Трехгрошовый роман

ОТВЕТСТВЕННЫЕ РЕШЕНИЯ

Когда в комнате, кроме господина Пичема, находились еще пять-шесть дельцов, его почти никто не замечал. Оттого, что ему приходилось торговаться за каждый грош со всеми, с кем он соприкасался, он раз навсегда избрал себе для этих людей маску жестокого, не поддающегося ни на какой обман дельца. Однако если человек считает всех своих ближних обманщиками, то это далеко еще не значит, что он верит в себя. Господин Пичем отнюдь не обладал сильным характером. Отчаянный, быть может даже преувеличенный, страх перед неустойчивостью всех человеческих дел, глубоко вкоренившаяся уверенность в коварстве и неумолимости города, где он жил (равно как и всех прочих городов), вынуждали его с особенной поспешностью применяться к любому вновь возникающему требованию окружающего мира. Его сограждане видели в нем только Дж. Дж. Пичема, владельца мастерских «Одежда для нищих», но сам он в любую минуту готов был открыть какое угодно другое предприятие, лишь бы оно сулило ему большую наживу, большую безопасность или по крайней мере хотя бы временное спокойствие. Это был маленький, тощий, невзрачного вида человек; но и наружность его не была, так сказать, окончательной. Если бы дело приняло неблагоприятный для маленьких, тощих, невзрачного вида людей оборот, то господин Пичем, без сомнения, серьезно задумался бы, как ему превратиться в упитанного оптимиста среднего роста. Дело в том, что малый рост, худоба и невзрачность были с его стороны как бы нащупыванием почвы, своего рода необязательным предложением, которое в любой момент могло бы быть взято назад. В нем было что-то убогое, но это-то убожество и было залогом незаурядных деловых успехов. Он торговал человеческим убожеством, в том числе и своим собственным. Однако опасности вроде тех, с какими ему пришлось в последнее время столкнуться в борьбе за существование, возвышали его над самим собой. Когда его, с одной стороны, пугала перспектива потерять все состояние, а с другой – пришпоривала надежда на большие барыши, он за какие-нибудь три недели превращался в тигра, даже внешне. В те дни, когда он по приказанию Кокса подводил итог коммерческой деятельности КЭТС, лицо его стало мясистым и зверским.

В жилете, засунув руки за пояс брюк, принял он Хейла, прибежавшего занять сто фунтов, которые он накануне проиграл в карты. Пичем не дал ему ни гроша.

Товарищество явно агонизировало.

После разговора с Хейлом Пичем созвал еще одно общее собрание. Пришли все до одного. Обычно молчаливый Мун заявил, что он больше не желает заседать в банях. Он пришел раньше всех и встречал каждого члена товарищества в отдельности на пороге. Он кричал на всю улицу, что ему надоело шляться в это гнусное заведение. В результате последнее собрание товарищества состоялось в ближайшем ресторане.

Пичем доложил о попытках шантажа со стороны Хейла, подчеркнул необходимость уступить этим атакам и не скрыл от собравшихся, что они и в дальнейшем должны быть готовы к подобным маневрам. Что до него лично, пояснил он, то его терпение истощилось. Он просит немедленно подвести общий баланс, подсчитать, кто сколько должен, и дать ему полномочия на единоличную ликвидацию всего дела. Если никто не станет вмешиваться, он гарантирует, что ликвидация будет произведена безболезненно.

Его предложение было принято.

Крайнюю твердость проявил Пичем и во взыскании задолженности, размеры которой были установлены для каждого пайщика в отдельности.

У баронета он взял векселя, которые навеки или по крайней мере на много месяцев обрекли его делить ложе с американкой. Баронет сделал еще одну, последнюю попытку спастись, заявив, что он гомосексуалист, но Пичем не обратил на это внимания.

Истмен заплатил сравнительно безропотно, – ему это было нетрудно: он только повысил квартирную плату в своих домах, расположенных в северной части города и населенных преимущественно рабочими, которым переезд в другой дом обошелся бы слишком дорого.

Муна, как это ни странно, пришлось подвергнуть специальной обработке. Он был букмекером, и только после того как толпа нищих окружила его контору, а частью даже проникла внутрь (у некоторых были плакаты: «Кто принимает ставки – у того есть деньги, у кого есть деньги – тот может платить!» и «Тут я ставил»), Мун соблаговолил внести восемьсот фунтов и обеспечение на остальную сумму.

Краул в последнюю минуту вышел из игры.

Однажды утром он явился на Олд Оук-стрит и вызвал Пичема. Они совместно обсудили положение. Краул заметил: «В таком случае я пущу себе пулю в лоб». Пичем дал ему адрес конторы Кокса. Он считал, что Коксу не мешает лично убедиться, к чему привели его происки.

В тот же день ресторатор проник в контору Кокса, расположенную в Сити, и заявил имеющемуся налицо служебному персоналу, что маклер назначил ему тут свидание и что он будет ждать его. Он тщетно ждал свыше двух часов; впрочем, как выяснилось впоследствии, Кокс понятия не имел об этом свидании. Когда канцелярская девица изъявила желание запереть контору, он пробормотал что-то невнятное, отвернулся к вешалке, где стояли зонтики, и выстрелил из револьвера себе в рот. Дома жена его нашла на письменном столе запечатанный конверт с надписью: «Моей жене. Вскрыть в восемь часов вечера, если к тому времени я не вернусь». Письмо содержало всего-навсего две строчки:

«Дорогие мои! Бессовестные преступники разорили меня. Простите, хотел, чтобы было лучше. Альберт Кргэд ресторатор».

Больше всего хлопот доставил Фиши.

Узнав о самоубийстве Краула, он решил немедленно лечь на операцию. Однако Пичем своевременно разгадал его намерения. Он тотчас же ринулся к Финни на квартиру. Оказалось, что Финни уже отправился в клинику. Пичему пришлось прибегнуть чуть ли не к физическому насилию, чтобы вырвать у домоправительницы адрес клиники. Он накрыл Финни за полчаса до операции.

Ярость его не знала границ; однако Финни тоже позеленел от бешенства и тут же решил уволить свою домоправительницу. Пичем кричал так, что со всей больницы сбежались сестры. Он сказал старшей сестре:

– Этот человек не заплатит вам даже за плевательницу у его кровати! Он и на операцию-то лег только из-за того, что ему предстоят крупные платежи. Вот тут у меня в бумажнике лежит газетная вырезка – сообщение о самоубийстве ресторатора Краула, который пытался выкрутиться из дела почти таким же способом, как этот вот почтенный господин! Все газеты будут удивляться, в какие авантюры пускается ваш хирург! Впрочем, возможно, что он увеличит этим приток самоубийц в клинику!

С такими гнусными методами Финни не мог бороться, и перед тем, как его покатили в операционную, он заплатил.

За какую-нибудь неделю Пичем составил себе довольно точное представление о суммах, какие еще возможно было выжать из КЭТС.

Гибель Краула была для Мэкхита сигналом тревоги.

Фанни принесла ему утренние газеты с сообщением о самоубийстве ресторатора в конторе маклера Кокса.

С некоторых пор Мэкхит пустил Фанни по следу Пичема. Деловое сотрудничество его тестя с маклером Коксом все больше и больше интересовало его. По словам Полли, отец признался ей, что вследствие происков Кокса он близок к полному разорению. Самоубийство Краула пролило некоторый свет на закулисную сторону всего этого дела.

От той же Полли Мэкхит узнал, что в вечер самоубийства Краула Кокс явился к ее отцу и около получаса бушевал в конторе. Он будто бы обвинял Пичема, что тот под него подкапывается. Пичем и Кокс, очевидно, боролись не на жизнь, а на смерть – не то друг против друга, не то совместно против кого-то третьего.

В полдень Фанни пришла опять. Она уже успела побывать на дому у самоубийцы.

Она узнала очень многое. Вдова Краула, некрасивая, заплаканная особа, совершенно не владела собой. За какиенибудь пять минут она выложила Фанни все свои горести, взвалив ответственность за смерть бывшего ресторатора на господа Бога и на все человечество.

Фанни с возмущением рассказывала, как она орала в присутствии своего престарелого отца: «Что я теперь буду делать с этой развалиной? Все его сбережения тоже пропали, а он уже ходит под себя!»

Мэкхит, возмущенный подобной бестактностью, покачал головой. Он был, однако, крайне встревожен.

Как выяснила Фанни, КЭТС, очевидно, руководимая теперь Пичемом, находилась в очень затруднительном положении. Кокс, по всей вероятности, окончательно прибрал к рукам Пичема. «Примерно как ты – Хоторна», – сказала Фанни. В самые ближайшие дни компании понадобятся значительные суммы; собственно говоря, она уже несколько недель нуждается в них. Правда, Пичем, по-видимому, надеялся каким-то образом избежать платежей, которые ему едва ли под силу. Только этим и можно объяснить, отчего он до сих пор не забирает своего вклада из Национального депозитного банка.

Мэкхиту было известно, что Пичем рассчитывал всучить Маклеру свою дочь. Поскольку ему это не удалось, он теперь, несомненно, истекал кровью. Стало быть, он в любую Минуту мог явиться в Национальный депозитный.

Сам Мэкхит все еще никак не мог попасть в правление банка. Вот-вот должны были уладиться все формальности. Все зависело от того, удастся ли ему выгадать время; теперь он должен был держаться за приданое и отказываться от жены – по крайней мере, на некоторое время. Полли он все равно не потеряет. Что бы там ни было, она от него беременна, и это ее, несомненно, привяжет к нему.

Он должен во что бы то ни стало довести свое дело до конца!

В тот же вечер он вызвал к себе Уолли, адвоката Пичема, и дал согласие на развод.

Кокс по-прежнему бывал у Пичемов; в последнее время он даже приводил с собой сестру; обе семьи находились в самых близких отношениях. Девица Кокс была в восторге от госпожи Пичем и ее дочери. Пожилые дамы играли: в гостиной в вист, а Полли тихо трудилась над вышивкой, изображавшей лорда Нельсона при Трафальгаре. Вечером маклер заходил за сестрой и на несколько минут подсаживался к дамам. По обыкновению, он просил Персика сыграть ему что-нибудь на рояле. Играла она очень хорошо. К тому же у нее был славный голосок, и, когда она играла, тюлевые рукава ее блузки соскальзывали к плечам, открывая полные руки.

Глядя, как она играет на рояле, он понимал, отчего ему как-то даже пришло в голову жениться на ней. У нее были крупные достоинства.

«Неужели, – записывал он в своем дневнике, – то, что мужчина уже однажды обладал женщиной, в самом деле играет такую большую роль? Так ли уж много значит это первое, обычно далеко не совершенное объятие? Поневоле приходится признать, что мужчине свойствен некий инстинкт повелителя, заставляющий его находить высшее наслаждение в порабощении женщины, в победе над ней! Иначе чем же можно объяснить это удивительное безразличие после акта обладания? Это чувство возникает даже и в тех случаях, когда речь идет о женщине, которую ты не лишал невинности. Или же соображения экономического порядка в самом деле играют такую роль в душевной жизни человека? Неужели то обстоятельство, что эта Пичем в настоящее время уже не может считаться выгодной партией, поскольку отец ее потерпел большие убытки, в самом деле оказывает влияние на мою духовную сущность?

В конечном счете причиной этих убытков был я сам… Но, как видно, инстинкт не спрашивает, кто виноват, а интересуется лишь голыми фактами… Так или иначе, я отмечаю в себе ощущение полной отчужденности».

Такого рода ощущения следовало всячески скрывать от Пичема.

Он скрывал их. Букеты гвоздики, которые он посылал на Олд Оук-стрит, с каждый разом становились все пышнее.

В конце сентября он узнал, что дочь господина Пичема уже полгода состоит в браке с неким Мэкхитом. Он удивился, ничего не сказал и погрузил эту весть на дно своей души.

А потом покончил с собой Краул, и у Кокса появился отличный официальный повод быть в дурном настроении. У него и в самом деле появились из-за этого большие затруднения. Из соображении делового характера он состоял в одном светском клубе; после газетной заметки о происшествии в его конторе ему пришлось выйти из состава членов клуба. Еще неприятней было то, что в случае открытого скандала с кораблями его имя оказалось бы нерасторжимо связанным с этим делом.

Самоубийство Краула позволило Коксу не церемониться с Пичемом. Тем не менее он продолжал вместе с сестрой посещать госпожу Пичем и Полли. Этого было достаточно, чтобы успокоить Пичема относительно дальнейших намерений Кокса. Когда же вспыхнула забастовка докеров, Кокс и Пичем, объединенные общей работой, вновь сблизились.

При помощи всевозможных уловок Пичем несколько раз подряд снижал заработную плату докеров. В одно прекрасное утро из двухсот человек на работу вышли только пятеро. Остальные выстроились у ворот и отгоняли рабочих, приходивших наниматься.

Это было неприятно, более того – опасно. Разумеется! можно было, сославшись на забастовку, отсрочить оконча! тельную сдачу кораблей. Но в минуту откровенности, выя званной общими заботами, Кокс поведал Пичему, что правительство, в сущности, никогда не горело особенным желанием приобрести у КЭТС суда для перевозки войск. Оно имеет в своем распоряжении достаточный тоннаж. Однако Хейлу случайно стало известно, что в высших инстанциях не будут возражать против дополнительного приобретения транспортных средств. Когда договор был уже заключен, Хейл, главным образом во избежание неприятных расследований, добился через своих друзей распоряжения верховного командования о перевозке на вновь приобретенных судах небольшой воинской части. Эта часть, разумеется, могла быть перевезена и на других судах. Однако имущественное право Кокса на приобретение саутгемптонских судов, которое необходимо иметь под рукой до полного завершения рискованного предприятия, на днях истекало. Хейл окончательно вышел из повиновения и в любую минуту мог вновь начать свои шантажные маневры. Пичем делал все для того, чтобы работы возобновились. Прежде всего он снюхался с общественными организациями и заговорил о «вымогательстве со стороны рабочих в тяжелый для нации момент». Он уже помышлял о вмешательстве вооруженных сил.

Он приказал мастерским в срочном порядке приступить к изготовлению военных мундиров. В первую голову он замыслил организовать большую демонстрацию инвалидов войны против забастовщиков. Старые, пострадавшие на войне солдаты защищают интересы всей нации в целом! Это, несомненно, должно было произвести сильное впечатление, в особенности на страницах газет.

В этот напряженный момент Уолли принес известие о том, что Мэкхит в конце концов дал согласие на развод. Наконец-то, судя по всему, рухнуло ужасное препятствие, мешавшее Пичему окончательно застраховать себя от происков Кокса и, таким образом, все же обернуть в свою пользу злосчастное предприятие, которое уже несколько месяцев лишало его покоя.

И вот тогда-то его дочь, узнавшая из уст отца о предстоящем разводе, бросила ему в лицо: «Я беременна».

Он был вне себя.

– И все-таки ты разведешься, – крикнул он ей в ответ, – ты разведешься и пойдешь к врачу! Ты что же, думаешь, я позволю тебе разорить меня? У меня в конце концов тоже есть нервы, и я не позволю топтать себя ногами! Если вы окончательно сорветесь с цепи, я возьму и лягу в постель, повернусь лицом к стене, и пускай все пропадает пропадом. Тогда можете отправляться в ночлежку, сволочи!

В эти дни он не глядел ни налево, ни направо. Как собака-ищейка, он шел по следу.

Он знал слишком мало.

Знай он, что маклеру давно известно о злосчастном браке его дочери, знай он хотя бы, что произошло во время последнего посещения его дочерью квартиры г-на Кокса, он действовал бы иначе.

Полли в тот же вечер поспешила в тюрьму к мужу.

Он, разумеется, тотчас же сказал ей, что все это делается только для вида. Бракоразводный процесс длится столько времени! В конце концов достаточно выставить суду только один неосновательный повод, и в последнюю минуту все расстроится. Подать заявление о разводе все же придется, так как ее отец совсем его затравил и фактически держит в руках.

– Он может отправить меня на виселицу, и он это сделает – ты его знаешь!

Полли, не задумываясь, ответила, что в таком случае она должна пойти к врачу и избавиться от ребенка. В припадке отчаяния, сказала она, она призналась отцу, что беременна.

Мэкхит испугался. Этого он не предусмотрел. Упавшим голосом, не глядя на жену, он сказал, что это, разумеется, не годится, он не станет жертвовать своим ребенком, разве только в самом крайнем случае.

Эта проблема и в самом деле мучила его до поздней ночи, после того как Полли ушла вся в слезах и он остался один в камере. Мэкхит был хорошим семьянином, и он радовался предстоящему рождению сына; он даже начал верить, что именно забота о крошке толкнула его на все эти предприятия.

«Ах, – думал он, – чего ради мы маемся, если в один прекрасный день приходит конец и нам даже не на кого оставить дело? Чего ради я сижу здесь, в этой камере, если не ради сына? Откуда у меня взялись бы силы все это перенести? Взяв его маленькую ручку в свою руку, я поведу его по лавкам, которые некогда будут принадлежать ему, и скажу: «Сын мой, не забывай: то, что ты видишь, стоило большого труда и прилежания! Твой отец работал из последних сил, чтобы оставить тебе все это. Он работал не только ради себя; он не требует благодарности, он в ней не нуждается, но он напоминает тебе обо всем этом для того, чтобы ты знал, как тесно мы, твой отец и ты, связаны между собой. Придет день, и твой отец умрет, а ты будешь работать дальше, памятуя о нем, о том, который… словом, так много сделал для тебя…» Так я скажу ему, и он поймет меня. Я назову его Диком».

Сообщение Полли в самом деле произвело на него сильное впечатление. Только на следующий день он решился передать Полли, чтобы она шла к врачу, – это действительно необходимо. Он надеялся, что она оттянет этот визит сколько возможно, по крайней мере на два-три дня. К тому времени он рассчитывал придумать что-нибудь такое, что сделало бы операцию ненужной. Но на всякий случай она должна быть к ней готова и не должна давать отцу поводов к подозрению.

Он действительно не имел права отказываться от передышки, которой он добился ценой согласия на развод, чтобы иметь возможность нанести решительный удар Национальному депозитному банку.

Он вновь стал наседать на Хоторна и Миллера, требуя от них скорейшей реорганизации банка.

Сначала им пришлось полчаса ждать его в приемной. Так распорядился сам Мэкхит. Они сидели, несказанно подавленные, среди родственников заключенных – измученных заботами, или опустившихся, или же измученных заботами и опустившихся особ обоего пола.

Мэкхит заорал на своих посетителей, что вся эта волынка ему надоела, он не понимает, откуда у них берется наглость затягивать его вступление в их грязную лавочку.

Потом они совместно обсудили все, что касалось Крестона. Крестон довел до конца свою распродажу, ни у кого не попросив денег. Он все еще не переставал удивляться маневру конкурента, откупившего у него все товары. Правда, цены были значительно ниже среднего уровня…

Широко разрекламированная «неделя» д-лавок и лавок Аарона доставляла ему немало забот, так как покупатели с нетерпением ожидали ее. О предстоящем переходе банка в руки Мэкхита он ничего не знал.

И вот Мэкхит велел сообщить ему, что кое-какие партии товаров, приобретенные во время его распродажи, вызывают подозрение. Судя по описаниям, это те самые товары, что были похищены в Бирмингеме. Он просит Крестона предъявить оправдательные документы.

Крестон явился к нему.

Это был сухопарый господин, ростом в метр девяносто, питавший отвращение к мясным блюдам, духовенству и Аарону. Он был очень напуган.

Мэкхит принял его весьма сдержанно:

– Господин Крестон, вас привело ко мне чрезвычайно неприятное дело. Должен признаться, я не поверил своим ушам, когда мне сообщили, что во время вашей распродажи были сбыты значительные партии товара сомнительного происхождения. Надеюсь, у вас есть оправдательные документы?

У господина Крестона не было оправдательных документов.

Товары эти, заявил он, были куплены оттого, что они были дешевле, и еще оттого, что он после изнурительной борьбы с конкурентами нуждался в товарах. Никаких документов он не получил. У него был такой растерянный вид, словно он, вопреки глубочайшему внутреннему убеждению, съел свежую мясную котлету.

Мэкхит обошелся с ним сурово. Елейным голосом он заговорил о честных методах конкуренции и о мудрости закона, карающего укрывателя и продавца краденого не менее строго, чем вора. Если он, Мэкхит, во время своей предстоящей распродажи и будет сбывать эти товары, то он в любой момент сможет предъявить оправдательные документы, а именно квитанции Крестона. А вот у Крестона никаких документов нет. Засим он коротко и жестко сообщил ему, что на днях вступает в правление Национального депозитного. В заключение он перечислил условия, на которых лавки Крестона могли бы войти в концерн, руководимый господином Мэкхитом и снабжаемый ЦЗТ.

Долговязый господин Крестон чуть не свалился со стула, услыхав, что его конкурент завладел банком, который держал его, Крестона, в руках. Он сравнительно быстро оценил положение вещей.

Надзирателю было приказано принести бумагу и карандаши. Они писали какие-то цифры и тыкали в них сигарами. Мэкхит укрепил на стене камеры зелено-голубой план Лондона; выкуривая одну толстую гавану за другой, он при помощи красного карандаша обводил жирными кружочками городские районы, подчеркивал названия площадей, вычерчивал по всему городу и пригородам сложную сеть линий. То была схема распределения д-лавок (дешевых лавок Крестона).

Некоторые из предприятий Крестона предстояло слить, ликвидировать, превратить в звонкую монету. Мэкхит безжалостно вычеркивал их красным карандашом. Его банку нужны были «свои» деньги.

– Не забудьте, – говорил Мэкхит Крестону, – что банк принадлежит ребенку. Его состояние расточалось безответственными людьми. Даже вклады посторонних лиц не избегли общей участи. С этим нужно покончить. Мне придется взять на себя ответственность за дела банка перед его малолетней владелицей. Я не склонен разводить сантименты, но не допущу, чтобы про меня говорили, будто я граблю детей. Дети – будущее Англии, об этом ни на минуту не следует забывать.

Цены необходимо постепенно поднять. В рекламу следует ввести слово «качество».

Мэкхит рассказал Фанни о своей беседе с Крестоном и набросал его портрет.

– Это был как бы безмолвный диалог. Я спросил его: «Вы отвечаете за то, что вы сделали?» Он поспешно ответил: «Нет». – «Ага, значит, вы не намерены любой ценой отстаивать вашу самостоятельность?» – спросил я его тогда. «Нет, любой ценой не намерен», – ответил он. «Стало быть, вы предпочитаете потерпеть поражение и склонить выю под мою пяту?» – «Вот именно, – ответил он, – мне это обойдется дешевле». Он отнюдь не то, что принято называть сильным характером, а вполне разумный человек. В наше время едва ли имеет смысл кичиться своей индивидуальностью.

Миллера и Хоторна ждало новое огорчение. Мэкхит заявил им, что он принужден требовать от Миллера письменного признания в том, что он, Миллер, на собственный страх, не ставя в известность Хоторна, в целях спекуляции растратил вклад Пичема. У банка как такового должно быть чистое имя.

Миллер был окончательно раздавлен. Он прислонился своей старой головой к спинке стула и заплакал. Потом взял себя в руки, выпрямился и сказал со сдержанным достоинством:

– Я не могу это сделать, господин Мэкхит. Я никогда в жизни не подпишу бумагу о том, что растратил на спекуляции доверенные банку деньги. Знаете ли вы, что это значит: доверенные? Вы отдали мне ваше состояние, заработанное тяжким трудом. Вы сказали: «Господин Миллер, вот мое состояние. Это все, что у меня есть. Я отдаю его в верные руки, берите его и распоряжайтесь им по вашему разумению и по совести! Я доверяю вам! Я честный человек, и вы честный человек». А вы предлагаете мне сказать: «Их нет. Я-то тут, а денег нет». Никогда – слышите, господин Мэкхит? – я этого никогда не скажу.

– Но ведь вот же вы тут, господин Миллер, а денег все-таки нет!

– Да! – сказал господин Миллер и сел с таким выражением лица, какое бывает у удивленных детей.

Посидев еще минут пять (никто за это время не произнес ни слова), он ушел, покачивая головой и что-то бормоча про себя.

Через два часа старик Хоторн принес бумагу. На ней красовалась подпись Миллера, ясная и четкая, точно выведенная рукой школьника.

Взволнованным голосом Хоторн попросил Мэкхита хотя бы на первое время оставить Миллера в банке – разумеется, без оклада, – так как старик просто не знает, что сказать жене и соседям.

Мэкхит удовлетворил эту просьбу.

В тот же день Мэкхит торжественно вступил в Национальный депозитный банк.

Многопудовая тяжесть свалилась с его души. Теперь пусть Аарон и Опперы узнают, что председателя ЦЗТ зовут Мэкхитом, ибо директора Национального депозитного банка тоже зовут Мэкхитом. И компаньона Крестона тоже зовут Мэкхитом.

После обеда Полли пошла к госпоже Краул.

Ее послал отец. Она давно уже выполняла некоторые поручения, которые он ей давал в качестве попечителя о бедных.

Госпожа Краул была очень растрогана корзиночкой с едой и бутылкой сидра, принесенными ей Полли. Она поплакалась на КЭТС, которая конфисковала всю мебель, не бывшую «предметом первой необходимости», и на своего отца, грустно слушавшего ее речи.

– Что мне с ним делать? – горевала она. – Он хуже малого ребенка; дети – те хоть не гадят в комнатах.

Мой муж промотал его деньги, и у нас вообще ничего не осталось.

– Если бы вы хоть что-нибудь наскребли, госпожа Краул, – сосредоточенно сказала Полли, – я, может быть, уговорила бы моего мужа устроить вас в одну из его д-лавок. Там бы вы по крайней мере были сама себе хозяйка. Но для этого нужен хоть какой-нибудь основной капитал.

Она была очень мила с госпожой Краул. Покуда она сидела здесь с пустой корзиночкой на коленях, в безотрадной комнате, казалось, было светлее.

Госпожа Краул колебалась. Тусклым взором, стараясь не смотреть на старика, обвела она свою жалкую мебель. Потом вдруг сказала:

– У меня осталась одна надежда. Есть у него сестра; может быть, она согласится вложить кое-какую мелочь – больше у нее нет – в какое-нибудь абсолютно верное дело…

Она обернулась к старику:

– Как по-твоему?

Старик не ответил. Он скорее всего ничего не понял; у него, видно, уже все путалось в голове.

Обе женщины еще несколько минут поговорили об этом деле.

Уходя, Полли твердо обещала выпросить у мужа лавку для госпожи Краул. Однако не успела она спуститься с лестницы, как уже забыла о данном ею обещании. Ею владела страсть нравиться всем людям без исключения.

Как только она вернулась домой, ее позвали в контору отца. Отец сухо сообщил ей, что муж дал согласие на аборт. Он прислал некоего Груча, который сообщил об этом самому Пичему. А ей он прислал записку; она лежит у нее в комнате.

Полли прочла записку; она была потрясена. Как мало значил для Мэкхита его сын! Потому что для него это его сын, раз он понятия не имеет о Смайлзе. Это отвратительно! Она была до того расстроена, что заявила матери: она сегодня же пойдет к врачу; она знает подходящего врача, стоить это будет пятнадцать фунтов.

Госпожа Пичем предложила сначала испробовать хинин. В первый день следует принять три таблетки, во второй – четыре и так далее – до семи. Принимать больше было рискованно, но надо было проделать весь курс до конца и не выплевывать принятое, несмотря на звон в ушах, сердцебиение и тошноту. Однако Полли дала ей понять, Что она уже не на первом месяце беременности. Таким образом, оставался один исход – вмешательство врача.

Они пошли к нему сразу после чая. Врач, как видно, не узнал Персика: у него была чересчур большая практика. Кроме того, он на этот раз договаривался с матерью, а для него пациентами были те, с кем он торговался о гонораре. Он сидел, окруженный своим оружием, поглаживая роскошную, мягкую, не вполне свободную от бактерий бороду, и говорил:

– Милостивая государыня, я позволю себе обратить ваше внимание на то, что принятое вами решение находится в дисгармонии с существующими законами.

Он так искусно владел своим голосом, что упомянутая им дисгармония казалась небесной музыкой. Но госпожа Пичем сухо перебила его:

– Да, я знаю, цена – пятнадцать фунтов.

Тридцать лет совместной жизни с господином Пичемом и обильное потребление горячительных напитков раскрыли перед ней тайники человеческой души.

– Тут дело не в пятнадцати фунтах. Я, кстати, не понимаю, откуда взялась эта сумма: операция обойдется несколько дороже, – елейным голосом ответствовал доктор. – Это вопрос совести.

– Вы говорите: операция обойдется дороже? Во сколько же она обойдется?

– спросила госпожа Пичем.

– Ну, скажем, в двадцать пять фунтов, милостивая государыня. Но прежде всего вам придется окончательно и бесповоротно решить, действительно ли вы готовы уничтожить зарождающуюся жизнь, иными словами – действительно ли в этом есть безусловная, настоятельная необходимость, как, скажем, у моих неимущих пациентов, которые просто не имеют материальной возможности содержать детей, что, разумеется, ни в коей степени не оправдывает врачебное вмешательство как таковое, но хотя бы объясняет его с человеческой точки зрения… Не так ли?

Госпожа Пичем внимательно посмотрела на него и сказала:

– Именно о такой необходимости и идет речь, господин доктор.

– Ну, это, конечно, дело другое, – сказал доктор, так как госпожа Пичем и ее дочь поднялись. – Тогда попрошу вас пожаловать ко мне завтра, в три часа дня. Гонорар – на месте, чтобы не посылать счета на дом. Честь имею кланяться, милостивая государыня.

Дамы пошли в кафе и съели по пирожному. Так как возвращаться домой было еще рано, они зашли в кинематограф.

Это был один из тех убогих балаганов, где сеансы идут без перерыва. Зрительный зал имел форму длинного полотенца. Крошечный экран был словно иссечен дождем, и люди на нем двигались, точно в пляске святого Витта.

Фильм назывался: «Мать, твой ребенок зовет тебя!» Начинался он с того, что некая молодая знатная дама одевалась на бал. С помощью горничной она зашнуровала на себе корсет в метр длиной и нацепила на шею и на уши несколько фунтов брильянтов. Она полюбовалась собой в стенном зеркале и пошла в детскую. Дочь ее, трехлетняя малютка, лежала в кроватке: она была больна. Врач, серьезный бородатый господин, стоял возле кроватки и щупал ребенку пульс. Он сказал молодой матери несколько слов, по-видимому весьма серьезных, но та легкомысленно рассмеялась, небрежно обняла малютку и упорхнула.

В проходе между стульями стоял толстяк комментатор.

– Легкомыслие и жажда наслаждений, – сказал он несколько хриплым басом, – побуждают юную мать бросить на произвол судьбы смертельно больного ребенка и ринуться в пучину пьянящих развлечений.

На экране появился неслыханно пышный и роскошно обставленный зал, в котором довольно многочисленное общество занималось танцами.

– Высший свет в вихре наслаждений, – одновременно пояснил бас.

Вошла юная мать. Лакей в коротких штанах доложил о ее приходе. Мужчины повскакали с мест. Подали шампанское. Юная мать сидела между кавалерами на изящной бархатной козетке. Время от времени она шла танцевать и переходила из объятий в объятия.

– Незаметно летят часы… – информировал публику комментатор.

Потом на экране опять появилась детская. Малютке, по-видимому, стало значительно хуже. Она сидела в постельке и простирала ручонки к покинувшей ее маме. Внезапно она откинулась на подушки.

– О, – сказал бас, – она умирает! О, она падает навзничь! Все кончено!

Опять бальный зал. Запрокинув голову, юная мать осушала бокал шампанского. Вдруг задняя стена зала стала прозрачной: показалась детская; умершая маленькая девочка, такая же прозрачная, поднималась из кроватки, пока не приняла вертикального положения. У нее была пара крылышек за плечами, потому что теперь она была ангелочком. Она понеслась к своей молодой матери в бальный зал, иными словами – вынырнула из задней стены, полетела к мраморному столику, за которым пировала презревшая свой долг молодая женщина, опустилась у самого столика на пол и растаяла в воздухе.

– Мысленно, – прогрохотал бас, – охваченная ужасом мать видит свое мертвое дитя. В облике ангела – о, как трогательно! – оно прощается с ней навеки!

Молодая мать упала в обморок. На несколько секунд ее еще показали в гардеробе.

– О, только бы не опоздать! – шепчет несчастная, лихорадочно накидывая что-то на себя.

Потом опять появилась детская, в которую вбежала женщина. Она упала на колени перед кроваткой, обняла мертвую дочку и заломила руки. Все присутствующие бросились утешать ее, но она, как видно, не могла подавить боль и угрызения совести.

Бас закончил, задыхаясь:

– О, поздно! Счастье больше не с тобой! Его не возвратишь горючею слезой!

Обе женщины, потрясенные до глубины души, не сводили глаз с экрана. Возле кассы они купили себе шоколаду, но уже в самом начале мелодрамы сжевали весь свой запас. Так захватил их фильм.

Когда малютка, брошенная легкомысленной матерью, умерла в одиночестве, Полли ощутила болезненный укол в груди. В темноте она схватила мать за руку, и у обеих женщин выступили слезы на глазах, когда скончавшаяся малютка со светлыми локонами прилетела в бальный зал, простирая ручонки.

Они вышли из кинематографа, глубоко растроганные этим произведением искусства.

– Я не поведу тебя туда завтра! – взволнованно сказала госпожа Пичем, выйдя на улицу.

Теперь и Полли не могла себе представить, как она смела думать об убийстве своего ребенка. Чем она отличалась от той преступно легкомысленной матери в бальном зале?

Только поздней ночью обе женщины освободились от чар искусства.

Госпожа Пичем в нитяных чулках поднялась в светелку Полли и сказала, присев на край кровати:

– Завтра с утра ничего не ешь. А то тебя вырвет после наркоза.

Полли всю ночь снилась докторская коллекция оружия.

Господин Пичем был очень занят.

В тот вечер он принимал у себя адвоката Уайта и Фанни Крайслер. Пичем настаивал на том, чтобы его зять теперь назвал женщину, которая на суде могла бы подтвердить под присягой факт прелюбодеяния. Он хотел действовать наверняка.

Мэкхит предложил взять одну девицу из публичного дома госпожи Лексер в Тэнбридже, и толстяк Уайт привел ее на Олд Оук-стрит. Она вела себя весьма непринужденно, но господин Пичем дал этой свидетельнице отвод. Он заявил, что не намерен унижать свою дочь в глазах всего света, а на самом деле, вероятно, опасался, что показания проститутки не будут приняты во внимание судом, узнав об этом, Мэкхит страшно разозлился.

– Как он себе это представляет, мой почтенный тесть? – орал он. – С каким количеством баб он мне еще прикажет спать?

Тем не менее он изъявил согласие выставить в качестве свидетельницы Фанни Крайслер.

Правда, он уже проник в правление банка, но разорение Пичема все еще было ему нежелательно: он теперь рассматривал его как клиента. Если бы этот клиент как-нибудь справился со своим противником, не прикасаясь к банковскому вкладу, банк был бы очень доволен.

В эти дни Мэкхит неоднократно задумывался: не развестись ли ему в самом деле с Полли?

В разговоре с Гручем, которого он с обычной своей бестактностью привлек к обсуждению кандидатуры Фанни Крайслер, он изложил свои мысли в следующих выражениях:

– Могут произойти события, которые разлучат меня с моей женой. Быть может, самым правильным было бы с моей стороны окончательно порвать с ней. Но даже если я теперь и признаю факт моей связи с Фанни, это еще ни в какой степени не означает разрыва с моей женой. Так или иначе, она от меня беременна и не станет поддаваться любому капризу и бросать меня из-за какого-то пустяка. Только самые серьезные основания могут заставить женщину в ее положении покинуть мужа. Это – преимущество, которое дает нам их беременность. Вот когда они по-настоящему привязываются. Природа, Груч, хитрая штука! Она везде возьмет свое. А почему? Потому что она изворотлива.

Груч сидел, скорчившись, на матраце, курил и задумчиво кивал.

– У моей жены, – задумчиво продолжал Мэкхит, – есть только одна возможность насолить мне: если она избавится от ребенка, которого носит под сердцем. Но это было бы с ее стороны так безжалостно, что мне потом было бы уже все равно – разрыв так разрыв! Я сказал ей: пускай сама решает. Я не говорил ни за, ни против. Я дал ей понять, что все зависит от нее. Это для нее серьезное испытание – испытание ума и сердца. Откровенно говоря, я не знаю, выдержит ли она его. Быть может, сейчас уже все кончено – я этого не знаю. Я даже не знаю в данный момент, носит она еще под сердцем моего ребенка или нет. Я предпочитаю не спрашивать. Я делаю вид, будто меня это вообще не интересует. Но придет время, и я спрошу: «Где твой ребенок? Что ты с ним сделала? Был ли он тебе так дорог, что ты ни за что на свете не захотела расстаться с ним, или, может быть, наоборот?» И эта минута решит все.

Груч опять кивнул, а Мэкхит в это мгновение на самом деле поверил в то, что говорил. Это было в высокой степени свойственно ему – отдавать категорические приказания, а потом взваливать всю ответственность на тех, кто их выполнял.

Итак, Уайт привел Фанни Крайслер к Пичему. Тот принял их, стоя в своей маленькой конторке.

Фанни вела себя очень естественно и, как всегда, производила впечатление дамы. Она заявила, что охотно окажет господину Мэкхиту услугу, о которой он ее просит. Она ничем не связана и равнодушна к сплетням и пересудам.

– Стоп! – резко перебил ее Пичем. – Уж не прикажете ли понять вас в том смысле, что вы готовы принести ложную присягу, лишь бы оказать господину Мэкхиту услугу? Это нас никоим образом не устраивает!

Фанни удивленно взглянула на адвоката; тот смущенно уставился в угол убогой каморки.

– Вы хотите, – сказала она (из всех трех сидела только она; теперь она закурила сигарету), – чтобы я вам сказала, действительно ли я жила с вашим зятем?

– Вот именно, – подтвердил господин Пичем.

Она рассмеялась не без приятности. Потом она повернулась к Уайту:

– Не знаю, Уайт, в интересах ли господина Мэкхита, чтобы я об этом говорила.

Она сознательно не назвала Уайта господином, желая подчеркнуть, что она стоит на той же ступеньке социальной лестницы, то есть принадлежит к числу клиентов Уайта.

– В интересах господина Мэкхита или не в интересах, – сварливо сказал господин Пичем, – но я это должен знать. И моя жена – тоже, если вы не возражаете. Это дело не шуточное!

Он отворил обитую жестью дверь и позвал жену. Та, очевидно, находилась где-то поблизости. Она явилась в ту же секунду. Сложив руки на животе, она принялась с любопытством разглядывать гостью. Она не была дамой.

– Мисс Крайслер, – представил ей Пичем гостью, которая тотчас же положила на стол свой мундштук, но не изменила позы и по-прежнему неопределенно улыбалась. – Мисс Крайслер сообщила мне, что она до последнего времени, то есть и после женитьбы господина Мэкхита, находилась в интимной близости с ним. Так?

– Совершенно верно, – сказала Фанни Крайслер очень серьезно. Желая быть вежливой по отношению к посторонней женщине, она небрежно добавила: – Я управляю одним из магазинов господина Мэкхита и являюсь его постоянной сотрудницей.

После этого она встала, уложила мундштук в сумочку, кивнула и вышла. Уайт открыл ей дверь, смущенно улыбаясь.

Впервые за много месяцев Пичем в ту ночь спал спокойно.

Он решил на следующее же утро окончательно объясниться с Коксом, открыть ему грехопадение Полли и тут же сообщить о согласии Мэкхита на развод. Саутгемптонские корабли незачем было покупать, деньги, за исключением доли Пичема, были полностью собраны.

Но утром, когда он брился, готовясь посетить Кокса, тот ворвался к нему и заорал, размахивая каким-то письмом:

– Что же это вы со мной делаете, сударь? Вы уговариваете меня жениться на вашей дочери! Вы несколько месяцев подряд сводите меня с ней! Таким образом, вы обеспечиваете себе привилегированное положение в нашем предприятии и лишаете меня возможности принять против вас те же меры, что и против остальных мошенников, к числу которых вы принадлежите. А сегодня утром я узнаю, что ваша дочь давным-давно замужем и ведет бракоразводный процесс, а муж ее – преступник, сидящий, как мне сообщили, в тюрьме. Вы с ума сошли, сударь!

Пичем стоял с намыленным лицом, с бритвой в поднятой руке перед маленьким зеркалом, подвешенным к оконной задвижке. Помочи его свисали на пол. Он глухо застонал.

– Это ваш ответ, сударь? – ледяным тоном продолжал Кокс. – Это все, что вы мне имеете сказать? Вы хрюкаете? Вам нельзя отказать в дерзости, сударь!

Пичем опустил бритву. У него было будничное лицо, но в этот миг на нем появилось выражение такой сильной боли, что оно стало почти красивым.

– Кокс, – сказал он глухим голосом, – послушайте, Кокс. Как вы можете так говорить?

И выражение боли было столь неподдельным, что Кокс сразу же выложил самое главное:

– В течение двух часов – двух часов, Пичем! – вы сдадите деньги, собранные для КЭТС, и притом у меня в конторе. И постарайтесь не попадаться мне больше на глаза, иначе вы через шесть часов будете сидеть в тюрьме рядом с вашим милейшим зятем!

Он вышел, выпрямившись, и у порога столкнулся с Полли и ее матерью, прибежавшими на шум. Проходя, он сказал вызывающим тоном:

– Добрый день, госпожа Мэкхит!

Госпожа Пичем поспешила в контору. Увидев мужа, который стоял у окна, бледный как смерть, она сразу поняла все.

– Мы покамест еще не пойдем к врачу, – сказала она дочери спустя четверть часа.

Пичема точно обухом по голове ударили. Он твердо рассчитывал на вожделение маклера. Он верил в него именно потому, что ему, пуританину, оно казалось таким грязным. Он твердо рассчитывал, что в душе Кокса похоть возьмет верх над материальными интересами, и поэтому презирал его. Он его недооценил…

После шаха, объявленного Коксом, события начали развиваться бешеным темпом.

Пичем отправился в банк, где его просьба немедленно выдать ему деньги была встречена всевозможными отговорками. В нем зашевелилось подозрение, и он потребовал личного свидания с Миллером. Его заставили ждать, и он ворвалася в кабинет. В этот же самый момент в противоположную дверь вбежал запыхавшийся Хоторн. Одного взгляда на Полтора Столетия было достаточно: Пичем понял все или почти все.

Короткая беседа внесла полную ясность.

Ему придется иметь дело с господином Мэкхитом, если он хочет получить обратно свои деньги. Со вчерашнего дня господин Мэкхит является директором-распорядителем банка и в данный момент находится в тюрьме.

Пичем оставил стариков и побежал в контору Кокса; было уже одиннадцать часов.

Кокс молча выслушал его доклад. Потом он сухо сказал:

– Даю вам срок до завтра, до двенадцати часов. В двенадцать вы принесете мне деньги или обеспечение. Вы ведь говорите, ваш зять – директор банка. Сейчас же отдайте мне договор с правительством и бумагу, в которой Краул и баронет признают правонарушения, допущенные ими, а следовательно, и прочими компаньонами.

Пичем еще раз пошел домой и принес Коксу все документы. Он был словно в трансе. Потом он опять вернулся домой и заперся у себя в конторе. Он ничего не ел, в два часа он послал за Фьюкумби в гостиницу.

Бывший солдат, казалось, располнел. Но цвет лица у него был нездоровый. Покуда Пичем говорил, отвернувшись, по обыкновению, к угловому слепому окну, одноногий стоял у обитой жестью двери, не двигаясь, держа фуражку в больших руках.

Пичем сказал ему вкратце следующее.

Фабрику за последнее время постиг ряд неприятностей. Придется значительно сократить производство и уволить часть служащих. Среди прочих будет уволен и Фьюкумби.

Господин Пичем задержался на грозной проблеме безработицы:

– Я отлично отдаю себе отчет, что это значит – выбрасывать на улицу своих служащих. Особенно страшны в этих случаях моральные последствия. Типичный безработный обычно сразу же теряет моральную точку опоры. Только в самых редких случаях он находит в себе силы уберечь свои нравственные устои от разлагающего влияния голода и холода. Его вера в себя рушится. Он приходит к заключению, что он – обуза для общества. В этом душевном состоянии он легко становится жертвой безответственных агитаторов, стремящихся превратить его во врага существующего порядка. Все это я знаю, но что я могу сделать?

Тем не менее есть возможность избежать немедленного и безусловного увольнения части служащих, в том числе и Фьюкумби. По Лондону шляется некий господин Уильям Кокс, носящий в кармане одну бумажку, которая ему не принадлежит. Этого Кокса необходимо убрать, и притом не позднее завтрашнего утра. Тому, кто этим займется и тем самым предотвратит увольнение большого количества служащих, обеспечено алиби. Исполнитель, покончив с делом, должен просто-напросто немедленно отправиться в такое-то место и провести там ночь.

– Это чисто коммерческое дело, – философски закончил господин Пичем. – Это продолжение коммерции другими средствами. Вы солдат. Вспомните о войне: когда коммерсанты исчерпывают все свои возможности, на сцене появляется солдат. Что и говорить, обычно мы, коммерсанты, прибегаем к иным, более мирным методам. Но это всего лишь означает, что в наше время, кроме хорошо отточенного ножа, есть еще и иные средства добиться желаемого. К сожалению, бывают и исключения!

Солдат знал маклера Кокса. Ему приходилось носить Коксу письма.

После беседы Фьюкумби с господином Пичемом госпожа Пичем столкнулась с солдатом во дворе. Он в последний раз попался ей на глаза, и потом она охотно рассказывала, какое жуткое впечатление он на нее тогда произвел. Он долго стоял между веревками, на которых сушилось белье, и смотрел на собак. Однако он не подошел к ним, хотя они были не кормлены и уже начинали скулить.

– Бог знает, какие кровавые мысли копошились в эту минуту в его голове, – говорила она вздыхая.

В действительности же у него в голове, вероятно, вообще не было никаких мыслей – разве только мысль о том, сколько стоит защищенная от дождя, но не от холода конура с толевой крышей, которая служила ему пристанищем. Недолго пришлось ему пожить в ней. Он так и не успел осилить полутома «Британской энциклопедии».

Когда он выходил из музыкальной лавки на Олд Оукстрит, в правом заднем кармане его брюк лежал нож; решения он еще не принял.

Почти в то же самое время состоялось свидание госпожи Полли Мэкхит с господином О'Хара на квартире последнего.

Госпожа Мэкхит, сильно волнуясь, рассказала, что она только что нашла у себя в комнате письмо от мужа, в котором он сообщал ей, что ей незачем беспокоиться. До развода дело никогда не дойдет («никогда» было подчеркнуто), в нужный момент он просто обвинит маклера Кокса в прелюбодеянии с ней, у него есть достаточно материала, разоблачающего развратный образ жизни Кокса. Как бы ни был Кокс неповинен в данном конкретном случае, у негр после этого пропадет всякая охота разводить Полли с Мэкхитом.

Она показала письмо; оно было написано наспех, карандашом.

О'Хара был, судя по всему, не очень поражен.

– Кокс в качестве свидетеля! – повторила Полли.

– Ну так что же? – спросил О'Хара, даже не поднявшись с кушетки.

Он только что пообедал и читал спортивный отдел «Таймс».

– Ну так что же? Я этого не хочу!

– Ты изменяла с ним мужу?

– Конечно, нет!

– Отчего же ты тогда не хочешь, чтобы он выступил в качестве свидетеля?

– Оттого что не хочу! Тебе этого достаточно? Я этого не хочу – стало быть, его нужно убрать, пока еще не начался процесс.

– Если я тебя правильно понял, ты хочешь, чтоб его пришили?

– Нет, этого я, конечно, не хочу.

Воцарилось молчание. О'Хара опять погрузился в чтение газеты.

– Ну, так что же? – спросила Полли. – Брось газету! Как ты себя ведешь? Я же тебе задала вопрос!

– Ах да! – сказал О'Хара. – Правильно. Его нужно убрать. А что, собственно, произойдет, если его не уберут?

– Тогда я сама назову человека, с которым я изменяла мужу, – сказала Полли медленно и решительно.

– Вот как? Тогда ты сама назовешь человека…

– Можешь не ухмыляться! У тебя это не выходит. Я ни за что не появлюсь в зале суда рядом с такой комической фигурой, как этот Кокс. Если уж я изменяла мужу, то с относительно приличным мужчиной. Ты видел когда-нибудь Кокса? Это старый козел, а не мужчина, с которым изменяют мужу. Ты тоже не Бог весть что, но у тебя хоть внешность приличная. Для суда тебя хватит!

О'Хара был неприятно поражен. Его немалый опыт общения с женщинами подсказывал ему, что Полли весьма серьезно намеревается назвать его имя в случае крайней необходимости, то есть в том случае, если маклера не уберут вовремя. Но для него это было равносильно преждевременному разрыву с его шефом Мэкхитом, крушению всех его планов, а может быть и еще чему-нибудь похуже. О'Хара знавал Мэкхита еще в ту пору, когда тот назывался Бекетом. Он не всегда был толст и миролюбив.

О'Хара тщательно сложил газету и сел на кушетку.

– А ну-ка, заткнись, – сказал он грубо, – довольно трепать языком. Ступай.

Он понял, что настало время платить. Полли ушла, чтобы не раздражать его еще больше. Она была одета по моде тех времен: шляпа с колесо величиной, крашеные перья, газовая вуаль, зонтик и корсет, выпячивавший зад. Она в этот день нарядилась очень тщательно и разглядывала себя в каждой витрине. Это давало ей возможность одновременно проверять, кто из мужчин на нее оглядывается и кто за ней идет. Она направлялась к мужу в тюрьму.

С Мэком она была очаровательна. Она кокетливо присела на койку, закинула ногу на ногу и, дырявя зонтиком воздух, похвалила Мэка за то, что он остановил свой выбор на Коксе. Этот выбор сведет процесс на нет. Она войдет в зал суда, ткнет зонтиком в маклера, скажет: «Вот с этим человеком я жила?» – и просто расхохочется. Она заливалась смехом, рисуя эту сцену.

Мэк по-прежнему был мрачен. Миллер из Национального депозитного банка прибежал к нему в панике и сообщил о посещении Пичемом банка. Этот Кокс представлял собой серьезную опасность для Пичема и его состояния. Полли ему, как видно, было недостаточно. Но если Пичем не справится с Коксом, то лопнет банк, в котором он с таким трудом добился директорского поста. Мэкхит болезненно ощущал свою роковую связь с тестем и испытывал даже некоторое желание поговорить с ним так, как говорит иной зять со своим тестем, когда благосостоянию семьи угрожает опасность.

Он до такой степени нервничал, что не мог вынести присутствия Полли и вскоре отослал ее домой. Она ушла не раньше, чем он ее поцеловал.

Вскоре после этого у него состоялась весьма серьезная беседа с одним из его людей – Реди. Беседа касалась Кокса. Реди был лучшим из его убийц.

БОЛЬНОЙ УМИРАЕТ

Тем временем Кокс шел вниз по Харроу – стрит, по направлению к Вест-Индским докам. Пичем сказал ему, что он намерен устроить демонстрацию против забастовщиков. Он одел своих людей в солдатские мундиры. Они будут изображать старых солдат, возмущенных своекорыстием докеров, препятствующих доставке британских солдат на театр военных действий. На Олд Оук-стрит изготовлялись плакаты.с надписями: «Вы мешаете нашим товарищам воевать!» и «Смотрите, чем пожертвовали мы!».

Маклеру хотелось посмотреть на свалку. Впрочем, по словам Пичема, ничего особенного не ожидалось; важней всего было то, что он уговорился с газетами раздуть это дело.

В Лаймхаузе у пристали маклер повстречался с Бири. Управляющий Пичема казался очень возбужденным и сообщил ему, что до обеда Пичем отменил было демонстрацию, после обеда опять назначил ее; однако всех участников не удалось своевременно оповестить, так что в результате получится довольно плачевное зрелище. Бири убежал, подавленный, спасать, что еще можно было спасти.

Кокс свистнул. Значит, Пичем сначала забастовал, а потом возобновил работу.

Чем ближе он подходил к докам, тем больше народу попадалось на его пути. На всех углах стояли люди, но еще большее количество их шло, как и он, по направлению к докам. Казалось, что все чего-то ожидали. На его расспросы ему ответили, что у доков собрались на демонстрацию инвалиды войны. – Толпа становилась все гуще.

Было как раз время, когда должна была заступить новая смена. Те рабочие, которые не присоединились к забастовщикам, покидали доки. Так как до сих пор не произошло еще ни одного столкновения, администрация отказалась от мысли увезти штрейкбрехеров с места работы на лодках. Им пришлось следовать между двумя шпалерами забастовщиков.

Из района доков явственно доносился какой-то шум.

Пройдя еще несколько кварталов, маклер опять встретил Бири. Он пробирался сквозь толпу, сплошной массой устремлявшуюся к докам. Несколько минут они стояли рядом, стиснутые толпой.

– Все-таки демонстрация получилась довольно внушительная, – возбужденно рассказывал управляющий. – Наших людей в ней не больше трети, но вы не поверите: пришли настоящие инвалиды! Все улицы впереди забиты ранеными солдатами, самыми что ни на есть настоящими. На это мы, разумеется, никак, не рассчитывали. Нашим людям мы платим за участие в демонстрации – оно и понятно, что они пришли. Кроме того, сами они не нюхали пороху. Но те, что явились по доброй воле, – настоящие солдаты! Они всерьез обвиняют докеров в том, что те не желают приносить жертвы нации! Вы слышите, как там орут? Это не рабочие орут на штрейкбрехеров, а солдаты – на бастующих рабочих, притом солдаты с продырявленной шкурой. Сначала мы хотели нанять настоящих инвалидов. Господин Ничем утверждал: они получают столь ничтожную пенсию и терпят такую нужду, что за несколько пенни пойдут на все, даже на демонстрацию в пользу войны. Но потом мы отказались от этой мысли, потому что наши собственные люди показались нам надежней. А теперь выясняется, какую оплошность мы совершили бы, если бы дали им денег! Они пошли бы даром! Человеческую глупость трудно переоценить! Эти люди без рук, без ног, без глаз все еще стоят за войну! Это пушечное мясо всерьез считает себя нацией! Уму непостижимо! С ними еще многое можно сделать, поверьте мне! Вот и у нас есть такой тип, некто Фьюкумби, без одной ноги. Но он совершенно неспособен на такие вещи! Впрочем, он уже вкусил от мирной жизни, а те, там, впереди, как видно, еще нет. Просто невероятно! Я всегда говорил: только бы побольше войн, за время войны шансы на наживу возрастают прямо-таки чудовищно; на свет Божий вылезают инстинкты, о которых раньше никто понятия не имел, – надо только уметь использовать их, и тогда любое дело у вас выгорит без всякого капитала. Просто прелесть!

Толпа разделила их.

По восемь, по десять человек в ряд, заполняя всю улицу, отжимая случайных участников к стенам домов, демонстранты упрямо шли вперед, распевая патриотические песни. Все они были в большей или меньшей степени изувечены. Одни ковыляли, за недостатком практики еще неумело опираясь на костыль, пустая штанина болталась на ветру. У других рука была на перевязи, а куртка накинута на плечо; в сгущающихся сумерках грязно-белые повязки казались флагами. В этом диком шествии были и слепые; их вели товарищи, воображавшие себя зрячими. Публика показывала на них пальцами, точно на трофеи, добытые в бою. Другие жертвы катились в колясочках, так как ноги они возложили на алтарь отечества. С тротуаров им кивали и отпускали шуточки по поводу их увечий; они отвечали смехом. Чем страшнее были эти человеческие обломки, тем в больший восторг приводил публику их патриотизм. Это была просто какая-то нечестная конкуренция, ибо как мог, например, однорукий тягаться с человеком, потерявшим обе ноги?

Все эти люди шли с песнями, по колено в грязи, из последних сил стремясь поскорей добраться до чудовищных нищенских берлог Лаймхауза; они изрыгали военные песни, отравляя воздух запахом карболки и своим голодным дыханием.

В ногу с людьми в мундирах шагали штатские – по большей части франтоватые молодчики, державшие себя весьма независимо.

И вся эта толпа хотела одного: чтобы ремонт кораблей был как можно скорей закончен, чтобы их как можно скорей грузили свежим мясом, здоровыми людьми, с двумя руками, двумя ногами, со зрячими глазами. Эти калеки, обломки, отбросы больше всего и прежде всего хотели, чтобы: их полку прибыло. Несчастье обнаруживает поистине непреодолимый инстинкт размножения.

Говорили, что демонстранты хотят пробиться к ратуше и потребовать строжайших полицейских мер против бастующих.

Кокс решил идти домой. Тем временем уже совсем стемнело. Осень вступила в свои права.

Повсюду еще стояли кучки, обсуждавшие событие. Большинство жителей этих кварталов было, разумеется, на стороне рабочих. Высказывая различные догадки, они, в общем, довольно правильно оценивали положение вещей. Они, как видно, не принадлежали к «народу Лондона», о котором толковали большие газеты.

Маклер пошел быстрее. Он был несколько встревожен – в нем всегда поднималась тревога, когда он видел большое скопление народа или узнавал о нем. Он завернул в маленький грязный трактир и спросил виски. Ему принесли пойло, которое показалось ему отвратительным, и он подумал: «Ну и вкус у этих людей!»

Выйдя на улицу, он столкнулся с каким-то человеком, который что-то пробормотал и убежал прочь. Судя по стуку деревяшки, у него не хватало ноги.

Это столкновение испугало Кокса. Ему пришло в голову, что в таком районе у него могут быть неприятности из-за его элегантного костюма.

«В сущности, даже непонятно, – подумал он, – почему нас попросту не убивают на улице. В конце концов, нас совсем не так много. Если бы я мог рассчитывать только на защиту Пичема, мне пришлось бы солоно. Да и я тоже, откровенно говоря, не стал бы проливать за него кровь. Самая скверная черта подонков, населяющих эти кварталы, – что они не питают ни малейшего уважения к человеческой жизни. Они думают, что любая жизнь стоит не дороже их собственной. К тому же они заранее ненавидят всякого состоятельного человека, потому что он превосходит их в духовном отношении».

Дойдя до ближайшего угла, он услышал позади себя шаги и обернулся. Страшный удар обрушился на его голову. Он молча повалился.

Он упал на булыжник, дополз до стены дома, получил второй удар по голове и лежал до тех пор, пока его не подобрал полицейский патруль. Полицейские подняли его и отнесли в участок; оттуда его отправили в морг, где он тремя днями позже был опознан своей сестрой. Она похоронила его на кладбище Бэттерси. На надгробном памятнике, изображавшем сломанную колонну, была высечена надпись: «Уильям Кокс. 1850-1902».

Фьюкумби весь вечер выслеживал маклера. Он видел, как Кокс, выспавшись после обеда, вышел из своего дома, все было в точности так, как ему говорил господин Пичем. Но вскоре он заметил, что маклера преследуют еще несколько человек.

У Фьюкумби не было никаких твердых намерений. Полученное задание ему совсем не нравилось. Но его привели в движение, и он должен был идти.

Несколько месяцев относительно сытой и спокойной жизни развратили его, а еще в большей степени – дни, проведенные в портовой гостинице. Он не хотел возвращаться в холодное уличное ничто, из которого он возник, а в особенности теперь, на пороге зимы.

В толпе он несколько раз совсем близко подходил к маклеру, но не чувствовал никакой охоты напасть на него.

Пока маклер был в трактире, Фьюкумби даже потерял свой нож. Он строгал им деревянные перила, к которым прислонился, и нож упал в канаву. Он хотел уже пойти за ним, но увидел, что маклера нет у стойки, и стремительно побежал через улицу.

Столкнувшись с маклером у входа в трактир, он испугался так, словно тот замышлял на него нападение, а не наоборот.

Преследование возобновилось.

Теперь Фьюкумби окончательно установил, что за маклером, кроме него, охотились по крайней мере еще двое. Они шли на некотором расстоянии друг от друга, но как только улицы пустели, неизменно появлялись вновь.

После того как Фьюкумби потерял нож, у него не осталось никаких надежд прикончить маклера; но он об этом не думал. Шагая все дальше, он заговорил сам с собой.

«Фьюкумби, я принужден уволить вас, – сказал он себе. – Вы мне больше не нужны. Вы спросите: «Что две мне делать?» Я вынужден ответить вам: «Не знаю». Перспективы у вас весьма ограниченные. Прежде чем попасть ко мне, вы пытались стать нищим. Вы говорили себе: «Я потерял ногу. Без ноги я не могу заняться никаким делом, которое меня прокормило бы». Вы рассчитывали, что все эти каменщики, упаковщики, рассыльные, возчики и уж не знаю, кто еще, – одним словом, прохожие – будут потрясены тем, что вы больше не можете класть кирпичи, упаковывать мебель, править лошадьми, и что они, растроганные вашим бедственным положением, поделятся с вами куском хлеба! Какое заблуждение! Знаете, что сказали бы люди, если бы у них вообще хватило времени или низости выразить свое мнение о вас и о том, что с вами случилось? Они бы сказали: «Одним меньше! Подумаешь, велика важность – одним меньше, а тысяча осталась! Легче нам от этого не будет. Вот если бы стало тысячей меньше! Если бы нашим работодателям пришлось повсюду бегать и спрашивать: «Кто возьмется перенести мне мебель?"» Знаете ли вы, чего только не делают, чтобы выбросить людей на улицу? Большую часть того, что вообще делается, Фьюкумби! Это прямо-таки основная работа многих людей! Ведь живут люди не тем, что они хотят перетаскивать мебель, а тем, что они не хотят ее перетаскивать, и, стало быть, их нужно приманивать, просить, оплачивать. Но для этого нас непременно должно быть мало, меньше, чем требуется. Если нас будет достаточно, немедленно начнется свалка и всяческое свинство. Ты очутился на улице, мой друг. Очень хорошо, что ты сразу же потрудился стать более симпатичным. Но надо трезво смотреть на вещи! Будем надеяться, Фьюкумби, что, поскольку вы пользуетесь всеобщей симпатией, вас не станут открыто преследовать, если вы будете вести себя тихо. В нынешних условиях это тоже достижение. Но вы считаете, что вам должны сочувствовать. Наивный человек! Люди, идущие по мосту Бэттерси, вам посочувствуют? Эти зачерствелые, закоренелые, способные перенести любое бедствие (в том числе и ваше) люди Бэттерси! Как вы думаете, через что должен пройти человек, чтобы как следует закалиться, по-настоящему очерстветь? Ведь не природа же награждает его этими качествами – их надо приобрести! Не рождается же человек мясником! Посмотрите на эти жевательные инструменты! На свои собственные – в зеркале, если вам угодно! Уверяю вас, чтобы размолоть пищу, хватило бы и вчетверо меньших челюстей. Но прежде чем начать жевать, нужно откусить, а как вы думаете – многие ли из этих жевательных инструментов достаточно мощны, чтобы произвести этот столь важный, столь многое решающий укус, опрокидывающий, обессиливающий, убивающий жертву? Немногие, сударь, весьма немногие! У вас нет ноги! А больше вам нечего предложить? Вы голодны! И это все? Какое бесстыдство! Это все равно, как если бы кто-нибудь попытался на улице привлечь к себе внимание своим умением стоять на одной ноге. Да ведь таких ловкачей тысячи! Тут надо придумать что-то более интересное. Вы несчастны! Ну что ж, на вашу беду, есть люди еще более несчастные. Где уж вам конкурировать с другими! Конкуренция, милостивый государь! На ней зиждется наша цивилизация, если вам это еще не известно. Отбор способнейших! Подбор передовых! Как они могут быть передовыми, если им некого будет опережать? Значит, слава Богу, что вы существуете: вас можно опередить. Все стадии развития живых существ, населяющих эту планету, мы мыслим себе только в виде конкуренции. Иначе вообще не было бы никакого развития. Откуда взялась бы обезьяна, если бы бронтозавр оказался приспособленным к конкуренции? Вот у вас, скажем, нет ноги. Ладно, это вы можете в крайнем случае доказать. (Хотя нужно еще найти человека, который согласился бы принять ваши доказательства. Ага! Об этом вы не подумали?) Но ведь у вас есть другая нога, она у вас в целости и сохранности. А руки? А голова? Нет, мой милый, все это не так-то просто. Какой же это отбор? Это просто-напросто лень, признак низшей расы и упрямство! В сущности говоря, вы просто вредитель. Не извлекая из этого лично никакой выгоды, вы самим фактом своего существования вредите другим, более способным, более нуждающимся. «Как? – скажут люди. – Такое количество несчастных? Ну как тут помочь? С чего начать?» Совершенно ясно: чем больше на свете несчастья, тем меньше стоит о нем беспокоиться. Ведь оно стало почти общим явлением. Естественным состоянием! Мир несчастен – так же, как дерево зелено. Убирайтесь!»

Стемнело.

Во время этого монолога солдат рассвирепел. Дойдя до ближайшего угла, он уже стал размышлять, как бы ему подобраться к маклеру. И в это самое мгновение он увидел, как худой человек в длинном пальто несколькими быстрыми шагами нагнал маклера и ударил его по затылку мешком, набитым песком или чем-то другим тяжелым.

Фьюкумби испугался, но маклер тут же приподнялся с земли. Он пытался доползти на четвереньках до стены ближайшего дома – очевидно, для того, чтобы прислониться к ней.

Солдат несколько секунд всматривался в него. Потом он быстро перешел улицу и остановился подле маклера, который все еще полз.

Он медленно сунул руку в карман куртки, потом в задний карман брюк. Но ни тут, ни там, против его ожидания, не оказалось ножа. Почти с удивлением осмотрел он свою пустую ладонь. Потом, прислонившись к стене и устремив холодный взгляд на ползущего человека, который теперь завернул и, кряхтя, пополз в переулок, он начал отстегивать свою деревяшку. Она держалась на кожаном ремешке. Наконец ему удалось отстегнуть ее, и в то время, как он, прыгая на одной ноге, с силой ударил ползущего, который даже не оглянулся, по спине и по голове, он прохрипел, по-видимому, все еще вспоминая, как трудно было отстегнуть деревяшку:

– Проклятая нога!

СИЛЬНЫЙ БОРЕТСЯ

Полли вместе с матерью в своей маленькой розовой светелке шила приданое для ребенка, когда Бири крикнул ей с порога, что отец зовет ее.

Она побежала вниз, не выпуская из рук иголки и нитки.

Господин Пичем, одетый для выхода, коротко сообщил ей, что он желает вместе с ней обойти д-лавки.

Они пошли по Олд Оук-стрит по направлению к центру. Был солнечный осенний день. Листва пожелтела, и по каналу плыли каштаны.

Пичем молчал, ему не о чем было говорить с дочерью. Тем не менее она сочла эту прогулку вдвоем благоприятным признаком и, так как прозрачный, золотой осенний воздух скрашивал даже эти нищенские кварталы, чувствовала себя превосходно.

От О'Хара не было никаких вестей. Господин Кокс на Олд Оук-стрит больше не появлялся. Отец ее стал заметно спокойнее. Казалось, напряжение несколько ослабло.

На Бэк-стрит они зашли в первую лавку. Дородная женщина торговала там кухонной посудой и различными инструментами. Она была знакома с Полли и поэтому хоть и ворчливо, но все же отвечала на вопросы Пичема.

Она сказала, что в последнее время ей привозят совсем мало товара. Если бы ее муж не был жестянщиком и не занимался починкой садовых инструментов и ламп, они уже давно умерли бы с голоду. Впрочем, им теперь обещали регулярно поставлять жестяные изделия.

Плату за помещение они кое-как вносят – правда, с опозданием. Они не первые владельцы лавки: до них тут торговали другие. Их предшественник оставил в лавке весь инвентарь, с тем чтобы они погасили его задолженность хозяину помещения.

– Это только начало, – пояснила Полли, когда они пошли дальше. – Все эти лавки существуют не больше полугода, и арест Мэка был для их владельцев тяжелым ударом. Но дела идут все лучше. Тем, кто устоит, обеспечено безбедное существование.

Пичем ничего не ответил.

Они молча прошли несколько улиц.

К следующей лавке, которую они посетили, примыкала сапожная мастерская. У владельца было человек шесть детей, старшие работали в мастерской.

Кожа, по их словам, еще и теперь поступала в достаточном количестве. Даже в самую тяжелую пору, когда другие лавки на протяжении нескольких недель не получали ничего, им забрасывали небольшие партии кожи. Правда, попадался брак, а куски вымерялись целиком, так что они принуждены были оплачивать и негодный товар.

Сам владелец, к сожалению, был болен. Кроме того, в чулане, где они работали, приходилось круглый день жечь свет, который обходился недешево.

– Все-таки это лучше, чем работать на фабрике, – сказала хозяйка. – Там вообще ни черта не заработаешь.

Пичем кивнул и спросил, кто устанавливает цены на готовую обувь – не фирма ли, поставляющая сырье?

Ответ гласил: да, и притом слишком низкие. Когда они вышли на улицу, Пичем спросил дочь:

– А они вообще когда-нибудь отчитываются?

Полли сказала, что, насколько ей известно, они получают новые партии товара только после того, как отчитались в старых. Она боялась, что лавки очень не понравились ее отцу, так как он упорно молчал.

В третьей лавке они никак не могли приступить к расспросам, так как владелец сразу же заговорил о беспорядках в доках.

– Всех этих коммунистов, – сказал он, – нужно повесить. Они бьют оконные стекла, как будто фабриканты нам их отпускают даром! Они ненавидят нас, потому что у них ничего нет, а у нас кое-что есть. Им никак не удается выплыть, и поэтому они хотят, чтобы все тонули с ними вместе. К чертям труд, прилежание, все! Пускай хорошему работнику живется не лучше, чем плохому! Это же сущие антихристы! В нашем доме тоже есть несколько человек из их братии. Пить они не пьют, зато делают вещи похуже! Они все готовы вытащить у человека – табуретку из-под задницы, только дай им волю! Точно мы не достаточно бились и маялись! Одну ошибку сделал господин Мэкхит: не надо было ему связываться с этим евреем Аароном! Он от него еще натерпится!

Пока он болтал, Пичем осмотрел лавку. В грубо сколоченных застекленных ящиках лежали дешевые часы. Раскупались главным образом будильники. Торговали тут и трикотажем и даже табаком. Вывеска гласила: «Мелочная торговля».

У супружеской четы, которой принадлежала лавка, был нездоровый вид. Муж был уже третьим владельцем – третьим, пытавшимся встать на собственные ноги. Судя по его внешности и по внешности его жены, попытка эта стоила им немалых усилий.

У него были раболепные манеры, мало вязавшиеся с его массивной фигурой. Жена молчала и угрюмо поглядывала на посетителей.

– Почти все лавки таковы, – робко сказала Полли когда они вышли. – Ты хочешь осмотреть и остальные?

Они проехали немного в конном омнибусе и заглянули еще в несколько лавок.

Перед одной из них Пичем остановился и с непроницаемым выражением лица уставился на тротуар. Владелец лавки нарисовал мелом на тротуаре элегантного господина в цилиндре и присовокупил к рисунку список цен. Эта техника была знакома Пичему.

Светло-русый, сравнительно молодой еще человек, стоявший за прилавком, на котором были разложены костюмы, сказал им:

– Знаете ли, тут можно заработать! Оборот не так уж мал. Если нам опять дадут дешевое сырье, разрешат чуточку повысить цены и избавят нас от конкуренции крупных магазинов, можно будет жить. Как-никак мы встаем в пять утра и ложимся не раньше десяти-одиннадцати вечера. Ведь должно же когда-нибудь получиться… Как по-вашему?

В другой лавке они натолкнулись на смену хозяев.

Выезжавшие, по-видимому, оттягивали отъезд до последней минуты. Они все еще стояли с детьми и мебелью в крошечной оштукатуренной каморке, в то время как новые владельцы уже выгружали свои пожитки с подводы на тротуар.

Дети ревели, расстроенные родители шлепали их. Вошли новые владельцы – рослые, спокойные люди с молчаливым ребенком. Женщина сейчас же начала расспрашивать, сколько надо платить за газ и действительно ли тут сухо.

Выезжавшие ругались, а новички явно конфузились. Они поняли, что совершили ошибку, начав расспрашивать прежних хозяев, и уже больше ничего не хотели слушать. Но те не могли остановиться.

– Разумеется, к тому, что они говорят, нельзя относиться серьезно, – пояснил новый владелец, обращаясь к Полли и ее отцу и слегка краснея. – Они озлоблены. Выходит так, что все виноваты в их несчастье, только не они сами.

А жена его сказала презрительно:

– Фабричные! Они едут в Ланкашир наниматься на прядильную фабрику. И зачем только такие люди берутся за самостоятельное дело? Фабрика – самое подходящее для них место.

Все же она тревожно поглядывала на большое пятно от сырости, которое ей торжествующим жестом показала прежняя хозяйка. Когда они осматривали помещение, пятно было заставлено платяным шкафом.

Полли и ее отец ушли, не дождавшись, когда уляжется суматоха. Они поехали домой.

Полли больше не пыталась заговорить: она была уверена, что это не имеет смысла. Но еще не дойдя до дому, она не удержалась и завела речь о том, что, в конце концов, эти люди по крайней мере самостоятельны и умеют это ценить. Они не хотят иметь над собой никакого начальства. Они предпочитают работать до поздней ночи.

Она не знала, слушает ли ее отец. Но он слушал очень внимательно.

На следующий день Пичем отправился в Национальный депозитный банк. Там он работал несколько часов вместе с Миллером. О связи Мэкхита с Аароном тот мог сообщить очень немногое, но Пичем давно уже понял, что спасти банк может только его зять. Уже то, как Мэкхит завладел им, показывало, что он парень не промах.

В общем и целом, д-лавки произвели на Пичема хорошее впечатление. Организованы они были неплохо. Этим способом из людей можно было кое-что выжать.

Полли совершенно напрасно опасалась, что ее отца неприятно поразит нищенский вид лавок. Он хорошо знал, что нищета – это оборотная сторона благосостояния. Что такое благосостояние одного человека, как не нищета другого?

– О всех этих благодетелях человечества я и слышать не хочу, – нередко говаривал он. – Я отлично помню, как в один прекрасный день все газеты подняли истошный крик: лондонские трущобы, дескать, недостойны называться человеческим жильем – они негигиеничны! Целый квартал был снесен с лица земли, а обитателей его переселили в красивые, солидные и гигиеничные дома в Стоктоне-на-Тайне. Все время велся точный статистический учет; через пять лет при сравнении записей оказалось, что смертность в трущобах равнялась двум процентам, а в новых домах – двум и шести десятым процента. Все были очень удивлены. А все дело в том, что новые квартиры просто-напросто стоили на четыре-восемь шиллингов в неделю дороже и их обитателям, чтобы покрыть этот излишек, приходилось экономить на еде. Об этом наши реформаторы и благодетели человечества не подумали!

Талант зятя произвел на Пичема сильное впечатление. То и дело отрываясь от бумаг и скользя рассеянным взором по развалине Миллеру, он спрашивал себя, не была ли их вражда в конечном счете обычной враждой двух поколений. Он недооценил Мэкхита, считал его преступником. А между тем Мэкхит был исключительно трудоспособным и, несомненно, дальновидным дельцом.

В тот же вечер Пичем встретился с адвокатом Уолли у него на квартире.

Они беседовали в просторной, роскошно обставленной комнате, с богатыми лепными украшениями на стенах и множеством экзотических ковров. В углу, неподалеку от огромного письменного стола, стояли широколиственные растения в серых эмалевых горшках.

– Вы пришли по поводу бракоразводного процесса? – несколько холодным тоном спросил Уолли. – По правде сказать, мне становится не по себе, когда я о нем думаю. Супружеская измена господина Мэкхита установлена и признана им. Привлечение господина Кокса (одного из ваших деловых друзей, если я не ошибаюсь) в качестве свидетеля супружеской измены вашей дочери, само собой, лишь уловка, но я опасаюсь, что при этом на свет Божий будут извлечены целые горы грязного белья.

– Кто предложил выставить свидетелем господина Кокса? – удивленно спросил Пичем.

– Господин Мэкхит. Несколько дней тому назад.

– Так, – медленно сказал Пичем. – Дело в том, что господин Кокс уже два дня как пропал. Он позавчера не вернулся домой. Его сестра, с которой он живет в одной квартире, по-видимому, очень обеспокоена. К сожалению, у него есть известные наклонности, толкающие его на общение с подонками общества, так что его отсутствие не может не вызвать серьезных опасений. Иными словами, я боюсь, что с Коксом нам больше не придется иметь дело.

– Ага!

Это все, что сказал Уолли. Он испытующим взором посмотрел на своего собеседника, словно еще не отдавая себе отчета в том, что произошло.

– Я порвал всякие деловые отношения с господином Коксом, – продолжал Пичем. – Я ездил с ним в Саутгемптон, и там, после некоторых происшествий, у меня открылись глаза. Я предпочел бы не вдаваться в описание тех омерзительных, прямо-таки тошнотворных сцен, очевидцем которых мне довелось быть. С того момента в нравственном отношении человек этот перестал для меня существовать.

После этого он оставил Кокса и с непроницаемым лицом заявил, что его дочь сообщила ему, что ожидает ребенка от своего мужа. Вследствие этого положение в корне изменилось. Ни о каком разводе больше не может быть речи.

Адвокат, как видно, был этому рад. Пичем продолжал говорить сухим тоном. Он осведомился, как протекает процесс его зятя и чем он может кончиться, и дал понять, что с некоторых пор он заинтересован в благоприятном исходе.

Адвокат поиграл разрезальным ножиком.

– Господин Пичем, – сказал он, – можете меня повесить, если ваш зять не будет оправдан. И тени подозрения на нем не останется, можете быть уверены. У него есть алиби.

– Отлично, – сказал Пичем и собрался было встать.

– Совсем не отлично, – с возмущением сказал Уолли. – Если не будет найден убийца, дело затянется. Сперва проверят его алиби. Нет, милый Пичем, тут уж нам придется чуточку помочь.

Он откинулся на спинку кресла и сложил ручки на животе.

– Дорогой Пичем, – начал он медленно, – вы заинтересовали, да и не можете не быть заинтересованы, в том, чтобы обстоятельства, при которых скончалась госпожа Суэйер, были выяснены до конца. Если не ошибаюсь, Уайт отстаивал перед судом присяжных тот тезис, что Суэйер, принимая во внимание ее экономическое положение, не нуждалась в убийце для того, чтобы покончить счеты с жизнью. Ей действительно жилось очень плохо.

Уолли говорил все медленней, как бы подыскивая формулу перехода. Он смотрел мимо господина Пичема, который сидел не двигаясь, свесив костлявые руки между колен.

Как бы подстегнув себя, Уолли продолжал:

– К сожалению, благодаря ряду дополнительно выяснившихся обстоятельств эта версия оказалась несостоятельной.

Уолли встал. Он широко зашагал по толстым коврам, которые он заработал своим ораторским искусством.

– Господин Пичем, – сказал он многозначительно, не переставая шагать, – в последние дни своей жизни покойная Мэри Суэйер общалась с человеком, которому, пожалуй, жилось еще хуже, – с неким солдатом по имени Фьюкумби. В суде он выступил в качестве свидетеля. Из его показаний явствует, что в вечер убийства он встретился с госпожой Суэйер и проводил ее до набережной.

Адвокат помолчал. Он резко остановился перед Пичемом, пристально поглядел на него и продолжал спокойно:

– Он последним видел убитую, и ни одному человеку, слушавшему его показания, не пришла в голову мысль, которая напрашивалась сама собой. До такой степени ненависть к людям, стоящим на более высокой ступеньке общественной лестницы, ослепляет свидетелей, происходящих по большей части из простонародья! Этот солдат провожал несчастную Суэйер, которая к тому времени, вероятно, окончательно потеряла власть над собой, и в редакцию «Зеркала». Есть доказательства – должны быть доказательства, показания соседей, например, подтверждающие демоническую власть этого человека над несчастной женщиной. Он прокрался в ее уютное гнездышко в ту пору, пока ее муж, тоже солдат, то есть его товарищ, находился на фронте. Этому человеку доставило особое удовольствие обольстить жену товарища. И все это произошло в крохотной комнатке, на глазах у детей! Пронюхав об исключительном внимании и отеческой заботливости, проявляемых господином Мэкхитом по отношению к самым мелким его сотрудникам, он днем и ночью наседал на несчастную, уговаривая ее использовать открывшуюся перед ней редчайшую возможность. Охваченная стыдом женщина, некогда порядочная и честная, должно быть, отказалась; она, должно быть, заявила, что не станет шантажировать своего шефа; ночью на набережной, видимо, разыгралась сцена… Так или иначе, у нас будут показания докера, который в интересующий нас вечер гулял по набережной и в четверть десятого встретил Фьюкумби, шедшего по направлению от крайней дамбы. Господин Пичем! – Адвокат возвысил голос. – Те самые соображения, которые не позволяют нам верить, что состоятельный банкир Мэкхит мог лишить жизни мелкую торговку Суэйер, наводят нас на мысль о том, что это мог сделать нищий проходимец, бывший солдат Фьюкумби, потерявший образ и подобие человеческое. Эти соображения суть соображения об уровне развития человека. Военное ремесло, возвышающее образованного, обладающего воображением человека и толкающее его на величайшую доблесть, пробуждает в грубом, необразованном человеке самые низменные инстинкты. Его манит нажива. Нажива в любой форме. Элементарная кровожадность толкает его на убийство. Для него не существует открытого, стимулирующего все человеческие способности соревнования, стремления ввысь, вечно бдительного честолюбия, жажды стать лучше и сильнее, свойственной нашему образованному обществу. Те убогие знания, что он приобрел в школе, не способны оказать на него решающего воздействия, да и в большинстве случаев его влечет в школу только теплая печка, если не возможность избежать побоев, градом сыплющихся на него в родном доме. Он ничего не может заработать – для этого он слишком туп. А если он что заработает, то тут же промотает. Денежное вознаграждение, полученное им при демобилизации, уходит у него меж пальцев. И вот у него уже нет ни гроша. Вы-то ведь знаете, господин Пичем: Лондон отнюдь не детский сад для тех, у кого пусто в кармане! Он пытается просить милостыню – ничего не выходит: вероятно, у него недостаточно симпатичная внешность. И вот он приходит в то состояние, когда малейшая надежда раздобыть деньги парализует все сдерживающие центры. Он должен убить, хотя бы это убийство принесло ему два шиллинга! Во всем этом частично повинна природа, неравномерно распределяющая свои дары, среда, воспитание. Мы не станем это отрицать!

Адвокат несколько секунд смотрел вверх, на хрустальную люстру.

– Вы мне возразите, – продолжал он тихим голосом, – что она заведомо была нищей, что в кармане у нее не могло быть больше двух-трех пенни. Но я вам уже объяснил, что я себе представляю определенную сцену: зашедшую чересчур далеко попытку воздействия на волю этой достойной сожаления женщины. Однако два-три пенни тоже могли сыграть решающую роль. И это возможно. Даже это! Что? Человеческая жизнь за два-три пенни? Мыслимо ли это? Милостивые государи! – Адвокат, увлекшись своим красноречием, забыл, что он находится у себя дома. – Одного взгляда на наш город достаточно, чтобы понять эту ужасающую, невероятную истину: это возможно! Что для вас, милостивые государи, несколько пенсов? Что для вас несколько фунтов? Что нужно для того, чтобы вы… Нет, я не стану развивать эту мысль! Знаете ли вы, что такое ночь, проведенная под мостом? Нет! Избавьте меня от этого описания!

Адвокат стоял, упершись руками в спинку стула, в двух шагах от Пичема, глядя на него сверху вниз. Спокойно, несколько рассеянно, словно стараясь удержать в памяти основные тезисы своей необычайной импровизации, он закончил:

– Резюмирую. Безвыходное материальное положение, то самое, что могло толкнуть Мэри Суэйер на самоубийство, толкнуло солдата Джорджа Фьюкумби, еще более жалкого, чем она, человека, на убийство. Ибо всякий раз, как перед нами встает задача найти виновника злодеяния, я задаю себе только один вопрос: кому оно было на пользу, это злодеяние? Тот, кому оно было на пользу, ваша честь и милостивые государи, тот его и совершил!

Крупнейший авторитет в области человеческого убожества одобрительно слушал его.

БИТВА В ВЕСТ-ИНДСКИХ ДОКАХ

Только на третий день после убийства сестра Кокса нашла его тело в морге в Поплере.

Пресса ставила смерть маклера Кокса в связь с забастовкой докеров, все сильней привлекавшей внимание общественности.

«Не может быть сомнения в том, – писали газеты, – что Уильям Кокс пал за родину. Полицейские расследования устанавливают с полной очевидностью, что бастующие рабочие не остановились и перед убийством. Кокс сотрудничал с правительством в деле обеспечения тоннажем воинских частей, отправляемых в Кейптаун. Если правительство не хочет или не может защищать людей, работающих на благо страны, то в скором времени не найдется ни одного дельца, который пожелает сотрудничать с ним. Поистине трагическая смерть по – I стигла этого заслуженного гражданина, погибшего в самый разгар великолепной демонстрации инвалидов войны! Многие сотни искалеченных людей вышли на улицу в этот вторник в районе доков, выражая свой протест против безответственной забастовки докеров, по вине которых английские солдаты, ждущие подмоги в осажденном Мафекинге, обречены на гибель. Как известно, вся забастовка разгорелась из-за нескольких пенсов. На эти лишних два-три пенса в неделю ни один из бастующих рабочих не сможет купить себе даже пару башмаков. Таким образом, бедственное положение страны используется для вымогательства, не сулящего никакой выгоды даже самим вымогателям. Лучшие умы нашего промышленного мира день и ночь бьются над проблемой снижения прожиточного минимума. Совсем еще недавно один судебный процесс, привлекший к себе всеобщее внимание, дал всем желающим возможность убедиться в том, что наши дельцы ценой тяжелых жертв неустанно борются за снижение цен на предметы первой необходимости. Напрягая все свои силы, торговая сеть Крестона, концерн Аарона и десятки мелких самостоятельных лавочников и кустарей, объединенных во всем известную систему д-лавок, снижают цены на товары. Как они смогут осуществить этот план, если часть населения упрямо настаивает на своих притязаниях, основанных на самообмане? Никто не станет оспаривать, что рабочие имеют такое же право на приличную оплату своего труда, как и прочие слои населения. Но применяемые ими методы ничем не могут быть оправданы, особенно в такое время, когда империя борется за свое существование и от каждого требуются жертвы. Хочется думать, что правительство наконец-то скажет свое веское слово. Убийство коммерсанта Уильяма Кокса – это огненные письмена, говорящие о том, какая страшная опасность подстерегает Англию».

Должно было, однако, случиться еще очень многое, прежде чем правительство вспомнило о своем долге.

В качестве председателя КЭТС Пичем дал ряд интервью. От имени товарищества он выразил глубочайшую скорбь по поводу кончины незаменимого сотрудника и особо подчеркнул патриотические взгляды усопшего. За время, прошедшее между опознанием Кокса в морге и его похоронами, Пичем занялся чисто деловой стороной корабельной аферы.

По просьбе девицы Кокс он просмотрел все бумаги почившего, пообещал ей комиссионные в размере двенадцати тысяч двухсот пятидесяти фунтов и взял себе подписанный двумя членами товарищества документ, касавшийся внутренних дел КЭТС, а также бумагу, подтверждавшую преимущественное право Кокса на приобретение саутгемптонских кораблей.

В архиве Кокса он нашел также все бумаги, касавшиеся покупки и продажи старых судов; эти бумаги были ему нужны для КЭТС.

Далее, разбираясь в бумагах незабвенного покойника, он сделал ошеломляющее открытие: он нашел второй договор с правительством на новые саутгемптонские суда. Усопший, приобретя через КЭТС три отличных корабля за гроши, не замедлил предложить их правительству.

Его прибыль со всего этого дела равнялась ста двадцати тысячам фунтов с лишним! У Пичема закружилась голова.

На одну секунду он испугался, что его хватит удар.

В соседней комнате (дверь была полуоткрыта) сидели девица Кокс и пришедшая к ней с визитом Полли. Обе женщины шили траурные платья. В течение нескольких минут Пичем боролся с собой – не попросить ли ему стакан воды. Он боялся навлечь на себя подозрение девицы Кокс. Это были, быть может, самые трагические минуты в его жизни. И он вышел из этой борьбы победителем. Тяжело дыша, прижав руку к бешено стучавшему сердцу, ежесекундно ожидая обморока, он все же решил обойтись без воды.

Придя наконец в себя (он убедился в этом, посмотревшись в стекло книжного шкафа), Пичем в прочувствованных выражениях простился с девицей Кокс и поехал в морское ведомство.

Там он заставил Хейла переписать оба договора на его имя; чтобы добиться этого, достаточно было пригрозить статс-секретарю посылкой правительству квитанции на тысячу фунтов аванса, выданной Хейлом Коксу. Хейл был до глубины души поражен кончиной своего старейшего друга. Он, по его словам, не надеялся, что эта рана когда-нибудь заживет в его сердце.

Первая комбинация с кораблями сулила Пичему примерно двадцать девять тысяч фунтов прибыли.

Окончательный баланс КЭТС сводился к следующему.

Семеро пайщиков, из коих один, передавший свой паи Пичему, выбыл, несли издержки в размере семидесяти семи тысяч четырехсот пятидесяти фунтов, куда входили суммы, уплаченные за три старых корабля, расходы на ремонт, взятки, комиссионные Коксу и стоимость трех новых кораблей (за них было уплачено тридцать восемь тысяч пятьсот фунтов).

Доход равнялся сорока девяти тысячам фунтов, уплаченных правительством. Двадцать одну тысячу фунтов Пичем списал за старые корабли, которые он якобы продал при посредстве «Брукли и Брукли». Из Краула как-никак тоже удалось выдоить почти четыре пятых его доли убытков, прежде чем он удалился на вечный покой.

Впрочем, саутгемптонские суда в действительности стоили только тридцать тысяч фунтов, как Пичем усмотрел из соответствующих документов.

Бредя после кремации Кокса домой по лондонским трущобам, Пичем впервые за эти горячие дни вновь предался размышлениям.

«Просто удивительно, – думал он, – сколь часто самые сложные предприятия сводятся в конечном счете к двум-трем простейшим, с незапамятных времен практикуемым приемам! Право же, наша хваленая цивилизация не так уж далеко ушла от тех времен, когда неандертальский человек убивал своего врага дубиной! Началось с договоров и правительственных печатей, а кончилось убийством и ограблением. А ведь я лично – убежденнейший противник убийства! Какое отвратительное варварство! Между тем в деловой практике оно необходимо. Без него не обойтись! Убийство карается, но неубийство тоже карается, и притом гораздо строже! Краул, например, заплатил жизнью за свою покорность судьбе в этой труднейшей комбинации с транспортными судами. Падение на лондонское дно, угрожавшее мне и всей моей семье, нисколько не более приятная вещь, чем тюремное заключение. Оно равносильно пожизненной каторге! Мы поощряем образование и облагораживаем чувства; спору нет, образ Кокса будет еще не раз во сне тревожить меня и в особенности его убийцу, этого Фьюкумби, – но образование, доброта, человечность сами по себе недостаточно действенны и даже в самой отдаленной степени неспособны устранить убийство в той или иной форме. Слишком уж велика награда за него и слишком тяжела кара, грозящая тому, кто его не совершит! Этот Кокс, хотя его и убили, умер, в сущности говоря, естественной смертью! Останься он жив, все пошло бы шиворот-навыворот, а теперь все идет почти хорошо! Что и говорить, убийство – это крайнее средство, самое крайнее из всех допустимых! Подумать только: ведь мы всего-навсего делали с ним дела!»

На следующее утро он опять отправился в доки. Ничего утешительного он там не нашел. На работу вышло не больше десятка рабочих. Открытая враждебность пикетчиков, дежуривших возле кораблей и никого к ним не подпускавших, потрясла его.

– Повсюду грубое насилие! – горестно сказал он двум-трем служащим, стоявшим подле него и глядевшим сквозь тусклое окно сторожки на доки. – Ну хорошо, положим, они не желают работать за ту плату, что я им даю. Но почему они не позволяют работать тем, кто хочет работать? Ведь тем-то, безусловно, нужны деньги: у них семьи голодают! Почему они применяют к этим последним из бедняков насилие и не дают им работать? Каждый человек должен иметь право делать то, что ему хочется.

Пичем не знал, как ему быть. И внезапно дочь и зять оказали ему услугу. Известие о смерти Кокса создало в семье Пичема своеобразное настроение.

Полли очень нервничала. Она была рада, что имеет возможность утешать девицу Кокс и исполнять ряд мелких поручений, связанных с похоронами маклера, – эта деятельность очень успокаивала ее.

Появившиеся в газетах сенсационные отчеты о забастовке в доках открыли ей глаза на тяжелое положение, в котором находился ее отец. Она просила мать узнать у него, не нужны ли ему люди для защиты штрейкбрехеров, – ее муж охотно предоставит их в его распоряжение.

– Можно подумать, – сказала госпожа Пичем мужу, – что все то горе, свидетельницей которого ей пришлось быть в последние дни, открыло ей глаза на чужие заботы. Она спрашивает, не может ли она быть тебе полезной.

Пичем пробурчал что-то вроде: «Этот тип – величайший жулик во всем городе!» Но потом велел передать дочери, чтобы она обсудила этот вопрос с Бири. Так она и поступила.

– Нельзя прислушиваться к голосу ненависти, когда на карту поставлены имущественные ценности, – сказал ей Мэкхит. – Наши чувства толкают нас друг против друга, но обстоятельства властно требуют, чтобы мы объединились.

О'Хара послал десяток своих людей в доки. Они немедленно внесли систему в борьбу с забастовкой. Они обращались с бастующими так свирепо, что даже полицейские испугались. Проявляя себя убежденными приверженцами порядка, они ломали руки и ноги всем, кто попадался им на пути, и разбивали в кровь все лица, казавшиеся им голодными. Инженер-кораблестроитель сказал Пичему, что в этих, в общем, столь грубых ребятах заложено все же здоровое начало и что все зависит от того, за какое дело их заставят бороться.

Штрейкбрехеры воспрянули духом.

Далее люди О'Хара подговорили разный сброд разгромить несколько продовольственных лавок. Разыгралось настоящее сражение, вошедшее в анналы ЦЗТ под названием «Битва в Вест-Индских доках» и завершившее разгром забастовщиков.

На глазах у сплошной стены молчаливых рабочих Були и его ребята разбили сначала несколько витрин. Когда же они проникли внутрь, забастовщики, которые не желали оказаться замешанными в погромах, бросились их отгонять. Наемники ЦЗТ расхватали окорока и куски мяса и принялись лупить ими голодающих. Один тщедушный рабочий был сбит с ног телячьей ногой. Горшки со студнем летели в изможденные лица, залепляя глаза, и подоспевшая полиция хватала ослепленных рабочих. Дрались и булками, причинившими серьезные увечья нескольким рахитичным детям. Караваи хлеба превратились в устрашающее оружие. Одной старухе сломали пятифунтовым караваем руку, в которой она держала пустую кошелку. Эта сломанная рука впоследствии, в суде, послужила уликой против нее.

Газеты неистовствовали по поводу разгрома лавок и в особенности по поводу безобразного обращения «народа» с продуктами питания.

«Вот они, ужасы анархии, – писали они, – ужасы развязанных инстинктов! О подобных сценах господа социалисты должны вспоминать всякий раз, как они начнут кропать свои лицемерные статейки против существующего правопорядка».

С этого момента власти приняли самые крутые меры против забастовки и экономических требований докеров.

Спустя два дня против забастовщиков были двинуты войска. Молодые солдаты, назначенные к отправке в Африку, оцепили доки и взяли штрейкбрехеров под свою защиту. В течение нескольких дней кое-где еще постреливали, но окончание работ по ремонту транспортных судов было обеспечено.

Решительный бой был коротким и ожесточенным.

Со стороны правительства дрались почти исключительно новобранцы, впервые попавшие в дело. Они были упитанней и сильней, чем рабочие, но если бы на них надели рабочие блузы или же рабочих обрядили в мундиры, трудно было бы отличить дерущихся друг от друга, до такой степени они были похожи, – они ведь принадлежали к одному классу. Право же, не будь молодые солдаты вооружены и одеты в мундиры, они бы передрались между собой!

Не следует также забывать, что все они говорили на одном и том же английском языке, и притом на языке простонародья. Ругательства, которыми они друг друга осыпали, были одни и те же. Когда рабочему удавалось вырвать из рук солдата занесенный ружейный приклад, он заносил его с такой же точно сноровкой, потому что был приучен орудовать кузнечным молотом. Если рабочие и уступали солдатам в знании приемов, то драться они умели не хуже, потому что с молоком матери всосали уверенность в том, что, если они не постоят за себя, их окончательно задушат голодом. И солдаты знали из того же источника, что они получают жалованье не за то, что бьют баклуши. Натравленные друг на друга, они дрались друг с другом точно так же, как до того бок о бок дрались с нищетой, с голодом, с болезнями – со всем тем, что ждало их в городах и что подстерегало их в деревнях.

Газеты дали подробные описания этих боев. Все газетные отчеты были озаглавлены более или менее одинаково: «МОЛОДЫЕ СОЛДАТЫ, ГОРЯЩИЕ ЖЕЛАНИЕМ ПОМОЧЬ СВОИМ ТОВАРИЩАМ В МАФЕКИНГЕ, ПРИНУЖДЕНЫ ОТВОЕВЫВАТЬ ТРАНСПОРТНЫЕ СУДА С ОРУЖИЕМ В РУКАХ».

На окончание ремонтных работ понадобилось теперь не много времени. Основные затруднения сводились к множеству формальностей, направленных к тому, чтобы обеспечить интересы нации.

В ближайшую пятницу суда были приняты правительственной комиссией и неделей позже вышли в море.

В этот день стоял густой туман. Несмотря на то что отправка небольшой войсковой части была незначительным, будничным событием, вся пристань была полна военных, родственников отбывающих солдат, членов правительства и представителей прессы. Самой процедуры отплытия почти никто не видал: в густом тумане трудно было разглядеть даже собственную руку.

– Дорогие друзья, – сказал статс-секретарь, произносивший напутственную речь, – будущее Англии зависит от самопожертвования и доблести ее молодежи. Вся Англия приветствует в эту минуту цвет нации – две тысячи молодых людей, которые вступают на палубу трех кораблей ее величества, чтобы показать всем нам пример мужества. Слепая, яростная стихия окружает их, коварные, лишенные чести и совести враги угрожают им, один только гений Британии парит над ними: они в руке Божией. Этим сказано все.

Под гром духового оркестра и рыдания матерей и невест три корабля – огромные, расплывчатые глыбы – отвалили в непроницаемом тумане от пристани.

Спустя одиннадцать часов, не успев выйти из Ла-Манша, «Оптимист» пошел ко дну со всем своим живым и мертвым грузом.

НАЦИОНАЛЬНАЯ КАТАСТРОФА

Проезжая утром в омнибусе по Оксфорд-стрит, Пичем услышал пронзительные выкрики газетчиков. Он сошел с омнибуса и прочел в экстренном выпуске, что «Оптимист» пошел ко дну и что по Сити циркулируют слухи о покушении на воинский транспорт. Суда, писала газета, покинули порт в неисправном состоянии; надо надеяться, что полиции удастся возбудить дело против замешанных в этом безответственных элементов, угрожающих безопасности Британии.

Он тотчас же отправился домой.

Экстренный выпуск уже попал на Олд Оук-стрит. Войдя в контору, Пичем увидел Бири с газетным листком в руках.

Он был бледен как смерть и дрожал.

Проходя, Пичем искоса посмотрел на него страшным взглядом, но Бири уставился на него, словно увидел привидение. Госпожа Пичем встретила мужа ласково – она только что побывала в погребе. Она ничего еще не знала.

Пичем прошел в комнату, где хранилась запасная картотека, и заперся. Его жена слышала, как он несколько часов подряд ходил от стены к стене. Когда настало время ужинать, она подошла к двери и постучалась, но он не ответил; ужин, поставленный ею у двери, остался нетронутым. Он ждал ареста.

Около одиннадцати часов вечера, то есть почти через четырнадцать часов после выхода экстренного выпуска, он спустился в контору, вызвал к себе Бири и послал его в соседний трактир за газетами, так как, по словам Бири, тот еще газет не покупал.

Во всех газетах были крупным шрифтом набраны заголовки: «НАЦИОНАЛЬНАЯ КАТАСТРОФА» и «ТУМАН – ПРИЧИНА ГИБЕЛИ «ОПТИМИСТА!"», а также некоторые успевшие просочиться в Лондон подробности несчастья. Никаких намеков на причину катастрофы, в особенности намеков такого характера, какие появились в экстренном выпуске, в газетах не было. Сообщалось только, что морское ведомство приступило к расследованию. Пичем прочел все, до последней строки. Потом он начал действовать.

Вместе с Бири он разработал подробный план полной перестройки работы мастерских. Большинство людей решено было одеть в военные мундиры и превратить в инвалидов войны. С точки зрения торговли нищетой такая национальная катастрофа была равносильна победе.

Не было никакого сомнения в том, что Лондон, прочтя описание катастрофы, раскошелится. Всякого человека, одетого в мундир и хоть с какими-то признаками увечья, в ближайшие дни будут носить на руках.

Пичем работал много часов подряд и после короткого сна был уже опять на ногах. Все мастерские – шорная, столярная и портновская – в шесть часов утра приступили к изготовлению мундиров и культяпок.

Утром Пичем отправился в полицейское управление, по пути заехав на пять минут в морское ведомство к Хейлу.

Хейл произвел на него отличное впечатление. Военная выучка помогала старому бюрократу хладнокровно переносить любые удары судьбы. Учреждение работало полным ходом. Распоряжения Хейла были скупы и точны. На послезавтра назначена официальная панихида. Второму договору, на саутгемптонские суда, ничто не угрожает, лишь бы не разразился скандал с первым договором.

Старший инспектор принял Пичема с явным недоверием, которое улеглось лишь после того, как тот отрекомендовался председателем Компании по эксплуатации транспортных судов, рассеяв тем самым все сомнения относительно цели своего визита, – он явился не в связи с делом Мэкхита, назначенным к слушанию в ближайшие дни.

Пичем осведомился, что он должен сообщить представителям прессы о предположительных причинах катастрофы. Браун охотно информировал его. Причина гибели «Оптимиста» еще не выяснена; есть сведения, что и «Юный моряк» потерпел тяжелую аварию. Вероятно, оба корабля столкнулись в тумане.

Пичем поспешно откланялся и поехал к Истмену. Остаток предобеденного времени он посвятил подведению баланса с Истменом и Муном (Финни лежал после операции в клинике). Оба его компаньона не испытывали особого желания еще раз углубляться во все детали предприятия. Они были уверены, что в открытом море под именем трех старых, злосчастных кораблей находятся саутгемптонские суда, которых они и в глаза не видели: они боялись расследования.

Пичем не торопился домой. Он бесцельно бродил по улицам, прислушиваясь к отрывкам разговоров. Повсюду только и речи было, что о катастрофе.

На пороге крошечной темной д-лавки владелец ее беседовал с двумя-тремя прохожими.

– С ветром шутить нельзя, – говорил он. – Тут никакие расчеты не помогут. Против тумана человек тоже беспомощен. Все это – силы природы, разрушительные стихии. И так несладко живется, а тут еще пожалуйте – прямо на дно, посредине канала! Это большое национальное бедствие! В церкви Святой Троицы в пятницу состоится панихида… Держу пари, что это сделали коммунисты.

После обеда Пичем опять засел за работу вместе с Бири.

В канцелярию, где изготовлялись «прошения», были отправлены новые образцы. Дрожащей рукой солдатские вдовы, чьи мужья «обрели вечный покой в прохладном лоне вод», просили о небольшой поддержке, которая даст им возможность открыть скромную лавочку; при этом впервые за время существования фабрики Пичема в этих «прошениях» упоминались д-лавки.

Адреса извлекались из картотеки, содержавшей фамилии отзывчивых благотворителей, с перечислением их особых слабостей.

Фабрика Пичема в дни национальной катастрофы оказалась на высоте.

Вечером Пичема вызвали к Брауну.

Инспектор встретил его сурово. В его кабинете находились еще два высших полицейских чиновника.

Кабинет был очень велик. На письменном столе, покрытом зеленой промокательной бумагой, стоял бронзовый Атлас вышиной в фут; на спине у него громко тикали часы. На циферблате было начертано: «Ultima multis»[9]. На стене висел портрет Веллингтона.

– Господин Пичем, – открыл старший инспектор собеседование, – имеющиеся сведения дают основания предполагать, что «Оптимист» покинул порт в неисправном виде. Поломка руля не вызывает сомнения. Должен сообщить вам, что статс-секретарь морского ведомства Хейл получил приказ высшей инстанции впредь до особого распоряжения не покидать своей квартиры. Правда, приказ этот – тайный. Я полагаю, что вы хотите высказаться по поводу этого дела.

Господин Пичем устремил взоры вдаль.

– Да, хочу, – сказал он. – Я верю в преступление.

Старший инспектор посмотрел на него одним из тех начальнических взглядов, которые предназначены не для того, чтобы видеть, а для того, чтобы быть увиденными.

После краткой, но выразительной паузы Пичем продолжал:

– Господа, руль несомненно был сломан; и это произошло не по вине рулевого и не в бурю, а в тихую, хотя и туманную погоду. Не нужно никакого расследования, достаточно знать нравы наших правящих кругов, а равно и правящих кругов всех цивилизованных стран. Достаточно разобраться в тех методах, которыми мы пользуемся, избирая чиновников, на чьи плечи ложится забота о благе страны, а также в том, как мы их воспитываем и как и с какими целями они служат нации. Для того чтобы убедиться, что такие корабли неминуемо должны были погибнуть, достаточно хотя бы бегло поинтересоваться, с какой целью они строились, как они были проданы и на какой барыш рассчитывали продавцы. Если мы сопоставим и взвесим все эти соображения, мы неизбежно – хотим ли мы этого или не хотим – придем к тому убеждению, которое я только что высказал: я верю в преступление.

Его собеседники переглянулись. Пичем сидел, прочие стояли, – они встали, как только он заговорил. Пичем продолжал:

– Сопоставляя и взвешивая другие соображения, я прихожу, господа, к другим результатам. Исходя из глубокой уверенности в отличных качествах нашего правительства, в честности наших коммерсантов и торговых фирм, в справедливости наших войн и бескорыстии всех наших разумно едящих, прилично живущих и опрятно одевающихся сограждан, я, рассматривая факт гибели в тихую погоду одного из наших военных кораблей; без всякого расследования или после любого расследования прихожу к заключению, что тут преступление исключено и что вероятная, более того – несомненная, причина катастрофы – несчастный случай. И тогда я говорю: я не верю в преступление, я верю в несчастный случай.

Господин Пичем внимательно посмотрел на своих собеседников снизу вверх и продолжал:

– Если вы разрешите мне в вашем присутствии выбрать из этих двух объяснений то, которое меня полностью удовлетворит, я остановлюсь на втором. Оно значительно удобней. Насколько мне известно, через два дня состоится панихида по утонувшим солдатам ее величества. Считаете ли вы допустимым и Желательным, чтобы в связи с этой панихидой те самые инвалиды войны, которые совсем недавно требовали скорейшей отправки кораблей, теперь устроили демонстрацию протеста против их потопления? Насколько мне известно из заметки, появившейся в одном из экстренных выпусков, в районе доков предполагают устроить подобную демонстрацию.

Господин Пичем покинул здание полицейского управления ни в чем не заподозренный.

Повсюду он увидел приспущенные траурные флаги и знамена. Величайший город мира скорбел о своих сынах.

ЧИСТКА

Фазер был крупный, костистый мужчина – один из трех соратников Мэкхита, знавших его еще под фамилией Бекет. Он работал на Райд-стрит под руководством О'Хара и дружил с ним.

От Мэкхита он получил задание следить за Полли и О'Хара и тотчас же поставил своего друга об этом в известность.

Вдвоем они очищали склад, который им было приказано уничтожить: продавали товары и выручку клали себе в карман. Груча, третьего из старых сподвижников Мэкхита, Фазер ни во что не посвящал.

Помимо этого, Фаэер был хорошо осведомлен об отношениях О'Хара и госпожи Мэкхит, так как он считал для себя полезным быть в курсе возможно большего количества Дел. Он же в свое время выследил человека, ликвидировавшего маклера Кокса. Но его друг О'Хара не знал, что он все знает.

В одно прекрасное утро центнер антрацита стоил на Райд-стрит двадцать восемь пенсов, и в помещение склада на заднем дворе дома номер двадцать восемь проникли три агента уголовной полиции. Они извлекли Фазера, занимавшего там небольшую комнатку, из кровати. В самой вежливой форме (Скотленд-Ярд этим славится) они попросили его показать им склад.

Склад был почти совсем пуст, но кое-что в нем еще оставалось. Они составили опись и откланялись, не вступая в долгие разговоры.

Фазер медленно закончил свой туалет и, так как О'Хара приходил на склад не раньше одиннадцати, отправился в следственную тюрьму к Мэкхиту.

Мэкхит как раз пил утренний кофе. Он на первом же слове перебил Фазера.

– На складе номер двадцать восемь ничего нет. Пусть себе рыщут сколько им угодно, – сказал он равнодушно.

– Откуда вы знаете? – сварливо спросил Фазер и сделал попытку сесть на стол.

– Потому что я приказал очистить его, – ответил коммерсант и обмакнул сухарик в кофе. – Стало быть, он очищен. Недель пять тому назад.

– Так вот, да будет вам известно: он был еще наполовину полон. Мы хотели завтра вывезти остатки, но сегодня утром он еще был наполовину полон.

Мэкхит молча продолжал есть. Потом он сказал:

– Вот как! В таком случае я хотел бы знать, чем вы набили мой склад. Надеюсь, там не было ничего такого, что лучше не показывать при дневном свете? И у вас, я полагаю, есть оправдательные документы?

Фазер молчал, пораженный. После длительной паузы он пробормотал вполголоса:

– Они явились прямым путем в номер двадцать восемь.

– Скверно, – сказал Мэкхит и поглядел на Фазера снизу вверх своими водянистыми глазами.

Тот наконец собрался с духом. Неожиданно решившись, он сел на край стола, сбросил огромной лапой календарь, предусмотрительно положенный Мэкхитом на стол, и сказал громко и грубо:

– Вы ошибаетесь, Бекет, если полагаете, что мы сядем за вас в Олд Бейли. И не подумаем! О'Хара – мой друг, и мы держимся один за другого, как репейники, в то время как кое-кто только и думает, как бы продать старых товарищей. Вы меня поняли?

Коммерсант невозмутимо продолжал есть.

– Говорите все до конца, Фазер, только слезьте с моего стола, иначе я прикажу вышвырнуть вас отсюда, хоть вы и мой старый товарищ.

Фазер неуклюже встал. Он трясся от бешенства.

– Ах вот, значит, как? Вы намерены чистить свои конюшни? Сначала вы грабите вашей системой два десятка хороших ребят, платите им твердое жалованье, потому что вам нужно набить ваши склады, а потом больше не нуждаетесь в товаре и переводите людей на сдельщину – всякий раз, как вам удобней! А теперь вы их передаете в руки полиции! Вы теперь стали банкиром? Вы ни о чем понятия не имеете, не правда ли?

Мэкхит внимательно наблюдал за ним.

– Я не злопамятен, – сказал он не без дружелюбия. – Выкладывайте все, что у вас на душе. Но вы не должны забывать, что я вам дал твердое задание, которое вы не выполнили. Правда, вы дружите с О'Хара, но я об этом не знал. Он отпетая гадина; я никак не мог предположить, что у него найдутся друзья, готовые сесть за него в тюрьму.

– Вы!.. Вы!.. – Фазер заикался от ярости. – Пусть-ка шпики последят за вашей милой женушкой! Они вам коечто сообщат! Не всем О'Хара, видите ли, представляется такой гадиной, как вам!

От ярости он совершенно остервенел, не переставая тем не менее наблюдать за Мэкхитом.

Однако в лице Мэкхита не дрогнул ни один мускул. Он сказал только:

– Я вижу, Фазер, что вы вовсе не такой скверный человек, каким прикидываетесь. Вы все-таки кое к чему присматривались.

– Что и говорить, Бекет, чуточку присматривался.

Фазер угрожающе наклонил голову.

– И я даже видел, как вы обработали маклера Кокса. Мешок с песком не с неба свалился.

Мэкхит неожиданно положил ложку на стол. Он, казалось, был заинтересован не на шутку.

– Фазер, – сказал он совсем другим голосом, – об этом вы должны мне рассказать подробно. Я действительно ничего не знаю. Этот Кокс в самом деле как-то уж очень быстро умер.

Фазер отчаянно боролся с собой. Он знал Мэкхита – в данную минуту тот не притворялся. Но если Мэкхит не знал об убийстве Кокса, то, значит, убийство это было личным делом его друга О'Хара. В таком случае он проболтался.

Мэкхит напряженно следил за его мимикой.

– Фазер, – сказал он дружески, – вам все равно уже ничего не спасти. Мешочком работает только Джайлз. Я его лично не знаю, это вам известно. Он из банды О'Хара, не так ли? Ну вот мы и договорились, Фазер. Облегчите вашу совесть! И подумайте о том, как бы вам выбраться с Райд-стрит и достать заграничный паспорт и деньги, мой друг. Я не зверь. Вы все время называете меня Бекетом, а между тем меня зовут Мэкхит. И я готов забыть, что вы сидели на моем столе. То, что вы сказали про мою жену, вы сказали в припадке ярости. До одиннадцати вы успеете собраться. А потом отправляйтесь в парикмахерскую, к тому времени все уже будет улажено. Но если вы скажете О'Хара хоть слово, хотя бы «до свидания» или «ну и погодка сегодня», то в половине двенадцатого вы уже будете сидеть в каталажке. Запомните это!

Фазеру не пришлось больше сказать ни слова. Мэкхит ничего не хотел слышать. И прежде всего он ничего больше не хотел слышать про Полли и О'Хара. Он ни на одну секунду не хотел задумываться над этим темным делом. Он не хотел встречаться с человеком, у которого могла бы появиться охота поговорить с ним на эту тему.

Фазер не мог об этом знать, но это-то его и спасло.

В полном смятении вернулся он на Райд-стрит. Там он уложил вещи в чемодан и надел свой лучший костюм. В половине одиннадцатого он направился к воротам. Навстречу ему шел О'Хара с утренней папироской в зубах. Фазер заколебался, не поговорить ли с ним. Они были старыми друзьями. Фазер хорошо знал мать О'Хара. Все еще колеблясь, он стоял за воротами. О'Хара не успел его заметить. Наконец он решился.

Он вышел из ворот и прошел мимо О'Хара молча, глядя прямо перед собой. Губы его были стиснуты, точно края стальной шкатулки.

О'Хара удивленно посмотрел ему вслед. Завернув за угол, Фазер облегченно вздохнул. О'Хара не мог не заметить чемодана в его руках и выходного серого костюма.

Около половины двенадцатого О'Хара был арестован у себя на квартире.

Он вошел в полицейское управление, абсолютно уверенный в себе. %нав, что ему предъявлено обвинение в налете и укрывательстве, он расхохотался. Он заявил, что товары, сданные им ЦЗТ, приобретены путем покупки. Все оправдательные документы находятся в Сити, в конторе ЦЗТ.

Ему сказали, что именно ЦЗТ донесло на него.

Он тотчас же потребовал очной ставки с банкиром.

Очная ставка состоялась после обеда. В камере Мэкхита находились лорд Блумзбери и господин Браун из Скотленд-Ярда.

Прежде чем он успел раскрыть рот, Мэкхит подошел к нему и сказал:

– Сударь, откуда вы брали товары, которые вы в течение полугода поставляли моим лавкам?

Только когда О'Хара вновь очутился в своей камере, он оправился от изумления. Но тут к нему втолкнули Джайлза, по кличке Мешок с песком.

Фазер был уже в открытом море, но одна его фраза никак не выходила из головы его шефа Мэкхита. Фраза эта звучала примерно так: «Последите лучше за вашей милой женушкой!»

За окном моросило. Засунув руки в карманы, Мэкхит бегал по камере и прислушивался к шуму дождя. Время от времени он останавливался, наклонял свою голову-редьку и прислушивался особенно внимательно. Потом сердито топал ногой о толстый ковер и вновь погружался в думы:

«Хорошо хоть, что он теперь сидит в тюрьме. Хоть в этом я могу быть уверен. Говорят, мои люди жалуются, что я стал нерешительным. Но, когда это нужно, у меня еще находятся силы принять решение. Бывают моменты, когда нужно принять крутые меры, и мне это известно лучше, чем кому бы то ни было. Нужно быть в курсе всего, что делается, нужно всему дать созреть, как нарыву. А потом в один прекрасный день обрушиться неожиданно, как гром с ясного неба, как молния, по-хозяйски! Вся гниль разоблачается беспощадно! Все цепенеет! Хозяин долго присматривался, а потом взялся за дело. Он не пощадил и самых старых своих товарищей, когда заметил, что они разложились. Таков он, его не обмануть!»

Он прошел несколько шагов, опять остановился и вновь отдался своим мыслям.

«Как трудно стало обладать женщиной, – думал он. – Когда-то муж возвращался с охоты на два часа раньше, чем было условлено, и находил в постели своей супруги какого-нибудь этакого пухлого красавчика. Что я говорю – в постели? Достаточно было застать ее в комнате вдвоем с мужчиной, и все уже было ясно. А в наши дни деловая жизнь вынуждает ее, хочет она того или не хочет, демонстрировать мужчинам свои икры, а в некоторых конторах занимаются любовью с такой же легкостью, как моют руки, – главным образом для того, чтобы украсть у нас, работодателей, несколько минут рабочего времени! Можно ли думать о разоблачениях, когда супружеская измена так же мало бросается в глаза и столь же мало значит, как мытье рук?»

Мэкхит удивленно покачал головой, опять прислушался к усилившемуся осеннему дождю и вновь зашагал по камере. Через некоторое время он сел за письменный стол и углубился в чтение судебных документов.

Несколько дней спустя должно было начаться слушание его дела.

ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ

Маленькая фабрика на Олд Оук-стрит работала сверхурочно и в две смены.

В портновской мастерской висела на стене прикрепленная кнопками газетная вырезка с отчетом о геройской смерти модистки Мэри Энн Уокли:

«Мэри Энн Уокли, двадцати лет от роду, работавшая в мастерской придворных нарядов, принимала участие в изготовлении платьев для светских дам, приглашенных на бал в честь юной супруги престолонаследника. Сезон был в разгаре. Она работала двадцать шесть с половиной часов без перерыва вместе с шестьюдесятью другими модистками; все они были размещены по тридцать человек в двух комнатах, имевших не более трети обычной кубатуры, а ночью спали по двое и по трое в одной кровати в помещении, разделенном несколькими дощатыми перегородками. Шерри, портвейн и чашка кофе поддерживали ее угасающие силы, которые она столь бескорыстно, за ничтожнейшее вознаграждение, возложила на алтарь службы королеве; она заболела в пятницу, продолжала шить и умерла в воскресенье, доказав, что она не менее доблестная героиня, чем воины Мафекинга».

Еще в большей степени, чем этой вырезкой с ее зажигательной моралью, темп работы ускорялся методами Бири, попросту выбрасывавшего строптивых и слабосильных работниц на улицу.

– Ты не виновата, что у тебя чахотка, – говорил он в таких случаях, – но и я тоже не виноват.

Бири сделал одно строительное изобретение: он заметил, что рабочие и работницы часто бегали в уборную покурить; когда они долго не возвращались, он выходил во двор и видел легкий дымок, поднимавшийся из крохотного оконца. Тогда он распорядился сколотить косую дощатую стенку, позволявшую сидеть на стульчаке только согнувшись. Когда Полли вернулась в родительский дом и увидела эту будку с видом на два древних, искалеченных деревца, росших во дворе, в ее душе зашевелилась тихая радость: да, это был отчий кров!

Работа шла отлично. Но в ожидании панихиды по жертвам кораблекрушения, назначенной, кстати, на четверг, то есть на тот день, когда должен был начаться процесс банкира Мэкхита, в газетах стали появляться бесстыдные запросы о ходе расследования и о виновниках катастрофы.

Старший инспектор отмалчивался. Пичем знал, что полиция собирает сведения в доках. Было даже произведено несколько арестов. Пичем лихорадочно читал все газеты, но ни в одной из них не было разъяснений со стороны полицейского управления.

Зато вокруг дома на Олд Оук-стрит целыми днями шныряли полицейские агенты.

Пичем очень страдал в эти дни.

«Совершенно ясно, что положение становится все хуже, – говорил он себе, в особенности по ночам, когда он темными коридорами, время от времени останавливаясь, проходил мимо ярко освещенных, оживленных мастерских. – Вся жизнь сводится к тому, что с каждым часом все становится хуже и хуже. И все же можно допустить, что хоть один этот раз полиция не вмешается! «Оптимист» погиб – не отрицаю. Что ж, теперь и мне прикажете погибнуть? Конечно, для близких и родных это тяжелый удар, что и говорить! Но разве им станет легче оттого, что и на меня обрушится удар?»

Тем не менее катастрофа натолкнула его на одну весьма плодотворную коммерческую идею. Она заключалась в следующем.

«Несчастные случаи вроде гибели «Оптимиста» неизбежны. Так же неизбежны, как война, шторм, деловое предпринимательство или неурожай. Они всегда будут иметь место. Кто изучал человеческую природу, тот знает, что всякое дело рук человеческих несовершенно. Об этом сказано даже в Библии. Пройти мимо этого никак нельзя. В самом деле, из десяти человек девять имеют всяческое основание бояться будущего (не бояться его имеет право максимум один на тысячу). Из этого и надо исходить. Тут есть возможность создать выгоднейшее дело. Возьмем, например, такие вещи, которых все боятся: болезнь, бедность, смерть. И вот мы говорим тем, кто боится их, потому что знает жизнь и своих ближних: мы страхуем вас от этого неизбежного будущего. Вы систематически (а стало быть, незаметно или почти незаметно) выплачиваете нам какую-нибудь ничтожную долю доходов в дни благополучия, а мы эти деньги возвращаем вам (или вашим наследникам в случае вашей смерти) в тот день, когда разразится неизбежная катастрофа! Недурное предложение, не правда ли? Я уверен, что оно будет встречено всеобщим одобрением. Надо помогать людям! И они охотно оплатят эту помощь! Если я на этот раз выкручусь, если хоть один этот раз полиция не залезет своими ручищами в мои дела, я непременно осуществлю эту идею. Возьмем хотя бы солдат, погибших на «Оптимисте». Они по большей части юноши, но было среди них и несколько отцов семейства. Насколько лучше было бы теперь положение их близких и родных, если бы солдаты своевременно застраховали свою жизнь от кораблекрушения! Когда им было приказано грузиться на корабли, им, в сущности, оставался один выход – как можно скорей застраховать свою жизнь. Они не воспользовались им. Люди, читающие в газетах описания таких катастроф, как гибель «Оптимиста», несомненно, должны откликнуться на подобное предложение. А ведь катастроф так много! Например, старость! Старость в большом городе! Последние годы жизни ни на что больше не годных людей! Неизбежные, но тем не менее ужасающие годы! Безработица – точно такая же катастрофа. Взять хотя бы моих служащих. Я наживаюсь на том, что они не знают, куда им пойти, если я их выброшу на улицу. Я нажимаю на них, как могу, и извлекаю из этого прибыль. Они нуждаются в помощи – я в этом не сомневаюсь. Стало быть, нужно им помочь, а вместе с тем и заработать на этом! Можно построить здания, большие здания, где их пенни будут пускаться в оборот. Пока никто не будет обращаться в эти больничные кассы за помощью, они будут процветать; как только к ним обратятся, они могут обанкротиться. Во всяком случае, если бы можно было втереться между этими людьми и их работодателями и выколотить для них два-три лишних пенни, то эти пенни можно было бы положить себе в карман в виде вознаграждения за оказанную, помощь. Это было бы отличное дело! Потому что в большинстве случаев плательщики умирают на ходу либо не могут доказать, что они больны, нетрудоспособны и так далее, и так далее. Впрочем, рабочие предпочитают в подобных случаях пользоваться услугами себе подобных, то есть бывших рабочих… Ну что ж, можно было бы для вида привлечь к этому делу двух-трех бывших рабочих. Может быть, удалось бы привлечь к страхованию даже и государство. Можно даже представить себе законы, которые вменяли бы рабочим в обязанность платить страховые взносы. Таким образом, само государство боролось бы с легкомыслием широких масс, с их преступным, невежественным оптимизмом, с этой бессмысленной уверенностью, что все кончится благополучно, в то время как всякий знает, что в конечном счете ждет рабочих, служащих и прочую мелкоту! Войны нельзя предотвратить, равно как и кризисы. Приходится выбрасывать этих субъектов на улицу, когда их работа перестает окупаться; нельзя строить более гигиеничные дома, чем это позволяет квартирная плата, и так далее, и так далее. Стало быть, нужно принять меры к тому, чтобы они заранее заботились о своем будущем! В борьбе с беспочвенным легкомыслием, с каким эти невежественные и косные люди становятся солдатами, фабричными рабочими и так далее, необходимо попросту прибегнуть к помощи закона. Их нужно заставить страховаться. Большего от них не добьешься, но хоть это-то они должны сделать. Этого требуют общественные интересы, и, кроме того, это – выгодное дело! Правда, на организацию такого дела нужен капитал. Но если история с кораблями кончится благополучно, деньги у меня будут. Кстати, новые саутгемптонские корабли вполне исправны. Только бы полиция не совалась! Один только этот раз!»

В среду вечером, через девять дней после гибели «Оптимиста» и за день до официальной панихиды, полиция все еще ничем себя не проявила, и тут нервы Пичема не выдержали.

Охваченный своего рода паникой, он решил воздействовать на полицию. Он отправил в полицейское управление Бири и еще двух людей с плакатами, на которых было написано:

Бири сообщил в полицейском управлении, что его послал господин Пичем, председатель КЭТС. Плакаты ему доставили частным порядком несколько нищих, которые брали у него напрокат музыкальные инструменты. По всей видимости, завтра утром состоится демонстрация, в которой будут фигурировать подобного рода плакаты.

Спустя час Пичем сам пошел в полицейское управление.

Браун обошелся с ним весьма круто. Жалобы Пичема на то, что подобная демонстрация разорит его и что ему нисколько не легче от того, что попутно будут облиты грязью и некоторые высшие правительственные чиновники, не имели никакого успеха.

Он ушел в отчаянии.

Взяв извозчика, он поехал в редакцию «Зеркала».

Он добился приема у главного редактора и имел с ним серьезную беседу, в результате которой тот пообещал отвести в утреннем выпуске две колонки под сенсационное заявление председателя КЭТС о причинах катастрофы; заявление должно быть сдано в редакцию не позже восьми часов утра.

После этого Пичем пешком пошел домой, отдал последние распоряжения касательно назначенной на следующее утро демонстрации и заперся у себя в конторе. Он писал всю ночь напролет.

Браун хотя и нашел нужным облить его ушатом холодной воды, все же чувствовал себя довольно скверно. Он приказал произвести вечером еще одну (седьмую) облаву в доках, лично допросил первые два десятка задержанных рабочих и в подавленном состоянии поехал к Мэкхиту в тюрьму.

Мэкхит был один и читал книгу.

Браун выпроводил надзирателей и налил себе элю из бутылки, стоявшей среди других в углу камеры.

Не успел он раскрыть рот, чтобы излить другу всю свою душу, как тот сказал нервным тоном:

– Что с О'Хара? Я чертовски беспокоюсь. Он все еще не сознался?

– Нет, – устало ответил Браун.

– Ты ему сказал, что мы пришьем ему убийство, если он не будет держать язык за зубами?

– Все сказал. А он говорит, что лучше полезет в петлю, но тебя не выпустит. По-моему, он оскорблен в своих лучших чувствах.

Мэкхит забегал по камере. Завтра начинается его процесс. Если уж ему предстоит сознаться в том, что он и есть председатель ЦЗТ, то он ни в коем случае не должен быть замешан в каких-то налетах.

Наконец он опять сел на койку и несколько успокоился.

– В конце концов, человек – существо разумное, – сказал он, потянувшись за сигарами. – Он повинуется не слепым инстинктам, а голосу разума. Я верю в это. В тот момент, когда я перестану в это верить, я дам себя повесить. Города, где мы живем, вся наша цивилизация с ее благами свидетельствуют о мощи разума. И этот человек тоже преодолеет слепую жажду мести и предпочтет четыре года тюрьмы или, скажем, три года тюрьмы (мы ведь в крайнем случае можем предъявить еще несколько квитанций) петле!

Браун заметил, что он дал О'Хара время на размышление до двух часов следующего дня.

– Да, не позднее чем в два часа я должен иметь в руках его признание, – сказал Мэкхит. – Сразу же после суда я назначил Крестону встречу в Национальном депозитном банке; Аарон и Оппер, вероятно, тоже будут присутствовать. Я бы хотел иметь возможность предъявить им признание моего поставщика в том, что он добывал товары путем налетов.

Только после этого Брауну удалось поделиться с Мэкхитом своими собственными нешуточными заботами.

История с «Оптимистом» приняла скверный оборот. Почти никто не сомневался в том, что он, равно как и два других корабля, был сдан в неисправном виде. Компания, продавшая эти корабли, в самое последнее время стала жертвой еще одного «несчастного случая». Убитый в районе доков маклер Уильям Кокс был с ней тесно связан. Обстоятельства его смерти до сих пор не выяснены. Полиция задержала двух-трех безработных, уволенных вследствие забастовки и допустивших несколько неудачных выражений. Однако ни в чем существенном уличить их не удалось. Гибель «Оптимиста» может привести к еще более серьезным последствиям. Угрозы господина Пичема Браун не принимал всерьез – он не боялся непосредственного воздействия демонстрации. На ноги было поставлено достаточное количество полицейских; завтрашней панихиде ничто не угрожало. Гораздо хуже было другое.

Заговорив на эту тему, старший инспектор даже понизил голос.

Из-за неожиданной порчи проводов в морском ведомстве не был отправлен приказ, отзывавший в порт два других корабля, из коих по меньшей мере один – тот, что столкнулся с «Оптимистом» – был поврежден. Оба корабля находятся в открытом море и держат курс на Кейптаун. Морское ведомство вообще не проявляет достаточной распорядительности. Все это сильно тревожило Брауна. Может быть, все-таки лучше не допускать демонстрации? Полиция должна заботиться о поддержании общественного порядка.

Правда, демонстрация зависела не только от Пичема, которого в случае чего не трудно было загнать в стойло. Коммунисты также замышляли демонстрацию протеста против официальной панихиды. И эту демонстрацию никак нельзя было предотвратить.

– Но ведь материал они могли бы добыть только у Пичема, – заметил Мэкхит, закуривая толстую сигару.

– Да, это верно, – сказал Браун, несколько успокоившись. – Вечно они остаются в дураках со своими подозрениями, которые никак не могут подтвердить.

– Опять они будут лепетать разную чушь про лихоимство в министерствах и еще, пожалуй, скажут, что самому статс-секретарю сунули в кулак несколько тысчонок. Это же просто смешно!

– Знаешь, – сказал Браун, тоже выбрав себе сигару, – меня прямо зло берет на этих олухов. Вечно они придираются к нам – мы, дескать, не соблюдаем законов. Как будто законы писаны для них! Они ужасно строго следят за тем, чтобы все делалось по закону. Если бы существовал закон, разрешающий Хейлу в пристойной форме взимать некоторую мзду за те труды, каких ему стоит закрывать глаза на целый ряд вещей, они никогда не посмели бы упрекнуть его, что он взял какие-то жалкие две-три тысячи. Тогда бы у них не было чувства, что их обвели вокруг пальца. Это же просто забавно! В большой политике, как и в экономике, не может быть всегда все абсолютно безупречно, а мелкому налогоплательщику многое в этом не всегда понятно. А ведь там речь идет о настоящих, крупнейших прибылях! Это вам не жалкие две-три тысячи! Любая текстильная фабрика загребает в сто раз больше! А наши «разоблачители» постоянно хватаются за всякие мелочи: то городское самоуправление берет взятки, то полиция пристрастна или я уж не знаю что, и при этом они никогда ничего не могут доказать, а то и просто попадают пальцем в небо! Эта тенденция изображать все на свете двумя красками – либо черной, либо белой – лишает то, о чем кричат эти смутьяны, всякого правдоподобия.

– Если бы сейчас кто-нибудь записал то, что ты говоришь, – задумчиво сказал Мэкхит, – тоже хватило бы двух красок.

– Всякого правдоподобия, – продолжал ухмыляться Браун, – полностью лишает всякого правдоподобия.

Они заговорили о политике.

– Партии, которая полностью и по-настоящему защищала бы мои интересы, в сущности говоря, нет, – пожаловался Мэкхит. – Я не позволю себе назвать наш парламент говорильней, – это было бы неверно, безусловно неверно! В парламенте не только разговаривают, иногда там и дело делают. Там делают всевозможные дела: только человек, безнадежно ослепленный агитацией, станет это отрицать. Весь вопрос, однако, в том, способен ли парламент оказать помощь в действительно серьезном случае. По моему мнению – по мнению серьезного делового человека, – во главе нашего государства стоят не те люди. Все они принадлежат к какой-нибудь партии, а партии все до одной своекорыстны. У них односторонняя точка зрения. Нам нужны люди, стоящие над партиями, подобно нам, деловым людям. Мы продаем наши товары богатым и бедным. Невзирая на личности, мы продаем каждому желающему мешок картошки, проводим ему электричество, красим ему дом. Руководить государством – задача нравственного порядка. Надо добиться того, чтобы предприниматели были хорошими предпринимателями, а служащие – хорошими служащими, короче говоря: богачи – хорошими богачами, а бедняки – хорошими бедняками. Я совершенно уверен, что когда-нибудь у нас будет такое правительство. Я буду стоять за него горой!

Браун вздохнул:

– К сожалению, у нас пока еще нет такой партии. Но что прикажешь мне теперь делать?

– А ты не интересовался, не могло ли что-нибудь произойти во время ремонта?

– Конечно, интересовался все эти дни. С этого я и начал. Но там ничего не произошло.

– Как это может быть? После провала забастовки докеры имели все основания прибегнуть к иным способам борьбы. Я никогда не понимал, как может человек работать в подобных условиях! Право же, это какая-то низшая раса!

– Если они берутся за работу, то уж работают. Если они взялись починить корабль, то уж не думают о том, чтобы его сломать. Это у них, знаешь ли, просто своего рода мозговая лень. Никогда они ничего подобного не сделали бы.

– Но ведь я направил туда моих людей в твое распоряжение, вернее – в распоряжение Пичема. Они появились в доках сразу же после забастовки.

– Ты хочешь сказать, что они…

– Ну разумеется, они охотно подтвердят все, что угодно. Я вызову Були.

– Ты это сделаешь? – спросил несколько утешенный Браун.

– Ясно! – серьезно ответил Мэкхит. – Для тебя я все сделаю. И кстати, я не хочу оказывать на тебя давление, но помни: Пичем как-никак приходится мне тестем. В конце концов, приданое моей жены находится в Национальном депозитном банке. Я его директор. Из-за ожесточенной конкуренции вклады, как мне довелось убедиться, сильно пострадали. Пропал также и вклад Пичема; я с таким же успехом мог бы сказать – мой вклад, принимая во внимание семейные обстоятельства. Но, помимо нас, есть еще множество мелких вкладчиков, и теперь, после гибели «Оптимиста», они поднимут страшный вой, когда узнают о пропаже своих денег. Это может сильно повредить тому патриотическому движению, которое благодаря недавней катастрофе начинает медленно возрождаться. Никакие личные чувства не связывают меня с моим тестем, но, поверь мне, будет гораздо лучше оставить его в покое.

Наполовину убежденный, Браун отправился к себе и допросил еще нескольких корабельных плотников.

Тем не менее он плохо спал ночью, а под утро ему приснился сон.

Он едет по одному из мостов через Темзу. Вдруг он слышит какое-то клокотание: он выходит из экипажа и перегибается через перила. Ничего не видно. Он бежит обратно и с угла набережной пытается разглядеть, что там внизу.

Теперь ему виден и мост: он смотрит на него снизу. У его ног – небольшой клочок земли, мимо которого стремительно проносится река. На мосту реют флаги, черные и национальные. На клочке земли, под унизанным флагами мостом, шевелится какое-то человеческое или человекоподобное месиво; оно быстро расползается, неизвестно, как и откуда; можно подумать, что там, ниже, есть еще какой-то мир; вот уже образовались кучки, они ползут наверх, через свежевыкрашенные перила, на мост, прямо туда, где флаги. Этот клочок земли извергает неисчислимые, неистощимые человеческие массы, им никогда не будет конца. Но ничего! Ведь есть полиция – вон она стоит; она оцепит мост. Вот там стоят танки – они откроют огонь; есть еще войска – они… Но она уже тут, нищета, она строится в ряды, она марширует, в ее рядах нет ни одного просвета, она заливает теперь всю улицу, она заполняет все, как вода, она проникает повсюду, как вода, она лишена всякой материальности. Полиция бросается ей навстречу; взлетают и падают резиновые дубинки. Но что толку? Они бьют сквозь тела: широкими волнами сквозь полицию идет нищета на спящий город – сквозь грохочущие танки, сквозь проволочные заграждения, беззвучно и молча сквозь оглушительное «стой!» полицейских и треск пулеметов – и грязным потоком вливается в дома. Легионы нищих в беззвучном марше, прозрачные и безликие, неудержимые, проникают сквозь стены в казармы, в рестораны, в картинные галереи, в парламент, в здание суда.

Весь остаток ночи этот сон мучил Брауна; он встал и чуть свет поехал на службу. Он терпеть не мог, когда ему снились левые газеты. Тем не менее ему пришло в голову, что панихида отнюдь не станет более пышной и торжественной оттого, что несколько сотен инвалидов войны затеют скандал.

Он выгнал из кабинета уборщицу, уселся, пододвинул лампу с зеленым абажуром и собственноручно написал сообщение для газет.

Господин Пичем тоже стоял за своей конторкой. Пристроив чернильницу, взяв в руки перо, сдвинув шляпу на затылок, скинув пиджак, он простоял за ней всю ночь; время от времени он отрывался от нее и бродил взад и вперед по маленькой комнатке с жарко натопленной железной печкой.

Он трудился над газетной статьей, в которой знакомил общественность с проделками маклера Кокса и некоего видного чиновника из морского ведомства.

Если бы деловые методы КЭТС были разоблачены, против него, Пичема, неминуемо было бы возбуждено судебное преследование; однако нескольких прозрачных намеков на злоупотребления в морском ведомстве было достаточно для того, чтобы интерес правительства к подобного рода судебным преследованиям понизился до минимума. Правда, в этом случае пришлось бы поставить крест на новом, настоящем деле!

Время от времени Пичем отрывался от конторки и заглядывал в мастерские, где кипела работа. Там были свалены в кучу тщательно выполненные плакаты с надписями: «ДЛЯ ЧЕГО НАС ПОСЫЛАЮТ В ЮЖНУЮ АФРИКУ? ЧТОБЫ ЗАРАБОТАТЬ НА ПЕРЕВОЗКЕ?», или: «ЕСЛИ УЖ ВЫ НАС ОТПРАВЛЯЕТЕ В АД, ПОЗАБОТЬТЕСЬ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ЧТОБЫ МЫ ТУДА ДОБРАЛИСЬ», или: «НЕ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАИ, А УБИЙСТВО ПОГУБИЛО ЛЮДЕЙ С «ОПТИМИСТА». В пять часов утра он еще раз забежал в мастерскую, где утомленные от бессонницы художники, расположившись в коридорах, освещенных керосиновыми лампами, ползали на коленях возле плакатов, и дал им новый текст: «СТРАШНЕЕ, ЧЕМ ТУМАН И НЕПОГОДА, СВИРЕПСТВУЕТ КОРЫСТЬ НАШИХ ДЕЛЬЦОВ». К утру конверт с его «исповедью» лежал на источенном жучком письменном столе Бири, а его люди со сваленными на тачки плакатами разбрелись по всему городу, чтобы начать демонстрацию.

Часом позже в утренней газете он прочел заметку об аресте коммунистов, продырявивших дно «Оптимиста».

Он тотчас же приказал Бири обойти все сборные пункты и отменить демонстрацию. Потом, облегченно вздохнув, сел пить чай.

Значит, господа из полицейского управления все-таки взялись за ум! Сообщение о том, что зараженные социалистической пропагандой докеры привели корабль в негодность, гораздо больше соответствовало волне патриотических чувств, о которой трубили газеты, чем статья о продажности руководителей морского ведомства.

Госпожа Пичем пришла к Полли еще до рассвета. Она присела на край кровати и огорошила дочь сообщением о том, что в результате ее усиленных просьб Пичем примирился с самовольным замужеством Полли.

Прочувствованным тоном она рассказала, как ей удалось этого добиться:

– Не разлучай, – твердила я без устали, – два юных существа, полюбивших друг друга! Кого сочетал Господь, тех да не разлучит человек. Вспомни, ведь и мы когда-то были молоды и неразлучны – правда, в границах дозволенного. Неужели ты возьмешь на. себя ответственность, если они зачахнут от любовной тоски, если будет кощунственной рукой уничтожена зарождающаяся жизнь? Единственное, чего они хотят, – это принадлежать друг Другу. Они преодолели рука об руку тягчайшие испытания, но их любовь победила все, а это тоже кое-чего стоит. Узы такой любви не легко порвать! Я знаю, ты хотел, чтобы Кокс был твоим зятем. Что и говорить, он был импозантный мужчина и обаятельный человек. Ты высоко ценил его за выдающиеся коммерческие способности. Но теперь он мертв, и ты не можешь вернуть его к жизни! Что ты, в сущности, имеешь против Мэкхита? Все кругом говорят, что он тоже очень способный человек и усердно сколачивает себе состояние. Владельцам д-лавок, работающим на него, не до смеху. В его лавках нет места лодырям! Он сделает Полли счастливой. Я говорила с ним – он будет отличным мужем. Из таких людей получаются превосходнейшие отцы семейств. Ты всегда заботился о счастье своего ребенка! Ради кого ты трудишься, как вол, с утра до вечера? Не ради ли ребенка? Ты постоянно сам об этом говоришь. Мэкхит доказал, что семейные узы стоят для него на первом месте, когда он, несмотря на ваши натянутые отношения, предложил послать своих людей в Вест-Индские доки. Этим он дал понять, что благосостояние семьи для него священно и стоит выше личных счетов. Семья – основа всей нравственности, это тебе всякий скажет. А основа семьи – любовь, это я тебе говорю! Если бы не было семьи, люди попросту пожирали бы друг друга и в мире вообще не существовало бы приличных отношений. Как мы ни стараемся, мы не можем постоянно вести себя так, как нам хочется, – даже в области религии, но семью нужно оставить в покое. Оттого-то она и является крепчайшим оплотом, и женщина никогда не забудет первого мужчину, которому она принадлежала. То была любовь с первою взгляда, а это – удел немногих! Пойди им навстречу, Пичем. Они никогда тебе этого не забудут! Наша Полли не из тех девочек, что могут быть по-настоящему счастливы без родительского благословения!

Растроганная своей речью, госпожа Пичем обещала пойти с Полли в суд.

– Не бойся за исход процесса, – сказала она, стоя на пороге. – Твой отец обо всем позаботился.

В эту самую минуту Пичем, кончив завтракать, встал изза стола и подошел к окну.

Было еще темно, но по улице стлался густой белесый туман. У Пичема появилось предчувствие, что Бири не так-то легко будет вовремя задержать демонстрантов с их страшными плакатами.

АЛИБИ

Около восьми утра Полли и ее мать поехали в тюрьму. Густой туман висел над лондонскими улицами.

Когда они вошли в камеру, в ней еще горел газ; Мэкхит еще не успел позавтракать, а камера уже была полна деловых людей. Был тут Крестов, были Миллер и Груч. Не выпуская сигар изо рта, они обсуждали последние детали предстоящего боя с Коммерческим банком.

С судебным разбирательством следовало покончить как можно скорее, потому что уже на два часа пополудни в помещении Национального депозитного банка было назначено заседание. Хоторн написал господам Аарону и Жаку Опперу письмо, в котором просил их зайти в Национальный депозитный банк. Господин Мэкхит, сообщалось в письме, вошел в состав правления Национального депозитного банка. Он намерен сделать господам Аарону и Опперу ряд предложений относительно ликвидации принявшей недопустимые формы конкуренции в розничной торговле.

Мэкхит тем временем уже предъявил представителю суда тот протокол судебного заседания правления ЦЗТ, в котором он фигурировал в качестве «господина Икс». Блумзбери под присягой подтвердил, что «господин Икс» есть не кто иной, как Мэкхит. Председатель суда в частном разговоре дал понять Ригтеру, что протокол устанавливает полное алиби Мэкхита. Однако, во исполнение вердикта суда присяжных, дело должно было слушаться.

И тем не менее Мэкхит рассчитывал поспеть к двум часам в Национальный депозитный. Он втайне надеялся, что к тому времени его противники еще не успеют узнать, что он предстал перед судом в качестве председателя ЦЗТ.

Приход двух дам положил конец совещанию.

На Полли было простое черное платье – то самое, в котором она была на похоронах маклера Кокса. Мать ее также была в трауре. После заседания суда они собирались поехать на панихиду по жертвам кораблекрушения.

Визит тещи заметно удивил Мэкхита. Он представил ей присутствующих, и между ними завязалась беседа о лондонском тумане.

Тем временем Мэкхит увел Полли в угол камеры, где ему был накрыт завтрак. Понизив голос, Полли тотчас же рассказала ему о том, что настроение ее отца переменилось.

Мэкхит кивнул. Он все еще не понимал, какую роль играла Полли в убийстве маклера Кокса. За это время Реди успел сообщить ему, что Кокс был убит Джайлзом. Какое отношение к Коксу имел Джайлз, которого на это дело мог послать только О'Хара? Не была ли Полли против того, чтобы Кокс выступил свидетелем в бракоразводном процессе? Если да, то какую власть имела она над О'Хара?

В сущности, Мэкхит вовсе не хотел углубляться во все детали этой истории. Относительно аборта он ее тоже не расспрашивал. Полли сама заговорила на эту тему.

Ее цветущее, слегка разрумянившееся лицо, к которому очень шло черное платье, сияло счастьем, когда она рассказывала ему о том, как случайное посещение кинематографа заставило ее и ее мать отменить назначенную операцию. Глубокое впечатление, оказанное на них простым произведением искусства, не позволило им совершить греховное насилие над зарождающейся жизнью. Трогательный образ крошечного существа на экране покорил их.

– Ни за что, – сказала она, – не пошла бы я после этого к врачу. Я сама назвала бы себя преступницей. Пойми, Мэк: я просто не могла поступить иначе!

Полли было очень неприятно, что она не могла до конца открыться Мэкхиту. Она всегда мечтала говорить ему только правду, но из этого ничего не выходило.

«Взять хотя бы историю с О'Хара. Если бы он о чем-нибудь догадался, это было бы ужасно! Он был бы убежден, что я его предала. Он никогда не поверил бы, что я молчала ради него самого. Он наверняка составил бы себе совершенно превратное мнение обо мне, если бы я ему во всем призналась. Он сказал бы, что я из тех жен, на которых нельзя положиться. Это было бы до последней степени несправедливо. Он такой недоверчивый, что ему нельзя говорить правду. И он дурного мнения о всех женщинах вообще. С ним очень трудно».

Мэкхит пообещал при случае посмотреть этот фильм и сел завтракать. Он занялся яйцом. Попутно он рассказал ей, как он намерен в будущем руководить своими лавками.

Он произносил множество мудрых слов, но Полли следила главным образом за тем, как он обрабатывал яйцо. Ей предстояло многому научиться, и большую часть тех знаний и способностей, которые она впоследствии проявила в деловом обиходе (а их у нее оказалось немало), она усвоила в те несколько минут, когда она наблюдала, как ее муж ест яйцо. Он говорил о карликовых лавках, расположенных в Сити, и каким крохотным казалось яйцо в его толстых ручищах! И как осторожно эти ручищи держали его! Яйцо было сварено в мешочек – оно варилось четыре с половиной минуты. Если бы оно варилось меньше, оно было бы слишком жидким; если бы оно варилось дольше, оно было бы слишком крутым. В обращении с лавками тоже приходилось быть терпеливым, но в то же время нужно было стараться не пропустить подходящий момент. Варка как таковая была своего рода бездействием, требовавшим, однако, самообладания. Но это была и деятельность. Умелый повар мог бы в эти четыре с половиной минуты заняться каким-нибудь другим делом: ведь, в конце концов, яйцо не такое уж важное кушанье! Мэкхит ни единым словом не упомянул о яйце, он только ел его. Все становилось понятным при виде того, как он постучал ложечкой по скорлупе, обезглавил яйцо и начал рыться в белке. За этим последовало первое, осторожное, но тем не менее энергичное проникновение внутрь, одновременно наполнившее ложку: теперь все внутреннее устройство яйца было открыто взорам, оставалось только следить за тем, чтобы не пожелавший остаться на ложке желток по крайней мере соскользнул обратно в распотрошенное яйцо. Ловкий поворот ложки, другим ее концом, в солонку, тщательное насыпание соли. Так содержимому яйца придается вкус. Вместе с желтком отважно орудующая ложка отделяет от скорлупы и частицу белка. Левая рука помогает: она вращает яйцо навстречу ложке. Так лучше, так-то уж наверняка ничего не пропадет. Яйцо опустошено; теперь надо приподнять его, подержать в несколько наклонном положении и заглянуть внутрь. Осталась еще головка; в самом начале операции она была предусмотрительно отложена на тарелку, если очистить ее сразу, она наполнит своим содержимым всю ложку. Полли смотрела как зачарованная: такое зрелище не часто увидишь. Вначале лицо Mэкхита выражало глубочайшую сосредоточенность, почти скорбь. Казалось, что в этом яйце – все его питание, что из одного этого яйца он должен почерпнуть все свои физические силы, – задача в самом деле нешуточная. Казалось, что он переводит взгляд с яйца на свои неумело скроенные руки, а потом опять на это маленькое яйцо. Отсюда, вероятно, и задумчивый взор, брошенный им на пустую скорлупу, когда все было кончено. Он не жаловался; ни одного вздоха не вырвалось из его груди, а ведь и в самом деле все было кончено, и оставалась только одна забота: даст ли это свои плоды? А еще через две секунды он небрежно бросил скорлупу на тарелку (ложку, этот необходимейший инструмент, который не раз еще понадобится, он медленно и аккуратно положил на место) и без всякого сожаления, более того – совсем равнодушно, отвернулся от стола.

Он был очень спокоен. Предстоящее судебное заседание сводилось к пустой формальности. О'Хара тоже больше не тревожил его. Он верил, что у того хватит сообразительности принять на себя наледы, чтобы не быть обвиненным в подстрекательстве к убийству. Как и следовало ожидать, личные обстоятельства погубили его деловую карьеру.

Пришел Риггер. Пора было ехать в суд.

Мэкхит стал одеваться. Крестон и Миллер ушли. Им нужно было ехать в Национальный депозитный, чтобы сделать последние приготовления к предстоящему совещанию. Мэкхит обещал явиться точно к назначенному времени.

По дороге в суд Риггер сообщил кое-какие подробности про судью Лаферза, которому поручено было председательствовать на процессе Мэкхита.

Он был, по словам Риггера, совсем другим человеком, чем председатель суда присяжных Брутли, пьянствовавший одиннадцать месяцев в году и не пивший только во время месячного отпуска, который он проводил в Шотландии, занимаясь рыбной ловлей. За этот месяц он капли в рот не брал; он всегда повторял: «Рыбу не так-то легко поймать; рыба – хитрая тварь; она не верит в справедливость».

Лаферзу, сказал Ригтер, незачем пить. Он отличный юрист и обладает необыкновенной способностью сосредоточиваться. Поэтому он никогда не нервничает, кто бы что ни говорил. Выработанная годами привычка помогает ему не слышать ни одного слова из всего, что говорится в суде. Он является на заседание суда, тщательно подготовившись. Он твердо знает, как обстоит данное дело с юридической точки зрения, и его уже ничем нельзя сбить с толку.

– С юридической точки зрения, – говорил Риггер, – любое дело выглядит совсем иначе, чем с точки зрения профана. Профан является в суд, треплет языком, доказывает, что он невиновен, и думает о разной чепухе: «Я, дескать, не выдержу тюремного заключения», или: «А что сейчас делает моя семья без своего кормильца?», или: «Ах, если бы я тогда взял с собой к тетке свидетеля!». Судья же разбирает только дело, помнит только о нем и поэтому во всех отношениях превосходит профана подсудимого.

Зал суда был почти полон. Газетные нападки сыграли свою роль.

В одном из последних рядов – с тем расчетом, однако, чтобы Риггер сразу же его увидел – сидел великий Аарон. Он сидел на крайнем стуле у среднего прохода и, поставив цилиндр на пол, нервно протирал пенсне. Рядом с ним сидел его доверенный, господин Пауэр.

Большая часть мест была занята владельцами д-лавок. С того момента как после вердикта суда присяжных Мэкхиту было официально предъявлено обвинение в убийстве, он стал весьма непопулярен в их среде. Груч, который сидел среди них и которого они не знали, все время ловил следующие разговоры:

«Говорили, будто он живет очень скромно, почти не курит и совсем не пьет. Кто-то даже утверждал, будто он вегетарианец. Говорили, что в личной жизни он безукоризненный человек, всецело преданный своей идее. Очевидно, на все, что он вытворял, смотрели сквозь пальцы. Только и слышно было: «Во всем виноваты его приспешники, сам он ни о чем понятия не имеет». С тех пор как я узнал, в чем его обвиняют, я на все смотрю другими глазами».

Эти добрые люди были сильно встревожены. Ходили слухи, что суд отклонил ходатайство о рассмотрении алиби обвиняемого банкира вне открытого судоговорения. Они очень рассчитывали на толстяка Уолли, которого поминутно показывали друг другу.

Мэкхит явился в суд в великолепном черном костюме.

В зале было еще несколько дам и мужчин, которые, по всей видимости, намеревались поехать из суда прямо на панихиду. Глядя на их черные наряды, можно было подумать, что эта часть публики забежала сюда, так сказать, на минутку.

Какие-то важные господа очень громко беседовали о последних скачках и о разных событиях, имевших место в деловом мире. Они стояли в проходах и обменивались шутками через головы прочих зрителей.

Заседание открылось с некоторым опозданием. Судья Лаферз был занят каким-то другим делом. Один из защитников передал обвиняемому пачку бумаг, и тот немедленно углубился в них. Публика решила, что эти бумаги имеют непосредственное касательство к процессу, но это были всего только выписки из банковских книг, присланные Миллером для предстоящего совещания.

Привлекая к себе всеобщее внимание, Уолли подошел к Риггеру и Уайту и вручил им какую-то папку. Уайт с явным интересом открыл ее и стал просматривать бумаги. Потом он вместе с Риггером подошел к своему подзащитному и показал папку ему. Но Мэкхит только махнул рукой: он был погружен в чтение своих собственных бумаг. Внося в них поправки, он рассеянно выслушал адвокатов, а потом удивленно покачал головой.

Наконец Лаферз в парике и пурпурной мантии, отороченной горностаем, вошел в зал. Воцарилась тишина, и судья открыл заседание.

Весь этот процесс был для него, очевидно, простой формальностью. У всех было такое впечатление, что и в кресло-то он сел только по своей дряхлости.

Уолли тотчас же вызвал обвиняемого Мэкхита для дачи показаний. Тот кратко и небрежно ответил на заданные вопросы. Защита вообще отказалась от допроса.

Когда среди прочих свидетелей был назван солдат Фьюкумби, выяснилось, что в зале суда его нет. Уолли был очень раздосадован. Он интересовался только Фьюкумби, а Фьюкумби-то и не было.

Потом поднялся Уайт и произнес довольно пространную речь.

– Ваша честь, – сказал он, – обвинение, предъявленное господину Мэкхиту, основывалось на его нежелании указать, где он находился в тот момент, когда несчастная Мэри Суэйер прощалась с жизнью. Если бы господин Мэкхит предъявил алиби, – по некоторым соображениям он предпочел не предъявлять его, – обвинение оказалось бы несостоятельным. Тогда можно было бы говорить, что Мэри Суэйер покончила с собой либо она была убита, но при всех условиях господин Мэкхит был бы невиновен в ее гибели. Уже самое обвинение, предъявленное господину Мэкхиту, казалось нам не очень обоснованным. Что могло толкнуть оптового торговца и банкира Мэкхита на убийство одной из его подчиненных, в той или иной степени зависевшей от него? Во время разбирательства этого дела судом присяжных много говорилось о каких-то разоблачениях, которыми она ему будто бы угрожала. Она и в самом деле пыталась оговорить его в редакции «Зеркала». Но какой прием встретил этот маневр у редакторов газеты? Они расхохотались! Стоило ли господину Мэкхиту волноваться из-за угроз, вызывающих смех? Но я не стану на этом задерживаться. Господин Мэкхит может предъявить суду абсолютно безукоризненное, неопровержимое алиби, исключающее какую бы то ни было возможность участия его в убийстве, совершенном вечером двадцатого сентября. Я позволю себе передать вашей чести протокол заседания Центрального за – купонного товарищества с ограниченной ответственностью, на каковом заседании господин Мэкхит присутствовал в качестве председателя товарищества. Уайт передал протокол судье.

– В качестве свидетелей я укажу на присутствующих в этом зале членов правления ЦЗТ, подписавших протокол. Они подтвердят, что господин Мэкхит и участник заседания, укрывшийся по причинам делового характера под псевдонимом «господин Икс», – одно и то же лицо.

Пока судья отмечал имена подписавших протокол, а Блумзбери, Фанни Крайслер, адвокаты Риггер и Уайт давали свидетельские показания, в зале возникло легкое волнение. Два человека прокладывали себе дорогу к выходу.

– Теперь я все понимаю, – довольно громко сказал один из них другому. – На этом самом заседании был утвержден проект письма; а после того как оно было разослано, в лавки не поступило больше ни одного лезвия для бритв. И Мэкхит на этом заседании председательствовал!

Как и вся прочая публика, Мэкхит заметил этих людей. Он основательно перепугался.

– Тут есть еще одно имя, – пробормотал судья, – кажется, О'Хара. Он здесь?

Мэкхит нервно встал и поспешил ответить:

– Этот человек арестован по обвинению в скупке краденых товаров, которое я в качестве председателя ЦЗТ предъявил ему. Инкриминируемые ему действия были им совершены во время и вследствие моего ареста.

Садясь, он бросил тревожный взгляд на дверь, в которую только что вышел великий Аарон.

Фанни Крайслер, Блумзбери и оба адвоката принесли присягу и подтвердили, что упомянутое в протоколе лицо и есть банкир Мэкхит.

После этого Уайт еще раз попросил слова. В руках у него была папка, которую ему в начале заседания передал Уолли.

– Не дело моего клиента, – сказал он небрежным тоном, – указывать суду на подлинного убийцу. Но, ввиду того что он заинтересован в полном выяснении всех обстоятельств смерти одной из его служащих, я позволю себе передать суду документы, которые могут установить личность предполагаемого убийцы.

Уайт перебросил на судебный стол пачку бумаг и сел в изнеможении. Зрители шумно повскакали с мест и возобновили разговоры. Мэкхит тем временем все поглядывал на часы. Он явно нервничал.

Почти сразу же после того, как суд удалился для вынесения оправдательного приговора, он встал и в сопровождении полицейского вышел в коридор, где толпились представители прессы. Шепнув что-то Полли, он повел их в небольшую пустовавшую комнатку.

Полицейский привык к тому, что преступники беседовали с представителями прессы как с равными, и не обратил на это особого внимания. Когда газетчики протолкались в комнатку, Мэкхит отстал от них, прикрыл дверь и пошел по коридору.

Никто не обратил на него внимания. Без шляпы, вытирая пот с остроконечной головы, он спустился по лестнице.

Внизу у двери его нагнала Полли.

Он торопился в полицейское управление и Национальный депозитный банк.

В тот момент, когда он вместе с Полли садился в карету, подоспел Груч. Они поехали в полицейское управление, но из-за густого тумана двигались очень медленно.

ПОБЕДА РАЗУМА

Работая в своей конторе над новой статьей для «Зеркала», в которой он выражал уверенность, что в гибели «Оптимиста» повинны крамольные элементы,

Пичем все утро тщетно пытался связаться со своими людьми, рассеянными по городу. Кое-кто из его посланцев вернулся; на сборных пунктах они никого не нашли. О прочих не было ни слуху ни духу.

В полдень у Пичема не выдержали нервы, и он поехал в полицейское управление. Старший инспектор был одет в черный костюм и собирался ехать на панихиду. Пичем вызвал его с допроса.

Он сообщил Брауну, что не имеет возможности предотвратить демонстрацию многих сотен инвалидов войны с ужасающими плакатами и лозунгами. Он может предсказать по опыту, что к этому шествию присоединится огромная толпа. Демонстранты двинутся по направлению к церкви Святой Троицы.

– Прикажите стрелять! – простонал Пичем. – Это подонки общества, накипь! Я дам вам списки; среди них многие имеют судимость! На плакатах у них написано: что сделали с их товарищами на «Оптимисте» и чего ради затеяли эту войну. Во что бы то ни стало прикажите стрелять! На их вопросы невозможно ответить; мы должны просто стрелять!

Браун весь покрылся потом.

Он записал адреса всех сборных пунктов и ушел.

Охваченный тревогой, Пичем поспешил в Национальный депозитный банк.

Сразу же вслед за ним в служебный кабинет Брауна ворвался Мэкхит. Старший инспектор совещался с другими инспекторами; за ним пошли. Тем временем банкир начал переговоры с О'Хара, который сидел в углу рядом с полицейским, прикрыв шляпой скованные руки. Он был вызван на допрос к Брауну; приход Пичема помешал им.

О'Хара казался спокойным, почти веселым. Говорил он тоже веселым тоном.

– Я намерен сознаться в твоих преступлениях, Мэк, – сказал он. – Я облегчу твою душу. Когда я выскажу все, что у тебя на душе, тебе будет легче.

Мэкхит попросил полицейского выйти, – он был с ним знаком.

– Ты ведешь себя неумно, О'Хара! У нас осталось всего несколько минут, чтобы спасти тебя от петли, а ты остришь. Я упросил моего друга Брауна отпустить Джайлза, чтобы тот не проболтался, кто нанял его убить Кокса. Ты понял?

– Очень хорошо понял. Меня на всю жизнь упрячут в тюрьму.

– Послушай, О, мы достанем тебе какие угодно оправдательные документы! Я ничего против тебя не имею. Напротив! Но ведь просто необходимо, чтобы кто-нибудь взял вину на себя. Меня нельзя трогать: без меня дело развалится. Мне тоже пришлось сидеть. Ради дела.

– Ради дела на шесть лет в тюрьму? И речи быть не может! Я тоже хочу доставить себе удовольствие. Чтобы вы все полетели к чертям, я согласен болтаться в петле.

– Не так уж мы полетим к чертям, как ты себе это представляешь. Меня ни в чем нельзя уличить – даже ты не можешь меня уличить. Если ты не сознаешься, пострадает только дело. И кроме того, тебе вовсе не придется отсиживать шесть лет. Максимум четыре! Ты должен сознаться в скупке десяти-двенадцати партий краденого товара, не больше. На все остальные партии мы тебе дадим оправдательные документы. Контора в Сити работала довольно прилично. Ты скажешь, что ты только в самые последние месяцы сбился с пути.

– Пока ты сидел, да?

– Да, пока я сидел. И ты это делал только по доброте душевной. Тебе было жалко лавочников. Они так умоляли дать им товары! Ты не мог выдержать. Ты сам из этой среды. На карту были поставлены человеческие жизни. Кроме того, твое честолюбие коммерсанта побуждало тебя поставлять дешевые товары. Д-лавки поставляют самые дешевые товары в Лондоне.

– Ах, это я тоже должен сказать!

– Не помешает. Будь рассудительным и взгляни на все это дело с коммерческой точки зрения. Ну, решай, а то мне пора!

Вошел Браун.

Переговоры возобновились. Они длились больше часа. О'Хара кричал, что Мэкхит погубил одну из лучших банд в Лондоне и во всем мире. Она развеяна по ветру. Он, О'Хара, сорвет с него маску.

Потом он образумился. Разговор наконец принял деловой характер. О'Хара соглашался признаться только в двух-трех делах. Сошлись на пяти. Мэкхит обязался достать на все прочие товары оправдательные документы.

Договорившись, они протянули друг другу руки.

– Можешь думать что тебе угодно, О, – сказал Мэкхит, – но это победа разума. Ты не мог решить иначе. По-человечески меня этот исход крайне огорчает. Ты сегодня будешь спать лучше меня.

Мэкхит еще на минуту остался наедине с Брауном. Он вручил ему маленький запечатанный конверт.

– В погашение долга, – сказал он сердечно и добавил торжественным тоном: – Кроме того, я себе позволил, милый Фредди, по случаю сегодняшнего праздника презентовать тебе небольшой подарочек.

Браун вскрыл конверт и, растроганный, обнял своего старого друга и соратника.

– Я принимаю твой подарок, – сказал он, глядя на Мэкхита открытым, честным взором, – я беру его, потому что мы друзья. Настоящие друзья. Надеюсь, ты это знаешь, Мэк.

Выйдя вместе с Гручем и Полли на улицу, Мэкхит констатировал, что туман стал еще гуще.

ТУМАН

В конференц-зале Национального депозитного банка собрались восемь человек.

В одном углу стояли господа Пичем, Хоторн, Миллер и Крестон. В противоположном углу, под гипсовым бюстом принца-регента, стояли оба руководителя Коммерческого банка и Аарон со своим доверенным.

Обе группы избегали смотреть друг на друга и беседовали вполголоса.

Аарон рассказывал обоим Опперам о процессе.

Когда они получили от Хоторна приглашение, Аарон меньше всех прочих удивился двойной игре Мэкхита. Когда же он узнал о том, что его компаньон Мэкхит одновременно является председателем враждебного ему ЦЗТ и давно уже работает рука об руку с его конкурентами, он показал себя во весь рост – дельцом большого масштаба. Он считал, что всякие соображения морального и эмоционального порядка здесь неуместны, и предлагал сосредоточить все внимание на изменениях, происшедших в конъюнктуре. Что же касается представителей Коммерческого банка, то они не только не разделяли этой объективной точки зрения, но всячески подчеркивали свое несогласие с нею.

Впрочем, Аарон тоже не скрывал, что его весьма интересует, как Мэкхит посмотрит им в глаза после всего, что он сделал.

Вошли Мэкхит и Груч.

Они остановились на пороге и поклонились. Все присутствующие ответили им поклоном.

Маленький человек с будничным выражением лица отделился от одной из групп и подошел к вошедшим.

– Позвольте спросить вас, господа, – сказал он, – кто из вас господин Мэкхит?

Мэкхит поклонился еще раз.

Перед Пичемом стоял коренастый сорокалетний крепыш с головой, похожей на редьку.

Они сказали почти одновременно:

– Здравствуйте! Очень рад познакомиться.

После этого Пичем вернулся к группе, стоявшей у окна. Его зять Мэкхит и Груч остановились неподалеку от двери. Мэкхит предпочел не вступать в разговор с Аароном и господами Опперами, кидавшими на него ледяные взгляды.

Так он стоял с несчастным видом рядом со своим доверенным Гручем. Оба были в черном, как и почти все прочие господа, и на обоих сквозь матовое стекло газовых светильников падал яркий свет.

«Они ждут только одного – когда уже можно будет заключать договоры, – с отвращением подумал Мэкхит. – Меня, бывшего уличного грабителя, прямо-таки тошнит от этого торгашества. Я принужден сидеть и торговаться за проценты! Почему бы мне просто не взять нож и не всадить им в брюхо, если они не уступят мне того, что я от них требую? Что за недостойное занятие – сосать сигары и сочинять договоры! Изволь придумывать каверзные пункты и протаскивать разные оговорки! Не лучше ли напрямик: давай деньги, не то буду стрелять! Стоит ли подписывать договоры, когда тех же результатов можно достигнуть втыканием иголок под ногти? Как это недостойно вечно прятаться за судьями и судебными исполнителями! Это роняет человека в его собственных глазах. Правда, на простом, честном, натуральном уличном грабеже в наши дни далеко не уедешь. По сравнению с торговой практикой он примерно то же самое, что парусник по сравнению с пароходом. Да, но добрые старые времена были гуманней. Старое, честное крупное землевладение! Во что оно выродилось! Прежде крупный землевладелец просто бил арендатора по морде и сажал ею в долговую яму, теперь он идет в суд и со сводом законов в руках заставляет сына арендатора, заседающего там в качестве судьи, нацарапать ему бумажку, на основании которой он выкинет арендаторов на улицу. Прежде предприниматель попросту выбрасывал рабочих и служащих, когда им казалось недостаточным жалованье или ему – прибыль. Он, разумеется, и теперь выбрасывает их; он и теперь получает прибыль, и, пожалуй, даже больше, чем в былые дни, но какое он при этом терпит унижение! Он принужден совать руководителям профессиональных союзов сигары в их немытые руки и вколачивать им в мозги, что они должны говорить господам рабочим, чтобы те всемилостивейше разрешили ему получать прибыль. Собачья жизнь! Порядочному человеку в подобных условиях не приходится радоваться прибыли, как бы велика она ни была. Она приобретается слишком дорогой ценой – ценой унижения человеческого достоинства. То же самое относится и к правительству. Конечно, массы и теперь воспитываются в духе трудолюбия и самопожертвования, но при каких обстоятельствах! Правительство не стесняется просить их, чтобы они с избирательными списками в руках самолично выбирали себе ту самую полицию, которая потом будет зажимать им рот. Всеобщая размагниченность и тут дает себя знать. Пусть эти люди услышат от меня, бывшего простого уличного грабителя, что раньше, когда я еще имел право называться уличным грабителем, я никогда не пошел бы на такое унижение».

Ждали Блумзбери из ЦЗТ.

Он явился на полчаса позже, чем Мэкхит, и пожал ему обе руки.

– Вы оправданы, – сказал он сердечно. – За уход без разрешения на вас наложен штраф.

Вместе с ним пришла Фанни Крайслер. Она и Полли сидели в директорском кабинете. Из-за тестя Мэкхит не хотел, чтобы она присутствовала в конференц-зале.

Собравшиеся разместились вокруг большого круглого стола, на котором стояли шесть стаканов, графин с водой и ящик с сигарами. Хоторн в качестве нотариуса и хозяина дома открыл заседание.

Он приветствовал собравшихся и тотчас же предоставил слово Мэкхиту в следующих выражениях:

– Господин Мэкхит, всем вам известный основатель д-лавок, желает, если я правильно понял его письмо, сделать вам несколько предложений.

Аарон поднял мясистую руку:

– Позвольте мне сначала выяснить одно обстоятельство. Это дело, как нам кажется, не терпит отлагательства. Иначе мы не сможем спокойно слушать объяснения господина Мэкхита. Я имею в виду слухи о правонарушениях, имевших место в Центральном закупочном товариществе.

Мэкхит встал.

– Я могу дать вам объяснения по этому поводу, – сказал он медленно. – Слухи эти были вызваны арестом некоего господина О'Хара, снабжавшего мои лавки товарами. Арестован он был на основании заявления, сделанного мною. Я усомнился в происхождении некоторых товаров. Произведенное мною расследование подтвердило, что они действительно были добыты путем грабежа. О'Хара полностью сознался полиции в совершенных преступлениях. В настоящее время он привлекается к ответственности за скупку краденого.

Аарон, как видно, не был особенно поражен. Он утвердительно и не без уважения кивнул.

Мэкхит перешел к своим предложениям. Он старался говорить как можно короче.

Розничная торговля переживает жестокий кризис. Конкуренты в пылу борьбы так увлеклись снижением цен, что в последнее время и думать не приходилось о какой бы то ни было прибыли. Основным принципом магазинов с едиными ценами является наилучшее обслуживание потребителя. Но, для того чтобы иметь возможность обслуживать его не день и не два, магазины должны быть здоровыми н приносить доход. Существовавшая до последнего времени система более или менее беспощадной конкуренции сильно отразилась на деятельности банковских учреждений. Он предлагает создать синдикат АКД-лавок, охватывающий весь комплекс лавок Аарона, Крестона и д-лавок, изучить нужды потребителя, организовать порайонную сеть лавок, выработать твердый план сбыта и этим путем добиться нормальных цен.

Великий Аарон смущенно посмотрел на представителя Коммерческого банка и сказал, что прекращение конкуренции кажется и ему желательным.

В зале стало тихо, и председатель Коммерческого банка откашлялся.

– Я позволю себе спросить, – сказал он сухо, – имели ли уже место переговоры в указанном господином Мэкхитом направлении? Насколько мне известно, концерн д-лавок господина Мэкхита входил до настоящего момента в нашу группу. Тем самым он связан некоторыми совместно принятыми решениями.

Отвечая ему, Мэкхит тщательно взвешивал каждое слово.

В силу родственных связей, – он сделал жест рукой в сторону господина Пичема, сидевшего напротив; тот и глазом не моргнул, – он, мол, был поставлен в необходимость заняться делами Национального депозитного банка, сотрудничающего с лавками Крестона. Заботы о грядущих судьбах этого концерна возникли, так сказать, в лоне семьи. В связи с этим имели место некоторые личные предварительные собеседования информационного характера с господином Крестоном.

– И каков был результат этих предварительных собеседований? – спросил Аарон, не глядя на своих банкиров.

– Полное единомыслие, – ответил за Мэкхита Крестон. Аарон рассмеялся.

– Был ли во время этих предварительных собеседований, – сухо продолжал председатель Коммерческого банка, – этих предварительных собеседований информационного характера в лоне семьи затронут вопрос о роли Центрального закупочного товарищества?

При этом он поглядел на Блумзбери, который ничего не понимал и беспокойно ерзал в кресле.

Мэкхит с величайшим спокойствием ответил за него.

– Можете задать этот вопрос мне, – сказал он.

– Я задаю его ЦЗТ, – возразил Жак Оппер.

– Значит, мне, – спокойно подтвердил Мэкхит. – ЦЗТ, теперь уже можно говорить об этом открыто, с некоторых пор связано со мной тесными узами.

– Родственными узами? – с ледяной иронией спросил младший Оппер.

– Нет, дружескими, – любезно ответил Мэкхит. – Блумзбери – мой друг.

– Очень интересно, – сказал Генри Оппер и посмотрел на Аарона.

Воцарилось томительное молчание. Хоторн налил себе стакан воды и обратился к присутствующим с вежливой просьбой по возможности избегать резкостей.

– Стало быть, Мэкхит, – резюмировал Аарон не без дружелюбия и даже с некоторой долей мрачного юмора, – вы председатель Ц-ЗТ и директор НДБ, если я вас правильно понял?

Мэкхит торжественно кивнул.

– Тогда все меняется, Оппер, – теперь уже для себя резюмировал Аарон. – Если я в данный момент не обманываюсь, а я не вижу причин обманываться и впредь, ЦЗТ теперь начнет снабжать Крестона. Родственные и деловые связи, к которым присоединяются еще и дружеские, создают, чтобы не быть резким, весьма гармоничную атмосферу для работы противной стороны. В связи с этим возникает вопрос: должно ли и в дальнейшем существовать само понятие «противная сторона», Оппер? Этот вопрос мы можем решить завтра, но можем решить его и сегодня. И лучше теперь же, господа! Такое блюдо надо есть горячим. Как вы на это смотрите?

– ЦЗТ, – вставил Мэкхит, – может стать чрезвычайно мощным предприятием, если ему не будут платить чрезмерно низкие цены, как это, к сожалению, неоднократно происходило в последнее время. Правда, давление, произведенное на лавки, не входящие в концерн, и выразившееся в снижении цен, дало в последнее время благоприятные результаты. Последовал ряд банкротств. С чисто человеческой точки зрения эти банкротства – весьма прискорбное явление, но в оздоровлении розничной торговли они сыграют немалую роль. В прогоревших лавках удалось приобрести значительные партии товаров по самым низким ценам. Больной умирает, а здоровый борется, господа!

Аарон рассматривал свои ногти. Никто, по-видимому, не испытывал потребности высказаться. Мэкхит продолжал:

– Мой дорогой Аарон, сообщение о том, что наша рекламная распродажа не может состояться, несомненно, произвело бы весьма невыгодное впечатление. Подумайте о том, что лондонский потребитель внимательно следит за нашей борьбой. Если бы представленные здесь фирмы объединились, то синдикату было бы, конечно, безразлично – состоится ли эта распродажа или же она будет отменена.

– Ах так, – сказал Аарон. – Стало быть, вы при всех условиях решили объявить рекламную неделю, даже если мы не договоримся? А я думал, что склады ЦЗТ в данный момент пусты.

– Совершенно верно, – с готовностью ответил Мэкхит. – Но я кое-что закупил… у Крестона. Мне эти товары обошлись несколько дороже, чем в ЦЗТ, но, во всяком случае, не так дорого, как на открытом рынке.

– В объединении, о котором вы говорите, – заметил Аарон, – вы, поскольку вы одновременно входите в ЦЗТ будете пользоваться большим весом, Мэкхит.

– Скажем лучше: буду нести большую ответственность, – возразил Мэкхит дружелюбным тоном.

– А каково ваше мнение? – спросил Аарон представителей Коммерческого банка.

Генри Оппер посмотрел на брата и резко ответил:

– Сейчас я вам его изложу. Что касается меня, то я предпочитаю не вступать с господином Мэкхитом ни в один из трех перечисленных видов общения. Кроме того, я прошу вас немедленно покинуть вместе с нами это помещение.

Он встал.

Аарон посмотрел на него умоляющим взором.

– Почему? – спросил он жалобно, не подымаясь с места. – Выслушайте его сначала!

Генри Оппер в течение секунды глядел на него с холодным презрением. Потом он молча повернулся и, коротко кивнув головой, вышел из комнаты в сопровождении своего витающего в облаках поэзии брата.

Аарон обвел внимательным взором всех присутствующих.

– Вне всякого сомнения, мои друзья лишены чувства юмора. Я остался потому, что хочу доказать вам, что оно у меня есть. Не так плохо знать наперед, что у твоего партнера есть чувство юмора. Я не могу уйти, когда мое дело грозит вылететь в трубу, – добавил он сварливо.

Так как никто ничего не ответил, он продолжал:

– Возникает вопрос, который при известных условиях может приобрести остроту: можем ли мы обойтись без финансовой поддержки Коммерческого банка?

Впервые Пичем принял участие в дискуссии.

– Я думаю, – сказал он сухо, – что мой зять без нее обойдется. Возглавляемая мною Компания по эксплуатации транспортных судов, к счастью, не потерпела финансового урона в связи с всем вам известным ужасным кораблекрушением. Таким образом, человеческие потери по крайней мере не сопровождались потерями материальными. Могу сообщить вам конфиденциально, что мы даже рассчитываем на дальнейшее сотрудничество с правительством. Вследствие этого я – правда, временно, пока я не приступил к реализации моих собственных широко задуманных планов – имею возможность предложить мою поддержку молодому, расцветающему предприятию, каким является синдикат АКД-лавок.

Аарон поклонился, не вставая. Потом он почти мечтательно посмотрел на Мэкхита и кротко сказал:

– Кажется, я вас понял, Мэкхит. Меня и Коммерческий банк вы при помощи фантастически дешевых товаров ЦЗТ вовлекли в ожесточенную борьбу с Крестоном, которого вы в результате уложили на обе лопатки. Когда он оказался припертым к стене и стал расшвыривать деньги Национального депозитного для того, чтобы иметь возможность снизить цены на свои товары до уровня наших, вы заставили Национальный закрыть ему кредит. А нас, в том числе и ваши собственные лавки, вы в самый разгар борьбы оставили без товаров, поступающих из ЦЗТ. Теперь вы разлучаете меня с Коммерческим, как разлучили Крестона с Национальным. Это великолепно! Мы как-нибудь подробно обсудим все это за бутылочкой сорок восьмого года… Как вы считаете? А теперь конец делам. Как я вижу, большинство из нас торопится на панихиду по утонувшим героям. В таком случае нам пора. Все равно мы сегодня не успеем договориться о всех мелочах.

Все присутствующие согласились с ним. Синдикат АКД-лавок, руководимой господином Мэкхитом, был основан.

Полли и Фанни, ожидавшие Мэкхита в директорском кабинете, оживленно беседовали.

Фанни рассказала про комический эпизод, происшедший в суде.

После оправдательного приговора, рассказывала она смеясь, в поисках банкира Мэкхита приняли участие несколько владельцев д-лавок вместе с женами. Фанни присоединилась к ним и слышала их разговоры. Все они во что бы то ни стало хотели пожать ему руку и ругательски ругали Уолли, натравившего их на Мэкхита.

– Этот Уолли, конечно, преследовал какие-то грязные цели, – говорили они с возмущением.

Фанни объяснила Полли, что алиби, встреченное ими с таким удовлетворением оттого, что оно полностью обеляло Мэкхита, имело в виду то самое заседание ЦЗТ, на котором было принято решение прекратить снабжение лавок, то есть окончательно разорить их владельцев.

Полли от души расхохоталась, и они заговорили об осенних модах. К тому времени, когда кончилось заседание, они уже успели пригласить друг друга в гости. Полли немного нервничала – ведь сегодня ее отец впервые видел Мэка.

Она увидела мужа и отца выходящими вместе из конференц-зала. Они молча шли рядом. Оба были погружены в размышления.

В четырех каретах поехали в церковь. В одной из них сидела Полли с мужем. Она держала его руку в своей. Наконец-то. Итак, их любовь все-таки преодолела все преграды.

Пока в НДБ шло заседание, туман сгустился еще больше. Кареты двигались очень медленно. На перекрестке кучера спорили, куда держать путь.

Во второй карете сидели Пичем, Фанни и Блумзбери. Последний восторженно говорил о гениальности своего друга Мэкхита.

– Он исключительно трудоспособный человек, – сказал он почтительно. – В сущности говоря, он работает круглые сутки. О себе он вообще не думает, он думает только о делах. Он почти не отдыхает, разве только в обеденный перерыв перекусит что-нибудь. Собственно говоря, единственный его отдых – это тюрьма.

Потом Фанни заговорила с господином Пичемом об арендной плате в Хемпстеде.

Они поспорили, и Фанни Крайслер, посмеиваясь и искоса поглядывая на Пичема, сказала, что она всегда говорит правду, – ему это известно.

Пичем сделал над собой усилие и улыбнулся.

Лицо его посерело, и он казался очень старым. Он боялся. Вглядываясь в туман, он представлял себе смутные толпы людей с ужасающими плакатами, на которых были начертаны им же самим сочиненные угрозы.

«Хорошо еще, что сегодня туман, – думал он, откинувшись на спинку сиденья. – Но он может в любую минуту рассеяться. Что тогда? Конечно, угрозы – это мой хлеб. Но на этот раз я хватил через край. Мне это может стоить головы. Одна надежда на полицию, но проявит ли она достаточную распорядительность? Она ведь тоже плутает в тумане. Все, кто со мной едет, полны оптимизма. Они не знают, что над ними нависло, они не знают, какие плакаты движутся им навстречу. Ах!..»

Груч ехал в одной карете с Крестоном, Аароном и доверенным последнего.

Мэкхит произвел на Аарона сильное впечатление. Он признался, что достаточно ему было услышать в суде, что за спиной Центрального закупочного товарищества стоит Мэкхит, как он твердо решил предоставить ему руководящий пост в синдикате.

Кучера были, как видно, не очень уверены в том, что они едут куда надо. Они часто останавливались и громко переговаривались, не слезая с козел. Внезапно они все разом повернули и поехали в обратном направлении. Потом они опять принялись окликать прохожих, но те сами не знали, где находятся.

Постовой полисмен дал им указания, и они стегнули лошадей с таким видом, словно теперь уже знали, куда ехать. Мэкхит несколько раз крикнул в окно:

– Церковь Святой Троицы!

Наконец Груч и Аарон вылезли из кареты, дошли до тротуара и убедились, что перед ними пустырь, по крайней мере по одну сторону улицы.

Кучера стали совещаться. Они перечисляли все районы, где по одну сторону улицы тянутся пустыри. Не столковавшись, они поехали дальше. Хоторн недовольно сказал Миллеру (Полтора Столетия ехали в последней карете):

– Вообще непонятно, на каком мы свете!

После получасовых блужданий Мэкхит потерял терпение и резко сказал Полли:

– На ближайшем углу мы вылезем и зайдем в первый попавшийся дом. Дальше так плутать не имеет смысла!

Он действительно вышел из кареты, и остальные последовали его примеру.

Дом, к которому они подошли, был обнесен высокой оградой и казался довольно большим, хотя из-за тумана трудно было более точно установить его размеры. Ограда тянулась на большом расстоянии; они долго не могли найти ворот.

Когда путники наконец нашли их, оказалось, что они попали в тюрьму Олд Бейли.

Смеясь, они вернулись на мостовую и, перешучиваясь, разместились по каретам. Теперь всем стало ясно, что они окончательно заблудились.

Совершенно случайно наехали еще на одного полисмена; узнав, что господа имеют пригласительные билеты на панихиду в церкви Святой Троицы, он проводил кареты до угла, откуда можно было ехать напрямик.

Они опоздали больше чем на час.

На площади перед церковью, кроме нескольких нищих-инвалидов, почти никого не было.

Пичем высунулся из кареты и недоверчиво осмотрел паперть. Два-три десятка его людей стояли там, жалкие, промокшие.

Он отвел одного из них в сторону и узнал, что, хотя Бири слишком поздно прибежал на сборный пункт, демонстрация все равно не состоялась. Рано утром вспыхнуло настоящее восстание. Нищие побросали плакаты и заявили, что в такой оживленный день они желают работать, а не ходить с плакатами.

– Своя рубашка ближе к телу, – говорили они, – не надо привлекать внимание полиции. Сегодня население готово уделить кое-какую мелочишку бедным солдатам, чтобы у них не пропало желание жертвовать своими конечностями для величия и процветания Англии. А от нас требуют, чтобы мы обвиняли абсолютно чужих нам людей, заседающих в правительстве, в том, что они нас преследуют. Пора подумать и о деле! Завтра солдат, просящих подаяния, опять будут отправлять в полицейский участок, а сегодня их чествуют. Не каждый день бывают кораблекрушения. Против лихоимства мы успеем протестовать и в дни затишья.

Так или примерно так рассуждали они, разбегаясь.

Они распределили между собой все позиции на прилегающих улицах. Но туман сильно препятствовал их работе. То и дело по ошибке они обращались не к родственникам погибших, дававшим довольно щедро, а к многочисленным представителям правительства.

Облегченно вздохнув, Пичем вошел в церковь.

Церковь была наполовину пуста. Высокие колонны были обвиты крепом. Перед амвоном лежали большие венки.

Панихида еще не начиналась.

Рота солдат тоже еще не прибыла. Она ощупью пробиралась по Челси и уперлась в Темзу. Солдаты чуть не попадали в воду. Ругаясь, они пошли обратно. Они были назначены нести почетный караул и охранять утонувших товарищей от неистовства черни, а не от неистовства водных стихий.

Наконец они добрались до церкви; оказалось, что еще не прибыло духовенство. В тумане оно сбилось с пути и попало на городские бойни. Епископ, у которого в кармане лежала проповедь, посвященная памяти погибших героев, заблудился в поисках швейцара и в полном отчаянии бегал по узким проходам, по которым обычно гнали на убой скот. Сторожа нашли его в овечьем загоне.

По прибытии духовенства началась панихида по жертвам катастрофы, после чего должно было состояться чествование героев войны.

Власти уже съехались. Мэкхит увидел Брауна; тот сидел рядом с важным чиновником, портрет которого Мэкхиту часто попадался в журналах. Он радовался, что Браун кажется публике таким недоступным, и гордился им.

Господин, сидевший рядом с Брауном, был Хейл. Пичем сразу же узнал его. Карета Брауна столкнулась в тумане с каретой Хейла. Они решили, что вдвоем легче будет ориентироваться, и приехали в церковь вместе.

Скамьи для публики были все еще наполовину пусты. На родственников погибших не приходилось особенно рассчитывать, а сотни людей, чьи близкие находились на фронте, не успели заблаговременно добраться до церкви.

Они блуждали – по большей части жены и матери – по улицам столицы и спрашивали на каждом углу, а иногда и в домах и лавках, где происходят панихида и чествование героев.

После музыкальной увертюры, создавшей соответственное настроение, выступил епископ, все еще дрожавший после приключения на бойне. Проповедь свою он начал с Христовой притчи о десяти фунтах.

Сперва он прочел эту притчу из Евангелия от Луки, начинающуюся словами: «Некоторый человек высокого рода отправлялся в дальнюю страну, чтобы получить себе царство и возвратиться».

Человек этот дал каждому из своих рабов по мине, то есть по фунту серебра, и сказал им, чтобы они пустили их в оборот, пока он не возвратится. Когда он возвратился, первый раб сказал ему, что его мина принесла десять мин. Человек высокого рода дал ему в управление десять городов. Второму рабу мина принесла пять мин, и он получил в управление пять городов. А третьему мина не принесла ничего. Тогда человек высокого рода отнял у него мину и отдал ее имеющему десять мин. «Всякому имеющему дано будет, – сказал он, – а у неимеющего отнимется и то, что имеет».

Так гласила притча, и епископ построил на ней свою проповедь.

– Друзья мои, – начал он, – ужасная гибель транспортного судна «Оптимист» в Ла-Манше подняла в нашей стране волну патриотизма. Катастрофа, потрясшая нашу страну, как бы открыла ей глаза на ее высокую миссию, о которой она уже начала забывать, пока в прошлый четверг читатели утренних газет не нашли за завтраком около своего прибора ужасную весть о несчастье, поразившем Англию.

Что я понимаю под словами: «открыла глаза»? Друзья мои, все события жизни – а ведь жизнь складывается из событий – можно рассматривать снаружи и изнутри. У всякого происшествия – в том числе и у нашей катастрофы – есть видимый смысл и смысл скрытый. И есть люди, которые видят то, что впереди, но не видят того, что позади. Но скрытый-то смысл и есть самое главное. Только тот, кто видит его, видит жизнь.

И вот, возлюбленные друзья мои, я вас спрашиваю: в чем заключается скрытый смысл катастрофы, постигшей нас?

Епископ откинулся назад; он стоял, возвышаясь над толпой. Смелым, открытым взором он обвел всю церковь у своих ног: представителей власти, офицеров морского ведомства во главе с Хейлом, дельцов и родственников фронтовых солдат.

– Друзья мои, – продолжал он, закончив осмотр, – господин, о котором говорится в нашей притче, – строгий хозяин. Он требует возврата ссуженных денег с процентами и процентами на проценты. В этих делах он шутить не любит. Раба, что возвращает ему только фунт серебра, он выбрасывает во тьму внешнюю, где плач и скрежет зубовный. Да, друзья мои, Бог – ибо человек высокого рода из притчи и есть наш. Господь – строгий, хозяин и требует процентов. Но, друзья мои, он в то же время и справедливый хозяин. Не от каждого из рабов своих он требует одинаковых процентов. С одного он берет десять мин, или фунтов, а с другого и пять. Он берет, что ему дают. Только ничто третьего, ленивого, нерадивого, лукавого раба он отвергает. Этого человека он увольняет. У этого человека отнимается и то, что он имеет, то есть тот фунт, который все получили от хозяина в виде основного капитала. Глубочайший же смысл этой притчи заключается в ошеломляющей истине: каждому по его достоянию.

Я хотел бы сказать, кстати, два слова о самом понятии «фунт». В Священном Писании имеются два разночтения притчи, о которой мы говорили. В одном месте говорится о фунте серебра, в другом – о таланте. Слово талант имеет двоякое значение: во-первых, оно означает крупную серебряную монету в Древней Греции, а во-вторых, – духовный дар. Двойной смысл этот, как мне кажется, прекрасен. Духовный дар – это деньги, труд – это благосостояние. Но это только так, между прочим.

Друзья мои, на Земле мы на каждом шагу сталкиваемся с неравенством. Человек вступает в жизнь беспомощным голым комочком. В этом состоянии он ничем не отличается от прочих грудных младенцев. Но через некоторое время разница дает себя знать. Один остается на низшей ступени, другой продолжает развиваться. Он умней, чем окружающие его люди, прилежней, бережливей, энергичней, он опережает их в своей работе. И он становится богаче, могущественней, он более уважаем, чем они. Так возникает неравенство. Как же ко всему этому относится Господь?

Расценивает ли он людей в зависимости от их общественного положения и способностей? Любит ли он того, кто многого достиг, больше, чем того, кто может похвастаться лишь скромными успехами? Нет, друзья мои, Бог этого не делает. Он вознаграждает каждого в меру достигнутого им: одному – десять городов, другому – пять, кто сколько заслужил, но в остальном он не делает между ними никакой разницы. В остальном все его рабы одинаково дороги ему. И это-то и есть, возлюбленные мои друзья, равенство перед Богом.

Друзья мои, притча о фунтах указывает нам, как мы должны рассматривать жертву, принесенную нашими солдатами, на «Оптимисте».

Наша страна имеет великих граждан, чьи заслуги огромны. Наши государственные мужи день и ночь стоят на командном мостике государственного корабля. Наши генералы, склонясь над картами, разрабатывают планы сражений. Мы, служители Господа, делаем все, что в наших силах, дабы укрепить людские сердца. А наши солдаты всходят на палубы кораблей. И тонут, если такова неисповедимая воля Господня. Мы возвращаем с процентом наш фунт, они – свой. И все вместе мы трудимся для того, чтобы и наша родина, со своей стороны, постоянно приумножала фунт, данный ей Господом, дабы мы в тот день, когда Господь призовет нас к себе, могли, указав на нее, сказать: «Ты дал нам государственных мужей, генералов, купцов, солдат. Посмотри, Господи, вот что мы с ними сделали».

И если мы, друзья мои, будем воспринимать все, что происходит в мире, как доброе, так и злое, под этим углом зрения, то мы не ограничимся видимым смыслом того национального несчастья, каким является гибель «Оптимиста», как это делают некоторые люди, чьи помыслы постоянно прикованы к земле. Тогда точно пелена спадет с наших глаз, и мы постигнем скрытый смысл, и если мы его постигнем, то это будет означать, что наши солдаты и матросы, хотя им и не довелось сразиться с врагом, погибли не напрасно. Тогда корабль, погрузившийся в густом, непроницаемом тумане на дно морское, не напрасно носил гордое имя «Оптимист», ибо цель его оптимизма, друзья мои, заключалась в том, чтобы гибель его была правильно воспринята нацией! Тогда мы извлечем прибыль и из этого корабля, которому суждено было погибнуть: он принес и проценты, и проценты на проценты, о Господи!

После панихиды по жертвам катастрофы господин Пичем, чета Мэкхитов и господа из Национального депозитного банка и синдиката АКД-лавок отправились в близлежащий ресторан, чтобы по окончании общественных дел отдать должное делам частным. Чета Мэкхитов очутилась под перекрестным огнем комплиментов и поздравлений.

Первым заговорил Аарон.

– Милостивая государыня, господа! – сказал он. – В истории английской розничной торговли переживаемый нами день является значительной вехой. Во главе крупного торгового синдиката становится человек, представляющий собой, как мы имели возможность убедиться на протяжении последних месяцев, руководящую фигуру в нашей области. С завтрашнего дня он все свои силы, все свое великолепное знание дела, всю свою неукротимую энергию и искусство обращаться с людьми, которые мы в нем научились ценить, посвятит служению нашему общему делу. Публика скоро почувствует, что появилась новая сила. Мы, коммерсанты, не будем впредь умалять свои силы взаимной борьбой, мы поведем борьбу совместную. Все мы только что слышали великолепные слова основоположника нашей религии о фунте. Новое наше руководство во главе с господином Мэкхитом извлечет из того капитала, который представляет собой наша мощная организация, все, что из него можно извлечь.

Господин Пичем воспользовался предоставленным ему словом, чтобы сделать интереснейшее предложение.

– Я не стану вас уверять, – сказал он, – что я с первой же минуты относился благожелательно к браку моей дочери с господином Мэкхитом. В том, что моя дочь сделала правильный выбор, я окончательно убедился только тогда, когда ознакомился с практической деятельностъю моего зятя. Я понял его основной принцип – служение низшим слоям общества. И во мне тотчас же зазвучала ответная струна. Мы обычно относимся к низшим слоям довольно пренебрежительно; это – глубочайшая ошибка! Они, быть может, менее образованны, чем мы, их быт и нравы грубее наших, более того – это жестокие нравы. Быть может, низшие слои имеют лишь смутное представление о том, что все люди, независимо от их социального положения, должны стремиться к гармоничному сосуществованию, если они не хотят окончательно погрузиться в то животное состояние, которое – увы! – столь часто им свойственно. Но все это не дает нам права отмахиваться от них. Я хотел бы сделать вам одно практическое предложение: вы, господа, и ты, мой милый зять, вы продаете лезвия для бритв и часы, предметы домашнего обихода, и так далее, и тому подобное. Но не только этим жив человек. Пусть он чисто выбрит, пусть он знает, который час, – это еще не все. Вы должны пойти дальше. Вы должны продавать ему образование. Я имею в виду книги – дешевые романы, такие произведения, которые рисуют жизнь не в серых тонах, а в более ярких и бодрых красках, которые открывают перед будничным человеком иной, более высокий мир, которые знакомят его с более утонченными нравами высших слоев, с достойным подражания бытом людей, стоящих выше их в социальном отношении. Я умалчиваю о прибылях, какие сулит это дело (а они могут быть значительными), я говорю только о человечестве, которому этим будет оказана немаловажная услуга. Короче говоря, я даю вам скромную идею.

После того как господин Аарон от имени синдиката АКД-лавок поблагодарил господина Пичема за поданную им идею, поднялся старик Хоторн и в шутливой форме рассказал небольшой эпизод из недавнего прошлого.

– Я не стану скрывать от вас, – сказал он добродушно, – что решение Национального депозитного банка во что бы то ни стало добиться прекращения братоубийственной войны между крупными торговыми концернами сложилось под влиянием одного определенного, чисто житейского случая. То было посещение банка госпожой Мэкхит, сидящей здесь, среди нас. Она не говорила о коммерческих делах. Она говорила только о делах человеческих. Но слова ее так тронули нас – пожилые люди, тоже не лишены сердца, – что мы просто не могли поступить иначе и посетили ее оклеветанного мужа, безвинно томившегося в темнице. И во время этого посещения мы договорились обо всем, что привело нас к единению. Не трезвый деловой расчет, – и это мне хотелось бы подчеркнуть, как бы старомодно ни звучали мои слова, – не трезвый деловой расчет побудил нас искать выхода из тяжелого положения, но любовь.

Полли тоже встала. Более чем когда-либо напоминая зрелый персик, она произнесла нижеследующую краткую речь:

– Хотя и не принято, чтобы дамы произносили речи, – у нас ведь не любят, чтобы мы вмешивались в деловую жизнь, – я все же хочу сказать несколько слов о той радости, которую я испытываю при мысли, что я всегда прислушивалась к голосу чувства и никогда не колебалась в моей любви к мужу. Ведь мы, женщины, рассуждаем не так трезво, как цари творения, однако по моему примеру вы можете судить, что подлинная любовь тоже может привести к благополучному концу. Но для этого нужно, чтобы она была сильна и чтобы мы не обращали внимания на косые взгляды людей. Хитроумные планы, измышляемые нашими мужьями, быть может, и приносят пользу, что и говорить, но как часто мы, женщины, побеждаем оружием любви, хоть иной раз любовь эта и кажется безрассудной. Сколько раз мне приходилось быть свидетельницей того, как Мэк, этот холодный делец, отказывался от всего, ставил на карту всю свою карьеру, лишь бы не потерять меня, избранницу своего сердца… Не правда ли, Мэк?

Последним выступил Мэкхит:

– Дорогая жена, дорогой тесть, друзья мои! В общем и целом, я удовлетворен тем соглашением, к которому мы сегодня пришли после многочисленных недоразумений Я не скрою от вас: я происхожу из низов. Я не всегда сидел за таким столом, в обществе столь уважаемых людей. Я начал свою деятельность совсем маленьким человеком, в совсем другой среде. Но, в общем и целом, эта моя деятельность оставалась неизменной. Обычно удачливую карьеру человека приписывают его честолюбию либо какому-нибудь грандиозному, хитро задуманному плану… Признаюсь откровенно, такого плана у меня не было. Я постоянно стремился только к одному – избежать ночлежною дома. Мой девиз гласил: больной умирает, сильный борется. В конечном счете выбиваются только такие люди, как я. И тот, кто, выбившись, откажется от этого девиза, скоро неизбежно очутится внизу. Я держусь того же мнения, что и мой друг Аарон: экономика всегда нуждалась в людях моего типа. Есть люди, не способные извлечь из фунта, данного им провидением, ни малейшей прибыли. Я не хочу заниматься предсказаниями, но я думаю, что синдикат выполнит свой долг. Ясно одно: на том низком уровне, на каком в настоящее время находятся цены, они больше оставаться не могут. Я закончу возгласом: «Все выше и выше! Per aspera ad astra»[10] и «Никогда не оглядывайся назад!».

Когда господин Мэкхит произносил заключительные слова своей речи, присутствующие прониклись серьезностью момента. Все почувствовали, что он затронул главную проблему.

Они задумчиво осушили свои бокалы.