Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века

Русская армия и гражданское население в годы Первой мировой войны: концептуальные проблемы взаимодействия

Александр Борисович Асташов

д-р ист. наук, доцент Российского государственного гуманитарного университета

Аннотация. Статья посвящена взаимодействию русской армии и гражданского населения, оказавшегося на театре военных действий в годы Первой мировой войны. Ключевое внимание уделяется повседневным контактам военных с мирными гражданами как в пределах России, так и на временно оккупированных территориях противника; политике выселения и реквизиций; проблеме гуманности военных в отношении к населению. Центральной мыслью является утверждение о доминировании в политике армии по отношению к населению начал целесообразности и максимальной гуманности, насколько последняя вообще возможна в условиях «тотальной» войны.

Ключевые слова: «тотальная» война, военная повседневность, армия и население, гуманность на войне, выселения, реквизиции.

В проблематике человека на войне есть важный вопрос об отношении армии к населению. Любые военные действия предполагают наличие пострадавших гражданских лиц. Особенно остро эта проблема ощущается в ситуации присутствия армии на собственной территории, где население является источником ресурсов для войск, так или иначе несет множество повинностей. В статье ставится вопрос о причинах, размахе, характере и границах принудительной политики русской армии в отношении как населения стран противника, так и особенно собственного населения на театре военных действий в годы Первой мировой войны.

Хотя в прямом смысле проблемы отношения армии к собственному населению в отечественной литературе нет, однако различные ее аспекты так или иначе присутствуют. В целом авторы[1] сходятся на следующих утверждениях. Русская армия в ходе отступления в 1915 г. проводила «безумную тактику выжженной земли», что и определило тяготы для подданных империи на театре военных действий. К этим испытаниям относились массовые реквизиции, ничем не отличавшиеся от грабежей. Но особое внимание в литературе уделено депортациям «враждебного» населения (немцы-колонисты, евреи). Военные власти их проводили якобы с максимальным размахом, методичностью, не считаясь с нормами гуманности вплоть до жестокостей: взятия заложников, грабежей и даже убийств. Такая позиция якобы диктовалась разработанной особой «политикой населения», скопированной с практики колонизаторов в отношении подвластных территорий. При этом в литературе сразу отвергаются какие-либо «военные интересы», вызывавшие необходимость выселения, реквизиций и т. п. Точка зрения военных вообще во внимание не принимается. Порою действия русской армии в отношении населения подаются как первый опыт практики депортаций «наказанных народов» в годы Великой Отечественной войны[2].

Практически во всех работах понятие «армия» трактуется как некая сплоченная социально-профессиональная корпорация («царская армия»), имевшая единые взгляды на поставленные задачи, широко применявшая насилие и пренебрегавшая нормами гуманизма. При этом смешиваются различные виды деятельности, свойственные «тотальной» войне: ведение военно-хозяйственных операций, контроль над ресурсами, вандализм солдат и офицеров по отношению к населению, что имеет место в любой армии в войнах любого вида и во все времена[3]. Есть серьезные замечания относительно используемых в литературе методов анализа проблемы. Так, часто не выясняются собственно конечные результаты проводившихся армией мер, мало исследуется динамика тех или иных мероприятий власти по отношению к населению. Само военное управление подается как некомпетентное, «безумное» и т. п.[4] Ряд предпринятых шагов (по депортации и пр.) носил якобы намеренный характер, а проявления гуманизма сводятся к уступке военных перед лицом внешнего на нее давления: со стороны союзников или гражданских властей внутри России. Наконец, чрезвычайно мало исследуется поведение того самого населения, по отношению к которому армия принимала суровые меры. В литературе есть и противоречия: в действительности большим стеснениям подвергалось именно «русское» (т. е. украинское и особенно белорусское и латышское) население, нежели «вредные» этнические группы. Не ставится проблема выселения и ее связь с реквизициями. Главной целью большинства работ оказывается перечисление эксцессов со стороны военных в отношении населения без учета множества факторов, влиявших на обстоятельства взаимодействия.

Для решения поставленной проблемы необходимо учесть ряд особенностей мировой войны, прежде всего ее пространство, определяемое размахом военных действий. Протяженность фронта только на западных границах составляла 1400 км и еще 700 км на Кавказе. На военном положении состояли 9 губерний бывшего Царства Польского и 26 губерний европейской и азиатской России. Только на западных окраинах страны во время войны проживали свыше 28 млн человек. Важным дополнением к понятию «пространство» была интенсивность его использования. Прошлые войны являлись маневренными, войска и службы обеспечения составляли единое целое, были самодостаточными и от населения мало зависели, за исключением периодов затишья. В годы Первой мировой имело место широкое взаимодействие с мирными гражданами из-за длительности военных действий в условиях позиционной войны и многофункциональности задач армии. Она как бы вживалась в территорию, где население становилось порою главной базой пополнения ресурсов. Этого требовали и военно-хозяйственные операции, выполнение которых также ложилось на население. С тем же было связано и расширение поставок ресурсов: продовольствия, леса, трудовой силы, транспорта. Все это усиливало интенсивность взаимодействия армии и населения.

Важнейшим фактором войны нового типа был фактор «чужой территории». Военные действия хотя и шли на территории собственного государства, но с населением, обладавшим значительными социально-культурными отличиями от жителей остальной страны, а часто просто недружественным или воспринимавшимся таковым. Значительная часть военного руководства, сталкиваясь с враждебным поведением отдельных поляков, немцев или евреев, автоматически начинала подозревать этнические группы целиком во враждебности, шпионаже и т. д. Более того, нельзя забывать и о непростых межэтнических отношениях до 1914 г. на западных окраинах империи, которые не замедлили с еще большей интенсивностью проявиться в военное время. При этом сама попытка разделять этнические группы на «дружественные» и «враждебные» оказалась несостоятельной. Так, в число первых включали белорусов, украинцев, молдаван и румын, однако вскоре оказалось, что в их среде армия не находит должной поддержки. Точно так же русины, которых пытались считать «освобожденным» народом, отнюдь не испытывали тех братских чувств, на которые рассчитывали в русской армии. Что же касается мадьярон (русины, принявшие культуру мадьяр[5]) и немцев, оказавшихся на занятых Россией территориях, то отношения с ними также были сложными.

Среди представителей различных этнических групп (поляков, русинов, евреев) враждебное отношение к русской армии стало распространяться по мере приближения войск Германии и Австро-Венгрии, рассчитывавших на поддержку местного населения. Такой вооруженной силой рассматривались и партизанские отряды (польские «соколы» и «стрельцы», австрийские «кукурузники»), во множестве присутствовавшие на прилегающих к передовой линии территориях театра военных действий в Галиции, Восточной Пруссии, польском крае[6]. Необходимо принять во внимание и факт «Великого отступления», когда в тылу русской армии оказалось собственное население России: белорусы, украинцы, латыши. Отношения с ними ухудшились из-за масштабных реквизиций скота и продовольствия, сопровождавшихся фактическим изгнанием обывателей в глубокий тыл[7]. В целом ситуация на театре военных действий походила на фронтир, где отдаленность от центра и близость сопредельных государств заставляли представителей различных этнических групп вырабатывать собственную политику, которая могла на практике ввиду ряда соображений и обстоятельств носить враждебный характер по отношению к имперскому центру[8].

Непростыми были отношения между военными и гражданскими властями. Таких уровней власти можно выделить несколько. Прежде всего это главковерх первого года войны вел. кн. Николай Николаевич, начальник его штаба Н. Н. Янушкевич, а также главнокомандующий армиями ЮгоЗападного фронта Н. И. Иванов, сразу занимавшие обособленную позицию по отношению к гражданским властям, в частности к Совету министров. Это было обусловлено чрезвычайными правами, полученными от царя на управление, как считалось, будущими завоеванными территориями, что было закреплено в Положении о полевом управлении в военное время (далее: Положение…). Этому соответствовал и характер личности главковерха – жесткий, авторитарный, импульсивный, что и проявилось впоследствии в ходе опрометчивых шагов в области гражданского управления. Более прагматичными фигурами являлись главнокомандующий СевероЗападным фронтом, впоследствии начальник штаба Ставки М. В. Алексеев и главный начальник снабжений Северо-Западного фронта Н. А. Данилов. Именно эти лица стали определять политику в отношении гражданского населения – прагматическую, умеренно целесообразную по отношению к военным задачам. Зато выделялось германофобской политикой руководство Северо-Западного (потом Северного) фронта, а именно генералы Н. В. Рузский, М. А. Бонч-Бруевич и Н. С. Батюшин. Эта группа видела повсюду немецкую опасность, шпионаж, перенося свое германофобство даже на саму гражданскую власть в Петрограде. Антигерманские настроения углядывались в поведении не только немецкого населения Прибалтики, но и в немецких баронов, которых фактически обвиняли в саботаже поставок ресурсов: скота, лошадей и т. п. Поддержка же немецких баронов из Петрограда (через агентов ведомства землеустройства и земледелия А. В. Кривошеина) приводила к критике петроградской бюрократии.

Особую позицию занимали командующие армиями, некоторым из которых были отданы целые края. Так, фактически в ведении 2-й армии был весь Привислинский край, а в подчинении 10-й армии находилась большая часть Прибалтики. Командармы неоднократно пытались избежать контроля со стороны главкомов фронта, чем вызывали замешательство военных и гражданских властей различного уровня в отношении принимаемых мер. Своеобразную позицию занимали командиры корпусов, как правило, исходившие из интересов эффективности боевых операций. Они неоднократно выступали за право проводить неограниченное выселение или реквизиции, ссылаясь на Положение. В сложной ситуации оказались начальники военных округов, которые находились одновременно под давлением местных губернаторов или петроградских министерств (ведомство А. В. Кривошеина) и в то же время были вынуждены исполнять приказы главных начальников снабжений и главнокомандующих фронтами. Существовали и даже нарастали в течение войны общие противоречия по вопросу управления гражданским населением, в частности Петрограда, т. е. фактически над центральной властью в России. Контроль над столицей постоянно переходил от армии (штаба 6-й армии, затем штаба Северного фронта) к Совету министров и обратно. Основными пунктами разногласий были меры в отношении дезертиров, печати, транспорта, снабжения и реквизиций. Некоторые весьма осведомленные представители власти вообще полагали, что именно проблема взаимоотношений военных и гражданских властей составила главную причину краха самодержавия[9].

В армии высоко ценили жертвы, которые приносили крестьяне, рабочие и общественность на дело обороны. Несмотря на вынужденный характер реквизиций и организацию окопных работ, полевое командование старалось предоставить максимально выгодные условия для рабочих, проявляло, в сущности, гуманное отношение к подневольному труду, особенно женщин, насколько это было возможно. Военное командование, вернее военное министерство, проявляло понимание сложности условий труда рабочих на оборонных заводах, особенно в условиях нараставшей инфляции и дороговизны. Позиция Главного артиллерийского управления носила чуть ли не характер потворства требованиям рабочих о повышении зарплаты, улучшении условий труда и т. п., что вызывало недовольство частных предпринимателей, вынужденных считаться с такой политикой военных[10].

Кроме позиции отдельных групп военных вся армия как структура проводила принудительные мероприятия по отношению к населению на основании законов военного времени. Войсковые районы по своему назначению всегда состояли на военном положении. В тыловом же районе власть главнокомандующего армиями фронта, командующих отдельными армиями и командиров корпусов над гражданской жизнью диктовалась своими задачами. Эти отношения армии к населению регулировались Положением о местностях, объявляемых на военном положении. Сам смысл военного положения заключался в ограничении прав граждан и расширении прав военных властей проводить мобилизационные мероприятия для пополнения личного состава армии из числа призывников, запасников, остальных военнообязанных, а также для борьбы со спекуляцией и для обеспечения военно-хозяйственных задач путем реквизиции, лошадей, скота, повозок, а также организации принудительных работ.

В чрезвычайном законодательстве военного времени допускалось применение непосредственно на самом фронте, т. е. в зоне военных действий или ближайшей к ней, частных реквизиций и выселение неугодных граждан, но без уточнения их количества. Использование этих прав военачальниками зависело от множества факторов. Большое влияние оказывала фронтовая повседневность в сфере безопасности и жизнеобеспечения армии. Проблема безопасности солдат и военного руководства заключалась в необходимости реакции на проявления со стороны населения враждебности или осуществление попыток достичь корыстных целей, наносивших вред войскам. К «враждебным» относили несколько групп населения.

Многочисленной группой на театре военных действий были немцы-колонисты. Только в Польше их было свыше 230 тыс. человек, а лиц немецкой национальности в крае – около 500 тыс. Замкнутые и закрытые для контроля со стороны армии, эти поселения (в Польше – свыше 200) рассматривались как готовые базы снабжения противника, который мог от культурно близкого населения получать продовольствие и важную информацию. Враждебность немцев-колонистов проявлялась еще до угрозы наступления противника и выражалась в отказе от реквизиций, побегах с окопных работ. В ситуации же размытых границ прифронтовой территории немцы-колонисты нередко служили проводниками немецких отрядов, снабжали их сведениями о дислокации русских войск, о русских чиновниках или агентах во временно оккупированных областях, посылали подозрительные сигналы посредством ракет, почтовых голубей[11]. В целом наличие таких анклавов в ожидании немецкого наступления с начала 1915 г. военные власти считали совершенно нетерпимым.

Если немцы-колонисты рассматривались как дружественный противнику анклав, неподвижный, но богатый ресурсами, то другая «враждебная» группа – евреи – попала под подозрение в силу своей подвижности. Это определялось самим характером основной деятельности евреев – торговлей и посредничеством в деловых связях с населением и, что особенно было опасно, – с самой армией. В условиях широкого размаха военно-хозяйственной активности армии евреи делались невольными получателями секретной информации. Потому возникали подозрения, что ею они могли делиться с противником или как активные недоброжелатели (по идейным или меркантильным соображениям), или как пассивные информаторы разветвленной сети разведывательных органов противника. Особенно такая информированность евреев об оборонительных планах русской армии считалась опасной в условиях быстрого немецкого наступления в мае – июне 1915 г.

Важным сопутствующим фактором общему недоверию к населению театра военных действий была его рознь, взаимное доносительство на евреев и немцев со стороны поляков, и наоборот. Армия оказалась втянута в эти раздоры в связи с тем, что солдаты-крестьяне, как правило, занимали в них определенно социальную позицию, поддерживали поляков, таких же крестьян, против «эксплуатации» со стороны евреев, немцев-колонистов и помещиков из числа тех же поляков. Столкновения происходили на почве обвинения поляками евреев, немцев и помещиков «шпионами», вследствие чего поляки обращались к армии для принятия соответствующих мер. Солдаты охотно шли на такие действия, превращая расследование против «шпионажа» в инструмент грабежа евреев, помещиков, немцев и т. п.

С другой стороны, армия в борьбе с евреями считала, что выполняет функцию защиты православного населения, подвергавшегося притеснениям со стороны австрийцев во время временной оккупации русской территории. Поступали сведения, будто соответствующие доносы писали евреи. В итоге это приводило к их превентивному запугиванию, а часто к изгнанию, чтобы те не могли указывать на помощников русской армии[12].

Подобными же, как и у евреев, знаниями о строительстве военно-оборонительных сооружений обладали и другие подвижные группы или лица различных этносов. Это – цыгане, постоянно и спонтанно перемещавшиеся по театру военных действий, фокусники (китайцы), артисты (итальянцы, немцы). Все они были осведомлены об оборонительных мероприятиях армии и считались в силу этого потенциальными активными или пассивными осведомителями противника.

Однако не только «враждебные» этнические группы были под подозрением в принесении вреда армии. Остальное население, так называемое «христианское» (поляки, русины, украинцы, белорусы и др.), также часто обвинялось в актах шпионажа, работе двойными агентами, порче окопов, краже проводов и т. п. К ним надо присоединить и прямых диверсантов, часто по идеологическим соображениям (польские и украинские националисты, «мазепинцы») совершавших диверсии на железной дороге.

Но и простые акты неосторожного поведения граждан любой национальности также рассматривались как враждебные для армии. Военные власти крайне нервно реагировали на любые проявления «содействия» противнику, выражения симпатии, тем более акты обеспечения неприятельских войск продовольствием, фуражом, строительством дорог, оборонительных сооружений, поднесение оккупантам «хлеба-соли», цветов и т. п. Все это строго каралось, вызывало репрессии, причем и по отношению к русским, полякам, а тем более к немцам и евреям.

Опасностью прифронтовой территории была проникнута сама повседневность отношений армии и населения. Ее можно характеризировать как «враждебную». Любые перемещения, работы по хозяйству отдельных лиц из одного селения в другом казались подозрительными, влекли за собой задержания с последующей высылкой с театра военных действий вплоть до окончания войны. Были под подозрением любые контакты населения с противником даже в случае принуждения со стороны последнего. Таких лиц, как правило, тоже выселяли. С другой стороны, такая повседневность поддерживалась активностью противника, наличием в пограничных областях его многочисленных разъездов, легко перемещавшихся по территории, «занятой» русской армией. В условиях строительства боевой линии, создания запасов, передвижения войск такие контакты представлялись для военного командования недопустимыми[13].

Чрезвычайно важной в отношениях армии и местных жителей была проблема сохранения, защиты и пользования ресурсами, причем само население рассматривалось как источник военных пополнений и дополнительная трудовая сила. Главной была задача сберечь свои ресурсы, не отдать их противнику и этим облегчить ему наступление, тем более что противник в этих, особенно продовольственных, ресурсах стал испытывать недостаток. В литературе это изображают как «тактику выжженной земли». Однако архивные документы показывают, что подобная тактика отнюдь не носила цельный характер. Различные меры по ликвидации ресурсов варьировались на разных участках фронта. Так, при уходе из Галиции сначала власти пытались «увести» за собой все «русское» (т. е. русин) население, а также их скот и транспорт. То же имело место в Польше, но с заменой прямого выселения насильно организованными рабочими командами из польского мужского взрослого населения для окопных работ в тылу русской армии. В Белоруссии и Латвии власти пошли по пути реквизиции продовольствия, скота и лошадей, с обещанием оплаты жителям за реквизированное имущество в тылу России, что привело к громадному «сдвигу» населения в тыл. Подобная практика носила порою нерешительный, противоречивый характер: власти одновременно отдавали приказания о выселении всего населения и тут же их отменяли. Это касалось и ликвидации продовольственных ресурсов, а также жилых и иных строений. Таким образом, можно лишь говорить об элементах «тактики выжженой земли», весьма спонтанных и во многих случаях не проведенных до конца[14].

Серьезной проблемой в отношениях армии с населением была практика мобилизации резервов и ресурсов. Кроме законных, утвержденных как часть мобилизационных мер, реквизиций скота и транспорта за денежное вознаграждение, а также практик трудовой повинности, во время непосредственных военных действий возникали безвыходные ситуации. При быстрых перемещениях заимствования у населения проводились безо всяких оплат за взятые ресурсы, что носило характер грабежа. Впрочем, даже законные действия носили часто насильственный характер. Например, изъятие продовольствия у населения или его сжигание сопровождалось взятием заложников из числа гражданских в случае сопротивления. Это было заложено еще в предвоенных законах и инструкциях и было повторено в военном законодательстве в период войны. Право на трудовые реквизиции на всем театре военных действий было также прописано в законодательстве. В результате только на окопных работах на протяжении 7,5 тыс. км (на лето 1916 г.) работали свыше 1 млн чел. (из них 40 % женщин, стариков и детей). Впоследствии, в конце 1916–1917 г., население также привлекалось к окопным работам, что вызывало его недовольство.

Были и попытки вывести присвоение имущества на законный уровень. Так, отнятые у противника транспорт, орудия производства, включая и сельскохозяйственные механизмы, назывались «военной добычей». В реальности подвергались конфискации из имений и жилищ предметы обихода, вещи, одежда, книги, музыкальные инструменты. Формально считалось, что это конфискованное имущество переходило в собственность армии как необходимое для военных действий. Вообще, акции по отъему имущества в Восточной Пруссии были ограничены[15]. Надо полагать, тем самым хотели показать цивилизованный характер политики к гражданскому населению в этой оккупированной области Европы. В Галиции и частично в Польше таких сдерживающих аргументов не было, поскольку объекты грабежа считались врагами: евреи, польские помещики. Как правило, эти «реквизиции» совпадали или даже вызывались выступлением самих жителей (русин, поляков) против «эксплуататоров», что придавало им дополнительную легитимность. В этом случае армия в Галиции, в сущности, оказалась активным участником этно-социальных противоречий в крае.

Вторая волна борьбы за «добычу» имела место в ходе «Великого отступления» лета 1915 г. Это происходило в виде «реквизиций» сначала уполномоченными на то специальными подразделениями, а затем и просто отставшими группами пехотинцев, фуражиров, санитаров, починочных мастерских, что делало разницу между мародерством и борьбой за «добычу» размытой. Порою действия таких незаконных отрядов вызывали отпор от военной полиции, вплоть до отправки на позицию.

Часть инцидентов оказалась следствием своеволия отдельных армейских частей, особенно во время погрома Галиции осенью 1914 г. и «Великого отступления», когда дисциплина резко упала. Следует подчеркнуть, что командование выступало категорически против практики самовольного присвоения имущества населения. Причина – опасность утраты дисциплины в армии. В этом рвении прекратить мародерство и разбои доходило до приказов стрельбы по мародерам.

При характеристике жесткого отношения армии к населению необходимо принять во внимание и позицию рядового ее состава. Так, уже упоминалось, что простые солдаты руководствовались «классовой логикой»: они выступали на стороне поляков или русинов против «эксплуататоров» – евреев, немцев, а также в целом помещиков без учета этнической принадлежности. Во время отступления рядовая солдатская масса проявляла определенный «патриотизм», выступая против любых этнических групп, которые не желали уходить вместе с армией в тыл и рассматривались поэтому чуть ли не как предатели, пособники неприятеля и т. п. Именно от этих армейских групп, а не от начальства, высшего или низшего, исходили акты жестокости: насильственное выселение, сжигание посевов, жилищ и т. п.

В литературе об отношениях армии и населении первая сторона, как правило, подается в негативном свете. Армия якобы безрассудно и непрофессионально проводила политику управления на театре военных действий, реквизиции осуществлялись якобы необоснованно и незаконно (без выплат полагающихся сумм) и т. п. На самом деле действия военных носили и ответный характер на многочисленные злоупотребления со стороны населения. Среди массовых нарушений порядка в прифронтовой полосе можно указать и на использование жителями «промотанных» солдатами казенных вещей: обмундирования, предметов снабжения и снаряжения. Фактически такая деятельность выросла в специфическую форму незаконного отъема собственности населением у государства посредством солдат. Повальное воровство казны солдатами невозможно представить без участия посредников жителей театра военных действий. По существу, население использовало обычную практику в ситуацию приграничья, как это имело место в мирное время в ходе контрабанды, провода перебежчиков, спекуляции и т. п. Заметную роль в оправдании жестких мер против некоторых этнических групп играло и «профессиональное» использование нарушений в военное время, особенно в поставках армии. Как правило, такие нарушения регистрировало не строевое начальство, а интендантство, полевой контроль. Указание на этническое происхождение подобных дельцов приводило начальство к мысли, будто все евреи-подрядчики склонны к обману. Много нарушений было связано с провозом дефицитных товаров по военным пропускам, т. е. дешевле обычного. В некоторых городах образовался даже рынок ценных бумаг на право незаконного провоза и получения множества вагонов и поездов дефицитных товаров. Такие незаконные операции, конечно, не могли проходить без помощи официальных лиц из системы интендантства, хотя формально ответственности подлежали отдельные лица, развернувшие с зимы – весны 1915 г. бурную деятельность по восстановлению снабжения прифронтового края после затишья, вызванного военными действиями. Во время отступления и массовых реквизиций скота и повозок особенно активно действовали скупщики скота, и раньше являвшиеся посредниками в снабжении армии. Армейские подрядчики широко пользовались правом военных на поставки части скота непосредственно для армии, на перемещение на театре военных действий гуртов скота в несколько сотен и даже тысяч голов. И вновь отмечалось, что такие поставки с массовыми нарушениями в пользу поставщиков не могли происходить без их, поставщиков, защиты со стороны военных штабов различного уровня[16]. Именно такая деятельность поставщиков, многие из которых имели еврейское происхождение, явилась общим фоном негативного отношения военного начальства к евреям[17].

Сама проблема высылки требует особенного анализа. В литературе путают ссылку в определенное место в России с высылкой с театра военных действий; единичную высылку – с огульной, массовой депортацией целой группы (например, еврейской); высылку группы из данного, конкретного селения – с массовой высылкой с театра военных действий; высылку на время военных действий из данного района – с высылкой на все время войны. С первых дней войны имела место единичная высылка за «мошенничество» с театра военных действий, но с добровольным избранием места проживания вне его. Как правило, этой мере подлежали евреи в силу их профессиональных обязанностей по обеспечению Западного края в торговле, хотя наказанию подвергались и лица других национальностей, например поляки и русские. Эта административная мера имела целью пресечение «вреда» армии без судебного разбирательства, поскольку опасались выйти на их помощников из состава русских, военных или гражданских, чиновников. Эффект, как считалось, достигался устранением главного лица в преступном деянии.

Другое дело – высылка по подозрению в нанесении вреда армии (пособничество противнику) или ссылка (в конкретную местность), если речь шла о «шпионаже» (по п. 16 или 17 статьи 19 Правил о местностях, состоящих объявленными на военном положении). В случае высылки евреев для ее отмены они использовали институт штадланута – поручительства за гонимых членов общины. В делах о таких просьбах приведено множество документов – от лица общины, других лиц-поручителей, ходатаев и т. п. В этих же документах содержатся прошения с описаниями несчастий конкретных лиц и их семей вследствие высылки. Именно этот материал послужил основой для описания страданий всех групп высылаемых евреев, как обвиненных в мошенничестве, так и в шпионаже[18]. Следует подчеркнуть, что высылка касалась не только евреев, но и поляков, немцев, литовцев и других. Как правило, такие лица чаще обвинялись в пособничестве немцам. Вообще, высылали практически всех, кто был подвергнут задержанию, даже если в отношении них не было никаких конкретных обвинений. Т. е. мера эта была превентивная, направленная на ограничение контактов с противником, снижение вообще присутствия жителей в непосредственной зоне ведения военных действий. Стремление выселить любых заподозренных в «содействии» видно из пункта приказа главкома армиями Северо-Западного фронта от 7 сентября 1914 г. № 58, где указано, что в случае, если бы расследованием не было выяснено решительно никаких доказательств виновности привлеченного лица в государственной измене, таковое подлежало все равно высылке во внутренние губернии империи. Конкретная высылка возлагалась на губернатора края. Правда, через несколько месяцев этот приказ был отменен.

Особенно важен в истории отношений армии и населения вопрос о массовых депортациях. И здесь вопреки принятому в литературе следует подчеркнуть, что многие акты о выселении намечались как всеобщие, по замыслу «огульные». Однако, когда в дело вмешивались армейские власти фронтового уровня, происходила отмена задуманной операции. Именно здесь вмешивались соображения не только целесообразности принятой меры, но и ее последствий для населения в гуманитарном аспекте. Фронтовое командование, как правило, стояло на прагматических позициях и вообще выступало против огульных выселений. Так, главнокомандующий Северо-Западного фронта, а впоследствии начальник штаба Ставки генерал М. В. Алексеев выступал против массовых выселений по этническому признаку, настаивая на возможных выселениях, только если будет доказан конкретный вред для армии. Даже если и принималось решение о выселении большой массы людей, то власти требовали, чтобы это выселение происходило только из района боевых действий, а не вообще с театра военных действий, и только на время занятия этого района частями. В военном руководстве полагали, что огульное выселение евреев является мерой неэффективной. М. В. Алексеев ссылался при этом на неблагоприятный опыт выселения китайцев в Маньчжурии в 1905 г. Огульное выселение евреев считалось мерой вредной и по политическим соображениям, поскольку восстанавливало евреев против армии. Военные принимали во внимание и соображение гуманности: массовые высылки привели бы к разорению их жертв и разграблению оставленного имущества. Военные власти учитывали и мнение Совета министров, также выступавшего против массовых выселений, опасаясь нарушения черты оседлости, разорения населения, дополнительных тягот для страны по их устройству на новых местах жительства. Были и формальные, правовые ограничения на высылку евреев: заграничных (то есть не своих, например из Галиции) евреев не могли вообще высылать в саму Россию. Вопреки утверждению в литературе такая высылка не отменяла черту оседлости: ведь их высылали в города, а не в села. К тому же власти допускали переселение евреев в Россию только на время войны и предполагали восстановить черту оседлости во всем объеме после ее окончания[19].

Действительной причиной отмены принимаемых решений о массовых выселениях являлось не недовольство гражданских властей, не сопротивление (пусть и пассивное) евреев, а нарушение логистики, кризис подвоза припасов и снаряжения на фронт из-за множества выселяемых на самом театре военных действий. То есть это была акция, вред от которой довольно быстро (через 1–2 месяца) был осознан, но его последствия сказывались еще несколько месяцев. Уже с осени 1915 г. высылки населения были единичны или локальны. А если полевое командование и настаивало на массовом выселении, т. е. из одного места всех жителей, немцев-колонистов или евреев, то фронтовое начальство, как правило, отказывалось или требовало точного обоснования такой меры[20].

В целом относительно «депортаций» этнических групп с театра военных действий можно сделать следующие утверждения. Планов депортации до войны не существовало, тем более относительно целых этнических групп. Таких планов нет ни у теоретиков военной статистики (Ф. А. Макшеев и А. М. Золотарев[21]), ни в Полевом положении об управлении войск, ни в военно-статистических описаниях будущего района военных действий[22]. Все решения в этой области во время войны носили импровизированный, совершенно неподготовленный характер, сопровождались противоречивыми приказами, не содержали идеологического обоснования выселения.

Основные этапы выселения были следующие. С августа 1914 г. первые приказы о выселении враждебных элементов различных национальностей затронули несколько тысяч человек, проживавших в основном в районе боевых, а не вообще в районе военных действий.

Массовое выселение из Польского края коснулось немцев-колонистов и проходило в рамках целенаправленной акции с 23 декабря 1914 г. по 11 февраля 1915 г. В действительности и до 8 марта 1915 г. план выселения не был проведен в жизнь, так как были учтены многочисленные исключения для участников военных действий в настоящей и прошлой войне, их родственников и т. п. В результате всего из Польши было выселено 10 % немцев-колонистов от их общего количества. Им разрешили селиться вне театра военных действий по собственному усмотрению[23]. Утверждение о выселении из Польши 500 тыс. человек немцев-колонистов (или вообще немцев) можно считать необоснованным. Другая акция массового выселения коснулась немцев-колонистов из Волыни (67 тыс. человек)[24].

Начиная с 27 декабря 1914 г. начали издаваться приказы о выселении евреев как единичные случаи. Только с 27 апреля по 17 мая 1915 г. имела место попытка массового выселения евреев из Ковенской губернии, около 300 тыс. человек. Соответствующий приказ 27 апреля отдал командующий 10-й армией, однако на следующий день против выступил главнокомандующий фронтом М. В. Алексеев. Он предложил разделить указанную еврейскую группу на три категории, подвергнув первую – поголовному выселению из района боевых действий, вторую – оставлению на месте с отобранием заложников, третью – исключению из репрессивных мер. Главным критерием такого деления был возможный вред для русской армии. Первая группа находилась в непосредственной близости от места боев и могла прямо или косвенно помогать противнику; вторая группа проживала в зоне строительства оборонных объектов, складов, штабов и т. п. и таким образом обладала доступом к военным секретам; третья группа практически не могла причинять вреда русской армии. В течение мая по требованию М. В. Алексеева поголовное выселение, в сущности, не осуществлялось, его заменили на «особый контроль» над еврейским населением посредством взятия заложников. С 17 августа 1915 г. началось их освобождение. В результате в ходе акции в Ковенской губернии подавляющая часть евреев была выселена из своих мест в соседние селения, а затем возвращена обратно. Однако часть евреев все же оказалась отправлена в тыл. Всего же на театре военных действий было выселено около 5 % от общей численности евреев в этом районе[25].

Выселению подвергались и русины, т. е. та этническая группа, которая считалась русским командованием дружественной: военные власти были уверены в нежелании русинов оставаться под гнетом Австро-Венгрии и призвали их всех уходить вслед за отступавшей русской армией. Однако в течение небольшого срока 24 мая – 6 июня 1915 г. такая политика показала полную несостоятельность. Русины совершенно не желали покидать свой край, в результате чего командование прекратило поголовную эвакуацию русинского населения.

Подобная попытка поголовной эвакуации всего населения поляков вслед за отходящей армией началась на Северо-Западном фронте 10 июня 1915 г. Это выселение производилось путем призыва новобранцев, а остальное мужское население рабочего возраста принудительно включалось в рабочие роты, посылаемые в тыл русской армии на окопные работы. Фактически это означало перемещение их семей. В результате такой акции в Польском крае резко усилилось националистическое движение. 20 июня 1915 г. поголовная эвакуация поляков прекратилась с заменой рабочих рот на добровольные рабочие команды и высылкой внутрь России только военнообязанных. 23 июня 1915 г. на совещании в Ставке было принято решение об отказе вообще от принудительного выселения вслед за отходящей армией на всем театре военных действий. Практически это означало оставление на месте поляков, русинов, евреев, но не немцев-колонистов.

Однако уход населения с театра военных действий не закончился. Но теперь его причиной явились обстоятельства масштабной реквизиции продовольствия и повозок. Депортация коснулась в основном белорусов и латышей и происходила в августе – сентябре 1915 г.[26] Последней попыткой массовой депортации был план выселения внутрь России военнообязанных латышей в сентябре – декабре 1915 г., однако из-за их активного сопротивления эти идеи не получили реализации [27]. После стабилизации фронта и развития позиционной войны попыток массовых выселений не предпринималось, кроме единичных выселений по самым различным поводам. Прекратились и массовые реквизиции, кроме привлечения населения на окопные работы.

Массовые депортации населения во время Первой мировой войны явились одной из сторон ее драматического характера. В России эти выселения охватили около 10 % (3 млн чел.) из 28 млн чел., проживавших на театре военных действий, фактически на западных окраинах страны. При этом если для одних этнических групп дело шло о депортации около 5—10 % их общего количества (евреи, немцы-колонисты), то в других случаях речь шла о 30 или даже 50 % количества (белорусы, латыши) проживавшего до войны населения.

Несмотря на драматизм выселений, они отнюдь не носили характер массовой высылки внутрь России по сравнению с тем, как это мыслили некоторые из инициаторов в военном руководстве, где возобладала прагматическая, умеренная мера этой акции. В целом в политике армии по отношению к населению доминировали начала целесообразности и максимальной гуманности, допускаемой армией в условиях военных действий в ходе «тотальной» войны.

Политика русского военного командования в отношении гражданского населения Восточной Пруссии в 1914–1915 гг.: опыт взаимодействия в контексте «тотальной» войны

Крымские расстрелы зимой 1917–1918 гг. (по воспоминаниям их участников)

Илья Сергеевич Ратьковский

канд. ист. наук, доцент, доцент Института истории Санкт-Петербургского государственного университета

Аннотация. Статья вводит в научный оборот выявленные в ЦГА ИПД СПб воспоминания о красном и белом терроре в Крыму осенью 1917–1918 гг. с отсылкой к последующим событиям. Уточняются количество погибших и обстоятельства их гибели. Впервые обстоятельно рассматривается биография В. В. Роменца, одного из руководителей красных репрессий зимой 1917–1918 гг. Уточняются обстоятельства гибели в Евпатории Д. Л. Караева и А. Л. Новицкого.

Ключевые слова: Крым, красный террор, белый террор, В. В. Роменец, Д. Л. Караев, А. Л. Новицкий.

В первые месяцы после прихода к власти большевики придерживались линии отказа от смертной казни. Она была отменена постановлением II Съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, и попытки ее возвращения, предпринимаемые другими органами власти и различными советскими деятелями, решительно пресекались вплоть до постановления «Социалистическое Отечество в опасности» от 21 февраля 1918 г.[166] На местах особо сильно выступали против отмены смертной казни представители политических кругов, более радикально настроенных, чем партия большевиков, например новоявленные члены партии левых эсеров, такие как М. А. Муравьев, и различные анархистские группы (не все). Так, М. А. Муравьев был причастен к январским расстрелам 1918 г. в Киеве, а ряд анархистов наряду с членами местной организации большевистской партии – к крымским расстрелам зимы 1917–1918 гг.

С этой точки зрения большой интерес представляют воспоминания Василия Власьевича Роменца (1889–1957). Они достаточно подробно раскрывают крымские репрессии в конце 1917 – начала 1918 г., т. к. он был одним из их главных инициаторов и руководителей. В 1955 г. он написал мемуары, впоследствии дополненные рядом материалов. Этот источник хранится в Центральном государственном архиве историко-политических документов Санкт-Петербурга [167].

Родившийся 1 января 1889 г. на Украине в городе Кролевце Черниговской губернии (сейчас Сумской области) в семье строителя-маляра и ткачихи В. В. Роменец участвовал в революционном движении с юного возраста, возможно, еще с момента обучения в местном городском училище[168]. Потому он неоднократно подвергался арестам. Первый раз – 10 декабря 1903 г., второй – 2 мая 1907 г. [169] В 1910 г. он поступил на службу на Балтийский флот[170]. Третий арест состоялся в 1912 г. во время службы[171]. За революционную пропаганду на флоте он провел 8 месяцев в тюрьме[172]. Позднее до 1916 г. он проходил службу на Черноморском, а потом на Балтийском флотах. В революционном 1917 г. служил в составе 2-го Балтийского экипажа[173]. В период Февральской революции В. В. Роменец, согласно его воспоминаниям, состоял в рядах анархо-коммунистов в группе Таратуты. Скорее всего, имеется в виду Александр (Овсей) Таратута (1879–1937)[174].

В дальнейшем он указывал, что уже в августе 1917 г. покинул анархистское движение и примкнул к большевикам. Данное утверждение, несмотря на то что несколько раз встречается в мемуарах[175], на наш взгляд, вызывает определенные сомнения. Во-первых, согласно воспоминаниям, он присоединяется к большевикам в августе 1917 г. во время пребывания на Черноморском флоте, что не нашло отражения в мемуарах других участников событий. Переход в этот период от анархистов к большевикам не представляется однозначно логичным. Особенно учитывая указание самого В. В. Роменца, что позднее в декабре 1917 г. В. И. Ленин советовал ему оформить партстаж[176]. Было ли такое указание, неизвестно, возможно, что имелся в виду предстоящий переход в ряды большевиков. Необходимо учитывать и позднейшие обстоятельства «потери» всех личных партийных документов и «восстановления» в партии большевиков уже в конце 1918 г. Скорее всего, именно тогда он и пришел в их ряды. Как указывал сам В. В. Роменец, в г. Кролевце в конце 1918 г. он вступил «вторично» в партию, т. к. документы о более раннем приеме были, по его словам, утрачены летом 1918 г.[177]

Непосредственно Февральская революция застала его на родине, в г. Кролевце, но скоро он вернулся на Балтийский флот[178], где участвовал в организации матросского движения. Летом в качестве агитатора был отправлен на Черноморский флот в Севастополь. Приехал туда 10 июля 1917 г[179]. Был членом исполкома Севастопольского совета, членом Центрального комитета Черноморского флота. Возглавлял там военную секцию[180]. Впоследствии по маршруту Севастополь – Петроград и обратно он ездил несколько раз. Надолго в Петроград Роменец вернулся 12 октября 1917 г., незадолго до Октябрьской революции[181]. Участвовал во взятии Зимнего дворца, во время которого и проявилась его склонность к насилию. «В этом штурме я также участвовал со стороны Александровского парка. У Зимнего дворца здесь стояли ударные женские батальоны Керенского, прикрытием у них были дрова. На предложение сдаться морякам эти ударницы поспешили открыть по нас (так в тексте. – Прим. И. Р.) из пулемета огонь. Тут некогда было разговаривать с этой ударной мразью, и они были уничтожены в течение нескольких минут – не одну пришлось приколоть, да и вообще как приходилось, некоторых прямо толчком, некоторые сдавались, да некогда с ними было вообще огород городить <…> Все стремились скорее захватить Временное правительство <…> этот час настал, но последовал приказ всех их забрать живыми, а желание у нас было другое»[182]. Далее он принял участие в разгроме юнкерского восстания (в штурме гостиницы «Астория»)[183].

Его заслуги были оценены, и в ноябре В. В. Роменец в качестве главного комиссара Черноморского флота (будет занимать эту должность по февраль 1918 г.) вернулся обратно в Севастополь, имея широкие полномочия от центра[184]. На Чрезвычайном съезде черноморских моряков 25 ноября он был избран «генеральным главным комиссаром Черноморского флота»[185]. Телеграммой от 27 ноября 1917 г. советское правительство предписывало ему: «Действуйте со всей решительностью и против врагов народа, не дожидаясь никаких указаний сверху. Каледины, Корниловы, Дутовы – вне закона. Переговоры с вождями контрреволюционного восстания, безусловно, воспрещаем. На ультиматум отвечайте смелым революционным действием»[186].

В начале декабря 1917 г. В. В. Роменец принимал участие в формировании отрядов матросов для внутреннего фронта. Всего им за зимний период было сформировано 17 отрядов. 12 декабря в Петрограде он представил доклад В. И. Ленину, который, по словам Роменца, назначил его командующим Черноморским флотом[187].

Обстановка на Черноморском фронте была в этот период крайне напряженной. Имевшееся ранее противостояние между матросами и офицерами флота вылилось в предъявление последним обвинений в причастности к карательной практике периода первой революции и последующего периода.

В декабре 1917 г. в Крыму проходил трибунал над участниками репрессий в период первой русской революции, в т. ч. над контр-адмиралом Н. Г. Львовым (судья П. П. Шмидта) и офицером Каракозовым [188], который, согласно воспоминаниям автора, лично плевал перед казнью в лицо осужденному. Председателем трибунала был левый эсер Шашков. Всего было арестовано 65 человек. Трибунал приговорил некоторых на каторгу сроком на 12 лет, остальные получили другие сроки[189]. Так, Ф. Ф. Карказ (Каракозов) был осужден на 10 лет. Данный приговор казался многим на Черноморском флоте чрезмерно мягким. «Революционная масса моряков в Севастополе была недовольна и требовала наказания такого, которого эти изверги заслуживали. Трибунал медлил, пришлось мне приговор трибунала отменить, а всей этой банде указать место за Малаховым курганом в эту же ночь», – вспоминал В. В. Роменец[190], не детализируя, когда был произведен расстрел. Однако можно уточнить этот момент. Казни на Малахавом кургане были совершены в ночь с 15 на 16 декабря. Это были как забранные по личному распоряжению Роменца шесть офицеров с «Фидониси», так и еще ряд лиц. Среди расстрелянных были начальник штаба Черноморского флота контрадмирал М. Каськов, главный командир Севастопольского порта, начальник дивизии минных кораблей вице-адмирал П. Новицкий, председатель военно-морского суда генерал-лейтенант Ю. Кетриц, старший инженер-механик лейтенант Е. Томасевич, трюмный инженер-механик подпоручик по Адмиралтейству Н. Дыбко, ревизор мичман Н. Иодковский, минный офицер с эсминца «Фидониси» 3-го дивизиона Минной бригады лейтенант П. Кондрашин и т. д. Численность расстрелянных в исторических исследованиях варьируется от 23 до 33 человек. Последняя цифра (32 офицера и один священник) приводится в советском издании 1927 г.[191] Расстрелы продолжились и 18 декабря, их жертвами стали до 30 офицеров[192].

Общее количество жертв декабрьских расстрелов на Малаховом кургане, приводимое мемуаристом, совпадает с имеющимися суммарными цифрами в исторических исследованиях – около 60 человек. Близка эта цифра и к указанным цифрам в исследовании В. П. Булдакова, который писал про 68 погибших, в т. ч. 11 генералов и адмиралов[193].

В начале 1918 г. ситуация в Крыму стала еще более сложной. Налицо было продолжавшееся вооруженное противостояние революционного матросского Севастополя и внутреннего Крыма, который был центром сопротивления. «Черноморцам» противостояли Совет народных представителей (проукраинский центр сопротивления), татарский Курултай (опора на национальные татарские части (эскадронцы) количеством в 6 тыс. штыков и сабель) и Крымский штаб (формально около 2 тыс. офицеров, фактически четыре офицерские роты – всего 400 человек)[194].

В январе 1918 г., согласно мемуарам В. В. Роменца, ситуация резко обостряется: происходит «татарское восстание» (выступление татарских вооруженных отрядов), а также усилилась работа белогвардейского подполья. К ним были применены суровые меры. Сам главный комиссар Черноморского флота не углублялся в обстоятельства этих событий (в статье они будут рассмотрены позднее). Возможно, что он не имел к ним прямого отношения либо предпочел их не упоминать. Однако он отметил февральские расстрелы 1918 г.: «Явные виновники – организаторы татарского восстания и особенно украинская реакция, которая обосновалась в Севастополе, – получили свое в февральские дни (21, 22, 23 февраля 1918 г.) и особенно в ночь на 22 февраля 1918 г.[195] Такие крутые меры пришлось принять в силу того, что был раскрыт заговор Севастопольской Рады и списки участников заговора в количестве 383 были доставлены мне М. М. Богдановым, который являлся секретарем этого секретного заседания, но был нашим человеком»[196]. Данная цифра дополняет другие известные оценки численности расстрелянных в указанные даты в Севастополе. Как правило, в публикациях указывается на более 600 жертв[197], 800 жертв[198] и т. д. Возможно, что с учетом данных В. В. Роменца число жертв в Севастополе стоит скорректировать до менее 400 человек.

Интерес представляет и личность М. М. Богданова (необходима более точная ее идентификация), включая мотивы его действий. Возможно, учитывая характер расстрелов преимущественно белогвардейского подполья, свою роль сыграл и татарский фактор, противоречия между двумя противостоящими большевикам силами и возможная сдача информации о своих противниках. В Крымской истории 1917–1918 гг. известен Н. Н. Богданов (1875–1930), член II Государственной Думы, полковник, в 1917 г. председатель Ялтинской уездной земской управы, участник Ледяного похода Добровольческой армии, впоследствии отвечавший за военное и морское имущество в Крымском краевом правительстве, но, скорее всего, это все же однофамилец указанного Роменцом Богданова[199].

Важен и другой момент этого фрагмента воспоминаний. Это было самосудное местное решение, никак не согласованное первоначально с Петроградом. Особенно недоволен указанным массовым расстрелом был советский нарком по иностранным делам Л. Д. Троцкий, который телеграммой потребовал от В. В. Роменца незамедлительно выехать в Петроград для разбирательства. Подобная реакция Троцкого, возможно, была связана с тем, что подобный расстрел мог дать основание Германии для занятия Крыма с целью наведения порядка. Тон телеграммы был резким и грозил применением самых суровых мер: «Всем, всем, всем! Виновники кошмарного произвола и беззакония, учинившие самосуд и расправу в Севастопольском порту и крепости, Революционным Комитетом будут расследованы и преданы суду. Народный Комиссар по иностранным делам ТРОЦКИЙ»[200]. Как писал сам мемуарист: «Я лично ехать в Центр очень трусил. Вначале я доложил об этом Дыбенко, а затем отдельно Раскольникову, а потом после этого было решено не идти к Троцкому, а пойти прямо к В. И. Ленину»[201]. При этом на встречу приехавший в Петроград В. В. Роменец пошел один. В. И. Ленин при состоявшейся встрече критиковал его за самоуправство, за несогласование своих действий с советским правительством. Сам В. В. Роменец оправдывался тем обстоятельством, что если бы согласовали все с Петроградом, то упустили бы время. Сначала надо было списки с пояснениями зашифровать, затем отправить по телеграфу в Петроград, затем там было бы потрачено время на расшифровку и обсуждение, а затем опять зашифровка и отправка телеграмм и т. д. Поэтому руководство черноморских моряков приняло ответственность на себя[202]. В. В. Роменец и впоследствии признавал лишь отдельные ошибки: «Принимая во внимание, что иного выхода не было, принимавшиеся меры в основном были правильные, за исключением отдельных моментов, когда были допущены отдельные случаи сведения личных счетов со стороны отдельных лиц»[203].

Несмотря на критику, В. В. Роменец не был снят с руководящих должностей. После участия в затоплении Черноморского фронта он стал первым помощником Военного командования Кубано-Черноморской республики [204]. 26 августа Новороссийск был захвачен частями генерала А. П. Кутепова. Архив Роменца также попал в руки противника, но сам он спасся (за его голову было обещано 20 тыс. рублей золотом)[205]. Небольшие воспоминания о деятельности В. В. Роменца в Новороссийске также остались в фондах ЦГА ИПД СПб. Бывший управляющий Народным банком в Новороссийске в 1918 г. А. С. Добровольский указывал, что Роменца боялись не только враги советской власти, но и ее сторонники. После упоминания его фамилии решения принимались быстрее. Мемуарист также приводил указанные сведения об обещанной награде, а также отмечал, что после ареста белыми властями ему, А. С. Добровольскому, обещали простить все «его прегрешения», если он даст сведения, которые будут способствовать поимке Роменца[206].

Отметим, что в Новороссийске в эти дни состоялся массовый расстрел белыми войсками красноармейцев и моряков[207]. Особенно активно преследовали черноморских матросов, которым припоминали все их действия в 1917–1918 гг., вне зависимости от личного участия. Количество уничтоженных в Новороссийске составило многие сотни людей. По данным Г. М. Ипполитова, в городе было расстреляно 400 раненых красноармейцев[208]. На наш взгляд, это минимальные цифры и число погибших после занятия города было гораздо больше. Общее количество жертв в Новороссийске не установлено. В докторской диссертации Н. А. Сухановой упоминается о расправе над 7 тыс. раненых красноармейцев (без указания количества казненных)[209]. Максимальные цифры обнаруживаются в работах историка А. А. Зайцева: до 12 тыс. раненых красногвардейцев, матросов и рабочих[210]. Однако следует отметить, что в его докторской диссертации эти данные отсутствуют. Указанные Н. А. Сухановой и А. А. Зайцевым цифры представляются завышенными, но «новороссийский кошмар» имел место и стоил жизни нескольким тысячам человек. Значимая часть из них были черноморскими матросами. Маховик взаимных репрессий был давно уже запущен.

В. В. Роменец между тем скрылся в местные горы, где стал командиром партизанского отряда (комиссар В. Н. Толмачев)[211]. Его пребывание в отряде не было продолжительным. Жена Роменца ожидала рождения ребенка, поэтому он вернулся в родные края. В городе Кролевце он оставил беременную жену и вскоре был здесь арестован – 12 декабря 1918 г. Он был приговорен петлюровцами 23 декабря 1918 г. к смертной казни, но бежал[212]. Далее Роменец уже в январе 1919 г. возглавил уездный комитет партии г. Кролевца, а с весны 1919 г. был на аналогичной должности в Сосницком уезде. С наступлением Добровольческой армии летом 1919 г. он являлся командующим Макошино-Сосницко-Зметневского боевого участка обороны. В 1921 г. – комиссар артиллерийской обороны Черноморско-Кавказского побережья, вскоре стал начальником гарнизона Новороссийска. Кратковременно занимал должность комиссара Узбекокаспия в 1923 г., уйдя с военной службы. После он работал на промышленных объектах Закавказья и других регионов страны[213]. 12 ноября 1940 г. произошла, согласно мемуарам Роменца, умышленная авария на шахтах Урала, в результате чего он стал инвалидом I группы[214]. В послевоенный период проживал в Москве. В 1955–1956 гг. написал воспоминания о событиях на Крымском полуострове. В 1957 г. умер и был похоронен в колумбарии Новодевичьего кладбища.

Мемуары В. В. Роменца о крымских событиях дополняют другие мемуарные источники. Несколько большие цифры расстрелянных в январско-февральские дни 1918 г. в Крыму приведены в воспоминаниях Михаила Алексеевича Петрова, написанных в 1932 г.[215] Выходец из рабочих, родился в 1881 г. в Одессе. В февральские дни 1917 г. находился в Симферополе, а позднее был участником крымского большевистского подполья. После Гражданской войны проживал в Петрограде. В воспоминаниях он подробно рассматривает январско-февральские события 1918 г., в т. ч. так называемое «татарское восстание». Особенно подробно им освещен эпизод с гибелью в Евпатории местного председателя ревкома Давида Лейбовича Караева. Еще в конце декабря, согласно воспоминаниям М. А. Петрова, против советской стороны в Крыму выступило русское офицерство и вернувшиеся с фронта вооруженные отряды татар. При поддержке матросов, прибывших на кораблях из Севастополя, удалось начать разоружение офицерских отрядов в ряде крымских городов, в т. ч. в Евпатории. Однако после ухода матросов из нее ситуация вновь обострилась. Предваряя возможное новое возвращение отрядов матросов и их десантирование в городе, 12 января 1918 г. офицерами была захвачена береговая батарея. Это усложняло возможный десант черноморских матросов. Караев попытался вступить в переговоры с захватившими батарею офицерами, но был захвачен ими в плен. Некоторое время о его судьбе не было ничего известно. 15 января 1918 г. был обнаружен его обезображенный труп (с переломанным позвоночником и головой, пригнутой к ногам). По ряду данных, его после истязаний и пыток, еще живым, закопали в песок. Он был убит 13 января 1918 г., на следующий день после захвата в плен[216]. Отметим, что казнь Д. Л. Караева носила нарочито традиционный «татарский» вариант – перелом позвоночника.

М. А. Петров уточняет роль отдельных белых офицеров в этом действе: «Когда Новицкий[217] схватил Караева за воротник, втащили в штаб. Здесь начали всячески мучать, привязали ноги к голове. В груди у Караева образовалась две раны. Намучавши вдоволь свою жертву, белогвардейцы закопали на самом берегу моря, засыпали песком, чтобы не осталось и следа. Как видно, такую пытку и убийство провели ночью»[218]. Позднее его тело нашли напротив дачи Гира, зарытое в песке[219]. Это было одним из многих событий, которые определили последующие массовые красные расстрелы в Евпатории: «Общим числом из белогвардейцев было изъято до 500 человек. Важно то, что был изъят глава всех белогвардейцев полковник Вигром[220]. Кроме того: граф Манчук, граф Татищев, капитан Новицкий, Дубасов, Шишкин и другие<…>»[221] В данном случае воспоминания М. А. Петрова фиксируют массовые расстрелы в Евпатории в январе 1918 г., не упомянутые Роменцом. Цифра в 500 человек, обозначавшая «изъятых», возможно, достаточно точна. Так, С. П. Мельгунов указывал на не менее 300 расстрелянных лиц в Евпатории 15–17 января[222].

Характерно, что расправа с А. Л. Новицким, непосредственным виновником гибели Д. Л. Караева, была наиболее жестока. Существует много ее описаний. «Ужаснее всех погиб штабс-ротмистр Новицкий… Его, уже сильно раненого, привели в чувство, перевязали и тогда бросили в топку транспорта “Румыния”. На берегу находились жена Новицкого и его 12-летний сын, которому обезумевшая от горя женщина руками закрывала глаза, а он дико выл»[223]. В данном описании есть элемент чрезмерной детализации и образности. Например, непонятен смысл закрывания глаз сыну Новицкого, если он стоял с матерью на берегу, а расправа была произведена в трюме судна. Однако сам факт жестокой расправы с А. Л. Новицким можно признать достоверным. Очевидно, что матросам была известна его особая роль в расправе с Д. Л. Караевым, его личное участие в жестких пытках над ним. К сожалению, практически все описания казни Новицкого в современных исследованиях не упоминают этого факта, тем самым искажая жестокую взаимосвязь указанных январских событий.

Между тем само описание указанных событий (расправ над Д. Л. Караевым и А. Л. Новицким) достаточно полно и объективно изложено в автобиографическом романе «О, юность моя!» известного российского поэта и прозаика И. Л. Сельвинского, проживавшего в Евпатории в этот период. Роман неоднократно публиковался в СССР, и данная информация считалась достоверной. Вот как описывается эпизод смерти Д. Л. Караева в романе:

«– Постойте! Вы кто такой? – спросил подошедший к ним начальник наружной охраны капитан Новицкий.

– Я председатель Евпаторийского военно-революционного комитета. Новицкий растерялся.

– Проводите меня к Выграну! – потребовал Караев. Капитан готов уже был подчиниться властному голосу, но в этот момент к ним подошел прапорщик Пищиков.

– Это Караев! – закричал он в испуге. – Самый страшный большевик города! Бейте его!

Пищиков с размаху ударил Караева в лицо. Новицкий бросился на подмогу.

– Бей его! Чего стоишь? – закричал он часовому. Часовой вздрогнул, потоптался на месте, крякнул, матюкнулся и принялся действовать прикладом. Караев лежал на боку. Он тихо стонал. Изо рта пузырилась кровь. Капитан ногой опрокинул его на спину. Теперь стало видно, что у Караева выхлестнут глаз и выбиты зубы. Очнувшись, он стал надрывно кашлять, захлебываясь кровью. Капитан, тяжело дыша от усталости, вдруг увидел сторожа Рыбалко, обслуживавшего “Виллу роз”.

– Мешок принеси! Живо! И веревку!

Капитан и прапорщик накинули на шею Караева петлю, притянули голову к ногам, скрутили и, надев на него мешок, поволокли к пляжу. По дороге Новицкий, достав лопату, изо всех сил врезал ее в свою жертву. В мешке что-то хрустнуло. Когда притащили Караева к морю, он еще дышал. Стали рыть могилу. Караева бросили в мокрую яму и засыпали живого.

– Нет, вы подумайте! – возмущенно говорил капитан прапорщику на обратном пути. – Посмел явиться! Лично! Важная птица! А? Только подумайте! Наглость какая!..

Ему было стыдно перед Пищиковым»[224].

Ярким в романе было и описание казни Новицкого:

«В кают-компании курить не положено, но сейчас курили все. Табак самсун лежал золотисто-рыжей копной на газете, и каждый брал столько, сколько хотелось.

– Ты самолично видел, как Новицкий убивал Караева? – спросил председательствующий матрос.

– Самолично, – уверенно и печально ответил Рыбалко.

– Правду он говорит? – обратился председатель к Новицкому.

– Правду.

– Ну что же, товарищи. Дело ясное. Какой будет приговор?

– Колосник – и в воду!

– Кто «за»?

– Еще имею добавить, – сказал Рыбалко. – Когда уже Караева запихнули в мешок, этот Новицкий ка-ак дасть ему заступом! Ей-богу! Вот вам истинный крест! Я и сейчас слышу… как оно там хрустнуло.

Эта подробность всех потрясла.

– А зачем же вы так? – тихо и страшно спросил председатель Новицкого. – Ведь он и без того был искалеченный.

Новицкий молчал.

– И закопали они его еще живущего, – снова добавил Рыбалко, грустно качая головой.

– Видали зверюгу? – сказал матрос и, глубоко затянувшись, тяжело выдохнул дым из ноздрей. – В топку его!

У Новицкого подкосились ноги, и он попытался ухватиться за Рыбалко. Старик брезгливо отстранился. Два матроса подхватили офицера под руки и увели из кают-компании.

– Вам чего, ребята? – спросил гимназистов председатель. Ребята стояли зеленые от страха. Здесь пугало все: и чудовищное злодеяние офицера, и не менее ужасная месть матросов»[225].

В постсоветский период описание И. Л. Сельвинским казни Д. Л. Караева считалось авторским вымыслом, опровергалось априори: капитан А. Л. Новицкий показывался невинной жертвой красного террора. Это встречалось и в опубликованных воспоминаниях о январских событиях в Евпатории. В этом отношении характерным является описание указанных событий в воспоминаниях А. Л. Сапожкова. Отмечая, что капитан А. Л. Новицкий оказал сопротивление при аресте и отстреливался до последнего патрона («выведя из строя несколько своих преследователей»), автор тем не менее указывает далее: «кто убил Караева, тогда никто не знал, никакого следствия не было, да, наверное, в тех условиях и быть не могло. Сельвинский же утверждает, что его физическим убийцей являлся капитан Новицкий. Пусть это лежит на совести писателя: я же уверен, что ни Выгран, ни Новицкий такой уголовщиной лично не занимались»[226]. На наш взгляд, воспоминания М. А. Петрова свидетельствуют в пользу И. Л. Сельвинского, а не А. Л. Сапожкова, и именно на совести последнего находятся искажение информации и неправомерное обвинение И. Л. Сельвинского.

Отметим, что Д. Л. Караев не был первой и единственной жертвой этих дней. Например, 9 января 1918 г. при взятии белыми Мордвиновского дворца в Крыму (Ялта) был захвачен и зарублен большевик Э. Кин[227]. Вместе с ним в дворце была казнена целая группа его соратников[228]. В ходе военных действий в Ялте погибло с обеих сторон до 150 человек[229]. Впоследствии в Ялте также были массовые расстрелы.

Интерес представляют и другие сведения, упомянутые в мемуарах М. А. Петрова. Так, он указывает на ряд событий, связанных уже с практикой последующего белого террора в Крыму. Это обстоятельство важно тем, что в современной исторической науке данная тема в указанном регионе разработана значительно меньше и сведения автора уточняют ряд событий, а также вводят новые сведения. Ряд акций белого террора имел отношение к практике красного террора в качестве мести за прежние эксцессы.

Так, М. А. Петров упоминает арестованную 3 января 1919 г. жену Т. Петриченко: ее пытали до смерти, а труп выбросили под забор, где им питались собаки[230]. Рассмотрен им и эпизод расправы над вышедшими из крымских катакомб красными партизанами. Согласно ему, были расстреляны около 90 человек, включая детей[231].

Характеризуя мартовский расстрел 19 членов евпаторийской парторганизации 1919 г., он указывает, что после того как их высадили на ст. Семиколодцев, «для того чтобы они не убежали, их связали проволокой и потом расстреляли»[232]. Среди погибших были В. П. Немич-Гребенникова, Ю. П. Немич-Матвеева, С. П. Немич, бывший председатель Евпаторийского исполнительного комитета Н. М. Демышев, Познанский[233], эсер (бывший анархист), комиссар продовольствия Кебабчьянц, Матвеев, Грубе, Франт[234]. Некоторые из указанных лиц имели прямое отношение к предыдущим акциям красного террора в Евпатории.

Упомянута им и расправа лета 1920 г. над пленными красноармейцами в Крыму, чему он был свидетелем: «Когда Жлоба[235], наш красный командир, был разбит под боями Токмаком[236], взят в плен отряд в Колтеске до 300 человек, то пленные были направлены в Евпаторию[237]. Среди них была взята в плен сестра милосердия, которая начала выдавать белогвардейцам коммунистов и командный состав. По указанию ее белогвардейцы забранных расстреливали. Сколько мы ни старались потом изловить эту предательницу-сестру, поймать ее не могли – она бесследно исчезла»[238]. Общее количество расстрелянных в Евпатории автор не упоминает, но указывает, что позднее подпольщики пытались освободить оставшихся в живых 200 красноармейцев. Тем самым в городе расстреляно было около 100 человек[239]. Евпаторийские расстрелы 1918 г. не были отдельным эпизодом Гражданской войны в Крыму, впоследствии они дополнялись новыми карательными акциями с обеих сторон.

Причины военного коллаборационизма рядового и младшего офицерского состава в регулярных формированиях РККА и антибольшевистских сил 1918–1920 гг

Михаил Егорович Разиньков,

канд. ист. наук, доцент кафедры социально-гуманитарных наук Воронежского государственного лесотехнического университета имени Г. Ф. Морозова

Аннотация. В статье изучаются причины перехода комбатантов на сторону противника в годы Гражданской войны. Разделены мотивы добровольного и недобровольного сотрудничества. К первым относятся пропаганда, наличие личных связей, ко вторым – деформация мировоззрения, удовлетворение противником первичных потребностей, а также умело организованное формирование новой идентичности непосредственно в военных частях. Также разбираются источниковедческие проблемы, связанные с изучением феномена коллаборационизма в Гражданской войне в России.

Ключевые слова: Гражданская война, Белое движение, РККА, коллаборационизм, предательство, плен.

Гражданская война с ее размытыми представлениями о противостоящих сторонах давала простор для переходов на сторону противника – явлению, которое в обычных войнах осуждалось большинством, а здесь становилось обыденностью. Действительно, несмотря на очевидный рост внутригрупповой солидарности, без которой невозможно было коллективное военное противоборство, даже внешний облик противников различался так мало, что вызывал путаницу прямо на поле боя.

Коллаборационизм во время Гражданской войны мог принимать катастрофические размеры в масштабе действий целых армий. В. А. Антонов-Овсеенко с горечью отмечал, что высланные навстречу григорьевцам отряды переходили на сторону мятежников, поддерживая лозунг «борьбы с чекой» и разваливая фронт. При этом обозначалась и другая сторона проблемы – бойцы с такой же легкостью переходили обратно: «Переходы от одних к другим – обычная вещь, причем сейчас же спешат заручиться соответствующим удостоверением»[240]. Об этом же сходными фразами (например, о наличии у всех пленных удостоверений о мобилизации) писал А. Г. Шкуро[241]. Наблюдения о статистике такого «перебегания» встречаем у А. И. Деникина, утверждавшего, что в 1919 г. до 70 % военнопленных,

поставленных под ружье, сражались хорошо, «10 % пользовались первыми же боями, чтобы перейти к большевикам, и 20 % составляли элемент, под разными предлогами уклоняющийся от боев»[242].

Одновременно хорошо известно, что сдавшиеся в плен интегрировались в армию бывшего противника и упорно сражались[243]. Служивший начштаба дивизии И. Косогов вспоминал случай, когда прямо во время боя под Ростовом в начале 1920 г. один из батальонов белых перешел к красным вместе с офицерами и, доказывая преданность, тут же перешел в наступление на недавних соратников[244]. Сходную ситуацию, относящуюся к лету 1919 г., встречаем у белых[245]. На Восточном фронте на сторону красных перешел бронепоезд «Освободитель», командир которого – капитан Погребняк – был оставлен командовать, т. к. отличался «отменной храбростью и неиссякаемой инициативой»[246]. Один из красноармейцев в качестве курьеза вспоминал, как попавший в плен «белый» оркестр научился играть «Интернационал» и служил в РККА вплоть до разгрома П. Н. Врангеля в Крыму[247].

Вставшие в ряды бывшего противника комбатанты проявляли недюжинный героизм вплоть до альтруистического поведения. Например, бывший красноармеец спасал раненого офицера, пряча его в крестьянском доме, а недавно служивший у красных офицер до конца оборонял переправу, потеряв более 50 % солдат и погибнув в конце боя[248]. Это позволяет задуматься над тем, почему же так происходило.

Собственно, первые попытки системно осмыслить причины коллективных переходов на сторону противника предпринимались уже самими участниками боев. Ф. Ф. Мейбом, рассуждая о добровольной капитуляции 80 % состава 13-й Сибирской дивизии, отмечал, что главной причиной был ее состав, сформированный из мобилизованных молодых сибиряков. «Вторая [причина] – все полки были поставлены на учение старого времени, масса маршировок, очень много парадов и полное невнимание к стрелкам со стороны г.г. офицеров. Третье: начиная с начальника дивизии и кончая командирами полков, а также и строевое офицерство были совершенно незнакомы с приемами тактики Гражданской войны. В нашем полку <…> со стажем одного года Гражданской войны был только я и больше никого. Четвертое: наш командир полка был под влиянием Омска, что наша дивизия будет гвардейской и на фронт пойдет только в том случае, если случится какое-либо несчастье с нашей армией; а потому программа боевой подготовки была ниже всякой критики. Пятое: большое, открытое поле для большевистских провокаторов, на которых особого внимания не обращалось»[249]. Иначе говоря, сдача в плен объяснялась в основном низкой военной подготовкой, отсутствием сплочения, т. е. игнорированием основных принципов армейских уставов и нежеланием воспитывать именно боевую часть. Полной деморализацией объяснял массовую сдачу в плен колчаковцев под Красноярском А. Ефимов: «чрезмерная усталость, отсутствие средств передвижения, потеря веры в возможность успеха в борьбе с красными и другие подобные причины заставляли павших духом людей сдавать свое оружие и сдаваться на милость мстительного победителя»[250]. Вместе с тем такие рассуждения говорят скорее, о причинах сдачи в плен, нежели о мотивах активного сотрудничества с бывшим противником.

Представления о том, что принудительный характер мобилизаций являлся основной причиной капитуляций, были широко распространены у ветеранов. Деморализация подавляющего большинства рядовых бойцов, если их лишали командиров и активистов, впадение их в апатию и полная неспособность сопротивляться – комментарий, встречающийся нередко. Например, в ходе боев в Таврии большую колонну пленных красноармейцев мог сопровождать единственный всадник-конвоир[251]. Восстания, сопровождавшие мобилизации в РККА, а также факты массового дезертирства служат, конечно, подтверждением этому тезису. Еще одним тезисом ветеранов было утверждение о том, что к противнику перебегали части, сформированные из бывших военнопленных. Бывшие красноармейцы убивали офицеров, разбегались или переходили опять к красным. Во время советско-польской войны казаки, навербованные из белых полков, полками же переходили на сторону врага[252]. Значительная часть недавних пленных, служа в армии бывшего противника, не желала принимать активного участия в боевых действиях. В 1919 г. уходившие на сторону белых под Петроградом красноармейцы стремились получить должности в тылу. Сходную ситуацию можно было увидеть на юге, где летом 1919 г. целые роты из бывших красноармейцев самовольно уходили с фронта в более безопасные места[253]. Однако недостаток живой силы был настолько ощутим, что это не останавливало белое командование: по некоторым сведениям, 80 % пошедших в Кубанский десант солдат были бывшими красноармейцами [254]. Вместе с тем все это опять не объясняет, почему в дальнейшем пленные предпочитали сотрудничать с бывшим противником.

Необходимо различать добровольную сдачу и обычное попадание в плен в результате неудачно проведенного боя. Мотивы первого носили более сознательный характер, второй же, напротив, отличался превалированием инстинктов выживания над прочими аргументами.

Существенную роль в добровольной сдаче и последующем переходе на сторону противника играла пропаганда. Мотивация варьировалась от убеждения до угроз. Известно, что и белые, и красные распространяли листовки, рассылали адресные письма, призывавшие сдаваться. Весной 1919 г. для бывших колчаковских солдат, пожелавших служить в РККА, устраивались митинги, спектакли и киносеансы[255]. Советская пропаганда взывала к нижним чинам белогвардейских формирований, убеждая их в трудовом и родственном происхождении с бойцами РККА. В итоге солдаты противника являлись целыми группами с такими листовками в руках. Одновременно офицерам предлагалась не только свобода, но и возможность продолжить службу в Красной Армии. Даже активным участникам Белого движения обещали относительно мягкое наказание (трудовые батальоны, отправка в концлагеря до конца войны). Тексты ультиматумов подчас показывали уважительное отношение к врагу. Распространенным способом привлечения врага на свою сторону была личная агитация. Агитаторы проникали прямо в вооруженные формирования противника, открыто призывая к сдаче. Риск для жизни был очень велик: неоднократно встречаются свидетельства об их убийстве[256]. Однако и эффект от такой агитации мог быть существенным. Агитация со стороны пленных или выходившего на переговоры противника в случае повышенной деморализации воюющих могла привести к разложению воинских частей, тем более что противник мог быть вчерашним «своим». Так, во время боев на Украине в 1919 г. красноармейцы поддавались агитации пленных григорьевцев, освобождали их и переходили на сторону мятежников[257]. В августе того же года махновцы не только усиленно агитировали в Южной группе И. Э. Якира посредством телеграмм и телефонных переговоров, но и привлекали для такой агитации бывших красноармейцев: «не было уверенности, что нас свои же не перережут или не поведут к Махно. Наши красноармейцы все время переходили к нему в одиночку или группами. Кавалерия, недавно наша, а теперь уже махновская, маячила на горизонте, подбивая ребят идти на вольную жизнь к батьке»[258].

Антибольшевистские формирования в своих обращениях подчеркивали всенародность движения, участие в нем всех партий, кроме большевиков, «шпионском» и предательском характере московского режима[259]. Во время войны с поляками и противоборства с немцами определенную роль сыграли патриотические убеждения. Г. Х. Эйхе уверял, что по решению РВС 5-й армии несколько тысяч офицеров-колчаковцев были отправлены в Красную Армию[260]. По утверждению другого мемуариста, после известного письма А. А. Брусилова и других генералов «большая часть пленных [офицеров] немедленно изъявила желание с оружием в руках выступить против внешнего врага. Таких тут же возвращали в строй, а небольшие остатки “непримиримых” были сданы тюремной администрации в Оренбурге»[261].

Согласно современным данным, к 1921 г. в рядах РККА проходили службу 14 390 бывших белых офицеров[262].

Серьезным стимулом для того, чтобы помочь противнику, например способствовать его побегу из плена или интегрироваться в военную структуру бывшего врага после попадания в плен, были личные отношения (старые знакомства, родственные связи, землячества)[263]. Большую роль играл вождизм. Комиссар по казачьим делам ВЦИК М. Макаров сообщал В. И. Ленину о том, что пошедшие за Ф. К. Мироновым казаки были раньше красновцами. Они шли «слепо за своим вождем Мироновым, в глазах которых он был необыкновенно авторитетен и популярен»[264].

Наконец, «условно добровольной» формой коллаборационизма был специфический профессионализм, позволявший при желании служить на любой стороне. Бесконечные смены власти порождали ситуацию, когда не только одни и те же люди, но и целые армейские подразделения кочевали из одной армии в другую и обратно. Инспектор авиации докладывал 1 апреля 1919 г. А. И. Деникину о том, что в гидроавиации собрались летчики, «оставшиеся при большевиках и немцах в Севастополе. За многими из них числится большевистская служба». Через год коморсиюгзап Н. Ф. Измайлов сообщал то же самое о летчиках из Одессы: «личный состав служил при всех властях и доверия абсолютно не заслуживает»[265]. Иначе говоря, дефицит на морских летчиков делал их обычными наемниками, безразличными к военно-политической борьбе. Сходные настроения создавали ситуации, когда добровольный переход на сторону противника мотивировался невозможностью продвинуться по службе у «своих»[266].

Таким образом, главными причинами для добровольного сотрудничества с бывшим противником становились пропаганда и наличие личных связей, включая феномен вождизма. Пограничное положение занимает ситуация, когда военные воспринимали себя в качестве профессионалов-наемников.

Однако известно об устойчивых формах военного коллаборационизма в случае, если комбатанты попадали в плен не по своей воле.

Первой причиной среди них следует назвать фактор страха, вызывавший у комбатантов мощное нервное потрясение и, как следствие, деформацию мировоззрения. Попытавшийся побеседовать с пленными летом 1918 г.

А. И. Деникин вспоминал: «Я видел их тогда в Белой Глине – несколько тысяч. Вмешавшись в толпу их, пытался побеседовать, желая выяснить психологию этой оглушенной революцией, то зверской, то добродушной, воюющей и ненавидящей войну массы. Напрасно. Звериный страх сковал их мысли и речи. С недоумением, не веря своему счастью, расходились они, отпущенные по домам»[267]. О «колотящихся зубах» пленных красноармейцев вспоминал Д. Котомкин[268]. С. И. Мамонтов вспоминал о насмерть перепуганном красном кавалеристе, которого его однополчане, будучи смертельно усталыми, даже не стали охранять, а он, будучи в шоке, не только ничего не сделал со спящими белогвардейцами, но и «наоборот, как только мы проснулись, он принес воды, чтобы мы умылись, поставил самовар и всячески услуживал». Когда при отступлении белые оставили его, бывший красный кавалерист просился с ними[269]. «Робкие взгляды» прекрасно обмундированных пленных вслед совершающему обход белому офицеру, послушное дружное рапортование «Здравия желаем, господин полковник!» также говорили, возможно, о заискивающем желании жить[270]. То, что перешедшие на сторону противника военнопленные часто руководствовались инстинктом самосохранения, а не «русским чувством» или «сознательностью», доказывается неустойчивостью подобных частей в бою. Могучее желание жить, усиленное надеждой оправдания военного предательства, отражено в следующем эпизоде: «<…> эти люди, пришедшие оттуда, со стороны врага, слушали его (комиссара дивизии. – Прим. М. Р.) с таким ненасытным вниманием, с каким уже давно никто его не слушал, – с вниманием, которое впитывало каждое слово, сказанное о судьбе крестьянина и о судьбе рабочего на территории великой Советской страны»[271].

Создавая пограничную ситуацию, страх активизировал прежние обиды, разрушая внутригрупповую солидарность, если она была не очень сильная. Следует, видимо, согласиться с тем, что в ситуации плена выдача однополчанами «нежелательных элементов» (комиссаров, коммунистов, офицеров) была весьма распространенным явлением. «Обычно каждая группа пленных сама выдавала комиссаров и коммунистов», – воспоминал Б. А. Штейфон[272]. И красные, и белые отмечали наличие в частях неустойчивых элементов – паникеров, «социально чуждых», шпионов врага, изъятие которых существенно повышало боеспособность частей и работало на формирование устойчивой внутригрупповой солидарности[273]. Пленные, в свою очередь, в рассказах старались выпячивать негативные стороны прежней службы: грубость начальства, насилие и жестокость в обращении, подозрительность контрразведки и ЧК[274]. Одновременно пленные из военных частей, в которых внутригрупповая солидарность была достаточно велика, могли упорно скрывать таковых. Тот же мемуарист отмечал, что к сентябрю 1919 г. пленные красноармейцы уже не спешили служить у белых: «По своим настроениям это были лучшие большевистские части – они не годились для немедленной постановки в строй» [275]. Плененные в 1920 г. латыши не только не выдали комиссара и комполка, но и помогли комиссару бежать (командир полка бежать не захотел, пожелав остаться вместе со своими бойцами)[276].

Сотрудничество с противником вызывалось разрушением образа врага в случае гуманного обращения в плену. Попавшие в феврале 1919 г. в плен казаки убеждали Ф. К. Миронова отпустить их домой с лошадьми и конским снаряжением, сообщая: «Еще докладываем, как мы зарегистрировали себя преступниками красновских банд первыми, то больше нам возврата в таковую нет, а должны быть всегда готовыми к вашему вызову»[277]. Разговоры среди оренбургских казаков о том, что красные «не зверствуют» с пленными, фиксировались белыми мемуаристами[278]. Разговаривающие, смеющиеся, подчас добродушно обращающиеся с пленными люди могли стимулировать не только изменение отношения, но и немедленный переход на сторону противника. По словам Н. Н. Кузьмина, пленный английский капитан был крайне удивлен не только тем, что его хорошо накормили и снабдили табаком, но и видом английских пленных в Москве, которые «жили на свободе, ходили по театрам и чувствовали себя прекрасно». Английский капеллан, захваченный в плен у Обозерской и уверенный в том, что его повесят, был настолько поражен, что И. П. Уборевич отпустил его, что стал молиться за большевиков. Мемуарист с иронией отмечал: «Как потом выяснилось, его недолго продержали в Архангельске и как вредного агитатора отправили в Англию»[279]. Б. А. Штейфон вспоминал, как попавший в плен комиссар согласился сотрудничать с белогвардейцами, убеждая, что красноармейцы желают перейти на их сторону и опасаются лишь массовых расправ. Автор воспоминаний подчеркивал, что вскоре в перешедших на сторону белых ротах (о чем было заранее уговорено) никто не был расстрелян, все были поставлены в строй[280].

О жалости по отношению к пленным записал в дневнике красноармеец Ф. И. Голиков, об этом же говорили и Ф. К. Миронов, и белый мемуарист Ф. И. Елисеев, описывавший территорию Воронежской губернии в начале осени 1919 г., «оккупированную» апатичными, грязными и голодными пленными красноармейцами[281]. Некоторые мемуаристы высказывали уверенность, что гуманность к пленным была основной причиной их перехода на сторону противника. «Я думаю, почти каждого трудящегося человека можно склонить на нашу сторону. Надо только подойти к нему, хорошо растолковать все, доказать на фактах», – отмечал Ф. И. Голиков[282]. Такие беседы вполне могли проводиться спецслужбами, комиссарами, причем и здесь человеческое обращение, стремление понять, переубедить и, как кульминация, освобождение воспринимались пленными как перелом в их судьбе, создавая благоприятный образ бывшего противника[283].

Удовлетворение бывшим противником первичной потребности в пище было серьезным стимулом для изменения отношения к нему. Идиллические картины приема на службу тысяч солдат и офицеров армий А. В. Колчака соседствуют с рассказами очевидцев о массовой смертности от голода, морозов и эпидемий в концлагерях под Красноярском и Иркутском[284]. Любое решение этих проблем становилось приемлемым для основной массы пленных. «Человеческое обращение, обильный паек и отличное обмундирование» были вескими аргументами для сотен бывших красноармейцев в Северной области[285]. В обмен на табак и сахар подписывали покаянные письма пленные ижевцы[286]. То же можно сказать о медпомощи. Стремясь создать у белых нужные настроения, красные не только перевязывали пленных, но могли и отправить их обратно «на долечивание»[287]. Улучшение питания становилось важнейшим требованием военнопленных. Латыши, захваченные в плен в 1920 г., требовали прежде всего более качественного питания и, после того как красные стали прорываться в Крым, именно выдача хлеба и консервов стала первым шагом коменданта на пути к сотрудничеству[288].

Согласившихся сотрудничать военнопленных необходимо было интегрировать в армейские подразделения. Успешной интеграции способствовала низкая их концентрация в частях назначения. Чем выше была концентрация, тем больше требовались сопутствующие факторы – длительное время и военные успехи, – чтобы ассимиляция стала полной. Так, В. О. Вырыпаев вспоминал, что поступившие в конную батарею 60 красноармейцев довольно быстро освоились и «сражались отлично». Одновременно «в пехоте была другая картина. Это пополнение из бывших красноармейцев поглотило кадры; понадобилось 6–7 месяцев, чтобы привить им наш боевой дух и дисциплину»[289].

Таким образом, ведущими факторами для военного коллаборационизма в случае попадания в плен служили желание выжить, гуманное обращение в плену, формирование новой групповой идентичности посредством совместного участия в боях, военных успехов и фактора времени.

Вопрос о соотношении добровольности и принуждения в мотивах военного коллаборационизма представляется сложным. Во многих случаях налицо сочетание ряда факторов. Например, отпускавшие пленных «на долечивание» красные партизаны вполне могли иметь дело с белогвардейцами-односельчанами. Наемничество оказывалось удобной стратегией преодоления страха. Пропаганда соседствовала с желанием жить. Гуманизм к пленным имел вполне рациональные объяснения. Во-первых, пленных негде было содержать и в ходе интенсивных боев, после допросов или иных способов фильтрации их просто распускали. Во-вторых, испытывая недостаток в военных кадрах, все воюющие армии были не прочь пополнить свои ряды «добровольцами», неважно как мотивировавшими свои действия – страхом или искренним желанием, – но готовыми воевать.

Следует также учитывать и источниковедческую проблему. Большинство бывших военнопленных и «переметов» из избранных нами социальных групп (младшие офицеры и рядовые) не стремились рассказать о причинах коллаборационизма. Те немногие мемуары, которые касались этого, выдавали либо идеологические штампы[290], либо говорили о недолгом и вынужденном характере службы у преданной стороны. Конструирование биографий в советское время даже в официальных документах (автобиографиях) говорит о стремлении авторов если не замолчать факт службы у белых, то выдать его как кратковременное или принудительное действие[291]¹. Представляется, что авторы воспоминаний сами не всегда могли четко объяснить, почему же происходили переходы на сторону противника. В их сознании даже по прошествии времени причудливо сочетались пропагандистские установки, личные убеждения и противоречащие им факты реальности. А. Гершельман вспоминал о той горечи, которую он испытывал, воюя под Петроградом с красноармейскими полками, «составленными из людей, безусловно, нам сочувствующих». Однако тут же сообщал: «под конец похода выяснилось, что 7 человек из 12 коренных людей первоначального взвода ушло к красным» [292].

Последствия страха и краткая эмоциональная эйфория от освобождения (с обязательными заверениями никогда больше не воевать) воспринимались как откровения, а их мимолетность не учитывалась. Впрочем, очевидно, что сами мемуаристы понимали это, стараясь оправдать свои действия верой в человека. «Я не знаю точно, выполнили старые казаки свое обещание или, может быть, посмеялись потом над нами, – мне хочется верить, что выполнили. Зато я знаю твердо, что бдительность и мнительность – вещи диаметрально противоположные и что одной из важнейших причин нашей победы в Гражданской войне была вера в человека, которая распространялась и на тех людей, что находились по ту сторону фронта и даже в рядах противника. Строго говоря, я в своей комиссарской работе всегда руководствовался этим великим правилом: рассматривать всех или подавляющее большинство солдат противника как потенциальных союзников и друзей Советской власти<…>», – отмечал комиссар Е. И. Поздняков, вспоминая о том, как в юности не раз отпускал пленных на свободу безо всяких условий[293]. Сходное отношение демонстрировали белые: «Много раз и с особым вниманием присматривался я к своим солдатам, бывшим красноармейцам, стараясь отыскать в них какие-либо “красные” черты. И всегда в своей массе это были добродушные русские люди, зачастую религиозные, с ярко выраженным внутренним протестом против большевизма. Всегда чувствовалось, что большевизм захлестнул их только внешне и не оставил заметных следов на их духовной сущности»[294]. Или: «бедный русский простолюдин, сбитый с толку пропагандой большевиков, сулившей ему золотые горы, рубил в куски первого попавшегося ему под руку <…>, но когда мнимый “враг народа” сам стукнет его по лбу <…>, тут их мозги сразу проясняются»[295].

В воюющих армиях всегда были многочисленны личности, считавшие гуманизм опасной роскошью. О трагической стороне «веры в человека» писал В. И. Ленину И. В. Сталин в августе 1918 г.: «казачьи части, именующие себя советскими, не могут, не хотят вести решительную борьбу с казачьей контрреволюцией; целыми полками переходили на сторону Миронова казаки для того, чтобы, получив оружие, на месте познакомиться с расположением наших частей и потом увести за собой на сторону Краснова целые полки; Миронов трижды был окружен казаками, ибо они знали всю подноготную мироновского участка и, естественно, разбили его наголову»[296]. Прием на службу в РККА «социально чуждых» офицеров, бывших военнопленных не отменял подозрительного отношения к ним. Офицеров и казаков, перешедших на сторону красных, неоднократно обвиняли в предательстве[297]. Источники сохранили свидетельства и о том, сколь ложными могли оказываться уверения противника. Один из батальонов отступавшего с Украины летом 1918 г. Морозовского полка пошел на переговоры с казаками и начал сдаваться, однако в дальнейшем те изрубили красноармейцев на глазах у прочих красноармейских частей (правда, казаки были спровоцированы начавшимся пулеметным обстрелом со стороны не сдавшихся красноармейцев)[298]. К. И. Гоппер, в свою очередь, жаловался, что большевики не выполнили гарантий, данных участникам ярославского восстания[299].

Мемуаристы, особенно те, чьи воспоминания подверглись специальной обработке, находившиеся под прессом необходимости рассказывать «нужную историю» для воспитания подрастающих поколений, могли искажать прошлое иными способами. Например, латыши высказывали уверенность, что советская власть очень гуманно отнеслась к пленным офицерам в Крыму, отпустив их с миром после процедуры регистрации. Некоторые явно пользовались непроверенными слухами (например, рассказ Н. Н. Кузьмина о поведении пленного священника), приписывали пленным мотивы к сотрудничеству, которых в реальности не было, излишне «гуманизируя» отношение к ним.

Подводя итоги нашему исследованию, следует подчеркнуть всю сложность мотивов, двигавших комбатантов к коллаборационизму. Источниковедческие проблемы ставят труднопреодолимые препятствия для объяснения каждого конкретного случая. Вместе с тем очевидной особенностью Гражданской войны была чрезвычайная распространенность военного коллаборационизма. Понятно, что наибольшая часть лиц, перешедших на сторону бывшего противника, делала это не по своей воле. Однако отсутствие четких политических убеждений, ситуация военного насилия и дисциплины, деформация мировоззрения приводили к тому, что многие из них вполне успешно интегрировались в новую среду. Пик такого рода коллаборационистского поведения приходится на конец 1918 – начало 1920 г., хотя кадровый голод делал возможным использование бывших военнопленных в бою на протяжении всего 1918 г., т. е. в период наиболее непримиримого противостояния в условиях высокой внутригрупповой солидарности.

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 19-09-00115А.

Холокост как военное преступление (на материале писем и дневников советских евреев 1941–1945 гг.)