Товарищ сержант

Танки наступают в болотах

Эшелоны 2-й танковой армии по железным дорогам двинулись из Румынии на север, под Ковель, на 1-й Белорусский фронт. В первых числах июля 107-я танковая бригада ночью выгрузилась на станции Маневичи, рассредоточилась в большом лесу. Горизонт на востоке был озарен пламенем далекого пожара. Как нам рассказали железнодорожники, это фашистская авиация ожесточенно бомбила город Сарны.

Должен отметить, что вплоть до начала наступления к Висле в расположение нашей и, насколько мне было известно, соседних танковых и мотострелковых бригад не упала ни одна вражеская бомба. Видимо, гитлеровское командование не знало о переброске танковых частей в район Маневичей.

В лесу стояла до нас кавалерийская дивизия. Мы нашли обжитые уже места — добротные, хорошо замаскированные землянки, различные подсобные помещения. Быстро обжились, приступили к занятиям. На первом же из них командир роты капитан Карпенко сказал так:

— Привыкли мы с вами к высоким, открытым местам, где лес только островками. Здесь, в Полесье, сами видите, чащобы на сто верст, болото на болоте, дороги считанные. Местность не для танков, а воевать нужно. Будем учиться. Времени у нас в обрез, так что засучивайте рукава, товарищи механики-водители…

Сам он первым «засучил рукава», первым сел в танк. Алексей Иванович Карпенко внутренним своим складом очень напоминал первого моего комиссара — Лемицкого. Так же прост, доступен, умен и требователен — и к себе, и к подчиненным. Кстати говоря, именно Карпенко завел со мною разговор о вступлении в партию и дал мне партийную рекомендацию.

Как я уже говорил, танки мы сдали еще в Румынии, На всю бригаду осталась только одна тридцатьчетверка, находившаяся в распоряжении ремонтников. В свое время с нее сняли башню и переоборудовали под тягач. Ее хозяином был старший механик-регулировщик бригады старшина Иван Сорокин — рослый, плечистый, большой умница и мастер на все руки. К этому времени он имел уже несколько правительственных наград, в том числе орден Красного Знамени.

Сорокин раздобыл где-то две трофейные авиационные пушки, смонтировал их на башенном кругу тягача, приспособил для стрельбы по воздушным целям. Уже в ходе наступления к Висле он сбил из этих спаренных пушек фашистский бомбардировщик, за что был награжден орденом Отечественной войны.

На тягаче Сорокина мы приступили к первым тренировкам в вождении танка по лесам и болотам. Перед каждым экипажем командование поставило, в частности, и такую задачу: научиться вытаскивать засевший в болоте танк своими силами, не надеясь на помощь других машин. Главным подспорьем в этой трудной работе были толстые дубовые бревна. В походе они крепились на бортовой броне. Когда машина завязнет в тонком месте, экипаж специальными «пауками» крепит бревно к обеим гусеницам поперек танка. Механик-водитель включает мотор, гусеницы ползут, затаскивая бревно под днище машины, создавая ей таким образом дополнительную площадь опоры. Затем крепится второе бревно и тоже уходит под днище. Танк как бы перекатывается по болоту на бревнах-катках. Простой этот способ оказался весьма эффективным, и мы пользовались им до конца войны.

В бою на лесисто-болотистой местности механику-водителю часто приходится валить танком деревья. Тут тоже есть свои тонкости. Бить дерево надо только лобовой броней и ни в коем случае нельзя гусеницей. Иначе сломаешь «ленивец», который служит для гусеницы направляющим. Сваливая толстые деревья на большой скорости, механик-водитель в момент удара должен выключить главный фрикцион. Если не успеет, может полететь коробка передач, ее шестерни, вал и прочее. При ударе толстое дерево, как правило, разламывается на три части, причем верхушка падает в сторону удара, на танк. Поэтому люки надо держать закрытыми.

Особенности вождения танка по лесисто-болотистой местности мы продолжали осваивать на новых тридцатьчетверках, прибывавших из тыла. Эшелоны с танками подавались на станцию Маневичи по ночам. Машины принимали и отводили в расположение бригады самые опытные механики-водители — Николай Ярославцев, Михаил Вислобоков, Алексей Антясов, я и некоторые другие товарищи.

Первое же знакомство с модернизированной машиной Т-34 принесло нам большое удовлетворение. Раньше у танка было четыре скорости, теперь — пять. Более удачно смонтирована коробка передач, переключение скоростей не требует больших физических усилий, что, естественно, облегчает управление и маневрирование машиной. Вместо 76-мм пушки установлена значительно более мощная 85-мм пушка. Усилена башенная и лобовая броня. Улучшена форма башни, она стала более обтекаемой. Для улучшения наблюдения за полем боя башня была оборудована командирской башенкой. Машина стала на 12–13 тонн тяжелей, но зато теперь ее броня и вооружение позволяют экипажу вести успешную борьбу с тяжелыми танками и самоходными установками противника. В новой тридцатьчетверке экипаж состоял уже из пяти человек. Если раньше командир машины исполнял одновременно обязанности стреляющего (наводчика орудия), то теперь, по новому штату, у нас прибавился стреляющий.

Получив машину, мы тут же сменили заводскую смазку, промыли фильтры грубой и тонкой очистки топлива, чтобы удалить металлическую пыль, которая всегда образуется при обкатке мотора на заводе. Да и вообще говоря, чтобы перейти на «ты» с новой машиной, механику-водителю приходится изрядно поработать. По собственному опыту знаю, что машина становится послушной, если ты думаешь и заботишься о ней как о живом организме. Кажется, я всю ее осмотрел досконально, а двинулись в поход — обнаружил две мелкие неисправности. Техник-лейтенант Орешкин тогда пошутил:

— Третьей не миновать. Зато уж потом машине износа не будет, до Берлина с ней дойдешь.

На самую малость ошибся Орешкин: моя тридцатьчетверка без отказа через все бои и походы прошла от Ковеля до Одера, где была подбита орудийным огнем.

18 июля войска 1-го Белорусского фронта, начавшие Люблинско-Брестскую наступательную операцию, прорвали оборону противника западнее Ковеля и вскоре вышли к реке Западный Буг, форсировали ее, создав плацдармы на левом берегу. Мы до самой реки двигались за боевыми порядками пехоты. Наш танк шел в батальоне головным. Уже на подходе к Западному Бугу едва не попали в аварию.

Ночь была очень темная, шли, разумеется, без огней, по хорошему шоссе, скорость километров 40 в час. На такой скорости противотанковая мина тебе не страшна. Как правило, она взрывается уже позади танка, когда он ее проскочит.

Идем, значит, с ветерком, тьма кромешная, шоссейная дорога чуть светлее окружающего ландшафта. И вдруг дорога словно оборвалась, впереди темный провал. Жму на рычаги, машина резко тормозит. В наступившей тишине слышу журчание воды, чувствую запах речной сырости. Заряжающий Воробьев за моей спиной ругается — от резкого торможения он набил себе шишку на лбу.

— Что случилось? — спрашивает лейтенант Погорелов.

Вылезаю по пояс из открытого люка. Танк буквально навис над чернеющим внизу обрывом. В темноте едва видны остатки взорванного деревянного моста. Включил я стоп-сигнал, сдал машину назад. Отираю со лба холодный пот, докладываю лейтенанту. Сзади подходят еще машины. Товарищи собрались у моего танка, подшучивают: ты, мол, везучий, чего, дескать, тормозил — прыгал бы сразу на ту сторону речки. А мне совсем не до шуток. Обрыв метров десять глубиной. Не притормози я вовремя — не только наш танк, но и другие, шедшие следом, могли оказаться там, на дне.

Командир батальона капитан Кульбякин послал разведчиков искать объезд. Нашли место, где берега пологие, переправились. Речка-то пустяковая, воробью по колено. Ну а я себе зарубку на будущее сделал: надо быть еще более внимательным.

К рассвету батальон вышел к Западному Бугу, переправился по понтонному мосту. Саперы навели его так ловко, что противнику трудно было обнаружить мост. Он весь под водой и обозначен только двумя рядами штырьков-поплавков. Когда ведешь танк по такому мосту, вода доходит чуть не до люка механика-водителя.

На левый берег Западного Буга 107-я танковая бригада переправилась без происшествий и потерь. Авиация хорошо нас прикрывала. С плацдарма, обогнав пехоту, мы вошли в прорыв. Бригада действовала как передовой отряд 2-й танковой армии. Двигались быстро, разгоняя фашистскую пехоту, давя артиллерию. Пленные в один голос твердили, что появление здесь русских танков было для них полной неожиданностью.

Километрах в десяти северо-восточнее города Пухачева 3-й батальон развернулся в боевой порядок, наш взвод, как обычно, на левом фланге. Слева от нас низина, справа вдали лес, впереди, на высоте, ржаное поле. Во ржи стоят две тридцатьчетверки. Одна машина подбита, другая загорелась у нас на глазах, как только выскочила на гребень высоты.

— Аккуратнее! — приказывает мне лейтенант Погорелов. — Фашисты засели на обратном скате высоты. Начинаем охоту.

Это и впрямь охота. Они сидят в засаде, ждут, когда очередная тридцатьчетверка выскочит на гребень. А наша машина потихоньку, на первой скорости, ползет вверх по склону, как бы крадется к гребню. Веду танк к кустарнику, что рядом с невысокой раскидистой сосной. Маскируясь в кустах, наблюдаем. Отсюда, с горы, открывается вид на окрестности. За высотой — луга и мелколесье.

— Вижу «пантеру», — докладывает стреляющий Владимир Голованенко. — Правый край мелколесья, влево сорок.

Теперь уже все мы видим затаившийся в засаде тяжелый немецкий танк. Его пушка направлена на гребень, где горит тридцатьчетверка. По команде Погорелова веду танк вдоль гребня высоты, чуть ниже его. Находим место, скрытое от наблюдения танкистов противника. Переваливаем гребень, через мелколесье идем на сближение с «пантерой». Вот и она. Сперва видим башню, потом часть корпуса. Голованенко всаживает два снаряда подряд в бортовую броню тяжелого танка. Он окутывается дымом. Готов!

Дальше к Пухачеву батальон двигался, не встречая организованного сопротивления. Противник в панике метался по ржи, как рыба в сетях. Дадим два-три выстрела из пушки, башнер ударит из пулемета, и они уже бегут. Жаль было мять танком рожь — отменной вымахала она в то лето сорок четвертого года.

Уже за Пухачевом нагнали мы немецкую полевую кухню. Тянул ее здоровенный черный жеребец. Солдат-возница услышал гул мотора, оглянулся, погнал лошадь к лесу. Но далеко не ушел. Один из автоматчиков (мы шли с десантом на броне) догнал его, привел к танку. Солдат бледен, трясется, дрожащей рукой пытается незаметно снять с груди какую-то медаль. Лейтенант Погорелов знал немного немецкий язык. Он тут же допросил пленного. Успокоившись, тот рассказал, что искал зенитную батарею, а нашел разгромленную советскими танками огневую позицию. Еще он рассказал, что тыловые немецкие части отходят большой колонной по этой дороге к мосту на реке Вепш.

Подъехал на своем танке командир роты капитан Карпенко, узнав о показаниях гитлеровца, приказал:

— Гоните аллюром три креста: надо сесть на хвост колонны, чтобы фашисты не успели взорвать мост…

Ну мы, конечно, погнали машины на полной скорости. Колонну, как таковую, догнать не удалось. Она распадалась и разбегалась по частям при нашем приближении. Десятки брошенных подожженных и нетронутых автомашин, конных фургонов и повозок стояли по обочинам дороги. Удалось нам главное — захватить мост в целости и сохранности. Не для себя старались — для пехоты и тыловых своих подразделений. А сами мы надеялись перебраться через реку вброд, так как грузоподъемность моста, обозначенная на карте, была всего 15 тонн. Не для танка Т-34 деревянный этот мост.

Но когда вышли к реке, увидели, что дело скверное. Наш берег обрывистый, противоположный — пологий, но топкий. Заряжающий Воробьев вброд перешел через речку, самое глубокое место ему по горло. Кричит оттуда:

— Дно илистое! Не река — болото. Сядут танки!

Скоро у моста собрался весь батальон. Комбат капитан Кульбякин говорит:

— Попробуем мост. Как считаешь, Мацапура?

Отвечаю:

— Попробовать можно. Разрешите?

Экипаж и десантники сошли с машины, лейтенант Погорелов пошел через мост впереди танка. Он как бы ведет меня. Включаю вторую скорость, мост покряхтывает, дышит, как живой. Ведь в нашей тридцатьчетверке сорок тонн веса. На середине моста был стык бревенчатого настила, проложенного с этой и с той стороны. Подвожу машину к стыку, чувствую, как моя часть моста садится в воду. Еще миг — и стык преобразуется в ступени, в лестницу, по которой танк не поднять. Включаю сразу четвертую скорость, машина проскакивает стык и благополучно выезжает на берег. Используя этот прием, прошли за нами и все танки батальона. Мост изогнулся к воде, как лук, но непомерную для себя нагрузку все-таки выдержал.

22 июля бригада вышла к пригородам Люблина. До окраины оставалось километра два, когда вражеская артиллерия открыла сильный огонь. Впереди шли машины лейтенанта П.И.Болотова, где находился и комбат капитан А.Н.Кульбякин, и лейтенанта И.И.Борисова, за ними — наша. Прорваться на окраину удалось только этим трем машинам. Здесь нас опять встретил массированный огонь орудий, поставленных на прямую наводку. Вижу, как болотовская машина выскакивает на перекресток, сбивает газетный киоск и, подмяв прятавшуюся за ним противотанковую пушку, скрывается за поворотом. Прорваться за нею вслед нам не удалось. Сперва была подбита машина Борисова, потом моя. С огромным трудом под непрерывным огнем вывели мы из боя свои танки, причем в наш попал еще один снаряд, пришлось на ходу сбивать пламя. Весь экипаж получил сильные ожоги.

Отходя, мы видели в поле перед городом много подбитых танков. Атака явно не удалась. Наступили сумерки, а машина Болотова все еще не вернулась. По всем расчетам и горючее у нее давно кончилось, и боеприпасы. Застряла она где-то на обратном пути. Живы ли наши товарищи?

Хлынул дождь, под дождем мы ремонтировали машины, когда кто-то крикнул:

— Комбат вернулся!

В медсанчасти мы их увидели. Механик-водитель Иван Базунов лежал, прикрытый плащ-палаткой. Погиб. Его на своих плечах вынесли остальные четверо. Двое из них — комбат и заряжающий Михаил Зорин — были серьезно ранены. Лейтенант Павел Болотов и стрелок-радист Виктор Пенин отделались царапинами.

Оказалось, их машина пробилась к городскому саду, где разгромила зенитную батарею, потом более часа сражалась в одиночку на городских улицах. Прямое попадание снаряда вывело танк из строя. Расстреляв все снаряды и патроны, экипаж задними дворами выбрался из города.

Дождь все лил. Болотов, отдохнув с полчаса в нашей машине, стал собираться. Попросил кое-какой инструмент.

— Зачем тебе?

— Машину ремонтировать.

— Отдыхай. Мы сами управимся.

— Да не вашу. Свою.

— Шутишь?

— Нет. Пойду в Люблин. Дождь прикроет.

Пытались его отговорить, он и слушать не захотел. Рассказал подробно, что и как повреждено в танке, спросил совета. Ну мы коллективно обсудили это дело, дали советы, он ушел. Подробности его путешествия в тыл врага, в ночной Люблин, не стану рассказывать. Скажу только, что танк стоял на центральной улице, что мимо время от времени проходили немецкие патрули, а внутри машины, стараясь не шуметь, ремонтировал пробитый топливный трубопровод Павел Иванович Болотов. Потом завел двигатель от аварийных баллонов со сжатым воздухом (аккумуляторы были разбиты) и часа в два ночи вернулся на танке в расположение бригады. На броне боевой машины мы насчитали 68 снарядных отметин. Пушка и оба пулемета также были повреждены.

Утром 23 июля бои за Люблин возобновились, однако нашему экипажу участвовать в них не довелось. Лейтенант Погорелов, вернувшись от начальства, сказал:

— Есть особое задание. Пойдем встречать немецкий бронепоезд.

В назначенный пункт западнее Люблина вместе с четырьмя танками Т-34 прибыла и батарея самоходных установок СУ-85. Заняли позиции на лесных опушках, по обеим сторонам железнодорожного полотна. Не знаю, кто приказал встретить бронепоезд именно в этом месте, но сам выбор позиций был очень удачным. Железная дорога проходила здесь по высокой насыпи, а наши танки встали внизу, в ложбине, в мертвом пространстве для орудий бронепоезда.

Уже далеко за полдень со стороны Демблина показался бронепоезд. Шел в сторону Люблина, видимо, на подмогу окруженному гарнизону. Был он темно-серого цвета с черно-белыми крестами на бортовой броне, пушки короткие, но крупного калибра. Ползет, не очень спеша, вид грозный.

Как было приказано, мы сперва открыли огонь по середине бронепоезда, по тепловозу. Надо было вывести из строя его двигатели. Фашисты тотчас ответили. Сильно рявкнули тяжелые пушки. Позади нас, метрах в ста, стояла вековая сосна. Снаряд сшиб ее, и она свечкой пошла вверх. Однако ближе к нам снаряды не рвались — мертвое пространство, тут уж противник ничего не мог поделать. Между тем пушки наших танков и самоходных установок били точно. Тепловоз загорелся, все окуталось черным дымом. Орудия и пулеметы бронепоезда смолкали одно за другим. Слышно было, как внутри, под броней, рвались боеприпасы. Немцы выкинули белый флаг, стали выскакивать из дверей бронеплощадок. Наши десантники сгоняли их в кучу и тут же отправляли в тыл.

В это время по радио нам передали, что город Люблин очищен от противника, 16-й танковый корпус идет к Висле, к Демблину. Свою бригаду мы нагнали уже близ Демблина, когда за город шел жестокий бой. На следующий день, 25 июля, освободили Демблин, вышли на Вислу. За образцовое выполнение заданий командования в боях за Люблин и Демблин 107-я Вапнярская Краснознаменная танковая бригада была награждена орденом Суворова II степени.

Не задерживаясь в Демблине, наша бригада двинулась по правому берегу Вислы на северо-запад, к Варшаве. 3-й батальон опять шел головным по шоссе, наш взвод — во фланговой разведке проселочной дорогой. Ночью в назначенном пункте присоединились к батальону.

Встретил нас комбат капитан Кульбякин. Он был ранен в ногу, но лечь в госпиталь отказался. Так и ходил и ездил: правая нога обута в сапог, левая — в толстой бинтовой повязке. Капитан приказал мне отвести танк с дороги, чтобы не врезался в него кто-нибудь в темноте. Все танки были уже рассредоточены по обе стороны шоссе. Только машина лейтенанта Сихарулидзе еще стояла на дороге. Опершись о лобовую броню, лейтенант поторапливал механика-водителя Василия Минакова, который, лежа под днищем танка, затягивал лючок масляного бака.

Отогнав машину с дороги, я включил плафон внутреннего освещения, проверил, все ли у меня в порядке. Такая уж доля механика-водителя. Ребята, пользуясь передышкой, выбрались наружу, курят, башнер Иван Воробьев травит очередной анекдот, а я копаюсь в своем хозяйстве. Иначе нельзя. Хочешь, чтоб твоя машина всегда и всюду была на ходу, отдавай ей каждый свободный час и каждую минуту.

Слышу у нас в тылу (если можно назвать тылом местность, по которой только что прошел передовой танковый батальон) характерный вой мотора. Это тяжелая немецкая самоходка «фердинанд». Шла она на такой высокой скорости, что никто из нас не успел ничего сделать. В открытый люк я увидел промелькнувшую черную громаду, снопы красных искр из выхлопных труб, услышал мощный удар брони о броню. «Фердинанд», не заметив стоящий на шоссе танк старшего лейтенанта Сихарулидзе, с ходу врезался в него. От удара у тридцатьчетверки лопнула задняя броня, машина сдвинулась вперед, сбив с ног Сихарулидзе. А Василий Минаков, лежавший под днищем, отделался, как говорят, легким испугом.

Сихарулидзе вскочил на ноги, с проклятиями бросился к «фердинанду». Не разглядел в темноте, что это за гусь, думал, наша отставшая машина. Из самоходки выскочили трое. Лейтенант сгоряча прихватил одного из них за грудки, кричит:

— Ты что, крот? Слепой, да?

А «слепой» — за пистолет. Тут только под расстегнутым воротом его комбинезона заметил Сихарулидзе немецкие петлички. Выбил у него пистолет из рук. Второго взял живьем Воробьев, третьему удалось убежать в лес.

Встал вопрос: что делать с «фердинандом»? Взорвать? Жалко. Техник-лейтенант Орешкин отвел машину с дороги, отключил подачу топлива. Поедут наши тыловики, подберут. Так оно и вышло. Потом этот «фердинанд» использовали для своих надобностей тыловые подразделения бригады.

В ходе нашего наступления к Варшаве и в последующих боях с контратаковавшими эсэсовскими танковыми дивизиями в конце июля — начале августа 107-я бригада часто перебрасывалась с одного участка фронта на другой. Запомнился мне город Седлец (Седльце) с его узкими улочками и старинными домами, Минск-Мазовецкий (Миньск-Мазовецки) — крупный узел шоссейных дорог. Но более всего запомнились здешние коварные болота.

Был случай, когда батальон вышел из лесу на широкую поляну. Обыкновенная летняя поляна — зеленая, буйно заросшая овсюгом. А остановить танк на ней нельзя. Две-три минуты — и машину засосет, а если дернешь ее резко, сразу сядет в болото по башню. Здесь-то и пригодились нам припасенные еще под Ковелем дубовые бревна. Именно дубовые! Экипаж, который тогда поленился и заготовил себе бревна полегче — из сосны, например, — хватил горя. Дерево это слабое, под гусеницами быстро крошится. Выбраться на таких катках из болота трудно.

В боях и на маршах на лесисто-болотистой местности наше положение осложнялось тем, что в воздухе господствовала вражеская авиация. Фашистские самолеты рыскали над всеми дорогами, а тебе податься с машиной некуда — и справа топь, и слева.

Однажды, возвращаясь из разведки, мы вышли на открытое место, к небольшой речке. На карте обозначен мост, но моста нет — взорван противником. Конечно, такая речка для танка не задача. Но дело в том, что протекает она через болото, ширина которого 120–150 метров. А в болоте уже прочно засели почти все машины нашего батальона. Танкисты трудятся, крепят к гусеницам бревна, моторы ревут. Выбраться из болота они в конце концов смогут, но сколько времени это займет? Противник рядом, налетят его бомбардировщики — уничтожат батальон.

Комбат Кульбякин — он только что получил звание майора — приказал мне провести танк через болото и оттуда, с сухого места, вытянуть тросом застрявшие машины. Конечно, и я мог сесть, как они, но другого выхода не было. Скажу честно: глядел я на это болото — и оторопь брала. Думал, не пройду. Однако приказ есть приказ. Снял я сапоги, полез в вонючую жижу. Решил сперва прощупать дорогу своими ногами. Иду. Где по грудь, где по горло, а где и руками подгребать приходится. Поближе к речке грунт твердый, песчаный. Речка извилистая, одна петля к ближнему краю болота тянется, другая — к противоположному. Значит, часть болота можно пройти по твердому грунту, по руслу речки. Так я и сделал. Наметил ориентиры, повел танк. Несмотря на мою, так сказать, рекогносцировку, пришлось преодолеть метров около ста болота в натуральном его виде. Трудно дались эти метры, грязь с травой лезла прямо в люк, отгребал ее одной рукой. А дать газу нельзя — сразу посадишь машину. Когда гусеницы зацепились за твердый грунт, вздохнул с облегчением.

Вывел танк на сухое место, ребята зацепили тросом ближнюю завязшую машину. Вытянул ее. Потом двумя машинами стали тянуть другие. Каждая из них, в свою очередь, становилась тягачом, и минут сорок спустя, когда солнце низко спустилось к западному краю горизонта, весь батальон был на противоположной стороне болота.

Сразу же тронулись в путь, в сумерках вошли в польское село. В дальнем конце улицы еще клубилась пыль, поднятая отступавшей немецкой колонной, а нас уже окружили местные жители. И плачут, и смеются, и «ура» по-русски кричат. Суют нам в люки хлеб и сало, тычут пальцами в дальний конец улицы: там, дескать, фашисты. А одна девушка бросила мне громадный букет красных георгин. Этот букет уже засохших цветов наш экипаж возил с собой до Одера, пока гитлеровцы не подбили машину.

За селом батальон нагнал вражескую колонну — мотопехоту эсэсовской дивизии, автомашины с военным имуществом. Проутюжили гитлеровцев, двинулись дальше. На рассвете вышли к очередной реке. У нас была задача захватить мост. Обычная при глубоких танковых рейдах задача едва не обернулась для нашего экипажа бедой. По моей оплошности.

За собой и за другими механиками-водителями замечал я на войне такую особенность. Как бы ты ни устал, в трудный момент усталость как рукой снимает. Ну а если трудности такой не видно, ты расслабляешься. На минуту, на миг. Этот миг и таит в себе иногда грозную опасность.

Когда батальон вышел к реке, майор Кульбякин приказал лейтенанту Погорелову перейти мост первым.

— Если, — говорит, — все в порядке, дашь красную ракету.

Лейтенант скомандовал: «Вперед!» — я повел машину. Уверен, что будь этот мост деревянным, узким, слабым, я провел бы по нему танк со всем вниманием. Но мост был железобетонный, огражденный каменными тумбами и довольно широкий. Я не спал уже вторые сутки и посреди моста как-то отключился. Глаза открыты, а ничего не вижу. Очнулся от резкого окрика лейтенанта:

— Сергей, свалимся!

Сонная пелена мгновенно спала с глаз, вижу, правая гусеница уже давит тумбы ограждения. Ну вывернул я машину, вывел ее на берег.

Впереди чистое поле, дорога, редкие березки. Солнце только-только поднялось над дальним лесом. Лейтенант открыл верхний люк, разговаривает с помпотехом Орешкиным (он ехал на броне вместе с десантниками). Противника не видно, можно давать красную ракету, и Погорелов зарядил было ракетницу. Вдруг слышу его команду:

— Слезть с машины! В укрытие! — И ко мне: — Мацапура, «юнкерсы»!

Бомбардировщики шли к нам со стороны леса. И десантники, и весь экипаж метнулись в поле. Тут хоть ямка, хоть бугорок, а все ж укрытие. Я покидать машину не имею права до последней крайности. Но я-то хоть защищен броней, а вот почему лейтенант Орешкин остался на крыле танка, не знаю. Наверное, потому, что хотел помочь мне, наблюдая за «юнкерсами».

Как потом выяснилось, в батальоне вовремя заметили воздушную опасность. Танки отошли с опушки в глубь леса, противник их не обнаружил. Но мне в чистом поле досталось крепко. Под бомбежку я попадал не впервые. Знал, что главное в такой ситуации — держать себя в руках, следить за бомбардировщиками в открытый верхний люк. А тут еще и Орешкин с крыла комментирует:

— Самолеты стали в круг, первый идет в пике.

Да, «юнкерс» пикирует на мою машину, черные мячики бомб отрываются от фюзеляжа. Медлить нельзя. Резко бросаю танк в сторону, бомбы рвутся далеко, поле заволакивает дымом и пылью. Кричу Орешкину:

— Слезай, зацепит!

Он послушался, укрылся под кривой березой.

А я опять стою, слежу из люка за вторым пикировщиком. Вот он отваливает из круга, по которому ходит с десяток «юнкерсов», устремляется вниз, на танк. И опять все повторяется: черные мячики бомб, рывок машины в сторону, грохот разрывов. Так они гоняли меня по полю до седьмого пота, крупные осколки били по броне. Эта их охота за мной продолжалась минут 15–20, пока летчики не потеряли танк в тучах пыли, поднятой взрывами. А может, им просто надоело швырять бомбы впустую.

«Юнкерсы» ушли на запад, в сторону леса. Все, кроме одного. Этот уже не пикировал. Он низко ходил кругами над полем, рев его мотора оглушал. Громко, но не страшно. Высунулся я из люка: чего он мечется? Гляжу, он прямо «бреет» землю, а летчик из кабины грозит мне кулаком. Ну и меня забрало — сделал ему рукою озорной солдатский жест: на-кась выкуси!.. С тем гитлеровец и улетел восвояси.

Подошли экипаж, десантники, лейтенант Орешкин. Воробьев, улыбаясь, говорит:

— Зря ты старался. Не понял тебя фриц.

А я полагаю, понял. Потому, что жест международный и перевода с русского языка на немецкий не требует.

Все поле изрыто воронками. Взрывной волной сорвало с танка правое крыло и дубовые бревна. В тот же день я приварил вместо крыла половину разрезанной вдоль железной бочки.

В первых числах августа 107-я танковая бригада дралась уже на подступах к Варшаве, у ее предместья Праги, что на восточном берегу Вислы. Бои были ожесточенные, но потерь бригада не понесла. Во-первых, потому, что мы занимали оборону на очень выгодной, открытой к северу, в сторону контратакующего противника, местности, а во-вторых, и главное, потому, что основной контрудар фашистские танковые дивизии нанесли по нашему соседу — 3-му танковому корпусу 2-й гвардейской танковой армии. Этот корпус вынужден был отойти, оказался в полуокружении, и нас бросили к нему на выручку.

Гитлеровское командование собрало для контрудара весь цвет своих танковых войск, в том числе дивизии «Герман Геринг», «Викинг», «Мертвая голова». Не помню точно, с какой из них довелось нам иметь тогда дело, но знаю, что это была эсэсовская дивизия. Ее танковые части были зажаты 107-й танковой бригадой и двумя тяжелыми танковыми полками в мешок, загнаны в болото и там расстреляны. Когда бой кончился, мы насчитали в этом болоте более 20 тяжелых и средних немецких танков. Часть из них была подбита, часть брошена экипажами в исправности.

Под Варшавой мы перешли к обороне. Окопали, замаскировали танки. Начались бои местного значения. Однажды утром над расположением батальона появился двухфюзеляжный фашистский самолет-разведчик. Солдаты называли его «рамой». Ходил он над нами низко, нахально, ну и доходился. Появился наш истребитель, дал несколько очередей. «Рама» задымила, пошла на посадку, плюхнулась на нейтралке, ближе к нашим позициям. Начальник связи батальона старший лейтенант Першип и еще один радист бросились к самолету с автоматами. Экипаж разведчика попытался оказать сопротивление, но был в бою уничтожен. Першин и радист взяли в плен только одного гитлеровского офицера. Фашистские кавалеристы хотели выручить экипаж самолета, выскочили из ближнего леска, но мы осадили их пулеметным огнем.

Недолго простояли мы в обороне, нас сменили стрелковые части. Бригада тут же двинулась на юг. Мы вышли к Висле километрах в 70–80 юго-западнее Варшавы. На западном берегу реки 8-я гвардейская армия вела бой за удержание и расширение плацдарма, который впоследствии вошел в историю под названием магнушевского плацдарма (там стоит городок Магнушев).

Около четырех часов пополудни 3-й батальон остановился на опушке леса, с которой видна была Висла. Ее пересекал понтонный мост, построенный саперами Войска Польского. Первым двинулся к мосту взвод старшего лейтенанта Бенке, за ним — взвод лейтенанта Погорелова. Шли мы рассредоточившись, машина от машины — метров сто. Внимательно наблюдали за воздухом. Такая предосторожность себя оправдала. Когда танк Бенке (механиком-водителем у него был Козлов) въехал на мост, налетели фашистские бомбардировщики. С обоих берегов реки по ним ударили зенитные батареи, один самолет сбили. Но другие «юнкерсы», прорываясь сквозь огневой заслон, настойчиво бомбили переправу, позиции зенитчиков, дорогу, по которой двигались танки нашей роты.

Я видел два прямых попадания в мост. Его сорвало, понесло вниз по течению вместе с танком старшего лейтенанта Бенке. Висла здесь широкая, ближе к середине реки есть песчаные отмели. К одной такой отмели и приткнулся сорванный мост. Что там произошло дальше, мы узнали на другое утро, а сейчас мне опять пришлось гонять танк по полю, увертываясь от фашистских бомбардировщиков. В такое же положение попали еще четыре машины, подходившие к мосту. Потерь мы не понесли. Даже недавно прибывшие к нам молодые механики-водители Ншан Дарбинян и Владимир Пермяков показали себя молодцами. Вели танки уверенно, хорошо маневрировали. А главные силы батальона майор Кульбякин отвел в глубь леса.

Во время этой бомбежки произошел случай несколько анекдотического характера. Выскочив из танка, башнер Иван Воробьев кинулся в сторону от дороги. Увидел большую старую воронку от бомбы, прыгнул в нее и… сел прямо на спину немецкого радиста. После бомбежки Воробьев приволок пленного и его радиостанцию к комбату. При допросе выяснилось, что именно этот радист, заброшенный из-за Вислы в наш тыл, наводил на цель фашистскую авиацию.

В лесу батальон простоял до рассвета. Саперы пригнали по Висле железную баржу. Ее буксировали за тросы две моторные лодки. От саперов мы узнали, что танк старшего лейтенанта Бенке благополучно переночевал на песчаной отмели и уже перевезен на плацдарм.

Первыми на баржу для переправы въехали две машины — наша и младшего лейтенанта Васильева (механиком-водителем у него был Пермяков). Натянулись тросы, моторные лодки потащили баржу через Вислу. Шли медленно, моторки с трудом преодолевали течение. Мы были уже на середине реки, когда появились три «юнкерса».

Бомбили сильно. Водяные столбы по два, по три сразу вздымались у самого борта, баржу кренило и раскачивало, танки, скользя юзом, придвигались то к левому борту, то к правому. Осколком перебило один трос, баржа сразу развернулась, потянула за собой единственную теперь моторку. Ее слабый двигатель не мог справиться с такой нагрузкой, нас несло вниз по течению. Вынесло на отмель, что почти посредине реки. Здесь баржа и застряла. Цель для «юнкерсов» — лучше не выберешь. Однако тут нам крепко помогли зенитчики — как потом мы узнали, это была польская батарея. Она отогнала фашистские самолеты.

Оставаться на отмели, ждать, пока саперы опять наладят переправу, нельзя. День только начался, «юнкерсы» обязательно прилетят.

— Будем искать брод, — сказал лейтенант Погорелов.

Воробьев скинул комбинезон, вошел в воду, двинулся к противоположному берегу. Гляжу на него — чистый водолаз. Топает по дну, уже и белобрысая макушка исчезла, только поднятые вверх руки торчат. Вытолкнет его вода — он принимается нырять, пока не найдет, где помельче. Так и проторил нам дорогу.

Теперь дело за мной. По моим расчетам, в самых глубоких местах вода дойдет танку до башни. Люки я задраю. Опасность в другом — в том, что в воздухоочистителе под напором воды может образоваться воздушная пробка. Но если поведу машину на малых оборотах, то масло в воздухоочистителе на какое-то время задержит влагу, не даст ей просочиться в мотор.

Так я все прикинул, развернул машину, глянул еще раз на солнышко, — может, косые утренние его лучи и послужат мне подводным ориентиром? Завел мотор, танк сполз с отмели в реку, желтовато-зеленоватая мгла засветилась перед стеклом моего триплекса. Держу машину на малых оборотах, аккуратно работаю рычагами. Иду верно — поперек течения. Это видно по песчинкам, проносящимся за триплексом. Вдруг танк забуксовал, повернулся по течению. Тяну потихоньку за правый рычаг, слышу под гусеницами звук: «гр-гр». Зацепились за твердый грунт. Машина легко разворачивается к берегу, вода сразу светлеет и спадает вниз. Вижу солнце, глинистый обрыв, в нем гнезда стрижей.

Вслед за мной перевел с отмели свой танк Пермяков. Лейтенант Погорелов ударил по обрыву из пушки. После третьего фугасного снаряда берег осел, и по этому проходу машины выбрались на кручу.

Впереди широкое, с небольшими буграми поле, поближе к берегу заросли ольхи, чуть подальше отдельные кустики. Там, примерно в 700–800 метрах, шел бой. К Погорелову подбегает офицер-пехотинец, просит: — Танкисты, помогите пехоте!

Он быстро сориентировал Погорелова в обстановке, мы выдвинулись на правый фланг стрелкового подразделения. Я загнал свой танк в котлован, поросший по краям кустарником. Отличная позиция на этой открытой местности. Весь день вместе с пехотинцами из 8-й гвардейской армии мы отражали настойчивые контратаки противника. Сожгли четыре фашистских танка.

Бой был очень напряженным. Не раз пришлось выводить танк из котлована, чтобы не только огнем, но и маневром помочь пехотинцам отбросить гитлеровцев. К семнадцати часам мы израсходовали все горючее и почти все боеприпасы. Стоим в зарослях ольхи, впереди, метрах в 300–350, за буграми — противник. Оттуда бьет по зарослям «пантера». Снаряды валят деревца, но рвутся довольно далеко от танка. А мы помалкиваем, бережем последний десяток снарядов на крайний случай.

Вдруг стук по задней броне:

— Ребята, это я, Барабонов. Привез вам и того, и сего. Вылазьте!

Выбираемся из люка. Федор один.

Спрашиваю:

— Навели мост саперы?

— Навели.

— А где твой ЗИС?

— Около берега. К вам не подъехать. Сильный огонь.

— Горючее привез?

— Да. И снаряды. Пошли!

В танке остался у орудия лейтенант Погорелов, а мы вчетвером — Голованенко, Сильных, Воробьев и я — вместе с Барабоновым принялись перетаскивать горючее и боеприпасы от автомашины к танку. Расстояние было небольшое, метров 400, но по ровному полю, которое простреливалось и орудийным, и пулеметным огнем противника. Ползком, толкая перед собой, перекатили две бочки горючего, каждая по 200 литров, потом взялись за снаряды. Тяжелая это работа — ползти с ящиком весом в 80 килограммов. Но все обошлось благополучно.

А спустя час-полтора, еще засветло, тоже под огнем, пробрались в рощу замполит капитан Н.С.Тиньков, заместитель командира батальона по строевой части капитан Ф.Ф.Гладуш и секретарь парторганизации батальона старший лейтенант С.А.Аношин. Вообще-то говоря, неожиданное появление начальства всегда настораживает. Сразу припоминаешь все свои ошибки и огрехи — не влетело бы за них. Но увидеть старшего начальника на передовой, да еще в тяжелом бою, — совсем иное дело. Очень это радует солдата, поднимает его боевой дух.

В нашем батальоне офицеры были как на подбор. Я уже неоднократно упоминал комбата майора А.Н.Кульбякина. Скупой на слова, решительный, отлично знавший тактику, он проводил танковые атаки так, что батальон обычно добивался успеха при минимальных потерях. Поэтому мы, выполняя ту или иную задачу, знали, что комбат не допустит промаха и ненужных жертв. Верили ему беспредельно.

Заместитель Кульбякина по строевой части капитан Ф.Ф.Гладуш внешне представлял из себя типичного кадрового командира. С отличной выправкой, бравый, внимательный к нуждам солдатского коллектива. В бою его танк появлялся на самых опасных участках. Федор Филиппович был много раз ранен и контужен, а однажды так сильно обгорел в подбитой машине, что медики едва его выходили.

Под стать строевым офицерам были и наши партийно-политические работники. Замполит капитан Н.С.Тиньков был энергичный веселый офицер. Зря нотаций читать не любил. Если и проберет тебя крепко, то понимаешь — за дело пробрал. И уходишь после беседы с ним с желанием исправить свою ошибку, с верой, что сможешь ее исправить. О чем бы ни говорил с нами Тиньков, слова его западали в душу, умел он их выбирать — самые нужные и самые понятные солдату слова. Не раз, когда выходили из строя командиры подразделений, замполит смело брал на себя командование и действовал отлично.

Секретарь парторганизации батальона старший лейтенант С.А.Аношин тоже постоянно был впереди. Сколько я его помню в боевой обстановке, он всегда с десантом, на броне танка. Очень смелый человек. И очень душевный. Он дал мне вторую рекомендацию для вступления в партию, а когда вскоре после войны случилась у меня крупная неприятность, помог мне, как должен помогать коммунист коммунисту.

Когда Тиньков, Гладуш и Аношин пришли (а точнее, приползли по-пластунски) к нам на передовую, первым их вопросом было:

— Горючее, снаряды есть?

— Есть, — отвечает лейтенант Погорелов.

— Люди накормлены?

— Нет.

— Почему?

Я принес из танка вещевой мешок, где хранился сухой паек. Его нам выдали на пять дней вперед перед форсированием Вислы. Но когда танк шел с отмели к берегу, вода, набравшаяся внутрь машины, обратила сухой паек в «мокрый». Капитан Тиньков посмотрел на эту кашицу из хлеба и концентратов, сказал, что еду экипажу подвезут немедленно. И верно, вскоре, в сумерках, пробрался к нам боец с термосами, где был горячий жирный суп и каша с мясом. Кроме того, он принес и сухой паек.

Мы ужинали, когда высоко в ясном закатном небе прошли на восток эскадрильи «юнкерсов». К этому времени по вновь наведенному, теперь уже свайному, мосту переправился через Вислу весь 3-й батальон, а невдалеке от нас встала на огневую позицию зенитная батарея Войска Польского. Она вела огонь по «юнкерсам». Команды наших соседей были понятны и без перевода. Самолет, например, называется у них «летак».

Часов в десять вечера в роте состоялось партийно-комсомольское собрание. Пришел к нам и замполит капитан Тиньков. Он ввел коммунистов и комсомольцев в курс последних событий на плацдарме. Рассказал, что пехоты здесь мало, поэтому 16-й танковый корпус придан 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова.

— Нынче некоторые из вас познакомились с гвардейской пехотой в бою, — добавил Тиньков. — Как впечатление?

— Крепко дерутся, — отвечаем.

— Соратников по Сталинграду никто не встретил?

И он рассказал, как 16-й танковый и наша 107-я бригада вместе с 8-й гвардейской армией (она тогда была еще 62-й армией) защищали Сталинград, как была окружена и ликвидирована 300-тысячная фашистская группировка.

— Надо помочь пехоте расширить плацдарм, — закончил он. — Завтра утром переходим в наступление.

Таким был метод Тинькова в работе с людьми. Командиры ставили нам конкретные боевые задачи, а он, замполит, всегда искал, находил и разъяснял нам внутреннюю связь событий, стремился, чтобы каждый солдат понял общую ситуацию, сложившуюся в такой-то момент на таком-то участке. Это очень помогало в бою. Совсем по-иному воюешь, когда осознаешь, что, как и почему происходит далеко вокруг твоего танка, когда твой взгляд на события не ограничен куском местности, который видишь через триплекс.

Подобный подход к рядовому бойцу, стремление расширить его боевой и политический кругозор я наблюдал у многих командиров и политработников. Еще в июне сорок первого года, когда 126-я стрелковая дивизия попала в окружение под Шяуляем, командир 358-го артполка майор Анисимов сказал нам: «Наша цель — Полоцкий укрепленный район. Там должна быть 11-я армия». И мы, прорываясь из окружения, иногда группой из пяти — семи красноармейцев и сержантов упорно шли к Полоцку и в конце концов соединялись с полком и дивизией. Случилось это потому, что мы знали, куда и зачем идем.

Попав во 2-ю танковую армию, я увидел, что и ее командующий генерал Богданов, и комбриг Тихон Порфирьевич Абрамов, и его замполит Дмитрий Иосифович Цыган, и многие другие командиры не упускали случая поговорить с солдатами по душам, объяснить общую задачу. Причем умели сказать коротко и образно, без лишних деталей. Мы, рядовые и сержанты, чувствовали это доверие к нам и платили за него славными боевыми делами.

Но вернусь к событиям средины августа на магнушевском плацдарме. После собрания в нашей роте капитан Тиньков ушел в соседнее подразделение, а мы стали готовиться к бою. Ночь была душная, безветренная. Да и вообще август сорок четвертого года запомнился мне изнуряющей жарой. Утром, в одиннадцатом часу, когда началось наступление, в танке нечем было дышать. Фашистская тяжелая артиллерия и бронепоезда вели массированный огонь по нашим позициям.

Танки прошли около километра выгоревшим полем, а пехоты нашей что-то нигде не видно. Проскочили посадки из чахлых, с побуревшей листвой акаций, впереди открылось уже ржаное поле. Увидел наконец пехотинцев. Их двое, с автоматами. Слева перебегало еще несколько человек. Пыльные буруны очередей немецкого крупнокалиберного пулемета пробежали по ржи. Вот пули пробарабанили и по лобовой броне танка. Голованенко — наш стреляющий, шахтер из Ворошиловграда — первым заметил пулемет, который вел огонь с опушки редкой рощи. Пулемет был смонтирован на автомашине. Голованенко сбил его сразу же. Подъехали к ней. Машина горит, возле нее громадная куча стреляных гильз. Трупы шестерых фашистов.

Невдалеке ударили немецкие танковые пушки. Чувствуем, бьют вслепую. Слышат нас, но не видят. Подбегают пехотинцы, которых мы обогнали во ржи. Кричат, что впереди, за лесом, речка Пилица и брод. Фашистские танки Т-III и пять-шесть машин с автоматчиками отходят лесом в нашем направлении. Не иначе как прорываются к броду.

Лейтенант Погорелов развернул взвод, пошли на сближение. Из леса на опушку выехал немецкий средний танк — прямо под наш огонь. Два снаряда попали в него одновременно. Рванулись мы в глубь леса. Он редкий. Видно, как с вражеских автомашин спрыгивают и разбегаются солдаты, как пытается остановить их офицер. Стучат танковые пулеметы, офицер падает, скрежещет под гусеницами раздавленная автомашина.

Идем к речке Пилице. Вот и она. С первого взгляда вижу, что пройти ее нельзя. Даже не доходя полсотни метров, танк начинает садиться. Почва зыбкая, как студень. За рекой три домика под шиферными крышами. С чердака одного из них бьет пулемет. Голованенко стреляет, сшибает пулемет вместе с крышей. Тут же сильнейший удар в башню, треск, снопы искр внутри танка, как при электросварке. Слышу голос Володи Голованенко:

— Серега, ничего не вижу.

Он сильно контужен. Лейтенант Погорелов сменяет его у пушки.

Огонь противника усиливается. Отвожу машину к лесу, щупаю глазами берег, ищу следы колесных или гусеничных машин. Где же он, этот брод? Нигде никакого на него намека. Жара невыносимая, хочется пить, язык стал как рашпиль.

До семнадцати часов мы вели огневой бой с артиллерией и танками противника. Подбили еще одну противотанковую пушку. Брод так и не нашли. Получили по радио приказ перейти к обороне.

Отошли мы на удобные позиции, осмотрелись. Поблизости только одна машина. А еще три танка из нашей роты сидят в трясине по башню. Противник ведет по ним огонь — не подступись. Но кое-как все же удалось подцепить за трос машину Пермякова. Трос короткий, я должен тащить засевший танк с открытого места. Это еще ладно! Но когда начал его тащить, то и моя машина стала садиться в болото. Что делать? Решили подождать до сумерек. Подойдет батальон — вытащим. Чтобы обмануть фашистов, экипажи двух танков после нескольких довольно близких разрывов вражеских снарядов выкинули из люков на броню дымовые шашки, а сами отошли в лес. Издали такое впечатление, что танк подбит и горит.

Фашисты совсем было прекратили стрельбу, и все обошлось бы благополучно, но дело испортил младший лейтенант Васильев — командир третьей засевшей в болоте машины. Экипажу он приказал отойти в лес, сам остался в танке. Открыл огонь. Вражеские артиллеристы немедленно ответили и подбили неподвижную машину. Васильев был убит.

Трудно мне говорить о нем, давать какую-то оценку его действиям. Трудно потому, что, с одной стороны, был он человек еще очень молодой, но смелый, решительный. Погиб на боевом посту. А с другой стороны, погиб понапрасну. Смелость на войне тогда ценна, когда имеет крепкий фундамент — ясную цель и высокое воинское мастерство. Иначе она обращается в безрассудную лихость. Еще мальчишкой прочитал я где-то про один случай из времен гражданской войны. Эскадрон конницы с клинками наголо атаковал бронепоезд и до последнего человека полег под пулеметами. Тогда мое воображение захватила эта картина, я тоже хотел с клинком скакать на бронепоезд. Потом, в сорок первом, узнав войну в ее натуральном виде, суровую, жестокую, не прощающую ни малейшей оплошности, понял, что война — это прежде всего тяжелый и непрерывный труд. Хороший солдат — всегда трудяга. Он знает цену пота и крови, он не подставит себя под огонь противника ради амбиции или ложного самолюбия. А когда приходит конец, такой солдат встречает его спокойно и с достоинством, как издавна повелось на Руси. А «красивая смерть» — это пусть остается для плохого кинофильма.

Было еще светло, когда в лесу зафырчала автомашина. Ну конечно же наш Барабонов со своим ЗИСом, доверху набитым ящиками со снарядами. В ближнем тылу бродили еще группы гитлеровцев и даже отдельные танки, а он сумел проскочить к самому переднему краю. Знал, что после такого боя боеприпасы у нас на исходе. Кабина и борта автомашины изрешечены осколками. А спросишь, где попал под огонь, отшутится: «О том я после войны расскажу. Девчонкам на вечеринке. А ты давай не задерживай — сгружай боеприпасы». И весь с ним разговор.

Уже в сумерках подошли к нам остальные танки 3-го батальона. Совместными усилиями быстро вытащили все три завязшие машины. Две из них, экипажи которых дымовыми шашками имитировали пожар, были в целости, третья — танк младшего лейтенанта Васильева — получила пробоину в корпусе. Мотор не имел повреждений. Ремонтники быстро залатали пробоину, и к утру машина была в строю.

На следующий день получилась у нас неувязка с пехотинцами, которая могла бы плохо кончиться. Танки стояли в молодом саженом сосняке, поблизости окапывался стрелковый батальон. Противник видел нас плохо, вел редкий и неприцельный огонь. Под машиной старшего лейтенанта Сихарулидзе, метрах в ста пятидесяти от нас, укрылся начальник штаба стрелкового батальона, с ним связисты с радиостанцией. Вдруг залп немецких шестиствольных минометов накрыл машину Сихарулидзе.

Одна мина попала в лобовую броню, сорвала с танка оба крыла. Этим легким повреждением все и ограничилось, так как экипаж был внутри машины, пехотинцы — под ее днищем.

Последовал еще залп — опять по тому же месту. Мы тоже закрыли все люки. Когда огонь стих, слышу: рация работает уже под днищем нашего танка. Так и есть — начальник штаба батальона с радистами перебрались к нам. Причем работают не только на прием, но и на передачу. Вылез я из люка, говорю:

— Товарищ старший лейтенант, прошу отойти от машины.

А он зло так спрашивает:

— В чем дело, сержант?

— В том, что ваша рация работает на передачу и вас засекли немецкие пеленгаторы. Накроют одним залпом.

— Не командуйте, — отвечает. — Здесь я приказываю.

В этот момент подошел мой ротный, капитан Карпенко. Как всегда, не повышая голоса, он разъяснил старшему лейтенанту простую истину: наши собственные танковые радиостанции работают на передачу только в крайнем случае. Иначе их сразу же засечет противник. Ну а последствия ясны.

Карпенко кивнул в сторону танка старшего лейтенанта Сихарулидзе:

— Вам этого мало? Прошу уйти от машин.

Начальник штаба стрелкового батальона с ворчанием переместился со своими радистами в глубь леса, но как только они возобновили радиопередачу, туда опять полетели мины, а потом и снаряды.

В обороне на реке Пилица 3-й батальон 107-й танковой бригады простоял более двух месяцев. С пехотинцами завязались у нас добрососедские отношения. Когда случались на плацдарме перебои в снабжении (фашистская авиация постоянно бомбила переправы), делились друг с другом чем могли. То мы им хлеба подбросим, то они нам махорки.

Фашисты оборонялись за речкой, метрах в двухстах, Как вечер, кричат с той стороны: «Эй, Иван, у тебя опять на обед кукуруза?! Приходи, покормим! У нас баранина». Ну мы, разумеется, в долгу не оставались. Володя Пермяков, бывало, такую речь толкнет в ответ, что мы со смеху катаемся.

А в ночь на великий наш праздник 7 Ноября в расположении фашистов поднялся переполох. Трещали пулеметы и автоматы, рвались ручные гранаты. Потом все стихло. Под утро пришел к нам посланец от соседей-пехотинцев, притащил полмешка немецкого шоколада, бутылки с красным вином.

— С праздничком, — говорит, — вас, товарищи танкисты! Примите подарок. Ребята просили передать.

Рассказал, что ночью ходили в разведку. Удачно Взяли трех «языков», в том числе офицера. На обратном пути натолкнулись на землянку, а в ней продовольственный склад. Решили, что не следует добру пропадать. Тем более что у нас праздник.

Вскоре после октябрьских праздников 107-ю танковую бригаду сняли с переднего края, отвели ближе к Висле. Отсюда мы повзводно переправлялись за реку, к своим тыловым подразделениям, переводили машины на зимнюю смазку, после чего возвращались на плацдарм.

21 ноября был у нас опять праздник, так сказать, армейского значения. 2-я танковая армия была переименована в гвардейскую, 16-й танковый корпус стал 12-м гвардейским танковым, 107-я танковая бригада — 49-й гвардейской танковой. Состоялся торжественный митинг, нам вручили гвардейские значки.

После митинга командующий армией генерал Богданов обходил строй подразделений 49-й гвардейской Вапнярской Краснознаменной, ордена Суворова танковой бригады. Остановился и возле нашего танка, спрашивает:

— Механик-водитель машины номер триста двадцать два жив-здоров?

Отвечаю:

— Так точно, товарищ генерал!

— Я-то, — говорит, — думал, ты громобой, косая сажень в плечах. Помнишь город Пухачев?

Как же мне не помнить?! На ближних подступах к городу, когда мы разгоняли метавшихся во ржи гитлеровских пехотинцев, путь танку пересек неведомо откуда выскочивший вездеход. Я едва успел затормозить. Он тоже тормознул. Кричу из люка разные веские слова, а водитель вездехода в ответ: «Не горлань, начальство везу». Говорю: «Начальство тем более должно правила знать». Гляжу, приподнялся брезент, сам командарм Семен Ильич Богданов кивнул мне головой. «Ты прав, танкист, — говорит. — Должно знать!» И поехали они дальше. А номер моей машины он, видимо, запомнил.

Сейчас он подал мне руку, пожал крепко, спрашивает:

— Значит, держишься на земле, гвардеец?

Говорю:

— Матушка-Русь держит, товарищ командующий.

Честно сказать, большую я тогда гордость испытывал. И за себя, и за нашего батю, за командующего, который помнил солдата, даже если война столкнула его с ним случайно, на несколько минут.