Трагедия русского офицерства

Глава VI. Бывшие офицеры на службе у большевиков

Служба офицеров партии, проявившей себя как главный враг и ненавистник офицерства, была, конечно, явлением в принципе вполне противоестественным. И рассматривая его, следует прежде всего иметь в виду то, что было сказано в самом начале книги об изменениях в составе офицерского корпуса в годы Мировой войны, в результате которых само понятие «офицер» перестало быть столь определенным, каким оно было до войны. С учетом же этого обстоятельства поведение множества офицеров было, напротив, совершенно естественным. Разумеется, никакого «осознания правоты ленинской партии» офицерами (о чем более всего любили говорить советские апологеты) не было, и быть не могло. Для человека, воспитанного в понятиях русского офицерства, в принципе было невозможно полностью их отбросить и «переменить веру» в такой степени, чтобы сознательно бороться за прямо противоположные идеалы, откровенно отрицающие не только престол, но и веру и отечество. Это ведь только через двадцать с лишним лет под давлением объективных обстоятельств новые правители стали поговаривать о патриотизме. Тогда же цели формулировались с предельной откровенностью и никого вводить в заблуждение не могли: разрушение исторической российской государственности «до основания» и построение на ее обломках путем мировой революции «земшарной» республики Советов. России совершенно определенно противопоставлялся Интернационал. Поменять искренне одно на другое настоящий русский офицер не мог ни при каких обстоятельствах.

Самих офицеров поведение их сослуживцев часто ставило в тупик, и некоторые были склонны приписывать его исключительно деятельности большевиков: «Какова же причина такого прыжка: от службы верою и правдой самодержавной Монархии и до диктатуры пролетариата мирового коммунизма? Мне кажется, что ужасы небывалого развала Русской Армии творцами февральской бескровной и чистая работа ЧК Ленина были главной тому причиной»[1079]. Однако причины были более разнообразны уже хотя бы потому, что разнообразен был и состав офицерства к 1917 г.

В составе бывших офицеров, служивших у большевиков, различаются четыре основные группы, мотивы службы которых у красных в равной мере ничего общего с «осознанием» не имели. Первую составляли лица, служившие по идейным соображениям, т. е. в той или иной степени разделявшие коммунистические убеждения. Но такие люди были в большей мере большевиками, чем офицерами, они придерживались своих весьма левых убеждений и до того, как, попав во время войны в армию и имея соответствующее образование, получили офицерские погоны. Новая власть для них была вполне своей, а принадлежность к офицерству — лишь случайным и временным обстоятельством. Вторая представляла тип беспринципных карьеристов, почувствовавших в условиях дефицита специалистов возможность выдвинуться при новой власти. Третья включала в себя лиц, испытывавших в отношении большевиков те или иные иллюзии или считавших, что, служа у большевиков, им удастся, овладев военным аппаратом, свергнуть их власть. Наконец, четвертая, и самая многочисленная (до 80 %) состояла из лиц, насильно мобилизованных большевиками и служивших под угрозой репрессий в отношении семей или просто ввиду отсутствия средств к существованию. Сами большевики, хотя и любили подавать факт службы у них бывших офицеров как свидетельство силы и правоты коммунистической идеологии, никаких иллюзий в отношении «перевоспитания» офицерства не испытывали, лучшим подтверждением чему стала судьба служивших им офицеров в течение первых же десяти лет после войны.

Итак, прежде всего большевики могли располагать офицерскими кадрами в лице членов своей партии и им сочувствующих, которых к концу 1917 г. насчитывалось несколько сот человек. Некоторые офицеры (призванные из запаса) состояли в партии еще до войны, но большинство вступило в течение 1917 г. К ним следует добавить представителей других близко стоявших к большевикам партий — эсеров-интернационалистов, левых эсеров и других. Об их деятельности по развалу армии уже говорилось во второй главе. Они, как правило, возглавляли солдатские комитеты, выносившие большевицкие резолюции и были проводниками партийной политики в армии. Они же возглавляли в ходе октябрьского переворота и сразу после него большевистские формирования. Это были почти исключительно младшие офицеры в чинах от прапорщика до штабс-капитана, но встречались и отдельные штаб-офицеры: подполковник В. В. Каменщиков (бывший командир 12-го Туркестанского стрелковый полк., назначенный командовать Западным фронтом), полковники М. С. Свечников, А. К. Энкель (77-го пехотного полка), Федоров (избранный командиром 17-го армейского корпуса) и т. п. Офицерами (в основном прапорщиками) были такие весьма известные большевистские деятели, как Н. В. Крыленко, А. Ф. Мясников, М. К. Тер-Арутюнянц, С. М. Нахимсон, Ф. Р. Сиверс, Р. П. Эйдеман, Г. Х. Эйхе, Р. И. Берзин, М. В. Кривошлыков, С. Г. Лазо и т. д. Интересно, что для большинства офицеров, хотя и имевших возможности наблюдать на фронте в 1917 г. тип офицера-смутьяна, возможность для офицера быть членом большевистской партии с трудом укладывалась в голове, но с этим явлением белым пришлось сразу же столкнуться. Один из них вспоминал: «Три человека, которых мы оставили для допроса, были офицерами коммунистов. Они же в прошлом были офицерами нашей, т. е. Императорской армии в чине прапорщиков. На вопрос: «Как вы могли служить у коммунистов?» — они ответили: Мы сами коммунисты!»[1080].

Но в целом офицеров этой категории вместе с примкнувшими авантюристами было едва ли более 2–3 тысяч. Этого количества вполне хватало для руководства отрядами Красной Гвардии, но было совершенно недостаточно для создания серьезной вооруженной силы, необходимость которой обнаружилась уже в январе-феврале 1918 г., когда возникла угроза не договориться с немцами. Необходимость противодействия немецкому наступлению обусловила возможность сотрудничества с большевиками некоторого, и довольно значительного, числа офицеров, надеявшихся на возобновление войны с Германией. Будучи преданными этой идее всей душой (за что и травимые недавно большевиками), они, не представляя себе вполне идеологию и цели большевиков (программных документов партии никто из них не читал, и прошло несколько месяцев, прежде чем ее идеология сделалась хорошо известной, но к тому времени большевики, уже полностью владели положением), наивно полагали, что большевики — лишь одна из экстремистских партий, целью которой является захват власти, после чего они будут отстаивать интересы России как свои собственные. Об идее мировой революции если и слышали, то не воспринимали ее всерьез. Поэтому, хотя в первые полгода никакого систематического привлечения офицеров большевиками не велось, многие из них сами предлагали свои услуги. Для настроения этой части характерна такая. например, телеграмма кап. Ф. Л. Григорьева: «В случае потребности в офицерах Генерального штаба для будущей постоянной армии, предназначенной для борьбы с внешним врагом, прошу о зачислении меня на какую-либо должность Генерального штаба»[1081]. Такие офицеры обычно подчеркивали, что они имеют в виду именно борьбу против внешнего врага, а не борьбу с врагами большевиков внутри страны.

Эти соображения были вполне понятны и многим из тех, кто их не разделял и с самого начала вступил в белые формирования. Как отмечал, в частности, ген. П. П. Петров: «Нужно иметь при этом все время в виду, что хозяйничанье большевиков считалось временным, что германский фронт, несмотря на Брестский мир, существовал или считался в мыслях офицеров подлежащим восстановлению. И вот офицерство разделилось. Одни в ненависти своей к большевикам считали всякую работу с ними предательством по отношению к прежней Русской Армии и формируемой Добровольческой Армии, другие считали возможным принять участие в работе с условием, что новые части создаются только для выполнения задач на фронте; третьи считали возможным работу без всяких условий, полагая, что нужно создать хорошие части, прекратить хаос, забрать в руки военный аппарат с тем, чтобы использовать его по обстановке, четвертые просто искали работы. Только небольшая часть шла в Красную Армию охотно и то большею частью в различные комиссариаты. Никто еще не отдавал себе отчета, что Советская власть потребует службы от всех военных без всяких рассуждений и условий, а это случилось скоро»[1082].

Ввиду угрозы германского наступления ряд генералов предложили начать формирование надежных отрядов из остатков старой армии, однако это предложение было отвергнуто большевиками из опасения, что такие части могут быть повернуты против них. В дальнейшем форма организации была найдена в виде так называемой «завесы». Главную роль в ее организации и в привлечении офицеров на службу большевикам на этом этапе играла группа генералов во главе с М. Д. Бонч-Бруевичем (руководствовавшихся частью изложенными выше, а частью карьеристскими соображениями), прибывшая в составе 12 человек 20 февраля 1918 г. из Ставки в Петроград и составившая основу штаба Высшего Военного Совета. Как писал сам Бонч-Бруевич, «завеса» «являлась в то время едва ли не единственной организацией, приемлемой для многих генералов и офицеров царской армии, избегавших участия в гражданской войне, но охотно идущих в «завесу», работа в которой была как бы продолжением старой военной службы». В значительной мере привлечение велось путем уговоров и убеждений друзей и сослуживцев, и вагон, где располагался штаб ВВС был справедливо окрещен «генеральской ловушкой». Поскольку «подавляющее большинство генералов и офицеров считало службу в Красной Армии не только неприемлемой, но чуть ли не позорной», разговор, как свидетельствует, Бонч-Бруевич, был всегда один и тот же: «Да вы поймите, Михаил Дмитриевич, что не могу я пойти на службу к большевикам, ведь я их власти не признаю. — Но немецкое-то наступление надо остановить, — приводил я самый убедительный свой довод. Конечно, надо. — Вот и отлично, — подхватывал я, — значит, согласны… Ничего я не согласен, — спохватывался посетитель, — да если я к большевикам на службу пойду, мне и руки подавать не будут… В конце-концов упрямец соглашался со мной и со всякими оговорками принимал ту или иную должность в частях «завесы»[1083]. Подобным путем и оказались в Красной Армии несколько тысяч офицеров (большинство из тех «добровольно вступивших в Красную Армию», о которых так любили вспоминать советские историки), считавших, что они идут служить делу продолжения войны с немцами. В дальнейшем же, с введением поголовной мобилизации офицеров и террора, им уже некуда было деваться и, когда отряды «завесы» были развернуты в дивизии и использованы в гражданской войне, их желания уже ничего не значили.

Штаб, образованный при руководителе ВВС Бонч-Бруевиче, насчитывал до 60 бывших генералов и офицеров. Районы «завесы» делились на отряды, служба в которых для бывших офицеров протекала в чрезвычайно тяжелых условиях, т. к. составлявшая их распустившаяся «вольница» была скорее склонна поднять своих командиров на штыки, чем выполнять их приказания. Бывшие офицеры, назначавшиеся на командные посты в отрядах «завесы», на местах часто арестовывались, а то и расстреливались. При попытках поднять дисциплину в своих отрядах некоторые бывшие офицеры (Беретти, Врублевский, Румянцев, Степанов, Пшерадский и другие) были убиты. 27 марта 1918 г. в печати («Рабоче-Крестьянская Красная Армия и Флот») было опубликовано извещение о привлечении на службу бывших офицеров, для чего они должны были подать заявления в любой военкомат с указанием, на какой должности они желали бы служить. Списки подавших заявления публиковались в печати на предмет «отвода» со стороны желающих. Решение принималось созданными 5 апреля аттестационными комиссиями.

В несколько иных условиях проходил этот процесс в Сибири, где большевики не были особенно сильны, и где отсутствовал «немецкий» фактор. Хотя и здесь практически всеми красными отрядами командовали бывшие офицеры, сколько-нибудь заметного желания офицеров служить у красных не наблюдалось. Как констатировал советский исследователь, «одна за другой становились известны измены штаб-офицеров и участие в заговорах младших офицеров» (единственным из генералов, вставшим на сторону Советов и не перешедшим к белым летом 1918 г. был ген. Таубе). В печати даже появлялись открытые письма офицеров с демонстративным отказом служить в Красной Армии (в частности, письмо подполковника Б. А. Павловского большевику Маслову в издававшемся в Троицкосавске «Еженедельном листке объявлений с телеграммами» 21 февраля 1918 г.)[1084]. Всего считается, что за «добровольческий» период формирования Красной Армии (с января по май) в нее поступило 8 тыс. бывших офицеров (к середине июня — около 9 тыс.)[1085]. (О происхождении этой цифры будет сказано ниже.) Эта группа обычно характеризуется как «сразу же добровольно перешедшая на сторону Советской власти». Однако почти все они поступили в связи с необходимостью дать отпор немецкому наступлению во второй половине февраля 1918 г. [1086] и не могут считаться более симпатизирующими советской власти, чем призванные позже по мобилизации. Высказывалось, впрочем, утверждение, что в период добровольного комплектования Красной Армии в нее вступили только 765 офицеров[1087].

С лета 1918 г. большевикам, несмотря на крайнюю антипатию к бывшим офицерам, пришлось перейти к их мобилизации в массовом порядке. Условия для этого были самые благоприятные, ибо в крупных городах, находящихся под контролем большевиков, скопилось очень много офицеров, вернувшихся к своим семьям. Принятие на учет бывших офицеров последовало по приказу Наркомвоена от 7. 05. 1918 г. № 324[1088]. В Москве, по сообщению «Известий ВЦИК», на 15. 06. 1918 г. было зарегистрировано около 30 тыс. офицеров (в т. ч. 2500 кадровых), 2/3 которых принадлежали к артиллерии и другим специальным войскам. Первый декрет о призыве офицеров, военных врачей и военных чиновников был издан 29 июля 1918 г. Речь шла о лицах 1892–1897 гг. рождения в Московской, Петроградской, Владимирской, Нижегородской, Архангельской, Вяткой и Пермской губерниях и 51 уезде Приволжского, Уральского и Западно-Сибирского военных округов[1089]. Затем последовал декрет СНК от 1 октября 1918 г. (носивший общероссийский характер и касавшийся лиц, не достигших к 1. 01. 1918 г. 40 лет), приказы РВСР от 11 сентября (№ 228) призыв лиц 1890–1897 г. р. (а 22. 09 — еще пяти возрастов 1897–1901 г. р.) и 3 ноября (№ 275) 1918 г. Военные чиновники призывались по тем же декретам и приказу РВСР от 11 сентября 1918 г. № 4 и от 28 декабря того же года № 485. Врачи — по декретам СНК и приказам РВСР от 29 июля, 29 августа, 12 ноября, 7 и 28 декабря 1918 г. Мобилизации проходили и на Украине, в «Известиях Всеукраинского ЦИК» с 1 по 18 августа 1919 г. публиковались списки нескольких сот призванных врачей и фельдшеров.

Во всех местностях, находившихся под контролем большевиков, проводились регистрации офицеров, которые, не желая служить, часто скрывали свои звания. Далеко не везде мобилизация была проведена успешно (чем и объясняется неравномерность картины призванных по военным округам). Подавляющее большинство офицеров служить большевикам, тем более в условиях, когда речь шла не о противодействии немцам, а гражданской войне, естественно. не желало. В докладе Бонч-Бруевича от 8 июля 1918 г. констатируется: «Бывшие кадровые офицеры в подавляющем числе воздерживаются от поступления в новую армию, и количество изъявивших желание служить не составляет, по некоторым донесениям, и 10 % зарегистрированных»[1090]. С апреля 1919 г. действовали особые комиссии по учету бывших офицеров, задачей которых было выявлять направлять в армию всячески стремящихся этого избежать бывших офицеров, находившихся на тыловых должностях, службе в гражданских учреждениях, а также скрывающих свои чины. По приказу РВСР от 2 июля 1919 г. об учете офицеров, с июля 1919 по январь 1920 г. по всей стране было взято на учет 29652 человека, из которых 14984 отправлено на фронт.

По сведениям мобилизационного управления Всеросглавштаба призыв офицеров выглядел так (см. таблицы 16, 17, 18, 19, 20[1091]). Затем известно, что на 1. 09. 1919 г. призвано было 35502 бывших офицера, 3441 военный чиновник и 3494 врача[1092], Всего же с 12 июля 1918 по 15 августа 1920 г. в Красную Армию было призвано 48409 бывших офицеров, 10339 военных чиновников, 13949 врачей и 26766 чел. младшего медперсонала[1093], т. е. 72697 лиц в офицерских и классных чинах. Эти цифры признаны в последнее время в советских официальных изданиях как наиболее достоверные и никем не оспариваются[1094].

Сложнее дело с определением общего числа служивших в Красной армии бывших офицеров. Иногда оно признается равным числу призванных, но обычно добавляются пресловутые 8 тыс. «поступивших добровольно» и пленные офицеры белых армий, каковых в 1921 г. было учтено 14390 человек (из них до 1. 01. 1921 г. 12 тыс.)[1095]. Встречаются поэтому утверждения, что в 1920 г. в армии было более 68 тыс. офицеров[1096], что к концу гражданской войны из 130 тыс. комсостава бывшие офицеры составляли более половины[1097]. К концу гражданской войны численность бывших офицеров без достаточных оснований оценивается в советских работах обычно в 70–75 тыс. чел. [1098].

Существенно разнятся представления о доле бывших офицеров в красном комсоставе. По одним данным, в 1920 г. бывшие офицеры составляли 15–16 %[1099], по другим — к концу войны среди него было до 6 % кадровых офицеров, до 28 % офицеров военного времени, а всего — 34 %[1100], по третьим, в декабре 1920 г. из 130932 лиц комсостава Красной Армии офицеры составляли 29 % (4 % кадровых и 25 — военного времени)[1101], по четвертым — в декабре 1921 бывших офицеров и чиновников было 33,7 %[1102], по пятым — в 1922 г. среди комсостава было 5,6 % бывших кадровых офицеров, 22,3 % офицеров военного времени и 6,1 % военных чиновников, всего 34 % (из 217 тыс. чел. на них приходится 70–75)[1103]. Наиболее широкое хождение имеют данные, согласно которым в 1918 г. «военспецы» составляли 75 % комсостава, в 1919-53, в 1920-42 и в 1921-34 %[1104]. Они и кажутся наиболее достоверными.

Из всей совокупности приведенных выше данных можно сделать вывод, что реальность была такова. Прежде всего, цифра в 8 тыс. добровольцев, которая столь широко распространена в литературе — вполне мифическая, и не подтверждается никакими реальными данными[1105]. Тем более, что речь идет о лицах, поступивших до Брестского мира с целью противодействия германскому нашествию, которые после марта в большинстве ушли или были уволены. Но, во всяком случае, до мобилизаций несколько тысяч офицеров могло служить. Цифры призыва — 48,5 тыс., равно как и 12 тыс. бывших белых офицеров следует признать вполне достоверными как основанные на документальных списочных данных. Но ими практически и исчерпывается весь состав когда-либо служивших в Красной армии офицеров, т. е. даже приняв достоверным цифру 8 тыс. добровольцев, всего служило не более 68 тысяч офицеров и более 24 тыс. врачей и военных чиновников. К концу войны офицеров никак не могло быть более этого числа, ибо несколько тысяч перешло к белым и погибло, а было, как и указывается в ряде работ, 70–75 тыс. чел. вместе с врачами и чиновниками. Офицеров в этом случае должно быть примерно 50 тыс., что вполне реально отражает потери. Да и невозможно представить, чтобы с 1. 09. 1919 г. число офицеров выросло более, чем вдвое — с 35,5 до 75 тысяч. В общей сложности из числа служивших у красных офицеров погибло не более 10 тыс. человек. Из 1 млн. погибших военнослужащих Красной армии[1106] их не могло быть более 1 %, т. е. столько, сколько они составляли в ее общей численности[1107].

Состав бывших офицеров, служивших у большевиков, существенно отличался от такового в белых армиях. Намного ниже был процент старшего и высшего комсостава. В советских работах можно встретить утверждения, что осенью 1918 г. в Красной Армии служило 160 бывших генералов[1108], весной 1919 — более 200 и около 400 полковников и подполковников, однако советские авторы совершенно напрасно считают, что это была 1/5 и 1/15 соответствующих офицеров старой армии[1109]: генералов было не 1 тыс., а штаб-офицеров не 6 тыс. — уже летом 1916 г. одних полковников было около 7 тыс., а генералов 3–4 тысячи, через год это число еще более возросло. Даже наиболее полные сведения, приводимые А. Г. Кавтарадзе дают только 775 генералов и 1726 штаб-офицеров (980 полковников и 746 подполковников)[1110]. Реально у большевиков служили не более 5-10 % генералов и еще меньше штаб-офицеров русской армии, которые составляли примерно 5 % от всех бывших офицеров в Красной Армии. Это совершенно естественно, ибо в штаб-офицеры (подполковники) офицеры военного времени не производились, и состав этой категории офицерства был целиком кадровым и не отличался от довоенного. Основную массу служивших в Красной Армии бывших офицеров составляли офицеры военного времени, главным образом прапорщики[1111].

О составе призываемого в Красную армию офицерского контингента можно судить по спискам, публиковавшимся в центральных и губернских газетах. По доступным газетам было выявлено 12750 ч, или половина призванных к этому времени (до мая 1919 г.). Призванные в Москве и Петрограде охвачены почти полностью, провинция — слабее. В списках указывался чин или должность, часть, иногда возраст и образование. Среди лиц, известных по чинам (7787) 171 ген. (2,3 %), 565 полковников (7,3 %), 379 подполковников (4,9 %) и 415 капитанов и им равных (5,3 %); кроме того еще 73 ч в должностях от командира полка и выше. Подавляющее большинство младших офицеров: штабс-капитанов и им равных 712 (9,1 %), поручиков — 1186 (15,2 %), подпоручиков — 1451 (18,6 %), прапорщиков — 2828 (36,3 %), остальные (1 %) юнкера и вольноопределяющиеся.

Как явствует из списков призываемых, в большинстве мобилизовывались местные уроженцы, вернувшиеся по домам. Например, из 48 офицеров 9-го Новгородского полка Красной армии на 2. 11. 1918 г. 31 (64,6 %) — уроженцы Новгородской (в основном Старой Руссы) и Псковской губерний; остальные губернии (12, в основном западные) имеют, как правило, только одного представителя. Тем же обстоятельством объясняется наличие значительного числа, если даже не большинства, офицеров одного и того же полка (иногда с его командиром): брали сразу всех, вернувшихся к семьям и застигнутых на довоенных квартирах полка или в месте расположения во время войны тыловых запасных частей. Таковы запасные полки — 78-й (33 офицера), 126-й и 140-й 12–13, Латышский — 26, 98-й и 99-й — по 11, 197-й и 232-й — по 10, а также 3-й стрелковый — 10, 1-й гренадерский — 11, 5-й Латышский стрелковый — 14, пехотные: 12-й, 25-й и 27-й — по 10, 85-й, 86-й и 87-й — по 12, 88-й — 33, 95-й — 22, 96-й — 11, 137-й — 29, 138-й -15. 139-й — 28, 140-й — 10, 177-й 18, 182-й — 10, 183-й -19, 318-й — 10, артиллерийские бригады: 1-я — 11, 35-я — 21, 45-я — 16, 1-я запасная — 13 и т. п.

Обычно из каждого полка представлено по 1–5 чел., чаще всего не более 3. Встречаются почти все гренадерские полки — как правило, по 1–7 чел. и все гвардейские пехотные (Петроградский 7, Кексгольмский и Измайловский по 6, Преображенский и Егерский по 5, Финляндский 4, остальные — еще меньше). Кавалерийские полки представлены не все, обычно по 1–3 ч (1-й гусарский, стоявший в Москве, — 9), казачьих офицеров очень мало (20 чел. на почти 13 тыс.), из всей гвардейской кавалерии только 5 офицеров, причем никого из 1-й дивизии. (При сравнении с тем, что говорилось выше о числе офицеров этих полков в белых армиях, ясно, что абсолютное их большинство пробилось на Дон не позже лета 1918 г. или было расстреляно.) Весьма высок в целом процент артиллеристов, инженеров и представителей других специальных войск. В целом из лиц, известных по месту службы (5917) 2549 (43,1 %) приходится на армейскую пехоту, 857 (14,5 %) — на запасные части, 560 (9,5 %) — на штабы и военно-учебные заведения, 292 (4,9 %) — на кавалерию, 866 (14,6 %) — на артиллерию, 244 (4,1 %) — на инженерные войска, 51 (0,9 %) — на железнодорожные, 7 (0,1 %) — на химические, 78 (1,3 %) — на гвардейские части всех родов оружия, 24 (0,4 %) — на пограничные, 30 (0,5 %) — на авиацию, 36 (0,6 %) — на обозные части, 73 (1,2 %) — на войска связи, 28 (0,5 %) — на местных воинских начальников, 41 (0,7 %) — на топографов, 53 (0,9 %) — на санитарные части, остальные — на разного рода особые и специальные части. По месту призыва состав сильно разнится: в Москве и Петрограде преобладают офицеры старших чинов, штабные и технических войск, на Украине заметно выше, чем в других областях доля кавалерийских офицеров, в центральных губерниях основная масса — младшие пехотные офицеры.

Некоторые списки[1112] содержат более подробные данные и пригодны для сопоставления. По Владимирской и Тверской губерниям представлены выпускники 16 военных училищ и 48 школ прапорщиков, наибольшее число приходится на Александровское (21) и Алексеевское (12) училища, 2-ю (13) и 4-ю (16) Московские школы прапорщиков, по 8 выпускников — Виленское училище и 2-я Тифлисская школа прапорщиков, по 6 — Павловское училище, 5-я Московская и Ораниенбаумская школы прапорщиков. По годам производства в офицеры есть сведения по Тверской губ.: из 74 чел. 23 (31,1 %) — в 1917 г., 25 (33,8 %) — в 1916, 17 (23,0 %) — в 1915, 4 (5,4 %) — в 1914, 5 (6,8 %) — до войны. По гражданскому образованию из 25 офицеров Витебской губ. реальное училище или гимназию окончили 4 чел., институт — 1, кадетский корпус 2, средние специальные заведения 4, остальные 14 (56 %) — городские, народные училища и низшие школы. (Другие данные представлены в таблицах 21, 22, 23.)

Основная масса служивших у большевиков бывших офицеров была представлена пехотинцами, составлявшими большинство русской армии. Пехота понесла наибольшие потери и обладала наименьшим процентом кадровых офицеров (кроме командиров полков и некоторых батальонов она их практически и не имела). Именно в пехотных полках, где служили почти все большевистски настроенные офицеры, начался и свершился развал армии. Латышские полки ударная сила большевиков, перешли им на службу с большинством своих офицеров (за исключением старших), в 7-м полку они занимали все должности до ротных включительно. В июне 1917 г. во всех латышских полках было 726 офицеров, чиновников и врачей, а когда была сформирована красная Латышская дивизия, среди старшего комсостава 104 (из 259 чел.) были офицерами (остальные несколько сот офицеров составляли средний комсостав), да еще многие офицеры-латыши служили в других частях[1113]. Исключение составляла только гвардия и гренадерские полки (из состава некоторых из них, чем впоследствии гордились полковые объединения за рубежом, ни один офицер не служил у красных, в частности, не служил у красных ни один офицер Эриванского гренадерского полка[1114]), из которых в Красной Армии служило в общей сложности лишь несколько десятков младших офицеров.

Кавалерийских офицеров у большевиков было очень мало. Относительно небольшие потери и более специфический социальный состав (высокий процент окончивших кадетские корпуса потомственных военных) способствовали сохранению в ней духа русской армии до самого ее развала, и большинство офицеров кавалерии стали добровольцами белых армий. У большевиков были лишь единицы из старших кавалерийских офицеров, и всего несколько десятков офицеров армейской кавалерии, а гвардейцев почти вовсе не было. Было, правда, некоторое число младших казачьих офицеров военного времени.

Артиллерия представляла такой род войск, на командные посты в котором менее всего могли быть назначены лица, не обладающие специальной подготовкой. Но, хотя по своему составу артиллерия почти не отличалась от кавалерии, большевикам удалось мобилизовать довольно много артиллерийских офицеров. Объясняется это главным образом тем обстоятельством, что в состав артиллерии входили множество частей и учреждений вспомогательного характера, располагавшихся в столицах и крупных городах, где их личный состав и был застигнут большевистской мобилизацией (как уже упоминалось, в Москве артиллеристы и инженеры составляли 2/3 всех офицеров). Поэтому острого дефицита в артиллерийских кадрах красные никогда не испытывали, почти все даже полевые командные должности занимались бывшими офицерами (в Латышской дивизии из 38–24, в т. ч. все командиры батарей).

Сказанное выше об артиллерии в не меньшей степени относится и к инженерным войскам, войскам связи и прочим техническим частям, специалистам топографической, геодезической и иных служб, еще теснее привязанных к Москве и Петрограду. Только в собственно инженерных войсках, не считая офицеров, приданных общевойсковым частям, служило 80 военных инженеров и 360 бывших саперных офицеров и техников. В целом подобных специалистов у большевиков было едва ли меньше, чем в белых армиях. В красной авиации также подавляющее большинство составляли бывшие офицеры. К началу 1919 г. во фронтовых частях воздушных сил они составляли: среди летчиков — 80 %, среди командиров отрядов — 60, среди начальников авиации фронтов и армий — 62 %[1115]. В целом среди старших специалистов (генералов и штаб-офицеров) родов войск (кроме пехоты и Генштаба) абсолютно преобладали инженеры и артиллеристы[1116].

Относительно офицеров Генерального штаба имеются наиболее точные данные (ибо эти офицеры включались в специальные списки не только в русской, но и в Красной армии). Объективные данные тут следующие. В последнем «Списке Генерального штаба» на 8. 02. 1917 г. числилось (без учета находящихся в плену) 1528 ч (641 генерал, 609 штаб — и 278 обер-офицеров), до 25. 10. 1917 г. было переведено в Генштаб 81, погибло 25 и уволено 90 офицеров. 27. 06. 1918 г. уже при большевиках в ген. штаб было переведено 133 ч (из 158 закончивших курсы 23. 03. 1918 г.), а 305 чел. окончили академию в армии адм. Колчака. [1117]. Итак, к моменту большевистского переворота офицеров Генштаба насчитывалось 1594 (уволенные за «реакционность» никуда ведь не исчезли и не только принимали участие в гражданской войне, но среди них был весь цвет командования белых армий), и в годы гражданской войны к ним добавилось 438. По советским спискам лиц Генштаба, служивших в Красной армии значится: на 15. 07. 1919 г. 418 чел. (в дополнительном списке по Украине на 1. 09. 1919 г. 70), а на 7. 08. 1920 г. — 407 (в т. ч. 21 чел. не относящийся к офицерам ген. штаба).

Мобилизовать генштабистов было проще всего, поскольку большинство служило в штабах и управлениях Москвы и Петрограда или оказалась после революции в этих городах. В советской печати приводились данные, что к лету 1918 г. в Красной Армии бывших офицеров Генштаба служило 98 чел., а к 30 июня (их призывали прежде всего) — 232, осенью — 526 (в т. ч. 160 генералов и 200 штаб-офицеров). В дальнейшем, после расстрелов и переходов к белым их число уменьшалось (см. выше данные списков)[1118]. Большинство генералов и штаб-офицеров Генштаба служило в центральных штабах и управлениях: летом 1919 г. из 178 бывших генералов (в т. ч. 9 генералов от инфантерии, 42 генерал-лейтенанта и 127 генерал-майоров) на фронте находилось 37 (21 %), из 130 штаб-офицеров — 54 (41 %), из 109 капитанов — 65 (60 %)[1119]. Г. Х. Эйхе писал, что из 1600 офицеров Генштаба к концу 1917 г. было взято на учет около 400, а фактически работало 323, из них только 131 в действующей армии, «все же остальные оказались на стороне наших противников»[1120].

Вообще же число и доля офицеров Генштаба, служивших у большевиков, определялись по-разному в зависимости от методики подсчета и подхода к определению их исходного общего числа — назывались 21 % (А. К. Баиов[1121]), 24 % (А. А. Зайцов[1122]), 33 % (А. Г. Кавтарадзе[1123]). Последняя цифра наиболее полно учитывает служивших у большевиков (639 чел.), включая всех, когда-либо (хотя бы самое непродолжительное время в деле отражения германского наступления) сотрудничавших с ними с ноября 1917 г., но не учитывает участников гражданской войны в белой армии из уволенных из армии Временным правительством. Среди всех офицеров ген. штаба, остававшихся в живых к концу 1917 г. и пополнивших их ряды в годы гражданской войны (2022) доля служивших у красных составит поэтому 31,6 % (в действительности несколько меньше, т. к. в общем числе ген. штабистов не учитывались попавшие в плен до 1917 г.), если же считать только тех из них, кто не перешел к белым (475 чел.), то 23,5 %.

Специфика флота, как известно, такова, что здесь замена офицера любым другим лицом практически невозможна. Если в других родах войск большевиками широко использовались наиболее способные и опытные унтер-офицеры, то командовать кораблем, быть штурманом или корабельным инженером такие лица не могли. Но красный флот, состоявший преимущественно из озерных и речных флотилий, был невелик, и бывших офицеров для него вполне хватало. Морских офицеров у большевиков было (несмотря на традиционно весьма аристократический их состав и то, что во флоте не практиковалось во время войны производство из унтер-офицеров и матросов), в общем-то, довольно много — благодаря тому, что абсолютное большинство их было сосредоточено в Петрограде, Кронштадте и других местах, с самого начала находившихся под властью большевиков. Поэтому в красном флоте почти все соответствующие должности замещались офицерами. К марту 1921 г. из 8455 ч комсостава 6559 служили ранее на флоте, в т. ч. 128 адмиралов и генералов, 261 капитан 1-го ранга, 388 капитанов 2 ранга, 389 старших лейтенантов, 338 лейтенантов, 901 мичман, 953 инженер-механика, 171 корабельный инженер, 112 гидрографов, 44 офицера корпуса морской артиллерии, 3 штурмана, 1224 чина по адмиралтейству, 968 мичманов военного времени, 194 мичмана военного времени по механической части, 485 прапорщиков флота[1124].

Каким бы ни было отношение большевиков к бывшим офицерам, что бы они ни думали о мотивах и намерениях друг друга и как бы ни складывались их взаимоотношения, а с самого начала гражданской войны, до создания регулярной армии, большевики ни шагу не могли ступить без бывших офицеров. В биографических словарях активных участников революции в Петрограде и Москве значится 37 офицеров (при том, что не включены некоторые весьма известные лица, отношения которых с большевиками затем испортились — подполковник М. А. Муравьев, полковник П. Б. Вальден и т. п.)[1125]. Поход на Ставку возглавляли мичман В. Н. Павлов и прапорщик Р. И. Берзин, операциями против ударных батальонов руководили прапорщики И. П. Павлуновский, А. Ф. Ильин-Женевский и А. И. Толстов, борьбой против Центральной Рады Антонов-Овсеенко и подполковник Муравьев (основными отрядами командовали П. В. Егоров, Р. И. Берзин, Г. Н. Кудинский, В. М. Примаков), против корпуса Довбор-Мусницкого — полковник И. И. Вацетис, против Дутова — мичман С. Д. Павлов и братья Каширины, против Семенова — прапорщик С. Г. Лазо, тремя группировками, занимавшими Дон в начале 1918 г. командовали Р. Ф. Сиверс, Ю. В. Саблин и Г. К. Петров, в Туркестане оборону Кушки возглавлял ген. А. П. Востросаблин, на Северном Кавказе большевистскими войсками руководили сотник А. И. Автономов и подъесаул И. Л. Сорокин. Некоторые офицеры (напр. подполковник Н. Г. Крапивянский, штабс-капитан П. Е. Щетинкин) возглавляли созданные ими партизанские отряды против немцев на Украине. Так что во всех операциях «добровольческого» периода Красной Армии руководство принадлежало почти исключительно офицерам.

Естественно, что их же руками создавалась и регулярная армия, в чем главную роль играл упоминавшийся выше образованный 4 марта 1918 г. и состоящий исключительно из офицеров Высший Военный Совет (из 86 офицеров там было 10 генералов, 26 штаб-офицеров, 22 капитана и 30 младших офицеров). Параллельно существовал Революционный полевой штаб, ведавший операциями на «внутреннем фронте» (ВВС и его штаб руководили «завесой» против Германии). Вскоре он слился с оперативным отделом штаба МВО и стал именоваться «Оперодом» (оперативным отделом Наркомвоенмора) во главе с штабс-капитан С. И. Араловым, состоящий в основном из молодых обер-офицеров. В начале сентября 1918 г. ВВС и Оперод прекратили свое существование, и был создан Реввоенсовет с Полевым штабом при нем, а управление вооруженными силами на всех фронтах сосредоточено в руках Главнокомандующего, штаб при котором был развернут из аппарата ВВС. Для управления формированием и обучение войск Наркомвоен образовал 8 мая 1918 г. Всероссийский Главный Штаб, подчинив ему военкоматы. Существовали также Высшая военная инспекция, Центральное управление снабжения и другие органы. Аппарат всех этих учреждений состоял из бывших генералов и офицеров. Например, в ГАУ в мае 1919 г. работало 184 боа (29 генералов, 66 полковников и подполковников, 35 капитанов и 54 младших офицера))[1126]. Подавляющее большинство должностей в военкоматах и прочих местных военных органах тоже было занято бои. В органах Всевобуча в 1919 г. бывших офицеров состояло на 1. 01 1506, на 1. 04 6481, на 1. 07 7255, на 1. 10 2434 и на 1. 12 3157[1127]. Весь преподавательский состав созданных большевиками военно-учебных заведений состоял, естественно из бывших офицеров (некоторое число имелось и среди слушателей[1128]). За 1918–1920 гг. было открыто более 150 школ и курсов и т. п., действовало 6 академий (Ген. штаба, артиллерийская, инженерная, медицинская, военно-хозяйственная и морская). В военно-учебных заведениях бывшие офицеры составляли свыше 90 % всего персонала[1129].

Высшие командные должности в войсках также главным образом занимались офицерами. В период существования «завесы» в первой половине 1918 г. все командные и штабные должности ее участков и отрядов (и развернутых позже на их основе дивизий) были заняты исключительно офицерами. Эта ситуация сохранилась и в дальнейшем, когда вместо участков «завесы» были развернуты фронты. В списках высшего строевого комсостава Красной Армии за 1918–1922 гг. [1130] значится 23 командующих фронтами, 30 начальников штабов фронтов, 101 командующий армиями, 147 начальников штабов армий, 494 начальника дивизий и 640 начальников штабов дивизий, (а также 9 командующих вооруженными силами ДВР и Туркестанской республики, 8 их начальников штабов, 24 командующих фронтами ДВР и 15 Туркреспублики). Всего (поскольку многие в ходе войны продвигались по службе) учтено 1215 чел. (надо заметить, что списки эти неполны, по другим источникам число соответствующих лиц может быть несколько увеличено). Подсчеты показывают, что среди тех, чье прошлое известно, бывшие офицеры составляли 92,3 % командующих фронтами, 100 % начальников штабов фронтов, 91,3 % командующих армиями, 97,4 % начальников штабов армий, 88,9 % начальников дивизий и 97 % начальников штабов дивизий[1131]. Вообще штабные должности всех уровней от Высшего Военного Совета до батальона замещались в Красной Армии офицерами практически на 100 %. Ими же были, естественно, все начальники артиллерии, связи соединений, командиры инженерных и саперных частей.

Батальонные командиры также в большинстве случаев были офицерами, а так называемые «краскомы» в большинстве случаев занимали должности командиров взводов и рот, равно как и выдвиженцы из унтер-офицеров и солдат, составлявшие к концу 1920 г. более половины всего комсостава (начиная от взвода). Офицерами были и все командиры кораблей, за исключением некоторых речных. Например, в конце 1918 г. из 61 чел. комсостава 3-й армии Восточного фронта (до батальонного звена включительно) было 3 бывших полковника, 10 капитанов, есаулов и подъесаулов, 34 поручика, подпоручика и прапорщика (всего 47 офицеров, или до 80 %), 10 унтер-офицеров, 3 солдата и 1 невоенный. Из восьми командиров бригад — 7 офицеров (подъесаул, штабс-капитан, 3 подпоручика и 2 прапорщика), большинство командиров полков — подпоручики и прапорщики, батальонов — прапорщики и унтер-офицеры. Штаб армии состоял исключительно из бывших офицеров[1132]. В частях и соединениях, формировавшихся летом 1918 г. в Московском, Петроградском, Ярославском и других военных округах, почти весь комсостав от командиров взводов до командиров дивизий состоял из бывших офицеров. В некоторых дивизиях (напр. 20сд Восточного фронта) из них состояло 100 % комсостава, начиная с бригадного звена. Высшая военная инспекция констатировала. что в МВО «в значительном большинстве командный состав всех частей состоит из офицеров прежней армии»[1133].

Для уяснения роли бывших офицеров достаточно напомнить, что, не говоря о важности занимаемых постов и качестве подготовки, все школы и курсы в 1918 г. окончило 1753 чел., в 1919-11556, а всего за 1918–1920 гг. — 39914 чел., тогда как офицеров служило вдвое больше. К декабрю 1920 г. из 446729 чел. комсостава 130932 приходилось на собственно командный (начиная с командиров взводов, которыми в русской армии были унтер-офицеры). Из них 31 % почти поровну составляли краскомы и бывшие офицеры, 12 — военные чиновники, 22 унтер-офицеры и 35 — солдаты и прочие лица без образования[1134]. Т. е. в общей сложности классные чины старой армии составляли до 30 %.

Надо заметить, что в советской историографии (за немногими исключениями) роль и значение бывших офицеров принято было всячески принижать, поскольку это никак не соответствовало положению о «ведущей роли партии», «красных командирах-выходцах из народа» и т. п. идеологическим постулатам. Для этого применялись разные методы. В одних случаях, при перечислении высшего комсостава сначала дается список побольше, где часть бывших офицеров смешивается в одном ряду с солдатами и унтер-офицерами под термином «военнослужащие старой армии», а затем отдельно (список поменьше) перечисляются наиболее известные «бывшие генералы и офицеры», чем создается впечатление, что тех было даже немного меньше, хотя в первом списке бывших офицеров тоже больше половины — 9 из 15[1135]. В другом случае в «краскомы» (термин, для советского читателя однозначно связанный с «полководцами из народа») зачисляются все младшие офицеры (туда попадают и поручик Тухачевский, и даже «близкий им по духу» кап. Какурин), а термин «военспецы» относят только к кадровым офицерам[1136]. В третьем о видных командирах Красной армии говорится как о выходцах «из среды трудового народа, видных партийных работников, бывших младших офицеров, унтер-офицеров и солдат», т. е. объединены совершенно разные категории[1137]. И хотя даже при таком подходе из перечисленных лиц офицеров оказывается 2/3, это обстоятельство благодаря такому трюку остается читателю неизвестным.

Часть бывших офицеров занималась обобщением опыта мировой войны, для чего 13 августа 1918 г. была создана «Военно-историческая комиссия по описанию опыта войны 1914–1918 гг.» под председательством генерал от инфантерии В. Н. Клембовского, а также Военно-морская историческая комиссия. Комиссия подготовила «Краткий стратегический очерк войны 1914–1918 гг.» (вып. 1–2 М., 1918–1919) и «Стратегический очерк войны 1914–1918 гг.» в 8-ми частях (1920–1923), разрабатывались и монографии по отдельным проблемам. Небольшие исследования печатались в «Военно-историческом сборнике» (вып. 1–4 в 1919–1921 гг.), два сборника было выпущено Морискомом[1138]. Некоторое число бывших офицеров работало в гражданских учреждениях, напр. в Наркомпроде к 15. 12. 1919 г. служило 38 генералов и офицеров[1139].

В целом благодаря мобилизации офицеров красным удавалось иногда даже превосходить своих противников по качеству комсостава. Не говоря уже о петлюровцах и других национальных армиях, встречаются подобные мнения и относительно армии Колчака: «В этом отношении Красная Армия всегда имела над нами решающее преимущество, ибо ее командный состав был, с одной стороны, опытен, а с другой — вынужден подчиняться строгой дисциплине»[1140]. Большевистские лидеры вполне отдавали себе отчет в том, чем они обязаны привлечению бывших офицеров: «Если бы мы не взяли их на службу и не заставили служить нам, мы не могли бы создать армию… И только при помощи их Красная Армия смогла одержать те победы, которые она одержала… Без них Красной Армии не было бы… Когда без них пробовали создать Красную Армию, то получалась партизанщина, разброд, получалось то, что мы имели 10–12 млн. штыков, но ни одной дивизии, ни одной годной к войне дивизии не было, и мы неспособны были миллионами штыков бороться с ничтожной регулярной армией белых»[1141]. Поэтому тем из них, кто отвечал за успех дела в верхних эшелонах власти, приходилось давать отпор т. н. «военной оппозиции», ратовавшей за партизанщину.

Причины, по которым офицеры оказывались в Красной Армии, уже были обрисованы выше. Следует добавить, что после того, как большевики вполне осознали необходимость привлечения офицерства на службу, они совершенно сознательно подогревали в своей пропаганде, ориентированной на офицерство, те иллюзии, руководствуясь которыми некоторые его представители шли к ним на службу в период угрозы германского наступления — именно то, что они-де являются защитниками отечества. Говорилось это, естественно, исключительно для офицеров и никак не соответствовало ни общей идеологической линии, ни практике большевистского режима. Поскольку подобные утверждения со стороны самих большевиков выглядели бы тогда совершенно смехотворно, соответствующие взгляды предлагалось выражать самим же бывшим офицерам, уже твердо решившим связать свою судьбу с новой властью, которые обращались «как офицер к офицеру», и могли рассчитывать на доверие себе подобных. Характерна в этом смысле статья в журнале «Военное дело», подписанная «Военспец», автор который говорит, что Красная Армия борется и с врагом внешним, и с внутренней своею болезнью (политиканство и т. д.) и заявлял, что более всего пленяло его то, что в ней он видел «главный аргумент за неделимость России». Лозунги интернационализма и мировой революции он-де воспринимал как символы государственного суверенитета, независимости, как формулировку «права на место под солнцем» и вкладывал в них «надежду на возвращение к старым границам». От имени военспецов он призывал внушить красноармейцам, что «с точки зрения и социализма, и интернационализма и мировой революции, первая, единственная и важнейшая задача — это сохранение и рост Советской России, удержания за ней необходимых выходов к морю и экономического простора»[1142]. Характерно, что если в воззваниях, адресованных солдатам белых армий, тех призывали к уничтожению офицеров — «Смерть всем офицерам и генералам!», то в листовках, адресованных офицерам, тон резко менялся — речь шла о патриотических чувствах, дисциплине, и даже слово «Вы» писалось с большой буквы; натравливать же их оставалось только на генералов, что и пытались делать.

Таким образом пытались парировать главный лозунг белых «За Великую, Единую и Неделимую Россию!» и одновременно заставить поверить, что у большевиков служат люди, желающие и способные повернуть их политику на патриотический курс (к которым и предлагалось присоединиться). В том же духе высказывался и Незнамов: «Красная Армия создалась на кадрах старой армии, ей нужны были корни. Но эти корни волей-неволей несут свои соки»[1143]. Настроения, которыми руководствовались такие офицеры (позже получившие название «сменовеховских») особенно активно стали эксплуатироваться во время войны с Польшей. Именно в это время Особым Совещанием при Главком (состоящим из бывших генералов во главе с Брусиловым) 30 мая 1920 г. было издано воззвание «Ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились», гласившее: «В этот критический исторический момент нашей народной жизни мы, ваши старшие боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности родине и взываем к вам с настоятельной просьбой забыть все обиды. кто бы и где бы их вам ни нанес, и добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию, на фронт или в тыл, куда бы правительство Советской Рабоче-Крестьянской России вас ни назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить ее расхищения, ибо, в противном случае, она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то. что мы из-за эгоистических чувств классовой борьбы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли свой родной русский народ и загубили свою матушку-Россию»[1144]. Чудовищный цинизм этого документа (особенно оттеняемый тем обстоятельством, что сами большевики не скрывали, что в этой войне несут на штыках мировую революцию в Европу, и ни единым словом не погрешили против того, что они всегда говорили о России) не помешал, однако некоторому притоку офицеров (по этому поводу позднейшие советские историки с удовлетворением замечали, что «значительный рост количества военных специалистов в Красной Армии в 1920 г. объясняется не только новой волной патриотизма, охватившего представителей старого офицерского корпуса в связи с войной против Польши, но и привлечением в ее ряды бывших офицеров белогвардейских армий, понявших бесполезность борьбы против Советской власти и пошедших к ней на службу»[1145]). Впечатление, по впечатлениям очевидцев, было произведено довольно сильное: «Изменил России, предал народ Брусилов! так сколько же за ним пойдет слабых и колеблющихся? Насколько это воззвание произвело на непримиримых страшное и подавляющее впечатление, — в такой же противоположной мере сильно это подействовало на колеблющиеся массы»[1146]. Действительно, в 1920 г. большевики активно вербовали в армию пленных офицеров (из заключенных в Покровском концлагере в Москве, в частности, добровольно записалось в первый раз не более 30 чел. из 1300, однако в конце мая 45 чел. из не записавшихся были также взяты в армию)[1147].

Независимо от объективных результатов своего поведения, многие офицеры сознательно или подсознательно надеялись. что, находясь в рядах большевистской армии, они смогут когда-нибудь «переделать» ее и поставить на службу российским интересам. В этом их помыслы соответствовали той «двойной задаче», которую ставил Красной Армии Деникин перед началом 2 мировой войны (разгромить немцев, а потом свергнуть советский режим). Собственно, Деникин и развил свою теорию, исходя из мысли о наличии подобных людей и настроений в Красной Армии. Дело, однако, в том, что большевики не хуже их представляли себе возможность такого поворота событий и истребили всех потенциальных носителей этой идеологии вскоре же после гражданской войны, так что деникинская идея к моменту, когда была высказана, являлась совершенно беспочвенной.

Абсолютное же большинство офицеров служили просто потому, что судьба не оставила им иного выхода, стремясь, по возможности, устроиться на тыловых должностях. «Вся эта масса, выброшенная большевистским переворотом на улицу, перенесшая поголовно, за малым исключением, ужасы тюремного режима и террора и уцелевшая от расстрела, конечно, была довольна, что прибилась к «тихой пристани» и здесь могла немного вздохнуть, хотя все-таки влачила жалкое состояние»[1148]. Но очень многие из них пошли бы на службу и без принуждения, поскольку не видели иной возможности обеспечить свое и своих семей существование и видели в советской службе хотя бы некоторую гарантию от того, чтобы самим быть взятым в заложники и пасть жертвой красного террора. Такой гарантии, однако, были лишены их семьи, которые, несмотря на службу главы семьи у красных, все равно относились к той социальной категории, из которой брались и расстреливались заложники (а в случае его перехода к белым истреблялись непременно и немедленно).

Для понимания психологии этой массы офицерства стоит привести впечатления Ф. Степуна о беседе в обществе красных «спецов» во время наибольших успехов Деникина осенью 1919 г.: «Слушали и возражали в объективно-стратегическом стиле, но по глазам и за глазами у всех бегали какие-то странные, огненно-загадочные вопросы, в которых перекликалось и перемигивалось все — лютая ненависть к большевикам с острою завистью к успехам наступающих добровольцев; желание победы своей, оставшейся в России офицерской группе над офицерами Деникина с явным отвращением к мысли, что победа своей группы будет и победой совсем не своей Красной армии; боязнь развязки — с твердой верою: ничего не будет, что ни говори, наступают свои.» Другой очевидец отмечает, что в разговорах офицеров, с самого начала служивших у большевиков «всегда были двусмысленность и двойственность. Но во всех словах этого офицерства красной нитью проходил один момент: полное непонимание коммунизма и своей роли в укреплении того режима, который они ненавидели»[1149].

Условия службы бывших офицеров были крайне тяжелыми, как сокрушался Бонч-Бруевич, «перелом в настроении офицерства и его отношении к Красной Армии было бы легче создать, если бы не непродуманные действия (недурной эвфемизм для красного террора! — С. В.) местных исполкомов, комендантов городов и чрезвычайных комиссий»[1150]. Поскольку все-таки многие офицеры не имели семей или их родные уже были истреблены большевиками, переходы в белые армии были чрезвычайно распространенным явлением в течение всей войны, причем даже тогда, когда положение белых было совершенно безнадежно, потому что совершались они практически всегда по идейным соображениям и нежеланию противопоставлять себя родным и сослуживцам. Часто переход имел массовый характер. Так, летом 1918 г. в Челябинске из 120 служивших у красных офицеров к белым перешло 112, в июле перешел командующий 2-й армией полковник Ф. Е. Махин, весь состав управления Приволжского военного округа во главе с его руководителем ген. В. В. Нотбеком присоединился к белым в Самаре, практически целиком перешла во главе со своим начальником ген. Андогским отправленная в Екатеринбург Академия Генерального штаба. В декабре 1918 г. под Пермью со своей дивизией перешел капитан Русин[1151]. В марте 1919 г. у с. Богородского перешло 17 офицеров Петроградского полка[1152], в июле 1919 г. под Челябинском — командир бригады полковник Котомин с 11 офицерами[1153], летом 1919 г. под Гатчиной капитан Зайцев со своим полком Внутренней Петроградской охраны[1154]. Из 70 офицеров ген. штаба, служивших на Украине и значившихся в «Дополнительном списке Генерального штаба» к 1. 09. 1919 г. лишь 5 остались в Красной армии[1155].

Наиболее надежным средством обеспечения верности бывших офицеров всегда считалось наличие в качестве заложников их семей, поэтому большое значение придавалось установлению их местонахождения. В приказе Главкома № 41 от 5. 10. 1918 г. говорилось: «Приказываем всем штабам армий республики и окружным комиссарам представить по телеграфу в Москву списки всех перебежавших во вражеский стан лиц командного состава со всеми имеющимися необходимыми сведениями об их семейном положении. Члену Революционного Военного Совета Республики тов. Аралову принять по соглашению с соответствующими учреждениями меры по задержанию семейств предателей». Начальниками штабов военных округов по частям было разослано следующее предписание: «По приказанию Председателя Революционного Военного Совета Республики тов. Троцкого требуется установление семейного положения командного состава бывших офицеров и чиновников и сохранение на ответственных постах только тех из них, семьи которых находятся в пределах советской России, и сообщение каждому под личную расписку — его измена повлечет арест семьи его и что, следовательно, он берет на себя, таким образом, ответственность за судьбу своей семьи… Все начальники обязываются всегда иметь адреса своих подчиненных бывших офицеров и чиновников и их семей»[1156].

Об убеждениях и настроениях служивших в Красной Армии офицеров и степени их «добровольности» лучше всего свидетельствует поведение тех из них, кто, попав в плен (о перешедших добровольно и речи нет) служил дальше (практически всегда рядовыми) в белой армии. По свидетельству А. И. Деникина (в данном случае особенно авторитетному, ибо он крайне скептически относился к служившим у большевиков), до 70 % потом (у белых) сражались хорошо, 10 % в первых же боях переходили к большевикам и 20 % всячески уклонялись от боев. Следовательно, лишь 10 % служили большевикам вполне добровольно и сознательно. Перешедший к Колчаку командир красной бригады полковник Котомин также писал в своем отчете о Красной Армии, что большинство офицеров настроено против большевиков, но есть и пошедшие служить добровольно[1157].

Добровольных же переходов из белых армий в красную по той же причине было очень немного, происходили они практически всегда при поражениях и совершались по другим причинам. Например, из группы перебежчиков (37 чел.) осенью 1919 г. 22 назвали в качестве причины усталость и разочарование, а 11 — наличие родных на большевистской территории. Пополнение бывшими белыми офицерами Красная Армия получала за счет пленных, которых с 1919 г. (если они не были сразу же расстреляны), все чаще отправляли в тыл и после содержания в лагерях и тюрьмах направляли в войска. В советской печати сообщалось, например, о состоявшемся 19 октября в Самаре собрании бывших офицеров и военных чиновников Сибирской белой армии, около 200 чел. из которых «решили служить и скоро получат назначения»[1158]. Абсолютное большинство пленных было получено в начале 1920 г. когда тысячи офицеров были захвачены в тифу в брошенных эшелонах отступающей армии Колчака и на Кубани после эвакуации Новороссийска (последние были тут же переброшены на польский фронт). Любопытно, что в обращениях к офицерам белых армий большевики, призывая их переходить к ним на службу, делали упор на то, что в красных частях офицеры будто бы восстановлены в своих правах и даже имеют по-прежнему денщиков. Такие воззвания сопровождались обычно десятками подписей служивших у красных бывших офицеров с указанием их прежних чинов и места службы[1159].

Несмотря на значение, которое имели для них бывшие офицеры, невозможно обнаружить со стороны большевистской власти какое-либо чувство благодарности используемым специалистам (достаточно вспомнить расстрел выведшего им Балтийский флот из Гельсингфорса адм. Щастного). Они относились к бывшим офицерам не лучше, чем тогда, когда те еще не были «бывшими», и никогда им не доверяли — даже тем, кто первыми и добровольно пошел к ним на службу (если это не были члены партии). Несмотря на успокаивающие заявления о том, что каждый офицер, служащий в Красной Армии, «имеет право на почет и уважение трудящихся и Советской власти», бывшие офицеры работали под постоянным страхом расправы. «Трагичность моего положения, — писал Бонч-Бруевич, — усугублялась тем, что у оперативного кормила армии стояли либо военные недоучки, не имевшие боевой практики, либо знающие, но утратившие с перепугу свой профессиональный разум и волю военные специалисты. Обе эти категории военных или просто не работали, или больше заботились о согласовании своих решений с теми или иными политическими деятелями, не понимавшими требований военного дела и не раз заявлявшими в разговорах с нами, что военное искусство — буржуазный предрассудок»[1160]. Политиканствующие демагоги из Реввоенсовета постоянно разъезжали по фронтам, отдавая не согласованные ни с командованием, ни друг с другом нелепейшие приказания, а когда их деятельность приводила к военным катастрофам, сваливали вину на бывших офицеров. Не только командующие армиями и фронтами, но и Главком мог быть без всяких объяснений арестован прибывшим из Москвы комиссаром. Любой мог указать на них как на «контрреволюционера», после чего следовал арест, часто избиения и расстрел. В 1918 г. присылаемые из центра командиры из бывших офицеров на местах часто арестовывались местными совдепами, ЧК и т. д., а во главе частей ставились выборные командиры. Бывшие офицеры были поставлены фактически вне закона и уничтожались по первому поводу, благо мобилизованных было достаточно. Отношение в бывшим офицерам на самом высшем уровне достаточно хорошо иллюстрирует следующая записка Ленина Бонч-Бруевичу: «Предлагаю назначить трех ответственных сотрудников для срочного выполнения всего затребованного для Архангельского фронта и указать трех бывших генералов, которые будут расстреляны, если задание не будет выполнено». Служившие красным офицеры понукались угрозами расправы над себе подобными.

Очень часто лишь случай (срочная необходимость в комсоставе, настроение местного руководства и т. д.) решал — попасть ли офицеру под расстрел — или на службу. Офицеры, числящиеся в списках заложников, при острой нужде в кадрах оказывались иногда в списках мобилизуемых в Красную Армию, и наоборот — из списков мобилизуемых при изменении обстановки офицеры с тем же успехом перекочевывали в списки заложников и расстреливались. В докладе ЦК Российского КрасногоКреста приводится и такой, например, характерный случай. В киевский концлагерь после взятия Кременчуга 31 июля 1919 г. было привезено 17 взятых на улицах офицеров. За что их взяли — ни один из них не знал. Им говорили: «Вы заложники, потому что вы враги советской власти». Через четыре дня без всяких допросов их определили к растрелу. Однако появилась какая-то комиссия, и на следующий день им было объявлено, что они будут отправлены в Москву для занятия командных должностей. Их увезли, но судьба их осталась неизвестной[1161].

Тем более трудно было ожидать благожелательного отношения красноармейцев, в значительной части бывших солдат, еще по большевистской агитации на фронте привыкших ненавидеть «золотопогонников». В лучшем случае поэтому бывшие офицеры ощущали молчаливую враждебность и настороженность со стороны подчиненных. Случаи убийств были иногда настолько часты, что грозили оставить части без комсостава. На Северном фронте после того, как несколько бывших офицеров были убиты в бою своими же солдатами, пришлось всех бывших офицеров отправить в тыл, в район Великого Устюга. Столь же неприязненным было и отношение и «коллег» — красных командиров-выдвиженцев. Буденный вспоминал, что когда командующим Южным фронтом был назначен полковник Егоров, то, узнав, что, по слухам в Царицын приехал «генерал» и привез с собой «десятки офицеров», многие командиры из низов помчались туда посмотреть, «нет ли генеральских лампасов на брюках Егорова»[1162]. Так что выгодав отчасти в смысле материальных условий и дальнейшего существования, офицеры, пошедшие на службу большевикам, оказались в тяжелейшем морально-нравственном положении, их жизнь или выгоды были куплены ценой бесконечных унижений и обид. Люди их круга, бывшие боевые товарищи, презирали их как предателей, а те, кому они служили, не доверяли им, всячески унижая и даже иногда натравливая в случае неудач солдатские массы.

Отношение к офицерам отражала и большевистская печать. Характерна статья под названием «Революция и офицерство»[1163], направленная против привлечения бывших офицеров: «Старое офицерство, вышедшее из Среды дворян, буржуазии и буржуазной интеллигенции — групп, несмотря на свою различную социальную природу, одинаково враждебных Советской республике — не пожелало служить рабочим и крестьянам. Почти поголовно оно передалось врагу… Эти же офицеры вступили с целью предательства в ряды советских войск в качестве инструкторов и военных специалистов, сплошь и рядом перебегают. Каждый день подтверждает, как опасно рабочему классу поручать командные места в своей рабочей армии выходцам из враждебных ему классов. Офицерские места в нашей армии должны быть замещены представителями класса — хозяина в нашем социалистическом государстве, выходцами из пролетариата». Автор пытается провести параллель с Французской революцией, перечисляя генералов-«выходцев из народа» (и по невежеству не зная, что половина перечисленных — дворяне и офицеры). В статье Берзина «Красное пролетарское офицерство» говорится, что хотя Наркомат по военным делам призвал много бывших офицеров, но это мера временная, и эти офицеры ограничены в своих правах, «Бывшие офицеры — не наши люди, они не вышли из пролетарской среды. Насколько богат пролетариат своими идейными вождями, настолько он беден своими руководителями и знатоками военного дела»[1164]. Там же пятью днями ранее была помещена большая статья самого Троцкого «Офицерский вопрос», где он, более всех по обязанности ратовавший за их привлечение, отзывается, тем не менее, о них крайне враждебно: «Офицерство царской армии руководило гражданской войной против рабочих и крестьян (имеется в виду пресечение беспорядков до революции — С. В.), поэтому не может говорить, что оно не хочет идти в Красную Армию, т. к. желает стоять вне политики, а война против Краснова и чехов не является будто бы войной против внешнего врага». Офицерство он делит на пять групп: 1) «нечисть», перекрасившаяся в большевиков, которую надо искоренять, 2) более или менее «понявшие смысл революции» и работающие не за страх, а за совесть — «пока немногочисленная», 3) «службисты», служащие по принципу «что ни поп, то батька», 4) прямые враги (подлежащие истреблению), 5) (самая многочисленная) — «трусливые враги», представляющие резерв контрреволюции — «в области чехословацкого мятежа переходят на действительную службу, где Советская власть крепка — судачат и создают атмосферу враждебности вокруг офицеров, преданных Советской власти». Вывод делается такой: «Офицеры, получившие образование за счет народа, те, которые служили Николаю Романову, могут и будут служить, когда им прикажет рабочий класс. Это вовсе не значит, что государственная власть всем им вручит командные должности. Нет, командовать будут те, которые на деле докажут свою готовность повиноваться рабочей и крестьянской власти. На остальных будут только возложены обязанности — без каких бы то ни было командных прав. Советская власть считает, что настал момент подчинить суровой дисциплине саботирующее и фрондирующее офицерство»[1165]. В конце 1918 г., заявляя, что «офицеры хотят вырваться к нам с Украины, но боятся репрессий», он соглашался принять «тех бывших офицеров, кот сами явятся к нам с повинной головой и заявят о своей готовности служить на том посту, который им будет указан»[1166]. Но, пожалуй, наиболее откровенно отношение к служащим в Красной Армии бывшим офицерам было выражено в статье некоего Н. Кузьмина: «Мы говорим генералам и офицерам, пришедшим к нам на службу: «Гарантировать вам, что вас не расстреляют по ошибке красноармейцы, мы не можем, но гарантировать вам, что мы вас расстреляем, когда вы начнете изменять, мы можем и даже обещаем»[1167]. Пафос статей большевистской печати сводился к трем основным положениям: 1) все офицеры происходят из «эксплуататорских классов» и являются врагами рабоче-крестьянской власти, 2) привлекать их поэтому не надо, а если и привлекать, то держать «на цепи» и в бесправии (по типу упряжных собак, которых съедают, когда в них отпадает необходимость), 3) офицер виноват уже тем, что он офицер, и может искупить этот «первородный грех» (да и то не до конца), только полностью отдавшись в распоряжение новой власти без каких-либо притязаний. Очень редко к концу войны «в порядке дискуссии» появлялись статьи с требованием единоначалия в армии[1168].

Отношение белых к офицерам. служившим большевикам было, в общем-то, однозначным: их презирали как изменников Родины, пошедших на службу германским наймитам и разрушителям России. Многие из них, попав в плен, были расстреляны или повешены по суду, невзирая на чины (в т. ч. генералы А. П. Николаев, А. В. Соболев, А. В. Станкевич, бар. А. А. Таубе, полковники А. А. Маклаков, Н. Новиков, Г. Петров, А. К. Сенотрусов и другие). Описывая сцены, когда первопоходники, проходя мимо пленных красных офицеров, плевали им в лицо, Деникин говорит об этом как «одной из самых больших трагедий русского офицерства». «У дома, отведенного под штаб, стояла шеренга пленных офицеров-артиллеристов квартировавшего в Лежанке большевистского дивизиона. Вот она, новая трагедия русского офицерства!. Мимо пленных через площадь проходили одна за другой добровольческие части. В глазах добровольцев презрение и ненависть. Раздаются ругательства и угрозы. Лица пленных мертвенно бледны. Только близость штаба спасает их от расправы. Проходит ген. Алексеев. Он взволновано и возмущенно упрекает пленных офицеров. И с его уст срывается тяжелое бранное слово… Оправдания обычны: «Не знал о существовании Добровольческой армии…», «Не вел стрельбы…», «Заставили служить насильно, не выпускали…», «Держали под надзором семью…» …Помню, как в конце мая в бою под Гуляй-Борисовкой цепи полковника Кутепова, мой штаб и конвой подверглись жестокому артиллерийскому огню, направленному, очевидно, весьма искусной рукой… Через месяц при взятии Тихорецкой был захвачен в плен капитан — командир этой батареи. — «Взяли насильно… хотел в Добровольческую армию… не удалось.» Когда кто-то напомнил капитану его блестящую стрельбу под Гуляй-Борисовкой, у него сорвался, вероятно, искренний ответ: «Профессиональная привычка…». Итак, инертность, слабоволие, беспринципность, семья, «профессиональная привычка» создавали понемногу прочные офицерские кадры Красной армии, подымавшие на добровольцев братоубийственную руку»[1169].

П. Н. Врангель вспоминал, как в Киеве к нему явился (выгнанный им) бывший ген. Одинцов, оправдывавший себя следующим образом: «Гораздо легче пожертвовать жизнью, чем честью, но и на эту жертву я готов, ради любви к Родине» — В чем же эта жертва? — Как в чем. Да в том, что с моими убеждениями я служу у большевиков… «[1170] М. Г. Дроздовский, отвечая на появившуюся в мае 1918 г. в Ростове статью Накатова «Там и здесь», говорившего о единомыслии с добровольцами офицеров Москвы и Петрограда, поступающих в Красную армию, писал: «Мы слишком хорошо знаем все русское офицерство, его достоинства и недостатки, его душу и мозг, его настроения и надежды. И мы удостоверяем, что отнюдь не патриотизм, не стремление к Единой и Великой Руси толкнуло офицеров в ряды красногвардейцев, ибо для всех ясно, что большевизм и именно советская власть явилась главным, почти единственным фактором расчленения России… Если, вступая в ряды ленинских воителей, офицеры, внеся туда тень порядка, хотя немного продлят агонию умирания красной армии, то этим они совершают одно из роковых преступлений момента… И если отдельные, единичные офицеры, вступающие в красные ряды по особым соображениям, которых мы здесь не касаемся, и там творят великое русское дело, то вся масса ленинских офицеров не во имя родины и патриотизма, не в защиту неделимой России пошла туда, а из эгоистических мотивов — сохранить свою жизнь и здоровье от гонений, в поисках, где безопасней и ради права на сытое и беззаботное хорошо оплачиваемое житье»[1171].

Особенно непримиримо были настроены рядовые офицеры. «Позор нейтралитета 17 тысяч офицеров, скопившихся в Ростове, всем известен. пишет корниловский офицер, — Но самым позорным было, когда мы в Каменноугольном бассейне при ночных набегах обнаружили, что служившие у красных «гг. офицеры» с пулеметами охраняли в сторожевках спящих красноармейцев. Их поведение, когда они отбрасывали нас очередями из пулеметов, вызывало с нашей стороны всем понятное воздействие»[1172]. Эту непримиримость сложнее было понять гражданским людям. Б. Соколов приводя сцену допроса пленного красного офицера на Севере («Где служили? — В Лейб-гвардии Уланском полку, в чине ротмистра. — И не стыдно было служить у этих сволочей? — Мобилизовали, господин поручик. — Так что же, убежать не могли? — Семья. Советское правительство держало ее заложницей за меня. Рассказывайте, все вы так говорите»), добавляет: «Из чего рождалась эта ненависть, эта грубость, эта нечуткость со стороны белых офицеров к мобилизованным красным? Ведь ясно было, в сколь тяжелом положении пребывали мобилизованные в красной армии офицеры, и как бережно к ним следовало бы отнестись»[1173]. Из чего рождалась ненависть, показывает приведенный выше пример.

Часто вина служивших большевикам представлялась даже более тяжелой, чем самих большевиков. Военный прокурор Северной области Добровольский так, например, формулировал свое мнение по этому вопросу: «Члены комиссии никак не могли понять, как можно осудить за принадлежность к большевизму лиц, не принадлежащих к РКП(б). Пришлось терпеливо приступить к долгим разъяснением, что с точки зрения юридической приходится иметь дело с двумя преступными сообществами, одно из которых именует себя РКП(б), а другое — Советской властью. Ядро второго сообщества составляют Ленин и другие, но, кроме них, в состав его входят не только партийные коммунисты, но и другие лица, сознательно, а не в силу куска хлеба примкнувшие к этому сообществу, причем иногда не в силу каких-либо идейных соображений, а просто потому, что они в порядке борьбы поставили ставку на Советскую власть. Деятельность таких лиц в объективном смысле приносит не меньший вред, и в оценке ее судебная власть не исходит из партийной принадлежности, но лишь разрешает вопрос, поскольку данное лицо является сознательным агентом Советской власти. Для иллюстрации своей мысли я просил членов комиссии ответить, чья деятельность является более преступной: какого-нибудь коммуниста, или командующего против нас красными войсками генерала Генерального штаба Самойло»[1174]. «Вероятно, нет более тяжелого греха у старого полководца, потерявшего в тисках большевицкого застенка свою честь и достоинство, — писал про Брусилова А. И. Деникин, — чем тот, который он взял на свою душу, дав словом и примером оправдание сбившемуся с пути офицерству, поступавшему на службу к врагам русского народа.» В статье «Как они продались Ш Интернационалу» в газете «Общее дело», опубликованной в конце гражданской войны, назывались имена 12 генералов, оказавших наибольшие услуги большевикам и подлежащих повешению после водворения в России законной власти, ибо «они: 1) поступили на советскую службу добровольно, 2) занимали посты исключительной важности, 3) работая не за страх, а за совесть, своими оперативными распоряжениями вызвали тяжелое положение армий Деникина, Колчака…, создали военно-административный аппарат, возродили академию Генерального штаба, правильную организацию пехоты, артиллерии и ту своеобразную систему ведения боев большими конными массами, которая вошла в историю под именем операций конницы Буденного. Все двенадцать подготовляли победу большевиков над остатками русских патриотов; все двенадцать в большей степени, чем сами большевики, ответственны за угрозу, нависшую над цивилизацией. Чтобы не повторять всем известных деталей, — достаточно сопоставить нынешнюю Красную Армию, нынешний стройный военный аппарат с тем хаосом и разбродом, какие памятны нам в первые месяцы большевизма. Вся дуга от перехода от батальона оборванцев к стройным войсковым единицам достигнута исключительно трудами военспецов… Русская армия и Россия погибли от руки взлелеянных ими людей. больше, чем немцы, больше, чем международные предатели, должны ответить перед потомством люди, пошедшие против счастья, против чести их мундира, против бывших своих товарищей. И их умелую и предательскую руку чувствовали в критическую минуту и Колчак, и Деникин, и Врангель. Они прикрывались именами никому не известных комиссаров и политиков. Это не спасет их ни от нашего презрения, ни от суда истории»[1175].