Третий секрет

Глава XIV

Румыния, Бухарест

10 ноября, пятница

11.15

Мишнер спустился по металлическому трапу на покрытый масляными пятнами бетон аэропорта Отопени. Пассажиров было немного — лайнер компании «Бритиш эруэйз», на котором он прилетел, оказался полупустым, и, кроме этого, это был четвертый самолет во всем аэропорту. До этого он бывал в Румынии один раз — когда служил в государственном секретариате Ватикана под руководством Фолкнера, занимавшего тогда пост кардинала. Он работал в отделе международных отношений, подразделении Международного директората, и занимался дипломатической деятельностью.

Между Ватиканом и румынскими церковными властями уже не одно десятилетие велись споры из-за собственности Католической церкви, переданной после Второй мировой войны православным. В том числе католики лишились нескольких старинных монастырей, которыми церковь издавна владела на основании древней латинской традиции. С падением коммунизма в страну вернулась религиозная свобода, но бесконечные споры между церквями из-за принадлежащего им имущества продолжались и уже несколько раз приводили к яростным взаимным нападкам католиков и православных.

После крушения режима Чаушеску Иоанн Павел II начал диалог с новым румынским правительством и даже совершил официальный визит в эту страну. Дело продвигалось медленно. В последовавших после визита Павла II переговорах участвовал Мишнер. В последнее время наметились какие-то шаги с румынской стороны. Кроме двадцати двух миллионов православных, страну населяет без малого два миллиона католиков, и к их голосу, похоже, начали прислушиваться. Климент не скрывал своего желания посетить Румынию, но все разговоры о визите Папы лишь приводили к обострению споров вокруг церковной собственности.

Это была очередная сложная политическая миссия. Мишнер к тому времени уже перестал быть священником. Он превратился в министра, дипломата и доверенное лицо Папы. Но едва Климент испустит дух, как все это закончится. Наверное, Мишнер снова станет обычным священником. За всю свою карьеру он никогда по-настоящему не возглавлял приход. Возможно, миссионерская деятельность даже пошла бы ему на пользу. Кардинал Нгови уже заводил с ним разговор о работе в Кении — Африка могла стать самым подходящим местом почетной ссылки для бывшего папского секретаря, особенно если Климент не успеет назначить его кардиналом.

Подходя к терминалу аэропорта, Мишнер постарался выбросить из головы все сомнения относительно своего будущего.

Воздух здесь был прохладным — чуть ниже десяти градусов, как объявил перед посадкой пилот. Небо затянуто низкими облаками, не пропускающими к земле солнечный свет.

В здании терминала он направился к стойке паспортного контроля. Рассчитывая, что поездка продлится день, от силы два, он не стал брать с собой много вещей — только небольшая сумка, висевшая на плече. Помня о просьбе Климента не привлекать к себе внимания, надел в дорогу обычные джинсы, свитер и легкую куртку.

Ватиканский паспорт избавлял от необходимости платить визовый сбор. Пройдя таможенный контроль, он тут же взял напрокат помятый «форд-фиеста» в компании «Евродоллар» и спросил у работника проката дорогу в Златну. Его неплохие способности к языкам позволили понять большую часть объяснений рыжеволосого румына.

Перспектива путешествовать в одиночку по одной из беднейших стран Европы не особенно радовала его. Накануне он прочитал несколько официальных обращений румынских властей, призывавших приезжих быть внимательными, особенно в темное время суток и вне больших городов. Он бы предпочел заручиться поддержкой папского нунция в Бухаресте. Кто-нибудь из его подчиненных мог бы стать водителем и выступить в качестве проводника, но Климент сразу отверг эту возможность. Так что Мишнеру пришлось самому сесть за руль взятой напрокат машины, и, с помощью карты найдя нужное шоссе, он направился на северо-запад, в сторону Златны.

Катерина приехала в Златну два часа назад и час потратила на расспросы об отце Андрее Тиборе. Расспрашивала она с осторожностью, поскольку румыны проявляли к ее расспросам какое-то повышенное любопытство, если не сказать больше. Как сообщил ей Валендреа, рейс Мишнера должен был прибыть в начале двенадцатого. Путь от Бухареста длиной в девяносто миль займет у него не меньше двух часов. На ее часах было двадцать минут второго. Так что если его рейс не задержался, ждать осталось недолго.

Она спокойно изучала прохожих, прогуливаясь по центральной городской площади на западной стороне города. Булыжники, которыми мостили эту площадь, плохо и неаккуратно подгоняли друг к другу, многих и вовсе не было, некоторые раскрошились и рассыпались на части. Люди, деловито снующие мимо нее во всех направлениях, были заняты поиском пищи, воды и тепла. Разрушенная брусчатка волновала их меньше всего.

Возвращение на родину вызывало у нее странное, но приятное чувство. Родилась и училась Катерина в Бухаресте, но почти все ее детство прошло в Закарпатье, далеко в Трансильвании. Эти места были для нее не сказочной родиной вампиров и оборотней, а Эрдели — страной бескрайних лесов, неприступных замков и отзывчивых людей. Здешняя культура представляла собой смесь венгерской и немецкой с примесью цыганских обычаев. Ее отец считал себя потомком саксонских колонистов, поселенных здесь еще в двенадцатом веке для охраны горных перевалов от кочевников-татар. Выходцы из этих европейских родов пережили и венгерских деспотов, и румынских королей, и только коммунистические правители послевоенной Румынии смогли истребить их.

Родители ее матери были цыганами, к которым коммунисты никаких симпатий не испытывали. Они эксплуатировали широко распространенную неприязнь к цыганам со стороны коренного населения. Вид Златны с ее деревянными домиками, резными верандами и вокзалом в индийском стиле напомнил ей деревню, где жили ее дед и бабка.

Если Златна уцелела после всех случившихся в этой местности землетрясений и пережила коллективизацию Чаушеску, то деревне ее матери не повезло. Она, как и две трети румынских деревень, была торжественно стерта с лица земли, а жителей загнали в бесцветные однотипные многоквартирные дома. Родителей ее матери даже заставили самих снести собственный дом! Программа правительства называлась «Сочетание крестьянского опыта с марксистской практикой». Увы, большинство румын даже не заметили исчезновения цыганских деревушек. Она помнила, как однажды приехала к деду и бабке в их бездушную квартирку, в серых унылых комнатушках которой не осталось и следа от теплоты их прежнего жилья.

Позже в Боснии это назовут этнической чисткой. Чаушеску заявлял, что это шаг к прогрессивной жизни. А она считала действия правительства просто безумием. Теперь вид и звуки Златны снова вызвали в ней эти неприятные, будоражащие душу воспоминания.

Хозяин маленького магазинчика сказал ей, что неподалеку есть три государственных сиротских приюта. Тот, где работает отец Тибор, считается худшим из них. Его барак находится к западу от города. Там содержатся неизлечимо больные дети — последствие еще одного бредового новшества Чаушеску.

Диктатор запретил пользоваться контрацептивами и постановил, чтобы до сорока пяти лет каждая женщина родила по меньшей мере пятерых. В результате в стране появилось детей больше, чем родители были в состоянии прокормить. Беспризорность в стране стала обычным явлением. Многие детские жизни уносили СПИД, туберкулез, гепатит и сифилис. Повсюду стали появляться приюты, мало чем отличающиеся от мусорных свалок, куда на попечение чужих людей выбрасывали нежеланных детей.

Еще она узнала, что Тибор — болгарин, что ему под восемьдесят, а может, и больше, никто точно не знает. Он слывет благочестивым человеком, поскольку отказался от спокойной жизни на пенсии, чтобы заботиться о несчастных детях, которым скоро предстояло явиться перед Создателем. Она представила себе, какое нужно иметь мужество, чтобы утешать умирающего ребенка, чтобы говорить десятилетнему мальчику, что скоро он окажется в гораздо лучшем, чем этот, мире.

Сама она не верила в такие утешения: Катерина с детства была атеисткой. Религия, как и сам Бог, создана людьми. Для нее все объясняла не вера, а простая политика. Если запугать людей и заставить их бояться кары некоего могущественного существа, то их проще держать в повиновении. Нет, верить надо только в себя, рассчитывать на собственные силы и самому прокладывать себе дорогу. Молитвы — это для слабых и ленивых.

Ей молитвы не нужны.

Она взглянула на часы. Половина второго, даже чуть больше. Пора ехать в приют.

Катерина понятия не имела, что станет делать, когда приедет Мишнер.

Но она что-нибудь придумает.

Подъезжая к приюту, Мишнер сбросил скорость. Часть пути от Бухареста он проделал по автостраде, широкой четырехполосной трассе, как ни странно, находившейся в очень хорошем состоянии. Зато о дороге, по которой он ехал потом, этого сказать было никак нельзя — ее поверхность была изрыта выбоинами и напоминала лунный пейзаж. И стоявшие на ней указатели составлены настолько бестолково, что он дважды сбился из-за них с пути. В нескольких милях отсюда он пересек реку Олт, пронесся над живописным ущельем между поросшими лесом скалистыми берегами. Ближе к северу равнинная сельская местность сменилась холмами, а затем и горами. Он не раз видел, как на горизонте змеится черный дым заводских труб.

В Златне он расспросил об отце Тиборе местного мясника, и тот охотно рассказал ему, как найти священника. Приют располагался в двухэтажном здании с красной черепицей. Выбоины и трещины в черепице говорили о здешнем сернистом воздухе, от которого у Мишнера сразу запершило в горле. На окнах стояли металлические решетки, стекла во всю длину затянуты пленкой. Многие из них закрашены белой краской, и он не мог понять, с какой целью это сделано: чтобы ничего не было видно снаружи или изнутри.

Заехав в обнесенный стеной двор, Мишнер наконец остановил машину.

Твердая почва густо заросла сорняками. Во дворе уныло приткнулась ржавая горка, рядом покосившиеся качели. Вдоль дальней стены текла какая-то черная и густая жидкость, видимо как раз и издававшая тот отвратительный запах, который сразу бросился Мишнеру в ноздри. В дверях здания появилась монахиня в длинном коричневом платье.

— Здравствуйте, сестра. Я отец Колин Мишнер. Мне нужен отец Тибор.

Он говорил по-английски, надеясь, что она поймет, и для верности улыбнулся.

Пожилая женщина сложила ладони и приветствовала его легким поклоном.

— Заходите, отец. Я не сразу поняла, что вы священник.

— Я на отдыхе и решил оставить сутану дома.

— Вы друг отца Тибора?

Она говорила на превосходном английском без всякого акцента.

— Не совсем. Скажите ему, что приехал его коллега.

— Он в доме. Проходите.

Она неуверенно остановилась.

— Скажите, отец, вам раньше приходилось бывать в таких местах?

Вопрос показался ему странным.

— Нет, сестра.

— Пожалуйста, наберитесь терпения.

Он кивнул, показывая тем самым, что понял ее, и поднялся вслед за ней по крошащимся каменным ступенькам. Внутри здания стоял запах мочи, экскрементов и запустения. Сдерживая тошноту, он старался не вдыхать глубоко. Инстинктивное желание заткнуть нос он решил подавить, чтобы не выглядеть «ватиканским чистюлей». Под его подошвами хрустели осколки стекла, со стен, как сгоревшая на солнце кожа, свисала отслаивающаяся краска.

Из комнат начали показываться дети. Их было много, около тридцати, и только мальчики всех возрастов, от почти младенцев до подростков, с бритыми головами — от вшей, как объяснила монахиня. Они обступили Мишнера. Некоторые хромали, у других была нарушена координация движений. Дети страдали косоглазием и дефектами речи. Они все протягивали к нему потрескавшиеся руки, настойчиво добиваясь его внимания. Голоса их звучали хрипло, говорили они на разных языках, но большинство по-русски и по-румынски. Кто-то спрашивал его, кто он такой и зачем приехал. Его еще в городе предупредили, что почти все дети здесь неизлечимо больны или страдают серьезными отклонениями в развитии. Картина казалась еще более ужасной из-за того, что дети были одеты в какие-то жалкие обноски, просто отрепья, а некоторые из них ходили вовсе с голыми ногами. Все страшно худые, у многих не хватает зубов, руки, ноги и лица покрыты болячками или открытыми язвами. Мишнер старался держаться осторожно. Накануне он прочел, что среди румынских сирот свирепствует ВИЧ.

Он собрался с мыслями и только хотел сказать, что Бог их не оставит и что в их страданиях есть глубокий смысл. Но не успел он раскрыть рот, как в коридор вышел высокий старик в черной сутане священника, но без положенного к ней белого воротника. На руках старик держал маленького мальчика, тот прижимался к нему, обнимал за шею, гладил по коротким белым волосам. Лицо старика, манера держаться и походка говорили о его смирении и доброте. За очками в хромовой оправе скрывались круглые карие глаза под густыми белыми бровями. Несмотря на его худобу, у него были сильные и мускулистые руки.

— Вы отец Тибор? — спросил Мишнер по-английски.

— Мне сказали, что вы мой коллега. — Он говорил на английском с сильным восточноевропейским акцентом.

— Я отец Колин Мишнер.

Старик опустил ребенка на пол.

— Димитру пора принимать процедуры. Почему я должен откладывать их из-за вас?

Мишнер не ожидал подобного недружелюбного приема.

— Ваша помощь нужна Папе.

Тибор глубоко вздохнул:

— Неужели он наконец решил обратить внимание на то, что здесь творится?

Мишнер хотел поговорить с ним наедине, и присутствующие, особенно монахиня, мешали ему.

— У меня к вам разговор.

Отец Тибор безучастно взглянул на своего гостя. Мишнер поймал себя на мысли, что поражен тем, в какой хорошей форме находится этот старик. Хорошо бы и Мишнеру, дожив до восьмидесяти, быть хоть немного похожим на него.

— Сестра, заберите детей. И сделайте Димитру процедуры.

Монахиня взяла мальчика на руки и, собрав остальных, повела их вниз. Отец Тибор на ходу давал ей какие-то указания по-румынски, и Мишнер даже понял кое-что, но захотел узнать больше:

— Какие процедуры ему делают?

— Мы массируем ему ноги и надеемся, что он когда-нибудь сможет ходить. Шансов мало, но это все, что мы можем.

— А врачи?

— Хорошо, если нам есть чем их накормить. О врачах мы и не мечтаем. — Старик отвечал неохотно.

— Зачем вы это делаете?

— Странно слышать такой вопрос от священника. Мы нужны этим детям.

Мишнер все еще не мог отойти от потрясения.

— И так по всей стране?

— Здесь еще ничего. Мы тут, как смогли, привели все в порядок. Но, как видите, еще многое не сделано.

— А как с деньгами?

— Только то, что дают нам благотворительные организации. От правительства мы получаем крохи, а от церкви почти ничего, — покачал головой Тибор.

— Вы сами решили приехать сюда?

Старик кивнул:

— После революции. Я прочел об этих приютах и понял, что мое место здесь. Это было десять лет назад. С тех пор я ни разу не уезжал отсюда.

В тоне священника по-прежнему слышалась недоброжелательность, и Мишнер решился спросить:

— Почему вы так враждебны ко мне?

— Интересно, что понадобилось секретарю Папы от бедного старика.

— Вам известно, кто я?

— Я кое-что знаю о внешнем мире.

Андрей Тибор не глуп. Видимо, Иоанн XXIII знал, что делал, когда именно ему поручил перевести записи сестры Люсии.

— У меня письмо от Святого Отца.

Тибор вздохнул и осторожно взял Мишнера под руку.

— Этого я и боялся. Пройдемте в часовню.

Они пошли по коридору ко входной двери. Часовней служила крошечная комнатка, пол устлан грязными кусками картона. Стены из голого камня, а потолок из потрескавшегося дерева. Единственное, что придавало помещению благочестивый вид, — это принесенный откуда-то оконный витраж, изображавший Мадонну с вытянутыми вперед руками, готовую обнять всех ищущих утешения.

Тибор показал на витраж:

— Я нашел его неподалеку отсюда в церкви, которая шла на снос. Один волонтер из молодежного отряда помог его установить. Детям очень нравится.

— Вы знаете, зачем я приехал?

Тибор не ответил.

Мишнер достал из кармана голубоватый конверт и передал старику.

Священник подошел к окну. Разорвал конверт и вынул письмо Климента. Напрягая зрение в плохо освещенной комнате и держа бумагу на значительном расстоянии от глаз, с трудом начал читать.

— Я давно не читал по-немецки, — заметил он, — но, кажется, не разучился.

Тибор закончил читать.

— Когда я в первый раз написал Папе, я надеялся, что он просто выполнит мою просьбу, и не больше.

Мишнеру очень хотелось узнать, в чем заключалась просьба, но вместо этого спросил:

— У вас готов ответ для Святого Отца?

— У меня готово множество ответов. Какой вам нужен?

— Это решать вам.

— Если бы все было так просто.

Он поднял голову в сторону витража:

— Она сама все усложнила.

Тибор помолчал, а затем обернулся к Мишнеру:

— Вы остановились в Бухаресте?

— Я должен был так поступить?

Тибор отдал ему конверт.

— Недалеко от площади Революции есть кафе «Кром». Найти легко. Приходите туда в восемь. Я все обдумаю и дам вам ответ.

Глава XV

Румыния

10 ноября, пятница

15.00

Мишнер ехал на юг, в Бухарест, пытаясь не вспоминать о приюте.

Как и многие из этих несчастных брошенных детей, он не знал родителей. Много позже, уже став взрослым, он узнал, что его мать жила в небольшой ирландской деревушке Клогхин, к северу от Дублина. Когда она забеременела, ей не было и двадцати, она была не замужем. Кто был отец, неизвестно — по крайней мере, сама она упорно скрывала его имя. В те времена об абортах и речи не было, а в Ирландии к женщинам, рожавшим вне брака, окружающие относились с презрением, граничащим с жестокостью.

На помощь пришла церковь.

Архиепископ Дублина называл подобные места центрами деторождения, а на самом деле это были жуткие и бесчеловечные приюты, похожие на тот, где он только что побывал. За детьми ухаживали монахини — но не заботливые и внимательные, как в Златне, а суровые женщины, обращавшиеся с роженицами как с преступницами.

До и после родов женщин заставляли за гроши — или вообще бесплатно — выполнять унизительную работу в ужасных условиях. Некоторых били, других морили голодом и почти со всеми обращались бесчеловечно. Церковь видела в них закоренелых грешниц, и единственным путем к спасению считалось принудительное раскаяние. В большинстве своем в приют попадали простые сельские девушки, у которых не имелось средств, чтобы вырастить ребенка. Кто-то вступил в незаконную связь, после которой сожитель или отказывался от своего отцовства, или не хотел его разглашать. Были и замужние, которым не посчастливилось забеременеть против желания их мужей. Все женщины боялись позора. Ни одна не хотела привлекать внимание ни к себе, ни к своей семье ради сохранения в доме нежеланного ребенка.

Новорожденные оставались в приюте год или два, пока их постепенно готовили к разлуке с матерью, день ото дня давая все меньше времени побыть вместе. О том, что они больше не увидятся, матери сообщали лишь накануне. Усыновлять детей разрешалось только католикам, причем с них требовали обязательство воспитывать ребенка в духе церкви и не разглашать его происхождение. Денежные пожертвования в фонд Попечительского общества Святого Сердца, отвечавшего за такие приюты, сдержанно приветствовались. Впоследствии детям разрешалось сообщить об усыновлении при одном условии: приемные родители давали обещание говорить детям, что настоящие мама с папой умерли. Большинство настоящих матерей это вполне устраивало — это давало им надежду, что со временем об их позоре забудут. Было не обязательно, чтобы все знали, что они отдали ребенка на сторону.

Мишнер хорошо помнил, как однажды спустя годы он посетил тот приют, где родился. Серое здание из известняка, спрятавшееся в лесистой долине в местечке Киннегад недалеко от побережья Ирландского моря. Он прошел по заброшенному помещению, пытаясь представить себе убитую горем мать, которая тайком крадется в приют накануне расставания со своим ребенком, пытаясь собрать все мужество для прощания с ним и не понимая, как Бог и церковь допускают такие мучения. Неужели это такой страшный грех? Если да, то разве грех отца ребенка менее тяжел? Почему же вся вина выпадает на ее долю? И вся боль тоже.

Он стоял у окна на втором этаже и смотрел на растущее во дворе тутовое дерево. Тишину нарушал лишь обжигающий ветер, звучавший в пустых комнатах и напоминающий голоса детей, когда-то томившихся здесь. Он представил себе пронизывающий насквозь ужас, охватывавший женщину, когда та бросала последний взгляд на своего ребенка, которого уносили в салон автомобиля. Среди этих женщин была его мать. Он никогда не увидит ее, не узнает, какая она была. Его мать. И то немногое, что он знал о себе, он знал лишь благодаря ненадежной памяти одной из монахинь.

Таким образом Ирландию покинули более двух тысяч детей. Как сложились их судьбы — кто знает? Светловолосого зеленоглазого мальчика ждал город Саваннан в далеком штате Джорджия. Его приемный отец был адвокатом, а приемная мать целиком посвятила себя новому сыну. Он вырос на побережье Атлантики в зажиточной среде. Колин прекрасно окончил школу и стал священником и юристом — к огромной радости своих приемных родителей. Затем отправился в Европу, где обрел покровительство одинокого епископа, полюбившего его как родного сына. Теперь он служил этому епископу, уже ставшему Папой, главой церкви.

Он очень любил своих приемных родителей. Они сдержали слово и всегда говорили ему, что его настоящие папа и мама погибли. Мать поведала ему правду только на смертном одре. Это было признание святой женщины своему сыну, священнику, которое и он сам, и Господь, конечно, могли ей простить.

Она уже задыхалась и не находила слов.

Но просить прощения было не за что. Виновато общество. Виновата церковь. А не дочь фермера из Джорджии, которой не суждено было родить собственного ребенка. Она не сделала ничего предосудительного, и он часто просил Господа упокоить ее душу с миром.

Теперь он редко думал об этом, но посещение приюта всколыхнуло воспоминания юности. Ему все еще чудился зловонный приютский запах, и, пытаясь избавиться от него, Мишнер опустил стекло и вдыхал холодный осенний воздух.

Эти дети никогда не окажутся в Америке, никогда не обретут любящих родителей. Их мир ограничен неприступной серой стеной, решетками на окнах здания, в котором нет света и почти не работает отопление. Там они и умрут, одинокие и никому не нужные, кроме нескольких монахинь и одного старого священника.

Глава XVI

Румыния, Бухарест

10 ноября, пятница

17.00

Мишнер предпочел остановиться в скромной небольшой гостинице около очаровательного парка, подальше от площади Революции и оживленных студенческих кварталов. Номера здесь были маленькими и аккуратными, с мебелью в стиле ар деко, совершенно не подходящей к остальной обстановке. В его номере оказалась раковина и даже работающий кран с горячей водой, но душ и туалет были общего пользования и находились в коридоре.

Пристроившись у окна, он доедал печенье, запивая его диетической колой, поскольку до ужина было еще далеко. Где-то неподалеку уличные куранты пробили пять часов.

Конверт, врученный ему Климентом, лежал на кровати. Мишнер прекрасно знал, что от него требуется. Теперь, когда отец Тибор прочел письмо, его требовалось уничтожить, не знакомясь с его содержанием. Климент полностью полагался на него, и пока Мишнер ни разу не подводил своего наставника, хотя свою связь с Катериной он всегда считал изменой. Ведь он нарушил свои обеты, не подчинился правилам церкви и оскорбил Господа. Такое нельзя простить. Но Климент рассудил иначе.

Мишнер до сих пор помнил, с каким изумлением он посмотрел тогда на архиепископа Кёльнского. Что он такое говорит?

Ответом на оба вопроса и тогда и сейчас было «нет». Ведь он любил Катерину! От этого никуда не деться. Она появилась в его жизни тогда, когда он, сразу после смерти матери, пытался разгадать тайну своего прошлого. Она поехала с ним в этот центр деторождения в Киннегад. Потом они гуляли по скалистому берегу и смотрели на Ирландское море. Она держала его за руку и говорила, что его приемные родители очень любили его, и что ему повезло, и что жизнь свела его с такими потрясающими людьми. И она была права. Но он не мог перестать думать о своей настоящей матери. Насколько сильным должно быть давление общества, чтобы заставлять женщин жертвовать собственными детьми ради эфемерного благополучия? Зачем это все?

Он допил колу и снова взглянул на конверт. Его самому старому и близкому другу, человеку, которого он знал полжизни, грозила опасность.

Он решился. Пора действовать.

Взяв решительно конверт, он вытащил голубой бумажный лист. Текст был написан собственноручно Климентом — по-немецки.

В качестве подписи был использован официальный титул Папы. Пастор пасторов, Слуга слуг Божьих. Так Климент подписывал все официальные бумаги.

Мишнеру было неприятно, что он злоупотребил доверием Папы. Но тут явно происходило нечто чрезвычайно важное, и выбора у него не было. Очевидно, отец Тибор произвел на Папу сильное впечатление — такое, что тот даже послал к нему своего личного секретаря, чтобы он помог разрешить загадку.

Какое свидетельство?

Значит, обе эти бумаги находились в хранилище? В том деревянном футляре, который так часто открывал Климент?

Он положил голубой листок бумаги в конверт и, спустившись в уборную, разорвал его на кусочки и спустил их в унитаз.

Катерина слышала, как наверху, тяжело ступая по половицам, Колин Мишнер прошел по своему номеру. Глядя на потолок, она продолжала слушать, просчитывая направление его шагов, и поняла, что он не начал спускаться в холл.

Она поехала в Бухарест вслед за ним, решив, что важнее не потерять из виду его, чем продолжать следить за отцом Тибором. Ее не удивило, что он не стал останавливаться в центре города, а предпочел небольшой отель на окраине. Не стал он и заезжать в представительство папского нунция, что тоже неудивительно — ведь Валендреа предупредил, что это неофициальный визит.

Проезжая по центру Бухареста, она с грустью смотрела на одинаково безликие многоэтажки из желтого кирпича, как будто сошедшие со страниц Оруэлла. Эти дома появились здесь после того, как Чаушеску сровнял с землей всю историю города, освобождая место для своих «грандиозных начинаний». Считалось, что громадные размеры новостроек передают подлинное величие, и никого не смущало, что здания были неудобны, дороги и никому не нужны. Правительство постановило, что массы трудящихся должны приветствовать его политику. Недовольные быстро оказывались за решеткой, а тех, кому особенно не повезло, расстреливали.

Она покинула Румынию через полгода после того, как самого Чаушеску поставили к стенке, дождавшись первых в истории страны выборов. Когда стало ясно, что выборы выиграли бывшие коммунистические боссы, она поняла, что ждать перемен бесполезно, и успела увидеть, что оказалась права.

Румыния по-прежнему являла собой печальную картину. Грязные улицы, серые невыразительные лица. Катерина ощутила тоску в Златне, а потом — на улицах Бухареста. Как после похорон. Чувство горькой утраты чего-то важного напомнило ей собственную жизнь. А чего добилась она сама? За последние десять лет она почти ничего не сделала. Отец уговаривал ее остаться и работать в новых, свободных румынских газетах, но она уже устала от потрясений. Революционная эйфория сменилась буднями. Пусть другие отливают из бетона стены — она предпочитала смешивать для них гравий, песок и известь. И она уехала в Европу, меняла страны и города, встретила и потеряла Колина Мишнера, попала в Америку и сблизилась с Томом Кили.

Теперь она вернулась.

А над ее головой этажом выше по комнате ходил человек, которого она когда-то любила.

Как узнать, что он делает? Что сказал ей Валендреа?

Мерзавец.

Но возможно, кардинал был в чем-то прав. Лучше всего действовать напрямую. Ей были хорошо известны слабости Мишнера, и она уже презирала себя за то, что собиралась сыграть на них.

Но выбора не было.

Она встала и направилась к двери.

Глава XVII

Ватикан

10 ноября, пятница

17.30

В пятницу Валендреа закончил дела раньше обычного. Прием во французском посольстве неожиданно отменили — посла задержали какие-то важные известия из Парижа, — и у кардинала выдался свободный вечер, что случалось нечасто.

После обеда ему пришлось целый час терпеть общество Климента. Предполагалось, что состоится заседание по вопросам внешней политики, но все опять вылилось в стычку между ними. Их отношения стремительно портились. С каждым днем усиливались опасения, что они оба пойдут на открытый конфликт. Климент не мог просто отправить Валендреа в отставку и, очевидно, надеялся, что тот уйдет сам, сославшись на какие-нибудь богословские причины.

Но этого не произойдет.

В программу их сегодняшнего заседания входило обсуждение предстоящего через две недели визита Госсекретаря США. Вашингтон стремился заручиться поддержкой Святого престола для реализации своих политических планов в Бразилии и Аргентине. В Южной Америке церковь представляла собой влиятельнейшую политическую силу, и Валендреа уже продемонстрировал готовность помочь Вашингтону, используя авторитет Ватикана. Но Климент не хотел втягивать церковь в политические игры.

В этом отношении он не походил на Иоанна Павла II. Поляк — хотя прилюдно и провозглашал те же принципы — на деле поступал с точностью до наоборот. Валендреа часто приходило в голову, что именно эта хитрость и усыпила бдительность Москвы и Варшавы. В конце концов это поставило коммунизм на колени. Валендреа не понаслышке знал, какие мощные политические рычаги находились в руках духовного лидера миллиарда верующих. Глупо было пренебрегать таким могуществом, но Климент решил, что Святой престол не будет поддерживать Штаты. Пусть аргентинцы и бразильцы сами решают свои проблемы. Немец как будто предчувствовал, что замышляет Валендреа.

Раздался стук в дверь.

Кардинал был один, своего камергера он послал за кофе. Из кабинета он вышел в прихожую и с силой распахнул массивные двустворчатые двери. С обеих сторон, прислонившись к стене, дежурили швейцарские гвардейцы. На пороге стоял кардинал Маурис Нгови.

— Ваше преосвященство, мы можем поговорить? Я заходил к вам в канцелярию, и мне сказали, что вы у себя.

Нгови говорил тихо и спокойно. Валендреа обратил внимание, что тот назвал его ваше преосвященство, видимо из-за присутствия гвардейцев. Пока Колин Мишнер скитался по Румынии, обязанности мальчика на побегушках Климент, видимо, переложил на Нгови.

Он знаком предложил кардиналу войти, велел гвардейцам никого не впускать. Провел гостя в кабинет, усадил на позолоченное канапе.

— Я предложил бы вам кофе, но я как раз послал за ним.

Нгови перебил его, подняв руку:

— Не надо. Я пришел поговорить.

Валендреа сел.

— Итак, чего хочет Климент?

— Хочу я. — Хорошенькое начало. — Зачем вы приходили вчера в архив? Зачем пытались запугать архивариуса? Чего вы хотели добиться?

— А я и не знал, что архив находится в вашем ведении.

— Речь не об этом.

— Значит, это все-таки нужно Клименту.

Нгови промолчал. Валендреа давно заметил за африканцем привычку прибегать к этому приему, и это сильно раздражало, поскольку в таких ситуациях он мог, не сдержавшись, сболтнуть лишнее.

— Вы сказали архивариусу, что выполняете крайне важное для церкви задание, — темные глаза буравили Валендреа, — которое требует чрезвычайных мер. Что вы имели в виду?

Интересно, что еще наговорил ему этот идиот архивариус? Разумеется, он умолчал о собственном прегрешении и об истории с абортом. Не настолько же сошел с ума этот старый дурень! Или нет? Валендреа решил пойти ва-банк.

— Мы оба прекрасно знаем, что Клименту не дают покоя Фатимские откровения. Он уже не раз заходил в хранилище.

— Папа имеет на это право. Нас с вами это не касается, — отрезал Нгови.

Валендреа подался вперед:

— А почему наш дражайший немец-понтифик так печется о секретах, которые и так уже всем известны?

— Не нам с вами об этом судить. То, что я мог узнать об этом, я узнал, когда Иоанн Павел Второй обнародовал третье откровение.

— Вы ведь тогда были в комиссии? В той самой, которая прочла откровение и составила пояснения к нему?

— Это была большая честь для меня. Мне всегда хотелось узнать, в чем заключалось последнее откровение Девы.

— И что же нового мы узнали? Там не было ничего особенного, обычные призывы к вере и покаянию.

— Там было предсказание покушения на Папу.

— Что объясняет, почему церковь столько лет скрывала его! — Валендреа презрительно улыбнулся. — Зачем давать какому-нибудь безумцу повод стрелять в Папу?

— Видимо, поэтому Иоанн Двадцать третий, прочитав послание, велел запечатать его.

— Но предсказание Девы сбылось. Сначала покушались на Павла Шестого, потом какой-то турок стрелял в Иоанна Павла Второго. Но я не понимаю, зачем Климент все время перечитывает подлинники писем?

— Повторяю, это не наше дело.

— Пока кто-то из нас не станет Папой.

Он выдержал паузу, ожидая, чтобы его противник проглотил наживку.

— Но сейчас ни вы, ни я не являемся Папой. Вы пытались нарушить каноническое право.

Голос Нгови звучал бесстрастно, и Валендреа пришло на ум: выходит ли вообще когда-нибудь из себя этот невозмутимый человек?

— Хотите наказать меня?

Нгови принял вызов.

— Если бы знал как, то наказал бы.

— Так, может, мне уйти в отставку и вы станете государственным секретарем? Ведь вы мечтаете об этом, Маурис?

— Я мечтаю лишь о том, чтобы отправить вас обратно во Флоренцию, откуда родом вы и ваши предки Медичи.

Валендреа насторожился. Этот африканец — мастер провокаций. Это вполне мог быть пробный шар, ведь он сможет сыграть на чем угодно, лишь бы склонить на свою сторону участников конклава.

— Я не Медичи. Я Валендреа. Мои предки сражались с Медичи.

— Когда увидели, что время Медичи прошло. Они ведь тоже были оппортунистами.

Валендреа понял, в чем истинная суть спора: здесь и сейчас лицом к лицу сошлись два главных претендента на папский престол.

Он всегда понимал, что Нгови будет его основным соперником. Он не раз прослушивал разговоры кардиналов, считающих себя в полной безопасности за запертыми дверями кабинетов Ватикана. Нгови представлял для него наибольшую опасность, тем более серьезную, что сам архиепископ Найроби не особенно афишировал свое стремление занять престол. Когда его об этом спрашивали, этот сукин сын сразу закрывал тему, делая негодующий жест рукой и заверяя всех в своей преданности Клименту XV.

Но Валендреа так просто не проведешь! С первого века нашей эры на папском престоле не было африканцев. Можно представить, каким триумфальным действом стало бы это событие! Будучи убежденным патриотом, Нгови не скрывал своей уверенности, что Африка достойна гораздо большего. А что может дать ему больше возможностей для проведения масштабных социальных реформ, чем восшествие на Святой престол?

— Бросьте, Маурис, — вкрадчиво произнес Валендреа, — лучше встаньте на сторону сильнейшего. Вы не уйдете с конклава Папой. Это я гарантирую.

— Для меня важнее, чтобы Папой не стали вы.

— Я знаю, что все африканские кардиналы стоят за вас горой. Но это всего восемь голосов. Чтобы помешать мне, этого не хватит.

— Любой перевес может оказаться решающим.

Впервые Нгови упомянул о конклаве. Это намек?

— Где отец Амбрози? — спросил Нгови.

Теперь Валендреа понял, что было нужно гостю. Климент хотел прощупать почву. Не отвечая, он задал встречный вопрос:

— А где отец Мишнер?

— Мне говорили, он взял отпуск.

— И Паоло тоже. Может, они вместе поехали?

Нгови саркастически усмехнулся:

— Надеюсь, Колин более разборчив в выборе друзей.

— Тоже я думаю про Паоло.

С чего бы Папа так заинтересовался Амбрози? О чем это говорит? Видимо, он недооценивал немца.

— Знаете, Маурис, шутки шутками, но из вас выйдет прекрасный государственный секретарь. Особенно если вы поддержите меня во время конклава.

Нгови сидел спокойно, сложив руки под сутаной.

— Вы всем предлагаете этот лакомый кусок?

— Только тем, кто может повлиять на события.

Гость поднялся с канапе.

— Напоминаю вам, что Апостольская конституция запрещает обсуждать кандидатуру будущего Папы. Мы оба обязаны соблюдать ее.

Нгови шагнул в сторону прихожей.

Валендреа не шелохнулся в кресле, но не удержался и крикнул вдогонку уходящему кардиналу:

— Я бы на вашем месте не стал так строго придерживаться протокола! Скоро мы соберемся в Сикстинской капелле, и ваша судьба резко изменится. В какую сторону, зависит только от вас.

Глава XVIII

Румыния, Бухарест

10 ноября, пятница

17.50

Услышав негромкий стук в дверь, Мишнер вздрогнул. О том, что он в Румынии, было известно только Клименту и отцу Тибору. А о том, что он остановился в этом отеле, вообще никто не знает.

Он встал, прошел по номеру и, открыв дверь, увидел Катерину Лью.

— Как ты меня нашла?

Она улыбнулась:

— Ты ведь сам говорил, что в Ватикане, чтобы не выдать секрет, надо его не знать.

Как ни был Мишнер приятно поражен, эти слова не понравились ему. Совсем не понравились. Климент бы очень не хотел, чтобы о его поисках стало известно прессе. И кто же мог сообщить ей о его отъезде из Рима?

— Прости за сцену на площади, — сказала она, — я вела себя слишком резко.

— Так ты приехала в Румынию извиниться?

— Колин, нам надо поговорить.

— Только не сейчас.

— Как раз сейчас. Мне сказали, что ты в отпуске.

Он закрыл за ней дверь. С тех пор как они в последний раз были наедине, прошло немало времени. Мир тесен.

Затем пришла тревожная мысль. Если она столько знает о нем, то сколько же знает Валендреа? Надо позвонить Клименту и предупредить об утечке информации в его окружении. Но Мишнер вспомнил слова, сказанные Папой вчера в Турине.

Он понял, что Папе и так все известно.

— Колин, давай не будем врагами. Сейчас я намного лучше понимаю, что произошло с нами тогда, много лет назад. Я даже готова признать, что была не права.

— Это во-первых.

Она никак не отреагировала на его укол.

— Я скучала по тебе. Поэтому и приехала в Рим. Хотела тебя увидеть.

— А что Том Кили?

— У нас с ним были отношения.

Она поколебалась.

— Но это не то, что было с тобой.

Катерина подошла ближе.

— Я не стыжусь связи с ним. Мне как журналистке это было интересно. Открывалось много возможностей.

Она посмотрела на него, как не умел никто, кроме нее.

— Но я должна знать. Зачем ты пришел на трибунал? Том говорил, что обычно папские секретари не занимаются такими процессами.

— Я знал, что там будешь ты.

— Ты был рад увидеть меня?

Он немного подумал, что ответить, и сказал так:

— Я не заметил, чтобы ты была рада.

— Я хотела проверить твою реакцию.

— Но от тебя я никакой реакции не увидел.

Она отошла и повернулась к окну. Помолчала.

— Колин, у нас были незабываемые отношения. Зачем это отрицать?

— А зачем возвращаться к ним?

— Я совершенно не хочу этого. Мы стали старше. И наверное, умнее. Давай будем друзьями, — настойчиво повторила она.

Мишнер приехал в Румынию по поручению Папы. А теперь стоит и разговаривает с женщиной, которую любил когда-то. Может быть, Господь снова испытывает его?

Он не мог сдержать волнения от ее присутствия. Действительно, она права: у них были незабываемые отношения. Как она поддерживала его, когда он пытался докопаться до правды о своих родителях и узнать, что же случилось с его настоящей матерью и почему его настоящий отец отказался от него! С ее помощью он победил множество демонов. Но вместо них появлялись новые. А может быть, его сделка с совестью в порядке вещей? Что в этом плохого?

— Хорошо.

На ней были черные брюки, облегавшие ее узкие бедра. Такого же цвета куртка и черная кожаная жилетка делали ее похожей на революционерку, и Колин знал, что в таком выборе одежды нет ничего случайного. И в ее глазах нет никакой романтики. Она твердо стоит на ногах. Даже, может быть, слишком твердо. Но под всем этим таятся настоящие глубокие чувства, о которых он не может позволить себе забыть. Мишнер ощутил прежнее смятение.

Он вспомнил, как много лет назад он уехал в Альпы, чтобы все обдумать, и тогда своим появлением на пороге она смутила его еще сильнее, чем сегодня.

— Что ты делал в Златне? — спросила она. — Я слышала, что в этом приюте у старика священника жизнь не сахар.

— Ты и там была?

Она кивнула:

— Я следила за тобой.

Еще один тревожный звонок, но он не стал придавать этому значения.

— Мне надо было поговорить со стариком.

— Расскажи подробнее.

В ее просьбе прозвучал неподдельный интерес, и он решился. Вдруг она сможет помочь? Но надо было выяснить еще одно.

— Не для печати? — спросил он.

Ее улыбка успокоила его.

— Конечно, Колин. Не для печати.

Глава XIX

Румыния, Бухарест

10 ноября, пятница

20.00

Мишнер решил наведаться в кафе «Кром» вместе с Катериной. До этого они два часа проговорили у него в номере. Он вкратце рассказал о событиях последних месяцев: что происходило с Климентом XV, зачем он приехал в Румынию.

О письме Климента к отцу Тибору он умолчал. В целом мире он никому другому, кроме кардинала Нгови, не стал бы рассказывать о своих переживаниях. И даже с Нгови он вел бы себя осторожнее.

В Ватикане союзники непостоянны как ветер. Сегодняшний друг назавтра может неожиданно оказаться врагом. Но Катерина не связана ни с кем из церкви, она ничего не знает о третьем Фатимском откровении. Она рассказала ему о своей статье, опубликованной в 2000 году в одном датском журнале, статья вышла после того, как Иоанн Павел II обнародовал откровение. В статье говорилось о группе сектантов, убежденных, что третье откровение — это апокалипсический знак, сложная метафора, с помощью которой Дева предупреждает о скором конце. Катерина называла фанатиков-сектантов сумасшедшими и писала, что подобные культы пропагандируют безумие.

Но Мишнер, понимая, как серьезно относится Климент к документам из хранилища, уже не склонен считать это безумием. Он надеялся, что отец Андрей Тибор положит конец сомнениям.

Священник ждал их за столиком у окна. На улице в лучах янтарного света шли люди, проезжали машины. В вечернем воздухе стояла дымка. Бистро находилось в самом сердце города, рядом с площадью Революции, и, как всегда бывает вечером в пятницу, было полно посетителей.

Тибор переоделся и теперь был одет не в черную сутану священника, а в джинсы и свитер с высоким воротником. Он встал из-за столика, когда Мишнер представил ему Катерину, и протянул руку.

— Мисс Лью работает со мной. Я пригласил ее, чтобы она записала ваш ответ. — Он уже заранее решил, что ей можно услышать все, что скажет Тибор, и счел за благо скрыть от священника правду.

— Если так желает помощник Папы, — сказал Тибор, — то я не могу возражать.

Священник говорил непринужденно, и Мишнер решил, что его утренняя вспышка раздражения прошла. Тибор подозвал официантку, заказал еще два пива. Потом придвинул к Мишнеру конверт.

— Здесь мой ответ на вопросы Климента.

Мишнер не сразу взял письмо.

— Я весь день думал об этом, — сказал Тибор, — и, чтобы ничего не упустить, все записал.

Официантка поставила на стол два высоких запотевших бокала темного пива. Мишнер припал губами к бокалу, сделал жадный глоток горьковатого пенистого напитка. Катерина отпила тоже. Тибор пил уже вторую порцию, первый бокал, уже пустой, стоял на столике рядом с ним.

— Я долго не вспоминал о Фатиме, — тихо сказал Тибор.

Заговорила Катерина:

— Вы долго работали в Ватикане?

— Восемь лет, при Иоанне Двадцать третьем и Павле Шестом. Потом вернулся к миссионерской деятельности.

— Иоанн Двадцать третий при вас читал третье откровение? — осторожно спросил Мишнер, стараясь не показать, не выдать того, что он знает о содержимом письма Климента.

Тибор долго смотрел в окно.

— Да, я был там.

Мишнер знал, о чем просил Климент Тибора, поэтому продолжил:

— Отец, Папу что-то беспокоит. Объясните, что это?

— Я понимаю его тревогу.

Мишнер пытался скрыть свою заинтересованность:

— Вы о чем-то догадываетесь?

Старик покачал головой:

— Прошло сорок лет, а я сам не все понимаю.

Он говорил, глядя в сторону, как будто не был уверен в своих словах.

— Сестра Люсия была святой женщиной. Церковь дурно обошлась с ней.

— Почему? — спросила Катерина.

— Рим заточил ее в монастырь. Не забудьте, что в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году о третьем откровении знали только она и Иоанн Двадцать третий. Тогда Ватикан разрешил ей видеться только с ближайшими родственниками и запретил рассказывать о явлениях Девы кому бы то ни было.

— Но когда Иоанн Павел раскрыл секрет в двухтысячном году, она участвовала в церемонии, — возразил Мишнер.

— Когда в Фатиме торжественно оглашали текст откровения, она сидела рядом на трибуне.

— Тогда ей было уже за девяносто. Говорили, что она уже плохо слышит и видит. И не забудьте, что ей запретили говорить об откровениях. Она и тогда ничего не сказала. Ни слова.

Мишнер сделал еще глоток пива.

— А что плохого сделал Ватикан сестре Люсии? Разве не надо было защитить ее от всяких психов, которые стали бы лезть к ней с расспросами?

Тибор скрестил руки на груди.

— Я знал, что вы не поймете. Вы сами чиновник Курии.

Мишнера задело это замечание, он как раз не чувствовал себя чиновником.

— Мой наставник не сторонник Курии.

— Ватикан требует полного повиновения. Иначе ты получаешь письмо из Апостольского пенитенциария и тебя вызывают в Рим для отчета. Мы должны делать, что нам говорят. Сестра Люсия была предана церкви. Она исполняла все, что ей говорили. Поверьте, Риму было совершенно не нужно, чтобы она оказалась на виду у прессы. Иоанн велел ей молчать, поскольку у него не было выбора, и после него все остальные папы повторяли его запрет по этой же причине.

— Насколько я помню, и Павел Шестой, и Иоанн Павел Второй приезжали к ней. Иоанн Павел даже совещался с ней перед опубликованием третьего откровения. Я говорил с епископами и кардиналами, участвовавшими в обнародовании текста откровения. Она подтвердила подлинность записей.

— Каких записей? — спросил Тибор.

Странный вопрос.

— Вы хотите сказать, что церковь лжет о Фатиме? — прямо спросила Катерина.

Тибор снова взял бокал с пивом.

— Мы никогда этого не узнаем. Почтенных Иоанна Двадцать третьего и Иоанна Павла Второго уже нет с нами. Остался только я.

Мишнер решил сменить тему.

— Расскажите, что вы знаете. Что произошло, когда Иоанн Двадцать третий прочел откровение?

Старик откинулся на спинку шаткого стула, какое-то время обдумывал свой ответ. Наконец сказал:

— Ладно, я расскажу вам, как все было.

«„Вы знаете португальский?“ — спросил монсеньор Каповилла.

Тибор поднял глаза. Он уже десять месяцев прослужил в Ватикане, и никогда еще к нему не обращался никто из служащих на четвертом этаже Апостольского дворца, тем более личный секретарь Иоанна XXIII.

„Да, отец“.

„Святому Отцу нужна ваша помощь. Возьмите блокнот и ручку и следуйте за мной“.

Вслед за священником он прошел к лифту, они молча поднялись на четвертый этаж, после чего их провели в апартаменты Папы. Иоанн XXIII сидел за письменным столом. На нем лежал маленький деревянный футляр со сломанной восковой печатью. В руках у Папы было два исписанных листа бумаги.

„Вы можете прочесть это, отец Тибор?“ — спросил Иоанн.

Тибор взял бумагу и бегло просмотрел написанное, не вникая в значение текста, а лишь затем, чтобы убедиться, что содержание текста ему понятно.

„Да, Святой Отец“.

На круглом лице Папы появилась улыбка. Эта улыбка оказывала магическое воздействие на католиков во всем мире. Журналисты называли его Папа Джон — и он уже смирился с этим прозвищем. Долгое время, пока из-за тяжелого недуга Пий XII не мог встать с постели, папский дворец был погружен во тьму, поскольку его окна были занавешены темными шторами в знак траура. Но сейчас шторы были раздвинуты, в окна лился свет итальянского солнца, и любой, кто заходил на площадь Святого Петра, видел, что этот кардинал из Венеции намерен снова вдохнуть в папскую резиденцию жизнь.

„Сядьте, пожалуйста, вот сюда, к окну, и сделайте перевод на итальянский, — попросил Джон. — На двух отдельных страницах, как в оригинале“.

Тибор проработал без малого час, тщательно сверяя текст обоих переводов с подлинником. Текст был написан ясным женским почерком, язык изобиловал архаизмами, употреблявшимися в конце прошлого века. Языки меняются со временем, как люди и их культура, но он достаточно хорошо знал португальский, и задача не представляла для него особой сложности.

Пока он работал, Иоанн почти не обращал на него внимания и вполголоса разговаривал со своим секретарем. Закончив писать, Тибор передал Папе свой перевод. Пока тот читал первую страницу, он стоял чуть в стороне и внимательно следил за реакцией Папы. Реакции не последовало. Затем Иоанн прочел вторую страницу. На мгновение повисла тишина.

„Это не относится к моему правлению“, — тихо произнес Иоанн.

Учитывая, что именно было в бумагах, замечание прозвучало странно. Тибор промолчал. Иоанн сложил вдвое каждый перевод вместе с его оригиналом и разложил отдельно. Некоторое время он сидел молча, и Тибор не двигался с места.

Этот Папа, Иоанн XXIII, который сидел на престоле святого Петра всего девять месяцев, уже успел сильно изменить весь католический мир. Тибор и оказался в Риме, чтобы участвовать в происходящем. Верующие ждали перемен, Господь дал им надежду.

Иоанн сложил пухлые пальцы у лица и молча повернулся в кресле.

„Отец Тибор, дайте слово Папе и Господу, что вы сохраните в тайне то, что только что прочли“.

Тибор понимал всю важность этого обязательства.

„Даю слово, Святой Отец“.

Иоанн вперился в него взглядом воспаленных глаз, проникающих в самую душу. У Тибора по спине побежали мурашки. Он с трудом удержался, чтобы не сделать шаг назад.

Папа как будто прочел его мысли.

„Не волнуйтесь, — произнес Иоанн почти шепотом. — Я сделаю все возможное, чтобы исполнить волю Девы“».

— Больше я не разговаривал с Иоанном Двадцать третьим, — сказал Тибор.

На лбу у него выступила испарина.

— А другие папы не обращались к вам? — спросила Катерина.

Тибор покачал головой.

— До сих пор нет. Я дал Иоанну слово и сдержал его. Только три месяца назад все это началось.

— А что за письмо вы послали Папе?

— Разве вы не знаете?

— Только в общих чертах.

— Возможно, Климент не хочет, чтобы вы знали.

— Тогда он не прислал бы меня сюда.

Тибор кивнул в сторону Катерины:

— А он хочет, чтобы и она знала?

— Я хочу, — сказал Мишнер.

Тибор смерил его твердым взглядом:

— Боюсь, это невозможно. Об этом письме знают только Климент и я.

— Вы сказали, что Иоанн Двадцать третий больше не говорил с вами. А вы сами не пытались связаться с ним? — спросил Мишнер.

Тибор снова покачал головой:

— Буквально через несколько дней Иоанн созвал Второй Ватиканский собор. Я хорошо помню, как он объявил о нем. Я подумал, что это его ответ на откровения.

— Можете объяснить подробнее?

Старик помолчал.

— Думаю, нет.

Мишнер допил пиво и хотел заказать еще бокал, но передумал. Он огляделся, пытаясь определить, наблюдают ли за ним. Никто не обращал на него внимания.

— А потом, когда Иоанн Павел Второй опубликовал третье откровение?

Лицо Тибора напряглось.

— Что потом?

Его резкость и нежелание говорить начинали раздражать Мишнера.

— Теперь миру известны слова Девы.

— Церковь умеет приукрашивать правду.

— Вы хотите сказать, что Святой Отец обманывает верующих? — резковато спросил Мишнер.

Тибор ответил не сразу:

— Я ничего не хочу сказать. Святая Дева много раз сходила на землю. Можно было уже понять, что Она хочет поведать нам.

— Поведать нам? В последние месяцы я перекопал все, что связано с явлениями Девы Марии на протяжении двух тысяч лет. Между ними нет ничего общего.

— Значит, вы невнимательно читали, — сказал Тибор.

Он пытался оставаться невозмутимым.

— Я тоже несколько лет изучал эти явления. Каждый раз она передавала людям волю Господа. Она божественная посланница. Она несет мудрость и указывает путь, а мы, глупцы, не слушаем Ее. В наше время люди впервые совершили эту ошибку в Ля-Саллет.

Мишнер знал все подробности о явлении Девы Марии у горной деревушки Ля-Саллет во французских Альпах. В 1846 году двум пастушкам, мальчику Максиму и девочке Мелани, было видение. Событие напоминало явление в Фатиме — отдаленная сельская местность, свет, засиявший с небес, и образ женщины, говорящей с ними.

— Насколько я помню, — сказал Мишнер, — тогда детям были поведаны откровения, которые потом были записаны на бумаге и переданы Пию Девятому. Впоследствии дети опубликовали свои воспоминания. Затем их обвинили в приукрашивании событий. Разгорелся скандал, бросивший тень на всю историю.

— Вы считаете, что между Ля-Саллет и Фатимой есть связь? — спросила Катерина.

Тибор с трудом сдержал раздражение:

— Я ничего не считаю. У отца Мишнера есть доступ в архивы. Он смог обнаружить какую-то связь?

— Я изучал события в Ля-Саллет, — дружелюбно ответил Мишнер. — Прочитав те откровения, Пий Девятый ничего не сказал, но и обнародовать их не велел. И хотя те записи были зарегистрированы в числе прочих бумаг Пия Девятого, сейчас в архивах их нет.

— В тысяча девятьсот шестидесятом году я тоже пытался найти текст откровений из Ля-Саллет, но не смог. Правда, есть подсказки, по которым можно догадаться об их содержании.

Мишнер знал, о чем говорит Тибор.

— Я читал свидетельства людей, видевших, как Мелани записывает откровения. Если не ошибаюсь, она спрашивала, как пишутся слова «непогрешимо», «оскверненный» и «Антихрист».

Тибор кивнул:

— Даже сам Пий Девятый оставил подсказки. Прочитав записи Максима, он сказал: «Вот детская искренность и простота». Но когда прочел, что написала Мелани, закричал: «Меня не столько пугает открытое неповиновение, сколько безразличие. Церковь не случайно называют воинствующей, и перед тобой ее полководец!»

— У вас хорошая память, — заметил Тибор.

— Мелани разозлилась, узнав о реакции Папы. «Откровение должно было ему понравиться, — сказала она. — Папа ведь должен уметь с радостью переносить страдания».

Мишнер припомнил изданное тогда же церковное постановление, предписывающее всем верующим воздержаться от любого обсуждения событий в Ля-Саллет под страхом наказания.

— Отец Тибор, к явлению в Ля-Саллет никогда не было такого доверия, как в Фатиме.

— Потому что не сохранились подлинные записи детей, видевших Деву! — воскликнул Тибор. — Остались только пересказы. Об этом не говорили, поскольку это запретила церковь. Сразу после видения Максим сказал, что известия, сообщенные им Девой Марией, будут для одних радостными, а для других печальными. Спустя семьдесят лет в Фатиме Люсия повторила эти же слова.

Священник допил пиво. Похоже, он любит выпить. И Максим, и Люсия были правы. Для кого-то хорошая, а для кого-то плохая. Пора уже прислушаться к словам Мадонны.

— О чем это вы? — спросил недоумевающий Мишнер.

— В Фатиме воля Всевышнего была изложена совершенно понятно. Я не читал откровения Ля-Саллет, но могу себе представить, что в них говорилось.

Мишнеру уже надоели недоговоренности, но он решил не перебивать старика.

— Я знаю, что говорилось во втором Фатимском откровении об обращении России и о том, что ждет мир, если этого не произойдет. Действительно, это достаточно прямое указание… И ни один Папа до Иоанна Павла Второго, — говорил Тибор, — не делал ничего с Россией. До тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года ни один епископ в мире даже не пытался совершить ее обращение. А посмотрите, что там творилось с тысяча девятьсот семнадцатого до тысяча девятьсот восемьдесят четвертого! Господствовал коммунизм. Гибли миллионы людей. Над страной просто надругались, ее разграбили нелюди. Как сказала Дева?

И все это потому, что папы предпочли действовать по-своему, а не исполнять волю небес.

Тибор потер лоб. Бокал его давно был пуст.

— Рим ни разу официально не признал явление Девы Марии. Самое большее, на что они идут, — это объявляют их достойными доверия. Церковь отказывается признать, что видевшие Деву могут сообщить нечто важное.

— По-моему, это благоразумно, — заметил Мишнер.

— С какой стати? Церковь признает, что людям явилась Дева, внушает всем верующим, что это подлинное сошествие, и тут же отметает все, о чем рассказывают видевшие Ее. Вы не видите здесь противоречия?

Мишнер не ответил.

— Подумайте, — настойчиво сказал Тибор, — с Первого Ватиканского собора в тысяча восемьсот семидесятом году суждения Папы о догматах веры считаются непогрешимыми. Что бы стало с этим постулатом, если бы оказалось, что слова простого деревенского ребенка важнее, чем суждение Папы?

Мишнер никогда не задумывался об этом.

— Авторитет церкви был бы подорван, — продолжал Тибор, — верующие стали бы искать других лидеров. Рим утратил бы свое значение. А такого допустить нельзя. Курия должна сохранить свое влияние во что бы то ни стало. И так было всегда.

— Но, отец Тибор, — сказала Катерина, — в Фатимских откровениях приводятся точные места и даты. Там говорится о России и называются имена пап. Предсказывается покушение на Папу. Может, церковь просто проявляет осмотрительность? Эти так называемые откровения настолько непохожи на Священное Писание, что вполне могут казаться подозрительными.

— Верно. Нам, людям, свойственно не замечать того, с чем мы не согласны. Но Всевышний мог решить, что людям нужны более конкретные указания. Те самые подробности, о которых вы говорите.

Тибор разнервничался и взволнованно сжимал в жилистых руках пустой пивной бокал. На минуту повисла напряженная тишина, затем старик, подавшись вперед, указал на лежащий на столе конверт.

— Скажите Святому Отцу, чтобы поступил, как велела Мадонна. Пусть не возражает и не игнорирует Ее слова, пусть просто сделает, как Она велела.

Голос Тибора звучал ровно и бесстрастно.

— Если он откажется, напомните ему, что и он, и я скоро предстанем перед Создателем, но вся вина ляжет на него.

Глава XX

Румыния, Бухарест

10 ноября, пятница

22.00

Мишнер и Катерина вышли из метро в морозную ночь. Перед ними возвышался бывший дворец румынских королей, фасад которого со следами артиллерийских обстрелов заливал желтый свет натриевых фонарей. Над площадью Революции со всех сторон носился пронизывающий ветер, по мокрому булыжнику изредка плелись люди, закутанные в теплые шерстяные пальто. По прилегающим улицам проезжали машины. Морозный воздух вызывал у Мишнера привкус угля в горле.

Он смотрел на Катерину, пока та оглядывала площадь. Она не могла оторвать взгляд от балкона бывшего коммунистического административного здания грандиозной сталинской постройки.

— Здесь в тот день выступал Чаушеску.

Она указала на север, глаза ее блестели.

— А я стояла вон там. Это было незабываемо. Этот напыщенный осел стоял в свете прожекторов и расписывал, как его любит народ.

Сейчас силуэт здания лишь смутно угадывался в темноте, видимо, теперь, когда оно утратило былую значимость, его можно было не освещать.

— Телевидение транслировало его речь на всю страну. Он прямо пыжился от гордости, пока мы не начали скандировать «Тимишоара, Тимишоара».

Мишнер знал о событиях в Тимишоаре, городке на западе Румынии, где один священник отважился наконец открыто выступить против Чаушеску. Когда реформированная Православная церковь, полностью подконтрольная властям, лишила его сана, по всей стране начались волнения. Спустя шесть дней на площади, где сейчас стоял Мишнер, вспыхнули беспорядки.

— Надо было видеть лицо Чаушеску. На секунду он растерялся, не знал, как поступить, и мы поняли, что пора действовать. Мы прорвали оцепление — и… пути назад уже не было.

Она понизила голос:

— Потом появились танки, водометы — и началась стрельба. В тот вечер убили многих моих друзей.

Стоя на холоде, Мишнер держал руки в карманах куртки, выдыхая изо рта пар. Он не мешал ей вспоминать, зная, что она гордится своим участием в этих событиях. Он был тоже горд за нее.

— Хорошо, что ты снова со мной, — сказал он.

Она повернулась к нему. Кроме них, по площади гуляли под руку и другие пары.

— Я скучала по тебе, Колин.

Он где-то читал, что у каждого человека в жизни бывает встреча с самым близким и бесценным человеком, о которой ты вспоминаешь потом, в трудные минуты, и тебе становится легче. Для него это была Катерина. Почему-то ни церковь, ни Бог не смогли занять ее место в его сердце.

Она придвинулась ближе:

— Тибор сказал поступать, как велела Мадонна. Что это значит?

— Понятия не имею.

— Но ты можешь узнать.

Мишнер понял ее и вытащил из кармана конверт с ответом отца Тибора.

— Я не могу его открыть. Ты же знаешь.

— Почему? Мы купим другой конверт. Климент ничего не узнает.

Сегодня он и так не смог устоять перед искушением, прочитав письмо Климента.

— Зато я буду знать.

Он понимал, что отказ звучит неубедительно, однако спрятал конверт обратно в карман.

— Климент сделал из тебя верного слугу, — съязвила Катерина.

— Он Папа, и я уважаю его.

Ее лицо приняло хорошо знакомое ему выражение.

— Неужели ты живешь только для того, чтобы угождать папам? Ты, Колин Мишнер?

В последние годы он сам часто задавал себе этот же вопрос. Для чего он живет? Разве шапочка кардинала — предел его стремлений? Чтобы всю жизнь бесцельно носить алую мантию и принимать оказываемые ему почести? Вот такие, как отец Тибор, действительно занимаются тем, чем и должны заниматься священники. Мишнер снова вспомнил руки приютских детей и ощутил отвратительный запах их отчаяния. В нем шевельнулось чувство вины.

— Знай, Колин. Я никому не скажу ни слова.

— Даже Тому Кили?

Он тут же пожалел, что не сдержался.

— Ты ревнуешь?

— А стоит?

— Похоже, у меня слабость к священникам.

— Ты поосторожнее с ним. По-моему, он из тех, кто убежал бы с площади, услышав выстрелы.

Катерина поджала губы.

— Не то что ты.

Теперь она улыбнулась:

— Я шла на танки вместе с другими.

— Ну и зря. А если бы с тобой что-нибудь случилось?

Она лукаво взглянула на него и промолчала…

Оставив Мишнера в номере, Катерина спустилась по скрипучим ступеням. Они договорились встретиться за завтраком перед его возвращением в Рим. Он нисколько не удивился, узнав, что она остановилась этажом ниже, а она не стала говорить, что тоже улетает в Рим следующим рейсом. Сказала только, что полетит куда глаза глядят.

Она начинала жалеть, что поддалась на уговоры кардинала Валендреа. Вместо ожидаемого карьерного роста она вынуждена обманывать все еще любимого ею человека. Ей тяжело лгать Мишнеру, очень тяжело. Если бы ее отец знал, чем она занимается, ему было бы стыдно за нее! Если бы отец знал. И сознание этого тоже тяготило ее, поскольку она и без того уже принесла немало огорчений своим родителям.

Открыв дверь, она вошла в свой номер.

И сразу увидела улыбающегося Паоло Амбрози. Катерина вздрогнула от неожиданности, но быстро взяла себя в руки, понимая, что нельзя выдавать свой испуг. На самом деле она была готова к подобной встрече, ведь Валендреа предупредил, что Амбрози найдет ее. Она медленно закрыла дверь, сняла пальто и подошла к стоящему у кровати торшеру.

— Зачем включать свет? — сказал Амбрози.

На нем были черные брюки и темный свитер со стоячим воротником. Темное пальто расстегнуто. Обычная, не церковная одежда. Пожав плечами, она бросила свое пальто на кровать.

— Что же вы выяснили?

После небольшой паузы она вкратце пересказала ему о поездке в приют и о том, что Мишнер говорил о Клименте, но умолчала о некоторых важных деталях. Потом снова заговорила об отце Тиборе, о его предупреждении относительно исполнения воли Мадонны.

— Узнайте, что ответил Папе Тибор, — сказал Амбрози.

— Колин отказался открывать письмо.

— Придумайте, как это сделать.

— Как, например? — сощурила она глаза.

— Идите к нему. Соблазните его. Прочтите письмо, пока он будет спать.

— А может, сами попробуете? Ведь вас вроде бы интересуют священники.

Амбрози стремительно рванулся к ней, обхватил за шею своими длинными тонкими пальцами и повалил на кровать. Его руки были холодными и как будто восковыми. Он наступил коленом ей на грудь и крепко прижал ее к матрасу. Амбрози оказался гораздо сильнее, чем она ожидала.

— В отличие от кардинала Валендреа я не собираюсь терпеть ваши колкости. Не забудьте, что мы не в Риме, а в Румынии, и здесь люди исчезают часто. Я должен знать, что написал отец Тибор. Выясните это, иначе в следующий раз я могу и не сдержаться.

Он сильнее надавил коленом на ее грудь:

— Я не люблю повторять дважды. Завтра я снова найду вас.

Она хотела плюнуть ему в лицо, но, ощущая стальную хватку вокруг шеи, решила не рисковать.

Амбрози отпустил ее, выпрямился и направился к выходу. Схватившись за горло, Катерина сделала несколько глотков воздуха и спрыгнула с кровати.

Амбрози обернулся, направив на нее пистолет. Она замерла:

— Ты… грязный… подонок.

Он передернул плечами:

— История учит, что грань между добром и злом почти неосязаема. Спокойной ночи.

Открыв дверь, он вышел.

Глава XXI

Ватикан

10 ноября, пятница

23.40

Услышав стук в дверь своей спальни, Валендреа потушил сигарету. Уже почти час он был поглощен чтением романа. Ему нравились американские приключенческие триллеры. Они давали возможность отдохнуть от окружающей действительности, состоящей из недомолвок, взвешенных слов и строгого протокола. Каждый вечер он с нетерпением ждал возвращения в мир загадок и интриг. Амбрози всегда вовремя обеспечивал Валендреа приключенческими романами.

— Войдите, — крикнул он.

Вошел его камергер.

— Мне только что звонили, ваше преосвященство. Святой Отец опять в хранилище. Вы просили вам сообщить.

Валендреа снял очки и закрыл книгу.

— Хорошо.

Камергер удалился.

Кардинал быстро надел легкий шерстяной свитер, брюки, кроссовки и легкой походкой направился к отдельному лифту. Спустившись на первый этаж, миновал пустые коридоры Апостольского дворца. Тишину здесь нарушало лишь жужжание видеокамер слежения, поворачивающихся в своих установленных под потолком гнездах, и скрип его резиновых подошв по тераццо.^[11] Можно не опасаться, что его увидят, — дворец уже закрыт на ночь.

Он оказался в помещении архива и, не обращая внимания на дежурного префекта, прошел через лабиринт стеллажей прямо к железной решетке у входа в хранилище. Климент XV в белой льняной сутане стоял к нему спиной под светом лампы.

Двери старинного сейфа были открыты. Валендреа не прятался. Пора было играть в открытую.

— Входите, Альберто, — произнес Папа, не оборачиваясь.

— Как вы узнали, что это я?

Климент обернулся:

— А кто еще это может быть?

Он вошел в освещенную комнату и впервые с 1978 года оказался в хранилище. Тогда каморку без окон освещали только несколько тусклых лампочек. Теперь помещение заливали ровным жемчужным светом флуоресцентные светильники. Открытый деревянный футляр лежал в том же ящике. По полу были разбросаны обломки восковой печати.

— Я слышал, что вы приходили сюда при Павле, — сказал Климент, указав на футляр, — и видели, как Павел открывал его. Скажите, Альберто, что он испытал? Представляю, как этот старый глупец кривил лицо, когда читал слова Девы.

Валендреа не стал давать Клименту повод почувствовать свою правоту:

— Вам далеко до Павла.

— Он был упрямым и узколобым. Он мог сделать многое, но не сумел подавить в себе гордыню и высокомерие.

Климент взял в руки лист бумаги, лежавший рядом с футляром.

— Он прочел это, но все равно поставил себя превыше Господа.

— Он умер через три месяца. Что он мог успеть?

— Он мог сделать все, о чем просила Дева.

— Что сделать, Якоб? Что все это значит? В третьем Фатимском откровении не говорится ничего, кроме обычных призывов к вере и покаянию. Что должен был сделать Павел?

Климент в упор посмотрел на него:

— Вы умеете лгать.

Валендреа с трудом подавил в себе ярость:

— Вы с ума сошли?

Папа шагнул ему навстречу, старческие глаза продолжали изучать тосканца.

— Я знаю, что вы еще раз приходили сюда.

Валендреа промолчал.

— Архивариусы ведут подробные записи. Веками они записывают всех входящих сюда. Вечером девятнадцатого мая тысяча девятьсот семьдесят восьмого года вы заходили сюда вместе с Павлом. Через час вы вышли. Один.

— Я исполнял поручение Святого Отца. Потом он приказал мне уйти.

— Неудивительно, учитывая, что было в футляре.

— Мне поручили запечатать футляр и ящик.

— Но сначала вы прочли содержимое. — Голос Папы еле заметно дрогнул. — И как можно обвинять вас? Вы были молодым священником, приближенным к Папе. А Папа, перед которым вы так преклонялись, прочел свидетельства о явлении Марии. И они сильно огорчили его.

— Вы не можете этого знать.

— Если нет, значит, он был еще глупее, чем я думал.

Глаза Климента сверкнули, он продолжил:

— Прочитав текст, вы уничтожили часть его. Раньше в футляре было четыре страницы. Две из них написала сестра Люсия, когда записывала третье откровение в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Еще две написал отец Тибор в тысяча девятьсот шестидесятом, когда переводил ее записи. Но после того как Павел открыл футляр, а вы его снова запечатали, никто больше не видел его содержимого до тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Пока Иоанн Павел Второй не прочел третье откровение в присутствии нескольких кардиналов. Они свидетельствовали, что печать Павла была в целости. И все кардиналы также утверждают, что в футляре было всего две страницы: одна запись, сделанная сестрой Люсией, и ее перевод, составленный отцом Тибором. Спустя девятнадцать лет, в двухтысячном году, когда Иоанн Павел наконец обнародовал текст третьего откровения, в сейфе оставалось только два листа бумаги. Как вы можете это объяснить, Альберто? Где еще две страницы, пропавшие отсюда в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году?

— Вы все равно ничего не знаете.

— К сожалению для нас обоих, знаю. Это вам не все известно. Переводчик Иоанна Двадцать третьего — отец Андрей Тибор — переписал весь текст третьего откровения к себе в блокнот и потом перевел его. Оригинал он отдал Папе, но уже потом заметил, что написанное отпечаталось на следующей странице блокнота. Он, как и я, имел скверную привычку слишком сильно нажимать на перо. Тибор обвел слова карандашом и переписал их еще раз. На одну страницу первоначальный текст сестры Люсии. На другую — свой перевод.

Климент поднял лист бумаги, который держал в руке, вверх.

— Вот это факсимиле он недавно прислал мне.

На лице Валендреа не дрогнул ни один мускул.

— Можно посмотреть?

Климент улыбнулся:

— Пожалуйста.

Тот взял листок. И тут же его охватила тревога. Те же десять строк по-португальски, которые он видел тогда на исписанных женским почерком страницах и которые он по-прежнему не мог прочесть.

— Португальский был ее родным языком, — сказал Климент, — я сравнил стиль и начертание букв на факсимиле отца Тибора с первой частью откровения, которую вы так любезно оставили в футляре. Они совершенно идентичны.

— А есть перевод? — спросил Валендреа, стараясь казаться спокойным.

— Да, достопочтенный отец прислал и его.

Климент кивнул в сторону сейфа:

— Он там, где ему и надлежит быть.

— Фотокопии записей сестры Люсии были опубликованы в двухтысячном году. Отец Тибор мог просто подделать ее почерк.

Валендреа показал на бумагу:

— Вдруг это подлог?

— Я знал, что вы так скажете. Но это не так, и вам это доподлинно известно.

— Так вы поэтому все время ходили сюда? — уже не сдерживаясь, спросил Валендреа.

— А что бы вы делали на моем месте?

— Не стал бы придавать письму значения.

Климент покачал головой:

— Я не мог. В письме Тибор задал мне один простой вопрос: почему церковь лжет? Вы знаете ответ. Никто не лгал. Просто когда Иоанн Павел Второй сообщил миру третье Фатимское откровение, никто, кроме отца Тибора и вас, не знал, что это неполный текст.

Валендреа отступил назад и, засунув руку в карман, быстро вытащил зажигалку, которую захватил, спускаясь в архив. Язычок пламени вылетел молниеносно. Он поджег письмо и бросил горящий лист бумаги на пол.

Климент не пытался его остановить.

Валендреа растоптал ногами черный пепел с такой яростью, как будто только что выдержал сражение с самим дьяволом. Посмотрел Клименту в глаза:

— Отдайте мне перевод этого безумца.

— Нет, Альберто. Он останется в сейфе.

Его первым побуждением было оттолкнуть старика и сделать то, что требовалось. Валендреа прошиб пот. Но тут в дверях хранилища появился дежурный префект.

— Заприте сейф, — приказал Климент, и архивист бросился исполнять приказание.

Папа взял Валендреа под руку и вывел из хранилища. Тот мог вырваться, но присутствие архивариуса вынуждало его демонстрировать уважение к Папе. Только вне комнаты, среди стеллажей, где префект уже не видел их, он наконец сумел высвободиться от хватки Климента. Валендреа стоял, тяжело дыша, и гневно смотрел на Папу.

Папа сказал:

— Я хотел показать вам, что вас ожидает.

Но Валендреа не мог понять одного:

— Почему вы дали мне сжечь бумагу?

— Вы ловко все проделали. Выкрасть из архива две страницы! И никто бы ничего не узнал. Павлу оставалось недолго, и вскоре он оказался в могиле. Сестре Люсии запретили общаться с миром, и она умерла тоже. Никто не знал, что было в футляре, никто — кроме никому не известного переводчика-болгарина. Но к тысяча девятьсот семьдесят восьмому году прошло уже столько лет, что о переводчике вы совсем забыли. Кроме вас, ни одна душа бы не узнала о существовании этих двух страниц. А даже если бы кто-то что-то заподозрил, мало ли бумаг пропадает в наших архивах? Если бы даже нашелся тот переводчик, но без самого текста, как бы он смог что-то доказать? Пустая болтовня, слухи.

Валендреа не собирался отвечать. Он повторил свой вопрос:

— Почему вы дали мне сжечь бумагу?

После паузы Папа произнес:

— Скоро узнаете.

И когда префект захлопнул дверь хранилища, Климент медленной шаркающей походкой двинулся прочь.

Глава XXII

Бухарест

11 ноября, суббота

6.00

Катерина плохо спала. Болела шея после нападения Амбрози, и она была вне себя от злости на Валендреа. Сначала она хотел послать государственного секретаря куда подальше и все рассказать Мишнеру. Но это нарушит хрупкое перемирие, установившееся между ней и Колином. Колин ни за что не поверит, что она вступила в союз с Валендреа только для того, чтобы снова оказаться с ним! Он сочтет это обычным предательством.

Том Кили правильно сказал про Валендреа. Он просто амбициозный негодяй. Кили даже не знал, насколько он прав, подумала она, глядя на потолок неосвещенной комнаты и растирая распухшую шею. Но Кили оказался прав и еще в одном. Он как-то сказал ей, что все кардиналы делятся на тех, которые хотят стать папами, и тех, которые очень хотят стать папами. Она добавила к списку еще одну, третью категорию — те, которые жаждут стать папами.

Такие, как Альберто Валендреа.

Она ненавидела себя. Она обманула доверие Мишнера. Он не умел притворяться или быть неискренним. Может, это и привлекало ее в нем. Жаль, что церковь не разрешает своим клирикам быть счастливыми. Жаль, что они не были и никогда не будут свободными. Будь проклята эта Римская католическая церковь! И Альберто Валендреа вместе с ней.

Она спала не раздеваясь, а последние два часа лежала без сна и терпеливо ждала. Наконец она услышала наверху скрип половиц. Она снова слушала перемещения Колина Мишнера по номеру. Вот в раковине зажурчала вода, и она приготовилась услышать неизбежное. Шаги направились к выходу, хлопнула дверь.

Катерина вскочила, выскочила из номера и выбежала на лестницу как раз в тот момент, когда закрылась дверь душевой в холле. Она крадучись поднялась по ступеням и, забравшись этажом выше, выждала несколько секунд, пока из душевой не послышался шум воды. Затем она быстро и бесшумно прошла по неровным деревянным половицам, покрытым истертой ковровой дорожкой, к номеру Мишнера.

Дверь была открыта. Он так и не научился ничего запирать за собой.

Она вошла и сразу увидела его дорожную сумку. Рядом лежала одежда, в которой он был накануне. Порывшись в карманах, она нашла письмо отца Тибора. Помня, что Мишнер обычно принимает душ недолго, она быстро разорвала конверт:

Катерина перечитала письмо еще раз. На бумаге отец Тибор высказывался столь же туманно, как и во время их личного разговора накануне, и опять говорил загадками.

Она снова сложила письмо и положила его в белый конверт, который нашла у себя заранее. Он был немного больше, чем настоящий, но, к счастью, разница была не очень заметна.

Катерина засунула письмо обратно в карман куртки Мишнера и тихо вышла из номера.

Проходя мимо душевой, она услышала, что шум воды прекратился. Она представила себе, как он вытирается, не подозревая ее в очередном обмане. Она лишь на секунду остановилась, потом, не оборачиваясь, побежала вниз по лестнице, презирая себя еще сильнее.

Глава XXIII

Ватикан

11 ноября, суббота

7.15

Валендреа отодвинул завтрак. Аппетита не было. Ему плохо спалось, и он до сих пор не мог прогнать из головы сегодняшний сон.

Ему снилась собственная коронация, как будто его вносят в базилику Святого Петра на царственном sedia gestatoria.^[12] Он наблюдал за происходящим словно со стороны. Восемь монсеньоров держали над его старинным позолоченным троном шелковый балдахин. Его окружала папская свита, и все придворные были разодеты со всем величием, на которое было способно искусство портных. С трех сторон его обмахивали опахалами из страусиных перьев, подчеркивая тем самым его особое положение наместника Христа на земле. Звучали хоровые песнопения, тысячи верующих приветствовали его, а миллионы наблюдали церемонию по телевидению.

Но почему-то он был без одежды.

Ни мантии. Ни тиары. Абсолютно голый, хотя никто, кроме самого Валендреа, как будто не замечал этого. Преодолевая мучительное чувство неловкости, он продолжал приветствовать толпу. Почему же они ничего не замечают? Он хотел прикрыться, но страх удержал его на троне. Если бы он поднялся, все бы сразу увидели. Наверное, стали бы смеяться? Хохотать над ним? И вдруг его взгляд остановился на одном из сотен тысяч лиц.

Якоб Фолкнер.

На немце было полное папское облачение. Мантия, митра, накидка — все то, во что должен быть одет Валендреа. Среди приветственных возгласов, торжественной музыки и хорового пения он отчетливо различал каждое слово Фолкнера, как будто тот стоял рядом с ним.

Он проснулся в холодном поту и через некоторое время заснул снова, но к нему опять вернулся тот же сон. Наконец он успокоил нервы, заставив себя принять обжигающе горячий душ. Бреясь, он дважды порезался и чуть не поскользнулся на мокром полу в ванной. Ему было неприятно, что он так разнервничался. Обычно он умел контролировать свои эмоции.

Вчера этот проклятый немец держался так самоуверенно!

И теперь Валендреа понял почему.

Якоб Фолкнер точно знал, что произошло в 1978 году.

Валендреа вернулся в хранилище. Павел распорядился открыть для него сейф и оставить в одиночестве.

Валендреа вытащил из ящика деревянный футляр. С собой он принес кусок воска, зажигалку и личную печать Павла VI. Как прежде печать Иоанна XXIII, теперь печать Павла будет хранить неприкосновенность футляра, открыть который можно только по особому распоряжению Папы.

Он откинул крышку футляра и убедился, что оба конверта с четырьмя сложенными листами бумаги все еще там. Валендреа помнил, как изменилось лицо Павла VI, когда он читал письмо, лежавшее сверху. Он был потрясен, что случалось с Павлом VI нечасто. На его лице всего за одно мгновение отразилась гамма чувств, среди которых было одно — главное, и Валендреа успел заметить его.

Испуг.

Он заглянул в футляр. Оба конверта с третьим Фатимским откровением были на месте. Сверху лежал конверт, содержимое которого так потрясло Папу.

Открыв его, он отложил в сторону португальский подлинник и пробежал глазами итальянский перевод.

Чтобы все понять, потребовалось одно мгновение. Он понял, что надо сделать. Может быть, для этого Павел и послал его сюда? Вдруг он знал, что Валендреа прочтет текст и совершит то, чего не мог совершить сам Папа?

Он спрятал под сутану итальянский перевод, а вслед за ним и подлинник письма сестры Люсии. Потом он открыл второй конверт и прочел его содержимое.

Ничего существенного.

Он снова аккуратно сложил оставшиеся две страницы и, убрав их в футляр, запечатал его.

Валендреа запер двери своих апартаментов. Затем он вернулся в спальню и вынул из бюро небольшую бронзовую шкатулку. Это был подарок его отца на семнадцатилетие. С тех пор он хранил в ней все самое ценное: фотографии родителей, акты о праве на собственность, сертификаты на акции, свой первый молитвенник и четки, подаренные ему Иоанном Павлом II.

Валендреа достал из-под сутаны висевший на шее ключ, открыл шкатулку и пересмотрел все хранившиеся там документы. Два сложенных листка бумаги, похищенные им из хранилища в далеком 1978 году, лежали на месте. Один на португальском, другой на итальянском. Вторая половина Фатимского откровения. Он взял оба листа.

Он не находил в себе сил снова прочесть написанное. Хватило и одного раза. Пройдя в уборную и встав над унитазом, он разорвал оба листка на мелкие кусочки и разжал ладони.

Потом спустил воду.

Все.

Наконец-то.

Оставалось вернуться в хранилище и уничтожить последнюю рукопись Тибора. Но с этим придется подождать до смерти Климента. Кроме того, нужно поговорить с отцом Амбрози. Валендреа пытался дозвониться ему час назад, но безуспешно. Он взял с туалетной полочки телефонную трубку и снова набрал номер.

Амбрози ответил.

— Что случилось? — спросил Валендреа своего помощника.

— Вчера я разговаривал с нашей красоткой. Пока толку мало. Может, сегодня она нам больше расскажет.

— Бросьте. Наш первоначальный план уже неактуален. Сейчас мне нужно другое.

Приходилось осторожно подбирать слова, поскольку мобильная связь не гарантирует конфиденциальности.

— Слушайте, — начал он.

Глава XXIV

Бухарест

11 ноября, суббота

6.45

Мишнер оделся и быстро уложил в сумку туалетные принадлежности. Ему хотелось вернуться в Златну и остаться с приютскими детьми. Зима не за горами, а отец Тибор говорил, сколько усилий им приходится прикладывать, чтобы обеспечить работу котельных. Прошлой зимой у них на два месяца замерзли трубы, и приходилось топить самодельные печи хворостом, который удавалось собрать в лесу. Старик надеялся, что этой зимой все обойдется, потому что все лето волонтеры из благотворительных организаций ремонтировали ветхое оборудование.

Тибор говорил, что его самое сокровенное желание — чтобы за эти три месяца никто из детей не умер. В прошлом году умерло трое, похоронили их на кладбище сразу за стеной приюта. Мишнер не мог понять, для чего им посылаются такие страдания. Ему самому повезло. Все-таки эти центры деторождения в Ирландии подыскивали для детей новые семьи, хоть и ужасно представлять, что матери навсегда лишались детей. Он часто пытался представить себе ватиканского чиновника, выдумавшего такие нелепые правила, совершенно не считаясь с болью женщин.

Католическая церковь — это по сути бездушная политическая машина. Две тысячи лет ее шестерни непрерывно вращаются, несмотря ни на протестантскую реформацию, ни на расцвет всевозможных сект, грозящих разорвать ее на части, ни на мародерство наполеоновских армий. Так почему же эта церковь боится слов простой деревенской девочки из Фатимы? Что в них?

А церковь боялась.

Он закинул сумку на плечо и спустился в номер Катерины. Они договорились вместе позавтракать до его отъезда в аэропорт. Но в дверях он увидел записку.

Ему почему-то стало легче. Он не знал, что сказать ей на прощание. В Риме их отношения не могли продолжаться. Малейший повод заподозрить его в нарушении строгих моральных норм погубил бы его карьеру. Хорошо, что они расстались так — по-дружески. Возможно, со временем они бы окончательно помирились. По крайней мере, он надеялся на это.

Он разорвал записку и, спустившись в холл, выбросил обрывки в урну. Странно, что пришлось это делать. Но нельзя было оставлять даже обрывков ее письма. Ничего не должно связывать их. Все нужно выжечь каленым железом.

Почему?

Все ясно. Протокол и репутация.

Но никто не знал, что и то и другое начинали значить для него все меньше.

Глава XXV

Ватикан

11 ноября, суббота

12.20

Мишнер открыл дверь своих апартаментов на четвертом этаже Апостольского дворца. Издавна папские секретари жили рядом с папами. Три года назад, переезжая сюда, он наивно полагал, что им будет руководить дух его предшественников. Скоро он понял, что никакого духа предшественников не существует и полагаться можно только на свои силы.

В аэропорту он не стал вызывать служебную машину, а взял такси, Климент просил сохранить его поездку в тайне. На территорию Ватикана он вошел через площадь Святого Петра в обычной одежде, джинсах и свитере, неотличимый от тысяч туристов.

В субботу в Курии малолюдно. Почти все отделы, за исключением Государственного департамента, закрыты. Мишнер добрался до своего кабинета и тогда узнал, что Климент улетел в Кастель-Гандольфо. Вернется не раньше понедельника.

Эта усадьба в восемнадцати милях к югу от Рима служит местом отдыха пап уже четыреста лет. В наши дни понтифики часто уезжали туда на выходные, чтобы отдохнуть от несносной римской жары, обычно добираясь туда и обратно на вертолете.

Мишнер знал, что Климент любит эту усадьбу, но его беспокоило, что еще накануне Папа не собирался туда. Все, что смог объяснить один из его помощников, — это что Папа неожиданно решил отдохнуть пару дней за городом, для этого пришлось изменить всю программу. В пресс-службу поступило несколько запросов о здоровье понтифика. Так бывает всегда при изменении графика, и секретари немедленно дали шаблонный ответ:

Мишнер продолжал волноваться и позвонил помощнику, сопровождающему Климента.

— Чем он занимается? — спросил Мишнер.

— Любуется озером и гуляет по саду.

В трубке что-то щелкало и трещало.

— Он не спрашивал обо мне?

— Нет.

— Скажите ему, что я вернулся.

Через час в кабинете Мишнера зазвонил телефон.

— Святой Отец желает вас видеть. Он сказал, что прокатиться по сельской местности всегда приятно. Вы поняли?

Мишнер улыбнулся и посмотрел на часы. Двадцать минут четвертого.

— Скажите, что я буду к вечеру.

Видимо, Климент не хотел, чтобы Мишнер летел на вертолете, хотя швейцарские гвардейцы предпочитали передвигаться по воздуху. Он позвонил в гараж и попросил подготовить ему машину без опознавательных знаков Ватикана.

Глава XXVI

Кастель-Гандольфо, Италия

11 ноября, суббота

20.35

Мишнер ехал на юго-восток мимо оливковых садов, разбросанных по склонам Альбанских холмов. Папская резиденция в Кастель-Гандольфо состояла из виллы Барбернини, виллы Сайбо и огромного сада на берегу озера Альбано. В этом тихом месте можно отдохнуть от бесконечного римского шума — островок уединения среди непрерывной суеты церковных дел.

Климент ждал на открытой террасе. Мишнер снова предстал перед ним в роли папского секретаря — черная сутана с белым воротником, затянутая фиолетовым поясом. Сидя в деревянном шезлонге, Папа любовался оранжереей. Осеннее солнце бросало лучи на высокие стеклянные панели — внешнюю стену сада. В теплом воздухе пахло цветами.

— Колин, принеси стул.

Папа был рад увидеть его.

Мишнер повиновался.

— Вы хорошо выглядите.

Климент усмехнулся:

— Значит, раньше я выглядел плохо?

— Вы знаете, о чем я.

— Я прекрасно себя чувствую. И кстати, сегодня я превосходно позавтракал и пообедал. А теперь расскажи мне о Румынии. Буквально все.

Мишнер рассказал о поездке, умолчав только о встрече с Катериной. Потом он передал Клименту конверт, и Папа прочел письмо отца Тибора.

— Что именно сказал Тибор? — спросил Климент.

Мишнер описал все в деталях, стараясь не упустить ничего, и добавил:

— Он говорил загадками. Что-то скрывал, но, по-моему, он критически настроен к церкви.

— Это я понял, — пробормотал Климент, в задумчивости постукивая костяшками пальцев по деревянному подлокотнику.

— Ему не нравится, как Святой престол поступил с третьим откровением. Он считает, что послание Девы умышленно скрывают. Несколько раз повторил, что вы должны выполнить Ее волю. Не рассуждая и не откладывая.

Старик посмотрел на него долгим взглядом:

— Он говорил об Иоанне Двадцать третьем?

Мишнер молча кивнул.

— Расскажи.

Рассказ произвел на Климента сильное впечатление, Мишнер понял это по долгому молчанию собеседника.

— Отец Тибор — единственный из бывших тогда в хранилище, кто дожил до наших дней, — наконец вымолвил Папа, выслушав Мишнера.

— Что ты о нем думаешь?

Климент вспомнил о приюте:

— Он искренний человек. Но в то же время упрямый.

Как и вы, Святой Отец, хотел добавить Мишнер, но сдержался:

— Якоб, что, в конце концов, происходит?

— Тебе придется совершить еще одну поездку.

— Еще одну?

Климент кивнул:

— На этот раз в Меджугорье.

— В Боснию? — Мишнер не поверил собственным ушам.

— Ты поговоришь с одним из видевших Деву.

Мишнер слышал о событиях в Меджугорье. 24 июня 1981 года на юго-западе Югославии двое детей видели над горами прекрасную женщину с младенцем на руках. На следующий день дети привели на это место еще четверых своих приятелей, и всем шестерым явилось то же самое видение. После этого видения продолжались каждый день, и всякий раз шестеро детей получали новые откровения.

Коммунистические власти посчитали, что это контрреволюционный заговор, и пытались не допускать никого к месту событий, но верующие стали приезжать отовсюду. Несколько месяцев говорили о происходящих там чудесных исцелениях и о том, что простые четки паломников становились золотыми. Видения продолжались даже во время гражданской войны в Боснии, и паломничество не прекращалось.

Сейчас дети уже выросли, страна стала называться Босния и Герцеговина, и пятеро из шести перестали созерцать видения. Как и в Фатиме, здесь тоже были загадки. Пятерым детям Дева передала десять посланий. Шестому — лишь девять. Эти девять были опубликованы, но последнее, десятое, держалось в тайне.

— Святой Отец, мне обязательно надо туда ехать?

Мишнеру не очень хотелось скитаться по разоренной войной Боснии. Там до сих пор стояли миротворческие войска США и НАТО.

— Я должен знать десятый секрет Меджугорья, — сказал Климент не допускающим возражений тоном. — Подготовь распоряжение Папы. Человек, видевший Деву, должен передать тебе Ее откровение. Никому больше. Только тебе.

Мишнер хотел возразить, но он слишком устал от перелета и вчерашнего напряженного дня, чтобы затевать бесполезный спор. Поэтому он просто спросил:

— Когда, Святой Отец?

Его старый друг почувствовал, что Мишнер утомлен.

— Через несколько дней. Тогда эта поездка не привлечет слишком много внимания. Но, повторяю, пусть это останется между нами.

Глава XXVII

Бухарест, Румыния

11 ноября, суббота

21.40

Снижаясь в вечерних сумерках, легкий самолет «Гольфстрим» коснулся посадочной полосы аэропорта Отопени, и Валендреа отстегнул ремень. Самолет принадлежал одной итальянской корпорации, находившейся в Тоскане и тесно связанной с кланом Валендреа. Кардинал часто пользовался им, когда ему нужно было быстро покинуть Рим.

Отец Амбрози в повседневной одежде ждал его на взлетной полосе. Его тщедушную фигуру скрывало черное пальто.

— Добро пожаловать, ваше преосвященство, — как всегда почтительно сказал Амбрози.

К вечеру похолодало. Валендреа тоже кутался в теплое шерстяное пальто, которое предусмотрительно взял с собой. Он, как и Амбрози, был одет в обычную одежду. Визит был неофициальным. По понятным соображениям ему не хотелось привлекать к себе излишнее внимание. Приехав сюда лично, он рисковал, но риск, похоже, будет оправдан — Валендреа очень на это надеялся.

— Что с таможней? — спросил он.

— Все в порядке. Ватиканский паспорт здесь кое-что значит.

Они уселись в машину. За рулем сидел Амбрози, а Валендреа устроился сзади. Выехав из Бухареста, машина покатила на север, в сторону гор по покрытым выбоинами дорогам.

Валендреа впервые оказался в Румынии. Он знал, что Климент хочет совершить сюда официальный визит, но пока Папой не станет сам Валендреа, придется отложить любые папские миссии в такие неспокойные страны.

— Каждую субботу он ездит сюда на молитву, — сказал Амбрози, не оборачиваясь, — в холод, в жару, ему все равно. И так уже много лет.

Валендреа одобрительно кивнул. Амбрози, как всегда, дотошно собирал информацию.

Почти час они ехали молча. Поднимались все выше над уровнем моря и наконец добрались до крутого поросшего лесом склона. У самого обрыва Амбрози сбросил скорость, остановил машину у неровной обочины и заглушил двигатель.

— Это здесь, по тропинке, — сказал помощник, указывая через тонированные стекла на темную узкую аллею, бегущую между деревьями.

В свете фар Валендреа увидел еще одну припаркованную впереди машину.

— Зачем он приезжает?

— Мне говорили, он считает это место святым. В Средние века в этой церкви молились здешние крестьяне. Когда пришли турки, они прямо в ней сожгли заживо всех жителей. Теперь воспоминания об их мученической смерти придают ему силы.

— Послушайте, Амбрози, — сказал Валендреа. Тот неподвижно сидел на переднем сиденье, спина его не шелохнулась. — Сейчас — очень скоро — мы преступим черту, но у нас нет выбора. Слишком многое стоит на кону. Я не стал бы просить вас об этом, не будь это так важно для церкви.

— Не надо ничего объяснять, — тихо и твердо ответил Амбрози, — достаточно вашего слова.

— Твоя вера глубока. Но ты воин Господа, а воин должен знать, за что сражается. Так что слушай, что я тебе расскажу.

Они вышли из машины. Амбрози шел впереди. На сиреневом небе царило почти полнолуние, и тропа внизу была хорошо видна. Метров через пятьдесят в сени деревьев показалась неосвещенная церковь. Приблизившись, Валендреа разглядел старинные круглые окна и звонницу, сложенную из камней. Света внутри не было.

— Отец Тибор? — позвал Валендреа по-английски.

В дверях показался темный силуэт.

— Кто здесь?

— Кардинал Альберто Валендреа. Я приехал из Рима поговорить с вами.

Тибор отделился от церкви.

— Сначала личный секретарь Папы. Теперь государственный секретарь. Такое внимание к простому священнику.

Валендреа не понял, было в его тоне больше сарказма или искренней скромности. Он протянул ему руку ладонью вниз, и Тибор, опустившись на колени, поцеловал перстень кардинала, который тот носил со дня его посвящения в сан Иоанном Павлом II. Почтительность Тибора понравилась Валендреа.

— Встаньте, отец. Нам надо поговорить.

Тибор поднялся.

— Климент получил мое письмо?

— Да, и Папа очень признателен вам. Но он прислал меня, чтобы вы сказали остальное.

— Ваше преосвященство, боюсь, что я не смогу сказать больше, чем уже сказал. Я и так нарушил обет молчания, данный мной Иоанну Двадцать третьему.

Это тоже понравилось Валендреа.

— Значит, раньше вы никому об этом не рассказывали? Даже на исповеди?

— Нет, ваше преосвященство. Никому, кроме Климента, я ничего не рассказывал.

— Но ведь вчера вы говорили с секретарем Папы?

— Да. Но я говорил иносказательно. Он ничего не понял. Вы ведь читали мое письмо?

— Да, — солгал Валендреа.

— Значит, вы знаете, что и там я сказал не все.

— Что заставило вас сделать копию письма сестры Люсии?

— Трудно объяснить. Вернувшись от Папы, я увидел, что слова отпечатались на блокноте. Я помолился, и что-то подсказало мне, что надо обвести их и восстановить текст.

— И зачем вы столько лет хранили их?

— Я сам себе задавал этот вопрос. Не знаю зачем, но хранил.

— А почему вы решили написать Клименту?

— С третьим откровением обошлись плохо. Церковь нечестно ведет себя по отношению к верующим. Я не смог промолчать, что-то заставило меня высказаться.

Валендреа быстро глянул на Амбрози и заметил, что тот слегка склонил голову вправо. Туда.

— Давайте пройдемся немного, — сказал он, взяв Тибора под руку. — Расскажите, почему вы приезжаете в эту церковь.

— Я до сих пор не понимаю, как вы меня нашли, ваше преосвященство.

— Ваша любовь к уединенной молитве всем известна. Мой помощник навел справки, и ему рассказали о вашем еженедельном ритуале.

— Это святое место. Католики молятся здесь уже пятьсот лет. Здесь находишь утешение. — Тибор помолчал. — И еще я приезжаю сюда из-за Богоматери.

Они шли вслед за Амбрози по узкой тропинке.

— Объясните.

— Мадонна сказала детям из Фатимы, что в первую субботу месяца нужно проводить искупительную молитву. Я приезжаю раз в неделю, чтобы совершать свою искупительную молитву.

— О чем вы молитесь?

— О мире на земле, как наказала Дева.

— Я молюсь о том же. И Святой Отец тоже.

Тропинка оборвалась на краю пропасти. Перед ними раскрывалась панорама поросших густым лесом гор в серо-голубой дымке. Огней почти не было видно, лишь кое-где вдали горели костры. Свечение с южной стороны горизонта обозначало находившийся в сорока милях от них Бухарест.

— Какое величие, — сказал Валендреа. — Великолепный вид.

— Я часто прихожу сюда после молитвы, — сказал Тибор.

Они говорили вполголоса.

— Это помогает вам находить силы для работы в приюте?

Вопрос прозвучал как утверждение. Тибор кивнул:

— Да, здесь я нахожу покой.

— Это неудивительно.

Валендреа сделал знак Амбрози. Прелат выхватил откуда-то сбоку длинный клинок, сверкнула сталь, занес руку и полоснул по горлу Тибора. Глаза священника вылезли из орбит, он захрипел, захлебываясь кровью. Амбрози отбросил кинжал, обхватил тело старика сзади и сбросил с обрыва.

Взметнулась темная сутана в лунном мерцающем свете, и спустя мгновение тело священника исчезло в темноте.

Послышался глухой звук удара, потом еще один, затем наступила тишина.

Валендреа неподвижно стоял рядом с Амбрози. Он не отрывал взгляда от раскинувшейся перед ним пропасти.

— Там камни? — спокойно спросил он.

— Много камней и быстрое течение. Тело найдут через несколько дней.

— Трудно убивать? — Валендреа действительно хотел узнать это.

— Я должен был это сделать.

Кардинал посмотрел на своего преданного друга, но не смог разглядеть выражение его глаз, затем перекрестил его лоб, губы и сердце.

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа, прощаю тебя.

Амбрози благодарно поклонился.

— Любой религии нужны мученики. И мы только что лицезрели последнего мученика церкви.

Валендреа преклонил колени.

— Давай вместе помолимся о спасении души отца Тибора.

Глава XXVIII

Кастель-Гандольфо

12 ноября, воскресенье

12.00

Мишнер стоял за спиной Климента в выезжающем за ворота виллы и направляющемся в сторону города «папомобиле». Это был специально сделанный — на базе «мерседеса-бенц» — открытый фургон с местами для двух человек, закрытый прозрачным пуленепробиваемым стеклом. В этой машине Папа всегда проезжал через большое скопление людей.

Климент согласился на воскресный визит. В деревушке, граничившей с папской резиденцией, жило всего около трех тысяч жителей, и они были безмерно преданы понтифику. Такими визитами он выражал им свою признательность.

После вчерашнего разговора Мишнер не видел Папу до утра. Несмотря на свою врожденную отзывчивость и общительность, Климент XV оставался Якобом Фолкнером, одиноким человеком, ценившим неприкосновенность своего внутреннего мира. В том, что он провел весь вечер один, за молитвой и чтением и рано лег спать, не было ничего необычного.

Час назад Мишнер написал от имени Папы распоряжение одному из свидетелей, видевших Деву в Меджугорье, о том, чтобы тот рассказал о так называемом десятом откровении. Мишнер по-прежнему не горел желанием ехать в Боснию. Оставалось надеяться, что поездка будет недолгой.

Они домчались до городка за несколько минут. Центральная площадь была заполнена народом. Когда появился автомобиль Папы, воздух огласился радостными криками. Чтобы не казаться безжизненным экспонатом на витрине, Климент махал рукой, улыбался и, находя в толпе знакомые лица, кивал им.

— Как они любят Папу, — вполголоса сказал он по-немецки, продолжая смотреть на людей и вцепившись рукой в поручень из нержавеющей стали.

— Вы никогда не давали им повода разочароваться, — заметил Мишнер.

— Все носящие эту мантию должны стремиться к этому.

Фургон объехал вокруг площади.

— Попроси водителя остановиться, — сказал Папа.

Мишнер дважды стукнул по стеклу. Фургон встал, и Климент сам открыл стеклянную дверь. Он ступил на мостовую, и сейчас же четверо телохранителей, окружавших машину, пришли в состояние боевой готовности.

— Думаете, это разумно? — спросил Мишнер.

Климент обернулся к нему:

— Как раз это разумно.

Протокол не разрешал Папе выходить из фургона. Хотя об этом визите объявили только вчера, основания для беспокойства были.

Климент приближался к верующим, протянув навстречу им руки. К иссохшим ладоням старика потянулись маленькие дети, и он, приобняв, приблизил их к себе. Климент всегда жалел, что сам не может стать отцом.

Телохранители окружили Папу, но горожане, чтобы не провоцировать их, оставались на почтительном расстоянии от проходившего вдоль толпы Климента. Многие кричали Viva, Viva! — традиционное приветствие, которое папы слышали на протяжении столетий.

Мишнер наблюдал молча. Климент XV совершал то, что две тысячи лет совершали все папы.

Двести шестьдесят семь человек поочередно избирались звеньями этой неразрывной цепи, начиная с Петра и заканчивая Климентом XV. Мишнер видел прекрасный пример пастыря во главе стада.

В его голове пронеслись слова третьего Фатимского откровения.

Может быть, именно из-за этого упоминания о грозящей опасности Иоанн XXIII и его преемники предпочли утаить послание? Но в 1981 году сумасшедший покушался на жизнь Иоанна Павла II. Многие годы спустя Иоанн Павел впервые явил миру третье откровение. Так почему же он ждал целых девятнадцать лет, прежде чем открыть людям слова Девы? Еще один из множества вопросов, не имеющих ответа. Мишнер решил не думать об этом. Он просто смотрел на Климента в толпе верующих, и все его страхи развеялись.

Он почему-то был уверен, что сегодня с его другом ничего не случится.

На виллу они вернулись в два часа. На террасе их ждал обед, и Климент пригласил Мишнера разделить с ним трапезу. Они ели молча, любуясь цветами и наслаждаясь прекрасным ноябрьским днем. В бассейне за стеклянной стеной никого не было. Бассейн был одним из немногих капризов Иоанна Павла II, который в ответ на возражения Курии по поводу его дороговизны сказал, что построить бассейн все равно дешевле, чем избрать нового Папу.

Обед состоял из любимого Климентом густого супа из говядины с овощами и черного хлеба. Мишнер любил этот сорт хлеба. Он напоминал ему о Катерине. Они часто ели такой же хлеб за обедом, запивая его кофе. Интересно, где она сейчас, подумал Мишнер, и почему она уехала из Бухареста не попрощавшись? Он надеялся однажды снова увидеть ее, может быть, после, закончив карьеру в Ватикане, где-нибудь, где нет людей вроде Альберто Валендреа и никому нет дела, кто он и чем занимается. Где он сможет следовать зову своего сердца.

— Расскажи о ней, — попросил Климент.

— Откуда вы знаете, что я думаю о ней?

— Это нетрудно.

В глубине души Мишнер хотел о ней поговорить.

— Она не похожа на остальных. Знакомая, но непонятная.

Климент отпил вина из бокала.

— Мне постоянно кажется, — сказал Мишнер, — что, если бы мне не нужно было подавлять свои чувства, я был бы лучше и как человек, и как священник.

Папа поставил бокал на стол.

— Я понимаю твое смятение. Безбрачие не нужно церкви.

Удивление было столь велико, что Мишнер перестал есть.

— Надеюсь, вы ни с кем не делились этим мнением.

— Если не доверять тебе, тогда кому же?

— Когда вы это решили?

— Со времени Трентского собора прошло много лет. А сейчас мы живем в двадцать первом веке и соблюдаем доктрины шестнадцатого.

— В этом вся суть католицизма.

— Трентский собор призвал к обсуждению протестантских реформаторов. Но мы проиграли, Колин. Протестантизм победил.

Он понял, что хотел сказать Климент. Трентский собор утвердил догмат о безбрачии обязательным, но с оговоркой, что он не имеет божественного происхождения. То есть церковь могла отменить его. Следующие после Трентского Первый и Второй Ватиканский соборы не стали трогать догмат. А сейчас верховный понтифик, единственный в мире человек, который может его изменить, критикует бездеятельность церкви.

— Что вы говорите, Якоб?

— Я просто болтаю со своим старым другом. Почему священники не могут жениться? Почему они должны всю жизнь оставаться целомудренными? Если другим можно, то почему нельзя священникам?

— Лично я согласен с вами. Но, боюсь, Курия придерживается других взглядов.

Подавшись вперед, Климент отодвинул пустую тарелку.

— В этом все дело. Курия никогда не поддержит никаких шагов, ставящих под угрозу ее существование. Знаешь, что сказал мне недавно один из них?

Мишнер покачал головой.

— Он сказал, что безбрачие нужно оставить, потому что иначе придется резко увеличить жалованье священникам. Надо будет направить десятки миллионов на денежное содержание клириков. Ведь тогда им придется содержать жен и детей. Как тебе это? Вот она — логика церкви.

Мишнер согласился, но не удержался от замечания:

— Стоит вам только заикнуться об отмене безбрачия, и вы дадите в руки Валендреа огромные козыри. Начнется мятеж кардиналов.

— Но в этом и преимущество Папы, — лукаво возразил Климент. — Мои суждения о вопросах догматики непогрешимы. Мое слово решающее. Мне не нужно ни у кого просить разрешения, и меня невозможно отстранить от должности.

— Но непогрешимость — это тоже догмат, созданный церковью, — напомнил Мишнер. — Следующий Папа может пересмотреть его.

Папа в волнении начал мять одной ладонью другую, суставы затрещали. Мишнеру была знакома эта его привычка.

— Колин, мне было видение.

Мишнер не сразу понял смысл его сказанных почти шепотом слов.

— Было что?

— Со мной говорила Богоматерь.

— Когда?

— Давно, вскоре после первого письма Тибора. Поэтому я и пошел в хранилище. Она велела мне.

Сначала Папа говорил об отказе от догмы, существовавшей пять столетий. Теперь заявляет о явлении Девы Марии. Мишнер понимал, что разговор должен остаться между ними, но не мог забыть, что Климент сказал ему в Турине.

«Неужели ты веришь, что мы можем хоть на секунду почувствовать себя в безопасности?»

— Стоит ли об этом говорить?

Интонацией он пытался предупредить Папу. Но Климент как будто не слышал его.

— Вчера. Я видел Ее в часовне. Я посмотрел наверх, а Она пролетала надо мной в лучах голубого и золотистого цвета, и от Нее исходило сияние.

Папа помолчал.

— Она сказала, что Ее сердце исколото шипами и эти шипы — порождение человеческой неблагодарности и богохульства.

— Вы хорошо запомнили Ее слова? — спросил Мишнер.

Климент кивнул:

— Она произнесла их совершенно четко.

Климент сжал пальцы:

— Колин, я не выжил из ума. Я точно знаю, это было видение.

Папа опять выдержал паузу.

— Иоанн Павел Второй тоже Ее видел.

Мишнер знал об этом, но промолчал.

— Мы все глупцы, — произнес Климент.

Мишнера начинали раздражать бесконечные недоговоренности, но он продолжал молчать.

— Дева велела отправляться в Меджугорье.

— Поэтому вы посылаете меня туда?

Климент кивнул:

— Она сказала, что тогда мы все поймем.

На несколько минут повисло молчание. Мишнер не знал, что сказать. Трудно идти против божественной воли.

— Я разрешил Валендреа прочесть фатимские записи, — прошептал Климент.

— А что в них?

— Часть того, что прислал мне отец Тибор.

— Вы скажете мне, что именно?

— Не могу.

— А почему вы разрешили Валендреа их прочесть?

— Я хотел посмотреть на его реакцию. Чтобы прочесть их, он даже пытался шантажировать архивариуса. Теперь ему известно то же, что и мне.

Мишнер хотел еще раз спросить, что было в бумагах, но тут их разговор прервал негромкий стук у дверей террасы. Вошел один из дворецких со сложенным листом бумаги в руках.

— Монсеньор Мишнер, это только что пришло по факсу из Рима. Написано: сразу передать вам.

Он взял письмо, поблагодарив дворецкого, который тут же исчез. Мишнер развернул бумагу и прочел ее. Затем он посмотрел на Климента.

— Звонил нунций из Бухареста. Убили отца Тибора. Тело нашли сегодня утром, его вынесло на берег реки к северу от города. Ему перерезали горло и, видимо, сбросили со скалы. Его машину нашли около церкви, где он часто молился. Полиция подозревает ограбление. В тех местах полно разбойников. Одна из сестер в приюте рассказала нунцию о моем визите, поэтому мне и сообщили. Нунций спрашивает, почему я приезжал инкогнито.

Климент побледнел. Перекрестился и молитвенно сложил руки. Мишнер увидел, как его желтые веки сжались, морщины глубоко прорезали лоб и старик что-то забормотал про себя.

По лицу Папы текли слезы.

Глава XXIX

Кастель-Гандольфо

12 ноября, воскресенье

16.00

Весь день Мишнер думал об отце Тиборе. Ему постоянно представлялось, как из реки вытаскивают окровавленный труп старика болгарина, и, гуляя по дорожкам сада, он безуспешно пытался отогнать от себя эту картину. Наконец он решил навестить часовню, где веками у алтаря служили папы и кардиналы. Он уже больше десяти лет не служил мессы. Мишнер был слишком занят мирскими делами других, но сегодня он не мог не отслужить заупокойную мессу по старому священнику.

В полной тишине он надел облачение. Выбрав черную епитрахиль, он накинул ее на плечи и подошел к алтарю. Обычно перед алтарем лежал усопший, а все скамьи в церкви занимали его друзья и родственники. Это должно было подчеркнуть единство с Христом, единение со святыми, которое теперь испытывал покойный. Когда-нибудь, в Судный день, все вновь воссоединятся и вместе обретут покой во Христе.

Так говорила церковь.

Но, произнося слова службы, он ловил себя на мысли, что все это лишено смысла. Неужели действительно есть верховное существо, дающее вечное спасение? И можно ли заслужить эту награду, просто следуя указаниям церкви? Неужели можно искупить грешную жизнь несколькими минутами раскаяния? Неужели Богу не нужно больше? Разве не нужно пожертвовать Ему всю жизнь? Никто не совершенен, все совершают промахи, но цена спасения должна быть выше, чем обычная процедура раскаяния.

Он сам точно не помнил, когда у него начались эти сомнения. Может быть, еще тогда, когда он был с Катериной? Возможно, к таким мыслям его подтолкнули амбициозные прелаты из его окружения, твердящие о любви к Богу, но думающие только о карьере и богатстве. Зачем преклонять колени и целовать папский перстень? Христос не учил этому. Так почему же Его детям разрешено принимать такие почести?

Может быть, его сомнения просто дань времени?

Мир уже не тот, что был сто лет назад. Все тесно связаны друг с другом. Связь работает быстро. Люди пресыщены информацией. Бог уже не успевает за всем этим. Человек рождается, живет и умирает, и его тело разлагается в земле. Прах к праху, как сказано в Библии. И все. Но если это так, то твоя единственная награда — то, что ты успел сделать в жизни, и твое спасение — память о тебе.

Он достаточно хорошо знал вероучение, чтобы понять: большинство принципов Римской католической церкви не связано ни с ее же собственными интересами, ни с интересами прихожан. Время стерло грани между повседневным и божественным. К божественным законам прибавилось придуманное людьми. Священники безбрачны, потому что так повелел Господь. Священниками могут быть только мужчины, потому что мужчиной был Христос. Адам и Ева были мужчина и женщина, значит, любовь может быть только разнополой. Откуда взялись эти догмы? Почему они так живучи?

Почему он усомнился в них?

Мишнер пытался подавить голос разума и сосредоточиться на службе, но это давалось ему с большим трудом. Может быть, встреча с Катериной поколебала его веру? Может быть, бессмысленное убийство старика в Румынии заставило его задуматься, что ему уже сорок семь, а он почти ничего не сделал и всю жизнь только ходил по пятам за немецким епископом по коридорам Апостольского дворца?

Он должен сделать больше. Создать что-то. Помочь другим людям.

Он заметил движение у дверей. Подняв глаза, увидел Климента, который мелкими шагами вошел в часовню и опустился на колени у одной из скамей.

— Заканчивайте, пожалуйста, мне тоже нужно, — быстро сказал он, склоняя голову для молитвы.

Мишнер вернулся к службе и начал готовить Святые Дары. Он взял с собой только одну облатку,^[14] так что пришлось сломать кусочек пресного хлеба пополам.

Он медленно приблизился к Клименту.

Старик прервал молитву и посмотрел на него красными от слез глазами. На его лице лежала печать глубокой скорби. Горе Якоба Фолкнера было велико. Смерть отца Тибора потрясла его. Мишнер протянул ему облатку, и Папа покорно открыл рот.

— Тело Христово, — прошептал Мишнер и положил причастие на язык Климента.

Климент осенил себя крестом и молитвенно склонил голову. Мишнер вернулся к алтарю и продолжил мессу.

Но служить было нелегко.

Рыдания Климента XV, разносившиеся по всей часовне, разрывали его сердце.

Глава XXX

Рим

12 ноября, воскресенье

20.30

Возвращаясь к Тому Кили, Катерина презирала себя за это, но после ее возвращения в Рим кардинал Валендреа еще не давал о себе знать. Он запретил звонить ему, и это было кстати — ведь ей нечего было сообщить ему, кроме того, что уже знал Амбрози.

Она читала, что Папа отправился на выходные в Кастель-Гандольфо, и решила, что Мишнер тоже там. Вчера Кили осыпал ее двусмысленными насмешками на тему ее румынской авантюры, намекая, что на самом деле она успела пережить там гораздо больше приключений, чем рассказывает. Она преднамеренно скрыла от него кое-что из сказанного отцом Тибором.

Мишнер не ошибался в отношении Кили. Ему нельзя доверять. Поэтому она лишь вкратце говорила о поездке, ровно столько, сколько было нужно, чтобы понять из разговора с ним, чем именно занимается Мишнер.

Они с Кили сидели в уютной остерии. Бутылка дорогого красного вина была полупуста. На Кили был светлый костюм и галстук — видимо, он уже привыкал находиться на людях без сутаны.

— Я не понимаю, откуда вся эта шумиха, — сказала она. — Католики строят свою доктрину на откровениях Марии. Почему же столько шума из-за третьего Фатимского откровения?

Кили подлил себе вина.

— Это странно даже для церкви. Послание получено прямо с небес, а папы один за другим скрывали его, пока в двухтысячном году Иоанн Павел Второй наконец не раскрыл его.

Она помешивала суп, ожидая продолжения.

— В тридцатые годы церковь официально признала, что Фатимские явления достойны доверия. То есть католикам разрешалось верить в них, если они того пожелают.

Он улыбнулся:

— Обычное двуличие. Рим говорит одно, а делает другое. Церковь разрешает паломникам приезжать в Фатиму и приносить миллионные пожертвования, но не находит в себе силы признать, что это событие действительно произошло, и не хочет, чтобы верующие узнали, что сказала Дева.

— А зачем скрывать это?

Он сделал еще глоток бургундского и провел пальцами по длинной ножке бокала.

— А когда Ватикан поступал продуманно? Они уверены, что на дворе все еще пятнадцатый век и все, что они скажут, будет безоговорочно принято. В те годы, если кто-то осмеливался спорить, его отлучали от церкви. Но сейчас другие времена, и это уже не проходит.

Кили жестом подозвал официанта и попросил принести еще хлеба.

— Не забывай, что суждения Папы о вере и морали непогрешимы. Этот перл выдал в тысяча восемьсот семидесятом году Первый Ватиканский собор. А представь себе, что в один прекрасный день выяснится, что слова Девы противоречат догме? Вот это было бы здорово!

Похоже, Кили понравилась эта мысль.

— Может, мы напишем об этом книгу? — оживился он. — О третьем Фатимском откровении? Разоблачим лицемерие, расскажем о делах пап и кардиналов. Может, даже о самом Валендреа?

— А как же твое дело? Или тебе уже все равно?

— Неужели ты серьезно думаешь, что трибунал может закончиться в мою пользу?

— Они могут ограничиться предупреждением. Тогда и они сохранят контроль над тобой, и ты не лишишься сана.

Он усмехнулся:

— Ты слишком переживаешь из-за моего сана. Для атеистки это странно.

— Да пошел ты.

Действительно, она слишком много рассказала ему о себе.

— Опять сердишься. Такая ты мне нравишься.

Он сделал еще глоток вина.

— Вчера звонили из Си-эн-эн. Хотят, чтобы я освещал следующий конклав.

— Рада за тебя. Здорово.

Она подумала, что же ожидает теперь их проект.

— Не волнуйся. Книгу мы напишем. Сейчас мой агент ведет переговоры с издателями о ней и о еще одном романе. Мы сработаемся.

Она удивительно быстро поняла, что надо делать. Это был случай, когда решение осознаешь мгновенно и ясно. Они не сработаются. Перспективный вначале проект стал пустым и пошлым. К счастью, у нее еще осталось несколько тысяч евро из данной Валендреа суммы, этого хватит, чтобы вернуться во Францию или в Германию и устроиться в какую-нибудь газету или журнал. Теперь она будет вести себя примерно и работать как полагается.

— Катерина, ты слышишь меня? — спросил Кили.

Она вспомнила, что он сидит рядом.

— Ты как будто где-то далеко отсюда.

— Да. Знаешь, Том, книги не будет. Завтра я уезжаю из Рима. Придется тебе поискать другого автора.

Официант поставил на стол блюдо со свежим хлебом.

— Найду, — спокойно сказал он.

— Я думала, ты отреагируешь не так.

Он взял кусок хлеба.

— Я бы на твоем месте держался меня. Я намерен пойти далеко.

Она встала из-за стола.

— Просто мне в другую сторону.

— Все еще ждешь его?

— Я никого не жду. Просто не могу больше тебя видеть. Мой отец говорил, что чем выше обезьяна залезет на шест, тем лучше видно ее задницу.

Уходя, она впервые за последние несколько недель почувствовала облегчение.

Глава XXXI

Кастель-Гандольфо

13 ноября, понедельник

6.00

Мишнер всегда обходился без будильника, обладая каким-то внутренним хронометром, позволявшим ему вставать точно в назначенное время. Будучи архиепископом, а затем и кардиналом, Якоб Фолкнер объездил полмира, участвуя в заседаниях всевозможных комитетов, и всегда полагался только на способность Мишнера вставать вовремя. Пунктуальность не входила в число достоинств Климента XV.

Как и в Риме, спальня Мишнера находилась рядом с апартаментами Климента и была соединена с ней прямой телефонной связью. Через два часа они должны на вертолете вернуться в Ватикан. Папа еще успевал помолиться, позавтракать и просмотреть все накопившиеся за два дня дела. Накануне вечером по факсу прислали несколько деловых писем, и Мишнер уже подготовил их для рассмотрения Папы. Он знал, что остаток дня пройдет в бесконечной деловой суете, поскольку на все послеобеденное время до самого вечера запланировано еще несколько папских аудиенций. Предстоит даже часовая встреча с кардиналом Валендреа для обсуждения международных дел.

Мишнер не переставал думать об отслуженной им утром заупокойной мессе. После нее Климент проплакал в часовне не меньше получаса. Они возвращались к этой теме. Не стоило говорить о том, что не давало покоя его старому другу. Может быть, в другой раз. Наверное, возвращение в Ватикан к рутинной работе сможет отвлечь Папу от тяжких мыслей. Смотреть на эти переживания тяжело.

Он принял душ, надел черную выглаженную сутану и покинул комнату. Проходя по коридору мимо апартаментов Папы, увидел у дверей камергера и одну из монахинь-горничных. Мишнер глянул на часы. Без четверти семь. Он указал на дверь:

— Еще не вставал?

Камергер покачал головой:

— Ничего не слышно.

Каждое утро прислуга ждала у дверей Папы, внимательно следя за каждым звуком. Обычно Климент поднимался между шестью и половиной седьмого. Услышав в комнате движение, камергер негромко стучал в дверь, и начинались обычные утренние процедуры — душ, бритье и одевание. Климент не любил, чтобы ему помогали мыться. Он принимал душ сам, пока камергер застилал кровать и готовил его облачение. Горничная прибирала комнату и приносила завтрак.

— Может быть, он просто еще спит, — сказал Мишнер, — даже Папа может иногда позволить себе поваляться в кровати подольше.

Камергер и горничная улыбнулись.

— Я буду у себя. Когда он встанет, позовите меня.

Через полчаса в его дверь постучали. На пороге стоял камергер.

— Монсеньор, там все еще тихо, — сказал он.

На его лице была тревога.

Никому, кроме Мишнера, не разрешалось без разрешения входить в спальню Папы. Его личные апартаменты считались неприкосновенными. Но уже почти полвосьмого, и Мишнер понял, чего от него хочет камергер.

— Хорошо, — сказал он, — я посмотрю.

Они снова подошли к дверям, у которых стояла горничная. Она шепотом произнесла, что за дверью по-прежнему не слышно ни звука. Мишнер негромко стукнул в дверь и подождал. Затем постучал громче. Молчание. Он повернул ручку, дверь открылась. Он вошел и закрыл ее за собой.

Просторная комната. Высокое французское окно, выходящее на балкон, с которого открывается вид на сад. Старинная, потемневшая с годами мебель. В отличие от папских апартаментов в Апостольском дворце, которые каждый последующий Папа обставлял по своему вкусу, обстановка этого не менялась со времен Средневековья, напоминая о той поре, когда папы были королями и воителями.

Свет не горел, но сквозь оконные занавески проникали лучи утреннего солнца, освещая безмолвный сумрак комнаты.

Климент лежал на боку, укрытый простыней. Подойдя к нему, Мишнер тихо позвал:

— Святой Отец.

Климент не ответил.

— Якоб.

Тишина.

Голова Папы была повернута в другую сторону, его немощное тело наполовину прикрыто одеялом. Нагнувшись, Мишнер легко потряс спящего. И сразу ощутил холод. Он обошел кровать и заглянул в лицо Климента. Безжизненная мертвенно-бледная кожа, рот открыт, на простыне засохло пятно слюны. Мишнер перевернул Папу на спину и сдернул одеяло. Руки Климента безжизненно свисали по бокам, его грудь была неподвижна.

Мишнер проверил пульс.

Пульса не было.

Он хотел позвать на помощь. Нужно начать делать искусственное дыхание. По инструкции ему, как и всем членам папской свиты, полагается в подобных случаях действовать именно так, но Мишнер знал — все бесполезно.

Климент XV умер.

Мишнер закрыл глаза Папы и произнес молитву, чувствуя, как его захлестывает волна безмерной скорби. Он как будто еще раз потерял родителей. Друг. Его единственный друг. Он с трудом взял себя в руки. Надо еще многое сделать, очень многое. Протокол есть протокол. Предстоят долгие формальности, и Мишнер обязан проследить за строгим соблюдением церемониала.

Вдруг он заметил что-то необычное.

На ночном столике Климента стоял желтовато-коричневый пузырек. Несколько месяцев назад личный врач Папы прописал ему успокоительное. Мишнер проконтролировал исполнение рецепта и лично положил пузырек в ванной комнате Климента. Там было тридцать таблеток. Мишнер на днях пересчитал, их оставалось столько же. Климент всегда пренебрегал лекарствами. Даже чтобы заставить его принять таблетку аспирина, нужно было выдержать целую битву, так что странно видеть этот пузырек с таблетками здесь, у его кровати.

Мишнер заглянул внутрь.

Пусто.

В стоявшем рядом стакане оставалось лишь чуть-чуть воды, на самом донышке.

Мишнер перекрестился.

Глядя на Якоба Фолкнера, он размышлял о душе своего доброго друга. Если существует место под названием рай, то он отчаянно молил Господа, чтобы душа старого немца оказалась там. Как священник он пытался найти в себе силы понять, простить. Но простить может только Бог — если Он есть.

На протяжении истории пап убивали. Травили, душили, морили голодом.

Но ни один из них сам не лишал себя жизни.

До сих пор.