Трагедия адмирала Колчака. Книга 2

1. Эсеры и Гайда

Историку описываемой смутной поры, по-видимому, еще долго придется бродить в потемках и, как бы ощупью, отыскивать отдельные звенья происходивших событий. Завесой темной сокрыты еще материалы от нескромного взора. Они лежат не только в разбросанных на территории действия архивах, но и в различных тайниках партийных групп. Участники событий не говорят полной правды, скрывая закулисную сторону. Лишь медленно в разных местах приоткрывается завеса. И приходится пока делать некоторые догадки и подчас собственной интуицией соединять обнаружившиеся кулисы в одну общую декорацию, изображающую нам на зелено-белом фоне Сибири обстановку, в которой действовали местные политические актеры.

Мы говорили о деятельности ген. Гайды, упоминали о военных организациях в «Сибирской» армии, давали характеристику «земского» движения и отдельных разветвлений социалистических партий. Все это иногда под легальной формой, иногда в подполье представляло «левую», революционную оппозицию власти Верховного правителя¹. Эта общественность, монополизирующая идею защиты народных интересов, выступила под флагом народовластия.

Была ли она объединена? Организационно, очевидно, нет. Каждая группа думала о «перевороте», но желала получить власть в свои руки по принципу: кто паіку взял, тот и капрал... Попытаемся проникнуть в эту заговорщицкую атмосферу.

Придет время, и участники движения или за них документы расскажут последовательно о деятельности военной организации при штабе Сибирской армии. Какое участие в ней принимал ген. Пепеляев? По-видимому, он не был осведомлен о закулисной работе тех, кто действовал за его спиной. Непосредственный и впечатлительный, он также склонен был предъявлять «ультиматумы» Верховному правителю, но все-таки до последней минуты поддерживал Колчака. В его откровенных, дружественных беседах с братом, который сделался последним премьером Совета министров, не проскальзывает даже намека на то, что он мог быть в курсе подлинно заговорщицкой деятельности, которой занималось Центральное бюро военных организаций Сибири, возглавляемое кап. Калашниковым (заведовал контрразведкой у Гайды). Возлагая все свои надежды на созыв «Земского Собора», Пепеляев, надо думать, не знал, что в действительности скрывается за этой проблемой в умах инициаторов движения.

Знал ли ген. Гайда? Ехал ли он на восток с определенной целью, или эта цель явилась в процессе получения информации о происходящих событиях? В напечатанных воспоминаниях Гайда об этом молчит или, вернее, отрицает свою инициативу. «Если кто меня и может в чем упрекнуть, — говорит он, — то только в том, что я должен был произвести переворот тогда, когда имел в своих руках армию, чем сохранил бы тысячи жизней, которые погибли в безнадежном бою с большевиками. Несмотря на то что я пришел к окончательному убеждению, что адмирал Колчак не имеет сил выполнить данное им обещание, я все-таки решил, что лучше выйти из армии, чем вести Сибирь к новым испытаниям переворотом на фронте перед лицом неприятеля» [с. 188].

Мы оставили Гайду в момент, когда он получил отставку и уезжал в Чехию, по его словам, в «отпуск» [с. 139]. Выбыл он из Омска 14 июля (а не июня) с большой помпой — в собственном поезде, со своей свитой (в том числе Калашников) и довольно многочисленной охраной. Адмирала обвиняли тогда в излишней уступчивости (Будберг предлагал выслать Гайду наподобие Директории), но Гайда, опираясь на чешский штаб и на Жанена, грозил выступить с оружием, если у него отберут его поезд².

Колчак не хотел новых осложнений. В результате б. командующий «Сибирской» армией отъезжал на восток под особым покровительством союзников — его поезд был как бы экстерриториален. Ехал Гайда не спеша, останавливаясь на дороге в больших городах (Новониколаевск, Иркутск), зондируя почву, ведя пропаганду против верховной власти и договариваясь с теми, которые замышляли переворот. Имел ли право Гайда пользоваться титулом и прерогативами командующего Сибирской армией? Казалось бы, нет. Жанен рассказывает (дневник от 12 июля) о посещении его Гайдой, явившимся с жалобой и с просьбой оказать поддержку: он-де боится ареста. «Я ему ответил, — пишет Жанен, — что он абсолютно может рассчитывать на мою поддержку; раз он не служит больше у русских, последние не имеют никаких прав в отношении его» [«М. S1.», 1924, XII, р. 235].

«Дорогой из Омска до Владивостока, — повествует Гайда, — я еще раз имел возможность убедиться в симпатиях и надеждах, которые питали ко мне самые широкие слои населения. Не один раз и во многих городах приходили ко мне в поезд представители разных политических направлений с просьбой не уезжать из Сибири... Я видел, что в своих спорах с Колчаком я был прав и что вся Сибирь следила за нашими спорами и была на моей стороне». Не так все было безобидно, как это пытается изобразить Гайда. Кое-какие данные о его переговорах в печать уже проникли. «Я рассказывал правителю, — записывает Пепеляев 19 августа, — о действиях ген. Гайды в Иркутске, что мне сообщил приехавший управляющий губернией Яковлев. Генерал Гайда, злоупотребляя именем Анатолия, говорил общественным деятелям о необходимости переворота». Другой весьма осведомленный свидетель N, отрывки из воспоминаний которого были напечатаны в «Сиб. Огнях»³, уже более определенен. «Поезд Гайды, — говорит он, — вооруженный весьма основательно, проехал от Екатеринбурга до Владивостока, будя политическую жизнь партий, земств, городов, призывая к восстанию, которое начнет он, ген. Гайда, во имя ликвидации диктатуры, создания правительства борьбы с большевизмом и немедленного созыва Учредительного Собрания...»

В Томске один из офицеров штаба Гайды явился к Колосову и передал ему о желании Гайды иметь с ним свидание⁴. Колосов согласился. «Впоследствии, — говорит он, — я вынес много нареканий за то, что согласился на этот шаг». Колосов считает нужным зачем-то очень подробно объяснить мотивы, побудившие его пойти на свидание с «филистимлянином»: во-первых, это свидание можно было сделать «только информационным», во-вторых, для Колосова было ясно, что со стороны Гайды не было опасности «новой военной диктатуры...». Но зная Гайду, можно было думать, что он «не остановится на полпути, а дойдет до крайних выводов»:

«Не важно, если первоначальным стимулом для этого послужит пусть даже уязвленное самолюбие властолюбивого генерала, но важно, что этот генерал все еще имел крупное имя в армии... Привлечь такого человека на свою сторону значило бы получить авторитетный доступ во все слои командного состава, в том числе и низшего. Я вообще полагал тогда, что без командного состава с Правительством Колчака справиться будет не легко... Наконец, имя ген. Гайды имело вес не только во внутрисибирских отношениях, а и на весах международной политики, с чем тоже приходилось считаться в обстановке не изжитой интервенции».

Соглашаясь на свидание с Гайдой, Колосов поставил условием, что никто не должен был знать об этом:

«За ген. Гайдой слишком тщательно следили в городе специальные агенты (по особому приказу Колчака). Я не знал, кроме того, кто с ним едет, и потому рисковать оглаской свидания не хотел. Эта осторожность впоследствии принесла мне большую пользу, ибо до самого конца Правительство Колчака не знало о моих сношениях с Гайдой». (Плохо исполняли агенты «приказы» Колчака. — С. М.)

Колосов предложил устроить свидание в поезде во время пути с тем, чтобы на любой промежуточной станции он мог сойти с него так же незаметно, как предполагал войти. «Около полуночи я пришел в условленное место, около вокзала и... никем не замеченный вошел в поезд Гайды. Мой первый разговор с ним о Колчаке и о том, что делать, состоялся на перегоне от Новониколаевска к ст. Тайга. С этого момента начался новый период моей деятельности в Сибири...»

Колосов не рассказал в своей книге, о чем беседовал «филистимлянин» Гайда, с которым знающему, «каким смерчем проходил он иной раз по... Сибири», «недопустимо» было даже садиться за один стол для разговора, и эсер-политик, презревший «соображения моральные» и решивший по соображениям политической целесообразности «вырвать у генерала золотой клинок, которым филистимляне соблазняли его заколоть русскую свободу» и вложить в его руки «меч для борьбы с врагами». Очень картинно. Но кто кого уловил и соблазнил — пока остается неразъясненным. Какой-то договор на перегоне Новониколаевск — Тайга был заключен.

«Весь Иркутск, — рассказывает N, — от земцев и горожан до представителей биржевого комитета включительно, явился в поезд Гайды, чтобы приветствовать своего любимого героя. Со всеми серьезными и влиятельными иркутянами Гайда беседовал сам, и положения его, формулированные при участии Колосова, были приняты сочувственно. В то же время шт.-кап. Калашников вел переговоры и с эсерами, с эсдеками и, как говорили злые языки, даже с большевиками. Но эсеры... пойти на новую генеральско-социалистическую авантюру не соглашались; эсдеки-меньшевики деликатно намекнули заговорщикам в погонах, что демократичность Гайды, а следовательно, содержание будущего переворота для них более чем проблематично» [«Сиб. Огни», 1922, № 11, с. 70].

Эсеры как партия отказались иметь дело с генералом-филистимлянином, но эсеры как отдельные личности эсеры как «земцы» в контакт с ним вошли.

Поезд Гайды двигается дальше на восток. Как настоящий заговорщик, Колосов продолжает потаенно видеться с генералом — последний его разговор был на ст. Слюдянка уже в Забайкалье [XX, с. 267]. Характерно, что Гайда в воспоминаниях даже не обмолвился о свиданиях с Колосовым — в индексе имен в его книге даже нет этой фамилии⁵.

* * *

Во Владивостоке произошел окончательный сговор Гайды с группой эсеров во главе с Якушевым (с этой группой персонально был связан и Колосов). Группа имела свой собственный план — от нее шел призыв самочинного созыва Земского Собора. Каковы были беседы Якушева с Гайдой, какую роль сыграло здесь посредничество Колосова, мы не знаем. Знаем только то, что рассказывал Гайда в своих воспоминаниях... Но воспоминания эти местами весьма своеобразный источник для познания былого. Вот что рассказывает Гайда: «Приблизительно через три дня после моего приезда... Якушев и Моравский с некоторыми другими политическими деятелями из правых с.-р. дали знать, что очень хотели бы со мною говорить... Говорили о катастрофическом положении. По обмене мнений разошлись. Никакого сговора на этот раз не было, так как мое решение уехать в Европу было неизменно. Но на тех же днях я был поражен... совершенно неожиданным для меня известием. В газете «Дальний Восток» появилась заметка, что адмирал Колчак лишил меня чина ген.-лейтенанта... И до получения сатисфакции (!) за нанесенное мне оскорбление я решил остаться во Владивостоке...» Опровергать очевидную неправду, которую автор публикует в мемуарах, просто не стоит — Гайда лишен был генеральского звания через месяц. Эта мера явилась ответом за обнаруженное участие Гайды в подготовке переворота.

Результатом свиданий и разговоров Гайды с эсерами явилась довольно странная переписка, ныне опубликованная в приложении к «Вольной Сибири» [VI]. Надо думать, что это сделано для «истории». Письмо Якушева от 1 сентября обращено к командующему Сибирской армией:

«Я получил Ваше письмо, объясняющее причину оставления Вами армии... Счастлив убедиться, что в эти тяжелые минуты, переживаемые страной и армией, Вы мыслите одинаково со страной. Я признаю, что Ваше положение было очень тяжелым, но все же — мне думается — Вы не должны покидать армию в столь тяжелый для нее момент. Не входя в объяснение причин катастрофы на фронте, нужно признать одно, что Правительство, которое не смогло организовать сопротивление большевикам и поставило армию в очень тяжелое положение, как сейчас, должно быть устранено. Вот почему я в качестве первого народного избранника Сибири, творя волю народа (выделение мое. — С.М), счел себя обязанным принять чрезвычайное и ответственное решение. Мною в ближайшие дни будет издана грамота о созыве сибирского Земского Собора в составе представителей, избранных всеобщим голосованием от земств и городов, а равно казачьих и национальных самоуправлений. На смену безответственной власти... будет создано правительство, опирающееся на широкое общественное доверие и ответственное перед Зем. Собором... Ваш военный опыт, Ваш авторитет среди населения и в армии необходим в этот ответственный момент, когда должна создаться истинная народная власть...» [«Сиб. Арх.». И, с. 87-88].

Гайда отвечал: «...мой ответ краток: раз создается власть, опирающаяся на народ, я — в ее распоряжении. Ее приказы — для меня священны и будут выполнены во что бы то ни стало».

В целях созыва Земского Собора во Владивостоке создана была инициативная группа — комитет содействия в лице эсеров Якушева, Моравского, Сидорова, Краковецкого, Павловского и Негрескула. Комитет при посредстве «главного комитета Сибземгора» (в единственном лице Сидорова) разослал приглашение земствам и городам немедленно командировать членов на земско-городское совещание в Иркутск. Это совещание должно было явиться «техническим выполнителем» в деле созыва «Собора», причем предполагалось, что совещание, пополнившись казаками, должно будет объявить себя Земским Собором — так упрощенно осуществлялись принципы «народовластия». Естественно предположить, что нелегальный земский съезд, о котором говорилось выше, и есть осуществление владивостокской инициативы. Отнюдь нет, так как на Д. Востоке создалась лишь «аналогичная организация», с которой Колосов был в личных непосредственных отношениях (для «информации»!) — и только потом уже по поручению иркутского бюро⁶. Производит впечатление, что «первый избранник Сибири»... вначале пытался творить «волю народа» самостоятельно, привлекши к делу Гайду. В разосланном комитетом меморандуме для союзников⁷ говорилось: «Высказывая свои соображения о необходимости немедленного созыва Земского Собора, комитет принимает все зависящие от него меры, чтобы подготовительная работа по созыву происходила в мирных парламентских условиях. Вместе с тем комитет, приняв на себя указанную задачу, не в состоянии будет отказаться от принятия иных необходимых мер, если и в осуществлении созыва Земского Собора намеченным выше путем встретит непреодолимые препятствия» [«Сиб. Арх.». II, с. 90]. В доверительном же циркулярном письме по Сибири 10 октября комитет прямо отмечал, что главная его работа сосредоточивается на создании «аппарата военного переворота», который должен устранить существующую власть Верховного правителя. Этим техническим аппаратом было Центрбюро военных организаций с Калашниковым во главе.

А Гайда? Это — свадебный генерал: таким, по крайней мере, его выставляли во внутренних русских сношениях. «Почему движение возглавляет Гайда?» — спрашивает Моравского «партизан» Володин. «Это — ширма неприкосновенности. Вся работа идет под флагом Сибирской Обл. Думы», — отвечает Моравский [из воспоминаний Володина в праж. Арх.]. Но кандидат в «сибирские Наполеоны» отнюдь не собирался быть только свадебным генералом. В своих воспоминаниях он приписывает себе пассивную роль, довольно ипокритски ссылаясь на пресловутый нейтралитет. «Комитет для созыва Земского Собора, — пишет Гайда, — ни на минуту не сомневался в том, что Омское правительство... не подчинится его постановлениям. Поэтому он решил для свержения диктатуры произвести вооруженный переворот». Дело это должно было быть «исключительно русским» для того, чтобы не дать иностранцам повода «вмешаться во внутреннюю жизнь страны». Основной принцип переворота давал Гайде «возможность остаться верным своему решению не принимать тотчас же активного участия».

«Работа началась, — продолжает Гайда — Я со своими чешскими офицерами не принимал прямого участия ни в подготовке восстания, ни в агитации между солдатами. Мы имели лишь постоянную связь с членами комитета, а членам военной организации, которые подвергались наибольшей опасности, предоставили приют в своем поезде. Нашей прямой задачей — была, главным образом, поддержка связи с представителями союзников, находящимися во Владивостоке, и расследование, до какой степени можно надеяться, что они не допустят вооруженной интервенции Японии против переворота».

Мы увидим, в какой мере это изложение соответствует действительности.

Итак, Гайда взял на себя обработку союзников. «Конечно, — поясняет циркулярное письмо Якушева, — мы далеки от мысли обрабатывать союзников в нашу пользу... ибо... не считаем для себя возможным на этом строить свои планы. Наша позиция... в отношении к интервентным войскам и союзникам может быть определена с принципиальной стороны и с точки зрения национальных интересов как отрицательная, но, разумеется, реальная политика требует подхода к этому вопросу с некоторой осторожностью» [там же. С. 93—94].

«Реальная политика», в смысле воздействия на союзников, требовала соболезнования о неудачах на фронте, вызывающих большую тревогу в обществе. Слезы эти крокодиловы, т. к. в выпускаемых прокламациях уже недвусмысленно говорится о возможности мирных переговоров с советской властью — «во имя создания единой, могучей, демократической России». «Мы не хотим продолжения гражданской войны, — будет заявлено по ту сторону фронта. — Если же предположения наши не будут приняты, мы сделаем все, чтобы защитить границы Сибири от захватнических посягательств советской власти». Эта мысль о соглашении с Советской Россией, утверждает post factum редакция «Вольной Сибири», проскользнула, «очевидно, случайно и, скорее, с агитационной целью». Она «не разделялась в целом комитетом». Однако мысль эта проскальзывает довольно часто. «Партизан» Володин недоумевает, почему в грамоте председателя Сибоблдумы 5 сентября упомянута амнистия «только участникам крестьянского восстания, боровшимся в защиту Учредительного Собрания?» А за советскую власть? Ему отвечают, что это сделано по тактическим соображениям перед лицом союзников⁸. В отношении большевиков пока еще прикрываются фиговым листком. «Этот вопрос должен разрешить Земский Собор», — говорит Якушев в циркуляре 14 октября. В «нынешней стадии» движения комитет не может заключать формальных соглашений, но фактически допускает до разрешения теоретических вопросов на Земском Соборе тесное сотрудничество. Якушев пояснял, что его грамота издана «после предварительных разговоров и решений местными общественными кругами». Он ссылается на конференцию во Владивостоке всех социалистических партий (от нар. соц. до большевиков включительно), на которой постановлено оказать «нам» (т. е. комитету) поддержку, причем большевики отказались от каких-либо враждебных выступлений до очищения Сибири от власти Колчака и переговоров новой демократической власти об уничтожении гражданского фронта. И только «максималисты» остались при мнении, что необходимо бороться в Сибири за утверждение советской власти [цирк, письмо 14 окт.].

Компромиссных ширм владивостокские «делатели» ставят не мало. Вспомнили они и о ген. Болдыреве. Их беспокоит Япония — не будет ли с ее стороны «интервенции» против переворота. Привлечение Болдырева к делу может способствовать повороту симпатий Японии от дальневосточных атаманов к «земству». По-видимому, у некоторых являлась мысль о замене Гайды Болдыревым. Павловский посылает 25 сентября Болдыреву, по выражению последнего, «крайне интересное письмо»:

«...Неопределенность положения на фронте и неустойчивость позиции Омского правительства выдвигали неизбежно вопрос о необходимости решительных действий до созыва Собора. Эти действия мыслились во Владивостоке и одновременно по линии от Нижнеудинска до Тайшета. На этот случай совещанием общественных организаций была выдвинута в качестве временной, до Зем. Собора, власти группировка из пяти лиц. В связи с этим вам была послана телеграмма о немедленном приезде. Грамота адм. Колчака, некоторые колебания союзных представителей (Франции и Англии)⁹, неполная готовность военных организаций сделали необходимой отсрочку решительных действий и переносят центр внимания на съезд, собирающийся в Иркутске... Обстановка, однако, побуждает нас торопиться. Движение начинает все более и более захватывать широкие массы. Рабочие профессиональные организации, относившиеся первоначально пассивно сочувственно к нашему движению, партийные организации, относившиеся даже индифферентно, теперь начинают все более и более раскачиваться. Дать «раскачаться» широкому массовому движению при нЬінешних условиях крайне опасно. Необходимо действовать, пока нити еще в наших руках» [Прил. к тексту Болдырева. С. 547] ¹⁰

В своем дневнике 2 октября осторожный Болдырев записал:

«Представители этого течения развивали довольно большую энергию, почти не считались уже с существующим еще Омским правительством и выдвигали, впредь до созыва Земского Собора, временную власть в виде пятичленной Директории. Причем опять указывалось на крайнюю необходимость моего немедленного приезда во Владивосток. Положение мое становилось похожим на положение Колчака в отношении Директории 1918 г. Но я не хотел повторять его ошибки, тем более что обстановка была бесконечно сложнее. За год были растрачены все те моральные и материальные ресурсы, которые имелись осенью 1918 г. Сибирь была охвачена восстаниями, тыл для Омска становился опаснее фронта. Золотой запас был значительно израсходован. Кроме того, одним из активнейших членов среди призывавших меня группировок (?) был впавший в немилость, недавний еще близкий сподвижник Колчака, ген. Гайда, сотрудничество с которым по многим причинам было для меня неприемлемым... Осторожность нужна была сугубая. Во всей этой истории большой привкус авантюры. От поездки я, конечно, воздержался» [с. 248-249]¹¹.

2. Владивостокский «фарс»

То, что происходило во Владивостоке, может служить наглядной иллюстрацией значения международного признания власти. Раз власть официально не признана, иностранные дипломаты и представители союзных военных миссий (многие из них) не считают себя с ней связанной, даже в пределах общепринятого сотрудничества. Против власти, которой «союзные и дружественные державы» официально помогают, создается заговор. Заговорщики открыто осведомляют союзные миссии о своих планах, оставляют в их руках даже письменный документ, и эти дипломаты, и военные атташе беседуют и даже злоумышляют вместе с заговорщиками. Удивительная страница из истории международной дипломатии!

Из циркулярного письма Якушева мы узнаем, что союзные представители во Владивостоке отнеслись в общем «довольно благоприятно» к перевороту. Дополняет Гайда: «Английский комиссар О'Рейль был уже до моего приезда во Владивосток вполне на стороне движения. Я несколько раз говорил с ним в присутствии д-ра Гирсы и видел, что перемену власти, пусть насильственную, считает за единственную возможность остановить занятие большевиками всей Сибири...»

«Позицию, определенно дружественную к нам, заняли все круги американские и китайские. Американский штаб был тогда, собственно, самою большою опорою... Японцы играли двойную роль. Их гражданские представители, а частью и офицерство, поддерживали связи с членами комитета, симпатизируя их намерениям и подавая большие надежды»¹².

В отношении французов, по словам Гайды, приходилось различать представителей гражданских от военных. Комиссар гр. де Мартель и главный владивостокский консул Буржуа глядели на все несколько сверху, как на бунт, с которым не хотели иметь ничего общего»!¹³ По-другому смотрели члены французской военной миссии. Гайда пользовался полным их признанием, они оказывали ему даже особый почет после того, как он лишен был звания русского генерала. Лази рассказывает, с каким удивлением консул Буржуа увидел на обеде (во второй половине октября) у англ. ген. Гревса «заговорщика» Гайду посаженным на почетное место. На обеде присутствовал ген. Лаверн и автор мемуаров [с. 198].

Омск на это никак не реагировал. Только 12 сентября Сукин доложил в Совете министров о готовящемся перевороте. Он узнал о нем через дальневосточных агентов мин. ин. дел, сообщивших, что представители Англии и Америки уже уведомили свои правительства о грядущих событиях¹⁴. Тов. мин. внутр. дел подтвердил правильность сообщенных Сукиным сведений¹⁵.

«Как прав был я, — записывает Будберг, — когда советовал адмиралу отправить Гайду за границу через Монголию и Китай; ведь и другие лица предупреждали адмирала, что Гайда очень мстителен и всякая задержка его нахождения в Сибири очень опасна... Непонятно, однако, почему же уже в Иркутске не были приняты шаги для ликвидации этого заговорщика. Было достаточно времени, чтобы снестись с Прагой и принять меры к обезвреживанию подпольной деятельности Гирсы... Данные о заговоре... были заявлены ген. Жанену, который заявил, что за владивостокских чехов он не ручается, а что касается Иркутска, то он послал ген. Сыровому телеграмму с подтверждением приказа президента Масарика, воспрещающего чехам вмешиваться в русские внутренние дела»... «Слепенькие эсерчики, — добавляет автор дневника, — усердно работают на пользу Ленина со товарищи; они воображают, что, свалив Омск, они сделаются властью. Трудно понять поведение союзников; они держат в Омске своих представителей и оказывают нам помощь, и... в то же время их представители имеют сношения с теми, которые собираются на днях сковырнуть этот самый Омск... Я не могу защищать омскую власть... но всякий насильственный переворот будет сейчас только на руку большевикам, ибо эсеровское правительство, попав ко власти при такой обстановке, не удержится и десять недель и будет сломлено большевиками без всякого труда» [XV, с. 310].

23 сентября в Омск пришла телеграмма ген. Розанова о попытке совершить переворот в ночь на 19 сентября, парализованной вводом во Владивосток верных Правительству войск. Была ли реально совершена эта попытка или введение войск являлось лишь мерой предупреждения со стороны Розанова — во всяком случае действия командующего войсками Приамурского округа вызвали протест междусоюзного военного совета, предложившего 26 сентября ультимативно в течение 12 часов вывести войска, собранные в «последний месяц». Командование союзными войсками заявляло, что оно применит вооруженную силу в случае невыполнения ультиматума. «Командующие союзными войсками принимают ответственность за обеспечение общественного порядка во Владивостоке», — гласил ультиматум. Розанов ответил, что подобное требование выходит из рамок его компетенции и затрагивает принципиальный вопрос о правах русских, поэтому он должен запросить центральную власть. «Повелеваю вам, — телеграфировал в ответ Колчак, — оставить русские войска во Владивостоке и без моего повеления их оттуда не выводить... Требование о выводе их есть посягательство на суверенные права Российского правительства. Сообщите Союзному Командованию, что Владивосток есть русская крепость, в которой русские войска подчиняются мне»... [Гинс. II, с. 339]. Совет министров единодушно высказался в том же смысле и послал Розанову приветственную телеграмму.

Союзники в данном случае вынуждены были отказаться от «ультиматума», посланного по инициативе как бы военных без ведома дипломатических представителей...

* * *

«Совет Министров, — записал Будберг, — радуется благополучному исходу владивостокских событий; не разделяю этой радости, ибо инцидент не ликвидирован, а только предотвращен, а если к лиге наших внутренних врагов присоединятся эсеры, то наше дело плохо и нас в конце концов слопают в тылу, если даже мы выкарабкаемся на фронте» [XV, с. 320]. Будберг был прав. Владивостокская авантюра лишь начиналась.

Мы знаем из письма Павловского Болдыреву (25 сентября), что заговорщики решили отсрочить решительные действия (очевидно, 19 сентября предполагалось выступление) и перенести центр действия в Иркутск.

«Если бы речь шла только о Владивостоке, — сообщал Якушев в своем октябрьском циркуляре, — то переворот мог бы быть совершен в любой момент. Но наша задача несколько иная. Мы мыслим себе переворот, во всяком случае во времени очень близком, по возможности одновременно в крупных центрах Сибири: Омск, Иркутск, Томск, Владивосток. Владивосток, будучи технически подготовлен к перевороту более других городов, все же не может быть местом начала действий и потому, что здесь узел международного влияния чрезвычайно велик, но для ответного действия Владивосток совершенно подготовлен. Вот почему необходимо подготовительную работу усилить на Западе... Необходимо более интенсивно развернуть работу против Государственного Земского совещания в Омске, широко информировать население о шагах, предпринятых комитетом по созыву Земского Собора. На местах должны быть созданы организационные центры, которые должны находиться в живой, постоянной связи с военными организациями. Капитан (Калашников) для Иркутска, а через него и дальше, может служить для вас связывающим центром. Необходимо также выяснить возможность контактной работы с сибирским союзом партии с.-р. и Сибкомучем, поскольку эти организации являются действительно активными на местах».

В другом документе весьма энергичный б. председатель Сибоблдумы дает оценку сил: «Правительственных сил на Д. В. мало, «атамановских» больше... Конечно, и наших сил немного, но с нами популярный генерал¹⁶, за нас же весь характер движения...»

Заговорщики пытаются представить дело так, что они стоят уже во главе «широкого» движения против Колчака под флагом Земского Собора. Бывший начальник штаба заговорщиков Солодовников сообщает об информации, которую давали Павловский и Моравский: по их словам, чуть ли не весь фронт был покрыт тайными организациями во главе с популярными среди офицеров ген. Каппелем и ген. Пепеляевым, ожидающими приказа из Владивостока; говорили они и о больших партизанских отрядах защиты Уч. Собрания, сосредоточенных около Владивостока и т. д. [Сиб. аван. С. 26—27]. «Информация эта, — добавляет автор, — оказалась без конца преувеличенной, а за спиной первого избранника Сибири И. А. Якушева никого и ничего, кроме морального авторитета и сочувствия сырого материала, никем не организованного и ничем не связанного... С финансами было еще хуже. Вместо ссуды на организацию в несколько миллионов кооператоры в октябре нашли возможным отпустить полторы и две сотни тысяч» [с. 38—39].

Мечты о всесибирском масштабе оставались мечтами, — местная подготовка во Владивостоке шла своим чередом. Технический аппарат восстания готовили в поезде ген. Гайды, который распоряжением междусоюзнического командования находился на жел.-дор. путях и, следовательно, был экстерриториален. Такая «сказочная» неприкосновенность поезда придавала излишнюю самоуверенность переворотчикам. Солодовников, действительно, рассказывает «сказочные» вещи о поезде продолжающего щеголять в форме русского генерала б. командующего Сибирской армией, и в частности о том вагоне № 119, где помещалось бюро военной организации и где открыто, под охраной союзнических войск, готовилось восстание и выпускались соответствующие воззвания. Решительно все источники утверждают, что переворотчики снабжались оружием из штаба ген. Чечека. Солодовников рисует поразительные бытовые картины из жизни этого «революционного штаба». По-видимому, сам Гайда испугался, когда работа пошла «полным темпом». Когда появилась связь с большевицкими профессиональными союзами и коммунистическими военными ячейками, когда в поезде появились левые эсеры и коммунисты, генерал стал поговаривать об отъезде всем эшелоном в Иркутск [Солодовников. С. 55]¹⁷

Совершенно естественно, что коммунисты, державшиеся тактики «приспособления к моменту», приняли самое «живое» участие в организации переворота. Коммунисты впоследствии открещивались от этого непосредственного участия и утверждали, что присутствовали в «поезде» ген. Гайды только для «информации» [«Красное Знамя», 1920, 14 февр.]. Упоминавшийся нами «партизан» Володин решительно утверждает, что коммунист Раев, бывший делегатом в оперативном штабе поезда, принимал непосредственное участие в разработке плана восстания. «Гайдовская авантюра, — заключает один из современников, — поддерживалась не РКП, которая даже предупреждала рабочих о сомнительном успехе этой авантюры, а эсерами, меньшевиками, часть которых позже влилась в коммунистическую партию» [«Рев. на Д. В.», с. 268]¹⁸. Эсеры, конечно, тоже ни при чем во владивостокских событиях, свидетельствовала в октябре владивостокская «Воля» [«Св. Край», № 358]. Эсеры и меньшевики принимали участие только в целях «информационных».

* * *

Как реагировала местная «колчаковская» власть на приготовления, которые шли в поезде? Розанова некоторые обвиняют в двойной игре. Мне кажется, что если двойная игра и была, то она шла в иной плоскости, чем представляют мемуаристы. В поведении Розанова не было двурушничества в отношении Верховного правителя, и его не захватили неожиданно раскрывшиеся перед ним перспективы попасть в новую «Директорию» наряду с Гайдой. В изображении Гинса Розанов играет как бы тройную игру — он покровительствует атаманам и в то же время заигрывает с приморским земством, к которому стала приглядываться Япония. Мнение Гинса подтверждает Болдырев (запись 15 ноября): «Генерал X. мне говорил о владивостокских событиях. Он сближал Розанова с Медведевым и Гайдой. Комбинация весьма сложная. Одно время там очень ждали меня» [с. 273]¹⁹.

Подробности переговоров Гайды с Розановым с большой долей фантазии сообщает телеграмма войскового старшины Магомаева Семенову²⁰:

«Гайда уверял, что он всеми силами удерживает революционные партии от преждевременного выступления, но, однако, не ручается за отдельные вспышки нетерпеливых групп, даже в ближайшее время. Завтра представит Розанову письменные требования революционной военной и гражданской партий. Предстоит свидание Гайды с главой кооперативов Балакшиным, по инициативе Розанова. Гайда сомневается в согласии вашем примкнуть к эсерам и даже в вашем нейтралитете — в случае предполагаемого контакта ген. Розанова с этой партией. Гайда не постесняется открыто заявить Розанову, что если вы не войдете в соглашение с эсерами, то вас необходимо ликвидировать, и исполнение сего он берет на себя включительно до вашего убийства. Розанов решил вас вызвать срочно во Владивосток на совещание эсеров с Гайдой, что является просто преступным по отношению вас. Полковник Изоме считает ваш приезд во Владивосток теперь совершенно нежелательным, стремясь оберечь вас от безусловного риска вашей жизни. Полк. Изоме подтвердил, что ему известны враждебные замыслы против вас Гайды, поэтому японцы были бы рады удалить его в Западную Сибирь, под предлогом участия в образовании враждебного адмиралу Колчаку правительства. При всем моем желании быть осторожным в заключениях, я, однако, не могу не указать на признание изменения настроения Розанова в сторону самостоятельной политики, с целью получения от эсеров с Гайдой в полном смысле наместника на Дальнем Востоке с исключением вас из политического влияния... Положение исключительно тяжелое, а с падением Омска будет безнадежное. Калмыков нервничает и хочет выступить против политики Розанова, что грозит осложнениями. Розанов, видимо, ждет падения Омска и перерыва связи с центром, чтобы открыть свои карты, выдав их за вынужденно взятые» [Последние дни Колчаковщины. С 155].

Эта телеграмма и вся деятельность Розанова на Д. Востоке, не удовлетворявшая Правительство²¹, побудили Колчака вызвать Розанова в Омск для объяснения. Розанов указал на возможность беспорядков в случае его отъезда, и от него было потребовано только письменное объяснение.

Возможно, что все обвинения в отношении Розанова как администратора и соответствовали действительности. Сейчас дело не в этом. Мне представляется, что игра Розанова с «земцами» и Гайдой, скорее всего, являлась осуществлением своего рода провокационного плана одного из помощников Розанова кап. Крашенинникова. У Розанова было слишком мало сил для того, чтобы бороться с возрастающим влиянием Гайды, которому, несомненно, оказывал покровительство и чешский военный штаб, и дипломатический представитель д-р Гирса, и союзники. Это покровительство временами переходило в прямую поддержку. Сентябрьское выступление Розанова показало, что на Д. Востоке трудно было разрубить не только атаманский узел²². Крашенинников будто бы хотел, если не провоцировать прямо восстание, то ему содействовать и потом провалить, показав союзникам опасность этих противоколчаковских авантюр... Пока это только предположение и посильное объяснение не всегда понятного как будто бы поведения Розанова и тех безответственных обвинений, с явными инсинуациями, которые можно встретить у очевидцев этих владивостокских дней. Читая повествование Солодовникова, местами мало правдоподобное, видишь, что штаб Розанова и штаб Гайды были взаимно пронизаны «шпионами». Штаб поезда Гайды, или бюро военных организаций, получали шифры, списки и все, что его интересовало [с. 49]. «Шпионы» Розанова были в равной мере в курсе заговорщицкой деятельности гайдовского эшелона, находясь по рекомендации «абсолютно надежных» людей в самом поезде. «Мексиканские нравы» эсеровско-гайдовского поезда отнюдь не уступали прославленному атаманскому обиходу. С наивной простотой рассказывает Солодовников, как одного такого «шпиона», юнкера Соколова, убивают в салоне кап. Маха. Оказываются замешанными и чины международной милиции, и начальник американской военной миссии, и офицеры чехословацких войск. Все они привлечены для допросов захваченных в поезде членов «террористической» организации Розанова, которая должна была дезорганизовать гайдовскую дружину путем «изъятия» отдельных лиц [с. 54].

* * *

17 ноября во Владивостоке произошло восстание, которое «Голос Приморья» назвал «просто смешным фарсом». Оно было довольно легко ликвидировано. Парижскому «Pour la Russie» [№ 23] было известно, что во время восстания Розановым было расстреляно 660 чел. Таких данных нигде — даже в большевицких источниках — я не нашел. Жертвы восстания с обеих сторон исчисляются от 200—300 человек убитыми и ранеными. Каковы бы ни были подлинные цифры²³, в этих жертвах отнюдь уже не повинно ни колчаковское Правительство, ни его дальневосточные агенты, ни местные атаманы. В эти дни вообще атаманы оказались государственнее, нежели заговорщики под демократическим флагом.

Восстание, поскольку оно распространилось на город, оказалось полукоммунистическим — «вооруженным бунтом местной голытьбы», по выражению «Дальнего Востока». Под «голытьбой» надо подразумевать владивостокских портовых грузчиков, сорганизованных в самостоятельную часть. Восстание поддержало Центр, бюро профессиональных союзов, призвавшее рабочих ко всеобщей забастовке. Непосредственное участие коммунистов несомненно. Розановская контрразведка имела полный поименный список членов заговорщиков, где одна четверть причислялась к большевикам. Это не измышление контрразвед. отдела штаба, не очень разбиравшегося в политической окраске заговорщиков, так как позже «Дело Народа» [№ 392] осторожно признавало, что во владивостокской организации, насчитывавшей 2000 чел., принимали участие все социалисты «до большевиков» включительно.

Судьба переворота, конечно, зависела от решения междусоюзного командования. «Коммунистический» характер несколько изменил настроение союзных военных властей, и особенно японцев. Солодовников уверяет, что перед восстанием, изменяя своему прежнему предположению, союзная власть решила занять полный нейтралитет и заранее ограничить площадь военных действий, не допуская восставших в город. Это открывало возможность Розанову обстрелять из орудий повстанцев и мешало последним зайти в тыл розановскому штабу. Своевременно осведомленный об этом решении, Гайда почему-то не довел его до сведения своего начальника штаба. Японцы активно поддерживали принятое решение — с утра 17-го главные улицы города были заняты сильными японскими патрулями... Когда американцы, в свою очередь, послали несколько автомобилей в сторону вокзала — места сосредоточения повстанцев, японский отряд угрозой стрельбы по ним их не пропустил...²⁴ Позже это было названо заговорщиками «вооруженным вмешательством» японских войск.

Повстанческий эшелон, по-видимому, рассчитывал на другую тактику, ибо в воззвании к юнкерам определенно говорилось: «Мы предлагаем вам, братья, не проливать напрасно крови, защищая безнадежное дело, а сдать оружие. Мы обещаем вам полную безопасность и на время боя передадим вас под защиту союзного командования» [«Сиб. Арх.». II, с. 96]. Захватив на первых порах вокзал, восставшие считали себя как бы хозяевами положения. По крайней мере, РТА передало уже беседу, которую сотрудник агентства имел с Якушевым: «Мы считаем переворот законченным. Сегодня вечером поедем в город и образуем временное правительство в Сибири» [«Св. Кр.», № 381]²⁵. «Поездное правительство» (Якушев, Моравский, Краковецкий) поспешило даже заготовить приказ № 1 за подписью военного министра Краковецкого, которым Гайда назначался главнокомандующим Сибирской армии²⁶.

При захвате станции повстанцы рассчитывали на присоединение в первую очередь солдат и офицеров артиллерийской школы на Русском Острове. По словам самого Гайды²⁷, прибыло триста таких перебежчиков, но без орудий.

Таким образом, засевшие на вокзале не имели артиллерии, а японские патрули помешали захватить пулеметы, которыми вокзал обстреливался с холма. «Мы были, — сказал Гайда, — пойманы в западню». Видя безнадежность своей позиции, Гайда предпринял попытку переговорить с Розановым через ген. Чечека. Розанов обещал прекратить атаку на вокзал... Солодовников (кстати сказать, описывающий «боевые» действия очень близко к интервью Гайды), говорит, что Чечек обещал даже прислать подкрепление в две роты чехов, если Розанов начнет бомбардировку вокзала [с. 66]. Ночью, однако, бомбардировка возобновилась²⁸. «Тогда я отдал приказание вновь открыть стрельбу», — рассказывал Гайда по первому впечатлению. — Но уже в то время мораль моих людей была разрушена и было невозможно вновь их организовать. Я понял, что наше дело проиграно...»²⁹

Существует около десяти версий пленения самого Гайды. Он был контужен, пытался спастись бегством и в конце концов был арестован отрядом правительственных войск. Его отвели в штаб округа, откуда он и бывшие с ним чехи были взяты на поруки ген. Чечеком. Гайда был отвезен на квартиру д-ра Гирсы (его воспоминания). В подвальном этаже чехословакского штаба (другим местом была американская миссия) собрались и остальные беглецы. Укрылись в этих местах и те отдельные эсеры, которые приняли во главе с Якушевым, Краковецким и Моравским участие в заговоре...

* * *

Невольно все-таки встает вопрос, зачем же был устроен этот «фарс» с кровавыми жертвами? Некоторые склонны утверждать, что владивостокское восстание явилось осуществлением задуманного в Иркутске плана в дни проезда ген. Гайды и что в осуществлении этого плана приняли непосредственное активное участие представители чехословацкого войска. Газета «Дело России» [№ 10, 25 мая 1920 г.], часто хорошо осведомленная о закулисной стороне сибирских событий, но далеко не всегда сообщавшая точные данные, говорит, что при обыске в вагоне Гайды во Владивостоке будто бы была найдена телеграмма из Иркутска нового чехословацкого уполномоченного Гирсы: «Начинайте, все готово». Существование такой телеграммы маловероятно³⁰, так как в Иркутске не только ничего не было еще «готово», но, очевидно, не было достигнуто и полной договоренности с якушевской группой во Владивостоке. Только после сентябрьской неудачи самостоятельная попытка председателя Сибоблдумы была вставлена в другую оправу³¹ и тут, как мы видели, стал намечаться другой революционный центр, причем, однако, зачинатели пытались сохранить за Владивостоком самодовлеющее значение. Естественно, что в случае удачи владивостокские заговорщики, развивавшие широкую пропаганду, несмотря на отдаленность основной территории своей деятельности, могли бы явиться устроителями сибирской жизни, — по крайней мере, они мечтали возглавить временное революционное правительство до созыва Земского Собора.

С военной стороны владивостокское восстание является как будто бы планомерным осуществлением единого организационного плана. В самом деле 18 ноября, т. е. немедленно после эвакуации Омска, несколько неожиданно был выпущен чешский меморандум. Владивостокские инициаторы восстания с самого начала, по словам Солодовникова, предполагали ударить по Колчаку с тыла в момент общего отступления Сибирской армии. Что-то в эти ноябрьские дни готовилось уже и в Иркутске. По уверению N (автора воспоминаний, напечатанных в «Сиб. Огнях»), чехи гарантировали некую реальную помощь при восстании: это вызвало «большой переполох в военных сферах, определенно ожидавших чешско-эсеровского выступления в середине ноября» [с. 80]³². 16 ноября ген. Артемьев телеграфно докладывал «главковостоку».

«Имея сведения о подпольной работе лиц, состоящих на службе по выборам в городском и земском самоуправлении, органами государственного правопорядка в ночь на 12 ноября были произведены в городе обыски и аресты. Уполномоченный чехословацкого правительства д-р Благош заявил протест против ареста Данбинова, Ковальского, Гольдберга, Бланкова, обыска управляющего народным банком Погребицкого, сообщая в противном случае остаться нейтральным при могущем быть антигосударственном выступлении. Д-ру Благошу сообщено, что его протест принят мною к сведению, будет представлен на благоусмотрение русского правительства. Независимо от сего, указанные арестованные, кроме Бланкова, освобождены после расследования. У последнего, по сведениям чешской контрразведки, в квартире скрывался штаб большевицкой партии; по сведениям русской контрразведки, — было тайное отделение партии эсеров. При обыске найден компрометирующий материал...» [Последние дни Колчаковщины. С. 68-69].

Не случайно, казалось бы, и владивостокское восстание приурочено было к годовщине омского переворота. В интервью в «Джанкой-Адвертайзер» Гайда определенно подчеркивал, что владивостокское «народное» восстание было осуществлением обдуманного плана. Сам-де он был «вынужден» в силу обстоятельств занять пост командующего военными силами. По его тогдашним словам, «переворот» предполагали совершить «мирно, путем захвата правительственных учреждений». Желая избежать кровопролития, Гайда не поощрял набора добровольцев из правительственных войск, так как это привело бы к «неизбежности» вооруженного столкновения, которое он «всеми силами старался предотвратить». И только, когда розановские войска стали обстреливать юнкеров, направлявшихся в эшелон Гайды, оказалось неизбежным вооруженное столкновение: «когда обстоятельства принудили нас сражаться — мы сражались»³³.

В это изложение надо ввести одну поправку, которую и делает сам Гайда в воспоминаниях. Восстание произошло «преждевременно». Возможно, что на такое ускорение и повлияла тактика ген. Розанова... Гайда переносит ответственность на членов комитета: «Думаю, что кто-нибудь из комитета... без моего ведома дал сигнал...» Солодовников обвиняет самого Гайду. Он подтверждает сообщение о частных беседах Гайды с Розановым. Одно из таких посещений происходило 12—13 ноября. Оно носило странный характер в изображении самого Гайды. Чересчур как-то благородно поступает заговорщик. Он решил «ввиду надвигающихся событий» вернуть «слово», данное Розанову 21 сентября³⁴.

От этого «проклятого визита к Розанову» все и провалилось: «еще бы два-три дня генеральского молчания и успех почти бескровного перехода власти в наши руки можно было бы считать обеспеченным» [с. 59]. Теперь Розанов был осведомлен, и ночью 15-го в хвосте состава гайдовского эшелона встал бронепоезд «Калмыковец», готовый в любой момент открыть артиллерийский и пулеметный огонь. Вечером, 16-го, эшелон был окружен со всех сторон юнкерами инструкторской школы Нокса, восемь унтер-офицерских рот которой должны были, по плану заговорщиков, разоружить четыре роты офицерские. «В дальнейшем, — добавляет Солодовников, — пришлось действовать без руля и без ветрил, в зависимости от создававшихся условий, когда инициатива была отдана нашими же руками».

16 ноября Гайду «зачем-то» два раза посетил японский генерал и принят был им без посторонних свидетелей. Еще раньше, 14-го, в поезде, под председательством помощника Гайды Гусарика, было устроено совещание, на котором обсуждалось вторичное предложение Гайды переехать в Иркутск. Совещание отвергло это предложение. Производит впечатление, что у Гайды большие колебания. Он сам говорит в своих воспоминаниях о том, что «старался задержать события до возвращения Гирсы, который тогда был в Иркутске, потому что боялся, что в его отсутствие может произойти неожиданный оборот в поведении союзников, особенно японцев». Но 1е ѵіп est tire, il faut le boire. Отступать с честью было уже поздно — в этом, может быть, и крылись те «обстоятельства», которые заставили Гайду принять на себя командование...

«Фарс» окончился. Гайда, взятый на поруки чешским штабом, дал обязательство уехать в течение трех дней в Чехию. Солодовников убеждал генерала уйти в горы с остатками организации, объединить партизанские отряды и продолжать борьбу. Но Гайда был уже отыгранной картой. Очевидно, он это чувствовал.

Чешская печать в Сибири, в свое время недовольная исключением Гайды с русской службы³⁵, сочла нужным взять на себя реабилитацию неудачного заговорщика. Телеграмма «Чехосл. Дн.» 23 ноября [с. 225] гласила: «Гайда пал в неравном бою, спровоцированный героем енисейских погромов ген. Розановым. Он уходит из Сибири, в освобождении которой принимал такое участие и которой владеют люди того же Розанова. (О Розанове говорилось, что, когда Гайда поднимал знамя борьбы, он служил в большевицком штабе³⁶.) Гайда может уходить спокойно... Гайда заблуждался, но под конец он решительно стал на сторону демократии. Ген. Гайда может «гордо возвратиться» в Чехию».

«Демократизм» Гайды уже тогда был особый — с оттенком большевицко-фашистских тенденций. В упомянутом интервью он говорил: все, что союзники сделали для России, — это поддержка «черной монархии» Колчака, Деникина и др. В будущем могут быть только абсолютная монархия или большевизм. Соединить Россию смогут, однако, только большевики. Они переродились. Это не те «красные», когда господствовал террор. В настоящее время у них замечается «национальное движение». Прежние формы сами себя изживают... Гайда с чрезвычайной похвалой отзывается о дисциплинированной армии противников. У коммунистов исчезла коммунистическая доктрина. «Мир, — заключает он, — должен знать больше фактов, относящихся к действительному положению в Сибири».

Гайда не герой нашего романа... Противопоставление его Колчаку, «несчастному моряку», который «не сумел быть Наполеоном», как это делает Медек в своей хронике-романе «Anabase» (1928), — профанация чистого образа покойного русского патриота. От Гайды поспешили отгородиться и его соучастники по владивостокскому заговору. «Организованные эсеры, — писал Раков, — ничего общего с владивостокскими событиями не имели» [с. 45]. Более осторожен, однако, Гуревич в статье, напечатанной в «Летописи Революции». «Участвовала, — говорит он, — не организация, а некоторые эсеры» [с. 309]³⁷.

3. Эвакуация Омска

Владивостокские события произошли в дни тяжелого кризиса для омской власти, наступившего с момента эвакуации Омска. Как бы оправдались слова Колчака, считавшего необходимым защищать Омск до последней возможности. Задержка с эвакуацией Омска — возражают на это — была пагубной ошибкой. Она окончательно разрушила фронт и повела к гибели армии. Плохие советчики вновь толкнули Колчака на неверный путь. Не сказывается ли здесь больше попытка найти виновника последовавшей катастрофы? Вся Сибирь стала обвинять в неудаче преемника Дитерихса ген. Сахарова, который якобы внушил адмиралу пагубную мысль. Эта «традиционная» точка зрения — таковые уже имеются — вновь нашла себе выражение в тексте Милюкова [с. 144—145]. «Традиционное» изложение требует, однако, существенных поправок.

Бар. Будберг имел в августе свой рецепт.

«Третьего дня, — записывает он 5 августа, — в кабинете председателя Совета министров я очень осторожно начал разговор о своевременности подумать о переезде на восток, но на меня накинулись так, как будто я говорю нечто недопустимое; особенно горячился искренний, решительный и импульсивный Пепеляев... Ответил им, что остаюсь при старом мнении, так как считаю, что лучше переехать заблаговременно, чем в обстановке общего пожара... Нужно думать... о том, чтобы бросить бредни о наступлении, а перейти к обороне на укрепленных позициях до тех пор, пока не укрепимся настолько, чтобы иметь действительное право на наступление» [XV, с. 258].

По Будбергу, Колчак как бы всегда полон «наступательными тенденциями». Между тем любопытное свидетельство имеем мы от ген. Занкевича: «Мне известно, что адмирал хотел начать эвакуацию Омска еще в конце июля. Эта мысль, однако, встретила решительную оппозицию в Совете министров» [«Белое Дело». II, с. 150]. Вопреки «своему убеждению», Верховный правитель мысль о своевременной подготовке эвакуации Омска оставил. В этом смысле давление прежде было оказано со стороны союзников.

Ген. Занкевич, очевидно, имеет в виду заседание Совета министров 8 августа, о котором имеется такая запись Будберга:

«Продолжительное заседание Совета министров с вызовом туда Лебедева и всех генерал-квартирмейстеров. До начала заседания поднял вопрос об эвакуации Омска, указав, что таково общее желание фронта... Получил ответ, что часто категорически против сам адмирал и все союзники, которые-де считают, что отъезд Правительства из Омска — это его гибель и что таково мнение всех знающих настроение Сибири... Тон совещания был дан Михайловым, который с огромным пафосом... заявлял, что отъезд Правительства из Омска невозможен... Слушал в полном недоумении: какой злой рок отнимает у очень неглупых и по-своему дельных людей здравый смысл в таком серьезном деле» [XV, с. 261].

Никаких данных о том, как смотрел сменивший Лебедева Дитерихс на своевременную эвакуацию Омска, у нас нет. Мы знаем только, что даже в октябре Дитерихс был настроен весьма оптимистически [дневник Пепеляева]. И только после новых неудач, т. е. в момент крушения плана, Дитерихс поднимает вопрос о спешной эвакуации Омска, против чего уже решительно возражает Верховный правитель. Он считает эвакуацию в такой момент началом гибели всего дела. Отступить в глубь страны, окопаться в Новониколаевске или даже в Иркутске под защитой союзников — вот план Дитерихса, горячо поддерживаемый ген. Иностранцевым. К сожалению, воспоминания Иностранцева — я имел возможность с частью их познакомиться в рукописи — еще не напечатаны. В записках Иностранцева довольно обстоятельно изложены беседы с Колчаком и развита взаимная аргументация. Оставление Омска, по мнению Колчака, равносильно проигрышу всей кампании (это и физически невозможно — нужны месяцы). Эвакуация приведет к падению Правительства. Колчак мотивирует соображением, что в переживаемый момент политика должна стоять выше стратегии. Не он ли был прав в данном случае? Ген. Иностранцев убежден, что осуществление его плана предотвратило бы катастрофу. Неужели неделя, протекшая с момента разговора до оставления Омска, могла быть столь решающей? Если принять точку зрения Какурина, что на Тоболе была уже решена судьба армии Колчака, — точку зрения, в значительной степени разделяемую, кажется, Головиным, то позиция Колчака как будто бы была единственно правильной.

На Верховного правителя в решении вопроса о защите Омска оказывала влияние и «общественность». Я не знаю, почему Милюков поставил это слово в кавычках. Подлинная омская общественность — не та, конечно, которая поднимала вопрос об окончании гражданской войны под тем или иным предлогом, — говорила о защите Омска [делегация Экон. Сов. с Червен-Водали во главе. Гинс. II, с. 408—409]. Никто в эти дни не переживал, вероятно, таких мучительных колебаний и тяжелого раздумья, как Верховный правитель. Ответственность была на нем. «Я дал бы много за то, если бы в настоящее время был простым генералом, а не Верховным правителем», — передает настроение верховного правителя рапорт майора Моринса³⁸.

Трудность положения осложнялась разногласиями с Дитерихсом. Поведение Дитерихса вообще не совсем понятно. Колчак жаловался, что мнения Дитерихса всегда шли наперекор его мнениям и что ему приходилось напоминать своему начальнику штаба, что лицом решающим все-таки является он, Колчак. Эту странную черту отмечают весьма авторитетные свидетели того времени.

Им даже кажется, что Дитерихс как бы сознательно подводил Колчака. Может быть, здесь играла роль политическая антипатия. Колчак для Дитерихса — демократ, следовательно, политический антипод. «Мистика» Колчака весьма мало сближалась с «мистикой» Дитерихса: у Колчака на первом плане была Россия, у Дитерихса — монархическая Россия. Недаром омские сплетни с обычной для себя поспешностью окружили имя Дитерихса слухами о готовящемся «перевороте».

На Колчака неприятно подействовало сообщение, что Дитерихс, зная отрицательное отношение Верховного правителя к отступлению без боя, отдал распоряжение о выводе 1-й армии Пепеляева в тыл, не осведомив даже адмирала. Когда прибывший с фронта Дитерихс, в силу несогласия с Колчаком, заявил о своей отставке, Колчак ее принял, несмотря на тяжелый момент для армии. Тогда и выплыла кандидатура Сахарова. Дело как будто бы заключалось не только в том, что «нашелся генерал, карьерист и реакционер Сахаров, который убедил Колчака, что защищать Омск возможно» [Милюков]. Мы не имеем права игнорировать и показания самого Сахарова, обычно довольно точные³⁹. Он был вызван 4 ноября телеграммой. Верховный правитель в присутствии Дитерихса предложил ему пост главнокомандующего. Вопреки трафаретному представлению, многие военные специалисты считают Сахарова отличным боевым начальником, может быть, несколько самоуверенным, но решительным человеком. В данной обстановке только решительность могла иметь значение. Других кандидатов у Колчака, пожалуй, и не было. По словам И. И. Сукина, Верховный правитель преемником Дитерихса хотел назначить Войцеховского, но это вызывало «обиду и соперничество». «Мне приходилось подчиниться приказу», — говорит Сахаров, утверждая, что он вовсе и не ставил себе невыполнимой задачи во что бы то ни стало удержать Омск. Адмирал просил «сделать все возможное, чтобы попытаться спасти

Омск, и сейчас же отдал приказ о возвращении 1-й Сибирской армии на фронт» [с. 181].

На другой день приехал Пепеляев и сделал попытку непосредственно воздействовать на Верховного правителя.

«Адмирал встретил меня словами, — рассказывает Сахаров: Вот, ген. Пепеляев убеждает не останавливать его армию, дать ей возможность сосредоточиться по жел. дор. в тылу». Я ответил, что это невозможно... Пепеляев поднялся во весь рост, посмотрел в упор на адмирала. «Вы мне верите, в. в.?» — спросил он каким-то надломленным голосом. «Верю, но в чем же дело?» Пепеляев тогда перекрестился на стоявший в углу образ, резко и отрывисто, ударяя себя в грудь и плечи: «Так вот Вам крестное знамение, что это невозможно, если мои войска остановить теперь, то они взбунтуются». Я доложил Верх, пр., что не могу при таком отношении к приказу оставаться главнокомандующим... Адмирал усталый и подавленный... начал уговаривать меня»... [с. 181].

Отступления остановить уже было нельзя. 10 ноября в Иркутск выехало Правительство. 12-го поздно вечером вместе с войсками покинул Омск Верховный правитель. 14-го утром Омск пал.

«Фактически армия теперь сошла на задачу прикрытия эвакуации», — говорит Сахаров. «...Армия свелась, в сущности, к целому ряду небольших отрядов, которые все еще были в порядке... Сохранилась организация, но дух сильно упал. До того, что проявлялись даже случаи невыполнения боевого приказа. На этой почве... ген. Войцеховский принужден был лично застрелить из револьвера ком. корпуса ген. Гривина»... [с. 183].

Общественное мнение осудило сдачу Омска. Инструктор новониколаевского осведомительного отдела Лeпарский доносил начальству:

«Я пишу о «слухах», о тех слухах, которыми переполнен воздух, от которых никуда не скроешься, которые переходят непроизвольно, как всякий звук, но из-за которых создается представление — мнение и в результате известное отношение, действие, тактика. Слухи эти разнообразны, часто противоречат друг другу, но в разных вариациях ясно звучит общая усталость, жажда мира, покоя; но это было бы еще полгоря, а главное, то, что «потеряна надежда» на победу, надежда, без которой немыслим успех никакого дела. Вот этой-то надежды, воодушевляющей и побуждающей, у большинства нет. Если и тлится эта надежда у немногих, то в связи с надеждою или на сверхъестественную помощь Божию, или на вмешательство союзников. До падения Омска, это не так было слышно, теперь же слышно везде. Сидите ли вы в кафе, ходите ли по базару или на вокзале, — везде таинственные, чудовищные, прямо-таки сказочные рассказы о сдаче Омска, и как на главную причину сдачи — отсутствие твердой власти, распорядительности, и, что обидно, говорят: к моменту появления красных у нас в Омске не было военачальника-распорядителя, и в результате бежал кто куда мог, чувство животного страха и личного самосохранения преобладало над всеми другими соображениями» [Последние дни Колчаковщины, с. 67].

4. Чешский меморандум

С моментом отъезда Верховного правителя из Омска совпал другой сильный удар, нанесенный Правительству из Иркутска со стороны тех, которые так или иначе по различным мотивам вынуждены были в течение года вести совместную с ним борьбу против большевиков. 13 ноября в «Чехосл. Дн.» был напечатан представленный союзникам «меморандум» за подписью политических представителей чехословацкого государства в России Павлу и Гирсы.

Для омской власти меморандум был неожидан — и особенно подпись под этим документом д-ра Павлу, которого в свое время еще Штефанек рекомендовал Омскому правительству как человека, наиболее способного найти путь для здорового сотрудничества [Сукин]. Он был неожидан уже потому, что с момента, когда Правительство взяло «демократический» курс, т. е. заговорило о создании хотя бы суррогата народного представительства, у членов Правительства и у некоторых представителей общественности в связи с военным успехом начались переговоры о привлечении чехословаков к более активным действиям на фронтах⁴⁰. 24 августа Пепеляев записывает: «Я был с отдельным визитом у майора Кошека. Говорили о многом. Кошек не исключает возможности участия чехов на фронте». В заседании Правительства 12 сентября было упомянуто о более уже серьезных переговорах через особо уполномоченных лиц, к чему весьма скептически отнесся «чехоед» Будберг (наименование, которое дал ему Колчак за всегдашний скептицизм). Очевидно, имелась в виду поездка Белоруссова в Иркутск. О ней Кроль пишет: «Чехов решили привлечь путем обещания им земельных участков в Сибири и денежных выгод. Переговоры, однако, (не) налаживались. Главным камнем преткновения был вопрос о травле печати. И тут решился пойти на большое самопожертвование А. С. Белоруссов. Старик, много сил положивший на травлю чехов⁴¹, решил поехать в Иркутск упросить чехов пойти на помощь. От него получены были известия, что соглашение налаживается. Но тут произошло новое обстоятельство» [с. 192].

«Новое обстоятельство» заключалось в разжаловании ген. Гайды. «Казалось бы, — пишет Кроль, — что чехам, резко разошедшимся с Гайдой после переворота 18 ноября, это должно было быть безразличным. Но чехи это приняли иначе⁴²: как-никак, но Гайда был для них своеобразным героем. Переговоры с Белоруссовым были внезапно прерваны, и старик не вынес: скончался от разрыва сердца».

Очевидно, заминка произошла не из-за самого факта лишения Гайды русских генеральских погон, а в связи с телеграфным обращением 26 сентября через союзников к правительству чехословаков.

«Давая лестную оценку прежней, «блестящей боевой деятельности» Гайды на Уральском фронте, указывая, что верховное командование всегда рассматривало его как «исключительно одаренного и ценного» начальника, Правительство говорило, что вмешательство Гайды в вопросы внутренней политической жизни привело к тому, что он должен был оставить занимаемый пост. Принимая во внимание заслуги Гайды, Верховный правитель сохранял за ним звание командующего армией и разрешал ему заграничный отпуск, «обставленный всеми материальными условиями и внешним почетом». Но Гайда занялся противоправительственной работой во Владивостоке. «В этом отношении к Гайде присоединился и чешский представитель в междусоюзном железнодорожном комитете д-р Гирса, также вмешавшийся во внутреннюю политику России и сделавшийся не только пособником, но чуть ли не вдохновителем противогосударственных течений на Дальнем Востоке. Глубоко сожалея о поступках Гайды, прежние заслуги которого русское правительство не перестает ценить, но не допуская в то же время мысли, чтобы настоящее поведение его и д-ра Гирсы могло встретить сочувствие правительства Чехословакии, мы считаем долгом дружбы и славянства просить о немедленном отозвании указанных лиц из пределов России, полагая, что этого требуют жизненные интересы обоих народов».

Очевидно, Кроль сильно преувеличивал разрыв переговоров. По крайней мере, Гинс рассказывает:

«...У Вологодского в начале октября состоялся дружественный завтрак, на котором присутствовали Павлу и Тайный, а от военных — Дитерихс. Стали намечаться приемлемые для обеих сторон условия сотрудничества. Чехи ставили вопросы практично. Они просили, чтобы их сбережения, внесенные в государственные сберегательные кассы сибирскими деньгами, выдавались романовскими, чтобы Правительство приняло на свой счет все перевозки чехо-войск, чтобы жалованье (привлечение чехов в армию предполагалось произвести на началах добровольческих) выдавалось золотом, чтобы чешские части снабжались собственным интендантством, чтобы Деникин гарантировал свободный проезд чехов на родину после соединения с ним, чтобы чехам так же, как и карпатороссам, разрешено было приобретать земли в Сибири. Правительство согласилось на все условия и немедленно провело закон о предоставлении чехам права приобретать земли в Сибири» [Гинс. И, с. 528-529].

В конце октября Павлу беседует на эти темы по прямому проводу с Вологодским. Текст ленты напечатан в «Приложении» к брошюре Солодовникова «Наш счет».

Вологодский. ...Я говорю с вами по поручению Совета министров. Ваш представитель, майор Тайный, изложил нам ваши требования, при исполнении которых можно надеяться, что ваша армия пойдет на фронт. Требования эти, между прочим, следующие: а) чтобы увеличенное жалованье выплачивалось золотом; б) чтобы все сбережения солдат были переведены на золотую валюту... Совет министров все эти требования в заседании 28 октября признал исполнимыми, и протокол заседаний был скреплен резолюцией Верховного правителя к исполнению⁴³. Теперь разрешите задать вам несколько вопросов: 1) Что вы думаете о возможности наступления в ближайшем времени? 2) В какой связи с требованием момента может быть получен ответ из Праги? Если вы ожидаете положительного ответа, то не найдете ли вы возможным начать действия в том направлении, как это диктуется настоящей ситуацией? Если это возможно, то 3) не находите ли нужным обсудить теперь же совместно с нашим командованием вопросы военно-технического характера...

Павлу. ...Я... старался представить в Праге положение таким образом, чтобы скорее получить положительный ответ. Положение таково, что для серьезных действий нужно подождать предварительного согласия из Праги. Пока работаем на использование времени для необходимой подготовки. Я хорошо понимаю всю серьезность этого акта и желал бы только истинной пользы для России, но не ценою раскола в своем лагере... Разрешите одновременно предложить вопрос: можно ли ознакомить наших солдат с вашими предложениями? Полагаем, что это необходимо для создания определенного настроения...

Вологодский. ...Мы смотрим на ваше согласие, на ваши пожелания не как на торговлю или исполнение ваших требований, а как на условия, диктуемые жизнью и общими интересами будущей великой России и славной Чехословакии...

Павлу. ...Как я сказал уже вам: если и были небольшие недоразумения, то я тем сильнее желаю добиться, наконец, большого согласия...

Этот поворот в настроениях чешского военного командования и политического представительства приходится объяснять успехом Деникина. Южный фронт становится решающим. «Деникин взял Орел. Теперь, можно сказать, дорога на Москву открыта», — заносит в свой дневник Пепеляев. В другом аспекте представляется и чешский вопрос, т. е. вопрос о возвращении чехословацкого войска на родину. Путь через Россию становится более реальным, нежели все еще проблематическая эвакуация через Владивосток⁴⁴. При возможных изменениях в положении России по-иному вырисовываются и национальные чешские задачи. Простая целесообразность диктует им желательность выступления на фронт и более активную поддержку существующей власти... Подобную точку зрения Павлу высказал в беседе с делегатами Зем. пол. бюро в Иркутске. По словам Колосова, Павлу находил, что «решающим фактором в политике является Деникин и вообще юг России». Сибирь, по его мнению, к тому времени сошла со сцены и роль ее кончилась. Вопрос решается тем, когда Добр, армия достигнет всероссийского центра — Москвы. По этому фактору Павлу и считал необходимым ориентироваться. У него был скепсис в отношении русской демократии. В одном из ранних своих публичных выступлений в Сибири Павлу рисовал такую символическую картину: чехи ураганом мировых событий оказались заброшенными в глубь сибирской тайги. Им приходилось своими собственными силами искать выхода из этих дебрей. Разыскивая такой выход, они наткнулись на раненого. Они подняли его к себе на плечи и пошли дальше, руководясь его указаниями. Этим раненым оказалась сибирская демократия. Заключая с этим раненым союз, чехам приходилось, однако, задумываться над вопросом, что будет дальше с ними и с их новым попутчиком: выздоровеет ли он и вернется ли к нему способность самостоятельно, без их помощи, продолжать свой путь, или он ранен безнадежно и тщетно ждать, чтобы он поправился. И если это так, то что с ним делать самим чехам, так как вечно служить ему костылями они не могут.

Теоретически Павлу верно определял основное несчастье русской общественности — в процессе революции не создалось большого коалиционного блока, который, не будучи ни интернационалистическим, ни монархическим, был бы просто национальным и демократическим [«Чехосл. Дн.», № 552]. Но возможный в Сибири «блок» ни Павлу, ни его единомышленники не поддерживали — они все-таки тянулись к «крайностям», ошибочно олицетворяя демократию в лице одной партии с.-р., которую не только кадетский «Св. Край», но они сами, в сущности, причисляли уже к контингенту «политических инвалидов». Отсюда вытекала двойственность позиции. Якушев в октябрьском «циркуляре» приводил отзыв Павлу: «Ни в какую политическую комбинацию, связанную с Колчаком, чехи не пойдут, ибо такая комбинация явно безнадежна и обречена на провал». Допустим, что слова переданы неточно. Но едва ли Якушев мог измыслить такой отзыв в широко разосланном по Сибири письме. Он, быть может, делал неверный вывод: при отрицательном отношении к Колчаку чехи должны пойти непременно с его противниками. Павлу же вел переговоры не с сибоблдумцами. Очень правдоподобно, что за этими переговорами стояла какая-то новая политическая комбинация. Не с Дитерихсом ли?

«Проекты» Павлу встречали оппозицию в самой чешской среде. Сибирское политическое представительство и военное командование расходились с мнением центрального Правительства, более точным выразителем которого явилась прибывшая во Владивосток делегация. «Командование легий, — пишет Кратохвиль, — должно было бороться с посольством государства». «Президент и министерство (Тусарово) твердо держались того мнения, что армии нельзя разрешить какого-либо участия в русских военных операциях». Верховное командование в это время «договаривалось» с Колчаком об интервенционной службе и о плате за нее. Целый ряд документов, утверждает Кратохвиль, удостоверяет, что для военного командования «действителен был лишь план бывшего председателя министров Крамаржа». «За золото, — патетически восклицает автор, — командование предложило армию из 50 тыс. тех, которые добровольно шли навстречу смерти за свои идеи!»

Исправлять некоторую специфичность изложения Кратохвиля едва ли надо. Проект Павлу «был отвергнут»⁴⁵. Телеграмма Бенеша Жанену — последний также был противником привлечения чехов на фронт — говорила о неисполнимости «проекта» Павлу и высказывалась против какого-либо нового ангажирования войск и добровольцев... «Общественное мнение» в Чехословакии хотело иметь армию «по возможностям скорее дома и без новых жертв».

«Проекты» Павлу сами собой падали при катастрофической неудаче на антибольшевицком фронте в России... В Сибири, конечно, должна была победить официальная точка зрения, представленная поверенным в делах д-ом Гирсой. Среди чехов, в связи с продвижением большевиков, начались волнения из-за опасения грозившей им участи (телеграмма Сукина 20 ноября). Гирса попытался сделать ставку на социалистические группы, подготовлявшие переворот в Иркутске под флагом окончания гражданской войны. «Чехам, — говорит местный деятель, стоявший в курсе закулисных переговоров, упомянутый N, — нужно было более податливое, более дружественное правительство, чем Правительство адм. Колчака. Земское правительство было бы, в сущности, самым подходящим для чешских целей... Вот откуда явился у чехов вообще, а у Гирсы и ген. Сырового в особенности интерес к работе иркутского Политического Центра. И появление «меморандума» должно было реабилитировать демократичность чешской политики в глазах этих социалистических групп. Такое объяснение появления «меморандума» дает Кроль. И оно правдоподобно, если не предполагать за кулисами более серьезного сговора⁴⁶.

На чехов произвело впечатление, когда Иркутская Городская Дума 28 октября отклонила празднование годовщины Чехословацкой республики.

Гласный Половников предложил устроить чествование этой годовщины. Председатель (с.-д. Константинов, впоследствии большевик) резюмировал наступившее молчание как принятие к сведению этого предложения.

Половников. Как это принять к сведению?

Холодовский (с.-р.) высказывается против чествования, принимая во внимание спутанность отношений.

Самохин. Еще неизвестно, какую роль сыграют чехи. Их деятельность во многом противоречит социалистическим партиям...

Половников. Произошло освобождение народа от чужеземного ига. Если вы настоящие социалисты, а не показные, должны приветствовать.

Холодовский и Шульман. Выражая приветствие, нельзя умолчать, что чехи попали в лапы международного империализма.

Половников напоминает, что чехи освободили Иркутск. Погребицкий соглашается на приветствие чехам и выражение пожелания, чтобы они пошли по пути, начертанному социализмом. Голосуются две формулы. За формулу Погребицкого высказываются 13, за формулу «принять к сведению» — 23 [«Св. Кр», № 364].

Вместе с тем иркутский Комитет партии с.-р. в одной из своих прокламаций говорил об участии чехов в преступлениях, насилиях и грабежах [Гинс. II, с. 52].

Надо было реабилитироваться. Павлу, скептически относившийся к декларации иркутского Политического Центра, после напечатания меморандума сделал даже демонстративный визит председателю П. Центра Федоровичу [«Сиб. Огни», 1927, №5, с. 95]⁴⁷

Для рядовой массы чехословацкого войска призыв к окончанию гражданской войны, как бы обеспечивавшему быстрый возврат на родину, конечно, был самым желательным выходом. Но «меморандум» наносил сильный удар престижу власти, давая не только морально оправдание иркутских заговорщиков, но и показывая обществу, что союзники спешили отречься от Омского правительства. Без этого, конечно, чехословацкое правительство не решилось бы открыто выступить с таким ответственным официальным документом. Меморандум подрывал авторитет власти и за границей: чехи, по словам Ллойд Джорджа, раскрыли Европе глаза своим меморандумом. Для нее он в значительной степени и предназначался.

Трудно гадать, как могло бы пойти дело в Сибири при иных комбинациях. Гражданская война давала не раз примеры возрождения армии, как феникса из пепла, и, казалось бы, невозможное становилось возможным. В ноябрьские дни власть государственная в Сибири еще существовала; отступающая армия, несмотря на неудачи, представляла реальную силу — в этот момент возможность сотрудничества с чехословаками не осуществилась главным образом в силу политических разногласий среди самих чехов и препятствий, которые оказывал ген. Жанен. Я не говорю о роли большинства русских левых политических группировок — они, по замечанию Будберга, забыли о борьбе с большевиками. Не совсем даже так — они готовы были идти против Колчака совместно с коммунистами.

* * *

Хотя текст «меморандума» и приведен в книге Гинса, я его повторю. Опять это слишком важный документ:

«Невыносимое состояние, в каком находится наша армия, вынуждает нас обратиться к союзным державам с просьбой о совете, каким образом чехословацкая армия могла бы обеспечить собственную безопасность и свободное возвращение на родину, вопрос о чем разрешен с согласия всех союзных держав... В настоящий момент пребывание нашего войска на магистрали и охрана ее становятся невозможными просто по причине бесцельности, равно как и вследствие самых элементарных требований справедливости и гуманности. Охраняя железную дорогу и поддерживая в стране порядок, войско наше вынуждено сохранять то состояние полного произвола и беззакония, которое здесь воцарилось. Под защитой чехословацких штыков местные русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир. Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан целыми сотнями, расстрел без суда представителей демократии, по простому подозрению в политической неблагонадежности, составляют обычное явление, и ответственность за все перед судом народов всего мира ложится на нас: почему мы, имея военную силу, не воспротивились этому беззаконию.

Такая наша пассивность является прямым следствием принципа нашего нейтралитета и невмешательства во внутренние русские дела, и она-то есть причина того, что мы, соблюдая полную лояльность, против воли своей становимся соучастниками преступлений. Извещая об этом представителей союзных держав, мы считаем необходимым, чтобы они всеми средствами постарались довести до всеобщего сведения народов всего мира, в каком морально-трагическом положении очутилась чехословацкая армия и каковы причины этого.

Мы сами не видим иного выхода из этого положения, как лишь в немедленном возвращении домой из этой страны, которая была поручена нашей охране, и в том, чтобы до осуществления этого возвращения нам была предоставлена свобода к воспрепятствованию бесправия и преступлений, с какой бы стороны они ни исходили».

Меморандум — акт определенного политического действия. Исторической объективности искать в нем не приходится. Его «неправда» заключалась в том, что только Правительство делалось ответственным за все, что происходило в Сибири. Правительство, конечно, отвечало — формально отвечало и за все правонарушения, совершенные чехословацкими войсками. Подлинная правда требовала бы признания общей ответственности за ужасы гражданской войны. «Неправдой» было и то, что .пассивность чехословаков в смысле протестов против беззаконий гражданской войны являлась «прямым следствием принципа... невмешательства». Эту версию само по себе разрушало последнее обращение перед отъездом чехословацкого войска к населению Сибири; оно гласило: «Мы поддерживали Комитет У. С. и Сибирскую Областную Думу. Предложили Директории поддержку в тылу против элементов, работавших в духе реакции. Директория не хотела и не сумела использовать нашей поддержки. Своим протестом Нац. Совет отказался поддерживать Колчака... Нам говорят: мы охраняли Колчака. Неправда, мы передали Колчака Политическому Центру...»

Этим все сказано. И, конечно, был прав Кроль, заметивший: «Говорить серьезно о невмешательстве чехов в наши внутренние дела само собою нельзя было» [с. 199]. Но много раз мы указывали, что к этому вмешательству, вопреки всем теориям чешских политиков, приводила сама жизнь.

Меморандум соответствовал действительности в одном: чехословацкая армия находилась с самого начала в «морально-трагическом положении». В такое положение ее поставила союзническая политика. В одном из перлюстрированных чешских писем об этой политике сказано довольно зло: «Вместо лести лучше бы тысяча воинов. Здесь их горсточка достаточная, чтобы идти на бал». В морально-трагическое положение ставила чехословаков в Сибири и внутренняя чешская политика, не считавшаяся с российской реальной обстановкой. Отсюда вытекала с самого начала та изменчивость и шаткость, которые отметил еще ко дню Уфимского Совещания эсер Утгоф. Чехи в России были все-таки только иностранцами. Один из них сказал откровенно Утгофу: «Просто ничего не понимаем, что творится у вас». А те русские, которые сумели малоразбирающимся иностранцам представить дело так, что только в их лице представлена российская демократия, толкали чехов на вмешательство во внутренние русские дела в степени большей, чем этого неизбежно требовала жизнь. Они вмешивали их во внутреннюю политику, не только посылая в чехосл. Нац. Совет все свои протесты [напр., иркутское земство по поводу убийства Новоселова. — «Сибирь», № 67], но и непосредственно привлекая чехов к участию в политических действиях⁴⁸.

«Морально-трагическое положение чехословаков осложнялось и их восприятием тогдашней действительности. Вновь одно из перлюстрированных писем подчеркивает внутреннюю драматичность этих переживаний: «Напрасны наши жертвы. Недальновидный несчастный народ снова возвращается к старому режиму».

Понять — простить! История оправдание найдет. Она будет справедливее современников и не возложит всю вину только на «белого адмирала». Те, которые были на его стороне, совершенно невольно воспринимали действительность так, как воспринимал ее Гинс: враги существовавшей власти создали себе как бы революционное подполье в чешских эшелонах. Им казалось, что Правительство совершало ошибку, доверяя чешскому нейтралитету [II, с. 519].

* * *

Гинс говорит по поводу опубликования меморандума 13 ноября: «Возмущению русских патриотов не было пределов». Кроль, конечно, оценил общественное настроение по-другому: «Меморандум был встречен широкими кругами, как отзвук их собственных чувств, независимо от источника их выявления, весьма сочувственно». Он растревожил осиное гнездо реакции — скажет сам «Чехослов. Дн.» [25 ноября, № 227]. Производит, однако, впечатление, что «осиное гнездо» отнеслось к меморандуму очень осторожно. Вот, напр., как реагировал на него иркутский «Св. Кр.» [№ 379]: «От чехов, живущих с нами бок о бок и прекрасно знающих те трагические условия, в которых протекает процесс восстановления нашего государства, мы вправе были бы ждать более чуткого и внимательного отношения к положительным и отрицательным явлениям этого процесса». И находившееся в Иркутске Правительство, и поддерживавшая его общественность понимали, что протест никогда не будет содействовать засыпанию образовавшегося рва. Приходилось держаться другой тактики.

Резко реагировал на меморандум Верховный правитель. Меморандум для него был незаслуженным ударом бича... Нервно-издерганный человек, не столько в силу своей экспансивности, сколько в силу естественного возмущения, по первому впечатлению послал Жанену, Ноксу и другим дипломатическим представителям составленную для него телеграмму:⁴⁹

«...я ни в какой мере не могу рассматривать чешского меморандума, подписанного Павлу и Гирсой, как документ, имеющий отношение к чешскому правительству или даже к военному чешскому командованию, и рассматриваю этот меморандум как акт, за который персонально ответственны только именующие себя чешскими представителями Павлу и Гирса. Я не считаю нужным давать какой-либо ответ по существу этого меморандума, который оцениваю как поступок политического интриганства и шантажа со стороны лиц, его подписавших. Я не могу только не обратить внимания на связь этого меморандума с попыткой большевицкого восстания во Владивостоке и на характер его как стремление получить санкцию великих держав на вмешательство вооруженной силой в русские внутренние дела. Допуская возможность такого вмешательства, я заявляю, что малейшие шаги в этом смысле будут мною рассматриваться как враждебный акт, фактически оказывающий помощь большевикам, и я отвечу на него вооруженной силой и борьбой, не останавливаясь ни перед чем. Что же касается лиц, подписавших упомянутый меморандум, то мной отдано распоряжение Правительству о прекращении с ними всяких сношений и о представлении чешскому правительству отозвать этих лиц из России и, если угодно, прислать представителей, которые, по крайней мере, умели бы себя вести прилично» [Последние дни Колчаковщины. С. 114].

Между Иркутском, где находилось Правительство во главе с новым премьером Пепеляевым, и поездом Верховного правителя начался оживленный обмен мнениями, из которого прежде всего следует заключить, что сама телеграмма фактически не была еще пущена в ход⁵⁰.

Эти переговоры (26—30 ноября) и приведены в сборнике «Последние дни Колчаковщины».

Возьмем разговор по прямому проводу (очевидно, 26-го):

Пепеляев. Полученные телеграммы приводят Совет министров в сомнение, что они действительно вами подписаны.

Колчак. Да, удивлен вашему запросу. Пепеляев. Необходимость требует, чтобы они немедленно были вычеркнуты из списков. Положение здесь критическое, если конфликт немедленно не будет улажен — переворот неминуем. Симпатии на стороне чехов. Общественность требует перемены правительства. Настроение напряженное. Ваш приезд в Иркутск пока крайне нежелателен, я слагаю с себя всякую ответственность.

Колчак. Вычеркнуть из списка телеграммы? — я этого сделать не могу. Я стою на своей точке зрения и такого отношения со стороны союзников ко мне и моему Правительству не потерплю. Я возрождаю Россию и, в противном случае, не остановлюсь ни перед чем, чтобы силой усмирить чехов, наших военнопленных. Я полагаюсь на вас, что с формированием нового кабинета сумеете устранить все препятствия к моему скорейшему приезду в Иркутск и сумеете восстановить связь и добрые отношения населения ко мне и моему Правительству, пригласив в кабинет некоторых видных деятелей из земств и кооперативов.

Пепеляев. Я этих телеграмм не принимаю и считаю их, по крайней мере, мной не полученными. Мне здесь на месте виднее, и осмеливаюсь вам заметить, что следовало меня запросить, прежде чем отсылать таковые телеграммы. Мне вверено вами Правительство, и я являюсь ответственным за все. Если В. п. другого мнения — я прошу о моей отставке.

Колчак. Я вас прошу остаться на месте⁵¹.

28-го Пепеляев вновь обращается к Верховному правителю:

«Последний раз делаю попытку, в. в. Ллойд Джордж нанес русскому делу тягчайшее оскорбление, но мы вынуждены терпеть, стиснув зубы. Поверьте, не стал бы тревожить вас, если бы находил какой-нибудь иной способ смягчить накопление вражды. Наличность этой телеграммы разрушает возможность оформить новый кабинет, хотя кандидаты на все посты уже есть, ибо все, к кому я обращался, считают ее гибелью всего национального дела, силы которого и так подорваны. Мы все понимаем побуждения, но мы обязаны хладнокровно подсчитать средства. Ведь что у нас осталось? Вы принимаете меры во имя чести и достоинства России. История наша свято чтит память также и тех собирателей Руси, которые умели терпеть обиды во имя сбережения сил. История поймет нас. Мы бы вышли морально победителями, если бы протест был написан в другом тоне. Этого нельзя достигнуть взаимным раздражением. Я не буду больше утруждать вас и в зависимости от ответа приму решение».

Колчак, оторванный от своего Правительства, не знал, что меморандум был не всеми одобрен и в чешской среде. Во всяком случае, Третьякову, как заместителю председателя, было представлено разъяснение, смягчавшее резкость документа⁵².

Узнав об этом, 30-го Верховный правитель телеграфировал:

«Вследствие сделанного Третьякову заявления по поводу чешского меморандума, я приостанавливаю мой протест со всеми вытекающими отсюда последствиями. Усматривая в документе, предъявленном Гирсой, чувства искреннего пожелания содействовать нам в нашей тяжелой борьбе за будущность России и славянства, считаю крайне желательным привлечь внимание чешских представителей на необходимость приостановить и с их стороны передачу их меморандума кабинетам, что, несомненно, даст прочную почву для содружественной нашей работы».

Примечания к первой главе :

¹ Якушев неправильно утверждает, что все партии вынуждены были уйти в подполье [«Вольн. Сиб.». VI, с. 73].

² Описание поезда, небезынтересное в бытовом отношении, — можно найти у Солодовникова.

³ В указателе литературы воспоминания эти фигурируют уже под именем Яковлева. Имеются все основания думать, что автор их действительно бывший управляющий Иркутской губ.

⁴ Колосов добавляет: теперь этот офицер коммунист. Надо думать, что речь идет именно о Калашникове.

⁵ В Иркутске, по-видимому, Гайда «примирился» с чешским штабом.

⁶ Характерно, что Якушев в «введении к материалам», опубликованным в «Вольн. Сиб.» [VI], лишь мимоходом обмолвился об иркутском бюро и нелегальном съезде.

⁷ Они были «ознакомлены» и путем личных бесед.

⁸ Характерна отметка шведа Эссена [«Zwischen der Ostsee und dem Stillen Ozean». P 100]: «Было известно, что Гайда принял официально программу соц.-рев.; это значит, что он стремился к ликвидации гражданской войны, пытался заключить мир с Советским правительством».

⁹ Телеграмма представителя мин. ин. дел во Владивостоке Куренкова на имя Сукина сообщала, что союзные представители «встретили манифест (адм. Колчака) с полным удовлетворением, усматривая в нем надежду на примирение Правительства с оппозиционными элементами... Особенно горячо приветствует манифест Моросс, который просил меня передать... что он в «восторге» от этого мудрого шага Верховного правителя. Один д-р Гирса настроен пессимистически, считая, что манифест уже запоздал...». «Что же касается до политической атмосферы, — добавлял Куренков, — то таковая едва ли разрядится, так как эсеры не отказались относительно своих поползновений, еще не убедившись в искренности побуждений Верховного правителя» [«Сиб. Арх.». II, с. 79]. Последний мотив, конечно, никакой роли не играл. Эсеры делали ставку на переворот.

¹⁰ Якушев со своей стороны приписывает: «Ваше присутствие здесь крайне необходимо. Это же думает ген. Гайда».

¹¹ Это не помешало Якушеву в упомянутом «циркуляре» записать Болдырева в число «друзей», при содействии которых можно будет изменить линию поведения Японии.

¹² «Несмотря на вполне благоприятные заявления со стороны главы дипломатической миссии Мацудайро и высокого комиссара Като, — писал Якушев, — я продолжаю с большой осторожностью расценивать их заявления». Тут и возникали надежды на влияние Болдырева в кругах японского командования, склонного подчас идти в разрез с дипломатическими заявлениями.

¹³ Якушев мнение «господина де Мартеля» передает в несколько смягченной форме: «Уезжая к себе во Францию, он находил переворот нежелательным потому, что удобный момент упущен, так как наступление большевиков приостановлено».

¹⁴ 13 сент. Клемм из Владивостока телеграфировал, что имел объяснения с представителями Антанты по поводу заговора, из которых понял, что они отнесутся если и не поощрительно, то совершенно нейтрально к этому перевороту [Какурин. II, с. 354]. Пепеляев передает, что Нокс получил от Черчилля инструкцию поддерживать исключительно Верховного правителя (22 сент.).

¹⁵ В Ставке, по словам Будберга, ничего не знали о заговоре.

¹⁶ Иркутское земство, между прочим, демонстративно 3 октября приветствовало Гайду — «молодого вождя славянства, освободителя Сибири [«Сибирь», № 66].

¹⁷ Может быть, здесь играло роль и охлаждение между Гайдой и местными с.-р. и сознание, что центр событий уже не во Владивостоке.

¹⁸ Большевицкие историки подчас уже забывают о тех версиях, которые ими же давались, и Парфенов в новой своей работе [На Дальн. В.] уже определенно говорит, что выступление Гайды было поддержано Далькомпартией [с. 107].

¹⁹ Намек у Солодовникова о каком-то проекте Медведева, сорванном Краковецким, явившимся в Думу с десятью вооруженными членами боевой организации. Упоминается в новой «интриге» имя Вис. Гуревича [с. 39].

²⁰ Семенов, передавая телеграмму в Омск через своего представителя, полковника Сыробоярского, просил «доверия и помощи». Гинс говорит, что в конце октября в Омск вернулся из командировки его помощник Бутов, который несколько раз подробно беседовал и с Семеновым и вынес впечатление, что атаман искренне покончил с «дурными пережитками...» [II, с. 398].

²¹ Гинс указывает, что Розанов держал себя вызывающе по отношению к центральной власти, предъявляя министерству ультиматумы, нарушая установленные Советом министров правила и т. д. [II, с. 400—401]. Характеристика политической деятельности Розанова отчасти была дана прибывшим в Омск комендантом Владивостока Бутенко. Надо иметь в виду, что, по утверждению Солодовникова, Бутенко сам был замешан в заговоре, но, очевидно, тоже испугался направления, которое приняла деятельность вагона № 119 в поезде Гайды.

²² Имеются данные, указывающие, что союзным командованием было принято решение разоружить ту сторону, которая выступит первой. Следовательно, Розанов не мог покончить с заговорщиками по собственной инициативе.

²³ Сам Гайда впоследствии в интервью в «Гайд-пресс» исчислял жертвы своего отряда в 500 чел. Один из военных друзей Лази писал 27 ноября, что в первый день было расстреляно 500 чел. Расстрелы продолжались. Странным кажется молчание союзников во Владивостоке, так часто вмешивавшихся не в свое дело [Лази. С. 237].

²⁴ Сказался антагонизм японцев и американцев. Недаром Гайда в беседе с Колосовым в июле указывал на необходимость привязать гири к японским дивизиям — это могли быть, по его мнению, лишь американские броненосцы.

²⁵ Упомянутый друг Лази писал уже о временном правительстве соц.-рев.

²⁶ Солодовников рассказывает, что Гайда в соответствии со своими вкусами был очень увлечен разработкой формы одежды будущей армии.

²⁷ Я беру его шанхайское интервью, представляющееся мне более верным источником, чем его «воспоминания».

²⁸ По словам довольно осведомленного «Славянофила», полк. Томилин не подчинился приказу Розанова [Чешские аргонавты в Сибири. Токио, 1921, с. 17]. Я не нашел данных, подтверждающих сообщение «Pour la Russie», что японцы в это время специально освещали вокзал прожекторами.

²⁹ О панике говорит и Солодовников: «Обезумевшие люди стреляли друг в друга».

³⁰ Я допускаю, что в связи с появившимся 13 ноября «меморандумом», который, по словам Гайды, наилучшим образом говорил о симпатиях чехословаков (Гайда об этом упоминает в связи с характеристикой отношения союзников к подготовке переворота), кое-кто мог использовать имя д-ра Гирсы. В Сибири это бывало.

³¹ О том, какую роль могли здесь играть чехословаки, см. ниже.

³² Активное участие чехов подчеркивалось еще в сентябрьском заседании Совета министров. На чехов, очевидно, рассчитывали восставшие. Воззвание к «братьям-чехословакам», выпущенное «бюро военных организаций», заканчивалось словами: «Нам важно и дорого, чтобы ваше сочувствие было на нашей стороне, чтобы вы при малейшей к тому для вас возможности помогли нам в этом многотрудном и тяжелом деле» [«Вольн. Сиб.». V, с. 97].

³³ Рус. Бюро печ. (Владив. отдел), № 292.

³⁴ Все это мы узнаем в передаче Солодовникова. Гайда молчит в своих мемуарах. Очевидно, обещание не выступать было дано после неудачной сентябрьской попытки, как, в свою очередь, и подтвердил мне ген. Розанов.

³⁵ Гайда считал это увольнение (распоряжением Верховного правителя и постановлением Совета министров) «незаконным» (?!) и заявил во владивостокской печати, что союзники не признают этого увольнения и что он сам не уедет, пока не получит удовлетворения (?!). В письме 5 ноября к французскому консулу Буржуа, уведомившему Гайду о распоряжении министра Пишона французским властям оказать все почести, соответствующие положению Гайды, в случае согласия покинуть Сибирь, Гайда более театрально мотивировал свой отказ выехать: ему невозможно покинуть Сибирь, пока там находятся чехословацкие солдаты. Когда они уедут, уедет и он: «Покинуть Сибирь — это отдых для меня; оставаться — долг» [Лази. С. 200].

³⁶ Автор статьи не знал, что Розанов был прислан в Сибирь от военной московской организации при «Нац. Центре» (через посредство Н. Н. Щепкина).

³⁷ Открещиваться целиком от восстания нельзя было, ибо партийная печать в свое время слишком ангажировалась: о «трагедии» революционного движения во Владивостоке писала «Pour la Russie» [№ 5, 20 ноября 1919 г.]; протестовала против «вмешательств» союзников во владивостокские события, когда население восстало против Колчака, и « La Rep. Russie» [№ 17, 19 дек.]. Та же «Pour la Russie» позднее сообщала сведения, конечно совершенно фантастические, что в восстании участвовала «группа Белоруссова, сделавшаяся непримиримым врагом Колчака» [№ 17, 21 февр. 1921 г.].

³⁸ Этот рапорт напечатан в сб. «Посл. дни Колчака» [с. 54— 55]. Вероятно, он относится к той серии донесений тайных агентов, о которой приходилось упоминать. Моринс — очевидно, Марино.

³⁹ По словам Сукина, защиту Омска отстаивали также Каппель и Войцеховский.

⁴⁰ В «истории» Драгомирецкого дело изображается так: до первых чисел ноября продолжались попытки установить «добрые отношения с адмиралом, но когда между членами Правительства очутились некоторые уже, не партийные люди, а просто неуравновешенные и легкомысленные типы, когда они своими действиями стали восстанавливать все слои населения» и т. д. — тогда уполномоченные правительства Чехосл. Республики, «не имея возможности иначе реагировать на все эти ужасы», обратились к союзникам за советом и помощью [с. 145]. Все это, как видим, мало соответствует действительности.

⁴¹ Об этой травле склонны были говорить и сами чехи. Так, «Чехосл. Дн.» [3 декабря 1918 г., № 245] писал в статье, озаглавленной «Отечественные Ведомости»: «Если мы теперь на страницах «Отеч. Вед.» встречаемся со скрытой и открытой критикой, иногда и с враждебностью к себе, то в этом видим только лишь признак перемены взглядов и настроений в определенной части русской общественности, которая отдохнула от большевицких ужасов и хочет уже устраиваться по-своему, открыто признавая, что мы ей, напр., уже начинаем мешать, даже простым своим присутствием, хотя и занимаем положение союзников и стоим часто вне всяких русских политических партий.

...Право свободной критики в границах союзнических отношений само собой должно быть признано за русской печатью. Наоборот, когда в первые месяцы нашего вступления в Сибирь мы читали постоянно дешевые хвалебные гимны нам — освободителям и спасителям России, нам было как-то неловко и мы желали бы тогда больше уверенности и критицизма в отношении к себе. Мы не артисты, которым нужны во что бы то ни стало аплодисменты. Теперь же мы дождались того, что печать и как раз тех кругов, которые большевиками были больше всего угнетены, которые для освобождения своего меньше сделали, начинает нас не критиковать, а нападать несправедливо, утверждая фактическую неправду. Но мы остались спокойны при гимнах, презираем и неправду. Но мы этого не забудем».

Я не нашел в «Отеч. Вед.» такой «травли». Лишь обостренное чувство могло так воспринимать критику. Не только «Отеч. Вед.», но и более «правый» орган, «Сиб. Речь» Жардецкого, был далек от «травли», иначе было бы слишком нелогично призывать, напр., на своих страницах сибиряков к учреждению стипендий в честь чехословаков (1 января).

⁴² «Чехи недовольны исключением Гайды», — записывает Пепеляев.

⁴³ Эти требования или условия в разговоре приведены укороченно по сравнению с передачей сути их Гинсом. Между прочим, разговор по прямому проводу помещен и в книге Финка «Вііу admiräl» [с. 156—157], причем выпущены (без отметки этого в тексте) весьма существенные пункты — там нет никакого намека об условиях. Солодовников не указывает, откуда он заимствовал свой текст. Приходится предположить, что или один автор добавил от себя (что маловероятно), или другой сознательно убавил. Не имея подлинника, невозможно проверить. Это служит наглядной иллюстрацией необходимости критической еще проверки материалов, приводимых мемуаристами.

⁴⁴ В иллюстрированном чехословацком журнале «Качели» помещались карикатуры на эвакуацию через восток. Напр., одна из них представляла три картины. Первая — 1880 г. Сибирскую магистраль строят каторжане в колодках. Вторая — 1921 г. Сибирскую магистраль охраняют чехословаки, закутанные от холода, с колодками, на которых написано: «Союзники», на ногах. Третья — 1977 г. Берег Тихого океана. На берегу стоит глубокий старик в чехословацкой форме, на голове у него выросли грибы, сам он оброс мхом. Это последний чехословак ждет, когда ему подадут пароход союзники [Кожевников С. Конец борьбы с чехословаками. — Борьба за Урал. С. 339].

⁴⁵ 5 ноября телеграмма из Парижа в «Народных Листах» сообщала уже о решении главного командования чехословацкой армии возвращаться на родину сухопутным путем и через Урал достигнуть юга России [ Солодовников. С. 22; Финк. С. 138].

В записках Сукина, между прочим, приводится отзыв «поверенного» Омского правительства в Праге. Он телеграфировал: «На мои настояния побудить сибирские легионы пробиться в Поволжье през. Масарик дал мне отрицательный ответ. По его сведениям, легионы деморализованы и больше не хотят сражаться. Через месяц в Сибирь поедет миссия Клофача, чтобы бороться с деморализацией. Сам же президент больше брать на себя ответственность за раскол в войске, в случае призыва пробиваться, не желает, новые жертвы считает невозможными без подготовок обеспечения легионам снабжения по пути на юг. Здешние социалисты против участия в сибирской борьбе.

⁴⁶ Некоторые намеки мы находим в другой книге Финка, «Mezi mohylami», в главе «В период подготовки» [с. 184—190]. Как всегда, у автора изложение неотчетливо, и правда с вымыслом переплетаются между собой. По словам Финка, члены Сибкомуча в Иркутске прежде всего обратились к местному политическому представителю чехословацкого войска — к д-ру Благошу. Последний категорически ответил, что чехи не допустят формирования оппозиционного правительства и подавят в самом зародыше попытку восстания. Такова была официальная позиция. Но солдаты горели желанием свергнуть «иго самозванной олигархии»; нарождавшимися событиями были захвачены и «некоторые члены посольства». Через д-ра Г., который имел возможность «каждый день видеть, что делается на черной кухне заговорщиков», эсеры установили правильную связь с чехословацким войском (в половине октября). Одним из «деятельных посредников» был И. Давид, систематически посещавший «конспиративные квартиры заговорщиков» и устроивший двум из них (Маркову и Сперанскому) свидания с «вождем посольства» д-ром Крейчи. Результат беседы будто был такой: Крейчи указал, что чехи будут сочувствовать восстанию, если во главе его встанет владивостокская группа. Эту дальневосточную «фирму» усиленно рекомендовал д-р Гирса — по его мнению, якобы важно было, чтобы, «когда часы пробьют двенадцать», во главе восставших войск стоял чех (т. е., очевидно, Гайда). Между тем иркутские эсеры не доверяли владивостокской группе. Самостоятельные же действия иркутских эсеров, заподозреваемых в сочувствии большевикам, значительно расходились с планами чехословацкой политики. Наконец, при содействии чехов было достигнуто соглашение в русском социалистическом лагере, и «отточенный меч», который должен был разрубить гордиев узел, был вручен Калашникову. Финк отмечает, что между чехами и русскими установилась «удивительная связанность», которая выражалась, между прочим, в том, что в поездах перевозилась нелегальная литература — не было санитарного поезда, который не развозил бы этой «бациллы революции».

⁴⁷ Производит впечатление, что д-р Павлу делает эти шаги как бы вынужденно, подчиняясь распоряжению Правительства. В письме его из Иркутска омскому представителю чехословаков 7 ноября имеются, напр., такие не совсем ясные строки: «...оставайся в Омске как только можешь дольше. Но держи себя пассивно. Знаю, что это нравственное наказание и что ты его не заслужил. Однако мы должны подчиниться и в этом смысле действовать. В такие моменты нужно чашу выпить до дна»... [Fink. Ор. cit. Р. 159].

⁴⁸ Получалось большое несоответствие между догмой и политикой. До чего, напр., характерно постановление рабочей конференции Омска в июне 1918 г.: «Передать все караулы в местах заключения и производство арестов чехословакам» [«Заря», № 12].

⁴⁹ Я беру лишь конец телеграммы. Вначале повторяется известный нам протест Правительства против деятельности Гайды и Гирсы и требование отозвания их из Сибири, телеграмма отвечала, что чехословацкое правительство не сочло даже нужным осведомить русское правительство о функциях и полномочиях д-ра Гирсы на русской территории: чехами ведь ведал французский ген. Жанен.

⁵⁰ Кроль говорит, что будто бы Жанен ввиду недопустимости тона телеграммы отказался ее передать. Но телеграмма была адресована вовсе не одному Жанену. Ясно, что передавалась она через правительственный аппарат.

⁵¹ В предшествовавшей разговору телеграмме Пепеляев отмечал, что он бы высказался за протест, но не в таких выражениях, не принятых в международных отношениях... Пепеляев указывает, что ему с большими усилиями удалось было сменить активно-враждебное к власти отношение чехов выжидательным. «Теперь мне нанесен удар этой телеграммой. Сегодня ко мне явился доктор Благош и официально спросил, ссылаясь на телеграмму, заявляю ли я о разрыве сношений».

⁵² Майор Кошек заявил Гинсу, что меморандум был составлен «для спасения Правительства, чтобы успокоить железнодорожных рабочих, предполагавших забастовать» [II, с. 530].

1. Реорганизация Правительства

Надо вернуться к дням, предшествовавшим эвакуации Омска. 22 октября Верховный правитель «изложил обстановку, которую считал грозной» [запись Пепеляева]. В минуту опасности начинаются особенно усиленно разговоры о необходимости изменения состава Правительства — в этих переменах ищут панацею от зла. «В городе опять толки о смене председателя Совета министров. Кандидатами считаются Третьяков и я», — записывает Пепеляев 20-го. Изменение состава министров могло быть целесообразным лишь в том случае, если новый кабинет удовлетворил бы оппозиционные элементы. Найти пути сближения с земцами и чехами и пытается Пепеляев. Для осуществления этой задачи он намерен ехать в Иркутск. Колчак его торопит. «Правитель чего-то ждет от моей поездки особенного», — гласит последняя запись той части дневника Пепеляева, которая опубликована в «Кр. Архиве».

Почему за эти переговоры взялся Пепеляев, имя которого, по мнению JI. Кроля, было в Сибири «синонимом реакции»? Очевидно, играли роль связи с братом Анатолием. Популярность генерала в левых кругах поддерживала и авторитет министра вн. дел.

Кроме того, надо иметь в виду, что характеристика Кроля — характеристика, данная однопартийцем, очевидно, тенденциозна. Автор воспоминаний в «Сиб. Огнях», принадлежавший к социалистическому лагерю, дает несколько иной портрет Пепеляева: «Честолюбив, упрям и настойчив; значительный запас самомнения и негибкий, примитивный ум; безусловно, не монархист, демократ, но республиканец сомнительный; много доверия к старой бюрократии; полное недоверие и враждебное отношение к социалистам за их негосударственность; и храбр, и безукоризненно честен» [с. 83].

В намеченное время Пепеляеву выехать не удалось. В Иркутск он попал уже после омской эвакуации.

16 ноября Совет министров прибыл в «сибирские Афины». Он попал сразу во враждебную обстановку, среди которой и должен был осуществлять «демократизацию» правительственного курса. На первом же заседании Совета выступил с информацией управляющий губернией Яковлев. Его речь довольно полно приводится в воспоминаниях N¹:

«Мы в полосе заговоров... Если не выступают иркутские большевики, то только потому, что они уверены в скором прибытии большевиков с запада... Эсеры не выступают, да и не выступят одиноко, потому что одни они, несмотря на обычную шумиху, бессильны сделать что-либо. Но опасны они тем, что... могут войти в соглашение с чехами... А чехи признают... всякую группу, которая создаст демократическое правительство внутреннего мира и порядка...

Между тем кольцо восстаний, окружающих Красноярск и Иркутск, становится с каждым днем все теснее и у Правительства нет сил бороться... Настроение военных, правительственных служащих паническое: настроение обывателя таково, что кто бы ни поднял восстание, оно будет иметь успех... «Доклад произвел на всех тяжелое впечатление — некоторое время все молчали. «Что же надо сделать? — спросил докладчика Вологодский. — Необходимо отречение Верховного правителя, смена его Правительства и высшего военного командования; переход от военного к гражданскому управлению страной в рамках не всероссийских, а только сибирских и, наконец, созыв Земского Собора». Совет министров заволновался... Опять все говорили о мелочах в то время, когда каждый сознавал, что поставлен... вопрос о бытии самого Правительства. И только Пепеляев заявил, что Яковлев изложил, конечно, программу максимума, но что часть ее может... быть выполнена, и это примирит Правительство, сознающее и исправляющее свои ошибки, с обществом. Но и он конкретных предложений не сделал, и снова Совет разошелся, не вынеся никакого решения» [с. 81—82].

Гинс своей инициативе приписывает последовавшее вскоре затем назначение Пепеляева министром-председателем Правительства Спасения. Он, как управляющий делами, послал 19 или 20 ноября Верховному правителю большую телеграмму с характеристикой положения. Но аналогичную телеграмму послал и Вологодский с указанием на необходимость приглашения в состав министров «представителей общественных течений». 21-го Вологодский говорит с Верховным по прямому проводу. Его «правдивое слово» о демократическом переустройстве власти довольно резко. Производит действительно впечатление, что он как бы повторяет чьи-то чужие слова и ломится в открытую дверь!

«...Позвольте в этот грозный и ответственный момент ставить вопрос прямо. Нужен вам Совет министров или не нужен? Если да, то дайте ему полную возможность быть действительно властью, которая, опираясь на широкие общественные круги, вывела бы страну из создавшегося тяжелого положения. Пусть военные делают свое военное дело и не вмешиваются в сферу гражданского управления. Довольно обвинять только тыл, нужно оздоровить и фронт. Вы должны властно разрушить то средостение, которое на гибель общего дела создано происками честолюбцев и интриганов между вами и Советом министров, вручившим вам год тому назад осуществление верховной власти... В частности, в отношении себя... теперь более, чем когда-либо, я чувствую слабость своих сил руководить деятельностью Совета министров». Верховный правитель, подчеркивая свое согласие с положениями Гинса, так как «они были уже обдуманы в Омске», отвечает: «Я считаю необходимым призвать на пост председателя... В. Н. Пепеляева и ему поручить составить солидарный кабинет. Я считаю совершенно необходимым существование Совмина и не мыслю без него управления страной, ввиду тяжелого положения армии и необходимости связать ее потребности с управлением государства» [Последние дни Колчаковщины. С. 129].

В цитируемом сборнике имеются и заметки самого Пепеляева о формировании нового кабинета, заимствованные из его записной тетради:

1. Совет министров, согласно конституции 18 ноября, есть орган законодательный... Отсюда ясно следует, что он один ведает вопросами внешней и внутренней политики...

2... Необходимо немедленно призвать на ответственный пост командующего армией человека, пользующегося доверием страны... Таковым могу назвать лишь одно лицо, именно М. К. Дитерихса.

3. В[аше] В[ысокпр.] должны находиться там, где Совмин, т. е. в г. Иркутске.

4. Совет министров должен знать, что происходит в армии.

5. Генерал..., позорно сдавший Омск без боя, должен быть... предан военному суду.

6. Господа министры..., приведшие страну к краху, а теперь жаждущие... уехать за границу, не могут быть отпущены. Они должны или предстать перед судом народной совести, или продолжать работу на низших ступенях госуд. службы... или поступить в действующую армию.

7. Деятельность... Михайлова, погубившего русский рубль, Сукина, окончательно запутавшего наше международное положение... Неклютина, погубившего дело снабжения нашей армии и развившего правительственный грабеж в стране, должна быть гласно выявлена... путем назначения над этими лицами судебного следствия.

8. Наша внешняя политика должна иметь... совершенно определенную программу, каковая совершенно ясно вытекает из международного положения.

9. Взаимоотношения... Гойера и Р[ус.] Аз.[банка] должны быть ясно выявлены порядком судебного следствия.

10. Программа Правительства — борьба с большевизмом, отметая все, что идет на соглашение с мировым злом, как справа, так и слева.

11. Гинс должен быть уволен [Последние дни Колчаковщины. С. 130-131].

Очень интересен разговор Пепеляева по прямому проводу с адмиралом. Пепеляев говорит об «общей ненависти к нынешней уродливой двоевластной системе внутреннего управления тылом».

«Я совершенно не закрываю глаза, — отвечает Колчак, — ибо мне лучше, чем кому-либо, известна вся тяжесть настоящего положения. Основной причиной неудовлетворительности внутреннего управления является беззаконная деятельность низших агентов власти, как военных, так и гражданских. Деятельность начальников уездной милиции, отрядов особого назначения... представляет собой сплошное преступление. Все это усугубляется деятельностью военных частей польских и чешских, ничего не признающих и стоящих вне всякого закона. Приходится иметь дело с глубоко развращенным контингентом служащих... Такова среда, в которой приходится работать, но эту работу продолжать необходимо...»

Пепеляев намечает «основы» будущей деятельности:

«1. Верховный правитель управляет страной через назначенных им министров, командование — воюет. 2. Необходимо проникновение в народ, сближение с оппозицией, объединение здоровых сил страны. 3. Отказ от исключительно военной системы управления страной, поддержка широкого добровольческого движения, решительное выступление на путь законности... 4. Расширение прав Государственного Земского совещания. 5. Попытка сближения с чехами».

У Верховного правителя остаются «две неясности»: какое расширение прав Земского Совещания Пепеляев считает необходимым и какие пути сближения с чехами существуют?

«Чехи сами не желают этого сближения, и вопрос об их уходе уже решенный в этом смысле... Я был сторонником всегда содружеской работы с чехами и поляками, но признал, что деятельность чехов отшатнула от них армию... Я обращаю ваше особое внимание на более тесное сближение с... польским правительством. Поляки желают помочь нам... и не прикрываются никакими демократическими лозунгами, чтобы оправдать свое нежелание драться — желание, правда, вполне законное, понятное».

Пепеляев разъясняет, что расширение прав Гос. Зем. Совещания он мыслит себе «пока как возможность эволюции его в законодательное учреждение», но ставит это «сейчас в запасе, не выдвигая на первую очередь...». По этому поводу Колчак замечает: «Вопрос о расширении прав Земского Совещания в принципе не вызывает возражения, но практически я не могу сказать, к чему приведут выборы...» Беседа заканчивается полным как будто бы соглашением [Последние дни Колчаковщины. С. 132—135].

Приведенные переговоры служат лучшим ответом на обвинение Верховного правителя в том, что он будто бы тормозил всякую «демократизацию» власти. Больших надежд на эти реформы Колчак не возлагал. Но неужели он был не прав в этом отношении? Пепеляев носился с утопиями. Колчак реалистичнее оценивал ход событий.

* * *

Пепеляев сделался премьером. Первой трудной задачей для нового премьера являлось устранение конфликта с чехами. Гирса «заверил» Пепеляева, что против нового Правительства «никаких выступлений чехи не допустят»². Далее предстояло решить задачу примирения с иркутской общественностью.

«С этой целью в кабинете Яковлева, — рассказывает N, — сошлись совершенно негласно В. Н. Пепеляев и эсеры Я. Н. Ходукин и Е. Е. Колосов. Никому не известны подробности этого разговора, но собеседники, проговорив более двух часов, вышли из кабинета дружно и довольно беседуя друг с другом, а Пепеляев просил Яковлева на следующий день, тоже негласно, созвать для собеседования с ним представителей социалистических и общественных организаций. Позднее Колосов говорил, что Пепеляев, изложив свою программу и выслушав возражения собеседников, предложил обоим войти во вновь формировавшийся кабинет, на что ни тот, ни другой не дали определенного ответа, так как предложение было неожиданно, а им неизвестно было мнение их товарищей. На другой день в столовой Яковлева за чаем и закусками собрались представители эсеров, эсдэков, энэсов, Земства, Городской Думы, кооперации, профессиональных союзов; присутствовал Колосов и покойный М. Н. Богданов как представитель бурят и забайкальского земства.

— Я не могу, — говорил Пепеляев, — принять лозунг: «Долой гражданскую войну», ибо это значит мир с большевиками, а я формирую Правительство борьбы с ними; я не могу согласиться на отрешение адм. Колчака от звания Верховного правителя, ибо нам, хотя бы для иностранцев, нужен символ государственного единства России, и адмирал есть этот символ, носитель этой идеи. Я могу рекомендовать ему уехать к Деникину, на юг России, если его имя стало так одиозно, но и только. Я говорил уже по проводу с братом и обещаю, что высшее военное командование будет заменено новыми честными и способными людьми; я готов в состав правительства ввести лиц, которых вы мне укажете. Я твердо решил ликвидировать военный режим и перейти к новому гражданскому управлению. Я добьюсь признания законодательных прав Земского Совещания и превращения его в Земский Собор... Я отлично вижу ошибки прошлого; честно хочу их исправить и избегнуть в дальнейшем. Иду вам навстречу с открытой душой и прошу вашей помощи в трудной работе.

В оживленном обмене мнениями, последовавшем за этой декларацией, не было ни возражений, ни даже дополнений; даже разногласие о гражданском мире и войне осталось как-то в стороне, не было и намека на то, что гости собрались с готовым решением, продиктованным партийным комитетом. Был момент, когда казалось, что падет завеса взаимного недоверия и непонимания и в этой столовой произойдет бескровный переворот. Но задания были даны. Правительство Пепеляева решено было изолировать, и Колосов разрубил иллюзию сближения.

— Для того чтобы общество поверило новому Правительству, — сказал он, как бы резюмируя беседу, — нужно устранить всех виновных в создании диктатуры и ее ужасов, и прежде всего одного человека.

— Кого же именно? — простодушно спросил Пепеляев.

— Вас, Виктор Николаевич, — отрезал Колосов.

Что-то надорвалось...

Соглашение оказалось невозможным, и призрак нового кровопролития придвинулся ближе» [«Сиб. Огни», № 83-84].

В период формирования нового кабинета³ «революционная демократия» решила устроить Правительству открытую демонстрацию. 26 ноября состоялось заседание Городской Думы по вопросу о текущем моменте — это было первое публичное выступление Политцентра. На него пригласили весь «консульский корпус». Половина иностранных представителей явилась, по выражению Крейчи, на «манифестацию противоправительственных течений»⁴ и выслушала речи Константинова, Гольдберга и Колосова. «Правительство лишний раз могло увидеть, — добавляет N», — что социалистическое крыло иркутской демократии стремится к его свержению, а не к соглашению с ним».

Не отставал от социалистического крыла и противник социализма JI. Кроль. 8 декабря возобновились заседания Экономия. Совещания. Открывавший его заместитель председателя Совета министров Третьяков счел уместным выступить с критикой прошлого омской власти, которая-де ориентировалась на карательные отряды и не умела прислушиваться к нуждам народа. Ему аплодировали «левые», и критиковали «правые», считая такое выступление «безответственным митингованием». «Бледная» декларация Третьякова была сильной в этой критической части. Последнюю охотно развил Кроль. Всячески «смягчая» свою речь, Кроль говорил о том, что Правительство, «когда ему становилось туго», прибегало к «частным совещаниям» членов Экон. Совещ. по политическим вопросам (в действительности, скорее, было как раз наоборот). Но «стоило хоть чуть-чуть улучшиться положению», Правительство «старалось обойтись без этого плохенького суррогата народного представительства».

«Нашим требованием созыва действительного народного представительства, — продолжал Кроль, — пренебрегли. Если бы перед нами выступил старый Совет министров, я бы ему ответил: вы не имеете права выступать перед нами по политическим вопросам и мне с вами говорить не о чем». «Правительство не должно опираться на штыки, ненавистные населению!» — воскликнул оратор. Он «верил», конечно, в «искренность Правительства», но не был убежден в его реальной силе для проведения новой программы [Кроль. С. 200].

Было море критики в эти дни — море хороших слов о водворении законности, о подчинении военной власти гражданской в делах управления, о немедленном созыве народного представительства: Земский Собор станет источником объединения всей России и установления гражданского мира [тел. Р. Т. Аг. 12 декабря]. Все как будто бы соглашались на созыв Земского Собора — в нем спасение: власть должна быть ответственна перед народом. В действительности происходил кавардак.

В городах и уездах шли уже выборы в Госуд. Земское Совещание, положение о котором было утверждено Верховным правителем и выборы в который должны были закончиться не позже 1 января. «Левые» эти выборы бойкотировали. В Иркутске земцы, «долго и честно» поддерживавшие Омское правительство, разрабатывали свое положение о выборах в Земский Собор. Созвать его должна была какая-то новая власть. И действительно, теряла смысл та «левая политика», которую пытался проводить новый состав министров⁵. «Левые», по выражению «Св. Края», «с миной оскорбленной добродетели отворачивались в сторону» [№ 388], и их мало уже интересовало осуществление проектов Пепеляева о демократизации власти и о предоставлении Гос. Земск. Совещанию законодательных прав. «Долой Правительство», — говорило каждое их слово и каждое их действие.

2. У Верховного правителя

8 декабря Пепеляев выехал из Иркутска для переговоров с Верховным правителем.

Когда видишь Колчака в эти сумбурные дни, невольно поражаешься, до чего люди могут быть несправедливы.

Удивительное спокойствие отмечает Верховного правителя по сравнению с истерикой, которая подчас охватывала его министров. С редким хладнокровием и достоинством отвечает он даже на глубоко оскорбительные по форме требования. У него не видно дряблой растерянности в тяжелый момент, и он как бы стоит над мятущейся толпой.

Вопреки настойчивости Совета министров, Колчак хотел быть с армией и разделять ее судьбу. Скоро, однако, он от нее отделился и поехал вперед с золотым запасом — по-видимому, в значительной степени под влиянием телеграммы Нокса (так рассказывал мне Гинс): для будущего надо было спасти золото, хотя бы ценою собственной гибели. Началась тяжелая страда для Верховного правителя и его восьми «эшелонов».

Эвакуирующиеся из Омска войска и беженцы очень скоро соприкоснулись с лихорадочно двигающимися на восток чехословаками. В распоряжении последних фактически была сибирская магистраль. Чехословаки двигались, не считаясь с распоряжениями ни железнодорожной администрации, ни русских военных властей⁶. На этой почве происходили столкновения, еще больше обострявшие взаимные отношения. Колчак обвинял чехов в расстройстве движения, которое внесло еще больший сумбур в эвакуацию, дезорганизовало окончательно отступление армии и поставило под угрозу гибели многочисленные транспорты беженцев, санитарные поезда с ранеными и больными. Все попытки добиться соглашения для регулирования движения не достигли цели и приводили лишь к взаимному озлоблению. 28 ноября главноком. Сахаров из Новониколаевска, ссылаясь на заявление начальника Томской ж.-д. линии, обращается к иностранному командованию с указанием на то, что «вмешательство чешских войск опрокинуло все расчеты...». Когда паровозы забираются принудительным порядком и угрозами, невозможна планомерная работа. Указывая на то, что чешские поезда забивают крупные распределительные станции, Сахаров заканчивает:

«Спасти положение еще можно, если чешские войска будут отправляться в числе трех эшелонов в сутки с каждой распределительной станции и будут подчиняться требованиям ж.-дор. администрации»⁷.

«Плохо было то, что в официальной бумаге заключалась угроза: "Видя перед собою верную гибель, нам не остается ничего, как решиться на последнее средство, которое я здесь не называю"» [ Субботовский. С. 209].

21 ноября после ряда бесплодных обращений посылает протест Жанену и сам Верховный правитель, предлагая чешским эшелонам предоставить половину всех поездов [Последние дни Колчаковщины. С. 116]. Ни Колчак, ни Сахаров, по-видимому, непосредственного ответа не получили. На телеграмму Колчака, в связи с задержанием его поезда на ст. Красноярск, Жанен ответил Третьякову. Ответ этот чрезвычайно показателен. Он начинался так: «Его превосходительству господину Третьякову. Я получил сегодня циркулярную телеграмму Колчака...⁸ Он обращается к помощи дипломатических представителей по поводу некоторых мелких фактов для того, чтобы представить ряд неопределенных ходатайств, которые трудно удовлетворить даже в нормальное время». Жанен ссылается на саботаж и «жемчужную» (?) забастовку жел.-дор. служащих. В этом — причина дезорганизации. С неуместной и, пожалуй, даже слишком грубой иронией Жанен говорит:

«Я сообщил Занкевичу для адмирала, что его поезд пройдет сперва один, но я бессилен в отношении семи поездов, на 5 больше, чем для продвижения его величества, и на шесть больше, чем для продвижения его высочества великого князя Николая Николаевича... К тому же, повторяю, ежедневно я получаю пять или шесть просьб на так называемые внеочередные поезда, которые при наилучших намерениях удовлетворить невозможно... Я должен добавить, что опубликование телеграммы... адмирала будет, к моему сожалению, рассматриваться чехословаками как вид объявления войны. Соответствующее состояние умов лишит результатов всякое вмешательство, которое я желал бы предпринять для удовлетворения требований положения дня».

Совершенно ясно, что Жанен сделать ничего не мог. Но престиж не позволял признать собственное бессилие. В дневнике Жанен говорит, что чехословаки всегда выполняли его приказания. В действительности же установленный порядок эвакуации — чехи, поляки, сербы, румыны, русские — не мог быть изменен: Сыровой определенно заявил, что, в случае непредоставления чехословацким эшелонам первенства в эвакуации на восток, он не ручается за последствия [Парфенов. С. 115]. При хаосе трудно найти настоящего виновника в каждом отдельном случае. Но не очевидно ли, что эшелоны Верховного правителя, на которые негодовали чехи [Дюбарбье. С. 140], не могли нарушить правильности движения.

Естественно, что иностранные войска подлежали эвакуации в первую очередь. Но здесь не была соблюдена нужная пропорция. И это привело к тяжелым сценам в ближайшем же будущем. Русские негодовали на то, что иммунитетом в смысле транспорта пользовались не только живые силы, но и огромное имущество, принадлежавшее чехословацкому войску. Имуществу (не военному даже) отдавали первенство перед ранеными, женщинами и детьми. Это — факты, которые, к сожалению, оспаривать нельзя⁹. И как-то дико читать в красноярском «Народном Голосе» охотно перепечатанное враждебными газетами обвинение Колчака в том, что по его вине между ст. Чулим и Новониколаевск замерзло 200 вагонов с беженцами: вследствие запрещения движения встречных поездов, так как эшелоны верховного правителя шли по свободному пути, остановлены были поезда, которые беженцам подавали воду и топливо [цитирую по иркутскому «Делу Народа», № 390].

В такой обстановке произошло и резкое реагирование Колчака на «меморандум» 13 ноября. Нельзя забывать об этом. Ответом был «саботаж» чешскими жел.-дор. комендантами поезда Верховного правителя¹⁰. Сами чешские военные власти в Иркутске были бессильны: «Здешние начальствующие лица обещают все сделать, — передает в разговоре по прямому проводу 18 декабря Харитонов секретарю предсовмина, — а в действительности на местах положение не только не улучшается, а ухудшается. Так, напр., несмотря на обещание не задерживать эшелоны Верховного правителя, который сейчас в Красноярске, на ст. Каштан (?) был отобран паровоз и начальник эшелона арестован [Последние дни Колчаковщины. С. 152].

Грондиж уподобляет положение русских и чехов в дни эвакуации положению двух людей, потерпевших кораблекрушение и ухватившихся за одну доску, которая может вынести только одного. Дело было не в угрозах и запугивании: сильнейший должен был выжить, другой — погибнуть в море [с. 533].

Таковым ли в действительности было положение?

* * *

Несмотря на афронт, полученный в Иркутске со стороны «левых», Пепеляев ехал к Верховному правителю с целью убедить его в необходимости превратить Земское Совещание в законодательный орган и таким путем добиться сговора с иркутскими «земцами». Пепеляев подхватывал чужой лозунг, и притом уже фактически изжитый: декабрьская декларация П. Ц. от имени «сибирской демократии» ни о каком Земском Соборе уже не говорила. «Земский Собор» оставался темой для разговоров тех из «земцев», которые не принимали непосредственного участия в подготовке заговора. Попытка же Пепеляева войти в соглашение с конкурирующей силой — Пол. Центром, нашедшим поддержку у чехословаков и выставлявшим лозунгом создание новой власти на «социалистических» основах, конечно, была более чем эфемерна.

У Верховного правителя «волевой» Пепеляев в союзе с братом тем не менее действовал с экспрессией. Он сам достаточно ярко описал свое поведение в телеграфном сообщении со ст. Тайга Совету министров в Иркутске:

«...Я пришел (к) окончательному выводу, что необходим крупный политический шаг, который бы остановил сползание (в) пропасть по инерции. Считаю совершенно необходимым созыв сибирского Зем. Собора... Верховный правитель должен остаться для верховного объединения всех частей России... Два дня я убеждал правителя (в) необходимости Земсобора. Он выдвигал вопрос (об) отречении в пользу Деникина. Я высказался против отречения. (В) вопросе (о) Земсоборе я остаюсь непреклонным. Иного выхода нет. Вчера я и командарм, учитывая грозную обстановку и то, что остается (в) нашем распоряжении несколько дней, послали Верховному правителю на ст. Судженка телеграмму (с) настоянием издания указа о созыве Зем. Соб.¹¹, назначив срок для ответа. Определенного ответа нет. Я больше не нахожу возможным оставаться на посту предсовмина» [Последние дни Колчаковщины. С. 148].

«Мы не были уверены, — вспоминает Гинс, — что Пепеляев не совершит какого-нибудь насилия над Верховным правителем. Поступки и телеграммы премьера казались дикими. Мы отправили ему в ответ резкую отповедь» [II, с. 465]. Пепеляев действительно «почти вымогал решение». Естественно, что адмирал протестовал, так как решения Пепеляева не были вовсе решениями Совета министров, а результатом местной ориентировки, т. е. влияния закулисных дирижеров в пепеляевской армии¹².

Колчак поручает ген. Мартьянову выяснить у Пепеляева смысл его ультиматума (Пепеляевы находились на ст. Тайга). Верховный правитель принципиально соглашается на обсуждение в Совмине после приезда в Иркутск поставленного Пепеляевым вопроса. «А посему, — спрашивает Мартьянов, — как прикажете понимать вашу телеграмму: как ультиматум или представление главы кабинета, а также, что означают ваши слова в телеграмме, что «во имя родины вы решились на все и что вас рассудит Бог и народ»?» Пепеляев дает какую-то странную по своей уклончивости реплику: «Я отвечу через некоторое время». В конце концов ответ гласил: «Нашу телеграмму, отбрасывая юридическую ее природу, нужно понимать как последнюю попытку спасти Верховного правителя, помимо его воли, и все дело. Больше я ничего не могу сказать».

Гинс дает такое объяснение несколько непонятному поведению Пепеляева: «Пепеляев обладал психикой, напоминающей взрывчатое вещество... Долго гореть ровным пламенем он не мог. Его телеграмма была взрывом». Объяснение можно найти действительно только в крайне нервной обстановке под влиянием «безумного выступления кучки офицеров». Пепеляевы хорошо относились к адмиралу и едва ли могли принять участие в заговоре против него¹³. Пепеляев, пропагандировавший отъезд Колчака, в то же время был решительным противником его отставки. Вероятно, не только чувство чести говорило в нем, но и сознание, что с отставкой Верховного правителя крушилась бы идея борьбы с большевиками, от которой Пепеляев не отходил ни на минуту. Я думаю, что мысль об отъезде Колчака вытекала из его намерения привлечь на командный пост Дитерихса, который ставил условием выезд Верховного правителя.

Остыв, Пепеляев сообщает верховному правителю:

«Ген. Каппель передал мне желание в. в., чтобы я прибыл в Иркутск. Для этого я должен быть уверен, что Зем. Собор приемлем для вас, хотя принципиально. Конец моей телеграммы мог быть понят неверно, если забыть основную идею моей деятельности, в силу которой я ни теперь, ни когда-либо ничего не предприму против носителя верховной власти. Мои слова значат следующее: по моему мнению, государственность, в случае непринятия указанного мною шага, погибнет...» [Последние дни Колчаковщины. С. 149].

Колчак никакой оппозиции проектам Пепеляева не оказывал, как свидетельствуют его переговоры с Третьяковым, находившимся в Иркутске, и хотел лишь выяснить мнение Совета министров по столь важному вопросу. Последний не стоял на позиции Пепеляева и склонялся к сохранению старой конструкции Земского Совещания при условии исключения членов по назначению и придания ему законодательных функций. «Все это совершенно совпадает с моими взглядами», — отвечал Колчак. Только Государственное Совещание должно носить местный «сибирский» характер [там же. С. 150]. Соглашался Колчак и на увольнение Сахарова, указывая, однако, Совету министров на то, что «формулировать обвинение можно только по окончании расследования». Верховный правитель предлагал назначить Чрезв. следственную комиссию, чтобы тем самым «прекратить взаимные обвинения фронта и Правительства¹⁴.

Тактика Совета министров довольно элементарна. При «демократическом» курсе надлежало вину свалить на наиболее одиозные фигуры. К числу их принадлежал, напр., Сукин. В новом министерстве Сукина уже не было. По-видимому, предполагалось привлечь его к ответственности, как и Гойера. Сукин был даже подвергнут домашнему аресту. Но Колчак телеграфировал: «Я не допускаю придавать ознакомлению Совета министров с нашей политикой характера какого-то следствия. Бывшему управляющему министерством надлежит дать все необходимые разъяснения. И. И. Сукин исполнял указания только мои и Сазонова, и я требую, чтобы вопрос этот (в) Совете министров не выходил из рамок осведомления» [Последние дни Колчаковщины. С. 144]. Позиция Совета еще может быть понята у новых его членов — Третьякова, Червен-Водали, Бурышкина, но она несколько наивна со стороны старых членов кабинета: ведь первое расследование надлежало бы направить по адресу бывшего министра внут. дел, т. е. самого премьера реорганизованного кабинета.

Колчак в эти дни проявил все благородство своей натуры. По красоте духа человек познается именно в такие моменты.

* * *

Увольнению Сахарова предшествовало довольно необычное обстоятельство. Главнокомандующий еще до своей отставки был арестован братьями Пепеляевыми. Иркутское «Дело Народа» [№ 390] объясняло арест чрезвычайно просто. Сахаров-де с момента отъезда из Омска все время пьянствовал. Поэтому и был арестован Пепеляевым... На этом инциденте Сахаров, естественно, останавливается довольно подробно. По его словам, он предложил реорганизовать 1-ю армию в неотдельный корпус и подчинить его Войцеховскому.

«Адмирал поморщился, — рассказывает Сахаров, — и начал уговаривать меня отложить эту меру, так как она может-де вызвать большое неудовольствие и даже волнения, а то и открытое выступление. «Вот, — добавил он, — и то мне Пепеляевы уже говорили, что Сибирская армия в сильнейшей ажитации и они не могут гарантировать, что меня и вас не арестуют»...

Верховный правитель не соглашался. Тогда я поставил вопрос иначе и спросил, находит ли он возможным так ограничивать права главнокомандующего, не лишает ли он этим меня возможности осуществить тот план, который мною составлен и адмиралом одобрен...

Колчак стал очень мягко уговаривать пойти на компромисс; здесь он, между прочим, сказал, что оба Пепеляева и так уже выставляли ему требование сменить меня и назначить главнокомандующим опять ген. Дитерихса... «Хорошо, — сказал адмирал, — только я предварительно утверждения этого приказа хочу обсудить его с Пепеляевыми. Это мое условие»...

Сначала Пепеляевы, видимо, растерялись, но затем генерал оправился и заговорил повышенным, срывающимся в тонкий крик, голосом:

«Это невозможно, моя армия этого не допустит»... Верховный правитель вспыхнул. Готова была произойти одна из... гневных сцен... Но через мгновение адмирал переборол себя. Лицо потемнело. Потухли глаза, и он устало опустился на спинку дивана.

Прошло несколько минут тягостного молчания, после которого Верховный правитель отпустил нас всех. «Идите, господа, — сказал он утомленным и тихим голосом, — я подумаю и приму решение. — Ваше превосходительство, обратился он... — этот приказ подождите отдавать!!!»

На другой день, 9 декабря, поезд Сахарова на ст. Тайга был окружен пепеляевскими егерями, а сам Сахаров объявлен арестованным¹⁵. Таким образом, те, которые поднимали знамя введения принципа законности, начинали с явного беззакония. Арест главнокомандующего, конечно, лишь демонстрировал начавшийся развал...¹⁶ Верховный правитель, начав переговоры с Дитерихсом, временно главнокомандующим назначил Каппеля¹⁷.

Премьер Пепеляев между тем совсем «остыл». Он догнал поезд адмирала и, следуя за ним по пятам, не только не проявлял никакого расхождения с Верховным правителем, но скорее поддерживал его [Гинс. II, с. 466]. Судьба их связала и обоих обрекла на смерть.

* * *

Не только Пепеляев «вымогал» решение у Верховного правителя. В роли «вымогателя» выступил и представитель ат. Семенова, полк. Сыробоярский. В отношении его этот термин был употреблен самим адмиралом.

Выступление Семенова на авансцену как бы вытекало из программы Пепеляева, намеченной еще в Омске и предполагавшей возможность активной поддержки со стороны Японии. У Семенова в Забайкалье была реальная неразложившаяся военная сила. Нетрудно было уже предвидеть, что центральным событиям предстоит разыграться в Иркутске, где у командующего войсками Артемьева не было своих сил. Нужна была помощь Семенова. Пассивная поддержка Японии могла бы парализовать опору, которую находили революционные силы у чехословаков, и распутать запутанный клубок. Вероятно, таковы были рассуждения многих из тех, кто стоял за более тесный союз с Японией, который выдвигал на первые роли забайкальского атамана. Но Верховный правитель слишком хорошо сознавал отрицательную сторону семеновской «атаманщины» и отнюдь не склонен был потворствовать демагогии Семенова и поддерживавших его обществен, кругов. Отсюда вытекала большая настороженность в отношении забайкальского атамана. Сахаров рассказывает, что в дни пребывания Верховного правителя в Новониколаевске в его вагоне происходил ряд совещаний [с. 193]. По словам Сахарова, намечалось два выхода: использование Забайкалья или отход на юг в

Алтайский край на соединение с Анненковым и Дутовым. Адмирал «отверг второй план совершенно и остановился на первом», причем, однако, «категорически отказался отправить золото в Читу»¹⁸. С Семеновым шли переговоры о возможности занятия им Иркутска «на случай предупреждения возможных событий». Семенов ответил, что выполнение этого он может взять на себя «только при полном подчинении ему всех вооруженных сил Д. Востока и полосы отчуждения». Колчак запросил главнокомандующего союзными войсками на Д. Востоке, ген. Ойея не вызовет ли назначение Семенова протест держав. Может быть, подобный запрос являлся простой оттяжкой ответа, на котором настаивал представитель ат. Семенова. Это как будто бы вытекает из доклада, который Сыробоярский представил Семенову после посещения Верховного правителя:

«...Не могу же я здесь в пути, в поезде, отдавать такой серьезный и важный приказ, — ответил Колчак на домогание Сыробоярского, — а главное, я совершенно не вижу, что может... это назначение... изменить в реальных действиях атамана? Я считаю, что если ат. Семенов имеет реальные силы, то он и без этого приказа может захватить Иркутск и воздействовать на чехов, а если нет, то и приказ не поможет с его высокими правами и полномочиями» [Последние дни Колчаковщины. С. 159].

Наконец, Колчак не выдержал: «это просто какое-то вымогательство» данного назначения...

Но события не ждали. В Черемхове, близ Иркутска, 21 декабря произошло восстание по директивам Пол. Центра. 23 декабря Колчак получает телеграмму военного министра Ханжина: «Иркутский гарнизон... не (в) состоянии выделить достаточного отряда в Черемхово для восстановления порядка. Необходима немедленная присылка войск Забайкалья... Временное подчинение Иркутского округа а т. Семенову необходимо» [там же. С. 168]. В ответ Семенов получил назначение главнокомандующим вооруженными силами Д. Востока. Очевидно, что без такого назначения Семенов не двинулся бы на помощь Правительству.

Гинс пытается быть конституционалистом до конца. В своей книге он пишет:

«...Верховный правитель, разговаривая со мной и ген. Артемьевым и выяснив положение в Иркутске, принял решение, которого не сообщил ни мне, ни генералу, а именно: назначить ат. Семенова главнокомандующим всеми вооруженными силами Дальнего Востока.

По существу, едва ли Верх, правитель мог найти иное решение. Положиться на военные силы ген. Артемьева не представлялось возможным, подавление мятежа в Иркутске могло быть произведено только при содействии войск Забайкалья; отсюда логически вытекало назначение ат. Семенова командующим всеми войсками. Нельзя, с другой стороны, упрекать несчастного адмирала, человека глубоко патриотичного, честного и чуткого, но исключительно военного по психологии, не привыкшего и не умевшего усвоить приемов управления через министров, в том, что он в такой тревожный момент не запросил предварительно мнения Совета министров... Назначение ат. Семенова главнокомандующим без ведома Совета министров и без точного определения прав главнокомандующего поставило Правительство в чрезвычайно неловкое и затруднительное положение» [II, с. 473-474].

Итак, «по существу», Колчак был, по мнению Гинса, прав — «оставалось спасти остатки государства на Д. Востоке». Помощь Семенова была необходима. Так рассуждал и Совет министров, иначе заместитель председателя Третьяков не поехал бы в Читу разговаривать с Семеновым. Следовательно, как будто бы Колчак действовал в полном соответствии с намерениями Совета министров. Разговаривать же по проводу с министрами после 23-го было невозможно: у поезда адмирала «связи с Иркутском уже не было». При Колчаке был сам председатель Совета.

Пожалуй, претензии на несоблюдение в таких условиях «конституции» чрезмерны. В сущности, с 23 дек. никакого Совета министров фактически в Иркутске уже не было — 8 министров были в отсутствии. Но главнейшее в том, что Гинс не знал или забыл о процитированной выше телеграмме военного министра. Следовательно, только на последнего могли бы претендовать те министры, которые не были осведомлены о проекте назначения Семенова. Кстати, можно думать, что и для командующего войсками Артемьева ничего неожиданного не было в назначении Семенова, так как 24-го ат. Семенов был запрошен о срочной высылке войск в Иркутск в связи с появлением «революционного штаба» в Глазковском предместье [Последние дни Колчаковщины. С. 168]. Семенов сообщил, что войска его будут в Иркутске 28—29 декабря и что они примут энергичные меры к подавлению восстания. Правительство облегченно вздохнуло и выпустило даже прокламацию, в которой говорилось уже не о семеновских войсках, а о войсках Японии, которые идут из Забайкалья и будут охранять Иркутский военный округ.

Маленькое отступление о неконституционных действиях Верховного правителя достаточно характерно. Слишком легко рождаются обвинения у современников, и слишком легко со страниц мемуаров попадают они на страницы истории: у Милюкова Колчак в данном случае «по привычке» игнорирует Совет министров. Это один из примеров того, как создаются исторические легенды. А вот и другой — из дневника ген. Жанена:

«Иркутск, 11 декабря... Вильтон, прибывший с ген. Дитерихсом, приходил поговорить вчера и сегодня. Мы согласны в том, что адмирал одержим манией величия и обладает наивным лукавством безумных. Стало известно, что он сносился с Семеновым по прямому проводу, побуждая его продвинуться досюда, чтобы перевешать министров, и предлагая ему даже часть поездов с золотом, которые он тащит за собой» [«М. S1.», 1925, III, р. 353-354].

Назначение Семенова еще более обострило отношение чехов лично к Верховному правителю. Причиной послужила телеграмма, якобы посланная Колчаком окружным путем Семенову и предписывавшая ему в целях воздействия на чехословаков воспрепятствовать продвижению их эшелонов через Забайкалье, не останавливаясь даже перед взрывом туннелей на Кругобайкальской жел. дор. Странным образом текст этой телеграммы — на нее любят ссылаться все иностранные свидетели, и особенно чешские мемуаристы, — я нигде не нашел. О телеграмме из русских упоминает только Сахаров, относя ее к ноябрю месяцу [с. 186]... Думаю, что телеграмма эта — один из многих апокрифов¹⁹. Угроза непропуска эшелонов раздалась со стороны Семенова, но едва ли не по собственной его инициативе. Это было шумное выступление, адресованное всем, всем, всем (в том числе и адмиралу Колчаку), в котором забайкальский «брат» обращался к чехословакам во имя «общеславянских идей», призывая их помочь «последней борьбе за Россию» и заканчивая требованием беспрепятственного пропуска до Иркутска поездов с русским командованием, ранеными воинами, семьями бойцов и ценностями: «В случае неисполнения вами этого требования я с болью в сердце пойду и всей имеющейся в моем распоряжении вооруженной силой заставлю вас исполнить ваш долг перед человечеством и замученной сестрой — Россией» [Парфенов. С. 116].

3. Восстания

По плану «бюро военных организаций», председатель которого Калашников давно уже находился в Иркутске, в пепеляевской армии, отводимой в тыл, должны были одновременно, в момент разрухи отступления, вспыхнуть восстания: в Томске, Новониколаевске, Красноярске и Иркутске. Частично этот план и получил осуществление, но не в том виде, как предполагали зачинщики переворота.

Началось в Новониколаевске 6 декабря. Председатель Совета министров в своей телеграмме в Иркутск характеризовал его как «безумное выступление кучки офицеров под лозунгом мира с большевиками». По словам Сахарова, восстание было как бы провоцировано Ан. Пепеляевым в целях воздействия на Колчака. Предположение это, конечно, неосновательно. Но выступлением полк. Ивакина Пепеляевы воспользовались для того, чтобы охарактеризовать настроение 1-й Сибирской армии и вынудить у Верховного правителя решение объявить о созыве Земского Собора: «Идея Земского Собора, — говорил Пепеляев в том же сообщении Совету министров, — ультимативно развита первой армией». Совершенно прав, однако, Сахаров, когда говорит, что самочинное действие войск под начальством полк. Ивакина было инспирировано и подготовлено теми эсерами или эсерствующими, которые гнездились в военной тайной организации при штабе Пепеляева. Прокламации сибирского военно-социалистического союза поразительно совпадают с творчеством якушевской группы во Владивостоке — это были эсеровские прокламации²⁰. Одна из прокламаций с чрезвычайной наглядностью показывает, что инициаторы восстаний рассчитывали не столько на идейное содержание своих воззваний, сколько на психологию усталости от гражданской войны, при которой призыв к окончанию борьбы мог найти отклик даже в офицерской массе. В воззвании, выпущенном от анонимной «офицерской группы», прямо говорилось:

«Что нам до спасения России, когда 99% не хочет ее, а кто хочет, он желает сделать ценою тысяч жизней других, но никак не своей... Будет, ни капли крови больше — и начнем переговоры с большевиками о мире в залитой братской кровью России. Этим мы в тысячу раз сделаем лучше для России, чем то, что хочет кучка болтунов-созидателей великой России. Бояться нечего: наши требования поддержат народ и братья-чехословаки... Медлить нечего: начнем с Томска. Эти воззвания рассылаются во все части гарнизона, и начальники частей... должны собрать офицеров и взводных 6 декабря...»²¹

В изображении Сахарова, инициатор новониколаевского восстания — наивный 26-летний офицер, уверенный, что вся Сибирская армия «эсеровская», и рапортующий об этом даже главнокомандующему [с. 188]. Сахаров рассказывает, что до Колчака дошли слухи, что этот «полумальчик», начальник дивизии собирается его арестовать. Колчак вызывает к себе Ивакина и около часа говорит с ним. Тем не менее Ивакин при поддержке губернского земства выступает 6 декабря, пытается арестовать командующего 2-й армией ген. Войцеховского, захватывает с Барабинским полком 1-й Сибирской дивизии город, образует «комитет спасения родины» и объявляет о прекращении борьбы с советами. При столкновении, однако, с полком 5-й польской дивизии восставшие части Ивакина положили оружие. Сам Ивакин был убит.

* * *

Красноярское выступление имело свои специфические черты. Во главе восстания как бы встал командующий первым сибирским корпусом ген. Зиневич. Но, в сущности, это — простая пешка в руках образовавшегося «комитета общественной безопасности».

Заговор подготовлялся давно в «офицерских собраниях» — в действительности же в редакции официальной корпусной газеты «На страже свободы», где устраивались совещания «при участии Колосова и большевиков»²². Сам редактор газеты, Сабашников, — бывш. большевик, секретарь Мищенков — «плехановец», ставший скоро большевиком. Таков весь руководящий персонал газеты, выпустившей в момент нахождения поезда адмирала в Красноярске (здесь произошла задержка на 6 суток из-за недоразумений с чехами) воззвание от имени «группы демократических организаций» с призывом к миру с большевиками и к неподчинению Верховному правителю. Эту компанию Зиневич посвящает в свои планы созыва Земского Собора. Затем Зиневич созывает собрание «демократических организаций», которое от себя уже посылает делегацию к начальнику повстанческой армии Кравченко. От имени этих организаций начинаются переговоры с чехами и французами о задержке Верховного правителя в Нижнеудинске. В целях умиротворения местных элементов командующий войсками ген. Марковский передает командование Зиневичу. Вступив 23 декабря в командование, Зиневич передает управление гражданской частью комитету общественных организаций.

Сумбурному, ничего не понимающему генералу кажется, что он своими действиями предотвратил взрыв в пороховой бочке, остановил паралич власти и спас фронт (фактически своими действиями Зиневич прервал связь адмирала с армией). У комитета нет еще «полной» платформы, не урегулировано еще отношение его с верховной властью. Зиневич обращается с открытым письмом к адмиралу. Как «честный солдат, чуждый всякой политической авантюры и политических интриг», Зиневич предлагает Колчаку не цепляться за власть и передать её Земскому Собору — выразителю воли русской демократии.

Обстановка в Красноярске показательна. Мы можем пойти на митинг рабочих жел.-дор. депо, на котором председательствует коммунист Михайлов, а докладчиками выступают ген. Зиневич, с.-р. Колосов и левый с.-р., вскоре коммунист, Левинов. «Братья-труженики», — начинает свою речь Зиневич. «Сними сначала погоны»... — кричат ему. Большевицкий оратор предлагает не верить Колосову. Власть должна быть советская...

Заканчивается красноярская эпопея образованием большевицкого Революционного Комитета и арестом «братьями-тружениками» революционного генерала. Зиневич нервно заболел. Но это было уже позже²³. Раньше, 2 января, Колосов и Зиневич ведут переговоры с военно-политическим комиссаром наступающей бригады Красной армии — с тов. Грязновым. Небезынтересно начинается разговор:

Грязнов. ...Завтра мы займем Красноярск. Третья армия нами отрезана. Ни на какие соглашения не пойдем.

Колосов. А информацию не желаете получить?

Грязнов. Пожалуйста.

Колосов информирует о задачах Пол. Центра в Иркутске, и о переговорах с краевым комитетом партии большевиков, и о желательности переговоров с советской властью. Комиссар спрашивает об условиях. Колосов увиливает.

Грязнов. Меня удивляет, что вы, видный политический представитель, не можете, хотя схематически, угадать точки соприкосновения с нами как с революционной демократией... Нам нужны конкретные шаги.

Колосов. ...Сибирское Народное Собрание должно определить программу мира. Я говорить за него не могу, но не потому, что не имею политической платформы. Наша основная цель — созыв сибирского У. С. для окончательного установления формы власти. Но мы... не закрываем глаза, что у нас нет фронта, и мы не имеем сил его создать против Советской России. У нас есть фронт на востоке против реакции... Я думаю, что на нем придется сосредоточить все силы, объединив их в одном стремлении. Я знаю, что вы отнесетесь отрицательно к идее У. С. Конечно, вы победители, и нам необходимо в этом пойти на уступки... необходимо создать в борьбе с реакцией единый фронт...

Грязнов. Переговоры и политика сближения для совместной борьбы с капиталом всех социалистических группировок до сих пор кончались или неудачей, или простой недобросовестностью, предательским поведением центра и правых социалистических партий... Мы надеемся выйти победителями в мировой борьбе... пролетариат... достаточно пострадал от этих... блокирований...

Колосов. Здесь много говорили об изменении политической физиономии коммунистов и о том, что они теперь совсем иные. На этом многие не только из мелкобуржуазной среды строили свои упования. Слушая вас, я вижу, как много в этом наивности... Будем продолжать разговор в Красноярске лично... Еще два слова: в Енисейске состоялось соглашение земства с отрядом Бабкина, вышедшим с Тасеевского фронта, на условии признания советской власти. Еще раз желаю вам... полного самообладания, дабы не слишком быть опьяненными победой [Последние дни Колчаковщины. С. 179—182].

Затем идут переговоры с Зиневичем о сдаче Красноярского гарнизона. Начбриг был очень разочарован, узнав, что «бандиты» Каппеля не собираются сдаваться и что мир с Пол. Центром вовсе еще не означает ликвидации «Восточного фронта».

Красноярск был сдан. Так закончился переворот «в пользу Полит. Центра». Первая Сибирская армия положила оружие. Остатки ее Пепеляев распустил «до лучших времен». Его последний приказ гласил: «Сибирская армия не погибла, а с нею вместе не погибло и освобождение Сибири от ига красных тиранов. Меч восстания не сломан, он только вложен в ножны. Сибирская армия распускается по домам для тайной работы — до того времени, пока грозный час всенародного мщения не позовет ее вновь для борьбы за освобождение Сибири. Я появлюсь в Сибири среди верных и храбрых войск, когда это время наступит, и я верю, что это время скоро придет»...

Около Каппеля объединяется все, что сохраняет еще организованность и бодрость духа.

11 декабря Колчак в телеграмме в Иркутск так характеризует состояние армии:

«Первая Сибирская армия, отведенная в глубокий тыл и составляющая стратегический резерв фронта, подверглась влиянию пропаганды, и многие части находятся в состоянии полного разложения. В некоторых частях определенно высказываются требования заключения мира с большевиками и обычные эсеровские лозунги. Подтверждением служит сдача сорок третьего и сорок шестого полков в полном составе повстанческим бандам и задавленный в его начале бунт в некоторых частях новониколаевского гарнизона. Следует отметить, что часть офицеров также затронута этой пропагандой и даже выступает активно.

Вторая армия находится на фронте и хотя имеет слабую сопротивляемость, но еще не обнаруживает тех признаков разложения, как 1-я армия. В нее вливаются небольшие добровольческие части, которые, быть может, поднимут ее боеспособность.

Третья армия находится в лучшем состоянии. Многие ее части, несмотря на огромные потери и ряд тяжелых боев, все же сохранили полную боеспособность.

Эти части состоят преимущественно из добровольцев и оренбургских казаков» [Последние дни Колчаковщины. С. 86].

* * *

21 декабря произошло восстание в Черемхове — это была уже прелюдия к иркутским событиям. Началось восстание по прямому телеграфному предписанию Пол. Центра. Мы имеем описание черемховских событий в виде доклада, представленного уполномоченным П. Центра. Устюжанином-Алко.

Восстание вылилось в форму выступления гарнизона, среди которого в ноябре была создана соответствующая организация «военно-социалистического союза» [Последние дни Колчаковщины. С. 165]. Большевики делают поправку, утверждая, что переворот произвел не комиссар Алко, а черемховские рабочие, руководимые коммунистами [«Сиб. Огни», 1922, № 2, с. 85].- Это, пожалуй, вернее. Во всяком случае, коммунистические организации играли первенствующую роль²⁴.

Алко в докладе говорит, что была опасность срыва восстания рабочими, несмотря на «полную договоренность с краевыми коммунистическими организациями» представителей Пол. Центра. Договоренность заключалась в признании невозможности «выкидывать советские знамена» при наличии международных сил. Рабочие, среди которых было много коммунистов, неохотно подчинились таким директивам. Алко утверждает, что организаторы восстания избегали привлекать в широком масштабе черемховских рабочих ввиду специфичности их состава. Русских рабочих вообще было немного, причем все это были случайные элементы, пришедшие из деревни на заработок. Основную массу составляли китайцы и пленные мадьяры — черта, отмеченная еще Уордом [с. 58]²⁵. Между последними и русскими организованными рабочими (коммунистами) существовала довольно тесная связь. Вооружение русских предрешало вопрос о вооружении мадьяр. Это представлялось опасным ввиду острого антагонизма между мадьярами и чехами. Можно было ожидать столкновений с чехословацкими частями, стоявшими в городе и на станции. Очевидно, однако, в расчете на эту рабочую силу предполагалось начать восстание именно в Черемхове.

Движение под руководством военно-социалистического союза происходило в полном и «строгом» соответствии с платформой Пол. Центра — утверждает Алко. Согласно декларации П. Ц., органом политической власти на местах должны были явиться земские и городские самоуправления. Но «борьба с черными силами реакции» фактически заставила в Черемхове создать по иному образцу орган коллективной власти. Черемховский Революционный Комитет на началах паритетного представительства был возглавлен членами партии с.-р., соц.-дем. и большевиков-коммунистов. Таким образом, открыто уже был осуществлен принцип «единого фронта»²⁶.

Круг замкнулся. Сибирское движение началось под лозунгом единого социалистического фронта. Под тем же лозунгом для «революционной демократии» оно заканчивалось после двух лет кровавой борьбы с большевиками²⁷.

Примечания ко второй главе :

¹ Автор только ошибочно относит заседание к 22 ноября.

² Крейчи даже утверждает, что д-р Гирса оказал «немалое влияние» на образование (?) пепеляевского министерства и что чехи видели в нем «заручку добрых отношений» с правительственными кругами [с. 197]. Чешскому соц.-демократу казалось, что новое Правительство могло бы удовлетворить и «земцев» и «социалистов».

³ Сведения об указанном совещании проникли и в газеты. Напр., «Св. Край», № 384.

⁴ Крейчи подчеркивает особую предупредительность в отношении чешских представителей (Крейчи, Гирса, Благош), которые были посажены на возвышении рядом с ораторами. Ясно, что их присутствию придавали «особое значение». Их ждали для открытия заседания [с. 187].

⁵ От «общественности» в него вошли Третьяков, Червен-Водали, Бурышкин. Кооператоры отказались выставить своих кандидатов. Любопытно, что Болдыреву назначение Третьякова и Пепеляева казалось резким поворотом «вправо» [с. 276].

⁶ Объяснение ген. Сырового см. ниже.

⁷ Отмечу, что мин. пут. сообщения Устругов в период эвакуации все время сам был на линии.

⁸ Приходится пользоваться текстом, приведенным у Субботовского. Этот автор не принадлежит к числу тех, на которых можно положиться в точности воспроизведения документа.

⁹ Уполномоченные Красного Креста в особом акте, составленном в Красноярске 15 января, засвидетельствовали то, что пришлось пережить эшелонам Кр. Кр. — как у них отбирали паровозы, воду, топливо, как посылали их поезда на пути, заведомо забитые замерзшими вагонами, и т. д. Уполномоченный 2-й армии под влиянием пережитого застрелился. Красноярский акт подписан пом. главноуполномоченного кн. Куракиным.

¹⁰ См.: Кроль. С. 199. Рассказ подп. Малиновского в № 8 «Дней России» воспроизведен в «Чешских аргонавтах». С. 13.

¹¹ «Умоляем вас в последний раз о немедленном издании акта о созыве сибирского Зем. Собора, в лице которого народ возьмет в свои руки устройство Сибири. Мы действуем исключительно во имя защиты родины от большевиков... Мы ждем согласия до 24 часов девятого декабря. Время не ждет, и мы говорим вам теперь, что во имя родины мы решимся на все. Нас рассудит Бог и народ» [там же. С. 146].

¹² Пепеляев, по словам Гинса, «забыл о всех текущих делах, не доложил адмиралу ни одного из присланных нами законопроектов и вместо расширения прав и демократизации состава Гос. Зем. Сов. потребовал созыва Зем. Собора». Из этих слов вытекает, что проект указа, предложенный Колчаку Пепеляевым от имени Совета министров, таковым не был.

¹³ У меня имеются данные, указывающие на то, что жел.-дор. рабочие Омска присылали к ген. Пепеляеву делегацию с предложением встать во главе движения и обещали его поддержать. Пепеляев отказался.

¹⁴ Совет министров (телеграмма Третьякова 9 декабря) предъявлял Сахарову обвинение в том, что он «сдал» врагу город, служивший центром возрождающейся России... и нанес удар всему национальному делу. «По мнению Совмина, Сахаров подлежал суду для справедливой ответственности перед родиной по всей тяжести законов военного времени» [Последние дни Колчаковщины. С. 149].

¹⁵ В письме к Колчаку 27 декабря Сахаров, излагая подробно историю своего ареста, сам просил о всестороннем гласном и широком расследовании его деятельности [Приложение к «Борьба за Урал», № 348].

¹⁶ Сахаров был освобожден подошедшим отрядом Каппеля. И, по-видимому, у Каппеля произошло резкое объяснение с Пепеляевым.

¹⁷ Первоначально вновь Колчак хотел назначить на этот пост Войцеховского, но тот, по словам Сукина, отказался.

¹⁸ Семенов захватил в свои руки первый эшелон с золотом, отправленный в сентябре во Владивосток [Будберг. XV, с. 316]. Это самоуправство могло объясняться предвидением падения Омска и желанием обеспечить себя деньгами. Только полная неосведомленность ген. Жанена может объяснить все его рассуждения о передаче Колчаком золота Семенову. Мы уже отмечали ту щепетильность, которую в отношении золотого запаса проявлял все время Верховный правитель.

¹⁹ Существование такой телеграммы решительно опровергает подчас хорошо осведомленный в закулисных сибирских делах Ган (Гутман) в «Белом Деле» [III, с. 174].

²⁰ Многих могло ввести в заблуждение то обстоятельство, что военная эсеровская организация приняла старое большевицкое наименование в Сибири — военно-социалистического союза.

²¹ Последние дни Колчаковщины. С. 85. О восстании в Томске перед захватом его Красной армией я, к сожалению, никаких характерных деталей не мог найти.

²² «Последние дни Колчаковщины»; «Красн. Лет.». X, с. 218.

²³ Зиневич был расстрелян большевиками.

²⁴ При выступлении, между прочим, был убит начальник милиции Малиновский, старый член партии с.-р.

²⁵ Надо иметь в виду, что это явление, в той или иной степени, присуще было всей Сибири. У меня нет точных статистических данных, но показательно, что на одном Урале к концу 1916 года исчислялось на общую цифру рабочих в 178 630 человек, 53 434 военнопленных и 10 тыс. китайцев. На некоторых крупных предприятиях процент военнопленных доходил до 44 [ Сидоров К. Рабочее движение в России в годы империалистической войны. — «Очерки по истории окт. революции». Т. I, с. 216]. Несомненно, все это не могло не оказывать влияния на несколько специфический характер сибирского «пролетариата».

²⁶ В г. Зиме состав Комитета был исключительно коммунистическим [Последние дни Колчаковщины. С. 197].

²⁷ Я не останавливаюсь на разрозненных выступлениях в отдельных городах, не имевших непосредственной организованной связи с общим планом, который пытались осуществить «революционные» кадры. Пользовались каждым поводом для того, чтобы внести сумятицу в тылу. Напр., поводом для восстания 12 декабря в Верхоленске послужил приказ об избрании делегатов на Государственное Совещание. Восстанием руководил представитель эсеровской партии. Местные коммунисты (около Верхоленска) немедленно, конечно, примкнули к восстанию [сведения заимствованы из № 1 «Зем.-Нар. Газ.» в Иркутске].

1. Под лозунгом мира

Непосредственный участник всех событий того времени, пристрастный свидетель, к.-д. Кроль страницы своих воспоминаний о Пол. Ц. заканчивает несколько неожиданным признанием, что «массы не осознали насущной необходимости для них подлинного демократизма». «Если навязывать силой диктатуру пролетариата, коммунизм безнадежное стремление «загнать ослов дубиной в рай» (по удачному выражению покойного А. И. Шингарева), — продолжает Кроль, — то прямо химера попытка заставить народ против его воли бороться за народовластие». Те, которые считали только себя в Сибири истинными представителями народа, отнюдь не собирались призывать этот народ к борьбе за немедленное народовластие — их лозунгом являлись призывы к прекращению гражданский войны. Они базировались не на активной воле страны к действию, а на пассивном чувстве безразличия и апатии, которое постепенно охватывало не только массы, но и значительный круг квалифицированных борцов антибольшевицкого лагеря. «Выставляя лозунгом мир с большевиками, — говорит коммунист Ширямов, — Пол. Ц. правильно учитывал, что солдатские массы охотно пойдут на любое восстание, обещающее им этот мир» [Борьба за Урал. С. 283]. Призыв к прекращению гражданской войны и к миру с Советской Россией красной нитью проходит через всю агитационную литературу военно-социалистического союза и на практике воплощается в том соглашении с большевиками о признании единого с ними фронта, которое мы отмечали в первых восстаниях. Завершение свое он получил в Иркутске, где находился руководивший восстаниями орган.

Надо думать, что к концу ноября военные организации калашниковского бюро объединились уже около Пол. Центра¹. «Сибоблдумский» этап с «Земским Собором» был пройден. Движение брала в свои руки организованная общественная сила в лице партийных комитетов, а не отдельных и случайных их представителей, действовавших больше на свой страх и риск и «снюхавшихся», по образному выражению Ракова, с таким «архиавантюристом», как Гайда». Декабрьская декларация Пол. Центра, отпечатанная в нелегальной типографии всесибирского краевого комитета партии с.-р., была подписана этим комитетом, бюро организации соц.-дем., земско-политическим бюро и цент. ком. объединенного трудового крестьянства (все те же эсеры).

После введения большевицкого пошиба «военно-буржуазной диктатуры» колчаковского Правительства, которое, спекулируя на войне с большевиками, декларируя лицемерно борьбу за демократический строй и «опираясь на союз реставрационных военных каст с паразитической... буржуазией», готовило при поддержке «других реакционных империалистических стран» священный союз мировой реакции, — после всех этих слов и «революционных» фраз П. Ц. объявляет, что принимает на себя руководство в борьбе с реакцией и ставит себе целью организацию временной революционной власти, в задачу которой входит прежде всего (пункт первый) «прекращение состояния войны с Советской Россией»². Далее говорилось о созыве сибирского Народного Собрания, составленного из представителей органов местных самоуправлений, крестьян и рабочих на основе положения о выборах, принятых П. Ц., и об установлении «договорных отношений с революционными (?) государствами в целях совместной самозащиты от мировой реакции». Декларация подчеркивала, что П. Ц. «категорически отвергает всякую возможность учреждения на урезанной территории Сибири власти, претендующей на всероссийское представительство. Для сибирской демократии остается один путь — путь создания местной власти и установления договорных отношений с государственно-демократическими (выделение мое. — С.М.) образованиями, возникшими на территории России» [Последние дни Колчаковщины. С. 123—125]³.

Но вопрос шел не только о прекращении гражданской войны, «разбивающей демократию на два лагеря» (речь Калашникова на заседании Иркутской Городской Думы). Прекращение борьбы с большевиками возможно было лишь при низвержении власти «реакции». В этих целях надлежало все враждебные антиправительственные течения свести в одно русло — действовать «единым фронтом» с коммунистами. Понятно, почему на ноябрьское «земское» совещание в Иркутске приглашаются и коммунисты [«Сиб. Огни», 1927, № 5, с. 95]. Приходится признать, что большевики были последовательнее. Ширямов рассказывает:

«Наша организация считала момент еще недостаточно подходящим для самостоятельного выступления с лозунгами советской власти... Политцентр попытался вступить в переговоры с иркутской организацией партии и привлечь ее к участию в восстании под лозунгами, выставляемыми Политцентром. Вначале эти переговоры велись довольно интенсивно. Но в ноябре в Иркутске состоялось совещание сибирских организаций партии (3-й съезд...). Выбранный на совещании сибирский комитет... запретил не только выступления, совместные с буржуазными партиями, проводимые не под лозунгами советской власти, но и выступления в губернских городах вообще, не связанные с одновременными действиями Красной армии... Сибирский Комитет ставил задачей... сделать совершенно непроходимою ту пропасть, которая отделяет... партии с.-р. и меньшевиков от масс... Представитель иркутского Комитета был отозван из Политцентра, и переговоры прервались. Не входя в Политцентр, наша организация готовилась, конечно, принять в восстании самое активное участие.

Прежде всего надо было достать денег. С этой целью решено было потрясти крупные кооперативные организации... Центросоюз, Закупсбыт, Потреб. Об-во служащих Забайк. ж. д. и др. Предложили им дать Комитету «заимообразно», до восстановления сов. власти, но на всякий случай предупредили, что в случае отказа не остановимся перед эксом. Таким способом было собрано до миллиона руб.»... [Борьба за Урал. С. 283—284].

Пол. Центр высказал «искреннее сожаление» по поводу ухода коммунистов и продолжал с ними держать «контакт», причем представитель коммунистов посещал для «информации» заговорщицкие собрания.

Таким образом, в постановке Пол. Ц. заключалось несколько больше, нежели простое замалчивание борьбы с большевиками, как мягко отмечал в связи с «декларацией» автор статей в «Чехосл. Дн.» [№ 231], склонный поддерживать эсеровщину, но враждебный к советчине. Дело было даже не в том, что сибирские эсеры и эсдеки, поднимая знамя «активной борьбы с колчаковщиной», могли сыграть на руку большевиков. Они с самого начала работали против «колчаковщины» рука об руку с большевиками, отвергая формально эту коалицию.

2. Иркутские бои

Подготовительная деятельность П. Ц. протекала в благоприятной обстановке, несмотря на весь правительственный «террор»⁴. Иркутск стал для «революционной» демократии «родным городом». «Легкость атмосферы» — по признанию Ракова — притянула туда чуть не всех сибирских эсеров⁵. И тем не менее восстание задерживалось. В Черемхове, где подняли восстание по предписанию из центра, лишь недоумевали, почему в Иркутске «начало» затягивается. Затяжка объяснялась полной неуверенностью в своих силах.

Тянула и власть. Яковлев доказывал Третьякову, что борьба невозможна, что «против 4500 человек гарнизона, разложенного агитацией... один Щетинкин имел 11 тысяч хорошо организованных партизан при двух десятках пулеметов и двух-трех орудиях». Спасение было как будто бы только в подходе семеновских частей. Для выяснения вопроса о реальности этой помощи Третьяков выехал в Читу.

Перед угрозой прибытия семеновцев и в связи с арестом 22 декабря 17 членов революционного штаба власть наконец решила приступить к ликвидации Пол. Центра⁶. 24 декабря была сделана попытка начать восстание.

Вечером этого дня в казармах 53-го полка, расположенных в Глазковском предместье, которое примыкает к железнодорожному вокзалу и отделяется от города Ангарой, появился шт.-кап. Калашников с приставленным к нему от Пол. Ц. комиссаром Мерхелевым. 53-й полк считался наиболее распропагандированным. Здесь и была провозглашена власть Полит. Центра.

В основу последующего изложения событий я возьму рассказ N, дающий поденную запись. Она наиболее точна по сравнению с другими источниками⁷. Буду этот рассказ дополнять, а иногда и исправлять другим имеющимся материалом. Конечно, представляет интерес освещение, которое дает коммунистическая литература. Ширямов тотчас же вводит в изображение глазковского захвата характерную деталь: в Глазкове орудует одновременно и коммунист Марков, под руководством которого примыкают к восстанию железнодорожные рабочие [Борьба за Урал. С. 285]. Ширямов в другой статье признает, что силы восставших были столь незначительны, что восстание легко было подавить [Последние дни Колчаковщины. С. 26]. Военные власти, по словам N, и отнеслись к этому событию «очень спокойно». Ген. Артемьев передал командование нач. гарнизона Сычеву, который заявил, что «завтра же он все ликвидирует». Успеху в Глазкове содействовало случайное (а может быть, и неслучайное) обстоятельство — 21 декабря ледоходом сорвало понтонный мост, соединявший город с железной дорогой. Гарнизон в городе не примкнул к восстанию, но в силу указанной причины нельзя было двинуться против повстанцев. Чехословаки, владевшие железной дорогой⁸, сохраняли наружный нейтралитет — они получили приказ⁹ своего правительства абсолютно не вмешиваться (de ne pas bouger).

Собравшиеся ночью члены П. Ц. вызвали к себе для переговоров Яковлева. Дело в том, что «штаб» рассчитывал, что события в Глазковском предместье заставят Яковлева с верной ему милицией выступить на стороне П. Ц. Яковлев со своим отрядом особого назначения, составленным из б. красноармейцев, и с милицией решил, однако, держаться нейтралитета¹⁰. Таким образом, П. Ц., потеряв значительную часть штаба (арест 17), остался, в сущности, без армии.

На другой день намерение Сычева неожиданно встретило решительную оппозицию со стороны ген. Жанена. Получив сообщение, что Сычев пустит в ход артиллерию, Жанен заявил, что в таком случае он прикажет чехам обстрелять город¹¹.

Таким образом, оказалось, что полоса, где сосредоточились повстанцы, становилась вообще нейтральной; повстанцы могли развивать свои действия, а гарнизону Иркутска, по справедливому замечанию Гинса, оставалось — или пребывать в осаде, или отступать, или... разлагаться [II, с. 479]. Коммунисты воспользовались благоприятной обстановкой и стали энергично действовать, назвав себя штабом рабоче-крестьянских дружин и разослав гонцов в партизанские отряды с приказом стягиваться в город [Борьба за Урал. С. 288]. Оружием «дружины» были снабжены штабом Политцентра.

В городе контрразведка продолжала творить свое «темное дело». Были произведены новые аресты среди военных руководителей движения. П. Ц. отсрочил выступление на «неопределенное время».

Между тем Яковлев в заседании Правительства выступает с предложением договориться с губернской земской управой, которая-де разделяет точку зрения Правительства на дальнейшую борьбу с большевиками. Для того, чтобы договориться, нужна отставка Верховного правителя. Червен-Водали, заменявший председателя, охотно пошел на переговоры в целях предотвращения кровопролития. «Миролюбие Чер.-Водали, — объясняет N, — объяснялось просто. Чехи заявили П. Центру, что семеновцев в Иркутск они не пустят. И действительно, отряд ген. Скипетрова, посланный на помощь Иркутску, завяз где-то на линии, задержанный союзниками, т. е. чехами. Чехи... умалчивали, что ген. Сыровой дал по линии приказ своим войскам избегать всяких конфликтов с семеновцами в том случае, если они будут поддерживаться японскими войсками».

Вечером 26-го в кабинете председателя Совета министров собрались земцы, городской голова и представители П. Ц.¹² Соглашение, однако, никак не могло состояться из-за вопроса о золоте: «земцы» желали сохранить его в Иркутске, «Совет» министров, соглашаясь на передачу «земству» власти, требовал отправки золота на восток «под охрану союзников, впредь до образования единой общепризнанной власти в России».

27-го утром Сычев получил телеграмму из с. Листвиничного от командира семеновского дивизиона броневых поездов Арчегова: «...двигаемся к ст. Иркутск и давно были бы там, но союзники энергично протестуют.

Вчера весь день не разрешали продвинуться дальше Михалева (30 верст от Иркутска). Силами располагаем... У нас настроение бодрое, у всех желание идти вперед»¹³. Сычев издает приветственный приказ «славным войскам Забайкалья». У защитников города поднимается дух. «Соглашение», пожалуй, и не нужно.

Эти колебания были «не безызвестны» П. Ц. «Чтобы оказать давление, — рассказывает N., — и сделать его (Правительство) более сговорчивым Городская Дума решила произвести вооруженную, но мирную демонстрацию сил, стоящих на стороне Центра. Представители Думы заехали к управляющему губернией, прося его дать приказ милиции и отряду о выступлении на площадь для демонстрации. Зная, что это будет вызов ген. Сычеву, после которого немедленно начнется бой, считая, что это является актом не нейтральным, а активным, Яковлев отказал, и демонстрация не состоялась. Движение пошло другим путем. В 3 часа Яковлев, у которого в то время пили чай главари Центра Ходукин и Алексеевский, сообщил, что начальник его отряда, кап. Решетин, «именем управляющего губернией» приказал двум ротам отряда выступить против гостиницы «Модерн», где находилось правительство. Яковлев поехал их уговаривать. Шел уже бой». N рисует жанровую картину: «...методически стучали пулеметы, а в стороне от боя звонили ко всенощной. Яковлев вышел из саней и пошел пешком. У какого-то забора вдруг остановился и тяжело разрыдался. А позади разрасталось второе декабрьское кровопролитие, которое он тщетно старался устранить»...

В это «отчаянное время» по байкальскому тракту подоспевала на грузовых автомобилях помощь в лице 112 семеновцев. Весть об их прибытии, распространившаяся среди сычевцев, «ожидавших своего конца», подняла их настроение. Но надо было бросить ее и в ряды восставших. Это и было сделано Яковлевым. Офицеры восставших увели тогда свои войска в казармы. «Молча расходились солдаты по казармам, не понимая, почему их именем управляющего то бросают в бой, то отзывают»...

Сам Яковлев еще 25-го подал в отставку, мотивируя свой отказ несогласием с новой ориентацией Правительства на Семенова. Но только 28-го Яковлев фактически осуществил свое намерение, прося Чер.-Водали сообщить Пепеляеву, с которым он был «в особых личных отношениях», что «долг свой он исполнил до конца». В тот же день Яковлев «исчез с группой солдат и офицеров из Иркутска, проклинаемый правыми как глава и организатор восстания, и некоторыми левыми как провокатор, сорвавший выступление 27 декабря своим сообщением о прибытии семеновцев»...

Непонятна вся эта двойственная роль губернского комиссара, эсера, первого председателя «революционного иркутского земства». Его характеристику дает Гинс:

«Безусловно даровитый губернатор, социалист по убеждениям, Яковлев всегда сочувствовал оппозиции и покровительствовал ей. Яковлев — человек тонкий и лукавый. На каторгу он попал за участие в экспроприации, в тюрьме он сочинил кантату с верноподданническим мотивом, в губернаторы попал при Павле Михайлове, а доверием пользовался и у Пепеляева. Правительство всегда относилось к Яковлеву с сомнением, но дорожило им... как представителем левых течений, сближение с которыми всегда являлось предметом вожделений омской власти... Я убежден, хотя и не могу этого доказать иначе, как косвенными уликами, что Яковлев принимал участие в подготовке переворота. Но он не мог сочувствовать передаче власти большевикам, которые никогда не простили бы ему службы Омскому правительству... Ход событий привел к мосту, переброшенному от Омского правительства прямо к большевикам. Поэтому Яковлев 28 декабря счел за благо уйти» [II, с. 485—486].

Двойственность Яковлева (он первый предупредил Пепеляева о заговоре) может быть до некоторой степени понята только в том случае, если предположить, что Яковлев, сочувствующий эсерам, считал их тактику безнадежной и хотел действительно избежать кровопролития¹⁴. И все-таки многое остается неясным и странным. Для проф. Легра Яковлев — вождь иркутского восстания.

Действующим лицом на иркутской арене оставался кап. Решетин, вошедший еще раньше, до восстания, в соглашение с подпольной организацией коммунистов. 28-го утром со своими большевицкими частями (это и была «национальная сибирская революционная армия») Решетин повел из Глазкова наступление на город, но был отброшен. Враги стали на берегах, и так как силы были почти равны, то «борьба затянулась так же, как и в 1917 г., на 9 тяжелых дней»... «»В это время господа иностранные высокие комиссары, — заключает автор иркутской летописи, — сидя в своих вагонах на станции, которую они предусмотрительно объявили нейтральной, наблюдали борьбу, ожидая развязки». 29-го бой продолжается. 30-го сычевские егеря переходят на сторону Решетина, но на следующий день возвращаются назад¹⁵. Судьба части их была печальна — они были перебиты во время перебежки; раненых... никто не хотел убирать. И они замерзали, обращались в комья, которые топорами вырубались по окончании боев... 31-го начался бой с подошедшими семеновцами¹⁶. Бой повел Калашников во главе двух батальонов 53-го полка и пулеметной команды подошедшего партизанского отряда. Успех колебался. В это время железнодорожники остановили броневой поезд Семенова, пустив ему навстречу паровоз. Удачной атакой Калашников захватил 70 чел. пленных. «Иркутское восстание было спасено этой минутой», — говорит обозреватель. Во время боя на правом берегу Ангары сотни иркутян, собравшись у здания университета, с разными чувствами следили за исходом.

— Семеновцы разбиты, семеновцы побежали, — пошла молва по городу. — Исчезли последние надежды на спасение Совета министров, исчезла последняя угроза революционному Иркутску.

— Но что же японцы?

— Ничем не могли помочь...

— Почему же? Союзники опять помешали?

— Нет. Смешно сказать, но их четыре эшелона, следовавших в Иркутск, напугавших чехов и русских, оказались почти с пустыми вагонами.

Поведение семеновцев не совсем понятно — оно как-то слишком пассивно. Швед Эссен, проводивший этот день на вокзале, определяет число их «на глаз» от 1500— 2000 чел.¹⁷ Победоносные реляции «нар.-рев. армии» первый же день боя представляют разгромом семеновцев: «потери убитыми и ранеными велики; у нас один убит и шесть ранены». В чем секрет этого странного отступления и пассивности всех действий? Или у Семенова не было большого стремления спасать колчаковское Правительство, или его помощь встретила слишком большую оппозицию у союзников¹⁸, не всегда пребывавших в состоянии того «странного нейтралитета», о котором говорил в Иркутске Благош сотруднику Р. Т. А. 1 января Благош отмечал в интервью, что семеновцы не были лояльны и не очистили жел. дороги, но чехи выступят только в том случае, если восстание примет «большевицкий характер» [«Из. Р. Т. А.», № 148]. По словам того же Эссена, чехи не скрывали своих чувств: «было ясно видно, что симпатии чехов принадлежали красным»¹⁹. В значительной степени прав Ган, утверждающий, что «нейтралитет» союзников свелся к недопущению семеновцев соединиться с правительственными войсками [Два восстания. С. 174].

1 января разгорелся «самый упорный и самый жестокий уличный бой». «Ухали пушки, трещали в морозном тумане пулеметы и ружья. В первый день нового года брат убивал брата, товарищ товарища, — описывает все тот же современник. — С небывалым ожесточением обе стороны шли друг на друга, добивая раненых, не беря никого в плен. На стороне Решетина дрались даже подростки 14—16 лет; у Сычева их ровесники — ученики кадетских корпусов. Наступление снова и с большими потерями было отбито отчасти и потому, что в бою впервые приняли участие семеновцы, прибывшие с тракта и на пароходе из Листвиничной с Байкала».

Городская милиция продолжала держать нейтралитет; почти аналогичную позицию занимали и казаки. Надо было как-то разрубить узел запутывавшихся событий. На сцену выступают «нейтральные» союзники.

3. Переговоры

По рассказу N, инициатива пришла от ген. Жанена, решившего под влиянием якобы Сырового «кончить затянувшуюся борьбу, приведя обе стороны к миру в пользу П. Ц., представители которого дневали и ночевали в вагоне ген. Жанена». По словам Гинса и в изображении документа, носящего название «Стенографический отчет переговоров о сдаче власти Омского правительства Пол. Центру в присутствии высоких комиссаров высшего военного командования Держав, г. Иркутск (станция). Январь 1920 г.»²⁰, инициатива исходила от «троектории» (так называлось министерство Червен-Водали, Ханжина, Ларионова, несших еще «бремя власти»).

Нам предстоит вновь попасть на представление написанной в торжественных тонах лжеклассицизма трагикомической пьесы, которая разыгрывалась на иркутских подмостках.

Картина первая представляет заседание 2 янв. в вагоне ген. Жанена. Присутствуют высокие комиссары Франции, Англии, представители Соед. Штатов, Японии и Чехии (персонально Монгра, Ходсон, Гаррис, Като, Блос и др.). Ждут прибытия членов Правительства адм. Колчака. Открывается заседание. Жанен указывает на необходимость достигнуть если не соглашения между противными партиями, то, по крайней мере, мира и прекращения кровопролития. Для того чтобы иметь ясное представление о всем происходящем, необходимо выслушать обе стороны.

Като (нервно). О чем они будут просить?

Жанен (раздраженно). О пустяках. Вы можете быть в этом уверены.

Затем Жанен говорит, что «войска Семенова абсолютно не способны защитить свое правительство... Они бы принесли гораздо больше пользы, если бы оставались спокойно в Чите. Здесь же они только мешают движению (железнодорожному)».

Монгра. Но ведь это революционеры портят путь.

Де Латур (маркиз-майор). Потому что там войска Семенова...

Входит Червен-Водали. Речь его носит странный характер в передаче стенограммы Джемса. Она грубо элементарна — очевидно, в целях воздействия на высоких комиссаров... Такая демагогия была, однако, в корне ошибочна. Червен-Водали говорит, что политика Правительства была до сих пор никуда негодной:

«Мы поделились нашими²¹ впечатлениями с адм. Колчаком, но... он... не сделал ничего другого, как только передал власть Пепеляеву. Это обстоятельство поставило нас перед следующей дилеммой: или дать возможность образоваться совершенно реакционному кабинету и отказаться войти в него, или же согласиться и сотрудничать с Пепеляевым, чтобы попытаться по возможности улучшить положение». Лица, прибывшие с юга России, выбрали последнее. Дальше Чер,-Водали излагает политику соглашения с земцами, но последние высказались в пользу соглашения с большевиками. Такая точка зрения была недопустима. «Вы, может быть, думаете, что движение, которое теперь развертывается перед вашими глазами, не что иное, как движение соц.-рев. земства, но мы убеждены, что это не так. Сегодняшнее возмущение направлено к тому, чтобы открыть дверь большевизму». Указывая, что оставшиеся министры намереваются предложить адмиралу передать титул Верховного правителя Деникину, Червен-Водали ставит вопрос: «Может ли Правительство рассчитывать на поддержку в борьбе с возмущением?»

Дипломатические делегаты и военные представители удаляются и затем сообщают, что «не имеют возможности дать окончательный ответ на предложенный вопрос»²². Тогда Чер.-Водали указывает, что остается только просить о посредничестве и об установлении перемирия. Правительство готово принять следующие условия:

«1) Военные действия между обеими сторонами должны быть немедленно прекращены. Чтобы гарантировать исполнение этого первого пункта, город, станция и предместье Глазково будут заняты войсками союзников.

... Союзники... обеспечат свободный проезд на Восток адм. Колчаку, председ. Совета Пепеляеву, министру Устругову и другим военным и политическим деятелям, желающим быть эвакуированными... Будет обеспечена быстрая эвакуация Иркутского гарнизона, который за недостатком подвижного состава отправится форсированным маршем до Байкала, чтобы затем пароходом переправиться до Мысовой. Также будет разрешено Правительству, чиновникам правительств, учреждений и их семьям покинуть область. Кроме того, Союзное Командование обеспечит всему русскому золоту... эвакуацию на Восток. Золотой запас, находящийся в поездах, должен считаться принадлежащим Всероссийскому правительству и, следовательно, не может быть передан никакому частному Правительству, а только представителю всей страны, и все это под охраной междусоюзнических частей и при формальном удостоверении Высоких Комиссаров...

Что касается бумажных денег... можно будет оставить... некоторую часть новой власти, приблизительно... одну десятую...

Мы не желаем и не можем передать нашу Правительственную власть, т. к. считаем себя центральной властью всей России, тогда как здесь составится только областная организация» [с. 13-14].

Ответ «Союзных Комиссаров» гласил:

«Союз. Выс. Комиссары были бы готовы официально предложить услуги для того, чтобы установить отношения между обеими сторонами и, следовательно, прозондировать членов Иркутского Полит. Центра на тот случай, если бы они были готовы начать переговоры с Правительством. Союзн. Представители, однако, считают для себя невозможным распространить свое вмешательство так далеко, а также не могут взять на себя ответственность за исполнение предложенных условий, они должны обсуждаться непосредственно между делегатами обеих сторон».

Запрашивается кап. Калашников. Тот отвечает:

«Хотя мы и располагаем достаточными силами, чтобы достичь хорошего результата при помощи оружия, я присоединяюсь к предложению Г.г. Выс. Комиссаров нам дружественных Держав, сделанному... во имя человеколюбия и чтобы остановить кровопролитие в бесполезной борьбе между гражданами одной страны».

Представители П. Ц., находившиеся в это время в штабе револ. войск, присоединяются к декларации кап. Калашникова и назначают трех делегатов для переговоров.

Таким образом, устанавливается перемирие на 24 часа.

Первое действие закончено.

* * *

3 января.

Делегаты Правительства собираются в поезде ген. Жанена, представители П. Ц. — в поезде Ходсона. Происходит обмен условиями, которые пересылаются со смешной торжественностью в запечатанных конвертах. Ответные условия П. Ц. заключали следующие пункты:

«1) Во время перемирия не должно быть предпринято ни одно военное действие.

2) В настоящее время из Иркутска не могут быть вывезены или эвакуированы имущество и драгоценные предметы Правительства.

3) Пароходы, как и всякая другая национальная собственность, которые были увезены куда-либо Правительством Адм. Колчака, должны быть возвращены.

4) Войска Семенова должны отступить за пределы Иркутской губ.

5) Охрана туннелей и путей от Слюдянки до Иркутска будет поручена и немедленно передана войскам Национ. Революц. армии.

6) Юнкерские школы и все политические организации, принимавшие участие в бою, будут разоружены.

7) Локомотивы и весь подвижной состав Иркутской ж.-д. сети должны остаться на месте.

8) Адм. Колчак должен немедленно подать в отставку.

9) Совет министров должен подать в отставку.

10) Ат. Семенов должен отказаться от всех должностей, которые ему были пожалованы Адм. Колчаком.

11) Политические личности, которые виноваты в настоящей гражданской войне, должны быть переданы Новому Правительству.

12) Все виновные лица должны быть преданы суду» [с. 20—21].

Правительственная делегация просит враждебную партию отказаться от пунктов 11 и 12, указывая, что «Правительство всегда пыталось найти мирный исход; в конфликте всецело виновны восставшие». Представители П. Ц. упорствуют:

«Ответы данные Правительством на 12 пунктов наших условий перемирия, производят впечатление полного отсутствия искренности. Кажется, будто Правительство желает выиграть время, чтобы восстановить свои силы и мобилизовать их в Забайкалье с тем, чтобы продолжать гражданскую войну, от которой уже достаточно страдала страна. Согласно условиям, которые нам предложены, вновь установленная власть с самого начала была бы под угрозой от власти, находящейся в Забайкалье. Не имея достаточно смелости, чтобы с пользой провести задачу демократической реорганизации, которую власть хочет предпринять, эвакуация частей Сибирской армии открыла бы совершенно свободный доступ в страну советским войскам (sie!). К тому же образование Нового Государства в Забайкалье заставило бы новое Правительство капитулировать перед большевизмом. Эти ответы ни в каком случае не могут удовлетворить делегатов Политического Центра» [с. 23].

Так или иначе, в конце концов, делегаты обеих сторон решают все же собраться вместе. Опять идут прения о невывозе ценностей, о недопустимости эвакуации армии, потому что предполагается организовать «буферное» государство и армия должна быть с Правительством («демократическое Правительство», по словам с.-д. Ахматова, «не покидает мысли о борьбе с большевизмом»).

Предложено перемирие продолжить еще на 12 часов.

* * *

4 января.

Налицо представители П. Ц. Члены Правительства отсутствуют. Иваницкий-Василенко спрашивает высоких комиссаров:

«...Мы достаточно сильны, чтобы отбросить реакцию, но мы беспокоимся за то, что может произойти извне. Вот почему мы обращаемся к Вам, г.г. Выс. Комиссары, и надеемся, что Вы дадите нам искренний ответ, обращаясь не только к нам, но и ко всему народу в стране и армии, которые спрашивают Вас, не окажет ли союзное вмешательство в виде союзных войск помощь для спасения умирающего Правительства?» Монгра. Я могу ответить от имени Иностран. Представителей, что иностранные войска сохранят полнейший нейтралитет и не вмешаются в борьбу П. Ц. против настоящего Правительства.

В ожидании членов Правительства заседание не открывается²³. «Это наводит на подозрение относительно соблюдения перемирия», — беспокоится Ахматов. Союзные комиссары смотрят на часы и «качают головою». Врывается новый персонаж в лице какого-то казачьего офицера. Сняв папаху, он произносит довольно сумбурную (во всяком случае, по записи Джемса) речь:

«Я представитель Казачьих Войск... Я пользуюсь этим случаем, чтобы довести до сведения г.г. представителей Полит. Центра, что у меня есть бумага, уполномочивающая меня (...) начать переговоры с вами. Иркутские войска, все время имеющие в виду борьбу с большевиками, были искусственным образом вовлечены к употреблению оружия против земств. Желая покончить возможно скорее эту борьбу, изменнически замышленную Правительством, мы решили, что сегодня в 12 ч. ночи, каково бы ни было принято решение, протрубить сбор всех наших частей и объявить, что мы не желаем больше принимать участия в борьбе. К тому же... мы еще ставим в известность Полит. Центр о следующем: настоящая борьба больше продолжаться не может, продолжение ее только развивает большевизм и возбуждает страсти. На фронте в Канске у нас есть полк, который мы желаем эвакуировать и поставить в безопасное место. Для этого мы обращаемся к Полит. Центру, которому к тому же объявляем, что мы не потерпим никакого вмешательства в наши внутренние дела, решаемые выборными депутатами, избираемыми среди казачьих войск и казачьего народа. Я вам говорю это с согласия Казачьего Круга».

Последние слова произвели «ошеломляющее впечатление» на всех присутствующих... некоторое молчание... Казачий офицер стоит на месте, ожидая ответа и желая подать свое верительное письмо... никто не берет его... Отвечает наконец Ахматов:

«От имени Полит. Центра я прошу Вас передать Казачьим Войскам и Народу, что мы благодарим их за то... что они поняли... свое место. По отношению к ним мы исполним обязательства, которые мы на себя приняли. Они не будут преследуемы, так как они были искусственно вовлечены в борьбу. Мы ручаемся, что оставим неприкосновенным образ демократического исторического Казачьего Правления, который казаки установили у себя уже так давно» [с. 47].

Прибывают наконец члены Правительства, и начинается словопрение о сдаче власти.

Ахматов. Сегодняшнее заседание начинается с большим запаздыванием, перемирие близится к концу, и... ввиду того, что мы вчера обсудили политическую сторону всех вопросов, мы можем сегодня строго ограничиться практическим решением и привести нашу работу к двум пунктам:

1) Акт отречения Адмирала Колчака и отставка министров.

2) Передача власти Полит. Центру.

Я должен Вам, господа, заявить, что Политич. Центр решил ни в коем случае сегодня после 12 часов ночи не продолжать перемирие, и приказ Полит. Центра последовал Военному Командованию о возобновлении военных действий, если от нас не поступит другой приказ до 11 с половиной часов.

Червен-Водали. Позвольте мне спросить по поводу первого пункта. Распространится ли Ваша власть на всю Россию или она будет только в Сибири? Мне кажется, что она скорее местная ввиду своего примитивного характера. Разрешив этот вопрос, мы легче можем приступить к другим. Мы совершенно согласны с Вами относительно адмирала Колчака, и... мы считаем, что созданное им Правительство не может быть восстановлено... тем не менее... идея обшей власти должна быть сохранена. Колчак должен сойти со сцены и одновременно с ним Совет министров. Он же передает Вам всю власть. Оставляя в стороне общую русскую власть, Омское пр-во, передавая все свои права с точки зрения Сибири,... настоятельно желало бы, чтобы власть на всю Россию была бы передана единственному Представителю Русского Объединения — Ген. Деникину. Я уже говорил об этом с моими коллегами, у нас не было достаточно времени в нашем распоряжении для осуществления этого желания. Мне кажется, что и теперь... это очень важно, чтобы не забылась... мысль об единой России. Мы полагаем, что Полит. Центр не таит в своих намерениях никакой идеи сепаратизма и что отделение Сибири лишь временное явление.

Ахматов. Мысль о передаче власти, которая была в руках Адмирала, Ген. Деникину должна быть в настоящее время оставлена. От Адмирала до сих пор не имеется известий. Насколько доходят сюда сведения с Юга, участь Сибири постигнет и территорию Южного пр-ва Деникина. Можно со спокойной душою сказать, что происходит самоликвидация Всероссийского пр-ва, основанного Адм. Колчаком, и только, так как Союзники это Пр-во Всероссийским не признавали. Мне кажется, что Пр-во без территории в гражданской войне не есть Пр-во. Этого... г.г. ... не следует забывать. Образуя Сибирское пр-во, мы не покидаем мысли о Единой России, но у нас совершенно иные способы осуществить это, чем у Вас. Мы желаем произвести объединение всех демократических ячеек, которые составились вокруг советской власти. Они приобретут власть и примут все вместе взятые единую Россию²⁴. Отставка Колчака должна быть полная и совершенная, его министры также должны отказаться от власти в Сибирском пр-ве.

Червен-Водали. Я понял, что власть Омского пр-ва должна быть Вам передана в смысле власти всей России. Что касается Деникина, то не годится отклонять разрешения этого вопроса, он... занимает слишком большое протяжение территории и совершенно очевидно... что наша отставка не может означать его подчинение Вам... Лучше было не затрагивать этого вопроса... [с. 49-50].

Пол. Ц. желает не только ликвидации Правительства в Иркутске, но и преемственной передачи власти на всей территории Сибири.

Червен-Водали. ... Восток в действительности... от нас ускользнул. Было бы логичнее сказать, что мы перестаем существовать... прибавив, что в теории власть должна быть передана сибирск. Наииои. Собранию, которое определит се будущую форму.

Ахматов. По этому поводу мы можем принять решение, которое мы формулируем таким образом: «Власть передается Национ. Собранию, которое будет созвано Полит. Центром или правительственным органом, созданным этим последним и берущим на себя власть до созыва Собрания». Это можно принять при условии, что некоторые другие пункты получат удовлетворение. Самое главное... это отдать в наши руки все ценности, которыми располагает Правительство [с. 57-54].

Нудно тянутся переговоры и неожиданно сразу обрываются. Приходит сообщение, что правительственные войска уже оставили город. Тогда вмешивается Жанен и берет на себя охрану города. Но кап. Калашников успел его предупредить и ввести в город свои войска, — конечно, «по просьбе самого населения».

Переговариваться уже не о чем. Все расходятся, «не подписав ни протокола, ни порядка дня». 11 час. 25 мин. вечера. Делегаты враждебных партий мирно беседуют маленькими группами. Получается впечатление вечера, который заканчивается... Все смеются, даже раздаются шутки... Слышно, как на перроне вокзала расставляются караулы революционных войск... Все эти штрихи зарегистрировала стенографическая запись.

Я думаю, сам читатель даст оценку этого изумительного документа и персонажа, в нем фигурирующего. Только прочитав его целиком, можно понять всю бытовую красочность одной из последних драм гражданской войны. Шутка и смех... могли быть жутким предзнаменованием личной судьбы Червен-Водали.

* * *

В дни «переговоров» при «нейтралитете» союзников в пользу Пол. Ц., при отсутствии активной помощи со стороны Семенова, при своеобразном нейтралитете части русских вооруженных сил дело Правительства, очевидно, уже было проиграно. Это должно было быть ясно «троекратии». Поэтому очень неблагоприятное впечатление производит факт — посылка «Советом» министров 3 января телеграммы Верховному правителю с предложением отказаться от власти в пользу Деникина:

«...Положение в Иркутске... заставляет нас... решиться на отход на восток, выговаривая через посредство союзного командования... перевод на восток антибольшевиикого центра, государственных ценностей и тех из войсковых частей, которые этого пожелают. Непременным условием вынужденных переговоров об отступлении является ваше отречение, так как дальнейшее существование в Сибири возглавляемой вами российской власти невозможно. Совмин единогласно постановил настаивать на том, чтобы вы отказались от прав Верховного правителя, передав их ген. Деникину... Это даст возможность согласить идею единой всероссийской власти, сохранить государственные ценности и предупредить эксцессы и кровопролитие, которые создадут анархию и ускорят торжество большевизма на всей территории. Настаиваем на издании вами этого акта, обеспечивающего от окончательной гибели русское дело. О необходимости обеспечить передачу верховной власти Деникину телеграфировал уже раньше Сазонов» [Последние дни Колчаковщины. С. 162—163]²⁵.

Это был ненужный уже жест. Его возможно объяснить только полной растерянностью иркутской власти и слабой надеждой таким путем воздействовать на ген. Жанена и Сырового совершить ту эвакуацию на восток, о которой говорила вторая половина посланной адмиралу телеграммы²⁶.

Жизнь всегда разбивает утопии. Гинс говорит, что он предупреждал «троекторию», что «заключение перемирия до принятия противником предварительных условий и без получения от союзников письменной гарантии, что они будут поддерживать основные условия, было равносильно предательству» [с. 492]. Гинс утешает себя тем, что фактически «передачи» власти Пол. Ц. не произошло и что «согласия на такую передачу никогда официально заявлено не было». «Политическая смерть, — заключает он, — лучше измены убеждениям»...

По внешности легкую победу П. Ц. дало бегство ген. Сычева. Одна деталь объясняет поведение начальника Иркутского гарнизона. В момент обсуждения в «Совете» министров вопроса о передаче власти Чер.-Водали вызвал Сычева и заявил ему, что Правительство уже решило сдать власть [Гинс. II, с. 496]. Сычеву после этого ничего не оставалось более, как отдать приказ о стягивании остатков войск в определенное место для отступления: ведь «виновники» борьбы подлежали ответственности.

Отступление остатков сычевского гарнизона сопровождалось вывозом арестованных раньше участников восстания в количестве 31 человека²⁷. Попав позже в руки отряда ген. Скипетрова, они, как сообщалось, погибли ужасной смертью. Эту гибель сделали демагогическим средством агитации против Колчака. Парижская «Pour 1а Russie», не колеблясь, приписала и здесь ответственность лично Верховному правителю: он взял из Иркутска «заложников» и передал их Семенову, а проф. Легра не только отметил эту ответственность в дневнике (это было бы еще понятно), но и через 10 лет твердо стоит на своей позиции. (При чем здесь Колчак, изолированный и фактически «арестованный» в Нижнеудинске?) В действительности это было, конечно, одним из безумий гражданской войны, вызванным чувством мести со стороны тех безответственных, огрубелых и примитивных людей, которых было так много в Сибири. «Садический разгул агентов забайкальского атамана предрешил судьбу адм. Колчака», — констатирует Парфенов, но никто, кажется, потом не поднимал голоса протеста против разгула появившегося в Иркутске партизанского отряда Каландарашвили, который жестоко расправлялся с учениками кадетских корпусов, участвовавшими в боях.

Обстановка, при которой произошла забайкальская расправа, может быть, даже снимает долю ответственности за нее и с непосредственных начальников семеновских отрядов. После конфликта 1 января с чехами (на ст. Байкал семеновские солдаты были обстреляны чехами из пулеметов) семеновцы прервали движение на жел. дороге (сделали это, возможно, и не семеновцы). Для чехословаков перерыв пути был зарезом. Они потребовали очищения Кругобайкальской жел. дор. от семеновских войск. Такой ультиматум был предъявлен Семенову через японцев Дипломатическим корпусом.

За ультиматумом последовало 8 января насильственное разоружение отряда Скипетрова, причем, по извещению Пол. Ц. [«Бюллетень,» № 7], операциями против семеновских войск на Байкале руководил сам ген. Жанен. В такой обстановке и произошло убийство «заложников» 6 января — перед этим были частично неожиданно разоружены отдельные семеновские части. Между тем само разоружение официально мотивировалось только фактом убийства заложников²⁸. Специальная комиссия, организованная 13 января П. Ц. и расследовавшая (при участии представителей военных миссий: французской, британской, чешской и японской) условия гибели «заложников» на ледоходе «Ангара», установила, что «зверское убийство на Байкале было произведено по распоряжению начальника читинской контрразведки Черепанова». По сведениям комиссии, было убито 31 чел.: 13 соц.-рев. максималистов, 6 коммунистов-большевиков, остальные — сторонники Пол. Ц. Среди погибших были так много сделавшие в первый период борьбы с большевиками члены У. С. эсеры П. Михайлов и Б. Марков²⁹. Убийства задевали самолюбие Жанена, потому что он до некоторой степени гарантировал безопасность арестованных (обращение П. Ц. к комиссарам иностранных держав [Последние дни Колчаковщины. С. 179]). Это не помешало генералу с некоторым удовлетворением при переговорах с П. Ц., требовавшим выдачи виновных в расправе (они были арестованы чехами), заявить: «Не будь меня, эти люди были бы в Чите. Надо сделать так, чтобы преступники получили надлежащую кару возмездия. Это надо обсудить в военных союзных миссиях»...

Но в действительности «отцы крестные» новой власти стремились только поскорее уехать из злосчастного Иркутска. «Содружество союзных армий, — говорит Грондиж, — распалось вследствие падения Омского правительства. Они разбились на рассеянные национальные группы, каждая из которых, обуреваемая страхом запутаться в сибирских препятствиях, пыталась с этого момента бежать из Пандемониума на свой страх, не взирая на соседа» [с. 548]. Дополняет картину Гинс описанием иркутской обстановки:

«Едва только закончилась катастрофа, как загудели гудки, ожила станция, зашевелились эшелоны. Спешно, один за другим, мчались на восток поезда иностранных представителей, грузились миссии, эвакуировались иностранные подданные, как будто бы новая власть, народившаяся при благожелательной поддержке иностранцев, была им врагом, а не другом... Некоторые иностр. эшелоны оказывали гостеприимство отдельным политическим деятелям. Вывезли многих американцы, кое-кого из офицеров — французы, но больше всего, целыми поездами, вывозили русских японцы» [II, с. 502].

4. «Волею народа»

«Власть Российского правительства адм. Колчака, власть реакции, сметена волею восставшего народа», — торжественно вещало сообщение П. Ц. 5 января [Последние дни Колчаковщины. С. 175]. «Народные массы встретили свержение колчаковского ига восторженно», — добавляют официальные «Известия Инф. Бюро» [№ 2]. Неофициально итоги подводились иные. «Вечером 5 января у одного из местных эсеров, — рассказывает N, — был обед, на котором присутствовало большинство «центропупа» (так окрестила демократия новую власть с первого дня ее существования). «Итак, вы власть, — сказал один чех, присутствовавший на обеде. — Надолго?» — «Не знаем сами», — откровенно кто-то ответил из членов». Власть перешла «ко всему народу», власть «должна быть устроена самим народом». Но так как в условиях «переживаемой действительности и непрерывающейся борьбы с темными силами реакции» не было возможности «скоро созвать орган, вполне и совершенно выявляющий народную волю», Пол. Ц. объявил 5 января созыв на 12-е «Временного Совета сибирского Народного Собрания», которому и обещал передать власть по его сформировании. В состав Временного Совета должны были войти: 8 членов от Пол. Ц.; 6 членов, избранных от земства, 3 от городских самоуправлений, 3 от кооперации, 3 от «трудового крестьянства», 3 от «проф. раб. объединений» [Последние дни Колчаковщины. С. 176]. Чрезвычайно характерно, что обещанное раньше казачье представительство совершенно исчезло.

Одновременно, очевидно, той же «волею народа» создавались городские и уездные следственные комиссии для рассмотрения дел о лицах, арестованных в период свержения власти Правительства Колчака во внесудебном порядке, а равно для производства, в случае неотложной необходимости, в связи с происшедшим государственным переворотом, новых арестов и обысков в том же порядке. Следственные комиссии получили право освобождать «задержанных без достаточных к тому оснований, за исключением лиц, занимавших «ответственные должности» или видное положение в органах свергнутой власти» [там же. С. 177-178].

П. Ц. уведомил представителей иностранных держав, что власть низвергнута «в значительной части не занятой советскими войсками Сибири» народным движением «под лозунгом демократической государственности». По привычке деятели П. Ц. спешат надеть тогу самого «последовательного демократизма», которая так мало подходила ко всей их деятельности, и заявить:

«...B этой борьбе с пережитком автократического строя П. Ц. и объединенная им демократия не ищут вооруженной помощи извне, считая недопустимым и пагубным для самой идеи истинно демократической государственности вмешательство иноземных сил в разрешение внутренних конфликтов, переживаемых страной и народом. Однако П. Ц. должен констатировать, что иностранные правительства... проводят политику систематического и последовательного вмешательства, нарушая суверенитет страны... Одним из фактов, грубо нарушающих суверенные права русского народа, является нейтрализация жел.-дор. линии... При этом сама форма нейтрализации выражается в систематическом препятствовании... оперативным действиям Народной армии П. Ц. и в предоставлении свободы ат. Семенову и его наемным войскам в борьбе с демократией...

...Усматривая в политике союзных держав стремление насильственно навязать России чуждый народному правосознанию антидемократический строй, П. Ц. настаивает на немедленном прекращении гибельной для страны поддержки реакционных отрядов... всякую политику вооруженного вмешательства со стороны иностранных держав он будет рассматривать как объявление войны русской демократии... [Последние дни Колчаковщины. С. 174].

Вся эта помпа была какой-то «демократической» забавой.

Фактические союзники П. Ц. в иркутских боях считали, что воля-то народа у них, но временно полагали нужным еще сохранить состояние «вооруженного нейтралитета». Это с самого начала создало в Иркутске двоевластие. Посылая своих представителей во Врем. Сов. Нар. Упр., губернский совет проф. союзов доводил до сведения П. Ц., что «единственной твердой, выражающей волю трудящихся формой власти является советская конституция, осуществляющая диктатуру пролетариата и крестьянства». Совет посылал своих представителей «с наказом о скорейшем осуществлении советской конституции как обязательной победы над реакцией и замены ею власти П. Ц.» [там же. С. 190].

В манифесте к населению П. Ц. говорил: «Власть П. Ц., власть гражданского мира, предпринимает немедленные шаги к установлению перемирия на советском фронте и начинает переговоры с советской властью» [Борьба за Урал. С. 289]. С этой целью в Ревсовет 5-й Советской армии в Томск была отправлена особая делегация во главе с меньшевиком Ахматовым, к которому должен был присоединиться ведший в Красноярске переговоры с.-р. Колосов³⁰. С делегацией ехал коммунист Краснощекое. Делегация должна была достигнуть признания со стороны большевиков «буферного» демократического государства и заключить совместный союз для борьбы с реакцией.

Пока велись переговоры в Томске, иркутские коммунисты открыто собирали свои силы. Положение П. Ц., по мнению иркутского коммуниста Ширямова, почти с первого же дня ничем не стало отличаться от положения только что свергнутого Правительства:

«Почти вся область была уже советской, и только Иркутск должен был занять выжидательную политику, вследствие присутствия в городе чехов и союзников... Мы поставили себе две цели: добиться Созыва совета раб. деп. и создать для него вооруженную силу, достаточную для отпора чехам... Опираясь на дружины, мы с первого же дня восстания легализировали свою работу. Объявили запись в партию, с 7 января стали издавать газету «Сиб. Правда»... «Сиб. Пр.», резко нападая на Полит. Центр, открыла кампанию за Советы и вызывала ежедневные запросы чехов Политцентру о ее правах на существование... Политцентр вынужден был принять это требование (созыв Совета р. д.), была образована специальная избирательная комиссия, и созыв Совета был назначен на конец января. Одновременно шло накопление наших вооруженных сил... Спешно проводились новые формирования, к Иркутску были подтянуты некоторые из партизанских отрядов; один из них, отряд Каландарашвили, стоял под самым городом. Еще в дни восстания к нам присоединились левые эсеры. Они занимали в армии и в штабе Политцентра ряд командных должностей; при их посредстве ни одно распоряжение штаба не ускользало от нашего внимания. Мы стремились собрать вокруг себя достаточно сил для борьбы за советы, не против Политцентра, который никакой силы не представлял, а против чехов... В сущности, с первого же дня после занятия города и широковещательного манифеста Политцентра началось и его разложение. Вступить в пего мы отказались, но представителя комитета послали с мандатом «присутствовать на заседаниях с информационной целью» [Борьба за Урал. С. 290—291]³¹

Центр. Ком. партии с.-р. успел принять постановление, в котором выражалось «глубокое моральное удовлетворение» по поводу происшедших событий. Московские руководители партии усматривали «в них осуществление в жизни решения IX Совета партии — перенести центр тяжести борьбы против контрреволюции на территорию этой последней, взрывая ее изнутри и борясь против нее не под знаменем большевиков, а самостоятельно и независимо от них, в первых рядах самого восстающего народа». ЦК «горячо» приветствовал «товарищей, сумевших выполнить долг чести партии по отношению к Сибири и к Правительству Колчака, предательски задушившему в Поволжье (?), Урале и Сибири дело Учредительного Собрания». В то же время ЦК одобрял «примирительную тактику по отношению к наступающим большевицким силам» и возлагал «всю ответственность за дальнейшие внутренние смуты и роковые международные осложнения... всецело на совесть безответственных диктаторов правящей партии» [постановление 28 января. — Последние дни Колчаковщины. С. 187-188].

Когда принято было только что процитированное постановление, «социалистического» правительства в Иркутске уже не существовало. За время своего кратковременного функционирования оно успело лишь в области экономической принять ассигнование на покрытие расходов по организации восстания Пол. Центра (10 1/2 млн руб.) и Воен. Соц. Союза (2 '/₂ млн), объявить врагом народа Верховного правителя и восстановить смертную казнь³², причем в законопроекте о военно-полевых судах наказанию до смертной казни включительно подлежали виновные в нападении на жел. дор., на места заключения, в убийствах и т.д. [«Бюл. П. Ц.», №9, 17 января].

Примечания к главе третьей:

¹ С.-р. «Воля» позже [1 января 1928 г.] сообщает, что краевым комитетом была выбрана пятерка для диктаторского руководства всей партийной работой на время подготовки и проведения восстания.

² Спрашивается, каким образом мог Зензинов 17 января 1920 года в «Pour la Russie» [№ 12] категорически заявлять о лживости телеграммы Колчака, будто бы эсеры в Иркутске хотят мира с большевиками. Зензинов писал: «имя партии» с.-р., которая «первая (?!) подняла знамя борьбы против большевизма», гарантирует от подобного шага. Такой телеграммы в эти дни Колчак, конечно, давать не мог в тех условиях, в которые он был поставлен. Надо думать, что здесь имеется в виду или сообщение Червен-Водали 26 декабря о том, что «эсеровщина только прикрытие большевизма», или с запозданием проникшая в печать телеграмма Сукина 20 ноября, в которой говорилось, что лозунгом противоправительственного движения является «начатие мирных переговоров с большевиками». Зензинов в то время проявил лишь неосведомленность и непонимание своих партийных единомышленников в Сибири. Краковецкий, напр., в своем «покаянном» письме [«Сиб. Огни», 1922, № 1, с. 189] усиленно подчеркивает, что, принимая участие совместно с коммунистами в двух восстаниях, он держался коммунистических взглядов уже в 1919 г.

³ Экономическая платформа заключала, между прочим, пункт о «коллективизации тех отраслей промышленности, которые могут быть обобществлены при настоящем уровне... народного хозяйства», и о регулировании земельных отношений на основе закона о земле Учр. Собр. По поводу этой декларации «Чехосл. Дн.» [№ 231] писал: «Мы серьезно сомневаемся в том, что Сибирь в данный момент является зрелой для чисто социалистического правительства». Чешский орган указывал представителям российской «революционной демократии» на то, что конструкция классового представительства, намечаемого ими, противоречит представлению о демократии.

⁴ Достаточно прочитать отчет об «очередной субботке» в клубе Патлых 6 декабря, на которой собравшейся публике была доложена «живая газета» № 3. Это было сплошное издевательство не только над властью, но и над неудачами на фронтах [доклад контрразв. отд. — Последние дни Колчаковщины. С. 70].

⁵ Раков объясняет эту «легкость атмосферы» деятельностью Яковлева и промежуточным (!!) географическим положением Иркутска между Колчаком и Деникиным.

⁶ О готовящемся восстании знали решительно все, говорили и об участниках заговора вплоть до раскрытия псевдонимов (Йог. Фауст — Пав. Михайлов).

⁷ События довольно точно изложены также у Гинса.

⁸ По словам Гинса, все пароходы через Ангару находились также в руках чехословацкого отряда.

⁹ Интервью чешского представителя в Марселе [«Matin», 16 июня 1920 г.]. Гинс в декабрьской телеграмме Колчаку не так определенно рисует местную чешскую политику: «Чехи, понимая безвыходность положения, не желая воевать, мечутся между эсерами и большевиками, боясь активных действий, но опасаясь, в случае бездействия, попасть под иго анархии или оказаться лицом к лицу с большевиками. Их выступления типичны: они выражают полное недоверие к тому, что существующая власть способна остановить напор большевиков и уберечь страну от анархии. Отсюда их колебания между преобразованием власти и миром с большевиками» [Последние дни Колчаковщины. С. 126]. В. Иванов, со слов д-ра Гербека (пом. ред. «Чехосл. Дн.»), говорит, что Калашников накануне переворота имел с ним совещание [«В гражданской войне», № 76].

¹⁰ N сообщает, что поздно ночью к Яковлеву явился «представитель большевицкого штаба» Михайлов, который просил Яковлева гарантировать безопасность политических заключенных. Яковлев дал такую гарантию, а взамен получил слово, что при переходе власти к советам ни солдаты, ни офицеры отряда и милиции не будут преследоваться за прошлую борьбу с большевиками. Михайлов с своей стороны утверждает, что с просьбой прислать представителя для переговоров обратился в иркутский Комитет коммунистов сам Яковлев.

¹¹ Дюбарбье объясняет это стремление чехов сохранить вокзал «нейтральной зоной» желанием обеспечить себе эвакуацию [с. 442].

¹² Губернское земство было «целиком эсеровское». Меньшевики называли его «с.-р. вотчиной» [Раков].

¹³ Б. И. Элькин, опубликовавший этот документ (из собрания «Кабинета русской культуры» в Берлине) в «Голосе Минувшего», приводит и телеграмму «Чехосл. Дн.» 28 декабря о какой-то семеновской части, находившейся будто бы на иркутском вокзале и частью сдавшейся повстанцам, а частью разбежавшейся. Автору представляется это сообщение «непонятным». Оно просто неверно.

¹⁴ По словам Ширямова, в середине еще декабря иркутский Комитет большевиков получил через жену одного из партийных работников, Масину-Янсон, предложение от Яковлева командировать для переговоров с ним представителя Комитета. Им был Ширямов. «Предупредив меня, — рассказывает последний, — что он был, остается и останется навсегда непримиримым врагом советской власти, он сказал, что считает не только дело Колчака проигранным и дни его власти сочтенными по минутам, но и глупой и наивной попытку эсеров захватить власть. Он не верил в успех восстания, но, если бы даже оно удалось, — ясно, что это была бы власть «на час». Комитет, рассмотрев предложение Яковлева о гарантии, что его помощники не будут преследоваться советской властью, постановил: «Никаких дальнейших переговоров с Яковлевым не вести» [Последние дни Колчаковщины. С. 25-26]. В дни восстания, однако, переговоры возобновились.

¹⁵ «Их убедили в казармах, — говорит Гинс, — что переворот даст мир. Но, когда революционный штаб предложил им занять передовую линию, они опять перебежали» [II, с. 488]. Возможно, что на это решение повлияло и прибытие семеновского отряда.

¹⁶ Оперативная сводка «нар.-рев. армии» исчисляет эту помощь в 600 чел [Последние дни Колчаковщины. С. 171].

¹⁷ Zwischen der Ostsee und dem Stillen Ozean.

¹⁸ Именно этим давлением Дюбарбье объясняет отход семеновцев [с. 143].

¹⁹ На глазах очевидца-шведа застрявшие семеновцы были выданы противнику.

²⁰ Издан в Харбине 1921 г. На издании имеется пометка: «Стенографировано Эд. Джемсом». Кто же этот Джемс? Принимая во внимание присутствие при переговорах майора Марино, можно думать, что стенографист — один из его агентов.

²¹ Речь идет о впечатлениях тех общественных деятелей кадетского лагеря, которые прибыли с Юга.

²² Гинс отмечает своеобразную черту в поведении Жанена. Он заявляет протест против назначения Каппеля без предварительного договора с ним как с командующим союзными войсками [II, с. 498]. Если союз не разорван, очевидно, ген. Жанен пренебрег первейшими своими обязанностями. Большевицкие историки видят в нейтралитете союзников фактическую поддержку восставших [Субботовский. С. 168]. Во всяком случае, было ясно, что союзники не поддерживают больше Колчака [Кроль]. Не далека была от истины Гришина-Алмазова, писавшая в своих воспоминаниях [харбинский «Русский Голос», февраль 1921 г.]: «Кап. Калашников со всеми его недисциплинированными частями не посмел бы шевельнуть и пальцем при одном лишь твердом заявлении со стороны иностранного командования».

²³ Это опоздание Дюбарбье объясняет переговорами Правительства с представителями Семенова в поезде высокого английского комиссара [с. 144]. Члены Правительства свое запоздание объяснили сильным туманом на Ангаре.

²⁴ Эту тактику Ахматов более подробно изложил в предшествовавшем заседании: «Антибольшевицкие массы скорее склонны оставаться пассивными. Если нам удастся сообщить русскому крестьянину и солдату в советских войсках о том, что мы делаем на территории, не занятой ими... если они узнают, что мы даем народу истинную демократическую власть, к чему мы стремимся, и их победоносное наступление перейдет в колебание и замешательство... [с. 34].

... Мы хотим привлечь симпатию масс с обеих сторон фронта, применив к исполнению два принципа: 1) переход к чисто демократической конституции; 2) дать всем возможность передохнуть для преобразования армии и страны. Между временем мы предпримем мирные переговоры с Советской Россией, и солдаты будут знать, что перед ними та демократия, против которой им нет смысла воевать. Войска, взявшие Омск, составлены из уральских и пермских крестьян, которые были Вами обмануты. Они, однако, не большевики, и, зная, что мы либералы и что колчаковский царизм больше не существует, они начнут колебаться, их дух ослабеет, нам будет время вздохнуть. Вам, может быть, кажется это высокой фантазией, и Вы предпочитаете ехать к Семенову» [с. 37].

²⁵ Это обращение Сазонова 2 января я нашел пока только у Грондижа; дело идет, очевидно, о кооператоре Сазонове. Обращение Сазонова заканчивалось: «Кончайте ненужное кровопролитие, покиньте власть и передайте восстановление России именем народа». «Что иное выражает эта тирада, — добавляет от себя Грондиж, — как не констатирование слабости Правительства, которому нанесен в спину удар кинжалом» [с. 545]. Автор прав в этой оценке. И приходится лишь пожалеть, что Сазонов поддался настроениям, изменил своей последовательной линии поведения и проявил слабость в такой тяжелый для Колчака момент. Точно ли, однако, Грондиж передал обращение Сазонова?

²⁶ Может быть, влияло и сознание того, что при «злобном» отношении к адмиралу [Гинс. II, с. 497| без такого отказа нельзя будет гарантировать выезд Колчака. Последний прислал согласие на отречение в Верхнеудинске.

²⁷ «Роur 1а Russie» |№ 19, 6 марта] исчисляла число «заложников» в 80 человек — цифра, никем другим не устанавливаемая.

²⁸ Дюбарбье отмечает, что семеновцами был обстрелян поезд французской военной миссии [с. 146]. Возможно, это и послужило причиной энергичных действий ген. Жанена. Впоследствии чешские писатели отмечали, что, ликвидируя семеновские войска, они уничтожали опасность, которая с этой стороны грозила сибирской демократии [Штейдлер. Ceskosl. hnuti. С. 106].

²⁹ Отчет комиссии напечатан в сб. «Борьба за Урал». С. 368—

³⁰ Переговоры изложены Смирновым в журнале «Сиб. Огни» [1927, № 5] и в органе всесибирского с.-р. краевого комитета «Воля» [№ 2].

³¹ Характерно, что уже 8 января главнокомандующий Северо-Восточным фронтом советских войск Зверев доносил в Москву Совнаркому: «Колчак арестован, находится в надежных руках... Совет министров в полном составе в наших руках... В Иркутске образовалась единая социалистическая партия, стоящая на защите платформы советов» [Последние дни Колчаковщины. С. 172].

³² Только трое из членов Совета Нар. Упр. — в числе их Патушинский, — по словам Гинса, голосовали против смертной казни [II, с. 543].

1. Выдача

В иркутские дни Верховный правитель, оторванный от армии и Правительства, беспомощно прикованный к своим литерным поездам, находился в Нижнеудинске. «Я задерживаюсь в Нижнеудинске, где пока все спокойно, — телеграфирует он 27-го Каппелю. — Чехи получили приказание Жанена не пропускать даже моих эшелонов в видах их безопасности» [Последние дни Колчаковщины. С. 170]. «Адмирал жестоко страдал морально, — говорит сопровождавший Колчака ген. Занкевич, — от постоянных недоразумений с чехами в продолжение своего пути, начиная со ст. Тайга» [«Белое Дело». II, с. 149]. Отношение к поезду Верховного правителя России «казалось издевательством» — так характеризует положение Гинс [III, с. 53І].

Каковы бы ни были перспективы будущего, все же Колчак оставался еще «Верховным правителем». Это само по себе обязывало к некоторому, по крайней мере, такту со стороны иностранцев на чужой территории. К сожалению, такого такта соблюдено не было, как свидетельствует хотя бы обращение ген. Сырового, объясняющее «братьям» причины недоразумений на жел. дорогах. Упоминая, что эвакуация чехословацкого войска была решена еще 28 августа, «совершенно независимо от положения на Сибирском фронте», Сыровой говорил, что «десяток русских эшелонов, отходящих в паническом страхе из Омска по обоим путям, грозили прервать не только планомерное проведение нашей эвакуации, но завлечь нас в арьергардные бои с большевиками». Пришлось отказаться от первоначального намерения проводить «свою и русскую эвакуацию с русскими властями».

«Поэтому я распорядился остановить отправку эшелонов на линии от Николаевска на восток, пока не пройдут наши эшелоны в первую очередь, только таким образом мы выбрались оттуда. Это нисколько (?!) не повредило движению поездов по отправке на фронт и для снабжения. Между задержанными очутился и адмирал Колчак со своими семью поездами и стал жаловаться союзникам и Семенову на наше войско... Ген. Каппель даже вызвал меня на дуэль, будто за оскорбление, нанесенное Сибирской армии, задержанием поездов Колчака и других беженцев¹. Не отвечаю на этот вызов, как следовало бы, единственно ввиду тяжелого душевного состояния ген. Каппеля»... Касаясь угрозы Семенова, Сыровой заключал: «Наше войско не позволит... чтобы его возвращение на родину кто бы то ни было подвергал опасности» [«Наш счет». С. 23—24].

На рядовую войсковую массу ничего не могло произвести большего впечатления, чем угроза помешать эвакуации. Отсюда растет враждебность к адмиралу. Молва усиленно муссирует несуществующие приказы Колчака о взрыве байкальских туннелей (молву повторяет и сам Жанен) и о проверке имущества чехов во Владивостоке².

Многие подробности предпоследней как бы страницы жизни Колчака еще не ясны, так как мы не знаем во всех подробностях закулисной стороны. Но стоустая молва, мало, конечно, считавшаяся с фактами, подогревала и так уже достаточно разгоряченную атмосферу.

Только быстрый приезд Колчака в Иркутск мог бы спасти если не дело, то, во всяком случае, жизнь адмирала.

В этом отношении Грондиж прав [с. 533]. Вместо этого началось длительное двухнедельное «нижнеудинское сидение», причем Колчак, фактически арестованный, в последнее время почти был отрезан от внешнего мира, получая случайную информацию от чехословацкой стражи. Для этой страницы, которую нам надо вписать в биографию Колчака, мы имеем довольно хороший источник — подробное показание ген.-квартирмейстера Занкевича, напечатанное в кн. II «Бел. Дела»³. Когда адмиральский поезд прибыл в Нижнеудинск (станция была занята чешской пехотой и артиллерией), явился командир чешского ударного батальона майор Гассек с заявлением, что, по распоряжению штаба союзных войск в Иркутске, поезд адмирала и поезд с золотым запасом должны быть задержаны до дальнейшего распоряжения и что он намерен разоружить конвой адмирала. После протеста Занкевича майор Гассек, получив дополнительные инструкции от Жанена, сообщил, что:

1. Поезда адмирала и с золотым запасом состоят под охраной союзных держав.

2. Когда обстановка позволит, поезда эти будут вывезены под флагами Англии, Ссверо-Амсриканских Соединенных Штатов, Франции, Японии и Чехословакии.

3. Станция Нижнеудинск объявляется нейтральной. Чехам надлежит охранять поезда адмирала и с золотым запасом и не допускать на станцию войска вновь образовавшегося в Нижнеудинске Правительства.

4. Конвой адмирала не разоружать.

5. В случае вооруженного столкновения между войсками адмирала и нижнеудинскими разоружить обе стороны; в остальном предоставить адмиралу полную свободу действий. Последний пункт ясно указывал, что союзники уже не рассматривали адмирала как Верховного правителя.

«Одновременно с этим майор Гассек, — продолжает Занкевич, — передал мне телеграмму ген. Лохвицкого на имя адмирала, в которой ген. Лохвицкий советовал адмиралу приостановить дальнейшее движение в Иркутск». (Вскоре по оставлении Омска ген. Лохвицкий был послан адмиралом в Иркутск с поручением организовать войска Иркутского гарнизона [с. 150—151].)

Таким образом, как будто выходит, что задержка поезда объяснялась заботами о безопасности адмирала. Что в действительности это было далеко не так, показывает выше цитируемый отчет уполномоченного Пол. Цен. Алко: «Остановить местными силами движение эшелона Колчака (Алко сообщал фантастические сведения о размерах его) возможности не представлялось, пропустить же его в тыл обложившим Иркутск революционным войскам было недопустимо. Пришлось повести дипломатические переговоры с чехами, пригрозив разрушением линии дороги, на предмет остановки его в Нижнеудинске» [Последние дни Колчаковщины. С. 166]. Мы видим, что Гинс совершенно точен в своих воспоминаниях, когда утверждает, со слов одного из офицеров колчаковского конвоя, что силы «нижнеудинской республики» были столь слабы, что один конвой адмирала мог бы справиться с «республикой», если бы чехословаки не закрыли доступа в город [с. 512]⁴. Поезд адмирала свободно мог бы двигаться вперед. Совершенно непонятна при таких условиях речь ген. Жанена, обращенная к Червен-Водали, при иркутских переговорах. По стенографической записи Джемса, Жанен спрашивал Ч.-Водали, имеет ли он какие-либо сведения, касающиеся адмирала:

«Третьего дня я получил от чешского коменданта из Нижнеудинска телеграмму, где говорится, что в этом городе объявлена республика. Эта республика хотела потребовать от адмирала его отречения и передачи всех ценностей, имеющихся в его распоряжении, новым местным властям, за исключением золота, которое должно быть передано сюда главному революционному Правительству... Возможно, что уже поздно говорить с адмиралом, так как, вероятно, ему уже предъявлен ультиматум от представителей республики в Нижнеудинске. Во всяком случае, Господа Высокие Комиссары решат, что возможно сделать. Имейте только в виду, что положение уже не то, что было неделю назад...» [«Отчет», № 9—11].

Или Жанен необычайно плохо был осведомлен, или он был чрезвычайно неискренен.

Охраняющие адмирала чехи действительно получили новую инструкцию: «Если адмирал желает, он может быть вывезен союзниками, под охраной чехов в одном вагоне, вывоз же всего адмиральского поезда не считается возможным»⁵.

Это новое распоряжение, как говорит Занкевич, поставило адмирала в чрезвычайно трудное положение:

«В поезде адмирала находилось около 60 офицеров (конвой, штаб, чиновники) и около 500 солдат конвоя. Ясно, что разместить всех этих людей в одном вагоне возможным не представлялось. Ясно также, что адмирал, человек в высшей степени благородный, не мог бросить своих подчиненных на произвол судьбы.

По приказанию адмирала, мною была послана высокому комиссару Японии, г-ну Като, телеграмма приблизительно такого содержания: «Адмирал настаивает на вывозе всего поезда, а не одного только его вагона, так как он не может бросить на растерзание толпы своих подчиненных. В случае невозможности выполнить просьбу адмирал отказывается от вывоза его вагона и разделит участь со своими подчиненными, как бы ужасна она ни была».

Тогда, — продолжает Занкевич, — возникла мысль искать спасения в походе в Монголию. Адмирал был горячим сторонником этой идеи. Я должен был принять на себя начальствование этой экспедицией. Переговорив конфиденциально, по поручению адмирала с майором Гассеком, я получил от него заверения, что со стороны чехов никаких препятствий нашей экспедиции сделано не будет; мало того, чехи дали нам сведения о силах большевиков, занимавших тракт, в предвидении нашей попытки пробиться в Монголию. Адмирал глубоко верил в преданность солдат конвоя. Я не разделял этой веры, тем более что большевики Нижнеудинска засыпали конвой прокламациями, требуя его перехода на их сторону. Адмирал собрал чинов конвоя и в короткой речи сказал им, что он не уезжает в Иркутск, а остается здесь, предложил желающим остаться с ним, остальным он предоставляет полную свободу действий. На другой день все солдаты конвоя, за исключением нескольких человек, перешли в город к большевикам. Измена конвоя нанесла огромный моральный удар адмиралу, он как-то весь поседел за одну ночь. Решено было пробиваться в Монголию с одними только офицерами. Поздно вечером я собрал старших офицеров в вагоне адмирала, чтобы отдать распоряжения для похода, который был решен на следующую ночь. Когда распоряжения были отданы и я уже хотел отпустить офицеров с разрешения адмирала, один из старших морских офицеров (моряки обслуживали броневик, охранявший поезд адмирала) обратился к адмиралу со словами: «Ваше высокопревосходительство, разрешите доложить». — «Пожалуйста». — «Ваше высокопревосходительство, ведь союзники соглашаются Вас вывезти?» — «Да». — «Так почему бы Вам, ваше высокопревосходительство, не уехать в вагоне; а нам без Вас гораздо легче будет уйти, за нами одними никто гнаться не станет, да и для Вас так будет легче и удобнее». — «Значит, вы меня бросаете», — вспылил адмирал. «Никак нет, если Вы прикажете, мы пойдем с Вами».

Когда мы остались одни, адмирал с горечью сказал: «Все меня бросили». После долгого молчания он прибавил: «Делать нечего, надо ехать». Потом он сказал: «Продадут меня эти союзнички». Я ответил адмиралу, что отданные союзниками до сего времени распоряжения не дают оснований для таких предположений, но что, если у него есть сомнения, я самым настойчивым образом советую ему этой же или ближайшей ночью переодеться в солдатское платье и, взяв с собою своего адъютанта, лейтенанта Трубчанинова, скрыться в одном из проходивших чешских эшелонов. (Эвакуировавшиеся чехи беспрепятственно принимали и вывозили в своих эшелонах спасавшихся от большевиков наших офицеров.) Для большей верности я предлагал адмиралу в течение 48 часов скрывать от всех его исчезновение. Адмирал задумался и после долгого и тяжелого молчания сказал: "Нет, не хочу я быть обязанным спасением этим чехам"» [с. 151—152]⁶.

Занкевич составил телеграмму на имя Като с уведомлением, что адмирал, ввиду изменившихся обстоятельств, согласен на выезд в одном вагоне. Колчак согласился на полное разоружение и отклонил предложение окружающих припрятать пулеметы [Гинс. С. 512].

Из своего вагона с 60 офицерами адмирал перешел в вагон второго класса под флагом английским, американским, японским, французским и чешским. Занкевич уверяет, что в инструкции, которую получил начальник чешского эшелона майор Кровак, помимо пункта об охране вагона союзными державами и поручения чехам конвоировать адмирала до Иркутска, значилось: «В Иркутске адмирал будет передан высшему союзному командованию».

«Путешествие до Иркутска, — говорит Занкевич, — длилось 6 или 7 дней и сопровождалось большими трудностями. На всех главнейших станциях большевики собирались в значительных силах, требуя от чехов выдачи адмирала; большевицкие банды из Тайги угрожали взрывом железнодорожного пути и нападением на эвакуировавшиеся чешские эшелоны, железнодорожники — забастовкой; по мере приближения к Иркутску возбуждение на линии и в самом Иркутске все росло и росло. При таких условиях было ясно, что чехи не повезут нас дальше Иркутска. Но мы знали, что в Иркутске находятся два батальона японцев, и твердо рассчитывали, что дальнейшее конвоирование вагона с адмиралом будет возложено на японцев. Так же думали и чехи, нас сопровождавшие» [с. 153]⁷. При приближении к Иркутску (ст. Иннокентьевская) нач. эшелона предупредил Занкевича, что в данное время происходят какие-то переговоры между ген. Сыровым и Жаненом и что он не знает, пойдет ли вагон адмирала дальше Иркутска. Позже он передал, что вопрос об адмирале решен и что решение он сообщит по прибытии поезда в Иркутск. По словам Занкевича, он не о чем не догадывался — так мысль его была далека о возможности какого-либо предательства. Наконец и Иркутск.

«Начальник эшелона почти бегом направился к Сыровому. Спустя короткое время он вернулся и с видимым волнением сообщил мне, что адмирала решено предать Иркутскому революционному правительству.

Между 5—7 часами вечера многим офицерам, сопровождавшим адмирала, удалось уйти из его вагона, пользуясь темнотой и тем обстоятельством, что окружавшие вагон адмирала чехи беспрепятственно пропускали всех выходивших из вагона офицеров, вооруженные большевики держались в это время еще поодаль, и от них было нетрудно скрыться на забитой вагонами станции» [с. 156].

На вокзале спешно составлялся акт передачи Верховного правителя и председателя Совета министров Политическому Центру⁸. Это происходило 15 января в 9 час. 55 мин. Арестованных приняли чл. П. Центра Фельдман, пом. ком. народ.-рев. армии кап. Нестерев, уполном. при армии Мерхелев, нач. гарниз. Петелин. Отвозил Верховного правителя в тюрьму наряд из большевицкой дружины под командой члена большевицкого штаба [Ширямов. — Борьба за Урал. С. 292]. Присутствовавшие японцы, по словам Гинса, молчаливо наблюдали.

2. Предательство или бессилие?

«Принимая близко к сердцу трагическую участь адмирала, — рассказывает Занкевич в своей записи 1920 г., — я приложил много стараний, чтобы выяснить причины неожиданной для нас всех выдачи адмирала. Опросом ряда лиц — русских, французов, чехов — мне удалось до известной степени восстановить картину этого печального события, но, не имея никаких документальных подтверждений, приводимых мною ниже фактов, я не могу ручаться за их достоверность. Решив «принципиально» спасти адмирала, высокие комиссары, — говорит Занкевич, — возложили вывоз Колчака из Сибири на Жанена. Последний отдал приказ чехам вывезти адмирала в Иркутск и вошел в переговоры с Иркутским правительством о беспрепятственном его пропуске. Соглашение было достигнуто⁹, но вследствие «недоразумений с войсками Семенова и зверств, ими произведенных», члены Иркутского правительства взяли свое решение назад и отказались подписать акт о беспрепятственном пропуске адмирала. Факт вывоза чехами Колчака вызвал «сильное против них движение среди большевиков и железнодорожников». Тогда чехи отказались выполнить приказ Жанена, и Жанен счел себя вынужденным санкционировать решение о выдаче адмирала... По прибытии Колчака в Иркутск помощник Жанена, полк. Марино, обратился к японцам с предложением принять адмирала от чехов. Они отказались, ссылаясь на неимение на то инструкций».

Таковы выводы расследования Занкевича. «Если изложенные мною факты верны, — заключает автор, — остается пожалеть, что союзники (или ген. Жанен) с самого начала не заявили адмиралу просто и прямо, что меры к его спасению ими принимаются, но они далеко не уверены, что им удастся спасти адмирала». Ведь в этом все дело. Поведение союзников в отношении Колчака потому и становится особо прекарным, что до Иркутска Верховный правитель был убежден, что едет под международной охраной. «При принятом же союзниками образе действий и при полном отсутствии связи с ними, адмирал, несмотря на овладевавшие им сомнения, все же имел вполне, как казалось, обоснованную надежду, что он не будет выдан своим врагам на растерзание» [Занкевич]. Не будь такой уверенности, Колчак во всяком случае действовал бы на свой риск: едва ли бы он распустил свою охрану, едва ли бы разоружил оставшихся и едва ли бы перешел в вагон под союзническими флагами¹⁰. Может быть, судьба его была бы еще ужаснее, но человек, действующий на свой страх, рискует своей жизнью по собственной воле.

Предпринимая некоторые меры для «спасения» Колчака, союзные миссии не сделали все-таки того, что сделать были обязаны. И менее всего сделал это ген. Жанен. Он просто уехал за несколько дней до прибытия Верховного правителя¹¹ и тем самым дал право бросить ему обвинение, по меньшей мере, в политике Понтия Пилата, — «умывая руки, он уехал, чтобы не запятнать себя непосредственным предательством адмирала» [«Сиб. Огни», 1927, № 5, с. II]¹².

Во фрагментах дневника Жанена, опубликованных в «Monde Slave» [1924, XII, р. 239], имеется более поздняя запись 23 января, где автор оправдывает себя и обвиняет «высоких комиссаров»:

«...серия телеграмм с сокрушением по поводу Колчака. Есть от высоких комиссаров, переданные через Фукуду, от Будберга и от моего старого друга Лохвицкого. Эти два сановника, мирно (живущие) во Владивостоке или в Харбине, откуда они издали заботливо следили за судьбою адмирала, проявляя трогательное негодование при мысли, что я не дал за него на убой чехов. Бюкшеншутц пишет им несколько суровых слов, чтобы сказать, что если они были преданы Колчаку, то должны были защищать его на месте, а не на конце телеграфного провода. Что касается высоких комиссаров, то я пополняю новой телеграммой то, что послано уже вчера».

Эта раздраженная запись мало убедительна и нисколько не оправдывает личного поведения Жанена. Шендриков в воспоминаниях, напечатанных в шанхайском «Русском Эхо» (12 дек. 1922 г.), утверждает, что Жанен в личной беседе с ним (в марте—апреле 1920 в Харбине), заявлял, что предлагал Верховному правителю полную гарантию личной безопасности при проезде через Иркутск при непременном условии, что Колчак проследует как простой смертный. По мнению Жанена, нельзя было верить обещанию адмирала отречься в Верхнеудинске. Следовательно, приходится предполагать, что адмирал готов был на словах идти на отказ для того, чтобы, миновав «революционный» Иркутск, попасть в пределы территории атамана Семенова, где он был бы свободен от принятых обязательств. Так изображает дело Дюбарбье [с. 146]. Почему Верховный правитель держался за Верхнеудинск? Мы точно не знаем. Мне кажется, что Колчак внутренне уже определил для себя, что его роль в Сибири кончена. Но отречение в условиях вынуждения, когда председатель Совета министров был с ним, а его заместитель в Чите, когда в Иркутске находилось лишь меньшинство членов Совета министров, действовавших в ненормальных условиях восстания, — такое отречение казалось Колчаку чреватым последствиями. Мне кажется, что Верховный правитель должен был понимать, что его гласное отречение в пользу Деникина означало бы полную ликвидацию Правительства и передачу власти Пол. Ц., на что Колчак, конечно, пойти не мог уже потому, что эта власть первым своим условием ставила переговоры с большевиками. Колчак поступил в данном случае последовательно и логично. Имеются указания на то, что он предлагал свои функции временно передать ген. Каппелю. Но с ген. Каппелем снестись он не мог. Адмирал был сознательно изолирован. Даже Жанен 24 декабря записал, что снестись с Колчаком сложно, так как это возможно только через посредство чешских телеграфистов.

Фактически нежелание Верховного правителя подписать отречение от власти до Верхнеудинска никакой роли играть не могло, так как у противной стороны не было сил задержать Колчака в Иркутске. В конце концов, несмотря на отказ, адмирал все же был легко вывезен из Нижнеудинска, и трудности, о которых Жанен говорил Червен-Водали, оказались преувеличенными. Путь от Иркутска до Владивостока был свободен. Но допустим, что эти трудности были непреодолимы — ведь в распоряжении ген. Жанена никаких своих войск не было...¹³ Если так, то Жанену надлежало бы просто признать свое бессилие. Бессилие не всегда может служить объективным оправданием, но оно снимает, по крайней мере, моральное осуждение... Что можно было сказать Жанену, когда он в беседе с Третьяковым 15 декабря о пропуске адмиральского поезда рекомендовал ему обратиться к представителям чехословацкого войска? К сожалению, в опубликованных фрагментах дневника ген. Жанен не проявил должного чувства меры. Весь тон его мемуаров мало подходит к описанию того драматического эпизода, одним из активных участников которого сделала его судьба. Казалось, элементарный такт должен был бы подсказать ему неуместность опубликования суждений вроде того, которое имеется в записях 14 декабря: «Окружение Колчака ищет утешения в вине (en buvant)¹⁴».

Тона дневника ген. Жанена держатся нередко и другие члены французской военной миссии в своих воспоминаниях. Особенно претенциозен Дюбарбье. Он, например, негодует, как смеют эти «белые русские» в Сибири («collection digne d'un jeu de massacre») обвинять французского генерала в предательстве [с. 139]. Сейчас же готово и объяснение: легенда о предательстве Колчака, конечно, германо-большевицкого происхождения. Дюбарбье сообщает только «строгую истину» — сам Дитерихс будто бы сказал: «Расстрел Колчака справедлив, это надо было бы сделать, если бы он мог прибыть в Верхнеудинск». Дюбарбье цитирует письмо Занкевича Жанену, в котором тот признает, что Жанен сделал все, чтобы спасти адмирала, но обстоятельства оказались сильнее [с. 149]. Мы не знаем, насколько точно цитирует Дюбарбье письмо Занкевича, но мы знаем, что сам Занкевич опубликовал в «Белом Деле». Суждения Дюбарбье характерны не только для него одного. Легра, возражая мне, писал:

«Признаюсь, что, если бы ген. Жанен помог захвату большевиками Колчака, поступок этот был бы некрасив, но все равно сожалению о нем места не было бы. Однако генерал в этом деле ни при чем. Г-н Мельгунов... мог бы с пользой для себя прочесть два фельетона в «Gasette de Prague» от 22 и 26 сентября 1923 г. Он бы из них узнал, что о выдаче Колчака и говорить не приходится (que Koltcäk а si peu ete livre), так как «он добровольно приехал в Иркутск и отказался бежать переодетым во время пути, что предлагали ему чехи» [«М. S1.», 1926, VII, р. 119].

Мнения об адмирале Колчаке, конечно, могут быть различны, но к вопросу о его выдаче субъективные оценки эти не могут иметь никакого отношения. Только моральной аберрацией можно объяснить то удивление, которое высказывало «Роиг 1а Russie» по поводу негодования «Eclair» и «Temps» на действия ген. Жанена. Эсеровская газета находила самы повод для негодования маловажным — арестована незначительная личность печальной памяти диктатора. А в № 14 газеты Минор определенно уже заявлял: «Антанта должна оставить всякие хлопоты об освобождении Колчака, находящегося в руках революционного Правительства, которое будет его судить». Такие голоса, правда, были сравнительно редки среди русской общественности. Л. Кроль, как мы знаем, не большой поклонник Колчака, находившийся в дни выдачи адмирала Политическому Центру в Иркутске, пишет: «Этого уже никто не ожидал». Приведя постановление верховных комиссаров, он говорит: «Выдать при таких условиях человека было актом высшего позора, к которому с презрением отнеслись даже те, кому выдали адмирала» [с. 207].

* * *

Проф. Легра с легкостью бросил мне упрек в том, что я берусь судить «sans rien connaitre de la question». Конечно, меня не было в Сибири. Я могу судить только по воспоминаниям очевидцев и по документам. И требовалось бы со стороны опровергающих опубликование прежде всего документов, хотя бы полностью дневника ген. Жанена за время переговоров с Политическим Центром и выдачи Колчака. Многое еще остается неясным, так как приходится реконструировать бывшее по отдельным намекам и документальным фрагментам, попавшим уже в печать. Полемизируя, иностранные свидетели молчат о главном. Русские противники Колчака также молчат до сих пор.

У ген. Жанена заметна некоторая склонность сложить вину на чехов. Не мог же он вмешательством в пользу Колчака рисковать жизнью тех, за кого он отвечал. В интервью, напечатанном 16 июля 1920 г. в «Matin», Верховный командующий союзными войсками в Сибири подчеркивал, что чехи не могли спасти адмирала, так как по распоряжению своего правительства должны были избегать каких-либо новых осложнений. Но одно дело — непротивление злу, другое — активное или даже пассивное в нем участие. Возможно, что у чехов не было никакого стремления спасать Верховного правителя. Возможно, что это было естественно при сгущенной атмосфере враждебного чувства, тем более что, если верить Дюбарбье, из Праги чехословацкой делегацией будто бы получена была особая телеграмма: «Не пещись о личной безопасности адмирала-авантюриста» [с. 140]. «Но нет никакого сомнения, — утверждает Грондиж, — что чехи могли бы спасти Колчака, если бы захотели». Но какими жертвами? Какие репрессии они навлекли бы на 200 эшелонов, медленно двигавшихся на запад? Это, по крайней мере, жизненная точка зрения — эфемерная честь и воинский долг должны быть принесены в жертву реальным потребностям. Чтобы доказать противное, в свое время чешский полк. Швец покончил самоубийством. Эту слишком практическую точку зрения можно оспаривать. Колчак был выдан не большевикам, а Полит. Центру. Власть еще не перешла в руки большевиков. Выдача Колчака отнюдь не остановила последующих столкновений с советскими войсками, следовательно, совсем не изменила status quo. «Действительно ли положение было в такой степени опасным, — пишет Рютгер Эссен, — что налицо не было иной возможности спасения, как согласие на такую одиозную выдачу с нарушением данного слова — это другой вопрос... Так или иначе чехи считали, что другого выхода нет, и если бы ген. Жанен на это не согласился, то это, несомненно, вызвало бы бунт» [с. 120]. Итак, выдача Колчака была мерою «необходимой для безопасности чешского войска»¹⁵. Хуже, когда житейская проза облекается какими-то принципиальными мотивами. «Адм. Колчак, — писал «Чехосл. Д.» 29 января [№ 22], — был передан Правительству Полит. Центра, потому что каждый гражданин подлежит за свои деяния законному суду. Адм. Колчак не мог рассчитывать на право политического убежища у чехов, в отношении которых он допустил прямое преступление тем, что дал приказ атаману Семенову, чтобы тот препятствовал эвакуации, не останавливаясь перед взрывом ж. д. и туннелей». Трудно понять, почему автор статьи в чешском официозе говорит о праве политического убежища в России для Верховного правителя. У чехов была, правда, фактическая экстерриториальность. Если бы Колчак осуществил предложение Занкевича и скрылся в чехословацкий эшелон, то с некоторой еще натяжкой можно было бы говорить о том политическом убежище, которое чехословаки и американцы давали во Владивостоке представителям разных политических течений как во время гайдовского восстания, так и позже при японском выступлении 5 апреля 1920 г. (штаб Кр. армии, эсеры, меньшевики и коммунисты — все нашли тогда убежище у д-ра Гирсы [Парфенов. С. 144]). Крейчи в своей работе и не скрывает, что Колчак был выдан «с разрешения Жанена» под «давлением, как он говорит, простой необходимости»¹⁶. Зная, что «земцы» и эсеры из П. Ц. были противниками смертной казни, чехи были уверены, что жизнь Верховному правителю гарантирована [с. 270]¹⁷.

3. «В плену»

Хотя деятели Полит. Цент, и были «смущены» выдачей Колчака, тем не менее Верховный правитель для них был слишком выгодной добычей. «Плененный»¹⁸ Колчак мог сыграть крупную роль в переговорах с большевиками. «Это был, — говорит Ширямов, — один из главных козырей Политцентра, доказывавший якобы благожелательное отношение к новой власти со стороны союзников. Он должен был побудить быть более сговорчивыми упрямых большевиков» [Последние дни Колчаковщины. С. 35]. Большевики считали себя уже победителями, и мы знаем, что Зверев доносил в Москву: Колчак в «надежных руках». А Политцентр внешне продолжал играть в демократизм. По словам Гинса, даже было заявлено, что объявленный «врагом народа» Колчак будет предан гласному суду с участием присяжных заседателей [II, с. 509]¹⁹. Демократ Кроль не очень верил этому демократизму или в его долговечность. Он подумывал об отъезде из Иркутска. Знакомые эсеры урезонивали его, говоря, что в нем «реакционера» не видят, что большевики прибудут в Иркутск «уже вегетарианцами» (еще бы! ведь Совнарком в тот момент, как Политцентр вводил смертную казнь, вновь торжественно отменил применение высшей меры наказания к врагам народа), а может быть, что вернее, и совсем не придут, так как согласятся на создание «буфера» [Кроль. С. 208]. Но Кроль предпочел все-таки уехать. «Реакционер» Червен-Водали, оставшийся после переговоров в поезде Жанена, в ответ на упрек «демократии», что он «бежал», бросив все на произвол судьбы, счел нужным явиться в Пол. Ц. и заявить, что он не намерен бежать и готов предстать пред судом народной совести. В результате арест, стоивший ему потом жизни. Арестованы были и другие министры и их товарищи, находившиеся в Иркутске: Краснов, Морозов, Ларионов, Шумиловский, Преображенский, Грацианов и др. Всего из «соратников» Колчака в иркутскую тюрьму попало 112 человек, среди них женщины — близкий друг адмирала, Тимирева, и жена покойного Гришина-Алмазова — та, у которой был «монархический» салон в Омске [«Д. Нар.», № 292—293]. Одновременно из тюрем были освобождены все большевики.

Союзники чувствовали себя все же не в своей тарелке. Грондиж, со слов японского полк. Фукуды, сообщает о следующем факте:

«Когда адм. Колчак был выдан повстанцам, — рассказывал полк. Фукуда, — я разыскал ген. Сырового и предложил ему, даже в этот момент (15 января), взять на себя перевозку адмирала, если чехи извлекут его из тюрьмы. (Я не мог подвергнуть уличному бою наш маленький отряд.) Ген. Сыровой отказал, говоря, что эта запоздалая услуга все-таки подвергла бы его войска мести... которой он хотел избежать, выдавая адмирала "трибуналу русского народа"». Позже полк. Фукуде, просившему у властей С. Р. гарантии жизни адмирала, было отвечено: «Мы не можем высказаться по поводу исхода суда, но до тех пор жизнь его для нас священна» [с. 552].

Член Пол. Центра Косьминский «дважды уверял чехословацкого представителя в полной безопасности адмирала». Очевидно, оказывали свое действие протесты, шедшие с разных сторон. Напр., в постановлении харбинского комитета партии народной свободы выдача Колчака называлась «совершенно беспримерным по своей вероломности актом предательства». Харбинские к.-д., полагая, что «священным долгом чести союзного командования... являлось принять... меры к недопущению предательской выдачи», выражали надежду, что «представители союзных держав... не останутся глухими к голосу возмущенной русской общественности».

Все, однако, шло своим чередом. Уже 9 января Политцентр создал особую Чрезвычайную следственную комиссию для расследования преступлений колчаковских министров. В ведение этой комиссии были перечислены все арестованные. В ведение этой комиссии попал и Верховный правитель²⁰, и его последний председатель Совета министров. Почему JI. Кроль, выехавший из Иркутска в день убийства Колчака, называет эту комиссию большевицкой — совершенно неизвестно. Только формально, сохранив весь свой состав, она сделалась таковой с момента передачи П. Ц. власти коммунистам. Это произошло через неделю после ареста адмирала.

* * *

В свое время Будберг (запись 12 сентября) правильно определил положение: «Эсеровское правительство... не удержится и десяти недель и будет слопано большевиками без всякого труда». Срок только Будберг дал слишком большой. Центральная советская власть, с которой велись переговоры в надежде на признание «демократического буфера» в Иркутске, действительно склонна была идти на уступки; иркутские же коммунисты, реально учитывавшие обстановку, спешили захватить власть в свои руки.

20 января советские организации в Иркутске выпустили декларацию²¹, где заявляли, что они пришли к заключению, что:

«1) П. Ц. не имеет опоры в массах и состоит из представителей таких партийных группировок, программные требования которых не отвечают классовым интересам пролетариата и трудового крестьянства.

2) П. Ц., лишенный поддержки низов, не желающих идти под лозунгом Учредительного Собрания, не способен к решительной борьбе с реакцией, идущей как с востока, так и с запада, в виде семеновских и каппелевских банд.

3) П. Ц. не в силах гарантировать массам сохранность и неприкосновенность тех ценностей, которые захвачены иностранцами и могут быть увезены на восток.

4) Компромиссная и соглашательская тактика П. Ц. в отношениях с союзниками не только не устраняет союзной интервенции, губительной для трудовых масс страны, но даже, наоборот, власть П. Ц. превращается в одно из проявлений данной интервенции.

5) Несмотря на декларацию П. Ц. и его заявление о решительной борьбе с реакцией, им фактически для этого ничего не сделано» [Последние дни Колчаковщины. С. 192].

Естественно, что «объединенное заседание» означенных организаций признало, что организовать вооруженный отпор союзным интервентам может только советская власть, которая является наиболее целесообразной формой классовой диктатуры пролетариата и трудового крестьянства и признается единственной законной всероссийской властью. Поэтому декларация советских организаций объявляла о созыве 25 января в 12 час. дня Совета раб. и солд. и кр. деп. и предлагала Политцентру передать власть этому Совету. Но так как оставалось еще несколько дней, в течение которых «белогвардейские банды» могли занять важные в военном отношении пункты, предлагалось передать власть немедленно Военно-Револ. Комитету, в составе коммунистов и левых с.-р. Авторы декларации не сомневались в том, что «предложение» их будет принято. Они заявляли от имени В.-Рев. Ком., берущего в свои руки власть, что:

«1) В.-Рев. Ком. немедленно сложит свои полномочия, как только будет созван Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

2) В.-Рев. Ком. гарантирует чехам беспрепятственный проезд на восток с оружием в руках при условии передачи В.-Рев.

Ком. золота и безусловно полного невмешательства их в русские дела.

3) Рев. Ком. гарантирует полную неприкосновенность той демократии, которая с оружием в руках боролась против колчаковской власти.

4) В.-Рев. Ком. гарантирует полную неприкосновенность личного состава Политического Центра» [Последние дни Колчаковщины. С. 193].

Последний пункт говорит не о соглашении, а о сдаче власти. И происходит нечто удивительное. После всех пышных фраз во время переговоров с представителями прежней власти в вагоне высоких комиссаров, после Томского договора 19 января о государстве-буфере власть не только капитулировала перед большевиками, но призывает население всецело их поддержать:

«Пол. Цен., вступая на путь активной борьбы с реакцией, своей первейшей задачей ставил прекращение гражданской войны, расслабляющей силы революционной демократии и создающей почву для торжества реакции.

Силами, объединенными Пол. Цент., власть Правительства Колчака низвергнута. Но на смену ей идет новая опасность с Дальн. Востока, опасность злейшей реакции в лице ат. Семенова и тех сил, которые поддерживают его и руководят им.

Перед лицом этой опасности должны сомкнуться все силы революционной демократии. И территория Вост. Сибири, не обладающая достаточными боевыми и материальными ресурсами для активной и успешной борьбы за самостоятельность революционной России, должна объединить свои силы с силами всей России, должна перед грядущей реакцией стать единым и мощным революционным фронтом.

Учитывая все это, Врем. Сов. Сиб. Нар. Упр. считает необходимым и в этот ответственный для страны момент в целях сплочения сил революционной демократии для борьбы с реакцией во избежание раскола в ее рядах, а также для упрочения гражданского мира — передать власть сорганизовавшемуся в Иркутске Воен.-Рев. Комитету.

Слагая свои полномочия, Совет Нар. Упр. и Пол. Цент, призывают демократию к действенной поддержке новой власти в ее борьбе с остатками реакции, пытающейся разорвать единое тело революционной России» [Последние дни Колчаковщины. С. 195].

Позорный конец для власти! Позор этот не может прикрыть декларативная мишура²². Получив власть «по соглашению» с Полит. Центром, Военно-Рев. Комитет предписывал «всем, всем, всем»:

«...2. Арестовать лиц, контрреволюционная деятельность которых угрожает революц. порядку, и вообще принять все меры к обеспечению этого порядка...

4. Принять все меры к ликвидации двигающихся с запада остатков колчаковских банд и скорейшему продвижению советских войск к Иркутску.

5. Способствовать продвижению на Восток чешских людских эшелонов, поскольку они не будут противодействовать Ревкомам в осуществлении ими своих задач...

6. Производить самый строгий фактический контроль всех проходящих поездов и эшелонов с целью изъятия из них контрреволюционеров и русских подданных вообще, не нарушая движения чешских эшелонов» [Последние дни Колчаковщины. С. 196].

22-го Воен.-Рев. Комитет гарантировал всем, кто немедленно и непрекословно сдастся, «персональное сохранение жизни при разборке их дела судом Республики».

«Переворот, таким образом, был совершен с пролитием лишь небольшого количества чернил», — язвительно заметил Ширямов²³. Через два дня из Москвы была получена телеграмма о согласии на существование Политцентра. Но было «уже поздно»...

Позже, 6 апреля, Ц. К. партии с.-р. вынес резолюцию, в которой признавал «правильным отказ от власти краевого комитета партии и передачу власти коммунистам». Ц. К. в Москве всю дальнейшую ответственность возлагал на «авантюристическую политику» большевиков. Вместе с тем Ц. К. еще раз приветствовал «товарищей сибиряков с удачным разрешением ими задач, поставленных перед партией фактом существования колчаковской контрреволюционной диктатуры». Эсеровские центровики считали, что «одной только ликвидацией колчаковщины товарищи в Сибири выполнили уже основное задание, поставленное перед ними IX Советом партии».

* * *

Политцентр призвал демократию к действенной поддержке власти. В действительности, отвергнутые большевиками лидеры сибирских эсеров и меньшевиков плелись в толпе, шествующей за колесницей победителей. Только в одном учреждении — в реформированной большевиками Чрезвычайной следственной комиссии — представителям демократии суждено было играть видную роль. Здесь шел допрос адмирала Колчака.

Состав комиссии был неизменен до конца: председатель коммунист Попов²⁴, заместитель председателя с.-д. Денике, член комиссии с.-р. Алексеевский и Лукьянчиков. Ревком сознательно сохранил этот состав: «при наличии этих лиц в следственной комиссии больше развязывался язык у Колчака. Он не видел в них своих решительных и последовательных врагов» [предисловие к «Допросу»].

Допрос начался в день передачи власти Политцентром — уже первый протокол был подписан председателем в звании заместителя председателя иркутской губернской ЧК (председателем последней был Чудновский)²⁵.

Таким образом, представители партии с.-р. и с.-д. официально и непосредственно участвовали как бы в заседаниях большевицкой ЧК²⁶. Предполагалось после следствия отправить Колчака «на суд в Москву».

О показаниях Колчака мы говорили уже достаточно. К сожалению, документ оказался оборванным, быть может, на самом значительном месте — там, где началась, по признанию даже допрашивающих, «самая существенная часть». Последний допрос происходил 6 февраля, накануне гибели Верховного правителя. Чрезвычайно интересно, как сами политические враги характеризуют показания и поведение Верховного правителя в дни допроса. «В общем и целом эти показания были в достаточной мере откровенны. Колчак их давал не столько для допрашивавшей его власти, сколько для буржуазного мира. Он знал, что его ожидает. Ему не было нужды что-либо скрывать для своего спасения. Спасения он не ждал, ждать не мог и не делал ради него попытки хвататься за какие бы то ни было соломинки»... [«Допрос». VI].

В своей откровенности Колчак проявлял, однако, большую осторожность, остерегаясь «малейшей возможности дать материал для обвинения отдельных лиц, которые попали или могли еще попасть в руки восстановителей советской власти». Попову (редактору показаний) только не нравится, что Колчак «никак даже в отношении далекого прошлого не хочет признать себя монархистом. И свой монархизм, монархические цели борьбы с большевиками он прикрывает флером устремлений демократических». Как держался Адмирал на допросах? «Держался, как военнопленный командир проигравшей кампанию армии, и с этой точки зрения держался с полным достоинством. Этим он резко отличался от большинства своих министров, с которыми мне приходилось иметь дело в качестве следователя по колчаковскому делу колчаковского Правительства. Там была, за редким исключением, трусость, желание представить себя невольными участниками кем-то другими затеянной, грязной истории, даже изобразить себя чуть не бойцами против этих других, превращение из вчерашних властителей в сегодняшних холопов перед победившим врагом. Ничего этого в поведении Колчака не было» [VII].

А каковы были следователи? Кроль рассказывает, что по «доходившим бесспорно точным сведениям адмирал импонировал не только членам П. Ц., но и большевицкой комиссии, допрашивающей его. По всем данным к адмиралу относились хорошо, с уважением» [с. 208]. В сущности, главную роль при допросе играет Алексеевекий — он главный следователь, — Попов, Чудновский, Денике сравнительно редко вмешиваются, их реплики носят по преимуществу формальный характер. Два-три раза роль допрашивающего переходит как бы к Денике. Во всех остальных случаях наиболее острые вопросы ставит всегда Алексеевский; он подает наиболее резкие реплики; он с наибольшим пристрастием допрашивает адмирала. Имя Лукьянчикова нигде не фигурирует — он ни разу ни одного вопроса не задал Колчаку. Вероятно, с.-р. Лукьянчиков и был тем членом комиссии, о котором упоминает один из иркутян, Мих. Струйский, передающий такую подробность: «Чудновский, заметив, что Колчак с большим удовольствием пьет чай, решил лишить его этого маленького удовольствия и приказал на следующий раз подать стаканы с чаем лишь по числу членов комиссии. Один из членов комиссии, видя, что Колчаку не дали чаю, передал ему свой стакан» [«Н. Р. Сл.», № 5700].

Допрос происходил в самой тюрьме в кабинете начальника. Здесь же допрашивался и Пепеляев, но допрашивался реже, и его показания пока еще скрыты для истории. Гришина-Алмазова, заключенная в камеру рядом с Пепеляевым и имевшая возможность переписываться с ним, говорит, что он был «совершенно спокоен».

Гришина-Алмазова оставила нам и описание быта тюрьмы. Исключения для Верховного правителя не было сделано.

«Раз в неделю допускались передачи для заключенных с воли. Этими передачами только и можно было спасаться от голода, потому что тюремная пища была невыносима. Едва только на лестнице появлялся тюремный суп, весь корпус наполнялся зловонием, от которого делались спазмы. К счастью, я получала передачи, которыми делилась с Тимиревой и адмиралом. Впоследствии они стали так же получать передачи от своих друзей. Разносили пищу и убирали камеры уголовные, которые относились довольно радушно к новым арестантам, хотя и были довольны переворотом, сулившим им близкое освобождение. Они охотно передавали письма, исполняли просьбы и поручения политических заключенных. Политические отвечали таким же дружелюбием. Один из уголовных был застигнут на месте преступления, когда брился безопасной бритвой, данной ему Колчаком. В ответ на негодование начальства он простодушно возразил: «Так ведь она безопасная, — и добавил: — Это — наша с Александром Васильевичем». Надзиратели держались корректно. Служа издавна, они столько раз видели, как заключенные становились правителями, а правители — заключенными, что старались ладить с арестантами. Поэтому власти не доверяли надзирателям, в тюрьму был введен красноармейский караул. Часовые стояли у камер Колчака, Пепеляева и в третьем этаже. Они не должны были допускать разговоров с заключенными и передачу писем. Но кто не знает русского солдата, который может быть до исступления свиреп, но и до слез добр! Очень скоро с караулом завязалась дружба. Тимирева и я свободно выходили в коридор, передавали письма, разговаривали с заключенными. Не вовремя явившееся начальство могло бы увидеть красноармейца, откупоривающего банку с ананасом, переданную нам с воли.

Но это благодушие длилось не долго. Скоро наступили безумные, кошмарные, смертные дни. Появились слухи о приближении каппелевцев. Сначала этому не придавали значения, но скоро власти были охвачены тревогой. Тюрьму объявили на осадном положении. Было дано распоряжение подготовиться к вывозу заключенных из Иркутска. С 4 февраля егерский батальон, несший караульную службу, был заменен красноармейцами из рабочих. Почти все уголовные были убраны из коридоров, по которым хищно бродили красноармейцы, врывавшиеся в камеры, перерывавшие вещи и отнимавшие все, что им попадалось под руку. Открыто делались приготовления к уничтожению заключенных в случае захвата города. Тревога и ужас царили в тюрьме»²⁷.

Так жил «военнопленный командир проигравшей кампанию армии»...

4. Отступающая армия

Отступающей армии в условиях гражданской войны почти всегда предстоят жестокие испытания. Надо иметь перо художника, чтобы описывать эти ужасы и страдания. Еще не появился художник-летописец, который изобразил бы во всей выпуклости страдные дни сибирских армий. Трафарет ужасов уже не действует на нервы. Надо проникнуть в толщу людских страданий для того, чтобы произвести своим описанием впечатление.

Это особая трагедия, которой мы можем коснуться лишь вскользь. Да и как на нескольких страницах изобразить трагический исход уральского войска или отдельной Уральской армии, оторванной от Сибири и изолированной от Юга. Уральцы, под начальством своего атамана ген. Толстова, совершили зимой с женами и детьми фантастический, тысячеверстный путь через мертвую пустыню. Вышло 15 000, пришло в форт Александровск всего 3000. «Каждый ночлег был кладбищем», — повествует ген. Акулинин²⁸. И на остановках, и в пути уральское казачество приносило «искупительные жертвы великому служению родине».

Что сказать про тот «страшный поход» Южной оренбургской армии, по сравнению с которым даже большевицкий повествователь считает другие эвакуации «увеселительными прогулками»...²⁹ Оренбургская армия держалась на фронте, насколько могла. «Буду бороться, пока есть силы, — писал Дутов Колчаку 31 октября из Кокчетава. — Оренбургская армия, первая вас признавшая, всегда будет с вами и за вас» [Борьба за Урал. С. 351]. Отступая, она двигалась через гористые Тургайские степи и через безводные и пустынные пески Балхаша к Сергиополю на соединение с Анненковым в Семиречье. С армией двигались голодные, умирающие тифозные толпы беженцев. Те, кто не могли идти, должны были погибать. Их убивали собственные друзья и братья. Общее количество отходивших, по словам большевицких источников, колебалось от 100—150 тыс. К концу марта границу Китая близ города Чучугон перешло до 30 тыс.

Отступление центральной армии также быстро превратилось в катастрофу. Вся обстановка содействовала этому — вплоть до суровой зимы. «Это был «великий исход», снежная лавина, катившая с запада на восток», — писал в своем горестном отчете уполномоченный Кр. Кр. Миллер. Остатки армий Каппеля, Вержбицкого, Войцеховского, Сахарова двигались не по жел. дороге, занятой чехословаками, а вдоль ее полотна по старому сибирскому тракту. «Жестокие сибирские морозы и тиф, — говорит Ширямов, — безжалостно косили людей, но все же для нас это был серьезный враг. Каппель вел за собой наиболее стойкие и упорные в борьбе с советской властью части, выдержавшие всю двухлетнюю кампанию» [Борьба за Урал. С. 294]. «Это были, — дополняет характеристику другой наблюдатель из враждебного лагеря, — самые крепкие физически и духовно люди. Они отступали от Омска до Иркутска. Все слабые уже погибли от тягостей этого безумного долгого похода. Остались те, кто не ждал пощады от красных и сам никого не щадил» [Смирнов. Там же. С. 309]. Слова «пощада», «жалость» — вообще не подходили к моменту. Кровью написана 9 января телеграмма командующего пятой польской дивизией со ст. Клюквенная, умолявшая ген. Сырового пропустить вперед 5 эшелонов (из 51) «с семьями, детьми и ранеными». Сыровой, выполняя, быть может, свой жестокий долг в общей борьбе за существование, отвечал: «Удивляюсь тону вашей телеграммы... Согласно приказу ген. Жанена, вы должны двигаться последними. Ни один польский эшелон не может быть мною пропущен на восток»³⁰.

Эвакуация оставила позади себя 200 замерзших «поездов смерти» с беженцами и семьями тех, которые отступали в армии. «Гибель эшелонов с семьями, — свидетельствует Занкевич, — нанесла огромный моральный удар офицерству армии и была одной из главных причин быстрого и окончательного ее разложения» [с. 149]. Десятки обозов с умершими в Омске, тысячи сжигаемых трупов погибших в лагерях Новониколаевска, штабели трупов в Красноярске и Томске³¹ — все это жертвы на кладбище гражданской войны. Но трудно представить себе нечто более кошмарное, чем то, что советский беллетрист Ф. Абрамов под заглавием «Воскресник» дал в 1926 году в «Сибир. Огнях» [было перепечатано в «Днях» 2 дек.]. Это было время, когда разгружали «мертвые поезда». Грубо, пожалуй, даже иногда цинично его изложение, но оно так ярко говорит о кошмарных ужасах в Сибири:

«...B январе двадцатого года в городе встречались подводы и целые обозы с трупами. Это свозили за город со станции, разгружали мертвые поезда, подбирали трупы в окрестностях. На санях везли десять-пятнадцать трупов, все больше раздетых, вымерзших белых, перетянутых веревкой. Бывает, что везут, а веревка лопнет, и они рассыплются. Женщины сначала в обморок падали, потом ничего — привыкли, стоят и смотрят, нет ли знакомых. Иногда находили. Возили трупы за город. Там стоял крематорий, но слабо работал: не больше 300 трупов сжигал, а привозили их в несколько раз больше. Пришлось для трупов могилы рыть. Работали какие-то воинские части, потом стали мобилизовать гражданское население. Окрестные крестьяне возили, а городские обыватели могилы рыли.

Воскресники устраивали тогда для того, чтобы привлечь к работам служащих и рабочих. Попал наш коллектив в одно воскресенье на рытье могил...

Опять воскресенье, опять воскресник и опять могилы. Утешают, что наш коллектив и вообще наш район на могилы в последний раз назначают. Пришли, распределились. Мы опять с ней в паре. Оказалось, что на этот раз нам досталось не могилу рыть, а так как две могилы были уже готовы, то нас заставили трупы в могилу таскать. Не повезет, так уж не повезет. Показали нам, как это делается. Очень просто. Дают веревку двоим. Веревкой зацепят мертвяка за голову или за руку и волоком к могиле, столкнут туда, а там уже есть люди, которые укладывают рядами, чтоб меньше места занимали. Совсем просто: зацепят, приволокут к яме, столкнут и марш за другими. Если бы это были чурки деревянные, так даже весело бы было. Лучше, чем копать...

Больше всего было мужской молодежи из колчаковской армии. Рядом с нами работали двое здоровых парней. Зацепили из кучи одного за голову, дернули и оторвали голову. Постояли, посмотрели на нее и, как ребятишки зимой гонят замерзший кал, погнали голову к яме, перебрасывая ее один к другому. Кто-то заругался на них. Многих тошнило. С несколькими женщинами случилась истерика: все были неразговорчивы. Бывает, что и женщины молчат. Работа по времени подходила уже к концу. Накинул я веревку петлей на какую-то женщину, вытянул из кучи. Смотрю, приятельница как-то дико смотрит на труп. Бросилась на колени, посмотрела, дико закричала: «Мама»!..»

* * *

«Около Нижнеудинска в тайге части Каппеля и Войцеховскего, к которым присоединились прорвавшиеся ижевцы и уральцы, отступавшие после Красноярска вниз по Енисею, встретились с группой воткинцев Вержбицкого и с колонной Сахарова и Лебедева. Образовалась, по исчислению Сахарова, сила «тысяч в тридцать бойцов»³². Захватив Нижнеудинск, Каппель 22 января устроил военное совещание. На нем был выработан план — двигаться двумя колоннами-армиями (под командованием Войцеховского и самого Сахарова) к Иркутску, стремиться подойти к нему возможно скорее, чтобы внезапно овладеть городом, освободить Верховного правителя, всех с ним арестованных, отнять золотой запас, затем, установив соединение с Забайкальем, пополнить и снабдить наши части в Иркутске, наладить службу тыла и занять западнее Иркутска боевой фронт» [Сахаров. С. 262—263].

Около ст. Зима обе колонны должны были соединиться. Войска получили общее наименование «каппелевцев». В пути Каппель, у которого уже были отморожены ноги, получил воспаление легких... 25 января он скончался. Ушел, по характеристике Сахарова, один «из доблестнейших сынов России», пользовавшийся «прямо легендарным обаянием».

Продвижение каппелевцев обеспокоило и Пол. Ц., и коммунистов. По словам Парфенова, кап. Калашников внес даже предложение о передаче власти коммунистам «ввиду создавшегося критического положения» [«Сиб. Огни», 1927, №5, с. 117]. Калашников в эти дни сделался уже верным слугой коммунистов³³. «Мы стали готовиться к отпору каппелевцам, а заодно и чехам», — вспоминает Ширямов [Борьба за Урал. С. 297]. Коммунисты, не доверяя чехам, боялись с их стороны поддержки каппелевцам. Бороться одновременно и с теми и с другими, по признанию Ширямова, коммунисты не могли, так как армия их пополнялась только ненадежными партизанскими отрядами. Руководящие чехословацкие органы о такой поддержке каппелевцам и не помышляли. Они всемерно искали соглашения с местными большевицкими организациями и представителями наступавшей 5-й Советской армии. Последние в свою очередь, по предписанию из Москвы, желали избежать столкновений с чехами. Между тем повсюду чехословаки отступали, выдерживая арьергардные бои с головными частями 5-й армии. Так, крупное столкновение с дивизией польских легионеров произошло у большевиков около ст. Тайга под Красноярском. Новые столкновения были у Ниждеудинска и в Тулуне. Чехи уходили, взрывая мосты — тем самым замедлялось продвижение большевиков; «надо было во что бы то ни стало прекратить эти разрушения» [Смирнов]³⁴. На почве самозащиты и могло произойти на местах, вопреки всякого рода предписаниям свыше, то соединение чехословацких отрядов с каппелевцами, которого боялись и деятели П. Ц., и коммунисты. Тем более что настроение окружающего населения было неопределенно. Сами «Изв. Ирк. Рев. Ком.» [№ 1, 24 января] должны отметить, что «среди населения селений и городов, расположенных вдоль линии ж. д., настроение выжидательное. Одни ждут с нетерпением приближения регулярных советских властей, другие — мечтают и вздыхают о Каппеле и посматривают на восток...». В хвосте эвакуировавшихся эшелонов шли польские, румынские и сербские части, мало считавшиеся с военным чехословацким командованием. При эвакуации неизбежно каждый начинал думать только о себе. Кроме того, значительная часть чехословацкого войска была настроена антибольшевицки. Январские события должны были многим раскрыть глаза и показать, что лозунг «демократии» в то время обозначал безоговорочное признание советской власти. Настроение было далеко не однородно. Если специально обличительная литература склонна приводить примеры, когда чехословацкие эшелоны, обезоруживая беглецов, к ним присоединившихся, выдают их большевикам³⁵, то можно привести не менее многочисленные примеры содействия и спасения чехами беглецов. Даже в такой критический для польской дивизии момент, как бои под Красноярском, ею решительно было отвергнуто требование выдачи всех русских, ехавших в польских эшелонах [Витольдова Ст. На Восток. Рига].

Столкновение с каппелевцами, происшедшее у ст. Зима, показало, какую роль могли бы сыграть еще чехословаки и какая двойственность наблюдалась, в сущности, в их позиции. Из Иркутска «революционным» Правительством был отправлен на ст. Зима заслон, который должен был принять первый удар каппелевцев. По словам Ширямова, чехи «не препятствовали» его проезду по ж. д. и дали обещание не вмешиваться в бои и не оказывать никакого содействия каппелевцам, при условии соблюдения трехверстной нейтральной зоны вдоль линии ж. д. [там же. С. 279]. В действительности произошло нечто другое. В бою с большевиками принял участие конный чешский полк третьей дивизии, которой командовал майор Прхал. «Но уже через несколько часов, — рассказывает Сахаров, — от Яна Сырового пришли по телеграфу и строжайший разнос майору Прхалу, и приказание вернуть красным оружие, и требование... не оказывать нам никакого содействия. Установившиеся было отношения между нами и чехами были сразу прерваны. Майор Прхал, показав полученные им телеграммы, заперся в вагоне» [с. 268].

В дни столкновения у ст. Зима и обостренных отношений между большевиками и чехословаками чешское командование уже официально вступило в переговоры с 5-й Советской армией при посредстве иркутских коммунистов. Соглашение висело на волоске, так как в Иркутске получен был уже приказ об открытом выступлении против чехов и расстройстве их тыла [Борьба за Урал. С. 300, 321]. Тогда иркутский Ревком «решился на последний шаг, кажется, предложенный чехами: послать делегацию для непосредственных переговоров с 5-й армией». С охранной грамотой Благоша делегация двинулась в путь и прибыла на ст. Зима. «В вокзальном помещении, — рассказывает Сурков³⁶, — нас встретил начальник чехослов. дивизии Прхал... Не успели мы изложить своей просьбы и показать Прхалу свои мандаты от д-ра Благоша, как в комнату вошел статный казачий офицер, который, взяв под козырек, быстро отрапортовал: «Ген. Войцеховскому стало известно, что на ст. Зима только сейчас прибыла делегация большевиков... Генерал просит их немедленно передать ему в руки, так как их движение по линии под чешской охраной нарушает нейтралитет чехов в отношении жел. дороги, который должен быть для всех русских одинаков...» Прхал заметно волновался и не знал, что делать... После краткого совещания решено было нас ген. Войцеховскому не выдавать, а, посадив в простой товарный вагон, двинуть с паровозом дальше»...

Новое осложнение было в «Тулуне, где чешский»³⁷ полковник Бируль, противник мира с «красными», не хотел пропускать делегацию: «Высшее чешское командование, сидящее в Иркутске, ничего не знает о том, что творится здесь, на месте, и поэтому высылает всякие делегации [Борьба за Урал. С. 324—326]. Но все-таки делегация до места назначения доехала и соглашение с правительством РСФСР заключила. Оно было подписано в с. Куйтуки 7 февраля в 9 часов вечера по московскому времени. Один из пунктов соглашения гласил: «Чехосл. войска оставляют адмирала Колчака и его сторонников, арестованных иркутским Ревкомом, в распоряжение советской власти под охраной советских войск и не вмешиваются в распоряжения советской власти в отношении к арестованным» [договор напечатан в приложении к сборнику «Борьба за Урал и Сибирь». С. 358—361].

5. В предсмертный час

«Голова Колчака должна была служить выкупом за свободный уход на восток»... Слова эти принадлежат Ширямову и относятся еще ко времени выдачи адмирала Политцентру. Договор 7 февраля сам по себе не играл роли в судьбе иркутских пленников. Он был формально заключен тогда, когда ни Верховного правителя, ни председателя Совета министров уже не было в живых. Этот пункт договора носил, скорее, демонстративный характер, так как большевики прекрасно, конечно, знали, что чешская дипломатия и чешское командование спасать Колчака не будут. Большевиков же, по признанию Смирнова, больше беспокоила возможность увоза золота³⁸. Но документ для истории остался. Договор 7 февраля «случайно» совпал с днем убийства Верховного правителя.

Эта «случайность», как понимает с.-д. Крейчи³⁹, сделала «наше пребывание в Сибири в политическо-моральном отношении совершенно непереносимым». «Будут нас обвинять и ненавидеть, — продолжает автор, — но могли ли мы, ничего в Сибири уже не могшие сделать и всей душой обращенные к родине, для сохранения жизни Колчака ставить на карту судьбу нашего войска». На риторический вопрос Крейчи ответить легко. «Ненависти» не будет за прошлое — потомство поймет ту элементарную психологию, которая двигала поступками людей. Поймет... и простит. Хуже, когда исследователь пытается обмануть прошлое, говорит о вынужденной пассивности и взывает к своей спокойной «совести». В словах Крейчи остается непонятным, зачем ему понадобилось говорить, что смертный приговор над Колчаком был приведен в исполнение раньше, чем «наше войско могло этому помешать». Такая отписка перед историей противоречит и договору 7 февраля, и всей оправдательной концепции самого Крейчи. Но оставим потомство и вернемся к прошлому.

Еще до боя у ст. Зима большевики пытались завязать переговоры с каппелевской группой. Посредником явился Благош, который, по словам Ширямова, был убежден, что большевикам Иркутска отстоять не удастся. Чрез Благоша было предложено Войцеховскому сложить оружие при гарантии личной неприкосновенности его отряду. Войцеховский заявил, что «противобольшевицкие армии» могут отказаться от прохождения через город при следующих условиях:

«Беспрепятственный пропуск армий за Байкал по всем путям в обход Иркутска. Снабжение армий деньгами, имеющими широкое хождение на Дальнем Востоке в сумме двухсот миллионов рублей... Беспрепятственный пропуск раненых, больных и семей военнослужащих противобольшевицких войск на восток, в Забайкалье, в каких бы эшелонах они ни следовали. Освобождение адмирала Колчака и арестованных с ним лиц, снабжение их документами на право выезда их в качестве частных лиц за границу. Просьба к представителям иностранных государств взять названных лиц под свое покровительство и гарантировать им свободный проезд за границу» [Последние дни Колчаковщины. С. 201—202].

Посредничество Благоша потерпело фиаско. Тогда иркутский Ревком попытался войти в непосредственное сношение с солдатской массой. С этой целью во вражеский стан были посланы «ходоки» от проживавших в Иркутске семей тех воткинских и ижевских рабочих, которые составляли «ядро» боевых дивизий Войцеховского. Этот шаг также не имел реальных последствий. Трусливо Воен.-Рев. Ком. объявил населению, что город не будет эвакуирован, что бессильные⁴⁰ «каппелевские банды» не смогут даже подойти к Иркутску, так как они могут продвигаться только под защитой чехов. Тем не менее на всякий случай Р. Ком. грозил расправой над «сдавшейся буржуазией и реакционными элементами» в городе. Не доверяя чехословакам, с которыми окончательное соглашение еще не было достигнуто, иркутский Рев. Ком. потребовал от командования в 24 часа вывести из города все части; все улицы были превращены в баррикады, юнкера и «белый комсостав» интернированы в пересыльные бараки, тюрьмы; произведены были массовые аресты; Чрез. след. комиссия была наделена судебными функциями с правом производить расстрелы.

И все-таки не было уверенности, что «во время боя город останется спокойным». Колчак оставался знаменем. Поэтому Ревкомом был дан приказ председателю следственной комиссии Чудновскому держать наготове отряд, который мог бы, в случае возможных попыток к освобождению Верховного правителя, взять его и вывезти за город в более безопасное место [Борьба за Урал. С. 201]. Одновременно поднят был вопрос и о расстреле адмирала. Не решаясь самостоятельно идти на такой шаг, иркутский Ревком постановил запросить представителя Реввоенсовета 5-й армии Смирнова. Как было это сделать? Прибегли вновь к услугам чехов. «К немалому нашему удивлению, — повествует Смирнов, — чешское командование, давая нашей делегации провод для сообщения в Иркутск о ходе мирных переговоров, не чинило препятствий в передаче телеграммы иркутскому Ревкому даже по такому щекотливому вопросу, как судьба Верховного правителя» [там же. С. 311].

Мнение Реввоенсовета было формулировано так: «Желательно Колчака сохранить и доставить в наше распоряжение, но, если обстановка сложится такая, что о сохранении Колчака нечего и думать, Реввоенсовет против расстрела не возражает» [там же. С. 334].

Судьба Колчака была решена.

* * *

Колчак предчувствовал свой удел. В предисловии к «Допросу» Попов сообщает:

«Последний допрос производился 6 февраля, днем, когда расстрел Колчака был уже решен, хотя окончательного приговора вынесено еще не было. О том, что остатки его банд стоят под Иркутском, Колчак знал. О том, что командным составом этих банд предъявлен Иркутску ультиматум выдать его, Колчака, и премьер-министра Пепеляева, Колчак тоже знал, а неизбежные для него последствия этого ультиматума он предвидел. Как раз в эти дни при обыске в тюрьме была захвачена его записка к сидевшей там же в одном с ним одиночном корпусе Тимиревой. В ответ на вопрос Темиревой, как он, Колчак, относится к ультиматуму своих генералов, Колчак отвечал в своей записке, что он «смотрит на этот ультиматум скептически и думает, что этим лишь ускорится неизбежная развязка». Таким образом, Колчак предвидел возможность своего расстрела. Это отразилось на последнем допросе. Колчак был настроен нервно, обычное спокойствие и выдержка, которыми отличалось его поведение на допросах, его покинули. Несколько нервничали и сами допрашивавшие. Нервничали и спешили. Нужно было, с одной стороны, закончить определенный период колчаковщины, установление колчаковской диктатуры, а с другой — дать несколько зафиксированных допросом ярких проявлений этой диктатуры в ее борьбе со своими врагами не только революционного, но и правосоциалистического лагеря — лагеря тех, кто эту диктатуру подготовил. Это, значительно забегая вперед от данной стадии вопроса, сделать удалось, но удалось в очень скомканном виде»...

«5-го, — рассказывает Гришина-Алмазова, — я получила точные сведения, что Колчак и Пепеляев будут расстреляны. Потрясенная этой вестью, я послала Пепеляеву письмо со словами дружеского привета и одобрения. 6-го утром в последний свой день он ответил мне письмом коротким и душевным: «Обо мне не беспокойтесь — я ко всему готов и совершенно спокоен. Грустно подумать, что меня будут расстреливать русские солдаты, которых я люблю». Расстреляли его, однако, не «русские солдаты».

* * *

6 февраля каппелевцы подошли к Иркутску — шли они днем и ночью с самыми минимальными отдыхами. Ширямов пытается изобразить так, что каппелевцы, разбитые в предварительных боях, подошли к Иркутску «бесформенной массой» и, следовательно, никакой уже угрозы не представляли. Очевидно, это было не так, ибо зачем же понадобилось начальнику боевых коммунистических сил, «товарищу Калашникову», издавать приказ: «Черные тучи каппелевцев у красного Иркутска». «Смердящий труп черной реакции», «голодные полузамерзшие банды остатков колчаковских войск» представляли для Иркутского гарнизона еще грозную силу.

6 февраля иркутский Воен.-Рев. Ком. вынес следующее постановление (его нельзя не привести целиком):

«Обысками в городе обнаружены во многих местах склады оружия, бомб, пулеметных лент и проч. и таинственное передвижение по городу этих предметов боевого снаряжения. По городу разбрасываются портреты Колчака и т. д. С другой стороны, генерал Войцеховский, отвечая на предложение сдать оружие, в одном из пунктов своего ответа упоминает о выдаче ему Колчака и его штаба. Все эти данные заставляют признать, что в городе существует тайная организация, ставящая своею целью освобождение одного из тягчайших преступников против трудящихся — Колчака и его сподвижников. Восстание это безусловно обречено на полный неуспех, тем не менее может повлечь за собою еще ряд невинных жертв и вызвать стихийный взрыв мести со стороны возмущенных масс, не желающих допустить повторение такой попытки. Обязанный предупредить эти бесцельные жертвы и не допустить город до ужасов гражданской войны, а равно основываясь на данных следственного материала и постановлений Совета Народных Комиссаров РСФСР, объявившего Колчака и его Правительство вне закона, иркутский Военно-Рев. Ком. постановил:

1. бывшего Верховного правителя — адмирала Колчака и

2. бывшего председателя совета министров — Пепеляева — расстрелять.

Лучше казнь двух преступников, давно достойных смерти, чем сотни невинных жертв» [Последние дни Колчаковщины. С. 208-2091.

Этот документ подписан председателем Ширямовым, членами Сноскаревым, Левенсоном и управляющим делами Обориным. Ночью постановление Ревкома было передано для исполнения Чудновскому. На рассвете 7 января Колчак и Пепеляев были расстреляны. Много легенд сложилось уже по поводу последних минут их жизни. Может быть, все-таки наиболее достоверен рассказ самого Чудновского, зафиксированный им на страницах «Советской Сибири»⁴¹:

«Было поздно ночью, когда я отправился в тюрьму, чтобы выполнить приказ Ревкома. Со стороны Иннокентьевской слышны были выстрелы. Иногда они казались совсем близко. Весь город замер. Я осмотрел посты. Убедившись, что на постах стоят все свои люди, я направился в одиночный корпус и приказал открыть камеру Колчака». Адмирал Колчак не спал. В шубе и папахе он стоя встретил Чудновского. «Я прочел ему приказ ревкома. Окончив чтение, я приказал одеть ему наручники.

— Значит, суда не будет? — спросил Колчак. По правде сказать, я был несколько озадачен таким вопросом». Передав Колчака конвою, Чудновский отправился в верхний этаж, где находился Пепеляев. Пепеляев сидел на койке и тоже был одет. Постановление о расстреле, по словам Чудновского, сильно его потрясло. «Я приказал ему прекратить всякие разговоры и передал его конвою. Захватив внизу Колчака, мы отправились в тюремную контору»... Пока Чудновский делал распоряжение о выделении 15 человек из «дружины», охранявшей тюрьму, Колчак обратился к нему с просьбой о свидании с Тимиревой. Он грубо отказал, но осведомился, нет ли у «осужденного» еще каких-либо просьб.

— Я прошу передать моей жене, которая живет в Париже, что я благословляю своего сына, — сказал адмирал Колчак.

— Если не забуду, то сообщу, — ответил Чудновский. Поднялся сидевший рядом Пепеляев и передал записку, в которой было написано обращение к матери и еще к кому-то, прося «благословить его на смерть и не забыть своего Виктора»...

Чудновский вышел доканчивать «оформление». Его нагнал часовой и спросил, можно ли разрешить Колчаку закурить трубку. «Я разрешил. Товарищ ушел, но вскоре вернулся обратно, бледный как смерть. Оказалось, что у адмирала Колчака нашли и отобрали носовой платок, в одном из углов которого было завязано что-то твердое. Я развязал узел и вынул маленький капсуль с какой-то белой начинкой. Посмотрел на Колчака: он сидит бледный. Не трудно было догадаться, что Колчак, убедившись, что через несколько минут будет представлять бездыханный труп, хотел отравиться...⁴²

Все формальности, наконец, закончены. Выходим за ворота тюрьмы. Мороз 32—35 градусов по Реомюру. Ночь светлая, лунная. Тишина мертвая. Только изредка со стороны Иннокентьевской раздаются отзвуки отдаленных орудийных и ружейных выстрелов. Разделенный на две части конвой образует круги, в середине которых находятся: впереди Колчак, а сзади Пепеляев, нарушающий тишину молитвами. В 4 часа утра пришли мы на назначенное место. Я отдал распоряжение. Дружинники, взяв ружья наперевес, становятся полукругом. На небе полная луна: светло поэтому, как днем. Мы стоим у высокой горы, к подножию которой примостился небольшой холм. На этот холм поставлен был Колчак и Пепеляев. Колчак — высокий, худощавый, тип англичанина, его голова немного опущена. Пепеляев же небольшого роста, толстый, голова втянута как-то в плечи, лицо бледное, глаза почти закрыты, мертвец да и только. Команда дана. Где-то далеко раздался пушечный выстрел, и в унисон с ним, как бы в ответ ему, дружинники дали залп. И затем на всякий случай еще один»⁴³.

Где происходил последний акт жизненной драмы адм. Колчака? Чекисты скрывали место... Упомянутый выше М. Струйский, передававший рассказ сидевшего в тюрьме на одном коридоре с Колчаком интеллигентного солдата, говорит, что расстрел был произведен у Знаменского кладбища... Расстреливала Верховного правителя и Пепеляева левоэсеровская дружина (свидетельство Ширямова) в присутствии председателя Чрез. след. комиссии Чудновского, члена Военревкома Левенсона и коменданта города Бурсака. Вместе с Колчаком и Пепеляевым был повешен палач-китаец, приводивший в исполнение в иркутской тюрьме смертные приговоры. Большевики хотели символически запечатлеть последний акт «кровавой сибирской трагедии», — упомянув в «истории» имя Колчака рядом с именем палача. Чувства элементарной порядочности у них не нашлось даже в этот предсмертный час... Но история пройдет мимо недостойной комедии этих кровавых паяцев...

Трупы убитых 7 февраля были спущены в прорубь реки Ангары. Очевидно, никогда не будет найдена могила Верховного правителя.

Расправа совершилась⁴⁴... Ночью в лагере Войцеховского на Иннокентьевской происходило совещание, на котором разрабатывался план захвата Иркутска. Выступление было назначено в 12 час. дня. «Утром грянул гром», — рассказывает Сахаров. За подписью начальника 2-й чехословацкой дивизии полк. Крейчего⁴⁵ пришло требование не занимать Глазковского предместья, иначе чехи выступят против каппелевцев. Затем пришло известие, что Верховный правитель убит... Войцеховский отдал приказ отменить наступление. С боем каппелевцы отходили в Забайкалье. Кап. Калашников, начавший во имя народовластия борьбу против Верховного правителя, организует забайкальские партизанские дружины для борьбы с отступающими каппелевцами. Бои под Иркутском ускорили развязку, но и только. Судьба Колчака, конечно, была предрешена... Но в этом продвижении каппелевцев было нечто такое, что должно было явиться бальзамом для измученной души Верховного правителя. Он со спокойной совестью мог встретить выстрелы левоэсеровских дружинников. Доблестные воткинцы и ижевцы — подлинная демократия — в самый критический момент испытания своего мужества не изменили делу, которому служил Колчак, не изменили и самому адмиралу. Их выступление — глас незагипнотизированного народа, его лучшей и сознательной части. Каппелевцы под Иркутском — это символ...

2 марта Войцеховский из Читы телеграфировал Болдыреву, находившемуся уже во Владивостоке, что он вывел в Забайкалье 30 тысяч бойцов, готовых поддерживать всякий демократический режим, но непримиримых к большевикам. Продвижение «каппелевцев» вызвало лишь переполох у «демократии», которая искала «безболезненных» путей соглашения с советской властью. Она приняла все меры, чтобы помешать продвижению каппелевцев в Приморье.

Примечания к главе четвёртой:

¹ Каппель в своем открытом письме 19 декабря Сыровому требовал «извинения» и немедленного пропуска поезда адмирала, считая, что задержкой в Красноярске, насильственным отобранием паровозов нанесено оскорбление армии. «Я не считаю себя вправе, — писал Каппель, — вовлекать измученный русский народ... в новые испытания, но, если Вы, опираясь на штыки тех чехов, с которыми мы вместе выступали и, взаимно уважая друг друга, дрались во имя обшей идеи, решились нанести оскорбление русской армии и ее Верховному главнокомандующему, то я, как главнокомандующий, требую от вас удовлетворения путем дуэли со мной. К барьеру, генерал» [Парфенов. Последние дни правит. Колчака. — «Сиб. Огни», 1927, № 5, с. 92; Skacel J. S generälem Syrovym u Sibiri — здесь текст всей переписки. Р. 111-119). Через два дня после письма у самого Каппеля был отобран паровоз.

² Об этом приказе говорит и Гутман [«Белое Дело». III, с. 176]. Никакого намека на такой приказ, посланный-де окольным путем и попавший в руки чехов, я не нашел.

³ В кн. III «Белого Дела» Гутман поместил некоторое опровержение, но фактически ничего существенного он не опровергает.

⁴ То же в «Св. Крае», №421.

⁵ Характерно, что в «Чехосл. Дн.» [№ 3, 1920] вопрос становится несколько по-иному: «Союзники, конечно, не думают отказать Колчаку в личной безопасности, если он обратится к ним с соответственной просьбой. Возможно, что потом он мог бы под охраной союзников быть вывезен куда-нибудь в безопасное место, дальше от средней Сибири, которая так разрушила его нервы».

⁶ По словам Гришиной-Алмазовой [«Рус. Гол.», февраль 1921 г.], против побега высказался Пепеляев, считавший достаточной гарантию союзников. Если Колчак остро воспринимал слова окружавших, то это не дает еще права говорить, что он был действительно всеми покинут [утверждение Грондижа. С. 538].

⁷ Занкевич отмечает предупредительность чехов, охранявших адмирала.

⁸ Техника передачи бьгла заранее установлена особым соглашением между Благошем и Косьминским.

⁹ О том, что члены П. Ц. много раз обещали беспрепятственно пропустить адмирала Колчака говорят и Дюбарбье, и Грондиж, и др.

¹⁰ Полк. Верже изображает дело так, что чехословаки дали адмиралу свой эскорт тогда, когда Колчак был оставлен своей сибирской охраной. Это-де и вызвало негодование против чехословаков, [с. 155]. Книга этого автора «Aves les thecoslovaques» [Париж, 1926] мало чем отличается от других описаний иностранцев. В свое время она ускользнула от моего внимания. Отмечу, что во главе «Coupe» можно найти преувеличенные сведения об участии в сибирской борьбе немецких военнопленных.

¹¹ Конечно, в Иркутске, пока там были чехи, ему ничто не угрожало.

¹² Также характеризует роль Жанена и автор воспоминаний под буквой N. Отметим, что Занкевич тщетно искал в это время возможности свидания с Жаненом.

¹³ Судя по телеграмме Крупенского Сазонову 1 января, междусоюзное командование обращалось к Японии с просьбой отправить 12-ю дивизию в Иркутск, но Япония ответила отказом.

¹⁴ «Monde Slave», 1925, III, р. 355. Если верить сообщению читинского «Восточн. Курьера» [19 января], Жанен на завтраке у японского генерала в Верхнеудинске поднимал бокал за несчастного Верховного правителя: адмирал сам виноват, он не слушал в последнее время доброжелательных советов Жанена и находился в дурном окружении.

¹⁵ Легра может видеть, что не одни «большевики» высказывают такие суждения. Монтандон передает аналогичные суждения, которые он слышал в Сибири [с. 69]. Слова осуждения Жанену нашлись и в истории гражданской войны Милюкова.

¹⁶ Через 10 лет д-р Патейдль уже определенно весь одиум возлагает на ген. Жанена. См. его статью в чешском официозе «Prager Presse» 14 декабря 1930 г. «Десятилетие возвращения легионеров».

¹⁷ У Эссена, однако, не было «ни малейшего сомнения» в судьбе, которая ожидала арестованных [с. 119]. Невольно хочется эту эпопею сопоставить с ответом, который 3 апреля 1919 г., в критический момент оставления Одессы, дал ген. Д'Ансельм представителям совета профсоюзов, требовавшим выдачи всех добровольческих офицеров. «Ответ неумного ген. Д'Ансельма, — рассказывает в своих воспоминаниях офицер-коммунист Марта, — был типичен: "Я — честный французский солдат и не могу выдать русских офицеров, находящихся под покровительством французского флага"» [Черноморское восстание. — «Новый Мир», 1925, №5, с. 85].

¹⁸ Термин «плен» был употреблен даже заграничной делегацией партии с.-р. [«Гол. Рос.», 14 марта 1922 г.].

¹⁹ Очевидно, имелся в виду учрежденный Верховный Народный Суд, который должен был рассматривать дела с участием 12 присяжных заседателей, выбираемых Иркутским городским самоуправлением, земством, кооперативами, проф. союзами, комитетом трудового крестьянства. Председатель и 4 члена подлежали назначению Советом Нар Упр. Специфической чертой этого суда являлось — недопущение обжалования и квалифицированное большинство (²/₃) для смертного приговора. Такова была теория.

²⁰ Колчак в тюрьме был помещен в нижнем этаже, в одиночной камере № 56. Пепеляев сидел во втором этаже.

²¹ Коммунисты, левые эсеры и штаб раб.-крестьянских дружин.

²² Поразительно, что сам текст соглашения помечен 22 января и что в пункты соглашения вводилось обязательство созыва Совета Р. С. К. Д., откуда заранее были исключены меньшевики и эсеры [Бор. за Ур. С. 310]. Военно-Рев. Ком. одновременно гарантировал пропуск чехосл. войск, при условии невмешательства и передачи золота [текст соглашения у Ширямова. С. 296].

²³ «Чехи, — добавляет автор, — приняли известие о нашем официальном появлении спокойно... мы сообщили им о неизбежности переворота и получили ответ, что они сами видят все бессилие П. Ц. и что их здесь интересует лишь сохранение в силе их соглашения с П. Ц. об обеспечении им свободного выхода на восток. Представитель чешского командования присутствовал на заседании, где решался вопрос о переходе власти, и мы официально подтвердили соглашение» [с. 296].

²⁴ Это характерно для Пол. Ц. Напомним, что Попов — прис. пов., председатель Омского Совета, находившийся в заключении в период «декабрьской драмы».

²⁵ Со второго заседания он принимает участие в допросах, но подписывает протоколы Попов.

²⁶ Это не помешало Алексеевскому, не вызывая протеста ни с чьей стороны, принять в 1921 г. участие в эмигрантском уже парижском съезде бывших членов Учредительного Собрания 1917 года.

²⁷ Перепечатано было в «Руле» 24 марта 1921 г.

²⁸ Уральское казачье войско в борьбе с большевиками. — «Бел. Дело». II. Дальнейший путь на Тегеран изображен Толстовым в книге «От красных лап в неизвестную даль» [Константинополь, 1922].

²⁹ «Сибирские Огни», 1923, № 1—2. — «Белые в Китае».

³⁰ Гинс. II, с 507; «Чешские аргонавты». С. 19. Кап. Ясинский-Стахурек письмом от 5 февраля тоже вызывал на дуэль Сырового.

³¹ Смирнов. От Колчака к Советам. — «Сиб. Огни», 1927, № 5, с. 136; Волков Н. К. Сибирь под властью большевиков. — «Общее Дело», № 117.

³² Сахаров дал наиболее полное описание сибирского «ледяного похода».

³³ Любопытна его судьба — в конце концов, он все-таки попал в эмиграцию.

³⁴ По-видимому, не «энтузиазм» Советской армии, на который ссылается Смирнов, а действия партизан являлись причиной арьергардных боев. По требованию самих железнодорожников, В.-Р. Ком. вынужден был от Нижнеудинска до Иннокентьевской установить 20-верстную нейтральную зону по обе стороны лишь во избежании конфликта с чехословацкими эшелонами [Последние дни Колчаковщины. С. 198].

³⁵ «Осмотр местными русскими властями эшелонов чехо-войск, — сообщают «Изв. Ирк. Р. К.», — часто обнаруживает беглых русских офицеров, которые арестовываются без препятствия со стороны чехов».

³⁶ Первая встреча партизан с Красной армией [Борьба за Урал. С. 324].

³⁷ Со стороны чехов в делегацию входил поручик Гаупе.

³⁸ Борьба за Урал. С. 293. Относительно вывоза золота (об этом имелся соответствующий пункт договора) было дано коммунистам 6 февраля распоряжение: «Портить путь, взрывать мосты, туннели и т.д.» [Последние дни Колчаковщины. С. 208].

³⁹ «U Sibirske armädy». Р. 269—272.

⁴⁰ Оперативная сводка 3 фев. говорила, что наступающие каппелевцы двигаются параллельно полотну ж. д. отрядами в 3000 из ударных частей и 12 000 больных, раненых и обмороженных [Последние дни Колчаковщины. С. 205].

⁴¹ Перепечатано в «Послед. Новое.» 17 февр. 1925 г. Между прочим, Чудновский говорит, что он настаивал тогда же на расстреле всей головки «контрреволюции» — около 20 человек.

⁴² Ген. Лохвицкий, со слов одного офицера-очевидца, рассказывал на парижском собрании памяти адм. Колчака, что последний снял перстень, в котором был заделан яд, и бросил его при аресте в Иркутске. Сделал он потому, что хотел чашу испить до дна. Рассказ Чудновского нам представляется более вероятным.

⁴³ Очень широкое распространение получила версия, по которой красноармейцы отказались расстреливать адмирала и он был убит командовавшим отрядом чекистом. В дни памяти эта версия вновь обошла все зарубежные газеты. Ее, среди других, повторил и кап. Лукин на столбцах «Послед. Новостей», делая ссылку на статью проф. Перса, в которой эта версия воспроизводилась со слов американского журналиста, расспрашивающего какого-то чекиста Ивашева. По моему мнению, вся эта версия — вплоть до рассказа о золотом портсигаре, отданном адмиралом красноармейцам, — не заслуживает никакого внимания.

⁴⁴ Передавая власть, П. Ц. передал большевикам и всех своих политических «пленников». В мае был инсценирован большой процесс «членов самозванного и мятежного правительства и их вдохновителей» — среди них оказалась и Гришина-Алмазова... Не стоит останавливаться на десятидневной комедии суда, при непосредственном участии партизанских вождей Щетинкина и Мамонтова. Червен-Водали, Шумиловский, Ларионов и Клафтон приговорены были к смерти. Приговор — как сообщали «Изв. Сиб. Ревкома» [№ 2) — был приведен в исполнение в ночь на 23 июля. (Подробности казенного сообщения были перепечатаны в «Общем Деле» 30 авг. 1921 г.) Суд признал обвиняемых виновными в подготовке монархического переворота, в распродаже России, в сношениях с буржуазными иностранными правительствами, в найме разбойничьих банд чехословаков, в клевете на советскую власть и в организации массовых расстрелов. Обвиняемые оказались виновными и в разрушении ж.-д. полотна, и во взрывах мостов и водокачек, и в объявлении царского гимна «Коль славен» национальным гимном, и в убийстве Новоселова, и в перевороте 18 ноября, и в денежных подлогах, и в ассигновании денег на розыски семьи Романовых, и проч. Официальное обвинительное заключение заведующего отделом «юстиции» Сибирского револ. трибунала Гойхбарга, бывшего когда-то сотрудником знаменитого «Права», напечатано в сборнике «Колчаковщина» [Екатеринбург, 1924).

⁴⁵ Не надо смешивать с Крейчи, возглавлявшим политическую делегацию.