Торговцы Венеры

Теннисон Тарб

Она без сомнения приложила все усилия к тому, чтобы выглядеть наилучшим образом, но ей это не удалось. Моему взору предстало жалкое, достойное сожаления существо. Невзрачная, болезненного вида, с землисто-серой кожей, она испуганно таращила глаза на стены моего кабинета, то и дело проводя языком по губам. А дивиться, бедняжке было чему. Стены моей консульской приемной представляли собой экраны с движущимися полнометражными изображениями новых образцов продовольственных товаров, рекламируемых нашим Агентством.

— Господи, Кофиест. Что бы я ни отдала за один его глоток, — услышал я шепот, похожий на стон.

Я с удивлением посмотрел на посетительницу. В таких случаях мне всегда следовало изображать самое искреннее удивление. Затем я сверился с ее досье на дисплее.

— Странно. В вашем досье сказано, что вы самым активным образом убеждали венерян не поддаваться пагубной привычке пить Кофиест.

— Мистер Тарб, я сейчас вам все объясню…

— Давайте-ка лучше посмотрим, что это за пометка на вашем прошении о визе… — продолжал я и, прочитав, неодобрительно покачал головой. — Неужели это правда? «Планета Земля, коррумпированная до основания, находится в полной власти хищнических и разбойных рекламных агентств, превративших население в бессловесное стадо…» А?

Я слышал, как у нее перехватило дыхание.

— Откуда вы это взяли? Меня уверяли, что досье является строжайшей тайной…

Я пожал плечами.

— Меня вынудили сделать такое заявление. Я должна была ругать рекламу, иначе мне не дали бы визу сюда, — запричитала моя просительница.

Я продолжал хранить невозмутимое спокойствие чиновника при исполнении своих обязанностей: семьдесят пять процентов сочувствия — «ничем не могу помочь», и двадцать пять процентов сдержанного негодования — «какая черная неблагодарность!» Все было до тошноты знакомо. За четыре года службы на Венере в моем кабинете такие, как она, появлялись не реже одного раза в неделю.

— Это была моя ошибка, мистер Тарб, поверьте, — жалобно оправдывалась бедняжка, как будто вполне искренне, тараща на меня глаза и без того занимавшие слишком много места на ее изможденном лице. Я знал цену искренности таких заявлений. Однако в ее глазах были неподдельный ужас и отчаяние, ибо более всего ее страшило то, что ей откажут в визе и она не сможет вернуться на Землю. В таких случаях можно безошибочно определить, когда человек уже на пределе. К тому же ее физическое истощение дошло до такой степени, которая у медиков называется «анорексией игнатуа». Такое обычно происходит с вполне приличными и и хорошо воспитанными потребителями, попавшими с Земли на Венеру.

Ежедневно посещая венерянские магазины, где при выборе товаров покупатель начисто лишен какой-либо подсказки и помощи со стороны рекламы, эти люди настолько теряются, что нередко обрекают себя на систематическое недоедание.

— Пожалуйста, прошу вас… дайте мне визу, — с трудом закончила она фразу, и губы ее сложились в жалкое подобие не то обворожительной, не то умоляющей улыбки.

Я бросил торжествующий взгляд на рекламу агентства «Фаулер Шокен», бегущую по стенам. Сославшись на необходимость отлучиться по срочному делу, я мог бы оставить ее еще минут на десять один на один с этим фантастическим изобилием, представленным во всей своей красе нашей коммерческой рекламой, но опыт подсказывал мне, что в дальнейшей обработке моя просительница уже не нуждается. К тому же она как-никак была представительницей слабого пола…

Молоток опустился, торг был закончен.

— Эльза Дикман Хонигер, — громогласно изрек я, бросив взгляд на ее прошение о визе. — Вы обвиняетесь в измене.

От испуга у несчастного создания буквально отвалился подбородок. Я видел, как ее глаза наполняются слезами.

— В вашем досье сказано, что вы росли и воспитывались в семье добропорядочных потребителей, в детстве, как положено, состояли в организации юных друзей рекламы, получили прекрасное образование в Университете Джорджа Вашингтона в Нью-Хэвене. По окончании занимали ответственную должность в отделе связей с потребителями в одной из крупнейших компаний по продаже в рассрочку ювелирный изделий. В послужном списке ваша работа оценивалась как отличная. Однако вы пренебрегли всем этим. Вы заклеймили позором воспитавшую вас систему и решили сбежать на эту дикую, ничего не смыслящую в цивилизованной торговле планету…

— Меня обманули, — жалко лепетала моя просительница, роняя слезы.

— Конечно, вас обманули, — грозно рычал я. — Но вы могли бы не поддаться обману, будь у вас хоть капля благодарности…

— О, пожалуйста, пожалуйста, мистер Тарб, я сделаю все, что вы скажете, только позвольте мне вернуться домой!

Настал момент выложить карты на стол. Я строго поджал губы и на мгновение замолчал.

— Все? — раздумчиво переспросил я, словно впервые слышал такие слова из уст малодушных перебежчиков.

Я позволил ей выплакаться, подождал, когда она просохнет и наконец поднимет голову и посмотрит на меня глазами, полными страха и мучительного ожидания. Когда я заметил, что в них мелькнуло что-то, похожее на лучик надежды, я милостиво кинул приманку.

— Возможно, у вас есть еще выход, — промолвил я и снова замолчал. Вернувшись к ее досье, я сделал вид, что еще раз внимательно его изучаю.

— О немедленном разрешении на выезд не может быть и речи, — наконец предупредил я.

— Я согласна подождать, — с надеждой воскликнула она. — Даже пару недель, если это необходимо.

Я саркастически рассмеялся.

— Недель? — Я покачал головой. — Эльза, — строго сказал я, — это несерьезный разговор. Ваш поступок невозможно искупить какими-то двумя паршивыми неделями отсрочки, или даже месяцами, если хотите знать. Вы заблуждаетесь. Забудьте все, что я вам сказал. В визе вам отказано.

И, поставив на ее прошении жирный красный штемпель «отказать», вернул его ей. А затем, откинувшись на спинку стула, стал ждать, что последует дальше.

Все было как обычно в таких случаях. Сначала шок, потом бурное негодование и ярость отчаяния, а затем, неуверенными шагами, словно слепая, она покинула мой кабинет.

Как только за нею закрылась дверь, я с довольной улыбкой подмигнул портрету Фаулера Шокена на стене и спросил гения рекламы:

— Ну как, неплохо?

Потрет исчез, и вместо него на меня глядела Митци Ку. Она улыбнулась мне в ответ.

— Отлично, Тенни, спускайся ко мне, отпразднуем.

Именно такого ответа я и ожидал. Не мешкая, я поспешил на свидание, прихватив по дороге в посольской лавке все, что полагается по такому случаю.

Когда в Кортней-центре возводили здание нашего посольства (хотя правильнее было бы сказать «рыли»), пришлось воспользоваться местной рабочей силой. Таковы были условия соглашения между Венерой и Землей. Сожженный жарой каменистый венерянский грунт был податлив и рыть его было нетрудно. Когда появились первые партии рабочих, охранявшим строительство морским пехотинцам пришлось выполнять двойную задачу. Четыре часа, одетые в свою нарядную форму, они несли охрану объекта, а затем, по окончании смены, когда стройплощадка пустела, переодевшись в рабочие робы, спускались в котлован, чтобы рыть потайные подземелья военного назначения.

Венеряне так ничего и не подозревали, несмотря на то, что территория посольства буквально кишела ими в рабочие часы. Правда, их никогда не пускали в наши посольские туалеты, и поэтому они не могли знать, что в конце каждого из них имелся потайной ход, ведущий в святая святых Митци Ку, нашего культурного атташе, занимавшейся, однако, делами, имевшими самое отдаленное отношение к вопросам культуры.

Когда, наконец, весь запыхавшись, я спустился к ней, с ловкостью жонглера держа перед собой руку с подносом, на котором стояла бутылка виски и вазочка с колотым льдом, Митци заканчивала заносить в картотеку данные моей недавней посетительницы. Увидев меня, она подняла руку, как бы прося этим жестом не мешать ей, и указала на стул. Я приготовил коктейли и, вполне довольный собой, сел и приготовился ждать, когда Митци закончит свои дела.

У Митци Ку характер твердый, как сталь, или, пожалуй, бронза, что ближе к восточному нежно-смуглому цвету ее кожи. Голос у нее звонкий, чеканный, движения тоже отточенные. Мне нравятся такие женщины. У нее необыкновенно красивого отлива черные волосы ее далеких предков-японцев и хрустально-синие глаза. К тому же она такого же высокого роста, как и я, хотя сложена куда лучше. Если все это собрать вместе, — а мне постоянно хотелось это сделать, когда я видел ее, — то более красивой начальницы шпионской службы не сыскать во всех посольствах вселенной.

Синие глаза угрожающе сузились, но она, вдруг смягчаясь, послушно сказала:

— Ты хорошо поработал, Тенни, спасибо.

— И всего-то? — не унимался я. — А почему бы не сказать: «Тенни, дорогой, ты отлично постарался. По этому случаю нам не грех тряхнуть стариной…»

В синих глазах сверкнули молнии.

— Черт побери, Тенни! Да, нам было хорошо вместе, и тебе и мне, но все это уже позади. Ты уезжаешь, я остаюсь, все ясно, не так ли?

Но я решил не отступать, ибо сам лично не собирался ставить на этом точку.

— До моего отъезда еще целая неделя, — возразил я. И тут она взорвалась.

— Прекрати молоть вздор! — резко оборвала она меня.

Я проклинал себя за то, что довел Митци до гнева. А еще я проклинал Гэя Лопеса, вернее Хезуса Мария Лопеса, который хоть и не был столь пригож собою, как я, и не так хорош (я уверен) в постели, но в одном все же взял перевес надо мной — он оставался, а я уезжал. А Митци, без сомнения, думала уже о завтрашнем дне, а не о дне вчерашнем.

— Ты порядочный зануда, Тенни, — наконец сменила она гнев на милость. Однако морщинки над переносицей не разглаживались. Когда Митци хмурилась, шутить с этим не следовало. Даже если гроза была еще за горами и лишь легкие тучки собирались на горизонте, верным предвестником надвигающейся бури были эти две тонкие вертикальные морщинки над переносицей между словно карандашом нарисованными бровями. Они предупреждали: «Берегись. Идет гроза». Синие глаза становились льдинками — и сверкала молния.

Но могло такого и не случиться, как на сей раз.

— Тенни, — сказала она, успокаиваясь. — У меня есть кое-какие планы в отношении нашей пигалицы. Что если ее внедрить нашим агентом в шпионскую сеть венерян?

— Зачем? — недовольно проворчал я, ибо мне хорошо было известно, что и внедряться было некуда, ибо венеряне не способны создать более или менее приличную разведывательную сеть.

Это им не под силу. Половина из них — это полоумные консервационисты, эмигрировавшие на Венеру по доброй воле и убеждениям. Хотя через полгода большая часть их горько жалела об этом. Многие из них хоть сейчас вернулись бы обратно. А это зависело от меня, ибо я был заместителем начальника консульской службы посольства. Митци же занималась тем, что время от времени отбирала из этого контингента тех, кто мог бы стать ее осведомителем. Хотя по должности она значилась заведующей отделом культурных связей, ее связь с венерянами пока ограничивалась террористическими актами в аэропортах и пожарами на складах. Считалось, что таким образом удастся внушить венерянам мысль, что им не стоит тягаться с планетой с населением в сорок миллиардов, да еще отстоящей от Венеры на расстоянии бог знает скольких световых лет. Все же они скоро будут поставлены на колени, и сами попросятся в сообщество цивилизованных процветающих народов. А пока Митци следила за тем, чтобы они совсем не отбились от рук, а точнее, не сообразили наконец, что за дьявольская западня эта их горячая планета. Шпионаж? Со стороны венерян? Нам он не грозит.

— Что? — выходя из раздумий переспросил я, поняв, что Митци продолжает что-то говорить.

— Они что-то замышляют, Тенни. В прошлую мою командировку в Порт-Кэти в гостиничном номере кто-то рылся в моих вещах.

— Выбрось это из головы, — успокоил я ее уверенным тоном. — Лучше давай подумаем, как мы проведем оставшуюся неделю.

Легкие морщинки вот-вот грозили снова перерезать ее переносицу, но, к счастью, до этого не дошло.

— Ладно, — сказала она. — Выкладывай, что за идеи у тебя в запасе.

— Небольшая прогулка, — с готовностью воскликнул я. — Слетаем на рейсовой ракете в Полярную исправительную колонию. У меня там кое-какие дела — переговоры об обмене заключенными. Ты могла бы составить мне компанию.

— О, Тенни, — прервала она меня. — Хуже ты ничего не мог придумать? Что я там не видела!

Действительно, Полярная колония не входила ни в один туристский путеводитель по Венере, хотя о подобном путеводителе вообще говорить не приходится, когда речь идет об этой чертовой планете.

— Я, знаю, что рейсовая ракета летит прямо сегодня, но у меня дел по горло. Спасибо за приглашение, но я не смогу составить тебе компанию, Тенни. — Она в задумчивости умолкла. — Все же жаль, что ты так и не видел настоящую Венеру.

— Настоящую Венеру? — Теперь пришел мой черед иронизировать. От жары на этой планете плавились даже пломбы в зубах. Жарко было и за городом, где климат удалось немного изменить, но и там тоже было пекло и ядовитые испарения. Узнать «настоящую» Венеру! А какая она? Старая раскаленная печь, в которой уголь уже сгорел, а жар еще не выветрился.

— Я не говорю о пустыне, — поспешила добавить Митци, — Ну, например, Русские горы. Кстати, ты также не видел здешний космодром, это всего лишь час лету отсюда. Я говорю это на тот случай, если мы решим провести вместе весь день.

— Прекрасно! — воскликнул я, хотя мог бы предложить что-нибудь получше. Но я решил пойти на уступки. — Сегодня?

— О, нет, нет, Тенни, что ты! Сегодня День Поминовения. Никаких развлечений, все будет закрыто.

— Когда же, в таком случае? — настаивал я, но она только пожала плечами. Мне не хотелось, чтобы она снова хмурилась, поэтому я не настаивал.

— А что конкретно ты собираешься делать с ней?

Она недоуменно посмотрела на меня.

— С кем? А, ты об этой ренегатке. То, что со всеми, я полагаю. Пять лет в качестве тайного агента, а затем мы ее репатриируем на Землю при условии, конечно, добросовестной службы.

— Не переоцениваешь ли ты ее? Я к ней присмотрелся. Она — новичок. Может, ты просто позволишь ей раз в месяц заходить в магазины, где торгуют старыми добрыми яствами с Земли? За это она готова будет сделать для тебя все, что угодно.

Митци, допив коктейль, поставила стакан на поднос и как-то странно посмотрела на меня.

— Тенни, — сказала она смеясь и качая головой. — Мне, действительно, будет не хватать тебя. Знаешь, о чем я иногда думаю, если не засыпаю тут же? Я думаю, что с какой-то точки зрения все, что я делаю, можно назвать безнравственным. Я превращаю обыкновенных порядочных людей в шпионов и диверсантов…

— Остановись! — резко перебил я ее, ибо есть вещи, о которых не следует говорить вслух даже в шутку.

Но она предупреждающе подняла руку и продолжала:

— …а потом смотрю на тебя и думаю, что по сравнению с тобой я просто ангел. А теперь убирайся отсюда и не мешай мне работать.

Я поднялся, гадая, проиграл я или выиграл в результате этой короткой дискуссии. Во всяком случае, мы почти договорились о новой встрече, и я уже знал, как буду наверстывать упущенное.

День Поминовения — одна из скучнейших знаменательных дат на календаре Венеры. Это годовщина смерти старого пройдохи Митчела Кортнея. Разумеется, в этот день не работали ни мелкие клерки, ни портье, и свою чашечку кофезаменителя мне пришлось раздобыть самому. Взяв чашку, я проследовал в холл второго этажа, откуда хорошо было видно все, что происходит за стенами посольства.

Средний обыватель Венеры — это троглодит, пещерный житель. За все это время, что бы ни предпринималось на Венере для очистки воздуха, — трубы Хилша и прочее, — полностью избавить города от вредоносных газов и пыли не удалось. Хотя надо отдать должно венерянам — кое-чего они все же достигли. И тем не менее бывать на улице или за городом без защитных комбинезонов и фильтрующих респираторов не рекомендовалось. Я вообще отваживался на такие прогулки лишь в исключительных случаях. Венеряне не случайно выбирали для строительства городов самые глубокие расселины, которых на этой планете высоких температур было великое множество, а затем сооружали над ним нечто вроде крыши. Вытянутые по дну длинных узких и извилистых ущелий, эти города действительно были похожи на «нерестилища угрей», как метко съязвила Митци Ку. Самый большой город на Венере даже городом не назовешь — какие-то жалкие сто тысяч населения, да и то благодаря наплыву туристов, взявших за обычай посещать Венеру в каждый из ее дурацких праздников и юбилеев. А таких было немало. Не знаю, кому взбрело в голову включить в их число годовщину смерти такого мошенника как Митчел Кортней. Правда, на Венере никто не знал истинную причину его бегства на эту планету.

Но я-то знал. Мой дед по материнской линии, Гамильтон Харнс, был в те времена одним из вице-президентов рекламной фирмы «Фаулер Шокен», в которой работал Кортней, и которую он потом так коварно предал и опозорил. Когда я был еще ребенком, мать рассказывала мне, как дед с самого начала не доверял Кортнею, считая, что он что-то замышляет. В конце концов, дед оказался прав. В один прекрасный день, чтобы убрать свидетелей своих постоянных махинаций, Кортней отстранил от работы моего деда и еще нескольких преданных фирме сотрудников филиала в Сан-Диего. Впрочем, знай об этом венеряне, они, чего доброго, сочли бы это за геройский подвиг во имя правды и справедливости.

Наше посольство на Венере расположено на бульваре О’Ши, главной улице столицы, и в этот день большинство венерян занималось своим любимым видом спорта — демонстрировало перед нашим посольством. Лозунги не отличались оригинальностью: «Нет рекламе!», «Земляне, убирайтесь вон!».

Когда в собравшейся толпе я увидел свою утреннюю просительницу, это меня даже позабавило. Вырвав из рук рыжего верзилы плакат, она, что-то выкрикивая, присоединилась к тем, кто вышагивал взад и вперед перед зданием посольства. Все шло по расписанию. Когда наступит нервный спад, как предсказывала Митци, жертва станет слабой и покорной.

Холл постепенно заполнялся старшими сотрудниками посольства, собирающимися к одиннадцати часам на брифинг. Одним из первых пришел мой соперник и сосед по комнате Гэй Лопес. Когда я вскочил, чтобы тут же раздобыть для него чашечку кофезаменителя, он посмотрел на меня с опаской и подозрением. Мы не были друзьями, хотя и делили один двухместный номер — верхняя койка была у меня. Причин не испытывать друг к другу симпатии у нас было более, чем достаточно. Представляю, как он должен был себя чувствовать в те часы, когда у меня на верхней койке «гостила» Митци Ку. Я это потом хорошо понял, когда все переменилось, и на его месте оказался я, с той только разницей, что звуки доносились до меня снизу.

У меня уже созрел план, как рассчитаться с Гэем. Я знал, что в его биографии есть одно пятнышко. Он совершил какой-то проступок, когда работал младшим помощником начальника средств массовой информации нашего Агентства. За свой проступок он был отправлен в так называемый бессрочный отпуск, который провел в Заполярье. Там он прививал аборигенам навыки цивилизации. Что это был за проступок, я толком не знал, да это меня и не интересовало. Главное, что Гэй Лопес не знал, что я этого не знаю, и своими туманными намеками я постоянно держал его в напряжении. На Венере он трудился, как никто, стараясь искупить свой грех. Представляю, как он ненавидел все, что было связано с Севером, куда ему меньше всего снова хотелось бы попасть. Небось, до сих пор ему снится тундра и ледяные торосы. Он, пожалуй, был единственным из нас, кто не сетовал на жаркий климат Венеры.

Я все это понимал, но у меня не было выбора.

— Послушай, Гэй, — сказал я проникновенным голосом, — мне все же будет не хватать старушки Венеры и всех вас, когда я вернусь на Землю.

Подозрительность в его взгляде усилилась, ибо он знал, что я бессовестно вру. Только он не понимал, зачем я это делаю.

— Нам тоже будет не хватать тебя, Тарб, — столь же неискренне сказал он. — Ты уже знаешь, где будешь работать?

Этого я и ждал.

— Думаю проситься в Отдел личного состава, — снова соврал я. — Надеюсь, я заслужил это, как ты считаешь? Когда я вернусь, как ты думаешь, о чем меня прежде всего спросят? Конечно же, они спросят меня, как справляются с работой кадры посольства и все такое прочее. Кстати, — сказал я, словно вспомнил что-то важное. — Мы, кажется, работаем в одном рекламном агентстве? Ты, я и Митци. Я дам о вас самые лестные отзывы. Первоклассные работники, что ты, что она.

Разумеется, если бы Лопес хоть немного соображал, он бы сразу понял, что меньше всего мне светит попасть в Отдел личного состава, ибо я по своему профилю и практике работы был специалистом по рекламе и производству. Но я никогда не утверждал, что Гэй смекалистый парень, я лишь сказал, что он трудяга. Во всяком случае, он и опомниться не успел, как уже пообещал мне съездить вместо меня в Полярную исправительную колонию, «чтобы познакомиться, на тот случай, если придется сесть на мое место». Я оставил его размышлять над этим, а сам присоединился к группе сослуживцев, оживленно обсуждавших преимущества тех марок автомобилей, которыми им приходилось пользоваться в их бытность на Земле.

В штате нашего посольства на Венере было сто восемь сотрудников. Эта цифра всегда вызывала протест у венерян, требовавших сократить ее вдвое. Но посол был непреклонен. Он хорошо знал, для чего ему нужны лишние шестьдесят сотрудников. Знали это и венеряне. На иерархической лестнице я занимал десятую или одиннадцатую ступеньку, исполняя консульские обязанности, и, кроме того, был ответственным за моральное состояние персонала. А последнее означало, что я определял программы передач внутреннего телевидения посольства, самолично отбирал коммерческую рекламу, короче, неусыпно следил за тем, чтобы остальные сто семь сотрудников никоим образом не подцепили здесь консервационистскую заразу. Впрочем, все эти обязанности не отнимали у меня много времени. Для работы в посольстве люди подбирались самым тщательным образом. Большинство из нас были давними работниками Агентства, а те, кого набрали со стороны, были вполне надежными и проверенными сторонниками наших идей. Правда среди молодых кое-кто пытался чрезмерным энтузиазмом выразить свою лояльность фирме. Были и неприятные инциденты. Например, пару недель назад двое морских пехотинцев из посольской охраны, вопреки запрету, применили личное оружие и прямой наводкой выпустили заряд рекламы прямо на сетчатку глаза трем аборигенам. Венерянам это не понравилось, пришлось ребят наказать — домашний арест с последующей отправкой на Землю. На брифинге, разумеется, молодежи не было, здесь собрались двадцать пять руководящих сотрудников нашего посольства. Я постарался сохранить свободным стул возле себя для Митци, которая, как всегда, пришла позже всех. Войдя, она бросила взгляд на мрачного Гэя Лопеса, сидевшего у окна, пожала плечами и села на стул рядом со мной, готовая тут же включиться в оживленную беседу.

— Доброе утро, Митци, — ворчливо приветствовал ее шеф протокольного отдела и снова продолжил прерванный рассказ:

— У меня тоже был автомобиль с ручным управлением. Ничего хорошего. Руки всегда заняты…

— Надо только наловчиться, Роджер, — сказал я, — Если попадешь в пробку, одной рукой можешь рулить, а другой — сигналить…

— Сигналить? — возмущенно уставился он на меня.

— Как давно ты был за рулем, Тент? — язвительно бросила в мою сторону шифровальщица посольства и, наклонившись через колени Митци к шефу протокола, доверительно посоветовала:

— Попробуйте марку «Вайлер», Роджер. Никаких переключений передачи, никаких педалей, просто перебираешь ногами по тротуару, и дело с концом.

Роджер насмешливо посмотрел на нее.

— А если надо затормозить? Так и ноги переломаешь… Нет, лучше педальной машины нет…

Но вдруг выражение его лица изменилось.

— Идут, — проворчал он недовольно и всем корпусом повернулся к двери, чтобы приветствовать начальство.

Наш посол на Венере, импозантный мужчина с курчавой с проседью темной шевелюрой и уверенным, несколько ироничным выражением лица, был олицетворением всех рекламируемых нами качеств профессионала — компетентность, доброжелательность, нужная для скепсиса. На Земле он работал в средствах информации.

Он не был сотрудником нашего Агентства, ибо назначения на пост посла осуществлялись в порядке ротации, а на этот раз, увы, был не наш черед. Но хотя он был человеком со стороны, мне он нравился, я уважаю настоящих профессионалов. Во всяком случае, он умел проводить совещания.

Первым получил слово советник посольства, доложивший об очередной критической ситуации, возникшей за эту неделю.

— Венеряне снова вручили ноту, — начал он, нервно ломая руки, — На этот раз по поводу наших действий на Гиперионе. Они утверждают, что мы нарушаем права человека на этой планете, запрещая рабочим газовых промыслов самим решать, какие средства информации им нужны. Вы понимаете, что это значит?

Как не понять? Поэтому многие не смогли удержаться от негодующих возгласов типа: «Какая наглость!» «Типичная самоуверенность невежд!» и тому подобное.

На Луне Гиперион добывался гелий. Работало там всего каких-нибудь пять тысяч человек и количество добываемого там газа не могло как-то серьезно повлиять на наши торговые сделки. Но это был вопрос принципа — мы не намерены были уступать свои права на рекламу. Хватит нам одной Венеры.

Посол был настроен самым решительным образом не поступаться принципами.

— Ноту не принимать! — ледяным голосом сказал он. — Не их дело соваться туда, куда не следует. И вообще, кто вам разрешил принять ноту, Говард?

— Не мог же я ее отклонить, не читая, — плакался советник.

Взгляд, которым его измерил посол, не сулил бедняге ничего хорошего. Но посол, как истый дипломат, повернувшись к нам, расплылся в улыбке и приступил к следующему вопросу.

— Друзья, вам всем известно, что на орбите Венеры вот уже десять дней находится прибывший с Земли межпланетный лайнер. В любую минуту он готов послать на Венеру ракету. Я уже разговаривал с капитаном. У него для нас новости, как веселые, так и грустные. Веселые — это ансамбль народных танцев, дискогруппа и черное шоу. Нам также доставлено десять тонн различного груза: Кофиест, регенерированное мясо, кассеты с новой рекламой, впрочем, все, что мы с вами заказывали.

Аудитория шумно приветствовала это сообщение. Я этим воспользовался, чтобы взять Митци за руку. Она не возражала.

А посол тем временем продолжал.

— Я сообщил вам веселые новости. А теперь — новость печальная. Как вы знаете, стартуя в обратный путь, ракета увезет с собой нашего общего друга, любимца нашей маленькой дружной семьи. Разумеется, мы еще будем иметь возможность попрощаться с ним в более широком кругу накануне его отъезда, но сейчас я прошу вас, Теннисон Тарб, встаньте, чтобы мы вас видели и могли сказать вам, как мы сожалеем, что вы нас покидаете.

Я этого не ожидал, черт побери! Не думал, что сегодняшний день окажется самым счастливым днем в моей жизни. Чертовски приятно, когда тебе рукоплещут твои коллеги, а они не жалели своих ладоней, даже Гэй Лопес, который, впрочем, продолжал хмуриться.

Я уже не помню, что я сказал в своем ответном слове, но когда я сел, мне уже не надо было искать руку Митци. Она сама нашла мою.

Слегка обалдевший от всего, я, наклонившись к ее уху, хотел было рассказать ей, как мне удалось уговорить Гэя поехать вместо меня в командировку на Полюс, и теперь в нашем распоряжении вся ночь и пустая комната, но мне так и не удалось это сделать.

Улыбающаяся Митци предупреждающе покачала головой, ибо посол уже вынимал из своего кейса кассеты с новой рекламой. Это означало, что, замолчав, в полной благоговейной тишине, мы должны были ждать, когда замелькают на экране драгоценные кадры.

Что ж, не успел, так не успел. Скажу после просмотра. Я сидел, разомлев от счастья, обняв Митци за плечи, время от времени ловя мрачные недружелюбные взгляды Гэя, бросаемые в нашу сторону. Но даже это меня не насторожило. Ничто не предвещало беды, пока не кончился просмотр и Гэй Лопес, вдруг вскочив, не подошел к послу. Наклонившись к нему, он начал что-то нашептывать ему на ухо. А потом уже было поздно.

Гэй, сукин сын, все же сообразил, что я обвел его вокруг пальца. Когда зажегся свет, он приветливо кивая и улыбаясь, полный дружеского расположения подошел к нам.

Я уже знал, что он сейчас скажет.

— Тенни, дружище, такая досада, но я не могу вместо тебя лететь на Полюс. У посла завтра важное совещание, сам понимаешь, дел будет невпроворот. Очень жаль, но тебе придется пожертвовать последними денечками и смотаться на Полюс самому…

Дальше я уже не слушал. В сущности, он был прав, хотя это было ужасно досадно и дьявольски несправедливо. Я это особенно хорошо понял, когда с трудом попытался умостить свою бедную голову на твердом и неудобном валике спинки кресла в сверхзвуковом самолете, взявшем курс на Полюс. Моей голове было бы куда легче переносить все неудобства, знай я, на чьей подушке лежит сейчас голова Хезуса Марии Лопеса.

На следующий день утром, ровно в восемь, я уже был в конференц-зале административного здания тюрьмы и снова видел перед собой знакомое лицо венерянского коллеги, ведающего иммиграционной и консульской службой.

— Рад видеть вас, Тарб, — приветствовал он меня без улыбки.

— Вы знаете, как я рад видеть вас, Гарриман, — ответил я, столь же кривя душой, ибо никому из нас такие встречи не доставляли удовольствия. К счастью, случались они раз в несколько месяцев, когда на Венеру с Земли прибывал корабль с очередной партией заключенных.

Полярная исправительная колония на Венере не имеет никакого отношения к Полярному полюсу, ибо находится в горах Акна. Но по прикидкам наших соотечественников, первыми из прибывших на Венеру, именно здесь должен был находиться на Венере Северный полюс, если бы он у нее был. По-моему, это была просто недостойная уловка посланцев нашего рекламного Агентства, которым надо было как-то оправдать покупку этого самого непригодного к жизни куска территории Венеры. Он стал собственностью Земли еще тогда, когда венеряне не были еще в состоянии воспротивиться этому. Мы по-прежнему продолжали цепляться за него, как некогда иностранные державы за свои права на территории Шанхая, что, как известно, закончилось Боксерским восстанием.

Административный корпус был единственным наземным зданием на территории Полярной исправительной колонии. Если рядовые венеряне жили в ущельях, покрытых прочными непроницаемыми крышами, то наши правонарушители на Полюсе содержались под землей, в настоящих пещерах. Поэтому, глядя в окно, я видел перед собой пустыню без единого строения, кроме, разумеется, того, в котором я находился.

На Полюсе тоже, учитывая податливость венерянского грунта, что можно, мы упрятали под землю.

— Вынужден сказать вам, Тарб, — произнес венерянский чиновник, на этот раз уже с улыбкой, хотя в его голосе звучали угрожающие нотки, — мне здорово досталось от начальства за нашу прошлую сделку. Я был слишком уступчив. Не ждите от меня этого сегодня.

Я сразу же сообразил, как мне вести себя дальше.

— Странно, Гарриман, — воскликнул я в тон ему. — Мне тоже влетело. Посол, узнав, что я уступил вам этих двух изготовителей фальшивых кредитных карточек, просто пришел в ярость.

На самом деле, послу было плевать на это, так же, как и начальнику Гарримана. Никто из них, разумеется, не сказал ни слова.

Гарриман кивнул, и этим признал, что первый раунд закончился вничью. Он снова погрузился в свои бумаги.

Он был тертый калач, умел торговаться, умел и ловчить. Но я ему ни в чем не уступал. Каждый из нас стремился перехитрить другого, но сладкий миг победы наступал тогда, когда противник был одурачен, но так и не догадывался, где и как его одурачили. Земля периодически освобождалась от наиболее злостных правонарушителей, направляя их в колонию на Венере. Убийцы, насильники, фальшивомонетчики и поджигатели считались не самыми опасными из них. Хотя, с какой точки зрения на это посмотреть. Нам, например, ни к чему было тратиться на содержание в тюрьмах и колониях случайно оступившихся неудачников. Не собирались нести лишние расходы и венеряне. Однако они проявляли повышенный интерес к нашим гражданам, осужденным за государственную измену. Чем строже осужден изменник, тем охотнее они пытаются заполучить его. К таким нарушителям относились прежде всего ярые консервационисты, борцы против засилия рекламы, те, кто срывал и обливал краской и грязью рекламные щиты, разрушал красочные голограммы.

Из этих государственных преступников, изгоняемых с Земли, венеряне надеялись пополнять ряды своих патриотов. Мы же не собирались так просто уступать их им. Такие злоумышленники подлежали каре по всей строгости наших законов. Высшая мера — казнь путем выжигания мозгов, все еще применялась, и те, кому, благодаря нерадивости судей, удавалось избежать ее, были рады-радешеньки отделаться пятью или десятью годами строгого режима в исправительной колонии на Венере. Стоило ли это делать? Давая им возможность стать жителями Венеры, мы, по сути, освобождали их от заслуженной кары. Вот тогда и возникли своего рода торги.

Мы с Гарриманом, опытные барышники, то шли на уступки друг другу, то стояли намертво. Истинным искусством считалось умение вовремя сделать вид, что поддаешься уговорам партнера и «уступаешь» ему то, от чего сам хочешь поскорее избавиться.

Я включил дисплей и назвал первые шесть фамилий по списку.

— Московиц, Мак-Кастри, Блайвен и семья Фарнеллов. Эти должны вам подойти, Гарриман. Но вы сможете получить их лишь после того, как они отбудут шесть месяцев каторги.

— Три месяца, — начал торговаться Гарриман.

Все названные мною лица были консервационистами. Именно те, которых венеряне так жаждали заполучить для пополнения немногочисленного населения своей планеты.

— Шесть месяцев, — стоял я на своем. — Им следовало бы увеличить срок до года. Они вполне заслуживают этого.

Гарриман с гримасой недовольства и брезгливости пожал плечами.

— А вот этот, что идет за ними, Хамид? Кто он?

— Самый злостный из всех, — уверенно сказал я. — Но я не собираюсь его дарить вам. Хотя он обвинен в изготовлении фальшивых кредитных карточек, но он прежде всего коней до мозга костей.

Я заметил, как при этих словах насторожился мой партнер, но тут же сделал вид, что изучает лежащие перед ним бумаги.

— Значит, он осужден не за свои убеждения?

— Так уж получилось. Мы не смогли добиться от него признания, — понимающе улыбнулся я ему, как посвященный посвященному. — А свидетелей найти не удалось. Как мне известно, все его сокамерники были казнены, а с другими единомышленниками он не успел еще установить связь. Есть, правда, одна улика против него. Хамид — это не настоящее его имя. Отдел социальной безопасности утверждает, что его личный номер на руке тоже подделан. Есть следы свежей татуировки.

— И вы не предъявили ему обвинения в подделке номера? — как бы про себя в раздумье произнес Гарриман.

— Какой смысл? Нам было достаточно того, что он попался на подделке кредитных карточек. Это достаточно серьезное преступление. А теперь, — я поспешил поскорее увести его от дальнейших опасных раздумий на эту тему, — что вы скажете об этих трех? Обвиняются в махинациях с медикаментами. Проступок не столь уж серьезный. Этих я мог бы отдать вам без всяких предварительных условий…

Что больше всего обескураживает венерянина, это ситуация, когда его идейные убеждения говорят ему одно, а обыкновенный здравый смысл — другое. Теоретически мошенники из Службы здравоохранения были для венерян самыми подходящими кандидатурами. Все они преклонного возраста и во всем зависимы от милостей своего несовершенного общества. Я надеялся, что задал Гарриману задачку, которая отвлечет его от дальнейших расспросов о Хамиде.

Итак, в результате четырехчасовых споров и торгов мы исчерпали список. Я уступил ему четырнадцать наших заключенных, шесть из которых он мог получить сразу же, а остальных через несколько месяцев. От двух он отказался, а человек двадцать я вообще попридержал на всякий случай. Вопрос о Хамиде больше не возникал. Гарриман опять уткнулся в свои записи. Воцарилось молчание.

— Я получил указание, — наконец официально произнес он, — проинформировать вас о том, что мое правительство не удовлетворено тем, как ваша сторона выполняет условия Протокола… 53-го года. Согласно Протоколу мы пользуемся правом ежегодного инспектирования вашей тюрьмы.

— На условиях взаимности, Гарриман, на условиях полной взаимности, — поспешил напомнить ему я. Протокол я знал наизусть. Стороны договаривались о беспрепятственном взаимном инспектировании мест заключения на Земле и Венере с целью проверки гуманных условий содержания заключенных. Ишь чего захотели! К своей «воспитательной» колонии Ксенг Вангбо в сердце Экваториальной Африки они не подпускали наших дипломатов даже на пушечный выстрел. Нечего и им совать нос в наши дела здесь, на Полюсе. По венерянским законам каждый заключенный имел право на отдельную койку и двадцать четыре квадратных метра площади. И это у них называется наказанием! Да у нас на Земле эдакое не снилось даже самому законопослушному потребителю. Но спорить об этом с венерянами было бесполезно. Они неизменно настаивали, чтобы при строительстве новых тюрем эти нормы неукоснительно соблюдались, несмотря на то, что тюремное начальство после сдачи тюремного здания закрывало половину камер, а остальные вновь набивало до отказа.

— Речь идет о нарушении основных гуманных принципов, — настаивал Гарриман.

Пропустив все это мимо ушей, я наконец просто рассмеялся ему в лицо. Мне даже не понадобилось напоминать ему о колонии Ксенг Вангбо. Он и без того все понял.

— Ладно, — проворчал он, хмурясь. — Теперь поговорим о рекламе. Надзиратели жалуются, что вы продолжаете нарушать договоренность.

Я устало вздохнул. Опять старые песни.

— В Протоколе, разделе 6-Ц, — решительно начал я, — реклама определена как ненавязчивая информация о новых товарах и услугах. Она никому ничего не предлагает и ничего не навязывает. Что толку предлагать то, чего все равно у вас нет, да тем более для заключенных. Реклама в тюрьме это, в сущности, своего рода дополнительная мера наказания.

Да, мы бомбардировали сознание наших заключенных информацией о том, что им действительно недоступно. Но какое Гарриману дело до этого? Увидев странный блеск в его глазах, я понял, что угодил в расставленную ловушку.

— Разумеется, — тут же дал я задний ход, — случается, что кое-кто может и перестараться, но это так, мелочи…

— Мелочи! — злорадно ухватился за слово Гарриман. — Хороши мелочи. У меня на столе лежат восемь рапортов тюремной охраны и все об одном и том же — насмотревшись вашей рекламы, заключенные пачками шлют на Землю письма своим родственникам и друзьям, требуя, чтобы им присылали Кофиест, Моки-Кок, жевательную резинку «Старзелиус»!.. Не поэтому ли вы все это включили в ассортимент благотворительных посылок?.. Мелочи!

Тут торг пошел по второму кругу, и я уже не надеялся вернуться домой хотя бы вечерним рейсом. Пререкаться, я понял, мы будем до полуночи, не меньше.

Я понял, что дал себя спровоцировать. Не иначе, он что-то собирается выторговать. А торговаться, надо отдать ему должное, он умел, и проделал это с таким остервенением и нажимом, что я уступил. Я согласился отменить всякие посылки Красного Креста, если это его устраивало. Но, кажется, не это его интересовало, ибо он тут же предложил мне другую сделку: он забудет о недозволенной рекламе, если я сокращу сроки отбывания наказания нужным ему людям.

Наконец, мы ударили по рукам. Московиц, Мак-Кастри, Блейвен, семейство Фареллов, и… Хамид к ним в придачу получат всего десять дней, да и то условно.

А в общем все прошло так, как я и рассчитывал.

После того, как Гарриман получил от меня все, что, как ему казалось, он хотел и запланировал, он был одна сплошная улыбка и гостеприимность. Он настоял на том, чтобы я ночевал у него, в его временном пристанище, как он выразился, в Полярном городе. Спал я плохо, необдуманно отказавшись от предложенной мне рюмочки на ночь, — решил не рисковать, чтобы не сболтнуть лишнего. От усталости меня могло развезти. Ночью я часто просыпался от странного, похожего на страх чувства огромности пространства вокруг меня. Эти чокнутые венеряне постоянно ведут борьбу за квадратные метры жилых площадей. Гарриман, бывая здесь лишь в командировке, один имел в своем распоряжении трехкомнатную квартиру, а бывал-то он здесь от силы дней десять в году.

Я проснулся очень рано и уже в шесть стоял в очереди на аэродроме на посадку. Впереди меня вертелся подросток в майке, разрисованной надписями: «Торгаши, убирайтесь к себе домой!» — на груди, а на спине: «Рек-бла-бла-ма!» В негодовании от этой безвкусицы я резко отвернулся и столкнулся с стоявшей за мной смуглой женщиной невысокого роста. Лицо ее показалось знакомым, где-то я уже видел ее.

— Здравствуйте, мистер Тарб, — поздоровалась она.

Так и есть — она оказалась инспектором пожарной охраны или чего-то в этом роде и не раз по служебным делам бывала в нашем посольстве.

Наши места были рядом. Я тут же заключил, что она агент венерянской тайной службы. Все венеряне, бывающие в нашем посольстве, занимаются осведомительством. Но моя соседка оказалась на редкость разговорчивой и дружелюбной, никак не похожей на своих одержимых соотечественников. Она ни словом не обмолвилась о политике, а непринужденно болтала на темы, представляющие для меня большой интерес, например, о Митци. Она видела меня и Митци в посольстве и, надо отдать должное, без труда догадалась, в каких мы отношениях. Поэтому она говорила о Митци только хорошее: красива, умна, энергична.

Я хотел во время полета выспаться как следует, но все, о чем непринужденно болтала моя попутчица, настолько близко касалось меня, что я забыл о сне. К тому времени, как наш самолет приземлился, я уже поведал ей все о себе, своих чувствах к Митци и своих планах и опасениях. Я возвращаюсь на Землю и хотел бы, чтобы Митци вернулась со мной, но она намерена продлить контракт. Я мечтаю, чтобы наши отношения превратились во что-то стабильное и постоянное, возможно, даже в брак. Я подумываю о квартирке в Большом Нью-Йорке или в Зеленой зоне, скажем, в Митфорде, и о детишках. Неплохо бы иметь одного, а то и двух… Смешно. Чем больше я болтал, тем серьезней становилась моя попутчица.

В конце концов, я сам погрустнел, прекрасно понимая, как мало верю в возможность всего этого.

Но я сразу же повеселел, как только вошел в посольство. Первым, с кем я тут же столкнулся, был Гэй Лопес, вышедший из туалета. Не иначе, он побывал в тайнике Митци. По тому, как мрачно он посмотрел на меня, проходя мимо, я понял, тревожиться мне нечего.

Когда я проник через потайную дверь туалета в святая святых нашего культурного атташе, один взгляд на Митци окончательно успокоил меня. Она с мрачным видом рылась в своей картотеке и по всему было видно, что она озабочена и раздражена. Что бы там ни произошло между этими двумя за последние две ночи, подумал я, идиллией это не назовешь.

— Мне удалось внедрить Хамида, — с ходу доложил я и наклонился, чтобы поцеловать ее. Мне это вполне удалось, но в ответ я получил лишь холодное прикосновение ее губ.

— Я была уверена, что тебе это удастся, Тенни, — со вздохом произнесла она и на переносице обозначились знакомые хмуринки. Я понимал, что ко мне они не относятся, но все же…

— Когда он приступает к работе? — спросила Митци.

— Собственно, я с ним даже не говорил. Он должен еще отсидеть дней десять. Так что через пару недель он будет на свободе.

Новость ее обрадовала, и она сделала пометку в своем блокноте. Затем, откинувшись на спинку стула, устремила взгляд в пространство.

— Итак, две недели, — наконец задумчиво произнесла она. — Хорошо бы ко Дню Траура. Он мог бы потолкаться в толпе, послушать, что говорят. К тому же нас ждет еще одно событие — через месяц очередные выборы. Значит, жди политических митингов…

Я, многозначительно приложив палец к губам, попросил ее не продолжать дальше.

— А завтра нас ждет прощальная вечеринка. Ты составишь мне компанию?

Наконец Митци улыбнулась, и это была настоящая улыбка.

— Ты можешь освободиться на весь день? Мы проведем его вместе.

Тучка снова набежала на ее лицо.

— Ты знаешь, Тенни, как я занята…

Я решил не упустить случая и выяснить наконец.

— Надеюсь, не с Гэем Лопесом?

— Нет, не с Гэем, — Морщинка на переносице углубилась, не предвещая ничего хорошего. — Никто еще не позволял себе разговаривать со мной так, как он. Считает, что я его собственность! — еле сдерживая себя, раздраженно произнесла моя Митци.

Я старался, чтобы на моем лице не дрогнул ни один мускул и оно выражало бы лишь вежливое сочувствие. Но в душе я ликовал.

— Тогда, до завтра?

— Почему бы нет? Как ты думаешь, не съездить ли нам на Русские горы? Ведь тебе все равно, куда, а? — Она потянулась и чмокнула меня в щеку. — Если я хочу быть свободной завтра, я должна хорошенько поработать сегодня, Тенни. Поэтому марш отсюда! — Но она сказала это почти с нежностью.

К моему удивлению, Митци действительно была намерена отправиться на Русские горы и показать мне первую космическую ракету, севшую на Венеру. Я хотел было превратить это в шутку, но потом подумал, что мне действительно будет жаль, что я покинул Венеру, так и не повидав ее главной достопримечательности.

Рано утром, когда улицы были еще пустынны, мы покинули общежитие посольства и, взяв электропед, доехали до трамвайной станции.

Венерянам все же удалось вырастить в пригородах некое подобие травы и кустарника, а кое-где сучковатые, приземистые деревца, прижившиеся на бесплодных каменистых склонах венерянских гор. Так что можно утверждать, что зелень на Венере уже появилась. Но Русские горы были сохранены в первозданном виде. Таково было решение венерян.

Вы хотите знать, кто такие эти чудаки венеряне? Хорошо, я расскажу вам для примера историю, простую и короткую, как анекдот. Они получили в свое распоряжение огромную планету, на которой суши в пять раз больше, чем на Земле, потому что на Венере нет ни морей, ни океанов. Чтобы сделать планету обитаемой, вот уже четыре десятилетия они пытаются озеленить ее. Но деревьям и травам нелегко привиться на этой почве. Во-первых, мало света, во-вторых, нет воды, в-третьих, невыносимая жара. Надо быть волшебником и трудиться до седьмого пота, чтобы добиться хоть каких-то результатов. Прежде всего, венеряне, используя тектонические сдвиги, постарались разбудить потухшие вулканы и таким образом извлечь влагу из их недр. Кстати, так получила свою воду Земля триллионы лет назад. Далее, они соорудили специальные влагоприемники над кратерами вулканов и начали конденсировать получаемый пар и с помощью охлаждения превращать его в воду. Кроме того, они создали трубы Хилша. Их можно увидеть почти на всех горных вершинах. Огромные, похожие на флейты, они одним концом улавливают из атмосферы раскаленный пар и газы, а другим — гонят на город потоки прохладного воздуха, вырабатывая при этом какое-то количество электроэнергии. Полученную воду венеряне направляют по трубопроводам туда, где она наиболее необходима для полива. Путем генетического отбора и многочисленного скрещивания они выводят такие сорта растений, стволы и листья которых способны вбирать в себя влагу так мгновенно, что она не успевает нагреться в раскаленной атмосфере планеты. Удивительно, как это им удалось столько сделать, учитывая немногочисленность населения Венеры — всего восемьсот тысяч.

И тем не менее происходят странные вещи. Едва отъедешь на трамвае чуть подальше от станции «Русские горы», первое что обращает на себя внимание — это небольшие, человек по шесть, группки людей с тяжелым снаряжением за спиной, круглосуточно опрыскивающие ядохимикатами каждую травинку, появившуюся на, казалось бы, недосягаемых каменистых утесах. Кто они? Сумасшедшие? Безусловно. Уж эта одержимость консервационистов, доведенная до абсурда! Они полны решимости сохранить здесь природу Венеры такой, какой она была во времена их первой высадки на ней. Впрочем, одержимость — это теперь национальная черта всех венерян.

— Если бы консервационисты не были сумасшедшими, они остались бы на Земле, — объяснял я свою точку зрения Митци, пока мы тряслись и раскачивались в медленно ползущем трамвае. — Посмотри только на эти ямы, где они живут.

Мы проезжали мимо покрытых крышами расселин, где прятались пригороды. Считалось, что это наиболее фешенебельные районы города, но трава здесь была хилой, наполовину с сорняками, хлипкие постройки из пластиковых плит. Что мешает им для лужаек использовать искусственный дёрн, как у нас на Земле, подумал я.

И вдруг поймал себя на том, что говорю слишком громко. Пассажиры вагона оборачивались и удивленно смотрели на меня. Делать им это было совсем несложно с их длиннющими шеями. Венеряне очень высокий народ. Даже выше меня и Митци. Они очень гордятся своей бледной, как рыбье брюхо, кожей. У них нет солнца, это верно, но они могли бы пользоваться кварцевыми лампами, как это делали мы, даже бархатно смуглая Митци, которой это совсем не нужно.

— Следи за своим языком, — шепнула мне Митци, начиная нервничать.

Сидевшее впереди нас семейство, — папа, мама и четверо, да, да, четверо детишек, — искоса поглядывали на нас, и в их глазах не было особого дружелюбия. Венеряне, сказать правду, недолюбливают нас. Они считают нас завоевателями, готовыми поглотить их. Смешно. На что они нам сдались? Если мы проявляем какой-то интерес к их делам, то это для их же пользы. Но они слишком глупы, чтобы понять это.

К счастью, трамвай вполз в туннель и пассажиры стали готовиться к выходу. Я тоже поднялся, но Митци предостерегающе дернула меня за рукав. Я увидел рослого рыжего венерянина с мертвенно бледным лицом, который пристально смотрел на меня. Выражение его зеленых глаз мне не понравилось. Митци вовремя предостерегла меня. Протискиваясь мимо рыжего, я попытался изобразить на лице улыбку. Она получилась скорее извиняющейся, чем дружеской. Пока я задержался на перроне у киоска, покупая путеводитель, Митци, стоявшая позади меня, проводила внимательным взглядом красную, как сигнал светофора, голову нашего попутчика.

— Вот, взгляни-ка, — сказал было я, открывая путеводитель, но она не слушала меня.

— Знаешь, Тенни, я уже где-то видела эту голову. Мне кажется, вчера перед посольством в толпе демонстрантов.

— Брось, Митци. Там их было не менее пятисот голов. — А может, больше, подумал я. Мне показалось, что половина города собралась у нашего посольства и молча вышагивала перед ним со своими дурацкими плакатами. Я ничего не имею против пикетирования, но, господи, их плакаты так бездарны!

— Психи, — сказал я, разумея под этим не только путаницу в их головах, их страх перед рекламой, как орудием против них, но и их уверенность в том, что они способны помешать нам делать свое дело.

Психами для меня они были еще и потому, что ничего не смыслили в искусстве рекламы. Именно в этом я хотел убедить Митци, заглянув в их путеводитель. Обведя взглядом шумный станционный перрон, к которому только что подъехал пустой состав, возвращающийся в город, я снова попытался привлечь внимание Митци к тому, что прочел в с позволения сказать венерянском путеводителе.

— Послушай только, — сказал я, открывая путеводитель на странице «Еда и напитки». — И начал читать:

«Если вы, отправившись в экскурсию на Русские горы, по каким-то причинам не прихватили с собой еду, вы можете купить в станционном буфете гамбургеры, горячие сосиски и бутерброды. Все эти продукты прошли контроль Службы здоровья, но качество их признано средним. Пиво и другие напитки у нас стоят дороже, чем в городе».

— Разве это реклама! — почти простонал я, словно от невыносимой боли.

— Зато честно. Ведь это чистая правда, — рассеянно ответила Митци.

Я недоуменно вскинул брови. При чем здесь честность? Речь идет о сбыте товаров. Ведь это место просто находка для настоящего агента рекламы.

Здесь есть все: продавец, товар, покупатель — возбужденная, жаждущая впечатлений толпа экскурсантов. А это самое главное в этой триаде. И сделать-то следует не так уж много, всего лишь назвать горячие сосиски «Одесскими колбасками», гамбургеры — «комсомольскими», и всё с удовольствием расхватают. А они что делают? Отговаривают потребителя от покупки! Разве покупатель требует, чтобы товар полностью соответствовал рекламе? Ему нужен всего лишь миг надежды. Что из того, что пружины какого-нибудь «сверхмягкого, сверхудобного, мгновенно нагоняющего сон» матраца вонзятся в его усталое тело, а фруктовый напиток «свежий, как утренняя роса, ароматный, как весенний ветерок» окажется на вкус сущим скипидаром.

— Ну вот мы и приехали туда, куда ты так рвалась, — решительно заявил я. — Теперь показывай мне эту чертову ракету.

Следует сказать, что Венера во всех отношениях смахивает на свалку. Воздух отравлен настолько, что стал ненормально тяжелым. От зноя все, что может сохнуть и кипеть, высохло и выкипело. На ней не было растительности, заслуживающей этого названия. Такой ее увидели первые колонисты, прибывшие с Земли. Полвека колонизации принесли свои плоды. Попытки сделать воздух, которым можно было бы дышать, продолжались, и в некоторых районах можно было даже без особого риска выйти из дома без защитного комбинезона, хотя и с кислородным баллоном за спиной. Воздух Венеры все еще очень беден кислородом.

Достопримечательность, которую мы с Митци решили посетить, был Планетарный парк «Русские горы». Так называлась и трамвайная станция поблизости. Он был ничуть не лучше всех остальных достопримечательностей Венеры, как бы венерянские консервационисты ни поздравляли себя с тем, что именно здесь им удалось сохранить «первозданную дикость природы». А пока я обозревал окрестности из окна станции, испытывая мало желания познакомиться с ними поближе.

— Пойдем, Тенни, — тормошила меня Митци.

— Ты действительно этого хочешь? — удивился я. На станции тоже становилось достаточно неуютно от шума прибывающих поездов и галдежа детишек. Но снаружи, как я полагал, будет еще хуже. Нам предстоит навьючить на себя баллоны с кислородом, дышать через трубку. Значит, жара и духота станут еще невыносимей.

— Может, нам раньше перекусить где-нибудь? — с надеждой произнес я, оглядываясь на киоски и ларьки.

На рекламном щите под словами: «Что мы сегодня можем вам предложить?» кто-то мелом написал: «Держись подальше от яичницы».

— Да идем же наконец, Тенни. Сколько раз ты говорил, что терпеть не можешь венерянскую еду! Достань лучше респираторы.

«Если выбора нет, то полный вперед» был, девиз нашей семьи. Он неплохо помог нам преуспеть в нашей фамильной профессии как в старые добрые времена на Мэдисон-авеню, так и в джунглях Кока-Колы. Поэтому я закрепил ремни кислородного прибора, вставил в рот трубку и свистящим шепотом произнес:

— Вперед, в Долину смерти!

Митци даже не улыбнулась. Она уже с утра была не в настроении. Я понимал ее — ведь завтра я уезжаю. Поэтому я ободряюще потрепал ее по плечу и мы зашагали, спотыкаясь, по неровным тропам парка «Венера».

Первая ракета, севшая на Венеру, теперь, в сущности, просто груда мертвого металла. Размерами она не более педального автобуса, с торчащими во все стороны антеннами и зеркальными отражателями. Исторический экспонат находился в самом плачевном состоянии.

Было время, когда она на спине ракетоносителя стартовала со снежных просторов Земли, чтобы, преодолев сотню миллионов космических миль, как горящий метеор вспороть жаркий воздух Венеры. Воображаю, какое это было зрелище. Только жаль, что никто этого не видел. Преодолев все препятствия, последние два часа своей жизни ракета потрудилась над тем, чтобы передать на Землю сведения, об атмосферном давлении и температуре, да еще пару не очень четких снимков той поверхности, на которую она села. На этом карьера ее закончилась. Ядовитые газы и атмосфера Венеры начали свое разрушительное действие, из строя вышла вся аппаратура. Мне кажется, для тех досупертехнологических времен, эта посадка на Венере была немалым достижением. Она дала нам первые в истории человечества снимки поверхности Венеры. Поэтому, когда колонисты с Земли в первые месяцы своего пребывания на Венере набрели на останки ракеты пионеров освоения планеты, не было ничего удивительного в том, что они решили объявить день ее посадки Днем Победы человека над космосом и праздновать его ежегодно. Пусть так, черт побери! Но зачем весь этот шум вокруг груды железного хлама? Разве это не лишнее доказательство их чокнутости? Вспомните времена, когда русских называли «советскими». Я не уверен, что точно знаю, кто они, и часто путаю с гибеллинами и еще какой-то древностью. Не в этом дело.

Главное в том, что «советские» тоже не верили в прибыль. Да, да, не верили, что с помощью товара можно делать деньги. Я не говорю уже о рекламе, этой «служанке торговли». Они ее просто не знали. Не верите? Понимаю. В колледже, когда я изучал историю, я тоже сперва не поверил. Тогда я стал проверять по историческим источникам. Оказалось, что так и было. Рекламы они не знали. Не назовешь же рекламой электрические панно с цифрами выплавки стали, или выступления по ТВ с призывами к рабочим не распивать спиртное у станка. Нечто похожее происходит сейчас на Венере. Вот почему они, не задумываясь (сделали объектом поклонения две тонны мертвого металла. Но разница между венерянами и русскими все же есть, ибо со временем русские поумнели и присоединились к сообществу свободного предпринимательства. А венеряне по-прежнему, изо всех сил стараются идти своим собственным путем.

Побродив по парку с полчаса, я понял, что с меня достаточно. Парк буквально кишел туристами, к тому же я не привык получать кислород через соломинку. Поэтому, когда Митци остановилась перед каким-то экспонатом и, нагнувшись, пыталась прочесть что там написано труднопонимаемой кириллицей, я нащупал за спиной конец патрубка кислородного шланга и слегка ослабил гайку крепления. Кислород со свистом вырвался наружу. Я нарочно громко раскашлялся, чтобы, не дай бог, Митци не услышала свист. Но мог бы и не делать этого, ибо вой труб Хилша заглушал все звуки.

Я легонько толкнул Митци, чтобы привлечь ее внимание.

— Митци, скорее посмотри, что там с моим кислородным аппаратом. Мне кажется, он не в порядке! — почти выкрикнул я, указывая на стрелку счетчика. А та, миновав желтую отметку, неумолимо приближалась к красной — сигнал опасности! Неужели я перестарался?

— Проклятье, нам всучили испорченный аппарат! — изобразил я испуг и отчаяние. — Мне очень жаль, Митци, но придется вернуться на станцию. И вообще пора подумать о возвращении, ты как считаешь?

Митци как-то странно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Повернувшись ко мне спиной, она начала спускаться по тропке вниз. Я испугался, а вдруг она вспомнит, что проверяла аппараты, когда за них расплачивалась! Впрочем, она вполне могла забыть об этом. Чтобы как-то задобрить ее, я, вынув трубку изо рта, шепнул ей на ухо:

— Не хочешь ли выпить чего-нибудь в буфете, пока будем ждать поезда?

Да, я терпеть не могу все, чем кормят здесь, на Венере. В ее атмосфере, где слишком много С0₂, все овощи и фрукты вызревают очень быстро. К тому же венеряне предпочитают употреблять их в свежем виде, а я люблю их замороженными, так они вкуснее. Но что касается спиртных напитков, то, к счастью, на планетах солнечной системы больших изменений не произошло.

За полтора года моего знакомства с Митци я убедился, что она всегда меняется к лучшему после одной-двух рюмок спиртного. Действительно, Митци заметно повеселела после моего предложения, и, когда мы сдали кислородные аппараты (мне удалось уговорить ее не поднимать шум из-за неисправности в моем), мы поднялись по лестнице на верхний ярус зала ожиданий, где был бар.

Интерьер станции был типично венерянским. На Земле он не выдержал бы критики даже самого нетребовательного массового потребителя. В зале не было никаких торговых и игральных автоматов, ни слова рекламы о новых видах товаров и услуг. Высеченные в скале неровные стены были грубо окрашены краской, по углам стояли горшки с чахлыми растениями. Венеряне постарались, по возможности, не нарушить естественной красоты парка, и поэтому трамвайную станцию тоже упрятали в скалу. Рельсы трамвайного пути уходили в глубь высеченного в скале туннеля. Однако самым неприятным для меня была невероятная акустика. Когда состав выходил из туннеля и подъезжал к платформе станции, усиленные эхом грохот вагонов, стук колес и скрежет торможения были столь оглушительны, что казалось, будто огромный пресс с ужасающей силой крушит груды металла.

Мне даже расхотелось подниматься в бар, но жаль было огорчать Митци. Мы сели за столик. Здесь тоже меня ждало разочарование.

— Только посмотри! — негодующе воскликнул я, раскрывая меню так, чтобы Митци тоже могла взглянуть. Это был еще один образец «честного предупреждения потребителя»:

«Все коктейли подаются в готовых законсервированных смесях. Вкус соответствующий.

Красное вино пахнет пробкой. Белое вино лучше.

Если вам хочется перекусить, спуститесь сами за закуской в буфет. Обслуживание обойдется вам на два доллара дороже».

Митци равнодушно пожала плечами.

— Это их планета, — сказал она миролюбиво, видимо, не желая портить настроение спорами.

Повернувшись к окну, Митци пыталась разглядеть, что за ним. Но это было не так просто. Из тех же соображений сохранения Естественной Красоты, окна были искусно замаскированы выступами скал. Может, для натурального вида скалы это и хорошо, но глядеть в такие окна было чертовски неудобно — того и гляди свернешь шею. Не понимаю, зачем тогда окна.

Что ж, сказал я себе, терпи и улыбайся. К тому же терпеть осталось недолго. Я заказал белое вино.

— Внизу стоит машина «скорой помощи». Неужели что-то случилось? — вдруг сказала Митци.

— Наверное, она всегда здесь дежурит, чтобы оказывать помощь туристам, у которых они крадут кислород, — ядовито заметил я, намекая на свою жалобу на неисправность кислородного аппарата, и тоже взглянул в окно.

Судя по тому, что моторы не работали, она стояла здесь уже давно. Рядом с ней о чем-то яростно спорили двое мужчин. В одном из них я узнал рыжеголового парня из вагона. Собственно, в этом не было ничего удивительного. На Венере не такое многочисленное население, поэтому то и дело натыкаешься на одних и тех же. Но этот рыжий стал уже меня раздражать.

— Выпьем, — сказал я, расплатившись с официантом. — За все наши счастливые денечки — те, что были, те, что есть, и те, что будут.

— Что же, я согласна, Тенни, — Митци подняла бокал. — Но ты ведь знаешь, я продлеваю контракт и остаюсь здесь.

Вино было вкусным, а главное для меня, холодным. Я наслаждался бы им в полную меру, если бы не мысль о том, что Митци еще долго будет прозябать на этой похожей на головешку планете.

— Есть пословица: «С кем поведешься, от того и наберешься». Говорят, если долго жить с венерянами, сам станешь как они, — попробовал я пошутить.

Но Митци сразу же насторожилась.

— У Агентства нет оснований быть недовольным моей работой, — сказала она холодно. — К тому же, венеряне не такие уж плохие. Они просто заблуждаются.

— Заблуждаются? — переспросил я и обвел взглядом бар — голые, покрытые пластиком столики, ни музыки, ни веселой яркой рекламы, бегущей по стенам.

— У них совсем иной образ жизни, чем у нас, — уже кипятилась Митци. — Конечно, по сравнению с Землей, все здесь кажется достаточно убогим. Но они имеют право жить так, как им хочется, и они хотят только одного, — чтобы мы оставили их в покое.

Разговор грозил принять совершенно нежелательный для меня оборот. Беседуя с Митци, когда она свободна и не думает о работе, я иногда ловил себя на том, что на ум невольно приходит моя пословица. Митци уже полтора года на Венере. Она объездила ее вдоль и поперек, занимаясь своим не очень-то благовидным делом, — вербуя кадры из перевертышей и изменников. Казалось бы, из всех сотрудников нашего посольства ей больше всего должна была бы осточертеть эта планета. А получается наоборот. Митци продлила контракт еще на один срок и ведет себя так, будто ей здесь очень нравится. Рассказывают, что она посещает венерянские магазины и даже что-то там покупает. Я, разумеется, не очень верил этим россказням, а впрочем, кто знает. Но в одном она, пожалуй, права. Ее Агентству, то есть нашему с ней Агентству, действительно не в чем ее упрекнуть. Официальный статус Митци — «служащая консульского отдела», а на самом деле она глава всей нашей шпионской и диверсионной сети на Венере, от Порт-Кэти до Полярного круга, откуда я только что вернулся. Результаты ее работы просто поразительны. Достаточно сказать, что валовой национальный продукт на Венере снизился на целых три процента за последнее время.

— Знаешь, Тенни, им все же надо отдать должное. Попав на планету, на которой не прижилась бы даже аризонская кобра, они сделали ее пригодной для жизни за какие-нибудь тридцать лет…

— И это ты называешь пригодной! — не выдержал я, и бросил взгляд в окно.

— Разумеется, пригодной. Во всяком случае в тех пределах, в которых они ее освоили. Не курорт, конечно, но сделано чертовски много.

Митци с раздражением посмотрела в конец зала, где венерянские папа и мама никак не могли унять свое громко орущее дитя.

— О, господи, — сказала Митци и нервно пожала плечами, — Венеряне не такие безнадежные, если учесть, с чего они начали. Половина колонистов — неудачники, не нашедшие себя на Земле, а другая половина, сам знаешь, преступники.

— Неудачники и преступники, отбросы общества, ты говоришь. Но разве они стали лучше, переселившись сюда?

Я понимал, что глупо тратить последний день вместе на отвлеченные политические дискуссии, и поэтому, пригубив вино, решил поскорее уйти от этой темы.

— Впрочем, не все они так уж плохи, — примирительно сказал я. — Ну, например, их детишки. — Тема была вполне безопасной, детей все любят, к тому же бедный малыш за соседним столиком продолжал надрываться. — Как бы успокоить его? — сказал я нерешительно. — Но боюсь, я только напугаю его. Какой-то чужой здоровенный дядя, чего ему, мол, нужно. Как ты думаешь?

— Оставь, пусть кричит, — сказала Митци, снова гладя в окно.

Я печально вздохнул. Иногда я задавал себе вопрос, стоит ли мне терпеть все ее капризы и быстро меняющиеся настроения, и тут же сам себе отвечал — стоит.

Митцуи Ку — потрясающая женщина. Что за кожа, фигура! В ней не так много восточного от ее далеких предков — европейский разрез глаз, их небесно-голубой цвет. Похоже, кто-то из ее восточных предков ненароком согрешил когда-то.

Я решился еще на один заход. Взяв ее руку в свои, я, сентиментально вздохнув, произнес:

— Знаешь, этот маленький крикун что-то задел в моей черствой душе. Возможно, и мы когда-нибудь…

Митци вспыхнула и не дала мне закончить.

— Прекрати, Тарб!

— Я только хотел сказать…

— Я знаю, что ты хотел сказать. Лучше послушай, что я тебе скажу. Во-первых, я не люблю детей. Во-вторых, я не обязана их любить, потому что не собираюсь их иметь. И без меня есть кому поддерживать уровень рождаемости. В-третьих, тебя совершенно не интересуют дети, тебя интересует совсем другое, и на это я тебе отвечу прямо — нет!

Я умолк, но это совсем не означало, что она сказала правду. В ее словах не было даже половины правды.

Впрочем, потом все опять пошло на лад. Моим надежным союзником оказалось вино. Каким бы оно ни было на вкус, но оно свое дело делало — оно пьянило. Вторым союзником была сама Митци. Ее здравый смысл подсказал ей, что глупо спорить и препираться, когда в нашем распоряжении остались считанные часы.

Как только бутылка опустела, я уже без риска придвинулся к Митци поближе и обнял ее за талию. Я снова был счастлив, как в былые времена. Моя Митци, как всегда, склонила голову мне на плечо. Я поднял стакан с последним глотком вина.

— За нас, Митци, за этот прощальный день.

Странно, подумал я, глядя в эту минуту в конец зала.

Особа, убиравшая со столиков посуду, была как две капли воды похожа на ту смуглую инспектриссу пожарной охраны, с которой я вместе летел на самолете с Полюса.

Но я тут же забыл об этом, ибо Митци, подняв свой стакан, улыбнувшись, ответила на мой тост.

— Да, за наш прощальный день, Тенни, и за… ночь.

Это прозвучало коротко и весомо, как судебный вердикт. Мы поднялись и, поддерживая друг друга, двинулись к выходу. Голова слегка кружилась от вина, но я все же легким толчком в бедро обратил внимание Митци на столик у самой двери. Кажется, добрая половина пассажиров, прибывших на Русские горы, собралась сейчас на станции. За столиком у двери сидел уже примелькавшийся нам рыжий верзила с зелеными глазами. Очевидно, он уже уладил свои дела с шофером кареты «скорой помощи», ибо сидел за столиком один, делая вид, что углубленно изучает меню, хотя на это достаточно было бы одного взгляда. Когда мы проходили мимо, он поднял голову и посмотрел на нас. Черт с тобой, подумал я, скоро я уже не буду видеть ваши бесцветные физиономии. Поэтому я улыбнулся ему, но он не ответил. Да мне и не надо было его улыбки. Я бережно провел Митци в дверь и мы стали спускаться на перрон. Я, разумеется, тут же забыл об этом эпизоде. Но лишь на время.

Держась за руки, мы направились к ближайшей платформе, где уже стоял состав. Мне показалось, что все пассажиры уже вошли в вагоны, поэтому мы тоже направились к последнему вагону. Но дорогу нам преградил откуда-то взявшийся станционный дежурный.

— Не сюда, прошу прощения. Этот состав… э-э-э… неисправен. Пожалуйста, в следующий, платформа № 3.

У третьей платформы состава не было, но я заметил, его нос, торчавший из туннеля. Поезд, видимо, ждал сигнала семафора, что путь свободен.

Я вдруг почувствовал, что хмель, вместо того, чтобы выветриться, все больше туманит голову. Появилась неуверенность в движениях. Неужели вино было крепче, чем я предполагал? Мы не стали возражать дежурному и послушно повернули назад к переходу на платформу № 3.

— Переходите прямо здесь через путь, — вдруг услужливо предложил дежурный.

— А это не опасно? — заплетающимся языком спросила его Митци.

Дежурный, вместо ответа, с фамильярной заботливостью и снисходительностью к перебравшей парочке стал помогать нам спуститься на рельсы. Помогать? Да он просто столкнул нас с платформы. И тут я услышал стул колес выходящего из туннеля поезда. Я еще успел поразиться той скорости, которую он сразу же стал набирать.

Мы оказались на пути у мчащегося прямо на нас состава.

— Беги! — успел я крикнуть Митци.

— Тенни, беги! — почти одновременно со мной крикнула Митци. И мы бросились — но почему-то в разные стороны.

Если бы я был радом с Митци, я бы помог ей, я бы отбросил ее подальше с рельсов. Но не успев опомниться, я уже сам был прижат к краю платформы, и поезд со скрежетом затормозил. Слышались крики, перебранка, я почувствовал резкую боль в ногах, в глазах сверкали искры. С силой выброшенный на платформу, я еще какое-то время скользил по ней, обдирая колени. Голова гудела от удара, видимо, я ушиб ее, падая…

Не знаю, что болело больше — голова или ноги. Вокруг меня кто-то суетился, слышались голоса.

— Кому-то вздумалось прогуляться по рельсам.

— … один убит, другой ранен.

— Где врач? Позовите врача…

Кто-то склонился надо мной. Я увидел чьи-то розовые щеки и выпученные от удивления глаза.

Я не поверил — неужели Марти Мак-Леод, помощник начальника станции?

Что было потом, я смутно помню, какие-то отрывки. Марти потребовала, чтобы меня немедленно доставили в посольство, а доктор, с упорством, достойным лучшего применения, твердил, что немедленно должен отвезти меня в больницу. Кто-то, заглянув через плечо Марти, удивленно свистнув, воскликнул:

— Это мужик. Он живой…

Я узнал рыжего парня. Опять он.

А потом помню тряску в карете «скорой помощи» и мысли о Митци, о себе, о том, что, пожалуй, хорошо, что не сказал ей, что люблю ее, да так ли это на самом деле? Ведь она тоже никогда не говорила мне об этом, даже когда лежала в моих объятиях. И вообще, если на то пошло, она ничем не выказывала своих чувств ко мне. Мне, конечно, жаль, что Митци погибла. С этими мыслями я незаметно уснул.

Но Митци не погибла.

Меня недолго продержали в больнице, наложили повязки, вправили вывихи, сделали парочку рентгеновских снимков, а затем отдали на попечение Марти Мак-Леод. От нее-то я и узнал, что Митци жива. У нее многочисленные переломы, внутренние кровоизлияния и ушибы. Ей оказывается экстренная врачебная помощь. Нас будут постоянно извещать о ее состоянии, так нам сказали.

Что ж, неплохие новости, но настоящей радости я не испытывал, ибо мысли мои были уже заняты другим. Чем больше я приходил в себя, тем подозрительней казались мне теперь обстоятельства всего, что с нами произошло на станции «Русские горы». В конце концов я окончательно пришел к выводу, что это был отнюдь не несчастный случай.

Надо отдать должное Марта. Как только мы оказались в посольстве, где я мог уже не бояться чужих ушей, я рассказал ей все. И она выслушала меня со вниманием.

— Мы все проверим, — успокоила она меня. — Но я ничего не смогу предпринять, пока не поговорю с Митци. А теперь спи.

Это не было ни приказом, ни советом, а скорее констатацией факта, ибо мне сделали укол, хотя я, кажется, этого не заметил и он начал уже действовать.

Когда я проснулся, у меня едва хватило времени, чтобы одеться и поспеть на собственные проводы.

Если говорить о праздниках и приемах, то в нашем посольстве на Венере сложилась довольно курьезная практика. У венерян не так много официальных праздников, но те, что есть, отмечаются с немалым энтузиазмом. Что касается нас, дипломатов, то это всегда доставляет нам массу хлопот. По протоколу нам надлежит на них присутствовать. Разумеется, это не относится к таким, как «День освобождения от ига рекламы», или «День борьбы с Рождеством». Поэтому со временем как-то само собой установилось, что в их праздники мы тоже стали затевать приемы, но уже совсем по другому, нашему, поводу, а таковой всегда можно найти. Иногда он сам находился при назначении дипломата на Венеру. Так, например, получилось с Джимом Холденом из фирмы «Коды и цифры». Говорят, его послали на Венеру только потому, что он родился в день рождения ренегата Митчела Кортнея.

Итак, сегодняшняя вечеринка официально считалась моими проводами. Все поздравляли меня, говорили, что я счастливчик и могу не только отряхнуть прах Венеры со своих ног, но и рассчитывать на повышение. А еще, что мне чертовски повезло, и я чудом спасся от трамвайных колес. Это, разумеется, говорили мне мои посольские коллеги. Что касается венерян, то на сей счет они, должно быть, придерживались особого мнения.

Но будем справедливы к ним. Боюсь, венеряне, так же как и мы не шибко любили званые вечера и прочие церемонии. Разумеется, мы всегда приглашали на свои приемы представителей венерянской верхушки, и они приходили. Никто, разумеется, не станет утверждать, что делали они это с удовольствием. Они были вежливы, но не более. Если это были женщины, они соглашались потанцевать с нашими дипломатами, но не более двух танцев, и обязательно с разными партнерами. Однако, мне кажется, танцевали они с удовольствием хотя бы потому, что, как правило, были на голову выше наших мужчин. Венерянки не были многословны, и их беседа с партнером во время танцев обычно ограничивалась двумя-тремя фразами.

— Сегодня жарко, вы не находите?

— Разве? Я не заметила.

— Ваши новые трубы Хилша отлично работают.

— Рада слышать это. Спасибо.

А следующий танец она уже танцевала с другим. Если же тебе взбрело в голову снова найти ее (хотя маловероятно, что такое взбредет тебе в голову), ее уже след простыл. Мужчины вели себя почти так же, только вместо танца, это могли быть рюмочка-две у стойки бара и такой же немногословный разговор о погоде или матче между местными хоккейными командами «Порт-Кэти» и «Северная звезда». Приемы и банкеты, устраиваемые венерянами, были так же скучны, как и наши, и мы тоже норовили поскорее улизнуть с них. Митци как-то сказала, что по данным ее агентов, настоящее веселье у них начиналось после того, как мы уходили. За все время никому из нас не было предложено остаться. Впрочем, все дипломатические приемы одинаковы — никаких серьезных разговоров и никакого веселья.

Но, оказывается, бывают и исключения.

В этот прощальный вечер на Венере моей первой партнершей по танцам оказалась стройная венерянка из их Департамента межпланетных связей. Ее бескровное, как рыбье подбрюшье, лицо чуть оживлял блеск платиновых волос. Если бы не мысли о Митци, я, пожалуй, получил бы удовольствие, танцуя с ней. Но она сама постаралась все испортить.

— Мистер Тарб, — сразу же с вызовом нетрадиционно начала она, — не кажется ли вам, что ваша попытка вылить ушаты рекламных помоев на головы шахтеров Гипериона по своей сути безнравственна?

Она, бесспорно, была мелким клерком. Никто из ее начальников никогда бы не позволил себе такого. Но меня обеспокоили не ее дерзкие слова, а опасная близость моего начальства, которое могло все это слышать. Но, кажется, она не собиралась умолкнуть или хотя бы понизить голос.

Мне пришлось выслушать обвинения в том, что наши военные космические корабли постоянно несут вахту на орбите Венеры, не имея на то права, или разрешения. Мы наложили запрет на посылку на Марс научной экспедиции венерян и все такое прочее. Я попробовал было решительно возразить, но она еще больше повысила голос. Я видел, что на нас уже все смотрят, и в том числе Гэй Лопес, стоявший рядом с Марти Мак-Леод. Мне не понравилось, какими взглядами эти двое обменивались. Как только умолкла музыка, я поспешил в бар. Свободное местечко у стойки оказалось рядом с Павлом Боркманом, начальником какого-то сектора в венерянском Департаменте тяжелой промышленности. Я уже встречался с ним и поэтому решил, что десять минут безобидной болтовни о последнем проекте очистки воздуха в зоне Антиоазиса или о строительстве нового гиганта ракетостроения помогут мне вполне безопасно скоротать оставшееся время. Но не то тут-то было. Он слышал обрывки моего злополучного разговора с платиновой блондинкой и, разумеется, не мог отказать себе в удовольствии съязвить на мой счет.

— Не следует ввязываться в заварушку, если силенок не хватает, Тарб. — Он несомненно намекал не только на мою громкоголосую партнершу по танцам, но и красноречивые синяки и ссадины на моем лице.

Будь я посообразительней, я ограничился бы рассказом о том, что на самом деле произошло на трамвайной станции. Но мои чувства были настолько оскорблены, что я начал с того, что стал жаловаться на свою партнершу по танцам, и заказал стаканчик виски, что совсем не следовало делать.

Боркман, тоже перебравший лишнего, не раздумывая принял вызов, и мы оба вышли на тропу, обильно усеянную медвежьими капканами.

— Вам следует наконец понять, Тарб, что мы свободные граждане Венеры. Мы имеем право протестовать против навязывания нам с помощью рекламы товаров, которые нам не нужны, да еще под дулом пистолета…

— Никто не угрожает оружием планете Гиперион, Боркман. Вы это прекрасно знаете.

— Пока нет, — согласился он. — Но разве вы не делаете это у себя на Земле?

Я рассмеялся. Мне было жаль его.

— Вы имеете в виду аборигенов?

— Да, я говорю о тех, чудом уцелевших, но уже обреченных уголках вашей планеты, где еще не бесчинствует реклама.

Он уже начал меня раздражать.

— Боркман, — сказал я. — Вы прекрасно осведомлены о том, что мы держим там ограниченные контингенты наших людей. Если кое-кто из них вооружен, то только для самообороны. Я знаю, что я говорю. Я сам проходил там службу как резервист, когда учился в колледже. Такие соединения нужны там для порядка. Ни о каком насилии не может быть и речи. Пора бы вам знать, что даже среди самых отсталых национальных групп растет стремление приобщиться к благам рынка. Разумеется, находятся еще замшелые консервационисты, которые противятся этому. Но если лучшие люди стремятся к прогрессу, почему бы не помочь им.

— Значит, для этого вы посылаете туда войска? Понятно, — иронично заметил мой собеседник, качая головой.

— Это пропагандистские отрады, — поправил я его. — Никакого насилия. Никакого принуждения.

— И никакого спасения от вас, как это уже показала Новая Гвинея.

— Да, там события несколько вышли из-под контроля, — вынужден был признать я. — Но право же, Воркман…

— Право же, Тарб, — перебил он меня, со стуком опустив стакан на стойку. — Мне пора. Спасибо за интересную беседу.

Он ушел, а я остался, испытывая неприятное раздражение.

Далась ему эта Гвинея. Меньше тысячи убитых. Зато остров бесповоротно стал частью цивилизованного мира. Нам даже удалось открыть филиал нашего Агентства в Папуа, а это кое-что да значит. Я залпом опорожнил стакан, повернулся… и нос к носу столкнулся с Гэем Лопесом. Улыбаясь во весь рот, он прошел мимо, бросив взгляд через плечо в тот конец зала, где была Марти Мак-Леод. Я увидел, как она, подойдя к послу, стала что-то нашептывать ему на ухо, поглядывая на меня.

Я понял, что сегодня у меня день невезения. Но поскольку завтра я уезжал, мнение моих посольских коллег мало уже интересовало меня. Я решил выдержать все до конца с невозмутимостью настоящего дипломата.

Но не тут-то было. Злоключения продолжались. Второй моей партнершей по танцам оказалась Неряха Берти. Мне бы славировать и улизнуть поскорее, но после выпитого вина ноги не очень слушались, и я не успел. Она уже стояла передо мной как всегда небрежно одетая, с копной высоко взбитых на макушке волос, — чтобы казаться выше ростом.

— Мой танец, Тенни? — хихикнула она, обдавая меня винным перегаром.

— Мечтаю об этом, — соврал я.

У Неряхи Берти (или Ренегатки Берти, как ее еще называют наши посольские), было все же одно бесспорное достоинство — даже на высоких каблуках и со взбитой прической, она при всем желании не могла возвышаться над партнером, как эти непомерно высокие венерянки. К сожалению, других достоинств у бедняжки не было.

С ренегатами у нас больше всего неприятностей. Берта, ныне помощник Куратора всей библиотечной сети на Венере, некогда работала одним из помощников главы Исследовательского отдела рекламы Агентства «Таунтон, Гэтчуайлер и Шокен». Но отказавшись от всего, она вдруг эмигрировала на Венеру и теперь изо всех сил подтверждала свою лояльность новой родине.

— Итак, мистер Теннисон Тарб, — сказала она, тяжело опираясь на мою руку и с явным удовольствием разглядывая мои синяки. — Похоже, чей-то муженек вернулся домой раньше, чем его ожидали.

Вы скажете, — невинная шутка? Отнюдь. Шутки Неряхи Берти никогда не отличались безобидностью. Вместо приветствия она могла крикнуть так, чтобы все слышали: «Как вдет компания лжи? Успешно?» или вместо прощания: «Грех отнимать драгоценное время у торговца залежалым товаром, отравителя младенцев. Пока». Никто не посмел бы вести себя так, ни мы, ни венеряне, а ей все сходило с рук. В посольстве нам почти официально намекнули, что лучше всего выслушивать ее дерзости с улыбкой и молчать. Что я и делал все годы своего пребывания на Венере. Но почему я должен был терпеть это сейчас? С какой стати? И я сказал ей все, что хотел…

Конечно, я не оправдываю себя. Карлос, муж Берти, ради которого она пренебрегла карьерой и покинула Землю, был пилотом воздушных трасс на Венере. Спустя год после свадьбы он лишился в авиакатастрофе не только правой ноги, но и еще одной немаловажной части тела по соседству. Любой намек на это приводил Берти в ярость.

Поэтому, когда я, объясняя происхождение синяков на лице, сказал ей с притворной улыбкой, что, мол, просто хотел помочь ее Карлосу, да не в ту постель угодил, можно представить, какой была ее реакция. Согласен, не смешно.

Берти сразу даже не нашлась что ответить. Она лишь охнула и оттолкнула меня. Мы остановились на середине зала. И тут она громко обозвала меня подонком. Глаза ее были полны слез. Должно быть, от злости.

Я не успел опомниться, как чьи-то острые, как зубья капкана, пальцы впились в мое плечо.

— Берти, разреши мне умыкнуть твоего кавалера. На минутку, — услышал я вежливый голос Марти Мак-Леод.

Вытащив меня в коридор, Марти дала себе волю.

— Идиот! — прошипела она, брызгая слюной прямо мне в лицо.

— Она первая начала. Она сама… — беспомощно пытался оправдываться я.

— Я слышала, что она сказала. И все, кто был в зале, слышали, что сказал ты! Черт возьми, Тарб… — Она наконец отпустила мое плечо. Я испугался, что теперь она вцепится мне в горло, такой у нее был вид. Я даже отступил назад в испуге.

— Согласен, я был неправ. Но ты же знаешь, в каком я сейчас состоянии. Не забывай, что меня сегодня чуть не убили…

— Это был несчастный случай. Посольство подтвердило это в официальном заявлении. Советую тебе запомнить это. Кому взбредет в голову покушаться на того, кто и без того уезжает. Чушь!

— Покушались не на меня, покушались на Митци. Может, кто-то узнал, чем она занимается…

— Тарб! — Она уже не шипела на меня, как змея. Не было в ее голосе и раздражения, а лишь ледяное предупреждение, от которого мне стало не по себе. Она быстро оглянулась, не подслушивает ли кто нас. Конечно, мне не следовало так распускать язык за стенами посольства. Это было правилом номер один.

Я попытался было еще что-то сказать, но она предупреждающе подняла руку.

— Митци Ку жива, — сказала она. — Ее оперировали. Я видела ее полтора часа назад, когда была в больнице. Она еще не пришла в сознание, но опасность миновала. Если бы ее хотели убить, это легко можно было сделать на операционном столе, и никто бы об этом не узнал. Но они не сделали этого…

— И все же…

— Отправляйся к себе, Тарб, тебе надо отлежаться. Видимо твои травмы намного серьезней, чем мы думали.

Не дав мне возразить, она указала мне в конец коридора, где было посольское общежитие.

— А я должна вернуться к гостям, — сказала она. — Но по дороге я загляну к себе и кое-что добавлю к одной служебной характеристике. Твоей, Тарб.

Она стояла и смотрела мне вслед, пока я не скрылся за дверью.

Больше я ее не видел. И вообще я больше не видел никого из своих посольских коллег, ибо ранним утром два посольских охранника подняли меня с постели и, втолкнув в автобус, отвезли на космодром, где уже ждала челночная ракета. Через три часа она доставила меня на орбиту, где находился космический корабль. А еще через полчаса я уже лежал в рефрижераторной капсуле, ожидая, когда меня усыпят и заморозят для перелета.

Хотя космический лайнер должен был стартовать только через шесть часов, посол распорядился убрать меня с Венеры, как можно раньше. Что и было сделано.

Я постепенно приходил в себя, испытывая неприятное жжение и покалывание в онемевших членах, к которым снова приливала кровь. Я все еще был в капсуле, но на мне уже был комбинезон оттаивания, закрывавший меня, как кокон, — видны были только глаза.

Кто-то смутно знакомый, склонился надо мной.

— Привет, Тенни, — услышал я голос Митци Ку. — Удивлен. Не ожидал?

Конечно, я был удивлен и, конечно, не ожидал, но я не мог подобающим образом выразить степень моего удивления. Кроме того, уже другие чувства овладевали мною. Например, в моем полусонном сознании рождалось сожаление, что все так бездарно закончилось у нас с Митци, и наша прощальная ночь не состоялась. А теперь едва ли можно рассчитывать на нее.

Вид Митци меня напугал. Половина ее лица была скрыта под толстым слоем бинтов, оставивших лишь щель для рта, кусок подбородка и узкие прорези для глаз. Разумеется, заживание ран — дело времени, да еще в условиях заморозки. Да и оперировали ее совсем недавно.

— С тобой все в порядке, Митци? — наконец выдавил я из себя.

— Конечно, в порядке, — вдруг рассердилась она. — Впрочем, пройдет еще несколько недель, прежде чем я буду в полной норме. А пока я на амбулаторном лечении. Видишь ли, — и тут мне показалось, что она улыбнулась, хотя я понимал, что это невозможно. Но мне так показалось. — Как только врачи выпустили меня из больницы, я тут же решила, что с меня хватит Венеры. Я разорвала контракт и улетела последней ракетой. Как видишь, я успела на корабль. Меня не подвергали заморозке до тех пор, пока не затянулись швы. И вот я перед тобой.

Зуд и жжение становились нестерпимыми, и я буквально содрал с себя комбинезон. Митци одобрительно кивнула.

— Молодец, Тенни. Через девяносто минут посадка на Луне. А тебе надо успеть хотя бы брюки натянуть.

Возвращение Теннисона Тарба

К моему удивлению на корабле оказались два провинившихся морских пехотинца, что было весьма кстати. Не будь их, я сам не сошел бы по трапу. Митци вся забинтованная, со множественными переломами, кажется, держалась куда лучше, чем я. Действительно, я чувствовал себя в полном смысле слова больным. Правда, я всегда плохо переносил космические перелеты. Когда же мы сделали пересадку на Луне, я не думал, что мне будет так худо.

Венера — ужасное место. Это верно, но на ней, по крайней мере, нет невесомости, а Луна в этом отношении куда менее гостеприимная планета. Ее старожилы рассказывают, что лишь после шести месяцев привыкания им удается донести до рта чашку кофе, не расплескав его по стенам. Что ж, проверить это мне не удастся, подумал я, ибо задерживаться здесь я не собирался. Если бы мы летели обычным рейсом, пересадки на Луне не было бы. Но этот лайнер доставил нас лишь на Луну, где мы должны были пройти карантин, прежде чем отправиться дальше.

В сущности, карантин оказался подлинным фарсом. Я не хочу сказать ничего плохого о наших рекламных агентствах, они хорошо наладили все службы на Земле. Но идея карантина, якобы уберегающего Землю от венерянских микробов и инфекций, оказалась глупой затеей. На Венере самая опасная инфекция — это консервационистские идеи, и, казалось бы, таможенники должны были бы это знать и досматривать венерян с особым пристрастием. Но они пропускали их без всякого досмотра, лишь мельком взглянув на паспорта. Я, конечно, говорю не о членах экипажа, которые все равно далее гостиницы аэропорта вообще не имели права отлучаться. Я говорю о беспрепятственном пропуске через таможенный контроль всех венерянских бизнесменов и даже дипломатов.

А вот нам, землянам, досталось. Меня и Митци заставили пройти в самое дальнее помещение аэровокзала. Здесь нас усадили на стулья и самым тщательным образом магнитным щупом проверили не только багаж, но, даже наши документы. А затем начался самый настоящий допрос. Письменно мы должны были сообщить о всех своих служебных контактах с венерянами за последние годы, о их причинах и содержании бесед. Затем пришел черед личных контактов и знакомств, и тоже — причины, темы разговоров и прочее. Изолированные в наглухо закрытом помещении, мы провели целых три часа, заполняя бесчисленные анкеты и вопросники, отвечая на буквально идиотские вопросы. А затем, допрашивавший нас таможенный чиновник, сделав особенно серьезное лицо, как бы перешел к самому для него главному.

— Нам известно, — начал он, — что некоторые из землян для того, чтобы получить визу на Венеру, прибегают к различным уловкам, обману и нарушению клятвы гражданина.

Что ж, он был прав, так оно и было. Виноваты в этом сами венеряне, уподобившиеся японцам, которые век назад подобным образом заставляли европейцев отрекаться от Библии и топтать ее ногами. Эмиграционные законы венерян практически не оставляют человеку выбора. Или четыре-пять часов допроса, грубый досмотр багажа и унизительный личный обыск, или добровольное отречение от земной цивилизации, от рекламы, ее пропаганды и любых средств воздействия на общественное мнение (у них это называется: «Манипулирование общественным сознанием»). Попутно от допрашиваемого ожидалось, что он сделает одно-два оскорбительных выпада в адрес родного рекламного агентства. В зависимости от своих способностей к мимикрии, каждый мог облегчить или усложнить себе получение визы.

Но то, что проделывали со мной и с Митци, иначе, как грубым фарсом не назовешь. Услышав то, что изрек чиновник, я попытался было рассмеяться ему в лицо, но Митци поспешила опередить меня.

— Да, мы слышали кое-что об этом, — она бросила на меня предупреждающий взгляд. — Значит, это правда, а не просто слухи?

Таможенный инспектор отложил в сторону ручку и пристально посмотрел на Митци.

— Вы хотите сказать, что не уверены, правда это или ложь?

— Мало ли что люди болтают, — небрежно воскликнула Митци. — А начинаешь проверять и, оказывается, нет ни одного конкретного факта, подтверждающего это. Просто слухи. Кто-то слышал от знакомых, кто-то от друзей, а те тоже от кого-то… Я не верю, что добропорядочный и законопослушный землянин способен на это. Лично я никогда не совершала подобного поступка. Не совершал его и мистер Теннисон Тарб. Кроме того, что это аморально, нам пришлось бы со всей ответственностью отвечать за это, вернувшись на Землю.

Инспектор, наконец, весьма неохотно отпустил нас. Оказавшись за дверью, я шепнул Митци.

— Спасибо, ты спасла меня.

— Два года назад они решили ужесточить процедуру досмотра, — пояснила Митци. — Если бы мы, не дай бог, признались в том, что нарушили клятву, это попало бы в наши досье со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Странно, ты знаешь об этом, а я нет.

— Я рада, что ты это заметил, — не без злой иронии сказала Митци, и я понял, что она раздражена. — Прости, — однако тут же извинилась она. — У меня отвратительное настроение, я думаю мне нужно как можно скорее снять повязку. А там и наш корабль прибудет.

…Земля! Родина «гомо сапиенс», очаг подлинного гуманизма и цивилизации! Когда мы пошли на снижение, и я увидел у края посадочного поля ракету, ярко расписанную всякими надписями вроде «Эверет любит Алису», я окончательно поверил, что вернулся домой. О, эта народная выдумка и фантазия землян! Куда бедной Венере до этого.

В толчках и грохоте мы спускались с небес на земную твердь. Я с тревогой думал о незарубцевавшихся еще швах на лице Митци, но она, пристегнутая ремнями к сиденью, продолжала безмятежно спать.

Под нами была зелено-серая гладь океана с зловещими пятнами загрязнений и родной североамериканский континент с пестрым ковром городов, приветствовавших нас сквозь пелену смога. Солнце, которое мы оставили позади, снова встречало нас, когда мы, скользнув над океаном, делали еще и еще один разворот, чтобы сбить силу инерции и наконец плавно совершить посадку на просторах нью-йоркского космодрома. Добрый старый Нью-Йорк с его шумом, сутолокой и толчеей. Я чувствовал, как сердцу становится тесно в груди от переполнявших его гордости и счастья.

Я снова дома. А Митци проспала все.

Полусонная, недовольно морщась, она сидела в своем кресле и ждала, когда тягач подтащит нас к входу в вокзал.

— А ведь здорово снова вернуться домой, Митци, как ты считаешь, а? — восторженно воскликнул я, улыбаясь во весь рот.

Наклонившись в мою сторону к иллюминатору, Митци взглянула в него.

— Угу, — без всякого энтузиазма согласилась она, — Надеюсь, что…

Но мне так и не довелось узнать, на что она собиралась надеяться, ибо Митци вдруг отчаянно раскашлялась.

— Господи, что это? — наконец, передохнув, спросила она.

— Воздух Нью-Йорка, — успокоил ее я. — Ты просто отвыкла от него за эта полтора года.

— Почему же его не фильтруют? — почти жалобно простонала она.

Я не стал ей говорить, что воздух фильтруется, да еще как, ибо уже собирал наш багаж и готовился к выходу.

Было семь утра по нью-йоркскому времени. Вокзал был почти пуст, и это было хорошо. Однако полное отсутствие тележек для багажа и носильщиков мне не понравилось. Митци безразлично плелась за мной в ту часть зала, где мы должны были получить наш багаж.

Здесь меня ждал сюрприз в лице Вэла Дембойса, старшего помощника президента и главного управляющего Агентства. Розовощекий, с веселым блеском в глазах, тряся кругленьким брюшком, он семенил навстречу.

Я подумал, почему, черт возьми, я должен удивляться, что он встречает меня? Я неплохо поработал на Венере и вполне заслужил встречу на таком уровне. И все же. Агентство не пошлет своего высшего чиновника в такую рань встречать рядового сотрудника. Значит… и сердце радостно екнуло. Я протянул Вэлу руку.

— Здорово, Вэл, чертовски рад тебя видеть…

Но он, не замечая протянутой руки, устремился прямо к Митци.

У толстого коротышки Вэла лицо было такое круглое, что когда он улыбался, оно напоминало тыквенную маску в День Всех Святых. Поэтому когда он широко улыбнулся Митци, я испугался, что тыква сейчас лопнет, перерезанная улыбкой почти пополам.

— Митци-и, душка! — завопил он так, будто боялся, что она его не услышит, хотя подошел к ней совсем близко. — Чертовски соскучился по тебе, детка! — и привстав на цыпочки, он попытался чмокнул, ее.

Митци, вместо ответа, еще выше вскинула голову, поэтому Вэл своим приветственным поцелуем едва коснулся ее подбородка.

— Привет, Вэл, — сдержанно произнесла она.

Радужная улыбка сползла с лица бедняги, а я подумал, что вот сейчас Митци, из-за своей строптивости, возможно, упустила отличный шанс на повышение, если он у нее был. Но Дембойс уже привел в порядок свое лицо и снова улыбался так широко и радостно, словно ничего не произошло. Он даже похлопал Митци по бедру, правда торопливо и словно с опаской.

— Сорвать такой куш, Митци! Это замечательно! — Он отступил шаг назад, как бы любуясь ею, и подобострастно хихикнул. — Я снимаю шляпу перед тобой.

Я ничего не понял, и мне показалось, что Митци тоже, но в это мгновенье легкая тень прошла по ее лицу, и она еще крепче сжала губы.

А Дембойс наконец повернулся ко мне.

— Тебе не повезло, Тенн. Что поделаешь, — промолвил он добродушно, не без некоторого покровительства и, как мне показалось, снисхождения.

То, как восторженно он приветствовал Митци, меня почти не удивило. В свое время до меня тоже доходили слухи об эпизодических романах Митци, в том числе и с Вэлом Дембойсом. Но сейчас это мало меня беспокоило — на что не пойдешь в нашем Агентстве ради карьеры. К тому же не мне быть судьей.

Однако, о каком «куше» он говорил? Почему Митци ничего мне не сказала?

— Ты о чем, Вэл? — спросил я.

— Разве она тебе не говорила? — выпятив пухлые губы, улыбнулся Вэл. — Она подала в суд на трамвайное депо, и выиграла процесс. Шесть миллионов долларов ждут ее в банке нашего Агентства. Вот как!

Я дважды повторил эту ошеломляющую цифру.

— Шесть миллионов, свободных от налогообложений! — ликовал Вэл, будто он, а не Митци, стал их обладателем. Может, он на что-то рассчитывал?

Я откашлялся.

— Кстати о процессе… — начал я, но Митци, перебив меня, громко воскликнула, указывая на ленту конвейера.

— Вот мой саквояж, Вэл!

Вэл бросился к конвейеру, стащил с него саквояж Митци и, запыхавшись, опустил его у ее ног.

— Я хотел сказать… — снова начал я, но меня уже никто не слушал.

— Это первый чемодан, а за ним, небось, еще десяток, а Митци? — игриво кокетничал Вэл, пытаясь обнять Митци за талию, насколько это позволял его рост и короткая пухлая рука.

— Нет, никаких чемоданов больше не будет. Я всегда путешествую налегке, — ответила Митци, уклоняясь от объятий.

Дембойс обижено посмотрел на нее.

— Ты изменилась, Митци. Мне даже кажется, ты стала еще выше ростом.

— Что ж, вполне возможно. Это от пребывания на Венере. Там меньшая сила притяжения.

Разумеется, она шутила. Разница между Землей и Венерой не так уж велика. Но мне было не до шуток. Я ломал голову над загадкой — как это Митци удалось получить компенсацию за травмы, да еще в таких размерах, а я остался в дураках.

Но мои невеселые раздумья сразу же были забыты, как только я увидел нечто, медленно ползущее вместе с лентой конвейера и отдаленно напоминающее мой чемодан.

— О, черт! — не смог удержаться я от возгласа ужаса.

Видимо, ни прочные стенки, ни отличные замки, ни даже надпись: «Осторожно. Стекло» не спасли мой чемодан от чего-то ужасного. Было похоже, что по нему проехался тягач, буксирующий космические лайнеры. Одна сторона чемодана напоминала осевшее суфле, благоухающее смесью коньяка, одеколона и зубной пасты. Увы, я уложил в этот прочный кофр все, что могло разбиться.

— Да, дело дрянь, — промолвил Дембойс, поглядывая на часы и этим выказывая явные признаки нетерпения. — А я хотел заодно подбросить и тебя. Но, боюсь, этот запах никогда не выветрится из моей машины. У тебя, кажется, еще есть багаж?

Я все понял.

— Ладно, езжайте, — сказал я мрачно. — Я возьму такси.

Глядя им вслед, я думал о выигранном Митци процессе, и еще о том, стоит ли уже сейчас заявить о порче чемодана и нанесенном мне ущербе, или подождать, когда я получу весь багаж.

Разумеется, я, как всегда, выбрал самый худший из возможных вариантов. Я решил подождать. Когда вся кладь была разобрана пассажирами и я остался один перед остановившимся конвейером в пустом зале аэровокзала, я понял, что на меня свалилась еще одна проблема.

Когда я наконец изложил ее дежурному администратору, тот тут же снял с себя всякую ответственность за раздавленный чемодан, однако пообещал навести справки об остальном багаже, пока я буду писать жалобу, если я считаю, что есть смысл ее писать, потому что мой чемодан, он уверен, был поврежден еще до разгрузки корабля.

Я предоставил ему вполне достаточно времени на поиски моего багажа, ибо справиться с заполнением многочисленных форм и бланков, в которых требовалось самым подробным образом перечислить содержимое всех моих чемоданов, оказалось не так уж просто. Когда жалоба наконец была готова и я вручил ее дежурному, он заставил меня прождать еще полчаса. Это позволило мне дозвониться в Агентство и сообщить, почему я задерживаюсь. Но, кажется, их это мало интересовало. Зато они сообщили мне адрес снятой для меня квартиры и посоветовали направиться прямо туда, а в Агентстве меня ждут не ранее завтрашнего утра. Вернувшийся дежурный «обрадовал» меня вестью, что мой багаж отправлен не то в Париж, не то в Рио-де-Жанейро, и, что, в том и в другом случае, получить его в ближайшее время мне не удастся.

Таким образом, оказавшись совсем налегке, я, разумеется, не стал брать такси, а примкнул к общей очереди, выстроившейся у входа в подземку.

После получасового стояния, продвинувшись уже к самому входу в метрополитен, я вдруг вспомнил, что не обменял венерянские деньги на доллары и пенсы, и бросился искать обменные автоматы. Наконец, найдя один, сунул в него свою кредитную карточку и услышал ровный механический голос автоответчика: «Сожалеем, сэр, мадам, автомат неисправен. Пользуйтесь ближайшим автоматом, указанным в плане данного квартала».

Я обыскал всю будку автомата, но никакого плана не нашел. Добро пожаловать домой, Тарб.

Нью-Йорк, Нью-Йорк! Где есть еще такой чудесный город? Все неприятности забылись, даже коварство Митци, лишившей меня заслуженной доли компенсации за увечья. Десять лет не изменили здесь ничего — те же небоскребы, теряющиеся в сером с редкими вкраплениями снежинок тумане. Холодный воздух, зима, пятна нерастаявшего грязного снега у подножий домов. То и дело кто-то торопливо нагибался и, оглядываясь по сторонам, собирал его в кулек, чтобы отнести домой. Так здесь иногда пытаются решить проблему экономии воды. После жаркой и удушливой Венеры мой город казался мне раем. Я пялился на него с любопытством провинциального зеваки, то и дело натыкаясь на спешащих прохожих, да и не только на них. Оказывается, я совсем забыл правила уличного движения.

А кругом кишели автобусы, автокары, педальные кебы, индивидуальные машины разных моделей, и все это соревновалось — кто кого обгонит. Между ними в любой зазор ловчили прошмыгнуть прохожие.

Мостовые запружены, на тротуарах не протолкнуться, а дома то и дело извергают новые потоки людей и так же жадно их поглощают. Что может быть роднее сердцу истового нью-йоркца, вернувшегося из дальних странствий домой? Но, мне кажется, озабоченные, спешащие прохожие, на которых я обалдело натыкался, думали иначе. Но что мне до них и до того, что они кричали мне вдогонку, возможно, даже ругательства. Моя душа блаженно парила в этом угарном, холодном предвечернем воздухе. Сверкала реклама, особенно ярко новая, затмевая краски старой, покрытой грязью и копотью. Огромные рекламные щиты иногда бывали сверху до низу исписаны чьей-то разгулявшейся рукой. По краям тротуара стояли зазывалы, бесплатно предлагающие отведать новые образцы сигарет и напитка Кофиест, или купоны на приобретение со скидкой тысячи разных мелочей. Гигантские голограммы рекламировали уют, новейшее кухонное оборудование и трехдневное увлекательное путешествие в экзотические точки планеты. — Звенели колокольчики лотошников. Я был дома, я любил этот сумасшедший город.

Протискиваться через толпу становилось все труднее, поэтому нет ничего удивительного в том, что, увидев неожиданно открывшийся мне кусок свободного тротуара, я тут же выскочил на него. Пожилой мужчина, которого я напоследок толкнул, как-то странно посмотрел на меня.

— Осторожно, парень, смотри, куда идешь! — вдруг крикнул он мне вслед, и указал рукой на какой-то грязный щит. Но тот так был изрисован уличными бездельниками, что при всем желании я не смог бы прочесть первоначальную надпись. Возможно, он о чем-то предостерегал, но я был не в том настроении, чтобы считаться с запретами городских властей.

Не останавливаясь, я прошел дальше… Бах! От тупого удара загудело в голове. Перед глазами словно взорвался фейерверк, и после нескольких неверных шагов я оступился и упал. Тонкие голоса, хором скандировавшие: «Моки-Кок, Моки-Кок, Моки-Кок» буравчиками ввинчивались в мозг. Отвратительный зловонный запах ударил в нос, по телу пробежала неприятная леденящая дрожь. Где я? Что со мной?

Прошла, казалось, вечность, пока я наконец с трудом поднялся на ноги. В ушах продолжало звенеть, глаза саднило.

— Я предупреждал тебя, парень, — снова крикнул мне старик. Он стоял на том же месте, где я столкнулся с ним. Значит, прошло не так уж много времени. На его лице было все то же, показавшееся мне странным выражение. Теперь я понял — это были тревога и сочувствие.

— Я говорил вам, — повторил он. — Вы не послушались и вот видите, что получилось.

Он опять указал рукой на щит. Я подошел поближе и наконец разобрал, что там было написано: «Осторожно! Коммерческая зона. Безопасность не гарантируем».

Выходит, в моем городе кое-что все же изменилось, пока я был в отъезде.

Старик осторожно потянул меня за рукав, пытаясь отвести подальше от щита. В сущности он не так уж crap, подумал я, разглядев его вблизи. Просто порядком потрепан жизнью.

— Что такое Моки-Кок? — спросил я его.

— Моки-Кок — это освежающий, тонизирующий, приятный на вкус напиток, приготовленный из экстракта кофейных зерен и какао с добавлением аналогов кокаина… — Заучено произнес он и тут же с готовностью предложил — Хотите попробовать?

Я кивнул, сам не зная почему.

— Деньги есть? — коротко спросил он.

Мне удалось обменять какую-то толику венерянских денег.

— Угостите, если я покажу, где можно его достать? — услужливо предложил мой новый знакомец.

Я было подумал, на кой черт мне его услуги, я наверняка сам найду, но пожалел беднягу, такой несчастный был у него вид.

Я последовал за ним до первого угла, за которым, как я и ожидал, был автомат. Я уже видел такие автоматы на Луне, в аэропорту и на улицах.

— Брать одну банку нет смысла, — подсказал мне мой попутчик. — Берите упаковками. В каждой по шесть банок.

Когда, вскрыв упаковку, я протянул ему банку Моки-Кока, он сорвав крышку, тут же жадно опустошил ее. Шумно, с облегчением вздохнув, он наконец представился.

— Зовите меня просто Эрни. Добро пожаловать в наш клуб.

Я с любопытством попробовал напиток. Довольно приятный на вкус, но ничего особенного. Зачем такой ажиотаж, подумал я.

— О каком клубе вы говорите, Эрни? — спросил я, и, движимый дальнейшей любознательностью, открыл вторую банку.

— Теперь, в некотором роде, можно считать, что вас «зацепили». Я же предупреждал вас, — сказал он, как бы сокрушаясь, и тут же предложил — Я провожу вас.

Бедняга. Пока мы брели в поисках адреса моей новой квартиры, из сострадания к нему я вскрыл вторую упаковку. Первую мы с ним уже распили пополам. Когда мы с ним прощались, старик благодарил меня чуть ли не со слезами на глазах. Из второй упаковки я дал ему лишь одну банку.

Агентство проявило немалую заботу, подыскав мне квартиру. Спровадив Эрни, я поспешил в свое новое жилище. Оно находилось в совсем еще новом танкере, доставленном к причалам Нью-Йорка откуда-то из Персидского залива.

Квартира около ста метров жилой площади с отдельной кухней вполне соответствовала, по представлению моего Агентства, положению, которое я теперь должен занимать.

Конечно, она была дороговата, и на оплату первого взноса ушли почти все наличные деньги из скопленных на Венере. Пришлось дать обязательство выплачивать остальные в рассрочку на три года. Но я не сокрушался. Я хорошо послужил родному Агентству на Венере и, без сомнения, заслужил повышение, а, значит, и соответствующее жалование и отдельный закуток в конторе. Жизнь представлялась в самых радужных красках, хотя эта история с миллионами Митци продолжала тревожить меня. Она, словно заноза, засела в мозгу. Почему Митци утаила это от меня?

Я с наслаждением отпил из банки глоток Моки-Кока и еще раз окинул взглядом свое жилище. Пора устраиваться, сколько дел впереди. Пока найдется мой багаж, если она найдется, не лишне было бы купить кое-что из одежды, еду и прочие необходимые для начала мелочи.

На это я потратил весь остаток дня и лишь к вечеру наконец обустроился. Над нишей, куда убиралась складная кровать, я повесил пейзаж с Мемориалом Джорджа Вашингтона, над письменным столом — портрет Фаулера Шокена, основателя нашего Агентства. Одежду я убрал в стенной шкаф, туалетные принадлежности — в свой шкапчик в общей умывальной. День клонился к вечеру и я порядком устал. Кроме того от включенных на всю мощность калориферов в квартире было невыносимо жарко. Однако мне не удалось найти вентиль, чтобы уменьшить подачу тепла. Наконец я уселся в кресло с банкой Моки-Кока в руках, наслаждаясь простором и тишиной.

По внутренней видеосети шла лишь одна программа, но я с удовольствием посмотрел ее. Как мне удалось узнать из нее, к услугам жильцов был плавательный бассейн, вмещающий одновременно шесть персон, и прокат автомобилей. Я взял это на заметку на будущее. А оно мне виделось только радужным. Набрав номер телефона бассейна, я получил исчерпывающую справку. Чистая, прозрачная вода, доходящая тебе до самых подмышек! В моем воображении уже вставали соблазнительные картины: я и Митци в бассейне, я и Митци в большой удобной кровати, я и Митци… Но даже если Митци согласится быть рядом весь остаток жизни, то со своими миллионами она едва ли захочет начать эту жизнь в бывшем танкере…

Хватит витать в облаках. Хватит думать о Митци. И без нее будущее выглядит не так уж плохо. Даже изрядно поистратившись на квартиру, я все еще был вполне платежеспособным. Может, мне стоит купить автомобиль? Почему бы нет? Но какой? Возможно, системы «самокат», который, позволяет, удобно поставив колено одной ноги на сиденье, другой отталкиваться, или что-нибудь из новых моделей?

В комнате становилось трудно дышать. Я снова обследовал ее всю, в поисках злосчастного вентиля, но безрезультатно.

Тут я поймал себя на том, что поглощаю Моки-Кок банку за банкой и, кажется, уже вполне готов завалиться спать. Э-э, подумал я, так дело не пойдет. Устал ты или не устал, негоже так бездарно отмечать свое возвращение домой. Его следует по-настоящему отпраздновать. Но с кем? С Митци? Когда я позвонил в Агентство, мне сказали, что она уже ушла, а ее новый телефон никому не известен. Я перебрал в памяти всех своих бывших подружек, но одни меня уже не интересовали, а другие давно покинули Нью-Йорк. К тому же, я уже забыл, где можно хорошо поесть и повеселиться.

Но это оказалось самым простым. Через универсальную систему службы я без труда нашел нужный мне справочный канал и получил исчерпывающую информацию. Я выбрал ресторанчик в двух кварталах от меня и заказал столик на одного.

Поскольку я сделал заказ заранее по телефону, мне пришлось ждать совсем недолго, не более получаса, которые я провел в баре, попивая джин и Моки-Кок, болтая с такими же посетителями, как и я, ждущими, когда освободятся заказанные ими столики.

Обед был отличным; вкусные соевые биточки, пюре из регенерированных овощей, кофе с коньяком и два официанта, танцующие вокруг меня.

Удивила, правда, потом, казалось бы, сущая ерунда, мелочь: когда я получил чек, я не поверил своим глазам и вынужден был подозвать официанта.

— Что это? — спросил я, указывая на чек. А выглядел он так:

«Моки-Кок—2 доллара 75 центов

Моки-Кок—2 доллара 75 центов

Моки-Кок—2 доллара 75 центов

Моки-Кок—2 доллара 75 центов»

— Чек за Моки-Кок, сэр, — ответил официант. — Освежающий, бодрящий, вкусный, ароматный, один из лучших…

— Я знаю этот напиток, — резко перебил его я, — но я не помню, чтобы я его заказывал.

— Простите, сэр, — возразил официант, — вы его заказывали. Ваш заказ записан на пленку. Если хотите, можете прослушать запись вашего голоса, когда вы делали заказ.

— Не надо, — сказал я. — Можете не подавать его, я не буду пить. Я ухожу.

— Но, сэр! — Негодованию официанта не было предела. — Вы уже выпили его!

Девять утра. Солнечно и по-раннему пустынно на улицах. Я расплатился с водителем педикеба, вынул из ноздрей фильтрующие пробки, и бодрым шагом вошел в огромный вестибюль Агентства «Таунтон, Гэтчуайлер и Шокен».

С возрастом мы становимся циниками, но после стольких лет отсутствия, вступив под своды родного Агентства, я растрогался до слез. Представьте себе, что вы вернулись на два тысячелетия назад, в далекие времена правления римского императора Августа, и входите в сенат, где вершатся судьбы всего человечества. Вот таким мне представилось в этот момент наше Агентство. Согласен, оно не единственное рекламное агентство на Земле, и все же равного ему нет. Оно олицетворяет то, что именуется Властью. Его грандиозное здание как бы воплотило в себе главную идею, которой оно служит, — совершенствование человечества путем повышения его потребительских способностей. Под этой крышей трудились восемнадцать тысяч творцов рекламы, ее совершенных продавцов и пропагандистов, специалистов по средствам массовой информации и манипуляции общественным мнением, создающих нечто даже из пустого воздуха, умудряющиеся отпечатать рекламную пропаганду даже на сетчатке человеческого глаза, создатели новых товаров, продовольствия, напитков, игрушек, привычек и пороков. Это — редакторы, художники, музыканты, актеры, директора, продавцы и покупатели Космоса и Времени. Их список бесконечен, а над ними, там, на сороковом этаже, — ареопаг, где заседают богочеловеки, гении, задумывающие здесь и осуществляющие свои грандиозные планы. Разумеется, я шучу, говоря о цивилизующей миссии тех, кто посвятил свою жизнь рекламе. Но, если говорить обо мне, в этой шутке есть изрядная доля правды. Еще со школьных лет я был привержен этой идее, о чем так хорошо свидетельствовали не только мои успехи в учебе и многочисленные похвальные грамоты, но и мое раннее осознание того, что реклама будет целью всей моей жизни.

Итак, я снова в сердце современной цивилизации.

Но что-то здесь изменилось. Я всегда помнил этот вестибюль огромным, с высоким, уходящим в небо куполом. Купол, правда, по-прежнему высок, но чувство огромности вестибюля как-то исчезло. Переполненный движущимися во все стороны людьми, он вдруг показался мне меньше трамвайной станции «Русские Горы» на Венере. Неужели мое пребывание на Венере как-то отразилось на моем восприятии земной действительности? Да и народ мне показалось, одет беднее, чем прежде, а вооруженная детектором вахтерша встретила меня недружелюбно и с подозрением.

Однако никаких осложнений не последовало. Я просто сунул кисть правой руки в контрольное устройство и автомат безошибочно определил, что я — это я.

— О! — неискренне воскликнула вахтерша, увидев вспыхнувший зеленый глазок, дающий мне «добро»: —Это вы, мистер Тарб. С приездом вас, — добавила, изобразив приветливость. Судя по ее возрасту, она была еще в школе, когда я в последний раз закрыл за собою эту дверь. В находчивости ей не откажешь, подумал я.

Шутливо дав ей легонького шлепка, как провинившейся девчонке, я уверенным шагом направился к лифтам.

Выйдя на сорок пятом этаже, я нос к носу столкнулся с Митци Ку.

За эти сутки воспоминания о злополучном судебном процессе, который утаила от меня Митци, несколько утратили для меня свою остроту, кроме того Митци по-прежнему была хороша. Не так, хороша, как раньше, до несчастного случая, но все же. После того, как была снята повязка, под глазами и в углах рта у нее все еще сохранились лоскутки пластыря, чуть более темные, чем ее кожа, которые маскировали не зарубцевавшиеся еще швы.

Здороваясь, она как-то неуверенно улыбнулась мне.

— Митци, — промолвил я и вдруг неожиданно выпалил — Может и мне подать в суд на трамвайное депо? — Очевидно, я ошибался, когда думал, что начинаю забывать свои обиды. Мне так и не довелось узнать, что бы ответила мне Митци, потому что в эту минуту рядом с ней оказался откуда-то взявшейся Вэл Дембойс.

— Поздно, Тарб, — ответил он, вместо Митци. Меня обидели не столько его слова, а нескрываемое злорадство, и презрение, с которыми они были сказаны, да еще гнусная ухмылка на круглом лице. — Срок давности истек. Я уже сказал тебе «поезд ушел». Идем, Митци, Старик нас ждет, опаздывать нельзя.

Итак, утро начиналось с неприятных сюрпризов. Ведь я тоже шел к Старику.

Митци, которую Дембойс уже подхватил под руку, на ходу обернулась и быстро спросила, не скрывая беспокойства.

— С тобой все в порядке, Тенни?

— Абсолютно, — ответил я и подумал: если не считать больно задетого самолюбия. — Правда, здесь жарковато, пить хочется, — добавил я. — Ты не знаешь, есть на этом этаже автоматы Моки-Кока?

Дембойс с негодованием посмотрел на меня.

— Глупые шуточки, Тарб. Впрочем, в твоем вкусе.

Я смотрел им вслед. Дембойс буквально тащил за собой Митци, пока они наконец не исчезли в кабинете высокого начальства.

Мне ничего не осталось, как сделать вид, что я никуда не тороплюсь и с удовольствием посижу в приемной минутки две-три.

Минутки превратились в час.

Но до этого никому и дела на было. Секретарша № 3 занималась своими бумажками и лишь изредка поглядывала в мою сторону и одаривала дежурной улыбкой, за которую ей платили. Те, кому доводится ждать всего час в приемной главы Агентства, могут считать себя счастливцами, ибо мало кто вообще удостаивается такой чести. Старик Гэтчуайлер практически недоступен.

Это человек — легенда. Нищий мальчишка, простой обыватель и рядовой потребитель, он достиг таких головокружительных высот в своей карьере, что рассказы о том, как это произошло, до сих пор не сходят с уст в многочисленных адвокатских конторах и офисах деловых людей. Когда два гиганта рекламной индустрии буквально изничтожили себя в затяжной и скандальной войне, в итоге которой Б. Дж. Таунтон был обвинен в нарушении контракта, а Фаулер Шокен и наше Агентство оказались на грани банкротства, откуда-то из неизвестности вдруг возник Горацио Гэтчуайлер. Он на глазах у всех превратил обломки и рутины в процветающее рекламное Агентство «Таунтон, Гэтчуайлер и Шокен». Отныне в сфере рекламы, продажи и обслуживания равного ему просто нет. Наши клиенты неизменно преуспевали, плодотворно используя идеи Агентства. Перед Горацио Гэтчуайлером, как перед волшебником, открывались все новые и новые перспективы. Он был всемогущ и вездесущ, его имя, как имя Господа Бога, никто не повторял всуе. За его спиной его звали просто Стариком, а, обращаясь к нему, неизменно произносили короткое и уважительное слово «сэр».

Сидя в крохотной приемной секретаря № 3, я делал вид, что с интересом смотрю на экранчик, вмонтированный в крышку журнального столика, где по видео транслировался ежечасно повторяемый фильм «Век рекламы». Однако ничего нового для себя я в нем не обнаружил. В сущности, я думал, мне оказана честь сидеть здесь. И все же было досадно, что предпочтение в очередности оказано не мне, а Митци и Дембойсу.

Наконец секретарь № 3 передала меня секретарю № 2, которая отвела меня к секретарю № 1, а та наконец провела в кабинет шефа.

Он сделал вид, что рад моему появлению, однако даже не привстал со стула.

— Проходи, Фарб, — дружелюбно крикнул он с места. — Рад видеть тебя. С возвращением, мальчик.

За это время я порядком забыл, каким шикарным был этот кабинет. Целых два окна! Разумеется, зашторенных, на тот случай, если кому-либо взбредет в голову с помощью ультразвука подслушивать, о чем здесь говорят.

— Тарб, сэр. — Я вежливо напомнил ему свое имя.

— Конечно, конечно! Вернулся, значит, с Венеры. Неплохо поработал, не так ли? — воскликнул он, с хитрецой поглядывая на меня. — Или не все так уж ладно было, а? Тут в твоем досье кое-что дописано. Явно не по твоей подсказке, а?

— Я могу объяснить, сэр, все что касается прощальной вечеринки…

— Не сомневаюсь, что можешь. Но это не портит твоей биографии. Молодые люди, вроде тебя, добровольно едущие на Венеру, чтобы работать там, заслуживают снисхождения. Никто не ждет от вас железной выдержки в определенных обстоятельствах. Иногда можно и расслабиться, учитывая стресс, который вы постоянно испытываете там, а? — Он с мечтательным видом откинулся на спинку кресла.

— Не знаю, известно ли тебе, Фарб, что я тоже был на Венере, — сказал он, глядя на потолок. — Это было давно. Но задержался я там недолго. Я выиграл там в лотерею, понимаешь?

Я вздрогнул от неожиданности.

— Лотерею, сэр? Я не знал, что венеряне способны устроить у себя лотерею. Это совсем не в их духе!

— О, они тут же прикрыли эту затею, — довольно хохотнул он. — Сразу же после того, как главный приз достался землянину. То есть мне. Я был объявлен персоной нон грата. Пришлось сразу же сматываться на Землю.

Он еще какое-то время с явным удовольствием смаковал подробности, но вдруг посерьезнел и сказал.

— Однако, пока я там был, я не терял время даром. Использовал каждый шанс, чтобы набраться опыта и знаний, и стать настоящим профессионалом.

И по тому как он посмотрел на меня, я понял, что он ждет от меня ответа. Я был готов.

— Я тоже, сэр, — живо воскликнул я. — Не упустил ни единого случая использовать каждую минуту своего времени. Кстати, сэр, видели ли вы их зеленные лавки, это убожество…

— Угу, видел, видел. Сотни их, мой мальчик, — добродушно загудел Старик.

— Тогда вы знаете, как некомпетентно ведется там торговля. Чего хотя бы стоит их реклама. Например: «Эти помидоры хороши, если вы съедите их сегодня. Завтра они уже несъедобны». Или «Готовые смеси стоят вдвое дороже, чем их отдельные ингредиенты. Покупайте ингредиенты и готовьте смеси сами». И все в таком роде. Разве это реклама?

Старик громко расхохотался и даже, кажется до слез, ибо вытер глаза платком.

— Ничуть не изменились, черт побери! Что ты на это скажешь, а?

— Да, ничуть не изменились, сэр. Бывало пройдусь по их лавкам, да магазинам, а, вернувшись в посольство, тут же сажусь за стол и создаю рекламу, как бы для них. Вы знаете это чувство, сэр. Вот, например: «Сочные, вкусные, сладкие, как сахар…» и так далее. Или: «Экономьте, экономьте, экономьте ваше время. Только наши готовые смеси и концентраты помогут вам в этом. Покупайте их и вам позавидует лучший шеф-повар мира!» Кроме этого, я регулярно раз в неделю делал полуторачасовые обзорные сообщения о коммерческих новинках на Земле. Мы устраивали конкурсы на лучшее эссе о коммерческой деятельности…

Старик смотрел на меня, казалось, с умилением.

— Знаешь, Тарб, ты напоминаешь мне того парня, каким я был в твоем возрасте — произнес он, почти растрогавшись. — Правда, не во всем, — добавил он. — А теперь давай-ка садись поудобней и мы потолкуем, чем ты займешься теперь, когда вернулся. Что будешь пить?

— Моки-Кок, если позволите, сэр, — произнес я небрежно.

Теплую дружескую атмосферу нашей беседы как ветром сдуло. Повеяло ледяным холодом. Палец Старика, лежавший на кнопке вызова секретаря, неподвижно застыл.

— Ты что сказал, Фарб? — переспросил он жестоким скрипучим голосом.

Я открыл было рот, чтобы объясниться, но он не дал мне сделать этого.

— Моки-Кок? В моем кабинете! — Выражение добродушия на его лице сменилось сначала удивлением, а затем негодованием. Побагровев, он стал беспорядочно нажимать на самые разные кнопки коллектора. — Неотложная помощь! — рычал он. — Немедленно ко мне врача! В моем кабинете фанат Моки-Кока!

С поистине молниеносной быстротой я был выдворен из кабинета начальства. Так Людовик XIV изгонял прокаженных, посмевших предстать перед ним. Я тоже чувствовал себя одним из них, когда сидел в приемной городской клиники, глубоко запрятанной в подземелье, и ждал результатов взятых у меня проб крови и прочего. Несмотря на то, что приемная была переполнена, стулья по обеим сторонам от меня оставались свободными.

— Теннисон Тарб, — наконец раздался в рупоре голос, и я, поднявшись, проследовал в кабинет врача. Когда я проходил вдоль шеренги ждущих своей очереди пациентов, все, как по команде, с опаской поспешно убрали ноги под стулья. Я шел, чувствуя себя смертником, преодолевающим последнюю черту, как в старых кинофильмах, с той только разницей, что я не слышал ободряющих и сочувственных слов своих сокамерников. На лицах, глядевших мне вслед, было одно выражение: «Слава Богу, не меня».

Я ожидал, что за самооткрывающейся дверью меня ждет врач, который решит мою судьбу. К моему удивлению, меня ждали двое, женщина бесспорно была врачом, судя по стетоскопу, свисающему с шеи, а вторым… Тут меня ждал сюрприз — менее всего я ожидал увидеть здесь малыша Дэна Диксмейстера, выросшего и помрачневшего.

— Привет, Дэнни! — поздоровался я и протянул ему руку, как в былые времена.

Он какие-то секунды смотрел на мою протянутую руку, а затем неохотно сунул мне свою, словно не для рукопожатия, а для поцелуя, такой она была вялой и опущенной вниз. Дружеского рукопожатия не получилось. Наши руки едва соприкоснулись.

Юный Дэнни Диксмейстер лет десять назад проходил у меня стажировку, постигая азы создания рекламы. Когда я улетел на Венеру, он остался. И, похоже, время не терял даром, о чем свидетельствовали нашивки замначальника отдела, а это означает пятьдесят тысяч долларов в год. Теперь он смотрел на меня, как на кандидата в стажеры.

— Ну и заварил ты кашу, Тарб, — уныло произнес он. — Доктор Москристи все тебе объяснит.

По его тону я понял, что дело дрянь. И не ошибся.

— У вас синдром Кемпбелла.

Голос у доктора Москристи был ровным, в нем не было ни осуждения, ни сочувствия. Таким голосом врач объявляет о наличии лейкоцитов в крови подопытного животного, собаки или кролика, а взгляд напомнил мне Митци, когда она смотрит на того, кого решила завербовать в свою агентуру.

— Думаю, вам поможет разве что репрограммирование, — сказала она, взглянув на экран дисплея с данными моих анализов. — Хотя я в этом сомневаюсь. Ваши анализы не внушают оптимизма.

Я с трудом проглотил слюну. Неужели это обо мне, о моей судьбе?

— Да, объясните мне наконец, в чем дело? — не выдержал я. — Возможно, я сам смогу себе помочь, если пойму в чем дело? — Помочь? Вы уверены, что способны справиться сами без репрограммирования? Ха-ха-ха, — рассмеялась доктор и, взглянув на Диксмейстера, покачала головой. — Странные мысли приходят в голову вашему коллеге.

— Вы же сами сказали… — начал было Диксмейстер.

— Вы, очевидно, имеете в виду репрограммирование и полную детоксикацию, — уточнила она. — Что ж, лет через десять, возможно, этот метод и даст более обнадеживающие результаты. Однако, тот факт, что смертность достигает почти сорока процентов, не внушает особых надежд. Правда, в начальной стадии иногда бывает… — она многозначительно кашлянула.

Затем доктор Москристи откинулась на спинку кресла и сложила вместе кончики пальцев рук. Я приготовился выслушать лекцию.

— У вас синдром Кемпбелла, дорогой мой. Доктор Г. Дж. Кемпбелл — известный психиатр, создатель так называемого метода пограничной терапии.

— Не слышал о таком, — возразил я.

— Ничего удивительного, — пояснила она. — Это было давно. Со временем он был предан забвению. — Она наклонилась и нажала кнопку интеркома. — Мэгги, принесите мне Кемпбелла. Так вот, согласно теории доктора Кемпбелла искусственное раздражение некоторых точек коры головного мозга способно вызвать эффект наслаждения. На эту мысль его навела реакция молодежи на рокмузыку. Массированная атака на слух стимулирует определенные участки мозга, ведающие органами слуха, и таким образом позволяет манипулировать ими.

В эту минуту секретарь № 2 принесла прозрачную пластиковую коробку, в которой было — как вы думаете что? Потрепанная старая книга. Бережно хранимая в пластиковом футляре от дальнейшей порчи, она показалась мне прекраснейшим образцом давно утраченного высокого искусства. Непроизвольно моя рука потянулась к ней, но доктор Москристи тут же отодвинула книгу подальше от меня.

— Не делайте глупостей, — строго сказала она.

И все же я успел прочесть заглавие: «Точки наслаждения».

— Дайте мне ее ненадолго. Я верну ее через неделю, — взмолился я.

— Ишь чего захотели, черт вас побери! Вы прочтете ее здесь, если я вообще вам ее дам. В присутствии секретаря № 3. Она будет следить, чтобы вы бережно обращались с книгой. И не забудьте наполнить футляр азотом, прежде чем положите в него книгу. И вообще вся эта затея мне не нравится. Дилетантам не следует вторгаться в такую область, как медицина. Они слишком невежественны для этого. Допустим, пограничные участки вашего мозга подверглись воздействию раздражителя и вы получили от этого удовольствие. Отныне вы становитесь зависимы от этого чувства. В вашем случае этим раздражителем стал напиток Моки-Кок. Вы с наслаждением пьете его и тут уж ничего не поделаешь. Моки-Кок вам нравится, и все тут, — Она вдруг взглянула на часы и поднялась. — Меня ждут другие пациенты, я должна идти. Диксмейстер, мой кабинет в вашем распоряжении.

Можете побеседовать с вашим коллегой, но не более двадцати минут. Затем прошу вас освободить кабинет.

И она ушла, унеся с собой книгу.

Я остался один на один с Дэнни Диксмейстером.

— Жаль, — произнес Дэнни, глядя на светящийся экран дисплея с моими анализами и неодобрительно качая головой. — А ведь у тебя были неплохие шансы сделать дальнейшую карьеру, если бы ты не влип в эту идиотскую историю с Моки-Коком.

— Это несправедливо, Дэнни, — запротестовал я. — Откуда я знал, что…

Дэнни с изумлением смотрел на меня.

— Несправедливо, говоришь? — воскликнул он. — Хорошо, не каждый знает о рефлексе Кемпбелла, но ты мог бы поостеречься. Тем более, что у каждой опасной зоны установлены предупреждающие знаки.

— Ты называешь эти грязные щиты, исписанные бранью, предупреждающими знаками? Разве наше Агентство когда-нибудь так пренебрегало интересами потребителей, так бездарно и небрежно охраняло их здоровье и даже жизнь?

Диксмейстер поджал губы.

— Мы не имели права вмешиваться. Конкурент имеет лицензию на торговлю. Давай лучше поговорим о тебе. Надеюсь, ты теперь понимаешь, что не можешь рассчитывать на руководящую должность?

— Почему, Дэнни? Ведь нет никаких серьезных причин. Я столько лет вкалывал на Венере!

— Это невозможно, Тарб. Из соображений безопасности, — объяснил он. — Ведь теперь ты фанат Моки-Кока. Ради глотка этого напитка ты способен на все. Не пожалеешь собственной бабушки, не говоря уже об Агентстве. Мы не можем рисковать. Тебе никто не поручит ответственного задания, особенно в зонах повышенной опасности. Ты морально неустойчив, Тарб. Не выдержал даже ерундового испытания, — это он произнес уже с откровенным злорадством.

— Но я честно заслужил повышения. Мой послужной список…

Дэнни раздраженно дернул головой.

— Разумеется мы что-нибудь придумаем, что-нибудь подыщем для тебя. Только ничего творческого, это исключается. Ты работал с компьютером? Нет? Очень жаль, можно было бы устроить тебя в Отдел личного состава.

Я какое-то время молча смотрел на него.

— Дэнни, — наконец сказал я. — Должно быть, я не всегда был добр к тебе, когда ты был моим помощником.

Он ничего не ответил, а лишь посмотрел на меня долгим загадочным взглядом.

Я вышел и на лифте поднялся на пятый этаж в Отдел личного состава, чтобы занять очередь на прием. Я ждал своей очереди вместе с какими-то юнцами, только что закончившими колледж, и пожилыми мужчинами, давно привыкшими к таким очередям. Оставленный наедине со своими горькими раздумьями, я вдруг наконец понял, что было в долгом прощальном взгляде Дэнни Диксмейстера, показавшемся мне таким загадочным. Нет, в его взгляде не было ни злорадства, ни торжества. В нем была обыкновенная человеческая жалость.

О чем доктор Москристи не предупредила меня — это о побочном эффекте синдрома Кемпбелла — депрессии. Поэтому я не сразу понял, что со мной происходит.

Так вот что такое депрессия, вот почему все вокруг так плохо. Депрессия — это не проблема, которую ты можешь решить, депрессия — это состояние.

А впасть в нее было отчего. Мне нашли работу, это верно. Работу посыльного: кому-то отвезти на дом купленную картину, кому-то, скорее всего нашим звездам рекламы, доставить цветы, для кого-то, выскочив на мостовую, поймать педикеб, или сбегать по просьбе секретарш за соевыми бутербродами и Кофиестом в обеденный перерыв. Да разве упомнишь все поручения за день. По моим подсчетам их было миллион! Мои нынешние обязанности были куда труднее и унизительней, чем те, что выпадали на долю моих стажеров или мальчиков на побегушках в мою бытность автором рекламы. И получал я теперь сущие гроши. Разумеется, от квартиры пришлось отказаться. Но я об этом не жалел. Кому нужны такие излишества? Разве тем, кто собирается приглашать в гости шикарных подружек, вроде Митци. Но Митци, вращавшаяся в самых высоких кругах, была недосягаема. Остальные из знакомых девиц или вышли замуж, или совсем исчезли с моего горизонта. Что касается молодой поросли, то для них едва ли мог представлять интерес унылый тип, постоянно находящийся в состоянии глубокой заморозки.

Кстати, это отнюдь не преувеличение. После лет, проведенных на жаркой Венере, я оказался совсем беззащитным перед зимними холодами на родной Земле. Холодами с большой буквы. Я коченел от стужи на улице и от застывшего холода педикеба, обдаваемый туманом стынущего на морозе дыхания взмокшего рикши, который то и дело оскальзывался на обледеневшей мостовой. Порой я готов был поменяться с ним местами, чтобы хоть чуточку согреться бегом, а не сидеть, примерзнув к холодному, как лед, сиденью и стучать зубами при каждом порыве пронизывающего до костей нью-йоркского ветра. Я сказал — «готов был». Это я так. Быть посыльным все же лучше, чем рикшей.

Особенно зимой. Долгое пребывание на Венере, должно быть, разжижило мою кровь. Я теперь старался никуда не выходить без надобности. Днем хватало работы в помещении Агентства, а по вечерам я сидел дома, уткнувшись в видеоэкран, или перекидывался редкими словами с моими сотоварищами по комнате, если кто-то из них оказывался дома. Но чаще я сидел в одиночестве. Поэтому для меня был большой неожиданностью звонок в дверь и тот факт, что ко мне пожаловал гость. Им оказалась Митци.

Если ей захотелось пожалеть меня, она избрала не лучший способ это сделать. Окинув взглядом комнату, Митци брезгливо сморщила носик. Видимо, ей не понравился запах гнили и плесени в нашей конуре. Я заметил, что в последнее время грозные вертикальные морщинки все чаще перерезали ее переносицу.

— Тенн, — решительно произнесла она, — ты должен взять себя в руки. Посмотри, в какой дыре ты очутился. Ты погубил свою жизнь.

Я невольно посмотрел вокруг, словно хотел убедиться в правоте ее слов. Конечно, отказавшись от дорогой квартиры, я вынужден был подыскать себе жилье по карману. Это было нелегко. Я согласен, что мои сожители по комнате — бедняки и неудачники. Чарльз Бергхолм — уличный торговец, Нельсон Рокуэлл, человек без определенных занятий, да к тому же тоже жертва недобросовестной рекламы. Он, бедняга, в поисках счастья начал коллекционировать сувенирные бюсты императоров, королей и президентов, предлагаемые в рассрочку фирмой жевательной резинки «Сан — Джасинто». И тем не менее…

— Здесь не так уж плохо, — с вызовом возразил я.

— Здесь грязно, как на помойке. Почему ты не выбросишь эти батареи бутылок из-под Моки-Кока? Тенн, я понимаю, это ужасно трудно, но тебе необходимо пройти курс лечения. Я знаю, многие лечатся…

Я рассмеялся. Мне было жаль ее. Разве она способна понять состояние человека, которого «зацепило».

Она лишь молча смотрела на меня.

— Я знаю, что лечение небезопасно, — согласилась она, ища глазами стул, чтобы сесть.

Я убрал со второго имевшегося в комнате стула бюсты императоров и прочий хлам.

— Впрочем, я сама не знаю, зачем пришла сюда, — призналась Митци, внимательно осматривая сиденье стула, прежде чем сесть.

— Если ты рассчитывала поваляться в стоге сена, то забудь об этом, — с горечью сказал я и указал на нары, на которых Нельсон Рокуэлл отсыпал свою смену.

Она, я мог бы сказать, «покраснела», однако вернее было бы сказать — «потемнела лицом».

— Мне кажется, здесь есть доля моей вины, — наконец промолвила она.

— Ты имеешь в виду судебный процесс? Тот факт, что я нищий, а ты миллионерша, не так ли? Неужели такие пустяки способны тревожить твою совесть?

Митци пожала плечами.

— Что-то в этом роде, Тенни. Ну ладно. Я согласна, что Моки-Кок не препятствие, чтобы снова начать карьеру в Агентстве. Но есть и другие пути. Например, ты мог бы пойти учиться и сменить профессию. Стать врачом или адвокатом…

Я разинул рот от удивления.

— Бросить рекламу?

— О, Боже! Что в ней хорошего?

Тут я вообще растерялся.

— Ты, действительно, изменилась, Митци! — Это все, что я смог сказать, и это прозвучало, как упрек.

— Возможно, мне не следовало приходить к тебе, Тенн, — угрюмо, под нос, промолвила Митци.

Но вдруг ее лицо прояснилось.

— Я знаю, что надо делать! Хочешь работать в Отделе нереализованных идей. Мне кажется, я могу помочь тебе, если только там есть вакансии…

— Нереализованных идей? — фыркнул я. — Специалист по реальным товарам продает пустые идеи! Я продаю конкретный товар, а идеи — это товар для неудачников. Почему ты думаешь, что могла бы помочь мне устроиться туда?

Она помолчала в нерешительности.

— Так мне кажется, — уклончиво ответила она. — Дело в том… Ну, в общем, это пока служебная тайна, но тебе я скажу. Те деньги, что я получила по суду, я вложила в акции нашего Агентства. Они разрешили мне это.

— Ты хочешь сказать, что стала пайщиком фирмы «Таунтон, Гэтчуайлер и Шокен?»

— Да. — Она как бы извинялась передо мной за это. Почему? Ведь стать пайщиком такой рекламной фирмы было равносильно стать рядом с самим Господом Богом. Мне и не снилось, что кому-то из моих знакомых такое удастся.

Все еще не веря, я покачал головой.

— Но я специалист по рекламе конкретных товаров, — упрямо повторил я.

— Послушай, Тенн, — вспыхнула Митци. — У тебя есть лучшие предложения, чем это?

Разумеется, никаких предложений у меня не было. Я сдался.

— Давай выпьем Моки-Кока, — предложил я, — и все хорошенько обсудим.

Итак в этот вечер я ложился спать, не испытывая уже ставшего привычным чувства одиночества. Со мной была надежда. Я засыпал и видел фантастические сны: я поступаю в университет, чтобы получить степень бакалавра философии рекламы, о чем мечтал еще мальчишкой. Я набираюсь знаний, которые должны помочь мне продвинуть исследования в Отделе нереализованных идей… Я избавляюсь от привычки пить Моки-Кок…

Прекрасные видения… Не помню, что от них осталось при свете холодного утра. И тем не менее я воспрял духом. Окончательно меня разбудил ворчливый голос Нельсона Рокуэлла, стучавшего в деревянную перегородку нар. Он поменялся с Чарлзом Бергхолмом, и требовал, чтобы я поскорее освободил ему место. Он хотел спать.

Хотя и спросонья, но я все же успел заметить какой у него ужасный вид, и синий, как спелая слива, синяк под правым глазом. Когда Рокуэлл отступил назад, чтобы дать мне возможность слезть с нар, я заметил, что он припадает на правую ногу.

— Что случилось, Нельсон? — воскликнул я.

Он посмотрел на меня с такой обидой, будто я сказал ему что-то нехорошее.

— Небольшое недоразумение, — буркнул он.

— Небольшое? Ты шутишь! Тебя здорово избили, парень, если судить по последствиям.

Он пожал плечами и поморщился от боли.

— Я немного задолжал Сан-Джасинто, и они натравили на меня долговых инспекторов. Послушай, Тенн, не найдется ли у тебя полсотни до получки? Они пригрозили, что в следующий раз это будет мне стоить разбитой коленной чашечки.

— У меня нет таких денег, Нельсон, — И это была правда, — Почему бы тебе не продать что-нибудь из твоей коллекции?

— Продать? Из коллекции? Ты соображаешь, что говоришь, Тарб? — вскричал он в негодовании, — Глупее ничего не мог придумать? Это лучшая коллекция в своем роде. Еще немного и я смогу получить за нее, знаешь, какие деньги? Это все редкие экземпляры, таких не так уж много. Через двадцать лет у меня будет квартира в Зеленой зоне, и все благодаря моим фигуркам… Если, конечно, я заплачу долги… И не потеряю коленную чашечку, — грустно добавил он.

Я поспешил по коридору в умывальную, не в силах больше слушать беднягу. Редкие экземпляры! Я-то знал, какие они редкие. Мы тоже рекламировали разные «раритеты», изготовлявшиеся десятками и сотнями тысяч, был бы только спрос. Потом купивший их оставался при них до конца своих дней — сбыть их кому-либо было невозможно.

Я быстро умылся и покинул комнату. В семь утра я уже был в Колумбийском университете и листал учебные программы, подбирая курс лекций, рассчитанный на соискание ученой степени. Выбор был широк и разнообразен. Я остановился на истории и математике, а также решил прихватить факультативно литературу. Если мне не позволят в Отделе идей создавать тексты для рекламы, я, на худой конец, начну писать романы. Доходы от этого не ахти какие, но спрос существует, потому что не все смотрят лишь одни спортивные передачи по ТВ или сериалы по видео. Бывает, что кое-кому хочется увидеть на экране раскрытую страницу книги. Я сам иногда подумывал, что неплохо бы познакомиться с классикой. Все это, конечно, не очень прочно, но какой-то рынок все же существует, и нет ничего зазорного в том, чтобы воспользоваться этим.

Еще одна любопытная особенность депрессии. Кажется, что ты уже на самом дне, все кругом гадко и опостылело, не хочется и пальцем пошевельнуть, но стоит сделать усилие, один только шаг, и второй уже кажется легче, а уж третий!.. Как раз в одно из таких мгновений я впервые призадумался — не слишком ли я пристрастился к «вкусному, освежающему» и т. д. Моки-Коку. Не то, чтобы я тут же решил меньше потреблять его, или вообще «завязать». Нет. Я решил, что пора проанализировать проблему. Начал я с того, что стал записывать время и количество выпитого за день. Прошла неделя и, черт побери, результат ошеломил меня. Сорок банок в день! И нельзя сказать, чтобы я испытывал при этом особое удовольствие.

Было над чем призадуматься. И все же я не собирался сразу менять свои привычки. Стаканчик Моки-Кока — стоящая вещь. Он вкусен, он приготовлен из отличных продуктов — шоколада, какао, экстракта кофе, в нем в меру добавлен кокаин, чтобы сделать его тонизирующим.

Речь шла не о том, чтобы окончательно бросить пить Моки-Кок, а всего лишь о том, чтобы не пить его так много. Если посмотреть со стороны, то анализ этой проблемы — сбор данных, оценка их — ничем особенно не отличался от анализа любой другой проблемы, скажем, например, оценки воздействия рекламы на тот или иной контингент потребителей. Но сорок банок Моки-Кока в день — это уж слишком. По моим расчетам можно обойтись не более чем восьмью. Этого достаточно, чтобы поддерживать тонус в течение дня без вреда для слюнных желез. Я составил расписание: одна банка каждые два часа, начиная с шести утра, и так в течение дня до девяти часов вечера включительно. Последняя банка — перед сном.

Подсчитав, я убедился, что за шестнадцать часов бодрствования мне положено восемь банок Моки-Кока плюс одна на ночь, итого — девять банок в сутки. Следовательно, надо отказаться от одной банки. Не пить утром или не пить на ночь? Ни того, ни другого делать не хотелось. Какого черта? Девять банок в сутки — не так уж много. Я был очень доволен собой и своим расписанием. Это была отличная идея, и странно, что до меня она никому не приходила в голову.

Первый день я продержался молодцом. Правда, после первой банки в шесть утра, когда надо было продержаться до восьми, мне это показалось трудноватым. Но я решил эти два часа занять делом: не торопясь, занимался приготовлением завтрака, затем долго стоял под душем, пока кто-то не стал колотить в дверь. Следующие два часа я постарался скоротать так: в Агентство отправился пешком, а прибыв туда, тут же позаботился, чтобы меня послали с поручениями в город. Разъезжая по нужным адресам, я лишь однажды позволил себе мельком взглянуть на часы, да и то для того, чтобы решить, где мне лучше всего распить третью банку Моки-Кока. В мастерской гравера — нельзя, в зале банка — тем более, билетная касса, где надо получить билет для Одри Уиксон, исключается. Удобней всего это сделать в ресторане, где я должен захватить очки мистера Ксена, забытые им там вчера. Да, пожалуй, это самое подходящее место. Так я и сделал. В первый день все обошлось благополучно, если не считать того, что по рассеянности я нарушил расписание и вместо двух пополудни выпил очередную баночку Моки-Кока в час дня. Но это пустяки.

И все же во вторую половину дня в моем расписании по разным причинам произошли непредвиденные сдвиги — то не вовремя вручили мне пакет и пришлось ждать лишние четверть часа, то еще что-то. Но в целом день прошел благополучно.

Однако о вечере этого не скажешь. В пять вечера я отметил конец рабочего дня очередной банкой Моки-Кока. Приехав домой, я еле дотянул до желанных семи часов, вяло дожевал ужин и даже не пытался встать из-за стола. В четверть девятого я уселся перед видеоэкраном, держа банку Моки-Кока в руках. Показывали старый боевик из истории рекламы и ее славной страницы — торговли почтой по каталогам. Я едва видел, что происходит на экране, ибо мои глаза были прикованы к стрелке часов — восемь восемнадцать, восемь двадцать, восемь двадцать две минуты… В восемь пятьдесят восемь мои глаза были готовы вылезть из орбит от напряжения. И все же я додержался до девяти и лишь тогда сорвал крышку с банки.

Я пил, наслаждаясь законной порцией Моки-Кока и гордясь собственной силой воли и выдержкой.

Но внезапная мысль, что до шести утра следующего дня еще целых девять часов, привела меня в смятение. Когда, наконец, Чарльз Бергхолм, чертыхаясь и почесываясь, освободил мне нары, вместо баночки на ночь, я уже приканчивал целую упаковку.

Начались лекции в Университете. Моя борьба с Моки-Коком продолжалась с переменным успехом, но, войдя в определенный ритм, я уже мог раздумывать и о других сторонах моего существования. Размышления неожиданно привели меня к выводу, что одна из сторон моей жизни приобрела для меня гораздо большее значение, чем я полагал ранее. Так уж устроено, что человеку присущи такие чувства, как привязанность и любовь. Мое пристрастие к Моки-Коку не такое уж зло, думал я, оно вовсе не мешает моей работе и, разумеется, ни в коей мере не умаляет моих человеческих достоинств. Я просто не допускал такой мысли. Чем ниже я опускался в собственных глазах, тем сильнее во мне восставало чувство достоинства, а с ним и сожаление, что всему, что есть во мне, суждено отныне остаться втуне.

Жизнь дипломата в чужом государстве полна необъяснимых нелепых табу и характеризуется застоем живой мысли. Мы находились на Венере в окружении непримиримых противников. Их было восемьсот тысяч, а нас всего сто восемь. В таких условиях трудно удовлетворить свою естественную потребность в дружбе, не говоря уже о любви. В замкнутом мирке посольства общение с представительницами прекрасного пола всегда весьма проблематично для одинокого мужчины. Из, скажем, пятидесяти их добрые десять-пятнадцать окажутся замужем и не склонны нарушать супружескую верность, десяток — перешагнули уже этот возраст, а еще столько же — слишком юны. Если повезет, найдется еще десяток потенциальных кандидаток на дружбу и любовь, из которых кто-то непременно отвергнет тебя, или кого-то ты сам отвергнешь.

Что и говорить, дипломаты по своей изолированности подобны пассажирам корабля, потерпевшего крушение и выброшенного на необитаемый остров. Поэтому, когда в посольстве появилась Митци Ку, я несказанно обрадовался. Мы тут же приглянулись друг другу. Более того, мы подошли друг другу. Я считал, что мне чертовски повезло, она, думаю, тоже. И дело не только в нашей интимной близости, а в какой-то созвучности мыслей и устремлений, позволявшей, близко сдвинув головы на подушке, шептаться по ночам и помнить дни рождения друг друга. Я был счастлив, что Митци рядом. Это было лучшее, что сделало для меня наше посольство на Венере. И я ценил это. Мы с Митци были достаточно откровенны друг с другом и болтали о чем угодно. Но одно короткое слово так никогда и не слетело с наших уст. Это слово — «люблю».

А теперь у меня не было никаких шансов восполнить это досадное упущение. Митци вознеслась, а я низвергнут. Неделями я не вижу ее, а если вижу, то только издали. Я не забыл ее обещание устроить меня в Отдел Идей. А вот она, мне кажется, забыла, в чем я убедился, когда принес Вэлу Дембойсу обед в его кабинет, и вдруг увидел ее там. И не только это. Я увидел, как близко они стояли друг к другу, когда я открыл дверь, и как поспешно отстранились, когда я вошел.

— Черт побери, Тарб! — рявкнул Дембойс. — Мог бы постучать.

— Прошу прощения. — Я пожал плечами и шваркнул соевый шницель на стол. Мне самому было неприятно, что я стал свидетелем интимной сцены, но я не собирался спускать хамство…

Однако Митци предупреждающим жестом руки остановила меня, посмотрела на меня быстрым и любопытным, как у птицы, взглядом и успокаивающе кивнула головой.

— Вэл, — сказала она, — мы это обсудим позднее. Тенни, мне кажется, в Отделе Идей есть кое-что для тебя. Давай вместе спустимся туда и узнаем.

Был перерыв на обед, и мы долго простояли в ожидании лифта. Я нервничал и думал: если она знала о месте в Отделе Идей, почему не сообщила мне раньше. Значит, она вообще промолчала бы, если бы не эта случайная встреча? Это были мысли, не способствующие хорошему самочувствию. Я решил начать разговор.

— Так о чем это вы с Вэлом шептались? — спросил я шутливо.

Ее взгляд дал мне понять неуместность моего тона. Я тут же постарался загладить свою оплошность.

— Я сегодня немного взвинчен, — извинился я, и подумал, что Митци отнесет все это за счет моего пристрастия к Моки-Коку. Но я-то знал, что Моки здесь ни при чем. Просто меня мучила ревность.

— Как давно это было. Помнишь нашу тайную агентуру на Венере? — произнес я с грустью. Этим я, должно быть, хотел сказать ей, что с тех пор мое отношение к ней изменилось, и что она мне теперь кажется совсем другой. Какой же? Серьезней, добрей? Наверное, дело все же не в том, что изменилась Митци. Просто, потеряв ее, я стал больше ее ценить.

Осознав это, я стоял остолбенело, и смотрел на нее. А она, сойдя с эскалатора, уже ждала меня внизу.

— Если ты свободен сегодня вечером, Тенни, — крикнула она мне, — я приглашаю тебя к себе поужинать.

Я не знаю, какое у меня было лицо, но Митци расхохоталась.

— Я сама зайду за тобой после работы. А теперь я хочу познакомить тебя с человеком по имени Хэйзлдайн. Десмонд Хэйзлдайн. Его кабинет по коридору направо. Пошли.

Если Митци обласкала меня теплом своего неожиданного внимания, то мистер Хэйзлдайн окатил меня холодным душем. Когда Митци представляла меня, он, вперив в меня свой недружелюбный взгляд, всем своим видом выражал лишь одно — отвращение. Что, как мне казалось, было несвойственно людям его комплекции. Он был большим и грузным, с крутыми плечами, нависшими как скала над письменным столом, за которым он сидел. Моя рука утонула в его лапище, когда он соизволил пожать ее. Хэйзлдайн был одним из тех фальшивых героев, которых любит создавать империя Рекламы, — математик, как говорили, да вдобавок еще и поэт, который как ни странно, сделал карьеру на импортно-экспортных операциях, чтобы потом перекинуться на рекламу. Наконец я начал догадываться о причине его отвращения ко мне.

— Эй, Митци, это не тот ли парень, который только и делает, что смотрит на часы?

— Он мой друг, — подчеркнуто резко ответила Митци. — И к тому же первоклассный автор рекламных текстов. С ним произошел несчастный случай, не по его вине. Я хочу помочь ему. Разве можно винить того, кто стал жертвой недобросовестной рекламы?

— Пожалуй, нет, — смягчился Хэйзлдайн, и, к счастью, воздержался от рассуждений на тему о том, что, слава богу, наше рекламное Агентство никогда не позорило великое дело рекламы, и тому подобное, что обязательно сказал бы на его месте любой другой. Черт побери, кто же установил слежку за мной на работе?

Хэйзлдайн тяжело поднялся и вышел из-за стола, чтобы получше разглядеть меня.

— Что ж, попробуем. Ты можешь идти, Митци. Увидимся вечером?

— Нет, я занята. В другой раз, Дес, — ответила Митци и подмигнула мне, закрывая за собой дверь.

Хэйзлдайн тяжело вздохнул, провел рукой по лицу и вернулся к своему креслу.

— Садись, Тарб, — прогудел он. — Ты знаешь, зачем ты здесь?

— Кажется, да, мистер Хэйзл… Дес, — твердо ответил я, решив, что не собираюсь терпеть, чтобы со мной разговаривали как с каким-нибудь стажером.

Однако он только вскинул на меня глаза и сказал:

— Наш отдел называется Отделом оценки нереализованных идей. Мы работаем примерно в тридцати областях. Из них две привлекают наше особое внимание. Одна из них — политика, вторая — религия. Тебе знакома какая-либо из них?

Я пожал плечами.

— В колледже я изучал и то и другое, — сказал я. — Но специализировался в области сбыта продукции. Я продавал товар, а не идеи.

Его взгляд заставил меня усомниться, стоит ли мне менять работу. Но он уже все решил за меня, и не собирался менять свое решение.

— Если тебе все равно, — сказал он, — то займешься религией. Именно здесь нам нужны люди. Или ты думаешь, что религия не столь уж важная вещь, а?

Я действительно так думал, но воздержался от ответа.

— Ты говоришь — товар. Что же, хорошо, Тарб, подсчитаем. Ты продаешь банку Кофиеста за один доллар. Сорок процентов сразу же остаются у розничного торговца и производителя; этикетка и упаковка обойдется в пять центов, содержимое банки, то есть сам напиток, стоит всего около трех центов.

— Неплохой предельный уровень прибыли, — одобрительно воскликнул я.

— Тут-то и таится ошибка. Давай подсчитаем. Около половины цены продукта составляют издержки производства. Безразлично, что это — предметы домашнего обихода, одежда или любой другой продукт. А теперь возьмем религию, — промолвил он, уважительно понизив голос. — Здесь наш готовый продукт не требует затрат. Разве что незначительных и одноразовых, скажем, на приобретение участка и строительство церкви. Приятно потом показывать ее, реальную, а не открытки, слайды, как мы это делаем сейчас. Можно издать брошюрку или даже пару книжек. Взгляни-ка, теперь на наши выкладки. Внизу — это итог: шестьдесят процентов чистой прибыли! А остальное идет на дальнейшее воспроизводство, то есть, по существу, возвращается к нам же.

Я лишь удивленно кивал головой.

— Кто бы мог подумать? Я не представлял, — бормотал я.

— То-то же. Откуда тебе было знать это. Все вы, кроты торговой рекламы, одинаковы. А это религия. В политике возможности еще шире. Там даже церквей строить не надо. Хотя, — он внезапно погрустнел, — в наше время мало кого интересует политика. У меня когда-то были грандиозные задумки в этом плане, но… — Он печально покачал головой. — Итак, я нарисовал тебе перспективу. Согласен попробовать?

Еще бы не согласиться. Я с азартом ринулся в редакторскую комнату, так мне не терпелось дать выход накопившемуся адреналину. Я забыл даже, что я всего лишь стажер. А это означало, что в любую минуту меня могут оторвать от стола. Так оно и было. Пришлось отвезти пакет, взять из чистки костюм мистера Дембойса, отвезти образцы упаковок фирмам «Келпос» и «Криспи» на утверждение… Когда я вернулся, был уже конец рабочего дня, и на столе меня ждала записка: «Очень сожалею. Непредвиденные обстоятельства. Перенесем на завтра?»

Это был удар. Весь день я готовился к этому вечеру, и теперь у меня отняли всякую надежду. С горя я налег на Моки, и поэтому, когда пришел к себе, сразу же завалился спать. На душе было погано, несмотря на новую работу. Как все переменилось! На Венере Митци Ку была не прочь крутить роман с начальником отдела. Это даже льстило ей. А теперь все пошло кувырком. Сколько бы я не старался, все зависело лишь от нее: захочет — встретимся, не захочет, значит, мне не повезло. Возможно, везет теперь кому-то другому? Примириться с этим было трудно, тем более, что я знал, какие два павлина ходят вокруг нее, распустив хвост. Мне ничего не оставалось, как знать свое место, и ждать, когда обо мне вспомнят. Соревноваться я не собирался. Быть соперником Дембойса — это еще куда ни шло, но с Хэйзлдайном!.. Откуда взялся в жизни Митци этот «полковник Блимп», излюбленный персонаж старинных карикатур, олицетворение косности, самодовольства и ограниченности? Что она нашла в нем?

Изменилось не только это. На следующее утро, когда я уже сбегал за пончиками и кофе для секретарш и фотомоделей, на что ушло не менее часа, я приступил к исполнению своих новых обязанностей. И с первых же минут понял, как изменился процесс создания рекламы за эти годы, что меня здесь не было.

Сравнить то, что было, когда я улетал на Венеру, и то, что увидел сейчас, вернувшись, также невозможно, как сравнить кремневое ружье с лазерным пистолетом. Особенно я почувствовал это, когда сел за пульт незнакомой мне по конструкции пишущей машинки и попытался включить ее. Включения не произошло. Целое утро ушло на то, чтобы научиться печатать на ней. Да и то ничего бы не получилось, если бы не помощь одной милой девчушки из секретариата.

Но я недаром был ассом рекламы. Я не забыл свое дело за эти годы на Венере. Порывшись в папках с планами, я сразу же, как и ожидал, обнаружил те сферы деятельности, которые выпали из поля зрения Отдела Идей. Разумеется, я не силен был в новейшей технике, но, поразмыслив, понял, что многое можно сделать с помощью старых проверенных приемов, которыми сегодня несправедливо пренебрегают. К четырем часам пополудни я закончил набросок, вынул пленку из машинки и направился в кабинет Хэйзлдайна.

— Взгляните-ка на то, что я тут набросал, Дес, — сказал я, тоном, не допускающим возражений, и вставил пленку в проектор. — Это лишь предварительный материал, так что не задавайте трудных вопросов. Возможно, я выбрал не лучший вариант, но…

— Тарб, — грозно зарычал он. — Что ты себе позволяешь? Что это?

— Реклама. «От двери к двери», — вдохновенно объявил я. — В классическом исполнении. С помощью старых добрых приемов.

Я включил проектор и на экране появилось трехразмерное изображение — согбенная тощая фигура в сутане с печальным и кротким лицом, устремившая свой взор прямо на Хэйзлдайна. К сожалению, изображение нельзя было увеличить еще больше. Ореол синих искр по краям кадра портил его.

— Я не совсем точно рассчитал величину кадра, — оправдывался я, — И эти помехи…

— Заткнись, Тарб! — Не выдержал Хэйзлдайн. Его явно заинтересовала фигура на экране, двигавшаяся прямо на него.

— «Религия, сэр. Именно это я вам предлагаю. Спасение, спокойствие души. Очищение от грехов, покорность воле Господней. Для всех — католиков, баптистов, униатов, методистов…»

— Это всем известно, — оборвал его Хэйзлдайн. Я торжествовал, ибо такую реакцию с его стороны я запрограммировал и заложил в память машины.

Монах на экране, бросив взгляд через плечо, словно опасался, что его подслушивают, доверительно приблизил лицо к собеседнику:

— «Ваша правда, сэр! — начал он. — Я сразу же понял, что вам не нужны расхожие истины. Я предлагаю вам поговорить об истоках древних верований. Нет не о Будде, не о Ахуре Мазда и не Ахримане! Поговорим о силах света и тьмы. Почти половина современных религий — это зыбкое и непрочное подражание учению Заратустры. Я говорю вам: не надо постов, не надо запретов, не надо думать, что можно есть, а что нельзя, ибо грешно. Учение Заратустры — это религия избранных. Я могу рассказать вам о ней все, в том числе, как перейти в эту веру, и все это за сущий пустяк, сумму не большую, чем вы обычно оставляете в баре…»

Я видел, как напряженно слушает Хэйзлдайн голос с экрана, и понял, что он проглотил наживку. Он молча следил за гаснущим экраном, на котором мельтешили синие искры. Эти новые записывающие устройства не так уж безупречны, удовлетворенно подумал я.

— Что ж, неплохо. Может получиться.

— Должно получиться, Хэйзлдайн. Это еще сырой материал, но материал, что надо. Вот только убрать помехи, да определить формат кадра, и завтра можно показать его на совете. А там и запускать в производство.

Я вынул пленку из проектора и дал возможность шефу поразмышлять над моими словами перед пустым экраном. Хотя он и похвалил материал, но на его физиономии это не отразилось.

Когда я вернулся в редакторскую, меня ждала записка. Сомнения и тревоги мгновенно улетучились: «Вынуждена уехать по делам. Приходи прямо ко мне. Жду в восемь».

Дома, куда я заехал, чтобы переодеться, меня ждал Нельсон Рокуэлл.

— Тенни, — начал он заискивающе, — дай мне всего несколько долларов…. до получки…

— Нет, Нельсон! Ты должен, наконец, сам уладить свои дела с фирмой «Сан-Джасинто».

— С «Сан-Джасинто»? При чем здесь «Сан-Джасинто»? — удивленно воскликнул он. — Это совсем другое, вот взгляни! — Он вынул из кармана какую-то картинку в пластиковой рамке. — Это новая серия литографий на лучшей бумаге с водяными знаками, — добавил он с гордостью. — Это целое сокровище! Чтобы участвовать в лотерее мне нужно сто таких литографий. А за двести их я могу приобрести подписку на серию знаменитых висячих мостов Америки…

Дальше я уже не слушал. Я скрылся в умывальной, где быстренько умылся и побрился, освежил себя дезодорантом «Люби Меня». Увы, как давно я не ходил на свидания. Я понимал, что пустым прийти в гости негоже — надо что-то принести с собой, поэтому, прихватив по дороге пару упаковок Моки-Кока, я зашел в супермаркет. Он был переполнен, к кассам — длинные очереди. Я стал, как мне казалось, в самую короткую из них, но вскоре понял, что она не двигается. Из-за спины стоявшей передо мной корпулентной дамы с перегруженной покупками тележкой, я попытался разглядеть, что происходит впереди и почему мы не двигаемся. Я сразу же убедился, что женщина-контролер, имеющая дело с бесчисленными видами талонов, купонов, страховых чеков, кредитных карточек и тому подобных изобретений социальной защиты населения, не справляется со своей задачей. В пухлой руке моей соседки по очереди, я увидел пачку их, во много раз превосходящую по объему те, с которыми так безрезультатно боролась контролерша. Из моей груди невольно вырвался тихий стон отчаяния.

— Да, да, эти ужасные очереди! Я понимаю вас. Но я предпочитаю ходить только в этот магазин.

И дама с гордостью указала на объемные буквы броской рекламы: «Только у нас вас ждет быстрое обслуживание! Мгновенная работа счетных аппаратов. Мы делаем все, чтобы любая покупка стала для вас радостью.»

— Дело в том, что я спешу на свидание, — пояснил я.

— О! — сочувственно воскликнула дама. — Я понимаю вас. Знаете что! Помогите мне рассортировать мои купоны, это намного ускорит работу контролера. Дело в том, что вот на эти я могу купить хрустящие хлебцы лишь после того, как отоварю талон на тюбик пасты в десять унций. Но таких тюбиков у них сейчас нет, а есть большие — в четырнадцать унций. Как вы думаете, они дадут мне на этот талон тюбик пасты в четырнадцать унций?

Едва ли, подумал я, ибо хорошо знал, что талоны на пасту меньше упаковки даются после того, как она уже исчезла из продажи. Как объяснить ей это? Но судьба избавила меня от этой неблагодарной задачи. В эту минуту раздался вой сирены, вспыхнул красный свет и перед нашим носом опустилась решетка со светящимся табло, извещавшим, что: «К сожалению, этот контрольный пункт закрыт. Просим перейти к другому, вас без промедления обслужат».

— О, черт! — выругался я, не веря своим глазам. Не может быть! Все мои планы летели к черту.

На ум пришло библейское изречение, с которым я недавно познакомился и решил использовать в рекламе: «Так будут последние первыми». В моем случае оно вполне могло оправдаться. Длинная очередь стоявших за мной в мгновенье ока растаяла, я остался один. И тут сработала интуиция потребителя, приобретенная жизненным опытом. В считанные доли секунды предстояло определить, к какой очереди примкнуть. Здесь надо быстро оценить по крайней мере несколько решающих факторов: сколько человек в очереди, количество покупок у каждого и у скольких имеются талоны. Этому каждый из нас научился еще с малых лет, когда мы сопровождали своих мам в походах по магазинам, сначала сося палец в коляске, а затем держась за тележку одной рукой, а другой прижимая к себе желанную упаковку с леденцами, доставшуюся тебе после того, как ты уже наревелся вдосталь. Мне предстояло выбрать какого-нибудь одного из стоявших в очереди. Выбирая, лучше всего смотреть на руки. Если пальцы нервно дрожат, скорее всего бедняга боится, что перебрал в долг по своей кредитной карточке, а это означало, что у счетного аппарата его остановят, а, значит, и всю очередь, пока администратор не проверит все и не уведет с собой нарушителя. Есть и такие ловкачи, которые с помощью магнитных карандашей меняют показатели счетчика. Когда ты выбрал подходящего для тебя субъекта, далее все зависит от твоей изобретательности. Ты можешь встать впереди него, можешь пожаловаться с растерянным видом, что потерял свою очередь, или можешь «не заметить» чью-то оставленную вместо себя тележку с покупками и занять ее место. На худой конец, можно пустить в ход локти. Все эти приемы достаточно хорошо отработаны, но я слишком долго жил на Венере и потерял прежнюю ловкость. Я заметил, что даже толстая дама, обеспокоенная покупкой зубной пасты, опередила меня.

Что-то надо было делать.

Я заглянул через ее плечо на шеренгу тележек, изучая покупки.

— О, черт! — воскликнул я, как бы про себя, но достаточно громко. — Совсем забыл овсянку «Вита».

Насколько я мог заметить, никто из стоявших в очереди не сделал такой покупки, да и не мудрено. Выпуск овсянки «Вита» был прекращен еще до того, как я отбыл на Венеру, из-за случаев отравления тяжелыми металлами. Какой-то старик в трех шагах от меня с интересом вскинул на меня глаза.

Я улыбнулся ему и крикнул:

— Помните, рекламу фирмы «Вита»? Американские сыры, готовые завтраки?

Моя толстуха оторвалась от лихорадочной сортировки своих купонов, вздохнула и процитировала на память:

— Все для вашего желудка, все для вашего здоровья! Давно я не пробовала овсянку «Вита».

Кроме тяжелых металлов в овсяной смеси, вредными для печени были признаны также сухое молоко и искусственная сахароза. Но все они уже забыли об этом.

— Помню, как мама готовила мне овсянку каждое утро, — мечтательно произнес кто-то.

Я понял, что мой ход удался, и ухмыльнувшись про себя, воскликнул:

— И моя тоже! Чертовски досадно, что не успел захватить парочку пакетов в Отделе деликатесов.

Все головы повернулись в мою сторону.

— Я не заметил там овсянки «Вита», — ворчливо промолвил старик.

— Неужели? Большая полка с надписью: «Покупка, которая дороже денег».

Очередь дрогнула.

— По купонам — с двойной скидкой, — добавил я.

Очередь рассыпалась. Прихватив свои тележки, все ринулись в Отдел деликатесов. Перед контролершей остался я один. Оказывается, она тоже с интересом прослушала мою информацию об овсянке «Вита», и я едва уговорил ее принять у меня деньги за сделанные покупки, так ей не терпелось поскорее попасть в Отдел деликатесов.

Я безбожно опаздывал к Митци и последние два квартала до ее дома я уже бежал. От бега и густого смога, перехватывающего дыхание, я порядком взмок. Прощай свежесть дезодоранта «Люби Меня».

Квартира Митци потрясла меня. Войдя, я застыл на пороге. Не потому, что моему взору предстала картина неправдоподобной роскоши, хотя теперь Митци могла позволить себе это. Скорее, наоборот, я был обескуражен пустотой огромной комнаты, куда она ввела меня.

Но это не была пустота бедности. Квартира в четыреста квадратных метров с круглосуточной автоматической охраной сама по себе уже являлась роскошью. Это понял бы каждый, даже не зная о миллионах Митци. Но на этом всякая аналогия с роскошью ограничивалась. Минимум мебели, видеофон в углу и все. Никаких бассейнов или аквариумов с редкостными тропическими рыбками, ничего, что кричало бы о материальном благополучии хозяйки. Не было даже коллекций безделушек, жертвой которых стал бедняга Нельсон Рокуэлл.

Но особое впечатление произвели на меня стены в ярко-красных и желтых тонах и огромная фреска на одной из них. Я ошеломленно смотрел на фреску, пытаясь понять, что же на ней изображено, и вдруг понял. Да ведь это известный эпизод из истории освоения Венеры — установка на самой высокой вершине горной гряды Фейса первой трубы Хилша для очистки воздуха.

— Извини за опоздание, — наконец промолвил я, не отрывая глаз от фрески. — Пришлось постоять в очереди в супермаркете, — и я протянул Митци упаковку Моки-Кока.

— О, Тенни, зачем нам эта гадость! — воскликнула Митци и вдруг прикусила губу. — Пойдем лучше в кухню. Пока я буду готовить ужин, ты мне все о себе расскажешь.

Но она тут же заставила меня чистить картофель. Настоящий свежий картофель со следами земли на кожуре.

— Где ты достаешь это? — удивился я, не зная, как подступиться к нему. Я не умел чистить картофель.

— За деньги все можно достать, — уклончиво ответила Митци, ловко нарезая для салата овощи, апельсин и что-то еще из зелени. Я не счел ее слова ответом, ибо по сути меня мало интересовало, где или даже как она достает свежий картофель. Меня интересовало, зачем она делает это.

Но будучи человеком воспитанным, я отведал все, что приготовила Митци, даже сырые коренья и какие-то листья, которые она называла салатом, и при этом не проронил ни единого слова критики. Хотя потом, когда нашему разговору грозила пауза, я спросил ее, неужели ей нравится такая еда.

Митци, с рассеянным видом, жевавшая салат, вдруг встрепенулась.

— Нравится? Конечно! Это… — она запнулась, словно что-то хотела вспомнить. — Это очень полезно, — наконец сказала она.

— Возможно, — вежливо согласился я.

— Это так, Тенни. Последние исследования подтверждают это. Тебе известно, что потребление исключительно переработанных продуктов губительно отражается на памяти человека?

— Брось, Митци! — рассмеялся я. — Никто не позволит продавать потребителям продукты, наносящие вред здоровью.

Она с любопытством посмотрела на меня.

— Умышленно, возможно, нет, — согласилась она. — Но наука подтверждает несомненный вред переработанной пищи. Знаешь что? Давай проверим это на тебе.

— Проверим что?

— Ослабела ли твоя память от твоего рациона! — взорвалась она. — Проведем небольшой тест. Я запишу все на пленку, а затем поспорим.

Мне эта затея не очень понравилась, но я не хотел показаться невежливым.

— А почему бы нет? — согласился я. — Давай. Хочешь, я назову тебе цифры всех годовых бюджетов Агентства за последние пятнадцать лет?

— Нет, это ужасно скучно, — возразила Митци. — Я придумала другое! Давай проверим, хорошо ли ты помнишь, чем мы с тобой занимались в нашем посольстве на Венере. Не все, конечно, но, например, что ты помнишь о нашей агентуре там.

— Это игра не по правилам! — возразил я. — Об этом хорошо знаешь только ты, а я лишь кое-что.

— Сделаем для тебя скидку, — пообещала она и пожала плечами.

— Ладно, договорились. Начнем с того, что в твоей агентуре двадцать три постоянно работающих агента и около ста пятидесяти привлекаемых от случая к случаю или работающих по совместительству. По сути их и агентами не назовешь в полном смысле этого слова, ибо большинство из них даже не знают, что работают на тебя.

— Имена.

Я с удивлением посмотрел на нее. Неужели она приняла все всерьез?

— Ну, например, Гленда Патиссон из Отдела оборудования. Это она направила на электростанцию неисправные агрегаты. Эл Тишлер из Лиройд-Сити. Я не знаю, что он там делал, но судя по тому, какого он роста, сразу видно, что он не коренной венерянин. Маргарет Тьюснак, врач, добавлявшая аспирин в контрацептивы. Майк Ваккаро, охранник из тюрьмы на Полюсе. Ты хочешь, чтобы я тебе еще назвал Хамида?

— Хамид?

— Да, тот самый заключенный из колонии, — напомнил я. — Тот, которого я, обдурив Гарримана, представил ему как политического. Правда, ты покинула Венеру до того, как он успел заключить с вами контракт, поэтому я не знаю, входит ли он в список твоих агентов. Странно, что ты его не помнишь. — Я расплылся в довольной улыбке. — В таком случае ты еще скажешь, что не помнишь Гэя Лопеса? — уже осмелев, добавил я, удивляясь ее искреннему недоумению. — Хезус Мария Лопес, черт побери! — уже выкрикнул я, ибо она продолжала как-то странно смотреть на меня.

— Ладно, Тенни. Это все было на Венере. Он — там, а мы — здесь.

— То-то, детка! — воскликнул я и, уловив в ее взгляде потепление, пересел поближе. Со лба ее не сходила хмурая морщинка и я, протянув руку, легонько коснулся ее пальцем.

— Митци, — промолвил я с нежностью. — Ты очень устала.

Она невольно отстранилась и почти готова была рассердиться.

— Да-да, Митци, — настаивал я, — Ты… ты устаешь все больше… и все больше добреешь, — выпалил я.

Да, моя железная леди смягчилась до твердости всего лишь бронзы. Даже голос стал грудным, мягким и глубоким. Сказать правду, такой она мне больше нравилась.

— Продолжай дальше, пожалуйста. — И она улыбнулась.

— Хорошо, если тебе так хочется. Тейлер, Уикс, Сторц, братья Юркевичи. Ну так как с моей памятью? Она в порядке?

Митци кусала губы, видимо от досады.

— Дальше. Это еще не все.

Я продолжал. В сущности, мне был известен лишь десяток или полтора имен, но ее явно устраивало то, что я помнил, где некоторые из них работали, и какие ее задания выполняли. Если я что-то забывал, она своими вопросами помогала мне вспомнить. Но все это затянулось и начало мне надоедать.

— Давай вспомним о чем-нибудь другом, — возразил я, — Например, кто лучше помнит наш последний вечер на Венере.

Митци рассеянно улыбнулась.

— Одну минуту, Тенни. Расскажи мне об этом типе, который погубил урожай зерновых в Мейерс-Уайте…

Я громко расхохотался.

— Митци, дорогая, агент в Мейерс-Уайте занимался рисом, а вот тот, что в Невиндейле, этот потравил зерновые. Итак, чья память хуже? Может, тебе не мешает перейти на мою диету?

Она снова нервно кусала губы и мне показалось, что по ее лицу пробежала тень недовольства. Странно. Неужели она так остро переживает свое поражение в этом дурацком споре?

Наконец Митци улыбнулась и выключила магнитофон.

— Что ж, ты выиграл, дорогой, — сказала она и, похлопав рукой по сиденью дивана, пригласила меня сесть поближе.

— Ведь ты хочешь получить свой выигрыш?

Что бы там ни было, но в итоге никто из нас не проиграл.

Что ж, хорошего понемногу. Митци более не оставляла мне записок. Я несколько раз звонил ей, она была мила, ничего не скажешь, но всегда находила предлог отказаться от встречи. Она очень занята, действительно занята, возможно, на той неделе, Тенн, дорогой. Или лучше в первых числах следующего месяца…

Разумеется, я тоже был занят. Я успешно разрабатывал свой проект и даже Десмонд Хэйзлдайн хвалил меня. Я же думал о встрече с Митци. И не потому, почему, казалось бы, мне больше всего хотелось бы ее видеть. У меня были и другие причины искать встречи с ней.

Несколько раз, зайдя в кабинет Хэйзлдайна, я заставал его разговаривающим по телефону, и всякий раз мне казалось, что разговор носил конфиденциальный характер. Странно, но иногда у меня возникало подозрение, что он разговаривает с Митци. А однажды, зайдя в самое рядовое кафе быстрого обслуживания по соседству с Агентством, я увидел там моего шефа в обществе Дембойса, Митци и самого Старика. Никто из наших высших чиновников подобные кафе не посещал. Да и такие, как я тоже редко сюда захаживали. Я очутится здесь только потому, что кафе было недалеко от Университета, куда я после работы спешил на лекцию. Мое появление было для четверки в некотором роде шоком. Что они здесь делают, подумал я. Это неспроста. Но мне мало дела было до этого, разве обидело, что у Митци от меня секреты. Наспех перекусив, я поспешил на лекцию по литературному мастерству. Боюсь, в этот вечер я не был прилежным слушателем.

Эти лекции я считал лучшими из всего курса, который я для себя определил. Они были подлинным творчеством. В своей вступительной лекции преподавательница проинформировала нас о том, что лишь в наше время по-настоящему стали учить литературному мастерству. Раньше студенты писали свои сочинения кто как может или хочет, а педагог, просмотрев их, определял хороша или плоха идея и насколько удачно она выражена. А ведь в их распоряжении было все богатство векового опыта искусства. Будущим художникам давалась возможность копировать Сезанна, Рембрандта или Уорхолла, чтобы постичь их технику. И лишь будущие писатели были предоставлены самим себе. Компьютерный взрыв все изменил. Поэтому наша преподавательница сразу же предложила нам переписать «Сон в летнюю ночь» Шекспира, используя современный английский язык. За эту работу я получил высший балл.

Отныне я стал любимым учеником моей наставницы по литературе. Она нагружала меня внепрограммными заданиями, утверждая, что это поможет мне закончить курс с отличием, и, разумеется, увеличит мои шансы на получение степени бакалавра. В моей голове уже роились честолюбивые планы. Я поставил перед собой грандиозную задачу: сделать одноактную пьесу из романов Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», использовав язык и стиль Хемингуэя и перенеся действие в Германию времен Гитлера.

Я понимал, что без компьютерной техники осуществить это невозможно. В моей каморке у меня не было ни компьютера, ни даже более или менее сносных условий, ибо я не был уверен, что мои компаньоны по комнате оставят меня в покое. Поэтому я решил оставаться после работы в Агентстве и пользоваться компьютерами в редакторской комнате.

Определив для компьютера нужную мне длину фразы — не более шести слов — и формат страницы, я хотел было ввести задание в машину, как вспомнил, что не запасся Моки-Коком на вечер. Автоматы в Агентстве торговали только нашими фирменными напитками. Я уже попробовал их, но это совсем не то, что Моки. Мне вспомнилось, что днем я, кажется, видел бутылку Моки-Кока в корзинке для бумаг в кабинете Хэйзлдайна. Я решил проверить, так ли это, и направился по коридору в кабинет начальства.

Но там кто-то был. Слышались голоса, горел свет, а в соседней комнате компьютеры были расчехлены и вовсю работали. Я хотел было повернуть назад, как вдруг услышал голос Митци.

Любопытство — мой порок. Я остановился, прислушался, и тут мой взгляд упал на экран одного из компьютеров. Увидев колонки цифр, я решил, что это банковские инвестиции, проценты, ставки. Но меня удивило то, как цифры выстраиваются в определенную схему. Однако я в данный момент был больше обеспокоен тем, как поскорее выбраться отсюда, пока меня не застукали.

И тут я совершил ошибку, решив пройти к себе через неосвещенные комнаты напротив. Обычно они на ночь запирались, но я свободно прошел в дверь одной из них — и угодил в ловушку! Я услышал громкий свистящий звук, похожий на те, что на Венере издают трубы Хилша, фильтрующие воздух, а затем большое белое облако окутало меня с ног до головы. Пена! Я мог дышать, но ничего не видел вокруг. Беспомощно поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, я только натыкался на столы и стулья.

Пришлось сдаться. Я стоял и ждал, что будет дальше. А пока я ждал, было время поразмышлять. Когда наконец послышались чьи-то шаги, мне уже многое стало ясно.

Появившиеся Хэйзлдайн и Митци принялись сбивать пену с неожиданного нарушителя. Клочья ее разлетались и таяли под струей растворителя.

Митци изрядно удивилась, увидев меня.

— Тенн, это ты? Что ты здесь делаешь?

Я не ответил. Вернее, ответил не сразу. Я смахнул с лица остатки пены, стряхнул ее с плеч и улыбнулся.

— Я все знаю, — наконец ответил я.

Это произвело эффект. Разумеется, они перепугались, увидев меня здесь. Митци продолжала держать в руках диспергатор, как некое оружие, направленное на меня, а Хэйзлдайн угрожающе играл тяжелым дыроколом, словно собирался размозжить мне голову. И неудивительно — своим появлением здесь я включил сигнализацию охраны, общий сигнал тревоги и устройства защиты. Лица Митци и моего шефа были неподвижны как маски. Таким они оставались в течение нескольких секунд.

Наконец Митци пришла в себя.

— Я не понимаю, о чем ты, Тенни?

— Все абсолютно ясно, — довольно хихикнул я. — Я видел программу на компьютере. Вы ведете игру по-крупному.

Они безмолвно глядели на меня.

— Я хочу сказать, — пояснил я, — что вы двое, а возможно, и Дембойс с вами, собираетесь взять контроль над Агентством, выкупив контрольный пакет акций. Так или не так?

Постепенно лицо Хэйзлдайна стало оттаивать, а за ним пришла в себя и Митци.

— Черт побери! — выругался Хэйзлдайн. — Он выследил нас, Митци.

Митци перевела дыхание и улыбнулась. Улыбка получилась вымученной, губы едва разомкнулись.

— Похоже, что так, — согласилась она. — Ну и что ты собираешься теперь делать, Тенн?

Я давно не чувствовал себя так хорошо. Даже Хэйзлдайн показался мне теперь обыкновенным добродушным толстяком, а не рычащим чудовищем.

— Ничего такого, что бы не понравилось тебе, Митци. Я твой друг. И хочу всего лишь немножко дружеского расположения с вашей стороны.

Хэйзлдайн посмотрел на Митци. Митци посмотрела на Хэйзлдайна. А потом они оба вперились в меня.

— Я думаю, — Хэйзлдайн тщательно подбирал слова, — нам следует уточнить, что ты имеешь в виду под словом «немножко», Тарб.

— С удовольствием, — сказал я. — Кстати, не найдется ли у вас глотка Моки-Кока?

На следующее утро атмосфера в Агентстве заметно потеплела. К полудню, пожалуй, стало даже жарко, как в тропиках, ибо Митци Ку улыбнулась мне. Почему Митци Ку вдруг приобрела такое влияние в нашем Агентстве, никто не знал, но все только и шептались об этом по углам. Теперь уже никому не приходило в голову давать мне поручения сбегать куда-то.

Даже у Дембойса нашлись для меня добрые слова.

— Тенни, мой мальчик, — добродушно заметил он, проделав немалый путь от себя к моему закутку в Отделе Идей. — Как ты позволил заткнуть себя в эту клетку? Почему ты не пришел и не сказал мне об этом?

Я не стал ему ничего говорить. Ни того, что его секретарша № 3 на порог бы меня не пустила, ни того, что говорить было бессмысленно, потому что он сам все прекрасно знал. Ладно, решил я, кто старое помянет, тому глаз вон. Никакого отныне сведения счетов, никаких жалоб или обид. Таков девиз настоящего служителя рекламы Теннисона Тарба.

Я лишь широко улыбнулся Дембойсу и позволил ему обнять себя и ввести снова в заповедное царство администраторов. Придет еще время, когда я смогу сквитаться с ним, а сейчас — обиды прощены и забыты.

Без каких-либо просьб или пожеланий с моей стороны в моем кабинете был установлен автомат с Моки-Коком. Он появился там даже без официального распоряжения. Именно это послужило толчком к серьезным размышлениям. Привычка к Моки сама по себе не так уж вредна, и я это уже доказал. Но гоже ли чиновнику моего ранга быть во власти дурных привычек. А как же мой имидж? Не пострадает ли он в глазах потребителя? Я ведь тоже им являюсь. В таком случае, почему я потребляю продукт конкурирующей фирмы? Пополняю чужую кассу? Я раздумывал над этим всю дорогу до дома, сидя в служебном педикебе. Решимость созрела, когда я давал чаевые водителю, а тот, коснувшись козырька, благодарил меня. Я прочел в его глазах откровенное презрение.

Еще вчера, работая рассыльным, я тоже вертел педали педикеба, как он сейчас. Мне была понятна его неприязнь.

Если я снова окажусь над ней, он и другие спуску мне не дадут.

Полный решимости, вернувшись домой, я тут же разбудил спавшего Нельсона.

— Вставай! — крикнул ему я. — Проснись, мне надо спросить тебя кое о чем.

Он неплохой парень, этот Нельсон Рокуэлл. Он мог бы спать еще целых шесть часов, пока наступит моя очередь, и поэтому имел полное право оторвать мне голову за то, что я стащил его с постели. Но когда Нельсон узнал, зачем он мне понадобился, он был сама доброта и понимание. Возможно, он был также несколько удивлен.

— Ты хочешь завязать, Тенни? — переспросил он, еще не придя в себя. — Что ж, это правильно, нельзя терять свой шанс на карьеру. Но я тут при чем?

— Как так? Не ты ли мне сам рассказывал, как вылечился? О собраниях общества «Помоги себе сам»?

— Да, было дело. Бог знает, сколько лет назад. Я завязал, как только начал коллекционировать… — и глаза его оживились. — Я понял! Ты хочешь, чтобы я тебе рассказал, что они там делают. Ты что, собираешься попробовать?

— Да, собираюсь, и хочу, чтобы ты отвел меня туда.

Он с сожалением посмотрел на не остывшую еще постель.

— Черт побери, Тенни. Там всегда открыто, входи, кто хочешь. Туда не надо отводить.

Я покачал головой.

— Я буду чувствовать себя лучше, если кто-то будет рядом, — признался я. — Пожалуйста, Нельсон. И как можно скорее. Завтра вечером, даже если там не будет собрания.

Он рассмеялся, а затем похлопал меня по плечу.

— Тебе многому еще надо учиться, Тенн. Там нет дней, чтобы не было собрания. Двери там открыты и днем и ночью. Подай-ка мне мои носки.

Он славный парень, этот Нельсон. Пока он одевался, я думал, как отблагодарить его. Я, разумеется, съеду с этой квартиры. Что если я оплачу свою долю квартирной платы за два или три месяца вперед, чтобы, когда я съеду, мое место никто не занимал и он мог бы выспаться как следует? Я знал, что на фабрике, где он работал, над ним посмеиваются, что ему всегда приходится работать в ночную смену. Теперь он мог бы и смену выбрать поудобней, и, может, больше заработать.

Но я тут же сказал себе — стоп! Имеешь ли ты право давать потребителю повод считать себя несчастным? Он привык к такой жизни, он не ропщет, а твое вмешательство может лишь навредить.

Я решил пока ничего ему не говорить, а в душе лишь еще раз поблагодарил его.

Моя затея оказалась неудачной. Я сразу это понял, когда Рокуэлл привел меня… в церковь!

Что ж, может, это не так уж плохо, утешал я себя. В некотором роде даже любопытно. Я никогда не бывал в церкви, не знал, какая она внутри. В сущности, это знакомство может оказаться полезным для нашего Отдела Идей. А, значит, Агентству можно предъявить счет на оплату наших с Рокуэллом транспортных издержек, скажем, на педикеб (хотя по настоянию Рокуэлла мы ехали автобусом).

Ну и публика здесь. Я согласен — они тоже потребители, но какие! Самые низы. Сухие как мощи старики с нервно подергивающимися лицами, толстые унылые девицы с серым цветом лица, о чем-то нервно перешептывающаяся молодая супружеская пара и их надрывающийся от плача младенец, о котором они забыли, какой-то тип с неприятным лицом, шныряющими глазками и острым носом, торчащий у двери, словно не решил, входить ему или лучше держаться подальше. Здесь сборище неудачников! Совсем другое дело — хорошо воспитанный потребитель. Его сразу видно. Он выращен и подготовлен делать то, что требует от него общество: покупать то, что ему продают. Но что за лица! Равнодушные, застывшие. Правда, добропорядочный потребитель в массе своей скучен. К чтению книг его не приучили, дом и семья скорее ему в тягость, чем в радость. Чем же ему жить? Остается одно — покупать. Но именно такой потребитель своей одержимостью превратил в фарс это благородное занятие.

Так размышляя, я вдруг ощутил острое желание выбраться отсюда, вдохнуть свежего воздуха, выпить глоток Моки-Кока, в такое отчаяние меня привело все, что я видел перед собой. Но я сдержал себя. Раз я пришел сюда, отсижу до конца. Я остался на молитвенное собрание.

Это было второй большой ошибкой. То, что последовало, подтвердило это. Собрание началось с молитвы, затем все хором запели псалмы. Рокуэлл толкнул меня в бок, предлагая присоединиться. Сам он пел, улыбаясь, и его хриплый голос звучал так громко, что мне стыдно было глянуть в его сторону. А далее началось самое ужасное. Один за другим эти несчастные поднимались со своих мест и каялись в своих грехах. Это было отвратительно. Одна прихожанка поведала всем, как погубила свою жизнь жвачкой «Нико». Сорок жвачек в день! Она потеряла все зубы и хорошую работу. А работала она телефонисткой. Другой тип помешался на дезодорантах и зубных эликсирах и настолько переусердствовал в их употреблении, что уничтожил все естественные запахи своей кожи и иссушил ее до хрупкости древнего пергамента. Супруги-неврастеники были, как и я, фанатами Моки-Кока. Я смотрел на них с удивлением. Как можно так опуститься! Да, мое пристрастие к Моки-Коку было моей проблемой. Но то, что я пришел сюда, говорит уже о том, что я хочу решить ее. Я не позволяю себе опуститься так, как они.

— Давай, Тенни, — толкнул меня Рокуэлл. — Разве ты не собираешься покаяться?

Я не помню, что ответил ему, помню только, что в конце фразы я сказал: «Пока», и стал протискиваться мимо него к двери. Выйдя, я стоял на крыльце, откашливаясь и дыша полной грудью, как вдруг увидел рядом с собой остроносого типа, видимо, вышедшего вслед за мной.

— Ну как? — спросил он с хитрой ухмылкой. — Я слышал, что сказал ваш приятель. Мне бы ваши заботы. Мои куда хуже. Хотите поменяться?

Кому хочется слышать, что твои беды сущие пустяки по сравнению с бедами другого. Я не был вежлив с ним.

— Свои беды я решу сам. Спасибо, — резко сказал я.

Не знаю почему, но я нервничал. Тысячи тревог, опасений и желаний овладели мною в этот момент. Хотелось выпить Моки-Кок, брало зло на людей-манекенов, которых я видел в церкви, раздражал нахальный тип с противной рожей, ужасно хотелось видеть Митци, что случалось со мной теперь довольно часто, и… еще что-то, чему я пока не мог найти определения. Воспоминания о чем-то? Вдохновение? Решимость что-то предпринять? Я никак не мог понять, что это. Связано ли это с тем, что я видел сегодня в церкви? Нет, это было еще до этого, что-то, что сказал мне Рокуэлл…

Вдруг я понял, что остроносый что-то шепчет мне на ухо.

— …Что? — не выдержал я.

— Я сказал, — повторил он, прикрыв рот ладонью и оглядываясь по сторонам, — что знаю человека, у которого есть то, что вам нужно. Пилюли «Моки». Три в день по одной во время еды! И вы забудете о Моки-Коке.

— Черт побери! — возмутился я. — Как вы смеете мне, сотруднику Агентства, предлагать наркотики. Да будь здесь полицейский, я вмиг упрятал бы вас за решетку… — Я оглянулся, не замаячит ли где знакомая фигура в униформе Агентства Бринка или Векерхата. Но как всегда, когда они нужны, их не бывает поблизости.

Пока я оглядывался, остроносый уже исчез. Исчезло и то, что смутно брезжило в подсознании и тревожило меня.

Разве могут почки человека справиться с сорока банками Моки в сутки? Порой я думал, что пилюли, которые предлагал мне остроносый, не такой уж плохой выход. Мои осторожные расспросы в клинике Агентства (о, как внимательны они были ко мне в этот раз!) усилили мои опасения. А выписанные врачом пилюли явились для меня просто ударом. И хотя пилюли помогли, месяцев через шесть или того меньше, расшалились нервы, а потом произошел срыв. Я не хотел этого. Правда, я видел, что теряю в весе. Глядя по утрам в зеркало, я каждый раз обнаруживал новую складку усталости на лице. Но я не снижал напряженного ритма своей жизни.

Черт возьми, почему я должен скромничать! Я фантастически преуспел в осуществлении задуманного. Спрос на благовония вырос на 0,03 процента, на свечи — на 0,02. Опрос молящихся в трехстах пятидесяти выбранных наугад молельнях секты Заратустры показал, что количество впервые посетивших их выросло на один процент.

Сам Старик позвонил мне:

— Комитет планирования весьма удовлетворен результатами, — довольно гудел он. — Снимаю шляпу перед тобой, Тарб. Чем могу помочь? Может, нужен еще один помощник?

— Великолепная мысль, сэр! — подхватил я. — Что делает сейчас Диксмейстер?

Итак, мой бывший стажер снова вернулся ко мне, трепещущий перед взором начальства, во всем покладистый и готовый услужить. Именно таким мне хотелось его видеть.

Он тоже сгорал от любопытства, ибо, как все в Агентстве, понимал, что замышляется нечто грандиозное, а вот что именно, никто не знал. Но самое пикантное — они не догадывались, что я тоже не знал. Ответственные сотрудники финансового отдела и редакторы, поднимаясь с девятого на одиннадцатый этаж и возвращаясь обратно, сокращали свой путь, проходя через мой офис раз десять в день. И всякий раз, вспомнив о вежливости, кто-нибудь останавливался, хлопал меня по плечу, выражал свое восхищение и желал удачи… а затем как бы невзначай приглашал выпить рюмочку или позавтракать вместе, а то и провести вечерок в загородном клубе. Я улыбался, не говорил ни да, ни нет, но и не отказывался. Я избегал всяческих расспросов, боясь, что они сразу поймут, что я знаю не больше их. Я поэтому отделывался ничего не значащими: «Разумеется, старина», «Как-нибудь соберусь» и тому подобное. А если кто-либо был слишком настойчив, я снимал трубку телефона и что-то начинал говорить, пока они, улыбаясь, но затаив обиду, не оставляли меня в покое.

Диксмейстер из своего закутка за пределами моего офиса не сводил глаз с моей двери, встревоженный и злой, а, поймав мой взгляд, тут же подленько и заискивающе улыбался.

А я торжествовал.

Однако здравый смысл предостерегал меня от крайностей. Я понимал, что был всего лишь крохотным винтиком в том деле, которое затеяли Хэйзлдайн и Митци. Меня скорее терпели, чем нуждались во мне. Да, я им не нужен. Просто им безопаснее включить меня в свою компанию, чем предоставить самому себе.

Что ж, я тоже в этом заинтересован, а там… Они осуществят свой план и Агентство перейдет в их руки, и если повезет, Тенни Тарб будет в их команде. В качестве ответственного администратора по финансам. Нет, подумал я, попивая Моки, лучше помощником председателя правления Агентства. Это был предел моих мечтаний. Вы знаете что такое король? Ну тогда поверьте мне, что в сравнении с председателем правления нашего Агентства король — это пустое место.

Открыв новую банку Моки-Кока, я задумался о своем будущем. А что если мне с Митци возобновить прежние отношения? Или даже пожениться. Стать совладельцем Агентства. Мечты, мечты! В их солнечном сиянии моя проблема с Моки-Коком показалась сущим пустяком. С такими деньгами я могу получить лучшие консультации врачей и самое лучшее лечение. Я мог бы даже… Но что это? Я, кажется, вспомнил, что меня так мучило после посещения церкви!

Я выпрямился на стуле так внезапно, что чуть не выронил банку с Моки.

Диксмейстер испуганно смотрел на меня, просунув голову в дверь.

— Мистер Тарб, что с вами?

— Все в порядке, Диксмейстер, — успокоил его я. — Послушай, не Старик ли минуту назад прошел по коридору? Догони его и попроси зайти ко мне на минутку.

Усевшись поудобней, я ждал его, а идея окончательно созревала в моем мозгу.

Старик никогда не ходил без свиты из трех-четырех подхалимов, то плетущихся в хвосте, то торчащих у дверей, пока он вел деловые беседы или переговоры. Чины у этих парней были высокие, а годовое жалованье в четыре раза больше, чем у меня.

— Благодарю вас, сэр, что вы оказали мне честь, — широкой улыбкой приветствовал я Старика, — Прошу, садитесь. Вот в это кресло, пожалуйста.

Сразу перейти к делу мне не удалось. Старик прежде должен поболтать о том о сем, затем вспомнить свое прошлое. Пришлось снова выслушать его одиссею на Венере, сколько миллионов он там огреб и как с их помощью поставил на ноги обанкротившееся наше агентство и сделал его процветающей империей рекламы. Самодовольно рассказывая об этом, он стыдливо отводил глаза от моего автомата Моки-Кока, словно это была моя вставная челюсть, по оплошности оставленная перед зеркалом.

— Я добился успеха, Тарб, потому что сделал ставку на Товар. Секрет агентства «Т., Г. и Ш.» в том, что оно тоже всегда делало ставку на Товар. Разумеется, я ничего не имею против Идей, но людям нужны товары для их собственного благоденствия и для блага всего человечества.

— Вы совершенно правы, сэр, — соглашался я, ибо ничего другого не скажешь, если так говорит начальство. — Но у меня все же есть одна идея и мне хотелось бы получить ваше одобрение. Вам что-нибудь известно о движении «Помоги себе сам»?

Он негодующе уставился на меня. Вертикальные морщины на переносице были столь же грозными, как у Митци, только у Старика их было намного больше.

— Когда я вижу людей такого сорта, они напоминают мне этих придурков венерян.

— Очень точно подмечено, сэр, и тем не менее они составляют наш потенциальный рынок. Мы даже не коснулись его. Дело в том, сэр, что все члены этого движения, как потребители, вышли из-под контроля. Потребляя наш товар, они не знают меры. Если пьют Кофиест, то по пятьдесят чашек в день, если покупают сувениры, то в количествах, которые не по карману даже чиновнику высшего ранга. Их гипертрофированная тяга покупать пугает. Свое спасение многие из них видят в этом движении. И что же? Дня на два хватает решимости ограничить потребление того, к чему уже есть привычка. А потом? Через неделю они возвращаются к старым привычкам, которые еще больше окрепли от принудительного воздержания. Они становятся маньяками и, наконец, пациентами лечебниц. Как потребители они теперь для нас потеряны. В больницах им так промывают мозги, что они начинают на всем экономить и даже прячут деньги в чулок!

— Я всегда говорил, — мрачно изрек Старик, — что члены секты «Помоги себе сам» так же опасны, как Консервационисты.

— Совершенно верно, сэр. Но мы не должны терять этих потребителей. Их надо переориентировать. Здесь нужно не воздержание, а замена одной привычки другой.

Старик глубокомысленно поджал губы. То же проделала его свита. Хотя ни один из них ничего не понял из того, что я говорил. Но разве они признаются!

Я дал Старику передышку.

— Мы создадим группы самопомощи, для каждой категории потребителей, — продолжил я. — Мы научим их, как менять привычки, вышибать клин клином. Например, отвыкать от Кофиеста с помощью жвачки «Нико», а от «Нико» хорошо поможет, например, жвачка «Мятная» фирмы Сан-Джасинто.

У двери послышалось многозначительное покашливание.

— Сан-Джасинто — наш конкурент… — произнес кто-то из свиты.

— Тогда что-нибудь другое и, конечно, нашей фирмы, — исправил я свою оплошность. — Мы — универсальная фирма, мы должны проникать в каждую щель… — сказал я холодно. — Допустим, потребитель в течение пяти лет пьет Кофиест, он стал его фанатом. Что плохого в том, если он заменит его напитком фирмы Старзелиус?

Старик грозно посмотрел на двоих подхалимов, и тот, кто осмелился мне возразить, тут же прикусил язык.

— Продолжаю, — сказал я. — Где лежат наши деньги, спросите вы меня? Хорошо, мы создали группы самопомощи, нечто вроде клубов. Почему бы не взымать плату в виде, скажем, членских взносов, продавать эмблемы и значки клуба, сувениры и прочее? Можно изготовлять изделия с эмблемой клуба — часы, кольца, майки, даже церемониальные одежды для обряда посвящения. Создать тайные ложи, установить степени магистров и прочее. Разные знаки отличия у членов клуба, разное облачение… Надо все так продумать, чтобы все эти вещи приобретались только в магазинах и никому в голову не пришло бы покупать их в лавке старьевщика…

— Ага, все новые и новые виды товаров! — оживился Старик, и глаза его заблестели.

Магическое слово «Товар»! Старика всегда можно поймать на эту удочку. Его свита знала это не хуже меня. У дверей появилось оживление, послышались подобострастные возгласы, поздравления, предложения. Создать новую секцию при Отделе Идей. В течение двух недель опробовать идею, чтобы определить, какие могут возникнуть трудности на пути ее осуществления, определить наиболее перспективные формы и так далее. Результаты передать в Отдел планирования, а там…

— А там, Тенни, — Старик широко улыбался. — Там это уже будет полностью твоя забота.

И он совершил ритуал, который знают все служители рекламы, и которой означает высшую степень похвалы, какой удостаивается наш брат от начальства: Старик снял свою шляпу и положил ее на мой письменный стол.

Это был счастливейший момент в моей жизни. Сердце радостно билось. Я с трудом дождался, когда все ушли. Мне в голову пришла великая идея, но что она сулит мне? Вполне возможно — продвижение по служебной лестнице? Допустим. Но я по-прежнему остаюсь жертвой синдрома Кемпбелла… Господи, как тянет выпить Моки-Кока!..

Со своей бронзовой леди я виделся лишь от случая к случаю. В ответ на мою записку она все же заглянула ко мне. Я сообщил ей о своей новой задумке, но она с рассеянным видом смотрела по сторонам. Я извинился, что сообщил Старику об этом сразу же, вместо того, чтобы подождать.

— Пустяки, Тенни, — весело отмахнулась она все с тем же рассеянным видом, — Это не отразится на наших планах. Когда увидимся? Конечно, скоро я позвоню. Пока!

Скоро? Как бы не так. Она по-прежнему не приходила ко мне, и не приглашала меня к себе в гости. Я пытался звонить ей, но ее или не было, или она куда-то спешила и не могла разговаривать. Что же, это было понятно. Теперь, когда я знал, чем она занята, я понимал, что на все остальное у нее действительно нет времени.

Но я хотел ее видеть. Поэтому, когда она неожиданно позвонила мне в конце дня, я стремглав помчался. Я терпеливо ждал, когда секретарша № 3 соизволит пропустить меня в приемную, не задерживаясь, прошел мимо секретарши № 2 прямо к телефону на столе у секретарши № 1, чтобы позвонить Митци и сообщить, что только что звонила ее мать из Гонолулу.

— Митци, звонила твоя мать. Просила кое-что передать тебе.

Молчание на другом конце провода, а затем ответ.

— Через час я освобожусь, Тенни. Давай выпьем чего-нибудь в гостиной Администрации.

Что ж, я ждал. Но не час, как она сказала, а почти два. Но я не сетовал. Хотя теперь я и преуспевал, но мой статус все еще не позволял мне полностью наслаждаться привилегиями нашей высокой элиты. Я был рад, что благодаря протекции Митци могу сидеть здесь, потягивать Драмбуи и глядеть в окно на окутанный туманом город Успеха и Надежд. Присутствующие ничем не высказывали своего удивления, что я здесь и, казалось, не видели в этом ничего необычного.

Когда наконец появилась Митци и, хмурясь, окинула взглядом гостиную ища меня, мне пришлось прервать уже завязавшуюся оживленную беседу и поспешить поскорее найти для нас удобный столик.

Митци хмурилась — теперь это часто с ней случалось, — и была чем-то расстроена. Она подождала, пока я закажу напитки — ее любимый коктейль «Мимозу» с настоящим шампанским и апельсиновым соком, и лишь тогда спросила:

— Что ты хотел мне передать от мамы?

— Она сама позвонила мне, Митци. Сказала, что никак не может связаться с тобой с тех пор, как ты вернулась с Венеры.

— Я разговаривала с ней.

— Один раз, — согласился я, — в день приезда. Она сказала, что всего три минуты…

— Я была занята.

— …а потом ты не ответила ни на один ее звонок.

Количество морщинок на лице Митци угрожающе увеличилось, как бы предупреждая меня, голос ее стал ледяным.

— Тарб, — резко оборвала она меня. — Я уже взрослая. Наши с мамой отношения не должны тебя касаться. Она, как все люди ее возраста, склонна вмешиваться в мои дела. Отчасти она вынудила меня покинуть Венеру. И вообще, если мне не хочется звонить, почему я должна это делать? Понятно?

Принесли коктейль и она жадно схватила свой и почти наполовину осушила бокал.

— Неплохо, — сказала она ворчливо.

— У меня этот коктейль получается лучше, — сказал я и подумал, что мне, пожалуй, надо поскорей сменить квартиру. Не может же она все время приглашать меня к себе. Я не заметил, как произнес это вслух. Митци откинулась на спинку стула и задумчиво смотрела на меня. Морщинки разгладились, кроме двух на переносице, которые, кажется, теперь никогда не исчезали. Ее взгляд стал чересчур изучающим и мне это уже не нравилось.

— Тенни, — сказала она. — В тебе есть что-то такое, что умиляет меня…

— Спасибо, Митци.

— Твоя глупость, мне кажется, — она говорила, не обращая внимания на то, что я ей отвечал. — Да. Именно. Глуп и беспомощен. Ты похож на любимую морскую свинку.

— Всего лишь? Не на котенка, которого хочется взять на колени и приласкать?

— Котенок неизбежно становится котом. А коты — хищные твари. Мне нравится, что у тебя нет клыков. Ты их уже где-то потерял.

Она уже смотрела не на меня, а куда-то мимо, в окно, на затянутый пеленой смога вечерний город. Я отдал бы многое, чтобы узнать, что это за фраза, которая сейчас рождается в ее голове, но так и не будет произнесена.

Она вздохнула.

— Закажи мне еще коктейль, — произнесла она, снова возвращаясь ко мне.

Я подозвал официанта. И пока я шептался с ним, делая заказ, Митци успела обменяться улыбками по крайней мере с десятком высоких администраторов.

— Извини, что вмешался в твои отношения с матерью, — сказал я.

Она равнодушно пожала плечами.

— Я позвоню ей. Забудем об этом.

Она повеселела.

— Как идут дела? Мне говорили, у тебя неплохие планы.

Я скромно потупился.

— Пройдет еще какое-то время, прежде чем можно будет что-то сказать наверняка…

— Все будет отлично, Тенни. Значит, ты и дальше будешь заниматься религией?

— Разумеется. Это довольно интересно. Я решил прослушать еще несколько лекций, нужных мне для соискания ученой степени.

Она кивнула, словно согласилась со мной. Но вдруг спросила:

— А ты не подумывал о политике?

— Политике? — испуганно воскликнул я.

— Ничего конкретного сейчас я предложить не могу, но думаю, что это было бы неплохо, — сказала она задумчиво.

Легкая приятная струйка пробежала по моему позвоночнику. Значит, она все же думает о будущем?

— Почему бы нет, Митци! Я могу хоть сегодня передать религию моему второму помощнику. А сейчас у нас с тобой целый вечер впереди…

Но Митци покачала головой.

— У тебя, Тенни. А у меня масса дел.

Она видела мое лицо, и его выражение, должно быть, огорчило ее. Подождав, когда официант подаст коктейли, она сказала:

— Ты же знаешь, Тенни, сколько у меня теперь забот…

— Я понимаю, Митци.

— Понимаешь ли? — Ее рассеянный взгляд был снова устремлен мимо меня. — Ты знаешь, что я занята делами. Но ты не знаешь, что я также думаю о тебе.

— Надеюсь, твои мысли обо мне хорошие.

— И хорошие и плохие, Тенни, — печально произнесла она. — Да, да. Будь я разумной…

Но она не сказала, что было бы, будь она разумной, а я и без того догадывался и не настаивал. Фраза так и повисла в воздухе.

— За тебя, Тенни, — сказала Митци, подняв свой бокал и пристально рассматривая на свет содержимое, словно лекарство, которое необходимо выпить.

— За нас, — ответил я, подняв свой. То, что было в нем, — это не был коктейль «Мимоза» и даже не кофе по-ирландски, хотя сильно смахивало на него. Под белой шапкой пены скрывалась моя обычная порция Моки-Кока, за которой я тайком послал официанта в свой кабинет.

Утром следующего дня щелчком пальцев я вызвал к себе Диксмейстера. Он тут же появился в дверях, готовый выполнить любое приказание, ждущий, будет ли ему позволено войти и, может быть, даже сесть. Я не доставил ему такого удовольствия.

— Диксмейстер, — сказал я. — Дела с религией налажены, все идет, как по маслу. Я могу хоть сейчас передать все этому, как его там зовут…

Диксмейстер нервно переминался с ноги на ногу.

— Врочеку, мистер Тарб?

— Вот именно. У меня есть пара свободных деньков, чтобы заняться политикой.

Диксмейстер снова помялся.

— Дело в том, мистер Тарб, с тех пор, как ушел мистер Сарме, все перешло ко мне…

— Именно поэтому мы и начнем с тебя, Диксмейстер. Прошу все текущие задания и планы ввести в машину для анализа и к полудню представить мне. Нет, лучше через час… Хотя, пожалуй, займемся-ка прямо сейчас.

— Но… но… — заикаясь, попытался возразить бедняга.

Я знал, что работы ему по крайней мере на полдня. Но меня это мало беспокоило.

— Начинай, Диксмейстер, — милостиво разрешил я и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза. Я испытывал блаженное чувство удовлетворения.

И совсем забыл о Моки-Коке.

Утверждают, что Моки держит человека в постоянном возбуждении, что пагубно влияет на принятие решений. Не то чтобы человек не мог их принимать. Наоборот, взвинченность и эйфория приводят к тому, что, приняв одно решение, фанат Моки-Кока на этом может не остановиться. Поток принимаемых им решений может сбить с толку любого нормального исполнителя и вызвать неизбежную вспышку гнева у отдающего приказания. Очевидно Диксмейстер этого и опасался, ибо знал, каким резким я бываю с ним. Но я об этом не думал. Я допускал, что такое может случиться, но за себя я не боялся. Когда-нибудь, возможно лет через десять или пять, на худой конец, но все это в будущем. Зачем тревожиться сейчас, я ведь собираюсь завязать. При первой же возможности. А пока я развил бурную деятельность. Даже Диксмейстер должен был признать это. Мне понадобилось всего два дня, чтобы просмотреть все приготовленные им материалы. В тихом отделе теперь дым стоял коромыслом.

Я начал с Комитета политических действий. Каждый знает, что это такое. Это группа людей со своими особыми интересами, которая охотно направляет свои деньги на подкуп — нет, выразимся иначе, — на оказание влияния на официальных лиц, имеющих отношение к законотворчеству и тем нормативным актам, которые имеют прямое отношение к нашей деятельности.

В прежние времена Комитет принадлежал бизнесу или профсоюзам, как их тогда называли. Я помню вошедшие в историю полюбовные сделки с Американской медицинской ассоциацией или с торговцами подержанными автомобилями. Молодые шустрые медики добились разрешения на безналоговое проведение своих конференций на Таити, а торговцы старыми автомобилями получили таки «неотъемлемое» право сыпать опилки в коробки передач. Что ж, когда ты молод, все это кажется веселой игрой, а когда становишься старше, циничней, перестаешь верить в то, что человек так уж хорош… Конечно, все это было давно, но Комитеты все еще существуют. Они непременны в обществе, как религия. Их создают, и принимают от них деньги. На что же они потом идут? В конце концов, на ту же рекламу. На рекламу самих комитетов или рекламу избирательных кампаний в поддержку угодных комитетам кандидатов.

В итоге, я создал около десятка новых Комитетов политического действия. Комитет в защиту предметов искусства (идею подал мне Нельсон Рокуэлл), Комитет борьбы за право носить при себе армейский нож («Им удобно чистить ногти. Мы не виноваты, что преступники используют его для других целей»), Комитет такой и комитет этакий. Я штамповал их, не задумываясь.

Но все это пустяки. В течение дня я расходовал лишь половину своей неуемной энергии, и не знал, что делать с ней вечером. Я мог бы отдавать больше сил учебе, но зачем? Что мне даст диплом и степень? Поменять место работы? Мысль о поисках ее, а затем необходимость привыкать к новому угнетала меня… Были и другие причины. Здесь я чувствовал себя в безопасности. Для этого были все основания, если судить по тому, как идут дела. Но и раньше я себя чувствовал прочно и уверенно, а потом, как гром с ясного неба Судьба, направляемая чьей-то рукой, лишила меня всего…

Я не сменил квартиру и по вечерам беседовал с Нельсоном Рокуэллом, а когда он спал, я смотрел ТВ — спортивные передачи, сериалы и даже программу новостей. Судан был снова возвращен в лоно цивилизации и, притом таким же способом, как и я, — при помощи метода Кемпбелла. Я радовался, что мир с каждым днем становится лучше и испытывал сожаление, что Кемпбеллу не удалось сделать и мой мир лучше. У Китовой бухты появился кит, но, как потом выяснилось, это был затонувший танкер. В Тюсоне, штат Аризона, начались весенние Олимпийские игры, принесшие поражение нашим велосипедистам. Мисс Митци Ку на ступенях небоскреба «Т., Г. и Ш» опровергла слухи о том, что собирается покинуть Агентство.

Она была ужасно мила на маленьком экране нашего телевизора и казалась немножко утомленной, и мне захотелось… Впрочем, неважно, чего мне захотелось. Нас теперь слишком многое связывало, чтобы легко можно было сказать, почему именно мне захотелось ее видеть.

Когда я позвонил ей, она не сняла трубку.

Я решил, что мой успех на поприще политики — это самый верный шанс повидаться с ней.

Поэтому на следующий день Диксмейстеру порядком досталось от меня.

— Работа Главной отборочной комиссии ни к черту не годится, — разорался я, зная, что он лично за это отвечает.

— Будет сделано все возможное, — обидевшись, бормотал он, оправдываясь, а я с сомнением качал головой.

— Проверка всех сведений о кандидатах — залог успеха политической кампании.

Диксмейстер продолжал дуться, но сделал вид, что согласен со мной и готов все исправить.

Разумеется, и без меня требования к кандидатам были всем хорошо известны еще с конца двадцатого столетия. Кандидат не должен страдать потливостью, он должен хотя бы на пять сантиметров быть выше ростом, чем рядовой потребитель, чтобы на трибуне не приходилось бы ставить ему под ноги скамейку или ящик. Он может быть седым, но ни в коем случае не плешивым. Он не должен быть толстым, но и не очень худым, а, главное, должен произносить свои речи так, словно сам в них верит.

— Совершенно верно, мистер Тарб, — горячо поддакивал Диксмейстер. — Я всегда говорил, что в список…

— Ладно, Диксмейстер. Я сам этим займусь.

У бедняги отвалилась челюсть.

— Мистер Сарме всегда поручал это мне, мистер Тарб…

— Мистер Сарме у нас больше не работает. Собери их всех к девяти часам в большом зале. Всех до единого. Иди.

Жестом выпроводив его из кабинета, я закрыл дверь. На целых полчаса я нарушил свое расписание приема Моки-Кока.

Он действительно собрал всех. Все девятьсот мест были заняты, кроме кресел в первом ряду. А здесь должны были сидеть я, моя секретарша, мой референт и мой директор. Я прошел по проходу между рядами, не глядя ни направо, ни налево, и махнув рукой, велел своей свите рассаживаться, сам же поднялся на сцену.

Из-за кулис тут же выскочил Диксмейстер.

— Тише! — крикнул он. — Мистер Тарб будет говорить.

Я стоял и смотрел в зал, ожидая контакта с аудиторией, а там и без окрика Диксмейстера стояла тишина, ибо все присутствующие понимали, где они находятся. В этом зале Старик проводил свои заседания и конференции, здесь происходили презентации при назначениях, утверждался бюджет. Каждое из кресел имело удобную мягкую спинку, подлокотники и личный телефон. Высшие чиновники Агентства знали, что такое комфорт. А сидящие передо мной кандидаты были из класса обычных потребителей.

Они были полны тревожного ожидания, и, понимая их состояние, я знал, на что их можно поддеть.

— Вам нравится то, что вы видите вокруг? — начал я, обводя зал рукой, — Хотели бы вы, чтобы это все окружало вас всю жизнь? Как этого добиться, спросите вы. Очень просто, скажу я вам. Вы должны понравиться. Каждый из вас выйдет на эту сцену и в течение десяти секунд представится нам. Десять секунд! Немного, не так ли? Но за это время фотограф делает свой снимок. Если вам это не удастся, вы не можете работать в Агентстве «Т., Г. и Ш.». Как использовать эти десять секунд? Все зависит от вас. Вы можете спеть, рассказать что-нибудь, можете попросить меня проголосовать за вас во время выборов. Главное, чтобы вы чем-то привлекли к себе мое внимание, понравились мне.

Я кивнул Диксмейстеру, чтобы начинал. Пока мой референт помогал мне сойти со сцены и усестся в кресло, выскочивший на сцену Диксмейстер уже крикнул:

— Первый ряд! Начнем с левой стороны. Вот вы, с краю, прошу на сцену.

Диксмейстер спрыгнул со сцены и сел рядом со мной, поглядывая то на меня, то на того, кто вышел на сцену. Это был крупный мужчина с густой встрепанной шевелюрой, сверкающим из-под густых нависших бровей взглядом. Лицо у него было довольно приятное. И он, похоже, подготовил свой текст.

— Я верю вам, — произнес он густым басом, глядя на меня. — А вы можете верить Марти О’Лейру, потому что Марти любит вас. Голосуйте на выборах за Марти О’Лейра!

Диксмейстер остановил секундомер, показывающий ровно десять секунд. Диксмейстер удовлетворенно кивнул.

— Время отличное. И ему удалось трижды повторить свое имя. — Он вопросительно посмотрел на меня, пытаясь угадать мое мнение. — Неплохая кандидатура в шерифы, как вы считаете? — отважился он, — Хороший рост, здоров, с характером…

— Посмотри, как у него дрожат руки, — тихо заметил я. — Не подходит. Следующий.

Поднялся высокий загорелый блондин. Его мускулистые руки свидетельствовали о долгих часах, проведенных за игрой в настольное поло.

— Не годится. Из высших классов. Следующий.

На сцену вышла немолодая полноватая негритянка с чопорно поджатыми губами.

— Можно попробовать на роль судьи по гражданским делам. Только скажи ей, чтобы подстриглась. Следующий.

Поднялись два брата-близнеца, у каждого было одинаковое родимое пятно над правым глазом.

— Отличное пополнение для муниципалитетов, Диксмейстер, — назидательно произнес я, — Нам нужны члены муниципалитета? Нужны. Следующий.

С места поднялась стройная бледнолицая девица с отрешенным взглядом, лет двадцати трех.

— Я знаю, что такое быть несчастной, — произнесла она рыдающим голосом, — Если вы поможете мне, я сделаю все, чтобы помочь вам…

— Чересчур слезлива, — недовольно заметил Диксмейстер.

— Для члена конгресса это не помеха. Запиши-ка ее фамилию.

Следующий!

Находкой дня оказался совсем зеленый паренек с заострившимися от недоедания чертами лица. Кося от страха глазами, он что-то пробубнил себе под нос. Бог знает, как он попал в наш список — он ни в чем не мог быть профессионалом. Его самопрезентация вылилась в путаный рассказ о школьном походе в Парк будущего. Диксмейстер прервал его, не дав закончить, вопросительно посмотрел на меня, кривя рот в презрительной усмешке. Когда он поднял руку, чтобы отослать мальчишку, я остановил его. Что-то шелохнулось в моей памяти, когда я увидел его.

— Подожди, — сказал я Диксмейстеру и закрыл глаза, — Вспомнил! Вчерашние велосипедные гонки. У одного из победителей был такой же перепуганный вид.

— Я не спортсмен, сэр! — испуганно крикнул мальчишка.

— А теперь будешь. Велосипедистом, — сказал я. — Получишь костюм в гардеробной, а мистер Диксмейстер найдет тебе тренера. Будешь учиться. Диксмейстер, записывай: «Мои друзья считали, что я малость сдвинулся, когда решил заняться велосипедным спортом. Я же так не думаю. Я упрям — что решил, то и сделаю. Я во всем таков — и в спорте и в работе. Трудностей не боюсь…» Теперь подумаем, куда его…

— В конгресс, мистер Тарб, в конгресс, — воскликнул осмелевший Диксмейстер, у него даже перехватило дыхание от собственной храбрости.

— Ладно. Пусть будет конгресс, — великодушно согласился я. По правде сказать, он слишком хорош для конгресса. Из него со временем получился бы неплохой вице-президент. Ну это потом, а пока пусть Диксмейстер порадуется, что дал мне дельный совет. — Кстати, — вспомнил я, — позвони в велоклуб и договорись, чтобы ему обеспечили парочку побед на гонках.

— Мистер Тарб, я не уверен, что они пойдут на это… — заикаясь возразил Диксмейстер.

— Скажи, как нужно, и они поймут. Пообещай им хорошую рекламу. Продай все, как отличную идею. Понял? Вот и ладно. Кто следующий?

Кандидаты представлялись один за другим. Помимо нас этой работой занимались еще десятка полтора агентств, работы всех хватило. Помимо федерального правительства, в стране были законодательные органы штатов — а их без малого шестьдесят один — девять тысяч малых и больших городов со своими муниципалитетами, да три тысячи округов. Если сложить все вместе, то в среднем ежегодно открывалось четверть миллиона вакансий на выборные должности. Разумеется, не все из них были достаточно важны (читай — достаточно выгодны), чтобы этим занималось агентство такого ранга, как наше.

Правда, какое-то время можно было удовлетворять потребность в кадрах с помощью перемещений. Но без постоянной подготовки новых было не обойтись. Ежегодно приходилось подбирать, обучать, кормить, обувать и одевать и, разумеется, направлять, от пяти до десяти тысяч человек. А главное, организовывать их избирательные кампании. Независимо от того, победит или не победит наш кандидат, у нашего агентства была репутация фирмы, не знающей поражений. Поэтому, взявшись за что-то, мы доводили дело до конца и боролись за своих кандидатов, даже если их победа не представляла для нас особого интереса.

К тому времени, как закончилась презентация, мой термос дважды наполнялся «кофе» (иными словами, Моки-Коком), а под ложечкой уже начало посасывать от голода. Из девятисот кандидатов мы остановились на восьмидесяти двух, а остальных отправили по домам.

Я снова поднялся на сцену.

— Присаживайтесь поближе, — пригласил я оставшихся.

Все, не мешкая, заняли первые ряды кресел, понимая, что угодили в число счастливчиков.

Как бы окончательно подтверждая его, я начал словами:

— А теперь поговорим о деньгах.

Благоговейная тишина свидетельствовала о том, что они само внимание.

— Работа конгрессмена оплачивается не хуже работы младшего редактора рекламы. Члены муниципалитетов получают не меньше.

Послышалось движение и не то, чтобы вздох, а скорее мгновенная задержка дыхания, пока каждый в уме прикидывал, насколько выше такое жалованье поставит его над рядовым потребителем.

А я продолжал.

— Это только одно жалованье и только для начала. Существенным дополнением к нему являются платные услуги по ведению дел, консультациям, а также директорству. Все это — непременное приложение к вашей должности. — Я не сказал им еще о возможности брать взятки. — Думаю, что это не так уж плохо. Вас интересуют суммы? Что ж, я знал двух сенаторов, получавших таким образом не меньше, чем члены правления нашего Агентства.

Оживление в зале, и на сей раз уже обрадованный выдох.

— Я не спрашиваю вас, согласны ли вы работать на таких условиях, ибо знаю, что среди вас нет полных идиотов. А теперь я скажу вам, как этого можно достигнуть. Нужно соблюдать три условия: никуда не совать свой нос, прилежно исполнять свои обязанности и делать все, что прикажут. И счастье в ваших руках…

Я позволил этой фразе повисеть какое-то время в воздухе, прежде чем милостиво отпустил их.

— Вы свободны. Но завтра в девять утра быть в Агентстве для выполнения формальностей.

Когда они потянулись к выходу, я взглянул на часы. Я провернул все за четыре часа с хвостиком.

Диксмейстер вертелся вокруг меня, не зная, чем услужить.

— Отличная работа, сэр. Сармсу понадобилось бы не менее недели.

И тут он вдруг подмигнул мне.

— Не сочтите за навязчивость, сэр, но я мог бы порекомендовать одно неплохое местечко поблизости, где кормят настоящим мясом, и есть выпивка на любой вкус. Например, старый добрый Мартини.

— Я лично собираюсь подкрепиться бутербродом, не выходя из кабинета, и советую тебе последовать моему примеру. Через полтора часа я хочу видеть этот зал снова полным.

Диксмейстер выполнил мой приказ, вернее, почти выполнил. В зале собралось около семидесяти кандидатов. А когда я потребовал от Главной отборочной комиссии прислать мне утром следующего дня новую партию, они набрали всего сто пятьдесят. Мои требования истощали их резервы быстрее, чем удавалось их пополнять.

Теперь я чаще ходил пешком, чем пользовался педикебом. Я бродил по улицам от одного автомата Моки-Кока до другого, вглядываясь в лица прохожих, изучая их походку, жесты, вслушиваясь в их речь. Время от времени я затевал с кем-нибудь разговор, излагал свою точку зрения и ждал ответа. А потом я шел домой или возвращался в Агентство и смотрел по ТВ новости дня в поисках личностей и талантов. Я искал их среди жертв уличных происшествий, среди плачущих матерей, чьи дети подвергались хулиганскому нападению. Я искал их среди правонарушителей, потому что одного из лучших своих кандидатов в сенаторы я нашел среди пойманных полицией уличных грабителей. Не жалеючи, я взвалил на Диксмейстера все текущие дела. Сам же занялся проверкой по представленному им списку профессиональной пригодности сотрудников нашего Агентства, а заодно и изучением их недостатков, от которых им предстояло избавиться, если они и далее хотят работать в Агентстве.

Особое беспокойство у меня, однако, вызвал Президент страны. Образ симпатичного старикана с бородкой и мягким бесформенным лицом был знаком каждому третьему потребителю с детства. Когда-то нынешний президент начал свою карьеру со съемок в детской порноленте «Папа лучше знает» — эдакий растяпа, который всегда вляпывается во что-нибудь или может оскандалиться так, что всем становится за него неловко. Теперь же я глядел, как на экране ТВ он беседовал с новым Первым государственным секретарем Свободно-рыночной республики Судан. В двадцатисекундном клипе суданский гость успел дважды закурить сигарету «Верили», попробовать Кофиест, который, раскашлявшись, тут же пролил на свой костюм от фирмы «Старзелиус». Когда он благодарил нашего Президента за спасение Суданской Республики и благословение ее на членство в рыночном обществе, теплая волна патриотического чувства согрела мне душу. И вместе с тем, что-то мешало и беспокоило меня в этом клипе. Что же? Суданец? Нет, не он. Что-то в нашем Президенте. Почему он так неловок? Почему не смог увернуться? Пролитый гостем Кофиест испортил также парадный костюм Президента… И в это мгновение меня осенила идея…

— Диксмейстер! — заорал я.

Но тот уже стоял в дверях.

— Наш велосипедист? Как он там?

— Сегодня утром пять раз свалился с велосипеда, — мрачно доложил Диксмейстер. — Боюсь, он никогда не научится. Если вы намерены и дальше…

— Да, намерен, черт возьми!

Он испуганно глотнул воздух.

— Никаких проблем, мистер Тарб. Я все держу под контролем. Мы возьмем парочку клипов с другими гонщиками, попробуем смонтировать…

— Даю тебе десять минут, — распорядился я.

Через десять минут он уже доложил, что клипы готовы.

— Показывай, — сказал я, и он с гордостью включил экран.

Должен сказать, он отобрал отличные карты. Всего было четыре пленки и на каждой крупным планом лицо гонщика, смахивающего на нашего парня, так и не научившегося справляться с велосипедом. Победитель глядел в камеру, он улыбался. Можно без труда вместо него вмонтировать физиономию нашего неудачника и создать рекламный клип, но теперь уже для президентских гонок. Последняя из пленок особенно порадовала меня. Это было то, что нужно.

— Ты видел эти кадры? — подозвал я Диксмейстера. Разумеется, он не видел их, и я укоризненно погрозил ему пальцем. — Падение гонщика, — пояснил я снисходительно.

На одном из кадров в последнем куске пленки был зафиксирован момент падения четвертого из гонщиков, который у самого финиша вдруг круто повернул руль, стараясь избежать столкновения с рядом идущим третьим номером. В последующих кадрах камера скользнула, не задерживаясь, по испуганному и жалкому лицу упавшего и затем снова дала крупным планом счастливое лицо победителя.

Но до Диксмейстера опять ничего не дошло.

— Нам надо создать рекламу нашему растяпе в предстоящих предварительных президентских выборах, — торжественно произнес я.

От изумления Диксмейстер потерял дар речи.

— Но он… он… не может, — наконец пролепетал он.

— Мы сделаем это, — решительно заявил я. — И вот еще что. Вглядись в того, кто упал. Тебе он кого-нибудь напоминает?

Диксмейстер зафиксировал кадр и внимательно вгляделся в него.

— Нет, не напоминает, — наконец неуверенно признался он. — Хотя, может быть… — Он осекся. — Президента?

Я кивнул.

— Но ведь он наш? Разве мы не хотим, чтобы наш человек…

— Первое, чего мы не хотим, Диксмейстер, — прервал я его, — это, чтобы наш человек проигрывал, кто бы он ни был… Я уже говорил тебе о предварительных выборах. Если он победит, что ж, мы дадим ему еще один шанс. Но если случится так, что наш растяпа, свалившийся с велосипеда на гонках, способен обогнать нашего президента на «праймерис» [16], почему бы не дать ему шанс. Пустим в ход эту пленку. Займись монтажом кадра с падением. Дай упавшему лицо Президента, без резкости, смазанно, так, чтобы сходство лишь угадывалось.

Диксмейстер оторопело глядел на меня. Но понемногу что-то начало срабатывать в его башке, и наконец он расплылся в подобострастной улыбке.

— Феноменально! — завопил он. — Вы выдали еще один шедевр, мистер Тарб!

Да, меня буквально распирало от гениальных идей. Но почему-то на душе было прескверно.

К пятнице я уже иссяк. Митци, с которой я столкнулся в холле, при виде меня, должно быть, испытала что-то вроде легкого шока.

— Что с тобой, Тенни? — испуганно воскликнула она. — Ты не спишь, моришь себя голодом?..

Но Хэйзлдайн, подхватив ее под локоть, уже тащил к лифту. Митци еще несколько раз обеспокоенно оглянулась на меня.

Да, я чертовски похудел. Да, я не спал. Я был на таком взводе, что даже Нельсон Рокуэлл не отваживался приставать ко мне.

Казалось, я должен был бы чувствовать себя отлично. Дела шли хорошо, будущее сулило перспективы, каких у меня никогда еще не было. Митци и Хэйзлдайн вот-вот сделают решающий ход. Я ежедневно, даже ежечасно доказывал им свою полезность и лояльность как союзник. В моем воображении возникала картина недалекого будущего, когда у меня будет кабинет на пятьдесят пятом этаже нашей башни с настоящими окнами и, возможно, персональным душем…

И вот этот день настал. Случилось все в эту же пятницу, в четыре пятнадцать пополудни. Я только что вернулся из клиники неврозов, где пытался подобрать кандидата в судьи Апелляционного суда. Войдя в Агентство, я тотчас же понял, что что-то случилось. В вестибюле стоял гул голосов, люди собирались группками, о чем-то переговаривались и перешептывались, лица у всех были растерянные и испуганные. В лифте я услышал имя Митци Ку, произнесенное одной из наших младших сотрудниц, шептавшейся с подружкой. Выйдя из лифта, я подождал ее на площадке.

— Митци теперь у нас босс, не так ли? — спросил я с беззаботной улыбкой.

Она как-то странно посмотрела на меня.

— Да, она — босс. Но только не у нас, — ответила она и, отодвинувшись от меня, поспешила уйти.

Охваченный недобрыми предчувствиями, я немедля направился в кабинет Вэла Дембойса.

— Вэл, дружище, что случилось? — с тревогой воскликнул я. — Сменилось начальство?

Он буквально пригвоздил меня к месту своим холодным взглядом.

— Руки! — прошипел он. — Убери руки со стола. Ты портишь полировку.

Да, в Агентстве стряслось что-то нешуточное, подумал я.

— Вэл, прошу тебя, объясни, что произошло.

— Все это дело рук твоей подружки Митци и этого борова Хэйзлдайна. Нет, они не скинули Старика. Они взяли его на испуг, провели за нос. Обычный прием, старый, всем известный «маневр Икана».

— Икана? — в испуге повторил я.

Он кивнул.

— Да, хрестоматийный, вошедший во все учебники, древний, как сам Карл Икан, способ шантажа и обмана в бизнесе. Запугали Старика, пригрозили, что скупили все акции Агентства, создали панику на бирже и, выгодно сбыв ему свою долю акций, тут же купили собственное агентство… Понятно?

А я, дурак, ничего не видел, ничего не знал!

Шатаясь, как слепой, я побрел к двери. И тут он крикнул мне вслед:

— Для тебя есть еще одна персональная новость. Ты уволен.

Эти слова заставили меня немедленно вернуться.

— Ты не можешь меня уволить, — еле вымолвил я.

Он нахально улыбался.

— Не можешь. Мой проект «Помоги себе сам»… — лепетал я.

— Он в надежных руках. В моих надежных руках.

— Но… но… — наконец вспомнил я бесспорный аргумент и уцепился за него, как за соломинку. — Мой контракт! Я специалист высокого класса!.. У меня гарантии, права… Меня нельзя так просто уволить…

Он с раздражением посмотрел на меня и поджал губы.

— Гм… — хмыкнул он и со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы. Включив компьютер, он набрал мой код и несколько минут изучал то, что появилось на экране.

Наконец его хмурое лицо разгладилось.

— Вот как! — воскликнул он. — Я и не знал, Тарб, что ты у нас патриот, — промолвил он притворно уважительным тоном, — Значит, ты резервист. Да, я не могу тебя уволить, ты прав. Но вот отправить тебя в долгосрочный отпуск для несения военной службы эдак на годик или два — это я могу! Кажется, сейчас идет очередная переподготовка резервистов.

Я почувствовал, как внутри у меня все похолодело.

— Это чудовищно! Моя должность остается за мной… Когда я вернусь…

Он сочувственно пожал плечами.

— Я тоже оптимист, Тарб, и надеюсь, что сюда ты уже не вернешься.

Падение Тарба

Я понимал, что мое согласие стать резервистом армии в студенческие годы было ошибкой, но кто знал, что это так серьезно. В десять лет ты вступаешь в детскую организацию пропагандистов рекламы, в пятнадцать — ты член Молодежной торговой лиги. А в колледже тебя ждет военная подготовка в резервных войсках. Все проходят через это. Два курса военной подготовки засчитывались за целый семестр учебы, и освобождали от изучения английской литературы. Немало умников этим воспользовалось. Кому-то это сошло, а кому-то, вроде меня, нет. Если бы я взял себя в руки и пораскинул мозгами, может, я и нашел бы выход: обратился бы к Митци, упал бы к ее ногам, попросил бы помочь мне, нашел бы врача, который подтвердил бы мою непригодность к несению военной службы. Или покончил бы счеты с жизнью.

Кажется, я выбрал последнее. Я налег на Моки-Кок, только теперь я еще запивал его Вод-КО-Ромом изрядной крепости. Поэтому однажды утром проснулся на военно-транспортном самолете. Как я попал на призывной пункт, что делал и где был двое суток до этого, я не помнил. Полное затмение.

А за ним — тяжелое похмелье. Я не чувствовал обычных неудобств перелета, ибо был всецело поглощен тем, что творилось в моем бедном организме, в моей разрываемой адской болью голове. Когда я начал обретать способность соображать и смог, наконец, открыть глаза, нас уже выгрузили в лагере Рубикам в Северной Дакоте. Здесь мне предстояло пройти двухнедельную переподготовку для офицерского состава.

А это означало лекции о почетной обязанности служить обществу, приемы ближнего боя, работа с рацией, умение укладывать полевой ранец и носить его через плечо, подъем по команде «по машинам» и учебно-тренировочные вылеты.

Последние наводили на меня ужас. Мой первый перелет на транспортном самолете был достаточно болезненным, и повторять его мне не хотелось. К тому же боевые вылеты длятся куда дольше, приходится обходиться без еды и элементарных удобств, в виде туалета. Ты не можешь ни сесть, ни встать, ни выйти, ибо находишься в полной неподвижности, упакованный в комбинезон-кокон. О том, чтобы выпить что-либо, кроме солено-горькой воды, не могло быть и речи. Но хуже всего это то, что мы не знали, куда летим и как долго продлится полет. Кое-кто пугал, что нас послали на Гиперион усмирять бунтующих добытчиков газа. Я и сам побаивался, что такое может случиться, но успокаивал себя тем, что на нашем транспорте кроме крыльев да моторов ничего устрашающего не было. Ракет я здесь не заметил, значит, в космос не летим. Следовательно, место нашего назначения где-то на Земле. Но где, в каком районе?

Кто говорил, что это Австралия, а кто — Чили. Думаю, ни то, ни другое. Дежурный офицер как будто обмолвился, что мы летим в Исландию.

Но приземлились мы в пустыне Гоби.

Выйдя из самолета со своими вещевыми мешками и не терпящими отлагательства личными нуждами, первое, что мы ощутили, была невероятная жара. Осмотревшись, мы поняли еще, что здесь чертова сушь. Не та, что бывает жарким засушливым летом, а та, что испепеляет все вокруг, превращая в прах и пыль, которая скрипела на зубах даже если ты держал рот плотно закрытым, неприятно саднила кожу, попав меж пальцев. Прошел час, пока нас наконец погрузили в вездеход, и мы поползли по белой пыльной дороге туда, где нам предстояло жить.

Место нашей дислокации значилось на карте как Синьцзян-Уйгурский автономный район, но всем он был известен как просто Резервация. Здесь еще сохранились немногочисленные группы коренных народностей, уйгуров, ху и казахов, так и не пожелавших включиться в рыночное общество, как сделал это Китай. Их поселения со всех сторон были окружены форпостами современной цивилизации: на севере — корпорация «Рус», на юге — «Индиастрис», а у самых ворот — «Чайна-Хан Комплекс». Однако это вторжение не смогло изменить ни самих аборигенов, ни их образ жизни.

По дороге, медленно двигаясь в облаках пыли на нашем вездеходе, задыхаясь, чихая и кашляя, мы иногда видели поодаль группки людей, собравшихся в круг и о чем-то беседующих. Они не обращали на нас никакого внимания. Нищета поселков была ужасающей. Глинобитные стены построек скорее напоминали развалины. Повсюду сушились штабеля изготовленного из грязи кирпича для возведения новых стен, когда старые окончательно рухнут. Тут же валялись ржавые обломки упавшего спутника. Поражало количество детишек, радостно махавших нам вслед. Чему они радовались, видя нас? Тому, что обречены жить в жалких хибарах, потому что мы, придя сюда, взяли себе все самое лучшее? Что построили здесь туристские мотели (будто кому-то взбредет в голову приезжать сюда на экскурсию), с кондиционерами и двориками с фонтанами? Разумеется, фонтаны бездействовали, так же как и кондиционеры. Электричества тоже не было, и мы ужинали при свечах — соевые бифштексы и жидкий молочный коктейль. Старших офицеров утром обещали устроить поудобней, а пока…

Пока, может, и не было бы так уж плохо, ибо на лучшее, чем пустующие комнаты мотеля, здесь рассчитывать не приходилось, если бы квартирмейстер не позабыл выдать нам матрацы. Ничего не оставалось, как побросать на голые пружины коек все, что у нас имелось из одежды, и попытаться уснуть. Но мешали не только удушливая жара, пыль и мучающий кашель, но еще какие-то странные пугающие звуки, доносившиеся со двора: И-а-а!.. «И-и-и-и!» Что за дьявольская машина работает там у них всю ночь, гадал я. Как я очутился здесь, вернусь ли когда-нибудь обратно, где достать хоть глоток Моки-Кока, когда кончится мой запас, мучился я нерадостными мыслями и, наконец, уснул.

— Эй, это ты будешь Тарб? — услышал я над собой хриплый голос. — Вставай. Завтрак через пять минут, а в десять тебе приказано явиться к полковнику.

— Что? — пробормотал я. Открыв один глаз, я увидел чье-то сердитое лицо.

— Встать! — последовал грозный окрик.

Сердитое лицо принадлежало темнокожему майору со множеством наградных нашивок на кармане маскировочной гимнастерки.

— Слушаюсь, — пролепетал я, вовремя вспомнив добавить: «сэр». Судя по его лицу, я этим не умилостивил грозного начальника. Тем не менее он оставил меня в покое и проследовал дальше. Я спустил ноги с койки и сел на самый ее край, чтобы уберечься от острых концов сломанных ржавых пружин. Все мое тело ныло, исколотое ими, когда я беспокойно ворочался во сне. С первой задачей я кое-как справился — я натянул на себя майку и трусы. Теперь предстояло найти, где кормят завтраком. Но и это не составило труда — надо было идти просто туда, куда потянулись все невыспавшиеся, небритые, полусонные резервисты. Во всяком случае, там можно будет выпить хотя бы Кофиест, подумал я. Но, к моей великой радости, там оказался и Моки-Кок, только не бесплатно. Выпросив у кого мог монеты, я атаковал автомат, но проклятая машина, сожрав первые три монеты, лишь после четвертой выдала порцию тепловатого Моки. Это хоть как-то позволило мне встретить испытания, которые сулил первый день.

А вот найти полковника оказалось намного сложнее. Никто из нас, вновь прибывших, разумеется, не знал, где находится командный пункт лагеря. «Старики», как оказалось, все еще «досыпали» на своих койках и ждали, когда мы позавтракаем и освободим столовую, чтобы потом спокойно поесть в тихой и опустевшей столовой. Я обратился с расспросами к двум аборигенам, вооруженным швабрами и ведрами, которым они явно не спешили найти применения. Они с готовностью начали мне что-то объяснять, но я так ничего и не понял, потому что мы говорили на разных языках — они не знали ни слова по-английски, а я даже не знал, на каком языке они лопочут. Наконец я забрел в самый дальний конец территории, прошел в какие-то ворота и вдруг оказался в зоне чудовищного зловония. Я снова услышал зловещие звуки: «Иа-а! И-а-а-а!» только теперь совсем рядом.

И тут тайна странных ночных звуков объяснилась до смешного просто. Я не увидел никаких загадочных машин, а всего лишь животных. Не тех, что обычно показывают в зоопарке или в виде чучел в музеях. Передо мной были обычные домашние животные, те, что некогда встречались на проселочных дорогах и городских мостовых, впряженными в тяжелые повозки. Дело в том, что, как оказалось, я забрел на скотный двор. Какое-то мгновенье я опасался, что не удержу в своем желудке тот глоток Моки, что так нелегко мне достался.

Когда я наконец нашел своего полковника, опоздав не менее чем на двадцать минут, я уже достаточно хорошо познакомился с отрезвляющими реалиями моей новой жизни.

Животные, издававшие столь напугавшие меня звуки, оказались всего-навсего ослами, были здесь и овцы, куры, даже лошади и быки. И все это тесно сбилось на дурнопахнущем грязном пространстве загона, двигалось, шумело, издавало звуки и вообще жило своей обособленной от всего жизнью.

Добравшись наконец до штабного корпуса, я уже понимал, что суровой кары за первое нарушение дисциплины не избежать. Но меня это уже не пугало. Я с удовольствием вдыхал чистый прохладный воздух, ибо здесь кондиционеры исправно работали, и ждал своей участи. Когда штаб-сержант, недовольно хмурясь, предупредил меня о гневе начальства, я готов был его расцеловать. Будь что будет, думал я. Здесь свежий воздух, не слышно рева ослов, а в углу я приметил автомат Моки-Кока.

Сержант оказался прав.

— Вы опоздали, Тарб, — услышал я недружелюбный голос, едва перешагнул порог. — Плохо начинаете, очень плохо. Но ничего другого от вас, рекламных деятелей, ждать не приходится. Все вы одинаковы.

В другом месте и в другое время я бы нашелся, что ответить. Но не здесь и не сейчас. Мне достаточно было одного взгляда, чтобы я прочел свое начальство, как открытую книгу: ветеран, грудь в орденских планках за Судан, Папуа — Новую Гвинею и Патагонию. Честно пройден весь путь от низшего чина до полковника, но за это время ничуть не утрачена привычная неприязнь рядового потребителя ко всем привилегированным сословиям.

Я проглотил готовые сорваться с языка слова и лишь промолвил:

— Виноват, м’эм.

В ее взгляде было столько же неприязни и отвращения, сколько было в моем, когда я глядел на ослов в загоне.

— Что прикажете делать с вами, Тарб? — она покачала головой, — На что вы годитесь, кроме того, что записано в вашем личном деле? Можете ли вы стать кашеваром, слесарем-водопроводчиком, на худой конец комендантом офицерского клуба?

— М’эм! — воскликнул я возмущенно. — Я специалист по рекламе. Специалист высшего класса!

— Были, — поправила она меня. — Сейчас вы просто офицер резерва, которому я должна найти какое-то применение.

— Но мой опыт!.. Работа по подготовке президентской кампании!

— Тарб, — устало промолвила моя начальница. — Это может и пригодилось бы где-нибудь в Пентагоне, но не у нас. Я должна выполнить то, что предписывается Уставом.

Она небрежно включила экран компьютера, нажала одну, другую клавишу, задержалась, глядя на экран, наконец облегченно вздохнула.

— Капеллан, — сказала она.

Я недоуменно глядел на нее.

— Я — капеллан? Да я никогда… я хочу сказать, что никогда не учился этому…

— А чему вы вообще учились, Тарб, — прервала она меня. — Работа нетрудная, вы ее быстро освоите при вашем-то опыте. Дадим вам помощника, и вам все объяснят. Здесь вы, по крайней мере, нанесете минимальный вред. А о предвыборной кампании забудьте. Иначе вами займется кое-кто другой.

Вот так началась моя служба в Резервных войсках. Я стал капелланом Третьего штабного батальона. Не так уж шикарно, но все же лучше, чем служба в пехотных частях. Мне был обещан помощник, и я его получил.

На необъятной груди штаб-сержанта Герти Мартельс красовались наградные ленточки за Кампучию. На мое приветствие по всей форме она ответила непозволительно небрежно, но зато широко улыбнулась.

— Доброе утро, лейтенант, — певуче произнесла она. — Добро пожаловать в наш Третий батальон.

Я тут же сообразил, что могу считать штаб-сержанта Герти Мартельс своим лучшим приобретением на новом поприще деятельности. Что касается выделенного мне помещения, то оно было грязным и запущенным. Как оказалось, здесь когда-то была прачечная мотеля. На опутанных трубами стенах остались следы потеков в тех местах, где стояли стиральные машины. Но здесь работал кондиционер, само здание мотеля было красивым, с фонтаном и тенистым двориком. Фонтаны тоже работали. Отсюда были выселены все резервисты, чтобы освободить здание для начальства.

Кондиционер был для меня все же не главным. Взор мой был прикован к автомату Моки-Кока, мрачно гудевшему в углу. Это означало, что Моки будет отныне холодным, как лед.

— Как вы догадались? — растроганно спросил я, и красивое в боевых шрамах лицо Герти снова осветилось подкупающей улыбкой.

— В обязанности помощника капеллана входит и это тоже, — ответила она, — Если лейтенанту угодно будет сесть, я отвечу на все его вопросы…

Но мне даже не пришлось их задавать. Штаб-сержант Мартельс лучше лейтенанта знала, что лейтенанту следует знать. Вот программа офицерского клуба, а это бланки увольнительных, которые следует заполнять и подписывать. На стене — интерком, по которому знакомый сержант, адъютант полковника, может вовремя предупредить о неожиданном визите начальства. Если лейтенанту не понравится еда в общей столовой, он может, сославшись на неотложные дела, не ходить туда в положенные часы, а перекусить в офицерской закусочной. В таких случаях лейтенант вправе, если захочет, пригласить туда и своего помощника.

Может ли этот рай земной сравниться с той бешеной гонкой, в состоянии которой я постоянно находился на Медисон-Авеню, подумал я про себя.

Нет, как оказалось, это не был рай. По ночам я продолжал мучиться от жары и духоты в казарме. Спасением должны были служить портативные вентиляторы, работающие на солнечных батарейках. Но пористые глинобитные стены, казалось, собирали в себя весь дневной жар пустыни, чтобы сполна отдать его нам ночью. К тому же нас жрали клопы и будил крик ослов. Иногда сон прогоняли мысли о Митци, так коварно отнявшей у меня любимую работу в агентстве «Таунтон, Гэтчуайлер и Шокен». В довершение ко всему солнце пустыни безжалостно иссушало мое тело, превращая в пар каждую каплю выпитого Моки со скоростью, намного превышающей ту, с которой я его поглощал. Я худел и слабел. Уже на второй день моего пребывания здесь Герти, взглянув на меня, с тревогой сказала:

— Лейтенант, вы слишком много работаете.

Это была, разумеется, ложь. За эти два дня лишь впервые, возможно, ко мне мог бы заглянуть сегодня за советом и утешением мой первый посетитель.

— Советую лейтенанту выдать себе увольнительную и отдохнуть денек.

— Увольнительную? Куда? — взъярился я. Не такие ли советы давала мне Митци на Венере? — Что ж, — сказал я, вслух размышляя над ее словами. — Может, лет через десять я и вправду пожалею, что не увидел здешних примечательностей. А вы не составите мне компанию?

Минут через двадцать мы с Герти тряслись по белой пыльной дороге на древнем четырехколесном педикебе с парусиновым верхом, направляясь в столицу края Урумчи. Нас с ревом и грохотом обгоняли военные грузовики, обдавая тучами пыли. Приятного было мало, ничего не скажешь. Мы почти не разговаривали не только потому, что она сидела впереди, а я сзади. Мешал кашель от лезущей в нос и горло горячей пыли. Наконец Герти догадалась вынуть марлевые повязки.

К счастью, ехать было недалеко. Городок ничего из себя не представлял. Вдоль главной улицы в два ряда были высажены деревья, но сейчас они стояли голыми. На земле кое-где лежали кучки опавших листьев. А так — ни травинки, ни цветочка. Десяток аборигенов в марлевых масках сметали сухие листья с голой земли. Казалось бы, пыли в городе и без того достаточно, но дворники энергично скребли метлами землю и поднимали такие тучи пыли, будто хотели заставить нас тут же повернуть обратно.

— Я не прочь выпить Моки, — хрипло простонал я.

— Терпенье, лейтенант.

— Меня зовут Тенни.

— Терпи, Тенни, мы почти у цели. Видишь это здание? Штаб радиоразведки. Там вдоволь Моки-Кока.

Но там были не только автоматы с Моки-Кока, а еще настоящий бар, неплохое кафе, офицерская гостиная с телевизором и… настоящие туалеты. После двух суток жизни в полевых условиях было от чего потерять голову. И, разумеется, здесь везде были кондиционеры.

— Что я могу себе позволить? — спросил я у Герти.

— Все, что хочешь, — великодушно разрешила она, и мы направились в кафе. Когда я сказал, что за все плачу сам, она несколько удивилась, но не стала возражать. Мы заказали бутерброды с индюшатиной и настоящим хлебом и дюжину банок Моки. Удобно устроившись за столиком у окна, мы поглядывали на изредка проходивших аборигенов.

— Служба в армии не всегда так легка и приятна, — вдруг печально заметила Герти, заказав себе еще чашечку Кофиеста.

Я легонько коснулся рукой нашивок на ее груди. Она не отстранилась.

— Тебе порядком досталось, Герти.

Лицо ее омрачилось.

— Хуже всего было в Папуа — Новой Гвинее, — промолвила она. Видимо, воспоминания все еще были свежи.

Я сочувственно кивнул. Кто не знает, сколько аборигенов погибло во время подавления голодных бунтов.

— Ты была молодцом, Герти, — успокоил я ее. — На Земле осталось не так много резерваций. Кто, как не мы, должны делать эту работу.

Она помолчала, не поднимая головы.

— Я понимаю, моя работа ни в какое сравнение с твоей не вдет, но я тоже провел три года на Венере, — закончил я.

— Вице-консул и офицер-воспитатель.

Она знала обо мне все.

— Значит, ты понимаешь, что между венерянами и здешними аборигенами разница не так уж велика. Отсутствие всякого рынка и понятий о коммерции, предрассудки, отрицание любого прогресса… Если отнять у них начатки технологии, то они вполне вписались бы в этот ландшафт.

Я рукой указал на улицу за окном. У входа в отель группка солдат в увольнении пыталась привлечь внимание проходящих мимо уйгуров то банкой Моки-Кока, то пакетиком жевательной резинки или же цветными слайдами. Те только улыбались и проходили мимо.

— Не уверен, что многие из них знают, что где-то существует цивилизация. Прошло целое тысячелетие, а их образ жизни ни в чем не изменился.

Герти смотрела в окно, и я не мог ничего прочесть на ее лице.

— Больше, чем тысячелетие, Тенни, — сказала она. — Мы не первые, кто вторгся на их земли. Они видели вторжение маньчжуров, монголов и гунов, и пережили их всех.

Я легонько кашлянул, но на этот раз не от пыли.

— Вторглись? Я бы не употреблял это слово, Герти, — осторожно заметил я. — Мы цивилизаторы и выполняем здесь важную миссию.

— Ладно, пусть важную, — недовольно проворчала она, и странные нотки в ее голосе насторожили меня. — Итак, последняя проба перед решающим рывком, не так ли? Разве ты не видишь определенной логики в этой последовательности? Новая Гвинея, Судан, Гоби… А потом? — Она внезапно умолкла и оглянулась, словно испугалась, что ее могут услышать.

Я ее понимал. Такие речи могли дорого ей обойтись, если бы долетели до ушей недоброжелателей. Всем крестоносцам цивилизации время от времени в голову лезут странные мысли. Дома они бы доставили ей немало неприятностей. А здесь?

— Ты просто устала, Герти. Выпей еще чашечку Кофиеста.

Она молча посмотрела на меня и рассмеялась.

— Ты прав, Тенни. — Она подозвала официанта из местных. — Знаешь, а ведь из тебя может получиться неплохой пастор.

Я не сразу сообразил, что мне ответить ей, но одно понял — это не был комплимент.

— Спасибо, — наконец сказал я.

— А чтобы ты преуспел в этом, — продолжала она, — тебе следует познакомиться с твоими обязанностями. К тебе за помощью здесь будут обращаться две категории людей. Первая — это те, которых что-то беспокоит. Например, странные письма от любимых, болезнь матери или опасения, что они здесь потихоньку сходят с ума. Таких следует успокоить и выдать увольнительную на сутки. Вторая же категория — это нарушители распорядка и устава: не вышли на построение, проспали побудку, уличены в чем-то при ревизии. Таких надо немедленно передавать старшему сержанту и лишать увольнения по крайней мере на неделю. Но к тебе могут прийти и те, у кого настоящие проблемы. В этих случаях…

Я слушал, согласно кивал головой и испытывал подлинное наслаждение от нашей беседы. Я еще не знал тогда, что у кого-то здесь могут действительно возникнуть серьезные проблемы и мне придется их решать. Меньше всего я мог думать, что проблемы возникнут сразу у двоих и что они сидят сейчас за этим столиком.

Обязанности капеллана не слишком обременяли меня. В моем распоряжении оставалось достаточно свободного времени, чтобы закусывать в неурочное время в офицерской столовой и выписывать себе увольнительные на вечерние поездки в Урумчи. Это также означало, что у меня было время размышлять. Вскоре я призадумался над тем, что я собственно здесь делаю. Похоже то, ради чего нас так срочно переправили с одного полушария на другое, так и не состоялось… что бы это ни было?

Когда я задал этот вопрос Герти, она пожала плечами и сказала, что все соответствует старым добрым правилам — сначала спешим, а потом сидим и ждем. Я перестал ломать голову над тем, что будет дальше и жил одним днем.

Старый отель в Урумчи, отданный в распоряжение радио-разведки, стал мне почти родным домом. Иногда я оставался здесь на ночь и не только из-за кондиционеров, но и из-за прочих немаловажных удобств. Ведь здесь в каждом номере был душ, туалет и ванна. И нередко все это работало.

Но не все было так уж безоблачно в моей жизни. Например, я страдал от отсутствия информации. Чтобы получить ее, иногда приходилось вести неравные бои за телевизионное время с тоскующими по цивилизации офицерами, по большей части выше меня рангом. Они смотрели спортивные передачи, варьете и рекламу. Меня же интересовало все, чем жил мой город, — происшествия, новости дня, новости коммерции и политики. Я хотел знать, кто победил в конкурсе на лучшего покупателя, что сказал Президент в своей последней речи и все подробности несчастья на 42-й улице, когда обрушившийся шпиль старого небоскреба Крайслера снес угол дома и раздавил шесть педикебов — погибло одиннадцать человек. Я хотел знать все, что называлось одним словом: «новости».

А узнать их можно было в шесть утра по местному времени, ибо мы находились на другом конце земного шара. Поэтому я всеми правдами и неправдами старался заночевать в отеле и в шесть утра уже сидеть перед телевизором. Это не всегда удавалось, ибо мне все труднее становилось просыпаться в такую рань. В конце концов я понял, что ни в коем случае не надо держать в номере Моки-Кока. Теперь, едва открыв глаза, я тут же выскакивал в коридор в поисках Моки и таким образом успевал к передаче новостей.

Не всегда они меня радовали. Однажды в течение десяти минут шла передача о моем проекте «Помоги себе сам». Успех его превзошел все ожидания. Он принес агентству шестнадцать мегамиллионов. Но это уже был не мой проект, и с этим я смирился.

Но меньше всего я был подготовлен к следующей новости. С испуганно-заискивающим выражением лица, с каким побежденные приветствуют победителя, директор сообщил о впечатляющих успехах нового рекламного агентства, дерзко бросившего вызов магнатам Рекламы… «Хэйзлдайн и Ку»!

В тот момент, когда я жадно впился глазами в экран и весь превратился в слух, в гостиную вошел капитан с гантелями в руках, видимо, собираясь здесь заняться утренней зарядкой. Он не знал, какой угрозе подверглась его жизнь в эту минуту. Ничего не подозревая, он попытался переключить ТВ на другой канал, однако увидев мое лицо, храбрый вояка тут же спасовал. Очевидно, доселе ему не приходилось видеть на человеческом лице столь концентрированную ярость. Я даже не заметил, как он слинял со своими гантелями, ибо лихорадочно крутил настройку, пытаясь снова найти потерянный канал, а это было не просто, если учесть, что передачи одновременно велись по двумстам пятидесяти каналам через спутниковую связь. Вращая ручку настройки, я узнал погоду в Корее, посмотрел чью-то коммерческую рекламу, прослушал окончание последних известий по Би-Би-Си и начало утренней передачи из Владивостока. Снова включиться в нужный канал я так и не смог, но то, что удалось поймать по каналам других стран, позволило в основном создать картину происшедшего. О новом агентстве знал уже весь мир. Дембойс не все мне сказал. Митци и Хэйзлдайн не только изъяли из «Т., Г. и Ш.» весь свой капитал с процентами, но оттяпали у агентства жирный кусок в виде Отдела Идей, предварительно разогнав персонал и выкрав всю документацию… А это означало, что они также украли и мою последнюю идею…

Лишь пройдя добрую половину пути от Урумчи до нашего лагеря, я наконец пришел в себя. Мой разум, видимо, помутился от гнева, ибо ни один нормальный человек не отважился бы идти пешком по этому пеклу. Даже аборигены преодолевали здесь все расстояние только на повозках, запряженных ослами или быками. Я изрядно накачался Моки-Коком, да еще добавил спиртного в офицерском буфете, но теперь, когда хмель порядком испарился, не осталось ничего, кроме лютой злости на все, что меня здесь окружало. Я должен выбраться отсюда, как можно скорее вернуться в цивилизованный мир. Я потребую у Митци объяснений и свою законную долю денег и славы. Надо что-то немедленно делать. Я — капеллан и могу, в конце концов, сам написать себе увольнительную по соображениям милосердия. На худой конец я могу симулировать болезнь, сердечный приступ или разжалобить врача, чтобы дал мне справку и пилюли… А если не пройдет это, то можно зайцем улететь отсюда на любом из транспортных самолетов, совершающих посадку в этих краях. Но если и здесь ничего не выйдет…

Я прекрасно понимал, что все это невозможно. Я вспомнил, чем все кончалось Для тех, кто приходил ко мне с наспех придуманными причинами — измена жены или боли в пояснице, — лишь бы получить увольнительную и всеми правдами и неправдами покинуть резервацию. Пока еще это никому не удалось. Я знал, что не удастся и мне.

Я действительно чувствовал себя отвратительно. Алкоголь и недосыпание вконец истощили мой организм и без того ослабленный неумеренным потреблением Моки-Кока. Солнце беспощадно жгло голову, пыль, тучами поднимавшаяся после каждого проехавшего грузовика, вызывала пароксизмы жестокого кашля, рвавшего грудь.

Я заметил, что количество военных машин на шоссе все возрастало. Вдруг сквозь шум и грохот до меня долетело лишь одно слово: операция. Неужели началось?

Я резко остановился и, нетвердо держась на ногах от усталости, попытался собраться с мыслями. «Неужели… наконец!» — думал я с надеждой. А это значит, что по окончании операции — домой, в лоно цивилизации! Меня, конечно, так быстро не демобилизуют, придется отслужить свой срок, но не в этом же пекле. Направят в какой-нибудь лагерь подальше от больших городов, но уж увольнительную-то всегда можно выпросить хоть на пару суток и смотаться в Нью-Йорк. А там встретиться с Митци и сказать ей наконец все, что я думаю о ней и ее штучках…

— Тенни! — вдруг услышал я отчаянный крик. — О, Тенни, слава Богу, я нашла тебя. Господи, ты не представляешь, что ты натворил!

Щурясь от яркого солнца, я едва разглядел в облаках пыли остановившееся уйгурское «такси», запряженное ослом. Из него выскочила Герти Мартельс. Ее узкое лицо в шрамах выражало явную тревогу.

— Полковник разыскивает тебя. Она рвет и мечет. Надо срочно что-то придумать, пока она не нашла тебя!

Спотыкаясь и ничего не видя из-за пыли, я пошел на ее голос.

— К черту ее, — прохрипел я.

— Пожалуйста, Тенни, скорее в такси, — умоляюще простонала Герти. — Пригнись пониже, чтобы патруль тебя не увидел.

— Пусть видит, — храбро заявил я, удивляясь, почему лицо сержанта Герти Мартельс как бы не в фокусе. Оно то приближалось, то отдалялось, а то и совсем превращалось в темное пятно. А потом вдруг я увидел его перед собой отчетливо, до мельчайших подробностей, оно выражало сначала испуг, потом осуждение и наконец явное облегчение.

— Да ведь у тебя сердечный приступ, Тенни! — вдруг воскликнула Герти почти радостно. — Слава Богу! Теперь полковнику едва ли удастся наказать человека, у которого сдало сердце! Скорее, в военный госпиталь! — приказала она вознице. Я почувствовал, как сильные руки Герти втолкнули меня в «такси».

— Зачем в госпиталь? — сопротивлялся я. — К черту госпиталь! Дай мне Моки…

Но, кажется, мне уже ничего не было нужно, ибо небо потемнело, опустилась душная тьма и плотно накрыла меня.

Когда спустя десять часов я пришел в себя, я узнал, что часы беспамятства не прошли даром — врачи активно меня спасали, восстанавливая нарушенный водный баланс в моем обезвоженном организме, создали для меня режим прохлады и полного покоя. Многие из лекарств, которыми меня усиленно пичкали, были мне знакомы ранее, когда я сам пытался облегчить состояния тяжелого похмелья. Но все, что происходило со мной здесь, в больнице, я лишь смутно ощущал: капельница, уколы глюкозы и витаминов. Меня часто будили, чтобы влить очередное невероятное количество воды или еще какой-то жидкости. Я помнил лишь страшные сны: Митци и Хэйзлдайн, роскошествующие в своих шикарных квартирах на верхних этажах нью-йоркских небоскребов, со смехом вспоминают одураченного ими Теннисона Тарба.

Когда я наконец совсем пришел в себя от сильных доз снотворного, мне показалось, что повторилось то мое первое пробуждение в лагере резервистов после перелета Нью-Йорк — пустыня Гоби.

Я опять увидел чье-то лицо, кто-то низко склонился надо мной — человек в форме старшего сержанта. Он предупреждающе приложил палец к губам.

— Лейтенант Тарб, вы слышите меня? Не говорите ничего, кивните только головой…

Я, как дурак, послушался, и голова тут же пошла кругом. Казалось, верхушка черепа отлетела и с силой грохнулась о кафельный пол, причинив невыносимую боль…

— Боюсь, вам и без того достаточно плохо, лейтенант, но выслушайте меня. Совершенно непредвиденно возникшая проблема…

Что ж, неожиданные проблемы перестали уже быть для меня новостью! Они преследовали меня теперь на каждом шагу. Но на этот раз, как выяснилось, это была не моя проблема. С опаской бросая взгляды на дежурную сестру в конце коридора, сержант придвинулся так близко, что его дыхание щекотало мне ухо, и прошептал.

— За Герти Мартельс водится один грешок, да, я думаю, вы сами догадались…

— Какой грешок? — воскликнул я, ничего не понимая.

— Разве вы не знаете? — Он был не только удивлен, но даже растерялся.

— Дело в том, — начал он, запинаясь, — в наших условиях, кое-кто, бывает, поддается…

Пересилив себя, я попробовал подняться и сесть.

— Сержант, — сказал я. — Я не понимаю, о чем вы говорите. Извольте пояснить.

— Она связалась с аборигенами, лейтенант. Уехала, не взяв с собой походное снаряжение. А все начнется через два часа…

— Вы хотите сказать, что сегодня ночью начнется операция?

— Пожалуйста, потише, лейтенант, — испуганно поморщился он. — Да, начало в полночь, а сейчас уже десять часов.

— Сегодня? — уставился я на него. Почему я ничего не знаю, испуганно подумал я. Конечно, это военная тайна, но каждый солдат в лагере должен быть вовремя предупрежден.

Сержант понимал меня и, кажется, сочувствовал.

— Начало операции неожиданно перенесено на более ранние сроки. Идеальные погодные условия, как они считают…

Я как бы впервые увидел его, окинул взглядом его боевую экипировку, маскировочный плащ, свисавшие с шеи массивные наушники-заглушки.

— Дело в том… — хотел он пояснить дальше, но в конце коридора послышался шум, хлопнула дверь, зажегся свет. — Черт! — выругался он. — Мне надо спешить, я должен успеть вернуться. Вам надо найти ее, лейтенант. Вас ждет проводник из местных, у него комплект защитной одежды для вас и для нее. Он отвезет вас куда надо…

Шаги в коридоре приближались.

— Простите, лейтенант, — торопливо сказал сержант. — Я должен исчезнуть.

И он исчез.

Как только дежурная сестра закончила свой обход и удалилась, я быстро встал, оделся и выскользнул из палаты. Голова гудела, и я отлично понимал, что ко всем моим грехам теперь прибавится еще дезертирство из госпиталя, но не колебался ни минуты.

Я даже не задумался над тем, насколько все это было странным. Лишь потом я начал размышлять над тем, сколько раз в моей жизни, когда я попадал, казалось бы, в безвыходное положение, вдруг находился кто-то, кто готов был рисковать своей судьбой ради меня, как этот неизвестный сержант. Но следует сказать, что я тоже не забывал отвечать добром на добро, когда представлялась возможность. Я многим был обязан Герти, и теперь она вправе ожидать от меня помощи. Итак, вперед.

Я лишь на секунду задержался у автомата в вестибюле, чтобы выпить Моки. Но не будь его здесь, я уверен, что обошелся бы и без него.

Абориген действительно ждал меня не только с комплектом боевого обмундирования, но и с двухколесной таратайкой, запряженной ослом. Чего не хватало моему провожатому, так это знания английского языка. Но, слава Богу, он сам знал, куда меня везти и не нуждался в моих указаниях.

Ночь была темной и душной. Что-то пугающее было в огромном черном куполе неба, усеянном мириадами звезд. Это были не те звезды, о которых обычно принято говорить и которые всем доводилось видеть. Густота, с которой вызвездило небосклон, казалась неправдоподобной. Было так светло, что наш ослик без труда находил дорогу. Свернув с шоссе, мы поехали напрямик к видневшимся холмам.

Где-то в этих местах была долина. Я слышал о ней — она являлась здешней достопримечательностью, ибо земля ее была плодородна. Как известно, пустыня Гоби[17] потому так и называется, что безводна и мертва. Сильные ветры, превращая верхний слой почвы в пыль, уносят его с собой, обнажая нижний каменистый ее слой. Лишь в отдельных местах, в долинах или у подножия гор, там, где есть хотя бы капля воды, почва удерживается, постепенно закрепляясь потом корнями растений. Знакомые офицеры говорили мне, что склоны гобийской долины напоминают виноградники Италии. Здесь тоже растет виноград и журчат ручьи. Но я не верил этому и никогда не стремился увидеть это чудо, особенно теперь, ночью, когда вот-вот должно все начаться. Я взглянул на циферблат своих часов, хорошо видный при свете звезд. До начала операции оставался всего час. Кажется, мне не доведется побывать в долине. И действительно, мой возница не стал спускаться в долину, а свернул на тропу, вьющуюся по ее краю, и вдруг остановил повозку. Он рукой указал мне в сторону ближайшего холма. У его подножия я разглядел очертания постройки, напоминающей большой навес или сарай.

— Мне туда? — спросил я.

Уйгур пожал плечами и еще раз указал рукой на холм.

— Сержант Мартельс там? — снова спросил я.

Возница пожал плечами.

— Черт! — выругался я и со вздохом пошел туда, куда указывал возница.

Подъем оказался нелегким. На тропе попадались камни и другие препятствия. Хорошо утоптанная, она была гладкой, как стекло, и поэтому, оступаясь и падая, я каждый раз сползал по ней назад на ярд или два, больно обдирая колени и ладони рук.

Поднявшись на ноги после очередного падения, я вдруг услышал за спиной глухой звук, похожий на разрыв хлопушки. Спустя минуту он повторился. Вскоре захлопало по всей линии горизонта. Небо перерезали темные вертикальные полосы, погасившие звезды, словно опустились черные занавесы. Я понял, что подготовка к операции началась.

Еще не дойдя до сарая у подножия холма, я уже знал, что он совсем близко. В нем, должно быть, сушили виноград — я вдыхал густой пьянящий аромат хорошего вина. Однако, заглушая его, в ноздри уже лез сильный и пугающий запах чего-то горелого, запах испорченной еды. Мой настрадавшийся желудок мгновенно напомнил о себе. Судорожно сглотнув слюну, внезапно наполнившую рот, я ощупью нашел дверь и толкнул ее.

Внутри неярко, но ровно горел костер. Видимо его разожгли, чтобы осветить сарай, решил я. Но я ошибся. Ошибся также, когда решил, что «грешок» Герти Мартельс — это либо ее роман с аборигеном, либо она пристрастилась к местному самогону. Каким же я был идиотом!

Пятеро рядовых, склонившись над жарящейся на костре тушей убитого животного, отрезали от нее куски и тут же ели эту мертвечину! Тут же была Герти Мартельс. Она испуганно глядела на меня, держа в руках полуобглоданную кость…

Этого зрелища мой желудок уже не выдержал. Я едва успел вовремя выскочить вон.

Когда я отдышался и пришел в себя, я снова вернулся в сарай, чтобы увидеть бледные лица и испуганные вопрошающие взоры.

— Вы хуже дикарей, хуже венерян, — возмущенно отчитал я их. — Сержант Мартельс, немедленно привести себя в порядок! Вот ваш защитный плащ. А вы все спрячьте головы, закройте глаза, заткните уши. Через десять минут начинаем операцию.

Я не собирался слушать их оправданий, меня не интересовало, выполнит ли Герти мой приказ. Я выскочил из сарая и бросился вниз по тропке. Лишь отбежав порядочное расстояние, я остановился, чтобы надеть звуконепроницаемые наушники. После этого я, разумеется, ничего уже не слышал вокруг и не мог знать, что Герти все это время следовала за мной, не отставая ни на шаг. Впрочем, мне было безразлично. Разговаривать с ней я не собирался, так же, как и слушать ее объяснения. Желания не было. Мы спустились к ждущей нас повозке. Я жестом велел вознице вести нас в лагерь. Он тронул вожжи…

И тут все началось.

Поначалу это был обыкновенный фейерверк, старое доброе чудо пиротехники. С шумом и треском лопались петарды, сыпался золотой дождь, падали вниз сверкающие алмазные струи водопадов. Закрывшись защитным плащом, мы с Герти были в относительной безопасности от обрушившегося на нас многоцветья огней, красок, шума и треска. Но наш возница, уйгур, застигнутый врасплох, выронил от испуга вожжи и, запрокинув голову, со страхом и изумлением смотрел на небо, усеянное яркими огнями, прислушивался к глухому гулу и рокоту эха.

Это было начало. Фейерверк должен был разбудить поселок и заставить всех его жителей выбежать из домов.

Затем в действие вступили агитвойска.

Хлопки петард, треск шутих теперь несколько поутихли. Их заменил неприятный ввинчивающийся звон. Он возникал где-то в нижней части затылка, и от него не спасали даже наушники. Если бы время от времени он не прекращался, его губительное воздействие на слух неизбежно отразилось бы на дальнейшей боевой пригодности наших агитбатальонов. Что касается аборигенов, то о них мало кто думал. Позднее я узнал, что эта ультразвуковая обработка местного населения вызвала сползание ледников и сход снежных лавин с ближайших холмов. Одна из лавин погребла под собой целое селение.

За звуком последовали световые эффекты. Яркие лучи света слепили глаза. Не помогал ни низко надвинутый на лицо защитный капюшон спецплаща, ни крепко зажмуренные веки. Ослепленный яркими вспышками света человек, казалось, терял всякую способность двигаться, мыслить, чувствовать и соображать. И тогда перед его взором на воздушных экранах вдруг стали возникать изображения дымящихся чашек с ароматным Кофиестом, соблазнительные шоколадные батончики с начинкой, все сорта жевательной резинки в ярких упаковках. Рекламировалось все — от костюмов и спортодежды «Старзелиус» до различных полуфабрикатов и готовых блюд. До нас даже доносился дразнящий запах аппетитных яств. Это означало, что в действие вступил Девятый химбатальон. Я весь затрепетал, уловив родной аромат Моки-Кока. Когда же до меня донесся дразнящий запах хорошо поджаренного сочного шницеля, я не выдержал и предупредил Герти:

— Только не смотри!

Но это было выше ее сил. Даже защищенные спецобмундированием, прошедшие тренировку и имеющие иммунитет, мы буквально дурели от запаха и вида роскошных яств и напитков. Из рупоров, поднятых в небо на воздушных шарах, на головы аборигенов обрушивался шквал пропаганды на уйгурском, которого мы, к счастью, не знали.

Наш возница застыл на козлах и, отпустив вожжи, с упоением слушал, запрокинув голову. Когда я увидел его лицо, сердце мое растаяло от умиления. Найдя в кармане недоеденный соевый батончик, я протянул его вознице. Он рассыпался в таких благодарностях, что я, даже не зная уйгурского, понял, что отныне обрел в нем друга.

А что касается его соотечественников… Что ж, бедняги даже не успели сообразить, что с ними произошло. Но тут я сразу же одернул себя: что бы там ни было, но они наконец стали членами великого и процветающего торгового собратства людей. Там, где ничего не удалось изменить монголам, маньчжурам и гуннам, там легко одержала победу современная цивилизация. Так говорил себе я, и сердце мое торжествовало. Забыты были все злоключения последних дней.

Мы сидели в неподвижно стоящей повозке. Небо над нашими головами начало гаснуть, лишь кое-где его еще озаряли одиночные вспышки огней фейерверка. Утихли победные призывы. Над пустыней снова воцарилась тишина. Я обнял Герти за плечи.

К моему удивлению, она плакала.

…На следующий день уже к одиннадцати утра все лавки на территории нашего лагеря будут опустошены. Толпы уйгуров будут осаждать лавки, требуя «Пепси» и крекеры «Крипе». Успех операции превзойдет все ожидания, а это означает, что всех нас ждет почетное возвращение домой и демобилизация.

А меня, возможно, новый шанс начать все сначала.

Но не всему суждено сбываться.

А пока я поспешил доставить заплаканную Герти в штаб, а сам вернулся в госпиталь. Воспользовавшись тем, что врачи, медсестры и пациенты все еще ликовали по поводу успеха кампании и не торопились вернуться каждый к своим делам, я относительно незаметно, присоединяясь то к одной, то к другой группке оживленно обменивающихся впечатлениями людей, добрался до своей палаты, переоделся и быстро юркнул под одеяло. Не прошло и минуты, как я уже спал. Это был тяжелый день.

Утро следующего дня опять оказалось удивительно похожим на мой первый день в лагере. В палате появился майор, за ним поспешно следовал медперсонал. Майор объявил мне, что я выписан из госпиталя и должен немедленно явиться к месту службы.

Повезло мне лишь в том, что моя начальница была в отъезде. Она улетела в Шанхай на доклад к высшему командованию.

— Но это не освобождает вас от наказания, лейтенант Тарб, — предупредил меня майор, который, оказывается, замещал ее. — Ваше поведение — это позор даже для обыкновенного потребителя. А вы как-никак звезда рекламы. Учтите, теперь я не спущу с вас глаз.

— Слушаюсь, сэр, — рявкнул я, стараясь не показать, насколько я перетрухал.

— Если вы надеетесь на отправку домой, забудьте об этом.

Он угадал. Я действительно надеялся на это. Демобилизация уже началась.

— Не ждите демобилизации. — Он как будто читал мои мысли. — Капелланы — это кадровый состав, а он будет отозван в последнюю очередь, когда не останется ни одного солдата. А вам, Тарб, и уезжать-то некуда, разве что прямиком в тюрьму, если вы будете продолжать в том же духе.

Итак, я вернулся к себе, где меня ждала моя помощница, старший сержант Герти Мартельс.

— Тенни, — виновато промолвила она, едва я вошел.

— Лейтенант Тарб! — резко поправил я ее.

Лицо ее залилось краской. Она вытянулась передо мной.

— Слушаюсь, сэр. Я лишь хотела извиниться перед вами, лейтенант, за…

— За ваше возмутительное поведение, сержант? Вы это хотели сказать? — назидательным тоном сказал я. — Ваше поведение — это позор даже для… рядового…

Я вдруг осекся, ибо мне показалось, что громкое эхо повторяет мои слова. Или это в моей памяти остался отзвук чьих-то чужих, только что услышанных мною слов.

Я молча посмотрел на Герти и бессильно опустился на стул.

— О черт, Герти. Забудь об этом. Мы один другого стоим.

Лицо ее побледнело. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу.

— Я хотела бы объяснить, Тенни, — тихо промолвила она. — Все, что произошло на холме…

— Не надо. Дай мне лучше стакан Моки.

Подполковник Хэдли, обещавший не сводить с меня глаз, не смог, к счастью, выполнить своей угрозы по той простой причине, что должен был неусыпно следить за тем, как идет демобилизация. А она шла полным ходом.

Тяжелые транспортные самолеты, доставив оборудование и личный состав по назначению, тут же возвращались назад, груженные все новыми партиями товаров и отрядами обслуживания. Товары буквально шли нарасхват. Каждое утро у лавок выстраивались длинные очереди в ожидании их открытия, а затем аборигены быстро раскупали конфеты, все из еды, а в придачу женам и детям в подарок — жестяные брелоки «под серебро» с изображениями Томаса Джефферсона. Успех был огромный, ничего не скажешь. Лучших потребителей, чем эти, теперь уже не сыскать. Я мог бы испытывать законную гордость, если бы у меня сохранилась хоть капля ее. Впрочем, мне уже ничто не могло помочь.

Будь у меня какое-нибудь дело, было бы легче. Но комната капеллана была самым тихим и мертвым местом на территории нашего лагеря. У тех, кто уезжал, не было теперь ни жалоб, ни желания исповедоваться — они спешили домой. Части снабжения, доставлявшие сюда товары, были слишком заняты разгрузкой и продажей.

Мы с Герти Мартельс поделили часы присутствия. Утром я сидел в пустой комнате, попивая Моки и проклиная все, в том числе и себя самого. А пополудни, когда Герти сменяла меня, я тут же отправлялся в Урумчи, посидеть перед телевизором или тщетно пытался дозвониться до Митци, Хэйзлдайна или даже до Старика… Бог его знает, зачем я пару раз звонил даже подполковнику, но получил хорошенький нагоняй. Домой надо вернуться героем, думал я, пока все еще помнят об операции в пустыне Гоби, пока о ней идут передачи по ТВ. Но увы, мне не суждено сейчас вернуться. Поэтому я перестал считать, сколько Моки и прочего я выпивал в такие часы. Но сколько бы я ни пил, пустыня брала свое. Я перестал проверять свой вес, ибо встав на весы, я каждый раз пугался.

Хуже всего было в пятницу, когда можно было не ходить на дежурство.

В эту пятницу я отправился в Урумчи вместе с толпами аборигенов, спешащих на повозках или велосипедах на городскую ярмарку или распродажу. Я снял комнату в офицерской гостинице, чтобы опять бесцельно коротать время перед экраном телевизора или же в очереди перед телефонной будкой.

Но на этот раз в офицерской гостиной неожиданно меня ждала Герти Мартельс.

— Тенни, — заговорщицки сказала она, оглядываясь, — Ты ужасно выглядишь. Тебе надо отдохнуть недельку в Шанхае. Да и мне тоже.

— Я лишен права выписывать увольнительные, — мрачно сказал я. — Обращайся сама к подполковнику Хэдли, если хочешь. Тебе он, может, и разрешит, но не мне…

Я тут же умолк, ибо она сунула мне под нос две увольнительных. Обе подписаны полковником Хэдли.

— Какой толк от дружбы со старшим сержантом, если он не в состоянии подсунуть начальству парочку лишних увольнительных на подпись, как ты считаешь? Самолет отлетает через сорок пять минут, Тенни. Ты готов?

Шанхай справедливо называют жемчужиной Востока. В десять вечера мы уже сидели в плавучем ресторане. Я пил свой десятый, а может и двадцатый стакан Моки, разглядывая темноволосых миниатюрных с одинаковой короткой стрижкой официанток, и гадал, стоит ли подкатиться к одной из них, пока я еще держусь на ногах. Герти пила неразбавленный джин, и с каждым глотком держалась все прямее на стуле и с особым тщанием выговаривала каждое слово. Глаза ее помутнели. Странная девушка эта Герти Мартельс. Недурна собой, правда, длинный шрам на левой щеке несколько портил ее. Однако за все время я ни разу не подумал о ней как о женщине. Думаю, ей тоже в голову не приходило видеть во мне мужчину. Наверное, во всем виноваты военная дисциплина, да устав, сурово карающий за любые неуставные отношения между кадровым составом и резервистами. Многие, правда, рисковали и им сходило с рук. Вспомнилась вдруг Митци. Как давно это было.

— Почему так? — вдруг воскликнул я и жестом подозвал официантку.

Герти деликатно икнула и прикрыла ладошкой рот. Она с трудом перевела на меня взгляд, пытаясь сосредоточиться, что, видимо, было для нее нелегко.

— Что ты хочешь сказать, Теннисон? — медленно спросила она.

Я собрался было ответить, но подошла официантка. Я заказал себе еще Моки с джином, а Герти — снова джин. Теперь я пытался вспомнить, что же я действительно хотел сказать.

— Я вспомнил! — воскликнул я. — Я хотел спросить тебя, как это так получилось, что мы с тобой… ну, сама понимаешь, не того…

Она с достоинством улыбнулась.

— Если ты этого хочешь, Теннисон…

Я покачал головой.

— Дело не в том, хочу я или нет. Как получилось, что ни тебе, ни мне такое просто в голову не пришло, а?

Она не ответила. Подошла официантка с напитками. Я расплатился, а когда придвинул Герти ее джин, увидел, что она плачет.

— Герти, послушай, я не хотел тебя обидеть. Ты мне веришь?

И я оглянулся вокруг, словно искал подтверждения и поддержки, и, странное дело, как-то незаметно для меня за нашим столом кроме меня и Герти оказалась еще компания из четырех или пяти местных парней, в основном моряков. Они улыбались и кивали головами, то ли подтверждали мои слова, то ли хотели сказать, что не понимают по-английски. Все же один из них, кажется, понимал. Он был в штатском. Неожиданно, наклонившись ко мне, он громко спросил:

— Заказать еще? Для всех, о’кей?

— О’кей, — согласился я и посмотрел на Герти. — Ты что-то хотела рассказать?

Пока она собиралась с мыслями, китаец в штатском снова заговорил со мной.

— Вы, лебята, из Улумчи?

Я не сразу понял, что он спросил, ибо «р» он почему-то произносил как «л», но когда понял, утвердительно кивнул.

— Моя слазу узнала, — обрадовался он. — Вы, лебята что надо. Я угощаю.

Его спутники, как оказалось, матросы речной патрульной службы, расплылись в доброжелательных улыбках и захлопали в ладоши в знак согласия. Такой английский они, видимо, понимали.

— Мне кажется, — вдруг начала Герти, обращаясь ко мне, — я хотела рассказать тебе о своей жизни.

Взяв стакан, она вежливым кивком поблагодарила китайца в штатском и, пригубив, начала:

— Когда я была маленькой, я помню, у нас была очень счастливая семья. Мама так вкусно готовила. На Рождество у нас всегда было мясо индейки, а на сладкое — клюквенное желе.

— Лождество! — воскликнул китаец в штатском. — Моя знает ваше Лождество. Это здолово!

Герти вежливо, но холодно улыбнулась и подняла стакан.

— Когда мне было пятнадцать, умер отец. Говорили, у него был бронхит. Он так ужасно кашлял. — Она помедлила, прежде чем проглотить отпитый глоток джина, и это дало возможность китайцу вклиниться в разговор.

— Моя училась ваша миссионелская школа! — воскликнул он. — Мы тоже плаздновал там Лождество. Моя многа обязан ваша школа.

Мне становилось трудно уследить сразу за двумя историями жизни. К тому же в ресторане стало тесно и шумно, и хотя старый экскурсионный пароход был крепко пришвартован к причалу, мне казалось, что он плывет по волнам.

— Что дальше? — спросил я, обращаясь не то к Герти, не то к надоедливому толстому китайцу, не то к обоим.

Но Герти тут же воспользовалась своим законным правом.

— Знаешь, Тенни, раньше фабричные трубы были снабжены фильтрами, чтобы задерживать вредные газы и копоть. Воздух тогда был чище, и люди жили дольше. На целых восемь лет. А теперь…

— Когда моя была мальчишка… — тут же вмешался китаец, — в наша школа…

Но Герти не собиралась уступать.

— Знаешь, почему теперь нет фильтров в трубах? Чтобы больше было смертей. Им это выгодно. Ведь смерть приносит доход. Например, страховым компаниям. Гораздо выгоднее один раз выплатить страховку после смерти, чем выплачивать пожизненную ренту. Наибольшую прибыль дает больничное страхование. Тут каждый не скупится. Человек, живущий в отравленной атмосфере городов, знает, что ему грозят болезни и как дорого обходится лечение. Вот все и страхуются на случай болезни. А большинство-то умирает до срока. Все их денежки достаются страховой компании. А возьми похороны!.. Вот где наживаются похоронные конторы, а главное… — тут она умолкла и с чуть заметной улыбкой обвела взглядом присутствующих. — Впрочем, не важно… Когда потребитель достигает пенсионного возраста и перестает зарабатывать, кому он тогда нужен, а? Ведь с него теперь ничего не возьмешь…

Я уже начал нервничать.

— Герти, дорогая, может, нам выйти подышать свежим воздухом?

Китаец в штатском улыбался и понимающе кивал. Он сам порядком выпил и пьяная разговорчивость других ему не мешала. Однако один из патрульных уже пугающе хмурился. Кажется, он тоже немного знал английский. Но это не смутило Герти.

— Если бы мы дышали свежим воздухом, а не всякой дрянью, отец, возможно, не умер бы так рано, как вы думаете? — почти с детской улыбкой обратилась она к нам и протянула свой уже пустой стакан. — Можно мне еще, чуть-чуть?

Надо отдать должное толстому китайцу в штатском. Он тут же кликнул официантку, и та опять наполнила наши стаканы. Даже хмурое лицо недовольного патрульного прояснилось.

Разумеется, я тоже был пьян, но не настолько, чтобы не видеть, как перебрала Герти. Поэтому постарался переменить тему разговора.

— Значит, вам нравилось учиться в американской миссионерской школе? — спросил я нашего благодетеля в штатском.

— Очень. Челтовски многа получила от эта школа.

— Еще бы. Она привила Китаю христианство, не так ли?

— Хлистианство? Вы хотите сказать, Лождество? Могу ответить. Моя имеет дело — оптовая толговля готовым платьем. Лождество всегда много плодавать. Пятьдесят восемь плоцента от весь мой годовой доход. Вот что для меня ваше Лождество. Будда, Мао никогда мне так много не давал.

К сожалению, упоминание о Рождестве снова завело Герти.

— Рождество, — задумчиво произнесла она. — Когда папа умер, оно уже не было таким радостным праздником, как прежде. К счастью, после отца осталось старое охотничье ружье. Мы в то время жили в Балтиморе, у самой гавани. Я уходила далеко по берегу и стреляла в чаек. Конечно, они не могли сравниться по вкусу с индюшатиной. Но мама…

Я чуть не уронил свой стакан.

— Герти, — воскликнул я. — Нам пора домой.

Но было уже поздно.

— …мама умела их готовить так, что пальчики оближешь, настоящая курятина. Как мы наедались тогда…

Ей не удалось закончить фразу, ибо хмурый моряк вскочил со стула. На лице его был праведный гнев и еще отвращение. Не зная китайского, я без труда догадался, что он выкрикивал в адрес Герти.

Тут все и началось. Не помню, кто затеял драку. Но когда я, во второй раз сбитый с ног, вылез наконец из-под стола, в баре уже было полно солдат морской пехоты. Страх и злость несколько отрезвили меня, и я понял, что снова попал в передрягу, как самый последний олух и дурак.

Но сперва я решил, что все, что я вижу, это плод пьяного воображения, галлюцинация и начало белой горячки. Ибо я видел перед собой мою начальницу.

— Это вы, полковник Хекшер, — жалко пролепетал я. — Не ожидал встретить вас здесь.

Что было дальше, уже не помню.

Что ж и это тоже способ поскорее добраться домой, или почти домой, хотя вместо Нью-Йорка я попал в штат Аризону. Сюда перебазировались части полковника Хекшер, а следовательно и мы с Герти. Моей начальнице ничего не стоило прихватить нас с собой, тем более, что именно здесь она намеревалась передать нас в руки правосудия. Нас с Герти ждал военно-полевой трибунал.

Из одной жаркой пустыни я попал в другую. Кажется, сюда еще до меня прибыли почти все штурмовые отряды из Урумчи. Из окна своей одинокой комнаты, куда меня тут же поместили (Герти сразу отправили в тюрьму, а меня, как старшего офицера, в ожидании суда держали под домашним арестом), я видел аккуратные уходящие к горизонту ряды солдатских палаток, а за ними космодром.

Однако обозревать из окна окрестности мне было недосуг, ибо все время отнимали у меня беседы с защитником, назначенным мне начальством. Защитник? Ха-ха. Ей от силы было лет двадцать. В ее пользу говорило лишь то, что она, еще до учебы в юридическом колледже, некоторое время работала в отделе рекламы в мало кому известном агентстве Хьюстон.

Но у меня неожиданно объявился влиятельный заступник и покровитель, тот самый толстый китаец в штатском, с которым мы выпивали в шанхайском ресторане. Он не забыл своих случайных знакомых, с которыми встретился в ресторане в Шанхае. Сам отказавшись давать показания против нас, он подкупил чуть ли не целый батальон морских пехотинцев Шанхая, подтвердивших по видеотелеграфу, что, не зная английского языка, не могут сказать, о чем мы с Герти говорили в ресторане. Да и вообще никто из них не помнил, чтобы в тот вечер там были иностранцы.

Поэтому самое большее, что мне грозило — это обвинение в недостойном поведении в общественном месте. А это означало досрочное увольнение по дисциплинарным причинам с лишением прав и привилегий.

Только так и не меньше. Уж об этом позаботилась полковник Хекшер. Но я считал, что мне еще повезло. Герти Мартельс ждало то же, но поскольку она была кадровым унтер-офицером, взыскание заносилось в ее послужной список, а в назидание ее еще ждали два месяца исправительных работ.

Тарб в чистилище

Когда я наконец отправился в агентство «Таунтон, Гэтчуайлер и Шокен» потребовать своего восстановления на работе, я не думал, что Вэл Дембойс пожелает лично принять меня. Выходит, я в нем ошибся? Вэл, кажется, был даже рад. Во время беседы он то и дело довольно хихикал.

— Бедняга, — восклицал он. — Во что ты превратился! Полная развалина. Значит, ты считаешь, что агентство пало так низко, что может взять тебя на работу хотя бы рикшей?

— Я имею право… — пытался возразить я.

— Право, — издевался он. — Да ты потерял его, как только тебя с позором выгнали из армии. Ты уволен без всяких прав и привилегий. Тебя как бы уже нет. Если бы ты застрелился, Тарб, и то было бы для тебя лучше.

Спускаясь с сорок четвертого этажа на первый, — Дембойс не счел нужным дать мне пропуск на пользование лифтом, — я невольно думал, что, пожалуй, совет Дембойса может в конце концов оказаться единственным для меня выходом.

И тут же получил косвенное подтверждение, как я близок к этому. Ставя последнюю визу в личном деле, врач медчасти, заглянув в него, сокрушенно покачала головой.

— Похоже, вы довели себя до серьезного физического и нервного истощения. Еще полгода и вам грозит полный коллапс.

И вверху на первой странице жирно написала красным: «Невоеннообязанный». Теперь даже Министерству ветеранов нет дела до Теннисона Тарба. А Митци? И ей тоже нет дела до меня? Гордость не позволила мне в течение целых пяти дней проверить это. Но затем я все же послал ей бодрую записку: как, мол, насчет того, чтобы встретиться и за стаканчиком мартини поболтать. Она не ответила. Не ответила она и на мои последующие отнюдь не такие бодрые уже послания, которые я направил ей спустя десять, а затем двенадцать дней.

Похоже у Теннисона Тарба не было теперь друзей.

Не было у него и денег. Позорное увольнение из армии не предполагает ни выплаты жалования, ни каких-то других денежных пособий. Более того, все сведения о моих долгах за все выпитое и съеденное в кредит в офицерском баре в Урумчи были переданы в долговую инспекцию. Таким образом, вычеркнутый всеми из жизни, я был нужен только этим костоломам из долговой инспекции. Им ничего не стоит найти и меня, и мой счет в банке, если на нем еще что-то есть. А к тому времени, как они истребуют свое плюс проценты плюс налог да еще чаевые! — а они от этого не откажутся, такова, мол, традиция, а в случае непонятливости еще припугнут, — от моего счета, как и от меня самого, мало что останется.

Но у меня оставался мой острый и изобретательный ум, утешал я себя. Или он тоже пришел в негодность и иссяк, как иссякли силы в бренном теле? Неужели все мои гениальные идеи лишь кажутся мне таковыми, а на самом деле они нелепы и бесплодны?

Я тщательно следил за объявлениями в программе «Век рекламы», когда мне удавалось оказаться около экрана ТВ в многочисленных приемных, где я безрезультатно высиживал в очередях. Как правило далее приемной меня не пускали. Помню, как я сокрушался, глядя на бездарную рекламу, и каждый раз думал, какой бы я мог сделать ее, если бы мне дали шанс.

Увы, никто мне его давать или не давать не собирался. Злое дело было сделано, мое имя теперь в черном списке.

Даже самая дешевая каморка на паях с кем-нибудь была мне теперь не по карману. Я снял по объявлению угол в семье рядовых потребителей в Бенсонхерсте. Цена мне подошла. Я долго ехал на подземке, наконец нашел дом, поднялся по лестнице на третий этаж и постучал в дверь.

— Здравствуйте, — сказал я открывшей мне усталой озабоченной женщине. — Я Теннисон Тарб, по вашему объявлению… — и тут же умолк. Господи! Я совсем забыл, как живет простой потребитель, что он ест, каков его рацион. Это верно, что растительный белок может заменить мясо. Но если можно обмануть вкусовые органы человека, то не обманешь его желудок. Он знает, что ему гоже, а что нет, что дает калории, а что — всего лишь газы, от которых он норовит поскорее освободиться. Лучше не объяснять, что я почувствовал, переступив порог своего нового жилища. Здесь отныне мне предстояло жить.

Кажется, мои хозяева тоже не были в восторге от своего жильца. Когда хозяйка увидела мою сумку, набитую банками с Моки-Коком, выражение тревоги и озабоченности на ее лице еще усилилось. Но им нужны были деньги, а мне место для ночлега.

— Вы можете столоваться у нас, если хотите, — любезно предложила она. — Это недорого вам обойдется.

— Возможно, потом, — неопределенно ответил я.

Она уже уложила детишек спать на подвесных полатях. Я помог ей передвинуть кое-что из мебели, чтобы освободить место на полу для моего матраса. Мой активный, изобретательный мозг, даже погружаясь в сон, несмотря на превратности судьбы, уже искал новые вдохновения. А что, если создать дезодорант, который можно добавлять в пищу. Химикам не составит труда создать его — пусть даже будет малоэффективен, зато какую можно развернуть кампанию рекламы вокруг него и его названия…

Утром, проснувшись, я держал в памяти все основные наметки кампании. Но что-то меня не удовлетворяло. Что же? Я вспомнил, как легко ко многому привыкаешь и перестаешь даже замечать. Так будет и с запахами. В сущности, человек не слышит собственных запахов. Следовательно, кто-то должен сказать ему об этом. Это вполне может сделать рекламу.

По пути в очередное бюро по найму я в то утро сделал еще одно важное для себя открытие. Прекрасная идея гроша ломаного не стоит, если за нее берется не тот, кто способен тут же ее материализовать. Работая в агентстве «Т., Г и Ш», я имел возможность любую свою идею тут же вынести на суд или Старика, или же Комиссии планирования.

Тогда талантливая задумка оборачивалась миллиардной прибылью. А теперь? Трясясь в вагоне подземки на очередную встречу с работодателем, безработный, без гроша в кармане, без друзей и связей, кому я был теперь нужен вместе со своими блестящими идеями? Чем скорее я избавлюсь от дурацких фантазий и примирюсь со своим нынешним положением, тем разумней и лучше это будет для меня.

Но гордость! Как она, уязвленная, продолжала терзать меня! Мне чертовски не хватало моей «бронзовой» леди, моей Митци Ку.

В тот вечер я принял важное решение. Я не отправился в Бенсонхерст, чтобы разделить скромную вечернюю трапезу с моим новыми хозяевами. Я просто остался без ужина, ибо отправился к Нельсону Рокуэллу. Я сидел на улице и ждал, когда он проснется. А пока пил Моки, закусывая хрустящим хлебцем, который тут же купил у усталого пожилого лоточника. Недружелюбный молодой полицейский из агентства Брикса дважды пытался прогнать меня, спешащие прохожие не замечали меня, даже когда спотыкались о мои вытянутые нога. Пока я ждал, у меня было достаточно времени, чтобы размышлять. А размышления эти были нерадостными. Я думал о Митци Ку. Как далеки мы теперь друг от друга.

Когда Рокуэлл, наконец проснувшись, вышел и увидел меня, сидящего на тротуаре у мусорного бака, он так удивился, что мог бы потерять челюсть, если бы она не была крепко прибинтована к его голове. Впрочем вся его голова была в бинтах тоже. Он выглядел ужасно.

— Тенни! — воскликнул он. — Вот здорово. Рад видеть тебя. Ты выглядишь препогано, во что ты себя превратил?

Когда же я ответил ему таким же комплиментом, он смущенно пояснил:

— А, ерунда. Я снова задолжал, вот и потрепали меня маленько. А что ты делаешь здесь? Почему не вошел и не разбудил меня?

Сказать по правде, я просто не решился, ибо не хотел видеть, кто занял теперь мое место в знакомой каморке. Я промолчал.

— Нэльс, — наконец отважился я. — Мне надо попросить тебя об одном одолжении. Ты уже однажды оказал его мне. Отведи меня туда, где мы были в тот первый раз.

Он дважды открывал рот и дважды безмолвно закрывал его. Что мог он мне сказать? Что я сам могу туда пойти, как сказал тогда, в первый раз. Но это было тогда. А теперь совсем другое дело, все существенно изменилось. Я и сам не очень-то верил, что общество «Помоги себе сам» в чем-то мне поможет. Может, лучше лечь в больницу?

Наконец с третьей попытки Нельсон высказался.

— Понимаешь, Тенни, я, право, не знаю. Там, кажется, все распалось. Эта новая система помощи, когда вместо клятвы о воздержании одну привычку заменяют другой, как-то все там изменила…

Я молчал, лицо мое окаменело.

— И все же, Тенни, — уже веселее продолжил он, — не падай духом. А друзья на что? Конечно, я отведу тебя туда.

На этот раз он настоял на двухместном педикебе и сам заплатил за него.

Меньше всего я хотел, чтобы за свою любезность Нельсон нес еще и материальные затраты. Мне нужно было от него самое пустячное одолжение, такое, чтобы он даже не заметил бы, что оказал мне его. Сочувствие, тактичность, великодушие — это было больше того, что я мог принять от него. Долги надо платить, а мне платить было нечем. Поэтому его сочувствие и тактичность натолкнулись на мою сдержанность. Улыбаясь, я любезно, но решительно отклонил все. Нет, спасибо, мне не нужны деньги. Я вполне справлюсь сам со своими трудностями. Нет, я не голоден, обойдусь и без соевого гамбургера, не стоит из-за этого останавливаться. Я вежливо, но твердо отклонял все, что он предлагал, пытаясь отвлечь его внимание от моей особы, и то и дело громко удивлялся, как пришел в упадок квартал, через который мы проезжали, как сильно стала припадать на больную ногу старая уличная торговка, с трудом поднимающаяся вверх по не очень крутой улице. Скоро ей придется бросить свою торговлю здесь. Интересно, к кому следует обратиться, чтобы занять ее место?

Церковь осталась так же неуютной и неухоженной, а вот прихожан действительно сильно поубавилось. Видимо, мой план «Помоги себе сам» здорово помог сократить их число. Однако мне повезло. Тот, из-за кого я пришел, был здесь. Прослушав десятиминутную проповедь и ряд ответных признаний и клятв, я, извинившись перед Нельсоном, выскользнул из церкви на минутку. Когда же я вернулся, у меня было то, ради чего я сюда пришел.

Теперь мне хотелось как можно скорее смыться отсюда. Но я знал, что это невозможно. Я обязан был хотя бы вежливостью отплатить Нельсону за все. Иначе это было бы нечестно.

Я дотерпел до конца, даже позволил Нельсону угостить меня соевым гамбургером, когда мы вышли из церкви. Это вдохновило его на дальнейшую благотворительность.

— Нет, Нельс, — отбивался я, — я не хочу брать у тебя деньги, — а потом вдруг зачем-то добавил, словно кто-то дернул меня за язык: — тем более что не знаю, когда смогу отдать долг.

— Да, понимаю, — сочувственно сказал он, слизывая соус с пальцев, — Хорошую работу теперь найти трудно.

Я неопределенно пожал плечами, словно у меня был выбор, но я еще не решил. А выбора не было, если на то пошло. Санитаром в больнице для тех, кто подвергся наихудшему — выжиганию мозгов. Менять подстилки какому-нибудь сорокалетнему, превращенному в идиота преступнику.

— Слушай, — сказал вдруг Нельсон, — что если я устрою тебя к нам. Правда, платят ерунду. Человеку с твоим опытом маловато…

Я снисходительно улыбнулся, словно прощал ему эту бестактность. Он смутился.

— Я понимаю, у тебя куда лучше перспективы, в агентстве, Тенни, не так ли? У твоей девушки, я слышал, теперь свое агентство. А скоро ты «завяжешь», так что с этим будет покончено, полный порядок…

— Конечно, — согласился я, глядя, как он запивает остатки гамбургера Кофиестом. — А пока скажи-ка, сколько у вас платят?

Таким образом, когда я возвращался в Бенсонхерст, у меня уже была надежда на работу, правда, не очень хорошую, даже, можно сказать, совсем никудышную, но другой у меня не было.

Войдя в подземку, на плохо освещенной платформе я вынул из кармана плоскую коробочку, которую купил у остроносого со стреляющими глазками типа, околачивающегося у церкви. Холодный ветер, вырвавшийся из туннеля, взъерошил волосы, и я постарался стать к нему спиной, чтобы открыть коробочку без страха, что сквозняк унесет все содержимое. Уж слишком дорого она мне досталась.

Эти пилюли должны помочь мне избавиться от тяги к Моки-Коку и дать возможность обрести контроль над собой хотя бы на время.

Я долго смотрел на маленькую зеленую пилюльку на ладони. Говорят, через шесть месяцев тебя может ждать психический срыв, а через год — смерть.

Я сделал глубокий вдох и положил пилюлю на язык.

Не знаю, чего я ожидал. Необыкновенного прилива сил, чувства освобождения, отличного настроения?

Ничего этого не произошло. В лучшем случае это было, как укол новокаина — легкое покалывание во всем теле, а затем онемение. Прошло целых три часа, как я выпил в последний раз Моки-Кок. Но я не чувствовал потребности выпить его снова. Но, господи, до чего все серо и тоскливо вокруг!

…— Себестоимость нашей продукции очень низка, — объяснял мне мистер Семмельвейс, хозяин маленького заводика, где работал Нельсон Рокуэлл. — У нас практически безотходное производство. Мы не можем рисковать и брать на работу болвана или растяпу. Это может дорого нам обойтись. — Он без всякого энтузиазма изучал мое личное дело на экранчике компьютера. Там, где я стоял, мне ничего не было видно.

— С другой стороны, вас рекомендует Нельсон Рокуэлл, — продолжал он, — а я высоко ценю его, как работника, он один из лучших. Он заверяет меня, что вы справитесь.

Я получил работу. Благодаря рекомендации Нельсона Рокуэлла. Но не только. Были еще и другие причины. Первое — платил он сущий мизер и охотников работать у него было мало. Я получал бы куда больше, пойди я санитаром в интернат для психически неполноценных, хотя и рисковал бы остаться без пальцев, кормя из ложечки этих бедолаг. Вторая же причина — тщеславие Семмельвейса. Теперь он мог хвастаться перед клиентами и друзьями, что у него на заводе работают даже известные мастера рекламы.

Мне же пока предстояло выгружать тяжелые ящики, складывать тару и видеть усмешку хозяина, следящего за мною из своего застекленного закутка в конце цеха. А все, кто приходил к мистеру Семмельвейсу, действительно не верили своим глазам. Но мне было все равно.

Нет, я кривлю душой, говоря так. Мне было далеко не все равно. Я по-настоящему страдал, но знал, что надо продержаться здесь, пока не соберусь с силами и не решу, что делать дальше. Первый шаг я уже сделал, купив зеленые пилюльки. От Моки я уже отвык. Но это, пожалуй, и все. А в остальном пока перемен не было. Я хотя и перестал резко терять в весе, но руки по-прежнему дрожали, а по ночам, ворочаясь без сна, будил кого-нибудь из детей. Хозяева недовольно ворчали.

Свои сокровенные мысли я держал глубоко запрятанными в себе, но мой разум был активен, как никогда, рождая рекламные лозунги, планы кампаний, новые виды товаров и способы их сбыта. Я рассылал свои предложения в виде кратких записок-заявок во все рекламные агентства, требовал аудиенций, ждал приема в бесконечных конторах по найму. Ответа не было, услышав мой голос по телефону, на другом конце провода бросали трубку, а когда меня в очередной раз выставили из приемной, я прекратил эти визиты. Я испробовал все рекламно-торговые агентства, от самых маленьких до самых крупных. Кроме одного.

Я был с ним рядом, смотрел на него, стоя на тротуаре у дома, соседствовавшего с Центром Линкольна, где обосновалось новое агентство «Хэйзлдайн и Ку», но я не вошел в него. Почему? Сам не знаю. Но только не из гордости, которая никогда не была определяющей чертой моего характера. Просто чувство тупого оцепенения столь же хорошо притупляет и боль, и радость.

Я теперь лучше спал, появился аппетит. Я продолжал писать свои заявки и брошюрки, даже кое-что применил из своих задумок у себя на работе. Шли дни.

Моя работа едва ли могла бы кого-либо удовлетворить. Она была скучна. К тому же я понял, что заводик дышит на ладан. Готовой продукции никто из нас не видел. Все, что мы производили, отправлялось куда-то в такие места, как Калькутта или Кампучия. Им было выгоднее покупать ее у нас, чем привозить из дома. Но не настолько выгодно, чтобы их заказы могли поддержать наш завод. Работая первую неделю в проволочном цехе, когда работа мне позволяла, я совершал прогулки по заводу. На основании их можно было легко восстановить его историю. Дыры в полах в пустующих цехах на верхнем этаже говорили о том, что здесь тоже когда-то стояли станки и прессы. Но теперь все было покрыто толстым слоем многолетней пыли и всякого рода железным хламом. Но сохранилась электропроводка, и когда я повернул выключатель, кое-где, тускло мигая, зажглись светильники дневного света. Окинув взглядом просторное помещение, я подумал, что из него могла бы получиться неплохая ночлежка. Но у мистера Семмельвейса были на сей счет свои, я бы сказал «амбициозные» планы — заполучить хороших съемщиков, а, может, даже возродить завод в прежнем виде, когда здесь жизнь била ключом.

Я презрительно фыркал, считая это фантазией, но почти завидовал ему, ибо замечал, как мало в моей голове рождается фантазий, с тех пор, как я начал принимать зеленые пилюли. Нет ничего ужаснее просыпаться с чувством, что сегодняшний день будет не лучше вчерашнего.

Что сделать, чтобы изменить ход событий? Я не знал, и поэтому ничего не менялось. Я не пытался, как прежде, искать решения неразрешимых проблем, если они возникали. Но однажды утром, рано проснувшись, я не поехал на работу, а сел в поезд подземки, идущий в противоположную сторону, и оказался там, где так давно не был. Я стоял перед домом, где жила Митци.

Дверное устройство, куда я сунул руку, не отреагировало должным образом — дверь не открылась, но оно также не прищемило мою руку и не держало ее до тех пор, пока не появится постовой полицейский. Через минуту на экранчике двери появилось заспанное лицо Митци.

— Это ты? — удивилась она, а через мгновение добавила. — Проходи, раз уж пришел.

Дверь медленно, словно нехотя, открылась ровно настолько, чтобы я мог в нее протиснуться. Поднимаясь на лифте и вспоминая лицо Митци на экранчике, я невольно думал, что же в ней удивило меня? Растрепанные со сна волосы? Я неожиданно разбудил ее, в этом нет ничего удивительного. Странное незнакомое выражение? Возможно. Это было лицо человека, которого отнюдь не обрадовала встреча со мной.

Я запрятал эту проблему в тот дальний угол своей памяти, где скопилось довольно много нерешенных вопросов и неподтвержденных догадок. Прежде чем впустить меня в квартиру, она поспешила умыться и повязала волосы косынкой. Теперь лицо ее выражало лишь вежливое, но отстраненное любопытство.

— Я не знаю, зачем я зашел к тебе, — начал я. — Возможно, потому, что больше не к кому. — Я совсем не собирался произносить эти слова, но они сами слетели с моих уст. Когда я услышал их, я понял, насколько они верны.

Она смотрела на мои пустые руки и пустые карманы.

— У меня нет для тебя Моки, Тенни.

Я отмахнулся от этого, как от пустяка.

— Я больше не пью Моки. Я начал лечиться.

— Пилюли? — с ужасом воскликнула она. — Вот почему ты так ужасно выглядишь!

— Митци, — сказал я как можно спокойней. — Я не сошел с ума, и я не считаю, что ты что-то мне должна. Но я думал, что ты хотя бы выслушаешь меня. Мне нужна работа. Такая работа, которая позволила бы мне использовать все свои возможности и опыт. То, что я делаю сейчас, похоже на медленную смерть. В одно прекрасное утро я уже не проснусь и не встану с постели, ибо не буду ощущать разницы между смертью и той жизнью, которой я сейчас живу. Я в черном списке, ты это знаешь. Я не утверждаю, что это твоя вина, просто ты теперь единственная моя надежда.

— О, Тенни, — промолвила она и лицо ее на мгновенье дрогнуло, и мне показалось, что она сейчас расплачется. — О, черт! Пойдем лучше на кухню, Тенни. Я накормлю тебя завтраком.

Даже когда мир вокруг тебя сер и скучен, когда обстоятельства против тебя и привычный ритм жизни нарушается, человек по инерции продолжает делать то, что делал всегда.

Я смотрел, как Митци выжимает сок из апельсинов (настоящих свежих апельсинов!), мелет в кофемолке кофейные зерна (настоящий натуральный кофе!), и в это время рассказывал ей о своих планах, как некогда рассказывал Старику доверительно и уверенно.

— Товар, Митци, — говорил я, — это моя стихия. Я разработал план рекламной кампании новых видов товаров. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, как, в сущности, неудобно пользоваться вещами, которые быстро изнашиваются, выходят из строя — лезвия бритв, бумажные салфетки, пластмассовые расчески, зубные щетки? Как часто их приходится заменять. А вместе с тем, если производить товары длительного пользования…

Митци хмурилась, и я заметил, что легкие морщинки на переносице стали глубже и резче.

— Не понимаю, что ты задумал, Тенни.

— Долговечный заменитель бумажных салфеток. Я провел некоторые изыскания. Когда-то они назывались носовыми платками. Это был предмет роскоши. Нечто престижное.

— Если они вечные, что тогда делать с заводами и фабриками, которые их изготовляют?

Я покачал головой.

— Они вечны только условно, пока нравятся и пока ими пользуются. А мода зачем? Она может меняться ежегодно, не так ли? Сегодня модны квадратные носовые платки, завтра треугольные. Они могут быть разных рисунков и цвета, с вышивкой, кружевами, мережкой… Статистика говорит, что на такой товар всегда есть постоянный спрос и он намного выше, чем на изделия одноразового пользования.

— Неплохо, Тенни, — согласилась Митци, ставя передо мной чашку кофе.

— Это всего лишь одна из задумок, и не самая грандиозная, — поспешил добавить я и отпил кофе. Он мне понравился. — У меня есть другие планы, куда более интересные и многообещающие. Даже, я сказал бы, великие планы. Вэл Дембойс попытался украсть мою идею «Помоги себе сам», но использовал ее лишь наполовину.

— А ты знаешь все ее возможности? — спросила Митци и посмотрела на часы.

— Разумеется, черт побери! Мне никто не дал возможности развернуть этот план в полную силу. Понимаешь, после того, как создаются группы, каждый член такой группы образует вокруг себя тоже такую же группу. За вербовку каждого нового члена ему выплачиваются комиссионные. Десять новых членов — получай пятьдесят долларов в год за каждого плюс десять процентов комиссионных.

— Это неплохой способ пополнения радов, — сказала Митци и поджала губы.

— И это не только пополнение. Как ты вербуешь новых членов? Например, устраиваешь вечеринку, приглашаешь друзей, угощаешь их, поишь — и объясняешь им все преимущества членства. А затем… — я сделал глубокий вдох, — самое главное: каждый, кто завербует десять новых членов, получает повышение по службе. Он становится почетным членом группы, а это значит — будет получать теперь не пятьдесят долларов за каждого члена, а по семьдесят пять. Завербовав двадцать членов, он становится Советником и уже получает сто долларов… За тридцать новых членов… Главное, мы все время платим ему больше, но половину он все равно отдает нам, лишь бы были в избытке товары.

Я сидел, попивая кофе, и пристально следил за выражением лица Митци. Я ждал, что увижу на нем одобрение и восхищение. Но, кажется, напрасно.

— Тенни, — вздохнув, наконец сказала она. — Ты неисправимый… торгаш.

Это пробило брешь в стене официальности между нами. Я так резко поставил чашку на блюдце, что расплескал недопитый кофе. Когда я заговорил, я опять с удивлением слушал собственные слова, и не мог не согласиться с каждым своим словом.

— Нет, — заявил я. — Я не стопроцентный торгаш. Если на то пошло, в данный момент я никто. Я хочу вернуться в рекламу только потому, что чувствую, как это важно для меня. Но на самом деле я хочу…

Но здесь я остановился, ибо, прежде всего, испугался, что скажу ей, что она нужна мне, и еще потому, что почувствовал, как начал дрожать мой голос.

— Я хотел бы… — промолвил я в полном отчаянии и, немного помолчав, добавил, — …чтобы мир был иным.

Господи, что я хотел этим сказать? Мой вопрос не был риторическим. Он вырвался из самого сердца, не спросившись у разума. Но важны были не слова, а чувства, с которыми они были сказаны. И Митци это поняла.

— О, Тенни! — воскликнула она и опустила голову. Когда она снова подняла ее, она какое-то время испытующе смотрела на меня.

— Знаешь, — промолвила она так, будто обращалась и к себе тоже, — иногда я не сплю по ночам из-за тебя…

— Я этого не знал… — растерянно ответил я, потрясенный.

— Я знаю, что это глупо, — задумчиво произнесла она. — Ты — торгаш, это бесспорно. Сейчас ты потерпел крах, и это заставило тебя задуматься над тем, что дня два назад не пришло бы тебе в голову. Но от этого ты не перестал быть торгашом.

Я возразил, однако без всякой обиды или раздражения. Я просто хотел установить истину.

— Я — работник рекламы, Митци.

Я подумал, что никогда ранее не слышал, чтобы она употребляла такие слова, как «торгаш». Но Митци, кажется, не слышала того, что я сказал. Она думала о чем-то своем.

— Когда я была маленькой, папа-сан говорил мне: «Придет время и ты полюбишь, и здесь уж ничего нельзя будет поделать, как только бежать от того, кого любишь». Я жалею, что не последовала его совету.

Сердце мое готов было разорваться.

— Митци! — произнес я внезапно охрипшим голосом. Я протянул к ней руку, но она неторопливо, но решительно поднялась со стула и отступила назад. Моя рука повисла в воздухе.

— Оставайся здесь, Тенни, — ровным голосом сказала Митци и ушла в спальню. Дверь закрылась, щелкнул замок. Через минуту послышался шум льющейся воды. Я сидел, обводя взглядом стены комнаты, разглядывая панно с пейзажем Венеры, удивлялся вкусу Митци и пытался понять, что означает все, что она сказала.

Митци предоставила мне достаточно времени, чтобы поразмышлять, но мне это не помогло. Когда она вышла одетая и причесанная, со спокойным лицом, это уже была другая Митци.

— Тенни, — сказала она, — выслушай меня. Я Знаю, что это глупо, что я буду жалеть об этом, но я должна сказать тебе три вещи.

Во-первых, меня не интересует твой проект спасения всякого сброда. Мое агентство такими вещами не занимается. Во-вторых. Сейчас я ничем не могу тебе помочь. Даже если бы хотела. Через день-два я приду в себя и тогда сделаю все, чтобы мы больше не встречались. В данный момент мне не нужен еще один специалист по рекламе, а если тебя интересует мое мнение, то я категорически против. В третьих, — тут она сделала паузу, но потом пожав плечами, продолжила. — Мы, возможно, еще встретимся, но это будет не скоро, по одному вопросу. Это касается Отдела Идей, а также Политики. Это проект особой важности. Но пока это тайна. Может случиться, что ничего и не выйдет, если нам не удастся все вовремя подготовить. Я не должна была говорить тебе об этом. Нам нужно помещение, где разместить этот отдел, так, чтобы о нем никто не знал. Но даже и тогда мы, возможно, решим, что еще не время и надо подождать. Теперь ты понимаешь, насколько все неопределенно. Если же свершится, возможно, ты понадобишься. Позвони мне через неделю.

Она неожиданно приблизилась ко мне. Не сводя с нее глаз, с бьющимся от волнения сердцем я вновь протянул к ней руки, но она, уклонившись, нагнулась и поцеловала меня в щеку. Повернувшись, она направилась к двери.

— Не иди за мной, — сказала она тоном приказа. — Выйдешь через десять минут.

Она вышла.

Хотя маленькие зеленые таблетки, казалось бы, изрядно прояснили мой разум, они не помогли мне разобраться в Митци. Я мысленно повторял каждое слово нашего разговора с ней, беспокойно ворочаясь на своем матрасе. Тишину ночи нарушали хныканье младенцев и храп или сонное бормотание их родителей. Сколько бы я ни вертел в своей памяти каждое сказанное Митци слово, яснее от этого не становилось. Она меня любит? (Ведь она почти произнесла заветное слово, да и не могла она так искусно притворяться:) Митци, которую я знал на Венере, Митци наших коротких встреч и интимной близости, разговоров, не выходивших за рамки служебных интересов, и Митци здесь, на Земле — что между ними общего? Они так не похожи друг на друга.

Было отчего запутаться. Но одно мне было ясно. По окончании смены, помывшись, причесавшись и сменив одежду, я направился в тот конец цеха, где был стеклянный кабинетик мистера Семмельвейса.

Он был не один. Его гостя я уже видел здесь, и не один раз. Он часто захаживал к хозяину, не реже одного раза в неделю, и подолгу засиживался у хозяина. Иногда они вместе отправлялись на ленч и возвращались в отличном настроении от выпитого мартини.

Остановившись в дверях, я легонько кашлянул.

— Прошу прощения, мистер Семмельвейс, — вежливо произнес я.

Он бросил на меня недовольный взгляд, как бы говоривший: не видишь, я занят.

— Подожди, Тарб, — бросил он и продолжил свою оживленную беседу с гостем. Как я понял, речь шла о преимуществах той или иной марки педикеба.

Подождав немного, я снова кашлянул.

Мистер Семмельвейс воздел глаза горё, выразив этим свое удивление моим нахальством, а затем воззрился на меня и со всей строгостью спросил:

— Почему ты не на своем рабочем месте, Тарб?

— Моя смена кончилась, мистер Семмельвейс. Я хотел спросить вас об одном деле.

— Хм! — он бросил взгляд на своего приятеля, удивленно подняв брови. Знал бы он, что у меня когда-то был собственный педикеб с настоящим электромотором.

— Ну, чего тебе надо, Тарб? — наконец спросил он.

— Речь идет о пустующем помещении на верхнем этаже, мистер Семмельвейс. Мне кажется, я нашел вам съемщика. Это известное рекламное агентство.

Глаза Семмельвейса чуть не выскочили из орбит.

— Черт побери, Тарб! Почему ты сразу не сказал?

После этого все пошло, как по маслу. Я могу показать помещение Хэйзлдайну и Митци хоть завтра. Разумеется, я могу в этот день не выходить на работу. Само собой, я могу обращаться к нему в любое время. Нет, он нисколько не сердится, что я прервал его беседу с клиентом… Все в порядке и все такое прочее.

В порядке, но только не для меня. Сомнения, опасения, страхи одолели меня теперь с новой силой.

Когда мне наконец удалось дозвониться до Митци, она была крайне недовольна, словно сожалела, что вопреки своему категорическому заявлению, вынуждена снова общаться со мной. Она долго медлила с ответом, как бы сомневаясь и взвешивая мое предложение. Да, им нужно помещение. Она посоветуется с Хэйзлдайном.

Но когда я позвонил ей, как она просила, через десять минут, она коротко сказала:

— Мы сейчас приедем.

И, действительно, они не заставили себя ждать.

Я встретил их у ворот фабрики.

Хэйзлдайн показался мне еще более раздражительным, чем Митци по телефону.

— Хэлло, Дес, — вежливо приветствовал его я и протянул руку. Он сделал вид, что не заметил ее.

Вместо рукопожатия он недовольно буркнул:

— Черт знает, на кого ты стал похож. Ну, какую крысиную дыру ты собираешься нам показать?

— Прошу сюда, — жестом капельдинера, указывающего кресла в партере, я провел их внутрь, не собираясь предупреждать, как грязно и пыльно в старом здании. Я также не считал нужным извиняться за то, что пыль и спертый воздух в цеху тут же заставили их кашлять и чихать, что громкий стук прессов и гул станков мешал разговаривать, или же за то, что мистер Семмельвейс, мимо стеклянного кабинетика которого мы проследовали, по-свойски помахал им рукой. А впрочем, и еще за многое другое. Их дело решать. Я никого не собирался уговаривать.

На верхнем этаже было получше. Старое здание строилось прочно, и хотя шум станков доносился и сюда, но здесь он казался лишь далеким, не мешающим шумовым фоном. Свет был все такой же мигающий и неверный. Хотя вековая пыль заставила Митци расчихаться еще сильнее, они с Хэйзддайном уже не обращали на это внимания и с интересом осматривали помещение, лестницу черного хода, старый подъемник и множество дверей, каждая из которых была снабжена табличкой «Выход». Похоже эти двери не открывались десятилетиями.

— Много входов и выходов — это хорошо, — заметил Хэйзлдайн. Я рассеянно кивнул, ибо был всецело поглощен тем, что творилось со мной. Чувство непонятной тревоги вдруг охватило меня от всей этой странной обстановки. Митци, стоявшая рядом, казалось, никогда еще не была так далека от меня, как теперь. Наверное, нервы шалят, подумал я. Дают себя знать пилюли. Хотя я уже не так катастрофически терял в весе, как прежде, самочувствие мое не улучшилось, по-прежнему мучила бессонница. И все же…

— Тарб! — сердито окликнул меня Хэйзлдайн. — Ты что, плохо слышишь? Я спрашиваю тебя, как с транспортом в этом захолустье?

— С транспортом? — переспросил я и, загибая один за другим пальцы левой руки, стал перечислять. — Две линии метро, все автобусные линии, пересекающие центр города с севера на юг, и, разумеется, всегда можно нанять педикеб.

— А электроснабжение? — поинтересовалась Митци и громко чихнула.

— Как вы, должно быть, заметили, станки работают на электроприводах.

— Я не об этом, черт побери! Насколько надежна подача электричества? Бывают ли перебои?

Я пожал плечами, ибо как-то не задумывался над этим. Может и бывают, но я не помнил.

— Думаю, что нет, — сказал я, не подозревая, что Митци еще больше взвинчена этой обстановкой, чем я.

— Думаю?! — взъярилась она. — Даже такой одурманенный Моки-Коком тип, как… а-а-апчхи!

Она чихнула с такой силой, что даже закрыла лицо руками.

— О, черт! — вдруг простонала она и, стремительно опустившись на колени, стала шарить руками по грязному захламленному полу.

Когда она наконец подняла голову, на меня гневно глядели два разных глаза — один карий, другой небесно-голубой!

Если бы я не пристрастился к Моки, у меня давно должны были бы возникнуть подозрения. Откуда вдруг такая любовь к кресс-салату, контактные линзы (не для того ли, чтобы изменить цвет глаз?), равнодушие к отчаянным звонкам матери, не получающей известий от дочери? А это некое в ее лексиконе словечко «торгаш», когда она злится на меня? И еще много-много других таких же «мелочей».

Всему этому есть лишь одно объяснение.

Не будь я фанатом Моки и не одурмань себя пилюлями, моя реакция была бы мгновенной и единственно верной — вызвать полицию. Даже если бы это грозило и моей собственной жизни. Но я за это время через многое прошел. То, чем занималась Митци, было преступлением. А что не преступление?

Не знаю, сколько прошло времени, пока я, наконец, пришел в себя, полез в карман, вынул блокнот и быстро исписал целую страницу. Вырвав ее, я сложил ее вдвое.

— Митци, — сказал я и сделал шаг к ней, наплевав на потерянную линзу, на которую мог невзначай наступить. — Хотя ты совсем не Митци, не так ли?

Она застыла и молча смотрела на меня своими разноцветными глазами.

— Ты обманщица, подставное лицо. Так или не так? Ты агент венерян, двойник настоящей Митци Ку.

Хэйзлдайн за моей спиной сделал медленный громкий выдох. Я слышал, как он крадется ко мне, приготовившись к прыжку. Я быстро обернулся.

— Прочитай вот это, — сказал я, сунув ему в руку страницу из блокнота.

Он продолжал идти на меня, бросив взгляд на исписанную страницу, нахмурился, вздрогнул и стал читать вслух.

«Тем, кого это касается. Будучи жертвой пагубного пристрастия к Моки-Коку, я больше не могу жить. Единственный выход — покончить счеты с этой жизнью.

Теннисон Тарб».

— Что это значит, черт побери, Тарб?

— Воспользуйтесь этой запиской, если решите избавиться от меня. Или же поверьте мне и позвольте вам помочь, что бы вы ни задумали. Мне все равно. Я знаю, что вы венеряне, но это уже не имеет значения. — И чуть помолчав добавил. — Я прошу вас, пожалуйста.

Фальшивая Митци Ку

Когда-то жил на свете человек, которого звали Митчел Кортней. В честь него названы десятки улиц на Венере, его там считают героем. А на Земле в школе, где я учился, на уроках истории учительница не могла произнести его имя, не задохнувшись от злости. Так же, как и я, он был творцом рекламы, настоящей звездой своей профессии. Он тоже попал в жестокий жизненный переплет, пережил тяжкий нравственный кризис и, как я, не знал, как себе помочь. Он тоже стал предателем.

Это слово неприятно для слуха, особенно, когда это касается тебя. «Теннисон Тарб — предатель!» — кричал я себе в туннелях подземки и в трущобах Бенсонхерста, когда меня никто не мог услышать.

Но даже эхо не отвечало мне. А, может; отвечало, но я не слышал из-за стука колес. Я не уверен, что повторенные эхом эти слова могли бы ранить меня еще больнее, ибо понимал, что они справедливы и я заслужил их, как проклятье.

Видимо, от мук совести меня во многом спасали пилюли, как, впрочем, и от других терзаний, к моему счастью. Но у всякого счастья, как у монеты, есть оборотная сторона. Ею для меня стало полное равнодушие к любимой профессии. Так что, куда ни кинь, а все клин. Долго ли я так протяну, я не знал. В сущности, и так можно жить, не было бы лишь так тоскливо и серо вокруг.

Если бы не полное безразличие, я ежеминутно трясся бы от страха, ибо рядом, на чердаке, затевались, бог знает какие дела. Мозг Хэйзлдайна, как хорошая картотека, пополнялся планами, один смелее другого. Помешать этому можно было, лишь сунув его головой под пресс. Или дать снотворное и выбросить из окна с высокого этажа. Или подсыпать яд, обпоить Моки-Коком, чтобы стал таким же его фанатиком, как я. Но он в рот не брал Моки-Кока.

Митци в конце концов заставила его дать мне еще один, последний, шанс, и он подчинился. Но моей записки о самоубийстве он мне не вернул. Я представил себе, что меня ждет. Я видел два пути, оба уходящие в черные дыры туннеля: Хэйзлдайн воспользуется моей запиской, и прощай Теннисон Тарб; или — разоблачение, арест и казнь выжиганием мозгов. Но между этими двумя путями еле виднелась узкая тропка, по которой я могу, если удастся, пройти в то будущее, где мое имя будет предаваться анафеме в школах на каждом уроке истории.

Это счастье, что у меня были маленькие зеленые пилюли. Раз я выбираю узкую, как острие бритвы, тропку, тогда вперед! Ранним утром я помылся, побрился, выгладил брюки и вообще по-возможности навел лоск, осторожно двигаясь в тесноте комнаты, чтобы не разбудить хозяев и детишек, и вскоре уже мчался в поезде подземки. От долгого путешествия в душном, переполненном вагоне моя одежда снова приобрела измятый неопрятный вид, а сквозняк и копоть изрядно испортили прическу. И все же, мне кажется, у меня был достаточно презентабельный вид, когда я вошел в вестибюль агентства «Хэйзлдайн и Ку». Охранник снял отпечаток моей ладони, приколол к лацкану моего пиджака временный пропуск и доставил меня в кабинет Митци, вернее, в приемную, и передал меня ее новому секретарю № 2. Я его не знал, но ему я, очевидно, был известен, ибо, здороваясь, он произнес мое имя.

Мне предстояло выполнить необходимые формальности. Секретарь уже распорядился, чтобы Отдел личного состава подготовил контракт, и мне оставалось лишь поставить внизу отпечаток большого пальца. Как только я сделал это, я получил удостоверение и двухнедельный аванс. Лишь после этого мне наконец позволили переступить порог кабинета Митци.

Это было первоклассно оборудованное помещение и обставлено так же роскошно, как кабинет Старика. Огромный стол для заседаний, кресла вокруг стола, бар, видеосистема. В кабинете было три окна и два стула для посетителей. Чего здесь не хватало, так это самой хозяйки. За письменным столом, вместо Митци, я увидел Деса Хэйзлдайна. Никогда еще он не казался мне таким огромным. Взгляд его не предвещал ничего хорошего.

— Митци занята. Я вместо нее, — тут же предупредил он.

Я понимающе кивнул, хотя меньше всего мечтал делиться своими планами с Хэйзлдайном.

— Мы можем здесь говорить свободно? — спросил я.

Он, сдерживая себя, вздохнул и указал рукой на окна и двери, снабженные защитными экранами, а это означало, что электронные подслушивающие устройства нейтрализованы.

— Отлично, — сказал я. — Так вот, мне нужна работа.

Он неожиданно растерялся.

— У меня нет для тебя работы, — буркнул он недовольно.

Все ясно. В их планах мое участие не предусматривалось. Я свалился им на голову, как гром с ясного неба. Впрочем, сейчас я и сам ничего не мог предложить Десу, что могло бы заинтересовать его. Если он еще прислушивался к мнению Митци, то мое для него ничего не значило. И все же я решился помочь ему выйти из затруднительного положения.

— Митци говорила что-то о Политике. Я мог бы предложить кое-что интересное.

— Нет! — неожиданно громко рявкнул он.

Что могло его так разгневать, удивился я.

— У меня есть другие предложения, например, Религия или Новые товары…

— Не наш профиль, — угрюмо ответил он и поднял руку, словно предупреждал: продолжать бесполезно. — Вот разве что-нибудь неожиданное, громкое, способное потрясти… — вдруг нерешительно промолвил он.

Понятно, подумал я.

— Ага, ясно. Что-нибудь эдакое с риском для жизни, чтобы вы поверили наконец в мою лояльность! Совершить, например, настоящее преступление, за которое можно упрятать так далеко, откуда уже нет возврата. Так что ж, может, прикажете кого-нибудь убить?

Как просто и легко я предложил им это. Неужели пилюли окончательно притупили даже естественное чувство самосохранения? Как только я понял, куда он гнет, мне все стало ясно. Хэйзлдайн не глотает пилюлек, мозги его работают, как хорошая машина.

На огромном гранитном лице его застыла гримаса отвращения.

— За кого ты нас принимаешь, черт бы тебя побрал! — возмутился, он почти не скрывая своей ненависти ко мне.

Я пожал плечами.

— Мы такими делами не занимаемся, — продолжал возмущаться Дес, а я терпеливо ждал, когда он утихомирится и соберется с мыслями.

— Есть, правда, одна возможность, — наконец сказал он. — Ты, кажется, принимал участие в операции в пустыне Гоби?

— Я был всего лишь капелланом, — уточнил я. — Уволен за дисциплинарные нарушения.

— Это легко поправить, — раздраженно отмахнулся он. Еще бы, работая в таком агентстве, подумал я. — Что, если мы снова направим тебя в эти части? Но на этот раз поближе к техническим средствам, скажем, командиром спецбатальона? Ты знаком с техникой, я надеюсь.

— Нет, Дес, я ни черта в ней не смыслю, — почти с радостью сообщил я. — Это дело специалистов. Их для этого и нанимают.

— Ты мог бы командовать специалистами, — упрямствовал он.

— Разумеется. Любой дурак мог бы. Но зачем?

Если я раньше думал, что он просто на ходу импровизирует, лишь бы морочить мне голову, то он тут же опроверг это своим ответом.

— Чтобы помочь Венере! — яростно выкрикнул он. — Чтобы заставить ваших чертовых торгашей, этих мелких лавочников оставить нас в покое!

— Ты серьезно? — я обалдело глядел на него. — Ну так вот, выбрось это из головы.

— Почему?! — в голосе его уже рокотали раскаты грома.

— То, что ты агент венерян, у меня нет сомнений, не специалист по рекламе ты хреновый. Откуда ты взял, что аудио-визуальные средства воздействия — это главное в рекламе? Это всего лишь вспомогательные формы воздействия, так сказать, стимуляторы, толкачи…

— Ну и что из этого?

— А то, что у рекламного дела свои законы. Рекламой можно приучить людей что-то покупать, она может привить вкусы, породить привычки и пристрастия. Но ты слышал, чтобы реклама сделала человека добрым или хорошим?

Я понял, что попал в точку. Этот деятель рекламы ничего в ней не смыслил. Как специалист он был нуль.

Как ему удалось так долго скрывать свое невежество, было для меня загадкой. Поэтому все, что я говорил ему потом о рекламе, было сущей правдой, для его же пользы. Зачем, сказал я ему, учиться на ходу тому, на что имеются уже обученные специалисты. Их можно просто нанимать, были бы деньги.

Он лишь недовольно огрызался.

— Тебе, пожалуй, подошла бы Модель-Б — это когда времени в обрез. Но она годится лишь для локальных, единичных операций. Вообще, я считаю, реклама в полном смысле слова тебе не нужна.

— Не нужна?

— Тебе нужно широкое и прочное завоевание общественного мнения, гласность, — поучал я его. — Слово, передаваемое из уст в уста. Молва. Так создается имидж. Рассказы о прекрасных венерянах, парочка примеров, когда привычные злодеи на самом деле оказываются милыми чудаками. Несколько видеофильмов о Венере — как там славно живут, что едят, как обожают острый соус «карри»…

— Венеряне терпеть не могут соус «карри», черт побери! — не выдержал Хэйзлдайн.

— Примеров можно набрать сколько угодно, но главное осторожность, тщательность, не перестараться. Ты имеешь дело с глубоко укоренившимися предрассудками. И еще — надо уметь обходить рогатки законов. Все можно сделать, как надо, если есть деньги и время в запасе. Ну, скажем, лет пять-шесть.

— У нас нет такого времени!

— Я знаю, Дес, — нахально осклабился я. Может, нехорошо, но я искренне наслаждался его растерянностью. Я делал все, чтобы еще больше взвинтить его, хотя он в любую минуту мог бы поставить меня на место. В конце концов, моя записка о самоубийстве лежала в его кармане. Но я уже ничего не боялся. Мне было все равно, что будет со мной. Я уже не управлял событиями. На всем свете у меня был лишь один друг — Митци. Лишь она, если захочет, может спасти меня. А если нет?..

Я покинул кабинет разъяренного Хэйзлдайна, испытывая удивительное чувство свободы, какого не испытывал уже бог знает с каких пор. В этот вечер я изрядно потратился на новый костюм и кое-что другое из одежды. Я подбирал все так тщательно и придирчиво, словно был полностью уверен, что все это мне обязательно пригодится.

Утром следующего дня, когда я пришел в агентство, меня приняла уже сама Митци. У нее были красные от бессонницы глаза, глубокая морщина перерезала переносицу. Она молча указала мне на стул и опустила звуконепроницаемые шторы на окнах. Поставив локти на стол, подперев подбородок ладонями, она долго испытующе смотрела на меня, а затем сказала:

— Как это меня угораздило связаться с тобой, Тенни?

Я весело подмигнул ей.

— Зато мне повезло.

— Сейчас не до шуток, — рассердилась она. — Я не искала тебя, я не собиралась… — Тут она сделала глубокий вдох, словно решалась на что-то отчаянное, — …влюбляться в тебя, черт побери! Ты хотя бы осознаешь, как все это опасно?

Я поднялся со стула и поцеловал ее в макушку. Лишь после этого я стал серьезным.

— Я все знаю, Митци. Не надо так беспокоиться.

— Сядь на место, и не смей больше вставать со стула, — рассердилась она. Когда я сел, она успокоилась и подобрела. — Я знаю, что ты ни в чем не виноват. Это все я со своими эмоциями. Я не хочу тебе зла, Тенни. Но если мне придется выбирать между тобой и делом…

Я поднял руку, прося ее не продолжать.

— Я знаю, Митци. Но тебе не придется выбирать. Я должен быть рядом с тобой, поверь мне. Это необходимо. Твои придурки не понимают, что ты делаешь.

Я увидел в ее глазах недоверие, но она тут же согласилась со мной.

— Это верно. Нам всем это настолько противно, что мы то и дело совершаем ошибки. Если бы ты мог помочь нам…

— Я могу… И ты это прекрасно знаешь.

— Да, пожалуй, — неохотно согласилась она. — Я уже сказала Хэйзлдайну, что его проект не годится, но он решительно против твоих предложений. Хорошо, я возьму всю ответственность на себя. То, чем мы сейчас занимаемся, Тенни, это Политика. Ты будешь работать с нами. Ты возглавишь кампанию под моим руководством и, разумеется, под руководством Деса…

— Отлично, — искренне обрадовался я. — Где же, здесь или?..

Она опустила глаза.

— Поначалу здесь. Есть еще вопросы?

Вопросы, разумеется, были, и прежде всего, почему здесь, а не вместе с ними на чердаке фабрики Семмельвейса. Но я понимал, что этот вопрос ей не понравится, поэтому как можно спокойнее сказал:

— Может, ты ознакомишь меня с состоянием дел?..

— Конечно, — ответила Митци так, будто я спросил у нее, как пройти в туалет. — Наша главная задача — подорвать экономику Земли. Для этого мы должны проникнуть во все правительственные органы.

Я ждал, что она будет продолжать и внесет большую ясность, но когда понял, что пояснений не будет, я уточнил:

— Ты сказала, правительственные органы?

— Да, — ответила она. — Ты удивлен? По-моему, яснее ясного. Однако никому из ваших умников от рекламы в голову такое никогда не приходило. Так же, как и Консервационистам?

— Но, Митци, зачем тебе правительство? На этих манекенов теперь никто не обращает внимания. Реальная власть в руках рекламных агентств.

Она кивнула, соглашаясь.

— Да, де-факто. Но де-юре правительства по-прежнему наделены важными полномочиями. Законы пока еще никто не отменял. Другое дело, что законодатели действуют по указке рекламных агентств. Но никто до сих пор этого их права не оспаривал. Так вот, теперь место агентств займем мы. Правительство манекенов будет выполнять нашу волю. А чем это кончится? Депрессией, какой они еще не знали. Пусть тогда попробуют сунуться к нам на Венеру!

Я смотрел на нее, не веря своим ушам. Более бредовой идеи я еще не слышал. Даже если я сам ею займусь, у меня все равно ничего не выйдет. Экономическая депрессия, массовая безработица, крушение всего, чему меня учили поклоняться…

И все же совесть требовала задать себе вопрос: кто ты, чтобы критиковать? Алкоголик, наркоман, неудачник. Видит бог, у меня тоже были принципы и мне не раз приходилось поступаться ими, особенно в последнее время. Я запутался. Но Митци знала, что делать.

— Митци, послушай, — начал я, осторожно собираясь с мыслями. — Не все у нас на Земле тебе достаточно понятно…

— Понятно? — рассердилась Митци. — Здесь все дрянь, все гадко, подло!..

Я развел руками, как бы соглашаясь. Тем более, что я уже перешел в ее команду.

— Ты уверена в успехе?

— Неужели мы, по-твоему, такие уж варвары? — воскликнула она в негодовании. — Мы все продумали, предусмотрели, проверили. Нам помогали психологи, антропологи, политологи, военные стратеги… — Она остановилась. — Черт! — промолвила она мрачно. — Мы действительно не знаем, сработает ли все, как надо. Но это наш оптимальный вариант, лучший из всех, что мы разработали!..

Я сидел и смотрел на свою бронзовую леди. Вот ради чего я должен рисковать жизнью! Ради глобального и смертельно опасного заговора, подготовленного «яйцеголовыми» и осуществляемого фанатиками. Это могло бы показаться фарсом, если бы не было таким опасным. Это — измена, нарушение контрактов, нечестная коммерческая игра. Если все закончится провалом, лучшее, на что я могу надеяться, — это еще один визит в исправительную колонию на Венере, но на сей раз я буду сидеть по ту сторону решетки.

Я смотрел на Митци и думал: наверное, так выглядела Жанна д’Арк перед походом. Она сияла, глаза ее были возведены к небу, смуглое лицо просветлело и светилось мягким золотистым светом. Но резкая морщинка на переносице не исчезла…

Я протянул руку через стол и коснулся ее.

— Пластическая операция, не так ли?

Она мгновенно пришла в себя, сердито воззрилась на меня, жестко сжав губки. К искусственной морщине прибавились уже свои, натуральные.

— Ладно, так и быть, Теннисон, — сказала она. — Конечно, пришлось прибегнуть к пластической операции. Я лишь немного была похожа на Митци Ку.

— Да, понимаю, — кивнул головой я. — Я так и думал. Значит, замысел был таков: убить нас двоих, толкнув под поезд, не так ли? А затем объявить, что спаслась только Митци. И ты стала бы ею.

— Примерно так, — сердито согласилась она.

— Кстати, хотелось бы знать твое настоящее имя.

— Проклятье, Тенни! Что от этого изменится? — обидевшись, она умолкла, а потом сказала. — Софи Ямагучи, если это имеет для тебя значение.

— Софи Ямагучи, — повторил я, словно пробуя ее имя на вкус. Оно мне не понравилось. — Нет, я буду по-прежнему звать тебя Митци, если ты не возражаешь.

— Я? Зачем же? Я и есть Митци Ку. Уже семь месяцев я учусь быть ею, прослушиваю записи ее голоса, копирую ее походку, выучила до мельчайших подробностей всю ее жизнь. Ведь мне удалось обмануть даже тебя, не правда ли? Я уже забыла Софи Ямагучи. Словно умерла она, а не…

Она неожиданно умолкла.

— Значит, Митци умерла? — спросил я.

Фальшивая Митци Ку неохотно ответила на мой прямой вопрос.

— Да, она умерла. Но не тогда, когда вас сбил поезд. Поверь мне, Тенни, я была рада, что этого тогда не случилось. Мы не убийцы, пойми это, Тенни. Мы не стремимся причинять кому-либо вред, если этого можно избежать. Но таковы были реальные обстоятельства в тот момент. Мы сразу же направили ее в лагерь перевоспитания.

— Понятно, — сказал я. — В Антиоазис, не так ли?

— Да, ее направили туда. И все бы обошлось. Она или одумалась бы и перешла на нашу сторону, или, в крайнем случае, осталась бы там, и до нее никому бы дела не было. Но она убежала. Ей не хватило кислорода, и, возможно, воды, когда она оказалась в пустыне… В этом никто не виноват, Тенни… — сказала Митци вполне искренне.

— Я никого не собираюсь винить, — ответил я, — А теперь, как ты хочешь, чтобы я тебе помог?

Разве в том, что случается, есть всегда чья-то вина, думал я. Во всяком случае никто так не считает. Просто каждый делает то, что должен.

Возвращаясь в тот вечер к себе в Бенсонхерст, я смотрел на бледные усталые лица пассажиров, крепко уцепившихся за петли поручней в мчащемся поезде подземки, на мелькающие за окном грязные стены туннеля и тусклые огни и думал: неужели я хочу сделать жизнь этих людей еще тяжелее?

Разрушение экономики — это не абстрактная идея. Это конкретные действия и конкретные результаты. Например, безработица для клерка или полицейского из сыскного агентства Бринка, для работника рекламы, как я, что означало бы полную профессиональную деградацию. Еще большее обнищание семей, в одной из которых я жил в Бенсонхерсте. Я теперь все больше начинал понимать, что Земля по сути творила зло на Венере, устраивая саботажи и пытаясь полностью лишить ее население права жить так, как ему хочется. Я правильно сделал, что согласился помочь Митци покончить с этим злом — даже если это совсем не та Митци, которую я знал. Но где тот предел, после которого любые наши попытки покончить со злом считались бы оправданными?

Мне не хотелось, чтобы ко всем моим сомнениям, терзаниям и дилеммам прибавился еще комплекс вины, до сих пор не доставлявший мне особых беспокойств.

И тем не менее…

Тем не менее, я сделал все, о чем просила меня Митци. Черт побери, я выполнил свою работу отлично.

— Прежде всего, Тенни, ты должен заняться выборами, — наказывала мне Митци. — Не надо никаких концепций и идей. Делай свое дело как простой торгаш, но так, чтобы мы непременно вытрали.

Ладно Митци. Я сделаю все, что ты просишь. И я сделал, стараясь не чувствовать себя предателем.

Покинув агентство «Таунтон, Гэтчуайлер и Шокен», Митци прихватила с собой моего старого приятеля Диксмейстера. Ему удалось занять мое место после того, как меня вышвырнули оттуда, и теперь он не очень-то охотно согласился на понижение. Но он сразу повеселел, когда я пообещал ему большую самостоятельность.

Я предоставил ему полную свободу отбора и проверки кандидатов. Правда, я внимательно следил за отбором по скрытой сети ТВ, но вскоре понял, что могу этого и не делать. Парень не даром прошел мою школу.

У меня же были более важные дела. Мне нужны были идеи, лозунги, слова, которые, независимо от их смысла, били бы в цель, производили впечатление, запоминались. Я заставил Исследовательский отдел произвести анализ всех политических кампаний и их лозунгов. А тем временем мой монитор выдавал мне их непрерывным потоком: «Честная игра», «Моральный перевес», «Забытый потребитель», «С шеи народа долой!», «Реклама — это ваша правда» и прочие. Последний лозунг был бы хорош, если бы был верен. Это все равно, что всех убеждать: «Я — не мошенник». А вот лозунг «Объявим войну нищете» был бы хорош, если бы был выполним. Такую войну нам не выиграть — кругом толпы нищих. Впрочем, все эти лозунги и девизы не имели ничего общего с действительностью. Однако я всегда учил своих подчиненных, что главное не в словах, а в том, что они затрагивают в человеческом подсознании.

Это была тяжелая, напряженная работа, затрудняемая к тому же тем, что за это время я утратил что-то из былой профессиональной сноровки. И прежде всего, как мне казалось, я утратил былое неуёмное желание побеждать. Для Митци же — это было главным. Для нее, но не для меня.

И все же я кое-что сделал. Я показал Диксмейстеру парочку видеоклипов, отлично выполненных, с моей точки зрения, просто шедевров, в музыкальном сопровождении.

Глаза Денни, глядевшие на экран, почти вылезли из орбит от удивления.

— «Руки прочь от Гипериона?» Отлично, мистер Тарб! — воскликнул он по привычке и вдруг осекся. — Но это как бы наоборот?.. Разве нам не нужен такой рынок как планета Гиперион, мистер Тарб?

— Да не наши руки прочь, Диксмейстер, — снисходительно пояснил я. — Мы не хотим, чтобы туда лезли венеряне. Понял?

Лицо его просияло.

— Великолепно, мистер Тарб. Как всегда отличная работа, — подобострастно воскликнул он. — А вот этот: «Свобода информации». Значит, никакой цензуры, да? Или этот: «С шеи народа долой». Гениально!

Я отослал его проверить мои лозунги на кандидатах, посмотреть, как они реагируют, понимают ли их, а, главное, могут ли без запинки, единым духом произнести. Сам же занялся разработкой агентурных связей — надо же все узнать о кандидатах конкурирующих агентств. Работы было невпроворот. Мой рабочий день был двенадцать — четырнадцать часов. Я похудел еще больше и стоя засыпал, уцепившись за поручни в вагоне подземки, преодолевая длинные расстояния от центра города до Бенсонхерста. Я ни о чем не думал. Дав Митци обещание, я был намерен выполнить его, что бы это мне ни стоило. Пилюли свое дело сделали — я начисто забыл о Моки-Коке.

Впрочем, я забыл о многом другом, просто потерял интерес. Кроме, кажется, одного. Скорее, это не было каким-то определенным физическим желанием, с которым можно было бы справиться с помощью тех же зеленых пилюль. Скорее, все это шло откуда-то от разума, из глубин памяти, которая рождала мимолетные сладкие мгновения близости, легкого, как ветерок, дыхания на моей щеке, ощущения теплоты бархатной кожи. Короче, это была тоска по Митци.

Я почти не общался с ней, хотя появлялся в ее кабинете ежедневно для короткого доклада. Иногда ее не было, и тогда за ее столом сидел Хэйзлдайн. Приходилось докладывать ему. Он слушал, раздраженно перемещая в кресле свое тяжелое тело, недовольно хмурясь, просматривая видеоклипы, которые ему всегда казались либо слишком короткими, либо слишком длинными. А моя Митци где-то заседала, иногда даже за пределами Нью-Йорка.

Я знал, что работа у них кипит, только без моего участия. Что оно им не нужно, было ясно из того, как безжалостно, не вникая, они перекраивали мои ленты.

Мое состояние можно было сравнить с анестезией. Но, к сожалению, пилюли не избавляли от ночных кошмаров. Мне снилось, как полиция охраны коммерческих тайн врывается в мой кабинет днем или в трущобы Бенсонхерста ночью и стаскивает меня с моего матраса.

Даже когда я видел Митци, встречи с ней были столь же официальны, как и с Хэйзлдайном. Правда, иногда, обращаясь ко мне, она вдруг могла сказать: «Дорогой, Тенни».

Шли дни…

Однажды вечером, когда я обучал одного из кандидатов навыкам ведения дебатов — как вопросительно вздергивать бровь в знак легкого скептицизма, упрямо выпячивать нижнюю челюсть в знак решимости, грозно хмурить брови и с достоинством держать дистанцию, если оппонент нарушает приличия, — в этот момент в мой кабинет вошла Митци.

— Я на секунду, не буду вам мешать, — скороговоркой произнесла она и, наклонившись, шепнула мне на ухо. — Когда освободишься, я думаю, тебе не следует тащиться в такую даль. У меня достаточно просторная квартира.

Если бы я умел молиться, я бы поверил, что Господь услышал мои молитвы. Но не все обошлось так хорошо, как бы хотелось. Возможно, виной были пилюли, приглушившие все краски до одного серого цвета. Не было былой остроты желаний и ощущений. Но я и этому был рад. Кстати, я заметил, что и Митци была не в форме.

Что ж, такое бывает со всеми. К тому же усталость и раздражение не лучшие помощники. Но зато мы с Митци, сблизив наши головы на подушке, всласть наговорились. Должно быть потому, что и она, и я давно забыли, что такое нормальный сон, а еще потому, что всякую неудачу спешишь чем-то компенсировать. Вот мы и болтали, не закрывая рта. Все же лучше, чем делать вид, что спишь, и прислушиваться, как другой делает то же самое.

Разумеется, многих тем мы не касались. Митци ни слова не проронила о своих секретных совещаниях, оставив эту часть айсберга глубоко под водой. Я тоже не спешил делиться своими сомнениями. Что у венерянских заговорщиков не все клеится с их никудышными прожектами, мне уже давно было ясно. Недаром Хэйэлдайн столь настойчиво заводил разговор об операции в пустыне Гоби. Я же упорно избегал говорить об этом. Я постоянно помнил, чем это все может кончиться для меня. Когда Митци во сне кричала и беспокойно ворочалась, я знал, что ее мучают те же страхи.

Мои откровенные разговоры с ней были явным нарушением коммерческих тайн. Но я торопился посвятить ее во все, что им могло быть полезным. Я раскрыл ей секреты родного агентства, рассказал о характере деятельности нашего посольства на Венере и, разумеется, все, что касалось операции в Гоби.

Она то и дело негодующе или презрительно комментировала: «О, эти торгаши!» «Тирания торгашей» и прочее. Я же, как Шехерезада, каждый вечер готовил новый рассказ, сознавая, что от этого, по сути, теперь зависит, проснусь ли я завтра утром. Я понимал нынешнюю полную зависимость.

Это, разумеется, ущемляло мое самолюбие со всеми вытекающими отсюда нежелательными комплексами.

Но не все было так уж безрадостно. Я рассказал ей о своем детстве, как мама сшила мне форму для моего первого слета юных фанатов рекламы, о школьных годах и первой детской любви. А она в свою очередь рассказала о себе. Я, конечно, и не ждал, что она будет делиться со мной тайнами венерянского заговора.

— Мой отец прибыл на Венеру с первым космическим кораблем, — рассказывала Митци, и я понимал, чем дальше она уйдет в воспоминания, тем это безопаснее для нее. Рассказывая о настоящем, всегда можно проговориться. И все же, все, что она говорила, было мне интересно. У нее была особая привязанность к отцу. Он был соратником самого Митчела Кортнея и принадлежал к тем убежденным романтикам Консервационистского движения, которые, восстав против оболванивая людей и манипулирования ими в обществе потребления, предпочли бежать с Земли на Венеру. Так сказать, из огня да в полымя. Судя по рассказам отца Митци, первые годы обживания Венеры и все выпавшие на их долю трудности и испытания можно сравнить разве что с кругами ада.

Ее отец был обыкновенным потребителем, к тому же еще совсем мальчишкой. Первой его обязанностью на Венере стало рытье землянок. Они делали это почти голыми руками. А по окончании смены он собирал мусор и отходы и закапывал их в грунт Венеры. Когда инженеры начали сооружать первые трубы Хилша для очистки и охлаждения атмосферы, ее отец помогал пеленать первых юных венерян.

Он, как говорила Митци, не имел профессии и был слаб здоровьем. Полуголодное детство и поврежденный позвоночник давали себя знать в трудных условиях колонизации Венеры, но за что бы он ни брался, он был всегда в числе лучших.

В те годы, когда венерянам удалось разбудить энергию потухших вулканов и использовать ее для своих нужд, ее отец женился, и родилась она. В это же время он получил повышение по службе, но вскоре умер.

Идея использования вулканов была, пожалуй, величайшим достижением венерян. Разбудив их, они дали выход кислороду, таившемуся в их недрах и путем охлаждения водяных испарений получили так необходимую им влагу. В сущности они искусственно воспроизвели процессы, на которые Земле, чтобы иметь моря, океаны и атмосферу, понадобилось четыре миллиарда лет. Ведь венеряне не могли ждать. Сооружение влагоулавливателей над кратерами вулканов было нелегким и опасным делом. При малейшей ошибке или оплошности, они взрывались.

— Так погиб мой отец. Мне было всего три года.

Я был утомлен, нервы на пределе, но рассказ Митци искренне тронул меня. Я протянул к ней руку. Она отстранилась.

— Это и есть любовь, — сказала она глухо, уткнувшись лицом в подушку. — Она причиняет страдания. После смерти отца я всю свою любовь отдала Венере. Я поклялась, что больше не полюблю ни одного человека.

Помолчав, я нерешительно встал с кровати и отошел в глубину комнаты. Она не окликнула меня.

Ночь кончилась, рассветало. Рождался еще один серый день. Пока вскипал кофе, я стоял и смотрел в окно на окутанный смогом огромный город и спешащие толпы людей внизу. С горечью я думал о том, как калечу свою жизнь. Здоровье я уже потерял. Мое отражение в стекле подтверждало это лучше всяких слов — впалые щеки, неестественно блестящие глаза в глубоких темных впадинах глазниц.

— Смотри, смотри повнимательней, Теннисон, — услышал я за своей спиной голос Митци. — Ты действительно черт знает во что превратил себя.

Мне уже порядком надоели эти «комплименты». Я обернулся. Митци сидела на краю постели, спустив ноги на пол, и вызывающе смотрела на меня глазами без линз.

— Прости, Митци. Мне очень жаль…

— Жаль, жаль! — передразнила она раздраженно. — Надоело слушать! — она будто читала мои мысли. — Похоже тебе всего жаль. От своей жалости ты еще, пожалуй, умрешь в моей постели в самый неподходящий момент.

Я продолжал смотреть в окно, будто ждал, что с улиц этого старого грязного города кто-то сможет ответить лучше меня на ее слова. В них, увы, была правда. Пусть говорит.

Но Митци не собиралась довольствоваться монологом.

— Ты погибнешь от этих пилюль, — гневно воскликнула она. — И тогда мне уже будет жаль. Словно мне мало собственных тревог и страхов.

Я приблизился к ней и нежно коснулся ее обнаженного плеча. Но это не умиротворило Митци. Она смотрела на меня почти с ненавистью глазами затравленного зверька.

Я чувствовал, что пришло время утреннего приема пилюль и поспешно бросил одну в рот. Но на этот раз я молил не о забвении. Мне нужны были бодрость, ясность ума, мудрость решений и умение сострадать, чтобы помочь Митци. Но чуда не произошло.

Остатка благоразумия хватило лишь на то, чтобы произнести банальную фразу.

— Нам, пожалуй, пора одеваться, чтобы успеть на работу. Не ровен час, наговорим друг другу такого, о чем потом пожалеем. Мы оба на пределе, Митци. Может, в эту ночь удастся поспать…

— Поспать! — прошипела она, как разъяренная кошка, — Как могу я спать, когда каждую минуту жду стука в дверь, жду, когда сюда ворвутся эти гориллы из Охраны коммерческих тайн!..

Я вздохнул. Ведь это были и мои страхи.

— Зачем думать о плохом, Митци, — попробовал я успокоить ее голосом, в котором заметно поубавилось уверенности. — Разве плохо, что мы так много узнали друг о друге?

— Я знаю слишком много, Тенни. Ты же типичный наркоман и развалина. Даже в постели ты никуда не годишься…

Но тут она опомнилась, ибо поняла, чем это может кончиться. Однако роковые слова были произнесены. Оставалось только добавить: «Между нами все кончено» и выставить меня за дверь. Однако мы с ней были пленниками особых обстоятельств, а они диктовали свой конец.

Я ждал еще какое-то время, пока она скажет: «Убирайся вон! Убирайся навсегда из моей жизни». И тогда, думал я, словно не о себе, а о ком-то другом, мне останется поскорее добраться до аэропорта, купить билет на любой самолет и раствориться в толпе где-нибудь на улицах Лос-Анджелеса или Далласа, а то и еще дальше. Может, Десу Хэйзлдайну не удастся там меня найти. Я бы мог переждать, когда все кончится. Независимо от того, кто победит, и у той, и у другой стороны будут ко мне претензии, и кто-то из них когда-нибудь постарается свести со мной счеты. Но Митци не произнесла этих слов. Она сидела на кровати и напряженно прислушивалась к неясным шорохам за дверью.

— О, боже, — в отчаянии воскликнула она. — Который час? Они уже здесь!

Кто-то действительно стоял за дверью, но никто не собирался взламывать ее. Дверь просто пытались открыть ключом. Значит, не полиция.

Вошли трое. Среди них женщина, которую я ранее никогда не видел. А остальные… По-моему, они меньше всего имели право входить в эту квартиру, да еще подобным образом. Это были Старик и Вэл Дембойс.

Увидев их, я испугался. Они же остолбенели, а потом дали волю своему гневу.

— Черт побери, Митци! — неистовствовал Вэл Дембойс. — Ну и удивила! Что здесь делает этот алкоголик?

Я мог бы возразить, сказать, что давно не пью Моки-Кок, но какой смысл. В голове была полная сумятица. Но одна разумная мысль все же появилась: что означает их приход сюда?

Я все равно ничего не успел бы ответить Дембойсу на его выпад, потому что Старик по привычке сразу же взял ситуацию под свой контроль. Он предупреждающе поднял руку, требуя внимания и тишины. Лицо его стало каменным.

— Ты, Вэл, оставайся здесь, — тоном приказа сказал он Дембойсу, — и не спускай с него глаз. А остальных прошу за мной.

Я смотрел им вслед, когда они покидали комнату — Митци, Старик и незнакомая маленькая толстая женщина. Судя по презрительной фразе, брошенной на ходу в мою сторону, она говорила по-английски с сильным акцентом.

— Она из Корпорации «Рус», не так ли? — не удержавшись, спросил я у Дембойса. Я знал, как он мне ответит. И не ошибся.

— Заткнись! — злобно рявкнул он.

Я кивнул, показав ему, что понял. Я не нуждался в его подтверждении. Сам факт того, что он и Старик бесцеремонно входят в квартиру Митци, говорил о масштабах заговора и о том, что он готовился не вчера. Когда же Старик начал его финансировать? Не после того ли, как вытянул счастливый билет в первой и последней лотерее на Венере? А Митци? Разумеется, свою долю она внесла после судебного процесса, вынесшего приговор о миллионной компенсации за «увечья в результате несчастного случая». А Дембойс? Не иначе, как поделился своими торговыми прибылями. Все эти операции совершались, разумеется, на Венере. На Земле они не прошли бы незамеченными. И все это ради одной цели. Если в этом участвует Корпорация «Рус», значит, заговор носит международный характер. За скупыми обмолвками Митци скрывается нечто грандиозное.

— Вы могли бы хоть в чем-то довериться мне, — сказал я Дембойсу, — Во всяком случае, я уже не раз доказал вам свою лояльность. — Но я опять услышал: «Заткнись».

— Ладно, — наконец сказал я. — Если ты не против, я выпью еще чашечку кофе.

— Ни с места! — крикнул он, но, немного подумав, неохотно согласился. — Я сам тебе налью, а ты не смей вставать со стула.

Не сводя с меня глаз, он взял кофеварку. Господи, чего он боится? Я сидел, не двигаясь, невольно прислушиваясь, как то затихал, то возобновлялся гул спорящих голосов за дверью. Иногда до меня долетали отдельные слова. Я мог бы не прислушиваться, ибо знал, о чем они спорят.

Когда они вошли, я с интересом посмотрел на их лица. Они были серьезны, а лицо Митци было непроницаемым.

— Мы пришли к решению… — начала она мрачно. — Но лучше допей свой кофе, а потом я все тебе расскажу.

Это уже был лучик надежды на мрачном небосклоне. Я превратился весь во внимание.

— Прежде всего, — медленно начала Митци, — во всем виновата одна я. Мне следовало бы выставить тебя за дверь еще час назад. Я знала, что сегодня все здесь соберутся.

Попивая кофе, я кивал головой; показывая, что слушаю ее внимательно. А сам не сводил глаз со всех троих. Выражение их лиц не менялось.

— Ну и что из этого? — спросил я почти весело.

— А то, что будет несправедливым и безнравственным… — Митци произносила слова медленно с интервалами, будто взвешивала каждое из них, — …взвалить всю вину на тебя.

Она умолкла, словно ждала, что я отвечу.

— Благодарю, — сказал я, почему-то ощутив беспокойство, и отпил еще глоток кофе.

Но Митци молчала и с какой-то особой сосредоточенностью продолжала смотреть на меня.

Странное дело, с ее лицом вдруг что-то стало твориться, хотя выражение сосредоточенности не исчезло. Черты ее лица расплылись и словно сместились. Из углов комнаты на меня надвигалась тьма… В голове вдруг мелькнула, исчезая, догадка — вкус кофе… он был каким-то странным!..

Господи! Проклятая записка. Зачем только я написал ее. Отчаяние, охватившее меня, нарастало. Еще не отключившиеся окончательно разум, зрение, слух, да и все мое естество безмолвно молили о пощаде: дайте мне еще один шанс! Еще один день…

Но мир отступился от меня.

Даже потом Митци продолжала бороться за меня.

То, что они подсыпали мне в кофе, не было ядом. Я только потерял сознание и погрузился в глубокий сон. Я спал долго.

Разбудил меня чей-то громкий голос.

— Подъем! Пять минут.

Я проснулся. Но совсем не в квартире Митци, а в маленькой спартанского убранства комнатушке с одним окном.

Когда я осознал, что жив, я повнимательнее огляделся вокруг. К моему удивлению я не был привязан к кровати, и, судя по всему, меня никто не бил. Постель была довольно удобной, под головой подушка, сам я, почти голый, был накрыт легкой простыней. У кровати стоял столик, на нем — тарелка с овсянкой и стакан фруктового сока. Вдруг я заметил конверт, прислоненный к стакану. Прямо как в детективном романе. Вскрыв его, я быстро пробежал глазами текст: «Тенни, дорогой! В таком виде ты никому не нужен — ни нам, ни себе. Если выдержишь курс лечения, мы ждем тебя. Желаю успеха».

Подписи не было, но был постскриптум: «У нас есть свои люди в Центре, они будут информировать нас о тебе. Хочу предупредить — у них есть полное право действовать по ситуации».

Мысленно я несколько раз повторил эти последние слова, стараясь проникнуть в их скрытый смысл. И, видимо, размышлял слишком долго, ибо, как и положено в детективе, записка в моей руке стала самоуничтожаться и вскоре от нее осталась горстка пепла. Я поспешно стряхнул его, ибо почувствовал, как он обжег мне пальцы. Я испуганно огляделся. Но умнее от этого не стал. Дверь была заперта, а окно из непробиваемого стекла плотно законопачено. Все говорило о том, что Центр не собирался предоставлять своим пациентам возможность покидать эти стены без разрешения. В этом было что-то зловещее. Угнетало то, что меня лишили привычных транквилизаторов. Теперь я уже не мог побороть свои страхи зелеными пилюльками.

Однако на столе стояла еда, а я изрядно проголодался. Видимо, я проспал парочку обедов или ужинов. Я протянул руку к стакану с соком, и в это же мгновение началось черт знает что.

Снова послышался крик, разбудивший меня ранее.

— Подъем! Все на выход.

А затем завыли сирены, загудели гудки, пронзительно задребезжал звонок. Иными словами, было сделано все, чтобы никто не посмел игнорировать команду. Замок в двери, щелкнув, автоматически открылся. Кто-то на бегу ударил в дверь и побежал дальше.

— На выход! — крикнул парень, сунув голову в дверь, и выразительным жестом большого пальца огромной лапищи указал за спину.

Я понял, что возражать бесполезно, тем более, что он был вдвое выше и крепче Хэйзлдайна. На нем был голубой тренировочный костюм. Таких орущих и стучащих в дверь молодцев было не менее десятка. Я успел найти пару шортов и напялить их. Чувствуя себя неодетым, я вышел в коридор вместе с двумя десятками таких же, как я полуодетых жалких личностей. Всех тут же выгнали во двор, где нас встретил липкий от смога промозглый предутренний воздух. Еще не рассвело, но край неба уже побагровел. Сбившись в кучу, мы ждали дальнейших распоряжений. Это напомнило мне начальную подготовку рекрутов. Но я ошибся. Это было намного хуже. Новобранцы — это все же однородный и не такой уж неблагодарный материал, если с ним поработать. Но от тех, кого я увидел здесь на плацу, меня взяла оторопь. Разного возраста, мужчины и женщины, худые и толстые, высокие и коротышки жались друг к другу. Одна из женщин, по-моему, весила не менее трехсот килограммов. Кто весил меньше, с лихвой компенсировал «эффект шара» своим малым ростом. Были здесь и куда более тощие, чем я. С состраданием смотрел я на стариков с характерным тиком — пустая рука то и дело что-то бросает в рот, или вливает, или пытается сунуть в него не существующую сигарету. Синдром привычки.

Ко всему еще в это утро лил дождь.

Инструкторы в голубых тренировочных костюмах кое-как выстроили нас на асфальте четырехугольного двора, окруженного низкими барачными строениями. На дверях здания, из которого нас вывели, красовалась табличка: «Отделение активной детоксикации. Острые случаи».

Неожиданно над моим ухом инструктор дал пронзительный свисток. Едва оправившись от испуга, я увидел, как к нам решительным шагом направляется дама в голубом спортивном костюме.

— Черт побери! С каждым разом контингент все хуже и хуже, — недовольно заявила она, обращаясь к коллеге со свистком. Взгромоздясь на некое подобие трибуны, чтобы лучше видеть нас, она обратилась к нам с речью, то и дело прерывая свои слова резкими свистками.

— Прошу внимания! Я надеюсь, вы видели табличку на дверях: «Отделение активной детоксикации». Запомните слово «активной», отныне оно будет определять ваше пребывание здесь. Мы здесь намерены активно лечить вас, а от вас требуется активно помогать нам. Об этом мы побеспокоимся, обещаю вам. Хочу вас предупредить, что, несмотря на наше активное лечение, нас чаще ждут неудачи, чем успехи. Статистика это подтверждает. Из десяти таких как вы четверо после месяца лечения снова возвращаются к старым привычкам. Трое становятся неизлечимыми и попадают в стационар, где могут остаться до конца своей жизни, как правило, не такой уж долгой. Двое — не выдерживают курса лечения. — Тут она почему-то улыбнулась, как ей казалось, «доброй улыбкой».

Мне же, лишенному спасительной пилюли, в этот момент даже улыбка Богоматери не принесла бы облегчения. Свистки инструктриссы лишь усиливали мои страдания. Она явно хотела держать нас в напряжении, требуя внимания.

— Лечение будет проводиться в два этапа. Первый — самый трудный. Мы уменьшим суточное потребление вами наркотиков до минимума, максимально улучшим рацион питания, добавим витамины и соки для быстрейшего укрепления вашего организма. Далее, вводим непременную физическую тренировку. Мы постараемся отучить вас от вредных привычек, научим манерам и нормам поведения. Лечение начнем сегодня же, прямо сейчас. Даю команду. Всем лечь на живот и сделать пятьдесят выжиманий на руках. Кто выполнит, может снять грязную одежду и идти под душ.

Пятьдесят выжиманий!.. Мы испуганно переглянулись. В своей жизни я еще ни разу не пробовал выжаться на руках пятьдесят раз, ибо считал, что это невозможно. А потом подумал: если я не проделаю это, не справлюсь, не будет ничего — ни горячего душа, ни завтрака, ни позволения покинуть этот мокрый от холодного дождя серый двор. Более того, вечером меня лишат спасительных пилюль.

Как ни странно, но задание выполнили все, даже толстуха весом в триста килограммов.

Инспектриса не преувеличивала. Первая фаза исцеления оказалась действительно трудной. Единственно, что еще держало меня в течение дня, это мысль о зеленой таблетке в конце его.

У меня не отняли совсем пилюли. Мне их давали как бы в награду за прилежание. Но чем (больше я старался, тем меньше была награда. К концу третьего дня я получил лишь две трети пилюльки, на шестой день — половину. Таких, как я, избавившихся от привычки к Моки-Коку с помощью пилюль, было всего трое. Остальные страдали самыми разными пороками. Толстуха, например, была жертвой обжорства, поэтому она не пропускала ни одного мусорного бака, где выбирала объедки. Выполняя непременные упражнения, она свистела и хрипела, как испорченные мехи, но не нарушала режима занятий, зная, что иначе ее никто не пустит на кухню в конце дня. Темнокожий маленький Джимми Палеолог, в прошлом техник спецвойск, прошедший службу в Новой Зеландии, где приобщал к цивилизации племена маори, был достаточно грамотен, чтобы не стать рабом вульгарного «комплекса Кемпбелла», но он попался на бесплатной дегустации новых видов напитка Кофиест.

— Это был вид лотереи, — печально рассказывал он мне в короткую минуту передышки между приседаниями и лазанием по канату. — Главный выигрыш — трехкомнатная квартира. Я как раз собирался жениться.

Жалкий, с трясущимися руками, едва волочащий ноги после трехмильной пробежки, он более не помышлял об этом.

Наш Центр оздоровления расположился в Рочестере, одном из дальних его пригородов, в помещении бывшего студенческого городка. На многих корпусах еще сохранились высеченные на цементе названия факультетов — Психологии, Экономики, Прикладной физики и других наук. Территория городка упиралась в зловонную лужу, некогда именовавшуюся озером Онтарио. Когда дул северный ветер, от вони деваться было некуда. Некоторые из старых построек барачного типа сохранились. В них размещались ныне амбулатория, столовая и разные административные службы.

Однако в городке были и такие здания, куда вход для нас был запрещен. Они стояли поодаль у самого края территории и, судя по всему, не пустовали. Иногда доводилось видеть, как в них доставляли таких же как мы бедолаг, но кто они, почему их держат отдельно, мы не знали.

— Тенни, как ты думаешь, что они там делают? — спросила меня толстуха Мари, придвинувшись ко мне поближе, когда мы проходили мимо одного из таких зданий, спеша на терапевтические процедуры.

Женщина в розовом тренировочном костюме, — даже формой их инструкторы отличались от наших — выглянув в дверь, бросила что-то в мусорный бак и лишь потом посмотрела на нас. Когда она исчезла за дверью, я подтолкнул Мари к бачку с мусором.

— Давай посмотрим, — предложил я и оглянулся — не маячит ли где страж порядка в голубом костюме.

Разумеется, я меньше всего рассчитывал, что найду в бачке спасительные зеленые пилюльки, а Мари, ручаюсь, не гадала, что найдет в нем недоеденный кусок пирога или еще чего-нибудь. В общем, так и оказалось. Из всего, что там было, наше внимание привлекли крохотная пара детских позолоченных туфелек и игрушечный пистолетик с пластмассовой, под слоновую кость, рукояткой. Мне эти предметы ничего не говорили, но сообразительная Мари тут же догадалась.

— О Господи, Тенни, да ведь это сувениры! У моей сестренки были точно такие. Это сувенирные копии знаменитых бронзовых башмачков гангстеров двадцатого века, таких как Баг, Моран, и пистолетик тоже из тех времен. Так вот что! Здесь лечат фанатов-коллекционеров. Сначала их отучают от привычки коллекционировать, а потом прививают отвращение и даже ненависть к самим предметам коллекционирования. Здесь находятся те, кто уже проходит вторую стадию лечения!

Но тут грубый окрик за спиной заставил нас опомниться.

— Эге, значит, вы еще находите время прохлаждаться и сплетничать. Что ж, пятьдесят выжиманий, не сходя с места! И побыстрее, а то сами знаете, что будет, если опоздаете на процедуры.

Увы, мы знали.

Когда я не прыгал, не делал толчков с приседаниями и не мотал головой вперед-назад, я ел с интервалом каждые десять минут. Пища самая простая, здоровая — хлеб, мясо (натуральное) и мандариновый сок. И никаких отказов. Попробуй только и получишь знаменитые пятьдесят выжиманий на десерт. Не то чтобы это было трудно. Теперь я запросто мог сделать три-четыре сотни выжиманий, плюс приседания, наклоны с касанием пола пальцами и сорок заплывов на дистанцию в бассейне. Там места хватало лишь для троих пловцов. Они подбирались так, чтобы были примерно равны. Догадываетесь, что ждало того, кто приходил последним?

Я тяжело пережил трагический случай с Мари. Она похудела на двадцать килограммов, научилась есть нормальную пищу, витамины, хотя пока еще в небольших дозах, как вдруг на двенадцатый день лечения, во время физкультурных занятий, вскрикнув, упала замертво. Хотя был включен стимулятор сердца и ее поместили в реанимационную камеру, мы знали, что в нашу группу она уже больше не вернется.

Я все время находился в напряжении. Иногда мне казалось, что я не выдержу и стукну по голове медсестру, отниму у нее ключи, вскрою шкаф с медикаментами и найду пилюли.

Но, разумеется, я не сделал этого.

Дело в том, что после двух недель пребывания здесь, я начал чувствовать себя лучше. Не совсем хорошо, но все же лучше.

— Обман, — заметил Джимми Палеолог, когда я сказал ему об этом. Мы вылезли из бассейна и готовились к бегу на две мили.

— У тебя будут периоды хорошего самочувствия, это верно. Я видел вашего брата. Но…

Я же смеялся в ответ. В конце концов это мой организм, мне лучше знать. Я уже мог думать о чем-то другом, кроме зеленых пилюль. Я даже подумывал, не позвонить ли мне кому-нибудь из телефона-автомата, например, Митци…

И позвонил бы, если бы не внезапное недомогание, тошнота, рвота.

Прошли еще две недели и закончился первый, самый неприятный период лечения.

Глупо с моей стороны, что я не расспросил нашего инструктора, что представляет собой второй период. Но я был в полной уверенности, что раз первый период самый тяжелый, то уж второй будет, без сомнения, полегче. Но он оказался куда хуже первого. Ад, пекло — иного слова не подберешь.

О нем я больше ничего не скажу, потому что при одном воспоминании меня всего колотит. Но я прошел его и выдержал. Очистилась кровь, я окреп телом, стала ясной голова. Когда директор, пожав мне руку, проводил до трапа самолета, я не могу сказать, что я чувствовал себя совсем хорошо. Мне было грустно, это я помню, я даже почему-то был раздражен. Но впервые за долгое время, а может, даже впервые в жизни я почувствовал себя разумным существом.

Настоящий Теннисон Тарб

Находясь в лечебнице, мы как-то не замечали смены сезонов. Все они были одинаково серы. Поэтому, вернувшись в Нью-Йорк, я был удивлен, что там в разгаре лето и во всю сияет солнце, хотя листья в Центральном парке уже начали желтеть. Возница нанятого мною педикеба обливался потом. Сквозь шум и грохот улицы до моего слуха доносился его резкий сухой кашель и прерывистое хриплое дыхание. Когда мы выбрались наконец на Бродвей, дорогу нам неожиданно перекрыл грузовик. Пытаясь объехать его, мой возница круто повернул руль, колеса заскользили по грязной мостовой. Еще минута — и мы бы опрокинулись. Возница, обернувшись, извинился. Я увидел испуганное женское лицо.

— Простите, мистер, — задыхаясь, промолвила она. — Эти чертовы грузовики не позволяют ехать быстрее.

— Ничего, день такой хороший, можно пройтись и пешком, — торопливо сказал я. Она посмотрела на меня как на сумасшедшего, особенно когда я сошел и приказал ей пока ехать рядом, на тот случай, если я передумаю. Когда же у крыльца фирмы «Хэйзлдайн и Ку», я, расплачиваясь, дал ей щедро на чай, она даже испугалась и поспешила уехать. Глядя ей в след, я заметил про себя, что ее мокрая на лопатках рубаха успела просохнуть и женщина больше не кашляла. Не помню, чтобы я когда-нибудь был внимателен к подобным мелочам.

Небрежно махнув в знак приветствия кому-то из знакомых, я вошел в вестибюль. Я чувствовал на себе любопытные взгляды, видел на лицах встречных разную степень удивления, и еще больше удивлялся себе сам. Со мной действительно что-то произошло за время пребывания в лечебнице. Я не только избавился от вредных привычек, но и что-то приобрел. Что именно, я пока еще толком не разобрался, но одно было несомненно — у меня появилось чувство, которое, по-моему, довольно близко было к такому понятию как «совесть».

Мое неожиданное появление в кабинете потрясло беднягу Диксмейстера.

— Это вы, мистер Тарб? — не поверил своим глазам Денни. — У вас отличный вид. Отпуск пошел вам на пользу.

Еще бы. Зеркало и весы уже давно убедили меня в этом. Я поправился на двадцать килограммов, руки больше не тряслись, я прочно стоял на ногах. Даже самая аппетитная реклама, которую мне довелось увидеть по пути сюда, не вызвала ностальгии по прежним привычкам.

— Продолжай заниматься своим делом, Денни, — сказал ему я. — Я не сразу включусь в работу. Мне нужно еще повидать Митци. Увы это было не так просто. Первая попытка не удалась — ее не было на месте. Мой второй визит в ее офис тоже бы неудачен. Наконец, я поймал ее где-то на полдороге между нашими кабинетами. Но она опять ужасно торопилась.

Ее, оказывается, ждал мистер Хэйзлдайн, как объяснила мне секретарша № 3.

И все же Митци задержалась. Она закрыла дверь кабинета, и мы поцеловались. Отстранившись, она пытливо смотрела на меня, а я смотрел на нее. Наконец, с каким-то печальным удивлением она произнесла:

— Ты отлично выглядишь, Тенни.

— Ты тоже, Митци, — радостно ответил я. И, чтобы не погрешить против истины, добавил: — Во всяком случае, я так считаю.

Я понял, что ее зеркало было не столь милосердным по утрам, чем мое теперь. Вид у нее был измученный. Но несмотря на все, я был субъективно прав, ибо мне было все равно, как она выглядела, лишь бы я мог смотреть на нее. Синяки под глазами, разумеется, были, но ее спасал смуглый цвет лица, делавший их почти незаметными. Но, увы, они говорили, что Митци недосыпает и, возможно, забывает о еде. И тем не менее, для меня она была прекрасна.

— Там было ужасно, да, Тенни?

— И да и нет. В общем средне.

Стоит ли рассказывать, как меня мучила тошнота, как я готов был перерезать себе горло любым острым предметом, если бы он попался мне в руки. Я отогнал воспоминания.

— Митци, — сказал я, — мне надо сказать тебе, по крайней мере, две очень важных вещи.

— Разумеется, Тенни, но ты же знаешь, как я занята именно сейчас…

Я не дал ей закончить.

— Митци, давай поженимся.

Она застыла, судорожно сжав руки. Глаза ее округлились, как от испуга. Я встревожился не на шутку, что она потеряет линзы, как в тот раз. Однако я отступать не собирался.

— Я многое передумал, когда был в Центре. И все решил.

В приемной было слышно, как злится Хэйзлдайн.

— Митци! Да идем же наконец! — не выдержал он.

Она медленно приходила в себя, протянула руку к сумочке на столе и наконец открыла дверь. И все это время она смотрела на меня своими широко открытыми глазами.

— Митци, ты слышишь меня? — снова крикнул Хэйзлдайн.

— Иду, — коротко ответила Митци, а мне торопливо шепнула на ходу: — Тенни, дорогой, я не могу говорить об этом сейчас. Я позвоню тебе.

Она вышла.

Но не пройдя и нескольких шагов, вернулась и на виду у всех поцеловала меня. И еще: прежде, чем исчезнуть в лифте, она успела мне шепнуть:

— Я не возражаю.

Увы, она не позвонила. Я прождал весь день.

Поскольку я до этого никогда не делал предложений, я так и не был уверен, следует ли ее исчезновение считать согласием. Я чувствовал себя так, как когда-то Митци, та другая Митци, что была на Венере, в нашу первую ночь. Я тогда сплоховал, нервничал и спешил, и забыл о ней, и ей пришлось мне об этом сказать. Чертовски было не по себе. Так почему-то было и сейчас. Тяготила неуверенность.

К тому же я не успел сказать ей второй важной вещи.

К счастью, работа не позволяла маяться в раздумьях. Диксмейстер пустил все полным ходом, но Диксмейстер — это все же не я. Поэтому я не давал ему спуску, придирался к каждой мелочи, заставлял переделывать. Вид у него был порядком измочаленный, когда я наконец вечером отпустил его домой. А сам, решая где мне переночевать, бросил монетку — увы, выпала решка. Пришлось отправляться в соседний отель. Утром предстояло рано вставать.

А утром я уже был в приемной Митци, где секретарь № 3 сообщила мне, что, как она узнала от секретаря № 2, мисс Ку не будет все утро, не будет и ее первого секретаря. Я провел целых двадцать пять минут, из часового обеденного перерыва, в приемной Митци, руководя оттуда по телефону Диксмейстером. Митци не появилась. Все мои утренние планы полетели к черту.

В этот вечер я пошел ночевать к Митци.

Дверь беспрепятственно открылась, я вошел, но Митци дома не было. Пришел я в десять вечера, а проснувшись в полночь, обнаружил, что я все еще один. В шесть утра, подождав еще немного, я отправился в агентство. «Да, мистер Тарб, мисс Ку звонила поздно вечером и сообщила, что какое-то время ее не будет в городе», услышал я от секретаря № 3. «Она сама с вами свяжется. Скоро».

Но она не позвонила.

Раздваиваясь между мыслями о Митци и делами, я добросовестно продолжал выполнять свои служебные обязанности. Митци просила подобрать кандидатов. Выборы были не за горами.

Осталось всего несколько недель. Я буквально загонял Диксмейстера, как впрочем и всех остальных в Отделе Идей. Когда я появлялся в коридоре, даже сотрудники других отделов разбегались, боясь, что я автоматически втяну их в этот двенадцатичасовой круговорот лихорадочной деятельности.

Та часть моего вновь обретенного сознания, которая не была занята делами, мучительно напоминала о себе не только тоской по Митци, но и чувством тревоги. Я не успел ей сказать того, что было очень важно.

В кабинет просунулась голова курьера и на стол упал конверт.

Это была записка от Митци:

«Дорогой Тенни, твоя идея мне по душе. Если останемся живы и здоровы, я надеюсь, ты не передумаешь. Я — никогда. Но сейчас не время для разговоров об этом. Я подчиняюсь революционной дисциплине, Тенни, да и ты тоже. Пожалуйста, держись…

С любовью, пока.

Митци»

Опять записка обуглилась в руках, прежде чем я успел ее бросить. Но бог с ними с ожогами. Главное — это был ответ, которого я ждал.

Осталось выполнить то, что я не успел.

Я продолжал атаковать секретаря № 3 и, когда она наконец сказала мне, что Митци утром вернулась в город, но тут же уехала на какое-то совещание, я уже не раздумывал.

Я знал, где ее надо искать.

— Тарб, — приветствовал меня Семмелвейс, — то есть я хотел сказать, мистер Тарб. Рад вас видеть. Вы отлично выглядите…

— Спасибо, — ответил я, оглядывая цех. Станки работали, стучали прессы. Было шумно и грязно, как всегда. Но чего-то не хватало.

— А где Рокуэлл?

— О, Рокуэлл, он только что был здесь. Кажется, с ним что-то произошло, несчастный случай. Я отпустил его.

Хозяин, увидев мое лицо, испуганно залебезил.

— Он совсем не мог работать в таком виде. Переломы обеих ног, а лицо… Вам, видимо, надо наверх, мистер Тарб. Не буду вас задерживать. Идите все время прямо, а то запутаетесь во всех этих входах и выходах. Но раз съемщик аккуратно платит, какое кому дело до всего остального…

На этих философских рассуждениях я и покинул его. С Нельсоном Рокуэллом было все ясно, о чердаке и съемщиках я беседовать не собирался. Бедняга Рокуэлл. Значит, опять залез в долги. Мысленно я пообещал себе что-нибудь придумать, чтобы помочь ему, и толкнул дверь…

Всякие мысли о Рокуэлле улетучились, потому что вместо грязного захламленного чердака я очутился в ловушке для воров. Я услышал, как с грохотом захлопнулась за мной тяжелая дверь, а сам я почти носом уткнулся в решетку другой двери. Кругом были стальные стены. Яркий свет слепил глаза. Было тихо, как в склепе, но я почувствовал, что за мной наблюдают.

Над головой из рупора послышался рокочущий бас Хэйзлдайна.

— Что значит твое появление здесь, Тарб?

Решетка поднялась, я был почти автоматически вытолкнут из узкого стального тамбура в комнату, полную людей. Все с удивлением смотрели на меня.

Старый чердак был неузнаваем. Телемонитор, с бегущей чередой новостей на экране по одну сторону, по другую — все, что положено офису, не хуже того, какой был у Старика в нашем старом агентстве. В центре стоял огромный овальный стол, похоже из настоящего дорогого дерева, вокруг его кресла, перед каждым из сидевших за столом, — графин с водой, стакан, персональный компьютерный экранчик для заметок, телефон. В комнате было человек двенадцать, кроме Митци, Хэйзлдайна и Старика, остальные были мне незнакомы. Некоторых я, правда, видел на экранах в передачах новостей — кое-кто из руководства Корпорации «Рус», «Индиастрис», а также рекламных агентств Южной Америки, Германии, Великобритании и Африки. Цвет мирового рекламного бизнеса. Каждый шаг, который я делал, отдаляясь от двери, приближал меня к этой элите и убеждал в мощи и размахе венерянской тайной сети. Наконец последний шаг — и я проник в саму ее сердцевину. И тут я почувствовал, что этого не следовало делать.

Почувствовала это и Митци. Она вскочила, на лице ее был испуг.

— Тенни! Черт побери, зачем ты пришел сюда?

— Я говорил, что должен сообщить тебе что-то важное. Это, впрочем, в равной степени касается всех собравшихся, так что хорошо, что все оказались здесь. Ваш план под угрозой, господа. Готовится высадка десанта на Венеру. Это может произойти в любую минуту.

Около Митци, сидевшей во главе стола, было пустое кресло. Я плюхнулся в него, чтобы переждать, когда уляжется переполох.

А он был немалый. Правда, многие отказывались верить моим словам. Но больше всего они были потрясены самим фактом моего появления в сверхсекретном убежище. Многие были просто в ярости, и Митци досталось даже больше, чем мне. Особенно неистовствовал Хэйзлдайн.

— Я говорил тебе, надо от него избавиться! — орал он. — У нас теперь нет иного выхода.

Дамочка из Южной Америки что-то вопила о проблеме. Представитель Корпорации «Рус» колотил по столу и выкрикивал:

— Дело не в проблеме, дело в том, как с ней справиться. А это от вас теперь зависит, Ку!

Представитель агентства «Индиастрис», сложив молитвенно ладони, бормотал:

— Хотелось бы без насилия, но бывают ситуации, когда нет альтернативы…

С меня было достаточно. Я поднялся, оперся руками о стол и спокойно спросил:

— Вы намерены выслушать меня? Самый простой выход, разумеется, — это избавиться от меня и забыть все, что я только что сказал. И таким образом — проиграть Венеру навсегда.

— Да замолчите вы все! — обозлилась дама из Германии, но никто ее не поддержал. Она окинула взглядом сидящих за столом, их гневные лица и мрачно сказала, обращаясь ко мне: — Скажите им все, что считаете нужным. Мы выслушаем вас. Но только покороче, у нас мало времени.

Я широко улыбнулся.

— Благодарю, — сказал я, без особого энтузиазма. Помимо всего прочего, ставкой была уже моя жизнь. А цена ее, судя по тому, что пришлось испытать в Центре, была не столь уж велика. Теперь, когда я все это испытал, я решил, что лучше сам порешу себя. С меня хватит.

— Всем вам известны, — начал я, — наши последние операции по приобщению аборигенов к мировому прогрессу. Вы, должно быть, помните, в каких районах они в последнее время проводились. Это — Судан, аравийская пустыня и, наконец, пустыня Гоби. Что, по-вашему, характерно для этих мест? — Я внимательно посмотрел на лица всех сидящих за овальным столом. Вначале не было никакой реакции, но вскоре я заметил проблески интереса и мысли.

— Пустыня, — подсказал я им. — Раскаленная безводная пустыня. Не такая раскаленная, как Венера, и, возможно, не совсем безводная, но очень близкая к ней. Пожалуй, самая близкая. Идеальное место для проведения учений в обстановке, близкой к боевой. Это первое.

Я опустился в кресло и снизил пафос речи до тона обычной беседы.

— Когда я находился под следствием, меня продержали пару недель в военном лагере в штате Аризона. Тоже пустыня. Там проходили маневры довольно крупных соединений, не менее десяти тысяч солдат. Насколько мне известно, были задействованы те же части, что провели операцию в районе горда Урумчи в пустыне Гоби. Я видел в лагере космодром и ракеты, видел запасы снаряжения и спецоборудования. А теперь давайте поразмышляем. Части проходят подготовку в условиях, близких к климату Венеры, они отрабатывают тактику вторжения. Их склады полны спецоборудования для аудиовизуальной атаки. Какой, по-вашему, напрашивается вывод, если сопоставить все факты?

В ответ было гробовое молчание.

Наконец дама из Латинской Америки робко поддакнула.

— Это верно. Мне сказали, что десятки ракет, ранее размещенных в Венесуэле, перемещены в другие районы. Предполагают, что для отправки на Гиперион.

— Гиперион, — презрительно фыркнула представительница Корпорации «Рус». — Для Гипериона хватит и одной ракеты.

— Не впадайте только в панику. Этот тип может наговорить нам черт знает чего. Пугать бумажными тиграми — это его ремесло. Если мы хорошо будем делать то, что задумали, им скоро будет не до Венеры. Они будут ломать голову над тем, что творится со старушкой Землей.

— Я рада, что вы так уверены, — мрачно заметил представитель Корпорации «Рус». — Я тоже не очень-то верною в это сообщение. В последнее время столько всяких слухов и ни один пока не подтвердился.

— Я лично считаю, — начал представитель Германии, но Хэйзлдайн оборвал его.

— Об этом мы поговорим потом, — сказал он грозно и метнул на меня взгляд, полный неприязни. — А ты, убирайся отсюда. Мы позовем тебя, если будет нужно.

Я пожал плечами, улыбнулся и вышел в дверь, которую передо мной распахнул тип из «Индиастри». Я даже не удивился, что она выходит на лестницу, ведущую к выходу. Однако дверь на улицу оказалась запертой. Я сел на ступеньки лестницы и стал ждать.

Когда наверху открылась дверь и голос Хэйзлдайна позвал меня, я потом даже не попытался что-либо прочесть на его лице. Я просто прошел мимо него и снова занял пустое кресло у стола. Ему это не понравилось. Он побагровел, однако промолчал. Просто не ему здесь было дано право решать. Не он здесь был главным.

Теперь всем руководил Старик. Он изучающе посмотрел на меня. Лицо его было как всегда пухлым, розовым, в ореоле седых, похожих на пух волос, только не хватало привычной добродушной улыбки. Выражение его было непривычно мрачным. Но главное, Старик не выказывал обычного желания поболтать о том о сем. Наоборот, он упорно молчал и лишь сверлил меня глазами. Временами он поглядывал на экранчик компьютера перед собой и то и дело нажимал клавиши. Он явно что-то запрашивал и ответы не очень ему нравились. Иногда с лестницы доносились какие-то крики, но наконец все умолкло. Удушливый, сладковатый запах хорошего табака, доносившийся до меня с той стороны, где сидел представитель Корпорации «Рус», посасывающий трубку, щекотал ноздри. Дама из Латинской Америки поглаживала лежащего на коленях котенка.

И тут Старик выключил экран и медленно глухим голосом произнес:

— Нерадостные вести ты принес нам, Тарб. Но придется признать, что это так.

— Да сэр, — невольно вырвалось у меня по привычке.

— Необходимо действовать быстро и решительно, — важно заявил он. Утратив свой юмор, он не избавился от напыщенности. — Думаю, ты понимаешь, почему мы не посвящаем тебя в наши планы…

— Разумеется, понимаю, сэр.

— Кроме того, ты недостаточно проявил себя, чтобы полностью полагаться на тебя. Правда, Митци поручилась за тебя, — он перевел свой холодный взгляд с меня на Митци, а та, не поднимая глаз, разглядывала свои ногти. — Предположим, мы учтем это поручительство…

Я увидел, как Митци поморщилась при этих словах, и понял, какие варианты альтернатив они могли обсуждать.

— Я понимаю, — сказал я, умышленно опустив слово «сэр». — Что, по-вашему, я должен теперь делать?

— Продолжать выполнять свою работу. Это важная часть нашего общего плана и останавливаться нельзя. Митци и остальные будут тоже заниматься своими делами, так что ты будешь предоставлен самому себе, в какой-то мере. Надеюсь, ты от этого не станешь работать хуже.

Я кивнул, ожидая, что он скажет дальше. Но он предпочел на этом закончить свою речь.

Хэйзлдайн вывел меня из конференц-зала. Митци не проронила ни слова. Внизу Хэйзлдайн буквально втолкнул меня еще в один стальной тамбур и, прежде чем захлопнуть за мной дверь, прошипел:

— Ждешь благодарности? Не жди. Учти, вместо благодарности мы оставили тебе жизнь.

Пока я ждал, когда откроется дверь на улицу, я опять услышал какие-то крики. Хэйзлдайн прав — они оставили мне жизнь. Но верно и то, что они в любое время могут изменить свое решение. Как помешать им? Есть только один способ — хорошо работать, стать незаменимым или… заставить их поверить, что я незаменим.

Наконец-то открылась дверь. Видимо, Дес Хэйзлдайн умышленно манипулировал дверным устройством. Он и постарался, чтобы дверь тут же вышвырнула меня вон. Я вылетел прямо на тротуар под ноги спешащим прохожим.

— Вы не ушиблись, мистер? — спросил меня старик, сочувственно глядя на меня.

— Нисколько, — бодро ответил я, поднявшись и отряхивая одежду.

Давно я не врал так глупо.

Если ты втянут в заговор, судьба твоя достаточно беспокойна и опасна. Но дело твое совсем дрянь, если заговорщики без царя в голове.

Умники из венерянской агентуры были достаточно опытны и предприимчивы, когда речь шла о банальных диверсиях и саботаже, но противостояние организованному могуществу Земли было им не по плечу. В этом у меня не было сомнений.

Диксмейстеру в тот день повезло. Едва явившись в Отдел, я наорал на него и отпустил, сказав, что позову, когда он мне понадобится. А сам заперся в кабинете и предался нерадостным размышлениям.

Без Моки-Кока и пилюль действительность предстала во всей своей беспощадной наготе. Проблем хоть отбавляй. Но я выделил главные три.

Первая. Мне не удалось убедить венерян, что я им необходим и они могут полностью мне доверять. Старина Хэйзлдайн это усек и знает, как в любое время решить все мои проблемы.

Вторая. Если я буду руководствоваться только их указаниями, меня ничего хорошего не ждет. А что касается их главного стратегического плана, то чем больше я думал, тем меньше верил, что он сработает.

Третья. В ней-то и таилась главная опасность. В случае провала нам обеспечено пожизненное прозябание в интернате для дебилов, которых кормят из ложечки, а в качестве награды позволяют глядеть на яркие огни реклам. Казнь через выжигание мозгов ждет всех заговорщиков, не одного лишь меня. Это ждет и женщину, которую я люблю.

Я не хотел, чтобы пострадала умная головка Митци. Я не хотел, чтобы то же случилось и со мной. Мой выздоровевший разум не мог смириться с этим и лихорадочно искал выход.

Проще всего было бы снять трубку и позвонить в Полицию Охраны Коммерческих Тайн. В этом случае я отделался бы тюрьмой, потерял бы право на свою профессию, и отныне стал бы обыкновенным потребителем. Но это все равно не спасло бы Митци…

В конце дня Митци и Дес созвали совещание всех руководителей отделов. Митци молчала и даже не смотрела в мою сторону. Совещание вел Хэйзлдайн. Он сообщил о неожиданно открывшихся возможностях расширения деятельности агентства, что вынуждает его и Митци часто бывать в разъездах. Они выкупили контракт Вэла Дембойса у агентства «Т., Г. и III», и он будет временно замещать их в качестве главного управляющего. Работу Отдела Идей возглавит Теннисон Тарб, то есть я. Хэйзлдайн выразил надежду, что я оправдаю доверие и работа будет идти полным ходом.

Все это звучало не очень серьезно и мало кому понравилось. Все недоуменно обменивались встревоженными взглядами. Когда совещание закончилось, мне удалось протиснуться к Митци и шепнуть ей на ухо:

— Я заночую у тебя, ладно?

Она ничего не ответила, лишь посмотрела на меня и пожала плечами.

Мне более ничего не удалось сказать ей, ибо рядом уже появился Дембойс. Он ухватил меня за рукав.

— На пару слов, Тенни, — процедил он сквозь зубы и увел меня в кабинет Митци — теперь уже его кабинет.

Громко захлопнув дверь, он опустил звукозащитные шторы на окнах и заявил без всяких обиняков:

— Никакого самоуправства, Тарб. Ты работаешь под моим полным контролем.

Он мог бы и не говорить этого, мне и так было ясно. Поскольку неожиданно для него я ничего не ответил, он с интересом посмотрел на меня.

— Думаешь справишься? Как ты себя чувствуешь? — коротко спросил он.

— В порядке. Справлюсь.

В моих словах, правда, было больше надежды, чем уверенности. Но ему это не следовало знать. Поэтому я сострил.

— Я чувствую себя атлантом, у которого на каждом плече по планете.

И это была правда.

— Смотри, не урони ту, что нужнее.

— Разумеется, Вэл.

Интересно, какую он имел в виду.

Поскольку Митци ничего не ответила, вечером я направился прямо к ней. Я не ожидал, что она появится в первый же вечер, и был прав. И все же я был не совсем одинок. Вэл Дембойс позаботился об этом. Когда, выйдя из агентства, я окликнул педикеб, вместе со мной в него вскочил еще один пассажир — мускулистый парень неопределенной наружности. Утром, покидая квартиру Митци, я заметил его на противоположном тротуаре. Я решил не обращать на него внимания. К счастью, в офисе меня оставили в покое, или я их просто не замечал. Я был слишком занят тем, как удержать на плечах обе планеты и выиграть за них их войну. Но каким образом?

Предстояло подготовить рекламу для предстоящих выборов. Оставалось всего несколько дней. Поручив Диксмейстеру заняться организацией телерекламы, я уделил все свое время поискам талантов и составлению сценариев.

Обычно если говорят, что шеф ищет таланты и пишет сценарии, то это означает, что по меньшей мере полдюжины сотрудников охотятся за талантами и столько же стучат на машинке. А сам начальник занят тем, что подгоняет и тех и других. Со мной, правда, все было иначе. Я подгонял сотрудников, это верно. Но у меня были и свои планы.

Пока они лишь вызревали в моем мозгу. Я видел их недостатки и, к сожалению, не имел возможность обсудить их с кем-нибудь. Поэтому я работал по шестнадцать часов в сутки, вместо обычных десяти или четырнадцати. И в этом был свой плюс. Куда бы я девал свое время, если бы не работа.

Правда, будь все по-хорошему у меня с Митци, я нашел бы ему достойное применение. Но Митци… Как бы это сказать? Она и была и не была рядом. Мы спали в одной постели, когда она ночевала дома. Пожалуй, постель и была тем местом, где мы встречались, если встречались. Но было это, увы, не так часто. Я сделал все, чтобы легенды о моей бурной деятельности стали достоянием коридоров агентства и дошли до ушей заговорщиков. Когда Митци была в городе, она то и дело заседала, а если не заседала, то, значит, ее не было в городе. Целую неделю, например, она провела на Луне, переправляя оттуда шифровки на Венеру, в Порт-Кэти.

Однажды, когда не дождавшись ее, я уснул, среди ночи она разбудила меня. Мне как раз снилось, будто ко мне под одеяло лезет агент полиции охраны коммерческих тайн, но, слава богу, это оказалась Митци. Пока я приходил в себя со сна, ибо за день я порядком намотался, Митци уже уснула. Глядя на ее усталое лицо, я подумал, что ей достается еще больше, чем мне. Будь я способен на сострадание, я бы просто обнял ее и уснул рядом. Но я поступил иначе. Я встал и сварил себе и ей этот странный натуральный кофе, и поставил дымящиеся чашки прямо на край постели, чтобы разбудить ее. Боже, как ей хотелось спать! Она глубоко зарылась в подушки и натянула одеяло на голову так, что был виден лишь кончик носа.

Я с наслаждением вдыхал аромат свежего кофе и запах теплого женского тела. Наконец, высвободив голову из-под одеяла, Митци неожиданно пробормотала во сне: «Надо заменить взрыватели». Ритм ее дыхания изменился, и я понял, что она проснулась.

Митци открыла глаза.

— Привет, Тенни.

— Привет, Митци.

Я протянул ей чашку кофе, но она не взяла ее и как-то недоуменно смотрела на меня.

— Ты и вправду хочешь на мне жениться?

— Хочу, черт побери…

Ей, видимо, было достаточно этих слов, ибо она кивком остановила меня.

— Я тоже, — сказала она. — Если получится. — Тут она поднялась, села на подушках и взяла чашку.

— Ну как у тебя идут дела? — спросила она, на время меняя тему.

— У меня есть несколько хороших задумок. Может, обсудим?

— Зачем? Ты сам все решай.

Вот и эта тема была исчерпана. Я коснулся ее плеча. Она не отстранилась, но и не ответила. Мне о многом хотелось поговорить с ней. Например, обсудить такие вопросы: где мы будем жить, будут ли у нас детишки, и кого бы она хотела больше — мальчика или девочку. В общем, весь тот милый вздор, который приходит в голову влюбленным. И еще о том, как мы будем любить друг друга…

Но ничего этого я не сказал. Вместо этого я спросил:

— О каких взрывателях ты говорила, Митци?

Она так резко села на кровати, что выплеснула кофе на блюдце.

— О чем ты, Тенни? — сердито воскликнула она.

— Мне кажется, тут речь идет о диверсиях. Например, взрыве спецоборудования. Ты не иначе, как занималась инструктажем своих агентов, не так ли?

— Заткнись, Тенни!

— Если это так, — спокойно продолжал я, — то это грубейший просчет. Это не сработает. До Венеры лететь долго. За это время десять раз можно перепроверить все оборудование. Больше им и делать-то нечего. Что бы вы здесь ни заменили или поломали, они все успеют починить.

Моя догадка буквально сразила ее. Не сводя с меня глаз, она отставила чашку.

— И еще одно меня беспокоит, — продолжал я, — если они поймут, что это акт саботажа, тут же начнут искать виновных. Разумеется, тайная полиция торгашей тупа и ленива, она давно не сталкивалась с саботажем. Но стоит только их расшевелить…

— Тенни, прошу, не лезь куда не надо. Занимайся своим делом. А о нашей безопасности мы позаботимся сами.

Тут я сделал то, что давно должен был сделать. Я потушил свет и скользнул под одеяло. Я обнял Митци. Мы больше не разговаривали. Когда я засыпал, мне показалось, что она плачет. Меня это не удивило. Такие испытания не для влюбленных. Но другой жизни у нас не было. Мы не могли быть откровенны. Она хранила свои тайны, я — свои.

Шестнадцатого октября, как положено, за десять недель до Рождества, витрины магазинов засверкали изобилием рождественских подарков и елочных украшений. Близился и срок выборов.

Последние десять дней — самые решающие для предвыборной кампании. Я усиленно готовился и, кажется, успешно. Чувствовал я себя неплохо, держался молодцом, разве что порой испытывал легкую нервозность при виде автомата Моки-Кока (я умышленно оставил его в кабинете как некое предостережение). Правда, я снова похудел и более не слышал прежних комплиментов, что я хорошо выгляжу. И вполне понятно. Кто выдержит такую нагрузку, да еще бессонные ночи — кошмары о ждущем возмездии продолжали мучить меня.

Диксмейстер не входил, а влетал в мой кабинет, как на крыльях, опьяненный высоким доверием и важностью возложенной на него задачи.

Каждый раз, когда я знакомил его со своими новыми планами, он неизменно восклицал:

— Потрясающе, мистер Тарб! — и тут же добавлял почти в смятении: — Выдумаете, это получится? Не слишком ли мы много на себя берем?

— Если бы это было так, мисс Ку давно бы нас остановила, — успокаивал его я.

Может, и остановила, если бы знала. Но я ей ничего не говорил. Да и было уже поздно. Я слишком далеко зашел.

— Диксмейстер, — удержал его я, когда он поспешил к двери. — Поступили жалобы на наши передачи. Плохой звук, помехи, исчезает изображение и все такое прочее…

— Исчезает изображение? Мистер Тарб, я не получал ни единой жалобы, поверьте мне!..

— Скоро получишь! Сейчас этим занимаются мои ребята. Я хочу сам во всем разобраться. А от тебя мне нужна схема блока связи всего здания: где проходят подводящие кабели, все входы и выходы, включая магистральные каналы под землей.

— Хорошо, мистер Тарб. Вы имеете в виду коммерческие каналы?

— Нет, все. И немедленно.

— Но это не так просто, мистер Тарб, — запричитал Диксмейстер. Он был семейным человеком и с ужасом представил себе, что скажет жена, если он не придет вовремя домой в эти полные забот предрождественские дни.

— Успеешь, Денни, у тебя достаточно времени.

Диксмейстер не жалел себя и действительно успел. А я был доволен, что это отвлекло его от бессмысленных поисков несуществующих жалоб, шатаний по коридорам и домыслов, чем занимается его шеф, засиживаясь допоздна на работе.

Когда он принес мне схему, я сунул ее в карман и пригласил Диксмейстера сопровождать меня. Я был намерен самолично проверить блок связи и коммутаторную, находящуюся в подвале.

— Я никогда там не был, мистер Тарб, — жалобно возразил Денни. — Не лучше ли оставить все это телефонной службе?

— Нет, Диксмейстер. Разве нам с тобой не дорога наша репутация и даже карьера, а? — Я притворно ласково посмотрел на него.

Мы спустились на лифте на цокольный этаж, а затем на грузовом лифте — еще на два этажа ниже. Здесь было темно, сыро и грязно. Огромное мрачное помещение производило гнетущее впечатление. Но это меня вполне устраивало.

Коммутаторная находилась в конце длинного коридора, а в трех соседних с нею комнатах размещался архив старых микрофильмов, в который давно никто не заглядывал.

Я внимательно осмотрел каждую из трех комнат, затем снова вернулся в коммутаторную. Здесь царила тишина, не мигали лампочки, не гудели зуммеры — это было царство безмолвной автоматики.

— Что ж, кажется, тут все в порядке.

Диксмейстер мрачно посмотрел на меня.

— Но ведь вы все равно захотите все проверить?

— Нет, зачем же? Причину помех надо, видимо, искать не здесь, а в подводящих системах.

Он открыл было рот, чтобы возразить, но я уже дал ему новое поручение.

— Убери из архива весь этот хлам. Я устрою здесь комнаты для отдыха и размышлений.

— Мистер Тарб…

— Диксмейстер, — тихо прервал его я, — когда ты станешь профессионалом рекламы высокого класса, ты поймешь, как необходимы нам иногда тишина и уединение. Принимайся за дело прямо сейчас, без промедлений.

На этом я покинул его и отправился к Митци, втайне надеясь, что она наконец будет дома. Мне необходимо было обсудить с ней пару действительно важных вопросов, хотя я понимал, что она мало чем может мне помочь. И все же одно ее присутствие, тепло ее бархатной кожи… я молил судьбу, чтобы Митци оказалась дома.

Но меня ждала всего лишь записка, в которой Митци извещала меня, что уехала в Рим на два дня.

Конечно, я был огорчен. Я сидел и смотрел в окно на спящий город и потягивал слабый коктейль. И тут я вдруг подумал, что в сущности и это не так уж плохо.

Все мои сценарии были уже готовы. Отобранные мною кандидаты на главных героев были надежно укрыты в разных концах города и ждали моего вызова. Отобрать их было довольно просто, ибо я точно знал, кто мне нужен. Сложнее было доставить их всех вовремя в Нью-Йорк, обеспечить полную секретность, а затем подготовить к предвыборной борьбе. Но и это я сделал. Утром из квартиры Митци я отдал распоряжение агентам сыскного бюро Вейкерхата незамедлительно привезти их на телестудию агентства. Когда я приехал туда, они уже ждали меня.

После пятичасовой репетиции запись прошла вполне удачно. Готовя своих героев к съемкам, я выложился, как мог, пустив в ход весь свой профессиональный опыт. Тексты они произнесли непринужденно и убедительно, ибо я постарался, чтобы они как можно больше соответствовали личности и характеру каждого. Некоторую заботу доставила съемочная группа. Я постарался сделать ее совсем малочисленной — чем меньше круг посвященных, тем безопаснее. После съемок пришлось отправить их всех в Сан-Антонио, подальше от Нью-Йорка, — там я велел им ждать моего приезда и дальнейших распоряжений. Разумеется, ни того, ни другого я не собирался делать. Главное было — на время убрать их подальше, чтобы не сболтнули лишнего. А всех «актеров» после записи я велел отвезти во вновь оборудованное мною помещение в подвале Агентства. Теперь осталось выполнить последнюю и самую неприятную лично для меня задачу.

Набрав в легкие как можно больше воздуха и сделав несколько энергичных дыхательных и физических упражнений, чтобы участилось дыхание, я стремглав бросился в кабинет Митци, где теперь сидел Вэл Дембойс.

Увидев меня, влетевшего к нему без спроса, Дембойс оторвался от экрана монитора и испуганно вскочил.

— Вэл! Срочный телефонный звонок от Митци, — задыхаясь, произнес я. — Ты должен немедленно вылететь на Луну. У нашего агента там случился сердечный приступ. А это значит, что прервалась связь с Луной, ты понимаешь?

— Черт, о чем ты? — разъярился Вэл и лицо его перекосилось от злости. В прежние времена он просто вышвырнул бы меня вон, но, видимо, и на нем сказалась нервная перегрузка последних недель.

— Митци сказала, что жизненно важно восстановить связь с Луной. Внизу тебя ждет машина, ты успеешь на рейсовую ракету…

— Но Митци в… — тут он вовремя опомнился и умолк.

— Знаю, она в Италии, — подтвердил я. — Звонок был из Рима. Она сказала, что на Луну должны поступить весьма срочные и важные агентурные донесения, и кто-то должен обязательно их принять. Поторопись, Вэл! — Я буквально умолял его, суя в руки ему портфель и паспорт. Вместе с ним я спустился вниз и посадил его в машину.

Через час я позвонил на космодром и справился, успел ли он на ракету. Мне сказали, что он уже улетел.

— Диксмейстер! — крикнул я с облегчением. Он уже стоял в дверях, дожевывая соевый бутерброд и держа телефонную трубку у уха. Лицо его было багровым от смущения. — Прошу сегодня же передать по ТВ мои последние наработки.

Наконец он проглотил кусок.

— Можно, мистер Тарб, но как быть с теми, что мы уже запустили.

— Сними все, — не задумываясь, распорядился я. — Получен приказ от начальства. Я хочу, чтобы мои ролики были на экранах уже через час. Пошевеливайся, Денни.

Он бросился вон, на ходу доедая свой бутерброд.

Итак, пора было сматываться. Как только Диксмейстер ушел, я покинул свой кабинет и запер дверь на ключ. Я не собирался более сюда возвращаться, по крайней мере, в обозримом будущем. Я почти уверен был в этом.

Мой новый офис был не столь комфортабельным, как прежний, уже хотя бы потому, что находился в подвале. Учитывая минимум времени, которое я дал хозяйственному правлению, они неплохо справились со своей задачей. Здесь было все, что я заказал, даже стена из двенадцати телеэкранов. В комнатах было двенадцать столов и за каждым новый сотрудник. По моему распоряжению кое-какие из дверных проемов были заделаны, а новые прорублены. Теперь в коммутаторную можно было попасть не из коридора, как прежде, а лишь пройдя все три комнаты бывшего архива.

Маленькая каморка для дежурных механиков опустела и была заперта на замок. Механиков я отпустил на неделю под предлогом того, что сам хочу удостовериться, насколько надежно работает автоматика. Поначалу они отнеслись к этому настороженно, но после того, как я заверил их, что никаких увольнений с работы не будет, охотно согласились.

Казалось, я обдумал все до мельчайших подробностей, чтобы обеспечить успех своему замыслу. Другое дело, что сам замысел не безупречен, но думать об этом было уже некогда. Надо было действовать.

Изобразив на лице самую бодрую из своих улыбок, я обратился к Джимми Палеологу, встретившему меня «на посту» в коридоре:

— Все ли у тебя готово? Может, нужно чем помочь?

Вместо ответа Джимми, выдвинув ящик стола, показал мне газовый пистолет. Лишь потом он улыбнулся в ответ. Правда, улыбка получилась несколько вымученной. Я понимал его. После лечения в Центре детоксикации ему было обещано прежнее место техника в спецбатальонах, но я разыскал его и убедил присоединиться к нам. Правда, я ничего ему не обещал…

— Мы с Герти позаботились о сетях — одна у входной двери, вторая — в твоем кабинете. Оружие получили все, кроме Нельсона Рэкуэлла, он еще плохо владеет сломанной рукой. Нельс считает, что лучше бы ему дали шумовую гранату, он мог бы прицепить ее к поясу…

— Боюсь, в этом случае он станет опасен прежде всего для нас самих, — глупо сострил я, продолжая держать улыбку. Про себя же подумал, что мысль неплохая, даже если граната будет настоящей. В случае неудачи — всех сразу, и дело с концом. Все же лучше, чем то, что нас может ждать, если… Но я тут же прогнал мрачные мысли и поспешил в общую комнату.

Не успев переступить порог, я очутился в объятиях Герти Мартельс. Сказать по правде, никто не доставил мне столько хлопот, как старушка Герти. Чего только не стоило вызволить ее из застенков. Пришлось употребить весь авторитет и вес агентства «Хэйзлдайн и Ку», да еще к тому же пообещать коменданту тюрьмы тепленькое местечко в нашей фирме.

— О, Тенни, — плакала она от счастья у меня на плече. Неужели мы наконец сделаем это!

— Считай, что наполовину дело уже сделано. Первые ролики вот-вот будут на экране.

— Уже были, — крикнула мне Мари, пристроившаяся в уголке дивана. — Мы только что видели Гвинни. Она была великолепна!

Гвендолин Боултик была самой юной из моих предвыборных агитаторов. Ей было всего шестнадцать, но жизнь сурово обошлась с ней. Дитя распавшегося брака, она была свидетелем ареста матери (попыталась подделать кредитную карточку) и последующей ее жестокой судьбы (арест, казнь через выжигание мозгов и пожизненное заключение в интернате для дебилов) и самоубийства отца. Он предпочел смерть лечению в Центре детоксикации. Обычная история. Поэтому я и выбрал Гвинни. Ее печальная судьба должна была тронуть сердца рядовых потребителей и помочь сбору средств для гуманизации условий лечения таких же бедняг, как ее отец.

— Она отлично справилась со своей ролью, — искренне радовалась Мари, а маленькая Гвинни краснела от удовольствия.

— Кто-то идет! — предупреждающе крикнул из коридора Джимми Палеолог.

Увидев, кто это, я велел впустить его. Это был Диксмейстер и, как оказалось, с важным сообщением.

— Мистер Тарб, — начал он, но увидев, что я не один, да еще убедившись, кто со мной, он осекся. — Мистер Тарб? — вопросительно произнес он обиженным тоном. — Кто эти люди? Актеры?

— На всякий случай, Денни, если надо будет сделать дубли или переснять то, что не получилось, — успокаивающе объяснил я, сделав знак Герти снова убрать в ящик вынутый шумовой пистолет. — Я тебе нужен, Денни?

— О, да, мистер Тарб, очень нужны. Я получил сообщение, что ваши ролики вышли на экраны в урезанном виде.

— Знаю, — сказал я, грозно нахмурившись. — Что это значит, Диксмейстер? Ты позволил им кромсать нашу рекламу?

— Нет, нет, мистер Тарб, — переполошился он. — Просто Отдел контроля углядел в них, понимаете ли… намеки на Кон…

— Ты хочешь сказать, Консервационизм? По-твоему, я похож на консервациониста?

— Нет, нет, мистер Тарб!..

— Или ты считаешь, что наше Агентство использует коммерческий канал для пропаганды враждебных идей?

— Что вы, мистер Тарб, что вы? Речь идет не о рекламе, а об этой новой кампании по сбору средств в пользу Центров детоксикации.

Это была моя идея.

— Выходит, им это тоже не нравится? — многозначительно улыбнулся я, давая понять, что прекрасно разгадал происки противника.

— Да, выходит, что так. Я проверил всю документацию и не нашел заявки на трансляцию этой программы, мистер Тарб, — испуганно добавил он.

— Ну и что? — Я сделал круглые глаза. — Очевидно, Вэл не успел ее подписать. Ему пришлось срочно вылететь на Луну. Успокойся, Денни. Как только он вернется, я скажу ему. Молодец, что заметил, — похвалил я его.

— Спасибо, мистер Тарб. Это моя работа. — Он уже успокоился и улыбался. — Я еще хорошенько проверю, может, заявка все же была.

— Обязательно проверь, — согласился я, зная, что он ничего не найдет, ибо никакой заявки не было.

— И не забудь вправить мозги телевизионщикам. Объясни им, что мы тут делом занимаемся, а не в бирюльки играем. Нам не хотелось бы предъявлять им иск за нарушение контракта.

Он поморщился и вышел, бросив, однако, удивленный взгляд на Мари и Герти, дружно загородивших собой экран ТВ.

— Похоже, события стремительно развиваются, как ты считаешь? — спросила меня Герти.

— Да, пожалуй, — согласился я. — Что там передают? Давайте-ка посмотрим.

Мари включила первый экран. Мы увидели Нельсона Рокуэлла. Весь в бинтах, он вдохновенно демонстрировал свои увечья — разбитую коленную чашечку, два сломанных ребра, руку и многочисленные кровоподтеки. — Вот что сделали со мной парни из долговой инспекции…

Герти хихикнула.

— Ну не душка ли он, а?

— Сердцеед, — ехидно согласился я. — У вас всех оружие при себе?

Герти кивнула. Улыбка вдруг застыла на ее лице и перестала быть похожей на улыбку. Хорошо, что я вовремя вытащил ее из тюрьмы, а то совсем бы сломали человека.

Рокуэлл оторвал глаза от своего изображения на экране и посмотрел на меня.

— Как ты считаешь, мне сойдет это, Тенни? — голос его был ровным, но левая, свободная от гипса рука потянулась к ящику стола. Что у него там? Пистолет? Едва ли. Только бы не граната…

— Кто знает? Мы все рискуем, Нельс, — сказал я как можно спокойнее, сделав шаг к его столу. — Надо быть готовым ко всему.

Все согласно закивали, а я, вытянув шею, заглянул в полуоткрытый ящик. Я не сразу сообразил, что в нем, и лишь потом понял. Какая там граната! Ящик был набит до отказа сувенирами. Он, бедняга, несмотря ни на что, продолжал коллекционировать эту дрянь. У меня сжалось сердце от жалости.

— Нельс, — тихонько шепнул я, — если все обойдется, обещаю тебе, что через неделю ты начнешь лечиться.

Насколько я мог разглядеть под слоем бинтов, на его лице мелькнуло что-то похожее на радость и даже решимость.

— Впереди у нас долгая ночь. Надо бы выспаться. Спать будем по очереди.

Все согласились. Я прошел к себе в кабинет, а они остались досматривать клипы с Нельсоном Рокуэллом.

— «…вот и конец моей печальной истории. Если вы хотите помочь мне быть избранным, посылайте ваши взносы в фонд…» — призывал с экрана Рокуэлл.

Я закрыл дверь, быстро подошел к столу и включил программу «Век рекламы». Во весь экран шел текст последних новостей: «Новая пиратская вылазка телестанции „X. и К.“, Сенат требует провести немедленное расследование.»

Дела разворачивались.

Я не сказал своим друзьям всей правды. Мне было знакомо чувство опасности, ибо я испытывал его не раз. Не думаю, чтобы я ошибался и сейчас. Опасность была совсем близко.

…Я попытался выполнить собственное распоряжение, но сон не брал меня. Когда я наконец вздремнул, меня разбудил шум в соседней комнате. Потеряв надежду попасть домой, Диксмейстер каждый час будил нас тревожными звонками. Отдел Контроля предъявлял все новые претензии к нашим передачам. Мне было плевать на них, я приказал Диксмейстеру отклонять их по всей форме. Он должен привлечь к этому всю армию адвокатов фирмы «Хэйзлдайн и Ку». Он поднимал их с постели по крайней мере трижды за эту ночь, чтобы отстаивать наши права в соответствии с законом о свободе рекламы. Но Сенат все же настоял на слушаниях и не позднее, чем через неделю. Но это уже не имело никакого значения.

Когда я заглядывал в соседнюю комнату, то убеждался, что и для моей команды ночь выдалась тоже беспокойная. Их пугал каждый звук, они то и дело просыпались, а потом с трудом снова погружались в короткий и тревожный сон. И все же в эту ночь мне снились не только одни кошмары. Мне, например, приснился праздник Рождества, видимо, тот, который мы могли бы провести с Митци в нашем недалеком будущем. Это было похоже на воспоминания детства — покрытые инеем стекла окон, рождественская елка, подарки… Только Митци почему-то все время срывала с елки магнитофонные ленты с рекламными текстами и выбрасывали их вместе с хлопушками и сластями в унитаз, а кто-то уже колотил в дверь, то ли сам Санта-Клаус, то ли… В дверь действительно стучали. Я спросонья почему-то подумал, что это Старик, но потом вспомнил, что он вместе с Митци в Риме. Если не он, тогда, может, Дембойс, который слетал уже на Луну и вернулся. Так оно и было. Этот сукин сын стоял теперь передо мной. Оказывается, его и обмануть-то не удается.

— Значит, ты не вылетел на Луну? — задал я дурацкий вопрос.

Не буду говорить, что было в его взгляде, когда он уставился на меня. Да что там взгляд. На меня глядело дуло газового пистолета. Душа ушла в пятки. Вот уж не ко времени, подумал я.

— Ублюдок! — прошипел он. — Я сразу понял, что ты что-то затеваешь, и тебе просто надо убрать меня с дороги.

Хорошо, что всегда найдется какой-нибудь наркоман или любитель Моки-Кока, готовый сделать что угодно за стаканчик твоего любимого прохладительного. Как видишь, я здесь, чтобы вывести тебя на чистую воду…

Он всегда был многословен. Это дало мне время прийти в себя. Собрав все свое самообладание и даже изобразив улыбку, я спокойно сказал:

— Ты опоздал, Вэл. Дело уже сделано. Клипы вышли на телеэкраны.

— Не завидую тебе, Тарб. Ты поплатишься за это! — заорал он, подняв газовый пистолет.

Я продолжал улыбаться.

— Вэл, ты дурак, — терпеливо объяснял я ему. — Разве ты не понимаешь, что произошло.

Пистолет в его руках дрогнул.

— Что? — спросил он с опаской.

— Пришлось убрать тебя на время, потому что ты слишком болтлив, дружище. Таков приказ Митци. Она не доверяла тебе.

— Не доверяла? Мне?

— Ты слабак, Вэл, разве ты не знаешь себя? В следующем клипе на экране будет уже сама Митци. — Я бросил взгляд на экран.

Сделал это и Вэл. Это было его ошибкой. Он упустил из виду Мари. Она была в отличной форме. Бах! Выстрелом из шумового пистолета она выбила оружие из рук Вала. От испуга не удержался на ногах и он сам.

В эту минуту распахнулась дверь и вся команда с шумом заполнила комнату. Мари, сидевшая на диване, довольно улыбалась.

— Ловко я его, Тенни, как ты считаешь? — с гордостью промолвила храбрая Мари со стимулятором в сердце.

— Молодец, — похвалил я ее, а Герти сказал, указывая на Вэла: — Помоги-ка мне перетащить его в дежурку.

Мы уложили Вэла на койку в каморке, где обычно в ночную смену отдыхали дежурные механики. Я велел Джимми Палеологу взять его пистолет. Сам я не хотел даже притрагиваться к нему, хотя оружия у нас было маловато, и мне бы пистолет не помешал. Разумеется, я сделал ошибку. Взяв пистолет, Джимми тут же исчез в туалете. Я услышал шум спускаемой воды. Когда Джимми снова появился, в руках он держал пистолет, с которого стекала вода.

— Теперь он уже не заработает, — хрипло проговорил он и бросил пистолет в угол. — Что дальше, Тарб? Может, еще немного вздремнем?

Я покачал головой. У нас был пленник, с которого нельзя было спускать глаз. Да и вообще всем уже было не до сна.

— Стоит ли? — небрежно сказал я и велел принести всем Кофиест. Сам же я решил посмотреть, что показывает программа «Век рекламы» и уединился в своем кабинете.

Новости были неутешительные. Шли одна за другой сводки, озаглавленные примерно так: «Требование полного расследования. Высшая мера для предателей из „Хэйзлдайн и Ку“» и прочее.

Я недовольно потер на затылке то место, куда мне приставят электрод в случае нашего поражения, и на мгновение представил свою жизнь в колонии для дебилов.

К счастью, мое мрачное одиночество было кратковременным, ибо Митци, должно быть, успела на ночную ракету из Рима. За дверью послышался шум, ликующие возгласы, смех. Сунув голову в дверь, я увидел Митци, барахтающуюся под сетью, которую успела на нее набросить Герти, как только Митци появилась в дверях.

— Еще одни богатый улов! — радостно вопил Рокуэлл. — Не отправить ли и ее в дежурку?

— Только не ее, — строго прикрикнул я. — Пропустите ее, она ко мне.

Мари направила дезинтегратор на сеть и освободила Митци, чей гневный взор был устремлен теперь прямо на меня.

— Идиот! — резко сказала она. — Ты понимаешь, что ты делаешь?

— Не твоя ли была идея вылечить меня? Так вот, я теперь здоров.

Митци застыла на месте от подобной дерзости. От изумления она даже открыла рот. Это позволило мне взять ее за руку и без всякого сопротивления с ее стороны увести в свой кабинет. Она тяжело опустилась в кресло, не спуская с меня настороженного взгляда.

— Ты понимаешь, что ты наделал? — наконец произнесла она, — Я не поверила, когда мне сообщили, что ты заполнил все коммерческие каналы политической пропагандой. Это неслыханно, Тенни!

— То, что эти люди говорят с экранов — это не пропаганда, а чистейшая правда, Митци. Насколько я помню, такого себе еще никто у нас не позволял.

— О, Тенни! Когда ты повзрослеешь? Правда! Что нам теперь прикажешь делать с этой правдой?

— Когда я лечился, — начал я тихо, — у меня было достаточно времени, чтобы пошевелить мозгами. Это все же лучше, чем лезть в петлю от отчаяния. Я научился задавать себе вопросы. А сейчас я хочу задать один из них тебе тоже. Что в том, что мы делаем, является правдой?

— Тенни! — Она остолбенела. — Неужели ты на стороне этих торгашей, так испоганивших вашу планету? Теперь они задумали сделать то же самое с Венерой.

— Нет, Митци, это не ответ, которого я от тебя жду, — сказал я, печально качая головой. — Я не спрашиваю, почему они плохие. Я это сам знаю. Знаю и причину. Я хочу знать, правильно ли то, что мы затеяли.

— По сравнению с этими торгашами…

— Нет, так не пойдет. Никаких сравнений. Меньшее зло — все равно зло.

— Господи, святоша, какую чушь ты несешь! — воскликнула Митци и умолкла, прислушиваясь. За дверью послышался шум, а затем громкий голос Хэйзлдайна и резкий окрик Герти Мартельс. Громко хлопнула дверь.

Митци вопросительно посмотрела на меня.

— Тебе это дорого обойдется, — наконец прошептала она.

— Возможно, — согласился я. — Я выбрал этот подвал, потому что здесь расположен коммутатор. Здесь центр всех видов коммуникаций вашего с Хэйзлдайном агентства. Помещение изолировано. Сотрудникам сыскного агентства Векерхерста дано распоряжение впускать всех, но никого не выпускать.

— О нет, Тенни, ты не должен… — вдруг в отчаянии разрыдалась Митци. — Что будет с тобой, не сейчас, а потом? Что они сделают с тобой?..

По спине у меня пробежали мурашки.

— Выжгут мозги. Или убьют… — согласился я. — Но лишь в том случае, если я потерплю неудачу. Сейчас на экранах демонстрируются двадцать два клипа. Хочешь посмотреть? — Я повернулся к монитору, но она остановила меня.

— Я уже видела. Толстуха, сетующая на то, что ее заставили искать еду на помойке, абориген, жалующийся, что гибнет привычный образ жизни его народа…

— А, значит, ты видела Мари и суданца. Найти его было не так просто. Спасибо, помогла Герти, когда я ей сказал, что мне нужно. Ты видела всего лишь двоих, дорогая. Ты еще не видела Джимми Палеолога. Отличная работа. Он рассказывал о том, как спецбатальоны обрабатывают сознание таких, как я и другие, целых народов. Ты не видела Нельса Рокуэлла…

— Говорю тебе, я видела! О, Тенни, я думала, ты за нас…

— Я не за вас, Митци, но и не против вас. Я сам по себе.

Она возмутилась.

— Отличный повод, чтобы бездействовать!

Я ничего не ответил, да и зачем. Меньше всего в данный момент меня можно было обвинить в бездействии. Да и Митци сама это понимала.

— У тебя ничего не получится, Тенни. Зло нельзя победить сентиментальными проповедями.

— Может, ты права. Может, зло вообще не удастся победить и оно восторжествует. Но тебе, Митци, незачем в этом участвовать. Ты не должна повторять ошибок вашего кумира Митчела Кортнея.

— Тенни! — Она не на шутку возмутилась, такими кощунственными показались ей мои слова.

— Он изменил людям, Митци. Он не решил ни одной их проблемы. Он просто сбежал.

— Мы не собираемся бежать.

— Я знаю. Но вы намерены бороться со злом его же оружием. И результаты будут те же. Торговцы рекламой превратили население планеты в десять миллиардов жадных ртов. Вы же решили выморить их голодом, наказать разрухой, лишь бы вашей планете жилось спокойно. Я сделал собственный выбор. Вот почему я ни на чьей стороне. Я сделал собственный выбор.

— Ты хочешь сказать, что выбрал правду?

— Да, Митци. Правда — это единственное не обоюдоострое оружие.

И тут я замолчал. Эту речь я давно готовил, и, Бог знает, каких высот ораторского искусства я стремился достичь в ней ради моей единственной леди. Я даже записал ее на пленку.

Я повернулся к монитору.

— Смотри, Митци. Есть двадцать два клипа, по три на каждого из семи отобранных мною, персонажей…

— Семи? — воскликнула она с подозрением. — Пока я видела всего четырех.

— Двое из них совсем юнцы. Я тут же отправил их с суданцем подальше от опасности. Слушай повнимательнее, Митци. Первые двадцать один ролик — это лишь для затравки, как бы подготовка к главному, двадцать второму… Это мой клип. И он обращен прежде всего к тебе.

Я нажал кнопку. Экран ожил. Я увидел себя, собранного, серьезного, с усталым лицом, на фоне венерянского города.

«Меня зовут Теннисон Тарб», услышал я свой голос. Что же, неплохо, по редакторской привычке оценил я собственную работу. Достаточно уверенно, убедительно, хотя можно было бы чуть помедленнее произносить слова. «Я специалист по рекламе, специалист высшего класса, можно сказать, звезда. Вы видите город за моей спиной. Это Порт-Кэти, главный город на Венере. Присмотритесь повнимательнее. Вот его улицы, а на них пешеходы. Разве они чем-то отличаются от нас с вами? Вы наверняка скажете — нет. И все же они другие. Знаете, почему? Они не любят рекламу. Более того, они ненавидят ее и начисто отказываются иметь с нею дело. Поэтому они не любят и опасаются нас, считают торгашами. Только так они называют нас. Они убеждены, что мы хотим поработить их, навязать им свой образ жизни, свои привычки и порядки. Но больше всего они боятся вторжения в их жизнь нашей рекламы. Она внушает им страх, подозрительность и недоверие к нам. Самое печальное в том, что их опасения справедливы. Мы засылаем к ним шпионов, террористов и диверсантов. Мы делаем все, чтобы подорвать их экономику. А сейчас готовим массовое вторжение на Венеру, чтобы с помощью мощных аудиовизуальных средств рекламы воздействовать на их психику, их сознание, и проделать с ними то, что мы недавно проделали с аборигенами в пустыне Гоби. Я был там, я все видел… „Эффект Кембелла“»…

— О, Тенни, Тенни, они сожгут тебя! — в отчаянии прошептала Митци.

— Да, я знаю. Если мы проиграем.

— Ты не можешь не проиграть… Привычка — вторая натура.

Даже в этот драматический момент, понимая справедливость слов Митци, я любовался своим изображением на экране и поздравлял себя. Это была моя лучшая работа.

— Увидим, — наконец сказал я. — А теперь давай посмотрим, что творится в мире.

Я включил соседний монитор. Первый десяток сообщений — одни угрозы. Но вот одно заставило мое сердце радостно забиться: «Город потрясен. На улицах толпы людей». И еще одно: «Сыскное агентство Бринка предупреждает, что полиция не в состоянии предотвратить скопление людей на улицах и перекрестках».

Дальнейшие сообщения меня уже не интересовали. Я распахнул дверь в соседнюю комнату, где четыре моих верных помощника, не отрываясь, смотрели на экраны.

— Ну, как, по-вашему, идут дела? — крикнул я им. — Началось? Включите-ка экраны городских новостей.

— Началось? А что, по-твоему, мы сейчас смотрим? — воскликнула Герти, торжествующе улыбаясь.

Включили все экраны. Мне стало ясно, почему так улыбалась Герти. Казалось, все, передачи — коммерческие, рекламные, развлекательные передачи, сериалы — исчезли из эфира. В этот утренний час город смотрел сам на себя, на свои дома, улицы, площади, перекрестки. На своих прохожих, на самих себя.

— Тенни, смотри, что в кадре!

Я увидел перекрестки Таймс-сквера и Уолл-стрита, Центральный парк и Риверспейс. И везде — одна картина. В утренние часы пик все движение на улицах многомиллионого города остановилось, запрудившие их толпы застыли перед яркими уличными экранами, приникли к собственным портативным телеприемник.

Я едва справился с охватившим меня волнением.

— Что происходит в других городах? — наконец нетерпеливо спросил я.

— Примерно то же самое, Тенни, — ответила Герти и вдруг воскликнула: — Смотри, что творится на этом перекрестке!

На экране, в дальнем конце перекрестка Юньон-сквэр, группка людей методично и яростно крушила экран уличной рекламы.

— Они против нас!.. — в отчаянии воскликнул я.

— Нет, Тенни, это не наш канал.

Я почувствовал, как Митци сунула свою ладошку в мою руку. Я посмотрел на нее — на губах у нее мелькнула улыбка облегчения.

— Во всяком случае, у тебя еще никогда не было такого успеха у телезрителей, Тенни, — промолвила она.

А от дверей донесся голос:

— Самая большая аудитория в мире, мистер Тарб.

Это сказал только что вошедший Диксмейстер, на которого бдительная Герти уже направила свой пистолет. Правда, Денни даже не заметил этого, ибо глядел в другую сторону. У него самого руки были пусты.

— Вам стоило бы подняться наверх, мистер Тарб, — сказал он.

— Что-то случилось? Полиция охраны коммерческих тайн? — Это было первое, что пришло мне в голову.

Денни удивленно нахмурился.

— Нет, нет, ничего подобного, мистер Тарб. Потрясающий успех. Особенно, кампания по сбору средств в фонд помощи Центру детоксикации. Все в порядке, мистер Тарб.

— Так в чем же дело?

— Может, вам лучше самому взглянуть, — неуверенно промолвил он.

Что я и сделал, поднявшись на второй этаж. Оттуда, взглянув вниз, я увидел море людей. Они были везде — на улицах, площадях, в открытых окнах домов.

Вначале я просто не поверил и даже испугался. Толпа. Она иногда бывает страшной. Но эти люди внизу, они ликовали.

А что там, в других частях света? Как отнеслись к этому Корпорации «Рус», в Индиастрис и рекламных агентствах Южной Америки? Там тоже что-то сдвинулось, но чем кончится, нам еще предстоит узнать. Со своим прошлым страны и народы расстаются тяжело и мучительно, как расстается с ним каждый из нас. Трудно рушить монолиты. Но, говорят, в Аризоне начался демонтаж спецоборудования с космических кораблей, державших курс на Венеру. Монолит дал трещину.