Трагедии

Он отчизну для того ли

В сердце нес,

Чтобы сгинуть в сей юдоли,

Словно пес,

Чтобы, вражескую злобу

Не смягча,

Напитать собой утробу

Палача?

Что ж досель палач в почете?

10 Где ответ?

Зрите: кровь на эшафоте

Вопиет.

Пусть лжецы, многоглаголя,

Строят ков —

Он не принял ни пистоля

От врагов!

Тот, кто вырвал меч из ножен

Роковой,

Нынче скорбен и встревожен,

20 Сам не свой.

Он самим собой оплеван

Навсегда,

Плачет: мол, сгореть готов оп

Со стыда.

Он раскаянием дышит

В этот миг.

Сон убийцам не утишит

Духовник.

Ибо знает Неподкупный

30 Их дела.

Не отмыть души преступной

Добела.

Совесть их не зря пророчит

По ночам.

Червь бессонный сердце точит

Палачам.

Пусть провидит кару божью

Каждый вор,

Кто признал скрепленный ложью

40 Приговор!

Все те, кто облечен уменьем чрезвычайным

С кошачьей ловкостью карабкаться по райнам [186];

Морские призраки, кому покорна снасть,

Тефидой сызмальства [187] баюкаемы всласть;

Честная гильдия при колпаке и робе,

Чьей лишь приливный дух пользителен утробе;

Седые кормчие, из коих ни один

Тугому ложу волн не предпочтет перин,

Но отдыхает кто, пассат впивая свежий,

10 Заякориваясь у чуждых побережий;

Вы, кто за много лет просолены рапой,

Ведущие суда испытанной тропой, —

Над парусом моим примите руководство,

Над замыслом воспеть благое Мореходство!

И пусть Лаврентий [188] нам напутствие пошлет

(Не тот, что древле был изжарен, — нет, но тот,

Что в Индии теперь наместником), — и силу

Ветрам попутным даст, и прочность даст кормилу,

Благословением в пути поможет нам

20 Счастливо проскользить по хлябям и волнам.

Кого древнейшими почесть из мореходов —

Об этом длится спор средь множества народов,

Однако истина в веках сокрыта мглой:

Сугубо Греция гордится похвалой

Язону, Тифию [189] — всем аргонавтам славным,

Что обессмертились походом мореплавным

За золотым руном; но также Тир давно

В морях использовал долбленое бревно;

Египет вступит в спор, доказывая жарко,

30 Что камышовая всего древнее барка;

Британец правоту докажет нам свою —

Мол, прежде всех пошил из козьих шкур ладью;

Этруски говорят, что якорь отковали,

А финикийцы — те, не первыми едва ли,

Уменье обрели, с Уранией в ладу [190],

Плывя, держать в виду Полярную Звезду;

И славу древнюю доносят отголоски,

Сколь гордо по морям шли корабли родосски;

Кефисом [191] первый был прият весла удар,

40 Шпринтов [192] срубил Дедал, а парус — сшил Икар,

Тот — создал галеас, сей — выстроил караку [193],

За первенство любой готов пуститься в драку,

На каждый аргумент имеется ответ,

И цель у всех одна: урвать приоритет.

Но некоторый дух мне шепчет, с ними споря,

Что первый Мореход рожден из пены моря,

Где близ Энкхейзена [194] ведет на юг пролив,

И ток соленых вод особенно бурлив.

Влагорожденный сей Моряк столь баснословен

50 На суше скорбью был, что плот связал из бревен

И жил на нем, пока через пролив впервой

Его не отнесло волною штормовой.

И с той поры, прельщен достатком постоянным,

Он стал паромщиком, полезным поселянам;

Он звался ван дер Скуп [195] — скупился на деньгу;

Но, перед гильдией решив не быть в долгу,

Со смертного одра уже спеша ко гробу,

Ей завещал колпак, а купно с ним и робу,

Что стали с той поры одеждой моряков

60 И будут таковой служить вовек веков.

Как бы то ни было — оставим тему эту,

Ко главному пора нам перейти предмету.

Легко ли описать, сколь с мифом схожа быль,

Когда, придя на верфь, узришь: заложен киль,

Вокруг воздвигнуты леса высокорослы,

Здесь топоры стучат, а там грохочут теслы,

И вверх, где до сих пор зияла пустота,

Шпангоуты [196] растут, как ребра из хребта,

Чтоб разойтись, и вновь, с изящностью разумной,

70 Сомкнувшись, довершить охват громады трюмной.

Вот корпус корабля почти уже готов,

Сверкают медь и сталь изогнутых бортов,

И доски корабля впитать не могут боле,

Чем впитано уже смолы и канифоли.

Быстрей, чем я пишу, корабль, чаруя взор,

Растет, как цитадель, вернее — как собор,

Противостав богам [197], страшащимся, что ныне

Титаны новые, творимые твердыни,

От семени людей возросшие враги,

80 Вот-вот с Юпитера потребуют долги

За кровь давнишнюю, придавленную Этной,

За то, что трон отца поверг древнезаветный.

Спрошу однако же: а исполины где,

Что возмогли б сию махину свесть к воде?

В деянии таком предполагать победу

Еще уместно бы, пожалуй, Архимеду.

Здесь нужен бы Атлант, иль новый Геркулес,

Кто на плечах держать способен свод небес!

Утишься, род людской! Смирись, признайся проще:

90 На действие сие тебе не хватит мощи!

Однако нет! Народ, не слушая меня,

Титана катит, как Троянского коня,

Громада движется, и вот, творцам в утеху,

Со стапелей летит, в воде прорвав прореху.

Встревожен бог морской: со дна, изглубока,

Качает тростником густого парика,

И в синеве бурчит: Ничтожные людишки!

Вам покажу ужо, как богу ставить шишки!

За Схевелинг ваш флот [198] пусть выплывет скорей,

100 Дорида там живет [199] средь юных дочерей,

А я засну пока в тиши, в придонном иле,

Куда меня, увы, плотины оттеснили.

Корабль на воду встал, и совершенства в нем,

Творимые людьми, все краше день за днем:

Сперва рангоуту черед, а следом — вантам [200],

Растет над марсом марс [201], как будто над гигантом

Встал колоколен ряд, как будто род людской

С них мыслит обозреть подвластный край морской,

Вдали сыскать Олимп, слывущий необорным, —

110 Да вострепещет Марс пред марсом рукотворным!

Вот — исполин готов. Так встань на рейд смелей

Пред анфиладою могучих кораблей!

О сколько флагов здесь глядит с высоких стенег [202]!

Расцветок фейерверк узри, иноплеменник:

Здесь пурпур, киноварь, лазурь и серебро,

Здесь весело очам, отрадно и пестро,

Гербы и вымпелы овеществили грезу:

Да, здесь геральдика пришла к апофеозу!

На синем — Саламандр. Льву — придан красный фон,

120 Здесь — воспарил Орел, там — возлетел Грифон,

Златоочитый хвост Павлин Юноны вскинул,

И Белый Голубь здесь, — когда потоп отхлынул,

Он ветвь масличную доставил на ковчег,

И с ней на вымпеле запечатлен навек.

Я зрю Меркурия, Персея и Пегаса,

Морского чудища вон там грозит гримаса,

Что деву сторожит, скорбящую в плену;

Зрю полный Зодиак, зрю Солнце и Луну,

Сплетаются ветра над синею равниной,

130 И, беззаботствуя, полощут парусиной.

С каким изяществом — корабль возьми любой —

Обшивка галерей [203] украшена резьбой!

Но, корабельщики! Бы что ж, не христиане?

Иль спьяну сей красой кичитесь в океане?

Пусть море вас дарит богатством чересчур,

Так нужно ль, чтоб его растратил самодур?

За нечто сходное был древле Тир наказан.

Но — проповедовать пиита не обязан.

Творенье дивное! Меня к тебе влечет!

140 Невеста сей страны, княгиня наших вод!

Пленясь красой твоей бесценной диадимы,

Почуял сам Нептун страданья нестерпимы;

Киприда, мнится мне, в тебе воплощена —

На створке устричной когда спешит она

К себе на Кипр, — скользит, прещедро брызги мещет,

Любовью пламеня все то, что в море плещет.

Тот, кто взойдет на борт, с восторгом там узрит

Бизань, и фок, и грот, и битенг [204], и бугшприт,

И клюзы в палубе — просветы для отдачи

150 Каната с якорем, коль их назвать иначе;

Баталерский отсек; поварню, где всегда [205]

На весь дубовый дом готовится еда;

Вот — готлинги [206], а вот — чудовищное дуло

Страшилища войны, литого картаула [207];

Вот — ядра тяжкие, вот — склад пороховой,

Что мог бы Цербера вогнать в предсмертный вой;

Вот — кубрик, шканцы — вот; а далее — каюта,

В которой рулевой живет не без уюта;

Вот, наконец, и трюм. Воскликнешь ты: Моряк!

160 Безумец, как нырнешь ты в сей стигийский мрак [208]?

Там вечной ночи край, в котором все незримо,

Там легче заплутать, чем в катакомбах Рима,

Там — полюс северный! Ты просто глуп и слеп,

Коль хочешь лезть туда, в подводный сей вертеп!

Все жито герцогства сюда сгрузи — неполным

Сей трюм окажется. Скупец вручает волнам

Свое имущество, — пусть весел, пусть угрюм,

Он дома — плотию, но духом — втиснут в трюм.

Вот — выстроились в ряд ответственные лица,

170 Те, с кем к венцу сия отбудет молодица:

Вот — полномочный клерк [209], он фрахта главный страж;

Вот — шкипер, штурман — вот; в рассчете на примаж [210]

Усердные вдвойне; баталер, боцман, плотник,

Цирюльник, канонир, пригитерсный работник [211],

Парусовщик, профос [212] (при надобе — палач),

Блюститель бренных тел, а проще молвить — врач,

И, наконец, назвать необходимо кока,

Что стряпает на всех, не нарушая срока.

Матросов сотня здесь, и даже не одна,

180 Штандарт — другой солдат, коль в них нужда видна;

Поварня ломится от всякого припаса;

Тут лабардан, крупа и вяленое мясо;

Гороха, сухарей довольно взято впрок;

Все боцман уплетет, что ни сготовит кок.

И не чета ему столичные обжоры,

Что до еды блюдут три дня голодной форы.

Обычай заведен на судне испокон

Порядку следовать и уважать закон;

Тому, кто совершит поступок непотребный —

190 Покражу, драку, брань, — грозит устав судебный,

И виноватому воздастся по делам:

Накажут поркою, присудят к кандалам,

Привесят на нок-рей, насильственно купая [213],

Под килем проведут [214], лишат в добыче пая.

У всех, кто трудится, — законный кров и стол.

Еда — четырежды. На шестерых — котел.

Здесь время вахтами и звоном склянок числят.

Глупец, кто сей уклад несовершенным мыслит.

Так что напомнит нам — мы спросим наконец —

200 Могучий сей корабль? — Лишь княжеский дворец,

Воздвигнутый на страх надменным супостатам,

Сверкающий резьбой, и мрамором, и златом,

Где на любом шагу — ступени, тайники,

Чьи погреба темны, чьи залы высоки,

Чьи балки в росписях, а вид дозорных башен

Для ока пришлеца и радостен, и страшен,

Где ни один слуга не смеет встать с колен,

Завидя, что грядет владыка сюзерен,

Из чьих высоких стен взирают сквозь бойницы

210 Тяжелых кулеврин [215] ужасные зеницы;

Где спорные дела решаются всегда

По справедливости законного суда.

Как птица на заре ширяет без усилья,

Готовясь в воздух взмыть, распластанные крылья,

Вот так и мой корабль, чаруя очеса,

На раины высоко возносит паруса,

Дубовый исполин неспешно снасти травит

И поперек валов к далекой цели правит;

Так точно, как пловец, раздетый донага,

220 Едва оглянется назад, на берега,

Всю мощь и ног и рук тугим даруя водам, —

Так в плаванье корабль стремится полный ходом.

Вот голубь, кажется, восщебетал вдали;

Трикраты слышен клик: "Салют, констапель [216]! Пли!"

Далекий зов рожка — и раздается эхом

Глухих рыданий звук, смешавшийся со смехом.

Нет, в море никакой не высветит Фарос [217]

Всех тех опасностей, которые матрос

В минуту грозную обязан грудью встретить,

230 Чтоб их преодолеть, чтоб доблестно ответить

На бешенство стихий. Он говорит не зря,

Что знает наизусть все звезды, все моря

И все прибрежия. Сколь много саг изустных

Возможно бы собрать о кормщиках искусных, —

Как тот или иной счастливый путь сыскал

Средь грозных отмелей и смертоносных скал.

Все ужасы Харибд, все Сцилл водовороты,

Пучины жуткие, в которых тонут лоты,

Буруны пенные — дурных вестей гонцы,

240 Слепые отмели, надводные гольцы,

Ветра, сулящие в пути одно лишь худо,

Чрезмерная жара и тягостная студа,

Мгла, непрозрачная для самых зорких глаз,

Тоска полночная — "собачьей вахты" час [218],

Шуршанье тяжких волн среди пустой равнины,

Их вечный переплеск — и хрупкость древесины,

Которой моряки вручили жизнь свою;

Томление по тем, кто ждет в родном краю,

С детьми и женами прискорбная разлука,

250 Рутина странствия, безмерная докука,

Подгнивший такелаж, подпорченность харчей,

Болезни, множество нежданных мелочей,

Тайфуны, наконец, угроза флибустьеров —

Все, что растет в умах до сказочных размеров.

Однако — небосклон уже все мене хмур,

И роздых нам сулит учтивый Палинур [219]:

Встречает ныне тех, кто морю бросил вызов,

Страна смиренных волн и благодатных бризов.

Убавя паруса, ослабив грота-шкот [220],

260 Отрадно созерцать форштевня гордый взлет,

Покуда Гелиос, сверкнув прощальным взглядом,

Уступит Небеса блистательным Плеядам.

Весь небосклон — в звездах. Бездействует штурвал.

Обвисли паруса. Корабль заштилевал.

Но буря, зародясь у скал, в прибрежной пене,

Уже приблизилась, и в небе звезд все мене.

И шорохи опять плодятся над водой;

Весь океан укрыт туманною грядой,

Неся и шторм, и хлад, и град, и дождь, и вьюгу,

270 Востоку — Запад враг, враждебен Север — Югу,

Зефира Эвр на бой, безумствуя, зовет,

Точит слезу Борей. Рыдает грозный Нот [221].

Прибой, обрушившись на Сирты [222] и на мели,

Язвит прибрежия чем доле, тем тяжеле;

Эола истерзав [223], первичный Хаос путь

Изыскивает, чтоб весь мир в себя вернуть,

Но тою же Эол ему монетой платит;

С приливом спорит вихрь, и волн громады катит.

Но какова судьба, скажите, корабля,

280 Что ввергнут смерти в пасть, разверстую, бурля?

Он сбережен сухим: стараньями матросов,

Уборкой парусов, работою насосов;

Корабль в опасности уже со всех сторон,

И мнится — сам Нерей [224] вот-вот утратит трон;

Вот — мачтою корабль прокалывает тучи,

Тотчас же — прямо в ад несется с водной кручи,

Страх перед бездною людей объял сейчас;

Лжет рулевому руль, а штурману — компас.

Смолкают музы здесь. Вот так во гневе яром

290 Случается восстать турецким янычарам,

Вскипеть, взреветь, взроптать, возжаждать всей душой

Кровавый самосуд устроить над пашой.

Но гнев морских богов смирить, спасенья ради,

Умеет Тифий мой [225], простившись с частью клади;

Он мачт не пощадит, когда велит нужда;

Все лишнее пожрет пусть алчная вода.

В снастях он слышит вой ветров, лихих и шалых,

Ни солнца он не зрит, ни маяка на скалах,

Лишь изредка ему, как грозный знак, блеснет

300 Перун Юпитера чрез темный небосвод;

Вот утро, наконец, невзрачное настало,

И тот, кто уцелел, глядит вокруг устало.

Безжалостна судьба: разгул ночных часов

Не уберег ни рей, ни мачт, ни парусов;

На скалах, на песке спасенные созданья

Дрожат в отчаянье и страждут состраданья;

В волнах скользит доска, лежат вповал на ней

Кто мертвый, кто живой — полуживой, точней;

Другие, обретя последнюю отвагу,

310 Из шлюпки яростно вычерпывают влагу,

И тщетным выстрелом доносит вдаль мушкет

Мольбу о помощи — спасенья в море нет.

Не чудо ли, Протей [226], что эти люди ныне

Еще не сгинули в разгневанной пучине?

Не меньше ужасов, коль скоро мой пинас

То к небу, то к земле свершает страшный пляс,

Готовит якоря, но стать на них не может;

Скалистый брег, явясь, гребцов обезнадежит,

И Кавр [227] безжалостный, воспряв из глубины,

320 Их в пене погребет вспружиненной волны.

И день, и два, в три пучины полны гнева,

Измученная снасть дымит от перегрева [228],

И загорается, и рвется, будто нить:

Не сплеснить бедную, и нечем заменить.

Чтоб упредить сию беду хотя отчасти,

Потребно отдых дать переслужившей снасти:

По палубе разнесть, терпя любой ценой

Опасность гибели, влекомую волной.

Вот эти одолеть стихий недоброхотства —

330 И есть важнейшая заслуга Мореходства:

Уместно доблестных ее побед венцу

Пенфесилее [229] бы самой пойти к лицу,

Кто, войска во главе, своим одним лишь видом

Внушала должный страх властительным Атридам [230],

Кто луновидному щиту благодаря,

Существенный урон дорийцам сотворя,

Доподлинную всем свою явила силу —

Дерзнула бросить клич всемощному Ахиллу!

Но знает Океан и отдыха часы,

340 Позволив дочерям себе чесать власы.

На корабле — досуг: затеи, песни, шутки,

Сердца возвеселит игра моряцкой дудки,

И солнцем ублажить теперь пора себя,

Тому подобно, как, по Кеику скорбя,

У Алкионы [231] есть на берегу забота

Почистить перышки, готовясь для полета,

И вдаль к супругу мчать: так повелось с тех пор,

Как им отчизною воздушный стал простор.

Владеет множеством искусств моряк бывалый,

350 К примеру, тяжкий рей брасопить [232] силой малой,

Иль сделать должный галс, иль фордевинд кормой

Умело уловить, — а под ночною тьмой,

От коей, кажется, никто не сыщет спасу, —

Свой курс препоручить надежному компасу.

Лилея целится [233], Арктур держа в виду,

С мечтой облобызать Полярную звезду.

О привлекательность чудесного магнита!

Божественная власть в тебе и тайна скрыта:

Поведай мне, прибор, почто стрела твой

360 Всегда устремлена в полночные края,

Томима сотни лет соблазном неизвестным,

Влекома лишь к одним Медведицам Небесный!

Колени преклоним пред истой лепотой

Счисления светил, наукою златой,

Что позволяет путь среди коварных хлябей

Исчислить с помощью прекрасных астролябий,

Доподлинно узнать, несколько небосвод [234]

Своей срединою восстал из дольних вод,

Иль, небольшую дань пожертвовав старанью,

370 Павлина отыскать над неба южной гранью,

Там, где Возничего столь высоко взнесло,

Что он язвит главой лебяжее крыло [235].

При вспоможеньи сих созвездий путеводных

Курс проложить легко во всех просторах водных.

Гиппарх, Анаксимандр [236] — вас ныне восхвалю:

Вы словно маяки, что светят кораблю,

Атланты, кем ответ охотно подается

На всякий правильный ответ морепроходца;

Здесь Тихо помяну [237], который возродил,

380 Сатурна огорчив, счисление светил,

Шлифовкой огранил свой несравненный разум

И дал нам звезд чертеж, порой чуть зримых глазом,

Чтоб ныне Кастор [238] мой, средь моря путь держа,

Провел его прямым, как лезвие ножа.

Вот — ученик его [239], кто, правда, не пирожных

Творец, но дивных карт, орудий всевозможных,

Средь коих — глобусы, чудесные шары,

Столь верные, что нам никто до сей поры

Подобных не давал, — а также лоций темы,

390 В которых с точностью неслыханной рекомы

Морские отмели, скалистые брега —

Все то, что в моряке зрит вечного врага.

Дубовый замок мой, на Пафосе загружен [240]

(Чтоб фрахт его свезти — большой обоз бы нужен),

Сегодня якоря подняв из кипрских вод,

До устья нильского назавтра досягнет,

В Партенопейский край [241] придет, заверить смею,

Где пели некогда сирены Одиссею,

И беспрепятственно могли бы корабли,

400 Восход узрев сто раз, пройти вокруг Земли [242].

Так мчится мой Пегас, вовеки не устанет,

Где птицы прочие лишь крыльями табанят [243]!

Но слышу жалобу: покуда плыл ковчег,

Иссяк и затонул златой, счастливый век,

Железный век настал. Явилась Алчность миру,

Ввела "мое", "твое" и вознесла секиру,

И кинула полям, плодя кровавый гнев,

Драконовых зубов чудовищный посев.

Урок невозместим попранным Правосудьем,

410 Защиты у него искать невместно людям,

Всяк ладит свой забор, доверья нет ни в ком,

Над живорыбным всяк своим дрожит садком.

Да, выкинуть за борт, пожалуй бы, не худо

Исчадье оного всемерзостного блуда:

Да сгинет навсегда сей выродок презлой!

Нет места жалости! Долой его, долой!

Скитайтесь по любым, известным вам, просторам,

Но будьте верными делам и уговорам,

Блюдя Христов закон, искореняйте лжу,

420 Ничем потворствовать не смойте грабежу,

Прославьтесь честностью! Не зря Эол-владыка,

Чтоб каждому пришлась известная толика,

Народу ниву дал любому под косьбу,

Чтоб людям не вступать в ненужную борьбу,

И чтобы всем и вся был ясный принцип ведом:

Сколь неудобно жить, рассорившись с соседом,

И что любой надел — всех прочих только часть,

Что тела член, решив от всех иных отпасть,

Чинит себе же вред. Но, если цели благи,

430 К которым корабли спешат по синей влаге,

Благословение, о Господи, низлей

На них, как на браду священника елей [244];

По слову моему прославься, Мореходство!

Пусть будет образ твой символом превосходства

Поставлен в море, там, где в Тессел [245] бьют валы,

И штевни где всегда от пены волн белы.

Там да воздвигнется осьмое чудо света!

Пусть будет статуя по-княжески одета,

В короне пусть брильянт пылает, как свеща,

440 На золото не след скупиться для плаща,

Корсаж из бархата, в кораллах и рубинах,

Зеленым будет пусть, как цвет воды в глубинах,

Пусть, будто Флотовождь, стоит сей образ так:

Зажав в деснице жезл, а в шуйце — флотский флаг.

Воззрятся на пего, воспряв со дна со вздохом,

Морские божества, поросши древним мохом,

Се — покровители саморазличных стран,

Кому прибрежный край, иль выход к морю дан.

Там — зрю Венецию, помолвлену с волнами,

450 Престольный Лондон зрю, соседствующий с нами,

И гордый Лиссабон, и занятой Марсель,

И Амстердам, чей блеск неоспорим досель,

И хлебный Данциг зрю, — а вот, по воле Божьей,

Грядут и мавры к нам, сверкая черной кожей,

Кумиру моему воздать по праву честь,

На паруса его глаза горе возвесть.

Земля — поблизости [246]. Вот — лоцманские боты

Спешат избавить нас от страха и заботы,

Умело в порт введя, — и вот, как всякий раз,

460 Тритоны вод морских сопровождают нас.

Вот — крепость Мейдена [247], очам уже открыта, —

Всем главам таи глава — наш Хофт-архипиита,

И бог залива, Главк [248], средь волн необорим,

На танец нимф зовет. Беседку Моря зрим [249],

Сей рынок христиан, край роскоши уместной,

Где Биржа славная взнеслась в простор небесный, —

И вот уже причал, желанный столь, и вот

Нас амстердамских дев встречает хоровод,

В нагрудных кружевах, без головных уборов,

470 Танцуют и поют, даря сияньем взоров.

Двух девочек сюда счастливый рок привел [250]

Нас танцем усладить и музыкой виол,

Ведь каждая из них — Дианы светлой жрица.

Что ж, якорь отдадим. Пора остановиться.

Здесь должно обрести конец морской тропы,

Здесь к дому Румера ведут меня стопы,

Истерли славный чей порог за многи леты

Ваятели, певцы, художники, поэты.

Пусть не колокола, но пени горожан

Того в последний путь сопроводят, кто вдовам

И сиротам всегда на редкость образцовым

Был покровителем, свой уважая сан.

Пусть мантия того, кто презирал обман,

На клиросе висит свидетельством суровым[252],

Что добродетель чтит свое с господним словом

Единство, а отнюдь не собственный карман.

Рыдай, о Амстердам! Скончался муж, который

10 Всю жизнь был для тебя надежнейшей опорой.

Кем заменить того, чей дом теперь в раю?

И все же, гордый град, гордись, гордись по праву —

Как некогда Катон умножил Рима славу,

Так благородный Хофт умножил и твою!

Запел пройдоха Рейнчик,

Запел на новый лад:

Уж если есть портвейнчик

В бокалах бесенят,

При них и этот гад.

Почто, прохвост, повесил хвост[254],

Поджал его под зад?

Отменнейшею курой

Почтили небеса

10 Наш Амстердам понурый, —

Ну, чем не чудеса,

И это ль не краса,

И что мудрей, чем власть курой?

Да, ну а что — лиса?

Считалась та наседка

За важное лицо:

Златое — и нередко! —

Несла она яйцо.

Народ тянул винцо,

20 Текла река из молока,

Любой жевал мясцо.

Но Рейнчик морду лисью

Решил явить и там,

И тут же двинул рысью

В беспечный Амстердам,

И приступил к трудам;

Созвал народ — и ну орет:

"Я вам совет подам!

Не быть бы вскоре худу!

30 Вам всем грозит беда!

Вы что же за паскуду

Пустили в сень гнезда?

Горите со стыда!

Я вас навек, — Рейнтьюля рек, —

Спасу, о господа!"

Надзорщик, глупый малый[255],

Все выслушал всерьез, —

Он, взор напрягши вялый,

Порой видал свой нос

40 И мнил: "Рейнтьюля — гез!"[256]

"Ты славно скис!" — подумал лис, —

"Закроем же вопрос".

Лис бедной птахе глотку

Немедля разорвал

И курью плоть в охотку

Терзал и раздавал,

И люто ликовал,

Народ, как встарь, глодал сухарь,

А Рейнтье — пировал.

50 Но с голоду, поди-ка,

Народ, не залютей;

Деревня взвыла дико:

"О, тысяча смертей

На лисовых детей!

Мы все в беде! Где ж кура, где?

Ни мяса, ни костей!"

Заслыша рев мужичий,

Оскалил Рейнтье пасть:

"Блюдите свой обычай!

60 Теперь — лисичья власть,

Я править буду всласть,

Чтоб мой сынок доспел бы в срок

В начальники попасть!"

При сих речах Рейнтьюли

Глаза мужик протер,

И взвыл: "Меня надули!

Да это просто вор!

Невиданный позор!

Ох, и задам да по мордам —

70 Пускай не мелет вздор!"

Тогда дошло до дяди,

Что он не ко двору,

И он, спасенья ради,

Убрался подобру:

Залез в свою нору

И начал пить, чтоб утопить

В вине свою хандру.

Но спрячешься едва ли

На самом дальнем дне:

80 Над ним нужду справляли

Все кобели в стране.

Лис возрыдал к жене,

Она ж ему: "Прилип к дерьму,

Не липни же ко мне".

Тому, кто лис по крови, —

Не верьте чересчур:

Пусть прячется в дуброве

Стервец, крадущий кур, —

Будь рыж он или бур;

90 Прочь словеса — живет лиса

В любой из лисьих шкур!

Пускай поет колоратуру,

Но поначалу снимет лисью шкуру.

Чтоб нечто лакомое съесть

И в лужу все-таки не сесть.

Мартен, друг мой и соратник [258],

Начинай свою игру,

К ней слова я подберу,

Растревожу весь курятник.

Есть мотив для песни, друг:

Нынче Коппену каюк [259].

Чрезвычайно расторопен,

Из Брабанта он пришел;

Средь полей и нищих сел

10 Долго пробирался Коплен,

От испанского меча

Мощно давши стрекача.

Он собранием петушьим,

Чуть явясь ему впервой,

Тут же принят был как свой —

С уваженьем и радушьем,

Но в короткий самый срок

Встал он горла поперек.

Все коллеги по насесту

30 Говорили: "Коппен, друг,

Вырвать жала у гадюк

Нынче очень будет к месту!

Обличительную речь

Гордо нам прокураречь!"

Но отвратен Рыдоглазу [260]

Речи коппеновской пыл;

Сей премудрый возопил:

"Требую унять пролазу!

Мира нам не знать, пока

30 Не впихнем его с шестка!"

Чаще плачут крокодилы [261],

Чем рыдает Рыдоглаз;

Правда, слезы в этот раз

Не явили должной силы,

Ибо на любом углу

Пели Коппену хвалу.

Коппен, в пении неистов,

Слышен был во всех дворах,

Понуждая пасть во прах

40 Сиплых воронов-папистов,

Разносилось далеко

Коппеново "ко-ко-ко".

Но печально знаменитый

Петушонок Толстолоб [262]

Стал протестовать взахлеб:

"Нешто я дурак набитый?

Мне ль возвысить не пора

Знамя птичьего двора?

Я проквохтать честь по чести

50 Все решился петуху [263],

Что в короне, наверху,

На златом сидит насесте!

Я, свой пыл не утоля,

Обкудахтал короля [264]!

Так что горе куролесу,

Словоблуду и хлыщу!

Я хитон с него стащу [265],

Я ему испорчу мессу!

Я спихну еретика

60 Нынче с нашего шестка!"

"Браво! Я вдвоем с тобою!" —

Подпевал ему Кулдык [266],

Подстрекавший забулдыг —

Недорослей к мордобою,

Чтоб растерзан был толпой

Злоязычный Пивопой [267].

Сброд погром устроил мигом [268]:

В драке наподобье той

Древле пал Стефан святой [269].

70 Но ответил забулдыгам

Комендант [270]: в конце концов

Пристрелил двух наглецов.

Речь взгремела Дудкодуя [271]:

"Громче грянь, моя труба!

Славься, честная борьба!

Голодранцы, негодуя,

Поведут ужо плечом —

Всем покажут, что почем!"

Глядючи на эту кашу,

80 Тихоплут растил брюшко [272]:

Жить, подлец, тебе легко,

Только надо ль бить мамашу?

Коль осатанел, со зла

Бей осла или козла.

Коменданту сброд в округе

Прочил скорый самосуд:

Об отмщенье вопиют

Убиенные пьянчуги!

Воздавая им почет,

90 Что курятник изречет?

Из побитых забулдыг там

Был один весьма хвалим:

Занялся курятник им:

Забулдыга был эдиктом

Возведен в большой фавор

Святотатцам на позор.

Коменданту петушатней

Был вчинен кровавый иск:

Раздолбать злодея вдрызг [273]!

100 Нет преступника отвратней!

Горе! Кары не понес

Богомерзкий кровосос!

Петухи орали: "Братцы!

Нас покинул куропас!

Ишь, под клювом-то у нас

Поплодились куроядцы!

Птичню вызволим скорей

Из-под вражьих топтарей!

Злость объяла Кокотушу [274]:

110 "Распознавши гнусный ков,

Истребим еретиков!

Вспорем коппенову тушу!

Никаких сомнений нет:

Он — проклятый куроед!"

Копией, ярый в равной мере,

Рек: "Не кинь меня в беде,

Боже, в сей курятне, где

Злочестивцы, аки звери,

Правят шабаш, сообща

120 На невинных клевеща!"

Коппен, полон красноречья,

Проповедовал добром,

Что грешно творить погром,

Наносить грешно увечья, —

И среди пасомых птах

Поутих "кудах-тах-тах".

Но Кулдык молчать не хочет;

"Паства, ты внимать не смей

Чепухе, что этот змей,

130 Этот непотребный кочет

Прочит твоему уму:

Мне внимай, а не ему!"

Собирает Жаднус [275] глупый

Всех ломбардских петухов [276]:

"Зрите скопище грехов!

Се кудахчут курощупы!

Обуздать давно пора

Сих сквернителей добра!

Вы спихните василиска [277]

140 В ядовитую дыру

И ко птичьему двору

Впредь не подпускайте близко;

Он растлит в единый миг

Наших лучших забулдыг!"

Главный Дурень был взволнован [278]

И сказал такую речь:

"Должно клювов не беречь!

Коппен должен быть заклеван,

Раз не в меру языкаст!

150 Клюйте кто во что горазд!"

Мстит курятник за бесчестье:

"Прочь поди, поганый тать,

Ты, посмевший кокотать,

Оскорбляя все насестье!

Разом сгинь, без лишних слов,

Окаянный куропов!"

Не стерпевши клювотычин

И чужих "кукареку",

Коппен скоро впал в тоску,

160 Коппен, скорбен, горемычен,

Потеряв навеки честь,

Должен был с насеста слезть.

Он рыдал: "Уйду! Уеду!"

А в курятне петушки,

Задирая гребешки,

Кукарекали победу:

Был безмерно боевит

Их самодовольный вид.

Но, блюстители порядка,

170 Ждите: Коппена узреть

Вам еще придется впредь,

Распевающего Гладко, —

Все восквохчут, веселясь:

"Славься, Коппен, курий князь!"

Зрите, городские стражи [279],

Как ликует Толстолоб [280],

Пресловутый остолоп,

В проповедническом раже:

Он грозит: пришлет баркас

180 И на нем потопит вас.

Что курятнику приятней,

Чем мечтам отдаться всласть,

Захватить решивши власть

Над валлонскою курятней, —

Но кричит петух-француз:

"Спрячь, бабуся, пятый туз!"

Знайте, страши, что негоже

Петухам впадать во грех:

Покаплунить должно всех!

190 Змей предстанет в новой коже,

Но незыблемо вполне

Благонравье в каплуне.

Коль петух заплакал — значит

Он кого-то наповал

Ненароком заклевал.

Оттого он, аспид, плачет,

Что неслыханно устал:

И клевался, и топтал.

Мартен, яростный рубака,

200 Ритор и головомой,

Подголосок верный мой,

Мартен, певчая макака [281],

Гордо шествуй впереди,

Всех папистов угвозди!

Если, петухи, охота

Перья вам терять в бою,

То терпите песнь мою,

Не хулите роммелпота, —

Не желаю быть в долгу:

210 Вы наврете — я налгу.

Рейнтье, ведь и ты получишь [282]!

Не учи других клевать,

Ибо Коппену плевать,

Что его хулишь и жучишь:

Не притащится тишком

Он с повинным гребешком!

Дурня Главного могу ли

Я в стихе обидеть зря:

Сам себя искостеря,

220 Пусть в Алжир плывет в кастрюле,

Чтобы дотянуть, дрожа,

До кастрильного ножа!

Что нахохлились сердито?

Что цепляетесь к словам?

Это все поведал вам

Безответственный пиита,

Что потщился, не соврав,

Описать куриный прав.

Вопросить всего логичней

230 У апостола Петра [283]:

Птичня, бывшая вчера,

Хуже ли новейшей птични [284]?

Спорим, Петр-ключарь в ответ

Коротко ответит: "Нет!"

Светлейший Рейн, мечта моя,

Тебя хвалой восславлю новой.

С высоких Альп твоя струя

Артерией материковой

Прыжками пролагает путь.

Дунай, твой брат, с тобой простился,

Решил к востоку повернуть,

А ты — на север устремился.

Снега, туманы, облака

10 Вас сотворили за века.

Еще Герцинский лес шумел [287],

Служа Германии покровом:

Германцам был сужден удел —

Мужать в смирении суровом.

Тобою, Рейн, о господин [288],

Сам Тибр поставлен на колени,

Когда великий Константин

С далеких рейнских укреплений

Повел под знаменем своим

20 Войска на развращенный Рим.

И принял ты ярмо Христа,

Твои брега поют осанну.

Вод окрещенных чистота

Бросает вызов Иордану.

Но оказался крест Христов

Неизмеримо легче груза

Высоких цезарских мостов,

И горьких слез под властью Друза [289],

И вставших над волной твоей

30 Пятидесяти крепостей.

Ты во Христе неуязвим,

Как злато в пламени горнила.

Пускай бряцаньем боевым

Шум рейнских волн глушил Аттила [290],

Невинной кровью христиан [291]

Он обагрил твое теченье,

Убийствами и злобой пьян,

Он грабил каждое селенье, —

В огне дымились берега,

40 Пустели пашни и луга.

Мольбам о мщении Творец

Внимал и твой возвысил жребий —

Сам Карл Великий [292], наконец,

От злобных варварских отребий

Сумел очистить берег твой.

Преемник славы Константина,

Он рейнской овладел землей,

Слагая камни воедино. —

И создал сад среди теснин [293]

50 Благочестивый властелин.

О мукомол, о винодел,

О землекоп, градостроитель,

О мастер оружейных дел,

О смелый лоцман и воитель,

Бумагоделатель, молю,

Бумагу дай для этой оды,

Горжусь тобой и восхвалю

Твои стремительные воды, —

Так лебедь резвый хмелю рад,

60 Вкушая рейнский виноград.

Как радуга, твоя краса

Цветет светло и горделиво,

И кажется, что небеса

Тускнеют перед ней стыдливо.

Пунцовый, синий, белый цвет

Тяжелых гроздий виноградных —

В них каждый город твой одет

Среди садов и вод прохладных, —

Со всех сторон любой приток

70 Несет воды тебе глоток.

Вот Майн, холмов лесистых сын,

Вот Мозель, яблоками славный,

Маас, духовный властелин [294],

Что с Рейном спор ведет как равный,

И Рур, журчащий в тростниках,

И Неккар, лозами увитый,

И Липпе в низких берегах,

Среди дубрав, под их защитой, —

И сотни рек и ручейков

80 В венках из трав и васильков.

Стонами ты коснулся гор

Швейцарских, где сыны свободы

Врагам готовы дать отпор;

Ты руки погружаешь в воды

Морские, где стоит оплот

Земли батавов — остров гордый [295],

Где героический народ

Разбил гостей незваных орды,

И плещет рейнская волна,

90 Лишь для свободы рождена.

Ты, словно греческий пифон,

В долине завитки раскинув,

Ползешь и лижешь горный склон,

И пьешь из пенистых кувшинов

Потоки мутных, талых вод.

И пухнет от водянки тело

Твое, и множится твой гнет,

Губя все что в полях созрело, —

Ты гложешь камни горных гряд

100 И дол, где зреет виноград.

Когда-то к Альбиону в дом [296]

Тянулся ты разверстой пастью,

Теперь заплывшею песком;

По ныне Лек и Эйсел, к счастью [297],

Убыток вдвое возместив,

Тебя ведут к морским просторам,

И сдержан дамбами разлив,

Чтоб под губительным напором

Растаявших весной снегов

110 Не вышел ты из берегов.

Река мерцающих светил [298],

Бегущая во тьме аркада, —

Нет, это не роскошный Нил,

Не По — Ломбардии отрада.

Нет, это только Рейн златой,

Где рыбки плещут шаловливо,

И серебристой пестротой

Переливаются игриво,

И по хрустальным небесам

120 В ночи блуждают здесь и там.

Ты утопить, защекотать

Меня могла, русалка Рейна,

Но как тобой гордится знать [299]

И чтит тебя благоговейно.

Ты странам имена дала,

Ты многих рыцарей сманила,

Свершивших славные дела, —

Здесь расцвела их мощь и сила;

Но кровь голландских сыновей

130 Привычна для твоих очей.

Твоей весной мой стих рожден

И в боевых играет горнах, —

Пускай услышу я трезвон

Твоих колоколов соборных,

Пусть проскользнет моя ладья,

Пусть повернет на гребне вала,

Пусть Кельном налюбуюсь я,

Пусть в Базеле сойду с причала,

Где спит Эразм, найдя покой.

140 Средь суетливости мирской [300].

Ты в Шпейере глядишь на суд [301],

Где тянут тяжебники дело:

Под бременем бумажных груд

Сама Фемида поседела.

Но как ты в Бингене ревешь [302]!

Как полнишь в Нидерландах чаши

Бином, — забыты лесть и ложь,

И беззаботны семьи наши.

Мои чернильницы полны

150 Голубизной твоей волны.

Но горе! Плачу я в беде [303],

И шлю проклятья мерзкой твари —

Церковной злобе и вражде,

Кровавой распре государей:

Сын гидры с тысячью голов,

Убийца, адский отравитель

Сладчайших рейнских берегов —

Погибни! Пусть освободитель [304]

Очистит Рейна берега

160 От ненавистного врага.

Как гордо рейнский Лек вскипит [305]

У стен Вианена волною,

Когда наследника родит

Супруга Болфарду-герою,

Вождю Нассауских знамен [306].

Пускай хранит наследник нравы

И честь, достойную времен

Минувших и отцовской славы.

Пусть расцветет, творя добро,

170 Достойный сын ван Бредеро.

Лелеять будет рейнский Лек,

Покорный нежному влеченью,

Зеленой поросли побег,

Что защитит своею тенью

Мать и прекрасных дочерей.

Так ждут проснувшиеся лозы

Весенних радостных дождей,

И жаждут вешних ливней розы.

Пусть небеса благословят

180 Ту колыбель и этот сад.

Как, стольник, возросла людского чванства мера,

Что верою себя зовет любая вера!

Религий множество — неужто навсегда?

Неужто не в одной, всеобщей, есть нужда?

Потребны ль господу такие христиане,

Со словом божиим не в сердце, а в кармане?

И как не помянуть речение Христа [308]

О тех, не сердце кто приблизил, а уста?

Спасителю нужна душа, а не цитата,

10 Что приготовлена всегда у пустосвята;

Подобна братия премерзкая сия

Повапленным гробам [309], исполненным гнилья.

Был не таков, о нет, отец голландских граждан [310],

Кто в качестве главы народом был возжаждан,

Кто внешностью благой являл благую суть, —

И вот, после того, как он окончил путь,

Мы сетуем о нем, скорбя неизмеримо:

Коль с кем-то он сравним — то с консулами Рима,

Что целью числили раденье о стране, —

20 Был землепашца труд тогда в большой цепе,

А золотой посул из вражьего вертепа

Ценился менее, чем жареная репа [311].

Таким его навек запомнил город мой —

С морщинистым лицом, зато с душой прямой.

Как не почтить теперь тебя с печалью жгучей,

Опершийся на трость державы столп могучий!

Уж лучше никогда не вспоминать бы мне

Дни Катилины, дни, сгоревшие в войне [312];

Ты посвящал себя служенья доле славной,

30 Когда твою главу главарь бесчестил главный [313], —

Ты был бестрепетен и не щадил трудов,

Спасаючи сирот, изгнанников и вдов.

Ты не искал вовек ни почестей, ни денег,

Не роскоши мирской, а милосердья ленник,

Всем обездоленным заботливый отец —

Зерцало честности, высокий образец!

Вовек ни в кровь, ни в грязь не окунал ты руки,

Ты ни одной мольбы не приравнял к докуке,

С которой мыслию оставил ты людей?

40 Коль ты глава для всех — то обо всех радей!

Да, мог бы Амстердам тебя возвысить вдвое,

Возьми он в герб себе реченье таковое, —

Сим принципом навек прославился бы град,

Поскольку следовать ему ценней стократ,

Чем обладать казной реалов и цехинов, —

Страна бы процвела, преграды опрокинув.

Когда б нам не одну иметь, а много глав,

Испанцам убежать осталось бы стремглав,

Воскреснуть бы пришлось велеречивцу Нею [314],

50 Чтоб, мощь узрев сию, склониться перед нею,

На перекладинах, столь безобидным впредь,

Пиратам Дюнкерка [315] висеть бы да висеть,

И кто же посмотреть при этом не захочет

На капера, что нам сегодня гибель прочит,

Что с наших рыбаков дань жизнями берет,

И всюду слышен плач беспомощных сирот

И безутешных вдов, что у беды во власти, —

В корыстолюбии причина сей напасти,

Что выгоду свою за цель велит почесть, —

60 Коль выражусь ясней — меня постигнет месть,

Позор иль даже казнь за разглашенье истин.

Защитник истины повсюду ненавистен.

Их мудрость главная — помалкивай, кто сыт.

И я бы ей служил, да сердце не велит, —

Она крушит мою земную оболочку,

Так юное вино разламывает бочку.

Неисправимец, я исправить век хочу,

Век, что себя обрек позорному бичу,

Наш век стяжательства, наш век злодейских шаек,

70 Клятвопреступников, лгунов и попрошаек.

Когда бы жил Катон [316] еще и до сих пор,

Как стал бы яростен его державный взор,

Узревший этот век, погрязший в лжи и войнах,

Смиренье нищее всех честных и достойных,

И власть имущества плутов, имущих власть.

Он возглаголал бы: "Сей должно ков разъясть!

Сей должен быть корабль на путь наставлен снова!

Сместить негодного потребно рулевого,

Что корабля вести не в силах по волнам,

80 Подобный увалень лишь все испортит нам, —

Покуда больших бед не сделал он — заране

Я за ухо его приколочу к бизани!"

Коль был бы жив Катон — не знать бы нам скорбен,

Но нет его — и мы все меньше, все слабей,

И диво ли, что нас враги опередили [317],

Пока стояли мы средь моря, в полном штиле,

Полуразбитые, почти что на мели.

При рулевых таких — плывут ли корабли?

И можно ль осуждать безнравственность поступка

90 Того, кого несет к земле ближайшей шлюпка?

Но отрекаться я от тех повременю,

В чьем сердце место есть сыновнему огню,

Любви к отечеству: они, как жемчуг, редки,

Когда на серости — парадные расцветки;

Но унывать зачем, пока у нас в дому

Толика мудрости дана кое-кому,

Довольно есть таких, кто не подходит с ленью

К правоблюстительству, к державоуправленью,

И кто не припасет для собственной мошны

100 Ни одного гроша общественной казны;

Не соблазнится кто хитросплетеньем лести,

Не будет господу служить с мамоной вместе.

Благочестивец где, что наконец вернет

Расцвет Голландии, ее былой почет;

Неужто мысль сия — крамола перед богом?

Неужто говорю чрезмерно новым слогом?

Нет, все не так, увы. Роскошны времена.

Откормлен жеребец, чтоб дамы допоздна

Могли бы разъезжать с детьми в златой карете, —

110 Тем временем растут и в брак вступают дети,

И мода новая идет по их следам, —

Как флаги рыцарей, шуршат вуали дам,

Кто повести о них внимать хотел бы дале —

В сатире Хейгенса[318] отыщет все детали:

Он пышность глупую, клеймя, избичевал.

Царит излишество и требует похвал [319],

Чиноторговствует и шлет врагу товары [320]

Ни на единый миг не опасаясь кары,

Не платит пошлины, — коль платит, то гроши,

120 С контрабандистами считает барыши

И казнокрадствует, притом совсем без риска,

Поскольку есть на все кредитная расписка,

И часто говорит, что, мол, ему не чужд

Весь перечень людских наклонностей и нужд.

Что ж, кто последним был, возможно, первым станет.

Все лупят ослика — общинный ослик тянет.

Вези, осел, зерно! Держава ждет муки!

Нам должно погонять, тебе — возить мешки,

Доволен будь, осел, гордись своим уделом,

130 Свободен духом ты — пусть несвободен телом.

Но ты заслужишь рай, трудясь своим горбом,

Нам это не к лицу, а ты — рожден рабом.

По доброй воле ты обязан мчать вприпрыжку!

Животное бежит, забывши про одышку,

Про кашель и про пот, — торопится в грязи.

Коль взмолишься, упав, то все равно ползи,

Осел кричит, пока погонщик с мрачной злостью

Из христианских чувств его лупцует тростью.

Как страсти, злые столь, в сердцах произросли?

140 Как не разгневаться? Управы нет ужли

На тех, кто из казны деньгу гребет лопатой?

И долго ль кары ждать сей шайке вороватой?

Неужто палачи перевелись у нас?

Их целых три нашлось[321], увы, в недавний час...

А если спросит кто, о чем такие речи, —

Отвечу: знаешь сам, ты, подлый человече!

Красуясь наготой, рыдает эшафот,

Клиентов столько лет он безнадежно ждет,

И скорбно каркает, над площадью летая,

150 Некормленых ворон обиженная стая.

Ну, нынче Гарпиям раздолье для лганья —

К сверженью всех я вся, мол, призываю я,

Мол, требую господ лишить господской доли, —

Слова такие — ложь, конечно, и не боле.

Крестьянину оброк положен был всегда,

На свой надел права имеют господа, —

И поглядите все, чьи упованья благи,

На Йориса де Би [322], на пчелку из Гааги,

Кто потреблял нектар, — поклясться я готов, —

160 Лишь со своих лугов и со своих цветов.

О славные мужи, скажите мне, когда же

Беднягу-ослика избавят от поклажи?

Он выбился из сил, притом уже давно, —

И что убережешь, коль все расточено?

В былые дни казне был пересчет неведом,

Но, мыши, радуйтесь теперь кошачьим бедам!

О благородный Хофт, поэзии глава,

Моя встревожила курятник булава,

Не трогать личностей поставил я задачей:

170 Да слышит слышащий и да взирает зрячий.

По мере сил воздал я вашему отцу,

Быть может, хоть листок приплел к его венцу.

Сие порождено не суетною лестью,

Но только искренним стремленьем к благочестью.

С натуры список мой, бумаги долгий лист,

Я вечным зрить хочу. Не так ли портретист

Продляет век души, запечатляя тело, —

Чтоб жить она могла, пока творенье цело?

Любезный Ландеслот! Я с некоторых пор

Прознал, сколь знаменит ваш пастырь, Миротвор [324],

И, мню, хвала ему — словес не праздных ради,

Всеуста речь о нем во малом пашем граде;

Он безыскусную любовь людей стяжал;

Он господу служил и власти прилежал,

Он в дикие сердца, и злые, и пустые,

Вселял и доброту и мудрости простые.

Вся жизнь его была — как благодатный злак.

10 Он соль души являл. Его не влек никак

Соблазн владычества. Тьмы зла пред ним бежали.

Он в сердце Сберегал библейские скрижали

И добродетелей хранил извечный свет.

Порог, попранный им, храпит священный след.

Словами кроткими давал надежду хворым

И не помог бы он в несчастий котором?

При сем наставнике утишился разврат

И крючкотвор в суде смиренней был стократ,

Кинжалы ржавели, но шел запой в трактире,

20 Лишь доброчестие гремело вольно в мире.

Он малого желал, во многое вникал

И наставлял на путь всех, кто его алкал:

Он редко приходил за стол к вельможным барам,

Веселье одобрял, был беспощаден к сварам, —

Покуда жив он был — блаженствовал народ

И мог спокойствовать почтенный Ландеслот.

Сколь бы желательно для града и деревни,

Чтоб вера я теперь, блюдя обычай древний,

Творилась не одним плетением словес

30 (Кто смел его почесть за промысел Небес?)

Но состраданием, но простотою слова —

Иначе все к чему наследие Христово?

Душою Миротвор вник в истину сию,

И оттого цвело добро в его краю;

Ему внимающим — пес он любовь едину,

Как добродетели ядро и сердцевину,

И знанью праздному — предпочитал дела:

Как млеко, истина ко страждущим текла.

Когда питатель нам подобный послан Небом,

40 То можно сократить учет пустым потребам [325]

И уберечь свой град, отнюдь не содержа

Охраны от убийств, насилий, грабежа;

Господни пастыри нуждаются едва ли,

Чтоб неразумные бесплодно бунтовали,

Здесь не хранят того, чего не могут съесть,

Но каждый из людей доволен тем, что есть,

Общину ни один вовеки здесь не предал,

Как в век апостольский, что хитростей не ведал,

Здесь Церковь — агнчий сонм, корзина голубей,

50 Во имя коей бог сошел в юдоль скорбен.

Но — пастырь Волчегнев [326] теперь в зените славы,

Народ усвоил днесь вполне медвежьи нравы:

Мню, внемлет Ландеслот сим грубым словесам —

В который бы из дней не горевал он сам?

Сельчане восстают, противясь высшей власти,

Все тело общества поделено на части,

Миросогласие жестокостью сердец

Везде погублено, и сгинуло вконец

Все то, что Миротвор воздвиг с любовью детской;

60 Кричат: Мое! Твое! — и рвут кусок соседский.

Сей Кристиан [327], чей нрав нам наконец-то зрим,

Вопит: "О что за яд распространяет Рим!"

Не правда ль, истина преподана умело?

Мизерный тела член в большое рвется дело,

Как некоторый Змей в дни прежние, в Раю.

Кто с ветром борется — уронит честь свою.

Здесь принести хвалу ван Схагену пристало [328],

Который, совестью не мучаясь нимало,

Чтоб кучера смирить — садясь в повозку, кнут

70 Брал в руки, говоря: "Будь осторожен, плут!"

Учить учителей — закон, как то ни тяжко.

Возницу усмири — смирится и упряжка.

И вот — повозка мчит; путь — божья колея.

Чего не сможет тот, молчит гордыня чья,

Кто скромно пред жезлом ван Схагена склонится?

Выходит, что седок искусней, чем возница!

Как гордо честь свою ты, дворянин, вознес!

Как чутко ты блюдешь качение колес!

Заставить всех плутов склонить и спрятать морды —

80 Так Рифмача корил Вильгельм [329], седой и гордый.

Искусство клеветы — в союзе с адской тьмой.

Вот, Фландрия была задета сей чумой [330],

И мигом рухнуло от малого коварства

Все благоденствие, вся прочность государства,

И берег сей предстал, как все иные, наг.

Нет, все же есть у нас меж рыхлых дюн — маяк.

Держи страну в узде, о Ландеслот, — и все же

На Волчегнева вздень намордник, да построже!

Покуда совладать с ним хочешь ты добром,

90 Нечистый глас его гремит, как Божий гром,

Грозу усердно столь зовет сей плут упрямый,

Что по стране вода уже смывает храмы,

И станет пуст вот-вот корабль просторный твой.

Об этом Роберт знал и славный Рулевой [331]:

Он прыгнул бы за борт, не будь уверен свято

Во всех, от боцмана до юнги и солдата.

Порядок нам ладью спасет и обновит:

Распущенность есть плод, что слишком духовит

Для обоняния, как тяжкий смрад звериный —

100 Негодна эта вещь в пути через пучины.

Что суше в благодать, то морю ни к чему.

Красивый попугай живет в ином дому,

Но если он болтлив сверх меры, думать смею —

Захочется свернуть сему поганцу шею.

Коль слово — лишь одно, мы зрим в сем образце

Златое яблоко в серебряном ларце, —

Как злато, мудрый чтит слова и числит строго;

Напротив, тот, кто их извергнет слишком много,

Вотще надеется в конце торжествовать

110 Над мыслями судьи. Юнцам — и то плевать [332]

Теперь на королей, соседей наших славных,

На всех, кто выше них, тем более — на равных.

Что грех для христиан — к тому их и влечет,

И, чем грязней свинья, тем боле ей почет,

Особо ж — коль во храм явиться довелось ей,

Сердца же змей полны, и жаб, и мошки песьей.

Здесь каждый убежден в безгрешии своем,

Собратий во Христе он съесть готов живьем,

Но, диспут проиграв, смущается не слишком:

120 Афронта он не зрит своим тупым умишком.

Закрыть врата небес врагам и чужакам!

Кому пристала честь — тот связан по рукам.

Но силы света тьма вовек не подневолит,

Крупица истины пусть робко, но глаголет,

А Лицемерие тем временем — в цвету:

Спор о божественном — назвали склоку ту.

Иль в агнчью шкуру всяк желающий проникнет?

Но, ибо волки суть, кой-кто порою рыкнет,

Начнется мерзкий визг и вой вокруг креста —

130 Да обуздается навек сия тщета,

Да будут ввергнуты в покорство эти звери!

Коль скоро истреблен и враг во божьей вере

(В стране истерзанной бывает, что и так)

Они — утешены. Любой неверный шаг —

Их волей ринется лавина кар суровых

На тех, кто в Библии — скамья для стоп Христовых.

Разумный, зря сие, вскричать готов всегда:

И нам — не только им — грозит сия беда!

Наследство общее — Христовой веры благость,

140 Кто спорит с тем — о том и говорить-то в тягость.

Я знаю неких Пап [333], что, Францию деля,

Себе присвоили владенья короля,

И вот — растерзана свобода Ла Рошели.

Не то, чтоб мы при сем как зрители сидели,

Но зрим, как тот, кто слеп, быть алчет знаменит.

Так Люцифер алкал [334] взнести свой трон в зенит,

Однако сброшен был в пучины преисподней,

Бескрыл и жив одной лишь милостью господней.

Глаза имеющий — способен зрить вполне,

150 Сколь много бед такой призор чинит стране.

Клевреты сих владык — разнузданная свора.

Нас да спасет господь от оного призора,

Мятеж бессмысленный — цель коего и суть.

Да будет Случай нам взойти на верный путь,

Да воцарят у нас по твердому веленью

Мир, и согласие, и польза населенью.

О чем на воле распевает пташка?

Возможно жить везде,

Но о родном гнезде

Забыть навек — невыносимо тяжко!

Вот так и я: пусть жизнь моя привольна

На новом берегу, —

Но все же не могу

Забыть родные пепелища Кельна.

Там я познал вкус молока и мода,

10 Я там когда-то рос

Среди богатых лоз,

Я из фиалок пил росу восхода [336].

И этой влаги сладостной отведав,

Тревоги не таю:

В моем родном краю

Полощут гордые хоругви шведов.

Как рейнский лебедь, я хотел бы новый

Теперь сложить пеан,

Чтоб Марс полночных стран

20 Сей сад не вверг под конские подковы.

Паденье стен незыблемого Тира [337]

Явило смертным весть:

Сегодня славе цвесть,

А завтра — тлеть, и в этом бренность мира.

В бою не устояв, спасенья ради [338],

Щиты сложил Сион,

Вождя встречает он,

Покорствуя в торжественном наряде.

И вождь грядет, — ища его защиты

30 И вверившись судьбе,

Склоняются в мольбе

Первосвященник, а за ним — левиты.

Зрит юный вождь склоненные кедары [339],

И вот, отпламенев,

В нем гаснет бранный гнев,

Решает он избавить град от кары.

Он видит златозвездные покровы,

Смиреньем осиян,

Он в линиях письмян

40 Читает имена зверей Еговы.

И он, чья ныне мощь неуязвима,

Влагая в ножны меч,

Решается проречь

Хвалу холмам и пастырям Шалима [340].

Давидов город, зеленью увитый;

Приветствует вождя,

А вождь, с коня сойдя,

По улицам проходит с верной свитой.

Гремя хвалу на флейте и на цитре,

50 Пусть будет встретить рад

Тебя мой славный град,

И пусть епископ выйдет в белой митре.

И да не отвратится, как от солнца,

Перед тобой представ,

Мой город, о Густав,

Приветствуя тебя, как Македонца.

Карать его ты не помыслишь боле,

Когда явит тебе

На древнем он гербе

60 Короны три златых в червленом поле [341].

Се трех царей священные уборы,

Что с трех концов земли

Вслед за звездой пришли

К младенцу обратить дары и взоры.

Кровавый фон служить назначен данью

Тому, как бранный гнев

Пал на безвинных дев [342],

Чья кровь для града стала иорданью.

Нет, ты по станешь строить эшафоты,

70 Я верю, пощадят

Многострадальный град

Твои доброжелательные готы.

Пусть будет милосердье полководца

Венцом твоих побед,

Твоя секира, швед,

Творения Агриппы не коснется [343].

Как Македонец — Пиндара жилище [344],

Помилуй город сей,

Сыновний страх рассей,

80 Спаси мое родное пепелище!

Двукратный ров, стальной засов,

Орава недреманных псов,

Обрыв морской, тюремщик ражий,

Шаги неутомимых стражей,

Затворы каменных ворот —

Все для того, чтоб Хейг де Грот,

Сей узник гордый и упрямый,

В темнице гнил до смерти самой.

И лишь одна его жена

10 Была вполне убеждена,

Что положить предел напасти

Ей хватит смелости и власти.

Дав мужа вызволить обет,

Рекла: "Навеки ли, мой свет,

Гнить обречен ты в сей пещере?

Неотверзимы ль эти двери?

О нет! Пред гибкостью ума

Не устоит твоя тюрьма.

Не сгинешь ты в постыдном иге!" —

20 И — мужа обратила в книги.

И клади ящик таковой

Помог унесть ей часовой

Из тесной камеры наружу:

Мол, книг уже не нужно мужу.

О, хитрость женщин велика!

Сомнений нет — пройдут века,

Но дома Рейгерсбергов славу

Они уберегут по праву!

Ты, как Мария у креста,

30 Была живая доброта,

И муж, в отчаянье повержен,

Лишь духом был твоим поддержан.

Так царь Саул послал ловцов,

Обманутых в конце концов,

Когда спасла от произвола

Супруга верная Мелхола [346].

Так был спасен Линкей [347] одной

Супругу преданной женой,

Когда ее несчастным сестрам

40 Взмахнуть пришлось кинжалом острым.

Ты приложила ум — и вот

Спасен корабль из мертвых вод.

Ты подала примером смелым

Урок всем кормчим неумелым!

Жестока смерть: минуя стариков,

Творит на юных ков,

Невинность их забав разя стрелой,

Нежданною и злой,

В родительской обиде

Себе потеху видя.

Узрела смерть, что радость тут жила,

Резва и весела,

Скача через веревочку, шаля,

10 Фиане песню шля[349],

Смеясь, как и подруги,

Над милой сплюшкой в круге.

Бежала ль радость на призывный звон

За обручем вдогон,

Вела ль с любимой куклой ввечеру

Неспешную игру,

Как бы провидя годы,

Когда придут невзгоды,

Забаве ль отдавалась всей душой,

20 Катая шар большой

И направляя камешков прыжки

Движением руки, —

Была ей жизнь бесплатным

Даяньем благодатным.

Но вот внезапно острая стрела

Утехи прервала,

Играющего сердца легкий бег

Остановив навек,

И властно повелела

30 Душе покинуть тело.

Увы! Вотще друзей ее толпа,

От слез полуслепа,

Стенает пред носилками, моля:

"И нас прими, земля,

Дабы в твоей утробе,

Как Зартье, спать во гробе!"

Из розмарина — преданный дружок

Сплел для нее венок.

Но зелени и золота его

40 Непрочно торжество —

Краса его увянет

И тоже прахом станет.

О многомудрый муж! Доколь

Ты будешь пребывать в слезах?

Твой сын взалкал о небесах.

К терпенью дух свой приневоль!

Стенания ль тебе к лицу?!

Свершилось тризны торжество:

Ты цвет богатства твоего

Вручил Небесному Отцу!

Печалятся, когда ко дну

10 Идут суда, а не во дни,

Когда в надежный порт они

Приходят, одолев волну.

Печалятся, разбив флакон

С бальзамом. Но о чем печаль?

Ведь не флакон разбитый жаль,

Но то, чем был наполнен он.

Впустую тратит силы тот,

Кто сдерживает мощь ручья,

Чья серебристая струя

20 Свершает со скалы полет.

Горька земная круговерть —

Отцу ль пришел рыдать черед

Над сыном, иль наоборот —

Без промаха сражает смерть.

Кудрей не чтя, как и седин,

Она всевластна и проста.

Пред ней смолкают все уста.

Кто б ни был ты — удел один.

Лишь тот владыка сам себе,

30 Над кем невластна суета,

Чей дух подобием щита

Противостал слепой судьбе.

Средь водных бездн голландский Лев

И Лев Святого Марка

Обрушили на турок гнев,

И битва пышет жарко.

Возреял веницейский флаг,

Разбит под Смирной давний враг.

Он правил долги времена,

Чужой волной качаем,

Росла надменная Луна

10 Над христианским краем.

На Кандию [353], от крови пьян,

Уже воззрился Оттоман.

И конницу сей флотовод

На Польшу двинул в яри [354],

Грозя, что гладом изведет,

Спалит ее в пожаре.

Смельчак, он свой геройский пыл

Сарматской кровью охладил.

Господь — необоримый щит.

20 Заслыша наши стоны,

Внемли! — он в нашу грудь стучит,

Он вражьи галионы

На посрамление обрек,

И нас продвинул на Восток.

И встарь Батавия и Рим

Держали оборону, —

И ту же днесь на море зрим

Державную корону, —

У турок вырвала в бою

30 Она Республику свою!

Пятнадцать славных кораблей

Паша хулит хвастливо;

- Принудим их, да поскорей,

Понасть в капкан залива!

Наутро Смирна зрит наш флот,

Сам Рива в бой его ведет!

Противник нам грозит огнем,

Расставя караулы,

Однако наши мечут гром

40 Викторны картаулы [355], —

И вражьи галионы в ряд

Единым пламенем горят.

Бегут, срываясь с якорей,

Гонимые испугом,

Се пугала Европы всей

Пылают друг пред другом!

Кипит смола, и сей позор

Тирану застилает взор.

И ветер славу нам трубит,

50 И духом мы окрепли.

Себя Константинополь зрит

Уже в огне и пепле.

Дрожит исламская Луна,

И в дым, и в скорбь погружена.

Пред Магометом — плач и вой

Воинственных агарян [356].

Свершилось! — Лов пресек разбой,

Народам мир подарен.

Пал Фараон — его господь

60 Нам предназначил обороть!

Чудовищ в Африке, иль где там,

Искать смешно —

Европа их по всем приметам

Плодит полно:

Для матери ее великой [358]

На склепе лет

В ее дворцах, в пустыне дикой

Приюта нет;

В Британии под смех и крики [359]

10 Толпе на суд

Главу казненного владыки

В тазу несут;

Сколь император добродушен

И честен сколь,

У сына, что тайком задушен [360],

Узнать изволь;

А вот статхаудер Оранский [361]:

Войну начав,

Замыслил он народ голландский

20 Лишить всех прав;

Презревши дружбу Амстердама,

Поправши честь,

Стране он хочет в сердце прямо

Удар нанесть;

Толикий стыд нам зреть не внове:

Сын столь жесток,

Что алчет материнской крови

Его клинок;

И древней Кандии [362] богатства

30 Разорены,

Поскольку знать не знают братства

Христа сыны —

И как причислить к христианам

Того, кто рад,

Что гибнет в схватке с оттоманом

По вере брат?!

Создатель! Мы душою нищи!

Да снизойди!

Что нас — коль вера на кладбище —

40 Ждет впереди?!

Два брата на реке, в златом году рожденны,

Когда троянский конь твердыню зла обрек [364],

И нам рассвет сулил, услыша скорбны стоны,

Не смертный человек, но добросердый бог.

Когда коварный враг, и внутренний, и внешний,

Сей град, дома, дворы задумал извести

Средь огненных пучин, в алчбе скоропоспешной,

И обесчестить все, хранимое в чести;

Потока близнецы! Как славить вас, вожатых,

10 И как благословлять ваш вечный караул!

Стоите оба вы, как исполины в латах,

Из медных жерл меча громоподобный гул,

Селитру, серу, огнь и вкупе все стихии,

Дабы низринуть их на мерзкую главу

Безбожных шаек, чьи набеги воровские

Пресечены в ночи решеткой на плаву.

Вкушает бюргер сон, забыв про передряги,

Свой ратный меч вложив до времени в ложны, —

Драбанты города, блюстители отваги

20 И круглые щиты добра и тишины, —

Как вас еще назвать, о вы, столпы свободы

По долгу ратному, а купно — сутью всей!

Да увенчают вас цветы и громки оды,

А явятся враги — заслон, врагов рассей!

Пусть ополченцы пьют за ваше доброздравье

И обовьют венком березовый бокал, —

Как жемчуг рассыпной и как брильянт в оправе,

Блеск вашей славы днесь сквозь темень просверкал.

Вино взбодряет дух, дарит сердцам отраду,

30 В тавернах речь ведут, как враг повержен в прах,

О ценах на зерно, о том, как волит граду

Совет избранников, о стычках, о боях,

Морских баталиях и стройке дамбы новой,

Как службу аванпост и день и ночь несет;

Что капитан рычит — и к вылазке бедовой

Склонен, поскольку в ней немалый зрит рассчет.

Земля, дома и банк — пребудет все сохранным,

Вы не допустите возврата злых годин,

Чтоб Амстел сызнова, как раб, служил тиранам

40 И устрашал народ злонравный господин.

Сей новый Ровоам [365] нас не бичами мучил,

Но скорпионами. Рубцы свежи досель.

Но кто бы днесь себя, терпя мученья, скрючил

Испанским сапогом иль свой отдал кошель?

О сторожа реки! Ваш долг беречь корову [366],

Чьим маслом торг ведет рассчетливый купец

Во благо и в барыш отеческому крову,

Как ни лютует враг, ни злобствует слепец.

Ваш разум не смутит ласкатель сладкогласный,

50 В ночи не усыпит пустая болтовня,

Чтоб недреманный враг мятеж возжег опасный,

От Эя в грабежах торговлю прочь гоня.

Сия телица нам еще воздаст сторицей,

От ветхих лет нейдет к ее рогам ярмо:

Се рог, дарящий нас мускатом и пшеницей,

Се вымя — золото оно точит само.

Не дворянин, а плут, кто с рвением вандала

Корону городов готов топтать в пыли, —

Сто ратоборных лет [367] земля перестрадала —

60 Брегите оный клад среди родной земли!

Капитул благостный — сей столп Свободных Штатов —

Да будет охранен навек от супостатов!

Куда, о дочери Нерея,

Несете, ложной до конца

И страшной жалостью хмелея,

Труп абидосского пловца,

Который мощною стремниной

Был вовлечен в разверстый ад,

Покорствуя любви единой?

Жестокосердные, назад!

Ужель вы в Сест несете тело,

Обвив власами, на руках,

Дабы Геро его узрела

В прибрежных пенистых валах,

Рокочущих в тоске мятежной

О новой жертве неизбежной?!

Свирепствами в родном краю

Ничуть не ублажив, как видно,

Алчбу кровавую свою,

Блудорожденная ехидна,

Свежатиною оделя

Рабов и стаищу собачью,

Священной кровью короля

Надув утробу вурдалачью,

Себя мечтою опоя

10 О соке франкских виноградин,

Из Темзы выползла сия

Наимерзейшая из гадин.

Но Вседержитель, ни на миг

Карать батавов не подумав,

Героя мощного подвиг

К спасенью драгоценных трюмов.

Герой не обратился вспять,

Воспрял отвагою военной,

Узрев четырнадцатью пять

20 Судов, подосланных геенной,

Что вознамерились замкнуть

В своем безумии кровавом

К родному краю торный путь,

Судьбой предзначенный батавам.

Герой не опустил меча,

А сатанинская эскадра

Тряслась в конвульсиях, меча

Смолу и серу, огнь и ядра.

Ярилась гидра, вся в дыму,

30 Морскую зыбь свинцом засея,

Но нет спасенья никому

От стрел голландского Персея.

Бесспорною победу мня,

Подвигнут к битве злобой шалой,

На море бушевал три дня

Сей исполин железножалый,

Пока спасаться в свой оплот

Не ринулся, ревя от боли,

Оставя наш победный флот

40 Хозяином на ратном поле.

Уполз, не ублажив нутро,

Злодей, что, к своему несчастью,

На наше кровное добро

Полез с разинутою пастью.

А нидерландский адмирал,

Тропы не знающий попятной,

Кто как по нотам разыграл

Сей несравненный подвиг ратный,

Ввел корабли в родной Маас,

50 Тем доказав неоспоримо,

Что нам явился в оный час

Герой, затмивший доблесть Рима.

Не сгинешь, присягнуть могу,

Ты в глубине веков бесследно —

Сын Гарпера, гарпун врагу,

О Тромп, труба судьбы победной!

С героями в единый строй

Встань, мореплаватель-герой!

Захтлевен здравствует; он грифелем затейным

Епископальный град творит над старым Рейном,

Любою линией свидетельствует он

О славе Утрехта, который утвержден

На службу цезарям и венценосным бриттам, —

Выл распланирован германцем мозговитым

Форпост, к которому, всем недругам на страх,

Ладьи от Катвейка шли вверх на парусах.

Тем самым рейнский град был с семихолмным Римом

10 От изначальных дней в союзе нерушимом,

Но честь его взросла, когда, посольством горд,

С британских берегов явился Виллиброрд [371],

Дабы язычников крестить в святой купели:

В пещерах и лесах уныло жив доселе,

И франк, и сакс, и фриз — весь северный народ

Учением Христа прониклись в свой черед.

Чем обладает он, избегнувший напасти

Во череде времен, средь многой смены власти!

В деснице — грозный меч, а в шуйце — крепкий щит, —

20 Как древле речено — коль оный, град сгорит,

Воскреснет сызнова на старом пепелище,

Как Феникс, но стократ прекраснее и чище:

К небесным высям шпиль собор возносит свой,

И ширятся, теснясь, за каменной стеной

Цветущие сады, монастыри и храмы —

Прилежного труда отменны панорамы!

Вильгельм Великий, столь престольным Римом чтим [372],

Не зря именовал сей град гнездом своим,

Семейства знатные сказать сегодня вправе,

30 Что, зародившись тут, пришли к всеместной славе,

По совести служа в дни мира и войны,

С ним клятвой и войной от века скреплены.

Не умаля свой сан, король для пользы дела

Епископов, князей подвластного придела

Зовет в большой Совет, им вверя часть забот;

Во храмах здешних всяк прибежище найдет

От притеснений, столь чреватых озлобленьем.

Так Семь Провинций, Эмс и Шельда попеченьем

Святого пастыря спокойство обрели,

40 И не мрачит раздор сей благостной земли.

Здесь Адриан Шестой [373] на свет младенцем явлен

И в Риме папой став, столь широко прославлен

Тем, что хранил святой престол Петра в чести,

Дабы неправедных ко благу привести.

К вершинам вознесен сей град Епископата,

Здесь плодороден дол, здесь жатва пребогата,

Здесь вымена коров грузны от молока,

Вкушает сон пастух в густой сени леска.

Вражда бежит лачуг, и замков, и фруктовых

50 Садов. Здесь горлинки недуг весной в дубровах

Любовны игрища. Там — носит мед пчела

И свищет соловей, — и песня весела,

Слух услаждая мой, звенит над отчим краем.

Чем город сей наречь? — Благословенным раем.

О том воспомнить я хочу,

Кто был отечеству опора,

Чья жизнь коварством наговора

Была обречена мечу;

Кто нового Нерона [375] в страхе,

Как новый Сенека, держал;

Кто скорбь всех честных душ стяжал,

Главу свою сложив на плахе.

Убийцы! За него — года

10 В ответе будет ваша свора,

Как и за то клеймо позора,

Что возлегло на города!

Свершая ко Двору дорогу

По долгу службы, каждый день,

Он твердо ставил на ступень

Свой верный посох, "третью ногу".

Согбенный бременем труда

И сединою белопенной,

Он шел походкою согбенной,

20 Но не сгибался никогда!

О вы, чей нрав жесток и злобен!

Успев от старца отдохнуть,

Попробуйте мой стих согнуть:

Он посошку его подобен!

О чем пичуга песнь поет

Под сению древес,

Покуда солнце щедро льет

Сияние с небес?

Здесь, в чаще, зной не тяготит,

Здесь хвоя зелена,

Здесь песня воздух золотит,

Беспечна и вольна!

Богатства зверю не нужны,

10 Без них проводит век —

Не то, что раб своей мошны,

Бессчастный человек!

Владеет миром Амстердам,

Заносчив и богат,

Но разве обоняешь там

Сей хвойный аромат?

Нам, птицам, дикие леса

Питье и корм дают,

А солнечные небеса

20 Даруют нам приют.

Хоть мы не сеем и не жнем,

Но каждый колосок

И с нами делится зерном,

Когда приходит срок.

Супружество мы свято чтим,

Несродна зависть нам.

Всегда летим, куда хотим,

Не зная счета дням.

Оденься перьями, простись

30 С докучными людьми

И в благодарственную высь

Полет свой устреми!

Вблизи людских жилищ живет,

И, Божьей милостью, она

И от врагов, и от невзгод

Среди камней ограждена;

Но скорби и злосчастья нас

Подстерегают всякий час.

Две девушки ушли чуть свет

Туда, где средь раздольных трав

Ни троп, ни изгородей нет, —

10 Рай для гуляний и забав;

Где без заботы злак и плод

Во изобилии растет.

Струило солнце из-за гор

Лучи цветущие свои

На дольный, праздничный простор;

С гуденьем пчельные рои

Душистый собирали мед

В ячейки полновесных сот.

За сбором ягод разомлев,

20 На лоне благостной земли

Селянки в тень густых дерев

В изнеможенье прилегли,

Не в силах сон перебороть,

Оздоровляют; дух и плоть.

К ним, безмятежным, подползла

Змея из щели потайной,

Биясь кольцом вокруг ствола,

Она сверкала чешуей,

И, мерзкую распяля пасть,

30 На спящих зарилась напасть.

Но, чтяща дружество людей,

Узрела ящерка беду,

И, как ни страшно было ей,

У злой ехидны на виду,

На щеки дремлющих в тени

Скользнула резво, — и они

Успели дрему превозмочь,

Как будто пробудил их крик:

"Проснитесь и бегите прочь!" —

40 Они вскочили в тот же миг

И бросились бежать стремглав,

Цветы по лугу растеряв.

Сей твари, отвратившей вред,

Не всуе воздана хвала;

Днесь не рапира, не мушкет,

А тварь отроковиц спасла!

Змеиный яд казнит врасплох,

Но праведных хранит сам Бог.

Все ли грекам похваляться

Лирой, коей Амфиол,

В дивном пенье искушен,

Нудил стены воздвигаться.

Впрочем, Бахусу видней,

Нежели живущим ныне,

Как воздвигся на равнине

Град из тесаных камней

По веленью струн и пенья:

10 Нам смешны сии виденья.

Древних — погублял искус

Игрищ, неги и отрады;

Фантастические грады

Грубый изукрасил вкус.

Тщася чувственным экстазом

Ужас смерти обороть,

Ублажали греки плоть,

Ни во что не ставя разум;

Но затейливость прикрас

20 Вчуже меркла всякий раз.

Мы — питомцы просвещенья,

Ибо к славе движет век

Не изыск досужих нег,

Но разумность дерзновенья!

Город Гейсбрехта растет

Под музыку колоколен,

Чей раскат, многоглаголен,

Мещет Фербек в небосвод,

Ловко правя карильоном

30 В ликованье громозвонном.

Заглушает сей раскат

Кафедральные хоралы,

Колокольцы, как кимвалы,

Хорам ангельским гласят.

Башенным курантам вторя

В опоясании стен,

Непреклонный лик явлен

Первой Королевы Моря, —

В стройных мачтовых лесах,

40 С легким ветром в парусах.

Будь прославлены по праву

Гордый ЭЙ и Амстердам!

Вслед за Хемони воздам

Лотарингии за славу,

С коей ноты извлекла

Колокольного металла, —

Дабы радость окрыляла, —

Грянь, звонарь, в колокола!

Люд под колокольной башней

50 В пляс пустился бесшабашный.

Вряд ли даже легковер

Принесет дары Кибеле, —

Колокольни загудели

На совсем иной манер!

И безумным корибантам

Переспорить их невмочь,

Не давая день и ночь

Передышки музыкантам.

Се — алтарь! Не видел свет

60 Равного — с начала лет!

"Всей Британии владыка,

Беспределен в мощи я,

Лишь Господней роль моя

Истинно равновелика:

Зреть с незыблемых высот

Мировой круговорот.

Ибо скован так надежно

Путь от Дувра до Кале,

Что врагу на корабле

10 Здесь прокрасться невозможно,

И владельцем брега стал

Мой грохочущий металл.

Все сокровища Тефиды

Мне подвластны, наконец;

Даже Океан-отец

Вынужден сносить обиды,

Ибо мощь всегда права —

Чтят ее и божества".

Так, в отеческой короне,

20 Но про казнь отца забыв,

Неразумен и спесив,

Карл бахвалился на троне,

Но пошел, как видно, впрок

Стюартам судьбы урок.

Но Всевышний, чья десница

Тем, кто алчен и подмен,

Беды шлет удач взамен,

Вынуждая покориться

И гордыней пренебречь, —

30 Дерзкую услышал речь!

Зри! Ведет на Темзе битву

Доблестный голландский флот!

Цепи, словно нитки, рвет

Начинающий ловитву

Грозным рыком батарей

Беспощадный Лев Морей!

Миг — и позади оковы!

Ныне ваш черед, суда!

Очи львиные всегда

40 Молнии метать готовы:

Взгляд — и вражий арсенал

Пламенем и дымом стал!

Карл! Прощайся с кораблями:

Те горят, а эти Лев

Из гнезда, рассвирепев,

Тянет к Тесселу когтями!

Карл! Излей свою тоску

Абордажному крюку,

И о Льве Морей поведай:

50 Как, благодаря ему,

В собственном своем дому

Распростился ты с победой,

Как тебя гнетет поднесь

Бредой сбавленная спесь!

Те, что орденом Подвязки[380]

Рейтером награждены, —

Соль дворянства той страны,

Где взирают без опаски

На гордыню, что клыки

60 Щерит, Богу вопреки!