Торквемада

Запущен монастырь… Всё в терниях, в кустах…

Вероотступный век… Развал в святых местах…

Нетрудно утонуть в дворцовых кознях, в сплетнях:

Должны мы нянчить здесь высочеств малолетних —

Мальчишек, девочек, ублюдков может быть…

Но что поделаешь? Не смеем возразить!

А если некий суд вот здесь и совершают,

Так — над одним из нас.

Наш старый дом ветшает,

А вместе с ним и мы! И каплет кровь Христа,

И гуще что ни час позор и темнота.

Ты, человек, уйди!

Нет!

Прочь иди, разиня!

Здесь кладбище!

И что ж?

Здесь — древняя святыня!

Ах, вот что!

Ходят днем здесь только чернецы,

А ночью в саванах блуждают мертвецы.

Тому несдобровать, кто тут дерзнет шататься!

Отсюда лишь на казнь уходят святотатцы:

Для знатного — топор, а мужику — петля!

Прочь!

Ты ведь не король!

Король.

Как, вы?

Да, я!

Но кто докажет мне, что ваша речь правдива?

Сюда!

Вот этого на виселицу, живо!

Простите, государь!

Прощу тебя я. Но

Ты должен выполнить условие одно.

Ты кто?

Аббат я.

Знай: коль будешь непритворно

Правдив во всем — прощу. А за лукавство — вздерну.

Помолимся, маркиз!

Супруга далеко,

И быть мне одному привольно и легко.

А сделаться вдовцом — еще милей! Шучу я.

Но мир в унынии.

Маркиз, я что-то чую.

Я не случайно здесь. Узнаешь ты сейчас,

В чем суть… Идем сюда!

Готов я слушать вас!

Я ветер слушаю. Поведает мне ветер,

Что вы затеяли.

Секрет! В твоем совете

Нуждаюсь.

Ба, пустяк! Ешь, пей и не тужи!

А не прогнать шута?

Он не поймет!

Лежи!

Маркиз! Отчаянно я женщин обожаю!

И мне мила твоя безнравственность… былая…

Ведь стал и ты ханжой теперь, на склоне дней!

И это хорошо! О вера! Только в ней

Мы очищение от скверны обретаем.

Над той обителью, чей быт мы изучаем,

Два повелителя — Кагор и Гент — царят…

Ты волокитой был. Да впрочем, говорят,

Ты и сейчас таков. А в юности когда-то

Красавиц будто бы совсем сводил с ума ты.

Я слышал, старина, ты был прелестный паж!

Не верится теперь. Но утренний пейзаж

Бывает солнечным, а днем приходят тучи.

Бывает! Знаешь ли, рассказывают случай

О маленьком паже — тебе, как я пойму…

Горвоной ты звался?

Нет! Что вы? Почему?

Для неких тайных дел. Ты наглым был повесой,

Интрижку будто бы затеял ты с принцессой!

Я?

Повесть целую рассказывали мне,

Что дурня-короля в какой-то там стране

Ты сыном наградил. Все это вздор, возможно…

Я в милости у вас. Завистники безбожно

Клевещут на меня.

Естественно. Но я

Превыше болтовни. Не слушаю вранья.

Да и до истины мне тоже дела мало.

Король я! Пусть твой род ведет свое начало

Хотя бы от шута, хотя бы от слуги,

Но сделал с ловкостью ты первые шаги!

Твой путь извилист, подл… Но кто ж наверно знает,

Кем был его отец? Меня в тебе прельщает

Уменье, спрятавшись, быть вечно на виду.

Ведь норка ящерки в каком-нибудь саду,

Морского ворона гнездо, ракушка слизня

Годились бы вполне для зарожденья жизни

Такой угодливой и скользкой, как твоя.

Тебя вельможею кастильским сделал я;

И граф ты и маркиз по моему веленью.

Ты всяких титулов нечистое скопленье

Добыл плохим путем, но очень ловко все ж.

Где сила ни к чему, там хитростью берешь.

И не боишься ты духовного синклита:

Коль с ними сцепишься, их карта сразу бита,

Хоть зачастую поп зловреднее, чем черт!

Тихоня ты на вид, внутри отважно горд,

И, ползать созданный, ты не боишься бури,

И есть отчаянность во всей твоей натуре:

Коль нужно — шпагою ты действуешь, старик.

Толкаешь ты на зло, но сам ты ни на миг

Злодеем не бывал: ты руки умываешь,

И этой чистотой ты, граф, всегда блистаешь.

Ты вором стал из слуг, вельможей из воров.

Способен ты на все — и даже на любовь!

Смешно мне: я люблю следить твои затеи!

Так пресмыкаются какие-нибудь змеи.

Весьма задумчиво ты вьешь за нитью нить,

Чтоб всякие концы во тьме полночной скрыть.

Твое богатство, ум, распутство, вдохновенье —

Все это страшные, зловещие явленья.

Доволен я тобой, меня к тебе влечет.

Король! Гвадалквивир у ваших ног течет,

Неаполь уж давно под знаменем Кастильи^[3]

Французов короля в бою вы победили.^[4]

Страшны вы Африке: не раз уж видел мир,

Как ваша тень, король, ложится на Алжир!^[5]

Вы в Сосе родились, а он в таком соседстве

С Наваррой, что о ней мечталось вам и в детстве.^[6]

Она тянулась к вам. Родятся короли,

Уверен я, не зря вблизи чужой земли.

Вы католический король, но тем не менее

Прижали церковь вы — и кончилось броженье:

Республиканский дух развеялся вконец;

Пред королем дрожит и сам святой отец.

Его колоколов не слышится трезвона,

Коль ваш набат звучит. Кастильские знамена

От Этны вознеслись до Инда берегов,

И, повергая в страх коварнейших врагов,

Победу одержал в Гранаде мавританской

Ваш славный генерал Гонсало Кордуанский.

Конечно, он храбрец, но вы еще смелей.

Вы молоды, но вы — глава всех королей,

И если вы попа пошлете на галеры,

Рим только морщится, не гневаясь без меры.

Кто Торо покорил?^[7] Вы. Впрочем, не найдешь

Слов, чтоб восславить вас. Я предан…

Это ложь!

О! Вы — величие, а я ничтожен.

Ладно!

Ты восхваленьями наскучил мне изрядно.

Я знаю, милый мой, — все это болтовня.

Я темен для тебя, ты смутен для меня.

Играю в добряка, ты в честного играешь.

На деле мы враги. И ты об этом знаешь.

Мне мерзостен лакей. Ты враг для короля.

Убил бы ты меня, когда бы мог. А я

В один прекрасный день тебе не дам пощады.

Но нынче мы друзья.

Не возражай! Не надо

Потока жалких слов. Итак, советник мой,

Ты в черных помыслах, я также полон тьмой.

Две бездны ярости в обоих нас сокрыты.

Я заглянул в тебя. Мне в душу загляни ты.

У каждого из нас есть темное окно —

Зловещие сердца в них видеть нам дано.

О преданность твоя! Любовь! Седой изменник,

Тебе ведь ничего не нужно, кроме денег.

Карману моему ты служишь от души.

И только в этом суть. Довольно, не смеши!

Да. Ты мне ко двору. Преступные советы

Ценю. Но маски прочь! Предпочитаю это.

Сказать мне истину? Никто бы так меня

Обидеть не посмел. Но не стесняюсь я

Пооткровенничать со всякими плутами.

Да, глухи к истине правители, но сами

Не прочь ее изречь. Болтун, уразумей,

Что я, король, правдив, а лжив лишь ты — лакей.

Теперь поговорим.

Но…

Каторжные узы —

Вот доля короля! Тяжеле нет обузы.

Быть молодым, живым, любителем затей

И в сердце ощущать круговорот страстей;

Быть пороха, огня и крови смесью темной;

Стремиться все схватить рукою неуемной,

Испробовать на вкус и бросить, изломав;

И жаждать женщины и всяческих забав;

И чуять девственность и, чем она нежнее,

Тем яростней желать скорей покончить с нею;

Мужчиной, плотью быть от головы до пят…

Но длится, что ни ночь, великолепный ад.

Ведь только призрак ты на королевском ложе!

Ты даже не король, ты — королевство! Боже!

Ты — городов и стран какой-то жуткий сплав!

Держава, над тобой победу одержав,

Тебя лишила сил, ты лишь ее подобье.

Ее провинции сплелись в твоей утробе.

На карту поглядев, ты говоришь: "Вот — я!

Вот лоб мой — Алькала! А пятки у меня —

Херона!" И в больном, слабеющем сознанье

Растет империя — одно твое желанье.

В тебе — потоки рек, морская глубина;

Горько-соленая над ней кипит волна;

А пламень над волной тебя и жжет и душит.

Ты чувствуешь: весь мир сочится через душу…

Жена — чудовище. И я всегда при ней,

Невольник дней ее и каторжник ночей.

Светильник высоко, тьма что ни ночь, то гуще.

Нет нас печальнее, хоть мы и всемогущи.

Мы охлаждаемся, сближаясь. Бог занес

На голый, никому не ведомый утес,

Что над Альгарвией вознесся и Леоном,

Хаэном, Бургосом, Кастильей, Арагоном,

Две эти куколки, две маски, жуткий прах:

Угрозу — короля и королеву — страх!

Да, сладко властвовать — я отрицать не стану;

Но над тиранами ведь тоже есть тираны.

Всегда притворствуй, лги и вдвое промолчи

И вдвое побледней; не плачь, не хохочи!

Уррака в ней живет, во мне воскрес Алонсо:^[8]

Мужчина мраморный и женщина из бронзы!

Народы пленные нас обожают, но,

Благословенные, мы прокляты давно,

И в дыме от кадил в одно слились мы тело —

Я, идол Фердинанд, и идол Изабелла.

Два трона-близнеца, блестя, слились в одно,

Друг друга различить не можем мы давно,

А вступим в разговор — могилы щерят зевы,

И не уверен я, жива ли королева.

Она настолько труп, насколько деспот. Я

Заледенил ей кровь, когда рука моя

На скипетре с ее рукой скрестилась. Это

Бог руки мумии связал с рукой скелета.

Но все-таки я жив. Блистательная тень

Не я! О нет, не я! Бывает все же день,

Когда от этого давящего величья

Бегу я, потеряв державное обличье,

И, как на солнцепек пробравшийся дракон,

Блаженству предаюсь, безмерно просветлен.

О счастье! Я уже не черный пленник трона!

Лечу я с быстротой смерча или циклона.

Свободен от ярма, бросаюсь я теперь

К добру и к злу. Рычу, как будто дикий зверь.

Топчу я мантию. А душу я широко

Для оргии раскрыл, для песен, для порока.

Я не король, не раб, не мученик. И вот

Я когти выпустил. И страсть моя растет.

Стыдливость женщины, с распятием епископ —

Все это злит меня. Я весел, дик, неистов.

Осатанелое вскипает естество.

Мстит человек во мне за то, что я его

Пытался превратить в бесплотное виденье.

Назавтра стану вновь я призраком и тенью.

Конечно, атомом колосса не проймешь!

И, разумеется, маркиз, ты не поймешь,

Зачем свое нутро я вывернуть бесстыдно

Хочу перед людьми. Но мне-то ясно видно:

Чем омерзительней распущенность моя,

Тем больше ужаса к себе рождаю я;

И чем постыднее творю я безобразья,

Тем больше всех людей я смешиваю с грязью.

Честь, уваженье, долг — их всех гоню за дверь.

Я был лишь королем — свободен я теперь!

Не понял ты меня? Испуган? Хорошо же!

Пусть завтра у тебя озноб пойдет по коже—

Так холодно взгляну, когда войдешь ко мне,

Что ты подумаешь: привиделось во сне

Все это пьяное горнило огневое,

Где на твоих глазах горит мое былое,

Мой королевский сан, со скипетром моим,

Затем, чтоб из огня я вышел ледяным!

Молитву завершим.

Молись!

Ну, вот теперь я

Монаха расспрошу.

Какое лицемерье!

Не верит ни во что. Душа его темна.

Но страшным хаосом наполнена она.

Лишь "Отче наш" прочтет — и поглупеет сразу

И папе в тот же миг уступит без отказу.

Священника побьет — и затрепещет сам,

Готов пылинкою упасть к его ногам.

Таков он, наш король, жестокий, лицемерный,

Развратник и притом католик правоверный.

Ну что ж! Католиком его и прозовут.

Сюда!

Не вздумай лгать.

Кто это бродит тут?

Что за монах? Угрюм! От вас отличен платьем.

Он кланяется всем кладбищенским распятьям.

Он не в своем уме.

Как бледен!

Бденье. Пост.

Всю ночь он молится. Он бредит, духом прост.

Под солнцем бродит он с открытой головою.

Явиться к папе в Рим он одержим мечтою

И, на колени пав, сказать ему о том,

В чем долг его. А мы бесед с ним не ведем;

Должны глухими быть ко всем его сужденьям.

Он вовсе и не наш. Он здесь под наблюденьем.

Сюда в монастыри и заключают их,

Смутьянов, умников, мечтателей таких,

Что проповедь хотят вести в среде крестьянской

Не так, как велено им церковью испанской.

На чем помешан он?

На аде, сатане.

Геенна чудится… А в монастырь ко мне

Недавно он попал.

Он стар.

Я полагаю,

Недолго проживет.

Вот — кукла золотая,

Вот — медная! Одна — Добро, другая — Зло.

Я их равно люблю. На ум бы не пришло

Мне что-то предпочесть…

Цветы… сухие травы…

В монастырях у вас в большом упадке нравы!

Ваше величество…

Вход женщинам открыт.

Таков долг пастырей… Поблизости стоит

Обитель женская, и вот, о них в заботе,

Мы…

Знаю! Вы, козлы, овечек стережете!

Король!

В монастырях так повелось во всех:

Монашенке монах любой отпустит грех—

Ведь над сердцами власть у них необычайна.

О чудо сладостное! Исповеди тайна!

Вновь станут девственны, коль девства лишены.

Сиона дочери и Левия сыны…

Живут в согласии! Ну ладно: я проверю,—

И Рим узнает все.

Король!

Коль в эти двери,

В обитель, где, Христос, ты больше не царишь,

Заглянет Купидон, языческий малыш,

То папа Сикст, двух чад приживший от девицы,

На гостя этого не сможет ополчиться.

Рим покарает вас! Заране решено.

Епископ здесь уже. Ему разрешено

Со всею полнотой его священной власти

Судить…

Да, государь… Но это только в части

Церковных догматов: он должен дать отпор

Безбожной ереси.

У вас острейший взор!

Пытлив я!

Это что?

Открыта здесь гробница.

Открыта?

Да.

Кому?

Кому в нее спуститься

Господь определит.

Так кто ж в нее сойдет?

Скажи.

Не знаю я. Но все ж могила ждет.

Быть может, ждет меня, быть может, вас.

Бывает,

Что общий уровень монах перерастает, —

Пусть в рассужденье зла, пусть в сторону добра,—

И орден думает: убрать его пора!

Убить?

Нет. Крови лить не может церковь. Вместо

Того, чтоб убивать…

Ну?

Есть глухое место —

И сколько ни кричи и сколько ни борись,

Никто не выручит.

Столкнут монаха вниз

И замуруют вход, — и ты во тьме навеки,

И ночь беззвездная тебе смежает веки.

Дождь, ветер, шум листвы, шаги над головой—

Всё замирает, всё. И так, еще живой…

Ты — мертв.

Да. Умереть ты можешь, коль желаешь.

Но церковь кровь не льет.

Монах! Ты утверждаешь,

Что женщины сюда…

Не ходят.

Как он лжет!

Вот женщина.

А с ней и юноша идет—

Безусый, тоненький, с живым и ясным взглядом.

Но это принц!

Он — принц?

Да, принц; с принцессой рядом.

Весьма я кстати здесь!

"Magnates" — есть закон…^[9]

Властитель наш д'Ортез…^[10]

А я?

…позволил он

Лицу высокому войти под кров святыни.

Двум! Самке и самцу, как вижу я.

Графиня!

Как Франции король, наш кардинал-виконт

Охоч своих рубак выстраивать во фронт.

Глава над церковью и в Даксе и в Кагоре,

Жандармам он кричит с отвагою во взоре:

"В атаку! Марш вперед!" Игуменом он стал

В мужской обители, сей дьякон-кардинал!

Во Франции — с мечом, в Испании он в рясе!

Коль этой парочке здесь улыбнется счастье,

То их соединит д'Ортез. Но для чего?

Понятно, для чего! Я вижу цель его:

Женитьбой кончится их дружное соседство.

Они в монастыре давно ли?

С малолетства.

Здесь в кельях выросли!

А как их имена?

Принц де Салинас он. Дон Санчо.

А она?

Звать Розою д'Ортез.

Наследуют по праву

И Бургос и Ортез!

До Тахо их держава!

Принц де Салинас он! Но в случае таком…

Ну, дальше! Это все подстроено тайком.

Ведь Санчо — мой кузен. Но ветвь считал я эту

Угасшей.

Принца здесь содержат по секрету,

Свою племянницу виконт здесь воспитал

Одновременно с ним.

А я-то их считал

Давно умершими! Какой необычайный,

Нежданный дар судьбы! Ведь узник этот тайный,

Конечно, это он! О, если бы я мог…

Вот новость!

Спрятали в укромный уголок!

Они поженятся. Уж было обрученье.

Инфанта и инфант ведут происхожденье

От предка общего. Был это муж святой,

Ему мы молимся. А сын его родной

Гасконский герцог был — звать Луп Сантюль; а внуком

Король бигорский Люк, а вслед за этим Люком —

Король барежский Жан…

Короче!

Кардинал д'Ортез, владыка наш, держать их приказал

Как можно дольше здесь в уединенье, тайно.

О Санчо!

Посмотри! Красив необычайно.

Он в церкви должен встать с почетом в первый ряд,

Со свитой в пятьдесят гидальго, как аббат.

Пеньясеррада стать должна его столицей.

Но в тайне роковой изволил он родиться:

Не знает, что ему престол принадлежит.

Да и принцессе знать о том не надлежит.

Приказано скрывать, чтоб не могла дознаться,

Кто есть она сама! Кого-то всё ж боятся!

Кого ж, как не меня! Совсем не по нутру

Мне видеть, как ведут подобную игру.

И что ж, они всегда монахами одеты?

Обоими даны невинности обеты —

Иначе их нельзя в монастыре держать;

И послушания обет пришлось им дать.

Он — чуть ли не монах! Она — почти монашка!

Как принцам, будет им всегда дана поблажка:

И снимут с них обет и женят.

Нет! Залез

В овчарню я, как волк.

Ну, пусть! Виконт д'Ортез,

Уж если, старый черт, ты ангелов пестуешь,

Мешать не стану! Но меня ты не надуешь.

Вы, дети, можете друг друга обожать.

Мне этот заговор не может угрожать.

Кузену своему отдам я донью Розу,

И тем от Бургоса я отвращу угрозу.

Бороться, кардинал, задумал ты? Начнем!

На равных мы правах; не забывай о том.

И я по жадности гожусь тебе на пару.

Через Ортеза я возьму себе Наварру.

Им я держу тебя. Ты держишь им меня.

Пусть женятся. Войну начнем с того же дня!

Инфанта недурна!

Чтоб счастливо и ловко

Вершить политику, нужна одна сноровка:

Использовать, приняв небрежно-сонный вид,

Весь темный механизм, которым враг грозит.

Сплетение интриг обрушь на интригана!

Тебя убить хотят, а ты совсем нежданно

Так отрази кинжал, чтоб он кольнул врага,—

И вот убийца стал отныне твой слуга!

О чем там шепчутся?

Шпион!

Отец!

Смиренно внимаю.

С королем не слишком откровенно

Ты побеседовал.

Господь — судья. К тому ж

Признанья на духу должны хранить мы.

Чушь!

Вам разъясненье дал об этом папа Павел.

В особых случаях все открывать наставил.

За умолчание ты будешь отвечать.

Король послушен мне!

Клянетесь ли молчать?

Клянусь. И для твоей мадонны я в подарок

Дам золотой венец, что стоит сотню марок,

И шесть паникадил прибавлю заодно.

Вы все узнаете.

Синьор, давным-давно,

В дни нашей юности, у португальской донны,

За душу чью мы в пост кладем теперь поклоны,—

У ней родился сын. Не Бургосский король,

Не донны Санчи муж отцом был — вот в чем соль!

Отцом был юный паж, Горвоною он звался.

Король не уследил. Ублюдок оказался

Инфантом; выросши, он сам родил дитя;

И умер. И затем, немного дней спустя,

О смерти мальчика явилось извещенье.

Но то не смерть была, то было похищенье!

Сам кардинал-виконт малютку-короля

Заставил взять и скрыть.

Да! Так и думал я.

Дитя мое! Мой внук! Еще не смею верить,

Но полон радости, которой не измерить.

То, что в себе не знал до нынешнего дня,

Теперь я ощутил: есть сердце у меня.

Благая молния! Волнующая милость!

О, я отцовством пьян! Цель жизни появилась!

Освобождение! И мне пора пришла

Оковы раздробить! Я прежде жил для зла,—

Так пусть моей рукой добро теперь творится.

Ведь совесть черная блуждала, как волчица.

Ведь все я потерял. О небо! Но сейчас

Я все нашел. Я — дед! Не поднимал я глаз,

А нынче можно мне хоть снизу улыбаться

Вершинам блещущим и тайно любоваться

На стебель молодой, который даст цветы,

Возникшие из недр моей нечистоты.

Могу сказать: "Мой сын!" И жить могу с начала.

Попробуем! Дитя, мой мрак ты разогнало

Сиянием своим! Владеешь целиком

Ты, чистый юноша, мной, грязным стариком.

Теперь, от гнусностей меня остерегая,

Во мне невинность есть, советчица благая.

Другой я человек. Люблю и плачу я.

Сгинь, мгла зловещая! Затеплилась заря,

Заря моей души. Мой внук — мне свет небесный!

Ты все же милостив, бог грозный, неизвестный!

Советчик короля, привыкшего топтать

Своих невинных жертв, я сам бродил, как тать,

В ночи премерзостной, лукаво освещая

Злодейства гнусные. А нынче ощущаю,—

Участник темных дел, придворный старый льстец,

Что нежная рука снимает, наконец,

С меня всю тяжесть зла, хотя оно безмерно.

О, наконец дышу и я — носитель скверны.

И голова, увы, раскаянья полна,

Способна все-таки подняться и она.

И рядом с небом я. Вздохнуть настали сроки.

О, в этом мире мы теперь не одиноки!

Живу я и люблю. К несчастью, лишь один

Я у него и есть. А сколько бездн, пучин

Он встретит на пути! Ловушек сколько всяких!

Но я настороже!

Останусь я во мраке,

А свет — ему. Итак, прикроемся плащом,

Отцовство затаим, дитя убережем!

Вы тайну поклялись хранить!..

Будь в том уверен!

Как долго юношу ты опекать намерен?

Тот маленький мертвец, как видите, воскрес

И стал мужчиною. Наверное, д'Ортез

Корону даст ему и в мантию оденет,

Как только на своей племяннице поженит.

Король!

От короля ты скрыть, старик, сумей,

Что сердце новое цветет в груди твоей.

Смягчите короля. Замолвите хоть слово.

Надень, комедиант, свою личину снова;

Она предохранит от горя и обид.

Прими угодливый, подобострастный вид.

И — тайна, помните!

Еще бы!

Да, конечно.

Не бойся!

До чего ж подглядывать потешно,

Как распускаются бутоны юных душ!

Ну, вот они. Идем!

Вы — их король. К чему ж

Пришли вы?

Я пришел к решенью поженить их!

Я осчастливлю их.

Глубокий вы политик.

Испания слаба. И брак их не вразрез

С моими планами. Пусть тешится д'Ортез,—

Зато возьму себе и Дакс я и Байонну.^[11]

О сердце мрачное, ликуй! Дорогой к трону

Идет мое дитя!

Я не входил сюда.

Король!

И ты меня не видел никогда.

Смиренный я монах…

Беру твою обитель

Под покровительство.

Мой добрый повелитель…

Сгинь прочь!

Во Франции владыка твой.

Он там.

Зато епископ — здесь.

Да, прибыл в гости к нам.

Он оказал нам честь…

Что приходил к тебе я,

Не должен он узнать.

Маркиз, идем скорее!

Коль жизнью дорожишь, молчи.

Маркиз, идем!

О нежное дитя!

Ты посмотри! Кругом

Так много бабочек!

Нет, розы мне милее.

О, сколько красоты! Я от чудес хмелею!

На кончик тростника садится мотылек!

Всё — жизнь! Всё — аромат!

Поделим так: цветок

Достанется тебе, мне — бабочка.

Повсюду

Согласье и любовь; вся жизнь подобна чуду.

О Роза!

Сударь мой, кому это?

Кому?

Извольте угадать.

Мне!

Злые! Почему

Вы улетаете? Ведь все вы так прекрасны!

Прикосновенья рук для крылышек опасны.

Но терпят же цветы!

Да, о цветок мой, да!

Ах, как нехорошо!

Но в чем же тут беда?

Ведь мы поженимся.

О! На цветок садится.

Поймаем!

Ну!

Постой!

Не мог ты изловчиться!

Ах, ты…

А поцелуй? Я изловил его.

Летят они к стопам владыки своего.

Ах, ветреницы! Вновь куда-то улетели!

Крылатые! Куда стремятся, в самом деле?

До свадьбы поцелуй? Нет, я не потерплю!

Верни обратно.

Нет.

Верни.

Нет… Я люблю.

О! Есть огромная и нежная природа.

Пойми меня: зимой на землю с небосвода

Лег саван. Но пришла весна сейчас в поля,

И ясным небесам счастливая земля

Снежинки белые обратно возвращает,

И в белых бабочек их небо превращает.

Лазурным стал весь мир, он траур износил,

И радости летят к престолу вышних сил.

Крылатый этот вихрь из тьмы к сиянью мчится.

Сердца бессчетные господь раскрыть стремится,

И ликованием он наполняет их.

И кто ж откажется от радостей таких?

Ведь бог велит любить!

Да! И тебя люблю я!

О Роза!

Торопись! Красивую такую

Поймаем!

Сеет бог дары весны для нас.

О Санчо, не шуми!

Злодейка! Унеслась!

Летит на ломонос.

На лилию спустилась.

Еще в младенчестве душа с душой сроднилась.

Мы вместе выросли. Ты будешь мне женой!

Умчится?

Уколол шиповник этот злой!

Воистину злодей шиповник окаянный:

Кровь ангела он пьет!

Ах! Тот отшельник странный…

Боюсь его. Уйдем!

Вот сторона одна:

Земля полна людей. Грешна она, страшна.

Вот принцы, кровью жертв обагрены их руки…

Святоши мнимые, невежды от науки.

Вот сладострастие, и всяческий разврат,

И дым тщеславия, и богохульства чад,

И вот Сеннахериб, который убивает,

Далила лгущая… И всюду обитают

Еретики, жиды, вальденсы^[12]. И куда б

Ни поглядели вы, там — гебр, тут — мосараб!^[13]

Сих бледных грешников так много в этом мире,

Пристрастных к алгебре и всяческой цифири!

Большие, малые сквернители креста

Творят во мраке зло, отрекшись от Христа.

Тут папа, тут король, прелат, министр могучий…

С другой же стороны — ад, злой, огромный, жгучий.

Здесь человек живет, зевает, ест и спит,

А там бездонный мрак пылает и кипит.—

Ах, как беспомощно создание земное!

О, дно людской судьбы, дно черное двойное:

Жизнь, смерть! Забавам час, а плачу несть конца.

С подземных гор поток кипящего свинца!

Лес пламенных древес с листвою раскаленной!

Тысячезубый зев! Пасть пропасти бездонной!

И бесконечна казнь, и жертвам счету нет.

Та сторона черна. А где-то — радость, свет!

"Сыночек!" — "Мать моя!" О, вопль в кипенье серы:

"Пощады!" Но надежд рассыпались химеры.

Сонм искаженных лиц и безнадежных глаз:

Один костер погас, другой готов тотчас.

Свинец расплавленный о череп барабанит.

Трепещут грешники. А кто на небо глянет—

Лишь склепа страшного там виден свод немой,

Весь в точках пламенных, как звезды в час ночной, —

Ужасный потолок, пронизанный гробами,

И льются, словно дождь, оттуда души в пламя.

Ночь, плач… Унылый вихрь сквозь трещины летит,

Все новые огни и вьет он и клубит.

В застенках плещутся разбухшей лавы реки.

Глас неба: "Никогда!" А ад рычит: "Навеки!"

Сквернавцы, лодыри и все, кто мерзко жил

И кто в отчаянье хоть шаг не так ступил,

Кто в заблуждение впадал, кто ошибался

И кто по слабости своей поколебался

Хотя бы не на час — на несколько минут,

Пусть даже и на миг, — все здесь они, все тут!

Да, впрочем, можете вы убедиться сами:

Ведь белиаловский очаг перед глазами!^[14]

Сомнений в этом нет! Пред нами зримый ад!

Под небеса плывет заразный этот смрад —

Зловонный красный дым из дьявольского чана

Сквозь жуткую трубу Везувия-вулкана.

А Этна? Стромболи? А Геклы с их огнем?

О чем же размышлять, как только не о нем?

Что за чудовище шевелится под нами

И извергает смрад, и тьму, и смерть, и пламя?

Склонись над кратером — увидишь по ночам,

Как осужденные несутся к палачам.

Вихрь крутит искры душ: огонь спалил им крылья.

Стремятся уползти, но падают в бессилье.

Уйти! Бежать! Э, нет! Пожалуйте назад

В застенки адские, где уголья шипят!

И души вновь текут ручьями огневыми.

Огромный Сатана склоняется над ними

И смотрит, хохоча, как мечутся они —

Огнем обглоданы, живые головни.

Змей пламенный сосет заломленные руки.

В недвижной темноте бескрайной вечной муки,

Пытаемы свинцом, и маслом, и смолой,

Они окружены безмерной слепотой;

И Вечность докатить до их ушей готова

Сквозь грохот яростный лишь два ужасных слова:

"Всегда" и "Никогда". О боже! Боже мой!

Ведь я спасу людей. Прощенный род людской!

И вопиет во мне любви моей громада:

Я бездной жалости заполню бездну ада!

Что начал Доминик^[15], я ныне завершу —

Твердыню дьявола навеки сокрушу.

О Иисус! О Рим! Я задержу паденье

Душ в пропасть адскую! Познал я откровенье!

Не Павел ли святой на путь меня навел!

Так в гордой радости с небес глядит орел

На весь земной простор. Я с помощью господней

Отверзну небеса, покончив с преисподней.

Что надобно? Костер! Зачем? Чтоб выжечь ад!

В сраженье с вечностью мгновенья победят.

За острой вспышкой мук — великое прощенье.

Избавит краткий ад от вечного мученья,

И злобу дьяволов земной засыплет прах.

Грехи в лохмотьях тел истлеют на кострах,

Чтоб из огня душа, очистившись, взлетела.

Ведь для души огонь — то, что вода для тела!

Грязь — тело, а душа — неугасимый свет.

Огонь за господом покорно мчится вслед,

Охватывая ось небесной колесницы.

Огонь! Душа с огнем охотно породнится.

Душа важней всего. Ведь ни отец, ни мать

Не поколеблются, не станут выбирать,

Коль их дитя висит меж адскою геенной

И благостным костром, чтоб мог огонь священный

Покончить с демоном и ангела родить.

Какой же выбор тут? О чем тут говорить?

О, в этом именно и кроется значенье

Всеутешающего слова Искупленье!

Гоморра вечная иль навсегда Сион?

Для каждого из нас вопрос о том решен.

Кому же выгодно, чтоб счастья хоть частица

С небес в тартарары могла бы провалиться?

Хоть будущее нам позволил бог спасти!

Не будет проклятых! Нам озарит пути

Божественный огонь. Но торопитесь, братья!

Вы видите Христа вторичное распятье!

Все скверно, гнусно все; в упадке все кругом,

И с каждым днем сильней на древе роковом

Ветвится грех. Господь нас отводил от древа,

Но все ж к людским устам плоды пригнула Ева!

Нет веры! Чернецы в обетах не тверды;

Монашки с космами; отступники, жиды…

Тот вырвет крест, другой глумится над дарами…

Цвет благочестия заглушен сорняками.

Поклоны папа бьет. Пред господом своим?

Нет, перед кесарем! О королевский Рим,

Ты станешь вскорости слугою Ниневии.

Но я-то ведь иду! Скрижали огневые

Несу я, чтоб спасти несчастный род людской.

Задумчив, я иду раздуть костер святой!

Я душу выкуплю ценою бренной плоти:

Искупите грехи, спасение найдете!

Осанна! Радость всем! Да обратятся в прах

Кремнистые сердца! Вселенная — в кострах!

Из книги Бытия глагол провозглашу я.

Свет! Горн сверкающий! Огонь пойдет, бушуя.

Зажгу я факелы, посею свет во мгле,

И аутодафе повсюду на земле

Заблещет радостно, торжественно и ярко.—

О человечество, люблю тебя я жарко!

Должны вы на суде свидетелями быть,

А я, епископ Жан, обязан рассудить,

Прав этот человек иль впал он в заблужденье.

Суд, прежде чем карать, дает предупрежденье.

Ты кто?

Я грешный брат.

Звать?

Торквемада.

Слух

Идет, что обуял тебя нечистый дух

И призраки к тебе с того приходят света.

Так?

Явь передо мной!

Ложь!

Называйте это

Виденьями! Господь мне видится.

Но что ж

Своим служителям ты, господи, даешь?

О, только лишь свое извечное сиянье

И грозных, но простых законов начертанье.

Увы! Что я могу?

Ты извергал слова

О том, что якобы вся церковь неправа,

Питая ненависть к нечестия пантере.

Отцы епископы неправы.

Червь!

Я верю,

Что грешников должны спасать мы и любить.

Та догма ложная успела погубить

Дидье Ломбардского^[16]; теперь тебя смущает.

Мол, ад в огне костров горит и исчезает,

В то время как душа летит на небеса.

Жечь для спасенья душ ты хочешь телеса?

Да, так.

От дьявола все это! Наважденье!

Знай: зло всегда растет от корня заблужденья.

Плохая спутница для духа наша плоть.

Сжигая, очищать мне повелел господь!

Доктрина мерзкая!

Нет.

Лживая.

Благая.

Змея!

Нет, верю я — добьюсь!

Повелеваю

Раскаяться, тотчас все это позабыв.

Иначе — берегись!

Я кроток, но не лжив.

Я на своем стою.

Упорствуешь?

По праву.

Я опираюсь на соборные уставы:

На Иннокентия могу я указать,

На Латеран…

Смирись! Тогда и притязать

На всё ты можешь, брат! А споря и бунтуя,

Не можешь ни на что рассчитывать. Впустую

Мятежничаешь ты. О сын мой, ты сейчас

Своих ошибок тень бросаешь и на нас:

Раскол ты делаешь. Ударь себя в ланиту,

Скажи, что был неправ.

Нет!

Отступись! Пойми ты:

В грехах раскаявшись, великим Бруно стал!

Великим мне не быть; я был и буду мал!

Горд!

Верю!

И пришел к решенью ты какому?

Босой пойду я в Рим, скажу отцу святому…

Но он послал меня, чтоб здесь тебя судить,

Пес!

Лаем я хочу овчарню пробудить.

Час пробуждения для папы неизбежен.

Вот злыдень!

Оттого, что сердцем к людям нежен.

Апостол Павел рек: суровость есть любовь.^[17]

Не так толкуешь текст! Запутался ты вновь.

Ведь Сикст Четвертый, наш отец высокочтимый,

Сказал, что церковь быть должна многотерпимой.

Он снисходительностью славится святой,

Усилить истину он хочет добротой,

И инквизиция стремится быть добрее,

И папская рука благословит скорее,

Чем покарает. Ведь костры едва горят…

Сия уступчивость ужасна. Дьявол рад!

И тем свирепее геенны пламень жгучий,

Чем менее костров.

Мне жаль души заблудшей!

Что хочешь?

Мир спасти.

Как ты спасешь его?

Огнем.

О, устрашись лекарства своего!

Врач над лекарствами не властен.

Ну так все же,

На что надеешься?

Победу дай мне, боже!

Посмотрим.

Ну, входи.

Тут что?

Гробница здесь.

Покорствую.

Смирись. Еще ведь время есть.

Introibo!^[18]

Стой!

Господь! В смирении глубоком

Идет на казнь твой раб, который был пророком.

Ты должен слушаться. Ведь я епископ твой.

Кто вздумал бунтовать в обители святой,

Кто церковь оскорбил — тот должен погрузиться

В тьму вечную.

Аминь.

Ты должен повиниться.

Смирись же.

Не хочу.

Вниз на ступень спустись.

Христовым именем прошу я: отрекись!

Нет.

Вниз иди.

Смирись.

Нет.

Вниз!

Епископ твой я.

Ученье дикое, безбожное и злое

Оставь.

Нет.

Уступи.

Нет.

Вниз.

Вот хлеб, вода.

Ешь, пей. Задернется отныне навсегда

Завеса плотная между тобой и светом;

Исчезнет небо…

Пусть.

Спускайся.

В склепе этом

От жажды умирать! Как факел, угасать

Без воздуха! О скорбь!

Я буду ликовать.

Спускайся.

Я на дне.

Плиту на вход!

Кладите.

Господь, апостол Петр, безумца вразумите!—

Тебя поглотит ночь, упрямец. Отрекись.

Нет.

Лишь мгновение осталось. Торопись.

Безумное свое отвергни предприятье.

Нет.

С миром отойди.

Молитесь богу, братья.

De profundis ad et clamavi, Domine!^[19]

Над человечеством, бог, сжалься в вышине.

Libera nos…^[20]

Господь, спаси меня!

Нас двое.

Мы любим с детских лет, душа слилась с душою.

Я не могу понять, когда с тобой иду,

Ведешь ли ты меня иль я тебя веду.

Над нами тайна. Я нередко размышляю:

Зачем в обители мы выросли? Не знаю.

Кто мы? Ты знаешь? Нет! В плену мы? Все равно,

Поскольку мне любить тебя разрешено.

Итак, я кавалер, вы дама! И напрасно

О собственной душе я речь веду. Ведь ясно:

Дыхание твое — моя душа. Она

В прекрасном блеске глаз твоих заключена.

Уйдешь — я без души. Твоя вуаль мешает

Тебя поцеловать.

Не смей!

Звезда сверкает.

Бог, сжалься над землей!

Ite, pax sepulcris!^[21]

Спаси их!

Пенье?

Крик!

Onus grave…^[22]

Зажглись на небе сонмы звезд. Летит к ним песнь ночная.

С ней радость к небесам возносится земная.

Все любят на земле. Чу!

Miserere…^[23]

Бог,

Спаси их!

Это крик. Взметнулся и заглох.

Откуда этот крик несется в самом деле?

Я думаю: поют вечерний гимн в капелле.

Нет!

Темнота полна звучаний.

Иисус!

Ты слышишь: снова крик.

Отсюда!

Я боюсь…

Там кто-то есть!

Мертвец заговорил в могиле!

О господи!

Живым кого-то схоронили!

Нет, там мертвец иль дух. Скорее прочь беги!

Оставь его, прошу.

Да нет же! Помоги.

Коль он приговорен, пусть жизнь получит снова

Из рук твоих!

Кто здесь?

Здесь погребли живого.

Спасите!

Нам не удастся так

Отворотить плиту. Но где же взять рычаг?

Ах, этот крест!

Оставь!

Бедняк!

Не делай это!

Боюсь; не тронь креста, священного предмета.

Еще священней крест, коль жизнь людскую спас.

Я выверну его; Христос одобрит нас.

О, crux ave!^[24]

Хорош! Нам в деле он поможет.

Не любит, видно, смерть, когда ее тревожат!

Да, трудно…

Странен все ж наш монастырь святой!

Здесь темные дела творятся.

Боже мой!

Дрожу я.

Тяжела плита.

Но подается.

Еще усилие употребить придется.

Прекрасно!

Жуткий склеп! Туман во всех углах!

Живой! Ведь это он — тот старец, тот монах!

Ах, счастье, что гулять пришли в края мы эти!

Спасен! И я клянусь вознаградить вас, дети.

Что слышу? Благовест ко мне сюда донесся?

Нет! Это звук рогов домчался до утеса.

Порой и гром звучит подобьем голосов,

Звенящих на ветру среди листвы лесов.

Охота!

Там, внизу, фанфары загремели.

Для зверя человек как демон, в самом деле!

Забава гнусная! Подумать: со времен,

Как Доротея здесь скрывалась и Симон,

Тут не тревожили друг друга твари божьи,

И с волком в логове делил отшельник ложе!

Под братскою листвой уже не первый век

Живет в согласии с природой человек.

Пустыней благостной наследственно владеет

Тиара папская, поэтому не смеют

Ни герцог, ни король трубить здесь в турий рог

И с гончими скакать.

Один бы папа мог,

Но лишь за душами охотиться он может.

Пичужек да зверьков никто здесь не тревожит,

И мирно господу хвалу они поют, —

Ему принадлежат. И кровь не льется тут.

Кто позабыть дерзнул, что место это свято?

Привет, святой отец!

Приветствую я брата.

Немного отдохнуть ты разрешишь мне здесь?

Входите, брат.

Знобит! Окоченел я весь!

От лихорадки слаб, дрожу я в полдень знойный…

О патриарх святой, я путник недостойный…

Lamma sabacthani! Прошел я трудный путь.^[26]

Мир вам!

И ты, мой брат, благословенным будь.

Я пастырь, как и вы!

Пусть вам господь поможет.

Но вам и говорить не хочется, быть может,

Куда идете вы? Ну что же! День за днем

От утренней зари к кончине мы идем.

В один и тот же путь идем мы неизменно:

Ступни у нас в гробу, пред алтарем колена.

Да, неизвестный брат, един весь род людской,

И в бесконечности исчезнем мы одной.

Из Мира в Рим иду.

В Рим?

В Город из Вселенной

Иду я, пилигрим ничтожный и презренный.

Хочу кой-что свершить. Настал, как вижу, срок.

Иду я наугад, бреду я одинок.

По снегу, по пескам пустился я в скитанья.

Свое прошение я в Рим послал заране,

И Александр Шестой уж знает про меня.

Как? Папа новый?

Он испанец, как и я.^[27]

Еще в Валенсии мы некогда встречались.

Он родом Борджа. Ну, а ты, почтенный старец

В пещере каменной, скажи, кто ты такой?

Меня зовут Франциск.

Из Паолы? Святой?

Нет.

Но ведь ты, Франциск, как говорят, пророчишь?

Нет.

Чудеса творишь!

О нет! Но, если хочешь,

Я вижу чудеса, когда заря встает,

И серебрит она потоки горных вод,

И солнце маленьких пичужек пробуждает,

И жизнь вселенский стол так щедро накрывает.

Тьма — прочь! Цветок цветет, сияют небеса;

Но это не мои, а божьи чудеса.

Отец! Лицом к лицу поставил нас создатель!

Апостол ты. А я — видений созерцатель.

Ты папу не видал? Не видел ли, верней,

Сей гроб повапленный^[28], прибежище червей?

И не предвидел ли, что пастырь неизвестный

Появится во дни лжесвятости бесчестной,

Но будет он склонён по долгу своему

Перед викарием надменнейшим, кому

Тиара папская ошибочно досталась,

А церкви вся душа — представь себе! — осталась

В груди задумчивого странника! Отец!

Ведь на викарии лишь суетный венец!

Ах, что бы ты сказал, коль под твоею крышей

Явился новый вождь, вероучитель высший,

И это был бы я? Ты как бы поступил?

Но папа есть слуга господень: бог вручил

Ему земную власть. Двух Римов быть не может!

Не служит богу тот, кто людям не поможет.

А я хочу помочь. Не то — кромешный ад

Поглотит всё и вся. Лечу я бедных чад

Кровавою рукой. Спасая, я пытаю,

И жалость страшную к спасенным я питаю.

Великая любовь грозна, верна, тверда.

Не понимаю вас… Помолимся!

Когда

Я послушником был, — однажды в Сеговии

На сфере глобуса увидел я впервые

Всю землю, целый мир, — все реки, океан,

И множество границ, и городов, и стран,

И вечные снега, и острова морские,

И эти пропасти шумящие мирские,

Где человечество томится, копошась.

Ты знаешь ли, отец, что каждый принц и князь,—

Будь он христианин или язычник даже,—

Имеет глобус. Да! И я себе тогда же

Сказал: "Европа здесь! Здесь — Африка! Смотри!

Вот это — Индия в сиянии зари!"

И я сказал себе: "Не кто-нибудь, а я ведь,—

Так я сказал себе, — всем этим буду править

Во имя нашего спасителя Христа".

Ведь к уху моему он приближал уста

И в сновидениях беседовал со мною.

Отец мой, небесам отдам я все земное,

Весь этот шар земной с войной, с рыданьем, с тьмой.

Пойми: вот глобус мой.

А вот где глобус мой,—

Остаток бытия, след кораблекрушенья,

Печальное ничто, загадка без решенья,

В тумане вечности, задумчив, молчалив,

Над морем жизненным сей череп — словно риф!

Он улыбается, как дети на рассвете,

А где его глаза? Потухли взоры эти.

О маска, скрытая под мыслящим челом!

Кость, знающая то, не знаем мы о чем!

Тлен, о загадочном конце осведомленный,

Любуется твоей душою обнаженной!

Да! Размышлять, стареть, затем оставить мир,

Под взглядом пристальным вот этих черных дыр

Молиться, чувствуя, что прах тебе внимает,—

Вот чем владею я. Мне этого хватает.

Он озарил меня! О, до чего ж он прав!

Так древле Константин, от бога власть приняв,

Лабарум в небесах увидел!^[29]

Не отрину

Я знака этого! Подобно Константину,

Победу одержу! Отшельник, муж святой,

Все христианство мне со стороны другой

Сумел ты показать! Вот истинная вера!

Возьму я глобус твой! Нужна мне эта сфера!

Пусть этот мрачный риф укажет в гавань путь.

На знамени живых ты символ смерти будь!

Огонь прекрасен, коль его не осквернили,

Но был и Доминик понять огня не в силе:

Хотел казнить огнем! А в этом разве суть?

Я для спасенья душ хочу костры раздуть.

Понятно?

Да.

Хочу разжечь такое пламя,

Чтоб исцелительными мощными кострами

Весь мир был озарен. Во тьме ночи моей

Мне говорит Христос: "Иди! Иди смелей!

Цель оправдает все, коль ты достигнешь цели!"

Каштаны, хлеб с водой… Попили бы, поели!

А что касается до замыслов таких,

То я заранее конец предвижу их.

И буду я Христу-спасителю молиться,

Чтоб, прежде чем костер ваш первый загорится,

Вас разразил бы гром, — да, сын мой, — в тот же час.

Для человечества так лучше и для вас!

Не понял муж святой! И, по ответу судя,

Он в одиночестве ума лишился.

Люди

Родятся для любви. Мы братья, мы друзья.

Бесцельно убивать нельзя и муравья.

Господь над всем живым сознание людское,

Как крылья, распростер — над травами, листвою,

Над кручей горною, над пеною волны.

И смертью никого карать мы не должны.

Народу — вольный труд, а птице — зелень веток,

И всем на свете — мир. И — ни цепей, ни клеток!

Коль человек — палач, так кто ж господь? Тиран?

Крест — вот евангелье! Мечом грозит коран!

Так пусть же на земле, где столько мглы клубится,

В благословение вся злоба превратится.

Суд часто и неправ. Довольно кар! Встает,

Как вызов небесам, ужасный эшафот.

Пусть сам господь казнит! И дерзки мысли эти—

Гроб в услуженье брать! Цветы, плоды и дети,

Голубки, женщины — священны все они.

Благословенно все, на что ты ни взгляни.

И бесконечный мир в себе я ощущаю,

Мольбу великую с гор в пропасть изливаю.

А папа? Я скажу, что надо чтить его,

Всегда надейся, всех прощай — и никого,

О сын мой, не карай! Преступнику — пощада.

Заставь покаяться, уж если это надо.

Молиться, и любить, и верить — вот закон.

Кто выполнит его — спасен.

Да! Ты — спасен!

А прочие, старик? Ах, вечное паденье

Душ человеческих! Ведь каждое мгновенье

В ад души сыплются, в колодец роковой,

В мрак чернопламенный! Спасаешься, святой?

А люди, братья как? Спокойно, без помехи

Спасаешься ты здесь, ешь яблоки, орехи,

Как древле в Ливии Ансельм или Пахом,

И — удовлетворен! Прекрасно все кругом!

Ни вопль погибших душ, ни адские мученья

Не могут оторвать тебя от размышленья.

Ты любишь свой покой, тюфяк, кувшин с водой.

Как видно, ты — дитя, а не старик седой!

Как видно, умерло в тебе внушенье бога—

Отцовство грозное, священная тревога.

Пусть гибнет род людской! Тебе ль до пустяков?

Но лечат и собак! Но холят и быков!

Есть сердце у тебя? Иль ты под небесами

Живешь как будто бы за четырьмя стенами?

Но тысячей узлов он связан и с тобой—

Сей смрадный человек, кощунственный и злой,

Влачащий за собой при взлете и паденьи

Несчастье, что всегда рождает преступленья!

Бесстрастно ты на все взираешь с высоты.

Проходят смертные, но чувствуешь ли ты,

Что с каждым призраком ты связан неразрывно?

Ах, руки ты скрестил! Псалмы поешь наивно!

От алтаря к кресту шагаешь ты, святой,—

От этой вот доски бредешь до глыбы той!

Да! Спасся! Но дрожит и гибнет все на свете.

Нет, старец! Быть с толпой — вот долг твой в годы эти!

Суровый, тяжкий долг! Сомнения твои

Спать не дают тебе, кишат как муравьи.

Зовет тебя твой долг. Подумай о народе!

Он гибнет! Помоги! Спасаться на свободе

Сегодня некогда! Брось монастырь! Иди,

Погибель жен, мужей, детей предупреди,

Дай помощь простакам и умникам ученым,

В пылающий Содом свалиться обреченным!

Беги! Немедленно их, проклятых, спасай!

Заставь их силою войти в господень рай.

Да! Вот какое нам дано предназначенье.

Старик, закон твой прост; сложней мое ученье.

Надежда только ты, спасенье ж — это я!

Я — помощь господу.

Ну, право же, друзья,

Все лютники мои ни разу не сумели

Так рассмешить меня! Огромное веселье

Доставили вы мне! Два идиота вы!

Охочусь я внизу, нейдет из головы:

Как жив-здоров старик? Я и взошел на гору.

Ах, распотешили меня вы! Но без спору:

Была бы жизнь скучна, такой имея вид,

Как говорите вы.

Бог — коль он есть — молчит.

Нет слов, он счел людей за образец творенья.

Но и червя в змею прекрасно превращенье,

Змеи — в дракона, и дракона — в Сатану.

Ну, Торквемада, что ж… Вернись в свою страну!

Прошение твое прочел я. Вот идея!

Я хохотал над ней. Иди домой скорее!

О, знаю я тебя! Иди и можешь там

Творить, что вздумаешь. Охотно я отдам

Моим племянникам жидовские богатства.

Сыны мои, вы здесь хотели столковаться

О смысле жизни? Я хочу вам разъяснить

Все это в двух словах. Ведь истину таить

Не следует… Друзья, мой кругозор не шире

Земного бытия, а вижу в этом мире

Я только лишь себя и говорю, что весь

Смысл жизни — в радостях. Но каждый видит здесь

Свое.

Моления сквозь все ты видишь призмы,

Я — наслаждение!

Два вида эгоизма!

Случайность сплавила мгновение и прах;

Сплав этот — человек. Мы на одних правах:

Вы, так же как и я, — материя простая.

Когда бы, радостей за горло не хватая,

Зевал я по ночам, был тяжек на подъем,—

Поверьте мне, друзья, я был бы простаком.

Счастливцем надо быть. Беру я в услуженье

Так называемый порок, и преступленья,

И предрассудки все, и подлость всех мастей.

Я строгость нравов чту, но не подвластен ей.

Кровосмешение? Могу любить я страстно

И собственную дочь, когда она прекрасна.

Ведь я же не глупец! Мне хочется любить!

Попробуйте орла иль кречета спросить,

Разрешено ль ему вот это мясо птичье,

Известно ли гнездо, откуда взял добычу?

Ты рясу черную иль белую надел —

Так, значит, должен ты быть робок, неумел?

Вы прячете глаза, отвергнув дар великий —

То счастье, что сулит вам мир прекрасно-дикий!

Возьмемся же за ум! Что можно получить

За гробом? Ничего. Итак, давайте жить!

Зал бальный рушится, и кладбище готово.

Приплясывая, в гроб идет душа святого.

Пир приготовьте мне! Пусть ближние вкусят

На этом празднике хотя б смертельный яд!

Пусть гибнут! Я живу! К другим я беспощаден.

Я голод! Я велик! Я ненасытно жаден!

Мир для меня — лишь плод, который можно жрать.

Господь, я о тебе хочу не размышлять!

О том, что смертен я, хочу забыть я тоже.

Земные радости — вот что всего дороже,

Их взять я тороплюсь здесь, на земле живя,

А после смерти я совсем уже не я —

Меня уж больше нет, коль с этого я света

Исчез.

Кто сей бандит?

Отец мой, папа это!