Третья линия

Татьяна Бутовская ВЕРНУСЬ, КОГДА РУЧЬИ ПОБЕГУТ (фрагменты романа)

Александра ехала по заснеженной Москве на свидание с любовником. Встреча должна была стать последней. Решение о разрыве Александра приняла самостоятельно — в муках и жестокой внутренней борьбе, — и теперь предстояло сообщить о нем ни о чем не подозревающему мужчине. Она ехала в троллейбусе, дышала на замороженное, в сказочных папоротниках оконное стекло и молила Бога, чтоб дал ей силы и твердости довести задуманное до конца: «Разорви эти путы и возвращайся свободной!» Проталинка от ее дыхания быстро затягивалась льдом, и Саша снова дышала и царапала ногтем изморозь — было очень важно, чтобы этот глазок в мир не исчез.

Ощущение надвигающейся катастрофы возникло внезапно, однажды утром, за чашкой кофе. Сашу вдруг поразила жутковатая мысль, что обширное пространство жизни сфокусировалось в одной точке, на одном человеке, а вовсе не на процессе творческого труда, как было задумано. Все, что не соприкасалось с этой магнетической пылающей точкой, — не трогало ни ума, ни души, ни тем более сердца. Александра не могла взять в толк, когда, по какому недосмотру это случилось, и зачем она так пошло гибнет из-за этого в общем-то ничем не выдающегося человека, скромного сына пустынь с природной восточной заторможенностью и хорошо развитыми инстинктами, главным и неоспоримым достоинством которого было умение молчать и слушать.

Потомок кочевников влюбился в Сашу Камилову на вступительном экзамене, можно сказать с первого взгляда. Этот взгляд в каком-то смысле оживил его судьбу, уже поникшую, надтреснутую, как сухая ветка джингиля, изнуренного зноем и неутоленной жаждой. Основной экзамен — творческий, где надо было за несколько часов сделать набросок сценария на заданную тему, — Мурат завалил. Из сострадания к бывшему выпускнику ВГИКа, целевику, направленному развивающейся республикой (где до сих пор платят за женщину калым) на обучение в Москву для повышения квалификации нацкадров — из сострадания, необъяснимо как бедным пустынником высеченного, дали ему шанс повторно сдать экзамен с очередной группой претендентов, честно боровшихся за свое право стать слушателями Высших курсов сценаристов и режиссеров.

Искусство вызывать сострадание… «Не барское это дело — вызывать к себе сострадание», — говорила, бывало, Александра, раздувая длинные ноздри и поводя плечом. Однако во время экзамена, подняв голову от своих исписанных листков и увидев, как идет по аудитории высокий худощавый азиат с овечьей обреченностью в сливовых глазах — словно бы на заклание идет, — как озирается растерянно — куда бы сесть, пристроить свое помертвевшее тело, — Александра испытала острое, почти физическое сострадание к конкуренту и подбодрила его улыбкой. Он робко, признательно улыбнулся в ответ и почувствовал мощный прилив вдохновляющей силы. После последнего экзамена Мурат ждал Сашу с букетом тюльпанов и, покашляв, дабы придать голосу необходимую крепость, пригласил пообедать в ресторанчике на Тверской. Отметив бегло, краешком глаза, крахмальную безукоризненность его сорочки, деликатность, возможно врожденную, особо ценимую, и хороший русский язык, она опустила лицо в тюльпаны, сделала долгий тягучий вдох и, перекинув цветы через руку, как пальто, легко, улыбчиво сказала: «С удовольствием!»

Во время обеда он рассказал, что когда-то закончил ВГИК, работает оператором у себя на студии, но захотелось делать свое кино, авторское, и вот представилась возможность поступить на Высшие курсы. Потом он честно признался, как завалил экзамен, как не мог выдавить из себя ни одной строчки, будто его парализовало… «Со мной тоже такое бывает», — успокаивающе сказала Саша, взмахнув длинной крупной кистью. «Когда я увидел вас в аудитории, — продолжал Мурат, — девчушка такая с хвостиками, подумал, как она сюда попала? Сразу после школьной скамьи, что ли? А вы мне улыбнулись, и мне сразу спокойно стало». Он исподволь наблюдал, с каким нескрываемым аппетитом она ест солянку, как смешно морщит нос, когда смеется, как оглаживает пальцами шелковистую чашечку тюльпана, и, уже чувствуя легкое, ноющее томление в груди, подумал: неужели она? Саша с веселым юморком объяснила, что до курсов закончила технический вуз и журфак университета, — это у нее такое жизненное кредо: вечный студент, — и что ей нравится во всяком деле сам процесс, процесс интереснее результата. «Движение — всё, конечная цель — ничто, — завершила она и, продолжая улыбаться, спросила, слегка подавшись к нему: — Вы согласны?» Он покашлял, давая себе время подумать. Наконец сказал с некоторой торжественностью: «Да. Дорога. Путь. Странствие… Я понимаю, о чем вы». Она посмотрела на него с интересом, склонив голову к плечу, и вдруг, будто спохватившись, предложила: «Давайте перейдем на „ты“?» «Брудершафт?» — спросил он робко. «Конечно!» Губы у нее оказались теплыми, мягкими, доверчивыми.

Вечером Мурат провожал на Ленинградском вокзале слегка хмельную, развеселившуюся Сашу. Пока шли мимо вокзальных киосков с дорожными товарами, она хватала его за рукав, заглядывала в лицо и дурашливо гундосила, изображая малолетнюю попрошайку-беспризорницу: «Дя-а-денька, а дяденька, угости девочку „фанточкой“, очень пить хочется, ну дяденька, ты же добренький…» И он, смущенный, смотрел в ее смеющиеся глаза и признавался себе: да, она, именно она, и за этим он сюда и приехал, чтобы встретить женщину, которая впрыснет свежую жизнь в его иссушенные вены… а вовсе не для того, чтобы развивать национальный кинематограф. Обручальное кольцо на ее пальце не несло ни малейшего скорбного смысла: Прекрасная Дама и должна быть замужем. Ах, знать бы заранее, чем обернется его куртуазная фантазия, растянувшись на долгие годы! Подхватить бы Мурату свои пожитки после первого проваленного экзамена, да и укатить в душный жаркий город, где ждали его детки со сливовыми глазами и их безупречная мать с пиалой зеленого чая, — тем бы дело и кончилось: благополучным для обоих исходом. Но — судьба! Судьба обычно спит. Да вполглаза. Как хищник, который поджидает добычу, резво бегущую по зеленому лугу, так, словно и этот луг, и эта трава, и это небо — навсегда.

На курсы поступили оба. Встретились по осени в Москве, незадолго до начала занятий… Александра приехала ночным поездом, добралась на метро до общежития ВГИКа. На шестнадцатом, последнем этаже, принадлежащем Высшим курсам сценаристов и режиссеров, полным ходом шло расквартирование. Бегали, суетились, нервничали, кричали будущие однокурсники: каждому слушателю полагалась отдельная комната, но комнат почему-то не хватало. Администрация объясняла: дескать, мультипликаторы с прошлого набора задержались с дипломами, через месяц-два съедут, и комнаты освободятся. А пока некоторым придется по двое жить. Намечалась драчка. Александра сидела в коридоре на старом чемодане, покачивала сапогом, курила, стряхивая пепел в бумажный кулечек, и думала, что надо бы встрепенуться и вступить в бой за место под солнцем — не дай бог, поселят с какой-нибудь теткой и вынудят ежедневно делить индивидуальное жизненное пространство с чужеродной человеческой особью — страшно подумать!

Словно в ответ на ее опасения где-то в глубине коридора возникло крупное женское тело и с необыкновенной проворностью стало надвигаться прямехонько на Александру. «Здравствуйте, я — Антонина, вы случайно не из Питера?» — спросил бойкий голос, окрашенный легким украинским акцентом. «Случайно из Питера, — вежливо улыбнулась Александра. — Как догадались?» Антонина поправила лямку лифчика, отчего вся обильная ее плоть всколыхнулась под тонким джемпером, и скосила глаза на чемодан, на котором восседала Саша. Обшарпанный, много чего повидавший на своем долгом веку чемодан с металлическими уголками, проржавевшими замками, по-сиротски обвязанный бечевкой, наводил на мысль о сибирской ссылке по этапу, бесприютстве и тоскливой песне заблудившегося в снегах ямщика. С этим чемоданом Александрин батюшка ездил после войны возводить железнодорожные мосты по бескрайним просторам нашей родины. «Блокадный Питер!» — дружелюбно заметила Антонина и засмеялась. «Что вы имеете против моего раритетного чемоданчика?» — хмыкнула Александра, похлопывая лайковыми перчатками по колену. С легкой руки Тони за Камиловой так и закрепилось это — «блокадный Питер».

«Вот с ней и поселят, — подумала Александра, провожая недобрым взглядом хохочущую Антонину, легко, без затей знакомящуюся по пути с однокурсниками. — Скажите, пожалуйста, чемодан ей мой не понравился!» На душе стало совсем муторно. Саша затушила сигарету о подошву сапога, огляделась в поисках урны и, не найдя, сунула окурок в бумажный кулек и спрятала в карман сумки. «На кой черт я вообще сюда приехала? Уеду, честное слово, уеду! Где ж Мурат-то, неужели не приехал?»

Когда, наконец, появился Мурат — «только что с аэродрома, рейс задержали», — Саша встретила его как родного, обняла рукой за шею, расцеловала в обе щеки. «Как я рад тебя видеть, Сашенька!» — сказал Мурат, и смуглое лицо его посветлело. «Я тоже рада тебя видеть», — кивнула Александра. И почувствовала себя защищенней.

Однокурсники, с которыми предстояло два года делить крышу над головой, оказались людьми взрослыми, зрелыми, разнонациональными, имеющими и образование, и крепкую профессию (чаще всего с кино не связанную), у многих дома остались семьи, дети… Курсы для каждого означали крутой поворот в неизвестное, перемену участи — на свой страх и риск, безвозвратное расставание со старым, обжитым, натоптанным, насиженным, достигнутым. Потерю устойчивости. Но и праздник, блестящий шанс, торжество, подарок, отбитый у судьбы напряжением собственных сил. «Что бы ни случилось с вами в дальнейшем, — сказал на первой лекции режиссер, которого обожала вся страна, — курсы будут лучшим временем в вашей жизни! — И добавил: — А потом две трети из вас превратятся в мразь!» С садистским удовольствием глядя на притихшую аудиторию, он подхватил со стола пачку листов, сцепленных скрепкой, поднял над головой, потряс в воздухе: «Сценарий! Сценарий должен стоять как …! Если он не стоит, а падает, — мэтр разжал тонкие пальцы, и листы упали на пол, — то кина нету, господа!»

— Домой хочу! — жаловалась Саша Мурату, когда они сидели вдвоем в общежитской комнате, оттяпанной-таки Камиловой в личное пользование. — Здесь все чужое, недоброе.

— Потерпи, Саша, надо потерпеть, привыкнем, — успокаивал ее Мурат, беря за руку. — Я и сам не в своей тарелке… Ты подумай, попасть на Высшие курсы в Москве — такая удача, многие мечтают…

— Плевать мне на эти курсы! — запальчиво воскликнула Александра. — Не уверена, что они вообще мне нужны.

Мурат вздохнул и замолчал: он не знал, что сказать Саше.

— Ну если тебе так тяжело, тогда уезжай!

— Что?! — Александра вытаращила глаза, ошарашенная его словами. Вспыхнула, вырвала руку из его ладони. — Это уж я, миленький, как-нибудь сама решу! — Отвернула лицо к окну: какой скучный, тупой, плоский человек! — Оставь меня, пожалуйста, одну!

Мурат покорно встал со стула, направился к двери. Александра смотрела в его скорбную спину, покусывая губу.

— Постой! Вернись!

И он вернулся, и снова сел напротив Александры, и молча смотрел на нее сливовыми, полными несчастья глазами. Александра смутилась: откуда такая обезоруживающая смиренность, непротивление, отсутствие гордыни? В ней зашевелилось сожаление.

— Ну извини меня, я не хотела тебя обидеть, — тихо сказала она. Медленно провела рукой по его выступающей гладкой скуле и задержала ладонь на щеке. Он замер и прикрыл глаза: он уже догадывался, что обречен.

К концу первого семестра, успешно завершив курсовую — сценарий об одиноком кухонном философе эпохи застоя (привет, друг Юра!), Александра уже не помышляла об отъезде, оценив уникальную прелесть новой жизни. Свобода, отвязность — вот что было самым главным. Отдельное от действительности, искусственное, самодостаточное, колдовское пространство, заряженное творческим духом высокой пробы. Лекции, занятия в мастерских, обсуждения просмотренных киношедевров, премьеры в Доме кино, стихийные загулы, ночные бдения за письменным столом… Общее монастырское бытие, временно освобожденное от мирских долгов и обязательств. Оно держало цепко, как магнит.

Был конец восьмидесятых. Перестройка. Гласность. Эйфория.

Мурат почти все время находился рядом с Сашей — вместе ехали утром на курсы, вместе возвращались домой. Даже комнаты их в общежитии соседствовали друг с другом. Мурат стучал кончиком карандаша в стенку, напоминая о своем близком присутствии, и с замиранием ждал ответного сигнала — разрешения зайти на чашку кофе. Пока он варил на электроплитке кофе в джезве, Саша сидела с ногами на диване, подперев рукой голову, и наблюдала за его перемещениями: легкая поступь, бесшумные шаги, гибкое сильное тело, точные мягкие движения. Сухое тонкое запястье.

— Ты похож на животное.

Он белозубо улыбнулся:

— На какое?

— Еще не знаю, надо подумать.

Мурат разлил по чашкам кофе с пенкой, присел рядом.

— Ты очень много молчишь, — сказала Александра, вздохнув. — Я устаю от твоего молчания. Тебе нечего сказать?

— Я не молчу. Я все время разговариваю с тобой. Только без слов.

Александра снова вздохнула, сделала глоток хорошо заваренного кофе.

— Ну давай, что ли, учиться разговаривать. Как говорит наш профессор: артикулировать мысли. Не зря ж тебя здесь философии учат. — Она устроилась поудобнее на диване, подтянулась, сложила ладошки вместе. — Начнем с простого: я задаю вопрос, ты отвечаешь. Скажи, друг мой степной кролик, чего ты ищешь в жизни?

«Кролик» вжал голову в плечи: ему показалось, что она издевается над ним.

— Не знаю. Просто живу.

Александра нетерпеливо побарабанила пальцами по поручню дивана и сказала, что никто не живет «просто», человек на то и человек, чтобы осмысливать себя и окружающий мир; это и есть труд души — вытаскивать из себя то, что ты действительно чувствуешь, и воплощать в слово… извлекать из хаоса форму.

Мурат молчал, подпирал кулаком подбородок, вдруг сказал:

— Суть вещей раскроется сама, если не насиловать их умом, надо просто чувствовать.

Александра обалдела. Была в этом восхитительная, недоступная ей восточная правда.

Она сделала мягкое кошачье движение спиной и вкрадчиво спросила:

— Как же мне узнать, что ты чувствуешь? Без слов?

— Ты знаешь, что я чувствую! Дай руку! — Он посмотрел в глубину ее зрачков. — Разве ты не слышишь меня?

И она услышала. Услышала, как шумит древняя кровь в его жилах, кровь кочевников, истомленных солнцем скитальцев, услышала тишину дремлющих степей, мягкий перестук лошадиных копыт и полную первобытной печали песнь одинокого всадника, зов его томящегося любовью сердца…

У Александры перехватило дыхание.

— Что ты в нем нашла? — поинтересовалась подруга Надя, когда приехала в Москву навестить Александру. — Вы же абсолютно разные.

— На дичинку тянет, — отсмеивалась Саша. — Память моих азиатских предков.

Надя неодобрительно качала головой:

— Столько нормальных, умных, талантливых людей вокруг тебя, а ты…

— А мне нормальные как раз и неинтересны… Он как-то по-другому устроен, чем все знакомые мне люди… Другой инструмент познания — не рациональный, а чувственный.

— Я не знаю, какой там у него инструмент познания, но в тех редких случаях, когда он открывает рот, то говорит довольно банальные вещи, — заметила Надя.

— Но иногда попадает в самое яблочко! — горячо отозвалась Саша.

— Не заметила, извини, — снова остудила Надя. — Ну, деликатный, вежливый, наверное добрый, плов хорошо готовит…

— Понимаешь, в нем нет европейской агрессивности, амбициозности, — подхватила Саша, — насаждения самого себя, и при этом — чувство собственного достоинства.

Наде не нравилось, с какой горячностью Саша говорит о новом знакомом, — так говорят только об очень дорогом и важном.

— Смотри, Сашка, не увязни в потемках чужой души, Восток — дело тонкое.

— Не увязну, — пообещала Александра.

Мурат уехал внезапно, не попрощавшись.

Под дверью своей комнаты Саша нашла записку, наскоро написанную. Он писал, что пришлось срочно вылететь по семейным обстоятельствам, бюрократические дела, нужна его подпись под какой-то бумагой, вернется сразу, как закончится волокита… И постскриптум: «Грустно мне».

Приходя на занятия, Саша по привычке искала в аудитории мерцающий сливовый взгляд — и не находила; по вечерам ждала карандашной морзянки в стенку. Заваривала крепкий кофе в джезве: он казался безвкусным. За окном сиял огнями огромный, пустой, бессмысленный, ненужный город.

«Камилова, открой, — кричала из коридора Антонина, колотя в дверь, — я же знаю, что ты дома». Саша неохотно поворачивала ключ в замке. «Ты чего, Камилова, школу прогуливаешь, дверь не открываешь, с народом не общаешься, заболела, что ли?» «Я работаю, — лгала Александра, тесня Антонину обратно к двери, — извини, Тоня, потом, потом!» Не могла же она признаться, что ожидание Мурата поглотило ее целиком, безостаточно, и все, что отвлекало от этого нетерпеливого, изнурительного ожидания, вытеснялось как инородное мешающее тело. Так нельзя, говорила она себе, я должна взять себя в руки, сесть работать, иначе — зачем я сюда приехала?

На пятые сутки, поздно ночью Саша услышала торопливые шаги по коридору, скрип соседней двери и через несколько секунд — карандашный стук в стенку. Прижала руку к груди: под пальцами глухо ухало сердце… Они перестукивались кончиками карандашей с нарастающим бешенством. От ударов стали сыпаться искры, в воздухе защелкали электрические разряды, от горячего дыхания оплавилась голубая масляная краска на стене, зрачки прожигали штукатурку насквозь, оставляя обугленные дыры. Перегородка не выдержала, перестав быть препятствием. Одурманенные, с помутившимся взором, Азия и Европа наконец жадно стиснули друг друга в объятиях. Эрос плевать хотел на этнические различия и культурную несовместимость. Тем более он плевал на мораль, нравственность и этические нормы. Божьи заповеди и человеческие установления. Эрос ликовал: все живое осуществляется через нарушение закона!

По идее, все должно было закончиться вместе с защитой диплома и банкетом, после которого однокурсники разъезжались по родным городам, обещая звонить и писать друг другу. Но не тут-то было. Оказалось, что отлепиться друг от друга уже не во власти обоих любовников. Судьба услужливо подсовывала встречи, сводя в одном месте в одно время: семинары, фестивали, творческие командировки, сотрудничество с киностудией. Александре казалось, что жизнь проходит в поездах и самолетах, движущихся не в пространстве — из пункта А в пункт Б, — а исключительно во времени, от одной точки встречи до другой. Как зачарованные, бродили они, обнявшись, по улочкам городов, встречавшихся на их пути, и не всегда могли с точностью сказать, в каких географических координатах пребывают. Несколько раз заносило их в жаркую сухую Азию, где так вольно дышалось Мурату. Молчаливое величие азиатских степей и гор потрясло Александру.

…Они сидели на вершине холма среди вольно цветущих тюльпанов, внизу шумела речка, сбежавшая с весенних гор, около ее берегов, в зеленой долине, в дымке пасся табун диких белых лошадей. Садилось солнце. «Я узнаю это место, я здесь была когда-то, давно-давно, — сказала Александра. — Это мое, родное! Ты видишь, мурашки по коже! Здесь душа парит, а сердце ликует! Хочу посадить чинару вон там, у реки, чтобы жить под ней и спать под звездами!» Мурат вторил ей: «Мы посадим здесь нашу чинару, ты будешь возлежать под ней на коврах и шелковых подушках в красных шальварах, а я буду готовить тебе плов на костре. Это сбудется!»

Так говорили они, влюбленные, а черный ангел обреченности витал над их головами, бросая тень от своих крыльев на две прижавшиеся друг к другу человеческие фигурки. «Что же нам делать?» — в отчаянии спрашивала Саша. «Не знаю, любовь моя, — хрипло отвечал Мурат. — Не знаю!!!» «Ну придумай же что-нибудь, — кричала она, хватая его за рукав рубашки, — ты же мужчина!» «Я верю! Бог поможет нам, все случится, выстроится само, я верю!» Тогда она подняла лицо к небу и протяжно завыла как волчица. Он сидел, опустив голову, плакал.

Он уставал, ему хотелось передышки.

Потом был самолет, дорога домой. Возвращение в реальность. Длинные медленные лестничные пролеты. Непослушный ключ в дверях. И приветственный возглас: «О, наша мамочка вернулась!»

Жизнь катилась под откос, хрустя переломанными позвонками.

…Стряхивая снег с песцового воротника в гардеробе Дома кино, Александра с досадой посмотрела в длинное зеркало. Волосы развились, щеки пылали, тушь на ресницах подтекла. «Спинку распрями, — мысленно сказала она, вытягивая в струнку свое отражение, — и быстро в дамскую комнату приводить себя в порядок. Сегодня ты должна быть безукоризненна».

Пока она стояла у раковины в туалете и пыталась безуспешно отцепить от жемчужной сережки-капельки ворс от шарфа, вошла мелкая молодая женщина с лисьей мордочкой, пробежалась по Александре быстрым взглядом, достала из сумочки объемистый косметический набор и начала затушевывать изъяны узкого, в ниточку, рта. От нее довольно сильно пахло французскими духами. «А по вечерам, надо полагать, она прогуливает по бульвару добермана-пинчера на поводке от Диора, и все знакомые осведомлены о собачьей королевской родословной. Скучный женский типаж». Эти околосветские дамочки из папье-маше вызывали в Саше непреодолимое хулиганское желание ткнуть их пальцем посильнее и с удовольствием убедиться, что рука прошла насквозь. Вот, например, сказать ей сейчас, поскребывая ногтями ключицу: «Слышь, подруга, у тебя закурить не найдется?» — и зайтись тяжелым кашлем, наслаждаясь реакцией. Девица опасливо стрельнула на Сашу глазами и, помявшись, спросила: «Простите, у вас случайно не будет сигареты?» Саша великодушно улыбнулась и протянула раскрытую пачку.

Покинув дамскую комнату и собираясь направиться в ресторан, где Александру уже давно ждал Мурат, сидя за накрытым столом и нетерпеливо пощелкивая костяшками сухих пальцев, она лицом к лицу столкнулась с Валдисом. Как некстати! Они расцеловались. Прибалтийский бог слегка округлился, что, впрочем, не портило его, даже, напротив, — придавало особую бархатистость и ласковость его облику.

— Рад тебя видеть. На премьеру? — поинтересовался он.

— Нет, у меня здесь встреча.

Из туалета вышла припудренная лисичка, уверенно подошла к Валдису и по-хозяйски взяла его под руку.

— Позволь представить, это Вика… — сказал Валдис. Вика смотрела на него выжидающе.

— Э-э, моя невеста.

Женщина подтверждающе кивнула и протянула свободную левую руку для пожатия. Александра на мгновение растерялась. Невеста. Виктория Вторая. А что супруга, Виктория Первая? Уже свергнута с трона? Неожиданный поворот темы. На прошлой неделе Валдис приезжал в Питер, встречался с Симочкой, и на ее наводящие вопросы о разводе отвечал иронично-уклончиво: ничто не вечно под луной.

— Поздравляю! — сказала Александра и получила в ответ признательный взгляд Валдиса.

— Нам пора, — заторопилась Виктория Вторая, — уже второй звонок.

Неудачное имя для востроглазой лисички, промелькнуло в Сашиной голове: ее предшественнице оно шло больше. Впрочем, ни Валдис, ни его новая Виктория Александру сейчас не волновали.

Прямая, высокая, в обтягивающем плоский живот черном платье, она медленно поднималась по лестнице к ресторану, придерживаясь за перила рукой. На перилах оставались влажные следы от ее вспотевших ладоней. В который раз повторяла, долбила, как заклинание: последняя встреча, и пусть каждый пойдет своей дорогой, она скажет ему, что у них нет и не может быть общей судьбы… и никаких дискуссий!

Войдя в заполненный зал, она мгновенно выхватила среди многих лиц два стремительно приближающихся, устремленных на нее горящих сливовых глаза. Мурат молча притянул Сашу к себе, с силой обнял и поцеловал в губы. Она уперлась ладонями в его грудь, пытаясь отстраниться. Ноздрей достиг жаркий, полынный запах его кожи, и каждая клетка тела вдруг заныла, застонала сладко, предательски возликовала, вытянула маленькие голодные щупальца, чтобы прилепиться к другому живому телу: хочу, дай, замри, не двигайся! И отзываясь на призыв, Александра замерла в поцелуе. «Ого!» — восхитился мужчина за соседним столиком.

Сразу накладка вышла. Продуманный до мелочей, выпестованный специально для этой встречи образ сильной, недоступной, независимой женщины-львицы потерял четкость рисунка и поплыл по краям. Бронежилет, надетый под черное платьице для схватки с астральным противником, не обеспечивал защиту от излучения такой мощи. Саша оторвалась от любовника и снова напомнила себе, для чего она приехала на эту встречу.

Сели. Мурат посмотрел в ее лицо и сразу понял: что-то неладно. Отчужденное выражение сузившихся глаз и отвердевшего рта не сулило ничего хорошего. Скорее всего это означало, что в Сашиной голове поселилась некая назойливая идея, и Мурату предстоит долго и терпеливо продираться сквозь эту идею, как через колючий кустарник. Но сначала девочку надо хорошо покормить. Голодная Саша была раздражительной и склонной к скандалам. Как говорила она сама: вкусная еда на некоторое время примиряет меня с действительностью. Кормить ее, кормить много и вкусно, и не допускать никаких серьезных разговоров, пока не подадут горячего. Он положил на ее тарелку большой кусок семги и тарталетку с красной и крой. Разлил коньяк по рюмкам. Выпили молча, глаза в глаза. Подперев подбородок кулаками, Мурат смотрел, как Саша ест.

— Как девочке рыбка? — спросил.

— Правильная рыбка. Правильно питалась, в хорошей семье родилась, с кем надо дружила…

Мурат засмеялся. Сашины глаза чуть потеплели, и его немого отпустило. Но расслабляться нельзя.

— Почему сам не ешь? — Саша отложила прибор. — Нервничаешь?

— Тобой любуюсь.

Она взглянула на букет ее любимых тюльпанов, стоящих в вазе на столе. Они были слабые, видимо подмерзшие, и от этого еще более трогательные и печальные.

— За пазухой вез? — спросила, держа на ладони головку цветка.

— У сердца, — без улыбки сказал он и взял Сашу за руку.

Она помедлила несколько секунд, осторожно высвободила пальцы, потянулась за сигаретой. Оба закурили.

Подошел официант.

— Что Саня-джан хочет на горячее? Соляночку?

Заказали солянку, бифштекс с кровью, свежие овощи и зелень.

— Гуляем? — спросила Саша. Свежие овощи в середине зимы были роскошью, которую могли позволить немногие.

— Гуляем, Сашка, по полной программе. Фильм запустили. Гонорар получил. Так что развесим трусы на пальмах!

Саша не смогла сдержать улыбки. Пару лет назад они сидели в этом ресторане вместе с рубенсовской Антониной и, собрав в складчину последние стипендиальные рубли, пытались поужинать. Рублей набралось двенадцать, долго и обстоятельно изучали меню, чтобы выкроить еще и на бутылку сухого, заказали самое дешевое, были безмерно счастливы и весь вечер хохотали так, что публика за соседним столом недовольно оборачивалась. Там маститый режиссер чинно праздновал премьеру своего очередного фильма. Стол ломился от изысканных закусок и выпивки. Тогда Антонина, горделиво подхватив обеими ладонями неправдоподобных размеров бюст, сказала, кивнув в сторону соседей: «Ничего, погодите, мэтры, будет и на нашей улице праздник. Я еще развешу свои трусы на пальме в Доме творчества кинематографистов в Пицунде». Антонинины панталоны шестидесятого размера, развешенные на пальме, стали, можно сказать, знаменем курса.

Саша опустила голову: как давно это было! — в той, другой, жизни, когда реальный мир еще не казался Александре масштабной галлюцинацией, когда он был твердым или жидким на ощупь, когда его можно было попробовать и радостно засмеяться, обнаружив новый вкус…

Мурат рассказывал про предстоящие съемки в горах, степях и пустынях. Фильм был про национальные корни, мудрость аксакалов, древние утерянные традиции и должен был ответить на вопрос, почему, собственно, дети самого автора говорят исключительно по-русски, пренебрегая родным языком, и как автор это допустил. Пафос фильма заключался в финальной фразе: «Так кто ж я сам?» Саша рассеянно слушала, тема была ей неинтересна, как и любая другая, напоминающая людям о разделенности и обособленности, вместо того чтобы говорить о единстве.

— Как семья, дети? — вдруг вежливо-отстраненно поинтересовалась она, не глядя на собеседника.

Мурат слегка опешил. И услышал нарастающий сигнал опасности. Темы семей по понятным причинам избегали. Как-то в самом начале Саша спросила:

«Ты любишь свою жену?» «Да, — ответил он. — Она мать моих детей». Александра согласно кивнула. И хотя Мурат не задал ей встречного вопроса, сказала: «Я тоже люблю свою семью».

— Спасибо, все здоровы. Надеюсь, твои тоже?

— Слава Аллаху! — усмехнулась Александра.

Мурат снова разлил коньяк по рюмкам, приблизил свое лицо к Сашиному, сделал длинный вдох:

— Саня-джан, давай выпьем за нас!

— А что это такое: «мы»? — тотчас вздернулась Саша, тряхнув головой.

Он кашлянул.

— Мы — это ты и я. И тот путь, который мы вместе проходим.

Александра вытерла рот льняной салфеткой и небрежно бросила ее на стол. Пришло время расставлять точки над «i».

— «Путь, который мы вместе проходим»! Красиво звучит. Почти гордо. Сколько раз я слышала про этот Путь! Великий. Шелковый. — Она сделала глоток из рюмки и откинулась на спинку стула, скрестив на груди руки. — Только у этого пути нет будущего, вот какая история.

Мурат затих, спина его мгновенно взмокла. Александра качала ногой под столом и смотрела выжидательно. Он сделал длинную затяжку.

— Не возражаешь, я пиджак сниму?

В глубине зала заиграли на скрипке и запели прокуренным голосом надрывный цыганский романс. Мурат снял пиджак, повесил его на спинку стула, снова сел.

— У этого пути есть настоящее. Здесь и сейчас, — сказал он, легонько, будто предостерегающе, постучав указательным пальцем по крахмальной скатерти. — А будущее… Никогда нельзя сказать, какую замечательную чашку кофе я выпью завтра.

Александра нехорошо засмеялась.

— В этом вся твоя философия!

— Нет у меня никакой философии, Саша.

— Есть! Мир неизменен, и не надо пытаться ничего менять. На все воля Всевышнего! — Она молитвенно развела ладони в стороны и закатила глаза к потолку. — Не надо заботиться об узоре собственной судьбы: он сложится сам, не надо внедряться в ткань жизни: ее можно порвать… И вообще: под лежачий камень вода течет. Вот твоя философия. Лежи, кури, созерцай и мечтай, какое, к примеру, мы с тобой кино снимем, какую чинару посадим… Кстати, — усмехнулась она, — у той чинары должна быть уже большая крона…

Мурат выдержал паузу.

— Чинара растет медленно.

— Для начала она должна быть посажена! — Саша провела рукой по лбу и покачала головой. — От этого твоего недеяния с ума можно сойти! В этом жизни нет, движения нет, созидания нет… мираж в пустыне, вязкий повторяющийся сон, от которого не пробудиться! Ты живешь иллюзией, тебе так хорошо, но я не хочу быть объектом твоих иллюзий, я живая, понимаешь ты или нет?

Мурат молчал. За эти годы он многому научился. Саше надо дать выговориться, израсходовать заряд, а потом она выдохнется, станет тихой, неуверенной в себе девочкой, крупным ребенком, и тогда он прижмет ее к груди, поцелует ее доверчивый рот — и придет время его силы. Потому что ей, так же как ему, хочется счастья. А сейчас главное — молчать, не возражать ей. Терпеть. Ждать.

К их столику подошли музыканты, загримированные под мадьярских цыган: один со скрипкой, другой с микрофоном. Тот, что с микрофоном, запел «Очи черные», бросая интимно-понимающие взгляды то на смуглого азиата, то на его светловолосую спутницу. Саша вымученно-вежливо улыбнулась певцу и уставилась в тарелку с бифштексом. Понятливый дуэт направился к другому столику. Саша проводила их нетерпеливым взглядом.

— Ну что ты опять молчишь! — воскликнула она, начиная выходить из себя. — Я с тобой разговариваю! — Она смотрела исподлобья, волосы свешивались на лицо, и сквозь пряди высунулся кончик уха, что придавало ей сходство с диковатым зверьком, яростным и испуганным, — не столько атакующим, сколько храбро защищающимся.

Мурату захотелось наклониться и прикусить ушко зубами — так, чтоб не больно, но все же чувствительно.

— Скажи, Саша, чего ты хочешь? — смиренно спросил он.

— Я?.. Чего я хочу? — переспросила она.

«А чего я, в самом деле, от него хочу?.. Чего я так упорно добиваюсь? Да очень просто — чтоб он был другим! Бесстрашным, сильным воином, умеющим бросить вызов судьбе. Таким, с которым возможно все, что начинается с прекрасной приставки „со“: со-зидание, со-юзничество, со-трудничество, со-ратничество, со-творчество, со-единение! Чтоб взял крепко за руку, сказал: пойдем, любовь моя, уже пора, кони наши бьют копытами, нас ждут великие дела, не бойся ничего! Но он не может быть таким! Другая суть, другое сознание, другие предки. И хватит, хватит надеяться на волшебное превращение. Надо перегрызать капкан!» Вслух же Александра спросила:

— А чего хочешь ты сам, Мурат?

Он знобко поежился.

— Ты знаешь, что я несилен в формулировках.

— И все же? — настаивала она.

Он широко развел руками, словно пытаясь поймать то, чего он хочет.

— Полноты! С тобой.

— А я хочу свободы! От тебя.

— Свобода, опять свобода! А мне не нужна свобода. Потому что я люблю тебя!

Саша крепко сжала зубы. Но не смогла уберечься от его прожигающего взгляда.

— Не просто люблю, я тебя вижу, — он протянул руку и прижал ладонь к ее щеке. — Помнишь, ты мне говорила: «Любовь — это когда снимаешь кору с лица другого человека…

— …и перед тобой предстает его живая неповторимая суть», — закончила Александра.

Она отвернулась, освобождаясь от его горячей ладони. Попросила тихо, глядя в сторону:

— Отпусти меня.

— Не могу. Не в моей власти. Мы переплелись с тобой намертво. Ты помнишь ту ночь, когда это случилось? Как мы обнялись крепко и почувствовали: еще немножко, еще крепче обняться — и мы с тобой сорвемся с орбиты, улетим и соединимся там навсегда. Сердце тогда остановилось…

Александра вспомнила, как на посмертной выставке скульптора Вадима Сидура они увидели «Памятник погибшим от любви» — свернувшихся в неразрывное кольцо мужчину и женщину — и подумали, что кто-то еще пережил похожее чувство. Мурат сказал тогда, что у этого памятника должны всегда лежать свежие цветы и гореть вечный огонь.

Саша опустила голову: не слушать его, этот гипнотический голос сирены, закрыть уши, связать руки и тело… Сказать ему что-нибудь злое, обидное… Вместо этого она вдруг выкрикнула с женской горечью:

— Ты можешь жить без меня!

Он усмехнулся невесело.

— Человек не может жить без трех вещей: без воздуха, воды и хлеба.

— Можно позавидовать твоему инстинкту выживания. Ты непотопляем!

— Любовь должна помогать жить.

— Любовь никому ничего не должна. Она сама и есть жизнь! — уже не скрывая своего злого раздражения, вскричала Александра. — Ты даже любовь ухитряешься поставить на службу собственным интересам. Я не могу жить в этом аду с разорванной душой, я себя теряю…

— Потому что ты мне не веришь! Скажи, что ты хочешь быть со мной, скажи, что ты меня любишь, мне это так важно услышать!

Александра уперлась взглядом в тарелку.

— Я никогда не говорила, что я тебя люблю. Для меня это… священное слово.

— Так скажи!

Она отрицательно покачала головой.

Он вдруг отпустил, почти отбросил ее руку и стал быстро, сосредоточенно есть, словно Александры не было рядом. Сильные, крепкие челюсти и долгий подбородок двигались быстро и хищно, и Саше представилось, будто он пережевывает, перемалывает зубами ее саму, тщательно, с любовью к процессу — сто жевательных движений на один кусок. И она исчезает на глазах.

— Это наша последняя встреча, — бесцветно сказала Саша, чувствуя, как стремительно утекает из нее остаток силы, и сейчас она осядет на стуле пустой съежившейся оболочкой.

Он облизнул губы, подчистил языком остатки Александры между зубами. В глазах его полыхнул нехороший пламень. Больно стиснул Сашины пальцы в своей ладони, словно напоминая ей, кто из них сильнее, сказал:

— Ты же сама себе не веришь! Эти слова от головы, а не от сердца.

Александра вскрикнула, выдернула руку. А Мурат продолжил, четко расставляя слова:

— Хорошо вырывать руку, когда ее кто-то держит в своей, не так ли, Саша?

Кровь бросилась Александре в лицо как от хлесткого удара. Молниеносным жестом она подхватила со стола наполненную рюмку и выплеснула коньяк в физиономию любовника.

— Пошел вон!

Медленно встала и прямая как струна вышла из ресторана.

Он нагнал ее на лестнице, схватил за плечо, развернул к себе. Лицо его было страшно: лютость и страдание проступили в его чертах.

— Ненавижу! — Голос хриплый, глухой.

Она засмеялась, откинув голову.

— А ты убей меня! Зарежь! Как там это у вас называется… секир-башка? Кердык?

Пожилая пара, поднимавшаяся по лестнице, шарахнулась в сторону.

— Что, слабо? — Александра скинула с плеча его руку. — Иди морду помой, — пренебрежительно бросила она и устремилась вниз по лестнице.

— Стой! Саша, подожди!

Не жди, не слушай, беги, Александра, беги, женщина, и не оглядывайся!..