Трень-брень

КАРТИНА ШЕСТАЯ

В магазине «Охота» торгуют хитроумными патентованными приспособлениями, искусственными приманками и острым металлом. В рыболовной стороне товар пестрый, но мелкий. В охотничьей – товар солидный. Матовый блеск ружей внушает почтение.

Возле прилавка покупатели: шут с балалайкой, шофер такси, Боба, Тимоша и еще охотник.

Охотник был поистине шикарен, одетый в кожаные болотные сапоги, кожаную куртку, парусиновые штаны с молниями, с кинжалом и патронташем на поясе, с ружьем в чехле. На голове у него – старенькая поблекшая тюбетейка.

Шут (дядя Шура) разглядывал рыболовный товар. Из десяти его взглядов восемь приходилось на продавщицу. Она это чувствовала, то и дело поправляла рыжие, красиво прибранные волосы, а также яркий шарфик на шее. Глаза у продавщицы были голубого ясного цвета.

Боба и Тимоша самозабвенно врали:

– Лучшие в мире черви. Высший люкс. Экстра. Смотрите, как вьются. Смотрите, какие они жирные, как поросята.

– Купите червей. На таких кто хочешь заберет, хоть судак, хоть сом.

– Я уже взял на двугривенный, – сказал им таксист, – не мелькайте перед глазами. – Таксист уставился на продавщицу. – Какие у вас глаза. Хороший у вас магазин, самый прекрасный, по существу… у вас все есть для души.

– Даже черви, – ответила ему продавщица. – Правда, это уже частный сектор, но тем не менее. – Продавщица смотрела на покупателей, как на больных детей, которым обязательно и сию же минуту дай погладить живого слона.

Тимоша встряхнул банку с товаром.

– Дяденька, купите червей. Уже немного осталось.

– Я ловлю на блесну, – сказал шут с балалайкой.

– А вы на блесну червяка насадите – знаете, как клюнет!

– Я еще не выбрал блесну.

Таксист посмотрел на него исподлобья.

– Вы уже который день выбираете.

– Извините, – сказал шут. – Клянусь вам, я не хотел этого.

– Чего – этого? – насторожился таксист.

– Того, о чем вы сказали.

Шофер покрутил пальцами возле виска, снова повернулся к продавщице, показал рукой на полки с товарами.

– Прекрасно для глаз. Так бы и забрал все это домой. Имею в виду вместе с вами.

Продавщица ему улыбнулась.

– Дяденька, купите червей. Резвые, черти.

– На любую рыбу. Универсалы. Скоростники.

– Не занимаюсь, – сказал мальчишкам шикарный охотник. – Рыбная ловля не для меня. Рыбная ловля – занятие для глухонемых.

Шофер покрылся пятнами по лицу.

– Что вы сказали?

– Я сказал: рыбная ловля – занятие для глухонемых.

– Да вы имеете представление?!

– Граждане, поступила новинка… – Продавщица поспешно достала новинку в коробочке. – Полюбуйтесь…

Таксист набрал воздуху в широкие громкие ноздри.

– Кровопускатель. Лесной гангстер. Болотный пират!

– Вы только взгляните, – попросила его продавщица.

– Беру… – Таксист спрятал новинку в карман и, заведя глаза ввысь, произнес: – Если бы рыба клевала на яблоки, рыбаки бы всю землю яблонями засадили.

– А она не клюет, – ласково пробасил охотник.

Рыбак грозно скрипнул зубами, но выдержка в нем была, недаром он работал в такси.

– А бедные пташки плачут, – сказал он голосом мягким, как вазелин. – Бедные птенчики, несчастные сиротки. Кто ихнюю маму убил?

Продавщица нервно поправила шарфик.

– Граждане, обратите внимание. Блесна «Удача». Для мутной и полупрозрачной воды. – В ее руке блеснуло нечто золотое с красными перьями.

Рыбак схватил блесну вместе с ее рукой.

– Беру!

Продавщица спросила шута (дядю Шуру):

– А вы не хотите взглянуть?

– Я смотрю, – сказал шут. – Мне очень нравится.

– Тогда чего же вы ждете?

– Не торопить события, ждать – вот мой удел.

– И на эту не клюнет, – сказал рыбаку охотник.

Таксист мощно задвигал локтями.

– Я еще с вами договорю. Вы… вы медведь…

– Кстати о медведях… – Охотник придвинулся к шуту (дяде Шуре).

На улице нетерпеливо и нервно загудела машина.

– Кто там сигнал трогает? Руки переломаю! – крикнул таксист. И тут же улыбнулся продавщице, и тут же сказал с печальной надеждой: – Извините, работа.

– Рубль двадцать. За две блесны, – улыбнулась ему продавщица.

Таксист отсчитал деньги.

– Какие вечера у реки. Какие бывают ночи! Соловей мой, соловей…

На улице снова загудело.

– Ноги повыдергиваю! – заревел таксист и выскочил на улицу.

Когда дверь захлопнулась и в магазине установилась мирная тишина, охотник тронул дядю Шуру за локоть.

– Кстати о медведях, – сказал он загадочным басом.

Продавщица спрятала деньги в кассу.

– Трудно, – сказала она.

– Что трудно?

– Трудно быть продавщицей. – Она сунула карандаш за ухо, руки потерла и заговорила чужим, скрюченным голосом: – Продавщица – это артистка. Ее дело – продать залежалый товар. – И добавила уже своим голосом: – Артисткой быть тоже трудно. Когда я торгую, мне говорят: «Вы продавщица и не стройте из себя Дездемону». Когда я играю в самодеятельности, мне говорят: «Вы Дездемона – позабудьте, что вы продавщица». Видимо, артистам и продавцам многое следует забывать.

– Учись, Боба, – сказал Тимоша.

Шут вынул откуда-то из волос пушистую астру «страусовое перо». Протянул ее девушке-продавщице.

– Учись, Тимоша, – сказал Боба.

Девушка цветок понюхала. Улыбнулась задумчиво.

– Цветы, как много в вас смысла. – И вдруг, вероятно вспомнив свои обязанности, спросила шута очень строго: – Вы наконец выбрали что-нибудь, гражданин?

Охотник кашлянул деликатно.

– Кстати о медведях…

Дверь отворилась с мелодичным звоном. В магазин вошла Ольга. Она впустила с собой шум машин, говор прохожих, горький запах осенних садов. Она прошла мимо мальчишек.

– Купите червей, – сказал ей Тимоша. – Первый сорт черви.

– Высший люкс, – подхватил Боба. – Экстра… – Он хотел что-то еще добавить, да так и остался стоять с открытым ртом.

Ольга остановилась у прилавка с пестрым товаром. Боба глядел на ее затылок, на ее черные, как березовый уголь, волосы. Рот у него открывался все шире и шире и захлопывался судорожно.

– Кстати о медведях. Я, можно сказать, спал с медведем в обнимку. Жуткое дело…

Боба наконец справился с зевотой.

– Фантастика, – сказал он. – Не потерплю обмана.

Продавщица вскинула на него фиолетовые от негодования глаза.

– Мальчик, это еще что?

Боба ее не слышал. Он шептал что-то Тимоше на ухо, показывал на Ольгу.

Охотник смущенно откашлялся.

– Балбесы… Жуткое дело.

– Значит, спали в обнимку. – Продавщица поправила волосы.

– Рыжая! – вдруг сказал Боба.

Ольга пригнулась к прилавку, прилипла носом к стеклу. Продавщица уставилась на шута (дядю Шуру).

– Зачем вы сюда ходите? Зачем вы подарили мне астру?

– Рыжая! – еще громче сказал Боба.

– Почему вы молчите? – заплакала продавщица. – Молчите, даже когда меня оскорбляют.

Охотник уже держал Бобу за воротник. Тимоша отбежал к двери. Ольге удрать нельзя: у дверей Тимоша стоит.

В голубых глазах продавщицы блестели голубые слезы.

Боба понял свою ошибку.

– Я не вас, – заскулил он. – Я же знаю, что вы не рыжая.

– Какая вы рыжая, – подтвердил от двери Тимоша. – Вы в прошлый раз были белые, а еще позатот – розовые.

– Белая лучше, – сказал шут.

– Тогда я играла Офелию, – всхлипнула продавщица.

– И розовая хорошо, – сказал шут.

– Тогда я играла Джульетту, – всхлипнула продавщица.

– А я рыжий, – сказал шут. – Я работаю клоуном в цирке.

– Мы не вас, – сказал Боба.

Продавщица еще раз всхлипнула:

– А я обыкновенная. У нас молодежный экспериментальный театр. Мы ищем новые формы. Сейчас я играю мещанку – отрицательный персонаж.

Охотник Бобу встряхнул.

– Жуткое дело. Зачем ты кричал «рыжая»? Кого ты имел в виду?

– Да вот эту, – сказал Боба. – Она и есть рыжая.

Охотник посмотрел на Ольгу.

– Не надо. Не надо оскорблять. Ты же отчетливо видишь, что она черная.

– Прикинулась, – сказал Боба. – Могу биться – рыжая.

– Она действительно рыжая, – вмешался шут (дядя Шура).

– Балбесы. – Охотник выпустил Бобин ворот. – Даже если и рыжая. Нельзя указывать человеку на его природные недостатки.

Продавщица тоже посмотрела на Ольгу. Вспомнив свои обязанности, она спросила:

– Тебе чего, девочка?

– Ружье.

– Ружье?

Ружья стояли в стойке, как строгие черные клавиши.

– Ну, – сказала Ольга, – ружье, которое подешевле.

Продавщица ей улыбнулась:

– Ты, девочка, не в тот магазин пришла. Ружья – игра для взрослых. А взрослые игры не бывают дешевыми.

– Мне не играть. Я кого-нибудь укокошу. – Ольга кинула взгляд на Бобу и отвернулась.

– Что? – воскликнули охотник, продавщица, Тимоша и Боба в один голос.

Шут достал откуда-то балалайку.

– Укокошу, – повторила Ольга.

Тимоша подошел к ней, осмотрел ее со всех сторон.

– Зачем перекрасилась?

– Авантюристка! – сказал Боба. – Мы у нее спросим, зачем она перекрасилась. Сегодня она волосы красит – раз. Завтра маникюр наведет два. Послезавтра – губы намажет. Рыжая, от нее чего хочешь ждать можно.

Ольга схватила ружье. Вскинула его к плечу.

– Убью!

Боба упал на колени. Руки поднял.

– Убьешь – ответишь!

Тимоша снова спросил:

– Зачем же ты перекрасилась?

Охотник отобрал у Ольги ружье, поставил его на место.

Боба дрожал всем телом.

– Не дрожи, – сказала ему Ольга. – К сожалению, оно не заряжено.

– А я от смеха дрожу.

Охотник ткнул в ружье пальцем, затем этим же пальцем ткнул Ольге в лоб.

– Запомни, этим не шутят.

– Зато этим шутят. – Шут (дядя Шура) взлохматил Ольгины волосы. – Шутят сколько хотят, сколько угодно. Но если горбатому тысячу раз сказать, что он горбат, он кого-нибудь укокошит, и суд его оправдает.

– Она не горбатая. Она красивая, – смутившись, поправила его продавщица.

– Только рыжая, – подсказал Боба. – Страшное дело, если ружья вдруг попадут в руки к рыжим.

Ружья стояли в стойке; они-то знали, что оружие только в умных руках безопасно. Но их продавали, не спрашивая, умен или глуп покупатель. Ружья были товаром, а как известно, товар владельца не выбирает.

Шут (дядя Шура) тихонечко струны нащипывал.

– Рыжий – чудак. Рыжий – забава. Я выхожу на арену в своем парике, и люди сразу же начинают смеяться. Это моя работа. Я еще не успел произнести ни одной глупости, а они уже улюлюкают. Когда я спотыкаюсь и падаю, они стонут от хохота. Я делаю благородное дело. Смех – витамин для нервной системы. Особенно им нравится, когда я плачу… Но иногда мне кажется: разреши им – и они начнут швырять в меня зонтиками и растаявшим эскимо. Из-за одного только рыжего парика. Но ведь я могу его снять, мой рыжий парик. А вы не задумывались, почему у клоуна рыжий парик? Не зеленый, не синий, а рыжий?

Охотник посмотрел на шута с пониманием. Потом он снял свою тюбетейку. Голова у него оказалась лысая и блестящая, как плафон.

– Вот, – сказал охотник. – Жуткое дело. Со времен гражданской войны. Я болел тифом. Тиф – болезнь военная, голодная. Во время тифа волосы у меня выпали и больше уже не выросли. Двадцати лет мне еще не было. Я смолоду лысый. Так меня Лысым и звали. На войне я даже имя свое забыл. Лысый так Лысый – какая разница на войне? Зато в мирное время у всех имя-отчество, а я опять Лысый. В трамвае кондуктор кричит: «Эй ты, лысый, деньги платил?» У других не спросит – у меня обязательно. Жуткое дело. В кинематографе в спину толкают: «Эй ты, лысина, не отсвечивай, спрячь отражатель за пазуху». На танцах девчата со мной танцевать не идут стыдятся. Со всех сторон хихикают: «Эй ты, плешь. Эй ты, голова, как колено. Эй ты, кудрявый…» Сначала я объяснял: мол, потерял волос в сражениях войны за Советскую власть. Даже орден показывал. Да всем не накланяешься, и от рассказов кудри не нарастут. Я даже застрелиться хотел. Потом подумал, подумал и утих. Надел тюбетейку и так всю жизнь в тюбетейке прожил.

– Что же мне делать? – спросила Ольга.

Боба тут же сунулся с предложением:

– Побрейся. Лучше быть лысым, чем рыжим. Могу биться.

– А еще поэт, – сказала Ольга.

Разве ты когда-нибудь сможешь такие стихи написать!

Девушка-продавщица погладила Ольгу по голове:

– Ты хорошо читаешь. Не нужно бриться. Проще можно. Стань великим человеком – и все. Великим все разрешается. Великие могут быть рыжими, лысыми, бородатыми, даже лопоухими.

– А если я не смогу?

– Не надо, – сказал охотник. – Посмотри на меня. – Он приосанился, выставил ногу в болотном кожаном сапоге. – Видишь, как я одет? Я одет экстравагантно. А кто дал мне право так одеваться? Охотничий билет. Я охотник, и одеваюсь я, как охотник. Сними я ружьишко, патронташ, кинжал, всякий встречный-поперечный надо мной захохочет. А сейчас молчат – не смеются. Потому что у меня охотничий билет – разрешеньице. У меня, жуткое дело, все в соответствии с документом. – Охотник произнес как пророчество: – Удостоверение личности.

Боба захохотал.

– Она тоже охотница. Моржа один на один завалила.

– Ну, завалила. Я его из винтовки.

– Моржа? – Охотник поежился и засмеялся. – Кстати о медведях, сказал он. – Я вам еще не поведал?

– Она оленей била. – Боба от смеха скорчился. Он смеялся с подвизгом.

Охотник смеялся сипло, словно из него пар выходил.

Ольга бросилась к стойке с оружием. Они с продавщицей вместе схватили ружье и потянули его каждый к себе, позабыв, что в незаряженном ружье больше смешного, чем страшного.

Охотник и Боба заливались, словно два саксофона.

Тимоша молчал.

Шут (дядя Шура) тоже смеялся. Он сидел на полу и смеялся голосом скрипки. Из его глаз длинными острыми струйками били слезы.

Закатывался Боба:

– Во врет – уметь надо. Ну и рыжая! Соври еще!

Икал охотник:

– Жуткое дело. Куда мне со своим медведем…

Ольга выпустила ружье. Продавщица спиной ударилась в полку с товарами. Ольга тут же схватила другое. И… грохнул выстрел. Ольга испуганно посмотрела вокруг. Дыма не было, раненых тоже. Это выстрелил шут (дядя Шура) из дурацкого пистолета разноцветными кругленькими бумажками с очень вкусным названием – конфетти.

– Почему вы смеетесь? – спросила Ольга. – Почему вы смеетесь, не зная? Почему вы ему верите, почему вы не верите мне?

– Она нерпу сама себе настреляла на шубу, – взвизгнул Боба.

Ольга выбежала на улицу.

– Боба, имеешь, – тоскливо сказал Тимоша.

– Посмеяться нельзя? Смех – витамин для нервной системы. – Боба снова застрекотал: – Ха-ха-ха!

И никто не заметил, как в магазин тихонько вошел Аркашка с Ольгиным нерпичьим портфелем.

– Ольга, – позвал он. – Ольга!.. Дядя Шура, где Ольга?

– Убежала, – сказала ему шут (дядя Шура).

Аркашка подошел к Бобе.

– Здравствуй, старый бродяга, – сказал ему Боба. – Вижу, ты, брат, не изменился с той благословенной поры, когда ходили кожаные рубли и деревянные копейки, когда короны королей были доступны для нас, как теперь портсигары, когда принцессы были красивыми, а вино крепким, когда наши шпаги не знали ржавчины поражений…

– Здравствуй, старый бродяга. Над Ольгой смеешься?

– Угадал, гениальный ребенок.

Аркашка трахнул Бобу портфелем по голове.

– Еще хочешь?

– Ты что, одурел? – спросил Боба. – Ты, старый бродяга…

– Не за гениального ребенка – за Ольгу.

Боба бросился на Аркашку, он бы смял его, но тут между ними встал Тимоша.

– Отскочите, – сказал он. – Или оба в нокауте. Зачем ее портфель приволок?

– Она улетать хочет. Вот уедет она, если все здесь над нею смеются. А тебя, Боба, я из рогатки достану.

– Уехать? Ребенок! От себя куда уедешь? Нету таких колес.

Продавщица посмотрела в глаза дяде Шуре, в самую их сердцевину.

Тимоша бросился к двери. На улицу выскочил.

– Ольга!

– Ольга! – передразнил его Боба. – Еще один спятил.

Тимоша вернулся с улицы, к охотнику подошел:

– А вдруг она не врала?

– Маловероятно, – вздохнул охотник. – Хотя и другое – смеху не к спеху.

– А вдруг она не врала? – спросил Тимоша у продавщицы.

Продавщица кивнула:

– Не врала.

– А вдруг, – сказал шут, – а вдруг врала?

Боба хихикнул, но, поймав скучный Тимошин взгляд, наглухо прикрыл рот ладонью.

– А вдруг? – повторил шут. – Ай-яй-яй, и мы ей поверили.

– Ну и что? Ну и поверили! – сказал Тимоша с сердитым напором.

– Аркашка, где она может быть, твоя Ольга?

– Она не моя. С какой стати она моя? Она такая же моя, как и твоя…

– Короче, где она?

– В парке.

Тимоша выскочил, хлопнул дверью. За ним побежал Аркашка. И уже потом пошел Боба, почесывая затылок.

Продавщица сказала:

– Они встретятся в парке…

Шут сказал, глядя в пол и краснея:

– Там хорошее место для встречи…

Охотник на цыпочках, чтобы не скрипнуть, пошел из магазина. Он шел затаив дыхание, он не хотел мешать.

– В восемь вечера, – сказал шут.

– В восемь вечера, – сказала ему продавщица.

КАРТИНА СЕДЬМАЯ

Осень пахнет забродившим яблочным соком. Листья на деревьях – будто крылья чудесных бабочек. Они, наверно, улетают с ветвей к желто-розовым зорям, к багряным закатам, мажутся в огненных красках и прилетают обратно, чтобы всех подразнить своим солнечным цветом.

Осенью – ясным днем, темной ночью, даже в дождь, даже в бурю – слышен печальный какой-то звук, будто поезд уходит. Будто поезд этот последний.

Шут (дядя Шура) бодро шел по аллее старинного, парка. Он говорил:

– Убежала девочка плакать. Как говорится, не прижилась. Но сантименты нам не к лицу! Мы тверды и проворны. Ха-ха-ха… Перемелется – мука будет. Подумаешь, рыжая девчонка – частный случай. – Шут голову опустил. Руки развел. – А самое синее небо над нами. И самые теплые крыши над нами. И самые добрые люди вокруг. И очень хочется тихой красивой личной жизни. Особенно когда мы влюблены… Тс-с… Осторожно… – Шут оглянулся. – Это не детская тема. Я извиняюсь.

Ольга шла вдоль гранитного парапета, за которым текла речка. Эта речка – протока – впадала в другую речку, а уж та, своим чередом, – в море. Ольга трясла головой, черные, как березовый уголь, волосы падали ей на лоб густой челкой.

Ольга не заметила, как к ней подбежал Боба.

– Эй, ты! – крикнул Боба.

Она не услышала.

Боба дернул ее за рукав. Она остановилась и тотчас приняла оборонительную позицию.

– Не надо, – сказал Боба. – Меня уже били. – Боба повис на скамейке, как тряпка, и звук у него выходил изо рта со свистом, словно Боба испортился. – Полный комфорт. Тимоша теперь за тебя заступается… Тимоша осел. – После этих слов Боба вскочил со скамейки и огляделся. – Я в переносном смысле…

– Имя у него хорошее, – сказала Ольга. – Тимоша.

– Да Юрик он, Юрик. У него фамилия Тимофеев. Ты на меня злишься?

– Боба, я тебе прощаю. Я все-все прощаю. Я ни на кого не сержусь. Зачем? Злой бывает только глупость.

Все птицы в парке громко и удивленно пискнули, словно им открылось нечто великое. Они все разом повернули головки и посмотрели на угрюмую серую ворону, которая сидела на самом высоком дереве. «Кар-р-р», – сказала ворона и, в свою очередь, посмотрела на ястреба, который дремал высоко в небе на распластанных крыльях.

Боба уселся в небрежной позе – нога на ногу.

– Угадай, я умный или глупый?

Ольга сказала:

– Наверно, ты не дурак.

– Правильно.

– Тогда зачем ты все время кривляешься?

– Для балды. То есть для смеха. Без смеха кто я такой? Обыкновенный серый человек.

– И тебе все равно, над чем смеяться?

– Конечно.

Ольга уселась рядом с Бобой.

– Боба, только не врать. Если ты увидишь, что человек тонет, ты бросишься к нему на помощь?

– В зависимости от желания утопающего, – сказал Боба. – Если утопающий, кричит: «Помогите, помогите!» – я брошусь его спасать. Я прилично плаваю, не хуже Тимоши. Если утопающий молча тонет, зачем мне мешать ему? Может, он от этого удовольствие получает.

– Ну так вот, прощай, Боба. Я пришла сюда утопиться.

Боба захохотал.

– Нашла время. Сейчас вода холодная.

– Утоплюсь, понятно тебе? Возьму и утоплюсь в самом деле.

Что-то в Ольгином голосе насторожило Бобу.

– Я тебе утоплюсь! – проворчал он. – Я, конечно, наговорил тебе гадостей, но я не со зла. Я просто поторопился.

– Не уговаривай. Я все обдумала. Я не могу, чтобы меня каждый день изводили и надо мной издевались. Я не великий человек – мне рыжей нельзя быть. И я не актриса – мне нельзя красить волосы. И я не клоун – мне нельзя снять парик после работы. Но жить всю жизнь в тюбетейке я не желаю. Не хочу! Я решила: будет лучше для меня и для всех, если я утоплюсь. А теперь иди. Люди топятся в одиночестве. Передай привет всем… Ну, иди, иди.

Боба стоял перед Ольгой, переминался с ноги на ногу.

– Ну, чего не идешь?

– Можно, я посмотрю? Я никогда не видел, как люди топятся.

– Нельзя. Ты ведь не выдержишь – спасать бросишься.

– Я же сказал – не брошусь. Во-вторых, я простуженный.

– Все равно иди.

– Прощай, – сказал Боба.

– Прощай.

Боба пошел, и Ольга пошла, каждый в свою сторону.

Боба обернулся, крикнул через плечо, в его голосе прозвучала надежда:

– Ольга, не топись, а? Ты хоть и рыжая, но хороший человек.

Ольга вдруг бросилась на Бобу с кулаками:

– Убирайся! Уходи! Что ты ко мне привязался? Ну, уходи, тебе сказано. Люди топятся в одиночестве.

Боба закрыл голову руками и удрал в кусты.

Ольга села на парапет. Посидела немного пригорюнясь и позвала тихим печальным голосом:

– Боба, а Боба!

Боба стоял за кустом.

– Боба, а Боба! – еще раз позвала Ольга.

Молчание.

Гранит, синеватый с розовым, еще сохранял тепло. Вода в реке густого синего цвета. На ней листья красные и оранжевые.

– Пора, – сказала Ольга, растерянно шмыгнув носом. Она встала на парапет, посмотрела в воду. – Вода, почему ты молчишь? А собственно, почему ты должна со мной разговаривать? С предателями не разговаривают… – Ольга руки раскинула – ей, наверно, казалось, что именно так, с раскинутыми руками, топятся люди.

Боба за кустом заплакал, как грудной ребенок. Он захлебывался от горя. И утешал себя старушечьим голосом:

– Не плачь, не рыдай. Ты мое дитятко. У маленького животик болит. А мы ему молочка дадим.

Ольга села поспешно, ноги свесила и, когда плач утих, почесала одной ногой другую.

– Не дают спокойно утопиться, ходят тут, будто другой дороги им нету… Туфли я, пожалуй, оставлю. Они еще совсем новые. – Ольга сняла туфли, обтерла с них пыль носовым платком, заодно нос вытерла и поставила туфли на парапет. Встала во весь рост…

Птицы над ее головой примолкли, оцепенели от жгучего любопытства. Кроме вороны…

– Прощайте, деревья. Птицы, прощайте. Вы меня никогда не презирали. Если разобраться, вы тоже рыжие. Вас тоже многие обижают. И ты, камень, прощай. – Ольга нагнулась, погладила теплый камень-гранит, отполированный многими прикосновениями. – Ну, а теперь пора. Еще раз прощайте. – Ольга руки раскинула…

Боба за кустом взвизгнул и засмеялся.

– Нетушки, нетушки, – затараторил он, как пятиклассница, у которой есть что сказать подружкам по большому секрету. – Нетушки, и не спорьте. Она сама мне сказала, что ей Танька сказала, а Танька слышала в щелку… Ха-ха-ха… Хи-хи-хи…

Ольга опять села.

– Бегают тут. Ходят всякие. Эй вы, уходите отсюда! – Она подождала, пока смех замолк. Повздыхала досадливо. – Свитер я тоже оставлю. Это хорошая вещь. Мне его мама вязала. Кому-нибудь пригодится. – Ольга стащила свитер, положила его рядом с туфлями. Встала, руки раскинула. – Прощайте, деревья. Листья, прощайте…

Боба за кустом в один миг скинул кеды и куртку. Напружинился весь.

– И вы, птицы, прощайте… Почему вы молчите? Вам противно со мной разговаривать? – Ольга почесала затылок, поежилась. – Холодно…

Ворона снялась с дерева, полетела в другую часть парка, где карусели.

– А почему я должна топиться? – сказала Ольга. – Если я утоплюсь, все будут ахать и охать, станут жалеть бабушку. Старуха Маша скажет, что я вся как есть в рыжую Марфу. Боба скажет: «Рыжая, от нее чего хочешь ждать можно». Зачем это я должна топиться из-за дураков? – Ольга сунула руки в карманы.

Птицы над ее головой запищали – принялись спорить, права Ольга или не права. Некоторые щеглы даже подрались между собой.

Боба за кустом досадливо крякнул.

– Такой был случай прославиться, – сказал Боба.

Раздался свисток, и на аллее появился милиционер, он же шут (дядя Шура).

– Что здесь происходит? Прекратить! Я вам сказал, прекратить стоять близко к воде! Нельзя вас оставить одних ни на минуту. Что это вы тут разделись?

– Что, и раздеться нельзя? Может, мне жарко.

– Не может быть жарко, потому что сегодня не жарко.

– Может, мне изнутри жарко.

– В таком случае вызывают врача, а не раздеваются возле самой реки.

– Не нужно врача. Никого мне не нужно. Может, я искупаться хотела.

– Сейчас же одеться!

Ольга хотела возразить, но милиционер, он же шут (дядя Шура), поднял руку.

– Р-разговорчики!.. Могу я, наконец, иметь личную жизнь?

Боба за кустом второй кед натянул, куртку надел и куда-то пошел, по дальнейшим своим делам. Птицы разлетелись по всему парку, ничего интересного для них уже не предвиделось. Остались только воробьи – и то потому, что им лень летать на далекие расстояния.

– А почему вы не извиняетесь перед публикой? Вы так любите это делать, – сказала Ольга довольно ехидным голосом.

– Р-разговорчики! – Шут (дядя Шура) усмехнулся, снял милицейскую фуражку, сел рядом с Ольгой. – Устал я за вами бегать. Иногда очень хочется мне, чтобы все было тихо, спокойно. Чтобы у всех была красивая личная жизнь.

– Тогда зачем вам эта милиционерская фуражка? Может, для страха?

– Для авторитета. Милиционер всегда прав – в этом смысл его должности. Ты заметила – старые милиционеры похожи на генералов. У них жизнь нелегкая. Нелегко человеку, который всегда прав. Конечно, если он это понял.

– Дядя Шура, у вас с собой нет чего-нибудь поесть, а? Я что-то есть захотела.

– Живешь, если есть просишь. Бутерброд с сыром.

– И вы, дядя Шура, поешьте. Я почему-то не умею есть в одиночестве.

Ольга разделила бутерброд пополам.

– Зачем, а? Зачем они мне не верят? – спросила она, набив рот. – Разве у меня на лбу написано, что я врунья?

– А разве написано, что ты правдивая?

– Шутите вы, – пробормотала Ольга. – Как же это можно не верить человеку, не зная его?

– А может быть, он мазурик.

– Да, но, может быть, он правдив, может быть, честен. Скажите, с чего мы должны начинать отношения?

– С доверия.

– Дядя Шура, а вы не писатель?

– Ты же знаешь, у меня другая работа.

– А может быть, вы пишете по ночам?.. Дядя Шура, если б вы были писателем…

Шут провел по своим волосам рукой, стали они у него серебристыми.

Он очки на нос надел и состарился.

– Ну?

– …и вам бы потребовалось вставить в книжку мерзавца, – уважительным голосом прошептала Ольга.

– Подлеца?

– Ага… – Ольгин голос задрожал. – Каким бы вы его сделали внешне?

– Я бы сделал его таким… пожалуй, немного усталым.

– Усталым?

– Ну да. У мерзавцев трудная жизнь.

– А внешне?

– Я бы сделал его остроумным. Если подлость не остроумна, она беспомощна. Я бы сделал его обходительным, энергичным и вежливым, кстати. Иначе его слишком легко было бы распознать.

– Я про внешность спрашивала.

– Это и есть внешность.

Они помолчали немного. Ольга дожевала бутерброд, стряхнула крошки с колен.

– Я бы не опоздала к началу занятий, – сказала она. – Но у нас на островах не было погоды. Пурга была. Самолеты не летали… Завтра я приду в школу. Учитель поставит меня у доски перед всеми ребятами. Расскажет им, кто я, откуда. А я буду смотреть в класс и буду видеть, как ребята перешептываются. Буду читать по губам слово «рыжая». Потом кто-нибудь самый смелый скажет громко: «Рыжая!» Класс засмеется. Учитель и я покраснеем, нам станет неловко за чужую глупость… Зачем, а? Почему так?

– Напрасно ты беспокоишься, – грустно сказал ей шут. – Ничего этого не случится. Ты ведь теперь не рыжая. Ты теперь черная.

Ольга провела рукой по волосам и бросилась к ступеням, которые уходили к реке.

– Куда ты? – крикнул шут, в этом крике его прозвучала тревога. Он быстро надел фуражку. – А ну, прекратить!

– Да я волосы вымою, – ответила Ольга снизу. – Пусть другие говорят, что они не рыжие. А я рыжая.

– На, возьми полотенце. – Шут достал из кармана полотенце, бросил его вниз и ушел.

Воробьи прилетели крошки клевать. Они разодрались, как водится. И, как водится, не успели попировать в свое удовольствие: к парапету подошли два бородатых парня с рюкзаками и подвесным мотором «Москва». Они сложили рюкзаки и мотор на траву возле кустов.

– Когда она обещала прийти? – спросил парень, у которого росла черная борода.

– В семь, – ответил другой, с бородкой разноцветной.

Парни уселись на парапет. Одежда у них потертая, будто прошагали они тысячу километров. Косынки на шее, как у туристов сейчас полагается, и шляпы на голове. Кроме всего прочего, была у парней гитара. Парни запели туристскую песню, подыгрывая себе на гитаре.

Спели.

Чернобородый увидел Ольгин свитер на камне.

– Кто-то свитер оставил. – Он взял свитер, помял его. – Шикарный свитер, где бы такой связать? Эй! – крикнул он. – Кто тут свитер оставил?

– Я, – ответила Ольга снизу. – Это мой свитер.

Парни перегнулись через гранит.

– Что ты там брязгаешься в нашей лодке? Не зачерпни воды.

Когда они обернулись, перед ними стоял гражданин в макинтоше. Макинтош переливался, менял окраску из зеленой в фиолетовую, как спинка жука-скарабея. И шарф и шляпа у гражданина были разноцветными и невпопад.

– Прекрасная осень, – сказал гражданин. – Люблю этот старинный парк. Поэзия… Извините, но я не понимаю: зачем вам, молодым людям, бороды? Зачем вам уродовать ваше лицо?

– Вы сегодня трехсотый, – сказал гражданину пестробородый парень.

– Не понимаю.

– Мало понять – важно почувствовать. Пока мы не отрастили бород, мы даже и не подозревали, как густо мир заселен парикмахерами. Вы как бреете, с мылом или без мыла?

– Да я сторонник прогресса.

Парни захохотали.

– Над чем смеетесь? – спросил гражданин протестующим голосом.

– Просто так.

– Для души.

– Просто так не смеются. Смеются всегда над чем-нибудь или над кем-нибудь. Над чем вы смеялись?

– Ну, просто так.

– Для души.

– Допустим. Но и просто так нельзя. Смех всегда подозрителен. – Гражданин оглядел себя, даже умудрился себе на спину поглядеть. – Ничего нет смешного.

– Конечно, – сказал ему парень с разноцветной растительностью. – Вы элегантны, как торшер.

Гражданин отпустил ему терпеливую вежливую улыбку.

– Я человек широких взглядов, но ведь существуют общие эстетические нормы. Зачем вам эта растительность на подбородке? Вы под кого? Под Сурикова или под Хемингуэя?

– Мы просто так.

– Для души.

– Своеобразие от недомыслия. Самобытность от неумения вести себя в обществе. А ведь еще Антон Павлович Чехов говорил на эту тему…

– Поцелуйте вашу милую кошечку Розу, – сказал ему чернобородый.

– Не забудьте полить ваш любимый кактус, – сказал ему пестробородый.

– Я от вас этого не ожидал. А еще образованные. – Элегантный гражданин отошел. Ему, наверное, очень хотелось уйти совсем, но что-то удерживало его, что-то невысказанное. – Бескультурье, – сказал он. Деревенщина в шляпах!

Парень с разноцветной бородой улыбнулся и, надеясь вернуть разговор в русло поэзии, протянул гражданину руку.

– Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает.

– Неандертальцы! – закричал гражданин петушиным криком. Поправил сбившийся галстук и ушел, презрительно и гневно выпрямив спину.

– Этот не умрет – культурен до упора. – Чернобородый сплюнул. – Павлин!

За его спиной послышался смех. Над парапетом торчала Ольга. Волосы ее горели осенним пламенем. Ольга смеялась, била кулаком по граниту.

– Да здравствует солнце, да скроется тьма! – сказал ей чернобородый.

– Чего смеешься? Смех всегда подозрителен, – сказал другой.

– И вас дразнят. – Ольга залезла на парапет. Уселась между парнями. – И меня дразнят.

– Нас не дразнят. Нам просто не доверяют.

Ольга провела по голове расческой. Волосы ее подсохли и теперь сияли под солнцем.

– Я думала, мне плохо. А вам еще хуже. Вы бородатые, я рыжая. Вот встретились… А этот мужчина дальтоник. Он не различает красок.

Парни захохотали.

– Павлин-дальтоник…

Ольга спрыгнула с парапета. Надела свитер. Поежилась.

– Хорошо, что я вас встретила. Теперь мне будет гораздо легче. Почему, а? Я знаю, что смеются не только надо мной одной, – и мне легче. А вы не великие люди?

– Нет пока. Но мы постараемся, – серьезно ответил ей парень с разноцветной растительностью.

– Постарайтесь, а то вам житья не дадут. Бороды разрешаются только великим. – Вдруг Ольга потускнела и сникла. – Хотя что вам, вы можете бороды сбрить.

– Что ты! Слово даем!

– Мы уже столько вытерпели. Мы теперь как булат.

– Я тоже не стану расстраиваться, – развеселилась Ольга. – Это зачем же я должна расстраиваться из-за дураков?

– Ты уже почти гениальная, – сказал ей чернобородый.

– Смейтесь, я не обижусь. Я рыжая, вы бородатые. Нам бы сюда еще лысого. Полный набор.

Прямо к ним по дорожке шагал подвыпивший старикан с продуктовой сумкой. Он остановился, хихикнул:

– Р-рыженькая… – Сделал из пальцев козу, пощекотал Ольгу и еще хихикнул: – Рыжик! – Потом он оглядел парней и насупился.

– Папаша, вы, конечно, культурный человек, – торопливо сказал ему парень с разноцветной бородой. – Мы вас очень уважаем, папаша. Не нужно нас разочаровывать. Не надо. Мы все знаем. Мы исправимся.

– Я ч-человек к-культурный. Я к к-культуре всю жизнь стремлюсь и приближаюсь. – Старикан сделал строгие глаза, скомандовал: – Обрить! Наголо!

Парень с разноцветной бородой отвел старика в сторону.

– Идите, папаша, отдыхайте. Дома вас старушка ждет, пирогов напекла с яблоками.

– Напекла? – спросил старикан недоверчиво. – Точно знаешь? Старуха меня уважает. И я ее уважаю. Сонюшка, я иду-у!.. – заорал он нараспев. Потом подмигнул и спросил хитро: – Ребятушки, а зачем вам эти бороды проклятые? Вы же русские люди, зачем вам волосья жевать? А может, вы не русские? Может, скрываетесь? А ну, покажь документы!

Парень с разноцветной бородой снова обхватил старика за плечи.

– А чего ты мне сказать не даешь? Отпусти меня, я сказать желаю. Требую разговора! Ребятушки, вы же советские люди. Зачем вам эта гадость на подбородке?

– Дураков считать, – угрюмо сказал чернобородый.

Старик хихикнул, кашлянул.

– Молодец, сынок. Люблю молодцов. Я молодой был проворный… Погоди, это ты кого дураком назвал? Ага, пьяного обидели. Я вам в папаши годен, а вы обижать. Советская молодежь… «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» – запел он строго и величественно, отчего задрожал весь. Потом плюнул себе на подбородок, утерся и сказал: – Тьфу на вас.

– Вы, папаша, не плюйтесь, вы прямо кулаком действуйте, – посоветовал ему чернобородый. – Прямо в зубы.

– Э-э, не обманешь. Нынче народ не тот. Ему в морду дашь, а он драться лезет. Сбрейте, а? – Старик повесил сумку на сучок, снял пиджак, сложил его аккуратно, оправил рубашку под ремнем, выпятил грудь и рукой взмахнул. – Я что сказал?! – закричал он. – Развелось всяких рыжих и бородатых. – И заплакал: – Сбрейте, а? Дайте мне сто лет прожить.

– Пожалуйста, – сказал парень с бородой разноцветной. – Мы подарим вам вечность. Нам, папаша, не жалко.

– Ау-у! О-ля-ля! Где вы? – На дорожку выбежала запыхавшаяся девушка в джинсах.

– Поехали! – Она увидела Ольгу, сказала: – Абрикосинка, подосиновик, настурция!

И не успела Ольга ответить, девушка уже командовала:

– Пошевеливайтесь, до нуля остались мгновения… Не мешкайте, бородатые. Обленились тут без меня.

Парни подхватили рюкзак и мотор.

– Куда ж вы, сынки? – обиженно спросил старик. – И не поговорили как следует…

Снизу, с воды, раздался хохот, загремели уключины. Звук весел пошел по воде, удаляясь.

– А может, всех бородатых в застенок? А может, всех бородатых на каторгу? И наголо! – бормотал старик в неуверенности.

Ольга от него отвернулась.

Старик пиджак свой поднял, почистил.

– «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» – запел он. – Слушай мою команду! Обрить! Наголо!

Когда Ольга обернулась, старик сказал ей:

– Умные? Им кажется, что они выше? А почему они выше? Хамье! – И запел нежно: – Сонюшка, я иду-у… – И пошел сквозь кусты.

– Я знаю, что я теперь буду делать, – сказала Ольга. – Я теперь буду смеяться.

Мимо нее по дорожке шла сиреневая женщина с заграничным портфельчиком. Вслед за женщиной, словно на поводке, торопилась девчонка с черными кудрями, та самая девчонка, которая, конечно, покрасивее Ольги.

– Вы только на меня посмотрите, – говорила эта девчонка. – Я для вас в самый раз.

– Я на тебя уже посмотрела.

– Я сниматься хочу.

– Все хотят.

– А я больше всех хочу. Я три года перед зеркалом упражнялась.

– Все упражняются. И не морочь ты мне голову.

– Я умею петь басом. – Девчонка запела на непонятном языке с восточным акцентом. И заплясала. И так увлеклась, что не заметила даже, как женщина скрылась.

– Тьфу! – сказала она, обнаружив побег. – Стоило глотку портить. Строит из себя режиссершу, а сама ассистентка. Что она понимает! Уж если я им не нравлюсь, тогда понятно, почему нет хороших картин.

Ольга вскочила на парапет.

– Ничего тебе не понятно. Черная ты ворона. Бутылка из-под чернил! Кривляка! Ну, что уставилась? – Ольга принялась петь, кстати, тоже на непонятном языке, и плясать. – Подумаешь, – сказал она, отдуваясь. – Так петь и плясать все могут, только стесняются. Еще перед зеркалом упражнялась три года. Не могла это время на дело потратить. Черная ночь ты. Копоть!

Девчонка попятилась. Ольга соскочила с парапета, взмахнула руками.

– Кар-ррр! Ты в зеркало не видела, какая ты уродина? Ты посмотри и умри от досады. Я сейчас прысну!

Девчонка вскрикнула и пустилась бежать.

– Наповал! – сказала Ольга. Посмотрела вокруг, в глазах ее сверкал боевой огонь. – Берегитесь, – сказала она. – Я буду смеяться над всеми!

КАРТИНА ВОСЬМАЯ

Вечер приблизился к городу, он развел темные краски на площадях и на улицах. На другом берегу реки дома тесно прижались друг к другу, как заговорщики. Ветер утих.

Из парка на набережную вышла Ольга. Увидела шута (дядю Шуру), обрадовалась. Шут стоял с букетом цветов, важный и бледный.

– Дядя Шура! – крикнула Ольга.

Шут вздрогнул, поморщился от досады.

– Опять ты? Могу я иметь личную жизнь?

Ольга засмеялась.

– Чего ты смеешься? Не смейся.

Ольга уселась рядом.

– Дядя Шура, у вас глупый вид. Ха-ха-ха. Ну до чего же у вас глупый вид!

– Перестань хохотать, – сказал ей шут (дядя Шура). – Это тебя не касается, какой у меня вид.

– Как же… Вы, наверно, влюбились. Потеха. Комедия… Дядя Шура, вы элегантны, как торшер.

Шут посмотрел на Ольгу печальными глазами.

– Иди-ка ты лучше домой.

– А что, и смеяться нельзя? – спросила Ольга.

– Смейся, – сказал ей шут.

– Ну и буду. Я теперь решила так жить. Я теперь над всеми буду смеяться. Я теперь всем покажу.

– Смейся, – сказал шут (дядя Шура). – Показывай.

– Сейчас. – Ольга огляделась.

По набережной гуляли нарядные люди – воскресенье было. Прямо к ним шел Тимоша. Он смотрел на Ольгу большими глазами.

– Ага! – Ольга заерзала от нетерпения. – Иди, иди. Ну, подходи поближе… – Голос ее стал мягким и сладким, как пастила.

Тимоша подошел, облокотился на парапет.

– Хорошо, что я тебя разыскал.

– Это просто отлично, даже прекрасно, – сказала Ольга. – Дорогой Тимоша. Юрик!

Тимоша помигал немного.

– Ты на нас не сердись…

Ольга перебила его:

– Что это у тебя с носом?

– А что? – Тимоша потрогал свой нос.

– Он же у тебя как огурец. Ты, когда чай пьешь, лимон носом давишь. А уши! Уши – как у слона. Ты, когда спишь, ушами глаза закрываешь.

Тимоша слегка отодвинулся.

– Ну, ты даешь, ну, я пошел.

– Иди, иди, – Ольга ему улыбнулась. – Иди червяков копай. Носатый крот. Неудачный потомок слона. Червячный спекулянт. Лопоухий щенок. Ушастый головастик. Боевая киса-мяу. Шестью шесть!

Тимоша сжал кулаки, пододвинулся к Ольге и, не зная, как ему поступить, спросил дядю Шуру:

– Что с ней?

Дядя Шура пожал плечами.

Тимоша снова уставился на Ольгу.

– Неужели? – прошептал он. – Ой-ей-ей… Может, ты пить хочешь? Я сейчас. Я тебе принесу лимонаду. – Он оглядывался на бегу и сокрушенно качал головой.

Ольга откашлялась.

– Вот балбес! Он что, не понимает, что я над ним смеюсь? Бывают такие, которые не понимают.

– Смейся, смейся, – сказал дядя Шура. – Показывай. Над товарищами смеяться легче всего. На крайний случай, их можно обвинить в отсутствии чувства юмора.

– Какой он товарищ! Все они только и думают, как бы меня побольнее боднуть.

Как раз в этот момент мимо них проходил гражданин в макинтоше. Он остановился напротив шута (дяди Шуры).

– Здравствуйте, – сказала Ольга. – Вы еще не поправились? Вы меня узнали?

– Здравствуйте, дитё, – ответил ей гражданин. – Во-первых, я никогда не болел. Во-вторых, я тебя, конечно, узнал. Мне это легко дается. Хоть я лично и не имею детей, но все дети мира – мои дети. Цветы жизни… Гражданин потянул носом. – Аромат. – Он наклонился к дяди Шуриному букету. – Разрешите насладиться? Прекрасные эфироносы. Дары природы.

Он посмотрел величественным взором вдаль.

– Да, ничего не скажешь, наша река одна из красивейших городских рек мира. Не правда ли, в этом понятии есть какая-то глубина.

– И ширина, – пискнула Ольга.

– И ширина, – согласился мужчина.

– И длина, – рискнула Ольга.

– И длина, – спокойно и терпеливо согласился мужчина. – А между прочим, вы ведь прохожих ногами мараете. Вы уже не дети, чтобы сидеть верхом на парапете.

– А где нужно сидеть? На тротуаре? – спросила Ольга.

Гражданин улыбнулся ей:

– Я терпелив. Дома сидеть нужно. Изучать классику высочайших умов.

На реке печально прокричал буксир, и, словно эхо, откликнулся ему другой голос:

– Сынки-и, где вы-ы? Уплыли! – На набережную вылез подвыпивший старикан с продуктовой сумкой. – Сынки-и, я вас простил. Мне с вами поговорить желательно. Я без разговора болею… – Старикан увидел Ольгу обрадовался. Сделал из пальцев козу. – Рыженькая. Забодаю, забодаю. Рыжичек, я их простил, а они уплыли. Я им в папаши годен, в деды. А может быть, наголо? – Старик махнул рукой, словно у него в руке была сабля. Всех – наголо!

– А вы не кричите, – сказал ему гражданин в макинтоше. – Люди любуются красотой нашего прекрасного города, а вы кричите.

Старикан приподнял свою сумку.

– Наклонись, милый. У меня в этой сумке два утюга лежат. Я тебе дам по кумполу, ты и расколешься, как арбуз.

– Что?! – Гражданин в макинтоше голос повысил: – Вы, простите, ихтиозавр.

– А ты-то? Верблюд нестриженый. Павлин!

– Старое чудовище!

– Чертополох мокрый. Горшок с букетом.

– Ха-ха-ха, – сказала Ольга. – Я прысну.

Шут (дядя Шура) вытащил милиционерский свисток. Свистнул, призывая к порядку. Гражданин в макинтоше и старикан разом повернулись.

– Мы ничего, – сказал старикан. – Мы вот встретились. – Старикан обнял макинтоша. – Здравствуй, друг Петя!

– То есть как это – ничего? Сначала обзывает, а потом ничего? Я вам не Петя!

Старикан посмотрел на него с презрением. Обнял шута (дядю Шуру).

– Действий не было. Нецензурщины – не дай Бог. Сынок, закон не нарушен!.. Георгинчик! – сказал он гражданину и пошел, потряхивая сумкой. – Сонюшка, я иду-у!..

Гражданин в макинтоше приподнял свою модную шляпу.

– Извините, закон действительно не нарушен. Не смею мешать. Я все понимаю. Вы на посту. – И он удалился на цыпочках, чтобы ни звука, ни шороха.

– Смейся, ты хотела смеяться, – сказал Ольге шут.

– Сейчас. – Ольга прокашлялась.

Прибежал Тимоша с бутылкой.

– На, попей лимонаду.

Ольга взяла у него лимонад, отпила глоток. Вдохнула свежего воздуха, который, как и подобает, немножко припахивал нефтью.

– У тебя что, никакого самолюбия нет? И ты не обиделся? Серый ты, как туман.

Тимоша крепился, хотя видно было по всему, что это дело дается ему с трудом.

– Что ж на тебя обижаться? Смешно на тебя обижаться. Мне тебя очень жаль.

– Это почему тебе меня жаль? – воскликнула Ольга. – Это зачем?

– Что я, не человек? Что, у меня сердца нет? Ты не волнуйся, тебе вредно волноваться. Хочешь, я тебе мороженое принесу?

Ольга повернулась к шуту (дяде Шуре).

– Чего он ко мне лезет с нежностями? Он что, с ума сошел?

– Ты не волнуйся, ты не волнуйся, – сказал Тимоша.

Ольга уставилась перед собой, окончательно сбитая с толку.

– Дядя Шура, что происходит? Может, он принимает меня за сумасшедшую? Асфальтовая голова. Зоопарк в одном лице.

– Смейся, – сказал ей шут.

Тимоша тронул его за локоть.

– Вы «скорую помощь» вызвали? – Он спросил это шепотом, но Ольга услышала.

– С чего это ты придумал? Зачем «скорую помощь»? Я не больная.

– А чего ты кричишь как сумасшедшая? – озлился Тимоша. – Чего ты говорила, что у меня уши глаза закрывают?

Ольга сложила руки на коленях, сгорбилась.

– Так, значит, над тобой смеяться нельзя?

– А чего надо мной смеяться? Уши у меня как уши, как у всех людей. Нос как нос. Голова как голова, как у всех головы.

– И у меня волосы как волосы! Как у всех волосы. Видели, дядя Шура, лучше быть сумасшедшей, чем рыжей. Сумасшедшей почтение, и ласковое обхождение, и лимонад. – Она бросила бутылку в реку и захохотала. Смеялась она сухим неестественным смехом, похожим на плач. Что-то ломалось в этом смехе, стонало и вот-вот должно было рухнуть. – Юрик, я сумасшедшая! Живо за лимонадом! Ха-ха-ха…

В шорохе, в треске нейлона возникла возле них сиреневая женщина с заграничным портфельчиком в клетку.

– Прелесть! Находка! Ты думаешь, это легко? Напрасно ты так думаешь, – сказала она полным восхищения и усталости голосом. – А глаза! Какие глаза. Крупным планом. Все будут в восторге.

Ольга отодвинулась от нее.

– Что с вами?

– Вы, наверно, побывали на юге и перегрелись, – сказал Тимоша.

Женщина не обратила внимания на эти слова. Она смотрела на Ольгу, как смотрят художники на еще не законченное полотно.

– Ты нам подходишь. Роль прямо для тебя написана. – Женщина спохватилась, объяснила: – Я с киностудии. Мы тебя будем пробовать. Ты рада?

– Ужасно рада, – сказала Ольга. – Я вся в восторге. Я умею петь басом. – Ольга запела: – Ля-лям-ля-лям, ля-ли-ля-лям…

Женщина остановила ее:

– Это детали… – И заговорила так, словно перед ней был еще некто и к этому некто она обращала свои слова: – Представьте себе: умная девочка, одаренная, смелая. В силу этих перечисленных качеств она всех презирает, даже мальчика, в которого влюблена. Трагично. Как ты находишь? – спросила она у Тимоши.

– Я в этом не понимаю, – сказал Тимоша.

– Я сяду. Я так устала. – Женщина уселась на парапет. – Пять тысяч мальчиков, пять тысяч девочек – с ума сойти… Итак, в своем тщеславии наша героиня пытается встать над обществом. Ничего не прощая, взыскательная и надменная, поднимается наша героиня к своему неизбежному краху. Ее ненавидит весь класс, ненавидит вся школа. Но ничего не могут с ней поделать. Все хлопочут вокруг нее одной. А что поделать? Она хорошо учится. Выгонять из школы нельзя. А как быть? Поэтому крах у нее будет моральный.

– Ну, вы даете, – сказал Тимоша. – Таких не бывает. Такую бы в два счета приземлили.

– Ничего не понимает, – сказала Ольга и улыбнулась женщине. Потом она строго посмотрела на Тимошу. – Ну что ты можешь понимать, ты, серый, как туман?

– Да, да, конечно. Хорошая фраза. – Женщина посмотрела на Ольгу и слегка от нее отодвинулась. – Эту фразу мы впишем в сценарий. Ты ее сама придумала? Голова кругом. «И мальчики кровавые в глазах…»

Ольга кивнула:

– Сама.

Тимоша сжал кулаки.

– Шестью шесть, – сказала Ольга.

Тимоша сжал кулаки еще крепче.

– Зоопарк в одном лице, – сказала Ольга. – Ну, ударь, ударь. Я теперь актриса, я теперь на вас чихаю. – Ольга захохотала, а когда отсмеялась, спросила у женщины: – Хотите, я научу вас сводить бородавки?

– Но у меня нет бородавок, – сказала женщина.

Ольга оглядела ее с головы до ног.

– Как мне вас жаль. Ничего-то у вас нет: ни красоты, ни вкуса, ни такта, ни даже бородавок.

Женщина еще дальше отодвинулась от Ольги. Поежилась.

– М-да, – сказала она. – Находка, нечего сказать. – И кисло добавила: – Прелестно, этот текст мы впишем в сценарий. В жизни не соглашусь работать на детской картине. Пять тысяч мальчиков, пять тысяч девочек – и все поют басом. Повальное бедствие.

– Не хочу я сниматься, – сказала Ольга тоскливым, затравленным голосом. – Оставьте меня в покое.

– Ай, не морочь ты мне голову. Ты нам подходишь. Я за тобой уже целый час наблюдаю.

– Вы считаете такой срок достаточным? – спросил шут (дядя Шура).

– А вы кто такой, чтобы интересоваться?

Шут достал из-за парапета милиционерскую фуражку. Надел ее на голову. Сиреневая женщина посмотрела на него долгим, сожалеющим взглядом.

– Умоляю. Я видела фильмы о милиционерах. Довольно плохие. Но фильма, сделанного милиционером, не видела, даже плохого.

Шут (дядя Шура) развел руками.

Ольга резко повернулась к женщине.

– Вы всерьез думаете, что я мерзавка? Я не такая!

– Какая разница, такая ты или не такая. Не такая – научим. Важны задатки. Чтоб я еще пошла работать на детскую картину!

– А кто вас заставляет? – спросил Тимоша.

– А ты молчи, боевая киса-мяу. Зоопарк в одном лице.

Тимоша снова сжал кулаки.

Женщина вытащила из сумки открытку.

– Возьми. Здесь написан наш адрес и мое имя. Покажешь на проходной. Я тебя жду. Я уверена, мы полюбим друг друга. – Женщина погладила Ольгу по щеке. Пошла сгорбившись.

Дядя Шура отобрал у Ольги открытку, разорвал ее и бросил клочки в воду.

– А я, может быть, славы хочу, – вяло возразила Ольга.

– Хватит! Прославилась.

– Не хватит! – крикнула Ольга.

– Не кричи. Я взываю к твоему рассудку. Короче – к уму.

– Это самое легкое! Когда нельзя воззвать к рассудку того, кто виноват, взывают к рассудку того, кто прав. Почему, когда один обидел другого, обиженному говорят: прости его, ты должен быть умнее? Почему обиженные всегда должны быть умнее обидчиков? Почему умному всегда говорят – уступи? Почему дуракам и хамам такая привилегия?

– Почему? – угрюмо спросил Тимоша.

Шут (дядя Шура) снял фуражку, лоб вытер носовым платком. Открыл рот, и изо рта у него стали вылезать шарики – розовенькие, голубенькие, зелененькие, лимонные, ясненькие, – короче говоря, разноцветные шарики.

– Не знаете, – грустно сказала Ольга.

– Эй! – раздался крик. – Эй, где вы?! – На набережную вылетели Аркашка с Ольгиным нерпичьим портфелем и Боба. – Вот вы где! Мы запарились. Мы весь парк обегали.

Ольга взяла у Аркашки портфель.

Аркашка старательно дышал, обогащая свою загнанную кровь кислородом.

Он отдышался наконец. Стащил Ольгу с парапета.

– Прячься быстрее. Сюда бабушки мчатся. Три квартала висели у меня на пятках. В парке я их сбросил со следа. Они сейчас здесь будут, зуб даю – у моей бабушки нюх чувствительный.

– Дядя Шура, спрячьте меня, – попросила Ольга.

Дядя Шура открыл дверь будки. В этой будке некогда стоял милиционер-регулировщик, но повесили над перекрестком светофор-автомат – и регулировщик оказался ненужным. Будку оставили на всякий случай: вдруг автомат испортится.

Первой на набережную выбежала старуха Маша, за нею – старуха Даша. Они подозрительно оглядели компанию.

– Кто ее видел?

– Куда она делась?

– Шурка, отвечай, ты ее схватил? – спросила старуха Маша и, не дав времени шуту на ответ, заголосила: – Вся в рыжую Марфу! Родная бабка лежит под уколом, валерьяновку стаканами пьет. А она гуляет. Она обиделась. У нее нервы. Где она?

– Я сказал – топиться пошла, – ответил за всех Аркашка.

– А я тебя за ухо.

Аркашка безучастно подставил голову.

– Отрывайте, все равно когда-нибудь оторвете.

Боба вступил в игру печально возвышенный, закатив глаза к небу:

– Она утопилась. Она действительно утопилась. Встала на парапет. Руки вот так. Сказала: «Я всех прощаю, всех, всех». Потом сказала: «Прощайте, природа и небо, одни только вы меня понимали». И бултых…

– Господи, твоя воля! – Старуха Маша перекрестилась. Спину выпрямила и заговорила грустным возвышенным голосом: – Что же мы Клаше-то скажем?.. Такая хорошенькая, славная такая. А уж вежливая, а уж воспитанная. Умница. А какие у нее волосики были чудесные. Я таких отродясь никогда не видела, как огонек…

– И ты не бросился ее спасать, такую девчонку? – тихо спросила Бобу старая дворничиха.

– Я не мог. Я простуженный. – Боба закашлялся хрипло и засипел: – У меня катар.

– А ты? Почему не прыгнул? – спросила дворничиха у Тимоши.

– Я? Вы меня спрашиваете?

– Бестолковый! Тебя, а то кого же?

– Я? Почему я не прыгнул? – Тимоша не сразу нашелся. – На меня столбняк напал. Я вроде окаменел. Вот так, – Тимоша выпрямился, нижняя челюсть у него на минуточку отвалилась.

Дворничиха засмеялась, на него глядя, но вдруг сморщилась вся и заплакала.

– Ты чего? – Старуха Маша бросилась к подруге, принялась тормошить ее, утешать. – Что ты, что ты, Даша? Ты, никак, плачешь? Если уж Даша заплакала, значит, в самом деле что-то серьезное произошло, – сказала она и снова принялась тормошить и утешать подругу. – Даша, не плачь. Ну, Даша. Такая девчонка была! Абрикосинка наша-а-а!..

Плакала Маша.

Плакала Даша.

– Такая девчонка была… За такую девчонку не только в воду – в огонь можно прыгнуть. А они, видишь, простуженные, в столбняке. Лоботрясы. Я бы на их-то месте в такую девчонку влюбилась по гроб жизни.

– Спокойно, тетя Даша, спокойно, – остановил ее шут. – Это другая тема. Сегодня мы ее не касаемся.

– Про любовь в твоем театре нельзя, – вздохнула дворничиха. – Говори, куда ты дел Ольгу? Ее бабка в постели лежит, в ожидании инфаркта, мы по городу бегаем на больных ногах. Куда ты ее дел?

– Куда ты ее дел? Говори, Шурка, – поддакнула старуха Маша.

– Никуда, – ответил шут. – Она домой поехала.

– Врешь ведь.

– Точно. Взяла такси и поехала. Все видели.

Старая дворничиха оглядела всех. Все смотрели на нее искренними, правдивыми глазами.

– У, мазурики!

– Аркадий, пойдем. Пойдем, внучек.

Аркашка увернулся от ласковой руки своей бабушки.

– Чего это ты от бабушки бегаешь? – изумилась старуха Маша и, увидев, что старая дворничиха уже направилась уходить, крикнула ей: – Даша, ну куда ты? Раз она живая, можно не торопиться. – И тут же ловко ухватила зазевавшегося Аркашку за ухо – даже вазелин не помог. – Домой, прошептала она сладострастно, – за рояль!

Аркашка вопил:

– Отпусти ухо! Я этого не потерплю.

– Потерпишь. Мы и не такое терпели, и ты потерпишь. Нас родители вожжами учили поперек спины – мы молчали. А вас за ухо тронешь – вы в крик. Щепетильные шибко.

Когда она уволокла Аркашку, Ольга вылезла из будки регулировщика.

– Я и не знала, что я такая хорошая, – сказала она. – Как странно. Это зачем, дядя Шура?

– Не задавай вопросов – тема исчерпана, – сказал ей шут.

– Но… – сунулся Боба.

Шут (дядя Шура) милиционерскую фуражку надел и в милиционерский свисток засвистел.

– Пр-рекратить!

По свистку остановилась проходившая мимо «Волга». Таксист подбежал к дядя Шуре.

– Нарушил, товарищ начальник. Я понимаю. Осознаю. Нарушил.

– По-моему, вы ехали как положено.

– Шутите. Ха-ха-ха! Милиция всегда права. Милиция не останавливает тех, кто правильно ездит. Клянусь, больше не повторится. Не везет мне. Кругом не везет.

Таксист сказал шуту на ухо:

– Фиаско. Пардон, я вас и в этой красивой фуражке узнал. И я вам скажу – фиаско. Я ей, простите, предложение сделал.

– Согласилась? – нервно поинтересовался дядя Шура.

Таксист посмотрел на него понимающе.

– Я же говорю: фиаско. Поясняю: наотрез отказала.

Дядя Шура вздохнул облегченно, лоб платком вытер, достал из-за парапета свой красивый букет.

– Отвезите домой эту девочку.

– Эту рыженькую? Какой рыжик, морковочка. А ну, молодые люди, в машину.

– Дядя Шура, оштрафуйте его, – попросила Ольга.

– Поедем, морковочка. Штрафы, рыженькая, не твое дело.

– Дядя Шура, оштрафуйте его хоть совсем ненамного. Хоть на десять копеек, – попросила Ольга.

Таксист взял ее и понес. И когда машина отъехала, шут снял с головы фуражку.

– Что я могу поделать, если нет такого закона, по которому бы штрафовали за слово «РЫЖИЙ».

Девушка-продавщица бежала по набережной. Она махала рукой дяде Шуре и улыбалась.

Шут (дядя Шура) быстро фуражку спрятал, с гранитного парапета букет цветов взял, девушке навстречу шагнул, сам себе нечаянно на ногу наступил и упал – растянулся. Рассыпались цветы. Шут сел, сам над собой заплакал. А вокруг смеются.

Все смеются, все, кто участвовал в этой истории. Бабки-старухи смеются, шикарный охотник смеется, гражданин в макинтоше смеется, бородатые парни и девушка в джинсах, старик с продуктовой сумкой смеется. Тимоша, Боба, Аркашка смеются. Ольга тоже.

Шут встал, отряхнулся. Послал девушке-продавщице воздушный поцелуй мол, не огорчайся.

Смеются вокруг. А девушка чуть не плачет.

– Не торопитесь смеяться, – грустно сказал шут.

Он вынул из-за пазухи розу, подал ее девушке-продавщице. Роза заполнила обе ее ладони, яркая, жгучая, необыкновенно прекрасная.

– О досточтимый зритель, – сказал шут, – не торопитесь смеяться…