Товарищ ребёнок и взрослые люди

Сладкая жизнь

К счастью, тата не был злопамятным. На следующий день он пришёл из школы довольно рано и не напомнил о вчерашних неприятностях даже и полусловом.

— Посмотрим, во что тебя одеть получше, — сказал он и широко распахнул дверки шкафа. — Сегодня поедем в город. Анне и Лийли займутся тобой, пока я схожу повидаться с мамой.

— Я тоже хочу к маме! — подала я голос, но тата не обратил на это внимания и после недолгих поисков достал из шкафа тёмно-синее с белыми горошинами платье.

— Пожалуй, это подойдёт, а то опять получим нахлобучку, что ребёнок — как цыганский пожар! — сказал тата и натянул на меня платье.

Я не стала спорить, только подумала: а вдруг удастся уговорить его, и он возьмёт меня с собой в тюрьму, а в таком случае лучше держаться подальше от маминых бус, браслета и брошек. Я обещала, что стану хорошим ребёнком… Если мама сочтёт меня хорошим ребёнком и опять вернётся домой, тогда будет видно, может, иногда смогу попользоваться её украшениями.

Тётя Анне и тётя Лийли — обе были парикмахершами, работали близко друг от друга: парикмахерская Анне была на Ратушной площади, а Лийли — на улице Вооримехе, и дорога от одной до другой даже для меня была очень короткой. Быть у тёти Лийли мне нравилось больше, потому что она не командовала и не бранилась так много, как тётя Анне, но, к сожалению, её начальница — большая, золотоволосая женщина в очках с толстой оправой детей не переносила. С тётей Анне вместе работали другие женщины в большинстве весёлые и разговорчивые, и мне особенно нравилась маленькая, худенькая с коричневыми волосами барышня-маникюрша, которую называли Грибочком. Каждый раз, когда я входила в её маникюрную кабинку со стеклянными стенами, она просила меня чуточку подождать, и когда очередная её клиентка, нежно дуя на свои блестящие ногти, уходила к кассе расплачиваться, меня брали в работу. Все ногти Грибочек мне не красила, но ногти на мизинцах обеих рук получали — чик-чик — блестящее покрытие. И как пахли эти только что покрытые лаком ноготки — так по-дамски, так таинственно! Кроме ногтей Грибочек красила в своей кабинке ещё и брови, и ресницы — эту работу назвали «сделать глаза на лице». Если бы брови накрасить густой красной краской, то с таким глазами на лице клиентки могли бы играть в тетеревов, но, к сожалению, все они хотели, чтобы их брови красили однообразно чёрной краской.

Почему-то все парикмахерши обращались друг к другу по фамилии: женщину с улыбчивым ртом и высоким лбом всегда звали Энно, а маленькую солидно говорившую даму — Палоос. Две толстые с завитыми кудрями и лиловатыми губами женщины, работавшие рядом в кабинах, были похожи друг на друга, словно близнецы, но одну звали Сильп, а другую — Ристлаан. По имени звали только Олю, у которой были грустные глаза и быстрые движения, и тётю Анне. Может, потому, что они действовали очень быстро и фамилия за ними не поспела бы?

На работе тётя Анне не была и вполовину такой большой командиршей, как обычно; у неё на работе, как она говорила, всегда одновременно было на огне несколько железок — так обычно говорят, когда делают несколько дел сразу. Но у неё на огне были только длинные специальные щипцы для завивки волос, и ими делали главным образом причёски пожилым дамам. Пока щипцы нагревались, она накручивала волосы другой клиентки на электробигуди, третью направляла к мойке и по пути смотрела, не высохли ли под феном завитые волосы четвёртой. И при всей этой круговерти вела длинные разговоры о погоде и людях, о мужчинах и детях, жизнь которых, казалось, всех интересует. В парикмахерской тёти Анне не говорили дамам «ты» или «вы», говорили «она». «И где она достала такой красивый „бемберг“? В таком платье можно ехать хоть в Париж!» — «Она в прошлый раз понравилась мужу со сблочными локонами?» — «Ах, сын уже пошёл в школу? Она и не замечает, как летит время, как быстро растут дети!»

Примерно такие разговоры вели со своими клиентками и другие парикмахерши. Я ходила из одной кабины в другую и втягивала ноздрями терпкие и сладкие запахи: своеобразно пахло жидкое мыло, особый аромат был у лака для волос, которым брызгали на прическу, нажимая оранжевый резиновый мячик. Да, сладкая жизнь была у парикмахерш! Иногда тётенька-уборщица, которую называли Линну-мама, обходила все кабины и спрашивала, кто чего желает к кофе. Линну-мама получала от каждой парикмахерши пригоршню монет и спешила в кафе «Пярл», чтобы принести оттуда жирные пирожки с мясом (как подушечки!), «московские булочки», похожие на конверты, и пахнущие ванилью чайные пирожные со сказочно вкусным кремом из взбитых сливок… Я решила, что когда вырасту, буду съедать лишь приятную острую начинку пирожков с мясом, а с «московских булочек» буду только крем слизывать, а с чайных пирожных — взбитые сливки, а остальное буду отдавать Сирке. Весь этот кондитерский товар Линну-мама относила в заднюю комнату, в которую можно было попасть по маленькой лесенке, скрытой за портьерами. Гордо стоял кофейник, накрытый сохранявшим тепло колпаком, а бутылочка со сливками охлаждалась между оконными рамами. Мне кофе не давали — да и вкус у кофе был, по-моему, не таким хорошим, как аромат, поэтому я была вполне довольна водой с разведённым в ней вареньем, которое тётя Анне размешивала в моей чашке. Моменты отдыха были здесь редкими, и парикмахерши ходили пить кофе по очереди.

В парикмахерской у тёти Анне я считала себя своим человеком, потому что проводила там время и раньше, когда приезжала с мамой и татой в город, и они, отправляясь по делам, не могли взять меня с собой. Но на сей раз все, даже Грибочек, смотрели на меня как-то по-другому, словно не знали, о чём со мной можно говорить. Может, я была слишком скучно одета, может, надо было нацепить что-нибудь из маминых украшений?

Когда я получила у Грибочка ярко-красный лак на мизинцы, поспешила показать его тёте Анне.

— Маме бы они обязательно понравились! — сказала я, вытянув пальцы.

— Ну что ты скажешь! — покачала головой Анне. — И откуда только Грибочек достала такой лак — красный, как флаг!

— Это ваша дочка? — спросила сидящая в парикмахерском кресле полная дама, чьи волосы тётя как раз накручивала на бигуди.

— К сожалению, нет — племянница, — ответила тётя. — А наша маникюрша её большая приятельница, и ребёнок хочет покрасоваться…

— Аннушка, — зашептала Оля, возникшая словно из-под земли в тётиной кабине. — Эта твоя Макеева идёт через площадь — уж не к тебе ли?

Лицо тёти Анне сделалось почти таким белым, как её халат.

— Извините, мне необходимо отлучиться! Наверное, вы может подождать пару минут? — И не дожидаясь ответа женщины, волосы которой ещё не все были накручены, тётя Анне схватила меня за руку и потащила в заднюю комнату.

— Сиди тут и ешь пирожное — видишь, вот это со сливами очень хорошее! — шёпотом приказала она, указывая на тарелку с пирожными, а сама скрылась в уборной. Я услышала, как тётя щёлкнула задвижкой, но сразу чуть приоткрыла дверь: — Скажешь мне, если кто-то войдёт в мою кабину!

Я чуть раздвинула портьеры, выглянула в щёлочку между ними и увидела женщину в красном пальто, стоявшую перед кабиной тёти Анне и разговаривающую с Олей. Они говорили по-русски! Я отпустила портьеры и немножко перевела дух, чтобы набраться храбрости, и затем посмотрела снова. Оля достала что-то из кармана халата и протянула женщине в красном пальто. Та, долго не раздумывая, сунула полученную бумагу в карман пальто и пошла к выходу.

— Тётя Анне! — крикнула я, стуча в дверь уборной. — Открывай быстрее, тётя Анне, одна женщина подходила к твоей кабине, но уже уходит. Слышишь?

Тётя Анне будто и не слышала.

— Мне побежать и позвать её обратно? — крикнула я. — Она уже ушла!

Задвижка щёлкнула, и из-за двери выглянуло рассерженное лицо тёти.

— Что ты кричишь, как сумасшедшая! Ты не в лесу!

— Сама велела сказать, если кто-то пойдёт в твою кабину… — Мои губы плаксиво искривились. — А теперь она ушла, совсем ушла!

— Слава богу! — Тётя вздохнула, вышла из уборной и опустилась на стул. — И не делай кислое лицо. Это страшный человек. Вымогательница, жуткая женщина. Ты ещё ничего в этом не понимаешь, оно и хорошо…

— Вымогательница — это как?

— Понимаешь, эта женщина была когда-то невестой Эйно, ну невестой твоего дяди. И то, что Эйно попал в тюрьму, это, наверное, её рук дело. Ну, что было то было, а теперь она приходит у меня деньги и вещи вымогать, сначала говорила, чтобы посылать Эйно. А недавно кто-то видел, что та жилетка, которую мама связала для Эйно и я отдала Макеевой, чтобы она отослала в тюрьму, — да, эта самая жилетка сушилась на бельевой верёвке рядом с панталонами Макеевой… Но я не могу ничего ей сделать или куда-нибудь пожаловаться, понимаешь, — она русская и комми, ещё и меня в тюрьму посадит. Однажды угрожала, что у неё связи в органах безопасности…

Оля пришла в комнату отдыха и сообщила:

— Макеева ушла, сказала, что ты должна ей сто рублей, хотела их получить, у меня столько не было, дала ей двадцать пять. Она обещала прийти в другой раз…

— Ох, господи, господи! — охала тётя Анне. — Она меня в покое не оставит до тех пор, пока мне не засветит дорога в Сибирь!

Оля глянула в мою сторону и подмигнула тёте Анне.

— Пусть, поговорим в другой раз!

— Что? Ах, да, опять я, старая «ж», разболталась при ребёнке! Но ты ведь никому про Макееву не скажешь, верно? Дай честное слово! — Тётя встряхнула меня за плечи.

Я пожала плечами — честное слово, так честное слово!

— Верну тебе деньги завтра, — пообещала Оле тётя Анне. — Сейчас у меня в сумке столько нет, и, простите, теперь мне опять надо в сортир! Господи, боже мой, стоит Макеевой появиться, у меня желудок срабатывает, как от касторки!

Тётя Анне опять скрылась за дверью уборной, а я пошла к тарелке с пирожными. Казалось, что за это время пирожное со сливой кто-то смял — оно больше не выглядело таким аппетитным, как раньше.