Товарищ генерал

ГЛАВА ВТОРАЯ

Стемнело, когда младший лейтенант Шиков возвратился к своей колонне. Он проводил колонну на западный берег, а сам решил заночевать в санитарной части полка. Уже не говоря о том, что это было наиболее безопасное место, Шиков предвкушал все удобства такого ночлега. В санчасти можно было пофорсить перед медсестрами, пошутить с ними. К тому же у него был предлог: надо было устроить на ночлег связистку, ту, что ехала с ним на повозке и за все время пути не сказала ни слова.

Улавливая лишь внешнюю сторону поведения людей, Шиков принял устремленный в одну точку взгляд девушки как нарочитую попытку выразить к нему свое равнодушие. Он решил, что в са- нитарной части его спутница будет поражена вниманием, которым он там пользуется.

Он был ростовчанин. Его отец, в прошлом торговец скотом, занимал теперь скромную должность в областной конторе "Загот скот", Шиков-сын, с грехом пополам окончив семилетку, поступил в торговый техникум, а оттуда в управление делами мясо-молочный, началась война, Шиков некоторое время служил в военторге, затем был отправлен на фронт, здесь он устроился в дорожно-комендантское управление.

Сопровождая команды выздоравливающих в запасной полк 9-й армии, Шиков несколько раз попадал под бомбежки. Рассказывая об этом сослуживцам, он прибавлял и то, чего не было.

Сотрудницы пересыльного пункта с замиранием сердца слушали о баснословном количестве самолетов, бомбивших переправу, и о мужественном поведении Шикова.

Переправа была в самом деле опасным местом. Нередко там скапливалось много машин. Шиков в таких случаях под благовидным предлогом пережидал бомбежку в безопасном месте, он находил, что рисковать жизнью можно, если только риск оправдывался наградой или продвижением по службе.

Глубокая уверенность, что для того, чтобы занять видное положение в обществе, не требуется никаких знаний, а лишь случаи и знакомства, никогда не покидала Шикова-. Даже война не изменила его образа мыслей. Он не только не находил в себе чувства сострадания при виде человеческих несчастий, но даже не укорял себя за то, что не испытывал такого чувства. Более того — он глубоко верил, что и те люди, которые гозорят о сострадании, только притворяются.

Связистка была тоже ростовчанка. В 1941 году она училась в университете. Когда началась война, Зика пошла в военкомат и настояла, чтобы ее прин-яли на курсы военных связисток.

В дороге она думала о том, что составляло ее девичью тайну, — о летчике Ростовского аэроклуба, где Зина занималась парашютным спортом.

Когда Зина еще училась на курсах, его уже аттестовали младшим лейтенантом и приняли во вновь созданный из активистов аэроклуба полк ночных бомбардировщиков «У-2».

Сидя в зеленой военной повозке рядом с незнакомым молодым офицером, Зина, неподвижно застыв в одной позе и устремив глаза в одну точку, представляла себе свою последнюю встречу с Петей.

Петя, войдя к ней, видимо, был рад, что застал ее одну. Он снял пилотку, смахнул со лба капли пота и остановился в нерешительности, теребя пальцами ремешок планшета. Зина обратила внимание, что в другой руке у него был большой сверток.

— Что это ты принес? — спросила она, стараясь отвлечь ого внимание от шелкового платочка, который она вышила ему на прощание и комкала в быстро отведенных назад руках.

— Да так… ребята просили… — смущекно проговорил он.

— Водка? — осуждающе спросила она, недовольно сдвинув брови.

— Нет, папиросы!.. Погляди, какие! — Он начал энергично разворачивать сверток, потом вдруг спохватился. Послышались гудки автомобиля. Петя взглянул на Зину, сделал несколько шагов к ней и, неловко поцеловав в щеку, побежал к машине.

Вспоминая эту встречу, Зина не могла отделаться от мысли, что главным ее огорчением в первый момент было не чувство разлуки с Петей, а то, что он забыл у нее сверток и она не отдала ему вышитый платок. Но теперь она уже всем сердцем чувствовала значение этого события в ее жизни и непрестанно возвращалась к нему в своих мыслях. В душе ее теплилась надежда, что рано или поздно она окажется с ним в одной части. Она рассчитывала на счастливый случай. Об этом она тоже думала в дороге.

Было уже совсем темно, когда Шиков и Зина подошли к одной из хат на окраине села, где размещалась санитарная часть полка.

— Сейчас я вас представлю! — покровительственно сказал Шиков. Начальник санитарной службы — близкий друг начальника узла связи, добавил он, желая дать понять, что от него зависит, оставят ли Зину при узле связи или пошлют на передовую.

Зина вошла в комнату, ярко освещенную настольной лампой.

За столом, покрытым чистой скатертью, сидел пожилой военврач в очках.

Шиков представил Зину. Начальник санитарной службы задал ей несколько вопросов. Она продолжала пребывать в том сгранном оцепенении, в котором была в дороге. И только на вопрос, желает ли она остаться при узле связи запасного полка, девушка широко раскрыла глаза и гневно сузила их, точно была оскорблена этим вопросом.

С удивлением посмотрев на нее, Шиков быстро поднялся и проводил Зину в соседнюю хату, где помещались медицинские сестры. Шиков весело их приветствовал, но, видимо, на этот раз его шутки не произвели желаемого впечатления. На всех лицах было выражение озабоченности и тревоги.

— Мы собираемся на полковой пункт первой помощи, а ты можешь отдохнуть с дороги. Ложись на мое место! — сказала Зине рыженькая медсестра. — Вот здесь! — указала она на русскую печь. — Наверху.

— Ну, а я тут, на полу, с вашего разрешения! — запросто сказал Шиков. Утром чуть свет — к себе… Ездовой у меня как часы!

Зина уединилась с рыженькой сестрой и, проговорив с ней с полчаса, подарила ей на память свою фотокарточку. Когда Зина легла, Шиков с небрежным видом попросил рыженькую сестру показать карточку ему и незаметно положил ее к себе в, карман.

Зина спала чутко и сквозь сон слышала сначала громкий разговор и смех Шикова, тихие голоса сестер, стук ходиков. Потом наступила тишина. Вдруг сильный треск и звук лопающегося воздуха разбудил ее. Она соскочила с печки. В горнице никого не было.

Она бросилась к окну. Полная луна заливала двор безжизненным, неярким светом. За камышовой изгородью в степи виднелся танк, на его башне, в белом овале, чернел крест.

Мгновенный страх от одиночества и от незнания того, что надо предпринять, охватил Зину. Мысль ее лихорадочно работала: лишь бы не попасть в плен к гитлеровцам! На столе стояла керосиновая лампа, на стене висел тулуп. Вдруг она сообразила: можно поджечь горницу! Они не посмеют войти в горящий дом! Тем временем она накинет на себя тулуп и выскочит во двор.

Приняв это решение, Зина заложила дверь на засов и снова поглядела в окно.

Она увидела, как вылезли из танка немцы и как навстречу им шел человек с поднятыми руками, в котором она с ужасом узнала своего спутника.

Протиснув его в люк, гитлеровцы завели мотор" и танк, сделав полный оборот, неуклюже пополз в степь.

Снова послышались звуки взрывов, частый треск пулеметных очередей. Зина догадалась, что бой не кончен. Она отложила засов и, выскочив на улицу, бросилась к соседней хате. Там никого не было.

Тогда Зина твердо решила идти на звук выстрелов. Проселочная дорога привела ее в лощину. Зина разглядела издали несколько палаток.

"Это полковой пункт первой помощи! — радостно сказала она себе. — Здесь наши!" И побежала изо всех сил,

Когда Шиков выбежал на звук пушечного выстрела, раздавшегося совсем близко, он увидел немецкий танк и с этой минуты решил, что все кончено село занято, запасной полк разбит.

"Все кончено, а я жив! Я чудом уцелел. Мне, значит, суждено жить!"

И он мысленно представил себе то время, когда он будет рассказывать, как он по странной случайности избежал гибели, в то время как люди, которые были с ним, погибли,

"И я мог погибнуть вместе с ними!"

Он представил себе Климова, спокойствием которого еще вчера восхищался, и мысленно пожалел его.

"Да, видно, на войне ничего не значит то, как себя человек чувствует. Е.Г)Т командир полка Климов был глубоко уверен, что уничтожит прорвавшиеся танки, уже и пленных собирался допрашивать, а что получилось?"

Заглядывать вперед Шиков не любил. В одном он был уверен: для него война кончилась. В остальном он полагался на свою сообразительность и на судьбу, которая всегда была к нему милостива.

Он не понимал, о чем спорили между собой немцы, но по выражению их лиц догадывался, что они чем-то взволнованы и речь идет о нем.

Он знал, как обращаются они с пленными, и был крайне удивлен тем, как мягко с ним обходились. Улавливая мельком их взгляды, он смутно почувствовал, что к нему относятся не как к другим пленным. Разные мысли приходили ему в голову.

"Чем объяснить такое отношение? Может быть, тем, что я сам вышел к ним? Или тем, что я умею себя держать? Моя манера поведения внушает им уважение ко мне. Я не выражал страха и шел к ним совершенно спокойно. Они это оценили. Теперь они спорят обо мне — кто я такой, куда меня доставить. Разве бы они так спорили о всяком другом пленном?"

Сознание собственной исключительности и тут не покинуло Шикова. Он и теперь был убежден в неотразимости впечатления, произведенного им на немцев, и это льстило его самолюбию.

"Я не похож на тех младших лейтенантов, которые наружностью и манерами сразу выдают свою грубую неотесанность. Они вовсе не стригут всех под одну гребенку", — соображал он.

Отец Шикова, как было уже сказано, до революции был торговцем. Он вспоминал о том времени, ворча на Советскую власть.

Шиков-сын только хохотал: отец казался ему жалким. Молодой Шиков уважал силу. Сила была на стороне тех, кем был недоволен отец. Шиков-отец сам признавал это. Он был заинтересован в том, чтобы молодой Шиков воспитывался в новом духе.

— В мое время можно было и без образования неплохо жить, — говорил отец. — Теперь время другое. Одним умом и цепкостью не проживешь. Из всех наук марксизм силу большую заимел… Не всякий может одолеть!

Но Шиков-сын мало придавал значения тому, что говорил отец.

Учиться и трудиться он не любил. К великому своему удовольствию он видел, что был в этом не одинок. Сын директора мясомолочного треста Щеткин утверждал, что старая жизнь была безрадостной, а нынешняя — наоборот. Надо поэтому жить весело и беззаботно.

— В старое время молодежь угнетали, — говорил он, — а теперь есть полная свобода делать все, как тебе заблагорассудится!

В нравоучениях и упреках родителей Щеткину всегда слышалась одна только досада: им не удалось свою молодость провести так, как проводит ее он. Хотят, чтобы и он сдерживал свои желания. А для чего?

Щеткин говорил о людях старого поколения:

— Они жили плохо. Они завоевали нам эту счастливую жизнь.

Зачем же нас попрекать этим?

Шиков-сын полностью разделял эти взгляды Щеткина-сына.

Теперь, попав в плен, он был крайне удивлен, что вся жизнь как-то повернулась по-другому и в ней происходит нечто такое, чего он понять не мог. Одно чувствовал Шиков: у него теперь больше преимуществ, чем у сына директора треста. Тому не отделаться от того, что его отец был депутатом городского Совета.

А он, Шиков, состоял как бы из двух половинок. Каждая могла жить при любом строе.

Все эти мысли проносились в голове Шикова с невероятной быстротой. Скорее, он ощущал это всем своим существом, нежели сознавал. В настоящую минуту его занимал вопрос: как действовать сейчас? Вариантов было так много, что он не мог остановиться ни на одном из них и, как всегда в таких случаях, предпочел плыть по течению.

Припомнив несколько немецких слов, он дал понять, что имеет отношение к штабу фронта и направлялся по особому заданию в штаб армии генерала Харитонова. Слова эти, как ему показалось, были высказаны твердо и пренебрежительно.

Душевное состояние Шикова сделало скачок от страха к наглости, и он потребовал, чтобы его доставили к самому главному лицу.

Между тем немецкие рации уже передавали весть о том, что.

произошло в селе у переправы. Читая донесения, командующий 1-й танковой армией генерал Клейст. не мог определить причину неудачи. Истинную причину Клейст не мог определить, так как в донесениях не был упомянут дерзкий поступок русского пехотинца.

Поступок Карташова не соответствовал официальным представлениям, которые насаждались сверху донизу в немецкой армии о русских. Такой поступок не был предусмотрен немецким боевым уставом, и командир немецкого танкового полка, пытавшегося захватить переправу, понимал, что это обстоятельство не могло быть признано уважительной причиной невыполнения задачи.

Вот почему он, когда к нему был доставлен Шиков, спорил с другим офицером. Спор этот вовсе не касался Шикова. Спор шел о том, как официально объяснить невыполнение задачи.

Офицер настаивал, что нужно выдвинуть другую причину. При этом он искоса поглядывал на Шикова, соображая: может ли этот пленный показать, что у русских был не артиллерийский дивизион, а артиллерийский полк? Тогда, в соответствии с боевым уставом, прорваться к переправе было невозможно и отход был оправдан.

Искоса поглядывая на Шикова, немец думал: удастся ли ему внушить пленному такое показание? Этим объяснялось вежливое обращение офицера с Шиковым.

— Нам было известно, что в селе стоял запасной полк. В русском боевом уставе сказано, что у запасных полков нет артиллерии. Каким образом там оказался… артиллерийский полк?!

Хотя Шиков знал, что против немцев действовал один дивизион майора Усова, он, поняв намек, не моргнув глазом бодро произнес:

— Артиллерийский полк оказался случайно. Пушки переправлялись на левый берег, когда ваши танки были в двадцати километрах от переправы. Командир запасного полка задержал пушки!

Получив это донесение, генерал Клейст был не в духе. Всякие случайности в военном деле выводили его из себя. Из-за простой случайности его танки не прорвались к переправе.

"Но почему же все-таки в селе оказался артиллерийский полк?

Куда он направлялся? В донесении сообщалось, что добровольно сдавшийся в плен русский офицер имеет отношение к штабу фронта".

Клейст решил лично допросить Шикова.

Когда Шиков вошел в кабинет Клейста, он увидел высокого худого старика с морщинистой и дряблой кожей, с неподвижным взглядом слегка выпученных глаз. Шиков пытался вспомнить: кого же этот немец напоминает ему? Вдруг он обрадованно улыбнулся. Он наконец установил сходство. Генерал был похож на филина.

Сходство с этой птицей придавала Клейсту манера садиться и вставать со своего кресла, хлопая себя по карманам кителя, словно он порывался взлететь.

Когда Шикову показалось, что генерал пригласил его занять место в кресле, Шиков совершенно освоился.

Усевшись поудобнее, он с любопытством осмотрел комнату.

На одной из стен торчали огромные рога невиданного животного, на другой висела карта, утыканная флажками.

Шиков инстинктивно потянулся к карте, пытаясь определить положение на фронтах.

Он был крайне удивлен, что после того, что с ним случилось, что он пережил, ничто на карте не изменилось: Москва и Ленинград оставались в прежнем положении.

Шиков было обрадовался этому и упрекнул себя за то, что, возможно, допустил оплошность в отношениях с немцами, но он быстро заглушил в себе это внезапное чувство недовольства собой.

Быстро оторвав взгляд от карты, Шиков как бы отмахнулся от нее, сказав себе: "Для меня это теперь не так важно. Об этом пусть думают те, кто находится за линией фронта. Им еще предстоит испытать то, что я испытал!"

В том, что черные флажки со временем распространятся на всю эту огромную карту, Шиков теперь не сомневался.

Неожиданно его мысли грубо прервали.

— Встать! — крикнул переводчик. — Генерал спрашивает вас, куда направлялся артиллерийский полк. Что думают о Клейсте русские, и в частности Харитонов? Имеются ли у русских виды на противотанковые средства и какие? Собирается ли штаб Южного фронта усилить Харитонова противотанковой артиллерией, когда и в каком количестве? С каким заданием направлялся офицер к Харитонову? Какие курит папиросы? Отвечать кратко и по мере возможности точно.

Выпалив всю эту пулеметную очередь, переводчик вонзился в Шикова взглядом, между тем как справа в него вперился такой же взгляд Клейста. Шиков вскочил и точно в таком же тоне, выпучив глаза, выпалил:

— Артиллерийский полк направлялся в тридцатую дивизию.

Русские о Клейсте ничего не думают, — бодро врал он.. — Они думают о себе, о своих семьях. Об этом им мешают думать танки Клейста. Харитонов считает Клейста выдающимся генералом. Он чувствует себя неважно, поскольку он командует пехотной армией, а генерал Клейст — танковой. У русских есть виды на противотанковую артиллерию, но это только виды. Мое задание состояло в том, чтобы заниматься пополнением. Я пополнял армию генерала Харитонова выздоравливающими бойцами. Свежими частями занимаются другие. Папиросы я курю «Казбек».

Отвечая в таком тоне, Шиков был уверен, что он произвел на генерала впечатление.

Генерал Клейст, все это время по-совиному глядевший на Шикова, несколько минут пребывал в застывшем состоянии, потом вдруг захлебнулся речью.

Переводчик эхом повторил:

— Пленный будет получать «Казбек» по девять папирос в день при условии, которое будет объявлено пленному в конце этой беседы. Сейчас он должен ответить на вопрос, почему он сдался в плен?

У Шикова быстро нашелся ответ. Он принадлежал к типу молодых людей, которые, по русской поговорке, за словом в карман не лезут.

— Мой отец до революции был богат… Большевики нас разорили!..

Клейст снова заговорил, и переводчик перевел:

— Очень хорошо. Сначала вы будете проверены. Затем вы снова можете заняться пополнением армии генерала Харитонова.

Одновременно вы будете снабжать нас сведениями относительно этого пополнения.

Клейст встал, присел и снова встал, хлопнув себя по карманам кителя. Движения его показались Шикову менее порывистыми. Он что-то пробормотал уже не таким резким голосом, и переводчик объяснил, что беседа кончена.

Возвращаясь из штаба Южного фронта на свой командный пункт, который в это время находился в Новошахтинске, Харитонов молча сидел рядом с шофером, полузакрыв глаза, будто дремал. Машина шла степью. Иней посеребрил крыши домов. От балок тянуло сыростью. Раскачивались на ветру стебли неубранного, почерневшего подсолнуха.

Душевное состояние командующего 9-й армией можно было выразить так: у всех советских людей был враг, миллионы людей в тылу старались вообразить себе лицо этого жестокого врага.

Для Харитонова враг был более отчетлив. Враг этот имел фамилию — фон Клейст.

Харитонов мысленно не раз пытался вообразить наружность своего противника, его нрав и образ мыслей. Покамест Харитонов изучил только его тактику по тем ударам, которые наносил Клейст. Харитонов воспринимал их как физические удары по своему собственному телу. Он ненавидел этого человека со всей страстью своей гордой и горячей натуры. Клейст представлялся ему наглым авантюристом из породы тех буржуазных отпрысков, которых Харитонов презирал в юности и которые немало досаждали ему в жизни.

Вдруг Харитонов оживился, повернулся всем телом и, облокотившись на покрытую чехлом спинку переднего сиденья, отрывисто-шутливо обратился к адъютанту:

— Что приуныл, капитан? Достань что-нибудь из своей походной библиотеки и прочти с чувством!

В полевой сумке капитана Шпаго копились вырезки газетных очерков, тоненькие книжечки рассказов и стихов, хранились и его собственные записки. Он был кадровый кавалерист. Ранение вывело его из строя. Когда он выздоровел, начальник отдела кадров порекомендовал его Харитонову. Харитонов тогда только что принял армию, ему нужен был адъютант. Явившись к Харитонову, Шпаго высказал ему свои соображения, как он представляет себе должность адъютанта. Он предупредил, что очень чувствителен ко всему, что связано с его офицерской честью.

— Товарищ генерал, — сказал он, — если вам нужен друг и помощник, вы можете на меня положиться. Но если должность адъютанта будет сведена к выполнению обязанностей бытового обслуживания, разрешите отказаться от такой должности.

Харитонов оценил решительную откровенность офицера, и завязалась дружба.

Печальные поля с неубранным подсолнухом напомнили капитану "Несжатую полосу" Некрасова. Он извлек из полевой сумки тоненькую книжечку и с чувством продекламировал стихотворение.

Харитонов глубоко вздохнул.

— Люблю Некрасова. Наш, ярославский! — с гордостью сказал он и, помолчав, спросил: — Вам сколько лет, капитан?

— Тридцать исполнилось, товарищ генерал!

— Вам, стало быть, в семнадцатом году всего шесть лет было! — удивился Харитонов. — А мне уже тогда шел девятнадцатый. Мне эти стихи ближе! Многое напоминают! Я ведь волгарь, рыбинский! Дед и отец — котельщики, мастеровые. С зари до зари стучали молотками на заводе. Мать мыла баржи у местного судовладельца Жеребцова, рано умерла. Я ее жалел: бывало, заберусь в жеребцовский сад и принесу яблок. Однажды Жеребцов увидел меня в саду и выс-трелил из дробовика. Мать с трудом вытащила засевшую под кожей дробину. Ох и ругала!..

Харитонов, помолчав, вдруг весь как бы преобразился. Карие его глаза насмешливо сверкнули.

— Этот Жеребцов весной, во время ледохода, угодил под лед.

Вытащил его Андрей-крючник, Я на берегу был. Жеребцов кряхтя вынул двугривенный и подает крючнику. Тот не берет. "Не надо, говорит, не видел, что это ты тонешь! — И добавил:-Двугривенный! Дешево себя оценил! Это и есть красная тебе цена! А миллионы тебе мы нажили!" Каково?

За ветровым стеклом машины показался небольшой лесок.

В Ростовской обл'асти лес — редкость. Шофер Миша знал уже, как тоскует по лесному краю командующий, и замедлил ход.

— Перекур! — воскликнул Харитонов и приказал остановиться.

В лесу было тихо. Лапчатые листья падали с кленов, бессильно опускаясь на кузов машины.

— Разве это лес! — с досадой сказал Харитонов. — Вот у нас лес! воскликнул он и, помолчав, добавил: — Не люблю я это время года. Вялость. Сырость. Хоть и воспевают его поэты. Впрочем, понятно: кому что! Им краски. А нам…

Харитонов задумался и вдруг заговорил с жаром:

— Клейст! Это генерал с моноклем. Мы, русские, побьем его!

Только чем я его бить буду? Вот загвоздка!

В голосе командующего послышалась досада, лицо нахмурилось, резче обозначился рубец, идущий от виска к подбородку, черные густые брови сдвинулись. Харитонов прислонился к старому клену и простоял так несколько минут.

— А много ли у нас было сил, когда мы с царем дрались? — неожиданно спросил он. — С теми, кто из нас кровь пил?! У них деньги, пушки, пулеметы, тюрьмы, а у нас что?

— Дух был силен! — сказал Шпаго.

— И голова на плечах! — пояснил Харитонов. — Теперь что?

Избаловались. Вынь да положь! А тогда каждый кусок доставался с бою!..

Ветер закачал вершины деревьев, яростно взметнул листву, Харитонов расправил плечи.

— Как по-твоему, капитан, какое самое лучшее русское слово? — спросил он и, не дожидаясь ответа, воскликнул:-Самое лучшее — вперед! Слышишь, как звучит? Впе-ред!

Он раздельно произнес это слово, как бы испытывая его на слух.

Харитонов выпрямился, затоптал папиросу и, заняв свое место в машине, всю дорогу не проронил ни слова.

Как ни озабочен был Харитонов своими мыслями, от его взгляда не ускользала ни одна деталь окружающей обстановки, какимто образом касавшаяся его армии. По дороге в штаб Южного фронта он не мог не остановить колонну, направлявшуюся к нему в запасной полк, а возвращаясь, не мог не обратить внимания на свежие воронки от артиллерийских снарядов в селе за переправой.

Машина остановилась. Навстречу Харитонову шел командир запасного полка Климов. Он доложил о том, что произошло на участке его полка.

Харитонов, опустив глаза, слушал Климова. Затем он в сопровождении Климова обошел поле боя и, осмотрев подбитые танки, что-то быстро на ходу шепнул адъютанту. Тот записал: "Выяснить, нельзя ли отремонтировать подбитые танки в учебных целях?"

Узнав, что в этом бою взят в плен фашистский офицер, Харитонов решил допросить его, но прежде всего он предложил Климову проехать с ним на полковой пункт первой помощи.

Возле одной из палаток стояли молодью люди. Среди них выделялся богатырского сложения молодой сержант с повязкой на голове. Одно плечо его- было толще и выше другого, левая рука на перевязи. Завидев приближающихся командиров, сержант сделал несколько шагов к Харитонову и, приложив правую руку к пилотке, проговорил:

— Товарищ генерал! Заместитель секретаря комсомольской организации сержант Синельников. Веду собрание. На повестке дня прощание с групкомсоргом сержантом Карташовым. Принято решение: подвиг Карташова опубликовать в газете. Комсомольцы взяли обязательство: в бою и в личной жизни следовать примеру Карташова и воспитывать на его примере молодежь.

Четко проговорив это, Синельников продолжал смотреть в глаза Харитонову.

Синельников не знал, что перед ним стоял один из организаторов комсомола в городе Рыбинске.

Полузакрыв веки, командующий стоял молча, затем он слегка приподнял голову и тихо сказал:

— Продолжайте.

И комсомольское собрание продолжалось, как если бы на нем не было никого из этих важных людей.

— Собрание продолжается! — сказал Синельников. — Приступаем к следующему вопросу: "Поведение комсомольцев в бою".

Начну с себя. Я вел себя в этом бою неправильно. Мне надо было идти согнувшись, а я не стал кланяться. Теперь видите, что произошло? Синельников указал на завязанную голову и руку. — А что может произойти дальше? Отправят в тыл. Оттуда, может, не вернусь в свою часть. А сколько времени потрачу на лечение? Нечего сказать, хорош!

Затем Синельников в таком же тоне коротко перечислил недостатки каждого комсомольца.

Неполадки произошли из-за рассеянности, забывчивости или простой случайности. Только теперь, выставленные напоказ, эти неполадки приобретали новое значение и вызывали чувство досады.

Такую требовательность к себе и другим видел Харитонов когда-то у своих сверстников по гражданской войне, и волна нежности к этим молодым людям нового поколения подступила к сердцу.

Синельников уже хотел закрыть собрание, но Горелкин, все время не спускавший с него глаз, видимо долго колебавшийся, взять или не взять слово, вдруг как бы спохватился.

Обыкновенно к тому времени, когда складывалось у Горелкина то, что он хотел сказать, все это уже высказывали другие. Он уходил с собрания с таким чувством, что мысли его высказаны.

Но тут с Горелкиным произошло нечто необычное.

— Дай мне сказать! — твердо проговорил он. И, как бы боясь, что Синельников не предоставит ему слова и он не выскажет того, что за него уже никто не скажет, Горелкин заговорил.

Само это обстоятельство, что говорит Горелкин, было ново и неожиданно для всех. Все живо заинтересовались: что же он хочет сказать?

Но это не смущало его. Казалось, он только и хотел, чтобы все знали то, что он сейчас скажет.

В последнюю минуту он, однако, почувсчвовал, что у него недостает слов. Это было похоже на то, как если бы в критическую минуту борьбы с танками у него не оказалось гранат. Вот что он хотел сказать:

"Товарищи, вчера еще мне почему-то казалось, что я в этом бою буду убит. Вот почему я нервничал. Карташов меня вылечил.

Я победил одно из самых тяжелых чувств, которое принижало меня. Я убежден, что смерть уже не властна надо мной. Я никогда не умру!"

Горелкин не знал, можно ли говорить об этом. Об этом не говорят на собраниях. Об этом думают про себя. Если он так выступит, его засмеют. Поэтому он только сказал:

— Товарищи, вчера я дал слово Карташову уплатить членский взнос за сентябрь… Он не может теперь проверить, сдержал ли я свое слово, Я заверяю комсомольское собрание, что больше никогда не допущу подобной халатности…

Как ни торопился Харитонов, он не сразу ушел с собрания.

В запасном полку произошло событие, подкрепляющее его замысел. Ключ к этому событию был здесь, на этом собрании. Он попросил слова.

— Комсомольцы! — сказал он. — Вы хорошо сражались, ваше собрание убеждает меня, что вы можете и будете воевать лучше. Сержанта Карташова представляю к званию Героя Советского Союза. Всем вам объявляю благодарность!

Он выдержал небольшую паузу.

— Среди вас есть люди, которые в этом бою покончили с поклонной неделей, то есть такой, когда солдат каждой пуле кланяется.

Комсомольцы, подавив улыбки, одобрительно переглянулись.

— И есть такие, — продолжал он, — которые покончили уже с другой крайностью: когда солдату кажется, что он неуязвим для пуль. Воин идет на войну не для того, чтобы решать внутренние вопросы страха и бесстрашия. Он идет защищать Родину. Об этом и должен думать. Природа тебе дала только одну пару рук, одну голову, одно сердце. Их не сменяешь ни на каком складе, к ним запасных частей нет. Ты не имеешь права без особой надобности приводить их в негодность…

Харитонов говорил это взволнованным голосом. Затем он уже совершенно другим, официальным тоном сказал, обращаясь к Синельникову:

— Прошу продолжать! К сожалению, должен вас покинуть…

Володя Ильин не ожидал, что ему придется переводить допрос пленных в присутствии командующего армией. Генерал, который остановил колонну и с первой встречи так полюбился Володе, теперь сидел в штабе полка, в той самой хате, в которой Володя был с Шиковым. Конвоир ввел пленного. Это был высокий, длиннолицый офицер, старавшийся держаться так, как если бы с ним произошло досадное недоразумение. Так чувствует себя веселый путешественник, попавший в дорожную неприятность. Казалось, немец не сомневался в том, что русские придерживаются во всем того же, что и он, мнения и весь допрос делается для того, чтобы доставить удовольствие важному лицу побеседовать с офицером непобедимой армии.

Когда Володя переводил то, что говорил немец, у Климова сжимались кулаки. Харитонов невозмутимо сидел в углу комнаты.

Володя оказался в затруднительном положении:

"Как переводить то, что говорил немец? Передавать ли только общий смысл или все подробности?"

Он предпочел передавать общий смысл. Так было легче. Он старался делать вид, что избрал этот прием, чтобы ускорить- допрос.

К удивлению Володи, Харитонов, неожиданно подняв голову, заметил:

— Надо переводить точнее!

Володя попытался переводить точнее, но, увы, это не получалось.

Харитонов с сожалением посмотрел на переводчика и, покачав головой, сам стал допрашивать пленного.

Володя долго не мог справиться с охватившим его смущением.

Особенно ему было тяжело встретить взгляд Климова. "А я-то думал, что ты и в самом деле хорошо знаешь их язык!" — казалось, говорил Климов, поглядывая на Володю.

Володя почувствовал себя лишним.

Но Харитонов не обращал на него внимания. И все как бы забыли о нем. Убедившись в этом, Володя справился с волнением и весь превратился в слух, уже не как участник разговора, а как наблюдатель.

Развязно-самодовольный тон пленного линял, чувство неуверенности и смутного страха овладевало им по мере того, как он убеждался, что разговор с ним теряет всякий интерес для русского генерала.

Харитонов зевнул, скучающе обвел глазами стены и потолок горницы.

"Я полагал, что ты хоть и враг, но умный, а ты просто дурак!" казалось, говорил его вид.

Когда Харитонов сделал движение встать, лицо пленного выразило испуг.

"Но что будет со мной, господин генерал? Что вы собираетесь со мной делать?" — прочел Володя затаенный вопрос.

Харитонов не приподнялся. Казалось, перед тем как прекратить этот разговор, он был готов еще раз выслушать обер-лейтенанта. Но разговор должен быть иной. Пленному, как видно, передалась эта мысль, и он снова заговорил.

Он вовсе не так глуп, как думает советский генерал. Он сведущ в некоторых важных проблемах этой войны. Он вовсе не командир танка. Он по образованию экономист, а по общественному положению коммерсант, «вженившийся» в небольшое предприятие своего тестя. На войну он поехал получить орден. Вот уже несколько месяцев он служит в штабе Клейста. Клейст представляет к наградам только участников боев. Вот почему умные люди один раз совершают поездку в бой.

— Мое путешествие, к сожалению, оказалось не столь удачным, — с горечью заключил обер-лейтенант. — Но Клейст!.. Знает ли советский генерал, что собой представляет фон Клейст? Свой полководческий талант он унаследовал от предка, который породил целую династию генералов. В этой геральдической ветви нынешний командующий Первой танковой армией Эвальд фон Клейст есть не более и не менее как тридцать шестой в роду генерал.

Пленный перевел дух и посмотрел на Харитонова, чтобы убедиться, какое это произвело впечатление.

Харитонов молча смотрел на пленного.

— Теорию и практику генерала Клейста трудно опровергнуть, — продолжал пленный. — Даже если оставить в стороне вопрос о превосходстве германской расы, следует признать как непреложную истину, что нация сильна, когда она вооружена. В то время как русские строили социализм, Германия вооружалась.

Пусть тысячи ученых спорят, кто первый изобрел танк, это-дело политики. Побеждает тот, кто первый произвел это оружие в неслыханных масштабах, кто первый разработал стройную систему массового применения этого рода войск. Допустим, человек храбр. Но что из этого? В нынешней войне храбрость пережиток. Точность есть главное свойство машины. Она — прообраз человека будущего. Кто ранее других приблизится к этому идеалу, тот будет управлять миром!

Харитонов слушал молча. Главное, что он вынес из всего этого монолога, было то, что Клейст был именно таким, каким он представлял его. Немецкие солдаты были для него не люди, а машины. Тактика генерала Клейста состояла в том, чтобы максимально использовать временное превосходство в технике над своим про — тивником. Эта тактика полностью оправдывала себя в Западной Европе. Не было основания подвергать пока сомнению ее правильность и в России.

Все это еще более утверждало Харитонова в правильности того плана, который он подготовил.

Харитонов улыбнулся и, подымаясь, сказал:

— Знает ли фон Клейст, что русский генерал свое искусство также унаследовал от предка, который породил целую династию мастеров своего дела — кузнецов, клепальщиков, котельщиков?

В этой геральдической ветви было немало участников революционных битв с царем и капиталом. Справимся и с Клейстом! Что касается вас, то жизнь ваша вне опасности. В-эм, правда, придется поработать. Может быть, когда вы приобщитесь к общественно полезному труду, у вас пропадет охота разрушать плоды этого труда. Спорить с вами на эту тему пока бесполезно!..

Харитонов сделал знак, что разговор окончен. Пленный беспокойно посмотрел на Харитонова, почтительно откланялся, опасливо взглянул на Климова, опять откланялся и, пятясь, вышел.

Во время допроса в горницу вошел Шпаго.

— Выйдемте, — сказал он Володе, — тут есть для вас кое-что!

Володя вышел в другуго-лоловину хаты. Высокая старуха, ловко орудуя ухватом, двигала горшки в большой русской лечи и одновременно рассказывала о том, как ранило ее невестку Клашу.

Когда произошел налет, невестка несла в хату молоко. Поддавшись охватившему ее чувству страха, Клаша упала во дворе лицом вниз, думая таким образом переждать налет. Вдруг она услышала сухой треск, и в ту же минуту будто кто-то с силой ударил ее палкой по ноге. Когда самолет пронесся, Клаша, еще не понимая, что она ранена, поднялась и с ненавистью погрозила кулаком вслед удалявшемуся самолету.

— Нешто это война? — громыхая заслонкой, возмущалась свекровь. — Сроду такой не видали. Так нешто воюют? Всех нас, видно, решили на воздух пустить…

— Мама, да замолчите вы там, людям мешаете… — послышался из-за перегородки молодой женский голос. — Настенька! — продолжал тот же голос. — Я в город уеду… скоро вернусь… ты не горюй, бабу слушайся…

— Не уезжай! — просил детский голос.

— А я там в раймаг зайду, когда из больницы выпишусь, и тебе платье куплю… Ты не горюй…

— Ты там заблудишься! — с тревогой сказала девочка.

Шпаго выложил на стол из полевой сумки груду писем, написанных мелкими острыми буквами, похожими на церковную ограду.

— Это письма к убитым немцам! — сказал он. — Давайте посмотрим. Вы переводите, а я буду отмечать нужное…

Володя начал переводить. Шпаго слушал. Володя, переводя, не мог отделаться от мысли, что те, кому адресованы эти письма, убиты.

"Дорогой Карл! Наконец я получила с большой радостью письмо от тебя. Как это отрадно, что ты себя хорошо чувствуешь. Надеюсь, мой Карл, что теперь ты тоже себя хорошо чувствуешь и что в дальнейшем это будет так же. С тобою ничего не должно случиться, мой дорогой Карл! Когда ты вернешься, будет уже зима, и мы уютно устроимся. Я надеюсь, что ты получишь отпуск, как только мы покончим с Россией. Дорогой Карл, ты спрашиваешь, буду ли я тебя так долго ждать? Но до зимы — это ведь не так долго. Будь здоров, Карл! Приветствую и целую тебя, твоя Лиэхен".

"Мой дорогой, хороший Фредди!

Я получила сегодня письмо от тебя. Тебя снова послали. Было бы уж это концом. Ты в само~м деле думаешь, что это только до осени? Но ты всегда такой оптимист. Ты пишешь, что имеешь для меня темно-красную материю. Я полна нетерпения.

Но, Фредди, если бы ты наконец был здесь! Мы могли бы тогда установить день свадьбы. Я уже все имею. С Францем я подожду, пока" ты приедешь. Тогда я это быстро сделаю. Я только озабочена ботинками. Карточку я уже получила, но только на туфли на деревянных подметках. Здесь нет ничего белого на высоких каблуках.

Фредди, ты не должен себе ломать голову о том, что ты некрасив. Это все еще не самое плохое. Для мужчин внешний вид не так важен. Главное — это, чтобы я наконец стала твоей маленькой женой.

Если бы это время уже настало! Приветствую тебя сердечно и целую тебя тысячу раз,

твоя Эмма".

"Дорогой Клаус!

Только что получила твое письмо. Меня очень радует, что ты жив и здоров.

Вчера была в кино, там было много солдат, которые смеялись со своими девушками, а я шла одиноко в пустой дом. Нельзя выдержать! Наш скот в порядке, и обе лошади тоже. Я снова порезала себе палец и не могу доить коров. Сегодня была у отца. Понесла ему цыплят и получила в обмен гусей. Думаю, что обмен неплох. Ну, мой дорогой, — я кончаю. Желаю тебе всего хорошего, в особенности здоровья. Все другое мы должны предоставить тому, который тебя скоро вернет домой. С тысячей поцелуев,

твоя Альме".

После того как письма были прочитаны, Шпаго попросил несколько строк отчеркнуть и перевести. То, что он просил перевести, касалось сроков войны, как их представляли себе немцы в тылу.

Но Володя не мог не воспринимать письма в целом. По мере того как он читал и переводил, ему открылся односложный мир чувств, резко отличающийся от душевного склада советских людей.

— Господи! — вздохнула старуха. — До чего душа низведена!

Она и ее Карлик, и больше ничего!

Фашизм представился Володе с новой стороны — таким, каким он был у себя в Германии. Какое-то еще не совсем осознанное ощущение, что то, что сделали фашисты с немецким народом, так же ужасно, как и то, что они делали ъ чужих странах, охватило Володю.

"Да, это не менее ужасно, — сказал он себе, — потому что… — он остановился, подыскивая слова, — потому что… у немцев отняли душу!.. Страдания сотен тысяч людей их не тревожат… Одно только у них на уме: он и она!"

— Ну, давай, корреспондент, заканчивай! Поедешь с нами! — заторопил Шпаго. — Да, вот еще, — сказал он, передавая Володе смятый блокнот. — Это записная книжка Карташова. Надо написать о нем в газету!

Володя, быстро проглядев блокнот, бережно положил его в планшет.

Возле хаты уже стояли машина командующего и вездеход Климова. В вездеходе сидел обер-лейтенант, опасливо оглядываясь по сторонам.

— Садись с ним, а я с шофером! — сказал Шпаго.

Когда вездеход тронулся, Шпаго некоторое время молчал, потом, не оборачиваясь, сказал Володе:

— Спроси у него, как ему понравилась Украина. А то как-то неприлично ехать и молчать!

Обер-лейтенант сказал, что Украина ему очень понравилась.

Он уже оолюбовал себе одно чудное местечко на берегу Буга.

Обер-лейтенант глубоко вздохнул:

— И… такое несчастье!..

— Ну-ну, пусть не расстраивается! — утешил Шпаго. — Спроси, какое село. Как называется.

Обер-лейтенант назвал село.

— Мое родное село! — вспыхнул Шпаго. — Хорошо, что я не сижу рядом с ним.

— Капитан чем-то недоволен? — с тревогой в голосе спросил обер-лейтенант,

— Да! Немножко! — объяснил Володя. — Он удивлен, что вы без его приглашения решили расположиться в его селе, как у себя дома!

Обер-лейтенант опасливо поглядел на спину капитана и заговорил в тоне философской покорности:

— Да, конечно… Но теперь вы видите, что я наказан… Я получил плохую отметку за незнание обычаев этих мест…

— А вдруг победит Гитлер? — шутливо сказал Шпаго. — Тогда не только дом, но и все наше село будет принадлежать обер-лейтенанту. Это надо учесть. Спроси, даст ли он мне работу, если приду к нему наниматься?

— Капитан говорит, что судьба этой войны еще не известна.

И если хозяином в селе окажетесь вы… то вы оцените его сегодняшнюю деликатность? Не правда ли? — перевел Володя.

— О да! — оживился обер-лейтенант. — Капитан судит здраво.

Умный человек во всех случаях должен извлекать пользу для себя и для своей семьи. У капитана есть дети?

— Двое!

— Это хорошо! — Обер-лейтенант задумался и, тяжело вздохнув, сказал:-Да, господа, культивировать этот край будет нелегко.

Для капитана найдется работа. Будем надеяться, что война долго не продлится. Уровень германской техники таков, что война не затянется. Все будет хорошо, господа! Я немного устал от пережитого сегодня. Но теперь я вижу, что люди есть люди, всегда можно сговориться!..

Обер-лейтенант зевнул, умолк, и вскоре послышался его нервный, вздрагивающий храп. Володя перевел последние слова оберлейтенанта, когда тот уже спал. Шпаго покачал головой и недоуменно пожал плечами.

— Черт знает, откуда только все это берется? Неужели все это на самом деле, а не представление в театре? Как ты думаешь, шутил он или всерьез?

— Видимо, всерьез! — сказал Володя.

— Я тоже так думаю. Вроде человек, а на поверку выходит, что и нет!

И, запахнувшись в бурку, капитан умолк, отдавшись каким-то своим мыслям.