, приведет ли бог завтрашний день увидеть, — думал он, рисуя себе опасность близкого дела.

— Дернула меня нелегкая впутаться в эту чащу! Куш-то положили можно взять… Хорошие деньги… Только и влопаться хорошо можно!

Терзаясь такими сомнениями, Кочеров подъехал к трактиру Чебукидзе. По случаю праздничного дня трактир был закрыт. Кочеров привязал лошадь около калитки и зашел на двор.

— А, Иван Семенович! С праздником! — окликнул его Чебукидзе, попавший ему навстречу.

Кочеров сухо кивнул головой и, не отвечая на слова, стал подниматься по лестнице. Он застал Махаладзе занятым чем-то около стола.

— Готов ты? — спросил Кочеров.

Не бросая своего дела и не повертывая головы, Махаладзе весело ответил:

— Сейчас буду готов; револьвер вот только заряжу! Садись пока покури.

— Поскорее шевелись! — угрюмо пробормотал Кочеров. — Как бы не опоздать!

— Зачем опаздывать! Поспеем на тот свет, там кабаков нет! — небрежно заметил Махаладзе, пряча револьвер в карман.

Слова эти не понравились Кочерову. Он неодобрительно покосился на Махаладзе.

— Каркаешь на свою голову!

— Ну, ну, чего ты, как старая баба, ворчишь себе под нос… Чему быть, того не миновать!

Махаладзе сдвинул тонко очерченные брови. На его красивом лице отразилась слепая вера в судьбу — выражение чисто восточного фатализма.

Серьезно, сохраняя полное спокойствие, он подтянул ремень черкески, сунул за пазуху револьвер и надел белую папаху.

— Идем!

Они быстро спустились вниз и вышли за ворота. Пока Кочеров отвязывал лошадь, Махаладзе посмотрел на грязную, еще пустынную улицу, на серое облачное небо и повел плечами от тянувшего холодного ветра.

— Ну и сторона, Сибирь проклятая! — обратился он к Кочерову, садясь рядом с ним в телегу. — Апрель месяц на дворе, а еще снег лежит и холодно чертовски! А у нас уже цветут цветы… айва… тепло… солнце…

Кочеров ничего не ответил на эти слова. Он подстегнул вожжами лошадь и мельком сердито взглянул на красивый смуглый профиль своего спутника. А тот, точно угадывая мысли Кочерова, продолжал:

— Ты скажешь, зачем дескать, в Сибирь приехал, если на родине так хорошо… Деньги нажить, вот зачем, друг любезный! Если удастся нам сегодня хорошо заработать только вы меня и видели: сейчас же домой уеду… Женюсь на родине… Торговлю открою, ресторан сниму…

Ишь ты, какой прыткий, — подумал Кочеров. — Смотри, брат, как бы вместо родины в могиле не очутиться или в тюрьму не попасть! Эх, рискованное дело!

Он не высказал Махаладзе своих опасений и только вздохнул.

— Ну, поезжай теперь один, а я пойду к Егорину навстречу, — остановил лошадь Иван Семенович, когда они доехали до обруба. Он передал вожжи и соскочил с телеги.

Махаладзе повернул лошадь направо по взвозу на воскресенскую гору, а Иван Семенович быстро зашагал по большой улице, торопясь встретить Егорина. Неопределенные, быстро сменяющиеся ощущения страха и беспечности, опасений и надежд, охватили его душу, как в ту памятную июньскую ночь, перед его дебютом на опасном поприще легкой наживы. Иван Семенович торопливо шагал по скользким обледенелым тротуарам, рассеянно пробегал глазами по вывескам запертых магазинов и думал:

— Скоро 9 часов! Если все хорошо сойдет, уж и напьюсь я сегодня на радостях. А завтра в Красноярск покачу с Катей повидаться… Нет, впрочем, завтра-то уехать нельзя будет, дома, пожалуй, заподозрят. Надо будет выждать время! Письмо Кате напишу: так и так, мол, приготовляйся. Скоро приеду за тобой!

Погрузившись в эти воспоминания приятные мысли, Кочеров не заметил, как дошел до условленного места. Его вывел из задумчивости оклик Егорина.

— Иван Семенович! Постой.

Кочеров вздрогнул, остановился и только сейчас увидел своего сообщника, сидящего на лавочке около магазина Щепкина и Сковородина.

Они пошли дальше вместе, разговаривая вполголоса. Егорин осведомился о Махаладзе и, получив успокоительный ответ, что все обстоит благополучно, в свою очередь сообщил Кочерову о результатах своих наблюдений. Артельщики еще не выезжали.

— Извозчик под них уже приехал, на дворе стоит. Сейчас должны отправляться!

Проходя мимо дома, в котором помещалась главная касса Сибирской железной дороги, они заглянули во двор. Около кассы стояла извозчичья пролетка.

— Видишь! — шепнул Егорин.

Они заняли наблюдательный пост на лавочке, около одного дома, находящегося на противоположной стороне улицы. Егорин посмотрел на часы.

— Ого, уже 12 минут десятого… Что они там копаются.

В это время из кассы выехала пролетка, с двумя седоками.

— Это они — артельщики! Идем скорее!

32. Убийство на вокзальном шоссе

— Куда идем? — не понял Кочеров.

— Иди за мной… поедем сейчас. Тут у меня лошадь приготовлена! — торопливо на ходу пояснил Егорин.

Они завернули за угол переулка. Здесь около крыльца одного из домов стоял извозчик. Они обменялись с Егориным взглядами и Кочеров спросил:

— Подавать, что ли?

— Подавай. Садись, Иван! — торопил своего спутника Егорин, быстро заскакивая на пролетку, шепотом добавил: — Это из наших ребят, переодет только извозчиком. Погоняй, брат, живее!

Последнее восклицание относилось к вознице, который не не спрашивал указаний, действуя, очевидно, по заранее выработанному плану, свернул на большую улицу, по которой поехали артельщики.

В описываемое нами утро, приблизительно за час до выезда артельщиков из города, вышли двое пешеходов и направились к томскому вокзалу. В одном из них, высоком крепко сложенном парне, одетом в короткую шведскую куртку и сапоги с длинными голенищами, наши читатели узнали бы старого знакомого Сеньку Козыря. Его спутник, стройный, сухощавый брюнет, с мрачным и решительным выражением смуглого лица, был одет в малиновую черкеску с нашитыми на груди патронами. На голове у него была мохнатая черная папаха.

На его поясе сбоку болтался небольшой кинжал в металлической оправе.

— Верст пять до вокзала будет, — спросил черкес у своего спутника, легко и уверенно ступая по кочкам замерзшей грязи. Говорил он по-русски вполне правильно без всякого акцента и только в своеобразном тембре его гортанного голоса сквозило что-то нерусское, что-то жестокое и властное.

— Три версты, не больше, — ответил Козырь, на ходу закуривая папиросу. Помолчав немного, он спросил:

— Разве ты никогда не ходил по этой дороге, Асан?

Тот отрицательно покачал головой.

— Сам атаман ходил осматривать местность… Я же здесь еще не бывал.

Надо справиться с планом, далеко ли идти.

При этих словах Асана вынул из карман листок бумаги и внимательно осмотрел окружающую местность, обратился к заметкам, сделанным на плане.

— Вот как пройдем кладбище, то можно назад повернуть — дальше идти незачем! — поделился он с Козырем своими соображениями.

Сенька сплюнул в сторону и поправил шапку.

— Можно и на дороге подождать, — нерешительно заметил он, — зачем зря ноги ломать.

— Асан ничего не ответил на это и молча пошагал дальше. В шайке «мертвой головы» он занимал такое же место, которое раньше занимал Пройди-свет, то есть был помощником, правой рукой атамана, посредником между ним и остальными членами организации. Козырь недолюбливал нового товарища. Ему было обидно, что этот неизвестно откуда взявшийся черкес, занял важный пост есаула, на что он, Козырь, имел большее право. Кроме того, Козырь при выходе из тюрьмы, он сложил в себе убеждение, что виновником в убийстве Пройди-света, является никто иной, как этот черкес. Но так как прямых улик, подтверждающих это подозрение не было, то Козырь решил молчать, исподтишка наблюдая за черкесом. Сегодня в предстоящем деле, Асан должен был играть роль руководителя и дисциплина в шайке требовала от Козыря полного подчинения ему.

— Садись, отдохнем немного, да покурим, — предложил Асан, опускаясь на землю около кладбищенской ограды. — Недолго уже ждать осталось: девять часов утра.

Козырь не замедлил последовать его примеру и в свою очередь присел на корточки, прислонясь к стене. Они закурили.

— Вот если засыплемся сегодня, так ночевать, пожалуй, там будем! нарушил молчание Козырь, кивнув головой на видневшиеся постройки пересыльной тюрьмы.

— Ну так что же, кому тюрьма, а нам с тобой — добрый дом, — рассмеялся Асан коротким сухим смехом.

По дороге мимо наших героев, изредка проезжали экипажи с седоками, спешащими на вокзал к утреннему поезду. Прошел какой-то мужик с мешком за плечами.

— Пассажир первого класса. — Сострил на его счет Козырь.

В это время до их слуха со стороны города долетел протяжный гул благовеста.

— К обедне ударили, должно 9 часов.

Асан поднялся на ноги. Его зоркие глаза усмотрели вдали медленно движущуюся телегу, запряженную серой лошадью.

— Никак наш, — пробормотал он, пристально всматриваясь. — Так и есть наш, в белой папахе. Идем навстречу.

Они, поравнявшись с телегой, остановились.

— Не видал ли, земляк, белого зайца? — уверенно крикнул Асан, подходя к телеге.

Махаладзе натянул вожжи и торопливо ответил:

— Собаки сзади.

Обменявшись этим паролем, сообщники уселись в телегу и тронулись далее… Махаладзе искоса посматривал на своих новых товарищей, но не решался заговорить с ними.

— Стой, земляк, — слегка дотронулся до его плеча Асан, — сверни с дороги, ждать будем.

Долго ждать им не пришлось, почти сейчас же Махаладзе обратил их внимание на две пролетки, показавшиеся на шоссе.

— Это они, артельщики. Вон сзади наши едут! — взволнованно прошептал он, заворачивая лошадь.

Роковая минута приближалась.

33. Жертва долга

— Поезжай им навстречу, — тихо, но решительно сказал черкес.

Телега медленно двинулась вперед.

— Вот оно, сейчас начнется! — подумал Махаладзе, нервно передергивая вожжами.

Расстояние между телегой и первой пролеткой все уменьшалось.

— Право держи! — крикнул извозчик, видя, что телега с тремя незнакомцами преграждает ему путь.

— Стой, земляк, — живо заговорил черкес, соскакивая с телеги, — погоди маленько. Нет ли у вас огонька прикурить. — говоря это, он быстро подошел к пролетке и вытащив из-за пазухи револьвер, направил его на опешивших седоков.

В тот же момент Козырь, выскочив на дорогу, схватил под уздцы лошадь извозчика. Все это произошло так быстро и неожиданно, что Махаладзе не успел даже моргнуть глазом. Он замотал вожжи на облучок телеги и нерешительно замялся на месте, не зная, что ему делать.

Артельщики соскочили с пролетки в противоположную сторону.

— Держи коня! — крикнул Козырь, бросаясь вперед и на ходу вытаскивая револьвер.

Махаладзе сильно дернул за вожжи. Лошадь сделала неловкое движение и пролетка перевернулась.

— Бросай револьвер, тебе говорят, ты, — ухватился Козырь за руку одного из артельщиков, попробовавшего сопротивляться.

После короткой борьбы Козырю удалось обезоружить своего противника и сильным толчком бросить его на землю.

Второй артельщик, соскочив с пролетки, отбежал немного в сторону и как-то странно топтался на месте, прижимая левой рукой объемистый кожаный портфель, а правой шаря в кармане оружие.

Черкес медленно приближался к нему, спокойно наводя револьвер.

Махаладзе все еще держал за вожжи испуганную лошадь. Из-за перевернутой пролетки перед ним промелькнуло бледное растерянное лицо Кочерова.

В то же мгновение раздался резкий револьверный выстрел. Другой, третий.

Артельщик, в которого стрелял черкес, грузно повалился в снег своим туловищем, как-то нелепо взмахнув руками. При падении фуражка соскочила с его головы и откатилась в сторону к ногам лошади.

Первый из артельщиков, пользуясь тем, что никто не обращает на него внимания отполз в сторону, вскочил на ноги и пустился бежать по направлению к пересыльной тюрьме.

— Убежал, ну черт с ним, догонять не стоит, посмотрел ему вслед Асан, заряжая револьвер.

— Кладите чемодан в телегу. Живее! — крикнул он, обращаясь в сторону своих сообщников.

Кочеров и Егорин торопливо принялись исполнять это приказание.

Лошадь Кочерова, запряженная в телегу, напуганная звуками выстрелов, начала биться. С уст черкеса сорвалось злобное ругательство. Время было дорого, нельзя было терять ни одной минуты. Со стороны города к месту происшествия приближался извозчик, — кто-то, очевидно, ехал на вокзал.

— Ну, скорее, вы шевелитесь! Возьми ее, Сенька, под уздцы!

Лошадь фыркала и пятилась назад, пугаясь чужого человека.

— Караул, грабят! Убивают! — донеслось со стороны остановившегося экипажа.

Неожиданные свидетели разыгравшегося злодеяния не осмеливаясь активно вмешаться, ограничились только криками о помощи.

Иван Семенович, после того, как чемодан был положен на телегу, распутал вожжи и, уже не отдавая отчета в своих поступках, забыв о выработанном плане и об участии своих товарищей, вскочил на телегу, ударил коня, закричал…

Егорин последовал его примеру.

Лошадь, послушная голосу своего хозяина, понеслась с места в карьер.

Лицо Асана исказилось судорогой и бешенством.

— Собаки, — прокричал он, увидев измену своих сообщников. — Беги, парень, уноси ноги!

Последнее восклицание относилось к Махаладзе. Тот не заставил повторять это приказание и, как молодой олень уходящий от своих преследователей, бросился бежать.

— Садись, Семен! — крикнул черкес товарищу, прыгая в пролетку, на которой приехали Кочеров и Егорин. — Портфель захвати, может, деньги там! вспомнил он.

Молчавший возница, беспристрастно наблюдавший все время за происходящим, повернул лошадь к городу, шевельнул вожжами и свистнул.

На месте разыгравшейся драмы остались перевернутая пролетка, извозчик, онемевший от страха, и неподвижный труп убитого артельщика.

Все выше описанное нами произошло за десять минут времени, но, когда пролетка с Асаном и Козырем приблизилась к черте города, из домов уже высыпал народ. Образовалась погоня… Но, к счастью, для наших героев преследователи были пешие и не были в состоянии преградить путь беглецам.

Пролетка нырнула в один из узеньких переулков и скрылась из глаз толпы.

Посмотрим, как удалось скрыться Кочерову и Егорину.

Свернув с дороги на пустырь, отделяющий городские постройки от кладбищенской ограды, они долго колесили по городским окраинам, пока не попали в переулок, в котором им не встретилось ни души.

— Куда поедем-то, — спросил Кочеров, начиная оправляться от пережитого волнения. — Домой ехать нельзя, живо сцапают.

— Чемодан-то больно велик, с ним надо разделаться, — добавил Егорин.

И тут же накинулся на Кочерова.

— Ремни из тебя резать надо, сволочь! Пошто коня зря угнал! Весь план перепутал. Место было приготовлено, куда ехать. Теперь туда не попадешь. Одно разве к Орлихе поехать!

— И то правда! — согласился Кочеров. Он шевельнул вожжами.

— Ну, Ванька, не сносить нам своей головы, ежели да засыплемся!

— Одно слово — петля! — беззвучно уронил Кочеров, вновь поддаваясь чувству страха, нахлынувшему на него при словах Егорина.

Тот, очевидно, понял настроение Кочерова и, хлопнув рукой по чемодану, вызывающим тоном произнес:

— Была, не была! По крайности денег-то куча.

Перспектива сделаться обладателем двадцатитысячного состояния и не далее как сегодня приободрила Кочерова.

— Ну, бог не выдаст, свинья не съест! — пробормотал он, погоняя лошадь.

На дворе Орлихи их ожидало новое разочарование: хозяйки квартиры не было дома. На их звонок вышла какая-то девочка в засаленном платье и пропищала, кутаясь в рваный платок:

— Тетеньки нету дома. Оне в гости ушедши.

Сообщники обменялись взглядами.

— Вот всегда так, — с отчаянием в голосе произнес Кочеров, заворачивая лошадь. — Куда мы теперь поедем.

Егорин пропустил мимо ушей негодующее замечание Кочерова. Сознавая всю опасность создавшегося положения, он старался найти какой-нибудь выход.

— К тебе попрем, — наконец решил он.

— Куда ко мне, — недоуменно отозвался Кочеров.

— Да в женины дома, в трактир. Ну, шевели руками! Чего замерз, что ли!

Девчонка все еще вертелась на крыльце. Ее детское воображение было заинтересовано этими двумя прилично одетыми людьми с такими испуганными лицами и растерянными движениями.

— Ай-ай, поклажу-то выронили, — крикнула она тоненьким голоском, увидев, как от неловкого положения Кочерова телега зацепилась за крыльцо и опрокинулась.

— О, чтоб тебя, черт! — выругался Егорин, поднимая чемодан.

— Да куда мы его там спрячем? — растерянно шептал Кочеров, выезжая за ворота.

— А вот к Андросихе заедем. У нее ведь каретники пустые, биржи она теперь не держит, у ней и спрячемся в каретнике. Ты уж молчи только, да мне поддакивай, а я уж знаю, что говорить.

— Чего говорить ты будешь! И деньгам не рад. Влопались мы с тобой, брат, — тоскливо покачал головой Иван Семенович.

— Молчи! Скажем, что тебя завтра описывать будут, что вот де некоторые вещи от описи уберечь хочем. Только делов. Что она, дура-баба, понимает!

Последний план был выполнен нашими героями без затруднения.

Андросиха, увидав Кочерова и Егорина, всех забрызганных грязью, и не доверяясь их сбивчивым объяснениям, наотрез отказалась дать им свой каретник.

— Ну, чего тут обращать на бабу внимание. Кто хозяин дома. Ты или кто. Ты, старая кочерга, молчи у меня. Будешь ежели что болтать — на свою голову.

Они спрятали злополучный чемодан в углу каретника, прикрыв его рогожей.

— Вечером вернемся, тогда возьмем.

Разделавшись таким образом с вещественными следами рокового утра, сообщники поспешили домой. Проезжая по улицам города, Кочеров испуганно озирался направо и налево, точно ожидая, что вот-вот кто-нибудь из встречных закричит: «Держи их! Убийцы!..»

Это болезненное состояние не прошло даже и тогда, когда Кочеров, простившись с Егориным, въехал к себе во двор.

На лице работника, который вышел принять лошадь, он усмотрел выражение скрытого злорадства. Точно вялый, сонный парень будто хотел сказать своему хозяину: «Доплясался, голубчик, въехал в петлю.»

34. Последний дуван

— Ну, ребята, кажись, на этот раз счастливо отделались. — Облегченно вздохнул Козырь, когда пролетка остановилась. Сообщники оставили далеко позади себя своих преследователей.

Они ехали в это время по пустынной, малозаселенной улице. Редкие прохожие не обращали внимания на них.

Весть о совершившемся нападении еще не успела распространиться по городу.

— Куда ехать-то, — спросил вполоборота через плечо угрюмый возница.

Он теперь, когда опасность осталась далеко позади был также хладнокровен и молчалив, как и в то то время, когда на его глазах разыгрывалась кровавая драма.

— Что еще спрашивает, чудак! Поезжай, куда было говорено.

Асан нетерпеливо толкнул его в спину и полушутливо, полусерьезно добавил:

— Гони живей! На чай получишь!

— Одно только у меня на уме неспокойно: засыплют нас те собаки, попадутся.

— Не посмеют, не бойся! — отрывисто проворчал черкес, хмуря брови при воспоминании о трусливом бегстве сообщников.

— А Кондратий-то меня не узнал, — заметил Козырь. — А, положим, давно и не виделись мы с ним.

— Когда ему было узнавать: душа в пятки ушла. Ты не о том толкуй, что засыплют они нас, когда попадутся, а вот беда: деньги зря пропадут.

Разговаривая таким образом, наши герои подъехали к старому двухэтажному дому, в котором помещалась пивная Голубка, уже знакомая читателям.

Около запертых ворот Асан и Козырь слезли с пролетки и, захватив, портфель, прошли во двор.

Обедня еще не кончилась, поэтому наружные двери пивной и окна были еще заперты.

На крыльце их встретил Голубок в калошах на босую ногу и в азяме, накинутом на плечи. Лицо его было опухшим, как от многодневного пьянства.

Под глазом красовался синяк, очевидно, недавнего происхождения.

— Приехали, значит, — медленно заговорил он, прибегая к своему любимому жесту — почесывая поясницу, — ну, ступайте, сам-то наверху сидит. Должно серчает шибко, вас поджидаючи.

Козырь, давно не видевший Голубка, заметил новое архитектурное украшение на лице этого почтенного мужа, дружески похлопал его по плечу.

— Кто это тебя так разукрасил, дядя!

— Свои ребята. Маленько не в аккурате расчет вывел, — флегматичным тоном отозвался Голубок, сторонясь чтобы пропустить своих посетителей в сени.

Пройдя по полутемным сеням, заставленным разной рухлядью и пустыми корзинами из-под вина, они поднялись по ветхой скрипящей лестнице наверх.

В небольшой комнатке с окном, выходящим во двор, весьма скудно меблированной и отделенной от соседнего помещения дощатой перегородкой, их встретил таинственный человек в маске.

— Ну что, орлы, целыми явились! Не пришлось на «вдове» жениться.

Эта мрачная шутка профессионального жаргона напомнила Асану опасность грозящей им петли. Он нервно передернул плечами и сердито сплюнул.

— Мы-то пришли, а вот те-то названные товарищи чтоб им ни дна, ни покрышки, пришили нам бороду…

— Как так, — удивленно и негодующе поднялся атаман.

— Да так. Взвалили чемодан на телегу, да и были таковы! Трусу праздновали оба, и Егорин, и другой, как его фамилия…

Глаза таинственного незнакомца блеснули из-под маски зловещим огнем.

Он прошептал какое-то проклятие и так сильно сжал спинку стула, что она разлетелась вдребезги.

— Тот, третий, молодой грузин! Он где, — резко отрывистым тоном, видимо пересиливая овладевший им гнев, спросил человек в маске.

— Тот убежал. Не знаю, как удалось ему скрыться, — ответил Асан, кладя на стол портфель.

— Это что такое, — обратил на него внимание человек в маске.

— Это мы захватили у артельщика, которого «похерили». — Спокойно отозвался Асан.

— А чемодан-то, говоришь, Егорин увез? — оживленно переспросил атаман.

— В телегу я велел его положить, как было условлено, разве я думал, что они пятки покажут, — начал было оправдываться Асан.

Но человек в маске успокоил его, хлопнув ладонью по плечу:

— Черт с ним, с чемоданом! Не в нем дело!

— Как нет! — в один голос воскликнули удивленно громилы.

— Ошибка неприятная произошла. Неверные сведения агенты мне доставили. Триста-то тысяч, о которых мы думали, не эти артельщики должны были везти, а другие. Они, должно быть, на Межениновку поехали. Поздно уж сказали мне. Предупредить я вас не успел! Ну не беда! Авось, на наше счастье, в портфеле деньги-то найдутся…

С этими словами человек в маске раскрыл объемистый портфель черной кожи, застегнутый двумя ремнями… Сообщники жадно следили за его движениями. Какова была их радость, когда они увидели толстые пачки кредитных билетов. Трофей победы на вокзальном шоссе оказался ценным для них приобретением.

— Ах, ешь тебя волки! А ведь мы чуть не забыли его на дороге, вырвалось у Козыря невольное восклицание.

— Вот бы дурака сваляли!

Глаза Асана заискрились мрачным огнем алчности. Ноздри его широко раздувались.

— Ну, атаман, теперь крышка! — не спускал он глаз с заманчивых пестрых кучек. — Как получу с дувана свою долю — сейчас же на родину махну! Гори весь Томск огнем!

Деньги были тщательно пересчитаны.

— Семьдесят девять тысяч! — медленно произнес атаман, обводя глазами присутствующих.

Эффект этих слов был поразительным. Ни Козырю, ни Асану никогда еще не приходилось видеть такой большой суммы.

— Вот это… денежки! — даже головой покачал Сенька.

Черкес сделал нетерпеливое движение в сторону стола.

— Ну, дувань, хозяин! Чего еще ждать! — глухо спросил он, видя, что атаман не торопится приступить к дележке.

— Подожди маленько, успеешь еще! — остановил его человек в маске. Должен я вам сказать, товарищи, на прощанье несколько слов… Я говорю на «прощанье» потому, что вряд ли мы когда-нибудь увидимся. Ты, Асан, можешь ехать сегодня же, ночным поездом. В Сибирь, наверное по доброй воле вернуться не захочешь. Тебе, Козырь, тоже здесь делать нечего. Паспорт у тебя хороший… Поезжай в Россию — живи себе барином! Подфартило нам на сегодня, хотя и не так рассчитывали, а все же не с пустыми руками находимся. Другого такого случая долго ждать приходится!.. Последние мои слова вам: не попадайтесь, а попадетесь — не выдавайте! Ты вот, Асан, парень молодой еще, характер у тебя горячий, смелый… Хвалю я тебя за это, недаром и к себе приблизил, своей правой рукой сделал. Смотри же, и в остальном будь тверд, товарищей не выдавай, тюрьмы не бойся…

— Что ты говоришь, атаман! — обиженно прервал молодой человек. — Разве я баба, что зря языком болтаешь. Что мне тюрьма, если я петли не боюсь! Сделано дело, значит — могила!

— Да уж, понятное дело! — поддакнул Козырь.

— Пятьдесят тысяч я беру себе. Из этих и остальным всем выделим, а эти ваши! Берите каждый свою долю и уходите… Теперь вы вольные казаки!

Отсчитав пятьдесят тысяч рублей, атаман сунул их в портфель и протянул остальные деньги Козырю и Асану.

— Прощайте, товарищи! Желаю вам счастья. В Сибирь не возвращайтесь.

Они обменялись рукопожатием.

— Эх, атаман, век бы с тобой жить! — вырвалось у Асана. — На родину тянет, вот беда…

— Ну, уходите теперь поскорее: чем быстрее мы разойдемся, тем лучше. Задним крыльцом ступайте: через пивную идти неудобно. Могут быть чужие.

Обменявшись последними приветствиями, Козырь и Асан вышли из комнаты.

— Теперь вы мне больше не нужны! — проводил их задумчивым взглядом человек в маске.

35. Путь приближается к концу

Сенсационное известие о кровавом деле, разыгравшемся среди белого дня, на глазах ехавшей на вокзал публики, быстро разнеслось по городу и дало обильную пищу для разных толков и пересудов. Не обошлось, конечно, и без преувеличений. Рассказывали, что нападающих была целая шайка вооруженная винтовками. Сумма похищенных денег, пока это не было выяснено точно, возрастала на языке досужих болтунов до чудовищных размеров — чуть ли не до миллиона…

Всем лицам, замешанным в это дело, удалось благополучно скрыться с места преступления, за исключением одного Махаладзе. Он во время бегства был задержан солдатами пехотного полка, расквартированного в городе, патруль которых преградил ему путь.

Юноша, не сопротивляясь, отдался в руки своих преследователей и был заключен под стражу. Мрачные двери тюрьмы гостеприимно открылись перед ним и навсегда похоронили молодые мечты о родине и счастье…

Не счастливее его были и наши герои: на другой же день они были арестованы и заключены в тюрьму. Их выдал злополучный чемодан, спрятанный ими в каретном сарае, у Андросихи. В первую же ночь после убийства Кочеров и Егорин поспешили туда с целью воспользоваться содержимым чемодана.

Каково же было их огорчение и изумление, когда вместо ожидаемых денег в чемодане оказались одни бумаги, платежные ведомости и тому подобные документы. Огорчение, обманувшихся в своих надеждах сообщников было так велико, что они не позаботились даже уничтожить эти вещественные доказательства: чемодан и бумаги. Чемодан попал в руки полиции и дознание установило их прикосновенность к этому делу. Оба были арестованы.

Арест этот увеличил в публике сенсацию и повысил интерес к дуле. Многим томичам Кочеров и Егорин были знакомы лично.

— Помилуйте, домовладельцы, денежные люди, и вдруг на такое дело пошли! — удивлялись и негодовали в публике.

— Не миновать им теперь петли, потому что город на военном положении! предсказывали другие…

Дня через два после убийства артельщика, в общей зале гостиницы «Европа» за одним из угловых столиков сидело двое из наших старых знакомых.

Это были Асан и Козырь, но никто бы не узнал в этих прилично одетых людях, мирно беседующих за ужином наших героев недавнего нападения на вокзальном шоссе. Крупная сумма денег, полученная с дувана и дерзкая удача вскружили им голову. Они пренебрегли прощальными советами атамана и не только не уехали тот час же из города, но рискнули показаться в общественных местах. Это была большая ошибка с их стороны, которая чуть не стоила им жизни.

В эту ночь Асан был намерен уехать из Томска и теперь они зашли в «Европу», чтобы чинно, по благородному распить на прощание бутылочку, другую «настоящей шипучки».

— Сроду не пивал! — откровенно заявил Козырь своему товарищу с любопытством осматривая засмоленную бутылку.

— Не пивал, говоришь. Ну зато теперь вволю можно пить, благо деньги есть! — весело улыбнулся Асан.

Они чокнулись и залпом осушили свои бокалы.

— За благополучное возвращение домой! — прошептал Асан.

— Дай бог счастливого! — отозвался ему в тон Сенька.

— Теперь, как на родину вернусь, совсем мне другая цена будет, самодовольно заговорил Асан, вновь разливая вино и любуясь его игрой. — Был когда-то и беден и неизвестен, а теперь при деньгах-то все переменится.

— Понятное дело… Что-то я, брат, замечаю, никакого толку в этом шампанском нету. На вкус правда сладкое, а крепости настоящей нету.

Асан только улыбнулся на эти слова.

— Подожди: вступит в голову — ног не понесешь. Такое уж это вино незаметно действует.

— Дорогое, сволочь… Двенадцать рублей бутылка!

— Чего ж ты хочешь! На то и Сибирь! Здесь вон виноградное вино столовое дешевле, как рубль бутылка, хорошего нельзя достать, а наших местах его нипочем. Там у нас свои виноградники.

— Да, уж одно слово — Сибирь! Это как у нас в партии по первому разу я тогда шел, был один «обратник» бродяга, так тот, бывало начнет сибирскую сторону ругать: «Эх, говорит, ну и климат! Две копейки игла».

Козырь громко рассмеялся, вспомнив этот эпизод из своего прошлого.

Асан последовал его примеру. Оба преступника держали себя совершенно спокойно, непринужденно. Опасность каждую минуту быть узнанным и взятыми, казалось, не существовала для них. Ничего похожего на угрызения совести не отражалось на лицах этих недавних убийц. Точно новые, надетые на них костюмы, раз и навсегда отделили их от прошлого…

— Сам то ты, Семен, когда думаешь из Томска выбраться? — спросил Асан.

— На этих днях уеду.

— В Россию тоже думаешь вернуться?

— Нет… на восток махну. Там у меня в Чите благоприятели есть. С ними надо повидаться. Паспорт у меня хороший, чистый…

Разговаривая таким образом, наши приятели допили шампанское и спросили еще. С непривычки к такому напитку, голова Козыря порядочно закружилась. Он стал клевать носом, то и дело наваливаясь на стол. Асан, как более трезвый, понял, что необходимо уходить. Он вынул свой туго набитый бумажник и достал сторублевую ассигнацию.

— Ах, черт его возьми! — пробормотал Асан, внимательно рассматривая билет. — Остались все-таки пятна.

— Какие пятна! О чем говоришь? — навалился к нему через через стол Козырь.

— Да вот на деньгах-то… Видишь ли, деньги у меня первое время были в воде спрятаны… Хотя и хорошо были завязаны, но сырость проникла. Потом уж над печкой пришлось сушить их — на некоторых билетах остались, смотри вот, точно вылиняли они… Пожалуй, еще за фальшивую сочтут…

— Ну так другую достань.

— Неловко много денег-то показывать. Публика заметить может… Ну, да пустяки, сойдет!

Асан решительно позвонил в колокольчик.

Моментально явившийся лакей подобострастно изогнулся в ожидании хорошо получит на чай.

— Сколько с нас? — отрывисто спросил Асан.

36. Таинственный спаситель

Лакей перекинул салфетку из одной руки в другую, пересчитал глазами пустые бутылки и посуду, стоящие на столе и, в свою очередь спросил:

— Прикажете счетец подавать?

— Говори, сколько следует. Зачем нам счет. Когда прискакали приискатели гулять, то уж в копейках не считаются — деланно беспечным тоном возразил Асан.

Последние слова им были сказаны для того, чтобы не возбуждать никаких подозрений ни в лакее, ни в сидящей публике. Природная находчивость и ум подсказали Асану, по явление неизвестных лиц, кутящих в ресторане, может вызвать неприятные для них предположения, связанные с событиями на вокзальном шоссе, и что лучше всего выдать себя за приискателей, возвратившихся откуда-нибудь из тайги, с хорошими деньгами.

Лакей вынул из кармана бумажку, где был записан заказ этого столика, вооружился карандашом и быстро подвел итог.

— Тридцать шесть рублей ровно-с! — без запинки ответил он.

— Получай, братец! — равнодушно протянул ему Асан сторублевую ассигнацию.

— Сию минуту, разменяю-с! — бросился со всех ног лакей.

— Ну, товарищ, что ты раскис! — обратился черкес к Козырю. — Крепости, говоришь, настоящей в шампанском нет!

Семен пьяно улыбнулся, пытаясь закурить папиросу.

— Крепкое, сволочь! Аж в голову ступило…

— То-то и оно-то! Это, брат, винцо не гляди, что сладкое, а в лоск кладет!..

В ожидании, пока лакей принесет сдачу, Асан осмотрелся, тревожимый каким-то непонятным волнением. В публике, сидящей за ближайшими к ним столиками, никого подозрительного он не заметил. Рядом с их столиком сидела какая-то большая, шумная и веселая компания, очевидно, представителей золотой молодежи. Они пили крюшон, курили тонкие сигары и были заняты оживленным разговором. На своих соседей не обращали никакого внимания. С правой стороны от наших приятелей, за угловым столиком, сидел какой-то солидный господин, с рыжеватой бородкой, в золотых очках. Он скромно проводил время за чтением газеты, изредка отрываясь от нее затем, чтобы налить пива.

— Что это он так долго копается! — подумал Асан про лакея, с досадой наблюдая за своим товарищем, который все больше и больше раскисал в душной атмосфере зала.

Наконец, лакей появился. У него был смущенный и несколько недовольный вид. В руках он держал злополучную сторублевку.

— Простите, господин, — начал он, переминаясь с ноги на ногу, — хозяин не хочет менять эту бумажку… Так что сумлевается… Пятна на ней какие-то…

Минута была решительная и всякое колебание со стороны Асана могло повредить им. Но он нашелся.

— Что ж он, хозяин твой, думает, что фальшивая это бумажка, а! — высокомерным тоном заговорил Асан, откидываясь на спинку стула и бросая на лакея уничтожающий взгляд — скажи твоему хозяину, что пятна эти от воды… Когда мы с приисков ехали, попали в наледь! Ну и вымокли все и деньги замочили… Понял! Сегодня утром я в казначействе такую же менял, на пятна никакого внимания не обратили! Да, впрочем, чего с тобой толковать! Давай сюда эти сто рублей… Кажется, у меня наберется, заплатить сколько следует. Тридцать шесть рублей, говоришь!

— Так точно-с!

Асан порылся в карманах, делая вид, что ищет деньги.

— Ну, конечно, найдется! Только вот на чай тебе мало придется…

Последние слова возымели на лакея надлежащее действие. Он решительно тряхнул головой.

— Позвольте-с, господин, я еще раз схожу к хозяину, пусть он посмотрит как следует еще раз…

— Поскорее только ходи! — крикнул ему вслед Асан, внутренне радуясь своей выдумке.

— Ну, Асан, ходим, брат, домой… чего сидеть! — совсем пьяным голосом заговорил Козырь и довольно недвусмысленно замурлыкал, обнаруживая желание петь.

— Тише ты! С ума спятил! — остановил его товарищ. — Сейчас домой пойдем, вот только сдачу принесут.

— А то, брат, к девочкам махнем… Чего нам! Деньги — во-о они! — и Козырь хлопнул себя по карману.

Сцена эта начала привлекать внимание посетителей, но к счастью, для наших героев явился лакей со сдачей.

— Разменял-с! — скромно доложил он, — извольте-с получить!

Асан, не считая, сунул деньги в карман, оставив лакею три рубля. Тот отвесил ему низкий поклон.

— Ну, идем! — сказал Асан, отодвигая свой стул.

Козырь поднялся, и слегка пошатываясь, направился вслед за своим товарищем к выходу.

— Аж, в голову вступило… — бурчал он себе под нос, тупо смотря вперед осоловелым взглядом сильно пьяного человека.

В коридоре Асан остановился и обратился к Козырю:

— Ты подожди меня на площадке. Я зайду в бильярдную. Там мой один знакомый играет, надо ему два слова сказать.

Козырь молча кивнул головой и прислонился к перилам площадки. В это время, кто-то над его ухом прошептал:

— Берегись… за вами следят.

Козырь вздрогнул и повернул голову. Как ни сильно он был пьян, но эти зловещие слова заставили его вспомнить опасность своего положения.

Он молча и тяжело дыша смотрел на человека, предупредившего его об опасности. Последний, заметив, что Козырь совершенно растерялся, энергичным шепотом приказал ему:

— Ступай вниз! Одевайся! Выйдешь, подожди меня на улице. Смотри же, скорей! Каждая минута дорога!

Козырь машинально, плохо сознавая, что он делает, спустился вниз, придерживаясь за перила, кое-как оделся при помощи швейцара и вышел на улицу.

На свежем воздухе хмель с прежней силой ударил ему в голову. Мысль о грозящей опасности, на минуту осветившая пьяный мозг, погасла… Как сквозь сон помнит он, что кто-то подхватил его под руки, повел куда-то, помог сесть в экипаж… Чей-то незнакомы голос громко крикнул:

— Пошел! Живее!

37. В участке

Асан несколько задержался в бильярдной и, выйдя в коридор, уже не застал Козыря.

Предполагая, что тот спьяна или вернулся в общий зал или отправился разыскивать его, Асан решил не уходить из гостиницы, пока не разыщет пьяного товарища. Он заглядывал и в общее зало и в бильярдное и в уборную, расспрашивал лакея.

Козыря нигде не было.

Убедившись, наконец, что Сенька, не дождавшись его ушел домой, Асан, в свою очередь направился к выходу, не замечая, что за ним неотступно следит тот самый господин, который сидел за соседним столиком и пил пиво.

— Ах, нелегкая его задави, — думал черкес про Козыря, выходя из гостиницы, — куда это он, пьяный, направился. Заберется с пьяных глаз куда-нибудь в знатное место и влетит! Там теперь переодетых «крючков» (полицейских) сколько хочешь… Поджидают, не подвернется ли кто из «блатных».

Размышления Асана были прерваны громким окликом очередного извозчика, стоящего у подъезда «Европы»:

— Прикажете подать, барин?

— Давай.

Пролетка застучала по мерзлым кочкам дороги… Электрические фонари большой улицы сменились теперь мраком глухих переулков, куда приказывал ехать извозчику Асан. Прежде, чем отправиться на вокзал к ночному поезду, ему необходимо было заехать на квартиру: взять вещи и спрятанные там деньги. При при себе у него было около трех тысяч рублей… Асан был далек от всякой мысли об опасности и поэтому не обращал внимания на ехавшую сзади на некотором расстоянии пролетку с двумя седоками, которые были, как казалось, сильно выпившими. Они орали на все улицу, и то и дело, пытались затянуть какую-то пьяную песню.

— Эх-х! Да возле речки… — выкрикивал один из них, и в то же время шептал своему спутнику: — Первое дело, оглушить его надо сразу, а то, черт его знает, ножом пырнет.

— Да уж знаю, ваше благородие, не впервой!

— Прямо кастетом по башке… извозчик! Дуй в хвост и в гриву! Сы-ыпь!! Вези прямо к «квартерным»!

Извозчик торопливо передергивал вожжами и погонял лошаденку.

— Эко их разбирает! — подумал с досадой Асан, оглядываясь на шумливых гуляк.

В это время он поровнялся со своей квартирой и велел извозчику остановиться.

Ворота были заперты и Асану пришлось постучаться в одно из окошек нижнего этажа.

— Ты меня подожди, я сейчас на вокзал поеду! — крикнул он извозчику.

Задняя пролетка тоже остановилась и ночные гуляки, быстро соскочив с нее, бросились к Асану. Тот в это время стоял, нагнувшись к ставне окна и не заметил их приближения. Между преследователем и Асаном оставалось всего не более двух шагов, когда последний повернулся к воротам и увидел пред собой две темные фигуры. Поняв, в чем дело, молодой черкес сделал быстрый прыжок в сторону выхватывая револьвер. Но к его несчастью, нога подвернулась на обледенелом тротуаре: он потерял равновесие и упал почти в тот же момент один из нападающих со всего размаха ударил Асана по голове и лишил возможности сопротивляться далее. Извозчик, привезший Асана, увидев происшедшее, закричал было во все горло о помощи, но его остановили.

— Молчи! Мы — полиция!

Асан был обезоружен; руки ему связали ремнем и посадили на пролетку.

Один из полицейских, крепко обхватив арестованного, а другой полицейский поехал сзади… Весь этот кортеж тронулся к ближайшему участку… У ворот участка извозчики были отпущены.

— Ну, выходи, што-ли, — грубо толкнул Асана в плечо его конвоир. — Не пробуй бежать — сейчас же пристрелим, как собаку.

Морозный ночной воздух совершенно освежил Асана. Несмотря на сильную боль в плече и в голове от полученного удара кастетом, он довольно бодро сошел с пролетки и поднялся на крыльцо.

Тяжелая дверь со скрипом ржавых петель отворилась и пропустила Асана.

Первая комната, небольшая, в одно окно, с грязным заплеванным полом, служила приемной. Здесь по утрам толпилось обыкновенно много народу: просители разного рода, лица, приходившие за справками. Спинки скамей, стоящих около стен, хранили на себе, в виде темных лоснящихся пятен, красноречивые следы долгих часов скуки и ожидания, которые выпадают на долю мелкого обывателя, когда он приходит за чем-нибудь в участок. Грязные стены комнаты, с обвалившейся кое-где штукатуркой, украшены разного рода объявлениями, начиная с последнего номера губернских новостей со списком разыскиваемых лиц и, кончая предостережением, писанным красивым канцелярским почерком: «шапок в передней не оставлять»! На самом видно месте стены была прилеплена кнопками небольшая фотографическая карточка — снимок с обнаженного трупа, выставленного для «опознания». Приемная освещалась маленькой лампочкой, стоящей на подоконнике. Воздух был скверным и тяжелым: пахло махоркой, сыростью… На одной из скамеек лежала неподвижная фигура, покрытая шинелью. Фигура эта испускала неистовые носовые рулады, к которым примешивались однообразные звуки часового маятника и храп дежурного околоточного, доносящийся из соседней комнаты, дверь в которую была полуоткрыта.

— Эй, ты, чучело, вставай! Ишь разоспался точно дома на печке! — довольно бесцеремонно ткнул один из конвоиров Асана спящую фигуру. Тот зашевелился, фыркнул, из-под шинели показалась заспанная взлохмаченная голова.

Узнав в одном из вошедших начальство, городовой моментально вскочил со скамейки и захлопал сонными глазами.

— Ты, тетеря сонная! Спать у меня! Смотри!

— Так что, виноват, ваше благородие, вздремнувши малость.

— Обыскать! — последовало краткое распоряжение.

Асан был тщательно обыскан с ног до головы и все содержимое его карманов выложено на стол…

— Спустить его вниз!

38. Дверь открыта

— В общую, прикажете?

— Запереть в женскую камеру! Там ведь у нас сегодня никого нет?

— Так точно…

Асану развязали руки, и еще раз погрозив смертью, если он попытается бежать, повели вниз.

Из сеней узенькая дверь вела в подвал, где помещалась каталажная камера. Нужно было спуститься по лестнице ступенек пятнадцать. Заспанный городовой вооружился лампой и шел впереди. Шествие замыкал другой городовой. Последний, прежде, чем вывести Асана из приемной, красноречивым жестом показал ему револьвер.

— Влопался! — внутренне бесился черкес, проклиная свою неосторожность, — как кур в ощип влопался! Выследили проклятые! Эх, надо бы мне тогда же из Томска уехать…

Они спустились по лестнице и стояли теперь на площадке, на которую выходили двери каталажных камер.

— Отворяй поживее! Чего ты копаешься, словно три дня не ел! — сердито проворчал один из конвоиров.

Обладатель взлохмаченной головы, видимо, не совсем проспавшись, долго возился над замком, прежде чем отворил дверь. Наконец, старания его увенчались успехом: замок был отперт, прибой снят и дверь, уныло скрипя ржавыми петлями, распахнула свою черную смрадную пасть.

— Ну, проходи, что-ли! — слегка толкнул Асана в плечо его строгий конвоир.

Асан нервно повел плечом от грубого прикосновения, весь выпрямился в одно мгновение и был готов достойным образом ответить на насилие, но сдержался и молча перешагнул через порог камеры.

Здесь было темно, душно и сильно пахло сыростью. Маленькое окошечко над дверью, запыленное и засиженное мухами, давало слабый мутный отблеск от лампы, которую полицейские зажгли на площадке…

Тяжелая дверь еще раз проскрипела петлями и крепко захлопнулась за арестованным.

Когда глаза Асана привыкли к полумраку, царящему в камере, он произвел тщательный осмотр последней. Ничего утешительного для себя заключенный увидеть не смог. Голые стены с сырыми пятнами в углах и с бесчисленными следами убитых клопов, грязные покатые нары во всю стену, в углу около дверей, неизменная «параша», — вот все, что встретил наш злополучный герой под «гостеприимной» кровлей полицейского участка.

Асан в волнении принялся расхаживать по камере, проклиная и себя, и судьбу, и все окружающее… Наконец, утомившись этим бесцельным хождением из угла в угол, он подошел к нарам, разостлал на них свое пальто и улегся, намереваясь уснуть.

Утро вечера мудренее! — уже спокойно думал он. — Что раньше смерти умирать! Авось, еще как-нибудь вывернусь! Да и с участка убежать немудрено. Эх, если бы можно было дать знать о себе атаману — наверняка выручил бы. Да как сделать это!

Асан повернулся на другой бок и подпер голову рукой.

— Как-то Сенька выпутался? Не иначе, что и его забрали. Вот тебе и съездил на родину! Эх, дурак, дурак…

Вскоре арестованный понял, что уснуть ему немедленно не придется.

Необходимая принадлежность всех каталажных камер — клопы, и здесь давали себя знать. Кроме того, из-за перегородки в общую камеру доносились какие-то неясные дикие звуки, какой-то прерывистый хрип.

— Пьяный должно быть какой-нибудь во сне мается, — подумал Асан, внимательно прислушиваясь к этим звукам, режущим нервы.

Асан с головой закутался в пальто и напрягал всю силу воли, чтобы уснуть поскорее. Глаза его уже смыкались и легкая дремота окутывала уже сознание, когда он услышал, что кто-то отворяет дверь в его камеру.

Асан откинул пальто и удивленно поднялся на локоть.

Дверь отворилась и на пороге ее показалась фигура того самого полицейского, который участвовал в поимке Асана.

— Вставай! Одевайся, пойдем наверх, — обратился он к Асану.

Страшная мысль промелькнула в голове молодого черкеса и заставила содрогнуться. — Бить будут! Иначе, зачем бы стали звать.

Ему вспомнились слышанные ранее рассказы о жестоких побоях, которым подвергались, будто бы, арестованные в полицейских участках. Глухая полночь, зловещая тишина камеры и мрачный вид городового, неподвижно стоявшего в дверях, как нельзя более гармонировал с этими воспоминаниями.

Коли бить будут — живым в руки не дамся! — решил Асан, выходя из камеры.

Когда они поднялись наверх, провожатый указал на дверь, над которой виднелась надпись: «Кабинет пристава» и сказал:

— Иди туда! Шапку-то сними…

Асан нерешительно взялся за ручку двери.

В кабинете, за письменным столом, сидел полицейский чиновник, в котором Асан, к крайнему своему удивлению узнал господина, пившего пиво в «Европе», за соседним столиком. Теперь тот иронически улыбался, заметив удивление Асана.

— Стань вот здесь, около стола… Да смотри, не вздумай шутить — видишь револьвер.

Асан встал на указанное место и молча кивнул головой.

— Слушай, парень. Много ли тебе денег досталось от того артельщика.

— Какого артельщика? Знать я ничего не знаю.

— Ну, ладно, ладно! А эти деньги, в бумажнике твоем.

— Собственные мои…

Допрашивающий выразительно свистнул.

— Полно, брат, дурака валять. Будем говорить лучше начистоту! Ты совсем из Томска собираешься уехать.

— На родину собрался.

— И паспорт чистый и все в порядке.

— Да, уж как водится.

— Гм, воля-то, парень, дороже денег… А как думаешь.

Смутная надежда зашевелилась в душе Асана. Он поспешил ответить утвердительно.

— Поезд в шесть утра отходит… Чай с ним бы поехал, если бы не арест.

— Ни минуты не стал бы ждать, ваше благородие.

— Гм, ну ступай себе!

Допрос был окончен, и Асан вышел из кабинета. В приемной, к его удивлению, не было ни души. Мысль о возможности побега молнией озарила мозг Асана. Он осторожно вышел в сени, и, никем не замеченный, прошел к наружной двери. Дверь эта была заперта. Еще один шаг и он будет на свободе.

39. Смерть Голубка

Все еще плохо понимая, в чем дело, Асан нерешительно потянул к себе дверь. Она свободно подалась в его сторону и он вышел на крыльцо.

Свободен! — мелькнула в его сознании радостная мысль. — Теперь только удрать поскорее!

Ночь приближалась к концу. На востоке уже белела полоса близкого рассвета… Спящая улица тонула в неясном сумеречном полумраке. Час для бегства был самый благоприятный. И Асан не замедлил, конечно, воспользоваться этим. Он бросился бежать по пустынной улице со всех ног.

Завернув за угол, он миновал один глухой переулок, выбежал на другую улицу и тут только почувствовал себя в безопасности. Тяжело дыша, весь еще полный пережитыми впечатлениями неожиданного ареста и еще более неожиданного спасения, Асан быстро зашагал к своей квартире, обдумывая в то же время план дальнейших действий.

— Уехать мне теперь в шесть часов не удастся: извозчиков не найдешь, а на себе багаж не потащишь! Придется еще продневать… Но где. У себя на квартире опасно — полиция может с обыском нагрянуть! Пойти разве к Голубку, у него спрятаться. Да, так, пожалуй, будет лучше!

Приняв такое решение, Асан тем не менее зашел на квартиру. Ему нужно было взять остальные деньги и условиться с хозяином относительно вещей.

Ворота все еще были закрыты, но на этот раз Асану пришлось недолго стучать: хозяин квартиры, старик еврей, «варшавский портной», как это гласила его вывеска, ловкий и весьма популярный среди «блатных», скупщик краденого, разбуженный стуком в окно, торопливо выбежал к воротам.

Асан послал по его адресу энергичное приветствие.

— Отворяй скорей, старый черт! Не узнал!

Еврей засуетился около калитки.

— Все ли хорошо, дружище. — Первым долгом спросил он Асана, когда тот вошел во двор. Маленькие хитрые глазки еврея пытливо окинули фигуру квартиранта появившегося в столь неурочный час.

— Не больно, брат, хорошо. Было попал на «крючок», да убежать удалось! — махнул рукой черкес, направляясь в квартиру.

— Ах, я уж думал, пропала твоя голова! — быстро с нервной ажитацией говорил еврей, сильно размахивая руками.

— Почему ты это думал, Янкель? — удивился черкес.

— Как почему? Разве я не знал? Как вы только вчера утром ушли себе пить, приходит этот старый мошенник Голубь, и зараз говорит мне: «Ох, душа моя, Янкель, беда!» И что за беда? — спрашиваю я. «Твоего, говорит, квартиранта забрали! Очень худое дело вышло! Смотри, придут до тебя, будет большой шухер!»

Асан с большим изумлением выслушал тот рассказ. Его поразило то обстоятельство, как мог Голубок узнать об аресте. Ведь его взяли ночью, а Голубок приходил днем.

— Что-то очень странно это и подозрительно! — невольно подумалось Асану. — Уж не Голубок ли и подвел меня? С него, пожалуй, станется. Гляди, еще обделили его на дуване, вот он и вздумал «пришить нам бороду» (выдать товарищей).

Узнав далее от Янкеля, что Голубок, под благовидным предлогом спрятать от могущего быть обыска вещи Асана, увез к себе его чемодан, черкес окончательно убедился в измене сообщника.

— Вот рыжая сволочь! Продал нас, собака! Чемодан к себе увез, поди думал, что деньги в нем спрятаны! Ах, псиное мясо, глотку ему перерезать! внутренне бесновался Асан, пытаясь скрыть свое бешенство от Янкеля.

К великому своему удовольствию и успокоению, Асан убедился, что спрятанные деньги лежат на месте. Взяв их и положив в карман пальто свой черкесский кинжал, Асан простился с хозяином квартиры и вышел, напутствуемый его добрыми пожеланиями. Остальную часть багажа: одеяло, подушку, корзинку все это Асан оставил Янкелю, так как багаж мог помешать исполнению задуманного им плана мести.

Горячая, южная кровь Асана пылала теперь неутолимой жаждой отмщения предателю. Он решил снова рискнуть свободой, но не уезжать из Томска, прежде чем не разделается с Голубком.

— Из-за него, подлеца, три тысячи в участке остались! Сенька, наверное, тоже попался! Надо его, собаку, пришить!

От квартиры Янкеля до пивной Голубка было не особенно далеко, и Асан минут через пятнадцать быстрой ходьбы стоял около цели своего путешествия.

Время было часов пять утра. Асан перемахнул через забор и принялся стучать в заднюю дверь пивной.

— Кто там, — послышался голос самого Голубка.

— Свой, отворяй живее!

— Кто свой.

— Это я, Асан. Отвори живее. Из участка я бежал из-под стражи. Спрячь меня до ночи где-нибудь.

— Чего на квартиру к себе не шел. — Спросил, не отворяя дверь, осторожный Голубок.

— Да разве можно мне на квартиру идти: там теперь наверное полиция караулит! — ни на минутку не задумываясь, ответил Асан.

Ответ этот, видимо, успокоил подозрения Голубка. Он отворил дверь.

— Проходи что-ли! Только куда я тебя спрячу. У меня самого, того и гляди обыск будет. Ишь время-то какое: все «крючки» на ноги стали…

— Ну ничего, дядя, не бойся! — успокоил его Асан, входя в сени.

— Иди в горницу, а я уж умом раскину — куда тебя получше спрятать! продолжал Голубок, вполне убежденный, что Асан не подозревает о его предательстве.

В прошлом у Голубка был не один уже случай подобной измены тем, которые делились с ним воровскими планами и пропивали в его же пивной барыши своих кровавых дел. Но все это как-то сходило с рук. Били Голубка, правда, часто и жестоко, но за недостатком улик, насмерть не убивали.

Теперь вышло не так.

Асан, убедившись, что никто не может помешать его намерению разделаться с Голубком, нащупал в кармане кинжал.

— Нет… зачем идти в горницу… Мы с тобой здесь поговорим.

В тоне его слов было что-то ужасное, неумолимое. Голубок испуганно отшатнулся в сторону, но было уже поздно. Холодная сталь мстительного кинжала сделала свое дело.

— Вот тебе, собака, за измену! — торжествующе прошептал Асан.

40. Свидание с Катей

Совершив кровавое дело мести, Асан благополучно успел скрыться. В то же утро он уехал из Томска с намерением никогда более не возвращаться сюда. Насколько оправдались эти надежды, покажет нам будущее, а теперь скажем несколько слов о Козыре. Таинственный незнакомец, предупредивший его об опасности, доставил Козыря в такое место, где розыски полиции были уже не страшны нашему герою. Кто был этот спаситель, какую роль он играл в судьбе Козыря и что заставило его спасти последнего от неизбежного ареста, — все это наши читатели узнают впоследствии.

Сейчас перед нами открывается новая картина.

Раннее весеннее утро. Небо раскинулось голубым шатром над обновленною дыханием весны землею. Суровая сибирская природа, освободившись от оков зимнего сна, сыплет щедрым весенним солнцем. Люди, вынужденные безвыездно жить в городе, не могут конечно, иметь точного представления о своеобразной прелести сибирской весны, но те, кому хотя бы однажды привелось встретить эту весну на лоне природы, в глуши тайги, — те никогда не забудут, как обаятельно красива лесная глушь в светлые весенние дни.

Вот почему с первыми весенним цветами, с первым весенним теплом, песнью кукушки и говорливыми ручейками, учащаются побеги из тюрем. в душе каждого заключенного живет тоска по воле, а весной она становится особенно ощутимой.

В описываемое нами теплое майское утро, двор пересыльной тюрьмы, находящейся за чертой города, был полон арестантами, на уголовных, отбывающих сроки наказания. Все они рады были подышать свежим чистым воздухом, погреться на солнышке, полюбоваться весной, насколько это было возможно в пределах тюремного двора. Яркое весеннее солнце золотило крыши тюремных построек и играло огненными бликами на окнах верхнего этажа, обращенных к востоку. В верхнем этаже тюрьмы, вдоль длинного темного коридора, помещались одиночные камеры.

Заглянем в одну из них. Сквозь запыленные стекла маленького окна с железными перелетами решетки, золотой солнечный луч прорезывает мутный полумрак камеры и падает на бледное истомленное лицо заключенного, который лежит в углу на своей койке. Он кажется спящим: глаза его закрыты и вся фигура застыла в неподвижном покое. На самом же деле узник не спал. Он был погружен только в глубокую задумчивость и лежал с закрытыми глазами, чтобы не видеть мрачных стен своей тюрьмы.

Это был Иван Семенович Кочеров. Но едва ли кто-либо из его прежних знакомых узнал бы в этом худом бледном арестанте, цветущего здоровьем и молодостью, весельчака и разбитного малого, которым был когда-то Иван Семенович. Арест, одиночное заключение, ожидание военного суда и, в будущем, грозная тень виселицы, — все это сильно подействовало на здоровье Кочерова и его душевное состояние. Следствие по делу об убийстве на вокзальном шоссе было закончено и теперь ему приходилось ждать очередной сессии военного суда. Ему были разрешены свидания с родными, но он не особенно радовался этому обстоятельству. За последнее время он все чаше и сильнее ощущал в себе потребность быть наедине с самим собой.

Долгие бессонные ночи, полумрак тюремных стен и постоянная неотгонимая мысль о роковом конце, изгнали из его памяти все, что было в ней грязного и преступного. Но, не сожаление о прошлых светлых днях юности, не страх перед близкой казнью, наполняли теперь смягченное сердце узника. Одни воспоминания о своей любви к Кате, ее дорогой горячо любимый образ, — только это, одно только это, жило и властвовало в душе Ивана Семеновича. Сон сделался для него желательным источником забвения, кратковременным возвратом к прошлому… Во сне ему по-прежнему улыбались любимые уста и звучала знакомая грустная песня… А по утрам, когда оклик дежурного надзирателя разгонял эти дивные грезы, Иван Семенович взбирался на стол и подолгу простаивал, прижавшись лицом к холодному железу оконной решетки.

Так шли дни за днями… За стенами тюрьмы все дышало весенним обновлением, а здесь в сырой и тесной одиночке веяло холодом могилы.

Солнце поднялось уже высоко и его теплый дрожащий луч заполнил уже самый отдаленный угол камеры, когда дверь одиночки отворилась и на пороге показался надзиратель.

— Вставайте, Кочеров, в контору вас требуют, на свидание.

Иван Семенович повернул к нему голову, не поднимаясь с койки.

— На свидание. Жена, ведь, была у меня в воскресенье…

— Не знаю кто, только требуют. Идите скорее!

Потому ли, что сегодня ему приснился особенно хороший сон, оттого ли, что солнечные лучи, врывающиеся в камеру, были особенно теплы и говорили о весне, в душе Кочерова зашевелилось какое-то смутное ощущение чего-то нового, хорошего и неожиданного. Слабая надежда на что-то, о чем он и мечтать боялся, затрепетала в его сердце.

И надежда его не обманула. Едва он переступил порог комнаты, отведенной для свиданий, его глаза усмотрели за густой проволочной сеткой ту, которая была неотступно в его мыслях, чей образ улыбался ему из мрака тюремной ночи. Это была она, его Катя, прекрасная, как майский день и вся дышащая ароматом духов, как живое олицетворение весны.

— Катя! Катя! — бросился он к решетке, протягивая сквозь ее переплет свои исхудалые руки. — Как ты попала сюда? Как ты вспомнила обо мне?

Катя ласково улыбнулась и крепко пожала протянутые ей руки.

— Пришла проведать тебя, Ваня! — просто ответила она. В голосе ее звучало неподдельное сожаление.

— Ты вспоминала обо мне? Ты не забыла меня? — шептал он, не выпуская рук Кати. Слезы текли по исхудалому лицу, но он не замечал их.

— Почему ты не написал мне об аресте?

— Катя! Как я мог писать тебе! Я боялся и повредить тебе этим письмом и боялся, что ты… не захочешь читать его. Ведь я теперь конченый человек: либо петля, либо каторга.

— Я только из газет узнала о твоем деле. Раньше еще хотела приехать, да никак нельзя было.

— Спасибо тебе, спасибо, что не забыла, пришла!

Катя близко придвинулась к решетке и тихо подозрительно косясь в сторону присутствовавшего при свидании надзирателя, шепнула:

— Побег устроить нельзя!

Кочеров покачал головой.

— Трудно это сделать, Катя, очень трудно!

41. Последнее «прости»

— Хотя трудно, но, все-таки возможно.

Кочеров махнул рукой.

— Не знаю. Не думал я об этом.

— Если тебе нужны деньги скажи. Я могу дать тебе… — предложила Катя.

Иван Семенович отрицательно покачал головой.

— Нет, зачем же. Деньги мне не нужны… Если понадобится, то жена может дать… Надолго ты в Томск приехала?

— К сожалению, я не располагаю временем. Завтра же утром я должна ехать обратно. Ведь я сюда тайным образом приехала.

— Как так? — удивился Кочеров.

— Воспользовавшись отсутствием моего старика, он отлучился по делам на прииски, я и покатила сюда. Долго мне жить здесь нельзя, надо вернуться домой до приезда старика.

Иван Семенович тяжело вздохнул и уныло опустил голову.

— Да, Катя, — прошептал он. — Не привелось нам с тобой по-старому зажить. Не судьба, значит! Я ведь только и надежды питал… Богатым думал стать, тебя счастливой сделать. Вместо того в тюрьму попал! Эх! — В голосе его послышалось крайнее отчаяние.

— Ну, не унывай, Ваня! Может быть, все устроится. Приговорят тебя в ссылку, с дороги можно убежать легко, а там уж от тебя зависеть будет. Не падай только духом! — ободряющим тоном говорила Катя, с грустью и сожалением смотря на бледной лицо заключенного.

При последних словах оно озарилось счастливой улыбкой безумно влюбленного человека. Глаза Ивана Семеновича блеснули надеждой.

— Зачем унывать. Будем надеяться на лучшее! Одна у меня к тебе просьба, Катя, пиши мне, если не поленишься. Чаще и больше пиши!

Катя выразила живейшую готовность поддержать переписку, насколько это будет возможным. Они условились адресами.

Свидание подходило к концу.

— Вот что, Ваня, хотела я тебя спросить, — нерешительно начала она, нервно вертя ручку своего кружевного зонтика. — Я имела основания думать, что ты так или иначе виновен в смерти… того человека, к которому ты меня постоянно ревновал.

Напоминание это болью отозвалось в душе Кочерова, но он сдержал себя.

— Теперь, когда все прошло, пережито нами, — продолжала Катя, — я хотела бы успокоить себя, убедиться, насколько верны были мои подозрения.

— Чего же ты хочешь?

— Я хочу знать и ты скажешь мне это… Скажешь правду, во имя любви ко мне, скажешь… Кто убил Александра…

Катя кончила и выжидательно смотрела на Кочерова. Тот прижался лицом к разделявшей их решетке и твердо выговорил:

— Только не я! Только не я! Катя, говорю тебе святую правду!

Торжественный тон этих слов не оставил в душе Кати места сомнениям и Катя больше не переспрашивала.

— Я тебе верю! — просто ответила она. Ее красивое лицо слегка затуманилось, старая, не вполне закрывшаяся рана сердца, дала о себе знать при воспоминании о безвестной смерти Пройди-света.

— Все еще ты любишь его! До сих пор не забыла! — с горечью заметил Кочеров.

Катя в ответ на это весело улыбнулась, блеснув своими жемчужными зубами.

— А ты уж и приревновал. Опять по-старому! Ах! Какой же ты чудак, Ваня… Спросила я тебя для того только, что бы между нами не осталось никаких тайн. Вот и все. Понял!

Объяснение это не совсем успокоило Ивана Семеновича, но он, боясь рассердить Катю, прекратил этот разговор… Они обменялись еще несколькими фразами, как к ним подошел надзиратель.

— Свидание кончено. Прошу вас удалиться! — заявил он, эффектно щелкая крышкой часов.

— Ну, друг мой, до лучших дней! — крепко сжала руки заключенного взволнованная Катя.

— Прощай, радость моя, прощай! — грустно повторил он, отвечая на этот последнее пожатие дорогих рук.

— Не падай духом! Надейся!..

— Пиши мне, Катя, — ради всего святого пиши! — горячим, страстным шепотом умолял он, судорожно хватаясь за ее маленькие изящные пальчики.

Глаза его были полны слез и выражали глубокую тоску.

— Прошу прекратить свидание! — резко и неумолимо произнес страж закона.

— Пора, Ваня, прощай! — осторожно освободила она свои руки. — Не тоскуй, голубь мой, свидимся!

Эти прощальные слова влили в истомленную душу узника давно не испытанную отраду. В них ему слышался голос искренней любви, вера в светлое грядущее…

В сильном душевном волнении прислонился он к решетке, провожая Катю тоскующим взглядом и повторяя мысленно ее последнее прости…

Снова стены одиночной камеры неприветливо взглянули на узника, лишь только он перешагнул порог.

Отчаяние и горе, наполнявшие его душу, были безнадежно темны, как мрак спустившийся в углах камеры.

Когда тяжелая дверь камеры захлопнулась за ним, он бессильно повалился на койку… Судорожные рыдания потрясли весь его организм…

Немые бесстрастные стены тюрьмы были единственными свидетелями этого взрыва глубокой скорби…

Мало-по-малому Иван Семенович успокоился… Он лежал неподвижно, уставившись взглядом на темно-голубой квадрат окна, пересеченной черными полосами решетки.

Форточка была открыта и в нее, вместе со свежим теплым воздухом, лилась отголоски широкой хоровой песни, грустной как осень…

Пели это в соседнем корпусе, у «политиков».

42. Суд

Медленно и скучно потянулись дни для Ивана Семеновича. Единственными радостными проблесками в этом мраке одиночества и тоски были письма от Кати. Она сдерживала свое слово и аккуратно раз в неделю писала ему. О, с каким страстным нетерпением ожидал он эти письма, как читал и перечитывал их, как бережно хранил! Под влиянием бодрого успокаивающего тона Катиных писем, он стал и сам смотреть на свое положение с более оптимистической точки зрения. Мысль о возможности быть повешенным казалось теперь нелепой. Ведь я не грабил, можно сказать, только присутствовал при этом… За что же меня вешать! — мысленно успокаивал он себя. — Ну, положим, сошлют меня на каторгу, разве оттуда бежать нельзя! А уж на воле-то я не пропаду! Катя, как видно, стала ко мне относится со всей душой, полюбила меня может еще и заживем мы с ней!

…Хотя все время Кочеров содержался в строгом одиночном заключении, все же ему удавалось иногда получать сведения о своих сообщниках: Егорине и Махаладзе.

Так он узнал о сумасшествии Егорина и затем о его смерти в тюремной больнице. Последнее известие очень удивило Кочерова и заставило его задуматься.

…Между тем, время шло, миновало лето и дождливая осень, выпал первый снег…

Кочеров, выходя в определенные часы на «прогулку» с какой-то страшной, почти детской радостью любовался этим первым пухлым снегом…

Где-то в глубине души, смутно шевелились воспоминания далекого детства, связанные с этой порой года — с наступлением зимы!..

Письма от Кати получались все также аккуратно, как и прежде…

Она обещала приехать в Томск ко дню разбора дела. Наконец настал и этот столь долгожданный день.

Было это в первых числах декабря… Утром, во время проверки, Кочерову объявили, что сегодня будет слушаться его дело. Торопливо одеваясь, он старался показать себя спокойным, но это плохо ему удавалось: руки его дрожали, глаза беспокойно впивались в лицо тюремной стражи, точно он хотел прочесть на них свою ближайшую участь. Бесконечно длинным показался ему путь от тюрьмы до места, где нашел себе временное помещение военно-окружной суд.

Махаладзе был раньше него выведен из тюрьмы и они встретились с ним только в приемной суда. Черные глаза грузина ласково блеснули при виде Кочерова. Он дружелюбно кивнул ему головой. Разговаривать было нельзя, их разделял конвой. Помещение суда было полно народа. Сотни глаз устремились на фигуры наших героев, когда они заняли места на скамье подсудимых.

Кочеров избегал смотреть в сторону публики. Он боялся встретится с знакомыми лицами; но в то же время надежна повидать милые черты той, кто была для него дороже всего на свете, заставляла Ивана Семеновича изредка пробегать глазами по передним рядам публики.

Надежда эта была напрасной: Кати в зале не было.

Поглощенный мыслью о том, что могло помешать любимой женщине сдержать свое слово, явиться в суд, Кочеров пропустил содержание обвинительного акта. Несколько внимательнее стал он прислушиваться к речам обвинителя и защитников…

Уже поздно вечером, когда в зале сгустились сумерки и на судейском столе были зажжены канделябры, подсудимым прочитали приговор.

Длинные, страшные и непонятные для растерянного сознания, слова приговора прозвучали, казалось, где-то далеко, но глухо и больно отзывались каждой своей буквой в истомившихся сердцах.

«Приговариваются к лишению всех прав состояния», — отчетливо донеслось до слуха Кочерова. Радостная мысль молнией пронеслась в его сознании. «Значит, ссылка с лишением прав!»

— «И к смертной казни через повешенье!» — громко прозвучали слова приговора.

Кочеров невольно приподнялся на месте, схватился руками за скамейку, чтобы не упасть. Странная, точно лихорадочная дрожь, охватила всего его.

Крупные частые слезы неудержимо потекли из глаз. В этот момент он был действительно жалок.

Махаладзе, тоже побледневший, но наружно спокойный, молча выслушал приговор и презрительно покосился на слезы Кочерова.

— Все теперь кончено! Прощай, Катя! — с глубоким вздохом прошептал он, еле находя в себе силы следовать за конвойным.

Машинально, точно автомат, шагал он по спящему городу. Тесная стена солдат окружала его и Махаладзе. Конвойные, утомленные долгим ожиданием в стенах суда голодные и озлобленные, торопливо шагали, побуждая к тому же и арестованных. На углу какого-то переулка им встретился одинокий ночной извозчик. Он не успел свернуть в сторону и конвой осыпал его градом злобной брани.

— Разинул рот-то, черт старый! — сердито крикнул старший из конвоиров. — Прикладом бы тебя! Эй, Сидоров, сомкни цепь! Шевелите ногами, что ли.

Последнее восклицание относилось к арестантам. Кочеров даже не расслышал его, а возмущенный Махаладзе ответил солдату:

— Ни к месту нам торопиться, в могилу ведь идем!

— Но-но, поговори еще! — смутился конвоир.

43. Накануне казни

Зимний морозный день близился к концу. Глухо и пустынно в тюремных коридорах после вечерней проверки.

Тюрьма, окутанная сизыми сумерками быстро наступающего вечера, хранит зловещее молчание.

Скучно и холодно одиноким часовым, мерзнущим на своих вышках, по углам тюрьмы. Сегодня они должны быть особенно бдительны. Каждый слабый шорох около тюремной ограды, каждая неясная тень на сумеречном фоне снежного поля, заставляет их вздрагивать и напрягать внимание.

— Поглядыва-ай! — то и дело раздается унылый крик часовых. В общих камерах тюрьмы сегодня против обыкновения тихо: нет ни брани, ни смеха… Точно что-то гнетущее и страшное придавило всех.

Роковое известие, тщательно сохраняемое тюремной администрацией втайне, облетело тюрьму.

Вместе с серыми тенями вечера, в душные полутемные камеры незаметно вполз холодный призрак смерти.

— Завтра, на рассвете… — пронесся по тюрьме пугливый шепот.

Дежурный надзиратель, отставной унтер-офицер, с тщательно выбритым, сухим, бесстрастным лицом, приняв дежурство, молча и сосредоточенно обошел коридор. Шагал он осторожно на цыпочках, как в церкви, сердито шевелил нафабренными усами, и, то и дело поправлял перевязь шашки, точно узкий ремень давил ему плечо.

Посмотрев в «глазок» общей камеры, надзиратель покачал головой.

— Притихла «кобылка». Знают, должно быть… — подумал он, отходя от двери.

В общей между тем шли сдержанные разговоры полушепотом, так говорят в домах, где есть покойники.

— Кто их только вешать будет. Неужто из арестантов кто? — негодующе шептал своему соседу по нарам молодой парень с более бледным испитым лицом.

Старый бывалый арестант затянулся махоркой, сплюнул и медленно ответил:

— Бывают такие суки… При мне в харьковском централе троих повешали. Свой же уголовный вешал. Из хохлов был такой мозглявый мужичонка.

— Ах, он, в замок, в веру… — не выдержал молодой парень.

— Опосля уж дознались мы, — равнодушно продолжал рассказчик, подпирая голову рукой и сосредоточенно выпуская клубы дыма. — Пришили. На том же кругу темную дали.

— Так ему, собаке, и надо!

— А вот, когда я в Одессе содержался, — вмешался третий собеседник, так у нас был один… зазнамый палач. Так в отдельной камере сидел… Ежели на прогулку, так и то отдельно выпускали. Идет, бывало, а два «масаяки» (солдаты), сзади!

— Иначе нельзя — пришьют в одночасье!

— А что, дядя, больно знать смерть тяжела-то, ежели вешают? — спросил после некоторого молчания молодой арестант.

Сосед неодобрительно посмотрел на него, покачал головой и потушил папиросу.

— А вот заслужи, дурень… Тогда узнаешь!

— Сказано, братцы мои, — веревка крепка и смерть легка! — отозвался кто-то из арестантов.

Тишина тюремного коридора была нарушена шагами…