Тот, кто убил лань

Спор.

Вокруг демобилизованного из армии сразу после великой победы молодого эшерца Нури Шларба собрались жители села. Были среди них стодесятилетний высокий и худощавый Ханашв Пилиа и восьмидесятилетний тучный Маф Арстаа. Случилось так, что между Ханашвом и Мафом разгорелся спор. Но об этом — после.

Нури только что вернулся в родное село. На груди его красовались ордена и медали, ходил он еще в военном обмундировании. Все село пришло на него поглядеть. С большим почтением смотрели на него даже старики. А Нури все рассказывал и рассказывал о воине, не забывая при случае ввернуть в повествование несколько слов о своей собственной доблести. Поведал он тогда и о следующем примечательном эпизоде.

Было это на Украине, в одном из сел, куда наша часть ворвалась так стремительно, что фашисты побросали не только награбленное добро, но даже оружие, и удрали, кто в чем мог. А ведь поустраивались они здесь основательно. Некоторые, по сведениям разведчиков, даже выписали жен и детей...

Заняли мы село и видим: бегут со всех сторон оборванные, отощавшие люди с плачем и причитаниями в одном направлении. Женщины и старики. Молодежь, как нам рассказали, давно ушла в партизаны.

"Куда это они, дедушка?" — спросил я старого колхозника из партизан, бывшего у нас в проводниках.

"В садик, где фашисты детей сжигали, — объяснил старик. — Когда наши войска стали подходить, фашисты собрали детей со всего села, вырыли большую яму в том садике, сбросили туда детей, облили бензином и сожгли...".

С группой бойцов я побежал вслед за жителями села.

В садике, вокруг большой ямы, люди стояли плотной стеной. Многие плакали навзрыд. Нам едва удалось протиснуться вперед. Бойцы стали руками разгребать мерзлую землю.

Вскоре на земле, вокруг ямы, уже лежали рядками обугленные детские трупики...

— Не надо продолжать, дад, не надо, — прервал Нури старый Ханашв. — Надо иметь сердце, обросшее шерстью, чтобы слушать все это. Дикие звери и те бывают добрее...

— А фашисты себя называли сверхлюдьми, — заметил, сдвинув брови, Нури. — Но все-таки разрешите, я доскажу... Стоим мы так, к горлу у всех подступает ком, теснит дыхание. Вдруг видим, бежит человек, под мышкой у него кто-то барахтается. Подбежал, а на руках у него ребенок, светлый такой, упитанный, ему могло быть годика два, не больше.

"Фашисты моего внучонка сожгли!.. — крикнул старик. — Неужто ихнего змееныша оставим на белом свете?".

"Давай-ка его сюда", — твердо и повелительно сказал наш командир и, взяв ребенка на руки, задумался.

"Бросай! — вскричал чей-то женский голос. Совсем женщина, видно, не в себе была. — Куда наших бросали гады, туда и его бросай!"

"Нет, так советские люди не поступают! — решительно сказал командир. — Мы воспитаем его не зверем, а человеком. Не будет он таким, как его отец. Возьмите ребенка, товарищ сержант, — обратился он к одному из наших. — Пусть пошлют его в медсанбат, а оттуда эвакуируют в тыл".

Сержант бережно взял на руки ребенка и отнес его в медсанбат. Позже мне рассказывали, что там его отогрели, накормили и отправили в один из детских садов Харькова...

Вот тут-то и разгорелся между стариками спор.

— И напрасно! — кипятился Маф. — Напрасно не бросили змееныша в яму: вырастет — тоже будет сжигать людей. Недаром говорится в пословице — река всегда течет по своему руслу.

А Ханашв в ответ сказал:

— Нет, Маф, ты сейчас не от души говоришь. И забываешь: ребенок, воспитанный нашими людьми, никогда не станет зверем.

— Ты прав, дедушка, — подтвердил Нури и затем обратился к Мафу: — А пословица о реке и ее русле уже устарела, почтенный отец. У нас и реки меняют русло, если это полезно народу.

Продавец винограда.

Перевод С. Трегуба

В рейсовой машине, курсирующей между Гагрой и Сухуми, ехало несколько человек. Это были курортники, отдыхающие здесь, и муж с женой — иностранные туристы. Дорога делала зигзаги, огибая живописные абхазские села. На одном из поворотов машина остановилась у небольшого прилавка под навесом. Здесь абхаз-крестьянин продавал виноград. Виноград был крупный, красивый — и нельзя было им не залюбоваться. Все пассажиры подошли к прилавку. Муж и жена — интуристы — плохо владели русским языком, но все же смогли объясниться с продавцом. Купив у него шесть килограммов винограда, уплатив за него и за корзину, иностранец повелительно сказал продавцу:

— Отнеси в машину!

Абхаз-крестьянин даже не повернул головы в его сторону.

— Ты что, не слышишь меня? Я же сказал — отнеси виноград в машину!

Продавец участливо спросил его:

— Вы больны?

Тот удивленно ответил:

— Нет, я здоров. А почему ты спрашиваешь?

Абхаз рассмеялся:

— Если бы ты был болен или твоя спутница одна покупала виноград, я охотно отнес бы корзину. Но ты здоров, отнеси сам.

— Вы обязаны отнести то, что я купил! — возмутился иностранец.

Крестьянин спокойно ответил:

— Ты, как князь, хочешь приказывать мне. Но эти времена давно прошли. Мы с тобой одного возраста. Возьми и неси сам.

...Мы сели в машину и поехали дальше. В пути разгорелся спор. Интуристы возмущались неуслужливостью продавца.

Курортник, рабочий с Урала, твердо сказал:

— А мне нравится этот крестьянин. Он держится гордо, с достоинством.

Преображение Саиды.

Перевод С. Трегуба

Хорошо жили молодожены Саида и Кинтуш. Одно только омрачало мужа: Саида была скупой и негостеприимной. Как ни старался Кинтуш повлиять на свою жену, ничего не выходило.. Каждый раз, после того как у них бывали гости, возникали ссоры. "Что делать? — думал Кинтуш. — Как повлиять на Саиду?.."

И он вспомнил, что в далеком Самурзаканском районе живет его тетка Хамжважв, которая столь же скупа и негостеприимна, как и его жена. И тогда созрел план: Кинтушу нужно было ехать с экспедицией в Самурзаканский район, в горы, на разведку целебных источников. Он уговорил жену погостить у его тетушки Хамжважв: "Ведь дома тебе одной будет скучно".

— Моя дорогая тетушка, — обратился к ней Кинтуш, когда они приехали к ней. — У меня в этих местах серьезные дела. Я пробуду в горах около месяца. Пусть Саида погостит это время у вас. Здесь ей, надеюсь, будет веселее, чем дома.

— Конечно, конечно, дорогой мой племянник, — притворно заулыбалась тетушка. — Ты хорошо сделал, что привез ко мне милую Саиду. Я очень ей рада. Пусть гостит у меня хоть целый год. — Но тут же Хамжважв не преминула добавить: — Не очень, однако, задерживайся там, в горах. Молодые жены не любят подолгу ждать своих мужей. Разлука, как известно, гасит слабое чувство, как ветер костер.

Все рассмеялись.

Потом Кинтуш распрощался с женой, с тетушкой и ушел...

Когда он вернулся, Саида встретила его руганью:

— Хоть бы ты сломал там себе обе ноги! Где ты пропадал столько времени? Сейчас же едем домой! Сию минуту!

— Чего ты так торопишься? — недоумевала тетушка. — Кинтуш может подумать, что тебе у меня не понравилось.

— Да нет же, милая тетушка, — слукавила Саида. — Мне у вас понравилось. Но я ведь пробыла у вас уже целый месяц.

— Месяц и три дня, — поправила ее Хамжважв. — Но какое это имеет значение? Останьтесь еще хоть на несколько дней.

— Спасибо, тетушка! Большое спасибо! — искренне произнес Кинтуш. — От всего сердца благодарю. Но нам и в самом деле пора домой.

Кинтуш понял, что цель достигнута, и он может спокойно возвращаться с женой домой.

С тех пор Саиду точно подменили. Она стала доброй, щедрой и гостеприимной.

Ведьма.

Перевод Трегуба

Цаба училась в городе Очамчире. Летом, на каникулы, девушка поехала в свое родное село, к бабушке.

К бабушке часто приходили такие же старухи, как и она, и рассказывали разные небылицы о чертях и ведьмах. Цаба не зря училась в городе, она знала, что нет ни чертей, ни ведьм, что старухи в них верят, потому, что они неграмотные, темные. Девушка пускалась с ними в споры, старалась их просветить. Ее горячо поддерживала подружка Шесия.

Старухи не поддавались. Они качали обычно головами и говорили: "Не спорьте со старшими! У нас в селе жила проклятая ведьма Хамжважв. Она прожила сто пять лет. Ее не раз видели верхом на волке. Она была страшна, и у нее был дурной глаз: стоило ей посмотреть на джигита, скачущего на коне, и он обязательно разбивался. Скольких людей она погубила! К ее могиле и сейчас нельзя подойти ночью: кто подойдет, того она утащит к себе".

Девушки смеялись: "И как это не стыдно старухам верить в такую чушь?.."

Цаба сказала:

— Хотите, я сегодня ночью пойду к ней на могилу и оттуда крикну вам?

— Что ты, что ты! — ответили старухи. — Мы и близко не подойдем к ней. И тебе не советуем. Она обязательно затащит тебя в свою могилу. Но если ты уж твердо решила идти, то возьми с собой колышек и вбей его в могилу. Мы утром пойдем и проверим, была ты там или не была.

Цаба училась в Очамчире. Могла ли она испугаться ведьмы?!

Девушка взяла колышек и пошла ночью на кладбище. Шесия хотела ее сопровождать, но Цаба настояла на том, что пойдет одна: пусть никто не заподозрит ее в трусости.

Она уже приближалась к могиле Хамжважв н вдруг почувствовала, что в груди что-то екнуло. "А что, если, — мелькнула у нее мысль, — а что, если Хамжважв действительно была ведьмой?" Девушка гнала от себя эту мысль, но она все назойливее сверлила мозг. Страшно стало Цабе. Но все же она подошла к могиле...

Цаба не вернулась домой. О том, что произошло с нею, узнали только утром, когда ее бабушка и другие старухи пошли на кладбище, к могиле "ведьмы". Распластав на могиле руки, неподвижно лежала Цаба. Старухи ее окликнули — Цаба не отозвалась. Заголосили, что проклятая ведьма погубила несчастную. Бросились в село, собрали людей... Оказалось, что, вбивая в могилу колышек, Цаба нечаянно прихватила им и свою одежду. Она хотела подняться, но почувствовала, что что-то тянет ее к земле. Девушку охватил ужас, она умерла от разрыва сердца.

Но старухи стояли на своем. Они кричали, что в смерти Цабы виновата проклятая старуха Хамжважв.

Тогда-то из толпы вышла Шесия и, вскинув голову, сказала:

— Ведьма тут ни при чем. Ведьмы нет. Наша незабвенная Цаба была права, когда спорила с вами. Но ее подвел страх. Если бы не страх, она вбила бы колышек, не зацепив своей одежды. А если бы и зацепила, то спокойно высвободила бы ее. Завтра ночью я пойду на могилу Хамжважв и докажу, что наша Цаба была права.

И Шесия сдержала свое слово. Она вбила колышек в могилу Хамжважв и вернулась домой.

Старухи впервые за свою долгую жизнь усомнились тогда в существовании ведьм.

Кьяхь Хаджарат.

Перевод С. Трегуба

Писатель работал за столом. Вдруг открылась дверь, и в комнату вошла женщина. Черные глаза ее смотрели смело, но все ее лицо выражало смущение. Писатель поднялся навстречу и предложил ей стул. Он не знал, кто она и зачем пришла.

— Я сестра Кьяхь Хаджарата, — сказала она. — Ты воскресил его имя...

О народном герое Кьяхь Хаджарате пели повсюду в Абхазии песни. Но время шло и сглаживало, конечно, в памяти людей его образ. Писатель создал о нем пьесу, которая была поставлена во всех театрах и клубах Абхазии. Она всколыхнула людскую память, и благодарный народ решил зримо увековечить имя героя. В Сухуми воздвигли ему памятник, и одна из лучших улиц города была названа именем Хаджарата. То же самое сделали и в Гудауте. А в родном его селе Эшыре односельчане назвали его именем колхоз. И на борту нового теплохода, курсирующего между Сухуми и Сочи, появилась надпись: "Кьяхь Хаджарат". Доброе дело сделал писатель.

— Издавна у нас был хороший, к сожалению, теперь забытый обычай, — сказала гостья. — Когда кто-нибудь умирал и оставались дети, то ближайший друг умершего публично объявлял себя отцом или матерью сирот. Это было делом аламыса. Ты воскресил память о моем брате, и я считаю себя в неоплатном долгу перед тобой. Если ты не против этого обычая, то я была бы счастлива назвать тебя своим братом! Из нашей семьи никого не осталось. Хаджарат был моим единственным братом. Теперь я хочу, чтобы ты стал моим названным братом.

Смущенный и растроганный писатель познакомил женщину со всей своей родней, соседями и, собрав гостей, радостно объявил о "названном братстве".

После этого он вместе с семьей поехал к сестре Хаджарата в ее село и там снова объявил о своем новом родстве.

На торжественный обед собрался народ. Здесь были друзья и сверстники Хаджарата, его бывшие соседи и знакомые. Возник, естественно, разговор о подвигах и судьбе Кьяхь Хаджарата.

— Хаджарат был моим другом, — сказал седой как лунь Смыр Белал. — С юношеских лет он стоял за бедняков. Князья недаром обещали много денег за его голову. Как волки, рыскали по его следам черные сотни карателей. А больше всех старался самый коварный и злобный — князь Татластан, на груди которого было много медалей. Но Хаджарат не давался им в руки.

— Его любил и надежно прятал народ, — добавил Другой старик, Накопи Смил.

— Да, да... ты сказал верно, — подтвердил Белал. — Народ был благодарен Хаджарату и потому берег его. Но все же однажды, идя козьей тропой среди скал, Хаджарат неожиданно попал в засаду. Его окружила сотня вооруженных слуг князя Татластана.

В последние минуты Хаджарат, как рассказывали люди, держался героем. Он погиб как настоящий афырхаца.

— Святая правда! — подтвердил третий старик, Баз Шьахан. — О смерти Хаджарата я слышал в Гудауте от стражника Пила Лолуа, который сам участвовал в то утро в засаде.

— Расскажи! Расскажи, Шьахан — раздались голоса.

— Когда Хаджарат был окружен, князь Татластан очень обрадовался, — продолжил рассказ Баз Шьахан. — "Наконец-то ты у меня в руках!" — злорадствовал он.

И сразу со всех сторон загремели выстрелы, Хаджарат понял, что он действительно находится в мертвом кольце, что спасения нет.

"Как видишь, пришел тебе конец! — орал Татластан. — Давно от тебя нет нам покоя. Наконец-то теперь он наступит!"

"Не от меня, князь, а от тебя нет покоя народу, — отвечал Хаджарат. — А я защищаю народ от притеснителей".

"Я мог бы заткнуть твой поганый рот свинцом, — злился Татластан, — но хочу сделать ценный подарок начальству: доставить тебя в Сухуми живым! Я обещал это. Хватайте же его! Скрутите ему руки"! — приказывал Татластан карателям.

Точно змеи, поползли со всех сторон стражники. Но метко разили их пули Хаджарата. Враги попятились назад.

"Я знал, что ты не отличаешься храбростью, князь Татластан, — крикнул ему Хаджарат, — но я не думал, что ты так ничтожен. Тебе носить бы не папаху, а женскую косынку!"

"Это почему же? — опешил Татластан.

"Да потому, что даже сейчас, когда ты хитро и подло набросил мне на шею петлю и я в окружении твоих псов, даже тут ты прячешься от меня, — отвечал Хаджарат. — Выходи из своей норы, князь! Не будь хорьком! Давай сразимся один на один, как подобает мужчинам. Мне доставило бы удовольствие в эту последнюю минуту моей жизни избавить народ от тебя".

Татластан рассвирепел.

"Хватайте его, сучьи дети! — закричал он в бешенстве стражникам. — Смелей подходите! Заткните ему рот!"

Снова и снова выползали каратели из своих укрытий, и опять меткие пули Хаджарата заставляли их прятаться.

Наконец наступил момент, на который рассчитывал Татластан: кончились патроны у Хаджарата. Не было их ни в патронташах, ни в газырях. В пистолете осталась лишь одна, последняя пуля.

"Не думай взять меня живым, князь! — крикнул Хаджарат. — Не рассчитывай получить за меня медаль". Он приставил пистолет к виску и выстрелил. Струйка горячей крови пролилась на скалу.

Баз Шьяхан замолк. Он достал из бокового кармана кисетик и начал забивать табаком трубку.

— И странно, — снова заговорил Смыр Белал, — словно сама скала первой запела о славной смерти Хаджарата, и ветер сразу разнес эту песню во все концы Апсны. С того дня повсюду стали играть на апхярце и петь песню о Кьяхь Хаджарате. Так и зовется по сей день в народе эта песня "Песней скалы".

— Разрешите теперь нам спеть ее, — обратился к старикам комсомолец Меджид.

— Просим! Просим! — раздались голоса, и Меджид, взяв в руки апхярцу, начал играть на ней и запел вместе со всеми:

Кто соколом летел вперед

Туда, где ждал его народ?

Кто жил в горах среди орлов

И слышал стон людской и зов?

Отважный, смелый Хаджарат,

Всем беднякам и друг и брат!

Кто жизни не щадил своей

Для счастья бедных всех людей?

Кто защищал простой народ

От многочисленных невзгод?

Отважный, смелый Хаджарат,

Всем беднякам и друг и брат!

Кто сам себя убил в бою,

Обняв последнюю зарю?

Кто среди гор и белых скал

Бессмертной, вечной песней стал?

Отважный, смелый Хаджарат,

Всем беднякам и друг и брат!

Поминки.

Перевод С. Трегуба

Была горячая весенняя пора. В полях пахали, боронили...

Автобус шел из Гагры в Гудауту.

В полдень мы проезжали какое-то большое село. В одном из его дворов я увидел толпу. Женщины, одетые в черное, неистово кричали и царапали себе лица.

— Что здесь происходит? — спросил я соседа по автобусу.

— По-видимому, кто-то умер, и его оплакивают. А быть может, поминки, — спокойно ответил он.

— И, это в разгар рабочего дня? — удивился я. — Ведь тут собралось, вероятно, все село.

— Да, вы правы, — вздохнул сосед. — Но что поделаешь, таков обычай. Это, конечно, мешает работе. Всех нужно накормить и напоить...

Потом он вдруг рассмеялся и рассказал забавную историю. Она заслуживает внимания.

— Прошлым летом у нас в Сухуми стояла нестерпимая жара, и я решил провести отпуск у родственников, в маленьком высокогорном поселке Ахуце. Туда же приехал из Очамчире — районного центра — и мой приятель Джансух: когда-то мы вместе учились в школе.

Мы целыми днями бродили по лесу, наблюдая за жизнью зверей — белок и куниц, собирали виноград, инжир, кизил и лавровишню. В дуплах лип добывали мед. Мы наслаждались свежим горным воздухом, любовались хрустально-прозрачными ледниковыми источниками, водопадами.

И все-таки я и Джансух заскучали. На собственном опыте мы убедились в справедливости народной поговорки: "Человек может обойтись без всего, только не без людей".

— Знаешь что, — сказал мне как-то приятель, — давай спустимся к людям! Сегодня, я слышал, в селе Ашта кто-то умер, и туда, конечно, соберется народ, чтобы оплакать покойника.

В Абхазии люди живут, как известно, долго — сто, а то и полтораста лет. Смерть человека — событие не только для родных и близких, но для каждого, кто узнал об этой смерти. Потому-то и собирается так много народу. Ритуал оплакивания и поминок напоминает своеобразное театральное представление, с обязательным участием всех присутствующих.

Джансух не раз участвовал в поминках. Я же, увы, не имел еще никакого представления об этом обряде.

— Народу соберется много, — уговаривал меня Джансух. — Посмотрим, с девушками познакомимся. Аштинские девушки славятся своей красотой...

И вот мы нарядились в старые черкески, которые одолжили у родственников, и торжественно отправились в Ашту. По дороге приятель спросил меня:

— А ты умеешь плакать?

— Как это так, плакать? Я больше привык смеяться.

— А я умею! — не без гордости заметил он и укоризненно посмотрел на меня.

— Чего не умею, того не умею, — признался я.

— Я спрашиваю тебя серьезно, — сказал он. — Ты умеешь оплакивать покойников?

— Нет, не умею. — Как же так? — удивился он.

— Да так. Никто из моих родных и близких не умирал, и мне некого было оплакивать...

— Все мои родные и друзья тоже живы, — возразил мне Джансух, — но я оплакивал покойников, о которых даже ничего не знал.

— Как же так? — недоумевал я. — Ведь это кощунство, оскорбительно и для живых и для мертвых?..

— Но так делают все, кто приходит на поминки, — возразил Джансух.

Я посмотрел на него и подумал: "Такое искусство не по мне. Здесь нужно быть артистом". Приятель как бы угадал мои мысли:

— Я научу тебя, как надо плакать. Внимание! — воскликнул он и жалобно завыл. Он принялся колотить себя в грудь и по голове и начал неистово выкрикивать какие-то скорбные слова, выражая тем самым свое горе.

На земле валялось сгнившее дерево. Джансух запричитал над ним, как над покойником:

— А... а... а! Я несчастный! Почему умер ты, а не я?! A... a... а!

Я был поражен тем, что видел и слышал. А он орал все громче. Голос его отдавался в лесу мощным эхом.

— А теперь надо поднять вот так руки. И даже еще выше! — И Джансух поднял к небу руки и пуще прежнего заревел: — А...а., а..!

Ну а теперь, — сказал он, — ударь вот так руками по голове. — И он безжалостно хлопнул себя по голове и снова воздел руки к небу.

И вдруг застыл на месте, растерянно уставившись глазами куда-то поверх меня. Я обернулся: по лесной тропинке шли двое — старик и старуха.

Приблизившись к нам, они учтиво спросили.

Что случилось? Кто умер? — Они стали озираться по сторонам.

Мы растерялись. Сказать правду — значило оскорбить обычай, которого они придерживались.

Но Джансух нашелся.

— Умер наш дед, наш добрый, милый дедушка! А... а... а!.. — принялся он снова выть.

— Дед, говоришь? Чей? Какой дед? — допытывался старик.

— Да, дед. Хороший наш дед! — притворно вздохнул Джансух.

— Он умер? — обратился старик ко мне.

— Да, умер, — подтвердил я.

— У... у... у...мер? — переспросил старик и надрывно прокричал: — О... о... о!.. — Он сделал при этом такие большие и страшные глаза, словно это известие поразило его, как гром в ясный день. Затем он с силой воткнул в землю свою алабашу — палку с острым железным наконечником, повесил на нее башлык, поднял обе руки к небу и, ударяя себя по голове и груди, принялся оплакивать нашего деда...

Проделывая все это, он бросал укоризненные взгляды на свою старуху. Тогда завыла и она. Ее душераздирающий крик можно было бы, конечно, услышать и в Ахуце и в Аште, если бы не окружавшая нас густая чаща леса. Старуха так старательно царапала себе лицо, что на ее щеках выступила кровь. И странное дело из глаз ее обильно текли настоящие слёзы. Правильно говорит абхазская пословица: "Бывают слёзы, которые обманывают не только других, но и того, кто плачет".

— А где он? — спросил меня старик.

— Он поехал в Ахуцу, — озорно ответил я.

— Как поехал?

— Так вот и поехал. Не сидеть же ему здесь с нами, — еще более усугубил я свою ошибку.

Постой, постой, возьми себя в руки, не теряйся от горя, это тоже бывает, — многозначительно произнес старик и принялся успокаивать меня, решив, что я рехнулся. — Твой дед, говоришь, поехал в Ахуцу?

Тут меня выручил Джансух.

— Да нет, не дед, а этот, как его... посланец, — сказал он заплетающимся языком.

— А я спрашиваю про деда, — сказал старик, все еще стоя с поднятыми руками. — Где лежит ваш дед?

— В Очамчире, — твердо ответил Джансух.

— В О-чам-чи-ре? — произнес старик. — Дед в Очамчире, а вы оплакиваете его здесь, в лесу? — В прищуре его глаз мелькнула улыбка.

"Неужели догадался?" — с ужасом подумал я.

Но и здесь Джансух нашел что сказать:

— Нам и в лесу жалко деда.

Я облегченно вздохнул.

— Это похвально, — одобрил старик. — Сколько же лет было вашему деду?

— Сто двадцать три года, — бойко ответил Джансух.

— Рановато, конечно, он умер, — посочувствовал старик. — Но что поделаешь, сколько день ни длится, а все равно настанет ночь.

— Каждый рожденный обязательно умрет, — подтвердила старушка.

— Не надо так горевать, — утешал нас старик.

— Как же не горевать? — плаксивым голосом возразил Джансух. — Наш дедушка был таким добрым, таким хорошим. — Он осторожно толкнул меня в бок.

Я понял его. Воздев руки к небу, и шлепая себя ладонями по голове, я заревел:

— А... а... а... а, я несчастный!

— Мой брат очень любил деда и страшно горюет, — сказал, глядя на меня, Джансух.

Старик подошел ко мне и стал утешать. Из многих его добрых слов я запомнил следующее:

— Когда на тебя навалилась беда и ты сильно горюешь, вспомни, что ты умрешь. И тогда то, что раньше казалось тебе большим несчастьем, станет лишь маленькой, не заслуживающей внимания неприятностью. Так поступают умные люди. А те, кто не придерживается этого мудрого правила и дает волю своему сердцу, недолго живут на свете.

Когда старики в конце концов оставили нас, мы от души посмеялись.

— Ты прекрасно сыграл свою роль, — похвалил меня Джансух. — Теперь можешь участвовать и в настоящих поминках.

И вот мы подошли к дому умершего.

Большой и ровный двор, зеленым ковром раскинувшийся перед стоящим в глубине домиком на высоких сваях, был полон народу. Люди стояли двумя рядами. Они внимательно смотрели на каждого "выступающего", взыскательно и придирчиво оценивая его искусство оплакивания. У калитки стоял столик, на который следовало положить шапку, а затем чинно пройти к дому умершего для свершения обряда оплакивания.

Я был подавлен торжественностью церемонии. Улучив момент, я шмыгнул в толпу. А Джансух пошел с кем-то в паре. Они благополучно проплакали весь путь от столика до покойника и вернулись обратно.

Приятель разыскал меня и стал корить:

— Напрасно ты прячешься. Смелее иди с кем-нибудь в паре.

Я отказался. Тогда Джансух сказал:

— Да пойми, что более удобного случая научиться этому обычаю тебе не найти. Здесь тебя никто не знает и никто не осудит.

Я пытался сослаться на то, что все, мол, уже проплакали и мне не с кем идти.

— Вы чего не идете в ашьапу? — обратился в это время к нам какой-то явно подвыпивший человек. — Вино чудесное!

— Да, я уже пробовал, — подтвердил знакомый Джансуха, стоявший рядом с нами. — Из Кутаиси привезли шестьдесят ведер прекрасной "Хванчкары". Молодец Астан!

— Астан был бы действительно молодцом, если бы больше думал о лечении больного дяди и меньше о вине, — перебил его другой голос. — Ведь у старика было воспаление легких. Врачи вылечили бы его. Астан бросил старика, занял у всех соседей деньги и отправился в Кутаиси за вином. А ведь, когда он выезжал, старик был еще жив.

— Почему же вы не посоветовали ему лечить больного? — спросил Джансух.

— Советовали! Но Астан сказал: "Я опозорюсь, если соберутся плакальщики и не будет вина". И вместо того, чтобы спасать больного, он поехал за вином.

Из ашьапы уже доносились пьяные голоса. — Ну, чего же вы не идете в ашьяпу? Идемте! — не отставал от нас подвыпивший человек. — Наш гость еще не плакал, — сказал Джансух, показывая на меня.

— Почему? — недоуменно спросил тот.

— Видите ли, — стал объяснять ему Джансух, — он только сегодня прилетел из Блабырхуа, пришел сюда с опозданием, все уже проплакали, и он остался один. Молод, неопытен еще, стесняется...

— Ну, это поправимо. Я сейчас найду ему напарника.

— Здесь все уже проплакали, — пытался остановить его Джансух. — Это не важно! Можно еще поплакать.

— Как так? — удивился Джансух. — Разве можно плакать несколько раз?

— Конечно, можно! — подтвердил знакомый Джансуха. — Можно "расчувствоваться" и поплакать второй раз. С хорошим приятелем можно пройтись — так сказать, за компанию — и в третий раз. А с дальним гостем не грех поплакать вместе пусть даже и в четвертый и в пятый раз.

В это самое время открылась калитка и вошел какой-то запыленный старик. По всему было видно, что он издалека.

— А вот и напарник! — сказал знакомый Джансуха. — Я его знаю. Это Махмед из Гудаутского района. Не пропустит ни одних поминок в любом конце Абхазии.

— Кто не знает Махмеда-болтуна?! — выкрикнул какой-то полупьяный. — Он как ворон: где поминки, там и он. Очень любит болтать за вином в ашьапе. Его так и прозвали Махмед-болтун.

— Но он бо-о-ольшой мастер! — откликнулся кто-то.

— Мастер? Чего? — заинтересовался я.

— Как чего? Оплакивания! — пояснили мне.

И вот я увидел, как новый гость подошел к столику, снял с головы башлык, положил его аккуратно на стол и стал готовиться к выступлению. А рядом с ним уже стоял наш полупьяный знакомый и что-то тихо говорил ему, показывая в сторону ашьапы, очевидно, о "Хванчкаре".

Джансух подтолкнул меня и зашептал:

— Это самый подходящий для тебя напарник: он устал с дороги и долго плакать не сможет. Иди с ним и делай все, что он будет делать. Не пропускай удобного случая.

"Эх, пропади все пропадом", — мысленно произнес я и решительно направился к столику. Сняв башлык, я стал рядом со стариком. "Вероятно, даже на эшафоте человеку легче, если он не один, а с кем-нибудь в паре", — подумал я в эту минуту.

К нам подошли два человека, так называемые "направляющие". Они стали позади нас, взяв каждого за талию, и повели вперед. Эти люди, как я узнал потом, трудились весь день: они указывали путь к покойнику.

Мы пошли, вернее сказать — выступили...

— А-а-а-а!! — с места взял мой напарник.

Я последовал его примеру и в тон ему завопил:

— А-а-а-а!!

Старик бил себя в грудь и в голову. Я делал то же. Мы медленно двигались меж рядами зрителей. Вдруг мой напарник чуть замедлил шаги и, посмотрев сквозь пальцы в сторону, бросил кому-то на ходу.

— Ты мне очень нужен. Подожди, я скоро вернусь! И мы двинулись дальше, подошли к домику на сваях, поднялись по лесенке на балкон. Нас направили в комнату, где лежал покойник.

Я стремительно копировал каждое слово и каждое движение моего напарника: ревел, бил себя в грудь и по голове...

Мы уже вдоволь наплакались, накричались, и я полагал, что можно уйти. Я стал сквозь растопыренные пальцы наблюдать за напарником, подошел поближе и хотел шепнуть: "Хватит, отец, пора отходить!" Но не тут-то было! Старик мой, расчувствовавшись, опустился вдруг на колени и стал целовать покойника, правда, через простыню, которой было закрыто его лицо. При этом он запричитал еще громче и бил себя еще неистовей. Что мне оставалось делать? Пришлось тоже опуститься на колени. Но целовать покойника я все-таки не стал. Признаюсь, мне не раз приходилось притворяться, но только в тот день я понял: легко скрывать ненависть, труднее — любовь и еще труднее — равнодушие.

Машинально, как это случается у актеров, я допустил "отсебятину", уткнулся головой в грудь покойника, стал перебирать его газыри и "зарыдал" еще безутешней... Этому помогло то, что я начинал уже злиться. Я злился на себя за то, что так легко поддался уговорам Джансуха, злился на него за то, что он втравил меня в эту нелепую историю. Злился и на неутомимого моего напарника.

Плакальщицы, стоявшие вокруг покойника, все в черном, с распущенными волосами и расцарапанными до крови щеками, были очень растроганы моим "горем". И, как положено в таких случаях, принялись выражать мне свое сочувствие. Вскочив со своих мест, они начали кружиться вокруг меня и обнимать. Одна из женщин в экстазе ударила своей головой о мою голову с такой силой, что у меня из глаз посыпались искры. Я утешил себя тем, что моя голова этого заслужила. А плакальщицы всё кружились и кружились вокруг меня. Среди них были красивые молодые женщины. И это, скажу по секрету, несколько примирило меня с тем жалким положением, в каком я очутился. Такая карусель вокруг меня, как мне потом объяснили, была выражением особого почета, которого удостаиваются лишь лучшие плакальщики. У умершего, оказывается, не было более близких людей, нежели я и мой напарник. Вот почему окружающие с таким интересом следили за каждым нашим шагом.

Все шло, как я уже говорил, хорошо, но мой старик никак не унимался. И он держал меня как бы на привязи.

Наконец мы вышли из домика на балкон. Я облегченно вздохнул. Мы направились к столику у калитки. Но, пройдя по двору, мой напарник вдруг повернул налево. А я решил идти прямо к столику у калитки. И вдруг почувствовал на своих боках твердые руки направляющего: мне дали понять, что нельзя кончать игру без напарника. Пришлось последовать за ним.

Старик подошел к оседланному коню, привязанному к коновязи в углу двора. С хребета невзрачной лошаденки свисала большая попона с длинной бахромой. Я понял, что это конь умершего. Старик стал гладить седло и причитать над конем, оставшимся без хозяина. Я гладил седло с другой стороны... Я устал, обливался потом, но продолжал игру, ставшую для меня уже невыносимой. Будь поблизости другая калитка, я бы сбежал.

Оплакав коня, мы направились к заветному столику. О радость! Можно, оказывается, быть счастливым, ничем не наслаждаясь, а только перестав страдать.

Итак, церемония оплакивания окончена, и теперь моим единственным желанием было поскорее убраться отсюда.

— Очень доволен твоим дебютом! — сказал появившийся возле меня Джансух. — Но что это вы так долго не выходили из комнаты покойника?

— Репетировали следующую сцену, — ответил я с серьезным видом. И зло добавил: — Отойди! Не то я за себя не ручаюсь.

— Зря сердишься. Все прошло как нельзя лучше.

— Уйдем отсюда, — взмолился я.

— Никуда мы не пойдем, — отрезал Джансух.

— Как хочешь, — сказал я. — Можешь оставаться здесь, а я сейчас же уйду.

— Не глупи! — остановил меня Джансух. — Во-первых, нельзя уходить, не посидев в ашьапе: обязательно надо покушать и выпить. А во-вторых, ты теперь здесь в центре внимания. Многие спрашивали меня — кто ты? Я сказал, что ты любимый племянник умершего и что он был для тебя самым любимым дядей, что ты специально прилетел сегодня на самолете из Блабырхуа... Смотри же не подведи!.. — Ты с ума сошел?!

— Пока еще нет, но сойду, — если ты сбежишь и разыграется скандал. Слушай, теперь к тебе начнут подходить и выражать соболезнование... Делай печальное лицо и чаще прикладывай платочек к глазам. А главное, молчи. Нет ничего лучше молчания. Это, друг мой, прекрасное правило, которым руководствуются умные люди. Я часто раскаивался в том, что говорил, но никогда не раскаивался в том, что молчал. Итак, молчи! В твоем положении — это спасение. Оглядевшись, я заметил, что все присутствующие и в самом деле смотрят на меня. Вокруг нас стали собираться люди. Сюда шел и мой напарник. Я в страхе подумал: "А что, если он начнет расспрашивать меня об умершем? Что я скажу ему?"

Но тут случилось нечто непредвиденное. Во двор вбежал какой-то человек и закричал:

— Бригада по табаку! О чем вы думаете? Поднимите головы и посмотрите, какие надвигаются тучи...

Люди с разных концов двора опрометью бросились к калитке.

Мне бы, конечно, воспользоваться суматохой и скрыться.

Какой-то человек поднял руку.

— Уважаемые гости и хозяева! — произнес он громко. — Не взыщите с тех, кто оставил вас. Если дождь опередит нас — погибнет колхозный табак. Наш почтенный Сагяса всю свою долгую жизнь провел в труде и, как всем вам известно, не любил лодырей и вообще нерадивых людей. Если бы Сягаса сейчас воскрес, он одобрил бы наш поступок и простил бы нас. Простите нас и вы! Не считайте наш уход неуважением к покойнику.

И человек быстро направился к калитке, чтобы догнать ушедших товарищей.

— Скажи, — по-заговорщицки тихо спросил меня старик напарник, — кого это мы с тобой оплакивали?

Вопрос ошеломил меня. И тут я решил прекратить недостойную игру.

— Не знаю, — пожав плечами, ответил я.

— Как не знаешь? — не понял старик. — О каком это Сагясе сейчас говорили?

Я повторил, что не знаю.

Старик был крайне озадачен.

Кто же здесь, в конце концов, умер? Не Кове Аайса, а какой-то Сагяса?

— Не знаю ни того, ни другого! — сказал я, чем поразил его еще больше.

— Может быть, ты меня не понял? — не отставал старик. — Ты хоть назови имя умершего: Аайса или Сагяса?

— Чего не знаю, того не знаю, — сказал я, разведя руками.

Старик сделал большие глаза.

— Если ты не знал никого из них, почему ты ревел так неистово? — спросил он.

— Потому что ты так ревел, — ответил я.

— Но ведь ты так усердствовал... А я лишь следовал твоему примеру, — сказал он.

— Моему примеру — вспыхнул я. — А кто из нас первым опустился на колени и даже начал целовать покойника? Не ты ли?!

— Это когда ты треснул себя по голове и стал ее беспощадно колотить. Тогда, милый мой, все решили, что ты кончаешь с собой. Даже женщины, как ты видел, сорвались со своих мест и стали тебя успокаивать.

Тут я понял, что переиграл.

— Я не мог колотить себя так же, как ты, — продолжал старик. — Поэтому я и опустился на колени...

— А зачем ты пошел оплакивать... коня? — напирал я на него. — Я ведь только повторял то, что делал ты.

Старик смерил меня презрительным взглядом и, махнув рукой, отошел.

Спустя минуту я увидел, как он неожиданно бросился в объятия какого-то человека и обрадовано воскликнул:

— О!.. О!.. О!.. Аайса, ты... жив?

— Ну да, конечно, жив. А что — удивленно спросил тот.

— Понимаешь, я был на поминках в Члоу. Возвращаюсь оттуда, смотрю — и здесь идут поминки. Как же мне проехать мимо, не поплакав? А когда стал подходить к этой калитке, вспомнил: мне в Гудауте рассказывали, что ты был тяжело ранен на охоте..

— Это верно, — ответил тот, кого старик назвал Аайса. — Медведь помял меня здорово, но я уже поправился. И что же?

— Ведь ваши дворы рядом, и я спутал...

— Ах вот оно что! — догадался Аайса. — Ты решил что умер я?

— Ну да. — Старик виновато склонил голову. — Я оплакивал тебя. Будешь, значит, теперь долго жить.

Все стали поздравлять Аайсу. Поздравил его и я.

— Ну пусть так, я ошибся и оплакивал тебя, Аайса, — сказал старик, посмотрев на меня. — Но интересно знать, кого так усердно оплакивал этот молодой человек? Он признался мне (мой бывший напарник обратился ко всем, кто нас окружал), что не знает ни Аайсы, ни того — умершего.

Я опустил отяжелевшую от стыда голову.

— И вот что удивительно, — он повысил голос, — я столько плакал на своем веку на поминках, как велит наш адат, а такого искреннего плакальщика, как этот, встречаю первый раз! Я всерьез сегодня боялся, что он расшибет себе голову.

Взгляды всех обратились ко мне. И я не выдержал.

— Да, я плакал действительно искренне, — произнес я твердо. — Плакал с досады, что так много фальшивого, нелепого и оскорбительного в этом старом ритуале поминок. Бросать надо все это! Давно пора!

Мои слова были подобны разорвавшейся бомбе. Все кругом пришло в движение, все заволновались... Одни порицали меня, обвиняли в кощунстве, другие горячо поддерживали, одобряли.

Ко мне подлетел Джансух.

— "Мавр сделал свое дело — мавр может уходить", — весело бросил он.

И мы ушли. Если несколько минут назад я был готов скрыться отсюда тайком, то теперь я уходил открыто, высоко подняв голову. Совесть моя была чиста. Я сказал то, что думал, что думают многие другие и — увы! — не говорят.

Мой спутник умолк. Его рассказ намного сократил нам дорогу от Гагры в Гудауту.

Шарф Назиры.

Перевод С. Трегуба

Лучезарная эта любовь возникла между Нури и самой красивой девушкой в колхозе — юной Назирой. Кто знает, в какое мгновенье зародилось это чувство? Возможно, в ту самую минуту, когда они впервые увидели друг друга, а может быть, в тот день, когда Нури подарил Назире легкий, как пух, голубой шарф и заглянул в ее черные, окаймленные длинными ресницами глаза. Его пылкий взгляд засверкал каким-то особенным светом и вызвал ответные искры в прекрасных глазах Назиры.

Нури и Назира выделялись не только своей красотой. Оба они были трудолюбивы и искусны в работе. Нури возглавлял одну из лучших бригад по виноградарству, а Назира занималась цитрусами. Колхоз гордился обоими.

Влюбленными еще не было сказано последнее, решающее слово, однако люди, зная об их любви и желая им счастья, относились к ним как к жениху и невесте.

Но вот однажды в колхозе появилась русская девушка. Звали ее Ириной, и приехала она в солнечную Абхазию с далекого Урала. Она приехала к своему дяде, столяру Никанору Ивановичу. Судьба забросила его в Абхазию уже давно, обосновался здесь и вскоре завоевал любовь и уважение абхазов своим добрым, благородным нравом и прославился как непревзойденный в этих краях мастер столярного дела.

Никанор Иванович обрадовался приезду племянницы. Он еще больше обрадовался, когда узнал, что она хочет здесь остаться.

— Там, на Урале, у меня родных нет, — сказала девушка. — Хочу остаться у тебя. Но я не привыкла сидеть сложа руки, поэтому и прошу — найди мне какую-нибудь работу.

В тот же день Никанор Иванович повел Ирину в правление колхоза. Там ее встретили с искренним радушием.

— Колхоз наш большой и богатый, — сказал ей председатель. — Дел много. Рабочие руки нам нужны.

Он посмотрел на ее руки.

— Мы выращиваем чай, цитрусы, виноград, кукурузу. Есть у нас плантации табака, цветов, тунга... Во всем районе славятся наши фермы: животноводческая, конеферма, птицеферма... Где хочешь работать?

— На любом участке! — весело ответила девушка. Председатель одобрительно улыбнулся и задумался.

— А что если направить ее в бригаду Сельмы? — подсказал ему счетовод. — Они в последнее время очень отстают.

— Пожалуй, так, — согласился председатель и обратился к Ирине; — Пошлем тебя в самую отстающую женскую бригаду. Их участок сейчас в большом прорыве. Вот и помоги. — И добродушно добавил: — Мне нравится твой задор, девушка. Если тебе удастся заразить им свою бригаду, то я уверен, она добьется успеха, и все мы будем тебе благодарны.

Ирина приступила к работе. Она и в самом деле оказалась энергичной и настойчивой. Ее быстрые пальчики научились так проворно обирать чайный куст, что можно было подумать, будто она всю жизнь занималась этой работой. Вскоре отстававшая раньше бригада стала подтягиваться.

Да, дело у Ирины спорилось, и окружающие не могли ею налюбоваться. Она казалась красавицей Гундой из абхазской легенды или Снегурочкой из русской сказки. Синие глаза северянки отражали небо, а длинные, густые, золотистые волосы казались сотканными из солнечных лучей...

Она нравилась юношам колхоза, и каждый из них был бы счастлив назвать ее своей женой. Но лишь один из них тревожил ее сердце. Это был... Нури. Ирина пыталась побороть нахлынувшее на нее чувство, но ведь сердцу не прикажешь. Оно неистово бьется, когда Нури подходит к ней, и томится, когда она долго его не видит... Вскоре и Нури стал засматриваться на синеокую Снегурочку с золотыми волосами. Он думал: "Ни с каким золотом их нельзя сравнить..." И работала она так, что залюбуешься.

Охватившая Нури страсть к этой девушке все усиливалась. И бедняжка Назира вскоре поняла, что синеокая русская девушка отняла У нее сердце Нури. К Назире нежданно пришло первое горе. Его нельзя было скрыть от посторонних глаз, особенно от близких подружек. И как-то раз одна из них, совсем еще молоденькая Куейза, сказала ей:

— Так, значит, правду говорит народная пословица, которую часто повторяет мой дедушка: "Судьба никому не приносит счастья, не отняв его у другого".

Глаза Назиры наполнились слезами, она прошептала:

— Да, это правда... — и, чтобы скрыть слезы, закрыла лицо голубым шарфом подаренным ей Нури.

О, она верила, что любовь приносит людям счастье, а на деле выходит, что убивает своей жестокостью! Она думала, что на измену способны лишь самые недостойные люди. И что же? Страдания принес ей самый близкий, самый родной человек! Чем ответил Нури на ее любовь и преданность? Он опозорил ее! Да, да! Нет больше позора для девушки, чем оказаться покинутой.

...Этой ночью она заливалась слезами и все звала: "Нури! Милый, любимый! Где ты? Неужели со своей синеокой Снегурочкой?.." Потом замолкла. Казалось, она выплакала все слезы, отпущенные ей природой. В тоске она вышла из дому. Уже светало. Она решила направиться к протекавшей неподалеку реке. Девушка миновала узкую тропинку и, выйдя на лужайку, замерла: там, обнявшись, спали крепким сном ее Нури и Ирина.

Не помня себя, она подошла ближе и склонилась над ними. Спящие не пошевелились. Противоречивые чувства терзали сердце Назиры. Она смотрела на свою соперницу и, словно загипнотизированная, не могла отвести взгляда от ее золотых волос, разметавшихся по земле.

И тогда ей на ум пришла легенда "Ажвейпшаа". И Назира сказала себе: "Я должна поступить так же!"

Девушка сняла со своей головы голубой шарф, который подарил ей Нури, и, осторожно склонившись над спящей Ириной, обвязала им ее волосы.

Она не разбудила тех, кто отнял у нее веру в счастье, нет! Их разбудило солнце, щебетанье птиц и шорохи просыпающегося леса.

Ирина хотела подобрать свои тяжелые волосы. Она нащупала шарф Назиры и спросонья не поняла, чего коснулись ее пальцы.

— Нури! Нури! Посмотри! Откуда взялся этот шарф?

Сон отлетел от него.

— Шарф Назиры! Это я подарил его ей.

— Ты?

— Да. Ты знаешь... она была... моей... невестой.

Ирина вскочила. Вскочил и Нури. Взгляды их встретились. Секунду-другую, они неотрывно смотрели друг другу в глаза, потом, не выдержав, долго стояли потупившись...

Вернувшись домой, Ирина принялась укладывать свой чемодан. Сердце ее тревожно билось. Она думала: "Уж лучше бы Назира набросилась на меня, избила. Мне было бы тогда легче, чем сейчас. На благородство нужно ответить благородством. Я найду в себе силы, чтобы вернуть ей ее любовь".

Она уехала на Урал.

...Шло время. Не раз сердце девушки сжималось от тоски, не раз ею овладевало желание вернуться. Но стоило ей взглянуть на голубой шарф Назиры — и она слышала голос своей совести: "Нельзя строить свое счастье на несчастье другого".

Самшитовая палочка.

Перевод автора

Тому, кто бывает надолго оторван от родных мест, хорошо знакомо чувство особого волнения, когда снова возвращаешься к ним.

Не так давно я испытал такое чувство в поезде, приближавшем меня к родной Абхазии. Глядя из окна вагона на раскинувшееся внизу море, всматриваясь в снежные,, вершины гор, сверкающие в лучах солнца, восхищаясь сказочным великолепием пышной субтропической флоры там, где раньше расстилались болота, я невольно задумался о прошлом моего родного края и предвкушал радость встречи с близкими и друзьями.

Приехав в Сухуми и сняв номер в гостинице "Абхазия", я наскоро переоделся и с радостным чувством отправился бродить по городу, как-то по-новому воспринимая все, что видел здесь прежде. Мое внимание привлекла многолюдная толпа перед ярко освещенным новым зданием летнего театра Абхазской государственной филармонии. Я узнал, что сегодня здесь состоится концерт в ознаменование 150-летия со дня рождения композитора Шумана, праздновавшегося по всей стране, и решил побывать на этом концерте.

Просторный зал был переполнен. Симфонический оркестр в составе шестидесяти музыкантов занял всю сцену. После вступительного слова музыковеда — чернобровой абхазской девушки, рассказавшей о жизни и творчестве великого композитора, на сцене появился дирижер. Его встретили шумными аплодисментами, долго не смолкавшими и после того, как он взял с пюпитра свою дирижерскую палочку. Он был совсем молод, этот дирижер. Его стройную юношескую фигуру ловко облегал черный фрак. Он сразу располагал к себе одухотворенным смуглым лицом с сияющими черными глазами. Мне показалось, что я где-то видел его раньше.

Молодой дирижер вел оркестр мастерски, обнаруживая тонкое толкование музыки и талантливую нюансировку, а я напряженно старался припомнить, где и когда встречался с ним.

Оркестр смолк. Снова раздались аплодисменты. Когда дирижер повернулся лицом к публике, чтобы раскланяться, я наконец вспомнил... Передо мной всплыло другое лицо — лицо человека, которого я хорошо знал и посещал всякий раз, приезжая в Сухуми. Это был венгр по национальности — Константин Ковач, собиратель абхазского музыкального фольклора, энтузиаст, записавший на ноты более двухсот народных мелодий. Его имя неразрывно связано с искусством моего народа.

Навестив Ковача в последний раз, я застал у него худощавого мальчика с живыми черными глазами. При моем появлении он тотчас же хотел уйти, но хозяин, остановив его, сказал:

— Познакомьтесь, этот мальчик — мой юный дружок Нури. Еще в позапрошлом году он пас овец за Рицей, потом был в детдоме, а теперь учится в музыкальной школе и мечтает посвятить себя музыке. Мальчик весьма одаренный!..

— На каком инструменте ты учишься играть, Нури? — спросил я.

— Пока на скрипке...

— О-о! — громко рассмеявшись, воскликнул Ковач. — Вы еще не знаете, как далеко заходят его мечты! — И привел известный афоризм: "Далеко ходят корабли афинян, а еще дальше их мысли".

Ковач продолжал:

— Когда я встретился с Нури в первый раз, он сразу же заявил, что хочет научиться играть решительно на всех инструментах для того, чтобы, как он сказал, махать палочкой, стоя перед музыкантами...

Я сдержанно улыбнулся:

— Значит, ты хочешь стать дирижером?

Нури, смутившись, помолчал, а потом негромко ответил:

— Мечтаю...

С тем мы и расстались.

...Вспомнив все это, во время антракта я прошел за кулисы и, найдя молодого дирижера, спросил его:

— Вас зовут Нури, не так ли?

— Да, — сказал он, пожав мою руку. — Я Нури Джения. Я сразу узнал вас, увидев в первом ряду: нас много лет тому назад познакомил Ковач — мой первый учитель.

Он пригласил меня отужинать с ним после концерта у него дома.

Перед тем как сесть за стол, Нури бережно провел фланелью по дирижерской палочке и положил ее на этажерку. Я обратил внимание на то, что она немного длиннее обычных дирижерских палочек, и сказал ему об этом.

— Вы правы, — ответил он, улыбаясь, — она действительно чуть подлиннее. Ее выстругал мой дед-пастух, и я оставил ее такой, какой она была. — И добавил: — Эта самшитовая палочка сыграла большую роль в моей судьбе.

Вот что за ужином он рассказал о себе...

Родился Нури в высокогорном селе, неподалеку от красивейшего в Абхазии и на всем Кавказе озера Рица. Словно в венке цветов, искрится под солнцем его зеркальная поверхность, отражая заснеженные верхушки гор и обступивших берега величественных пихт.

Мальчик рано лишился родителей. Старый пастух Харун Джения взял к себе в подпаски осиротевшего внука. Харун славился по всей округе своими незатейливыми песнями и искусной игрой на ачарпане — пастушеской свирели. Сидя на пне у шалаша, он умудрялся одним уголком губ наигрывать на ачарпане мелодию, а другим петь, внятно произнося слова песни. Говорят, что такое диковинное искусство переходит к умельцам из поколения в поколение.

Много песен знал старый Харун, но одну из них он любил больше всех других и часто исполнял ее. Это была песня об озере Рица. Нури хорошо запомнил эту песню:

Было когда-то селенье в горах

С чудо-поляной в душистых цветах.

Радостной жизнью жил здесь народ,

Солнцем сверкал голубой небосвод.

Годы летели, как белые сны.

Счастьем крылатым сияла Апсны...

Вдруг с перевалов ворвались враги,

Все погубили, срубили, сожгли, В злобе своей растоптали цветы,

Юных влюбленных разбили мечты.

Все здесь смешалось... И в грохоте гор

Чудо-поляна исчезла с тех пор,

В черный провал опустилась на дно,

Рицею-озером стала давно.

Маленькому Нури пришлась по сердцу и песня "Ауаса-рхюга", что в переводе с абхазского буквально означает: "Вызывающая аппетит у баранов". Удивительное дело! Здешние пастухи утверждают, что эта песня гипнотически действует на овец. При ее звуках совсем было засыпающая отара поднимается и снова начинает пастись. Овцы щиплют траву с таким аппетитом, будто сутки не ели...

Видя, что внук полюбил ачарпан, Харун вырезал из горного тростника для мальчика маленькую свирель, и теперь подпасок сам научился песней "Ауаса-рхюга" поднимать отдыхающее стадо. Но, насвистывая будоражащую овец мелодию, Нури меньше всего помышлял о пользе для стада. Он делал это для собственной забавы. А еще ему нравилось устраивать "бараний бой", натравливать одного круторогого барана на другого.

Часто такие проказы заканчивались тем, что, услышав шум и кутерьму, дед прибегал разнимать ожесточенно дравшихся баранов и задавал внуку изрядную взбучку.

— Нет, нет, — твердил старик, — вижу я, что из тебя никогда не выйдет настоящего пастуха!

Старик дружил с другими пастухами. Часто они усаживались у костра и, выставив дозор против медведей и волков, вели долгие беседы.

Немало интересных рассказов слышал от них маленький Нури, но один из них, услышанный из уст деда, особенно запал в его душу и затем сыграл в его жизни немаловажную роль.

Как-то — это случилось за несколько лет до революции — в шалаш к старому Харуну вбежал незнакомый юноша и воскликнул:

— За мной гонятся стражники. Спрячь меня, если в тебе жив аламыс!

В углу стояла большая бочка, приготовленная для кизилового кваса. Старик велел юноше присесть на корточки и опрокинул на него бочку вверх дном. Не прошло и минуты, как в шалаш вбежали стражники.

— Ты не видел молодого беглеца? — спросил один из них.

Старик шагнул за порог и спокойно ответил:

— Видел. Он пробежал здесь и скрылся вон за той скалой! Стражники, торопясь, направились туда. Когда они ушли достаточно далеко, юноша сбросил бочку и, поблагодарив старика, исчез.

Уже после того, как власть перешла в руки народа, пастух узнал, что спасенный им юноша — его звали Чанагв — возглавил правительство Северной Абхазии.

И вторая их встреча произошла в горах. Однажды утром, когда Харун сидел в кругу друзей и беседовал с ними, перед ним неожиданно вновь появился Чанагв.

— Узнаешь меня, дорогой дед? — спросил он пастуха.

Пытливо всматривался Харун в лицо гостя, подняв ладонь над глазами, и, наконец, обрадовано сказал:

— Добро пожаловать, дад! — А затем, лукаво улыбнувшись, с деланной озабоченностью спросил:

— А что, может, снова надо прятать тебя?

— Нет, Харун! — ответил, рассмеявшись, Чанагв. — Теперь власть наша, народная. Прятаться нам не от кого... А это тебе на память за то, что выручил... — И он протянул Харуну сверток с буркой, сапогами, папахой и охотничьим ружьем.

Харун поблагодарил гостя, пригласил его сесть у костра.

Чанагв с живым интересом вступил в беседу, которую вели пастухи, ответил на их вопросы о Советской власти, о Ленине, а затем сказал Харуну:

— Знаешь, что я думаю? Тебе уже сто семнадцать лет, говоришь... Не пора ли на отдых? Получишь пенсию за свой долгий труд. Согласен?

— Зачем же торопиться с отдыхом? — встревожено спросил Харун.

— Как хочешь... Посмотри...

Чанагв пригласил старика в Сухуми, к себе в гости.

— Это интересно! — подумав, молвил Харун. — Попробовать разве и в городе пожить. Никогда там и не ночевал. Он добрался до Сухуми и поселился у Чанагва. Вскоре, однако, старику прискучило безделье, и он стал просить какой-нибудь работы, объяснив, что без дела больше устает.

— Ты слыхал, дад, нашу старую пословицу? — спросил Харун. — Когда дятел не долбит дерево, у него болит голова. Так и я: когда не работаю, голова словно трещит. Не могу жить, ничего не делая!

— Ладно, — сказал Чанагв. — Я помогу тебе. Но сначала сам походи по городу, присмотрись, чем здесь занимаются люди, сам попробуй найти себе дело по сердцу. А уж пристроить тебя туда — моя забота.

В тот же день старик до заката бродил по городу, приглядываясь к людям и заговаривая с ними. Но ни в этот, ни в следующие дни он не нашел себе работы по плечу. Всюду что-то надо было знать: сапожничать, малярничать, шить, а то и просто читать и писать... Харун совсем было приуныл, решив, что ни к какому городскому занятию так и не сможет приспособиться.

На четвертый день вечером, возвращаясь домой, он услышал музыку и, подойдя к бульвару, увидел там множество музыкантов, сидевших рядом и игравших на разных инструментах. Перед ними на возвышении, спиной к публике, стоял высокий военный и махал белой палочкой в такт музыке. Восхищенный старик, прослушав вальс, сказал себе: "Вот еще какая работа есть! Наконец-то я нашел то, что нужно. Махать палочкой я сумею наверняка...".

Он сразу определил, что палочка эта из кизилового дерева. "Не годится! — сказал он сам себе. — Палочку я выстругаю лучше — из самшита..."

Зайдя к старику утром, Чанагв увидел, как тот сосредоточенно выстругивает какую-то палочку. Он улыбнулся.

— Я вижу, дорогой Харун, что ты наконец нашел себе работу.

— Да, сынок, — встрепенулся старик, — теперь дело только за тобой. Ведь ты обещал пристроить меня... — И он рассказал о том, что видел и слышал вчера на бульваре.

Немало пришлось Чанагву потратить сил и времени, чтобы убедить старика, как сложны обязанности дирижера.

— Ни тебе, ни мне не осилить такой работы, — заключил Чанагв.

Окончательно разочаровавшись в городе, старик снова вернулся в горы, прихватив с собой самшитовую палочку.

— Так закончилась моя городская жизнь! — заключил Харун свой рассказ, как всегда, вызывая смех у слушателей. Не смеялся только он один, погрузившись в грустные размышления. — Да, — продолжал он, помолчав, — того человека, что размахивал палочкой, наверно, учили музыке и игре на всех инструментах. А кто мог научить меня?..

Нури слушал деда, затаив дыхание. Его воображению представлялись люди, игравшие на разных инструментах, и над ними — человек, командовавший с помощью палочки всеми музыкантами.

Когда Харун брался за свой ачарпан, маленький Нури вставал перед ним и вторил ему, размахивая самшитовой палочкой перед самым носом деда.

Прошли годы и настал день, когда Харун, прожив больше ста двадцати лет, однажды заснул и не проснулся. Нури остался один-одинешенек на всем свете. Рассказы старика продолжали занимать его воображение. Однажды, захватив с собой узелок со своими немудреными вещичками и оставшейся в наследство от деда самшитовой палочкой, он спустился с гор в Сухуми.

Нури Джения отпил глоток вина и продолжил:

— В Сухуми я попал в детский дом. Воспитатели заметили мое тяготение к музыке и решили проверить, есть ли у меня музыкальные способности. Вскоре на городском бульваре мы впервые встретились с Ковачом. Наверно, его внимание привлек мальчишка, который восхищенно глядел на музыкантов, на дирижера, казавшегося ему сказочным повелителем музыки... Новый знакомый заставил меня разговориться, а на другой день пришел в детский дом и переговорил обо мне с воспитателями. Я сыграл ему на ачарпане и спел любимую песенку деда об озере Рица. А когда он похвалил меня, я, осмелев, показал ему выструганную дедом самшитовую палочку. Ковач сказал, что поможет мне поступить в музыкальную школу, позвал меня к себе домой. Вот тогда-то мы с вами познакомились.

— И вы признались тогда, — перебил я его, — что мечтаете стать дирижером.

— Да, моя мечта сбылась...

Мы помолчали. Мой взгляд невольно обратился к самшитовой палочке, оставленной старым пастухом своему внуку. Эта простая деревянная, совсем не волшебная, палочка принесла внуку пастуха счастье.

Хлеб-соль.

Перевод автора

С некоторых пор Давиду стал попадаться на глаза небольшого роста толстенький человек, не имевший никакого отношения к стройке. Незнакомец вежливо ему кланялся, заискивающе улыбался, всячески выказывал свое уважение молодому начальнику строительства. Инженер сначала делал вид, что не замечает его, потом из почтения к возрасту человека, который был далеко не молод, стал отвечать ему на приветствия. Давид заметил, что человек этот живет недалеко в маленьком скромном домике, окруженном садом. "Сосед, интересуется", — подумал инженер и перестал считать его посторонним.

Однажды толстячок подошел к Давиду, когда тот наблюдал за разгрузкой цемента.

— Скажите, что здесь строится?.. Простите, я не помешал вам?

— Ничего, ничего, — пробормотал Давид, продолжая считать в уме бумажные кули с цементом. Когда попадался рваный мешок, инженер морщился, словно у него болел зуб. Покончив со счетом, он сказал:

— Здесь будет большой санаторий со всем комплексом лечебных и хозяйственных зданий.

— Меня зовут Силованом. Вас я уже знаю. Очень приятно, знаете, такой молодой — и уже начальник большого строительства. Давайте познакомимся поближе... Мы ведь соседи. Мой дом рядом. Заходите, буду очень рад. Отдохнете в саду. Вы весь день на ногах...

— Спасибо, но, извините, я очень занят... Потом как-нибудь.

— "Потом" и "как-нибудь" — это значит никогда, — не отставал Силован.

У Давида не было ни времени, ни желания заходить к незнакомому человеку, и потому он, сославшись на занятость, ушел в свою конторку. Но Силован не отставал. При каждой встрече он, уже не стесняясь, настойчиво приглашал Давида.

— Вы же обещали. Моя семья вас ждет. Пожалуйста, прошу, осчастливьте мой дом, — приставал Силован.

Чтобы отвязаться, Давид обещал зайти в ближайшее воскресенье. Силован принял его с большим радушием и представил жену и дочь, совсем еще юную, довольно привлекательную девушку. В саду под тенистой шелковицей, как по волшебству, появился стол, а на нем сациви, мамалыга с сыром, вино, графинчик с коньяком. Вопреки ожиданиям Давида, обед прошел очень непринужденно, даже весело. Силован и его жена оказались хлебосольными и неназойливыми людьми, а их дочь — премилой и стеснительной. Словом, Давид уходил от них без сожаления о потраченном времени.

— Большое спасибо за то, что не переступил нашу хлеб-соль, — говорил Силован, провожая Давида. — Теперь ты знаешь дорогу к нам. Приходи запросто, когда позволит время.

С этого дня Силован стал появляться на стройке чаще, чем прежде. Он радостно подбегал к Давиду, тряс ему руку, передавал привет от жены и, особенно, от дочери, приглашал снова посетить его дом, — словом, вел себя как закадычный друг. Давиду хотя и претила навязчивость Силована, но он относился к этому терпимо. "Пожилой человек, что с него возьмешь", — думал инженер. Но временами, когда Силован был особенно назойлив, Давид ловил себя на том, что ему не хочется видеть толстяка. Тогда он еле воздерживался от резких слов, стараясь, хотя бы внешне, оставаться любезным.

Как-то раз, когда Давид был особенно занят и работал в своей конторке, перед ним появилась круглая лоснящаяся физиономия Силована.

— Прости меня, дорогой Давид, но у меня к тебе важное дело...

Давид поднял голову. По его лицу пробежала тень досады. Он отер пот со лба и повесил платок на мокрую шею. Густые брови его вопросительно изогнулись.

— Знаешь, дорогой, я решил для моей девочки построить дом. Красивый дом, чтобы издалека видно было. Моя Цицино достойна такого дома, не так ли?

— А зачем ей отдельный дом? — машинально спросил Давид.

— Будет дом, женихи сразу найдутся, — быстро сказал Силован. — А почему бы тебе самому не стать моим зятем и обладателем большого красивого дома? — И он фамильярно толкнул локтем Давида в бок.

Давид смутился. В нем все больше закипала досада. Но он вспомнил "хлеб-соль" и сдержался. А Силован, ничуть не смущаясь, продолжал:

— Гравия и песка я привезу сколько угодно — море, вот оно, рядом, а цемента, леса и шифера у меня нет.

— Совсем, как в пословице, — улыбнулся Давид.

— В какой?

— Для свадьбы все было готово, за исключением согласия невесты... Как же вы затеваете строить дом, не имея строительных материалов?

— На тебя надеюсь, — сказал Силован, доверительно склонившись к уху инженера. — На меня?..

— У тебя здесь столько стройматериалов, что целый город можно построить.

Только теперь понял. Давид какой липкой паутиной опутывает его Силован.

— Материалы эти не мои, а государственные...

— Мне совсем немного надо, мелочь. Никто и не заметит, а государство не обеднеет.. Сделай это, как друга прошу, мы ведь с тобой хлеб-соль вместе делили. Давида передернуло. Он едва удержался, чтобы не вытолкать Силована в шею. "Ну, хорошо же, я тебе покажу", — со злостью подумал инженер, а вслух сказал:

— Сейчас я очень занят. Приходите ко мне завтра в это время, я постараюсь что-нибудь сделать.

— Вот хорошо! — обрадовался Силован. — Значит, завтра? Это точно?

— Совершенно точно, а теперь извините, мне некогда...

Всю ночь Силован и его жена мечтали вслух о том, как сам начальник строительства женится на их дочери, поселится в новом красивом доме и как им будут завидовать все соседи.

— Представляешь, дом наших детей будет виден и с моря и с шоссе, кто ни посмотрит, скажет: здесь, должно быть, живут счастливые люди. А рядом — санаторий... Курортников пускать будем, — мечтал Силован.

— Да, хорошее приданое подготовим мы своей девочке, — поддакивала дородная супруга.

На другой день Силован в назначенное время появился в конторке. Давид встретил его приветливо.

— Ну что ж, пойдемте! — И он повел Силована в ресторан.

— Здесь нам никто не помешает, — сказал он. — Присаживайтесь. Отдохнем, позавтракаем, потом обо всем поговорим. Не возражаете?

— Ну, что вы, конечно, не возражаю! — воскликнул Силован, знавший толк в таких застольных беседах. Давид подозвал официанта, и тот почтительно стал записывать в маленький блокнотик заказ: сациви, мамалыгу с сыром, вино, графинчик коньяка, салат. В этом деле Силован знал толк и стал есть с большим аппетитом.

Когда обед был съеден, а вино выпито, пришла пора говорить о деле. Силован мысленно подсчитывал, сколько попросить цемента, леса, шифера, а Давид мучительно думал о том, как начать неприятный разговор.

— Нравишься ты мне, Давид. Люблю людей, уважающих хлеб-соль. С удовольствием назвал бы тебя своим зятем, — сказал Силован, откидываясь на спинку стула и блаженно поглаживая объемистое брюхо.

Давид рассмеялся.

— Что смеешься, не веришь? Ты лучше скажи, когда дашь строительные материалы?

— Я уже дал вам их. — В глазах Давида плясали искорки смеха.

— Когда, где? — Силован озадаченно вытаращил глаза.

— А вот! — Давид невозмутимо начал переставлять пустые тарелки, стаканы, бутылки. — Это вот лес, это — цемент, это — арматурное железо, а вот это — шифер. А все вместе — мой ответ на вашу хлеб-соль. Видите, я умею ценить наш добрый старый обычай хлебосольства. А что касается строительных материалов, то... — Взгляд Давида стал жестким. — Если вы еще хоть раз заикнетесь мне о них, я вышвырну вас со стройки и прикажу не подпускать на пушечный выстрел. Поняли?

Силован тяжело поднялся и медленно поплелся домой.

За чашкой кофе.

Перевод автора

В Сухуми на набережной, неподалеку от морского вокзала, в тенистом дворике приютилось небольшое кафе.

Над ним нет ни крыши, ни полотняного тента. Но зато широкие веера пальмовых листьев и ветви цветущих олеандров спасают посетителей от палящих лучей южного солнца, а порой и укрывают от моросящего дождя.

Здесь не найти обычных для такого рода заведений столов с белыми скатертями. Не видно и услужливых официанток в накрахмаленных фартуках и резных чепчиках на головах. Никогда вы не услышите здесь грохота джаза и охрипших голосов певцов. Даже радио не будет мешать вам, как ни навязчиво оно на Приморском бульваре.

Удивительно, но в этом неприметном кафе всегда полным-полно народа. Его посетители — большей частью люди с сединой, с морщинистыми лицами, свидетельствующими, что они много перевидели на своем веку. И они очень любят это уютное местечко. Их не отпугивают колченогие столики и старые, подчас продавленные стулья. А все это — ради одной чашечки удивительно ароматного кофе. Все знают, что этот напиток готовит самый лучший кофевар Сухуми — черноглазый, уже немолодой армянин Акоп, человек с большой душой. Попросите у него вторую чашечку его изумительного кофе, он низко склонит голову и мягко скажет:

— Не можно, понимать надо. Дохтур говорит: один чашка полезна, а два — уже вредна. Нельзя!

Но это не обижает посетителей. Они покорно соглашаются с Акопом. И ради одной крохотной чашечки кофе люди готовы сидеть в этом приглянувшемся им кафе целый день. Разве что обеденное время заставит кое-кого вернуться домой. Однако потом многие опять придут к радушному Акопу.

По просьбе одного из сидевших за нашим столиком, Акоп подсел к нам и рассказал второпях историю кофе. Она занимательна.

Оказывается, все началось с... козы! Бесчисленные любители кофе со всех пяти континентов должны быть благодарны той легендарной абиссинской козе, которая тысячу лет назад первой из живых существ испытала на себе великолепное действие кофе. Правда, это животное из легенды употребляло кофе отнюдь не в виде ароматного напитка. Дело обстояло гораздо проще. Коза просто обгладывала кофейный кустарник. Но по ее сверхъестественным прыжкам люди догадались о чудесных свойствах этого растения. "Кахва", то есть "возбуждающий", — так назвали они черный душистый эликсир, прогоняющий сон и усталость.

В 1554 году в Константинополе была открыта первая в мире кофейня. А спустя почти сто лет, в 1652 году, некая гречанка открыла в Лондоне вторую кофейню. Вместе с кофе появились на свет и первые представители шумного племени завсегдатаев кафе.

В кафе Акопа все давным-давно знают друг друга, все друг с другом старые приятели. Но, что всего удивительнее, рассказы здесь не переводятся. И всегда они новые, занимательные и льются один за другим, словно морские бурливые волны.

Бывает и так, что под вечер продолжается разговор, начатый еще при золотом утреннем солнце.

Как ни странно, очень любили старики поговорить и о спорте, и, надо сказать, были тут знатоки баскетбола, шахмат и, конечно, футбола. Самый заядлый болельщик мог не огорчаться, что пропустил последнюю спортивную радиопередачу. Здесь, у почти достигших столетнего возраста пенсионеров, он мог услышать самые последние новости!

Часто встречал я в этом кафе очень интересных рассказчиков. Признаюсь, в каждый свой приезд в Сухуми не могу удержаться, чтобы не заглянуть сюда. Я люблю это кафе не только за неповторимый ароматный кофе. Ведь как приятно посидеть в кругу таких собеседников и услышать что-нибудь интересное.

Знакомство или представление в этом обществе вовсе не обязательны. Смело присаживайтесь к любому столику, за которым уже сидят тесным кругом любители кофе, конечно, если вам посчастливилось и оказался свободный стул. Сразу же просите Акопа подать чашечку кофе. После того как ваши новые соседи подтвердят, что вы еще не пили, Акоп вам не откажет. И тут-то вы сразу включаетесь в общую беседу.

В недавний свой приезд в Сухуми я вновь посетил это кафе и очутился за столиком среди вековых старцев, все еще удивительно бодрых и стройных, одетых а красочные абхазские черкески. В те дни в Сухуми проходил республиканский фестиваль самодеятельности, и эти мои соседи оказались участниками хора стариков. Разговор зашел о прошлом.

— Много мы прожили, но только сейчас узнали, что такое жизнь! — сказал стодесятилетний Кавью Аайса, руководитель хора. — Какие дела творятся у нас в Абхазии! — продолжал он, вынимая из-за пояса газету. — В человеке теперь ценятся не фамилия, не связи или положение, а только его собственные качества. Вот, например, что я прочел в газете: заведующего птицефермой ругают за плохую работу, а маленькая простая птичница получила от правительства высокую награду.

— Прежде правительство мы и в глаза не видели ни разу, а если и приезжал кто из чиновников, то только для того, чтобы вконец разорить или увести в тюрьму, — поддержал столетний Шоудыд, солист и запевала хора.

— Э-эх, пожить бы в этой новой жизни еще сотенку лет! — воскликнул постановщик танцев Шоуа Сарлып и, вдруг о чем-то вспомнив, обратился к солисту: — А ты, дад, вчера сплоховал с танцем медведя. Как это у тебя получилось?

— Пора, пошли на репетицию! — прервал его руководитель хора, взглянув на часы. — Сегодня снова концерт.

Старики расплатились за кофе и, по-молодецки одернув черкески, направились в сторону театра.

За соседним столиком другая компания окружила какого-то досужего рассказчика. Прислушаюсь-ка к нему! Право, это кафе — неиссякаемый источник всяческих занятных историй!..

Дик.

Перевод автора

Однажды, когда я с друзьями устроился за столиком в кафе, к нам подошел мужчина с крупной и статной восточноевропейской овчаркой в наморднике. Шею и широкую грудь собаки украшали медали.

— Здравствуй, Анастас! — приветствовал его один из моих соседей по столику. — Говорят, твоя собака получила первый приз. Поздравляю! Присаживайся к нам.

— Спасибо, спасибо! — ответил тот, кого назвали Анастасом, и с улыбкой погладил призера по холке. — Да, Дик не подвел меня...

-- Вы, наверно, не знаете, как эта собака предана своему хозяину, — повернувшись ко мне, сказал мой сосед. — Анастас! — обратился он к пришельцу. — Расскажи, пожалуйста, историю своего Дика. Ведь о ней здесь почти никто не знает.

Мы все наперебой стали упрашивать Анастаса, и он согласился рассказать о своем четвероногом друге. Вот что мы узнали из его рассказа.

В горной Абхазии, в одной из глубоких котловин, затерялся крохотный поселок Ахуца, считающийся окраиной большого села Амзара. С этим селом и со всей страной его связывала одна-единственная козья тропа. Она вилась узкой лентой у подножья отвесных скал, как бы врезаясь в них. Вид с этой тропинки на зияющую бездну захватывал дух. А в зимние месяцы тропу заносило глубоким снегом.

Вместе с абхазами в Ахуце издавна жили греки. Жили в горном поселке дружно и выращивали отменный по своему аромату табак. "Самсуны" из Ахуцы славились по всей Абхазии и за ее пределами.

Когда глубокой осенью 1942 года фашистские захватчики пытались прорваться через перевал к этому поселку, его населению предложили эвакуироваться. Люди волей-неволей ушли в долину — до их слуха уже доносились раскаты горной артиллерии.

В суматохе не все успели захватить с собой имущество, а некоторые даже оставили в хлевах домашний скот.

Еще раньше ушел в народное ополчение молодой грек Анастас Иониди, один из лучших колхозных табаководов. Уже спустя несколько лет, демобилизовавшись с наградами из армии, Анастас узнал, что его родной поселок стал тем рубежом, где выдохлись фашисты, откуда они были отброшены далеко назад героическими защитниками Кавказа. Ахуцы больше не существовало, в ходе боев поселок был выжжен дотла... Анастас, как и другие ахуцинцы, остался в долине и продолжал заниматься любимым делом — возделыванием табака.

Но душа его тосковала по родным местам, где он родился, где прошли его лучшие годы.

Как-то раз, не предупредив родных, он ушел в горы по знакомой узкой тропе. Уже темнело, когда он добрался до Ахуцы. Анастас остановился, припал плечом к скале и не мог узнать родного очага. Повсюду было тихо и пусто. Лишь вдали чернели два одиноких домика, в которых, как ему сказали еще в Амзаре, жили сваны, переселившиеся из-за перевала. Охваченный глубокой грустью, он долго стоял, углубившись в далекие воспоминания... Внезапно раздался громкий лай, и из-за скалы выскочила огромная собака. За ней спешил пожилой сван. Собака набросилась на пришельца, сразу же сбила его с ног и, обнажив зловещие клыки, казалось, готовилась вцепиться в горло... Сван хотел было оттащить собаку, но тут же замер в изумлении: пес, положив свои тяжелые лапы на плечи лежащего человека, лизал его лицо и тихо, совсем по-щенячьи взвизгивал. Сван хорошо знал нрав своего пса — собака явно была чем-то обрадована. А незнакомец, уже поднявшись на ноги, как-то особенно нежно гладил собаку, прижав к груди ее голову.

"Дик! Дикунька! Родной мой Дикуньчик! Дик!..", — и целовал собачью морду. Сван сообразил, что произошла встреча давних друзей. Он облегченно вздохнул и вежливо отряхнул пыль с одежды незнакомца.

"Добро пожаловать, уважаемый гость! — приветствовал он Анастаса. — Кто вы? Откуда к нам пожаловали? Что привело вас сюда в такую позднюю пору?"

Анастас стал сбивчиво отвечать на вопросы свана.

"Шесть лет назад, — рассказал он, — я взял у своего сухумского друга щенка. Он был еще совсем маленьким, слабым, еле открывал глаза. Я выходил его, поил свежим молоком, всюду водил с собой. Щенок привязался ко мне. Когда я ушел в ополчение, мне с трудом удалось оставить его в поселке. А когда моя семья в спешке покидала родные места, он остался в закрытом хлеву... Дик, милый, а я-то думал, что тебя давно не существует!.."

— Вот так я снова встретился с Диком, — отхлебнув глоток кофе, сказал нам Анастас. — И с тех пор мы с ним неразлучны. Много раз он доказывал мне свою преданность. Об одном таком случае я вам сейчас расскажу.

Уже несколько лет я заведую почтой в Адзгаре. Наше село, вы знаете, расположено в горах. Работа у меня, я бы сказал, не очень трудная, но опасная... Скалы не любят трусов, а почту надо доставлять людям в любую погоду — ведь всегда приятно радовать односельчан хорошими вестями...

В прошлом году в адрес нашего колхоза поступила большая сумма денег. Доставить их мне пришлось самому. Сел я на коня, крепко привязал к седлу брезентовую почтовую сумку с деньгами и поехал. Рядом со мной побежал мой верный Дик. Узкая дорога вилась змеёй, а чуть в стороне, на дне ущелья, грозно гремела река. Зарядил сильный дождь. Часто приходилось спешиваться и вести коня на поводу. Непогода усиливалась. Дик стал жаться к моим ногам.

Позднее я узнал, что кто-то проведал о деньгах, поступивших на почту. Подлецы проследили за мной и устроили среди скал засаду...

Ничего не подозревая, я тянул лошадь за повод. Дик, чем-то отвлеченный, несколько отстал. В этот момент из-за выступа скалы на дорогу выскочили двое. Один из бандитов схватил уздечку, а другой с размаху ударил меня чем-то тяжелым по голове. В глазах потемнело, я упал и просто чудом не свалился в пропасть.

Сколько я пролежал без сознания, не знаю, но, придя в себя, сразу подумал о деньгах. Огляделся — ни сумки, ни коня... Издалека донесся ожесточенный лай Дика. Немного погодя послышался крик: "Стреляй, еще осталась пуля! Стреляй же!.." Крик перешел в стон. А лай становился все яростнее. Раздался револьверный выстрел. Затем все стихло. "Значит, кончено, — подумал я, — убили Дика и забрали деньги..." С большим трудом я поднялся, но тут же опустился на каменистую тропу и прижался спиной к скользкой скале. Ущелье, и горы, и деревья вдали — все заходило кругом, как на карусели...

Так я просидел минут пять, а может быть, больше, и стало мне легче. Вдруг до моего слуха снова долетел далекий собачий лай. О, радость! Дик жив — значит, есть еще надежда... Силы стали возвращаться быстрее. Я поднялся и, держась за скалу, направился в сторону, откуда раздался лай. За поворотом увидел поразительную картину: один из бандитов исчез, а другой лежал, обхватив голову, прямо на дороге; поодаль валялась моя сумка, и, стоя на ней передними лапами, звонко лаял Дик.

"Тебя ударил не я, а другой, — с трудом произнес бандит, заметив мое появление. — Возьми свою сумку и удержи проклятую собаку..." Вид его был жалок.

Прежде всего я бросился к сумке и ощупал ее — деньги оказались в целости, бандиты не успели поживиться. Конь куда-то ускакал, потом мы разыскали его.

Конвоируя по всем правилам захваченного бандита, мы с Диком привели его в сельсовет и сдали милиции.

— Но бандиты стреляли в Дика? — спросил кто-то за столиком.

— Да, — ответил Анастас. — Одна из пуль пробила ему лапу, не задев, к счастью, кости. Дик спас тогда много денег колхозникам, а мне сохранил доброе имя. Вскоре лапу мы вылечили, и Дик снова стал меня сопровождать. Так мы и не расстаемся с ним. Куда я — туда и он. А медалей у него стало побольше, чем у меня. Но я не завидую...

Леда.

Перевод автора

Как-то, проходя через лес, Джесиб услышал в кустах жалобное повизгивание. Раздвинув ветви, он увидел собаку. Вид у нее был ужасен: шерсть висела клочьями, на лапах и спине проступали пятна крови.

Джесиб сообразил, что собака ранена; по-видимому, кто-то пытался ее пристрелить. Он любил животных, и ему стало жаль несчастного пса. Собака перестала скулить, уставившись на человека взглядом, исполненным скорби и мольбы.

Джесиб осторожно поднял собаку и понес ее домой. Обмыв раны, он стал лечить ее травами. Не прошло и недели, как, к общему удивлению, собака стала быстро поправляться. Она покрылась блестящей светло-серой шерстью, стала бодрой и веселой, повсюду сопровождала своего нового хозяина.

Однажды Джесиб отправился по делам в соседнее селение. Собака, как обычно, то бежала следом за ним, то проворно обгоняла его. Вдруг она бросилась к одному из встречных людей, радостно завертелась вокруг него, завиляла хвостом.

Остановившись, незнакомец изумленно воскликнул:

— Да никак это Леда?! Ледочка! Как ты выжила, бедняга? — Он наклонился и потрепал собаку по загривку.

Джесиб подошел к нему и рассказал, как он нашел собаку в лесу, как вылечил ее.

— Леда — моя любимая собака, — сказал незнакомец. — Она заболела, и мы испугались, что сбесится. Я отвел ее в лес... Поверьте, не мог прицелиться... Рука дрожала. Да-да... А вы вот выходили. Значит, не суждено было ей подыхать... — Он опять ласково погладил Леду, потом поднял глаза на Джесиба и тихо сказал: — Я, конечно, заплачу за ваши труды, а собаку возьму с собой. Леда, ты пойдешь со мной, правда?

Джесиб покачал головой.

— Мне не нужны ваши деньги. Я вылечил собаку из жалости. Пусть она сама решит, с кем ей идти...

— Ну, что ж, — пробормотал незнакомец. — Так тому и быть.

Втроем они дошли до развилки, откуда дорога расходилась в противоположные стороны. Джесиб повернул направо, незнакомец — налево. Собака замялась, завертелась у перекрестка. Люди шли молча, не оглядываясь. Наконец Леда, словно приняв решение, коротко взвизгнула и бросилась за Джесибом. Догнав его, она неторопливо затрусила рядом с ним...

Симфония о Рице.

Перевод автора

Чего только не бывает в жизни!.. Этот случай мне рассказал друг моего детства Сеид.

— Когда мы поженились, я и моя Айша, мы были очень молоды. У нас была такая любовь, что, наверно, многие завидовали.

Жили мы на шестом этаже в доме без лифта. Но, поверьте, это для нас не имело ровно никакого значения. Когда Айша замечала из окна, что я возвращаюсь домой, она, как козочка, сбегала вниз, навстречу, и мы, поднимаясь по лестнице к себе, в нашу маленькую комнатку, не уставали целоваться... Мы никогда не ссорились, уступая во всем друг другу, избегая малейшего повода для споров...

Айша училась музыке и играла на рояле. Она знала, что я люблю слушать "Симфонию о Рице" Андрея Баланчивадзе. Странно! Это чрезвычайно тонкое для восприятия музыкальное произведение, в котором слышалась неизбывная грусть об утраченной любви, вряд ли отвечало нашему настроению. Но оно мне почему-то очень нравилось, и Айша всегда играла эту симфонию с особым настроением.

Своего пианино у нас — увы! — еще не было, и мы давно решили приобрести его при первой возможности.

Однажды нам попалось объявление: продается пианино. В этот день была холодная, ветреная погода, К тому же Айше немного нездоровилось, и она попросила меня одного пойти посмотреть пианино.

Я пошел по указанному адресу. Дверь открыла маленькая женщина с вздернутым носиком. Я объяснил, что пришел по объявлению, и хозяйка пригласила меня зайти в комнату.

Пианино было вполне приличным, тон был хорош. Сев за стол, мы поговорили о качестве пианино, его цене и причине продажи. Вдруг в дверь без стука вошел мужчина с каким-то отталкивающим выражением лица.

— Знакомься, Федя, — сказала ему женщина. — Мы сейчас закончим разговор.

Человек, которого назвали Федей, присел тут же у входа и, хмуро приглядываясь ко мне, многозначительно пробормотал:

— Так, так...

Договорившись с хозяйкой пианино, я попрощался и ушел, оставив свой адрес.

Домой я попал не сразу: надо было еще навестить одного из земляков; вернулся поздно.

А на следующий день меня ожидала беда. Когда вечером я пришел с работы, Айша не встретила меня, как обычно. Сидя у окна, она безутешно рыдала, комкая в руках какой-то конверт. Я подумал, что это письмо из Баку, от ее родных, с какой-нибудь печальной вестью, и с тревогой спросил: — Что с тобой, дорогая? Что-нибудь случилось с отцом? В ответ она разрыдалась еще сильнее и протянула мне конверт, из которого выпала записка. Я поднял ее и сразу увидел, что она адресована мне.

"Гражданин С...! — гласили неровные корявые строчки. — Как вам не стыдно, имея такую красивую жену, таскаться к чужой женщине? Я уже три месяца выслеживаю вас, и наконец сегодня мне удалось вас застать на месте преступления вместе с Диной. Ради Дины я бросил свою семью. Я люблю ее и не уступлю вам ни за что!" В записке было еще несколько подобных оскорбительных фраз. Вместо подписи — закорючка.

Вначале я ничего не понимал, но когда дошел до фразы: "Все ваши разговоры о пианино — только для отвода глаз", то понял, что это пишет тот самый Федя, видимо принявший меня за кого-то другого. Громко рассмеявшись, я сказал жене:

— Родная, это глупейшее недоразумение! Я сейчас все разъясню.

И хотел было приласкать жену, но она резко оттолкнула меня.

— Никакого недоразумения нет! Мне теперь ясно. Все эти три месяца ты куда-то надолго уходил по вечерам. Между нами все кончено — и навсегда!

Тщетно пытался я образумить ее, долго и страстно убеждал в моей невиновности, но Айша не желала меня и слушать. Тогда, возмущенный ее несправедливостью, я ушел из дому.

Поселился у товарища. Тоска постоянно терзала меня. Но самолюбие оказалось превыше всего: ведь я был незаслуженно оскорблен. Да что говорить: оба мы были горды и чрезмерно горячи... Прошло около года. Однажды одна из приятельниц Айши мне сообщила, что Айша уезжает домой, к отцу, и хочет отдать мои личные вещи.

Я пошел к Айше. Сердце болело. Я все еще продолжал любить ее... По дороге, вспомнив, что она любит шоколад, купил плитку "Золотого ярлыка" и решил незаметно положить ей в сумку.

Если люди любят друг друга по-настоящему, они угадывают малейшее желание любимого человека, знают, что ему нравится, а что нет, что он хочет и чего не хочет. Когда я пришел, вещи уже были уложены. Мы сдержанно попрощались, и я проводил ее к машине. Вернувшись, надел пальто и решил побродить по улицам, развеять тоску. Сунув руку в карман, вдруг обнаружил там сверток с ореховой халвой, которую любил с детства. Она это знала... Так произошло наше немое прощание. Мы оба наделили друг друга любимыми сластями...

Пути-дороги увели Айшу от меня далеко-далеко...

Прошло много лет. Мы пережили великую войну, ничего не зная друг о друге и, пожалуй, давно уже не интересуясь друг другом...

Недавно я вернулся из Москвы в родную Абхазию. Как-то в высокогорном селе Отхара встретил доброго знакомого, и он повел меня к себе переночевать.

Домик его стоял на горе, и к тому же на очень высоких столбах. Мы поднялись по лестнице на тянувшийся вдоль всего фасада просторный балкон.

— Тебе, наверно, мало было горы — ты и дом свой поставил на такие высоченные сваи! — пошутил я.

— Отсюда лучше видно море, — просто ответил он.

Затем, удобно устроившись на балконе, мы перешли к разговору о делах и планах здешнего колхоза.

Наступил вечер. В небе уже серебрилась луна, освещая деревья и узким мостиком прорезая дальнюю морскую гладь.

Вдруг вечернюю тишь неожиданно нарушили звуки рояля. Из соседней комнаты послышалась мелодия... "Симфония о Рице". Все всколыхнулось во мне. Показалось, что совсем близко, где-то рядом, играет Айша...

С замиранием сердца я спросил приятеля:

— Кто это играет, кажется, здесь, за стеной?..

— О-о, это лучший бригадир нашего колхоза! Ее бригада по цитрусовым получила недавно большую премию и медаль на московской выставке. Она к тому же, как слышишь, чудесно играет. Муж ее руководит птицефермой в колхозе. Между прочим, та половина дома принадлежит им. Если хочешь, я познакомлю тебя с этой милой четой. Они очень гостеприимные люди...

Волнение мое усилилось. Я не стал задавать больше вопросов.

Попросив разрешения, приятель ввел меня в комнату к соседям и представил. Сердце и слух меня не обманули: едва только я перешагнул порог, мои глаза встретились с глазами Айши!.. Прошло больше двадцати лет, но, мне показалось, она совершенно не изменилась. Любовь с прежней силой вспыхнула во мне, и я невольно вздрогнул. Вздрогнула и она...

Извинившись за неожиданное вторжение, я сказал, что виной всему "Симфония о Рице", которую всегда любил и продолжаю любить.

— Прошу вас, сыграйте еще раз! — попросил я.

— С удовольствием! — ответила она, сев за рояль. Играя, она тихо напевала знакомую мелодию.

— Я люблю эту чудесную симфонию, — сказала Айша, кончив играть, и добавила с грустью: — И, очевидно, буду любить ее до конца моей жизни.

Только мы двое поняли смысл этих слов. И это навсегда останется нашей тайной. Так тому и быть...

Дача Федорова.

Перевод автора

Кто, будучи в Гагре, не восхищался красотой дачи Федорова, одной из лучших дач на прославленном курорте!

История дачи не лишена интереса.

В конце двадцатых годов один известный, весьма уважаемый в нашей стране работник, нет надобности называть его имени, очень серьезно заболел. Болезнь почек, по-видимому, оказалась слишком запущенной. Подполье, тюрьма, ссылки, гражданская война, а затем непрерывная, изматывающая работа по восстановлению хозяйства молодой Советской республики, словом, лечиться времени не было. На консилиуме врачи беспомощно развели руками. Больного ожидал смертельный исход. Кто-то из профессоров вскользь высказал мысль о возможности операции, но тут же заявил, что надежды на успех мало: такая операция считалась очень сложной.

Участники консилиума все же решили немедленно везти больного за границу. В пути его сопровождали жена, лечащий врач и близкий друг — земляк из Абхазии.

Вначале больного привезли в Берлин и поместили в пользующейся мировой известностью клинике профессора Брандта. Однако лучшие немецкие хирурги отказались взяться за эту рискованную операцию. Тогда, по их совету и в сопровождении одного из них — профессора Замерсбаха, больного повезли дальше, в Париж, в клинику французского академика Эмберга. Здесь также был созван консилиум из числа знаменитейших хирургов Франции. На консилиум пригласили и видных специалистов из Рима и Лондона.

Тщательно исследовав больного, медицинские светила Запада пришли к общему выводу, что вряд ли найдется хирург, который сумел бы с полной надеждой на успех сделать такую редкую операцию.

— Впрочем, — подумав, произнес академик Эмберг, — такой человек есть... После смерти гениального Белля успешно осуществить такую операцию смог бы только один-единственный человек...

— Кто же он? Кто? — раздались вопросы.

— Не Федорова ли вы имеете в виду? — спросил хирург Каспер. — Да. Я говорю именно о нем, о Федорове, — подтвердил Эмберг. — Я считаю его лучшим знатоком топографической анатомии. Его последняя книга "Хирургия на перепутье" и прошлогодняя, ставшая сенсацией, операция почек, которую он произвел в Лондоне, подтверждают это.

— Какой Федоров? — услышав русскую фамилию, с недоумением спросил друг больного, абхаз.

— О, это светило в мировой хирургии в наши дни, — сказал академик Майо. — Имею честь быть лично знакомым. Несколько лет с ним переписываюсь. Сергей Петрович Федоров — гениальный хирург! Между прочим, ваш соотечественник... Он живет в Ленинграде.

Разные чувства вдруг охватили и переполнили сердце абхаза: радость, вызванная искрой надежды на спасение больного друга, и гордость за хирурга-соотечественника. Вместе с тем он почувствовал и большую неловкость за свою неосведомленность...

— Неужели вы не знаете Федорова? — спросили его.

— Я живу и работаю в Абхазии, где редко кто болеет, а потому мы мало знаем врачей и живем до полутораста лет, — нашелся абхаз. — Вы не слышали об абхазском долголетии?..

— Давайте к делу! - призвал председательствующий Эмберг. — Надо запросить профессора Федорова, сможет ли он приехать. Так? — С ним согласились.

О решении консилиума было сразу же передано в Москву, и уже на следующий день стало известно, что в ближайшие дни в Париж из Ленинграда приедет профессор Сергей Петрович Федоров.

Когда близкие и друзья больного прибыли на вокзал, то увидели, что встречать профессора собрался цвет медицины Европы.

Поезд подошел к перрону. Из вагона вышел старик небольшого роста, с открытым добродушным лицом и серьезными глазами. Рядом шагала его жена. При виде друзей и коллег по лицу Федорова пробежала мягкая улыбка.

Встреча была сердечной и несколько торжественной.

После первых же приветствий и рукопожатий Федоров сказал:

— В клинику!

Тщательно осмотрев больного, он согласился его оперировать.

В назначенный день операция состоялась. Над оперируемым в глубоком молчании склонились лучшие хирурги континента, с восхищением следя за каждым движением Федорова.

С привычной четкостью хирург совершил сложнейшую операцию. Она длилась больше трех часов и была закончена, к всеобщему восторгу, успешно. В ординаторской Федорову была устроена овация.

Вскоре много интересного и нового для себя узнал больной из парижских газет. Узнал, например, что их соотечественник — профессор Федоров — является основоположником русской хирургической урологии, что он первым в мире предложил метод "бокового разреза", названного "федоровским", что именно он подарил мировой хирургии цитоскоп, ректоскоп и тончайшие катетеры, позволяющие исследовать почки по отдельности, и многое другое, чего он не знал до приезда... в Париж.

Больной быстро поправлялся. Он был связан с Абхазией славной революционной деятельностью, много лет боролся за свободу и счастье ее трудового народа. В знак сердечной признательности правительство республики подарило профессору Федорову, часто приезжавшему отдыхать в Гагру, одну из лучших дач курорта, о которой мы упомянули в начале рассказа.

Сам бывший больной впоследствии говорил:

— На примере с профессором Федоровым я лишний раз убедился в иронии мудрой пословицы: "Нет пророка в своем отечестве".