Трампеадор

НЕБЛАГОДАРНЫЙ АИСТ И ВОИНСТВЕННАЯ ФОРЕЛЬ

Ночью я проснулся. Франческо ворочался в своем мешке, тяжело пыхтел, что-то возбужденно бормотал, охваченный странным беспокойством. Наконец он забылся в тяжелом полусне, но ненадолго; внезапно он принялся свистеть!

В ранчито дона Педро вину предпочитали воду, так что напиться допьяна Франческо не мог. «Не иначе он сошел с ума!» — подумал я. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы он свистел, даже в тот чудесный солнечный день, когда он одним выстрелом убил лису, казавшуюся на таком далеком расстоянии не больше зайца.

Старый охотник пожаловался, что ему нездоровится: болит губа, да и горит он весь. Я полез за аптечкой: термометром и несколькими коробочками аспирина, лежавшими в старом футляре для очков.

Франческо лихорадило, и на губе виднелись два-три покраснения, грозившие превратиться в нарывы.

Он сказал, что, пожалуй, слишком налегал на жареного козленка и что не мешало бы ему принять таблетку аспирина. Хоть это наверняка не поможет, но для очистки совести что-то надо сделать. В ту ночь я тоже спал мало и плохо. Из памяти не выходила Трини и ее обезображенная оспинками рука.

Мне снилось, что я плыву в море на плоту. Рядом валяются трупы моих недавних товарищей по путешествию. Из всего экипажа и пассажиров корабля уцелел я один. Страшный груз плота приводит меня в содрогание, но избавиться от него я не в состоянии.

Потом я внезапно очутился в большом городе и бегал из дома в дом, вручая объемистые пакеты со странными фамилиями и адресами. Пакеты эти я брал с ошвартовавшегося у пристани плота. Я звонил, вручал родственникам пакет, ждал, пока они проверят, их ли это трупы, и распишутся в квитанции. Лишь одна старушка отказалась принять пакет, и я вышел на улицу под палящее солнце, не зная, что же делать дальше. К счастью, тут я проснулся.

Франческо уже встал и разжигал огонь. Чувствовал он себя превосходно, и я порадовался, что не придется везти его по реке завернутым в шкуру гуанако.

Единственным напоминанием о слишком обильном ужине осталась тоненькая корочка на нижней губе.

Когда пришел дон Педро, мы снимали шкурку с нутрии. Он вежливо отказался от мате и обменялся с Франческо несколькими фразами об охоте. У него был смущенный вид человека, который совершенно не привык, но сейчас вынужден просить об одолжении. Наконец он решился. Кони, которых мы видим на другом берегу,—его.

— Их ровно десять. Десять несчастных лошадок, которых сумасшедшая кобылица уговорила перейти реку. Случилось это еще осенью, река в ту пору сильно обмелела. А когда утром мы увидели коней, вдруг начался прилив. И вот уже четыре месяца бедняги кони пасутся на том берегу, прямо напротив. Они очень соскучились по дому, часами глядят на ранчо, но переплыть реку не решаются. С тех пор Хуан уже не может охотиться с болеодорой на страусов и гуанако, а нам приходится ходить в селение пешком.

Я всю жизнь провел на лошади, и без нее мне так же неудобно, как без штанов. С рекой я никогда дружбы не водил, и у меня даже лодки нет. Хуан еще молод, но в смелости он не уступит мужчине. Он хотел перебраться через реку у Пасо-дель-Лимая. Путь туда и обратно займет не меньше двадцати дней. Я не разрешил — слишком уж это долго. Хоть нам и нелегко приходится, мы решили дождаться лета, когда река снова обмелеет. Но, увидев вас, Хуан снова стал рваться на тот берег, за конями. Я согласился.

Если вы его перевезете, он сможет переправиться в Пасо-дель-Лимая на пароме и дней через пять будет дома.

Для двух старых морских волков просьба дона Педро была сущим пустяком, но времени это отняло бы порядочно. Пересечь реку в этом месте немыслимо, и нам предстоит спуститься вниз по течению.

Куда более трудным будет возвращение. Грести против течения — напрасный труд, и целых два километра нам придется плестись берегом, волоча за собой каноэ.

Словом, работа нас ждала нелегкая, но для нашего гостя мы готовы были и на большее. Меня очень удивляло необычное волнение и беспокойство дона Педро. Вначале я приписал его смущению человека, который привык справляться с любыми трудностями, а теперь вынужден просить об одолжении. Но все объяснялось совсем иначе.

— Хуан мой единственный сын, и я хочу, чтобы он пережил меня,— продолжал дон Педро.— Я не побоялся бы отпустить его на коне в горы: когда сын едет верхом, то кажется, будто он врос в седло. Но вот переправа через реку меня немного пугает. Не хочу вас обидеть, но реку надо почитать.

Тут он стал объяснять, как нужно обращаться с этим капризным божеством, и я уловил в его словах недвусмысленный совет не возвращаться назад, если с Хуаном что-нибудь случится.

Мы договорились встретиться в полдень. В знак дружбы я отдал старику остатки меда для его сладкоежки дочери.

Юный Хуан пришел один, серьезный и важный.

Отец снабдил его всем необходимым для дальней дороги: лассо, седлом, болеадорой. По лицу юноши можно было прочесть, что доверенная ему ответственная миссия наполняет его гордостью. Он старался держаться степенно и спокойно, как verdadero hombre — настоящий мужчина, и всячески умерял свою ребяческую радость.

Переправились мы без особых трудностей. Течение снесло нас вниз, чуть дальше задуманного, но с помощью Хуана мы пристали почти к тому месту, где паслись лошади. Здесь мы выгрузили снаряжение Хуана и его самого. Распрощавшись с нами, он, захватив лассо, отправился ловить своих скакунов, которые чуть поодаль наблюдали за нашими маневрами.

Мы двинулись вдоль берега, таща за собой тяжелое каноэ, а затем поплыли к своему лагерю.

Уже на середине реки мы увидели Хуана. Он подскакал на коне к берегу и махал нам сомбреро. В седле юноша казался совсем не таким неуклюжим, как в каноэ.

Дон Педро ждал нас на берегу у разведенного им костра. Он снова пригласил нас к себе на ужин. Под тем предлогом, что нам рано утром отправляться дальше, мы отказались. Честно говоря, мы боялись снова объесться козлятиной и еще больше — последней отчаянной атаки притаившейся оспы.

Всю ночь на противоположном берегу горел костер Хуана, посылая нам свой дружеский привет.

Хуан предпочел расположиться на ночлег между нашей палаткой и ранчито, отложив выступление в поход на следующее утро.

Он первую ночь в своей жизни спал не дома, а на берегу реки и хотел, чтобы родные и мы были свидетелями его боевого крещения. Как и всякий гаучо, он захватил с собой постель и еду.

Седло служило Хуану кроватью, круп лошади — подушкой, козья шкура — матрацем, попона (chiripa) — одеялом. Я так и не выяснил, превратилась ли со временем кровать в замысловатое южноамериканское седло или же седло — в кровать.

Оно вполне годится для обеих целей и кажется созданным дерзкой фантазией какого-нибудь современного архитектора.

Прожаренное ребрышко козленка отец дал Хуану только на этот вечер. По добрым здешним обычаям, утром Хуан позавтракает тем, что раздобудет на охоте. На коне, да еще с болеадорой, настоящий гаучо никогда не пропадет с голоду.

При пробуждении нас ждал приятный сюрприз: возле огня стояла большая деревянная миска, полная молока. Нам полагалось бухнуться на колени, громко вопя о чуде, если бы рядом не отпечатались следы Трини. Хотя она приходила по велению отца, это поручение доставило ей удовольствие. Ведь эти чужеземцы такие смешные, и очень интересно еще раз побывать у них в лагере.

Мы пообещали дону Педро, что на прощание непременно подплывем к его ранчо. Все семейство вышло нас встречать на берег реки. По знаку седобородого патриарха Трини подошла и протянула нам маленького разделанного козленка. Мы даже не пытались вежливо отказаться, потому что дон Педро мог кровно обидеться, а Трини ехидно усмехнулась бы. А сейчас она мило улыбалась, и глаза ее говорили: «Конечно, при вашем аппетите этого мало, но до вечера, верно, хватит».

Прощание было коротким, но очень сердечным.

За эти дни мы успели проникнуться симпатией друг к другу. Наше появление было для них самым крупным событием года, отодвинув на задний план даже эпидемию оспы.

Этот год наверняка войдет в их семейные воспоминания как «Е1 aflo de los gringos»[36]. Нам понравилось, что эти люди упорно сопротивлялись «цивилизации», которую несли с собой помещики, а их поразило, что мы сумели обуздать реку.

Все же дон Педро еще раз посоветовал нам обращаться о рекой повежливее. В порыве откровенности я признался ему, что сам боюсь реки еще больше, чем он.

— И Сантьяго так говорил... Бедный Сантьяго, это был настоящий мужчина!

Действительно, этот Сантьяго был, вероятно, человеком недюжинным. Всю зиму одному плавать по реке и охотиться в этих пустынных районах мог только человек необычайно сильный, выносливый и мужественный. Это требует нейлоновых сухожилий и железных нервов. Вооруженный этим совершеннейшим оружием, Сантьяго вступил в схватку с рекой, но был побежден.

Дон Педро не боролся с ней, а окружил ее таким поистине божественным почитанием, что река стала милостивее к нему. Чтобы не прогневить своего грозного противника и повелителя, дон Педро решил даже не строить лодки.

Быть может, эти странные поверья помогли ему спокойно прожить много лет. В этом священном почитании реки проявлялась языческая душа дона Педро; духи добра и зла не подвластны человеку пустыни, и он должен смирить перед ними свою гордость. Дон Педро выходил победителем во многих схватках с людьми и с природой, но река заставила его сдаться. С годами его первобытная ненависть к реке превратилась в своего рода религиозное смирение. Лимай из врага сделался его могучим повелителем, подчас дьявольски хитрым и мстительным.

Отплыв далеко от берега, мы заметили Трини.

Забравшись на холм, она махала нам своей «сахарной» шляпой. Только ее эта уединенная, однообразная жизнь начинала тяготить. У нее была улыбка девочки, но в ней уже затаилось лукавство осознавшей свою привлекательность женщины. Видно, скоро, очень скоро какой-нибудь патагонский юноша увезет ее из родного дома.

Еще до полудня мы прибыли в Пилканию.

«Первый ручей справа»,— сказал нам дон Педро.

Без этого ориентира мы вряд ли заметили бы хижину, спрятавшуюся за высокими растениями. За хижиной, по рассказам дона Педро, начиналось само селение, где мы рассчитывали отдохнуть день-два. Но никакого селения не было и в помине. В Пилканию ведет не дорога, а лишь две тропинки, и хижина на склоне закрывает от взоров не селение, а еще одну хижину, поменьше.

Пилканию — единственный в мире населенный пункт, где крохотная площадка между двумя хижинами служит одновременно и двором, и центральной «площадью». В центре «площади» возвышается столб, к которому редкие путешественники, заглянувшие сюда за провизией, привязывают коней. Местные власти торжественно именуют этот столб обелиском.

С одной стороны площади расположено «сити», состоящее из крохотного магазина, а с другой — резиденция правителя Пилканию, если только можно назвать резиденцией старую низкую хижину. В большей из двух хижин живут трое обитателей этого крупного торгового центра: владелец магазина, его жена и дочь.

Судя по морщинистой желтой коже, el turco[37], как называл хозяина селения дон Педро, объявился на этом материке еще до открытия Колумбом Америки. Закутавшись в козьи шкуры, из которых выглядывал кулек из старой пергаментной бумаги, отдаленно напоминавший лицо человека, старый турок охранял два мешка спичек. Штанов для продажи el turco, понятно, не держал.

Мы пополнили наши запасы муки и спичек и тихонько, боясь нарушить покой замшелого старца, вышли из магазина. У порога нас ждали мать и дочь. Жена турка выглядела помоложе своего древнего супруга, но, видимо, до нее у местного паши было немало жен-рабынь.

Привлеченные появлением чужестранцев, женщины не смогли сдержать своего любопытства и примчались перекинуться с нами двумя словечками. Два словечка превратились в четыре, восемь, шестнадцать, и число их продолжало бы возрастать в геометрической прогрессии, если бы Франческо не отдал приказ к отплытию.

Дочь паши, не особенно красивая, но крепкая и дородная, унаследовала от отца турка и матери индианки страсть к кочевой жизни. Она предложила взять ее поварихой в нашу экспедицию, что встретило весьма слабое сопротивление со стороны матери и было восторженно принято мною. Увы, Франческо выдвинул целый ряд неопровержимых возражений технического характера.

Прощай, щедрая дочь Пилканию! Желаю тебе, чтобы какой-нибудь бродяга гаучо по достоинству оценил твое великодушное предложение.

И снова мы плывем по бескрайней реке. Посещение Пасо-дель-Лимая, встреча с гостеприимным семейством дона Педро, остановка в Пилканию на время вернули нас в мир, который стал нам далек и чужд.

Эти светские визиты в самом сердце Патагонии ненадолго отвлекли нас от нашей первой любви, el rio.

А она текла себе неторопливо, спокойно, весьма мудро решив, что рано или поздно мы вернемся к ней.

Ее воды все реже сжимались в опасную спираль и уже не мчались по ступенькам крутого спуска.

Все чаще нам встречались острова: маленькие, прилепившиеся, к какому-нибудь гигантскому дереву, и большие, протянувшиеся на несколько километров. Порой мы часами плыли в узком проходе между берегом и длиннющим островом.

Эти своеобразные речные рукава были не больше сорока-пятидесяти метров в ширину, и плавание по ним напоминало приятную прогулку на туристском пароходике по тихому каналу.

На больших, богатых растительностью островах водилось множество пушных зверей. Климат здесь был менее суровым, чем в верховьях реки, и бесчисленные птичьи колонии — лебеди, дикие утки, реже аисты[38] и цапли[39] — внимательно следили за нами, готовые обратиться в бегство при малейшем проявлении враждебности с нашей стороны. Но во время «навигации» мы не стреляли, если только не встречался уж совершенно необыкновенный экземпляр и его нетрудно было потом выловить. Чаще всего мы убирали весла, накрывались шкурами страусов и позволяли течению нести нас прямо к многочисленному семейству черношеих лебедей или. шумному разноцветному племени диких уток.

Дружные птичьи стаи довольно равнодушно смотрели, как мимо проплывает ствол дерева, почему-то покрытый не корой, а перьями. Нам же, быть может по контрасту с бешеной горячкой охоты, приятно было, словно двум посетителям зоопарка, мирно наблюдать за птичьим царством.

Но в часы охоты пернатым, и особенно голубым цаплям, не было никакой пощады. Засады, преследования, обходы, стремительные налеты на беспечных птиц, которые изящными силуэтами вырисовывались на горизонте. И вот уже пули прошивают неподвижных голубых цапель, виновных только в том, что у них тонкие, длинные перья, окрашенные в цвет морской воды.

— Чистое золото!— восклицает Франческо, взвешивая на мозолистой ладони несколько граммов драгоценных перьев.— Три тысячи песо за каждый килограмм!

—.А сколько цапель надо убить, чтобы набрать килограмм перьев?

— Двести или триста,— ответил Франческо.

Перьями мы наполняли два мешочка, которые ночью клали на ноги, чтобы согреться. Много времени спустя я вновь увидел эти тонкие перья. Они гневно тянулись ко мне с новой шляпки элегантной сеньоры.

Теперь мы охотились целыми днями. Вперед мы продвигались очень медленно; оба берега реки были богаты дичью, и Франческо развил лихорадочную деятельность: стрелял, снимал шкуры, ставил силки и капканы, преследовал зверей с неутомимостью гончей собаки. Мне тоже приходилось нелегко, ибо на мою долю доставалась вся «черная» работа.

Хотя и невольно, Франческо стал обращаться со мной, как босс с несчастным посыльным. В эти минуты я изучал его, как психиатр изучает душевнобольного. Налицо был характерный случай помешательства на почве охоты, и расплачиваться, увы, приходилось мне. Где моя свобода? Мои этнологические и палеонтологические раскопки и поиски? Мое слияние с природой? Как я смогу доказать свою гипотезу о Smilodon Eusenadiensis[40], если мне некогда искать его огромные, как шпага, зубы? У меня не оставалось ни одного свободного часа, и, подчинившись этому фанатику, я тоже превратился в мясника на бойне.

В редкие минуты бессильного возмущения я втайне мечтал, что Франческо сломает себе бедренную или большую берцовую кость. Тогда я крепко-накрепко привяжу его к двум веслам, запихну в палатку, а сам отправлюсь в горы, буду искать в земле древних животных, вазы индейцев, коллекционировать закаты солнца и наслаждаться бездельем.

Вскоре с Франческо и в самом деле случилось неприятное происшествие, и я испытывал угрызения совести, терзаясь мыслью, что судьба вняла моим тайным желаниям.

Однажды в крохотной лагуне, где мы поставили капканы на нутрий, молодой аист по непростительной рассеянности ступил ногой на тарелку капкана. Завидев нас, он остался недвижим.

Мы бы, понятно, выпустили его на свободу, но красота птицы подала нам идею подержать ее немного у себя в палатке и подлечить ей ногу.

Время от времени мы пригревали у себя какого-нибудь зверька, отчасти из желания расширить круг наших знакомых, отчасти же потому, что нам было приятно лечить и потом дарить свободу нашим изувеченным пленникам. Это был наш жест примирения по отношению к природе.

Франческо протянул руки к этому живому иероглифу, а я наклонился, чтобы отомкнуть капкан.

В тот же миг клюв аиста пронзил Франческо левую руку. • Длинный клюв, хорошо отточенный аистом о железо капкана, проткнул кожаный рукав куртки и разорвал охотнику кожу. Этот коварный удар стоил аисту жизни. Рана была довольно серьезной, но не настолько, чтобы заставить Франческо взять хоть однодневный отпуск, как я надеялся.

Обмыв рану целебным чаем и подвязав руку, Франческо вновь отправился на охоту. Он был убежден, что еще легко отделался. Ведь он мог лишиться глаза и даже — без всякого преувеличения — самой жизни.

Очень мило, что аисты приносят в дом младенцев, но этот нахальный аистенок чуть не убил доблестного охотника. Кто сумел бы удержаться от ехидной усмешки, прочитав в газете: «Охотник на львов погиб от птичьего клюва».

Рана, к счастью, не загноилась, и через несколько дней Франческо вновь владел обеими руками.

Судьба не захотела обделить и меня, и вскоре со мной тоже случилась беда. Впрочем, это происшествие было менее трагичным, как и положено жалкому новичку.

Поймав на ужин обычную радужную форель, я стал снимать ее с крючка. И тут рыба выскользнула у меня из рук. У самого берега форель извивалась, дергалась, бросалась из стороны в сторону, пытаясь удрать. Наверно, ей это удалось бы, если бы я не стиснул ее ногами и не придавил рукой ко дну.

Мое равновесие было весьма непрочным, и я понимал, что при малейшей попытке вытащить форель из воды она вновь улизнет.

Но не отказываться же от ужина! Я чувствовал, как трепещет жирная спина форели, пытавшейся сбросить мою руку, и заранее предвкушал аккуратно нарезанные куски нежнейшего золотистого филе, ощущал, как бьется о ноги гладкий рыбий живот, и уже видел, как бесчисленные икринки превращаются в чудесный майонез, мое последнее кулинарное изобретение. Одна рука у меня свободна, а на боку висит острый французский нож. Я проткну насквозь эту проклятую форель.

Борьба за существование утончает наши способности, придает нам решительность и находчивость, делает нас опытными. Кроме того, сражаясь с форелью, я чувствовал себя участником крестового похода гурманов. На швейцарских озерах или в рыбьем садке без помощи специального сачка я трусливо бы отказался от дальнейшей борьбы. Но на дикой реке, утратив почти все признаки цивилизованного человека, я действовал с быстротой и ловкостью дикаря.

Могучий удар ножом, которому надлежало завершить наш молчаливый поединок и утвердить превосходство людей доисторического периода, навсегда оставил след на большом пальце моей правой ноги.

Парусиновый верх альпаргата не смог защитить ноготь, добрая его половина устремилась вслед за форелью и уже больше не вернулась. Как, впрочем, и сама форель. Затвердевшая мозоль на ногте до сих пор напоминает мне об этом пусть банальном, но полном глубокого значения происшествии. Две, три тысячи лет цивилизации невозможно снять, как грязную рубаху; они прилипли к современному человеку, словно лейкопластырь.

Одичавшие, обросшие, в изодранных штанах и рубашках, прокаленные солнцем, травленные холодом и ветрами, мы как бы слились с местным пейзажем.

Плато по обе стороны долины было сплошным степным морем, а горные цепи вдалеке казались гигантскими каменными валами, готовыми низринуться на врага.

Склоны долины прорезали глубокие овраги. Тут и там громоздились обрывистые, крутые скалы, обрушившиеся каменные глыбы; обточенные ветром и размытые водой, они обнажали многоцветные слои породы. Соли, минералы, сплавы, извергнутые из недр земли, с годами образовали полихроматический сэндвич. Растительность в долине была обильной, но низкорослой. Деревца и кусты протянулись узкой зеленой лентой вдоль реки, поближе к драгоценной влаге, приятно контрастируя с желтым песком пляжа.

Должно быть, мы пересекли зону, о которой в географических атласах указано, что плотность населения здесь четверть жителя на один квадратный километр, и углубились в зону, где эта плотность возросла до половины жителя на квадратный километр.

Уже не раз в неделю, а каждые два-три дня мы встречали стада овец, которые, не обращая на нас внимания, пили воду; вдали маячила фигура гаучо.

Каноэ осело под тяжестью груза, и становилось все труднее размещать вдоль бортов связки шкурок.

Эта сложная операция отнимала у нас уйму времени, но достаточно разместить груз неверно, как в плавании над нами нависла бы грозная опасность.

Все звери, мех которых, по мнению Франческо, имел коммерческую ценность, оканчивали свою жизнь весьма бесславно; их шкуры грустно повисали на шестах и прутьях.

Трудно найти более убедительное доказательство паразитизма наших охотничьих набегов. Мы стремились взять все и не дать взамен ничего. Если бы мы хоть ограничились добычей пищи, нас можно было бы посчитать двумя представителями великого племени охотников, еще не знающих, что такое скотоводство. Но упорное стремление извлечь из охоты экономические выгоды было явным признаком вырождения. Еды нам хватало, какая же, спрашивается, была необходимость, едва исчезла красная лиса, ополчиться на патагонского зайца (тага), да с таким ожесточением, словно вот-вот настанет конец света?

Патагонский заяц не состоит в родственных отношениях со своим европейским тезкой. Этот зверек из семейства грызунов в некоторых случаях достигает пятнадцати килограммов. Шерстка у него короткая, темно-коричневого цвета, лапы тонкие и длинные, уши словно у собаки-боксера. Маленький, обрубком, хвостик похож на хвост непослушной собаки, нарочно отрезанный мстительным хозяином.

Менее сообразительный и менее быстрый, чем европейский заяц, мара[41] часто становится жертвой своих более ловких врагов.

К тому же он менее плодовит, а его шкурка ценится дороже. Похоже, что он обречен на постепенное вымирание. Мы ставили на патагонского зайца силки, а иногда и били его из ружья. Мясо у этого зверька невкусное, и обычно мы его выбрасывали.

Водится здесь и другой редкий зверек — lobito de rio, очень красивая выдра[42] Мы уделяли ей огромное внимание, но все наши старания пропали впустую. Шкурки выдры ценятся очень высоко. Она питается рыбой и предпочитает глубоководные места, так что ставить на нее капканы совершенно бесполезно. Живет выдра в подземных норах и отличается редкой осторожностью. Выкурить ее оттуда и подстрелить удается крайне редко. Сколько мы ни рыскали по реке в поисках драгоценного зверька, нам не удавалось напасть на его след. Лишь однажды у носа каноэ стрелой пронесся пушистый зверек, преследуемый залпами моего меткого друга. Выдра мгновенно нырнула и молнией ушла под воду. Но уж если Франческо промахнулся, то, верно, это была не выдра, а лишь таинственный призрак.

27 июля.

Завтра мой день рождения. Мы как раз подплываем к Пьедра-де-Агила. Это уже настоящее, большое селение. Несколько месяцев тому назад я разговаривал с одним французом, который путешествовал по Патагонии с кинокамерой и, заблудившись, попал в эти места. Он целый месяц питался корнями растений и корой, пока не вышел к Пьедра-де-Агила.

«Туда ведет проезжая дорога,— рассказывал он.— В селении есть лавки, магазины, а неподалеку расположен небольшой рудник». Там я хорошенько напьюсь и потом отправлюсь на поиски костей древних животных. И пусть Франческо не вздумает возражать; кстати, ему невредно осушить пинту рома и поухаживать за хорошенькой девушкой. Уже целых три месяца мы живем как отшельники и каторжники.

P. S. Франческо согласен.

28 июля.

Мы миновали Пьедра-де-Агила, даже не сделав привала. Селение находится в нескольких километрах от берега, и, плывя по реке, заметить его невозможно. Франческо клянется и божится, что он этого не знал. Он, видите ли, думал, что селение расположено на самом берегу. Вчера он слишком быстро со мной согласился, и это должно было меня насторожить. Не такой он человек, чтобы без долгих споров пожертвовать двумя днями охоты. Он знал, что, проскочив мимо селения, вернуться назад я уже не смогу. Нет, это уже слишком! Он меня снова одурачил, но скоро я с ним за все рассчитаюсь.

2 августа.

Вчера Франческо спас мне жизнь. С носа лодки он крикнул, что впереди маленький водоворот, и, так как мне мешали связки шкур, я поднялся, чтобы лучше видеть. Лодка задела днищем о скрытый подводный камень, и я буквально вылетел за борт.

Не успел я крикнуть, как Франческо уже бросил мне канат. Когда я вынырнул, канат легонько хлестнул меня по лицу.

Скорее даже не от пережитого страха, а от холода после ледяной ванны я еще долго стучал зубами, греясь у гигантского костра, который мог бы испепелить целый штабель дров, даже не касаясь его языками пламени.

Пожалуй, я все же пощажу Франческо.

5 А. Арлетти