Три женщины одного мужчины

История первая: самая правдивая и короткая

– Женька жару терпеть не мог, – сообщил Лев Викентьевич Рева и с неподдельной грустью посмотрел сперва на лежащего в гробу друга детства, потом на занавешенное темными портьерами окно, а потом снова на лицо покойного. – Да-а-а… – протянул затянутый в костюм Левчик и схватился за сердце, чем привел Киру Павловну в состояние крайнего возбуждения:

– Ты давай еще помри. Одного мне мало!

– Да не про то я, тетя Кира, – отмахнулся от голубоглазой кудрявой старухи Лев Викентьевич, и в груди что-то екнуло. Но не опасное, не страшное, а волнующее, потому что подтверждало, что сам-то он жив и даже может надеяться на грядущие перспективы, которые представлялись ему самыми обнадеживающими.

Льва Викентьевича ждал запланированный еще с зимы круиз по скандинавским странам в сопровождении очередной верной и волнительно юной подруги, о существовании которой Нина, жена, разумеется, догадывалась, но стопроцентной уверенности в измене не имела. Во всяком случае, Левчик Рева делал все, чтобы супруга пребывала в счастливом неведении. Именно с этой целью круиз настойчиво именовался «командировкой по обмену опытом с коллегами из-за рубежа», и, как уверял жену Лев Викентьевич, ехать ему совершенно не хотелось, потому что здесь у него семья, внучка-отличница, дача, а там – фьорды, черт бы их подрал, холодная вода и «низкое небо над головой». «Но… – многозначительно ронял Левчик, – ничего не поделаешь: производственная необходимость». И Нина Рева мужественно принимала условия игры и смиренно склоняла голову к надежному плечу кормильца, понимая, что «производственная необходимость» и благосостояние семьи – понятия взаимосвязанные.

Мысль о предстоящем отдыхе взволновала Льва Викентьевича не на шутку: он даже запамятовал, что собирался сказать, и с надеждой посмотрел на Киру Павловну, не по годам здравомыслящую, по-прежнему эгоистичную и резкую в оценках женщину.

– Ну? – протянула она недовольно и поправила выбившиеся из-под кружевной косынки непослушные седые кудельки.

– Что? – Левчик для отвода глаз поправил галстук, пытаясь заново сформулировать ускользнувшую мысль.

– Договаривай! – приказала Кира Павловна.

– Лечиться надо было вовремя! – вынес вердикт Лев Викентьевич и строго посмотрел на безмолвного Женьку. – Вовремя! А не за неделю до смерти.

– А чего ж ты ему об этом не сказал? – вступилась за сына Кира Павловна, пытавшаяся найти виновного в случившемся. – Чего ж ты другу-то своему не сказал, Лева, что курить вредно?

– Я сказал, – отказался брать на себя вину Лев Викентьевич. – Я Женьке давно говорил: бросай курить, бросай курить, черт рыжий.

– Так он тебя и послушал, – махнула рукой Кира Павловна и поправила рюшку на обивке гроба. – Никого он не слушал. Вот, бывало, говорю ему: «Не кури! Не кури, сынок, эту гадость!» А он мне: «Курил, мать, курю и буду курить!» И все, Лева. Никаких разговоров. А ты хотел!

Лев Викентьевич виновато потупился.

– Никто матерей не слушается, – подвела горький итог Кира Павловна и задумалась. – Разве ж это мыслимо? Оставил меня одну, девяностолетнюю старуху: доживай, мать, как хочешь, а я полежу… Лежишь? – обратилась она к сыну и, не дождавшись ответа, погладила его по холодному лбу. – Вот и лежи теперь, неслух! Все вы неслухи, – неожиданно ласково прошептала она и мелко-мелко затрясла головой, отчего гипюровая косынка соскользнула с волос, и они встали дыбом, распространив вокруг маленькой головы серебристое сияние.

– Не плачьте, теть Кир, – жалобно попросил Левчик и закрутил головой в поисках верного однофамильца Володи Ревы. – Не плачьте, пожалуйста.

– Как это я плакать, Лева, не буду? – изумилась старуха и с гордостью расправила плечи. – Ты на Вовку-то посмотри. Видишь, как убивается?

Лев Викентьевич заскользил глазами по комнате, но никого, кроме сидевшей напротив себя Женькиной матери, не увидел. На минуту Левчику даже показалось, что старуха сошла с ума, и тогда ради чистоты эксперимента он поинтересовался:

– Где, теть Кир?

– Ты слепой, что ли, Лева? – заворчала Кира Павловна.

– Здесь я, Левчик, – всхлипнув, выдал себя Вова Рева, пытавшийся спрятаться за дверным косяком.

– Не плачь, Вовчик, – бросился успокаивать друга Лев Викентьевич.

– Не могу, – отказался подчиниться товарищ. – Я недавно мать схоронил. Словно заново все.

Кира Павловна с интересом посмотрела на седовласого Вовчика, нашла его образ убедительным и покровительственно изрекла:

– Потому что ты, Вова, нормальный человек. Сначала Лиду похоронил, а потом уж сам встал в очередь.

После этих слов школьные товарищи переглянулись.

– А этот, – кивнув головой в сторону покойного, поджала губы старуха, – всегда поперек батьки в пекло несся. Три жизни жить собирался.

– Это ему цыганка нагадала, – в один голос воскликнули осиротевшие друзья, реальные свидетели судьбоносного инцидента полувековой давности.

– Не верю я этим цыганкам, – замотала головой Кира Павловна. – Ни одной не верю! И ему всегда говорила: «Не верь, Женька! Обдурют и женют». А он им еще деньги давал. Видал, что нашла?! – Она повозилась в кармане черного кримпленового платья и вытащила оттуда трехкопеечную монету, датированную 1963 годом. – В кармане у него была, в брюках… В морг вещи собирала – и вот… Всегда ведь с собой носил. Помню, Женя Веру рожала, а он все монетку подбрасывал: орел, мол, или решка, парень или девка.

– Не хотел он мальчика, – подала голос сидевшая в комнате напротив первая сноха Киры Павловны.

– Это они все так говорят, – отмахнулась от бывшей невестки старуха. – А вы, дуры, верите. Забыл он, – заплакала Кира Павловна и спрятала монету обратно в карман. – Переодел брюки-то, а копейку не переложил. Видно, уж так плохо ему было, что забыл. «Ухожу, – говорит, – мама. В больницу. Жди, мол, может, еще и приду». А сам не пришел. И я, дура старая, ничего ему не сказала. Думала: «А как же? А то не придешь?» Разве ж я знала? – Старуха поискала глазами вышедшую на время из комнаты, вдоль стен которой были расставлены пластиковые траурные венки, старшую внучку и, не найдя, зло добавила: – Все люди как люди. Домой возвращаются, а этот…

– Разве ж он виноват, Кира Павловна? – вступилась за Вильского его первая жена, тоже по иронии судьбы носившая имя Евгения, и, кряхтя, поднялась с кресла, чтобы пройти в комнату, где стоял гроб.

– А ты его не защищай! – прикрикнула на сноху старуха и вмиг обмякла. – Видишь, Вова, – обратилась она к присевшему рядом с ней Реве-второму. – Какой красивый лежит. Рыжий. – Кира Павловна потянулась и ласково погладила сына по густым, стоявшим щеткой волосам. – Еще лучше, чем в жизни. Видал, какой розовый? Чисто дите, а не шестидесятисемилетний мужик.

– Это румяна, – приоткрыла завесу тайны перед свекровью Женя. – Теперь всем, кого бальзамируют, сразу макияж делают.

Слово «макияж» неприятно покоробило сопевшего на стуле Льва Викентьевича, и он укоризненно посмотрел на Евгению.

– А что ты так на меня смотришь, Лева? – моментально отреагировала первая жена Вильского. – Конечно, макияж. Иначе б он синий сейчас лежал.

– Чего б это он синий-то лежал? – забеспокоилась Кира Павловна, уверенная в том, что сын ее, Женька, умер легко и быстро. По словам младшей внучки, как ангел. «Точно, бабуль, как ангел!» – успокаивала в тот день голосившую бабку экзальтированная Вероника, совершенно не соображая, что ангелы бессмертны.

– Посмотрела бы я на вас, Кира Павловна, – скривилась Евгения, но договорить не успела. Строптивая старуха тут же ее оборвала:

– Посмотришь еще, Женечка, не сто лет жить буду.

– Да живите, теть Кир, – всхлипнул сентиментальный Вовчик и полез за носовым платком в задний карман брюк.

– Да че ж я вам, клоун, что ли?! – возмутилась мать покойного и, поджав губы, изрекла: – Ни дня жить без него не хочу. Сами со своей кошкой теперь доживайте! – пригрозила Кира Павловна и позвала: – Мотя! Мотя! Мотя!

Кошка не отозвалась.

– Не идет, стервь. Боится! Сам ведь все время ее отсюда гонял. Не разрешал в свою комнату заходить. А сейчас говорю ей: «Иди сюда, Мотя. Умер Женька-то. Ходи теперь, сколько влезет», – а она все равно носа не кажет. Так в темнушке и сидит. Ты б ей, Женя, печенки бы пожарила, а то ведь второй день ничего не ест.

– Скажете тоже, Кира Павловна, – возмутилась сноха. – Жара такая, на улицу выйти невозможно, а вы про кошку.

– А чего ж тебе жара? – искренне удивилась старуха, предполагая, что у людей младше ее по возрасту претензий к жаре не может быть по определению. – Дойди по теньку, купи печенки и пожарь у себя. Может, поест.

– Ну уж нет! – категорически отказалась совершать подвиг Евгения Николаевна. – Если хотите, вечером пожарю.

– Дорого яичко, да к Христову дню, – обиделась свекровь. – Придется чужих людей просить. Может, ты, Лева, Нину свою попросишь? Все равно ж придет прощаться, так пусть хоть с толком.

Лев Викентьевич стушевался, но отказать матери покойного друга не решился.

– Да я сейчас позвоню, теть Кир. – Он полез за сотовым телефоном.

– Уж позвони, Лева, сделай милость, – простонала Кира Павловна и посмотрела сквозь сидевшую напротив сноху. – Не всякий раз просить-то буду. Если только что…

– Вы это, – заволновался Вовчик, – теть Кира, просите. Я ведь тоже сготовить смогу, это я запросто.

– Спасибо, Вова, тебе, – низко опустила голову Кира Павловна, а потом резко ее вскинула и гордо посмотрела сквозь невестку.

– Не надо никуда звонить, – запретила вернувшаяся в комнату старшая внучка Вера и строго посмотрела на бабушку. – Зачем тебе сейчас печенка? Я твою кошку уже кормила. Ника корм ей привезла.

– Не ест она ваш корм! – вступилась за кошку Кира Павловна.

– Она вообще сейчас ничего не ест, – напомнила внучка. – В кухню зайдешь: одни миски по углам. Как в ресторане. Хочешь – «Вискас», хочешь – колбаса. Хоть сама садись и ешь, – горько пошутила Вера. В этой семье, похоже, чувство юмора было неискоренимо.

– А чего тогда не ешь? – не осталась в долгу бабка.

– Кусок в горло не лезет, – криво улыбнулась горбоносая Вера.

– Вот и Моте моей не лезет, – подвела итог Кира Павловна и, немного подумав над горькой участью осиротевшей, как она считала, кошки, обратилась к Льву Викентьевичу: – А ты все-таки, Лева, позвони. Позвони Нине, чтоб вхолостую не ходила.

– Не надо никуда звонить, дядя Лева. – В голосе старшей внучки Киры Павловны Вильской зазвучали железные нотки. – Не слушайте ее. – Вера кивнула в бабкину сторону и подняла брови, явно о чем-то сигнализируя отцовскому другу.

Лев Викентьевич поймал Верин взгляд и медленно поднялся со стула, задержав взгляд на галстуке покойного.

– А галстук какой красивый! Ты отцу покупала?

– Да что вы! – грустно улыбнулась Вера. – На папу невозможно было угодить – это он все сам. Видели его коллекцию? – Она была так похожа на покойного Вильского, что при взгляде на нее Левчику стало не по себе и он, пробираясь мимо роняющего слезы Вовчика, чуть не опрокинул стоявший на трех табуретах гроб.

– Осторожно! – в один голос воскликнули все присутствующие, а сидевшие рядом схватились руками за края гроба, словно за борта переворачивающейся лодки.

– Фффу, черт! – выругался жизнелюбивый Лев Викентьевич, интуитивно избегавший любого соприкосновения со смертью. На похоронах, а они случались все чаще и чаще, Лева всегда предпочитал получить роль главного организатора, чтобы иметь объективные причины заявить воображаемой смерти, что он здесь – по делу, а не в очереди стоит.

В ситуации с неожиданно ушедшим из жизни Женькой Вильским такая возможность Льву Викентьевичу предоставлена не была: «пальму первенства» из его рук изящно выхватили две взрослые дочери школьного друга, Вера и Ника, всерьез обеспокоенные тем, чтобы угодить преждевременно ушедшему из жизни отцу.

– Может, автобус заказать? Вдруг людей много будет? – предложил свою помощь Лев Викентьевич Рева и с мольбой посмотрел в глаза Вере.

– Закажите, дядя Лева, – с готовностью приняла предложение старшая дочь Вильского и подошла к отцовскому товарищу так близко, что тому не осталось ничего другого, как обнять красавицу Веру и погладить ее по спине. Она всхлипнула и уткнулась Льву Викентьевичу в плечо.

– Поплачь, поплачь, Верочка, – прошептал ей на ухо Лева и сжал еще сильнее. – Ты ведь мне как дочь, – произнес Рева и неожиданно даже для себя самого смутился, почувствовав, что в его словах правды и на один процент не наберется. Гладя Веру по спине, он испытывал отнюдь не отцовские чувства. Спина женщины была столь беззащитна, что Льву Викентьевичу пришла в голову совсем уж бредовая, как он счел, мысль: «Вот бы и мне такую. С такой вот спиной и острыми, как у девочки, ключицами».

– Пойдемте, дядя Лева, – прошелестела ему куда-то в шею Вера, и Левчика обдало жаром.

– Куда? – со странной надеждой в голосе спросил он.

– Галстуки покажу, – напомнила дочь Вильского и потянула отцовского друга за собой.

– Не надо! – напугался Лев Викентьевич Рева.

– Почему? – искренне изумилась Вера и отпрянула от него.

Лева хотел сказать «примета плохая», но не решился и, как всегда, наврал:

– Не могу, Верочка. Боюсь, сердце не выдержит на это смотреть. Потом как-нибудь.

– А я хотела, чтобы вы в память о папе для себя галстук выбрали.

Реве от этих слов стало нехорошо: сначала чуть гроб не перевернул, потом – галстук, черт его дери, так и недолго следом за товарищем…

– Давай, Вера, я выберу, – скромно предложил заплаканный Вовчик, даже не предполагая, какую поддержку оказывает перепуганному насмерть другу. – Мне можно?

– Конечно, дядя Вова, – с готовностью отозвалась Вера и устремилась к стоящей у стены «Хельге».

На фоне тщательно подбираемой отцом техники (компьютер, телевизионное панно, домашний кинотеатр, синтезатор) этот сервант казался полным анахронизмом, но избавиться от него не было никакой возможности из-за капризов девяностолетней бабки, по-прежнему считающей наличие «Хельги» в доме главным признаком социального и материального благополучия.

– Только через мой труп! – бывало, кричала она на сына и гневно потрясала усохшим кулачком.

– Ма-а-ать! – взвивался Евгений Николаевич, в очередной раз предложивший привести комнату в соответствующий двадцать первому веку вид. – Это ж не сервант! Это гроб дубовый!

– Вот в нем меня и похоронишь! – доводила бедного Женьку до белого каления Кира Павловна и, тяжело дыша, набирала номер старшей внучки. – Житья никакого не стало! – жаловалась она на сына и для пущей убедительности всхлипывала, причем глаза оставались совершенно сухими. – Все из дома выносит. Чисто пьяница какой!

– Ну что ты говоришь, бабулечка, – пыталась успокоить разгневанную бабку Вера. – Папа же не пьет.

– Много ты знаешь! – не сдавала позиций Кира Павловна. – Раз вино держит в доме, значит, пьет! Дед вот твой не пил, и вина у нас сроду не бывало.

– Что случилось? – Верин голос менялся, и это заставляло Киру Павловну собраться с мыслями и изложить суть дела внятно.

– «Хельгу» мою хочет выбросить, – шептала она внучке в трубку и спешно добавляла: – Подожди, дверь закрою, а то подслушивает.

– Бабушка, – строго говорила Вера, – прекрати нести ерунду.

– Никакая это не ерунда! – сопротивлялась внучке разрумянившаяся от негодования Кира Павловна. – Знаешь, сколько эта «Хельга» стоит?

– Сколько? – устало интересовалась Вера.

– Тыщ десять! – шепотом сообщала бабка.

– Кто тебе сказал?

– Никто, – отказывалась выдать сообщников Кира Павловна.

– Тогда откуда ты знаешь? – Вера пыталась вразумить бабушку.

– Люди сказали.

– Понятно, – хмыкала внучка и сочувствовала отцу. – А папа что говорит?

– Как всегда! – снова заводилась Кира Павловна.

– А точнее! – Голос Веры становился строже.

– Говорит: «Ни одной женщины в дом не могу привести, чтоб не напугалась».

– А ты?

– А я говорю: «И нечего этим шалавам у меня в доме делать!»

– А он? – механически задавала вопросы старшая внучка.

– А он – дверью хлоп, и дело с концом!

– Дай трубку отцу, – требовала внучка, и довольная Кира Павловна победоносно кричала из своей комнаты запершемуся в зале Евгению Николаевичу:

– Женя! Иди! Вера тебя зовет.

Имя Вера в семье старших Вильских считалось волшебным. При его звуке одинаково менялось выражение лица как Киры Павловны, так и Евгения Николаевича. Верой клялись, Верой грозили, Веру призывали в свидетели и стыдили здесь тоже Верой.

Если звонила Вера, Евгений Николаевич подходил к телефону безоговорочно, даже если и не хотел в данный момент ни с кем общаться.

– На проводах, – сумрачно приветствовал он дочь и уходил с трубкой в свою берлогу. – Чего она опять набаламутила?

– Пап, – миролюбиво просила отца Вера, – ну потерпи еще немного. Ей ведь уже девяносто. Пусть она доживает со своей «Хельгой» в обнимку.

– Пусть, – тут же соглашался Евгений Николаевич. – Я что, против?

– Знаю, что не против, – безоговорочно верила отцовским словам Вера. – Но мне ее тоже жалко.

– Ты ее, Вера Евгеньевна, не жалей! – Голос отца становился суровым. – И поменьше ее слушай. Та еще сказочница. Поди, всему двору растрезвонила, как я у нее «Хельгу» отнимаю.

– Ну что ты говоришь?! Что ты говоришь?! – начинала волноваться Вера. – Она уж сколько лет во двор не спускается.

– А зачем ей спускаться? – резонно замечал Вильский. – У нее телефон есть. Чуть что – звонить начинает. Тебе вот, например.

– Папа! – раздражалась на том конце Вера. – Ну а мне что прикажешь делать? Трубку не брать? Вы там вдвоем с этой чертовой «Хельгой» разобраться, что ли, не можете?!

– Не мякни! – успокаивал дочь Евгений Николаевич. – Все в порядке у нас.

– Ну где же «в порядке»? – теперь не могла успокоиться Вера.

– Я сказал – в порядке, – завершал разговор Вильский и вешал трубку, а Вера еще долго сидела на диване и думала, что бы ей предпринять, чтобы эти два дорогих для нее человека помирились. А пока она думала, наступал вечер, и потребность звонить отпадала сама собой, потому что не до того. Требовали ее внимания и муж, и ребенок. С ними бы успеть разобраться!

А на следующий день уже звонил с повинной сам Евгений Николаевич:

– Ты думаешь, я не понимаю? Я все понимаю, – уверял он дочь. – Но и ты меня пойми, мне седьмой десяток, а я как пацан возле мамкиной юбки. И ладно бы возле юбки. Я ж привязанный: ремонт делать нельзя, душевую кабину нельзя. Ничего мне, Вера Евгеньевна, теперь нельзя. Потому что старость надо уважать! – с сарказмом изрекал Вильский и умолкал.

– Ну ведь она в этом не виновата, папа. Она тоже, наверное, по-другому представляла, как доживать будет.

– Это точно, – усмехался Вильский. – Но что есть, то есть. Я, если честно, Вер, тоже по-другому свою старость представлял. Не так.

– Ну что ты говоришь! Какой ты старый? – расстраивалась старшая дочь Евгения Николаевича. – У тебя все впереди. И на работе тебя ценят. «И жених ты завидный!» – хотелось добавить Вере, но она удерживала это в себе и переводила разговор на другое. – Не будет же она сто лет жить, пап.

– Плохо ты свою бабку знаешь, Вера Евгеньевна! – смеялся Вильский. – Она еще всех нас переживет, между прочим, с «Хельгой» в обнимку.

«Так и вышло», – вспомнила Вера слова отца и сразу же возненавидела этот сервант, хотя еще вчера смотрела на него с умилением и даже тайком поглаживала его лакированную поверхность, параллельно думая, что вот у нее дома – пластик, МДФ, ламинат, линолеум, а здесь – настоящее дерево, долговечное и преданное владельцу: рядом родился – рядом умер.

– Куда ты? – встрепенулась Кира Павловна, как только внучка приподняла простыню, которой был занавешен торжественно поблескивающий лаком сервант, чтобы открыть дверцу.

– Хочу дяде Вове папины галстуки показать, – сообщила бабке Вера и с заметным усилием потянула дверцу на себя.

Кира Павловна осталась недовольна ответом, поджала губы и замерла на стуле с ощущением, что в сегодняшнем представлении ее как-то бессовестным образом обошли, не дали сказать самого главного, лишили хозяйского статуса. Поэтому она укоризненно посмотрела на Вовчика, мысленно транслируя чуткому Женькиному товарищу, что не время еще имуществом покойного распоряжаться. И вообще не Верино это дело, а ее. Потому что – мать! Потому что – самая старшая. И потому, что в своем доме, в своей квартире, а не приживалкой у родственников, как многие ее сверстницы.

– Не рано ли?! – собрала она губы в куриную гузку.

– В смысле? – оторопела Вера и внимательно вгляделась в бабкины сузившиеся, насколько это было возможно, глаза.

– Ты б дождалась, когда его (Кира Павловна кивнула головой в сторону покойного) вперед ногами вынесут, а потом уж нажитое им добро раздавала.

– Ты чего, бабуль? – вздрогнула внучка и беспомощно посмотрела сначала на одного отцовского друга, потом на другого.

– Не надо, не надо, Верочка, – сразу же зачастил смутившийся Вовчик. – Потом как-нибудь, в другой раз. Тетя Кира права: не по-человечески как-то. Может, Женьке и не понравилось бы. Правда, Женек? – обратился он к покойному и опять всхлипнул. – И не скажет ведь ничего, ни слова. Молчит и молчит. Э-э-эх, Жека, Жека, – по-стариковски запричитал Володя Рева над гробом и похлопал покойного по топорщащемуся лацкану пиджака. – Дурак ты, Женька! А ведь и правда три жизни жить собирался. Помнишь? – призвал он в свидетели вальяжного Льва Викентьевича, внимательно наблюдавшего за реакциями присутствующих с конкретной целью: определить, на чьей стороне сила.

В силу особенностей характера Лева не любил конфликтов, всегда был конформистом и искренне считал, что худой мир лучше доброй ссоры. Он даже на выборы ходил с четкой установкой: «Голосую за того, кто победит». Друзья знали склонность Левчика к конъюнктуре, но в вину ему это не ставили, принимая товарища таким, какой он есть. К тому же и у Вовчика, и у рыжего Женьки в глубине души существовала прочная уверенность в том, что Лева своих в беде не оставит.

Проблема была в другом: «своих» со временем становилось все больше и больше, и среди них определились «неприкасаемые». К их числу относилось ближайшее окружение Льва Викентьевича (жена Нина, дочь Леночка, а теперь уже и внучка-отличница), а еще два школьных друга (знаменитый однофамилец и рыжий Вильский).

Сейчас рядом с гробом чужих тоже не было, но Лева свято соблюдал этикетные моменты, поэтому с легкостью готов был поддержать властную Киру Павловну даже в ущерб интересам единственного теперь друга и дочери покойного.

– Про что это ты? – Левчик притворился, будто не понимает обращенного к нему вопроса.

– Ну как же?! – растерялся Вовчик и трубно высморкался в скомканный платок. – Женька еще все время твердил: «Мне, чуваки, смерть не страшна. Три жизни жить буду».

– Это он вот про что, – встрепенулась Кира Павловна и снова вытащила из кармана трехкопеечную монету. – Вот про это, Лева. – Старуха повертела перед носом у Левчика сыновий талисман.

– А-а-а-а! – картинно стукнул себя по лбу Лев Викентьевич и похлопал Вовчика по плечу. – Помню, конечно! Мы тогда математику написали и за вином поехали в «Хитрый».

– Куда? – не поняла Вера.

– В магазин, – пояснил Вовчик.

– А почему «Хитрый»? – пыталась докопаться до сути любопытная Вера, за эти два дня с момента смерти отца сто раз пожалевшая о том, что многое не успела у него выспросить. Вот и магазин этот, «Хитрый», как-то стороной прошел.

Объяснять ей, неосведомленной в топонимических нюансах старого города, стали все вместе: заерзавшая на стуле Кира Павловна, Верина мать, разгоряченные воспоминаниями друзья отца. Со стороны могло показаться, что речь идет о чем-то столь важном, что любое умолчание губительно для дела.

Вере даже стало немного обидно. Возникло ощущение, что все забыли о самом главном – о том, что посередине комнаты гроб, а в гробу – ее отец. А все остальное – незначительно и мелко. Разве об этом нужно сейчас думать? О каких-то магазинах, выпускных экзаменах, о покупке вина?

– Хватит, – прикрикнула она на расшумевшихся рядом с гробом и тут же миролюбиво пояснила: – Я все поняла, «Хитрый» – это магазин в Татарской слободе.

– Ну! А мы про что? – выдохнули спорщики.

– Вообще-то, Лева, ты не про «Хитрый» Вере рассказывал, – напомнила Льву Викентьевичу Женя Вильская.

– Да чего там рассказывать, Женек! – спохватился Левчик. – Сдали математику, поехали в «Хитрый», рядом автостанция была, «Арсенал» называлась. Там еще ракетные части стояли. Помните, теть Кир?

Старуха в знак согласия покладисто кивнула головой, отчего гипюровая косынка снова соскользнула с волос. Но Кира Павловна не поторопилась возвращать ее на место.

– Так вот, – продолжил Лев Викентьевич, а Вова Рева галантно поставил с противоположной стороны гроба еще один стул и предложил Вере сесть рядом с бабушкой. – Там еще цыганский поселок был.

– Табор, – подсказал Вовчик.

– Да какой табор! – отмахнулся от товарища Лева. – Самый что ни на есть настоящий поселок: жили в своих халупах, сколько я себя помню, на одном и том же месте. Все время еще ковры на заборах сушили.

– Зачем? – встряла Вера.

– Так у них дома на скорую руку были сколочены – из фанеры, из досок. В общем, что бог послал. Как дождь пойдет – все мокрое. Вот они тряпки на заборе и развешивали. Так вот, – продолжал Лев Викентьевич, – они на промысел к этой автостанции ходили: гадали, попрошайничали.

– Воровали, – добавила со знанием дела Кира Павловна и довольно крякнула.

– Ну, не без этого, – усмехнулся Левчик.

– Ты, Лева, в сторону-то не уходи, – приструнила воодушевившегося рассказчика Евгения Николаевна.

– Да он не уходит, – вступился за друга Вовчик. – Только мы к автостанции подошли – к нам цыганки. И одна, страшная такая, в возрасте, Женьку за рукав цоп – и в сторону. Мы ему, значит, с Левчиком кричим: «Давай, быстрее!» А он как приклеенный, стоит с ней рядом и ни шагу.

– Не так все было! – перебил Лев Викентьевич. – Он сам тогда сказал: «Посмотрим, кто кого!» – и за ней пошел. Ничего эта цыганка его не держала.

– Ты не помнишь, – стоял на своем Вовчик. – Она в него вцепилась и стала клянчить.

– Это ты не помнишь! – снисходительно усмехнулся Лева. – Он сам ее еще подзуживал: «Спорим, – говорил, – ты не знаешь, на что я математику написал».

– Точно-точно, – обрадовался Владимир Сергеевич Рева, словно вспомнил что-то очень важное, и глаза его наполнились слезами. – Она ему еще тогда сказала: «Пусть директор про твою математику знает, а я другое тебе скажу». «Ну и сколько мне жить осталось?» – спрашивает ее наш Женька, а цыганка его раз-раз и в сторону оттерла, а потом что-то уже одному говорила, без нас. Мы не слышали, – объявил он Кире Павловне. – Самим отбиваться пришлось. У тебя тогда еще комсомольский билет вытащили из кармана, – напомнил Вовчик товарищу. – Потом вы его с Женькой обратно за два рубля выкупили у нее же.

– Да не у нее, та молодая была, а Женьке старуха гадала. С золотыми зубами.

– У них у всех золотые зубы, – подтвердила Кира Павловна. – У работниц-то у этих.

– И что она ему нагадала? – с отрешенным видом спросила Вера, заранее предполагая, что, разумеется, какую-нибудь несусветную чушь.

– Ну, я точно не знаю, – замялся Вовчик. – Но помню, он к нам тогда с Левкой подходит и говорит: «Я, между прочим, три жизни жить буду. Три раза по сто! Как ворон». А Левчик ему: «А чего это по сто? Может, по пять или по десять?» «Нет, – отвечает Женька. – Точно не по пять. Иначе б я уже умер два года как». «Дураки вы! – говорю я им. – Нашли о чем спорить: пять, десять. Какая разница! Живи на здоровье». А потом ты, Левчик, в карман полез и…

– Да я чуть не поседел тогда! – заволновался Лев Викентьевич. – Что значит, комсомольский билет сперли! Иди потом доказывай, что не сам потерял. Могли бы из комсомола турнуть, а мне поступать. Ладно сообразили вовремя!

– Это все? – сумрачно поинтересовалась Вера.

– Ну а что еще? – пожал плечами Лева Рева. – Женька ведь скрытный был. О чем ни спросишь – все у него нормально. Ему еще наша учительница по литературе говорила: «Вильский! Оставьте эту дурную привычку. «Нормально» – это никак. Юноша из такой семьи, как ваша, должен использовать другие формы ответа». «Какие, Полина Тимофеевна?» – спросит ее Женька и, как гусар, – навытяжку. «Иные, друг мой! В соответствии с воспитанием».

– Теть Кир, – неожиданно полюбопытствовал Вовчик. – А Женька-то у вас православный? Отпевать будете?

– Конечно, православный, – подтвердила Кира Павловна и наконец-то водрузила на место кружевную косынку. – Только некрещеный.

– Ну что ты говоришь, бабуль? – всплеснула руками Вера. – Если он некрещеный, то какой же православный? Он даже в Бога не верил. И нам с Никой говорил: «Если я умру, считайте меня атеистом».

– Я тебе так скажу, Верочка, – приосанилась Кира Павловна. – Правильно отец твой в Бога не верил. Правильно! Потому что, – голос ее задрожал, – если бы Бог был, разве бы он такое допустил? Разве бы он допустил, чтобы я одна в девяносто лет на этом свете осталась?

– Да вы не одна, теть Кир! – бросился ее успокаивать Вовчик.

– Одна, Вова. Теперь – как перст одна.

– Ну хватит, Кира Павловна, – с возмущением оборвала свекровь Евгения Николаевна. – Что значит «одна»? У вас девочки есть, я есть.

– У меня не только ты, Женя, есть, – подняла левую бровь старуха. – У меня еще и Люба есть, и… – Она перевела дух. – А все равно что одна. Вот! – демонстративно покрутила она монетой перед носами собравшихся. – Все мое наследство!

– Отдай мне, бабуль, – слезно попросила бабушку Вера и протянула руку, пребывая практически в полной уверенности, что сердобольная старуха сразу же расстанется с отцовской реликвией. Не тут-то было.

– Это с какой стати? – возмутилась Кира Павловна, потом с секунду подумала и с коварным видом уточнила: – Ты, Верочка, в Бога веришь?

– По-своему, – увернулась от ответа склонная к агностицизму Вера Евгеньевна.

– Вот и верь «по-своему», – порекомендовала ей бабка.

– А при чем тут это? – Вера никак не могла понять ход бабкиных мыслей.

– А при том.

– Не спорь с ней, Верочка, – вступилась за дочь Евгения Николаевна. – Не хочет – не надо. Оставь. Кира Павловна – пожилой человек. Ей с вещами расставаться трудно.

– А это не ее вещь! – не сдавалась Вера.

– А чья же? – ехидно полюбопытствовала старуха. – Твоя? – Она посмотрела на внучку. – А может, твоя? – Кира Павловна перевела взгляд на сноху.

– Это папина вещь! – подала голос вернувшаяся из магазина младшая внучка Киры Павловны – Ника. – Он сам мне ее показывал.

Вера с ревностью посмотрела на сестру, но ничего не сказала, а только помрачнела лицом. В который раз она убедилась в том, что отношения отца с Никой были иными, чем с ней. И Вере хотелось уяснить для себя, насколько иными. Более искренними? Более доверительными? Какими?

– Вот то-то и оно, что папина! – по-детски обрадовалась бабка. – А папу вашего я родила. Значит, она моя.

– Ваша-ваша, – поспешил успокоить разгневанную старуху Левчик. – А чья же еще? К тому же ничего не сбылось. Три жизни обещано, а ни одной до конца не прожил. Ушел, можно сказать, ни свет ни заря. В этом возрасте мужики еще новые семьи заводят, сыновей рожают…

– Ну, насчет сыновей не знаю, – криво усмехнулась Женя Вильская, – а с новыми семьями у твоего друга, Лева, все в порядке было.

– Кто старое помянет, тому глаз вон, – поторопился сгладить возникшую неловкость Владимир Сергеевич.

– Не обижайся, Женя, – повинился Лев Викентьевич. – Ты же знаешь: я на твоей стороне. Я всегда против разводов. Я и Женьке твоему говорил…

– Кого ее Женька слушал! – поторопилась вставить свое слово Кира Павловна.

– Леву слушал. – Вовчику стало обидно за однофамильца.

В их дружной школьной компании Левчик Рева безоговорочно считался любомудром. Не случайно Женька Вильский с ироничной почтительностью именовал друга «Соломон», хотя если кого в их кругу и можно было назвать в полном смысле слова человеком большого ума, так это самого Вильского. Но Женька таких определений всегда избегал, к себе относился с большой долей иронии и, наверное, поэтому предпочитал называть себя «рыжим раздолбаем», «советским бойскаутом» и «национально непроясненным субъектом Российской Федерации».

– Если бы он меня слушал, – погрустнел Лев Викентьевич и подобострастно посмотрел на Евгению Николаевну, – то сейчас бы был жив. Правда, Женечка?

Первая жена Вильского с готовностью закачала головой в знак согласия и с чувством удовлетворения откинулась на спинку кожаного дивана бывшего мужа, выдохнув так шумно, что все, кто был в комнате, как по команде уставились на нее.

– Это было начало конца, – с пафосом произнесла Евгения Николаевна и показала Нике на место рядом с собой.

– Много вы знаете, – обиделась за сына Кира Павловна и тут же привела неоспоримое доказательство: – Мой сын был честным человеком. Принципиальным. Не то что ты, Лева! С чемоданом из одного подъезда в другой ходил на моей памяти, дай бог, раз пять. Как твоя Нина это терпела, неизвестно.

– Моя Нина, – не остался в долгу Левчик, – женщина мудрая.

– Не то что я? Да, Лева? Это ты имел в виду? – шумно задышала Евгения Николаевна, заподозрив в словах Ревы подвох. И Вера обеспокоенно посмотрела на мать: утреннее давление было у нее под двести.

– Ну что ты, Женечка, – бросился урегулировать назревающий скандал миролюбивый Вовчик. – Ты тут совсем ни при чем! Да и какое это теперь имеет значение.

– А что теперь имеет значение? – никак не могла успокоиться Евгения Николаевна.

– А то, – набросилась на мать Вера. – Папы больше нет. Завтра похороны. И вместо того чтобы просто посидеть и помолчать рядом, ты начинаешь сводить с покойником счеты. Ну, так случилось! Сколько можно это вспоминать?!

– Не ожидала я этого от тебя, Вера, – обиделась Евгения Николаевна и закусила почти и так исчезнувшую с лица верхнюю губу.

– Я от тебя тоже, – буркнула старшая дочь и перехватила внимательный взгляд прильнувшей к материнскому плечу Ники. Похоже, ту обуревали сомнения. С одной стороны, тридцатисемилетняя женщина целиком и полностью разделяла возмущение сестры. С другой – жалела, как она считала, обиженную жизнью мать.

– Хватит, Вера, – попросила она сестру и показала глазами на Евгению Николаевну. – Все и так всем ясно. Давайте просто помолчим, посмотрим на папу. Вон он какой лежит: красивый, словно улыбается… Видишь?

– Вижу, – коротко ответила Вера и посмотрела на отцовское лицо, а вместе с ней – и все присутствующие.

– Охо-хо-хо, – заголосила встрепенувшаяся Кира Павловна, словно вспомнила, по какому поводу собрались здесь, у деревянного ящика.

– Да уж… – заплакал Вовчик и снова начал рыться в карманах в поисках исчезнувшего в очередной раз носового платка.

– Пойду насчет автобуса позвоню, – с выражением особой значимости произнес Лев Викентьевич и посмотрел на старшую дочь Вильского. Без сомнения, с каждой минутой она казалась старому ловеласу все более и более соблазнительной. – Можно тебя на минуточку?

– Нет, Лева, – ответила за внучку Кира Павловна, рыдания которой прекратились в одно мгновение. – Пусть Верочка здесь посидит, с Женей.

Вера пропустила замечание бабки мимо ушей и вышла из комнаты вслед за Левчиком.

– Вся в отца, – недовольно проворчала Кира Павловна и подозвала к себе Нику. – Если я умру, – заговорщицки прошептала она младшей внучке, – мое кольцо с рубином твое.

Желания стать обладательницей купеческого кольца с безвкусно выпирающим красным камнем у Ники и близко не было, поэтому она сразу же внесла в бабкино завещание коррективы:

– Ты мне лучше, бабуль, самовар свой отдай. Серебряный.

– Он не серебряный, – выдала тайну Евгения Николаевна, оставшаяся на диване в гордом одиночестве.

– Зато польский. – Кира Павловна вступила в бой за репутацию самовара.

– Отдай мне его, бабулечка, – со слезой в голосе заканючила Ника, как две капли воды, в отличие от старшей сестры, похожая на мать. – Папе было бы приятно. Он же не жадный был.

– Скажешь тоже, не жадный! – подала голос Евгения Николаевна.

– Конечно, не жадный! – отмахнулась от матери Ника.

– Много ты знаешь! – усмехнулась Евгения Николаевна. – Для кого-то, может, и не жадный, а для вас с Верой…

– Мама! – шикнула на нее из коридора старшая дочь и снова повернулась к Льву Викентьевичу.

– Эх, Женька, Женька, – тяжело вздохнул Вовчик и с бабьим любопытством отогнул покрывало, чтобы посмотреть на руки покойного. – Связаны, – сообщил он Нике. – Перед тем как гроб забивать будут, развяжи, Вероничка, не забудь. И ноги тоже.

Ника послушно кивнула головой и, перегнувшись через узкую часть гроба к «дяде Вове», прошептала:

– Я боюсь покойников.

– Какой же он покойник? – моментально отреагировала Кира Павловна, часто изображавшая из себя туговатую на ухо, когда это было выгодно. – Он твой отец.

– Бабуль, ты чего?! – вытаращилась на нее Ника.

– А чего?

– Да ничего! – рассердилась на бабку Вероника и перебралась на другую сторону: поближе к Владимиру Сергеевичу. – Я боюсь, – снова прошептала она и с надеждой посмотрела в глаза отцовскому другу.

– А ты не бойся, – чуть слышно ответил Вовчик. – Ты, пока никто не видит, покрывало с ног откинь и за ботинки Женькины подержись. И страшно не будет.

– А откуда вы знаете? – с нескрываемым любопытством поинтересовалась Ника.

– Да уж знаю, – горько усмехнулся Владимир Сергеевич, но больше ничего рассказывать не стал, а просто притянул полную Веронику к себе и ободряюще похлопал ее по упругому женскому плечу.

– А еще говорят, предсказания сбываются, – разочарованно поделилась с дядей Вовой Ника. – «Три жизни! Три жизни!» – передразнила она незримо присутствующую в воспоминаниях рассказчиков цыганку. – Все – вранье: от начала до конца… Не верю я им!

– А я верю! – взволнованно выкрикнула с дивана Евгения Николаевна и даже попыталась встать, но тут же плюхнулась обратно под тяжестью собственного веса. – И цыганкам верю, и в сглаз верю, и в судьбу верю. А все, что она ему нагадала тогда, – это правда. Мне Женя сам рассказывал.

– А почему же ты никогда не говорила об этом? – воскликнула Ника.

– А зачем?! Это никого, кроме нас с твоим отцом, не касается.

– Ну и что там за три жизни было? – стала пытать мать Вероника.

– Да никаких там трех жизней не было! – жестко прокомментировала из коридора Вера. – Что ты, маму не знаешь?!

– Зато наша с ним жизнь как на ладони была описана: и как начиналась, и как закончилась…

– Так ты знала, что он тебя бросит? – изумилась Ника и уставилась на мать, будто увидела впервые.

– Нет, не знала, – отказалась от мифотворчества Евгения Николаевна. – И он не знал. Мы с Женей думали, что его «три жизни» – это я и вас двое. Он ведь мне всегда говорил: «У нас, Желтая, с тобой одна жизнь на двоих. И две – девкам». Он вас всегда «девками» называл, словно стеснялся быть ласковым. «Девки» и «девки». Я ему сначала замечания делала: мол, нехорошо, Женя, нельзя так девочек называть, – а потом привыкла. Думаю: «Как хочет».

– Папа всегда делал что хотел, – тут же подхватила Вероника и впервые за столько лет поинтересовалась у матери: – А почему он тебя все время Желтой называл?

– Чтоб не путаться, – пояснила Евгения Николаевна. – Я – Женя, он – Женя. Вот и решили: раз он Рыжий, я – Желтая.

– Никогда бы не согласилась, чтобы меня так муж звал! Как ты вообще терпела?! – возмутилась Ника.

– А что такого? Мне нравилось. Желтая и Желтая. И потом, я ему все тогда прощала, потому что у нас с ним такая любовь была! Такая любовь! Страшно становилось. От собственной матери скрывала, чтобы не сглазила. И все в один день кончилось, как цыганка и сказала.

– Да что же такое она ему сказала, мама? – не выдержала обычно спокойная Вера и встала в дверях.

– Точно не помню, – с готовностью отозвалась на вопрос дочери Евгения Николаевна, – но, по-моему, что-то вроде: «Сделал дело – гуляй смело».

– Чего? – в унисон выдохнули сестры.

– Ну, не помню я! – заюлила Евгения Николаевна. – Женя еще смеялся: «Родине долг отдал, дерево посадил, сына родил». «Какого сына?» – говорю я. А он: «Две девки – в аккурат за сына сойдут».

– Мам, ты что, серьезно?

– Конечно, серьезно.

– А в чем предсказание-то? – отказалась принять материнский рассказ на веру Ника. – Что это за «Сделал дело – гуляй смело»?

– Ну что ты пристаешь ко мне, Ника? – осерчала Евгения Николаевна. – Откуда я знаю?

– Так ты же сама сказала: «Жизнь как на ладони была описана: как начиналась, как закончилась. Одним днем», – напомнила матери Вера.

– Я от своих слов не отказываюсь, – веско, точно в суде, проговорила Евгения Николаевна. – Именно одним днем. Утром встала – вечером умерла. Никогда не забуду…