Тонкие стекла

Повесть

Старик вышел купить папиросы. Он жил высоко, на девятом этаже, но пошел пешком, потому что не любил лифты.

На втором этаже разглядел в почтовом ящике что-то белое. Открыл ящик и достал письмо. Тридцать лет не получал писем.

От волнения не сразу смог прочитать адрес.

Писали из городка во Владимирской области. Он не знал, что есть такой городок. Писали не ему, но на его адрес. Видимо, перепутали номер дома или номер квартиры.

Старик спрятал чужое письмо в карман.

Вернулся с папиросами, включил на кухне свет, были уже сумерки, и поставил на огонь чайник. Сел, положил письмо на стол и закурил.

Выкурил папиросу и тогда надорвал конверт.

“Что убил Степан Петрович, я догадалась сразу, из-за “Павлина”.

Но это еще не доказательство, а доказательство – кольцо…”.

Так начиналось это письмо.

//

/“Здравствуй, Сережа/”, и дальше сразу: /“Что убил…, кольцо…, /“/Павлин/”/…”/ И больше ничего про убийство.

“Клубника цветет очень хорошо. Верка работает день в неделю, завод стоит.

А помнишь, она была крошечной, в синей матроске, и украла твой билет. Ты остался на лишний день. Это для тебя он был лишний…

Ты хочешь, чтобы я так и помнила тебя молодым, боишься, что увижу стариком и не узнаю. А я в который раз зову тебя приехать…”

Старик прочитал письмо и заварил чай. За чаем перечитал еще раз.

То ли старуха умела писать, то ли воображение старика разыгралось, но он так и видел клубнику в белом цвету, девочку в синей матроске, Степана Петровича, убийцу.

Старик спрятал письмо в шкатулку с документами, включил радио, послушал новости и лег спать. Телевизор он не любил. Проснулся рано и вновь захотел перечитать письмо.

Он перечитывал его часто, как любимую книгу. Выучил наизусть и все равно перечитывал. Всегда на кухне, поставив чайник и выкурив папиросу.

Прошло больше месяца. Как-то он включил радио и услышал в рекламе, что билеты можно заказывать по телефону по такому-то номеру.

Старик ушел в прихожую и поднял черную трубку. Поднес трубку к уху и услышал далекий тоскливый гудок. Он уже забыл номер и хотел положить трубку, но тут номер повторили.

Старик набрал его и заказал билет в маленький городишко во

Владимирской области.

Место было странное.

По правую руку за бетонной стеной молчал завод. Слева, за деревянными домиками (перед каждым окошком – яблоня) – подъездные пути. Оттуда доносился то свисток тепловоза, то разговор диспетчера, то ход поезда.

Воздух был теплый. Дымок от папиросы тянулся вверх в безветрии.

Старик курил “Приму”. От завода к подъездным путям шли рельсы.

Железные ворота, из которых они шли, были заперты. Краска на воротах облупилась.

Старик как будто был турист в далекой экзотической стране, такое у него возникло ощущение. Все знакомо, но знакомо по книгам.

Он с наслаждением вдохнул воздух, пахнущий темной зеленью и мазутом. Вся эта темная трава по пустырям и обочинам напоминала картинку из сборника русских сказок.

Горело окно. Свет из окна как будто углублял неровности ствола яблони и кривизну черных веток. Это была антоновка, как позже узнал старик.

Он вгляделся в темный огород, но клубники не различил. Пахло землей. Старик подошел к дверям. Далеко залаяла собака. Старик поднял бледную руку и постучал.

От стука дверь отворилась сама с ржавым скрипом.

Старик осторожно вошел в темноту и – споткнулся о ступеньку.

Никто его не окликнул. Он был в терраске. Пахло укропом и чесноком и листом смородины. Глаза привыкли к темноте и разглядели на столе стеклянные банки с огурцами, еще без рассола.

Из терраски старик вошел в коридорчик и увидел приоткрытую дверь. Из двери падал свет. Слышен был плеск воды и звон посуды.

Женщина лет пятидесяти мыла посуду в тазике. Она почувствовала взгляд, повернулась и замерла, уставившись на старика. Он стоял у притолоки в белом летнем костюме с портфелем в руке.

– Здравствуй, Вера.

– Здравствуйте, – сказала она, не отводя изумленных и испуганных глаз.

С мокрых рук капали на половичок светлые капли.

– Мамы нет дома?

– Нет.

– Я присяду?

– Конечно.

Старик присел на низенький диванчик, бывший слева у стены.

– Дождусь ее.

– Что вы, – воскликнула Верка, – это долго.

– Ничего.

– Это месяц целый. Или больше.

Тут уже старик изумленно уставился на Верку.

– Она к брату моему уехала в Томск внуков нянчить.

Старик так огорчился, что некоторое время ничего не мог сказать.

Верка вытерла наконец мокрые руки о передник.

– Когда поезд на Москву? – устало спросил старик.

– Завтра, – сказала Верка. – А вы кто?

Вот интересно, как оценить этот поворот? – думал старик ночью, лежа на высокой кровати с металлическими шишечками, отражавшими лунный свет. Он падал из верхней половины высокого окна. Нижняя половина была закрыта простыми белыми занавесками с зелеными васильками по полю. Верка сказала, что синих ниток не нашла.

Она сказала, чтобы старик задержался. Она сказала, что вдвоем веселее.

Верка спала в смежной комнате, где печка и дверь в коридор, где пили чай. Двери не было между комнатами, и старик слышал дыхание

Верки. Он давным-давно не слышал дыхания спящего человека.

Утром старик понял, что Верка стесняется перед ним за весь этот мир. Что нет никаких удобств, что дом такой маленький, что яблони старые, сорок пятого года рождения.

Она не пустила старика за водой на колонку.

– Что вы! Тяжело.

Принесла воду и поставила электрический самовар. Вода пахла ржавчиной.

– Извините, – сказала Верка. – Такой уж у нас район. Низкий и сырой. Для растений плохо. Только если азиатская жара хорошо, но азиатская жара редко. Сейчас еще завод стоит, а то бы шум был днем и ночью. Плюс еще вороны кричат. И парк у нас старый, весь изрос, не то что в городе. Тополя у нас вымахали до облаков, все белые от древности. На них воронье живет в черных гнездах.

Ржавый чай старику не понравился, и он спросил, нет ли где родничка.

– Как же, – сказала Верка. – В городе, в центре, где Ока, где овраги. То место хорошее, солнечное, и магазины там большие, и рынок, и удобства в домах. Жизнь.

Клубника была мелкой и кислой. Ели с сахаром.

Верка не позволила старику убрать посуду после завтрака.

– Что вы!

Свет сквозь листья яблонь был точно как старик представлял.

Старик смотрел в окно, пока Верка мыла в тазике посуду.

– Да, – сказала Верка печально, тоже глядя в окно. Сквозь яблоню видна была зеленая трава у забора и пустая тропинка.

– Что? – спросил старик.

– Не видите? Это потому, что мало видите. Я стекло имею в виду.

Я его уже сколько лет вижу, пятьдесят, и оно все тоньше и тоньше с каждым годом, то есть с каждым взглядом.

– Как это? – поразился старик.

– Видите, в точке, где тропинка, совсем истончало. Как ступеньки стираются от шагов.

Чудная она была, эта Верка.

После завтрака старик собрался в город, и она разволновалась.

– У нас автобусы плохо ходят.

– Я не спешу. Ты мне бидончик дай.

– Ни в коем случае! Я вчера только молоко брала.

– Я воду из родника принесу.

– Что вы! За этой водой в овраг надо. Лестницы крутые, шаткие. В овраге – темень. Солнца не видать.

Чудная.

Центр старику не понравился. В нем были совершенно московские киоски с цветными бутылками в витринах. Магазины – победнее, рынок – дешевле. Старик купил стакан земляники и съел в парке за рынком. Парк обрывался над рекой.

Старик постоял у каменной балюстрады и посмотрел с высоты на

Оку, на песчаный и пологий тот берег. На берегу загорали. Бидон нагрелся на солнце.

В городском парке было чисто. Газоны – подстрижены. На клумбах цвели анютины глазки. Аттракционы работали.

На чертовом колесе старик медленно поднялся на самую высокую точку в городе. С ним в кабинке была девочка лет двенадцати. Она крепко сжимала билет. Ветер теребил ее волосы. На самой высокой точке девочка воскликнула:

– Мой дом!

Ее дом был девятиэтажка. За девятиэтажками шел пустырь, за пустырем молчал завод, за заводом серебрились макушки древних тополей, за тополями яблони смотрели в окошки маленьких домиков.

И все это далеко, в тени, в низине.

А близко, совсем близко, у реки – овраг…

Верка выпила пять чашек на родниковой воде. Она пила чай крепкий и сладкий. Старик курил “Приму”. Дым таял. Звенел комар. Ветка яблони вошла в отворенную форточку.

– А ведь я не верила, что вы есть, – сказала вдруг Верка.

– Почему?

– Хотя как я могла не верить, если я вас даже помню.

– Каким ты меня помнишь?

Верка задумалась, и лицо ее стало беспомощным.

– Я тоже не верил, что все это есть, – сказал старик.

– Что?

– Дом, яблоня у окна, ты, синяя чашка, “Павлин”… Ты знаешь, где здесь “Павлин”?

– Какой “Павлин”? – удивилась Верка.

– Не знаешь? – удивился старик.

Теплым поздним вечером старик сидел в своем белом костюме под яблоней. Комары звенели у лица, но старика не трогали, он уже был для них как корявое дерево, без крови. Соседка развешивала белье на тугой веревке между яблонь. Расправляла, прежде чем повесить, стряхивала. Белье хлопало в воздухе. Вышла Верка с помойным ведром. Крикнула:

– Оль!

– А! – крикнула соседка.

Верка поставила ведро между грядок и подошла к жердяному забору.

У забора росли белые флоксы. Она их раздвинула, и они запахли сильнее, от испуга. Соседка бросила в таз уже хлопнувшую в воздухе наволочку и подошла к забору со своей стороны. Их освещал с деревянного столба уличный фонарь.

– Слушай, – сказала Верка, – чего такое павлин?

– Птица.

Они разговаривали тихо, но у старика был тонкий слух, он почему-то обострялся с годами.

– У нас в городе есть? – спросила Верка.

– Нет.

– Точно?

– Точно.

– А почему?

– Потому что он в нашем климате не живет, а зоопарка в нашем городе нет. Почему в нашем городе нет зоопарка, не спрашивай, не знаю.

Старик вспомнил “Краснопресненскую”. На лестнице под землю спускаются неподвижные люди и держат в руках павлиньи перья.

Перья большие и качаются, на каждом – круглый глаз. Глазастые перья. И тут же старик вспомнил маленькие окошки у самой земли в толстых каменных стенах.

Окошки глядели на рынок. Они были собраны из цветного стекла, синего, черного и голубого. Из каждого окошка глядело черным зрачком павлинье перо.

Старик сошел с автобуса с желтым бидоном.

Каменный дом был в два этажа. На втором этаже – ажурный балкон.

На нем, прямо на перилах, сохли синие джинсы. Тополиный пух опускался на них. Вся толпа с автобуса пошла через дорогу на рынок, а старик – к кованой приоткрытой двери, из нее слышался звук одинокого струнного инструмента.

Старик ступил на каменный влажный пол. Каменный пол, низкие потолки и цветной свет делали человека как будто тише. Плюс струнная музыка. Струна как будто дрожала внутри человека.

Старик подошел к стойке и увидел за стойкой мальчика лет десяти.

Мальчик о чем-то думал. Он не видел старика.

– Простите, – сказал старик.

Мальчик встрепенулся, понял, что старик что-то сказал, и переспросил:

– Что вы хотите?

На полках ровно стояли цветные бутылки и яркие жестяные банки, и все стеклянные бутылки и все до единой жестянки были чистые, как камешки на морском берегу. Старик бывал на море после войны.

– Даже не знаю, – сказал старик. – А что бы ты посоветовал?

– Мороженое, – тихо сказал мальчик.

– Мне мороженое нельзя, – сказал старик, – у меня кровь холодная, мне что-нибудь погорячее.

– Кофе?

– А чаю нет?

– Чаю нет.

Мальчик включил кофеварку. Медленно наполнялась чашка. К удивлению старика, она оказалась синей с золотой каймой, совсем домашней. Старик расплатился.

– Музыка у вас интересная звучит. Тебе нравится?

– Отцу.

Старик сел за столик в углу и снял панаму. Мальчик, легко ступая, вышел на улицу, и старик остался один. Пепельница простого стекла отражала и преломляла цветной свет. Старик закурил “Приму”. Он никуда не торопился. Один поэт так и сказал: я никуда не тороплюсь – мои часы остановились.

Цветные отражения немного сместились. Мальчик стоял на улице, старик видел его тень из приоткрытых дверей.

Музыка вдруг оборвалась. Из подсобки вышел мужчина.

Он был высок и вышел, пригнув голову, чтобы не задеть притолоку.

Взглянул на старика и встал за стойку на место мальчика. Мужчина был чисто выбрит, в свежей рубашке, застегнутой на все пуговицы.

Старик потихоньку пил кофе, а они стояли оба, мужчина и мальчик.

Будто поджидали кого-то. Мужчина смотрел на вход, мальчик – на дорогу.

Старик курил “Приму”. Он не торопился.

В бар вошли ребята с мокрыми после речки волосами, купили шесть банок пива “Bear”. Ушли. Бармен убрал деньги и снова замер за своей стойкой.

Еще сместились цветные блики. Пепельница погасла. Старик тянул кофе из синей чашки медленно, как коньяк. И тут они оба, он и мужчина, услышали тихое “здравствуйте” мальчика. И оба посмотрели на вход.

Вошла женщина с ведром ранних яблок, золотой китайкой. За женщиной – мальчик.

Она поставила ведро на каменный пол и сказала:

– Свари кофе, я не завтракала.

Бармен включил кофеварку. Положил на блюдце два куска сахара.

Женщина смотрела на его руки.

– Все забываю спросить, – сказала она вдруг. – Почему ты кольцо обручальное не снимешь?

– Вросло, – коротко ответил бармен. Старик впервые услышал его голос. Обыкновенный голос.

– И когда же оно вросло, после первой женитьбы или после второй?

Капал в чашку кофе.

– После первой.

– Надо же, – усмехнулась женщина. – Судьба.

Со своей чашкой она ушла в подсобку. Мальчик – следом. Золотая китайка осталась на каменном полу у стены.

Скоро бармен и старик услышали из подсобки голоса: “Давай рассмотрим третий закон Ньютона, действие равно противодействию… Ты не записывай пока…”

Автобус от центра до Казанки – так назывался мертвый район, в котором жила Верка – шел минут двадцать. Старик сидел у окна и думал.

“Сделаем несколько допущений и, исходя из этих допущений, несколько выводов”.

Старик разговаривал сам с собой.

“Положим, “Павлин” из письма и есть этот бар с цветными стеклами. Положим, этот бармен и есть Степан Петрович, который убил из-за этого “Павлина”. Это можно доказать по кольцу, которое вросло. Вопрос вот в чем: откуда старуха знает этого

Степана Петровича? Вряд ли она посещает бары. И знать она его должна хорошо.

Допустим, что знает она его как соседа, что живет он на той же

Казанке…”

Пахло бензином. Кондукторша дремала на высоком сиденье.

Полупустой автобус дребезжал на неровностях дороги. Солнце клонилось к закату. Бидон стоял у ног старика весь в холодной росе.

К чаю Верка напекла блинов. Выпили по три чашки. Чай оказался очень вкусный на родниковой воде. Блины ели со свежим клубничным вареньем. Старик так наелся, что захмелел. Верка была очень довольна.

Она собрала посуду. Старик хотел выйти в сад, покурить в темном саду “Приму”, но она сказала:

– Вы посидите со мной, я люблю дым.

И он сидел и смотрел, как она моет посуду в тазике, подливает из чайника кипяток, и пар вместе с дымом тянется к потолку.

– Сейчас у нас хорошо, – сказала Верка, – зимой – скучно и печку надо топить. А вы, – Верка взглянула на старика, – смогли бы жить в таком месте, как наше?

Старик действительно задумался об этом. Он представил зиму, обледеневшую тропинку, голос ветра в трубе, тяжелый топор в холодном сарае, блестящие глаза крысы.

– Старый я уже. Да и печь я никогда не топил.

– Что вы! Я не одному вам имею в виду жить, а с нами.

Старик ничего на это не ответил.

После ужина играли в “дурака”, без азарта. Старик молчал, задумавшись, и Верка боялась нарушить его молчание. Она так была занята им, его молчанием, что играла совсем невнимательно, и все время оставалась. Старик же всегда умел и думать и не упускать из виду внешний мир.

Наконец он снял очки. Верка поняла, что он устал играть.

– Я такого старого района, как ваш, еще не видел, – сказал старик, – я даже не реальный возраст имею в виду, а впечатление.

Такое впечатление, что дети здесь не живут.

– Что вы! И какие еще хулиганы живут. Антоновы, к примеру, два брата, тринадцать и четырнадцать, я их как вижу, на другую сторону перехожу. Еще девочка одна живет, Гуля, татарочка.

Хорошая девочка, маме помогает. Еще Школьниковы. Саша Школьников с отцом живет, совсем рядом.

– А мать? – спросил старик.

– Под машину попала пять лет назад. Шла с мужем из гостей поздним вечером, за мужем, вернее, через дорогу, и машина без фар сбила. Муж на шаг впереди шел.

– Почему не женится еще раз?

– Не знаю, может, из-за ребенка. Вообще-то он видный мужчина, и бар у него в городе есть, я, правда, не видела, я в городе не бываю.

Старик был доволен, что его допущение подтвердилось. Бармен жил на Казанке.

К вечеру следующего дня старик мог нарисовать подробнейший план

Казанки.

Кое-что он бы на плане выделил. К примеру, школу напротив заброшенного парка. Она была единственной на район и в древности равнялась тополям. Напротив школы стоял небольшой памятник самолету летчика Гастелло. Из настоящего самолета школа казалась бы пауком с каменным квадратным телом и деревянными лапами.

“Тело” было самым древним, “лапы” пристраивались.

Очевидно, и бармен, и сын его учились в этой школе. И Верка, конечно, в ней училась. Сделаем такое допущение, – сказал себе старик.

Он пока не знал, что оно ему давало.

Слева от школы он бы отметил сад с золотой китайкой. Это была единственная золотая китайка на всю Казанку. Сад был глухой и запущенный. Китайка глядела в пыльные немытые окна. Но чувствовалось, что дом все-таки жилой.

Старик какое-то время – он не замечал время – простоял с

“Примой” у колючего шиповника под школьным окном и дождался-таки хозяйку.

Она вернулась с порожним ведром. Очевидно, продала свою китайку после занятия физикой с Сашей Школьниковым. Александром

Степановичем? Допущение, что бармен и есть Степан Петрович, не было еще подтверждено.

Кстати, глядя, как хозяйка достает ключ из-под пыльного половичка на крыльце и отпирает дом, старик подумал, что она, пожалуй, ровесница бармену. Возможно, училась с ним не только в одной школе, но и в одном классе. Сделал такое допущение.

Он даже вот что подумал: она хорошо училась по физике, очень была способная, и не раз, верно, Степан Петрович списывал у нее контрольную или спрашивал смысл закона. Она была в него влюблена, он это знал и пользовался.

Теперь она ездит по утрам к нему в бар заниматься с его сыном.

Кстати, почему в бар? Почему она не занимается с его сыном дома?

Старик услышал тяжелое гудение шмеля и посмотрел на него. Это был красивый шмель. Он опустился в цветок шиповника и затих.

Старик и в задумчивости был внимателен к внешнему миру.

Тут может быть несколько простых ответов. И, возможно, все они верны:

1. Ей удобно заниматься в баре, потому что автобусы по утрам ходят лучше, а ей с китайкой надо выехать пораньше.

2. Она до сих пор влюблена в Степана Петровича и не может отказаться от возможности его видеть.

3. И наконец, – дело в мальчике.

Старик увидел его робким и даже пугливым. Такие до конца жизни боятся оставаться одни в доме. Отец это, конечно, знает, жалеет, может, чувствует себя виноватым и не оставляет одного.

К сожалению, дом Школьниковых не был виден ни из Веркиных окон, ни из Веркиного сада. Он стоял через дом от Верки, садом на пустырь. За пустырем шла улица краснокирпичных трехэтажных домов. Официального названия улицы никто не помнил, все ее звали

– Красная Пресня.

Вечером старик поднялся на третий этаж дома на Красной Пресне и вывернул лампу. Из темноты было лучше видно.

Дом Школьниковых предстал как на ладони.

Старик курил “Приму”. В подъезде было душно и пахло масляной краской. Грязное окошко заросло паутиной. Сад у Школьниковых был ухоженный.

В двенадцатом часу вечера мужчина и мальчик сошли с автобуса и направились к своему дому. Вошли и включили свет. Задернули занавески.

Старик вышел из подъезда. Перешел дорогу. Минул дом Школьниковых и почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. Из дома никак не могли смотреть. Смотрели справа. Справа цвела фиолетовыми цветами картошка.

Он остановился закурить. Чиркнул спичкой. Бросил спичку, прошел несколько шагов, оглянулся.

Меж двух борозд стояла старуха. Она была совсем древняя, в темном платье и темном платке. В толстых очках. Она собирала колорадских жуков в жестянку с бензином в свете уличного фонаря.

Неподходящий свет для жуков.

Старик почему-то испугался. Он, когда оглянулся, столкнулся глазами со старухой. Из-за толстых очков ее глаза были большие и внимательные.

Старик быстро пошел к дому. Он не оглядывался.

Уже дома он подумал, ну чего я испугался, старуха наверняка знает мою старуху и, значит, обо мне. Может, они подруги. И, конечно, ей интересно меня разглядеть. Такое допущение.

Дома старик спросил Верку, нет ли у них его фотографии в молодости. Верка бросилась доставать альбом…

Он смотрел альбом под настольной лампой, Верка сидела наискосок и, когда он спрашивал, тихо говорила, кто есть кто. Только когда он спрашивал.

Человек, за которого выдавал себя старик, в молодости был высок и красив, но старику не понравился. Он даже сказал разочарованно:

– Мне казалось, я лучше был.

Молодой человек сидел с молодой женщиной на парковой скамейке и держал в пальцах липкий тополиный листок. Молодая женщина была беременна.

– Это я с вами, – сказала Верка.

Уже позже, когда вся эта история действительно стала историей, старик понял, почему ему не понравился молодой человек. Молодой человек не хотел быть там, на скамейке, или с той, на скамейке.

Во вторник у Верки был рабочий день, и старик остался один дома.

Ранним утром он слышал, как Верка встала, сходила за водой, выпила чай. Она все делала тихонечко, но он все равно слышал своим тонким слухом.

На него вдруг нашло ощущение, что он маленький мальчик, что у него каникулы, но это ощущение было секундным. У мальчика впереди было время, а у него вечность. Времени совсем не было.

Верка вымыла посуду и ушла. Он слышал через открытую форточку, как скрипнула за ней калитка. Потом он задремал. Проснулся через час. Верка оставила на столе пространную записку с орфографическими ошибками. Записка была освещена солнцем сквозь листья яблони. Верка писала, что обед в холодильнике, и если старик захочет есть, то пусть ни в коем случае не ждет ее,

Верку, а ест. Она же придет на обед в 12.30, придет не одна, с подругой. Подруга тоже живет одиноко, и они всегда обедают вместе. У Верки, потому что подруга готовить не любит и не умеет. “Посуду не мойте!” – восклицала Верка.

Старик выпил пустого чаю из синей чашки с золотой каймой и закурил “Приму”. Перед ним было окно, и он смотрел сквозь него на тропинку, ведущую к калитке. Он видел, как соседка прошла с ведрами за водой. И вернулась. В воде качалось яркое солнце.

Кошка легла на тропинку. Облако загородило солнце, но ненадолго.

Старик подумал, может, Верка права, может, стекло истончается со временем от взгляда человека. Он даже встал и потрогал стекло. И ему правда показалось, оно тоньше в точке, где тропинка.

На конце указательного пальца появилась почтальонша. Он обрадовался. Ему вдруг захотелось узнать из газеты, что делается в мире. Ему показалось, он слишком давно в этом доме на Казанке…

Но почтальонша с газетами прошла мимо. Верка ничего не выписывала.

Старик решил газету купить.

Киоск был на Красной Пресне.

Картошка цвела фиолетовым. Старик шел медленно, потому что вообще не умел ходить быстро. Он несколько шагов прошел вдоль фиолетовой картошки и почувствовал взгляд в спину. Взгляд был не со стороны картошки на этот раз.

Старику казалось, он идет медленнее, чем всегда. Он не мог быстрее.

Старик прошел до участка Школьниковых и решил увидеть, откуда на этот раз смотрит на него старуха. И повернулся вдруг.

Картошка по правую руку, по левую – сад: три яблони, вишня, флоксы у забора. Старухи он нигде не увидел, но догадался, что она за черным окном дома, смотрит сквозь стекло на тропинку, и стекло истончается.

Что-то ухнуло в воздухе, и старик вздрогнул. Потом сообразил, что это завод сегодня работает.

Центральных газет в киоске не было, и старик купил местную.

Сложил и спрятал в карман белого пиджака, после уж сообразил, что испачкает пиджак типографской краской.

Он пошел домой кружным путем, мимо школы, не хотел лишний раз попадать под взгляд старухи.

В школе шел ремонт. Рабочие курили на крылечке и пили пиво. Над ними шумели столетние тополя. Был только июль, но листья уже опадали с этих тополей, не пожелтевшие, а просто высохшие. Под ногами шуршали листья и черные грачиные перья.

От школы уже была видна золотая китайка.

Солнце скрылось за серой пеленой, и все стало серое, даже зелень, только маленькие яблочки оставались золотыми. Был бы я художник! – подумал старик. Ему стало страшно жаль, что жизнь прошла, а он ни кем не был: ни художником, ни машинистом. Ничего не пережил. Так страшно.

Старик постоял у калитки перед запущенным садиком. На него смотрели давно не мытые окна. Ничьих взглядов он не чувствовал.

Вообще, все было тихо.

Старик не сумел бы объяснить, как он решился на такое, может быть, чтобы пережить еще что-то, пока жив.

Он повернул щеколду и вошел в садик. Прошел мимо золотых яблок в серой траве, поднялся на крыльцо и достал из-под пыльного половика ключ.

Убранством дом был схож с Веркиным, только запущенный.

“Декабрист” на подоконнике стоял весь сухой. Старик открыл тумбочку под телевизором и достал альбом с фотографиями. Он устроился с фотографиями за столом, чтобы видеть тропинку.

В отдельном черном конверте он нашел фотографии Степана

Петровича. Все они были сложены в хронологическом порядке. На обороте каждой простым карандашом отмечен год, иногда – запечатленное событие.

Она действительно училась со Степаном Петровичем в одном классе.

Интуиция не подвела старика. И действительно была в него влюблена, только влюбленная женщина могла собирать эти фотографии.

Старик перекладывал фотографии осторожно, чтобы не нарушить порядок времени.

Впервые Степан Петрович женился в восемнадцать лет, за несколько дней до проводов в армию. После армии прожил с женой полгода.

Была фотография “Отмечает развод”. Он был пьян и весел за столом. Через пять лет вновь стоял под руку с женщиной в белом платье.

И первой и второй женой Степана Петровича была одна женщина.

Часы ударили. Они висели рядом с буфетом. Маятник качался. Полдень.

Домой старик вошел без четверти час.

Верка с подружкой сидели за столом. Подружкой была хозяйка золотой китайки.

Тут же Верка налила старику горячий суп.

– Где вы были? – спросила и отрезала свежего хлеба.

– Гулял, – сказал старик. – По Казанке.

– Где у нас тут гулять? – вздохнула Верка. – Вот раньше.

Помнишь, Галя?

Галя занята была супом. Со стариком она не поздоровалась, может, не узнала, а может, и не приметила тогда в баре.

– Парк был чистый, – мечтательно говорила Верка, – ухоженный, в клубе – кино, танцы. Из города приезжали. Сейчас думаю, не сон ли это?

Не сон, – подумал старик. Полчаса назад он видел фотографию их парка тридцатилетней давности. Тополя подстрижены, решетка вокруг парка новенькая, публика прогуливается…

Они ушли на работу. Старик достал газету и прочитал внимательно.

Об экстрасенсах, о кражах, о пожарах, о ценах на местном рынке.

Снимки в газете были скверные, лица не отличались друг от друга.

В рубрике “Объявления” старик прочитал: продается дом, деревянный, печное отопление, без водопровода, колонка рядом, сад, три яблони по десять лет.

На подоконнике в декабре цветет “декабрист”, – добавил мысленно старик, – на кухне стоит буфет, в буфете – синие чашки.

За дом просили пять тысяч долларов, дом был на Казанке.

К приходу Верки старик отварил картошки и поджарил окорочка.

Верка вошла, увидела накрытый стол и воскликнула:

– Что вы!

За чаем старик спросил:

– Давно ты дружишь с этой Галей?

– Нет.

– Но знаешь ее давно?

– Да. По заводу.

– Почему вдруг подружились?

– Да мы и не подружились. Обедаем вместе. Ей со мной скучно, она умная. Везет.

– Разве ум – везение? – удивился старик.

– Ну вот, к примеру, – сказала Верка, – она физику очень хорошо знала в школе. Все думали, она пойдет после школы в институт, в

Москве будет жить, ученой станет. Она и поехала в Москву, только не поступила. Вернулась, на завод устроилась. Зарабатывала хорошо, но последнее время, конечно, очень мало. А тут

Школьников к ней приходит в прошлом году и говорит: у меня сын по физике отстает. Она: я все забыла. Он: вспомнишь. Очень ей большие деньги платит за уроки. Я считаю, это везение.

Да, – подумал старик, – каждый улавливает этот фантастический мир в сети своей логики.

– Почему он пришел к ней, а не к учителю? – спросил старик. -

Может, он в нее влюблен?

– Нет, – упрямо сказала Верка, – это везение, а он никого никогда не любил.

– И жену?

– Тем более.

– Зачем тогда женился на ней дважды?

– Не знаю. Многие тогда об этом говорили, но никто не знал.

– Может, в деньгах дело?

– Что вы, какие деньги. Они очень скромно жили, и в первый раз и во второй.

– Откуда же у него деньги за физику платить?

– Не знаю, но это уже после жены, после аварии.

– И бар после аварии?

– Конечно.

Старик больше ничего не стал спрашивать, хотя можно было совершенно естественно поставить ряд вопросов, любой бы человек из любопытства их поставил, но старик – нет. Сознательно. Он знал, что делал.

Он развернул газету и как будто углубился в нее, чтобы Верка не отвлекалась от своих мыслей на него.

Верка мыла посуду, он шелестел страницами. Верка взяла полотенце и вдруг сказала:

– Я ведь ее хорошо помню.

– Кого? – старик поднял глаза на Верку.

– Жену Школьникова. Это ведь в каком году было… Саше сейчас одиннадцать, пять лет как авария, женаты они были семь лет второй раз, семь плюс пять – двенадцать, плюс пять лет в разводе, плюс два года первый раз женаты, включая армию.

Девятнадцать. В 1978 году было.

Она пришла к нам на завод из деревни. Жила в общаге. Я помню ее в нашем парке, в самом глухом месте, оно и тогда было глухое, где пруд, на деревянной скамейке. Сидела допоздна, до фонарей.

Это был июнь, то есть фонари уже поздно включались. Не хотелось, наверно, в общагу, вот и сидела.

Вообще она людей сторонилась, а Степан Петрович – нет.

Неделю посидел с ней на скамейке и женился. И ушел в армию.

Она жила эти два года с его матерью, тихая и робкая. Не работала, вела хозяйство. Он захотел, чтобы она не работала.

Вернулся из армии и буквально через месяц развелся. Почему через пять лет опять на ней женился, не представляю.

– А где она жила эти пять лет?

– Как где? В общаге.

– А он?

– Дома, конечно. Мать умерла, он очень свободно жил, девиц водил, магнитофон у него грохотал на всю Казанку, громче родного завода. С ней вообще, по-моему, не виделся эти пять лет. И вдруг

– опять женился.

Решетка была невысокая. Столбики увенчаны львиными головами с пустыми глазницами. Сама решетка между столбиками – простая, без украшений, увитая сорным растением вьюнок с нежными цветами в виде колокольчиков.

Старик шел вдоль дороги. По правую руку за ржавой решеткой – древние тополя с черными гнездами грачей. По левую, через дорогу, – школа. Ремонт в ней закончился. В чисто вымытых стеклах отражались белые тополя. Старик прогуливался, курил

“Приму” и размышлял.

Почему Степан Петрович женился в первый раз? Возможно, из жалости. Подумал, мне все равно, мне в армию, пусть девчонка поживет два года в домашней обстановке, вернусь – посмотрим, может быть, и поладим. Не поладили.

Ему с ней скучно стало. И даже страшно – так она сторонилась людей. К нему перестали ходить друзья, и они ни к кому, конечно, не ходили. И он развелся. Но через пять лет вновь взял за себя.

В последнем разговоре старик спросил Верку, – приезжали родные жены на похороны?

– Конечно, – сказала Верка. – Брат. Только похорон никаких не было, он ее увез хоронить на родину.

Старик шел и думал о происхождении денег Степана Петровича. Они явились сразу после смерти его жены. Может быть, кому-то была выгодна смерть его жены, и он заплатил за нее Степану Петровичу?

Но старик отверг эту версию. Она не объясняла второй женитьбы.

Хорошая версия должна объяснить все события. Объединить все события.

Незаметно старик достиг перекрестка. Здесь все и произошло тем вечером. Они шли вдоль решетки. Было темно, фонари разбиты. Они держались близко к решетке.

– Перейдем? – сказал Степан Петрович и пошел через дорогу. Он не оглядывался. Она шла за ним. На два шага он был впереди.

Ее сбила машина без фар. Ему повезло.

Конечно, все было не совсем так, – решил старик.

Он сказал “перейдем”, и тут они услышали эту машину. Пусть она была без фар, но мотор они слышали. Они ждали, когда она проедет. Когда она их достигла, Степан Петрович толкнул жену.

Прямо под колеса. Он сильный, ему ничего не стоило.

Но почему? Они шли из гостей. Что-то было в гостях?

Старуха писала, убил из-за “Павлина”. Убить из-за “Павлина” все равно что убить из-за денег, деньги нужны были на “Павлина”. Все упирается в деньги. И при чем тут кольцо?

Улочка деревянных домов притаилась в центре города. С этой улочки видны были Ока и железнодорожный мост через Оку. На реке купались. Мальчишки удили рыбу с понтонного моста. Все это было далеко и освещено солнцем. Кривая улочка тонула в холодной тени.

Из невидного еще оврага пахло погребом.

Старик спускался в овраг долго, минут по двадцать отдыхал на площадках скрипучей лестницы.

На третьей площадке, куда солнце уже не достигало, он закурил.

Крапива, шиповник, тысячелистник, шиповник, иван-чай… Пахло погребом, и всей этой травой, и близкой рекой. Гудели насекомые.

Старик отбросил окурок и пошел вниз, вглубь.

Верка сокрушалась, что он ходит по этим шатким лестницам, да еще с бидоном. Хотела сама ездить за водой, но он сказал, что дело не в воде. Ему просто все это нравилось: лестница, овраг, звон воды о железное дно.

Набрав воды, он, как правило, заходил в “Павлин” и выпивал синюю чашку кофе. Робкий Саша и Степан Петрович с ним здоровались, а вот Галя почему-то не здоровалась.

Может быть, ей не нравилось, что старик так внимательно и в то же время отстраненно на них всех смотрит.

В четверг бар оказался закрыт. Старик вернулся на Казанку. Верка сделала чай, он выпил чашку и пошел на Красную Пресню кружным путем, в обход старухи с толстыми стеклами.

Он поднялся на третий этаж краснокирпичного дома.

Он увидел сверху, что дверь в доме Степана Петровича открыта настежь.

Саша сидел на скамейке под яблоней и читал. У старика возникло чувство, что в доме никого нет. Мальчик читал медленно – редко переворачивал страницы. На пустыре ребятишки выдирали полынь и строили из полыни шалаш. Саша время от времени поглядывал на ребятишек.

Ему важно, что он не один, – понял старик, – что совсем рядом люди.

Незаметно серой пеленой затянуло небо, и все потемнело. Воздух не двигался. Старик погасил машинально зажженную папиросу. Все тело взмокло от пота, даже пальцы. Темнело. И скоро стало, как вечером. Ребятишки разбежались, одна совсем маленькая девочка спряталась в шалаш.

Ударили первые капли. Саша закрыл книгу и встал. Чтобы видеть девочку в шалаше. От сильного ветра яблони закачались и вся трава на земле. Старик совсем приблизился к стеклу, чтобы лучше видеть в сумраке.

За девочкой прибежал отец, вынул из шалаша и унес на руках.

Ливень обрушился.

Отец и девочка промокли в одну секунду. И Саша промок под своей яблоней. Темноту рассекали молнии. Все это было красиво из-за стекла, но под яблоней, конечно, страшно. Саша рванул в дом. Но не запер дверь, а так и стоял в проеме. Видимо, пустой, безлюдный дом был страшнее сияющих молний.

Гроза прошла быстро.

Выкатилось солнце, и все засверкало, и заискрилось, и заблистало… Сияние – вот как это называется. И меня не будет,

– подумал старик, – и солнце выкатится, и будет – сияние.

Мальчик вышел из проема в мокрый сад. Скамейка была мокрая, и он не садился, а просто стоял. И пустой дом был за спиной.

Старик спустился, вышел и вдохнул невозможно свежий после подъездного воздух. Обогнул дом, пересек дорогу, пустырь, все медленно, потому что не умел быстро, тем более ноги скользили по сырой глине.

Он поравнялся с их калиткой, и мальчик увидел его.

Поздоровались.

– Ты что стоишь весь мокрый? – сказал старик. – Беги в дом, ставь чайник, простынешь.

– Папы нет, – сказал мальчик.

– Ну и что?

Мальчик смутился.

– Пригласи меня в гости, – велел старик.

– Конечно! – мальчик обрадовался и бросился отворять перед стариком калитку.

Скоро они пили чай. Мальчик был переодет во все сухое.

Старик спросил:

– Где Степан Петрович?

– С поставщиками разбирается. К вечеру обещал быть.

Старик потрогал лоб мальчика, лоб был горячий.

– Ляг и усни, – велел старик, – а я рядом посижу.

– Что вы, – сказал мальчик совсем как Верка. Но старику подчинился. Его разморило от горячего чая. Он уснул на диване.

В этом доме не было “декабриста” на подоконнике, был другой цветок – “невестка”. Буфет стоял в углу, у печки. Напротив окна

– письменный стол. За ним, конечно, мальчик делал уроки.

Вряд ли документы в буфете или в столе мальчика, – решил старик.

Он вошел в смежную комнату. Тут, разумеется, была кровать с подушками под кружевной накидкой. Шифоньер. Телевизор на тумбочке. Возможно, неплохо показывает, – подумал старик.

Телевизор был подключен к стабилизатору напряжения. Старик отворил дверцу тумбочки.

Мальчик дышал ровно.

Документы лежали в незапертой шкатулке. Старик достал сберегательную книжку. Ее завели в 1985 году, в год второй женитьбы. Деньги приходили на счет Степана Петровича ежемесячно.

Причем с учетом инфляции. В 1985 году это было триста рублей, а триста рублей в 1985 году – сумма немаленькая.

Старик спрятал книжку, запер тумбочку и вернулся к мальчику. Сел у окна, развернул книгу, которую мальчик читал под яблоней.

Листы были влажные по краям и разлипались с трудом. Старик был осторожен.

“Остров сокровищ”.

Старик с увлечением прочитал страниц тридцать, и мальчик проснулся. Старик взглянул на часы и сказал, что Верка его заждалась. Мальчик проводил его до калитки.

– Можно, я не буду говорить отцу, что вы у нас были? Не потому, что он против вас, он не поверит, что вы сами зашли, что не я вас зазвал.

– Я был у тебя? – удивился старик.

Его это вполне устраивало.

Мальчик не вернулся в дом, а сел на просохший край скамейки.

Лицо у него было розовое ото сна. Ребятишки разбирали свой мокрый шалаш.

Итак, картина прояснилась. Кто-то, возможно, брат этой женщины, встретился с ним через пять лет после развода и сказал:

– Мне это не нравится, но она почему-то в тебя влюбилась и не может разлюбить. Никого больше не хочет, ни одного мужчину, а время идет. Мне это, повторяю, не нравится, но что делать?

Я спросил свою сестру, что ты за человек. Она хоть и влюблена, но тебя видит без искажений. Она сказала, ты привязан к деньгам.

Это мне на руку. Ты женишься на ней. И каждый месяц жизни с ней на твой счет будет приходить триста рублей, с учетом инфляции.

Каждый день твоей с ней жизни будет оплачен. Ей ты ничего не скажешь. Думаю, ты согласишься.

Он не ошибся.

Степан Петрович хоть и любил веселую жизнь, был очень хозяйственный человек и копейку уважал. Он думал, поживу с ней, сколько терпения хватит, скоплю на кооперативную квартиру.

Потом, когда времена переменились, он думал, скоплю на ресторан или бар. Любил представлять себя за стойкой, работник и хозяин в одном лице.

Плохо он себя знал. А вот брат бедной женщины все правильно о нем догадался.

Год прошел, и второй, и третий, а Степан Петрович не мог заставить себя разойтись с нелюбимой женой, не мог оборвать поступление денег.

Жили они без друзей, потому что характер жены не переменился.

Степан Петрович боялся вести при ней свою прежнюю веселую жизнь, боялся, что и за это могут прерваться деньги. Так что жили они, со стороны, дружно. Может быть, он даже стал втягиваться в ее жизнь.

Нельзя сказать, чтобы они совсем не бывали в гостях, иногда заходили к тихим людям. И вот летним вечером 1992 года они возвращались от таких тихих людей.

Он много выпил в гостях, но шел ровно, а голова работала яснее ясного.

Автобусов уже не было, и они шли пешком. Шагали из города, долго. Он шел за женой и видел ее перед собой. В этот вечер он сознался себе, что никогда не откажется от нее, то есть от денег. Не сможет остановиться. Он шел за ней, знал это и ненавидел ее вместо себя. Иногда она оборачивалась и улыбалась ему.

Они достигли парка. И пошли вдоль решетки с львиными мордами.

Тополя качались высоко в темном небе. Фонари не горели. Она сказала:

– Перейдем?

Конечно, это она сказала!

И тут они услышали шум машины. Машина шла быстро. Они стояли у решетки и ждали, когда она пролетит.

Он толкнул жену, чтобы не было больше соблазна денег.

Вот такое допущение сделал старик. Он был уверен, что так все и было, только доказать не мог. Старуха доказала кольцом.

За окном на черной ветке висел месяц. Старик был доволен. Он почти разгадал загадку.

Во вторник Верка ушла на завод. Старик выпил чаю и, как неделю назад, сел у окна. У него было плохое настроение, он ничего не мог придумать с кольцом. Он сидел и хмуро смотрел на тропинку.

Почтальонша появилась рано. Она задержалась у их калитки и вложила что-то в ящик.

Старик вышел из дома и достал письмо. Погода в этот день была серая и прохладная. Письмо было адресовано Верке. Старик сразу узнал почерк старухи. Он вернулся в дом и у окошка распечатал письмо над дымящимся носиком чайника.

“Жаль, что ты такая ленивая на письма, – писала старуха, – и я от чужих людей узнаю, что у тебя гость. Гость этот чужим людям подозрителен. Лампия пишет, что он не тот, за кого себя выдает.

С одной стороны, кому и зачем это надо? Но – с тобой, моя дорогая, всякое может случиться. Будь осторожна. Сходи к Лампии и посоветуйся. Она к тебе не хочет идти, боится этого человека.

Конечно, я ей не очень верю. Из-за ее слов я с ним тогда и рассталась, а потом жалела. Думаю, она была права, но все равно жалею…”

Старик сложил письмо и заклеил конверт канцелярским клеем. И спрятал в свой портфель. Пора было уезжать. Но хотелось доразгадать загадку.

Лампия была, конечно, та старуха с толстыми стеклами.

Старик захотел увидеть ее в молодости. Он достал фотографии. Он вглядывался в лица. Он заметил, что выражения лиц меняются от времени, то есть по выражению лица можно угадать время.

Лампию он увидел в худенькой длинной девочке. Она качалась в парке на качелях-лодочках. Фотографировали не в парке, а перед парком, чтобы было расстояние, так что на переднем плане вышла решетка.

Решетка была какая-то не такая. Старик не сразу понял, в чем дело.

Дело было, конечно, не в ржавчине, то есть не в отсутствии ржавчины. Дело было в львиных мордах. Каждая держала в зубах кольцо. Этим кольцом весело было ударять по черному чугуну.

Сегодня все львы были без колец. Конечно, не все кольца разом исчезли из львиных зубов, и тем летним вечером кое-какие львы держали кольца, а может быть, это был последний лев. У него она тогда остановилась, пережидая машину. За кольцо ухватилась, потому что дорога впритык шла к решетке, а машина летела близко к обочине.

Он толкнул ее очень сильно, расшатанное кольцо выскочило. Когда машина умчалась, он тихо подошел к жене, наклонился, увидел кольцо в руке, испугался, что поймут по кольцу, разжал теплые пальцы.

Он не стал выбрасывать его на дороге, а спрятал в карман.

Возможно, старуха видела, как он его потом выбрасывал. Или

Лампия. Лампия рассказала старухе, а старуха догадалась, в чем дело.

Загадка была решена.

Лампия на качелях показалась старику человеком проницательным.

Она делилась своей проницательностью. То есть давала советы, писала письма. Старик свою проницательность держал при себе.

Загадка была решена, и можно и нужно было уезжать, но хотелось все-таки точно знать, что загадка решена верно.

В этот же вторник, до обеда, он составил письмо. В письме он изложил свою версию. Писал как очевидец.

“Зачем я пишу то, что вы и без меня знаете? Хочу наконец забыть то, что знаю. Как? Пять тысяч долларов, думаю, помогут забыть.

Надеюсь найти их в газетном свертке в четверг в одиннадцать часов, под скамейкой на платформе”.

Он запечатал письмо, надписал адрес, кружным путем дошел до дома

Степана Петровича и опустил письмо в почтовый ящик. Никто его не видел.

Почему он написал именно пять тысяч? – Стоимость дома на Казанке.

Ночь он спал хорошо и во сне чувствовал свет месяца.

В среду он взял бидон и поехал в город. Бар был открыт. Письмо уже прочитано, – подумал старик. Он был возбужден и впервые за последние годы ощутил время. Что до четверга надо прожить время.

Больше суток.

Он прошел улочкой над Окой к оврагу. Как всегда, запахло погребом.

Подошел к лестнице и услышал гудение насекомых. Взялся за гладкие перила.

Он спускался медленно. На третьей площадке закурил. Его обогнал мальчишка с пластмассовой флягой. Старик швырнул окурок в заросли. Поднял бидон и взялся за перила. Он не слышал ничьих шагов за спиной – а у него был тонкий слух! – но кто-то толкнул его в спину, и он вместе с перилами рухнул в заросли.

Даже не закричал. Лежал, как мертвый, и боялся дышать. Звонкий голосок доносился от родника. Наконец он решился и открыл глаза.

Никого не увидел. Медленно поднялся.

Руки болели от крапивы. Крышка от бидона потерялась. Он увидел мальчишку, легко поднимавшегося со своей флягой, и окликнул.

Мальчишка помог ему взобраться на лестницу.

– Вы осторожнее, перила гнилые внутри.

Какие тебе еще нужны доказательства? – думал старик.

Он зашел в парк над Окой и просидел на центральной аллее до закрытия, до сумерек, до остановки “чертова колеса”.

Бар был закрыт, но в витринах горел дежурный свет. Павлиньи перья глядели черными зрачками. Старик еле переставлял ноги.

Он не успел на последний автобус и до Казанки добрался в два часа после полуночи.

Он шел вдоль решетки, как можно ближе к решетке. У школы хотел перейти и – не смог. Остолбенел от страха. Если бы у льва было кольцо, он бы в него вцепился.

Шло время. Он чувствовал его ход. Он взмолился о прохожем, и Бог сжалился. Пьяная веселая женщина перевела его через дорогу.

Верка встретила радостным воплем. Она уже наревелась, извелась, его дожидаясь. Старик ничего не стал объяснять, попросил чаю, попросил выключить свет. И сказал, что уезжает завтра.

– Когда первый поезд на Москву?

– В одиннадцать.

– Ты меня не провожай. – Так сказал, что Верка не посмела возразить.

Вечером, пока Верка мыла посуду, он достал старухино письмо из своего портфеля, вышел и тихо опустил в почтовый ящик. Назавтра он вышел из дома рано, чтобы наверняка взять билет. Верке сказал:

– Гляди, письмо в ящике.

Она махала ему вслед рукой с письмом.

Старик взял на станции билет. Времени еще оставалось три часа, и он пошел в клуб железнодорожников, в кино.

Погас в зале свет, и на старика навалилась усталость, организм не выдерживал напряжения. Старик провалился в сон. Очнулся от вопля: “Стой! стой!”.

Мальчишка рядом, открыв рот, глядел в экран.

Человек с пистолетом уже не кричал, а тихо говорил: “Стой”.

Другой человек отступал от пистолета с поднятыми руками.

Стена – некуда отступать.

– Вот и хорошо, – сказал человек с пистолетом и вынул наручники.

Бросил наручники к ногам того, у стены.

– Надень сам.

Тот защелкнул браслеты и устало спросил:

– Как догадался?

– По кольцу, Степан Петрович, по кольцу.

– По какому кольцу? – ошарашенно спросил старик.

– По садовому, – сказал мальчишка.

Старик вышел из клуба на платформу и тихо пошел к скамейке.

Старик так ослаб, что хотел посидеть десять минут до поезда.

Он издали увидел газетный сверток.

Подошел к скамейке. Сел. Газетный сверток был прямо под ногами.

Старик оглянулся, никого не увидел, ничьих взглядов не почувствовал. Нагнулся, достал сверток, пробил пальцем дыру в газете. В свертке лежали деньги.

Или “кукла”? Быть может, Степан Петрович выяснял, кто прислал ему столь странное письмо?

Объявили прибытие поезда.

Старик положил сверток на место, под скамейку.

Поезд медленно отходил от платформы. Верка шла вровень с окном.

Она прибежала, когда поезд уже отправлялся. Лицо у нее было растерянное.