Три дня в Дагезане

- Где сейчас Валерий?

Марина плотнее поджала под себя ноги.

- Наверно, прячется в хижине возле пруда. - И добавила, имея в виду Калугина: - Мы оба его бросили. Один Алексей Фомич остался с ним. А мы... такие свиньи. Стыдно. Люди разных поколений не понимают друг друга. Я это давно чувствовала, но думала, что мы, молодые, лучше... Нет. Мы трусливее. Бежим куда-то, в хижину на озере или в самих себя, а Кушнарев остался. Я и перед ним виновата, перед Кушнаревым, он казался мне лишним у нас, вообще в жизни лишним. Смешно, я думала, что жить стоит, пока ты что-то значишь. А что я значу? - Ей, видимо, становилось легче от этого самобичевания, и она преувеличивала и наговаривала. - Алексей Фомич не подходил к нашей обстановке. Не вязался. Неряшливый, суетливый. Неприятно было видеть на ковре его починенную обувь. И наверно, я ревновала. Он имел какие-то права на Михаила Михайловича, или нет...

Мазин прислушался.

- Права?

- Моральные, конечно. Старая дружба. Он приходил, когда хотел, много ел. Ел жадно, неаккуратно, вымазывал тарелки хлебом. Как будто голод.

- Вы из обеспеченной семьи?

- Да. Мы всегда жили хорошо. Я ж единственная. Недавно одна журналистка писала, что единственные дети неполноценные, воспитаны ненормально. В основном, загибает, потому что теперь почти все единственные, а не могут же все быть неполноценные? Но что-то тут есть. Посмотрели б вы на мою мамочку. Уж она-то не позволила бы мне вымазывать тарелку. Сразу лучший кусочек!

- Кто ваши родители?

- Мама - очень хорошая портниха, а папа - строитель. Я сбежала от их опеки, торопилась жить самостоятельно.

- И вам не нравились неаккуратные люди в вашем доме?

Марина не заметила сарказма. Хотя говорила она охотно, внешне откровенно, но говорила прежде всего сама с собой, отвечала на собственное, о чем раньше не думала и что открылось неожиданно. Не думала... Но чувствовала, может быть подсознательно, потому что если бы не чувствовала, не смогла бы говорить так, как говорила.

- Знаете, что я поняла ночью, когда не спала? Что, когда все в порядке, а у меня было даже лучше, чем "все в порядке", жизнь воспринимаешь неправильно. Действуют вещи незначительные, создается мир пустяков, которые принимаешь всерьез. И не замечаешь главного.

- Что вы считаете главным? - спросил Мазин, с интересом улавливая в Марине нечто новое, прорывающееся сквозь наивный цинизм и бездумный эгоистический фатализм.

- Вы видели, я выписала даты, чтобы покупать цветы в день рождения, а близким человеком не стала, не сумела. И это неправда, что я не любила. Но я о другом... Верьте или нет, его убили не случайно. Он что-то предполагал, что-то беспокоило его, но ему и в голову не пришло поделиться со мной. Я была далеко. Я фантазирую, да?

- Зачем вы сказали Валерию, что отец погиб сразу?

Ответ напрашивался: сказала потому, что Валерий - сын, пусть не родной, но он имел право знать правду. Ложь же была рассчитана на преступника, которым не может быть Валерий. Так следовало ответить, и так Марина и ответила, но ответ дался ей с трудом. И трудно было понять, утверждение это или встречный вопрос.

- Но он, он же не мог убить.

- Верно. С точки зрения здравого смысла, нормального, неиспорченного человека. Однако и нормальный человек в самом здравом уме способен оказаться во власти неожиданных, неоправданных сомнений, утратить чувство реальности...

- Что вы хотите сказать?

Она приподнялась на тахте, зябко прижав к плечам мягкий шарф.

- ...особенно когда речь идет о человеке близком, которого не хочется подвергать опасности.

- Вы это обо мне... и Валерии?

- Не только. Скорее вообще. - Мазин сказал все, что собирался. Больше говорить пока не следовало. - Вы упомянули, что Кушнарев был близок Михаилу Михайловичу...

- Да, да. - Марина обрадовалась повороту разговора. Видимо, боялась даже продумать, проанализировать слова Мазина, оценить степень их определенности. - Но я не понимала этого. Он казался старым неудачником, навязчивым, неподходящим... Меня раздражало его право на постоянное внимание Михаила Михайловича.

- Опять это слово - право.

- Оно неудачно. Но странно. Казалось бы, Кушнарев должен был чувствовать себя обязанным. Михаил Михайлович так много ему помогал!..

- А было наоборот? Калугина тяготила эта дружба?

- Нет. Однажды я не выдержала, сказала: "Михаил, все-таки Алексей Фомич неприятный человек". Он посмотрел на меня так... Когда он становился суровым, резким, я чувствовала себя беспомощной. Он бывал обычно мягким, приветливым, но иногда в нем прорывалось непреклонное, категоричное. Возражать было нельзя. И в этот раз он крикнул: "Не смей так говорить!" Я растерялась. А ему стало неудобно, он попытался разъяснить: "Ты молодая. Ты не жила в то время, когда нам пришлось жить, а это было не самое легкое время. Люди испытывались по-настоящему: горе было горе, а жизнь - жизнь. Кусок хлеба был жизнью, а не ужин в "Арагви". Это понимать нужно. И жизнь может ударить неожиданно. Алексея ударило под корень".

- Он стал жертвой несправедливости?

- Да. Михаил Михайлович рассказал мне. Он считался очень талантливым, самородком. Его все любили, прочили блестящее будущее. Тогда особенно любили молодых и талантливых, выдвигали, гордились, писали в газетах. Мировой проект советского архитектора! Да что я вам рассказываю, вы лучше знаете. И вдруг рухнуло. Он любил женщину, очень любил... и ее нашли убитой. Все улики пали на него. Он был последним, с кем ее видели в тот вечер. Он ревновал ее, был вспыльчивым... Его арестовали, обвинили. Он отсидел почти весь срок. В самом конце, уже во время войны, в Москве поймали бандитов, которые грабили квартиры эвакуированных. Выяснилось, что и та женщина - их жертва, а Кушнарев не виноват.

Игорь Николаевич до боли сжал кулак. Судебная ошибка... Такие трагедии по-прежнему случаются; наверно, в полном соответствии с теорией вероятности. Как авиационные катастрофы, преждевременная смерть, необъяснимая вражда между близкими людьми, врываются и они в жизнь, подобно эпидемии в средневековые города, внезапно и беспощадно, и мы до сих пор не можем предотвратить их. Но нельзя смириться с этой проклятой неизбежностью, сколько б ни подкрепляла ее бездушная статистика. И, как всегда в подобных случаях, Мазин испытал острое чувство личной вины, собственной ответственности.

- Алексея Фомича освободили, но он был разбит. Потрясла и ужасная гибель женщины, которую он любил. Сначала он уехал к себе на родину, жил там затворником, приходил в себя, потом появился в Москве, однако создать ничего стоящего не смог. Пришло другое время, другие требования. Начал пить... Михаил Михайлович старался поддержать его. Это я теперь поняла, а тогда...

- Как они подружились?

- Они знали друг друга давно. Но Валерий помнит, что появился Алексей Фомич неожиданно. Много лет Михаил не слыхал о нем. Потом Кушнарев прочитал в газете о выставке... Нет, кажется, это произошло иначе. Не помню точно. Да это неважно.

"Неважно?" Для Марины. Но Мазину, который привык мыслить профессионально, кое-что в ее рассказе показалось странным.

- Выходит, они возобновили знакомство лет десять или пятнадцать назад?

- Не раньше. Иначе Валерий бы не запомнил.

"Что же говорил Кушнарев? "Просто, когда он (Калугин) был еще неизвестен, мне понравились его рисунки, и я сказал об этом". И слова сыграли важную роль! Кушнарев поддержал Калугина в момент, когда тот нуждался в поддержке, очень нуждался, если память о такой поддержке сохранилась на всю жизнь, не стерлась в годы успеха. Но выбитый из жизни, измученный, забытый Кушнарев не мог сыграть такую роль в судьбе Калугина десять или пятнадцать лет назад, когда тот уже завоевал известность и твердо стоял на ногах. Значит, речь шла о более раннем периоде? Да, архитектор упомянул "давно прошедшее время". Какое же? Арестован он был до войны..."

- Когда арестовали Кушнарева?

- Он любит повторять: "Я жил на свете двадцать шесть лет". А родился он в девятьсот девятом.

"Девять плюс двадцать шесть получается тридцать пять. Если Марина не путает, архитектор попал в тюрьму в тридцать пятом году и, находясь там, наверняка не мог сыграть никакой заметной роли в судьбе Калугина. А до тридцать пятого? До тридцать пятого Михаилу Калугину было... он был мальчишкой, школьником. Вот так арифметика! Кушнарев соврал? Зачем? Своего рода самовнушение? Самообман испытавшего крах надежд человека? Но как увязать эту легенду с сомнениями в искренности Калугина?

Когда я предположил, что Калугин боялся, Кушнарев согласился, даже буркнул: "глубоко копнул". Или это была ирония? Если записи верны, у художника не было никаких оснований опасаться Кушнарева. Абсолютно никаких. Прекрасная биография, простая, чистая, - школа, армия, фронт, учеба, творческий путь - всё по восходящей. И семейная жизнь не вызывает сомнений: очевидная преданность первой жене, забота о ее сыне, потом этот брак, пусть с разницей в возрасте, но по-человечески понятный. Ни единого нарушения ни уголовного, ни морального кодекса. И хотя у него не было к этому никаких видимых оснований, Калугин чего-то боялся. Однако если я правильно понял, Калугину следовало относиться к Кушнареву дружески и уважительно. Мысль о том, что отношения их не просты, а чем-то осложнены, отравляла ему жизнь, беспокоила Кушнарева. Иначе он не высказал бы ее так опрометчиво при посторонних, да еще в такой день. Почему же Калугин не должен был бояться? Потому ли, что Кушнарев был ему предан, или потому, что сама причина опасений была незначительной, преувеличивалась? Впрочем, я опять ушел далеко..."

- Простите, Марина Викторовна. Я утомил вас расспросами.

Мазин встал. Но он видел, что ей хочется еще что-то сказать возможно, спросить. Он посмотрел выжидательно.

Марина решилась:

- Игорь Николаевич, я не совсем поняла вас, когда вы говорили о Валерии. Вы говорили неопределенно, но связывали наши имена.

- Вас это обеспокоило?

- Да. Я уверена, уверена, что Валерий... Даже говорить страшно. Он не мог. Он не такой. И у нас ничего-ничего не было. Хотя он сумасброд, несерьезный.

- Что значит сумасброд?

- Ну, глупил иногда. Мог стать поперек тропы верхом и сказать ерунду: "Требую выкуп. Не поцелуешь - не пущу".

- Эти... глупости не находили отклика?

- Что вы! Никогда. Он просто шутил, я думаю.

- А Михаил Михайлович знал о таких шутках?

- Нет. Ему было бы неприятно.

"Да, такие шутки радости не приносят. Она это понимала. Однако Калугин мог знать. Знал же Демьяныч".

- Спасибо, что поделились, Марина Викторовна. Не беспокойтесь, придавать этому значения я не собираюсь.

"Это всего лишь одна из рабочих гипотез", - добавил он про себя.

Позднее Мазин удивлялся своеобразному двойному течению времени в эти три дня. События развивались стремительно. Смерть Калугина, вторичное покушение на него, выстрел на озере - все это заняло меньше суток и, казалось, требовало лихорадочного ответного ритма, энергичной деятельности. Между тем сам Мазин воспринимал происходящее как бы растянутым на гораздо более широком промежутке времени; он не мог избавиться от ощущения, что находится в Дагезане давным-давно, а не приехал сюда вчера, погостить у Сосновского. Ощущение это смущало, вызывало сомнение в правильности собственных действий.

"Я похож на самодовольного неторопливого чиновника, которого даже пуля под мышкой не может расшевелить, нарушить консервативную привычку поспешать медленно. А ситуация иная. Нужны немедленные решения. Мне показалась наивной прямолинейная уловка Бориса объявить Калугина живым, а убийца на нее клюнул и попался бы намертво, если б я не промедлил. И продолжаю медлить, предпринимаю продолжительные исторические экскурсы, а требуется прежде всего определить, от кого исходит опасность, и принять меры, чтобы никто больше не пострадал".

С этой мыслью Мазин вошел в гостиную, где усвоивший азы дисциплины Коля Филипенко терпеливо дожидался его за столом.

- Как вахта?

- Валерий приходил.

- Наконец-то! Блуждающий форвард. К себе пошел?

- Нет. Сначала у Алексея Фомича был, потом вас спрашивал. Я сказал. Он походил по комнате, походил, наверх поднялся, туда. - Мальчик показал пальцем на мансарду. - Спустился быстро, опять про вас спросил. Узнал, что вы не выходили, выпил стакан вина и ушел.

- Не знаешь куда?

- Не... Вы же сказали, сидеть.

"Интересно, зачем я понадобился Валерию?"

- Ладно. Гуляй пока.

Игорь Николаевич подтолкнул Колю к дверям и вышел вслед за ним. Пушистые хлопья спускались с неба, украшали неторопливо ближние елки. Мазин невольно поискал игрушки на ветках - так по-новогоднему выглядел этот еще раз сменивший декорации Дагезан. Из взлетевшего над дорогой снежного роя появился всадник. В своей неуместной соломенной шляпе с отсыревшими, опустившимися полями Демьяныч походил на Санчо Пансу, покинувшего сумасбродного хозяина.

- Мое почтение, Игорь Николаевич! - Пасечник наклонился в седле. Новенького-то что?

Говорить о ранении не хотелось.

- Все по-старому. Ничего не известно.

- Ничего, значит? И то слава богу. - Пасечник тронул осла каблуками. - Может, на чаек зайдете? Я согрею.

- Спасибо. Захаживайте и вы.

- Правильно, доктор, - услышал Мазин сзади.

Он еще провожал взглядом пасечника, трусившего на ишаке по присыпанной снегом дороге. Голос принадлежал Валерию. Невозможно было спутать его ироническую и вызывающую интонацию.

- Чем я вызвал ваше одобрение? - спросил он, медленно оборачиваясь.

- Осторожностью. Побоялись, что он вам яду в чай подсыплет? А? Краснодарский чай, экстра, с ядом. Звучит?

- Интересно... Зачем?

- Черт его знает!

- Не знаете? А почему подумали?

- Чтобы существовать: мыслю - значит существую. Вот и хочется просуществовать подольше. Естьу нас еще дома дела.

Мазин пристально посмотрел на художника.

- Что вас натолкнуло именно на это мрачное предположение?

Валерий ответил раздраженно, но не по существу:

- А что вы уставились на меня? То вам обернуться лень, то рассматриваете, как в телескоп.

- Вы красивый парень, Валерий. Фигура у вас хорошая, физкультурная. И лицо выразительное: подбородок мужественный, нос приятный.

- Премного благодарен!

- Не спешите, я не кончил. Удивительно постоянно созерцать на вашем мужественном лице какое-то капризное, я бы сказал, по-бабски обиженное выражение. И эта ваша страсть к стишкам...

- Кончайте, доктор. Тоже мне психоаналитик! Люблю я стишки. Хотите послушать? "Первая пуля ранила коня". - Валерий сделал паузу. - А вторая выбила стекло в известной вам хибаре.

Мазин почти точно описал внешность молодого художника, открытое лицо которого портила застывшая обиженная гримаса, да еще выглядело оно неряшливо - спутанные волосы, проросшая щетина, налет чего-то темного, нездорового, отчего лицо казалось невымытым.

- Вы искали меня, чтобы сообщить об этом?

- Нет. Чтобы спросить, кто будет вставлять стекло.

- Милиция установит.

- Пока милиция доберется, вам еще пару дырок просверлят.

- За что?

- Вам виднее.

Как хотелось Мазину, чтобы ему и в самом деле было "виднее", но видел он пока меньше, чем Валерий, и потому приходилось продолжать этот напряженный, прощупывающий разговор с нервным, ощетинившимся художником. Но тот внезапно, подчиняясь какой-то внутренней, непонятной Мазину логике, убрал колючки.

- Послушайте, док! Я вас так на американский манер называть буду, чтобы покороче. Что мы сцепились, как собака с кошкой? Двух дней не знакомы, а обязательно слово за слово. Где ваш друг, прокурор?

- Он...

- ...не прокурор. Знаю. Плевать! Вы ведь тоже не доктор?

- А кто же?

- Меня это не касается. Хотите проходить за доктора, пожалуйста! Только не беритесь лечить младенцев. Мамаши вам этого не простят. И не придирайтесь ко мне на каждом шагу. Пойдемте лучше к прокурору и обсудим кое-что. Для вашей пользы.

И Валерий смахнул с носа таявшие снежинки.

Сосновский задумчиво мерил комнату шагами. Он посмотрел на вошедших, как бы соображая, что это за люди.

- Те же и Калугин-младший, - отрекомендовался Валерий.

- Никого больше не подстрелили?

- Кажется, никого, но Валерий не исключает возможности отравления. Он не доверяет Демьянычу.

- Вот как! - отозвался Борис Михайлович деловито. Заметно было, что его уже ничем не удивишь. - Факты есть? Основания? Почему заподозрил старика?

Валерий сморщился.

- Я видел его с карабином Филипенко минут через пять после выстрела на тропе за хижиной.

Это произвело впечатление.

- Расскажи!

- Встретились случайно. Мне не хотелось идти домой. Спросите, почему? Долго объяснять. Но было нужно. Бросить Марину одну - свинство, хотя и ее видеть не хотелось. Но это не относится. Короче, решил идти дорогой, что подлиннее. Вдруг - выстрел, отчетливый, винтовочный. Думаю - Матвей...

- Вы знали, что у Филипенко есть карабин? - уточнил Мазин.

- А кто не знал? Не сбивайте меня. Думаю - Матвей, но вспомнил, что егерь-то в район собрался. Кто ж палит? Матвей - мужик сердитый, не дай бог его оружие в руки взять. Посмотрели б вы, как у него глаза кровью наливаются! Ну, я пошел на выстрел. Идти пришлось недолго.

- С осторожностью или напрямик?

- Выслеживать не собирался.

- И что же?

- Наткнулся на старика. Усаживается на осла, в руке карабин.

- Что он сказал? - нетерпеливо спросил Сосновский.

- Ничего он мне не сказал, потому что я ничего не спрашивал.

В словах Валерия промелькнула неуверенность, сомнение в том, что его правильно поймут.

- Тебя не удивило, что стреляет Демьяныч, да еще из чужого карабина? - Сосновский повернулся к Мазину. - Старик проповедует: "не убий" живую тварь, а тут с карабином!

- Слишком удивило. Пока соображал, он на ишака взгромоздился и отчалил.

- Не заметив вас?

- Я, док, стоял за деревом.

- Куда он дел карабин?

- Увез.

- Открыто?

- Разве его спрячешь? Не иголка. В карман не поместится.

- Резонно. А дальше?

- Пошел домой, тут и узнал, что стреляли-то в вас. Снова удивился.

- Кто вам сказал?

Валерий усмехнулся непонятно:

- Кушнарев сообщил.

- Интересно, с какой целью?

- Не ведаю. Глубокомысленно плел, с подходами и намеками.

- На что намекал?

- Сволочь!

- А если без эмоций?

- Пожалуйста! Меня подозревает.

- Не горячитесь, Валерий! В такой запутанной ситуации можно заподозрить кого угодно. Кушнарев - вас. Вы - пасечника.

- Я видел его с карабином. Больше я ничего не сказал. А кого подозреваю, дело мое.

- Напрасно ты не подошел к нему. Возможно, он объяснил бы свое поведение, - вставил Борис Михайлович.

- Хотел бы послушать.

- Возможен и такой вариант, - предположил Мазин. - Стрелял не Демьяныч, а... ну Икс, скажем. Выстрелил и бросил винтовку на тропе. Пасечник проезжал и увидел ее.

- Свежо предание, но верится с трудом...

- Значит, вы допускаете, что Демьяныч мог стрелять. Не утверждаете, но допускаете. Почему? Известно, что пасечник не берет в руки оружия, что он стар и, вероятно, не такой уж отчаянный человек - наконец, у него нет видимых оснований желать моей смерти. Это говорит в пользу Демьяныча, не так ли? И все-таки вы допускаете противоположное. Повторяю: почему? Есть ли у вас какие-то еще, неизвестные нам с Борисом Михайловичем основания? Или вас запугала путаница с ножом и подозрения Кушнарева, вы нервничаете и ищете алиби?

Валерий покусал верхнюю губу.

- А вы не из простаков, доктор. Может быть, это вы прокурор? Что-то вы в нашей беседе на допрос сбиваетесь. Не нравится мне это. Я сам к вам пришел.

- Важно понять, зачем вы пришли и с чем, с какой целью.

- С чем, я выложил. А вот зачем, ответить трудно. Предположим, вы мне симпатичны, и я не хочу, чтобы вас подстрелили.

- Спасибо. Уверен, что в вашей иронии есть доля серьезного. Но не все вы сказали. Что-то еще у вас на душе осталось.

- Душа, док, - загадка. Особенно славянская. Оставим ее. И пасечника тоже. Нет у меня улик против него. Но он мне не нравится. Финиш.

- Откуда финиш, Валерий? Четверть дистанции.

- Я сошел с дорожки.

- А нам что делать?

- Бегайте. Можете забежать к старику и поинтересоваться его похождениями.

- Вы и утром его подозревали? Во время нашего разговора в хижине? спросил Мазин.

Художник вспылил:

- Я вам отвечал! Помните, что я отвечал? Никаких предположений! Я к вам не с догадками пришел, а с фактом. Не устраивает он вас - разрешите откланяться.

Он круто повернулся на каблуках, оставив на полу комок грязи, прилипшей к подошве, и вышел из домика.

- Нервный юноша, - проговорил Игорь Николаевич, раздумывая. - Старика он подозревает. И не подошел к нему в лесу, потому что выслеживал, хоть и не нравится ему это слово. А зачем было следить, если он не знал, что стреляли по человеку в хижине? Не знал? Мог и не знать. Такие ребята легко заводятся. Но материал он нам подбросил. Куда только его употребить? И как систематизировать? Может быть, в самом деле спросить у Демьяныча? Он приглашал меня на чашку чаю.

- Постой. А что плел Валерий об отравлении?

- Это от избытка воображения. Сначала предостерег, потом говорит: зайди! Непоследовательно. Однако зайти придется. Не понимаю, зачем было старику тащить с собой карабин?..

Пасечник увидел Мазина в окно и гостеприимно распахнул дверь.

- Решились, Игорь Николаевич?

- Соблазнился чаем.

- Чаек готов. Он у меня всегда готов. Присаживайтесь.

- Как сапоги, Демьяныч?

- Великоваты сапожки оказались. Портянку подворачивать приходится. Не будет ли неловко, если я их егерю уступлю? Нога у него побольше...

Старик возился неторопливо, и ничего в его поведении не подтверждало подозрений Валерия, разве что желание угодить, да и в том не заметно было угодничества, скорее чувствовалось хорошее доброжелательство.

- Выходит, не продвинулось расследование, Игорь Николаевич?

- Расследование? Это вы, Демьяныч, неточно сказали. Расследовать милиция будет, а мы с Борисом Михайловичем помочь хотели по возможности, да похвастаться пока нечем.

- Может, оно и к лучшему, Игорь Николаевич. Дело замысловатое, запутаться легко. А коль результата нет - значит, на худой конец, и путаницы нет, ошибки нету.

Мазин улыбнулся.

- Кто ничего не делает, тот, по крайней мере, не ошибается?

- Попроще беру. Себя виню, наговорил вам лишнего.

- Лишнего?

- Именно. Про Валерия. Выдумка моя, несерьезно.

- Почему так строго, Демьяныч?

- Если уж бесхитростно сказать, от обиды вышло, Игорь Николаевич. Плохой советчик обида.

- Чем он вас обидел?

Пасечник подул на горячий чай.

- Да ничем вроде и не обижал. Скорее видимость одна. Человек так устроен: составит мнение и поверил, горе одно!

"Они почти одинаково признаются во взаимной антипатии!"

- Как сказал Цицерон: горе порождается не природой, но нашими мнениями?

- Очень верно, Игорь Николаевич. Запомнить такие слова хочется. Мнение - важный предмет. И у меня своя гордость есть. Хоть я не заслуженный художник и ничем не знаменитый, а человек простой, трудящийся, но люблю, чтобы меня люди уважали. Тщеславие такое. Здесь я с людьми поладил, никто не жалуется, а вот Валерий, чувствую, против меня настроен. Зла не делает, но в шутках, насмешках проявляется. То сектантом обзовет, то единоличником. А какой же я единоличник, если за колхозной пасекой смотрю? Зачем такие политические упреки делать? Недобрый он, Игорь Николаевич. Отцу завидовал, а это нехорошо. И насчет супруги его вел себя недостойно. Врать я вам не врал. Что видел, то было. А говорить не следовало. Перепуталось все, а я вроде бы мщу, счеты свожу. Потому повторно вас прошу: сплетню мою до следствия не доводите.

"Хитрит старик, - подумал Мазин. - Вроде бы сожалеет, а сам не любит Валерия крепко".

- Напрасно беспокоитесь, Демьяныч.

- Успокоили, Игорь Николаевич, успокоили. А то я заметил, изменились вы с утра.

"Ему не откажешь в наблюдательности!"

- В самом деле?

- Сдержаннее стали, посуровели.

"Старик настойчив, и за этим не одно любопытство. Однако о карабине ни слова. Впрочем, если он не знает, что в меня стреляли, зачем ему говорить об этом?"

- С утра кое-что произошло, Демьяныч. В меня стреляли.

Мазин сделал паузу, а пасечник осторожно поставил на стол блюдце с недопитым чаем и вытер бескровные губы.

- В вас? Не ожидал. Слава богу, промахнулись. Как же это произошло?

- Я стоял у окна в домике на озере... - начал Мазин, а окончив, спросил: - Как вам моя история показалась?

Ответ последовал фаталистический:

- Да раз возникло, Игорь Николаевич, смертоубийство, так что поделаешь? Кто такое начал, того не остановишь, пока он цели своей не добьется или, наоборот, шею не сломает.

- Цель-то в чем?

Пасечник глянул, как показалось Мазину, снисходительно.

- Не знаю, Игорь Николаевич. А вы?

И он принялся наливать себе чай. Не в чашку, а прямо в блюдце, очень крепкий чай из заварного чайника. Густого ароматного настоя.

- Есть у меня, Демьяныч, зацепка для поиска. Пуля. Нужно выяснить, у кого здесь карабин имеется.

Пасечник поднес блюдце к губам и причмокнул, раскусывая во рту кусочек сахара.

- Труда это не составит, Игорь Николаевич. Секреты здешние на виду. От своих не скроешь. Тесновато.

- И вы знаете?

- Знаю, да и без меня вам его фамилия известна.

- Догадываюсь, - согласился Мазин.

- Но не Матвей в вас стрелял. Потому что не такой он парень, чтобы карабин в лесу бросить.

- Бросить?

- Именно. Привелось мне той тропкой ехать утречком. Гляжу, стоит винтовка, к дереву прислоненная. Бесхозная.

"Прислоненная к дереву! Любопытная аккуратность".

- Что же вы с ней сделали?

- Как что? Отвез Матвею.

Мазину стало досадно. Подтвердилась простая и бесплодная версия. Похожая на мираж, проплывший заманчиво по горизонту. Филипенко не стрелял, Валерий не стрелял, Демьяныч тоже. Остаются Олег и Кушнарев. Впрочем, почему он списал первую тройку? Матвей мог пожертвовать карабином, чтобы отвести от себя тяжкое обвинение, Валерий мог подсунуть оружие на пути пасечника и наблюдать из кустов, как тот среагирует. Да и сам Демьяныч... Хотя его психологическое алиби выглядит наиболее убедительно.

- Откуда ж мне было знать, что из этого ружья на вас покушались? Вот и доставил хозяину. Еще чайку позволите?

Мазин подвинул пустой стакан.

- Налейте. Вы здесь, значит, обитатель не постоянный?

- Временный. Пчелок подкормиться вывез.

- Калугина давно знали?

- Что вы! - покачал головой пасечник, снисходя к простодушию собеседника. - Откуда мне такого человека знать? В Тригорске по случаю пришлось познакомиться. Медок у меня Михал Михалыч брал. Он там в санатории лечился. Понравился ему мед, беседовать стали. Он и посоветовал пчел сюда на лето вывозить. Место тут подходящее. И народ любопытный.

- А вы любитель понаблюдать за людьми?

- Есть грех, Игорь Николаевич.

Пасечник часто и охотно называл Мазина по имени и отчеству, твердо и отчетливо выговаривая оба слова.

- Поделитесь, Демьяныч.

- Да о покойнике мы с вами уже рассказывали, и о Валерии с Мариной Викторовной. - Два последних имени прозвучали вместе, случайно или преднамеренно объединенные. - А других вы сами знаете: друг ваш Борис Михайлович, Филипенко - лихой человек.

- Лихой?

- Вот именно. Не уважаю я людей, которым живую тварь жизни лишить ничего не стоит. Да еще бахвалится. По-настоящему, зачем эта охота? Государство обеспечивает, в магазине продукты продаются, зачем же живодерствовать? Тем более заказник, природа Советской властью охраняется. А он, вишь, пушку какую завел и стреляет.

- Однако карабин вы ему вернули.

- Это, Игорь Николаевич, вопрос другой. Людей не переделаешь. Осудить я Матвея могу, а переделать не в силах. Если уж природа подогнала характер, с тем и помрешь. Горячий егерь, обидчивый, непростительный, а уж такой есть. Отбери у него карабин, другой заведет, а стрелять не перестанет.

- И по людям может?

- Охота все ж и человекоубийство - вещи разные.

- Несомненно. А что про Олега скажете?

- С неделю всего как в поселке объявился. Замкнутый парень. Гордец. С чего бы это, Игорь Николаевич, молодежь такая пошла? Вроде мы, старые люди, обидели их чем. Предками называют, за первобытных людей считают, вроде обезьян, от которых они, человеки, произошли. А вся цена этим человекам - что машинками разными обзавелись: один мотоцикл гоняет, другой Магнитофон крутит. Да так к этому барахлу прикипают, что ни мать, ни отец на дороге не становись. А уж чужого враз стопчут.

- И Олег вам таким показался?

- Не скажу. В себе парень. Что-то ищет, рыщет...

- Он искал самолет, который обнаружил Филипенко.

Демьяныч почесал худой, покрытый короткими, выцветшими волосками затылок.

- Зачем ему самолет?

- Он журналист, хочет написать о погибших летчиках.

- Вот оно что... Ну, вроде я вам обо всех рассказал.

- Про Кушнарева не говорили.

- Что про него скажешь? Ближайший друг считался...

"Считался... казался... вроде бы..." А на самом деле? Кто есть кто в действительности?

Об этом думал Мазин, возвращаясь от пасечника. Снегопад почти прекратился. Белый покров скрадывал наступающие сумерки, но светло было только внизу, над головой, и по ближайшим склонам по-прежнему висели тяжелые, неповоротливые тучи.

Сосновский хозяйничал. В печи теснилось энергичное пламя. Стало тепло и уютно. Пахло жареным мясом.

- Перцовочки, старик, отведаешь? Перцовка собственного изготовления. Хороша, бесовка! Чем порадовал Демьяныч?

- Ларчик просто открывался. Он нашел карабин и отвез егерю.

- Ты поверил?

- Сам не знаю. Налей-ка горькой!

- Забавно, Игорь, получается. Знаменитый сыщик в тупике! Ты мне Печорина напоминаешь. Из "Тамани". Помнишь, как его контрабандисты околпачили?

- И прикончить хотели.

- Вот это не смешно. Значит, ничего из старика не вытянул?

- Определенного нет. Пожалуй, несколько изменилось мое отношение к нему.

- В какую сторону?

- Если говорить упрощенно, оно ухудшилось. Старик не такой доброжелательный, каким хочет казаться.

- Выпустил коготки? На кого?

- Он никого не подозревает, даже вступался, когда речь заходила, и все-таки не удержался, о каждом сказал такое, что может при случае наслоиться на тот или иной факт, создать неприятное впечатление.

- Это подозрительно.

- Вряд ли. У него не было необходимости покушаться на Калугина вторично, убивать тоже вроде незачем. История с карабином правдоподобна.

- Кого же подозревать?

- Пока я всех считаю невиновными.

- Обидно, что мы ничего не выяснили до приезда милиции. Даже то, что убил Калугина тот же тип, что стрелял в тебя, по существу, не доказано.

- Меня другое тревожит. Боюсь очередного кровопролития и не знаю, как его предотвратить. Как Архимеду, не хватает рычага. Если б знать, почему хотели убить меня?

- Ты опасен.

- Чем? Кручусь по поселку? Этого ж мало для убийства. Убивать меня имеет смысл в одном случае: если я напал на след, если получил преимущество в поединке, если противник попал в безвыходное Положение. Только в этой ситуации любой риск оправдан. Но я не вижу в своей позиции никаких, даже элементарных, преимуществ.

- Значит, видит он.

- Находится в приятном заблуждении?

- Не очень-то приятном. А что касается заблуждения... Не проглядели ли мы чего? Не выплеснули в ажитации с водой и ребенка? Что-то не заметили, не оценили! А он думает, что оценили.

Мазин заходил по комнате.

- Утверждать, конечно, невозможно, но это мысль. Нужно заново пересмотреть каждый шаг, каждую мелочь.

- Тигр! Осел! Стол не опрокинь!

- Тесно у тебя, Борька!

- Я ж не рассчитывал на взлет твоей неукротимой энергии. Думал, отдыхать человек едет. Будет рыбку довить, на коечке полеживать с журналом "Огонек", кроссворды решать.

- Не подначивай! Я по воздуху пройдусь, подышу, подумаю на морозце.

- Смотри не простудись. По-моему, ты уже сопишь.

- Есть немного. Нужно платок взять, кстати. А то я калугинский затащил из мастерской.

Игорь Николаевич показал выпачканный в краске платок.

- Он не из мастерской. Ты взял его в избушке на озере, когда я перевязал твоим платком рану, - вспомнил Сосновский.

- В самом деле? Не обратил внимания. Да, он валялся на койке, где лежал Валерий. Старею, Борис. Нервы сдают, память отказывает.

- Не прибедняйся!

Мазин вышел из домика. Снег больше не шел.

Луна

Было еще светло и очень тихо. Река примолкла, истощив нерасчетливо растраченные силы. Хотелось идти долго, отрешившись от беспокойных мыслей, но на пути вырос Валерий.

- Видели пчеловода?

Казалось, он поджидал Мазина.

- Демьяныч подтвердил мое предположение.

- Выкрутился?

- Не суди ближнего... И возьмите свой платок.

Художник посмотрел на платок.

- Не такая уж ценность. Но если вы щепетильны... Из хижины утащили?

- Случайно.

- Не сомневаюсь. Куда направляетесь?

- Алексея Фомича хочу повидать.

Валерий приподнял одну бровь.

- Дотошный вы...

Архитектор брился у окна. В комнате пахло "Шипром".

- Не помешаю?

- Представьте, нет. Присаживайтесь. Я ждал вас...

Он вытер полотенцем и осмотрел в зеркальце выбритую щеку. Выглядел Кушнарев не пьяным и не утомленным. Что-то изменилось в нем за прошедший час.

- Хотел спросить, уважаемый...

За окном громоздкая туча с трудом продиралась по ущелью, цепляясь за скалы. В одном месте они вспороли продолговатую брешь, и в ней засветились розовые закатные лучи. В комнате стало виднее. Здесь царил строгий и неприхотливый, почти солдатский порядок. Кровать была покрыта одноцветным шерстяным одеялом, закрывавшим и подушку, ни на столе, ни на стуле не валялось ничего постороннего, и только несколько высокогорных, незнакомых Мазину цветов в глиняном кувшинчике нарушали это упорядоченное однообразие.

- ...Вы сыщик-любитель или профессионал?

- Полномочий предъявлять не могу.

- Бумажки меня не волнуют. Меня интересует, подготовлены ли вы к роли, которую на себя взяли. Или играете в детектива, пользуясь советами милейшего Бориса Михайловича?

- Можете на меня положиться.

- Доверие предполагает взаимность. Если же я включен в проскрипции, взаимопонимание исключено.

- Для окончательных выводов у меня до сих пор нет данных. Поэтому жду любых неожиданностей.

- От меня сенсаций не ждите. Хотя обязан признать, что не ошиблись вы. Я в самом деле был несправедлив к покойному Мише, подозревал в его отношении к себе нечто нехорошее. Но этот вопрос не практический. Это мое, личное.

- Я знаю, Алексей Фомич, что вы особенно дорожите справедливостью. Мне стало известно...

- Моя грустная история? Это не тайна. Это в прошлом. Не поправишь. Я говорил. Не хочу множить зла. У ваших коллег все сошлось. Против меня были факты, а факты, как тогда говорили, - вещь упрямая. В чем я могу упрекнуть своих судей? В том, что у них не хватало... это трудно сформулировать... не хватило сил приподняться над очевидностью? Они выполняли долг, как они его понимали, даже добра желали, справедливости. Ох уж эти добрые намерения! Ими вымощена не одна дорога в ад. Потому что каждый идет туда своим путем. Я не выдержал, упал духом. Но Миша понимал мою трагедию. Он любил меня. Не боялся, а любил. Может быть, жалел... Я не имел права чернить его в ваших глазах. Он погиб. Это наказание.

Кушнарев нервно провел лезвием бритвы по широкому ремню, зацепленному пряжкой за гвоздь в стене.

- Кто наказан? Кем?

- Не ловите меня! Михаил наказал себя сам.

- Сам? Он же убит.

- Что из того! Наказать себя можно и чужими руками. Но я не желаю, не желаю об этом! Я боюсь слов, удобных, незаменимых формул, в ужасный смысл которых мы не вдумываемся и не способны их осмыслить, потому что если б осмыслили, то лишились рассудка. Например, эти крошечные газетные заметки о приговорах и слова, слова - "приговор приведен в исполнение". - Кушнарев глянул на Мазина, заметил, что тот хочет возразить, и замахал рукой с бритвой. - Только не говорите про выродка, который ходил по Москве с туристским топориком и убивал детей! Да, он заслужил! Но не себя ли мы убиваем, когда казним человека? Может быть, потому и убийцы существуют, что убивать-то вообще можно? Только бы причина была! Вина! Вы думали об этом?

- Необходима ли смертная казнь? Боюсь, мы не решим этот вопрос. Я думаю о том, кто убил Калугина.

В отсвете красного заката глаза старика блеснули диковато.

- Послушайте, вы добиваетесь, чтобы я помог вам убить взамен Михаила другого человека, да?

Мазин отодвинулся. "Неужели его так взвинтили мои слова о допущенной несправедливости?"

- Я разъяснял, чего я добиваюсь. Я не хочу, чтобы этот другой человек прикончил сегодня ночью еще одного, третьего человека.

- Вас? Да? Вас? Чем вы ему помешали? Он боится? Значит, он тоже спасает себя! Разве вы не понимаете, что он защищается? Если б вы не угрожали его жизни, он не стал бы стрелять в вас!

- Алексей Фомич! - сказал Мазин устало. - Я вызываю в вас идиосинкразию. Простите. Вашу справедливость я готов признать в идеале, но живем-то мы в мире реальном, и смотреть на него свысока, добру и злу внимая равнодушно, извините, не могу.

- А что оно дает, беспокойство ваше? Улучшает человечество на микрон? Ничтожный микрон?

- Пусть на полмикрона, на четверть. Ведь и до Луны-то расстояние по сравнению с Галактикой ничтожно, но стремимся же! А крупица справедливости ничтожной быть не может! Сами знаете! И не верю я в вашу философию. Может, обижу я вас, но скажу: в отношении своем к убийце Калугина вы не из теории исходите!

- Как понять прикажете? - вскочил архитектор.

- Поясню. Только бритву спрячьте. Не люблю режущих предметов. Вам хотелось бы, чтоб убийца понес кару, но существует причина, которая пугает вас, заставляет опасаться разоблачения убийцы или обстоятельств преступления. Помилуйте нетактичного прагматика, но люди в своих поступках не столько от теории идут, сколько теорию под поступки подгоняют.

- Я не лицемер.

- Верю. Бритву-то спрячьте, прошу! Думаете вы, как поступить лучше, правильнее, но устойчивости в решениях не находите, вот и выдумываете, мечетесь, себя убедить хотите - не меня!

Кушнарев опустился на койку и сложил бритву.

- Неотвязный вы человек! Что еще вымыслили?

- Вымыслил? Две вещи могут вас страшить. Или истина повредит вам самому, или она повредит... Ну, да вы понимаете кому.

- Как ему может стать хуже?

- А уж это вам виднее.

Кушнарев выдвинул ящичек из стола и начал укладывать бритвенный прибор. Потом сказал ровно, невыразительно:

- Клянусь вам честью, молодой человек, совестью своей, а я не подлец... Неизвестно мне, почему убили Михаила Калугина.

- Так я и знал, - вздохнул Мазин. - Так и знал! Все ваши сомнения отсюда. Ведь как бы ни теоретизировали, а изверга, зверя защищать бы не стали. Того, что с топориком по квартирам ходил. Его б спасать не стали! А тут вас червь гложет, не уверены вы, неизвестно вам: а не было ли на самом Калугине вины? Вы не за самосуд, разумеется, но вы настрадались, знаете много, видели, даже бессилие правосудия вам знакомо, и потому, именно потому не хотите вмешиваться. Терзают вас сомнения, и к легкому решению стремитесь, переложить его на судьбу хотите. А попросту - устраниться, руки умыть. Не от равнодушия, не из эгоизма, пусть от страха ошибиться, зла не причинить напрасного, но ведь что в лоб, что по лбу.

Мазин замолчал, потом добавил негромко:

- Поступайте, как знаете. Философствуйте в одиночку.

В приоткрытую форточку тянуло морозом и проникал приглушенный рокот успокаивающейся реки, бежавшей почти рядом, под окном. Чувствовалось, что наверху, где вода собиралась в мутный и быстрый поток, стихия уже побеждена. Скоро Филипенко переправится, вызовет милицию, делу будет дан законный ход, а он, Мазин, превратится в рядового свидетеля, даст показания, и отпуск его возобновится.

"И все-таки кто же этот Калугин, что заставляет тебя заниматься его судьбой? Профессиональная инерция? Чувство самолюбия? Стремление к собственной безопасности? Нет! Тут не выделишь единственную причину. Ты поступаешь так, как обязан поступить, а долг в конечном счете категория не менее сложная, чем любые другие моральные побуждения, он также соткан из множества переплетенных ниточек, и их не разберешь, не разорвешь, не разорвав всю ткань".

- Алексей Фомич, если вы сказали все...

- Нет. Но я в затруднении. Сознаюсь, может проясниться неблагоприятное для Михаила. Никто ошибок в жизни не избежал, однако за некоторые платить приходится так дорого, что упрекать больше нельзя, бессовестно копаться в белье.

Мазин видел, что, как только Кушнарев приближался к черте, за которой начиналось то главное, что он знал о Калугине, что могло пролить свет на обстоятельства его гибели, щелкал выключатель, и архитектор лишь беспомощно разводил руками во мраке.

Прорваться к нему, как понимал Игорь Николаевич, можно было единственным путем - догадаться, сообразить самому, что тяготит архитектора. Мазин заметил, что старик не способен хитрить и быстро капитулирует, когда становится известной хотя бы часть того, что ему хочется удержать в секрете. Кушнарев ни за что не соглашается сказать первое слово, но он болтлив и готов назвать Б и В, хотя А и не произнесено. Осмыслить и использовать эту вторичную информацию - вот в чем задача!

"Он говорил об услуге, о поддержке, о помощи, оказанной Калугину. Но Кушнарев сидел в тюрьме, когда эта помощь могла оказаться необходимой. Неувязка? Противоречие... Соврал? Зачем? И как можно соврать? Вот оно! Соврать невозможно. Во всяком случае, самому Калугину. А тот признавал, подтверждал, что помощь была. Пусть лишь слова. Именно слова. Да как я этого раньше не сообразил!"

Открытие было настолько простым, что Мазин с трудом сдержался. Сдержался по двум причинам. Бросить эту сильную карту стоило только в единственный, подходящий момент. Потому что карта была все-таки не самой старшей, не козырным тузом. И еще потому, что Кушнарев перепугался, приблизившись к опасной грани, и сделал неожиданную попытку отчаянным маневром отвлечь Мазина, пожертвовать частью, чтобы сберечь основное.

- А любители в скважину замочную заглядывать есть. И подсмотрели даже.

Трудно дались ему эти слова, эта жертва, в полезности которой Кушнарев наглядно сомневался.

- Кто?

- Нужно ли?

- Необходимо.

- Олег.

- Не ожидал, - сказал Мазин искренне. - Олег здесь единственный случайный человек. Я считал, что он интересуется самолетом.

- Одно не исключает другого.

- Вы хотите сказать, что прошлое, ошибка Калугина и самолет связаны?

Кушнарев уверенно покачал головой.

- Абсолютно нет. Здесь другое, неясное. Вы полагали, что Олег появился в здешних краях сам по себе и остановился в доме Калугина случайно. Это не так. Они знали друг друга.

Архитектор смотрел на Мазина не с торжеством человека, сообщившего неизвестный собеседнику факт-сюрприз, а с грустью.

- Что из того?

- Само по себе не предосудительно, разумеется. Непонятно, почему и Миша и Олег скрывали свое знакомство. Я прекрасно помню, как Олег появился в доме Михаил его представил: "Вот юноша, в наши дебри забрался, журналист. Познакомились только что. Прошу любить и жаловать".

- Почему же вы думаете, что Калугин его знал?

- О! Это просто и несомненно.

Кушнарев полез в карманчик вязаного шерстяного жилета и извлек свернутый дважды телеграфный бланк с наклеенными полосками отпечатанных на бумажной ленте букв.

"Дагезан. Калугину.

Вашего разрешения выезжаю условие помню Олег", - прочитал Мазин.

- В куртке Михаила Михайловича находилась. Марина Викторовна попросила меня вынуть все из карманов...

На сгибах помятого бланка виднелись табачные крошки.

"Что это? Ключ или еще один мираж? Калугин и Олег не распространялись о своем знакомстве, но в крошечном поселке телеграмма могла стать известной многим. Калугин ее даже не выбросил".

- О каком условии помнит Олег?

- Понятия не имею.

- И больше вам ничего не запомнилось, не показалось странным в их общении, отношениях?

- Нет. Дня за три до трагедии я, правда, услыхал мимоходом брошенные фразы, которым значения не придал, потому что ничего привлекающего внимание в них не нашел. Уж после телеграммы вспомнил. Мы с Демьянычем о пчелах беседовали в гостиной, а Миша с Олегом вошли, и Миша спросил: "По-прежнему безрезультатно?" Тот отвечал: "За осыпью - крутой склон. Поищу в другом месте". Тогда Михаил говорит: "Нет, нет. Там ищи!" Тут он меня увидал и отошел.

- Не хотел, чтобы слышали разговор? Прервался?

- Кто знает... Мерещится.

- Выходит, Калугин советовал Олегу искать самолет там, где он и обнаружился?

Что из того? Олег давно слышал о самолете, искал его. Где-то, при вполне объяснимых обстоятельствах, он познакомился с Калугиным, рассказал о своем поиске, и тот пригласил парня в Дагезан. И разговор логичен. Олег не сумел пробиться к озеру, которое хотел осмотреть, а Калугин советует не отступать, не оставлять "белых пятен". Разумно. Но какие условия могли обсуждаться между ними? Условия, без которых Олег не мог приехать в Дагезан? Он принял условия и приехал, приехал, почему-то никому не сказав о знакомстве с хозяином. Не в этом ли заключалось условие? А куда гнет Кушнарев? Зачем он рассказал об Олеге? Почему думает, что тот "подсмотрел в скважину"?"

Вопросов набегало слишком много, и Мазин почти с облегчением оборотился на отвлекающий скрип отворившейся двери. Там, словно подслушав его мысли, появился Олег. Видно было, что день он провел под открытым небом, штормовка намокла и топорщилась, схваченная морозцем, к джинсам прицепились репьи и комья глины.

- У вас гость, Алексей Фомич? Добрый вечер, доктор. Все еще подозреваете меня или откопали, кто воспользовался ножом?

Спросил он почти небрежно, но подчеркнутая небрежность говорила больше о выдержке, чем о легкомыслии.

- Вы собирались выяснить это сами.

- Ошибаетесь. Это вы рекомендовали мне встряхнуть мозги до прибытия милиции. Но у меня не нашлось времени.

В комнате потемнело, выделялся только квадрат окна, да и то не ярко. Мазин не видел лиц собеседников. Он вспомнил, что электричество так и не подключили, и рассчитывать приходится в лучшем случае на керосиновую лампу, а то и на огарок свечи. А хотелось видеть Олега, его лицо, на котором просматривались одни очки да полукруг короткой бородки.

- Жаль. Человек-то убит. Впрочем, вас больше интересует сбитый самолет.

- Представьте.

- А если смерть Калугина связана с находкой самолета?

Олег еще больше отодвинулся от окна. Ему потребовалось время, чтобы взвесить и оценить мысль Мазина.

- Парадоксы ищете? То с ножом, теперь с самолетом?

- Тут факты разного порядка. Связь между ножом и вами очевидна, хотя им мог воспользоваться и другой человек, связь же между находкой самолета и убийством в самом деле производит впечатление парадокса, но только на первый взгляд.

- Что вы знаете?

- Знаю, что вы приехали сюда не случайно.

- Вам не дает покоя батумский ресторан?

- Вспомнили меня?

- Это вы меня вспомнили. Но раз уж у вас такая хорошая память, вы должны помнить и другое: я говорил открыто, гибель этого самолета меня давно интересует.

- Почему?

Он мог бы возмутиться, надерзить, но ответил обстоятельно:

- Я работаю в авиационной газете, приходилось встречаться с ветеранами, они вспоминали этот случай. Самолет пропал без вести в сорок первом году. Произошла авария. Он выполнял важное задание, и погибшие заслужили, чтобы родные узнали, где они погибли. Достаточно?

- Почему никто не искал самолет до вас?

Олег снял очки и протер стекла носовым платком. С каждым вопросом он становился суше и спокойнее. Трудно было понять, насколько правдивы его ответы, но он не увиливал от них.

- Искали. Безрезультатно. Видимо, мешала лавина.

- А вам повезло?

- Не мне, а Филипенко. Машину нашел Матвей.

- Нашел там, где искали вы.

- Нашел там, где она находилась.

- И все-таки вам повезло. Даже неоднократно. Калугин оказался жителем поселка, рядом с которым разбился самолет, предложил вам гостеприимство...

В спокойствии Олега пробилась первая трещина.

- Ну и что?

- Ничего особенного. Удачно, что вам не пришлось жить в палатке. Сыро, холодно. Радикулит подхватить можно.

- У меня отличное здоровье.

- А тренаж неважный. Озеро не одолели.

- И это известно?

- Тесно живем, - повторил Мазин слова Демьяныча. - Однако удачи не кончились. К озеру поднялся Филипенко. Не по совету ли Калугина?

Олег достал из кармана штормовки спички и сигареты. Первая спичка сломалась. Вторая тоже не зажглась. Наверное, коробка отсырела. Мазин вынул зажигалку и протянул журналисту.

Ответ после паузы прозвучал с вызовом:

- Возможно. Калугин любил советовать.

- А у вас не сложилось впечатление, что советы его на редкость безошибочны?

- Если и сложилось, какое отношение имеет это к смерти Михаила Михайловича?

"Резонно. Нельзя же думать, что парень сошел с ума и убил Калугина, чтобы не делить с ним славу первооткрывателя? Да и что за открытие? Случайно разбившийся самолет, летевший в тыл... Однако сложилось!"

- Когда погиб самолет, Олег?

- Двенадцатого октября.

"Знает даже день. Нет, не могла обыкновенная, непримечательная история так заинтересовать их обоих. Калугина тоже. Но чем? И что произошло в тот день? Калугин ехал из госпиталя в Ашхабад. Ехал поездом. Из окна вагона за сто километров не увидишь. Но услышать, узнать что-то в пути можно. Только обязательно значительное, чтобы запомнить на два с лишним десятка лет!"

- Калугин знал эту дату?

- Я сказал ему.

- Давно?

- Порядочно.

- Странно. Вы же тут неделю всего живете. Или вам случалось встречаться с Калугиным раньше?

- Нет.

"Вот и попался", - подвел итог Мазин без особого торжества, потому что победа далась легко.

- Алексей Фомич, зажгите лампу, пожалуйста.

Кушнарев сидел, опустив голову на руки, и Мазину пришлось повторить свою просьбу, прежде чем он встрепенулся и заспешил, не попадая стеклом в выгнутый ободок.

- Покажите бумагу, которую вы нашли, Алексей Фомич.

- Не нужно, Игорь Николаевич, не стоит.

- Лучше разрешить недоумение сразу, чем держать камень за пазухой. Это ваша телеграмма?

Олег поднес бланк к лампе, посмотрел, поправил очки.

- Как она к вам попала?

- Объясните, что здесь написано. И почему вы не сказали, что давно знакомы с Калугиным.

Игорь Николаевич выдвинул фитиль. Стало светлее. Олег положил бумагу на стол. Он не делал никаких попыток оспорить право Мазина задавать вопросы, но держался по-прежнему ровно, не роняя себя.

- Не понимаю, почему он ее не выбросил. Это была его затея. Калугин не хотел, чтобы в поселке знали о нашем знакомстве.

- Как вы познакомились?

- Он приезжал в наш город, писал летчиков. Мы разговорились, оказалось, что у него здесь дача. Я рассказал, что меня интересует самолет. Последняя телеграмма с борта была из близкой точки. Он предложил остановиться на даче.

- А условие?

- Я не придал ему значения. Калугин просил, если я найду самолет, не упоминать его фамилию в газете. Я счел это за обычную скромность.

- Откуда он знал, что самолет лежит у озера?

- Он никогда не говорил, что знает, но упорно советовал искать в верховьях Красной речки.

- Упорно?

- Упорно. Когда я не одолел, как вы выразились, подъем, он послал Матвея. Обидно. Подняться было можно. Я ходил туда сегодня с Галиной.

- Когда вы вышли?

- Рано. - Олег откашлялся. - Может быть, достаточно, доктор? Я стремился, как мог, удовлетворить ваше любопытство.

- Спасибо.

- Всего доброго.

"Самоуверенный парень. Не битый. Современный. У Демьяныча верный глаз".

- Игорь Николаевич! - услыхал Мазин. Впервые архитектор назвал его по имени и отчеству, и в этом обращении Мазин уловил доверие и еще другое раскаяние. - Все я напутал, насловоблудил, сам не пойму зачем. Ведь зарекался не болтать... А наплел про скважину, бред всевозможный. К счастью, прояснилось, рассеялось.

- Что прояснилось, Алексей Фомич?

- Да галлюцинации мои. Что Олег странно вел себя, и вроде Миша скрывал, зависел от него. Вот уж ахинея!

- Не уверен. На мой взгляд, ничего этот парень не прояснил, наоборот, замутил. Что знал Калугин о самолете? И почему журналист к нему прикипел? В такую погоду жизнью рисковал. Зачем? Самолет нашли. Никуда он не денется. Зачем к черту на рога в такой спешке взбираться?

- Характер, Игорь Николаевич. Спортивный, упрямый.

- Ладно, Алексей Фомич. Понимаю вас. Поймите и вы меня. - Мазин решил бросить свою карту. - Факты мне требуются и ваша помощь. Расскажите, как Калугин попал в тюрьму. Я не ошибся? Ведь вы встретились с ним не на свободе?

Кушнарев сник. Ему стало больно.

- Как это я... как мог проговориться...

- Вы не проговорились. Я сопоставил ваши слова о помощи Калугину с датами его жизни. Не вините себя. Он совершил серьезное преступление?

- Серьезное? Он напился водки. - Кушнарев вдруг заторопился, спеша поскорее избавиться от всего, что таил, что давило на него. - Он выпил. Первый раз в жизни выпил. И друзья, нет, не друзья, подонки, враги злейшие, решили сломать замок на киоске или ларьке, а его попросили постоять, посмотреть, предупредить, свистнуть. Вы знаете, как это делается. Он свистнул или не успел... Все попали в милицию. Признали предварительный сговор группы лиц... Беда заключалась в том, что мальчик органически не мог переносить неволи... Художник! Хотя он не был еще художником, а ребенком, мальчишкой, шестнадцать лет! Он не мог покориться этой страшной нелепости. И совершил еще две непростительные глупости. Сначала он... Поймите только правильно!

- ...попытался бежать?

- Да! Откуда вам...

- Нетрудно сообразить. Его поймали и увеличили срок.

- Именно. Тогда Миша попытался покончить с собой.

- Вы спасли его?

- Помог. Спасла война. Он попросился на фронт... И прожил еще больше четверти века.

"Это шаг вперед. Но как сосчитать шаги? Сколько их?"

- Я встретился с ним в Москве, на выставке. Тогда я боялся встреч со знакомыми. Они напоминали мне о прошлом, а прошлого больше не было. Жизнь разделилась на до и после... Мостика я не искал. Я боялся отверстий в стене. Там виднелись юношеские сны, сказки, а я проснулся, я не досмотрел сладких снов и не хотел их больше видеть... Простите. Мы говорим о Мише, а не обо мне. Я забыл, увлекся. Однажды я зашел на художественную выставку. Все-таки я был не чужд изобразительному искусству. Фамилия художника мне ничего не говорила...

- Фамилия вам ничего не сказала?

- Миша сменил ее. Ему тоже не хотелось встречать старых знакомых. Но я узнал один пейзаж - тусклый день на севере, почти незаметные краски. Он не бросался в глаза, посетители не задерживались, но я видел эту тундру в другой рамке... Мне захотелось посмотреть на автора.

Понимаете, не в том дело, что я его за рукав стеганки схватил, когда он в смерть хотел кинуться. Не за то он мне обрадовался. Это странно, так в жизни только бывает. Мне в свое время, еще до ареста, в школе случилось побывать, где Миша учился, увидеть его рисунки. Они запомнились. И потом "там" я сказал ему, что думал, и о рисунках, и главное - как человек жить должен, дорожить собой, если его коснулось настоящее, искра таланта. Короче - сказал то, что тысячу раз повторял себе и во что сам не смог поверить, потому что дара-то подлинного не было и многого другого не хватило, не коснулось. А его коснулось! И он поверил - и выжил. Как художник выжил, понимаете? За это он и ценил меня. А за рукав и охранник схватить мог: "Стой, мол, парень! Не положено тебе жизнью своей распоряжаться!" И мне от этого легче жить стало. Ведь не зря просуществовал, не без пользы все-таки...

Мазин видел, что старика остановить трудно, да и жестоко прерывать, но необходимо было осмыслить новые факты, найти связь между ними.

- Алексей Фомич, по-вашему, Калугин скрывал прошлое исключительно по соображениям моральным, личным, не практическим?

- Практическим?

- Он поступал учиться, проходил различные официальные рубежи, заполнял анкеты, писал автобиографию... Утаивал ли он и там...

Кушнарев сидел у самой стены. Круг неяркого света, ограниченного абажуром, не достигал его.

- Именно! Добрались, докопались! Ну почему вы не способны мыслить за пределами уголовного кодекса? Почему не верите, что человек сам себя и осудить и оправдать может?

- Так поступил Калугин?

- Не спрашивал! Не интересовался, потому что видел, справедливо он поступил. Нет больше мальчишки, что дрожит на углу, пока дружки замок сворачивают. Того судить нужно было за то, что не думал, голову на плечах имея, не ведал, что творит. Дурак был, не человек, не личность. А Михаил Калугин формальностям не подсуден. Долги выплатил, имя заслужил чистое. Человек, художник. Совесть ему судья. И мелочные подробности роли тут не играют.

- Играют, - возразил Мазин. - Получается, что Калугин фамилию сменил незаконно и прошлое скрывал сознательно, а не просто не любил о нем распространяться.

- Кровью, пролитой на фронте, он заслужил... талантом своим...

- Алексей Фомич, не понимаете вы меня! Формальностям друг ваш действительно уже не подсуден. И не о том я хлопочу, чтобы память его очернить. Поступки его меня с другой стороны интересуют. Как они самому ему навредили! И не подписал ли он себе смертный приговор сам, когда впервые чужой фамилией подписался?

Кушнарев приблизился к лампе.

- Вот вы как повернули!

- Ощупью продвигаюсь, ориентиры в тумане. А тут еще самолет... Не могу его от смерти Калугина отделить. И соединить не могу. В самой смерти логики не вижу. Предположим, нашелся подлец, задумал нажиться на прошлом Калугина. Но тогда художник шантажиста убить должен, а не наоборот! Получается, не Михаил Михайлович боялся, а сам он кому-то мешал. Вот главная неувязка! И вам приходила эта мысль в голову, пока вы решали тяжкий вопрос, сказать мне, что знаете о Калугине, или нет. В том и тяжесть - жертва ли Калугин? Убит злодейски или была тому причина? Колебались вы, даже в неискренности к себе его заподозрили...

- Во мне колебаний больше нет.

- Но были! И шли они от поступка, который теперь оправдали, а меня убеждаете (а не себя ли?), что имел Калугин право присвоить чужие документы! Чьи? Все документы кому-то принадлежат. Где же их владелец? Калугин-два? Вернее, Калугин-первый?

- Понятия не имею. И плохого думать не желаю.

- Мне тоже не хочется. Больше ничего вам не запомнилось?

- Есть еще зацепка, но ничтожнейшая. Собирался Михаил в тот день беседовать с Валерием.

- О чем?

- Если б знать! Заглянул я к нему, а он мне: "Погоди, Алексей, с сыном потолковать нужно". - "Уму-разуму поучить?" - "Да нет, - отвечает, хуже". Но пояснять не стал. А выспрашивать, сами понимаете, как я мог?

"Разговор этот был нарушен Сосновским. Но и сам Сосновский пришел говорить. Не поговорил. А потом стало поздно".

- Зацепка не ничтожная, Алексей Фомич, а характерная. С двумя людьми собирался говорить Калугин. С очень близким и вовсе не близким, но сведущим в законах. Он собирался посоветоваться с Борисом Михайловичем. И с сыном. Знаменательное сочетание. Предположим, Калугин решился довериться обоим. Такое можно объяснить только так: ему грозило большее, чем разоблачение прошлого. Он знал об угрозе! Но что успел Калугин сказать Валерию?

"Он мог назвать имя предполагаемого убийцы, человека, который заинтересован в тайне Калугина больше, чем он сам. Но если верна эта версия, таким человеком должен быть кто-то немолодой, современник тех, давних лет. Таких двое - Кушнарев и Демьяныч. Однако Кушнареву я верю, Демьяныч же с Калугиным раньше знаком не был, да и зачем ему было покушаться на человека, который, как он знал, заведомо мертв? Но если Валерию что-то известно, как объяснить его поведение? Почему молчит? Ждет милицию? Или ничего не знает? А что, если замешан вовсе не пожилой человек? Мало ли тут возможных связей, взаимодействий, последствий?"

- Пойдемте к Валерию, Алексей Фомич!

И тут Кушнарев негромко рассмеялся.

- Иначе я вас представлял, Игорь Николаевич. Логическим, рациональным, не поддающимся увлечениям.

- Разочаровались? Ах, вспомнил: вы за высшую истину - через сто лет. Спешку не одобряете.

- Не обижайтесь: молоды вы еще. Но умны. Пойдите к Валерию, попытайтесь. Верю я в вашу справедливость. Амне идти к нему не хочется. Зачем я там? Уличать, если откажется? Вы и без меня с ним справитесь. Даже лучше без меня, потому что беда эта всех ожесточила, подозрительными сделала. Валерий тоже озлился. Я это чувствую. Сказать я уж все до предела сказал. Не нужен больше. И больно мне будет, если что худшее откроется. Михаил, Игорь Николаевич, дорог мне. На ногах я ему помог удержаться и заслугу свою в этом вижу. Так не отбирайте ее у меня.

- Хорошо, Алексей Фомич. Схожу сам.

Он запомнил комнату Валерия, хотя и не был в ней, и без труда сориентировался в темном коридоре. Нащупав ручку, Мазин подергал ее сверху вниз. Из комнаты не ответили. Тогда он повернул ручку до предела. Дверь оказалась запертой. Валерий или не желал откликнуться, или отсутствовал. Кушнарев стоял на пороге, поглядывал в его сторону.

- Не достучались?

- Нет. Возможно, он в хижине.

- Пойдете?

- Придется.

- Я с вами.

Мазин удивленно посмотрел, как архитектор натягивает на голову берет.

В комнате Игорю Николаевичу казалось, что на дворе еще светло, на самом деле ночь давно наступила. Самозваный снегопад кончился, ветер угнал последние, ненужные тучи, и луна, скрывавшаяся в горах, появилась над ущельем, огромная, тяжелая, круглая, провисшая, как переспевший апельсин, готовый сорваться с пригнувшейся к земле ветки. Она-то и освещала все вокруг.

- Сколько ненужной красоты, - сказал Кушнарев, оглядываясь.

Весь горизонт над черной, зубчатой стеной гор светился неодолимым лунным пламенем. Зато напротив скалы, которые отражали поток этого удивительного, живописного света, припорошенные застывшим на несколько ночных часов хрупким и неглубоким летним снегом, подсекали белизной совсем другое небо. Не пуская туда свет, они возвращали его, обрушивали целиком в долину. В этой стороне небо было ровнее и глубже. В высоте его, стесняясь своего ничтожества в присутствии такого гигантского, напоенного энергией светильника - луны, мерцали небольшие ледышки-звездочки. Невозможно было поверить, что это многоцветное импрессионистское чудо возникло на том же месте, где несколько часов назад не было ничего, кроме вымокшего насквозь серого тумана.

По глубокому скрипучему снегу шагалось легко и быстро. Мазин первым заметил, что дверь хижины открыта. "Жарко ему, что ли? Перетопил, наверно". Но дыма над трубой не было.

- Валерий! - позвал Игорь Николаевич.

Никто не отозвался. Кушнарев смотрел в сторону. Мазин шагнул через порог.

В комнате было пусто. Печь погасла, видимо, недавно. Ощутимо слышался запах дыма, хотя заслонка в трубе была выдвинута до предела. На койке, как и днем, царил хаос - подушка смята, одеяло перекошено. Зато разбитое пулей стекло успели заменить прибитой к раме фанеркой. Мазин перевел взгляд на стол и увидел бутылку с водкой. Рядом стояли два пластмассовых стаканчика, но никакой закуски. Пить не начинали. Тускло мерцала керосиновая лампа.

- Очередная загадка! - развел он руками. - Где же Валерий?

- Следовало бы зайти к Марине Викторовне.

- Пожалуй. А почему он не потушил лампу?

- Рассеянность, волнение, влияние алкоголя.

- Предположим, хотя бутылка полная. Любопытно, с кем он собирался ее опустошить?

Мазин передвинул по столу стаканчики.

- Вы видели такую примитивную посуду у Калугиных?

- Не приходилось.

- Типичный ширпотреб. Мечта любителя раздавить бутылочку на троих. Может быть, Валерий пригласил гостя и побежал на угол за колбасой. Вас не шокирует мой юмор, Алексей Фомич? Мы слишком долго беседовали всерьез.

- С вашего позволения я выйду на воздух. Здесь угарно.

Собственно, Мазину в хижине оставаться тоже было незачем. Не ждать же гостя. Лучше поискать хозяина. У печки стояло ведро со щепками для растопки. Поверх щепок валялась еще одна бутылка, на этот раз пустая. Днем ее не было. Игорь Николаевич взял бутылку за горлышко и поднес к носу. Несмотря на насморк, ошибиться было трудно. Пили недавно. Но Мазин не успел оценить новую находку.

- Игорь Николаевич! - послышался голос Кушнарева. - Здесь...

- Иду, Алексей Фомич.

После накаленных переговоров оба стремились быть подчеркнуто вежливыми.

- Обратите внимание!

Кушнарев вытянул руку в сторону реки. От хижины по узкому лугу до самого берега виднелись следы.

- Вот так открытие! - воскликнул Мазин.

- Интересно? - спросил Кушнарев, сомневаясь.

В следах не было ничего криминального, ни капель крови рядом, ни примет того, что владелец рифленых подошв тащил какой-то подозрительный предмет. Поразило Мазина направление следов. Они вели не к тропе, и не мимо пруда в сторону дороги, а прямо туда, где луг обрывался над речкой крутым откосом. Игорь Николаевич двинулся рядом, стараясь не затоптать след. Он был далек от скоропалительных предположений, но тревога уже появилась, шевельнулась, засосала в груди. У обрыва он остановился. Следы прерывались, будто человек пошел дальше, полетел по воздуху. Но он не мог полететь, он мог только упасть.

Игорь Николаевич наклонился над обрывом. Внизу катилась вода, пенилась, натыкаясь на изогнутый берег, поворачивала и убегала через лес, вниз по ущелью. Она не бурлила, да и было ее гораздо меньше, чем днем, но сейчас, ночью, темный поток пугал, отталкивал. Мазин осмотрел берег метр за метром. И не увидел ничего, кроме воды и камней.

Кушнарев тоже пересек луг.

- Куда же он девался?

- Мысли приходят мрачные. Обратного следа нет.

- Сумасшедший парень!

И Сосновский считал Валерия способным на отчаянное решение. Если они правы, нужно искать труп. Труп пораженного ужасом, сломленного, убившего себя преступника? Или очередной жертвы?

- Придется спуститься и поискать по течению.

Архитектор покачал головой.

- Не рано ли мы его похоронили, Игорь Николаевич? Человек молодой, полный сил. Задиристый, не меланхолик. Такие не склонны к самоубийству.

В словах Кушнарева слышалась разумная мысль. Вина Валерия не доказана, и самоубийство не больше чем гипотеза.

- Однако пройтись по речке, не замочив ног, ему не удалось бы.

Мазин еще раз оглядел "пейзаж в лунном свете". Что-то изменилось во втором плане. Со стороны леса двигалась неожиданная фигура.

- О-го-го! Игорь!

- Борис Михайлович, - узнал Кушнарев Сосновского.

- Я ищу тебя по всему поселку, - сказал запыхавшийся Борис.

- А мы ищем Валерия.

- Зачем?

- Чтобы узнать, как он переправляется через горные реки.

Сосновский вытаращил глаза.

- Да он сейчас через собственную кровать не переправится. Набрался как бегемот.

- Валерий?

- Кто ж еще!

- Где он?

- Дома. В спальне.

- Ты уверен?

- Еще бы. Он обложил меня такой руганью...

- Убедительно, - заметил Кушнарев.

- Реальнее, чем мистика со следами, - согласился Мазин с облегчением.

- Какими следами?

- Видишь? Уперлись в обрыв. А мы - в следы. Что скажешь?

- На самом берегу снега нет. Он спустился и вернулся берегом.

- Просто, как колумбово яйцо. Хотя спускаться крутовато, да и зачем?

- Спросишь у этого психа сам. Я с ним больше не имею никакого дела.

- Так обругал?

- Было...

- Через дверь обругал?

- Игорь, не поддавайся лунному гипнозу. Я видел его, даже пощупать мог, но чересчур несло сивухой. Парень так проспиртовался, что возле него курить опасно. Хоть табличку на трех языках вешай: "Ноу смокинг!"

- Почему он ушел из хижины? Он был здесь недавно.

- Я знаю. Он сказал.

- Что?

- Полностью процитировать не могу, но, исключив нецензурные выражения, приблизительно так: убирайтесь, прокурор, я не в настроении и сильно пьян. И готов отстаивать свое одиночество вплоть до применения физической силы. В хижине мне... забыл точные слова... Смысл - не нравится. Поэтому он пришел домой, и из спальни его никто не вытащит.

- Ясно. Побеседовать с ним не удастся. Остаемся на точке замерзания. Зачем ты искал меня?

- Не понимаешь? Нырнул и исчез. Я беспокоился о тебе.

- Борис, я тронут. Предлагаю вернуться маршрутом Валерия. Пойдемте вдоль речки.

Мазин не хитрил, он не собирался осматривать берег. И он не знал, что увидят они всего в ста метрах от места, где оборвались следы, ему и в голову не приходило, кого они увидят.

На отмели под обрывом в напряженной позе изготовившегося к старту бегуна лежал человек. Голова его находилась в реке, шапку снесло, и почти успокоившаяся вода скользила по редко поросшему черепу, а согнутая нога в новом резиновом сапоге ярко блестела в лунном свете. Другая нога, разутая, в носке домашней вязки, зацепилась за выступивший из песка камень.

Секунду или минуту все молчали.

- Демьяныч? - спросил Сосновский.

Мазин спустился по скользкому склону, придерживаясь за обнаженные, мокрые и холодные корни. Непромерзшая глина предательски уходила из-под ног, но он не упал. Он подошел к трупу и глянул в его лицо. На отмели лежал мертвый пасечник.

Следом скатился Борис и остановился, стряхивая комья грязи с колена.

- Я ошеломлен, Игорь... Кто его сюда?.. Как?..

Мазин не ответил. Все, что с трудом выкапывал он из хаотического нагромождения несопоставимых фактов, оказалось ненужным, ошибочным. Он испытывал чувство человека, сбитого с ног неотразимым ударом, хотя и стоял, и внешне спокойно рассматривал залитый холодным, издевательским светом труп, похожий на перевернутую скульптуру спортсмена, какие любили устанавливать в парках культуры двадцать-тридцать лет назад.

"Предположим, он пришел в хижину повидать Валерия. Не застал его... Пошел и бросился в реку? Глупо. Пойти и броситься в реку мог любой, кроме Демьяныча. И бросить в реку могли любого, кроме него! Так ты думал. И вот смотри, пожалуйста. Он лежит рядом. Мертвый!"

Игорь Николаевич вобрал глубоко воздух. Нужно было выходить из нокаута. Раз! Два!.. Пять... Семь... Пора вставать!

- Сними-ка с него сапог, Борис. Прежде всего нужно установить идентичность следов. Они исчезнут вместе со снегом, как только появится солнце. А труп никуда не денется. Вода падает, да и что мы поймем без экспертизы! Синяки могут быть и от ударов об камни, его несло по течению.

На бледном, застывшем в ледяной воде лице пасечника выделялись темные пятна. След удара был заметен и на затылке, но от чего наступила смерть от ударов, или старик захлебнулся, или от того и другого вместе, или по третьей, неизвестной причине - гадать не стоило, требовалась экспертиза. Заняться нужно было тем, что вело к фактам.

Сосновский наклонился и потянул за каблук. Сапог легко скользнул по ноге. Он перевернул его и вылил воду. Стало понятно, почему другая нога оказалась разутой.

- Второй смыло. Сапоги номера на два больше.

- Вижу. Неудачный подарок. Старик это сразу заметил и не захотел примерять при тебе. Помнишь?

- Деликатный был мужик.

Они поднялись на луг. Появились легкие, прозрачные облака. Ветерок гнал их навстречу лунному диску, но казалось, что сама луна заспешила, прорезая и расталкивая облака, чтобы укрыться за ближайшей горой.

Найдя особенно четкий след, Мазин приложил носок к передней его части и опустил сапог. Подошва совпала с углублением в снегу. Игорь Николаевич надавил, прижимая сапог к земле, потом поднял. След не деформировался. Все углубления совпали с выступами.

- Как в аптеке! - обрадовался Борис. - Это он шел от хижины к обрыву.

Кушнарев наблюдал за ними, скрестив руки на груди.

- А дальше?

- Дальше очутился в реке.

- Вот именно: очутился.

- Причины смерти будут установлены, пока же я склоняюсь к самоубийству. Он шел один.

- Демьяныч гораздо меньше, чем Валерий, походил на человека, склонного к самоуничтожению, - сказал Мазин, к которому постепенно возвращались здравый смысл и логика.

- Ты видишь...

- Вижу одно. Если тут произошло самоубийство, то оно напоминает любовную драму девятнадцатого века.

- Ну, скажешь!

- Посмотри сам. "Графиня с изменившимся лицом бежит к пруду". Вспомни рост Демьяныча и сравни со следами. Это же следы бегущего человека! Характернейший нажим на носки.

- Поищем причину.

- Смертельно пьян и ничего не соображал?

- В рот не брал, даже по праздникам.

- И бутылка в хижине полная. Пил, видимо, Валерий один. Второй вариант: сошел с ума. Внезапное помешательство.

- Теоретически не исключено. Отчего? Сознайся, у тебя мелькала мысль, что Демьяныч убийца?

- Мелькала, - признал Мазин коротко.

- Но ты ее отверг? Он не похож на убийцу.

- На графиню, обуреваемую страстями, еще меньше.

- Далась тебе графиня! Как могли его убить, если это не самоубийство? Кто-то позвал с берега, старик поспешил туда и получил камнем по голове.

- Масса возражений. Как убийца пробрался на берег, не оставив следов? Как он должен был вопить, чтобы его услышали в хижине! Откуда он знал, что старик там в одиночестве?

- Мы не подумали о несчастном случае.

- Вам пора подумать об отдыхе, - вмешался Кушнарев. - Не пренебрегайте вековой мудростью. Утренние мысли - лучшие мысли.

- Ночь же - время ошибок, - согласился Мазин.

- Что подтверждается статистикой преступлений, - присоединился Борис. - Коллектив всегда прав. Отбой до рассвета?

- Я, пожалуй, останусь здесь, - сказал Мазин.

- Здесь?!

- Передремлю в хижине. Подумаю.

- Запрись, по крайней мере!

Игорь Николаевич помахал рукой. Луна скрылась, потемнело, и два силуэта быстро затерялись на фоне леса и гор. Он остался один. Только этого он и хотел, потому что никаких конструктивных мыслей по-прежнему не было. Два человека боролись в Мазине. Один усталый, потерпевший поражение, мечтающий отдохнуть... Самолюбие другого не могло смириться с неудачей. А может быть, не самолюбие, а профессиональное чутье, которое подсказывало, что победа приходит нередко в самую трудную минуту, что вот-вот возникнет второе дыхание и сквозь мучительную бессмыслицу проступят контуры единственно возможной системы. Но где же эта критическая точка?

Нужно было прилечь, успокоиться, сосредоточиться, уснуть, на худой конец. Вместо этого он снова зашагал к реке.

Труп Демьяныча, невзрачного, худощавого старика, склонного к доморощенной философии, в промокших носках, порванных на пятках, лежал теперь в полуметре от воды. Река больше не могла, да и не пыталась дотянуться до пасечника, предоставив его полностью людям и закону. Мазин обратил внимание на сжатые в кулаки руки. Одну прикрывала пола расстегнувшейся куртки. Он приподнял ее и увидел кусочек белой ткани между скрюченных пальцев. Это был тот самый, выпачканный краской платок Михаила Калугина, который Мазин захватил в хижине и вернул вечером Валерию.

"Если бы я был суеверным, мне следовало бы выбросить эту тряпку немедленно. Не платок, а эстафета смерти! Калугин вытирал им краски, я сунул в карман после выстрела, Демьяныч сжимал его в агонии. Остается Валерий... Что за чертовщина! Находка для Шекспира! Или для меня? Стоп, Игорь Николаевич! На сегодня достаточно".

На этот раз решение было принято неколебимое. Спать! Мазин приоткрыл дверь в хижину и поежился. Из комнаты улетучились последние остатки тепла. Он зажег лампу и присел над печкой. Разжечь ее не составляло труда. Щепки и дрова были заготовлены впрок.

"Разумеется, здесь еще могут обнаружиться интересные вещи. Если милиция со своей техникой поспеет завтра и осмотрит хижину при дневном свете, а не при мерцающей коптилке, в которой догорают последние капли керосина, то..."

Никакой техники не потребовалось. И дневного света тоже. У самого поддувала между поленьями лежал портсигар, старый, без папирос, со сломанной пружиной. Когда Мазин взял его в руки, портсигар раскрылся. Он был недавно вычищен, но в углублениях осталась темная грязь, такая, что скапливается от долгого пребывания в сыром месте. На серебряной матовой поверхности Игорь Николаевич прочитал:

"Костя! Всегда жду!

Любимый город другу улыбнется,

Знакомый дом и нежный взгляд!

Т в о я К л а в а. 14.X.39".

А чуть ниже надписи были нацарапаны отдельные буквы и цифры. Царапины были повторены несколько раз. Видимо, писавший хотел углубить их, сделать заметнее.

"В - 137 ссв.

КС - 54 ююв".

Мазин закрыл портсигар. Цифры могли обозначать градусы, если "ссв" означает север-северо-восток, а "ююв" - юг-юго-восток. Но что такое В и КС? Водка и коньяк старый? Он усмехнулся и прилег на кровать.

Радуга

Ему снились война и нарастающий треск пулеметов. Треск усиливался, переходя в грохот орудий и моторов. "Сейчас!" - подумал Мазин, изготавливаясь к атаке, и открыл глаза. Он лежал одетый на койке, печь давно погасла, в хижине было холодно, зато в окно врывалось слепящим потоком омытое дождем утреннее солнце. Над ущельем не осталось ни облачка, вершины самодовольно сахарились в синем небе, а рядом с хижиной громыхала зеленая металлическая стрекоза, размахивая свистящим винтом, как татарин саблей. Потом вертолет подпрыгнул неуклюже и устремился вниз, к лугу, где вместо снега снова зеленела мокрая трава. Дверца машины отворилась, и в отверстии появился незнакомый человек в кожаной тужурке, а за ним офицер милиции в кителе и фуражке с высокой тульей.

- Игорь Николаевич! - закричал он удивленно и радостно и, спрыгнув на землю, побежал навстречу Мазину.

- Волоков! Дмитрий Иванович! Неужто ты? Здравствуй, дорогой!

- Здравия желаю, товарищ...

- Подполковник, - закончил за него Мазин. - По-прежнему на одно звание впереди. Не ожидал тебя встретить.

- Нам в Тригорск позвонили из района. Калугин-то личность заметная, да и вертолета у них нет. Знакомьтесь с товарищами... Капитан из райотдела... А это Глеб, медик наш. Помните, когда "паука" брали?..

Мазин пожал руки приехавшим.

- Нарушил я ваше курортное времяпрепровождение? К вам даже преступники и те нарзан пить приезжают, лечатся, не работают. Ну ничего, немного разомнетесь.

- После вас-то?

- После меня. Каюсь, пытался разгрызть орешек на общественных началах, да зубы попортил. Положение, майор, серьезное. Пока вас дождались, произошло второе убийство. Думаю, убийство, хотя и другие предположения не исключены.

Волоков присвистнул.

- Про второе девушка не сказала.

Тут только Мазин заметил учительницу. Галина стояла поодаль в брюках и спортивной куртке.

- Галочка! Как же это вы?

- Ночью вышла. Когда подморозило. Светло было.

- Пришла в райцентр перед утром, - подтвердил майор. - Оттуда сообщили нам, мы забежали за ними, вот и прибыли все вместе.

- Где же Матвей?

- Дома папка, - ответил Коля.

Он только что примчался и во все глаза разглядывал вертолет.

- Хорош охотник!

- Кто еще убит, Игорь Николаевич?

- Я хочу сделать официальное заявление. Но без посторонних.

Это сказал не Мазин, а Олег. Журналист подошел, запыхавшись.

Волоков посмотрел на Мазина.

- Можно побеседовать в домике, - предложил тот.

- Вы, конечно, с нами?

- Если Олег не возражает.

- Я не возражаю. Доктор отчасти в курсе. Пусть будет свидетелем.

- Какой доктор? - не понял майор.

- Я не доктор, Олег.

- Тем лучше.

Мазин пропустил вперед Волокова и Олега и задержался, чтобы представить капитану подошедшего Сосновского.

- Борис, покажи, пожалуйста, где лежит Демьяныч.

Когда он вошел в комнату, Олег барабанил пальцами по столу. Заметно было, что он настроен решительно и не сомневается в своей правоте.

- Я буду говорить коротко, главное.

- Почему же? - возразил Волоков. - Говорите обо всем, что вас волнует. Главное мы с Игорем Николаевичем отберем.

- Я не волнуюсь. Я журналист. Моя фамилия Перевозчиков. Но это не моя фамилия. Это фамилия женщины, которая спасла меня во время войны. Мне было несколько месяцев, когда моя мать эвакуировалась из Ленинграда. Она умерла в пути, а я остался у этой деревенской женщины, которую очень уважаю и люблю. Она спасла меня, но ей самой приходилось туго. Я попал в детский дом, окончил школу, получил образование, как видите.

Я поставил цель узнать о своей семье. Но документы затерялись, а Перевозчикова помнила только, что мы из Ленинграда, что маму звали Тася, а отец был летчик. Мама говорила, что он погиб и называла его Константином.

- Константином? - переспросил Мазин. - А мать?

- Тася. Наверно, Анастасия.

- Спасибо. Продолжайте, пожалуйста.

Вошел Сосновский и присел в углу.

- Вы понимаете, как мне было трудно. В Ленинграде тысячи людей носят такие имена. О возрасте родителей можно было только догадываться. Маме могло быть и двадцать, и тридцать с лишним. Внешний вид ничего не говорил, она же пережила блокаду! С отцом еще сложнее. Двадцать пять или сорок? Лейтенант или полковник?

Искал я долго. Даже в аэрофлотовскую газету поступил, чтобы находиться среди авиаторов. Многие из них сражались на фронте, у них были друзья, бывшие пилоты. Я спрашивал, не знал ли кто летчика по имени Константин, погибшего в начале войны, у которого оставались в Ленинграде жена и маленький сын. Однажды командир нашего авиаотряда говорит: "Утверждать, Олег, ничего нельзя, но есть у меня приятель в Батуми... Летом гостил я у него, прошлое вспоминали. Рассказал и твою историю. Он человек горячий, взмахнул руками. "Вай! - кричит. - Это же Калугин Костя, мой лучший друг!"

- Калугин?

Фамилия произвела впечатление, но сам Олег не подчеркнул ее.

- К Михаилу Михайловичу мой отец никакого отношения не имел. Они однофамильцы.

- И летчик Калугин оказался вашим отцом? - спросил Мазин.

Олегу послышалось недоверие.

- Я уверен.

- Мы не спорим с вами. Рассказывайте.

- Теперь к сути дела. Когда я стал расспрашивать командира отряда об отце, он замялся. "Слетай сам попутной машиной в Батуми, - предложил. Чанишвили лучше знает". Я немедленно полетел. Нашел Чанишвили. Он полковник запаса, встретил меня отлично. Обнял, говорит: "Вылитый отец! Сразу видно - Костин сын!" Но рассказывать не торопится. "Отдохни с дороги, в море выкупайся, вина нашего грузинского отведай. Куда спешишь, дорогой!" Выпили мы, он и начинает: "Отец твой, Олег, был настоящий человек. Мы с ним еще на Халхин-Голе с самураев стружку снимали. Он орден Красного Знамени получил, я тоже. Потому, прошу, верь в отца своего, как мы, друзья его, верили. Бывают несчастья хуже, чем смерть в бою..."

Олег замолчал, собираясь с мыслями.

- В чем же заключалось несчастье?

- Отца очернили. Его память. Осенью сорок первого года, в разгар боев, он неожиданно получил приказ срочно вылететь на юг с секретным грузом. Перед вылетом Чанишвили видел его в последний раз. Отец негодовал, что его, боевого летчика, используют как воздушного извозчика. И вот что важно! Чанишвили спросил, что за груз повезет отец, и тот ответил: "Не знаю".

- Он не вернулся из полета?

- Он погиб. Последняя радиограмма была помечена здешними координатами. Отец сообщил, что полет продолжается, но в двигателе неполадки.

- На днях егерь Филипенко нашел в горах остатки разбившегося самолета, - пояснил Мазин внимательно слушавшему Волокову.

- Самолет разбился, - продолжал Олег. - Но тогда это не смогли установить, и отца заподозрили в измене. В том, что он перелетел к немцам. Радиограмму сочли обманом, приемом, чтобы отвести подозрения. Работала комиссия, опрашивали и Чанишвили. Он сказал, как и мне, что не верит в предательство отца. Ему сделали внушение. Аргументировали тем, что отец якобы бежал к немцам не с пустыми руками. Чанишвили доказывал, что отец не знал характер груза. Ответили: он мог догадываться. Поиски с воздуха разбитой машины не принесли результата. Официально отец считался пропавшим без вести, но на память его легло пятно.

- Чем доказал Чанишвили, что погибший летчик был вашим отцом? спросил Волоков.

- Он не мог доказать. Но ведь все совпадает! Имя. Он - ленинградец, у него осталась жена с трехмесячным ребенком. Чанишвили писал в Ленинград; ему ответили, что Калугина эвакуировалась и по месту прописки не вернулась. Это мой отец!

- И вы взялись восстановить его доброе имя?

- Я решил найти самолет. Это единственная возможность доказать правоту отца раз и навсегда.

- Вы достигли цели. Поздравляю. Но какое отношение имеет погибший самолет к смерти художника Калугина?

Игорь Николаевич почувствовал, что волнуется. Каким окажется ответ на вопрос, так его занимавший и до сих пор не решенный?

- Калугина убил Матвей Филипенко. Убил, чтобы присвоить золото, находившееся в самолете.

Олег произнес эти решающие слова и снял очки, чтобы протереть стекла. Близорукие глаза утратили блеск самоуверенности. Таким он нравился Мазину больше.

- Вы сделали чрезвычайно важное заявление, товарищ Перевозчиков, произнес Волоков официально. - Мы ждем ваших пояснений.

- Я готов, - ответил Олег чуть высокомернее, чем хотелось бы Мазину. Очки вернули ему самодовольное выражение.

- Откуда вы узнали, что в самолете было золото?

- Мне сказал Чанишвили. После войны он слышал, что золото отправляли в уплату долга союзникам за военные поставки. Через Кавказ и Иран.

- И такой груз не был найден! - поразился Волоков.

- Уверен, что искали формально. Убедили себя, что отец сбежал.

Сосновский поймал взгляд Мазина и мигнул слегка: "Видал, старик, какой поворот! Где нам было знать!"

Игорь Николаевич кивнул. Но ему хотелось взять Олега за куртку и тряхнуть так, чтобы отлетели подальше эти проклятые очки, через которые парень не видит ничего, кроме самого себя.

- А вы сразу напали на верный след? - продолжал майор.

- На Красную речку меня направил Михаил Михайлович. Я уже рассказывал товарищам. Мы познакомились случайно. Он делал зарисовки в аэропорту. Я заинтересовался его фамилией, подумал: не родственник ли? Оказалось, нет, но я ему чем-то понравился, он написал мне из Москвы. Я взял письмо с собой.

Олег положил на стол конверт.

Волоков прочитал вслух:

- "Милый Олег!

Вашими молитвами Аэрофлот доставил меня домой без повреждений, и я занялся обычными делами, то есть включился в московский ритм вечной спешки, которая часто напоминает бег на месте. Работается в столичной суете трудно, в душе я остался провинциалом и потому, едва распаковав чемодан, мечтаю бежать с этюдником на дачу, в связи с чем у меня возникло одно соображение. Буду рад, если оно вам понравится.

Запала мне ваша история! Я понимаю, что девяносто человек из ста по лености мысли или, напротив, от повышенной трезвости ума отнесутся к вашим намерениям скептически, но я, старый прожектер, на вашей стороне и предлагаю следующее: приезжайте в отпуск ко мне в Дагезан! Места в доме хватит, с моими, я уверен, вы сойдетесь, нам будет веселее, а для вас отличная база поиска. Насколько я понял, трасса полета проходила поблизости. Полазаете по горам, потолкуете со старожилами; если не повезет, в проигрыше не останетесь: горы вливают в человека жизненные силы.

Со своей стороны, прошу одно: ни в коем случае никому (даже из моих близких!) ни слова о том, что я в курсе ваших изысканий. Я достаточно известен, шумиху не переношу, особенно в печати (простите!). И если вас ждет удача - это удача ваша. Таково мое единственное условие. Если оно не покажется вам обременительным, телеграфируйте день приезда. Мы подготовим комнату.

Жду вашего согласия!

М и х. К а л у г и н"

Письмо подтверждало прежний рассказ Олега. Тон его производил впечатление дружественного, искреннего, немного небрежного, но отнюдь не двусмысленного.

- Однако, Дмитрий Иванович, - сказал Мазин, - у Олега сложилось впечатление...

- Нет! Я проанализировал. Это вы с Кушнаревым наталкивали меня... Калугин не мог знать точного места падения самолета. Он ничего не знал о самолете до разговора со мной.

- Так он сказал?

- Не считайте меня кретином. Я основываюсь на фактах. Да, Калугин рекомендовал мне искать на Красной речке, но он не послал бы туда Филипенко, если бы знал о золоте.

- Как это на вас похоже! - воскликнул Мазин. - Почему же вы не сказали Калугину о золоте?

- Так было правильно.

- Еще бы!

- Надеюсь, вы не подозреваете, что я собирался присвоить золото? Я не мог доверить...

- А он вам доверял. В свой дом пригласил.

- Товарищ майор, - повернулся Олег к Волокову, - мне неизвестны должность и звание Игоря Николаевича, поэтому я прошу вас, как лицо официальное, дать мне возможность закончить свое сообщение. Мне не нравится, когда меня перебивают и обращаются, как с преступником. Повторяю, я не мог доверить дело государственной важности постороннему. Приглашение же на дачу вопрос сугубо личный.

- Спасибо. Разобрался. - Мазин оставил иронию. - Я не хотел вас обидеть, Олег. И не заподозрил ни в чем нехорошем. Решили вы так: сын вернет золото, которое, как считалось, похищено отцом Это ваш долг и ваше право?

- Да. Что в этом плохого?

- Чуть-чуть ненужного тщеславия, капля самоуверенности, немного недоверия к людям... Короче, всего понемножку, а результат печальный.

- Можно, конечно, думать и так, но я не согласен. Я ни в чем не виноват.

- Виновным вы считаете Филипенко?

- Разумеется. Не зная, что находится в самолете, Калугин направил к озеру Филипенко. Он хотел помочь мне в поиске, хотел, чтобы в окрестностях не осталось "белых пятен". Егерь обнаружил машину, но ни слова не сказал о золоте.

- И вы решили, что Матвей присвоил его?

- А что бы подумали вы?

- Я бы принял такую гипотезу в числе других.

- Каких других?

- Золото могли найти и похитить до Филипенко. При падении оно могло оказаться в стороне от самолета и не попасть на глаза Матвею. Однако вы имели основания подозревать.

- Я оказался прав.

Олег поглядел на Мазина, но не с торжеством, а сдержанно. Тот молчал. Волоков ждал с любопытством.

- Скрывать правду от Калугина больше не имело смысла. Я поделился с ним опасениями. Михаил Михайлович был невероятно поражен, услыхав про золото, конечно же, он ничего не знал о самолете, его советы были совпадениями - и только! Но он, как и вы, не хотел поверить в вину Филипенко. Это его и погубило.

- Каким образом?

- Он рассказал все Матвею.

- Как все?

- Детали мне неизвестны, но, когда я пришел вечером в гостиную, за считанные минуты до смерти, до того, как погас свет, Михаил Михайлович шепнул мне: "Матвей ничего не нашел. Побеседуем попозже, когда гости разойдутся".

- И ваш вывод?

- Единственно возможный. Калугин спросил у егеря, нашел ли он золото. Тот отказался и, воспользовавшись первой же возможностью, убил Калугина.

- А почему не вас?

- Ну, знаете...

- Попытайтесь все же объяснить.

- Это не так трудно. Калугин не назвал мою фамилию, и у Матвея сложилось впечатление, что он единственный, кто знал о золоте.

- Резонное предположение. И ножом он ударил?

- Что же ему оставалось делать?

- Но как попал нож к убийце, вы не представляете?

- К сожалению. Товарищ майор!..

- Минутку, Олег, - прервал Мазин. - Оставим пока Матвея, с разрешения Дмитрия Ивановича. Зачем стреляли в меня и кто, по-вашему?

Олег едва успел заморгать, но Мазин не ждал ответа.

- Не знаете? А что случилось с Демьянычем?

- С пасечником?

- Да. Почему он умер?

- Первый раз слышу.

- Охотно верю. Всему, что вы говорили, верю. Не смотрите на меня, как на противника. Вы сообщили много интересного. Хотя и поторопились. Дмитрий Иванович еще не вошел в обстановку. Ему нужно ознакомиться с фактами, и тогда у него появится необходимость побеседовать с вами подробнее.

- Но мои обвинения против Филипенко вы игнорируете?

- Напротив. Я сопоставил их с тем, что вчера вам удалось проникнуть на Красную речку, и это подтвердило ваши подозрения. Существуют и другие основания, чтобы задержать Матвея, - сказал Мазин, не расшифровывая своей мысли, потому что думал он не только о подмененной пуле.

- Несомненно, - присоединился Сосновский. - Помимо прочего, он незаконно хранит немецкий карабин.

- Возможно сопротивление? - спросил Волоков.

- Если мы не опоздали, - проговорил Мазин. - Я видел его сына возле дома, а окно открыто. И мальчишка бойкий...

Он не ошибся. Матвей сопротивления не оказал. В доме его они застали рыдающую жену.

- Говорила я ему, извергу, - кричала она взахлеб, - не доведет тебя лихость до добра! Дострелялся, живодер! На кого ж ты нас с дитем бросил?!

- Где ваш муж? - спросил Мазин по возможности мягко.

- В горы побег. Как вертолет прилетел, как увидел Матвей милицию, затрясся весь, а тут Колька бежит: "Папка, за тобой!" Он быстро фуфайку натянул, оленины вяленой напхал в сумку и через речку подался.

Мазин оглядел поросшие орешником склоны над рекой. Выше их, совсем как в день его приезда, курились, темнели, смыкаясь в тучу, неизвестно откуда набежавшие облака.

- А Николай где?

- В сарае ревет. Боится показаться.

- Ладно. Не расстраивайтесь раньше времени. Борис, отдай свою пулю Дмитрию Ивановичу и расскажи о наших похождениях. А мне хочется с мальцом потолковать.

И он пошел через двор к сараю.

Охотничий вислоухий пес с опечаленным, растерянным взглядом ткнулся в ладонь Мазина шершавым холодным носом и отошел от двери, пропустив его в тесное помещение, где на березовом чурбаке сидел Коля и размазывал по щекам слезы.

Игорь Николаевич провел пальцами по взбившимся вихрам.

- Ревешь?

- Убью...

- Кого?

- Очкастого. Подстерегу в лесу и убью.

- Этим отцу не поможешь. Навредишь. Самого арестуют.

- Пусть!

- Нельзя, и сыщик!

- Пусть!

- А я сказал нельзя. Дело есть.

Коля поднял синие глаза. Они быстро заплывали слезами.

- Какой ты голубоглазый! Вытрись-ка, возьми платок. Два человека отцу твоему помочь могут - я и ты. Если тебя задержат, мне вдвое труднее станет. Поэтому кровную месть отложим до лучших времен. Сейчас работать нужно. Как думаешь, отец уйдет или поблизости скрываться будет?

Николай нахмурился, заколебался.

- Нужно мне доверять. Иначе нельзя. А я - тебе. Далеко отец?

- Не уйдет он...

- Тогда договор такой, вернее - задание. Не теряя ни минуты, отправляешься на поиски отца. Найдешь, скажешь: пусть не паникует. За то, что натворил, ответить нужно. Лишнего я не допущу. Пусть посидит день-два в лесу. Важно, чтобы ты знал где. И будь под рукой, чтобы я мог с отцом связаться, когда потребуется. Все запомнил?

- Запомнил.

- Доверяешь? Если нет, можешь отказаться.

Мазин дотронулся до грубо сложенной летней печки.

- Ночью мороз был, а у вас тут тепло.

- Папка топил. Что-то делал в сарае.

- Да... вот еще. Возьми, отдай отцу.

Игорь Николаевич держал в руке гильзу.

- Это... та, да?

- Она. Передай в знак доверия. И возвращайся побыстрее!

Он проводил взглядом мальчика, побежавшего через поляну к речке, и направился в поселок.

- Игорь Николаевич!

Галя шла навстречу, ступая по непросохшей траве мокрыми синими кедами.

- Галочка, вы сегодня хорошо выглядите.

- Благодарю, товарищ подполковник!

- Вы решили обращаться со мной официально? А я-то мечтал побродить с вами по горам, поискать эдельвейсы.

Галя вынула увядший цветок из карманчика стеганой куртки.

- Пожалуйста.

- Что это?

- Эдельвейс.

- Такой невзрачный?

- Я вам тоже невзрачной покажусь, когда присмотритесь. Поэтому попросите вашего друга, майора, отпустить меня домой. Мама заждалась. Я ж собиралась туда и обратно, а застряла.

- Возможно, вы ему понадобитесь.

- Зачем? Матвея ловить?

- Вы уже знаете?

- А то! Говорят, из-за золота он рехнулся. Двух человек убить, это ж нужно! Психопат несчастный!

- Вы верите в эту историю?

- Так сбежал же он. Был бы не виноват, зачем бежать?

- Мысль ваша, Галочка, только кажется логичной.

- Что, не так?

- Не знаю. Много странного.

- Странное знаете что? Вот видишь человека, и в голову тебе не приходит, что видишь его в последний раз. Михаил Михайлович сказал: "Иду за лампой!" И не вернулся... Ужасно это! А вчера возвращаемся мы с Олегом, вечереет, снежок чуть срывается, Демьяныч навстречу. "Здравствуйте, говорю, - дедушка! Куда собрались на ночь?" А он ласково так, уважительно: "Матвея иду проведать, подарочек есть для него". Сверток под мышкой держит. И пошел... Навсегда...

- Демьяныч направлялся к Филипенко? Что было в свертке?

Галя покачала головой:

- Я вам, Игорь Николаевич, про то, что в душе возникло, рассказываю, а вы сразу на служебный лад переворачиваете. Сухой вы человек. Потому и эдельвейс вам не понравился. Не знаю я, что в свертке было.

- Да, Галочка, потерял я, видно, в ваших глазах. Кажется, опять гроза собирается.

Он посмотрел на тучи, утрамбовавшиеся на этот раз не на пути в долину, а сбоку, в понижении между горами.

- Это не наша. Сюда не доберется. Над Красной выльется.

Они проходили мимо пруда. Вертолет стоял на лужайке, но в домике никого не было. На берегу на откосе маячила длинная фигура.

- Валерий осматривает место происшествия.

Художник заметил Мазина с Галиной, побежал через луг.

- Доктор, постойте! Вы искали меня вчера?

- Доброе утро, Валерий! Я не доктор.

- Если я вам нужен...

- Теперь делом занялась милиция.

- Плевал я на формалистику! Если я вам нужен...

- Может быть, я вам нужен, Валерий?

- Черт с вами! Вы мне нужны! Всегда поворачиваете по-своему.

- Успокойтесь. Я хитрю. Вы мне тоже очень нужны, однако я в двусмысленном положении. Вторжение в сферу чужих полномочий...

- Не будьте служакой! - перебил художник. - Знаю, что вы не доктор, но как-то не представляю вас в мундире.

- Спасибо за признание. Что ж... Поговорить стоит. Подождите меня здесь, а? Я провожу Галочку и вернусь.

- Ладно...

Когда Мазин возвратился, Валерий стоял почти там же, только прислонился плечом к сосне.

- Заждались?

- Нет. Знал, что наврете. Нужна вам эта колдунья! Какую-то мысль преследовали.

- Была и мысль. Спросил кое-что у Глеба. Перекинулся парой слов с майором. Но вашего пренебрежения к Гале разделить не могу. В хижину зайдем?

- Нет. Не хочу туда. Лучше на воздухе. Что вы хотели узнать?

- Боюсь, что теперь, после смерти Демьяныча, это не так значительно, чем то, что хочется рассказать вам.

- Мне не хочется. Я себя за шиворот тяну! Только не стройте глубокомысленную рожу, не надувайте щеки, не изображайте гениального сыщика, который все знает! Ни черта вы не знаете и не узнаете, если я вам не скажу. Но я скажу, потому что я идиот!

- Нельзя ли помягче, Валерий?

- Нельзя. Столько лет считать себя умником - и вдруг убедиться, что ты круглый дурак! Такие переходы мягко не даются.

- Что это вы ополчились на собственную порядочность? Зачем?

- Порядочность? Ха-ха-ха! Впрочем, так с дураками и обращаются. Примитивно! Голыми руками! Я разочарован, доктор. Нельзя меня так покупать! Я сам, понимаете, сам!

- Я сказал то, что думал, Валерий.

- Тем хуже. Хотя вы правы: дурак и порядочный - почти одно и то же. В моем случае особенно. Порядочный дурак! Незаурядный.

- Напрасно вы смешиваете эти понятия.

- А есть разница? Тонкие нюансы?

- Чтобы быть порядочным, требуется мужество.

- Как вы меня покупаете! - повторил Валерий. - Скажите еще, что любите меня, как родного, добра желаете!

- Зачем врать? Родных я люблю больше.

- И все же врете! Играете, как кошка с мышью, и ждете, ждете с вожделением, когда же сорвусь я, выболтаю. Признания добиваетесь.

- Признания мало, чтобы установить истину.

- Когда брешут. А если правда?

- В чем правда?

- В том, что не могу я, не могу вынести, чтобы вместо меня, за мою вину вы упрятали за решетку этого примитивнейшего дикаря, ничтожного живодера Филипенко!

- Он сбежал.

- Потому что идиот. Еще хуже меня. И с карабином наверняка. Пока вы его возьмете, половину перестреляет - и все ему! Вышка! Или как так у вас говорится?

Мазин не ответил.

- Молчите? Как удав, который ждет кролика? В одни ворота играете. Видите же, что у меня нервы сдали!

- Валерий, вы из тех людей, на которых после пьянки находят приступы покаяния и самобичевания. Я бы вам посоветовал опохмелиться. В хижине осталась бутылка.

- В хижину не пойду. И прекратите ложь! Ведь дрожите от нетерпения!

- От страха дрожу.

Художник широко раскрыл глаза.

- Боюсь, наплетете несуразного. Ну, лучше мне плетите, чем там, под протокол.

- Да прекратите ж вы под добряка работать! Глотайте кролика с потрохами, с ушками, с хвостиком пушистым Пусть правда торжествует на земле. Пасечника гнусного я убил, а не Филипенко.

- Попробуйте доказать! - вздохнул Мазин.

- До-ка-зать? - Валерий сжал кулаки. - Не жирно ли будет, товарищ подполковник?

- Валерий, я не понимаю, чем вы возмущены. Вы что, оваций ждали, букетов? Чем вы хвастаетесь? Какими заслугами? Кровопролитием? Зря! Признанием? Тоже не подвиг, между прочим. Майор Волоков - работник отличный. Если вы виноваты, докопается. Так что признание вам одному нужно. Чтобы на снисхождение и смягчение рассчитывать.

На лице Валерия появилась гримаса.

- Как вы со мной заговорили! Как заговорили!.. Впрочем, ждал.

- Не ждали Привыкли, что нянчатся с вами.

Валерий напрягся.

- Гражданин подполковник! А что, если я побегу? Стрелять будете?

- Мой пистолет остался в служебном сейфе. Да он и не понадобится. Никуда вы не побежите. Некуда бежать! Поэтому рассказывайте, что у вас произошло с Демьянычем.

- Произошло! Дал ему по морде - и все! Убивать не собирался.

- И он свалился в речку?

- Зачем в речку? На пол.

- Где вы его били?

- В хате. Не бил. Один раз ударил.

- За что?

- Заработал. Затрещина ему причиталась - это факт. А вот больше.

- Тут вы не уверены?

- Не уверен.

- По-вашему, убитый до берега сам добрался?

- Убитый? Смеетесь?..

- Кто смеется, Валерий? - Мазин перешел на "ты". - Одно из двух: либо ты убил старика - и тогда он не мог ходить по берегу, либо ты морочишь мне голову. Давай уточнять, что ты сделал после того, как ударил Демьяныча?

- Плюнул и ушел.

- И больше его не видел?

- Сегодня. В белых носках.

- Как же он попал в речку?

- Неужели не понимаете? Он очухался и решил сделать холодную примочку. Пришел на берег, но в голове-то кружилось. Споткнулся.

- И захлебнулся?

- Выпил лишнего.

- Сам виноват, выходит?

- Не знаю, как это по вашему кодексу рассматривать.

- А по-твоему, как?

- Если б я его не ударил, был бы жив. И Филипенко бы не сбежал.

- Филипенко-то в убийстве твоего отца обвиняют.

- Не может быть! Не убивал он отца.

- И это на себя возьмешь?

- Ну! Ну...

- Введи, пожалуйста, глаза в орбиты, Валерий, и не воображай себя ни жертвой, ни героем. Как родного я тебя не люблю, но помочь хочу Насколько это возможно для такого избалованного сумасброда.

- Вы, кажется, сочувствуете мне, подполковник?

- Называй меня по имени и отчеству.

- Нахально прозвучало?

- Неуместно.

- Ладно. Не буду. Вы мне насчет старика поверили? Что я ударил и ушел?

- Да.

- Это по-человечески. Службист бы усомнился. Решил бы, что убил, оттащил на берег и бросил: плыви по волнам, нынче - здесь, завтра - там, до самого синего в мире...

- Оттащил? - заинтересовался Мазин.

- Ну вот, теперь ухватитесь.

- Не бойся. Следы его, не твои. Но экспертиза, Валерий, утверждает, что пасечник не утонул. В воде он оказался уже мертвым.

- Лапкой гладите, а коготки наготове?

- А тебя только лапкой можно? Небось жалеешь уже, что правду рассказал?

- Да уж эксперты ваши того не скажут. А в самом деле, ну зачем я наговорил вам это? Филипенко пожалел? Ну кто этот Филипенко?

- Человек. Сынишка у него есть.

- Гомо полусапиенс. Черт с ним! Смотрите, Игорь Николаевич, какой дождь на Красной речке льет! А у нас солнце.

- Туман у нас, Валерий. Как в твоей голове. О чем жалеешь? Чего мечешься? С собой воюешь. Хорошего в себе стыдишься. В маске щеголяешь. Приоткрыл чуть и перепугался! Да чего? Не суда даже, а того, что дураком сочтут. Почему? Человека всякая низость, хоть случайно совершенная, хоть по обстоятельствам, тяготить должна, покоя не давать. Кто нас строже осудит, чем сами мы? Зачем совесть свою суду передоверять, прокурору, уголовному розыску? Ошибся - не наказания бойся, а новых ошибок! Наказание перенести можно. И не тюрьма тебе грозит, а сам ты себе мешаешь, лучшим в себе не дорожишь, между трех сосен крутишься, как слепой, да с гонором, со штучками! Порядочность заговорила дураком обозвался! Удалилась опасность сразу фан фаронить! Развязность напустил. "Подполковник!.." Будто ты гусарский ротмистр на балу в дворянском собрании. И там старшим хамить не полагалось. А ты-то не ротмистр, а младший лейтенант запаса небось!

Ведешь себя глупо. Запутался, когда узнал, что на егеря вина пала. Не его ты спасать кинулся! Порядочность тут фундамент, а над ним здание большое, запутанное, с ходами, переходами, лестницами вниз, вверх, да все внутрь, вглубь, а наружу дверей не видно. Вдруг мелькнуло где-то на четвертом этаже. Ты туда - прыгать решил, а тебе трап подкатывают, как к межконтинентальному лайнеру. Пожалуйте! Ты и обрадовался. Интервью давать собрался. А мне не интервью, мне факты нужны. Все факты. Кое-что сказал спасибо. Пояснил. Но главный-то нарыв остался. Не вскрыт. Кто отца убил? Говоришь, не егерь? Почему? Олег уверен, что он.

- Олег - самоуверенный болван.

- Всех разругал. А сам?

- Про меня вы уже сказали.

- Правильно сказал?

- Почти. Особенно про здание. Вниз да вглубь - и на месте. Филипенко не виноват, точно.

- Кто ж виноват?

- Кушнарев отца убил.

Мазин положил руку на плечо Валерия.

- Ты отдаешь себе отчет в таком обвинении?

- Отдаю.

Валерий сказал серьезно, глядя мимо Мазина, как туча смещается к югу, оставляя над Красной речкой чистое, вымытое небо.

- Доказать можешь?

- Это вы сами... Соберете по кирпичику. Зачем вы меня искали вчера?

- Я долго разговаривал с Кушнаревым.

- И он вас охмурил? Слезу пустил? Рассказал, как пострадал невинно?

- Об этом я узнал от Марины Викторовны.

- А что он об отце говорил?

- Он сказал, что Михаил Михайлович сидел в тюрьме.

- Мерзавец!

- Ты знал об этом?

- Узнал. Накануне смерти отца. И понял многое.

- Что он успел тебе рассказать?

- Все.

- И про побег?

- Вы знаете про побег? От Кушнарева?

- Да.

- Тогда он сам себе яму выкопал. Понимаете, что меня сдерживало?

- Догадываюсь.

- Растерялся я. Сообразить не мог, как поступить, что делать. А он решил, что в безопасности, что не знает никто... Что он говорил?

- Михаил Михайлович скрывал, что был осужден. Он пытался бежать, но неудачно. Получил дополнительный срок. Освободился в годы войны, воевал, но прошлого стыдился и сменил фамилию.

- Не понимаю, зачем ему понадобился такой вариант.

- Вариант?

- Смягченный.

- Валерий, давай присядем на то поваленное дерево.

- Что, в ногах правды нет?

Солнце постепенно прогревало лес, лучи его подсушивали отсыревшие ветки. Воздух наполнялся хвойным ароматом. Мазин достал из кармана портсигар, повертел в руках, постучал пальцем по крышке.

- Я думал, вы не курите, - сказал Валерий.

- Не курю. Эта штука попала ко мне случайно Портсигар пуст.

И, подтверждая свои слова, Мазин открыл портсигар, показал художнику и снова спрятал в карман.

- Очередной прием? - спросил Валерий.

- Вроде этого.

- Темп сбиваете?

- Если хочешь... Для себя главным образом Чтобы без внутренней суеты осознать то, что ты мне скажешь.

- Могу и ничего не сказать.

Мазин посмотрел мягко, заботливо:

- Лучше скажи.

- Ладно. Побег оказался удачным. Наврал, мерзавец. Но лучше б такой удачи не было...

- Пожалуй.

- Не понимаете вы! Не в побеге соль. И страшное не это. Человека убили - вот где тайна.

Большой неповоротливый комар пытался прокусить куртку Валерия, но только зря натужился, перебирая тонкими ножками.

- Кто убил?

- Сволочь эта. Но доказать, что отец непричастен, невозможно! Понимаете? Вдвоем они были, а свидетелей йет.

Валерий взмахнул рукой, и комар, оторвавшись от куртки, закружился над ним, выбирая новое место.

- Кого убили?

- Не знаю. Не спросил, а отец не успел. Как в бреду все получилось. Представить трудно. У нас так отношения складывались. Недружно. Несправедливо. С моей стороны. Я его консерватором считал и все прочее. А тут узнал, что неродной. Мальчишеские комплексы одолели. И еще... Но об этом не стоит. Это лишнее. Одно поймите: я его далеким считал, непонимающим, чужим, благополучным, удачливым, самодовольным. Деньги, дача, хвалы газетные, жена молодая... А он совсем другой жизнью жил. И вы поймите, поймите! - Валерий схватил Мазина за рукав и дергал, то притягивая, то отталкивая от себя. - Меня-то он любил! Ценил, уважал, а я ничего не видел. Почему так говорю? Со мной ведь он решился поделиться, мне рассказать! Довериться! Мое мнение ему важным оказалось! То есть подлинным сыном он меня признавал, а не пасынком, не воспитанником, не чужим! А я...

- Спокойнее, Валерий. Хорошо, что ты так говоришь, но спокойнее. Нужно спокойнее!

- Ладно. Отец позвал меня. Ну, я в уверенности, что очередная нотация... И вдруг обухом. "Сын! Хочу, чтоб стал ты моим судьей. Виноват я. Совершил ошибку, осудили меня справедливо, но я не выдержал, молодость подвела. Бежал. Думал, повезло, а оказалось... Бежали мы вдвоем. И так получилось, что погиб при этом человек. Клянусь, не я убил. Тот, другой. Запомни и поверь! Не я. Но и я виновен. Не помешал! Не предотвратил. Не спас. Всю жизнь вину эту загладить хотел. В твоих глазах особенно. Что мог, все сделал. Но выхода нет. Жив убийца, и сначала все... Откроется все. Не страшно. Одного боюсь: чтоб ты не осудил".

Валерий низко опустил голову, так что Мазин не видел его лица, видел один заросший затылок.

- Михаил Михайлович назвал Кушнарева?

- Да.

- Передайте его слова по возможности точно.

- Я хорошо запомнил. Я спросил: "Он тебе угрожает?" Отец кивнул. "Где он?" - "Здесь". О ком еще он мог говорить? Кушнарев знал отца много лет Он сидел в тюрьме. Он жил у нас, ел, спал, брал деньги... Шантажировал.

- Чего же он захотел еще?

- Не знаю. Может быть, ничего. Может быть, у отца истекло терпение. Годы терпения.

- Но имя Кушнарева не прозвучало?

- Как же! Я не договорил. Я подумал о нем и спросил "Это Кушнарев?" Отец заколебался на мгновенье, посмотрел на меня и ответил... Я ручаюсь за точность фразы. Он сказал: "Кушнарев? Не Кушнарев, а Паташон". Понимаете?

- А вы?

- Это же ясно! Кущнарев - не Кушнарев, а Паташон Преступник Паташон. Убийца.

- Однако у него убедительная биография.

- Легенда, а не биография. Которая вся шита белыми нитками. Я никогда, никогда не видел и не слыхал, чтобы он занимался архитектурой или даже высказывал свои суждения. Он такой же архитектор, как вы детский врач.

- Кто же он?

- Профессиональный аферист.

Теперь вокруг них кружил не один, а целый десяток комаров. Мазин отломил ветку погуще и начал обмахиваться.

- Обычно аферисты не склонны нарушать сто вторую и ближайшие к ней статьи.

- То есть убивать?

- Да.

- Мы же не знаем, кого убили и при каких обстоятельствах. Отец не сказал, не успел. Пришла Марина, потом ваш друг.

- Резонно. Все, что вы сказали, резонно.

- Говорите лучше "ты".

- Можно? Спасибо, Валерий! Видишь ли, дорогой, тебе сейчас события яснее кажутся, чем мне Ты не за ботишься о частностях, набрасываешь картину в современной манере, а я реалист, мне нужно, чтоб на лице каждая морщинка была проработана. Натуралист даже Тебе Пикассо, а мне Лактионов. Уловил разницу?