Тотальное погружение

Виктор Топоров Тотальное погружение

Каждый народ сходит с ума по-своему. Каждое поколение — тоже. На стыке двух безумий (называемой также национальной культурой и молодежной субкультурой) порой появляется только легкий ветерок, порой взвивается смерч, а порой происходят и серьезные тектонические сдвиги. И тогда возникшее как мимолетная мода безумие перешагивает границы стран и континентов, охватывает весь мир, вызывает драматическое (а бывает, и трагическое) противодействие, а потом… Потом торжествует повсеместно — или же повсеместно идет на убыль, выдыхаясь, как откупоренное шампанское или пиво, забывается всеми или остается в памяти у людей в искаженном до неузнаваемости виде… Но чаще всего происходит и то, и другое сразу — цивилизация поглощает новое веяние, всасывает его в себя — и тем самым высасывает из него все соки, превращает его в нечто обыденное, утилитарное и, соответственно, никому по-настоящему не нужное. Особенно часто такое случается во второй половине ХХ века, с его усталой терпимостью и равнодушной всеядностью. И чем оглушительней и раскатистей гремел гром, тем однообразнее и безмятежнее тишина небесной лазури после грозы… Впрочем, где-то на горизонте (или за ним) уже сходятся воедино, уже сшибаются два новых безумия.

Несколько лет назад, в связи с окончанием "холодной войны", настал, по авторитетному свидетельству Френсиса Фукуямы, конец истории — и продолжающиеся во многих точках и целых регионах земли кровопролитные войны, революции, национальные и конфессиональные движения, ломка жизненного уклада и социального строя уже не носят, строго говоря, исторического характера. Это всего-лишь эпилог, запоздалые и анахроничные отзвуки того, что уже давным-давно отгремело и отпылало. Прошло время пить, и настало время сдавать посуду. Человек как существо историческое сошел на нет — и на смену ему пришел человек играющий (homo ludens), появление которого некогда предсказывал и приветствовал Герман Гессе, — пришел Человек Играющий, а значит, и человек скучающий. Всемирная история закончилась, по слову Элиота, "не взрывом, а взвизгом".

Справедливы ли выкладки американского ученого, покажет время. И как знать, не окажутся ли более прозорливыми те оракулы, что предсказывают — на ХХI век — великое и кровавое противостояние по оси Север-Юг (или христианство-мусульманство)? Или даже те, что предсказывают вынужденный переход всего человеческого сообщества на социалистические рельсы нормированного распределения в связи с истощением природных ресурсов? Темна вода во облацех. Ясно одно: во второй половине заканчивающегося ныне столетия и впрямь кончилось нечто важное (может быть, правда, все-таки не история), нечто, питавшее мрачную фантазию Дарвина и Мальтуса, нечто, связанное с борьбой за выживание, но к ней не сводящееся… Может быть, это ответственность человека перед самим собой. И (или) перед Историей. Может быть, потеря веры в разумность мира. Или даже в его реальность. (Впрочем, такие сомнения одолевали людей и раньше, принимая, скажем, в Темные века массовый характер.) Может быть, взлелеянная социал-утопистами мечта о насильственном перестройстве общества успела воплотиться в реальность настолько кошмарно, что спровоцированное ею отвращение сумело каким-то образом распространиться на действительность как таковую… Так или иначе, во второй половине заканчивающегося столетия действительность начали не столько преображать, сколько придумывать. Так, в частности (если понимать ее в узком смысле), возникла действительность виртуальная.

Но сперва государству, обществу, разумной, по Гегелю, цивилизации ("Деспотия деспота сменилась деспотией толпы". Джон Стюарт Милль) пришлось отжать человека на обочину. Человека — думающего, чувствующего, способного на поступки, в том числе и на идейные — идеалистические — поступки, — на обочину, на поля уже исписанного листа, где специально оставлено место для легко стираемых карандашной резинкой заметок-маргиналий. В маргиналы. Человек бунтующий Альберта Камю и восстание масс Ортега-и-Гассета, противоположные по знаку, в равной степени остались в прошлом. Человеку было предложено (приказано) превратиться в Человека Играющего. В Веселого Проказника. А действительности — застыть в инварианте. В многообразном (всеядном), но все равно инварианте. Виртуальной же действительности, в которую (в широком смысле) входят религия, философия, искусство и весь спектр платонических чувствований, — саморазоблачиться в качестве безобидного хобби.

Нельзя сказать, чтобы этот процесс "пошел" легко, хотя бы потому, что он сразу же пошел в обе стороны. Разве не истинным приколом стало, например, создание государства Израиль и в особенности воскрешение в нем мертвого языка иврита? Разве не прикольным оказался эксперимент красных кхмеров? Или массовое самоубийство в Гайане? (Вот, кстати, где простор для аналитика: что из происшедшего в Джорджтауне было от веры, а что — от злоупотребления наркотиками?) И разве не к виртуальной действительности относится нынешняя независимая Россия, искусственно вычленненая из реально существовавшего СССР? А полеты в космос — зачем, куда, чем они отличаются от полетов Карлоса Кастанеды? или паломничества в Мекку, совершаемые нынче при помощи туристических агентств на самолете: чем в таком случае хадж отличается от trip'a? А смертный приговор, вынесенный Салману Рушди за "Сатанинские стихи", — из какой действительности он?

Молодежь (а точнее, молодость) мира, оттесняемая на обочину, изгоняемая в виртуальную действительность, вела жестокие арьергардные бои далеко не только виртуального плана. Характерно при этом, что вовсю срабатывал мотив компенсации: каждый (в каждой стране) стремился испытать то, в чем чувствовал себя обделенным. Русские слободчане конца пятидесятых, не хлебнувшие "экономического чуда" (и, соответственно, не нахлебавшиеся им досыта), нацепляли брюки-дудочки и отпускали длинные волосы, терпя за это поношения, а то и избиения со стороны своих сверстников, опоздавших родиться пламенными чекистами. В Западной Германии, Италии, Японии, побежденных и униженных в итоге второй мировой, уходили в "красные бригады" и им подобные террористические организации. В благополучнейшей Франции устраивали едва не переросшие в революцию студенческие волнения. В объевшейся и нейтральной Швеции ставили рекорды по числу самоубийств. В стране Освенцима — Польше — увлекались антисемитизмом ("платоническим антисемитизмом", как определил один из исследователей). Из примитивно-социалистической Болгарии всеми правдами и неправдами выживали былых поработителей-турок, кровь которых течет в жилах едва ли не у каждого болгарина. Национализм (в Северном полушарии) расцветал и расцветает в двух видах: как державно-спекулятивный, с одной стороны, и как ностальгически-виртуальный — с другой, становясь (во втором случае) не "последним прибежищем негодяя", а последним прибежищем маргинала, ни за что не желающего смириться с собственной маргинальностью.

Самым мощным и жизнестойким оказался, однако же, американский вариант бегства от действительности (или, конечно же, изгнания из действительности). Вернее, оба американских варианта, обе волны — Бит-Поколение и Поколение Хиппи… Мир, в конечном счете, пусть и не слишком надолго, покорили именно они, заметно превзойдя в этом отношении и военно-морской флот США и даже "Голливуд США", хотя успех первых в значительной мере базировался на мощи вторых; да и сама по себе вестернизация — то есть следование американским канонам — на него работала.

Вестернизация возникла как слепая имитация образа жизни, одухотворенного Американской мечтой. Битники же, а вслед за ними и хиппи поселились в ее развалинах. И сама по себе Американская мечта — замешанная на бегстве (в виртуальную действительность Нового Света) — претерпела к этому времени ряд изменений, граничащих с деградацией.

Создать страну праведных мечтали первопоселенцы в Новой Голландии и в Новой Англии. Крах этой иллюзии был уже очевиден для таких людей, как теолог-кальвинист Джонатан Эдвардс (1703–1758), сосланный за чрезмерно крамольный дух его проповедей в захолустный сельский приход. Сознание неправедности и греховности человека (в т. ч. и жителя Нового Света) двигало Отцами-Основателями независимого американского государства; именно оно прописано заглавными буквами в Конституции. Отцы-Основатели исходили из того, что греховное — карающее — государство сможет заставить греховного по природе своей человека жить более или менее, — и это был новый вариант Американской мечты, новое ее издание.

Но и на этом пути мечтателей ждали жесточайшие разочарования. Уже сама по себе гражданская война положила конец многим надеждам. Важно, однако, оказалось и другое: человек (которому, по идее — согласно основной идее демократии, — дозволялось остаться свободным, постольку-поскольку этим не ограничивалась и не ущемлялась свобода ближнего) оказался порабощен обществом. Нам, конечно, на протяжении многих поколений живущим в обществе, дрейфующем от авторитарного к тоталитарному и, порой, обратно, трудно осознать условия жизни в США (на любом этапе их развития) именно как порабощение; но наиболее прозорливые американские мыслители ставили вопрос как раз так. И здесь нельзя не обратиться к еще одной — эмблематичной для духовного развития Америки — фигуре — к писателю и философу Генри Дэвиду Торо (1817–1862),