— Тинг, ты не пишешь дней двадцать?
— Да, Ассунта.
— Почему? Я здорова, и это было, мне кажется, давно-давно.
Тинг улыбнулся.
— Ассунта, — сказал он, подходя к окну, где на подоконнике, подобрав ноги, сидела его жена, — оставь это. Я буду писать. Я все думаю.
— О нем?
— Да.
— Ты жалеешь?
— Нет. Я хочу понять. И когда пойму, буду спокоен, весел и тверд, как раньше.
Она взяла его руку, раскачивая ее из стороны в сторону, и засмеялась.
— Но ты обещал написать для меня стихи, Тинг.
— Да.
— О чем же? О чем?
— О тебе. Разве есть у меня что-либо больше тебя, Ассунта?
— Верно, — сказала маленькая женщина. — Ты прав. Это для меня радость.
— Ты сама — радость. Ты вся — радость. Моя.
— Какая радость, Тинг? Огромная, больше жизни?
— Грозная. — Тинг посмотрел в окно; там, над провалом земной коры, струился и таял воздух, обожженный полуднем. — Грозная радость, Ассунта. Я не хочу другой радости.
— Хорошо, — весело сказала Ассунта. — Тогда отчего никто меня не боится? Ты сделай так, Тингушок, чтобы боялись меня.
— Грозная, — повторил Тинг. — Иного слова нет и не может быть на земле.