Три Александра и Александра: портреты на фоне революции

I

Кажется, у Хармса есть такая фраза (ею персонаж, он же автор, замышляет начать повесть): «Волшебник был высокого роста».

Эта фраза очень подходит для начала повествования о Грине.

Грин, конечно, был волшебник.

Никогда не объяснишь, как делается волшебство. Из чего оно рождается. На что оно похоже.

Во внешности Грина мемуаристы подмечают черты обитателя вымышленного мира – то ли сказочника, то ли тайного советника из новелл Андерсена. Высокий рост, худоба, чёрный сюртук, чёрная же шляпа; под её широкими полями – усталые, сумрачные глаза.

Виктор Шкловский, писатель, критик, литературовед: «…Я познакомился <…> с длиннолицым, бритым, очень молчаливым человеком, тогдашнюю фамилию которого я забыл. Впоследствии узнал, что это был Грин».

Эдгар Арнольди, киновед и кинокритик: «Через минуту вошёл высокий худой человек. У него было удлинённое лицо, несколько выступающие скулы, высокий лоб, характерный рисунок носа. Запомнились сурово сжатые губы и вдумчивые усталые глаза. Это было лицо много пережив шего и передумавшего, видавшего виды человека. Можно было догадаться, что жизнь его крепко обработала и изрядно исцарапала. Он протянул мне большую костлявую руку и представился:

– Беллетрист Грин».

Константин Паустовский, писатель: «Грин был высок, угрюм и молчалив. Изредка он чуть заметно и вежливо усмехался, но только одними глазами – тёмными, усталыми и внимательными. Он был в глухом чёрном костюме, блестевшем от старости, и в чёрной шляпе. В то время никто шляп не носил».

Всеволод Рождественский, поэт: «Худощавый, подсохший от недоедания, всегда мрачно молчаливый, он казался человеком совсем иного мира».

Михаил Слонимский, писатель: «Это был очень высокий человек в выцветшей жёлтой гимнастерке, стянутой поясом, в чёрных штанах, сунутых в высокие сапоги. Широкие плечи его чуть сутулились. Во всех движениях его большого тела проявлялась сдержанность уверенной в себе силы. Резким и крупным чертам длинного лица его придавал особое, необычное выражение сумрачный взгляд суровых, очень серьёзных, неулыбавшихся глаз. Высокий лоб его изрезан был морщинами, землистый цвет осунувшихся, плохо выбритых щёк говорил о недоедании и только что перенесённой тяжёлой болезни, но губы были сжаты с чопорной и упрямой строгостью несдающегося человека. Нос у него был большой и неровный».

Иван Соколов-Микитов, писатель (в пересказе Владимира Сандлера): «Сухощавый, некрасивый, довольно мрачный, он мало располагал к себе при первом знакомстве. У него было продолговатое вытянутое лицо, большой неровный, как будто перешибленный нос, жёсткие усы. Сложная сетка морщин наложила на лицо отпечаток усталости, даже измождённости. Морщин было больше продольных. Ходил он уверенно, но слегка вразвалку. Помню, одной из первых была мысль, что человек этот не умеет улыбаться».

В портретных описаниях подчёркнута строгая вертикаль: длинное лицо, продольные морщины, худоба, очень высокий рост. Некоторыми особенностями внешности и поведения он напоминает булгаковского Воланда (не исключено, что Булгаков, внимательно читавший Грина и встречавшийся с ним лично, использовал черты его образа при описании загадочного иностранца, появившегося на Патриарших прудах). На самом деле, по сохранившимся метрическим данным, волшебник был роста чуть выше среднего: 177 см. Приметы из следственного дела 1903 года: «Рост 2 аршина 7 7/8 вершка[1], волосы русые, глаза серые, взгляд коих угрюмый; лицо продолговатое, чистое, нос с горбинкой, рот и подбородок умеренные, усы чуть пробивались…»

Фраппированное воображение мемуаристов приподнимало его фигуру ввысь. Или он незаметно для окружающих парил близ земной поверхности, возвышаясь на десяток сантиметров над собственным ростом?

Очевидное расхождение мемуарных и документальных данных о Грине неудивительно: ведь такого человека на самом деле вовсе не было – по крайней мере, до марта 1907 года, когда из печати вышел свежий номер газеты «Товарищ» с подписью «А. С. Грин» под коротеньким рассказом «Случай». Да и позднее Грин то появлялся, то исчезал; в зеркале документов стал отражаться только в последнее десятилетие своей жизни.

А что же было на самом деле?

II

Было семейство письмоводителя, позднее делопроизводителя Вятской губернской земской больницы Степана Евсевьевича Гриневского. Семейство непростое, не очень дружное, небогатое, хотя и не совсем бедное. В этом семействе, жительствовавшем в городишке Слободском, что в тридцати верстах от Вятки, 11 (23) августа 1880 года родился мальчик и через два дня был окрещён Александром в местной Никольской церкви. Так, по крайней мере, написано в документах. Волшебник Грин в автобиографии 1913 года поменял эту дату на 1881 год – возможно, для того, чтобы продлить возраст магического тридцатитрёхлетия.

Степан Евсевьевич (или Евсеевич, от рождения Стефан Евзибиевич) происходил из шляхты Виленской губернии. В 1863 году, ещё гимназистом, он был арестован за участие в польском восстании (пытался, как сказано в деле, «сформировать мятежническую шайку»), сослан в городишко Колывань, что в предгорьях Алтая, затем переведён в Вятскую губернию. Со временем за примерное поведение был прощён великодушным самодержавным колоссом; ему разрешили поступить на службу и даже вернули права дворянства. Так из мятежного шляхтича образовался вятский обыватель, обречённый десятилетиями ходить на службу через унылые двери губернской больницы.

Ходить, правда, стало недалеко: весной 1881 года семейство Гриневских перевезло свой скарб по размокшей грязной дороге из Слободского в Вятку, в пределы больницы, где делопроизводитель обрёл казённое жилище. На телеге, влекомой ленивой гнедой кобылой, помещались члены семейства: супруга Анна Степановна, урождённая Ляпкова[2], дочь отставного коллежского секретаря, и двое малышей: полугодовалый Саша и трёхлетняя приёмная дочь Наташа. У Гриневских долго не было детей; на седьмом году супружества они взяли из приюта девочку; через год родился мальчик – и почти сразу умер; и вот, ещё через год – Саша.