Товарищ Сталин, вы большой ученый…

Так получилось: далеко от Москвы

не было долго жратвы у братвы.

Хлеб разрезали шпагатом, как мыло:

птюха на сутки, и – никаких.

Братва похудела и походила

скорей на покойников, чем на живых.

Я сладко держал за щекою мякину

после строгого дележа.

Мне мерещились синие автомашины,

в которых буханки ржаного лежат.

Впрочем, у всех застывало в глазах

изумленное выражение —

это больно зрачки раздирало в глазах

голодное воображение.

Хлеб был таким же, как зимнее солнце.

Но зимнее солнце светило, однако…

Однажды вольняшки за восемь червонцев

нам боданули в карьере собаку.

Дворняга служила за просто так,

смотрела в глаза спокойно и мудро

и, все понимая, под острый тесак

подставила голову январским утром.

Мы жрали, глаза друг от друга пряча,

«радость собачью» – похлебку собачью.

Лишь доходяга-интеллигент,

как резавший в прошлом собак физиолог,

поглядывал молча на «эксперимент»

и продолжал исповедовать голод.

Разжарившись в тропике знойном барака,

на нарах, руками коленки обвив,

братва вспоминала о милых собаках

поэмы, исполненные любви.

Осень, охота… с лоснящейся шкурой,

нос пó ветру, в хлябь приозерную врос

в гипнотической стойке

поднебесной скульптурой

великолепный охотничий пес…

А вот молчаливый артельщик Пикейкин

(был упакован покруче, чем Крез)

с уваженьем унылым припомнил ищейку,

самую умную в обэхаэс…

В канаве, в дымину, бугор наш Дремлюга,

с ним рядом – смешная и жалкая Жучка:

лижет хлебало запойного друга,

всю ночь охраняет остаток получки…

Вот Ловчев пришел из конторы усталый.

«Только успел ступить на крыльцо —

Альма, понимаете, зацеловала,

собственно говоря, все лицо…»

Он был, разговор полуночный, наукой

верности, честности и простоты.

Лишь грязная личность, по прозвищу Сука,

нам затыкала рты.

Но мы еще долго болтали в бараке

и губы одной самокруткою жгли,

а за оградою выли собаки —

собаки, которые нас стерегли.

Бульдоги, болонки, упряжки Клондайка…

Мы жрали собак и жирком обросли.

Собратья известной космической Лайки

в ту зиму дистрофиков многих спасли.

И может быть, душ наших переселенье

не метемпсихоза мистический бред —

хочу испытать я второе рожденье,

да-да, через тридцать, не более, лет.

Тогда я испробую жизни собачьей,

и взвою взахлеб на луну от тоски,

и тихо, по-человечьи заплачу

от нечаянной ласки хозяйской руки.

Я женщину, вылившую помои,

буду боготворить, любя,

и взгляда загадочной чистотою,

человек, я смущу тебя.

Всегда буду ласков за просто так,

взгляну в глаза спокойно и мудро

и, все понимая, под острый тесак

подставлю голову однажды утром…

. . .

И вот тебе раз – случай выкинул номер:

я жил себе жил, неожиданно помер,

присобачили душу…

…Был слеп, жрать хотелось

и не расхотелось уже никогда.

Помню щенячью свою оголтелость,

ну а потом приключилась беда:

нас всех оторвали от мамкиных сисек,

саму замочили, чтоб выть не могла,

меня завернули в листы «Независьки»…

Проклятая нелюдь!.. Удушлива мгла…

Оклемался в помойке, объедков нажрался,

поскуливал, вылез, в коллекторе дрых…

Поздней живодеру в удавку попался,

а он мне под дых, пропадлина, под дых!

Но я ему в яйца вцепился – был шустрым,

на случках легко завоевывал сук…

Держал шесть кафе,

в брюхе было не пусто…

Пинали, вязали,

умел вырываться из рук.

Инспектор-хапуга

прикрыл эти наши столовки,

бывало, дня по три ни крошки не жрал.

И выжил: использовал волчьи уловки…

Жизнь эту собачью в гробу я видал…

Ну что ж, венценосцы Творенья,

гоните бездомных, шмаляйте!

Бомжам перепульте

печень, сердце, кишки,

мастырьте ушанки,

из шерсти пимов наваляйте,

пеките из «лучших друзей» пирожки…

А после вгрызайтеся друг другу в глотку,

чем брезгуют волки, орлы и слоны.

От брюха хлещите сивушную водку —

забудете жалость и чувство вины…

Я больше не взвою, не гавкну, не рыкну,

клыков не оскалю и не поскулю,

а если рожусь человеком – привыкну:

я все-таки жизнь

и нормальных двуногих

люблю.

Флора доцвела – не налюбуешься,

в сентябре волшебен листопад.

Поутрянке поплотней обуешься

и шагаешь в лес, как на парад.

Там тебе опята присягают,

в небе – эскадрильи журавлей,

об отлете трубно извещают

всяких местных уток и гусей,

а всегда зимующие птицы

об отчизне леса говорят;

спят, священнодействуя, грибницы

белых подосиновых маслят.

Нет в лесу трибун и мавзолеев,

пехотинцев, танков и ракет;

я о том нисколько не жалею,

что в лесу гражданских шествий нет.

Сохлый кедр, похожий на зенитку,

взял на мушку первую звезду;

ливень – чтобы вымочить до нитки —

льет из туч, когда домой бреду.

Я тут глух и нем и беззащитен,

равенством со всем зверьем пронзен,

ангелам – до бездн душевных виден,

просветом вдали вознагражден.

Запыхавшись, пью из свежей лужи

теплое парное молоко.

Кажется, что нет меня снаружи,

и душе от этого легко.

…Вселенная и в лужах и в болотцах

заглядывалась на саму себя,

по-моему, выискивая сходство

планетки нашей с капелькой дождя.

Природа дивной жизни круг свершала.

Изящно кружевца латал паук,

над ним пичуга хищно трепетала —

позавтракать стремилось все вокруг.

Пчелы рабочей мед, глазунья солнца,

укропа дух, колбаски кабачков…

Летят с дерев бесплатные червонцы

в ладони благодарных бедняков.

Те дни осенние спасли меня

от насморочной скукотищи хлада.

Был полон клен октябрьского огня,

а большего тепла душе не надо.

Огонь… Зело стихия лучезарна —

в нем пламенного цвета торжество,

команде шибко мнительных пожарных

его не загасить напором аш-два-о.

Калиной кисло-сладкой скулы сводит,

багряных красок веселит накал,

их – померещилось – слегка на взводе,

цедя винцо, Целков намалевал.

Не смертный страх, не горечь увяданья

на сад и лес навеял листопад —

но знак надежд на прежние свиданья,

как миллионы осеней назад.

Когда, солируя в ветвях дубовых,

полощет горлышко залетный птах —

обалдевает дуб в тоске любовной,

а слово замирает на устах.

О бабье лето!.. У меня нет слов.

Ясней – они в священном безъязычье.

В душе – восторг, свобода и любовь.

Был глух и нем, с чего бы петь по-птичьи?

Слепец! ты пьян в пивнушке

«Кайф Незнанья»,

пой и не думай (то есть не греши),

чтó есть душа: лишь краешек сознанья?..

или оно – окраина души?..

Люблю торчать раззявой из раззяв

у клумбы Иры, варежку разинув, —

очам достаточно поникших трав,

прощального сиянья георгинов.

Бомбят со свистом желуди пространства

пруда, полянки, вызревшей лозы…

Восславим же порядков постоянство! —

Верхи довольны, и скромны Низы.

И перелет легко выносит птица,

как из подвала раб – мешок муки.

Презри, душа, понятие «граница»:

жизнь – беспредельна, дальние – близки.

Видать, и мне порыв настырный нужен,

чтоб мысли вровень с чувством увязать,

а буковки, как дюжину жемчужин,