Тот, кто называл себя О.Генри

ГЛАВА О ВСАДНИКАХ ПРЕРИЙ, которые доскакали до своей цели через много лет после описываемых событий, о великодушии Свистуна Дика, о розовой кукле по имени Клара и о рождественской индейке, присланной в конверте из синей бумаги

Дженнингс совсем перестал заглядывать в аптеку. Характер его вдруг резко изменился. Бесшабашность уступила место хмурой сосредоточенности, а общительность — замкнутости. Он постоянно о чем-то думал и временами уходил в себя так глубоко, что вздрагивал, когда его окликали по имени.

Хуже того — он стал скрытным. Однажды, когда Билл зашел в почтовое отделение, чтобы просмотреть свежие газеты, Эль вскочил со своего стула за конторкой и побледнел. Билл успел заметить, что он спрятал в ящик какие-то бумаги. И все полчаса, что Билл находился в отделении, Дженнингс односложно отвечал на вопросы и всем видом своим давал понять, что визит ему не особенно приятен.

В другой раз он случайно подслушал разговор Эля с Билли Рэйдлером.

— Ну, нет, — говорил Рэйдлер, — я всегда предпочитал «смит и вессон» кольту. И знаешь почему? У него рукоятка удобнее. И уж если засорится песком или какой — нибудь грязью — достаточно дунуть в ствол или вытереть о рубаху — и дело с концом. А эти паршивые кольты любой пылинки боятся.

— Чепуха! — возразил Эль. — Я пять лет работал одним кольтом, и он меня не подвел ни разу. А ты где его носил, на правом бедре или на левом?

— На левом, конечно. Рукояткой наружу и ближе к середине пояса.

— Верно. Это самое удобное место. Справа оно тоже вроде бы неплохо, только быстро не выхватишь, если на тебя вдруг нападут. А скажи, Билли, может быть, все — таки стоит убрать этого старикашку Лэмбли? Мне он чертовски мешает. Я вторую ночь не сплю, думаю, что мне с ним сделать. Вечно он путается под ногами и постоянно суется не в свое дело.

С минуту длилось молчание. Потом Рэйдлер воскликнул с жаром:

— Нет, нет, Эльджи! Ни в коем случае! Если ты пристрелишь Лэмбли, у тебя никого не останется. Ты и так убил уже четверых. По-моему, хватит. Надо заняться чем-нибудь другим.

— Чем я могу заняться, черт побери?

— Ну, хотя бы дать возможность действовать Франку. Ты совсем не даешь ему возможности показать себя.

Снова молчание.

— Что ж, пожалуй, ты прав, Билли. Попробуем выпустить на свободу Франка. Завтра же я им займусь.

Голоса понизились до шепота, и сколько Билл ни прислушивался, больше он ничего не мог разобрать.

Он бесшумно, как тень, отошел от двери.

Еще на ранчо братьев Холл он усвоил одно очень хорошее правило: никогда не вмешиваться в чужие дела. Каждый человек живет как хочет или как может. У каждого своя голова на плечах, и, хороша она или плоха, она единственная, у кого можно спросить совета. Советовать человеку — значит брать ответственность за последствия.

Но сейчас, неожиданно вторгшись в чужую тайну, он почувствовал страх и тоску.

Что они затевают? Кто такой Лэмбли? Неужели Дженнингс все-таки не выдержал и решил сыграть ва-банк? Нужно обязательно поговорить с ним. Нет, лучше не с ним. Лучше попробовать вытянуть что-нибудь из Рэйдлера. Он более простодушен, чем Эль, и, если действовать осторожно, наверняка раскроется.

— Скажите-ка, Билли, — начал он утром. — Какая муха укусила Эльджи? Почему он вдруг стал избегать старых друзей?

Рэйдлер насторожился.

— Почему вы так думаете?

— Я не думаю. Я вижу.

— А мне кажется, вы ошибаетесь, Билл. Эльджи не такой человек. Он знает цену настоящей дружбы и никогда не избегает друзей.

— Возможно, мне это показалось, Билли. В нашем пансионе благородных девиц все настолько однообразно, что случайно брошенный взгляд можно принять за предупреждение. Да, теперь я уверен, что мне просто показалось, будто бы Эльджи совсем перестал заходить в аптеку. Безусловно, мне показалось.

— Э, вот вы куда гнете! — усмехнулся Рэйдлер. — Так я вам скажу, что Эль сейчас очень занят.

— Уж не сочиняет ли он прошение президенту Штатов о помиловании?

— А что сочиняете вы? — хитро прищурился Рэйдлер. — У вас в аптеке свечка иногда горит заполночь.

— У меня четыреста пятьдесят клиентов, Билли. Для того, чтобы каждому приготовить порошки…

— Бросьте, Портер. Для того, чтобы налить в бутыль касторку и рассыпать по бумажным пакетикам хину, нужно самое большее два часа. Вы — то уж наверняка сочиняете прошение о помиловании.

— Билли, вы знаете, что до ареста я работал фельетонистом в «Хьюстон Пост». И до сих пор, когда у меня под руками оказывается чистый лист бумаги, я не могу удержаться от соблазна и…

— Вы пишете фельетоны?

— Ну, фельетонами это трудно назвать… Просто пишу о том, что вспоминается. Это заметки. Беглые наброски и ничего больше.

«Болван! — мысленно выругал он себя. — Осторожный разговор, нечего сказать! Нет, Билл Портер, видимо, дипломатия не твое поприще».

Кое-как замяв разговор, ставший для него неприятным, он ускользнул от дальнейших расспросов загоревшегося Рэйдлера.

Вечером в аптеку неожиданно пришел Дженнингс. В руках он держал сверток бумаг, объемом не меньше, чем уголовный кодекс Федеральных Штатов.

— Незачем играть в прятки, Билл. Рэйдлер сказал мне, что вы пишете фельетоны.

Билл бросил на Эля быстрый взгляд и покраснел.

— Эльджи, Рэйдлер преувеличил. Я не пишу по — настоящему, а только практикуюсь.

— Ну, а я тут задумал написать кое-что. Правду сказать, мой роман почти закончен. Называется он «Всадники прерий». Неплохое название, верно? Только в некоторых местах у меня что-то не ладится. Понимаете, в некоторых главах по сорок тысяч слов и ни одного события. Зато в других не больше десяти фраз, но зато столько же убийств. До сих пор не пойму, почему так получается. Билли советует так распределить сцены, чтобы в каждой главе было хотя бы по одному убитому. Он говорит, что это создаст успех роману. А у меня так сложилось, что если я еще кого-нибудь пристрелю, у меня людей не останется.

Я хочу, чтобы вы прочитали роман и посоветовали, что делать дальше.

— Не знаю, смогу ли я вам что-нибудь посоветовать, — смутился Билл. — Я сам только начинаю. Впрочем, оставьте у меня вашу рукопись. Может быть, удастся что-нибудь сделать.

Через две недели, вечером, Билл появился в почтовой конторе.

— Друзья мои, — сказал он. — Я хочу, чтобы вы меня выслушали. Мне чрезвычайно важно ваше мнение. У меня здесь с собой кое-какая безделица, которую я хотел бы прочитать вслух. А о вашем романе, Эльджи, поговорим позже.

Он уселся на высоком табурете у конторки и осторожно извлек из внутреннего кармана пиджака рукопись. Несколько листов, вырванных из учетной книги, исписанных крупным размашистым почерком.

— Рассказ называется «Рождественский подарок», — объявил он и начал читать низким, заикающимся голосом.

В искусстве все зависит от начальной точки. Он начал хорошо, это было заметно по лицам Рэйдлера и Дженнингса.

На них появилось выражение сосредоточенности и задумчивости, похожей на отрешенность. Значит, им были понятны чувства ковбоя, отвергнутого девушкой, понятны его ревность и гнев. Значит, он смог перенести слушателей в мир, в котором жил сам, когда несколько ночей подряд писал этот рассказ.

Он увидел, как Рэйдлер опустил голову на руку и закрыл глаза и как у Дженнингса приоткрылся рот.

Он читал то место, где в канун рождества ковбой, переодетый Санта-Клаусом, с револьвером в кармане, явился на ранчо соперника, чтобы одним выстрелом положить конец его счастью. Тут он невольно подслушал, как защищает его жена ранчмена, как она вспоминает о его доброте, смелости и самоотверженности. Ковбой смотрит на себя как бы со стороны и… не решается на убийство. Когда женщина остается одна, он подходит к ней: «В соседней комнате находится подарок, который я приготовил для вас», — говорит он и покидает ранчо. Удивленная женщина открывает дверь комнаты и видит там своего мужа за праздничным столом.

Билл кончил. На конторке громко затрещала свеча. Рэйдлер поднял голову и вздохнул.

— Черт вас подери, Портер, — произнес Дженнингс. Билл молча складывал рукопись. Глаза его блестели от возбуждения. Наконец он спрятал рукопись в карман и отодвинул стул.

— Спасибо, друзья, — сказал он. — Нет, нет, ничего не надо говорить. Я все понял. Я все увидел. А вы простите меня, полковник. Вышло так, будто бы я перебил ваше право на первое чтение.

— Нисколько! — воскликнул Дженнингс. — Я только понял, что мои «Всадники прерий» — чушь.

Потом принялись обсуждать, в какое издательство лучше всего отправить рукопись.

После долгих споров было решено послать рассказ в журнал «Черная кошка». Он издавался на востоке и помещал на своих страницах рассказы начинающих и молодых писателей. В почтовой конторе у Рэйдлера нашелся один из номеров «Черной кошки». Его внимательно просмотрели.

— Вот видите! — воскликнул Рэйдлер. — Они печатают рассказы новичков. Вот здесь, перед рассказом «Тысяча дюжин», написано, что автора зовут Джек Лондон, что он начинающий писатель и что это — одна из его первых вещиц.

— Как фамилия издателя? — спросил Билл.

— Умстеттер, — прочитал Дженнингс.

— Хорошо. Пошлем рассказ мистеру Умстеттеру.

Билли Рэйдлер склеил из плотной оберточной бумаги большой конверт, а Эль Дженнингс великолепной прописью написал на нем адрес редакции.

— О дальнейшем не беспокойтесь, — сказал Рэйдлер. — Завтра же рассказ будет на центральной колумбийской почте.

— Билл, почему вы подписали рассказ «О. Генри», а не своим настоящим именем? — спросил Эль.

— Потому что Вильям Сидней Портер навсегда останется здесь, в колумбийской каторжной тюрьме.

— Я что-то не понимаю… А кто такой О. Генри?

— О. Генри свободный человек, друзья. На нем нет тавра. Он принадлежит только самому себе и никому больше.

— Вы говорите загадками, Билл.

— Когда-нибудь я скажу вам отгадку, полковник.

— Сегодня ваша очередь рассказывать, Билл, — сказал однажды Эль Дженнингс. — Мы с Билли жаждем услышать что-нибудь новенькое.

— Вы ставите меня в тупик, полковник. Право, я не знаю, о чем еще можно вам рассказать. Жизнь у меня была не такой, как у вас. Я не считаю ее интересной.

— Билли! — сказал Дженнингс. — Бросьте ломаться! Вы умеете находить золотые самородки на дороге, которую до вас топтали тысячи людей.

— Вы преувеличиваете мои способности, полковник. То, что вы считаете золотом, на самом деле — обычная грязь.

— В ваших руках она превращается в золото.

— Э, а вы умеете льстить, Эль! Вот не ожидал! Так о чем же вы хотите услышать, друзья? Видите, я, как и всякий смертный, подвержен противному чувству лести и уже надулся от гордости, как индюк.

— Прошлый раз вы обещали рассказать, как вы попались, — сказал Рэйдлер.

— Да, обещал. И сегодня я вам расскажу.

Он уселся поудобнее за конторку и несколько минут молчал, глядя прямо перед собой. Потом взглянул на Дженнингса.

— Эльджи, вы помните, как мы расстались с вами после ограбления банка в Гэли?

— Помню ли я! — воскликнул Эль. — Да я это вижу, как будто это было вчера!

— В тот же вечер я уехал в Новый Орлеан к родственнице своей жены миссис Вильсон. Она была моим почтовым ящиком. Через нее я получал письма от Атол. Она одна знала, где я. Я постучал в ее двери, и она мне открыла.

Он закрыл глаза и снова увидел чопорную старуху, кутающую плечи в черный кружевной платок.

— Боже мой, это вы, Вильям! — воскликнула миссис Вильсон, увидев беглеца. — Какое несчастье! Посмотрите, что пишет миссис Холл.

В руках Билла оказался маленький белый конверт. Он машинально, как загипнотизированный, раскрыл его и развернул лист почтовой бумаги.

«Припадки затягиваются иногда на полчаса. Почти всегда дело оканчивается кровотечениями. Кровь идет горлом, яркая и страшная. А после припадка она лежит целыми сутками тихая, слабая, как ребенок. Я знаю, она переживает всю эту историю, но никогда ничего не говорит. Врач сказал мне, что она протянет самое большее еще месяц. Если можно что — либо сделать, посоветуйте мне. Разыщите его, расскажите ему все. Она держится только надеждой на встречу с ним…»

Билл перевел глаза вниз и посмотрел на конец письма. Там стояла дата: «21 июня 1897».

— Семь дней! Целая неделя! А вдруг уже все кончено?

— Проклятый трус, — пробормотал Билл.

— Что? — переспросила миссис Вильсон.

— Я о другом, — сказал Билл.

— Да, да, — сказала миссис Вильсон. — Это у нее уже месяца четыре.

Билл скомкал письмо и сунул его в карман.

— Каторги за это мало, — сказал он.

— Что? — переспросила миссис Вильсон. — Ведь я совсем потеряла вас из виду. Последнее время вы мне совсем не писали, Вильям.

— Двадцать долларов, — сказал он, глядя на нее. Лицо его стало жалким. Руки метались, ощупывая карманы. — Двадцать долларов. Под какое угодно обеспеченье. На билет до Хьюстона.

— Да, да, — сказала миссис Вильсон. — Нельзя терять ни минуты. — Она взяла с комода замшевую сумочку и стала рыться в ней. — Да, да. Поезжайте сейчас. Она ждет вас. — Горсть серебра перелилась в ладонь Билла. — Отдадите, когда будет удобно.

— Да, когда будет удобно… — повторил он. — Когда же отходит поезд на Хьюстон?

Он шел по улице, сжимая в кулаке нагревшиеся монеты, и все бормотал:

— Когда же отходит поезд на Хьюстон?

Прохожие принимали его за пьяного.

Утром 1 июля он сошел с поезда в Хьюстоне и нанял извозчика.

Полицейский агент, следивший за ним от новоорлеанского вокзала, позвонил по телефону окружному инспектору:

— Портер в городе. Отправился домой.

— Оставьте его пока в покое, — распорядился инспектор. — Теперь он уже никуда не уйдет.

Билл заплатил извозчику доллар, взбежал на низенькое, в три ступеньки крыльцо и рванул дверь своей квартиры. В прихожей его встретила миссис Холл, вся в черном, с покрасневшими от слез и усталости глазами.

— Что? — крикнул Билл, с испугом глядя на ее черное платье. — Где она?

— Тише! Ради всех святых, тише! — зашептала миссис Холл. — Она в спальне.

— Жива?!

— Ради бога, прошу вас…

В душной комнате пахло геранью.

Атол полулежала в кровати, приподнятая горой подушек. Простыня облегала ее тело, и Билл заметил, как страшно она похудела.

— Дэл!

Она слегка повернула голову, и глаза ее, полузакрытые, медленно открылись и стали очень большими и блестящими. Она приподняла руку, словно защищая их от света.

— Дэл!

Он подошел к кровати, потом тяжело опустился перед ней на колени и закрыл лицо ладонями.

— Вильям, не смейте! Что вы делаете? Ей нельзя волноваться.

Это миссис Холл.

— Нет, — пробормотал Билл. — Нет. Нет. Нет.

Он протянул руку и осторожно погладил плечо жены. Он почувствовал, как вздрогнула она от его прикосновения.

— Мистер Портер!

Опять эта миссис Холл.

— Нет, — сказал Вильям. — Нет. Уйдите отсюда. Я приехал к Дэл. Я приехал к своей Дэл, понимаете?

Он вглядывался в лицо жены, в потрескавшиеся губы, в коричневые круги вокруг глаз.

Атол, трудно дыша, смотрела не отрываясь на него. И вдруг две блестящие капли поползли по ее щекам.

— Зачем? — сказал Билл. — Зачем, ну? Вот я. Почему ты молчишь? Дэл, почему ты молчишь?

Атол зажмурила глаза и затряслась в плаче.

— Почему ты меня бросил, Билл? — прошептала она.

Он открыл рот и захлебнулся воздухом.

Как он мог сказать ей, что он просто струсил? Что наверняка знал, что не сможет оправдаться на суде. Что он и не хотел оправдываться. Что его пугал призрак тюрьмы, потеря чести, гордости, положения в свете. Что он предпочел унизительной процедуре публичного суда бегство. Что он сделал непоправимую ошибку и слишком поздно понял это.

— Дэл, родная, прости, ради бога. Я не мог иначе. Я хотел тебя вызвать в Мексику. Тебя и Маргарэт. Там было хорошо. Очень хорошо. Но потом я узнал, что… что подозрение с меня снято. И теперь все в порядке. И не будет суда. Ничего не будет, понимаешь? Все в порядке, Дэл. Клянусь тебе.

Он старался лгать спокойно, чтобы она поверила. Он старался сам поверить своей лжи.

— Ты больше никуда не уедешь?

— Нет, — сказал он. — Нет. Нет. Нет.

Атол вздохнула.

— А Маргарэт уже большая. Восемь лет. Она сейчас у бабушки.

— Душно, — сказал Билл. — Для чего эта герань? Тебе нужен свежий воздух.

Он подошел к окну, поднял раму и сбросил на улицу глиняные горшки. Они глухо ударились о тротуар. Горячий степной ветер вздул занавески.

— Вильям!

Билл стряхнул руку миссис Холл со своего рукава и выбежал в коридор. Там он прислонился лбом к прохладной штукатурке стены и перестал слышать все.

Иногда температура стремительно падала, удушье отпускало грудь, и в такие дни Атол просила посадить ее на кровати лицом к окну.

Приходил доктор, дальний родственник миссис Холл, Билл открывал в гостиной бутылку и спрашивал после осмотра:

— А ведь бывают, наверное, случаи, док, что пациент, назло вашей науке, поднимается на ноги?

Доктор, откровенный циник, прищурив левый глаз, рассматривал стакан на свет и морщился недовольно.

— Медицина, мистер Портер, теряет всякий смысл, когда пациенты начинают действовать в интересах похоронных бюро. Именно это и делает ваша жена. Может, она и протянула бы еще годик, но… Черт побери, у нее очень паршивое настроение. О чем она думает? Что ее тревожит?

Молча, стоя друг против друга, они выпивали виски и расходились.

Билл прекрасно знал, что волнует Атол, но разве он мог рассказать об этом доктору?

Атол скончалась в ночь на 25 июля 1897 года.

Днем Хьюстон тонул в волнах мерцающего зноя. Ночью тревожно спал под тяжелым горячим небом. Огненная черта обводила пригороды. На улицах пахло дымом. Это горели пересохшие травы прерий и мескитовые заросли.

Атол сдвинула ногами простыню и лежала на кровати в одной длинной полотняной рубашке. Тело ее стало угловатым и незнакомым. Оно как бы обтаяло со всех сторон в этом палящем зное. Билл прикладывал ко лбу жены мокрое полотенце. Через минуту оно становилось горячим, как и все вокруг. Неслышной тенью двигалась за спиной Билла миссис Холл.

Билла пугал полумрак комнаты, тени в углах, медленный хрип дыханья жены. Он нашел в комоде несколько свечей и зажег их. Он наклонился к полузакрытым глазам Атол и начал рассказывать о Нью-Йорке, в который они скоро поедут, и о белых хлопьях снега, и о море, и о кораблях. Он говорил как в бреду — только бы оттолкнуть словами тишину, заглушить хрип дыханья, загнать поглубже свой страх, свою трусость.

Потом он увидел, что Атол не слушает его и не узнает. Она подняла руку и провела ею по воздуху. Рука надломилась, упала, невесомая, не нарушив даже складок рубашки. Билл схватил ее. На ладони осталось ощущение ожога. Господи, неужели человеческое тело может быть таким горячим? Она что-то прошептала. Слова с трудом раздвинули сухие губы.

— Что? — спросил он. — Что ты хочешь, Дал? Пить?

Она повторила. Потом еще раз. И еще. И еще.

И наконец смысл шелестящих слов дошел до Билла:

— Вильям, побереги Маргарэт…

…Ее похоронили на пресвитерианском кладбище. По пути домой, в опустевшие комнаты, Билл купил бутылку виски. Сейчас он не хотел видеть людей. Не хотел разговаривать с ними. Он желал одного: сесть на диван, закрыть глаза и пить мононгахельское маленькими глотками до тех пор, пока все последние дни, весь этот страшный месяц не отодвинется вдаль, в туман.

Он постоял в коридоре, потом как слепой нащупал и задвинул засов.

В гостиной поставил бутылку на стол и начал разыскивать стакан.

«Туп-туп-туп», — застучали в дверь снаружи.

— К черту, — сказал он.

Стакан нашелся в буфете.

Столовым ножом он отбил сургуч с горлышка. «Туп-туп-туп!»

— Да отстаньте же от меня, наконец!

Он налил стакан до краев и сел на диван.

— Дэл, — сказал он комнате. — Жизнь не вышла. Я виноват. Я трус. Я боялся тебе признаться…

«Туп-туп-туп!»

— О, черт вас возьми!

Он встал, волоча ноги, прошел к парадной двери и отодвинул засов.

— Открывать властям нужно сразу, Портер, — сказал полицейский. — Именем закона вы арестованы. Вот ордер.

Билл посмотрел на зеленую бумажку и усмехнулся.

— Хорошо. Теперь все равно.

…Дженнингс заерзал на стуле и шумно вздохнул.

— Когда они убили моего брата Эда… — начал он.

— Бросьте, Эль, — сказал Рэйдлер. — Брат — это совсем другое. Вам не приходилось терять женщину, и вы не знаете, что это такое.

Конторка, стул да решетка тюремной аптеки, а вокруг этой аптеки все пять палат больницы. В палатах от пятидесяти до двухсот больных. В тишине ночи стонут избитые, кашляют чахоточные, бредят температурящие. Ночной санитар переходит из одной палаты в другую, заглядывая иногда в аптеку с заявлением, что еще один из пациентов приказал долго жить. Тогда Билл отрывается от рукописи и составляет свидетельство о смерти. Через несколько минут по коридорам разносится грохот тачки, на которой негр — вечник Джо отвозит мертвецов в покойницкую, а Билл возвращается к рукописи. Как бетонная стена, рукопись отгораживает его от экзекуционного подвала. От несправедливости. От бесчеловечности. Но вскоре он убедился, что эта стена не так уж прочна, как он думал. Действительность пробивала в ней бреши, которые заделывать становилось все труднее. Первой такой брешью явилась история Большого Джо, индейца-конокрада из «Оленьей шайки».

Большого Джо избивали систематически, через день. Без всякой причины. Просто из животного интереса: сколько индеец выдержит. Он выдержал два года. Наконец организм сдался. Большой Джо попал в больницу. Однажды ночью прошел слух, что он умер. Ночной санитар прибежал в почтовую контору к Дженнингсу.

— Эль, — сказал он. — Можешь ты заглянуть на минутку в палату? Я хочу тебе кое-что показать.

— В чем дело?

— Эль, — сказал санитар, — они уже связали Большого Джо, чтобы отвезти его в мертвецкую, а он еще жив.

— Враки! Этого не может быть.

— Пойдем, — сказал санитар.

Большой Джо лежал на койке. Ноги его были скручены веревками, а глаза завязаны платком. Санитар вынул из кармана гвоздь и кольнул индейца в бедро. По телу Джо пробежала судорога.

Дженнингс бросился в аптеку.

— Билл! Доктор Уиллард! Большой Джо не умер. Он жив. Надо что-то сделать, а не то надзиратели закопают его живьем!

Когда все трое вошли в палату, Большой Джо лежал уже с открытыми глазами. Уиллард взял его за руку. Индеец перевернулся набок и прошептал:

— Воды…

Доктор скальпелем перерезал его веревки.

— Убирайтесь к черту! — прошипел он Дженнингсу и Портеру. — Здесь я справлюсь один.

Большой Джо умер через два дня, в субботу. Огромное желтое тело отвезли в мертвецкую и положили в ящик со льдом. Труп в этом ящике держали сутки. Если за это время никто из близких не являлся за ним, его зарывали на тюремном кладбище.

В воскресенье, вероятно среди ночи, индеец пришел в себя. Оказывается, снова произошла ошибка. То был просто приступ каталепсии. Окруженный трупами, подготовленными к захоронению, в полной темноте, Большой Джо попытался вылезти из ящика со льдом и тут уже по-настоящему умер от разрыва сердца.

Эль рассказал о конце Большого Джо Биллу за обедом.

Портер побледнел и вскочил.

— Вот как!.. — произнес он, задыхаясь.

— Они рады нас всех уложить в этот ящик, — сказал Эль.

Билл отвернулся к окну и долго молчал.

— Я думаю, что лето будет очень жарким, — произнес он, наконец, и вернулся к столу.

— Билл, — сказал Дженнингс, — вы умеете писать. Вы пишете по-настоящему. Вы должны употребить весь ваш талант, чтобы рассказать правду о нашей жизни. Почему бы вам не написать статью и не разослать ее по редакциям? Кто-нибудь да напечатает же ее.

Глаза Билла стали жесткими, а лицо злым.

— Мистер Дженнингс, — произнес он. — Я здесь нахожусь не в качестве репортера и не намерен брать на себя такой ответственности. Эта тюрьма со всеми ее гнусностями нисколько меня не касается. Я здесь случайно. Как только я выйду отсюда, я забуду, что здесь был. Вам это понятно? И если вы не хотите потерять моей дружбы, никогда не давайте мне подобных советов.

Да, Эльджи прав, это великое счастье, что он немного умеет писать. Перо помогает вырваться за эти проклятые стены, помогает бороться с действительностью. Только не так, как думает Эльджи. В мире и без того достаточно мерзости. Стоит ли добавлять еще? Да и кто услышит голос каторжника? Кому нужен человек, на котором стоит клеймо? А здесь, на листе бумаги, он может делать с жизнью что хочет. Здесь он сам поворачивает колесо Фортуны. Он властелин. Он может из неудачника сделать счастливца, из нищего — миллионера. Движением пальцев может убить своего героя или даровать ему свободу. Например, он может выпустить на волю бедного Джимми Валентайна.

Джимми… Вот кому пришлось хлебнуть полной мерой!

Дик Прайс — так звали этого вечника в жизни. Отец его, солдат армии конфедератов, умер от белой горячки, и в четыре года Дик сделался такой же неотъемлемой принадлежностью улицы, как жестяные баки для отбросов. Каким-то чудом матери удалось устроить его в школу. Но он научился только писать и считать. Заработка матери не хватало, чтобы платить за ученье. Его не хватало даже на обеды. И вот случилось однажды, что изголодавшийся мальчишка залез в лавку и стащил коробку бисквитов ценою в десять центов. На суде сказали, что мать не умеет воспитывать ребенка, и направили Дика в Мэнсфилдский исправительный дом. Он вышел из него восемнадцатилетним парнем с дипломом механика в кармане.

Вскоре оказалось, что диплом этот не имеет ни малейшей цены. Ему никак не удавалось найти работу. Тогда он решил воспользоваться знаниями, приобретенными в Мэнсфилде. Он взломал кассу в магазине, забрал оттуда несколько сот долларов и был осужден на пять лет.

Та же история повторилась после того, как он отбыл наказание. Узнав, что он воспитывался в исправительном доме, работодатели отказывались от его услуг. Пять долларов, которые выдаются арестанту, выходящему из тюрьмы, кончились. Он протянул еще четыре дня, пообедав за это время только один раз. Потом взломал кассу в почтовом отделении и был осужден на пожизненное заключение. Он попал под действие закона о «привычных преступниках», закона, действующего в штате Огайо, по которому человека, привлекаемого к суду за уголовное преступление в третий раз, приговаривают к «вечной каторге».

Ему было двадцать три года, когда он стал «вечником». Ему не полагалось ни книг, ни бумаги, не разрешалось писать и получать письма. Тринадцать лет он не имел ни малейшего понятия, что делается в его стране.

В первый раз Билл встретил Прайса во время ночного обхода камер. Дик так много времени провел в тюрьме, что надзиратели относились к нему с полным равнодушием и разрешали ему бродить по ночам в коридорах.

— Мистер, — обратился к нему Дик Прайс. — Вы, кажется, аптекарь?

— Да, я аптекарь, но не мистер, — ответил Портер. — Можете называть меня номером.

— Простите, товарищ, — сказал Дик. — Нет ли у вас чего-нибудь почитать?

— Почитать? — удивился Билл. — А что вы любите?

— Все, — сказал Дик.

— Хорошо, друг, — сказал Билл. — Я вам подыщу что-нибудь.

В следующее свое дежурство он принес Прайсу книжку журнала «Век». Это был степенный консервативный журнал, рассчитанный на солидного семейного читателя. Его выписывал Дэрби, новый начальник тюрьмы, и почти всегда забывал в почтовой конторе.

— Не знаю, будет ли это для вас интересно, — сказал Билл, — но ничего другого у меня под руками не было.

Дик схватил журнал и засунул его под куртку.

— Спасибо, товарищ, — сказал он, повернулся и, ссутулившись, побрел по коридору.

Через несколько дней Эль Дженнингс принес журнал в аптеку.

— Дик благодарит вас, Портер.

— Ему понравилось? — спросил Билл. — По-моему, там нет ни одной стоящей вещи.

— Что? Да вы знаете, Портер, что это — его первая книга за тринадцать лет?

Билл сидел на стуле, и лицо у него было желтым, словно он только что перенес приступ малярии.

— Полковник, — сказал он наконец, — неужели возможна такая жестокость? Ладно, пусть будет конский станок, переломанные ребра, кровь, Большой Джо… Но пытка мозга…

— В нашей божьей стране все возможно, Билли, — ответил Дженнингс. — Штаты — страна неограниченных возможностей…

Через два месяца после этого разговора Элю чертовски повезло. Как человека, имеющего юридическое образование, его назначили секретарем к Дэрби, начальнику тюрьмы. И тут для Дика явилась неожиданная надежда на помилование.

В правлении одного из крупных акционерных обществ штата разразился скандал. Ходили слухи о крупных растратах. Винили казначея. Но казначей запер сейф и сбежал. Скандал разгорался. Оказалось, что в дело замешаны политические деятели штата. Суду необходимо было достать бумаги из сейфа для следствия, и вот кому-то из властей пришло в голову, что какой-нибудь опытный взломщик из каторжан мог бы открыть сейф. Тюрьмы обычно бывают битком набиты специалистами подобного рода.

— Нет ли у вас такого на примете? — спросил Дэрби своего нового секретаря.

— Быть может, я справлюсь, начальник? — сказал Эль. — Нитроглицерин открывает любой замок.

— Нет, Дженнингс, они не глупее вас, — сказал Дэрби. — Они не хотят рисковать. Им нужны бумаги целые и невредимые. И они хотят сохранить сейф. Он немецкого производства и стоит около тысячи долларов.

Эль задумался.

— У нас много взломщиков, но все они привыкли работать грубо. После них сейф будет уже ни на что непригоден… Подождите, а что, если попробовать Дика Прайса? — предложил он.

Дэрби понравилась эта мысль.

Он телеграфировал Джорджу Нэшу, губернатору штата Огайо, и губернатор обещал помиловать вечника, если ему посчастливится открыть сейф.

Прайса вызвали к начальнику тюрьмы.

— Сможете вы это сделать? — спросил его Дэрби.

Прайс думал, разглядывая свои руки.

— Мне нужно знать, — наконец сказал он, — какой системы запор у этого ящика. Есть ли на нем цифровые кольца. Сколько замочных скважин и как они расположены на двери.

Дэрби обещал узнать.

Оказалось, что замок сейфа контролируется тройным цифровым набором.

— Вы обещаете мне помилование? — спросил Прайс.

— Не я, а сам губернатор Нэш, — сказал Дэрби.

— Хорошо, я его открою, — сказал Прайс.

В день, когда Дика должны были отвезти в правление акционерного общества, он попросил у Дэрби напильник самой мелкой насечки.

— Я никогда не вернусь к старому, даже если придется подыхать с голоду, — сказал он. — Поэтому я открою вам способ, которым я разгадываю любую комбинацию цифр и букв за несколько секунд. Эту штуку я сам придумал, и она действует без ошибки. Вот глядите: ребром напильника я провожу черту посредине ногтей и спиливаю их до тех пор, пока не обнажатся нервы. Это неприятно, конечно. Зато после такой операции пальцы становятся невероятно чувствительными. Я вращаю ими циферблат замка. Легкий щелчок затвора, когда он проходит через отметку, на которую поставлена комбинация, ощущается мною как боль.

Дик не хвастался. Он открыл сейф за сорок секунд. Газеты штата сделали его героем дня. Дик честно выполнил свою работу. Теперь правительство должно было выплатить свой долг. Бумага о помиловании лежала на столе губернатора Неша. Губернатор взял красный карандаш и наискось, от угла к углу листа, написал:

Через восемь недель Дик Прайс умер в тюремной больнице от туберкулеза. Последние три года он харкал кровью. Обман ускорил течение болезни. У него не оставалось ни сил, ни желания бороться за жизнь.

Под подушкой кровати, на которой он скончался, Билл нашел огрызок карандаша и листок, вырванный из календаря. На оборотной, чистой стороне листка было нацарапано зыбким, почти детским почерком:

«Сейчас мне 36 лет. 23 года в тюрьме. Я никогда не видел океана. Я ни разу не был в театре. Я никогда не пел и не танцевал. Я никогда не видел ни одной настоящей картины. Я ни разу за всю свою жизнь не разговаривал с девушкой. Интересно, зачем я родился на свет?»

Билл разгладил бумажку и положил ее в карман. Это был готовый сюжет для рассказа о том, как общество до последнего гроша взыскало свой долг с Дика Прайса.

Прошло несколько лет, прежде чем писатель О. Генри увековечил Дика Прайса в рассказе о Джимми Валентайне. Только все наоборот было в этой новелле. Джимми получил помилование от губернатора. Он отсидел всего десять месяцев. На воле его ожидали друзья и любовь. Случай заставил его взяться за старое. Но в рассказе он, вместо того чтобы спилить себе ногти, открывает сейф при помощи усовершенствованных и дорогих отмычек.

— Для чего вы это сделали, Билл? — упрекнул его как-то Эль Дженнингс. — Неужели вы не поняли, что у вас в руках был такой заряд динамита, которым можно было поднять на воздух весь этот гнусный Колумбус?

— Нет, полковник. То, о чем вы говорите, не по мне. У меня мурашки бегут по телу, как только я подумаю об операции с напильником. Помните его пальцы? Они как будто вышли из тисков инквизитора. Я предпочитаю отмычки. Я не люблю причинять страданий моим героям. Кроме того, фантазия автора дает возможность Дику подарить свой набор товарищу. Хотя мой Джимми и решил бросить свое ремесло, он, однако, не рассчитывает, что благому примеру последует весь остальной преступный мир. Обыкновенный раскаявшийся грешник тотчас уничтожил бы орудия своей былой профессии. Мой Джимми не таков. Он посылает отмычки в подарок своему старому товарищу. Мне лично очень нравится эта черта характера моего героя. А подкладывать куда-нибудь заряды страшной силы — это не моя специальность.

…Наступил октябрь 1899 года.

Билл наведывался в почтовую контору все реже. А если и заглядывал порой, то садился где-нибудь в уголке и молча прислушивался к разговорам Рэйдлера и Дженнингса.

— Что с вами творится, Портер? — спросил его однажды Эль. — Уж не замышляете ли вы побег?

— От самого себя не убежишь, Эльджи. Мне нужны деньги. Я надеялся, что «Черная кошка» купит мой рассказ до рождества.

— Однако существуют на свете журналы, кроме «Черной кошки».

Билл грустно усмехнулся и достал из кармана блокнот, сшитый из рецептурных бланков.

— Смотрите, Эльджи. Я посылал своего «Свистуна» в «Спутник юношества», в «Ключи», в «Трансконтинентальный ежемесячник», в «Копию» и в «Нэшнел». Отовсюду один и тот же ответ. Я стучусь в двери, но мне их не открывают.

— Кстати, для чего вам деньги, Билл?

— Полковник, как вы думаете, для чего я живу?

— Черт возьми, Билл, конечно, не ради этих блестящих кружков с женской головкой. Это я когда-то…

— Вот именно. В Питтсбурге проживает особа, которой я очень давно обещал одну вещь, но так и не выполнил своего обещания. Короче — я хочу сделать подарок этой особе. Она мечтает о кукле в розовом платье.

— Сколько вам нужно, Билл? — спросил Эль с видом банкира. — У меня тут есть кое-какая мелочь.

— Спасибо, Эльджи, друг мой. Но мне кажется, что у вас не найдется десяти долларов.

Действительно, кроме тех, кого поддерживали родные, очень немногим арестантам случалось иметь карманные деньги. Основным источником доходов Рэйдлера и Эля были не проштемпелеванные марки, попадавшиеся иногда на конвертах. Это давало пять-шесть долларов в месяц и считалось хорошим заработком.

Однажды Билл попросил взаймы несколько марок у Рэйдлера и отправил их в Питтсбург с небольшой запиской:

«Маргарэт, я посылаю тебе двадцать центов на неотложные расходы. Будь умницей и не покупай слишком много сладкого, а то тебя в солнечный день съедят пчелы и мне не придется с тобою встретиться».

Двадцать центов!

В Хьюстоне, еще до болезни Атол, Маргарэт увидела в витрине игрушечного магазина большую, с фарфоровой головкой и в пышном розовом платье, перехваченном голубой лентой, куклу.

Маргарэт не позвала Билла в лавку, не надоедала приставаниями. Она долго и серьезно разглядывала розовое видение и вдруг счастливо засмеялась:

— Папа, я назову ее Кларой. Она будет Клара, хорошо, папа?

Клара стоила семь долларов. Клара была самой дорогой игрушкой на выставке. А для «Роллинг Стоун» нужна была бумага и типографские рабочие требовали деньги вперед.

— Марджи, подожди немножко, — сказал он. — Я видел другую Клару. Еще красивее. И тоже в розовом платье. Ее приведет тебе в рождество старый Санта-Клаус в красной шапке. Он приведет ее ночью, когда ты будешь спать. И она будет стоять у твоей кровати и ожидать, когда ты проснешься.

…Подходило третье рождество.

Он думал, что редактор «Черной кошки» Умстеттер купит рассказ.

Он вспоминал тихий смех Маргарэт. Он чувствовал себя виноватым.

— Послушайте, Билл, а почему бы не попробовать у Мак-Клюра? У Рэйдлера есть несколько номеров «Мак-Клюрс мэгэзин». Его выписывает эконом. Там так и значится: «Восточный журнал коротких рассказов для мужчин». У вас ведь тоже короткий рассказ.

И «Дик Свистун» отправился в восьмое свое путешествие. На этот раз он поехал в Нью-Йорк.

В ноябре Дэрби назначил Билла секретарем эконома. После места секретаря начальника тюрьмы эта должность считалась самой почетной. Она предоставляла Биллу почти полную свободу, так как канцелярия управляющего помещалась за стенами тюрьмы в отдельном небольшом здании, выходившем окнами на берег реки Сойото.

На вещевом складе Билл отыскал свой светло-серый костюм и узконосые ботинки и в тот же день наведался в почтовую контору к друзьям.

— Джентльмены, можете мне позавидовать, — сказал он, — мой стол стоит у самого окна. Большой письменный стол с ящиками. Этот управляющий, видимо, образованная скотинка. У него приличная библиотека. В моем распоряжении все книги, которые я захочу прочесть. Я имею возможность читать и думать. Я почти счастлив. Теперь я смогу, наконец, создать что-нибудь настоящее.

И действительно, через неделю он прочитал Рэйдлеру и Дженнингсу «Туман в Сан-Антонио», а к началу декабря закончил «Сделку» и «Санаторий на ранчо». Рассказы были аккуратно переписаны от руки и пошли странствовать по редакциям.

7 декабря 1899 года Билл Рэйдлер торжественно вручил Портеру конверт из очень плотной синей бумаги.

— Таких я еще ни разу не видел, — сказал он. — Это не иначе, как приглашение сотрудничать в солидный журнал. Ваши акции повышаются, Билл.

Билл улыбнулся, попросил ножницы и, осторожно срезав узкую сторону конверта, заглянул внутрь.

— Что там? — спросил Дженнингс.

Билл засунул пальцы в конверт и вынул два листка бумаги.

— Чек, — сказал он и слегка побледнел. — Чек на сорок долларов. На предъявителя. От синдиката Мак-Клюрс. Кажется, они приняли «Свистуна».

Он развернул второй листок и прочитал:

— Что я говорил! — воскликнул Рэйдлер.

— Сорок долларов. Совсем неплохо, — подмигнул Эль.

— Билл, я хочу вас поздравить, — сказал Рэйдлер. — О черт, если бы у меня нормально работали ноги!

Билл шагнул к нему и крепко обнял за плечи.

— Я ревнив, Билли, учтите! — погрозил пальцем Дженнингс.

— Спасибо, друзья мои, — сказал Портер. — Жаль, что мы не сможем прокутить все эти деньги. Двадцать пять долларов я должен послать Джону Мэддоксу в Остин. Это старый долг. Десять — на подарок Маргарэт. А остальные пять… Рэйдлер, я надеюсь на ваши связи с почтовым ведомством штата. Я хочу, чтобы именно вы вручили мне этот гонорар. На рождество у нас будет индейка и вино.

Как-то вечером, беседуя с Дженнингсом в приемной комнате начальника тюрьмы, где Эль уже прочно обосновался, Билл сказал:

— Я доволен, Эль. Эти полтора года в тюрьме прошли не впустую. Я вбил заявочный кол на месте своей будущей россыпи. Там, на воле, я не хотел бы нищенствовать, а перо — единственный капитал, на который я могу рассчитывать.

— Билл, мне кажется, вы много теряете, — сказал Дженнингс. — У вас не россыпь, а рудник. В этой тюрьме сам воздух пропитан темами. Жизнь каждого арестанта — рассказ. А их в этих стенах не меньше четырех тысяч.

— Вы опять за старое, полковник? — поморщился Билл. — Хорошо. Давайте раз навсегда покончим с этим проклятым вопросом. Вам кажется, что я пропускаю бесчисленное множество тем? Вот что я отвечу. Я не имею ни малейшего желания рыться в тайнах обитателей тюрьмы. Арестант в качестве материала для литературного произведения меня нисколько не интересует. В мире и без этих моих ненаписанных рассказов достаточно грязи. Я не хочу добавлять еще. Помните, вы говорили, что я мог бы своим пером обеспечить помилование по крайней мере десятку невинно осужденных? Так вот, я считаю, что им здесь живется гораздо лучше, чем жилось бы по ту сторону этих стен. Что могут ждать в мире люди, у которых за плечами каторга? О чем вы думаете, полковник, когда ратуете за их освобождение? Неужели вы не понимаете, что там их тотчас втопчут в навоз?

— Вы не правы, бьюсь об заклад!

— Проиграете наверняка.

— Никогда!

— Вы горячитесь, полковник. Тюремный ярлык в нашей божьей стране стоит каиновой печати. Если свет увидит его на вас, — кончено, вы обречены. Он не должен увидеть его на мне. Я не хочу быть отщепенцем.

— По-вашему, светское общество — это народ?

— Я джентльмен, полковник. Я хочу еще немного пожить. Я хочу хорошо одеваться, хорошо есть, хорошо спать. Я хочу, чтобы меня уважали, понятно это вам? Я никогда не поплыву против течения. Человек, который пытается плыть против течения, должен быть готов к тому, что в любую минуту может утонуть. Я собираюсь плыть по течению.

— Но ведь свет все равно узнает, что вы бывший каторжник. Кто-нибудь когда-нибудь раскопает старые газеты, материалы о вашем процессе в Остине и…

— Нет. Не узнает никто. Когда я выйду отсюда, я забуду, что меня звали Биллом Портером. Никто никогда не узнает, что каторжная тюрьма Огайо давала мне кров и пищу. Я не желаю и не могу выносить косые взгляды и подозрительные вынюхивания этих грязных человеческих псов. Все, полковник. Давайте кончим этот разговор. Он мне неприятен.

— Подождите, Билл. Еще один-единственный вопрос. Почему вы иногда поносите все человечество? Вы ненавидите людей?

— Я люблю людей, полковник, и ненавижу их низость. До свидания.

Биллу оставалось пробыть в тюрьме около четырех месяцев. Дэрби выхлопотал для него досрочное освобождение. Срок заключения был уменьшен с пяти лет до трех лет и трех месяцев.

Билл составил календарь и каждый вечер вычеркивал по одному дню.

— Эль, — часто спрашивал он. — Каков будет ваш первый шаг, когда вы выйдете отсюда?

— Я думал об этом, — отвечал Дженнингс. — Знаете, что я сделаю? Я подойду к первому встречному на улице и скажу: «Сэр, я бывший каторжник. Я только что освободился. Если это вам не по вкусу, можете убираться к черту!» Но мне никогда не придется сказать этих слов, вы знаете.

Билл расхохотался.

— Я бы очень хотел обладать вашей дерзкой независимостью. У меня этого нет. С некоторых пор я боюсь жизни. Что, по-вашему, сильнее: страх перед смертью или страх перед жизнью, Эль? Вот я собираюсь скоро выйти отсюда и боюсь, что общество догадается о моем прошлом. Мне еще хочется пожить, Эль. Моя жизнь нужна Маргарэт. Если бы не она…

Он задумался. Потом начал говорить, не обращаясь к Элю:

— Боже мой, сколько труда мы тратим на то, чтобы склеить себе маску и закрыть ею свое настоящее «я». Какой тяжелый это груз — личность, которую, скрывая, носишь в себе тридцать семь лет! Иногда мне кажется, что мир двинулся бы вперед с огромной быстротой, если бы люди видели друг друга такими, каковы они на самом деле, если бы они могли хоть на минуту отбросить ложь и лицемерие. Сколько ненависти и презрения растворилось бы во взаимопонимании! Человек мог бы стать достойным жизни, если бы как следует взялся за это…

Он встал и начал ходить по полутемной канцелярии.

— Эль, как вы думаете, сможем ли мы когда-нибудь с философским спокойствием принимать смерть?

— К чему вы это, Билл?

— Эль, я хотел бы видеть человека, который спокойно, как Сократ, из рук своих палачей принимает смерть.

— К чему вам это, Билл?

— Человек никогда не узнает, в чем заключается момент перехода от жизни к смерти. Умирающий не может рассказать об этом — он уже переступает великую грань и ему нет дела ни до чего земного… Но тот, который подходит к грани… Чем заняты его мысли в этот момент? Что человеческого в нем остается?

— Да скажите же, для чего вам это?

— Эль, я хотел бы поговорить с человеком, который идет в Ничто и понимает это. Мне очень нужно знать, что он чувствует.

— Вы пишете новый рассказ?

— Да, Эль. И мне нужна реальность.

— Вы очень удачно завели этот разговор, Билл. У нас есть один парнишка, которого должны казнить через неделю.

— Кто он такой?

— Не знаю. В списках канцелярии он числится под именем Кида. Несколько месяцев назад он утопил своего приятеля, но, как все мы, разумеется, утверждает, что чист, как голубь.

— Эль, мне хочется повидать его.

— Я попытаюсь это устроить.

Обычно обитатели тюрьмы за несколько недель узнавали, кому предстоит сесть на электрический стул, «подвергнуться электрокутированию», как это называлось в официальных отчетах канцелярии. Арестанты наблюдали, как смертник гуляет по двору под особой охраной. Они даже подшучивали над смертью.

— Я бы с удовольствием поменялся с ним местами, только бы вволю нажраться бифштексов и налакаться вина, — говорили они.

По закону арестанту, приговоренному к электрокутированию, полагалось лучшее в тюрьме меню. Три раза в день сытные, отлично приготовленные мясные блюда, а к обеду бутылка хорошего портвейна. Этот закон свято соблюдался. Последние дни жизни самого отъявленного негодяя должны быть приятными, хотя бы в отношении желудка. Так считало государство.

По мере того как срок казни приближался, на тюрьму словно наплывало грозовое облако. Почти никто не просил добавки во время обедов. Лица становились задумчивыми. В камерах воцарялась тишина. Некоторые вспоминали бога и начинали усердно посещать церковь. Каялись и просили тюремного капеллана отпустить грехи. Учащались нервные припадки. Иногда среди ночи спящих будил протяжный, полный тоски и страха крик. Тогда в коридоры из камер летели ругань и требования навести порядок.

В день казни Кида Эль пригласил Портера на внутренний специальный дворик.

— Вот он… Вон тот парень, который гуляет с надзирателем, видите? Идите, поговорите с ним. Надзиратель позволит, я договорился.

Портер подошел к Киду. Все трое пошли рядом и в течение нескольких минут прогуливались взад и вперед по двору. Осужденный положил свою руку на руку Билла и, видимо, обрадовался возможности поговорить.

Когда Портер вернулся к Дженнингсу, лицо его было покрыто болезненной желтизной, а короткие пухлые руки так сильно стиснуты, что ногти впивались в ладони.

— Эль, это черт знает что! Это гнусно. Я думал, что он мужчина, но ведь это ребенок. Он не боится. Он как будто не понимает, что его собираются убить. Он, кажется, не знает, что такое смерть. Вы видели, как он положил свою руку на мою? Ведь это просто невежественный мальчик. Ему семнадцать лет. Он говорит, что он невиновен. Он уверен, что в последнюю минуту произойдет что-нибудь неожиданное и он будет спасен. Эль, расскажите мне, в чем его вина?

Дженнингс был знаком с обстоятельствами этого дела.

Против Кида имелись тяжелые улики. Раз в воскресенье он отправился с товарищами купаться на реку Сойото. Домой он вернулся один. Он не мог сказать, куда пропал его товарищ. Три недели спустя далеко в низовьях реки, в тине, нашли тело. Опознать труп не представлялось возможным. Все лицо было съедено рыбами.

Родители пропавшего явились в морг. Они осмотрели останки, нашли на разложившемся теле родимое пятно и заявили, что это и есть их сын. Кида арестовали. На суд вызвали свидетелей. Те показали, что видели в день исчезновения на берегу Сойото двух мальчиков — и один из них был Кид. Мальчики якобы ссорились. Кид схватил своего приятеля за руку и потащил к реке с криком: «Вот погоди, я тебя брошу в воду!» Эти слова слышали двое мужчин и женщина. Кид был осужден на основании косвенных улик.

— Я достал для вас пропуск на казнь Кида, — сказал Эль Портеру накануне.

Билл посмотрел на Дженнингса.

— Неужели это случится, Эль?

— Конечно. И я должен присутствовать при казни и составить акт. Это одна из обязанностей секретаря начальника тюрьмы.

Билл долго раздумывал. Потом покачал головой.

— Простите, полковник. Благодарю вас за ваши старания, но я не могу пойти на казнь. Я скоро освобожусь. Для меня достаточно и того, чего я насмотрелся раньше.

…Эль отправился в отделение смертников один.

Кида привели в камеру, где совершалось электрокутирование, два стражника. За ними шел священник, читая нараспев по открытой библии. Лицо Кида было словно вылеплено из глины. Веснушчатый нос торчал как-то неестественно. Глаза были широко раскрыты. Подбородок трясся так, что отчетливо было слышно, как стучали зубы. Стражник налил стакан виски и протянул его Киду. Это было принято — подбодрить человека перед последней встряской.

Кид оттолкнул стакан.

— Мне ничего не надо, спасибо.

Он наклонил голову, и Эль увидел большое, круглое, чисто выбритое пятно на макушке. Его подвели к стулу, усадили, притянули руки ремнями к подлокотникам, а к голым икрам ног и к голове приложили медные электроды.

Начальник тюрьмы подошел к Киду и назвал его по имени.

— Сознайтесь, Кид, — сказал начальник.

Кид долго смотрел на него, словно не понимая вопроса. Наконец пробормотал:

— Я не виновен. Я не убивал его.

— Хорошо, — сказал Дэрби, прошел за перегородку и повернул рубильник. Синеватое пламя метнулось вокруг головы Кида, опалив ему волосы. Тело дернулось, выгнулось дугой и, обмякнув, упало в кресло.

Дэрби повернул рычаг обратно и, не глядя на окружающих, вышел из камеры.

«…Хорошо, что Портер вскоре освободился, — вспоминал позднее Эль. — Когда истина выплыла наружу, Портера уже не было в тюрьме.

Газета „Спешная почта“ опять вернулась к этой истории, изложив все обстоятельства дела. Мальчик Боб Уайтни, тело которого, как предполагали, выбросила Сойото, нашелся в Портсмуте. Он попросту в тот день сбежал из дому и уехал к своей двоюродной тетке. Он написал оттуда своей матери. Он ничего не знал о казни Кида».

Последний день предпоследней недели был вычеркнут из самодельного календаря. Биллу Портеру оставалось пробыть в тюрьме семь дней.

Когда он приходил в почтовую контору, Дженнингс и Рэйдлер уже поджидали его. Ему пододвигали единственный удобный стул и ставили под ноги скамеечку. Они собрали для Билла целую кучу памятных вещиц. Фотографии некоторых арестантов, стальную цепочку для часов, сделанную в механических мастерских, деревянный портсигар и еще кое — какую мелочь.

— Спасибо, друзья! — сказал Билл, разглядывая подарки. — Я всегда буду помнить, что за этими стенами бьются два добрых сердца. Я выразился тривиально, но, право, в эту минуту я не мог выдумать ничего подходящего. Простите меня.

Рэйдлер поднес кулаки к лицу и пробормотал:

— О, дьявол, почему бывают на свете такие люди? Почему мне, недостойному, себялюбивому, ленивому человеку, достались такие спутники? Почему я ничем не могу отплатить им за все, что они для меня сделали?

— Успокойтесь, Билли, — сказал Дженнингс. — Бог знает, что делает. Мы в его власти. Портер, я хочу дать вам совет. Надеюсь, вы разрешите? Я прошу вас об одном: запомните все, что вы здесь видели, ибо все, что творится здесь, неповторимо. Никогда и нигде на земле больше вы не увидите преисподней. Она здесь во всей мерзости и величии ужаса своего… Мне жаль, что ваше перо не расскажет об этом людям. Но я клянусь вам, Портер: если счастливый случай поможет мне выбраться на волю, я напишу свою книгу[6]. Я всему свету расскажу о нашей жизни в каторжной тюрьме Огайо. Благословите меня!

Билл, смеясь, поднял руку и перекрестил Дженнингса.

— Ну что же, путь добрый. Пишите. Только с одним условием: первым редактором вашей книги буду я.

— Согласен. А теперь, Портер, скажите, что вам еще нужно. Не забудьте, что я секретарь Дэрби и в моей власти не только канцелярские стулья.

Билл улыбнулся.

— Что ж, полковник, я буду просить об одолжении. Вам я не боюсь быть обязанным. Все равно мне никогда не отплатить вам за все услуги. И я знаю, что вы не поставите мне этого в вину. Дело вот в чем. Когда я поступил в это заведение, на мне был хороший шерстяной костюм. Он и сейчас на мне, но… пять лет для шерстяной материи, произведенной даже на бостонских фабриках, почтенный возраст, не так ли? Пустите же в ход все ваше влияние, Эль, и достаньте мне приличное платье на каждый день. Мне хотелось бы что-нибудь темно-коричневое.

…Вечером 23 июля Билл снова пришел в почтовую контору.

— Друзья мои, — сказал он, — завтра начинается жизнь. Но обычно перед новой постановкой какой-нибудь пьесы устраивают репетицию в костюмах. Дайте занавес.

Он примерил тройку, сшитую по заказу Дженнингса, зашнуровал ботинки, сработанные в сапожной мастерской одним из пожизненных каторжан, натянул на руки ярко-желтые перчатки — подарок бывшего финансиста Стива Брусселя из банкирского отделения — и надел на голову черный котелок.

— Ну как? — спросил он.

— Билл, вы выглядите, как пятьдесят тысяч долларов, — сказал Рэйдлер.

Портер слегка поклонился.

— Эль, а вы как находите?

— Если бы не эта желтизна на лице, дамы похитили бы вас прямо у выхода из тюрьмы.

— Это исключено, Эль. Я никогда больше не обреку себя на неволю.

На лице Билла лежали легкие морщины. Он постарел за эти тридцать девять месяцев, однако держался очень хорошо — уверенно, независимо, с достоинством.

Вдалеке по коридорам гулко раскатился удар гонга.

— Вот и кончился последний день, — пробормотал Билли Рэйдлер. — Портер, дайте мне руку. Счастливого пути… с богом… и… и… и проваливайте к черту отсюда!

Он уронил свою белобрысую голову на стол и заплакал.

— Идите, Билл, — кивнул Дженнингс. — Оставьте нас. Завтра мы увидимся в приемной у Дэрби.

Билл притворил за собою дверь и начал подниматься по лестнице в больничное отделение.