Три жизни Красина

Глава первая. Тревожная ночь

Ветер крутит снежную пряжу. Колючая позёмка скользит по льду, перекатывается через дюны, взлетает на крутой холм и мириадами стеклянных игл жалит сосны, уснувшие в снежных сугробах дачи, сараи... И только там, далеко, где продрогшие льды встречаются с небом, луна, как фонарь на ветру, мигает в разрывах облаков. Мигнёт и погаснет.

Куоккала!

Дачный посёлок на берегу Финского залива. Модный и дорогой. Дома удобные, просторные. Рядом репинские «Пенаты». Там постоянно толкутся писатели, учёные и, конечно, художники. Залётных знаменитостей стараются сманить из «Пенат» промышленные и банковские тузы.

Неподалёку от дома Репина в сосновом бору приютилась небольшая дачка. В начале этой зимы она пустовала. Но в феврале 1908 года задымила труба, и окна затеплились светом уютного жилья.

Каждое утро, в метель ли или при ярком солнечном затишье, хозяин дачи скользит на лыжах по заснеженному посёлку. Тонкое лицо интеллигента. Тщательно подстриженная бородка клином. Внимательный, оценивающий взгляд сквозь лёгкий прищур. Одет, как англичанин — полосатые гетры гольф и тёплая куртка в широкую шотландскую клетку. На голове кепи с наушниками.

В Куоккале он примелькался давно, года три. Но соседи знают о нём немного.

Крупный инженер из Петербурга, служит в русско-бельгийской компании «Общество 1886 года». Заведует всей кабельной сетью столицы. Хозяйство сложное, громоздкое, хлопотливое. Но содержится в отличном состоянии. И редко-редко жители Невского или Садовой, посетители «Савойя», «Гранд-отеля» сетуют на то, что трамвай ходит с перебоями или внезапно гаснет свет.

Зовут его Леонидом Борисовичем Красиным.

Обитатели дач не проявляют излишнего любопытства. Но чековой книжкой интересуются. Здесь она ценится выше громких титулов. Никому не известно, сколько зарабатывает Красин, но, видно, немало. Дача в Куоккале — лучшее тому свидетельство.

Живут замкнуто. Жена, две маленькие дочери, падчерица, прислуга. Вечерами всегда дома. В гости не ходят. По воскресеньям девочки, оседлав отца или в санках «едут» к бабушке. Она поселилась неподалёку, в маленьком домике.

Иногда к инженеру Красину из Петербурга по служебным делам приезжают подчинённые. Если в Куоккале их застаёт вечер — остаются ночевать.

Завтра воскресенье, 9 марта. Но в такой мороз и метель вряд ли можно ожидать гостей. Рано погасли огни в окнах, и только ветер шумит в печных трубах.

Не спится Антонине Григорьевне Красиной. Наверное, старость. Да и ветер нагоняет тоску.

Завтра шумом наполнится дом. Сын, невестка и, главное, внучки, совсем малыши. Но это завтра...

А пока ночь, бесконечная, и ветер в трубе — как стадо ведьм. Воет и воет. Вот так же он завывал и в Тюмени, и в далёком Иркутске. А может быть, он выл всю её жизнь?

Антонина Григорьевна поёживается, стягивает концы платка на груди. В эти унылые, бессонные ночи она часто открывает комод и вытаскивает большую деревянную шкатулку, чёрную от времени. Семейная реликвия. Досталась Антонине Григорьевне от родителей — крестьян Курганского уезда. Сделана без причуд, топором.

Портрет мужа — Бориса Ивановича. В него пошли дети. И Леонид, и Герман, и Борис, и Александр. Дочь Софья и та в отца.

Худощавый, тонкое лицо заросло шелковистой бородкой. Смотрит немного застенчиво, даже растерянно. Таким всю жизнь и был. Мелкий чиновник. Честный, неподкупный. Жалованье маленькое, концы с концами семья свести никак не могла.

Антонина Григорьевна бережно кладёт фотографию. Умер Борис Иванович рано. Сломила его судебная волокита и клевета. Славный, добрый, но слабый он был человек. Даже в семье. Вот и пришлось ей самой детьми верховодить. Они слушались, да и сейчас без совета бабушки ни шагу. Говорят, она с виду властная. Какая уж там властная — разве что бог разумом не обидел. Вот и ныне, когда она по Куоккале этой финской прохаживается — господа за шляпы берутся, небось богатой купчихой считают. А она крестьянка, грамоте-то едва в городской школе выучилась. Но и то правда, читала много, наверное, побольше этих господ. Антонина Григорьевна поднимает глаза. Над постелью висит портрет Некрасова. На другой стене, в полутьме угадывается гусарский ментик Лермонтова. Она уже не помнит, откуда эти портреты. Кажется, всю жизнь они с ней — молчаливые советники и судьи её совести.

Антонина Григорьевна развязывает шёлковую зелёную тесёмку, которой перетянута пачка писем. Они пожелтели от времени, края бумаги пообтрепались. В последние годы она часто перечитывает дорогие строки.

Писем много. Особенно от Леонида и Германа. Погодки. Росли вместе. Вместе шалили. Но недолго продолжалось их детство. Как только исполнилось восемь, пришлось Леонида из Кургана в Тюмень, в реальное училище снаряжать. Вскоре и Герман к нему «под начало» отправился.

Жили нахлебниками в чужой семье. Только и радости, что с мальчишками на улице поиграть.

А ребята они были озорные. Но меж собой дружили. Постоять друг за друга могли. Кажется, один раз только и поссорились.

Антонина Григорьевна улыбается. Нагнала она тогда на сыновей страха, из дома выставила. С узелками на крыльце потоптались, всплакнули малость, да и с повинной к родителям... Шутки шутить Антонина Григорьевна никому не позволяла.

Ветер немного стих, не стучится в окно пригоршнями снега. Кто-то торопливыми шагами прохрустел по занесённой дорожке.

Антонина Григорьевна поёжилась. Каково там, на улице, позднему путнику? Вот так же в Кургане ёжилась, когда читала письма детей. Плохо им было, малолеткам, одним в чужом городе? А учились хорошо. Да и училище Тюменское — второго такого, наверное, на всю Россию не сыщешь. Сибирь не Россия, вернее, Сибирь — Россия, да не владимирская, не рязанская. В Сибири не было крепостного права. А образованных людей много. Лучших, честнейших по повелению царя из Европы в Сибирь под конвоем пригоняли.

Ссыльные польские повстанцы 1863 года — домашними учителями поустраивались, в казённые заведения их не пускали. В реальном училище педагоги подобрались один другого лучше. Вдумчивые, великолепно знающие своё дело. И ребят любили, к труду, усидчивым занятиям, дружбе приучали.

Чуть вздрагивают руки, не разберёшь написанного. А почерк у Леонида и в детстве был отличнейший, наверное, чернила немного выцвели...

«И кроме камней, коллекционирую разные вещества, например — натр, соляную кислоту и другое...» Ишь ты, коллекционер! Помнит она его коллекции. Всегда с чем-нибудь возился: то чучело птицы набивает, или, как его там, водород добывает. Не раз и не два водород этот взрывался, банки в разные стороны... Герман, который непременно возле старшего крутился, — только увёртывается от осколков. Или того лучше, — заметили, что дед ихний, Иван Васильевич, подолгу сидит за столом и пишет что-то, решили опыт поставить, — подложить под деда галочьи яйца. Леонид уверял, что птенцы обязательно выведутся. И подложили, пострелята!

...В прошлое воскресенье Леонид что-то развеселился. Теперь это с ним редко случается. Посадил дочь на шею, она ручонками его за вихры, и «летают»... Потом «прилетели». Дети с няней, строгой эстонкой Лялей, гулять пошли, а Леонид ни с того ни с сего на чердак дачи залез. Ему, видите ли, захотелось весной голубей завести. Ох, уж эти голуби!..

В 1883 году из Кургана в Тюмень семьёй перебрались, так Леонид отцу «прошение» по всей форме, с этакими канцелярскими завитушками закатил. Деньги просил, голубей-турманов купить. Да вот и оно, «прошение». Тут, видите ли, и «физическое развитие», и «пребывание на свежем воздухе», это на крышах-то с шестом и тряпкой! А ведь получил, паршивец, от отца «жалованье на обзаведение»!

Легче ребятам жить стало в родном доме. Леонид только в первых учениках ходил, Герман тоже не последним, хотя, кажется, выше третьего не поднимался.

Петь любили. У Леонида слух необычайный, да и голос хорош. В училище дискантом в трио пел, вместе с прославившимся потом артистом государственной оперы Лабинским. Герман тоже певал, но слабее.

И уж никто с Леонидом по части ораторства сравниться не мог. Ростом он тогда мал был, только к восемнадцати вытянулся. Из-за кафедры разве что хохол на голове виден, а говорит — заслушаешься.

Метель стихла под утро. И как будто стало ещё темнее. Антонина Григорьевна устало откидывается на подушки. Засыпая, она снова видит картины далёкого: Леонид в коротеньком зелёном мундирчике, со смешным ёжиком на голове. «Оратор» что-то говорит в день окончания учебного года в училище. Потом сон подхватывает видения — лыжи, бабки, купающиеся в реке дети...

Она проснулась, как ей показалось, оттого, что поющий Леонид, увлёкшись, взял необыкновенно высокую ноту.

Но это плакала и причитала обычно сдержанная эстонка няня Ляля. Оранжевое, без лучей, как будто отморозило их, заглядывало в окно солнце. Искорки рыхлого снега резали утомлённые ночной бессонницей глаза. В комнате было холодно. Антонина Григорьевна смотрела на плачущую няню, понимала, что произошло несчастье, большое несчастье. И не могла спросить.

Всхлипывая, путая русские слова с эстонскими, Ляля наконец рассказала, что сегодня под утро звонок у дверей... Она проснулась, пошла открывать. Когда проходила мимо кабинета хозяина, видела свет, — должно, так и не ложился. И печка жаркая-жаркая — ночью сам топил. Открыла, а с мороза финские полицейские да русские жандармы, она одного знает, он часто приезжает из Териок.

— Что тут поднялось, что поднялось!.. Любочка и Катенька плачут, хозяйка тоже в слезах... А сам ходит по кабинету. Дойдёт до стены, постоит, и снова ходит... Жандармы и сыщики весь дом вверх дном — и в детской, и в спальне, под кровати лазают, книжки какие-то тащат... А у нас, на грех, ночевали гости из города. Их тоже обшарили...

Антонина Григорьевна молчит. Она знает — сын давно ждал обыска. Ещё когда съезжал со своей роскошной квартиры на Мойке, какие-то бумаги жёг.

Ляля сквозь слёзы что-то шепчет и суёт Антонине Григорьевне пакет, обёрнутый детской клеёнкой.

— ...Он оглянулся, сыщики-то в другой комнате, я как раз пошла детям готовить. И... и тихонько говорит: «Спасай всех нас, возьми вот это и пристрой где-нибудь на кухне...» Я — опрометью, в клеёнку завернула, да и в бак с горячей водой...

У дверей позвонили. Няня ушла открывать. Вошла бледная Любовь Васильевна, невестка. Отослала няню домой, к детям. Молча вытащила из-под меховой накидки браунинг.

Антонина Григорьевна даже отшатнулась.

— Господь с тобой, Люба!..

Любовь Васильевна только махнула рукой.

И тогда мать, не расспрашивая, сердцем поняла — нет, то был не просто обыск. Сын арестован.

— А гости? — почему-то спросила она.

Любовь Васильевна плакала. У матери не было слёз. Они давно выплаканы там, в Кургане, Тюмени, Иркутске. Пусть-ка лучше Любовь Васильевна припомнит: не велел ли Леонид чего передать?

— О Григории Ивановиче беспокоился, ждал его сегодня...

— Ну и хорошо, ну и ладно... Григория Ивановича я знаю, упрежу. А ты не плачь. Сыщики-то ничего не нашарили, что нужно, Ляля спрятала, вот...

Антонина Григорьевна никогда не читала бумаг сына, а тут такое дело, может, адресок какой есть, передать кому следует... Глянула и обомлела! Попадись это полиции — не миновать Леониду виселицы.

Александр Михайлович Игнатьев жил широко, по-помещичьи. Рядом с Териоками у него имение. Когда выезжает на собственных лучших кровей лошадях, на голове неизменная финская шапочка с козырьком, егерская поддёвка, отороченная светлым каракулем.

Финским владеет, как уроженец Суоми. И повсюду здесь у него друзья, родственники, знакомые.

Воскресенье, 9 марта, выдалось на редкость тихим, солнечным, морозным. Ночная беспутная метель накружила горы снега, устала, угомонилась, но лукавые снежинки, чуть ветерок, готовы снова водить хороводы.

В Териоках оживление. Зимой такое бывает не часто. Поначалу Александр Михайлович не обратил на это внимания. Сегодня он сам за кучера. Кони застоялись, тут не зевай!

Финские полицейские, русские жандармы... Что за чёрт?

Хотя время такое — 1908 год. Революция — на убыль, реакция в гору. Полицейские и жандармы вновь чувствуют свою силу, не то что в пятом и шестом. Не худо бы и поостеречься!

Игнатьев свернул в Келломяки. Начальник станции — родственник. Всё всегда знает. Нужно его порасспросить, а в случае чего и переночевать. В Келломяках спокойно, редко-редко мелькнёт прохожий. Родственника застал дома за поздним чаем. Нет, он ничего не слышал. Но лучше всего, если Александр Михайлович сядет к столу, чайком погреться...

Игнатьев распряг лошадей. Заночевал. А утром, в понедельник, не спеша, пешком направился в Куоккалу, к Красину.

Вон и дача. Но Леонид Борисович предупреждал, прежде чем заходить к нему, нужно сперва наведаться к Антонине Григорьевне.

Игнатьев только успел улицу пересечь, как из-за высоченного сугроба, запыхавшись, показалась Антонина Григорьевна. Она его давно сторожит. Каждый час из дома выходит, и слава богу, что «Григорий Иванович» догадался к ней заглянуть.

— Арестован Леонид! В ночь на воскресенье!

И к ней приходили.

— Всё выспрашивали о таком высоком русском, в финской шапке ходит, по-фински, как финн, говорит. Сказала — не знаю, не ведаю.

— А на даче у Леонида засада...

Игнатьеву нужно было как можно скорее уходить.

Антонина Григорьевна сунула ему спасённые документы. Не ровен час и у неё обыск будет.

— Возьмите и это. — Она протягивает Игнатьеву браунинг. — Да финку, финку свою козыркастую сбросьте, я её сожгу, вот треух от зятя остался...

Шпиков у дома не видно. Эх, лошади остались в Келломяках. Но ничего, несколько лихачей мёрзнет на станции...

Куоккала словно вымерла. Куда девалась вчерашняя многоликость? Ни гуляющих, ни полиции. Попались навстречу какие-то два торопливых прохожих. На ходу услышал обрывок разговора: «Чёрт знает что... даже здесь нет покоя... И кто бы мог подумать, такой солидный, состоятельный...»

Мысли Игнатьева бегут в такт торопливым шагам.

У Леонида Борисовича ничего не нашли. Но раз обыскивали, арестовали, значит, надеялись найти или уже что-то имеют в руках. Иначе вряд ли пошли бы на арест. Вот если меня сейчас сцапают — то и мне, и Красину виселица, а для всей большевистской партии громкий процесс. Не может, не имеет права он попадаться.

Но если ничего не нашли, значит, Красина в Россию ещё не вывезли, он где-нибудь здесь, в Териоках...

Как это он сразу не догадался, что арестованные — в Териоках, и не где-нибудь, а в полицейском участке. Вызволить их оттуда, пока охранка и прокуратура не предъявили «достаточно юридически обоснованных обвинений», и переправить за границу!

— Гони скорее, ну скорее же!..

Извозчик и так гонит.

В Териоках взмыленная лошадь остановилась у отеля «Товарищ». Хозяин его Какко — добрый знакомый Александра Михайловича. Он оказывал много услуг партии, на его адрес поступали письма и для Красина, и для Ильича. Не так давно Какко служил в финской полиции. У него и сейчас большие связи среди старых сослуживцев. Может ли Какко немедленно, пока не увезли арестованных, организовать побег? Хозяин отеля человек дела. На определённых условиях предприятие это вполне осуществимо. Но побег нужно устроить так, чтобы не пострадали полицейские, которые сторожат Красина. Иначе их прогонят со службы, будут судить, и тут уж никакие деньги не помогут.

Какко рассуждает вслух. Во-первых, через своих людей он сменит караул и поставит во главе него старшего констебля Кархонена. Кстати, Игнатьев должен знать, что констебль социал-демократ. Затем... Затем дело уже за Александром Михайловичем. Он должен достать динамит.

— Динамит? К чему он?

Очень просто. Полицейские открывают двери тюрьмы, выпускают арестованных. Игнатьев взрывает участок. И концы в воду — полицейские не виноваты, они подверглись нападению. Без взрыва стража откажется выпустить арестованных. Может пострадать собственная шкура.

План Какко прост и убедителен. Но динамит?.. Где взять динамит? Он нужен сейчас же. В 30 верстах от Териок, в имении Игнатьева, этого добра сколько угодно, с 1905 года осталось. Но 30 вёрст туда, 30 обратно... Арестантов же в Териоках долго не продержат.

Полицейские упёрлись. Никакими деньгами нельзя их соблазнить. С истинно финским упорством твердят одно — без динамита не согласны. Спорили долго и напрасно. И вдруг как по команде замолчали, услышав цоканье копыт.

Игнатьев метнулся к окну. Так и есть — проспорили...

Мимо отеля проносится закрытая карета в окружении усиленного конвоя.

Теперь уж спорить не о чем.

Тюрьма — какая бы она ни была — всегда тюрьма. Для инженера с незапятнанной деловой репутацией — это скандал, конец карьеры, независимо от количества дней, проведённых в узилище. Но для революционера-профессионала тюремный стаж Красина невелик. После отсидки в тюрьмах его высылали в места «не столь отдалённые», но ссылка — не тюремная камера.

На сей раз вряд ли всё окончится так же «благополучно».

Благополучно! Красин невесело улыбается. По лицу бегут морщинки. А ведь он не стар, всего 38 лет.

Его состарили не болезни, а конспирация. Может быть, он единственный член Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии, который всё время безвыездно жил в России и при этом легально. Беззаботные улыбки, тщательно подстриженная бородка, изящные цилиндры, дорогие шубы и костюмы от лучших портных — и руководство боевыми отрядами, снабжение их оружием — винтовками, револьверами, бомбами, уничтожение предателей и провокаторов.

Вот что измотало его сильнее, нежели многих иных «нелегалов», одетых чуть ли не в рубище, ночующих каждую следующую ночь на новой квартире.

Красин ещё улыбается. А мысли его уже далеко, далеко за стенами этой камеры. Он думает и о себе. Но прежде всего о партии. Тяжёлые наступили времена.

Революция потерпела поражение. Это стало очевидным в конце прошлого, 1907 года. Неудачи вооружённых восстаний в Москве, Харькове, Чите подорвали силы. Меньшевики заголосили: «Не нужно было браться за оружие». И это социал-демократы! Но большевики ведь тоже социал-демократы. Они гибли на баррикадах. Теперь меньшевики клевещут над свежими могилами. Бегут маловеры, попутчики. А реакция открыто торжествует. Виселицы, расстрелы, карательные экспедиции.

Чтобы закрепить свою победу, царизм хочет дискредитировать, обесчестить побеждённых. Наверное, и его арест связан с этим намерением.

Громкий процесс. Грязная клевета. Любые небылицы о революционерах, рабочих, большевиках. Чем они фантастичней, чем страшней, отвратительней, тем лучше. Большевики — «вампиры», убийцы. Опыт у царизма есть, ведь в 80-х годах, когда реакция безжалостно уничтожала народников, их также пытались представить вырожденцами, кровавыми чудовищами.

И как знать, не покажется ли кому-нибудь ложь правдой, не заледенит ли сердца безнадёжность.

Красин поднялся с жёсткой железной койки. Подошёл к окну и машинально начал его протирать. Любопытно, в тюрьме к нему вернулись тюремные привычки. Ведь так же он вытирал окно в Таганке. Надзиратели хвалили за чистоту, а он через окно видел всех, кого привозили и увозили из тюрьмы. Но в Выборгской окно слепо уставилось в каменную стену, видно только небо и где-то далеко-далеко верхушка высокой башни. А может быть, это просто зимнее облако.

Как трудно собраться с мыслями в этот первый день заточения.

О чём он только что размышлял?.. О партии? О своей участи сейчас думать не хочется. Если жандармы разузнают обо всём, то виселица, ну в лучшем случае, расстрел, третьего выхода нет.

И он готов к этому давно, очень давно. Но ведь жив пока и столько лет жил на свободе. Что он член ЦК партии, жандармам, конечно, было известно. Жил он под своей фамилией, никуда за последнее время не уезжал, не скрывался. В департаменте полиции знают и о Никитиче. А может, не разгадали, что его, Красина, так зовут товарищи? Вряд ли.

Почему же его не арестовали раньше и почему арестовали сейчас?

Трудно объяснить столь странное поведение полиции. Правда, в 1905 и в 1906 годах в разгаре боевой работы он часто «исчезал», и шпики теряли его след. Ну, а потом?

Остаётся только предположить одно — следили, вынюхивали связи, брали на мушку всех, с кем встречался. С такой возможностью он всегда считался. Но почему, почему такой опытный конспиратор не заметил за собой слежки? И значит ли это, что теперь, когда его арестовали, выследили всех остальных?

Вот что его особенно беспокоит. Может быть, там, в Петербурге, после его отъезда выявили «техников», добрались до членов «боевой группы ЦК»?..

Через мёрзлое окошко Выборгской тюрьмы не разглядеть революционного подполья столицы.

Петербург соскучился по балам, пышным приёмам, бесшабашным кутежам. Революция нарушила «светскую» жизнь. Революция вообще страшное неудобство. Но стоит ли вспоминать. Ведь ныне революция уже прошлое. Слава полицейским, жандармам, казакам. Истинные молодцы! Спасители царя и отечества, герои!

Общество отдаёт дань жандармам. Дамы носят всё голубое. Голубые платья. Голубые мундиры. На многих мундирах появились новые звёзды и на погонах тоже. А ведь раньше жандармов наградами не очень жаловали. Наконец-то поняли.

Жандармы танцуют с томно-таинственным видом. Делают многозначительные мины, галантно целуют руки дамам и, щёлкнув каблуками, куда-то внезапно исчезают.

Впрочем, все знают куда. На Фонтанку, в здание у Цепного моста. Что значит сила привычки. Цепного моста давно нет, добрых два десятилетия там стоит «временный», а здание именуют «у Цепного». И старики по-прежнему величают его «императорской канцелярией», «III отделением». С 1880 года в нём вместо III отделения разместилось Министерство внутренних дел, а вернее, департамент полиции.

Дом старый-престарый, ему больше ста лет. Если войти с главного подъезда, что глядит на Фонтанку, то поначалу кажется — попал в театр или в богатый салон. Лестница белая, мраморная, мебель белая с золотом — такую ныне только в родовых дворцах и сыщешь. Кадки с тропическими растениями. Через небольшую прихожую — дверь... в домовую церковь.

Недавно, справа от алтаря, на стене церкви повесили мраморные доски с именами жандармов «невинно убиенных» в 1905 году.

И уж совсем неожиданно — светлый зал, рояль, те же тропические растения между огромными портретами царей в полный рост — это преддверие квартиры самого министра внутренних дел.

Второй этаж. Высокие дубовые шкафы напоминают диковинный улей.

Его ячейки — маленькие выдвижные ящички с карточками. Это — «книга живота». Здесь можно узнать немногое о каждом, а на третьем этаже узнаётся всё о некоторых «наиболее зловредных» из политических.

В доме этом ходят бесшумно, говорят вполголоса.

На служебных календарях — 1908 год. Старые «сотрудники» не могут припомнить ещё одного такого суматошного года, когда было бы столько новых дел.

«Красин Леонид Борисович. Год рождения 1870. Русский. Православный. г. Курган».

Дальше картотека давала ссылки на номера дел. Этот Красин, оказывается, имеет в департаменте вполне солидное досье. Правда, все эти дела прошлые, законченные производством.

А вот и новое! Оно пока жидковато. Только сведения агентурной разработки. Они серьёзны, но хороши лишь как подтверждение улик. На основе одних лишь филёрских доносов и отчётов специальных агентов не состряпать обвинительного заключения. Среди множества других «забот», департамент прохлопал Никитича. Конечно, его нужно было брать сразу, как только стало известно о том, что он ни с того ни с сего задумал съезжать со своей петербургской квартиры. А теперь извольте уважать финские порядки.

По финским законам арестованный содержится в тюрьме в ожидании обвинительного заключения не свыше месяца и если за этот срок не будет предъявлено обвинение, то его выпустят. А ведь чего доброго и выпустят!

Департамент полиции снёсся с Москвой. Может быть, московская охранка знает кое-что такое... о Красине.

Московская охранка всегда соперничала со столичной и старалась подставить ей ножку. Из департамента в Москву идёт спешное отношение. Оно составлено так, что в Москве не могут подумать об отсутствии у департамента полиции веских улик против Красина. «Департамент полиции уведомляет... что известный вам член финансовой комиссии при ЦК РСДРП Никитич, арестованный 9 текущего марта в Финляндии, будет передан в распоряжение начальника Санкт-Петербургского губернского жандармского управления».

В Московском охранном отделении так и поняли, что им ничем уже тут не поживиться. Заслуга не их, а посему особенно и стараться незачем. Переправить в Петербург имеющиеся на Красина документы, и дело с концом.

Департамент полиции спешил, в его распоряжении — месяц. Пришли бумаги из Москвы. Может быть, они дадут необходимые улики?..

Леонид Борисович тоже подбирал улики, свои собственные. Он должен, хотя бы в главных чертах, представить себе, что же известно о нём полиции, а что так и осталось в тени.

Он обязан неторопливо, не упуская ни одной мелочи, как прокурор, проследить всю свою жизнь.

Положим, конечно, не всю. Детство в счёт не идёт. Но уже «Техноложка»...

...Август 1887 года. Петербург. Со всех концов России стекаются сюда молодые люди, жадные до знаний.

Иные прибывают с кучей баулов и чемоданов, селятся в дорогих квартирах. Но у большинства — небольшие саквояжи, в которых упакован нехитрый скарб и самые радужные надежды. Для таких есть дешёвые «меблирашки» и «углы» в петербургских трущобах.

Экзамены — камень преткновения для многих. Но у Леонида высокие баллы 5,5 и только сочинение — 4,5.

Даже сейчас, в тюрьме, Леонид Борисович не может вспомнить о нём без улыбки. Тема-то какая попалась — «Нет хуже зла, как безначалье». Что он уж там написал, забылось, но экзаменаторы всё же 4,5 балла ему поставили.

И вот он, Леонид Красин, — студент столичного Технологического института.

Последние дни лета. В Петербурге они прохладные, немного печальные. Часто сеет противный, обложной дождь, и ветер гонит жёлтые листья. Приходится подумать об экипировке. Первым долгом фуражка технолога — тёмно-зелёная с синим бархатным околышем. Такая подойдёт ко всякому пальто, гордо свидетельствуя о том, что владелец сего головного убора — студент.

С форменной шинелью посложнее. Если шить — куча денег. Купить поношенную — тоже нужны деньги, а их почти нет.

Но безвыходных положений не бывает. Старое пальто помолодело от блеска новеньких, форменных пуговиц и бархатного воротника. Сойдёт.

В Технологическом студентам не обязательно носить мундир. А посему и на этом можно сэкономить.

Оставшиеся несколько дней до начала занятий — беготня по городу. Нужно побывать в Эрмитаже, Академии художеств, как будто они исчезнут или навсегда закроются. Но так хочется скорее отписать домой, рассказать о том, где побывал, что повидал. Конечно, впечатлений столько, что в письме всего не уложишь, и хорошо бы с кем-нибудь поговорить. А вот с кем? В «Техноложке» уйма тюменцев — реальное училище готовило своих учеников на совесть, почти никто из них не провалился. Но сейчас все они с утра до ночи в бегах.

И Леонид пишет длинные письма, домашним всё будет интересно. Ведь родные никогда не бывали в Петербурге.

Письмо домой — это не только отчёт о сделанном, увиденном. Это и размышления, когда кристаллизуется мысль, отсеивается лишнее, наносное.

Настольная лампа обладает магическим свойством. Она концентрирует мысли, не даёт им рассыпаться, исчезнуть за очерченный светом круг.

Леонид часто откидывается на стул в полутьму комнаты. Он описывает Петербург. Теперь он не знает лучшего города, а ведь поначалу не понравился...

Но разве можно этакую махину, как Питер, изобразить словами. Пушкиным нужно быть. Перед глазами суета. Люди куда-то бегут, на ходу разговаривают, на ходу думают, вся жизнь в беготне и вся мимоходом.

Когда подымался по мраморной лестнице Эрмитажа, дух захватывало от ожидания необыкновенных, удивительных встреч. Зал за залом — картины, картины, они лучатся световыми мечами Рембрандта, они брызгаются красками с полотен Рубенса.

Но почему-то запомнился не Эрмитаж, а Академия художеств, 5–6 полотен русских художников, писавших своё, российское, привычное.

Значит, к шедеврам нужно привыкнуть, нужно иметь запас увиденного, чтобы сравнивать. И тогда появится восхищение, но на это требуется время.

А уже начались лекции. Теперь все помыслы — учёбе. Учиться плохо он попросту не умел. Учиться хорошо был обязан ещё и потому, что семье трудно помогать ему.

Он получит казённую стипендию, обязательно получит.

Очень беспокоило здоровье отца.

Да! Тяжёлые выпали годы 1886-й и 87-й.

И сразу меркнут красоты Петербурга, сияние Эрмитажа.

Там, в далёкой Тюмени разыгралась трагедия.

Отец лишился службы. И его не просто прогнали. Его оклеветали.

Взяточники и казнокрады, хорошо знающие, как совершаются подобные преступления, дали ложные показания. Их не устраивал честный чиновник. Они подкупили нескольких лжесвидетелей. И вот теперь отец должен предстать перед судом. Его обвинили во взяточничестве, в «смертных» грехах, которые «истцы» и за грех-то не считали.

«...Горе это в такой же степени наше с Герой, как и Ваше. Разве мы с Вами не одно и то же по мысли и духу?.. Мы всегда будем знать, что папа страдал за правду, что гнали тебя за неподкупную честность и справедливость. Встать бы только нам с Герой на ноги. Если уж материальное положение наше будет очень плохо, то можно оставить здесь учение, приехать в Сибирь и заняться делом, которое найти, наверное, помогут добрые люди... Если честный человек кажется вреден в Тюмени, то не менять же ему свои убеждения, для того чтобы остаться в ней».

Он не задумывался над фразами. И перед глазами был не Петербург. Два погодка, два студента, два сына — они там, где решается судьба их отца, и плевать им на столицу, её суету, её серое благополучие.

А Тюмень слала печальные вести.

Отец арестован, отец в тюрьме.

Леонид забросил институт, обивал пороги министерства. Отец болен. Отец не переживёт тюремного режима!

Отказы!

«...Прошение о замене тюремного заключения домашним арестом не будет иметь места, так как решение о судьбе отца уже принято и утверждено начальством. Самого решения я не знаю, знаю только, что оно жестоко — ссылка. Бессердечие Сената меня так поразило, что со мной в приёмной сделалось дурно. Такие судьи могли осудить и на каторгу... Какова бы ни была ссылка, она всё же лучше тюрьмы... Прощайте, мои милые. Мужайтесь и верьте в то, что и на нашей улице будет праздник».

Так начался первый семестр первого институтского года.

А на дворе уже декабрь. И первая экзаменационная сессия не за горами. Чтобы не провалиться на экзаменах, чтобы сдать их с шансами на получение стипендии, нужно скрутить нервы. И он их скрутил.

В разгар экзаменов из дома прилетела радостная весть. Кто его знает почему, но все лжесвидетели из Липчинской волости, где якобы преступно действовал Борис Иванович Красин, — вдруг покаялись, взяли свои показания назад. И снова бродит Леонид по тёмным коридорам Сената. Документы о невиновности отца прибыли в этот «храм правосудия», но можно годы ходить из канцелярии в канцелярию и не найти ни бумаг, ни «правосудия».

Так и случилось. Шли годы, а Борис Иванович изнывал в Иркутске в ссылке, и по-прежнему над ним тяготело обвинение, по-прежнему он числился преступником. И только через несколько лет Сенат сделал отписку, но приговора не отменил.

...Красин сжимает ладонями голову, трёт виски, пытается ходить по камере. Ему сейчас нельзя, нельзя распускаться, сейчас, как и тогда, он должен скрутить нервы. И пусть снова оживают далеко ушедшие дни. Воспоминания эти нужны вдвойне. В одиночной камере нельзя спрятаться от себя, от мыслей, лучше воспоминания. Ведь пока книга его жизни открывается светлыми листами.

Он тогда сдавал свои первые в институте экзамены и думал об уходе из Технологического. Бросить всё. Уехать в Сибирь. Поступить на службу и как-то облегчить жизнь родных. Это единственно правильное решение, он примет его, вот только сдаст последний экзамен...

Но однажды в аудиторию вошёл институтский сторож и сказал, что студента Красина требует к себе инспектор. В ту пору больших грехов Леонид за собой ещё не чувствовал и спокойно отправился в инспекторский кабинет. Из него выскочил почти счастливым. Казённая стипендия — 360 рублей в год! Да ведь это целое состояние! Они с Германом могут теперь обедать каждый день... И мысли приняли другой оборот — семье трудно, значит, его сыновний долг быстрее завершить образование.

Стемнело. Кончился первый день выборгского заключения.

В камере зажгли лампу. Красно-жёлтый язычок пламени часто оседает, как будто проваливается куда-то, потом плюётся сгустком копоти. В камере всё равно темно, и только на потолке переламываются тени.

Он снова видит себя стройным юношей. Ужели и тогда его звали Леонидом Красиным?

Узнику дорог тот юноша не только потому, что это он сам в 18 лет. Сейчас он ищет, быть может бессознательно, ищет себя.

А тогда были бесконечные блуждания по столице. И видел он не только людей, но и творения человеческого гения. Он смотрел на вечное, прекрасное. Клодтовские кони на Аничковом мосту — в них больше жизни, чем во всём мелькании петербургских будней.

И фальконетовский Пётр, и решётка Летнего сада, спокойные ритмы архитектурных шедевров сдерживают торопливый, неровный бег тревожных мыслей.

В Академии художеств можно часами стоять и смотреть через кулак на бушующее море Айвазовского. Не видно рамы, исчез зал, только море, гребни, брызги. Он слушал шум его, он вдыхал его запах, он погружался в его бесконечность.

А рядом до боли знакомое — церковь, уткнувшаяся маковкой в свинцовую тучу, взлохмаченная речка и столб пыли. И хочется закрыть руками лицо, отвернуться от пыльного смерча, и хочется смотреть на него и никуда не уходить, не двигаться, не думать.

Красин невидящим взором глядит на коптящий тюремный светлячок. Он снова там, на передвижных выставках и среди деревьев, на берегах рек и рядом с морем. Он на воле.

Хлопает дверь. Пламя в лампе взвивается чёрно-красным драконом. В неверном отсвете надзиратель с миской похож на палача в красном с топором.

Ужин. Он чувствует голод. Как тогда, когда бегал в театры, на концерты, выставки, отнимая медные гроши от обеда, подменяя мясо капустой и вдоволь наедаясь только чёрным хлебом.

Как быстро меняются времена. И требования времени к жандармским чинам, в частности.

Давно ли в корпус жандармов зачисляли по протекции каких-либо проштрафившихся офицеров гвардии или даже армейскую серость.

А теперь! Службы верой и правдой престолу и отечеству мало. Изволь ещё иметь образование!

Да и то правда, иначе не справишься с крамолой, не то что раньше!.. Был лет 50 назад в отделении знаменитый полковник Ракеев. Страшная образина, весь в оспе, голос хриплый, улыбнётся, аж пот прошибёт. А ведь каких людей ему доверяли арестовывать! Чернышевского, Михайлова. Говорят, он в молодости гроб с телом Пушкина из Петербурга тайно вывозил.

И никто не докучал полковнику с упрёками, что он с Марксовой премудростью незнаком, Писарева не читал и политэкономия Милля ему непонятна. А тут изволь, разбирайся!

Жандармский чиновник в сердцах хлопает папкой о стол. Ему поручили подобрать улики на Красина. Дали копии писем, снятых в давние годы в «чёрном кабинете». А какие улики?

Красин прекрасно знал, что и кому писать. А всё интересное для департамента переправлял так, что какая там цензура! В этой папке собраны его письма из Петербурга к родным.

Конечно, и среди мальчишеских посланий имеются зловредные, но смешно же на их основании привлекать к ответу этакого «большевистского Мафусаила».

Чиновник сердитым рывком придвигает к себе папку. Как ни философствуй, начальство спросит, и нужно читать письма.

Сынок заботливый, чуть ли не каждые два-три дня родным строчил. И письма по многу страниц, мелким бисером... Характер! Видно, хотел перед родными учёность свою показать, тут и музеи, и концерты, и театры. Ишь как расписывает, прочтёшь, и впрямь можно поверить, что есть на земле какие-то высшие радости.

Ага!.. Вот и дельные строки...

«Винюсь в том, что долго не писал вам письмо... В настоящее время мы есьмы „распущенные по Высочайшему повелению студенты“...»

«До Вашего сведения, конечно, уже дошло известие о крушении царского поезда на Курско-Харьковской железной дороге... Катастрофа мало чем (по количеству убитых) уступает кукуевской катастрофе... На крушения различного рода теперь, очевидно, мода. В Москве на самой главной улице упало два каменных строившихся дома, причём изрядное количество убитых и раненых. Осрамились, стало быть, путейцы и строители. Очередь, кажется, за технологами, но покуда ещё ничего не слышно.

...По случаю „чудесного“ избавления их императорских величеств и их августейших детей у нас был отслужен молебен...»

«...Русская жизнь за последнее время даёт поучительный и интересный материал. Вот хотя бы речи статс-секретаря Делянова! Тут такой кладезь мудрости, что поучиться есть чему и всякому взрослому гражданину, не говоря уже о тех заблудших овцах, студентах, коих ради были произнесены. Что может быть, например, полезнее метода, позволяющего различить благонамеренных людей от неблагонамеренных, особливо ежели метод этот так прост и несомненно верен, как метод Д. И. Делянова». «Дело, видите ли, в чём: все неблагонамеренные люди имеют привычку говорить тихо, причём говоря о чём-нибудь, часто отводят собеседника в сторону, не желая, чтобы другие люди слышали их неблагонамеренные речи. Вы сами видите, насколько прост и характерен отличительный признак людей неблагонамеренных. Вся „гнусность и подлость“, так называемых передовых и красных людей также была неопровержима в этих речах. Автор их провёл параллель между собой и этими, по его выражению, льстецами и лжецами, причём выяснил разницу в способе выражения идей ихних и его собственных, сказав, „что то, что я говорю Вам, я могу повторить взлезши хотя бы на каланчу, а эти люди этого никогда не сделают“. Почему же это так? Да несомненно потому, что идеи указанных людей подлы и вредны...

В заключение остаётся прибавить, что я лично крайне сожалею, что я не студент провинциального университета и не удостоился слышать сам упомянутого сановника.

Но, однако, как ни неловок выходит переход, надо обратиться к нашей частной жизни. Живём ладно. Бога боимся. Царя чтим и предержащим властям повинуемся. Стараемся поменьше думать и говорить, а больше слушать (старших, разумеется)».

Ишь ты, совсем ещё щенок, а написал так, словно знал, что в цензуре читать будут. Но навару с этого только и всего: «щенок злой» и «с двойным дном». Вон и профессора ему характеристики строчат, в пример ставят и «трудолюбие», и «усердие», и «усидчивость». Если им верить, то юнец — кладезь знаний. Сам ректор заверяет в благонадёжности. Ну как же, как же, этот студентик возмущён тем, что в «Техноложке» творится. Забастовки, митинги в аудиториях «распущенного» учебного заведения. Рассадник крамолы и безначалия... Знакомый приёмчик...

Провёл вас юнец, господа профессора. Вон филёры доносят — видели Красина на сходке забастовщиков. Аплодирует ораторам. Не уткнулся он в чертежи, как заверяют наставники. Не отгородился от крамолы листом ватмана. И вот ведь оказия — изволь решать психологические ребусы: юнец из беднейшей чиновничьей семьи, диплом для него счастье... А он!

Разве он походит на тех, кто рвётся к диплому? К обеспеченному солидному существованию? Ныне инженер в России — это глава предприятия, рудника, завода, фабрики, начальник крупного цеха, владелец конторы, строитель заводов, железных дорог, электростанций, член правления промышленных объединений — после хозяев, промышленников, банкиров — первое лицо, самый уважаемый и богатый человек. Не чета бедствующим интеллигентам — учителям там всяким, земским врачам, музыкантам, те просто пролетарии с высшим образованием.

Этот зря тратит время. Ему на роду написано не строить, а разрушать. Ещё «желторотый», а уже коготки видны...

Нет, не откажешь, умён, наблюдателен и, если судить по письмам, боже сохрани, никакой он не революционер. В тайных политических кружках не состоит, Зимний дворец взрывать не собирается, да и о свержении самодержавия не помышляет. Он только наблюдатель, исследователь, его волнуют закономерности современного общества. Знаем мы этих исследователей!

Не в первый раз приходилось жандарму прослеживать, как от Джона Стюарта Милля, от его «Политической экономии» такие вот «ищущие» добирались до Маркса. И этот добрался.

Ещё долго просидит жандарм за письмами молодого Красина. Много ему придётся просмотреть доносов, наветов, чтобы проследить путь, который проделал юноша от восторженного удивления к негодованию, от пассивного протеста к переходу в лагерь «ниспровергателей» и «бунтовщиков». Зачем ему подсунули это дело? И ещё ограничили срок следствия четырьмя неделями. Здесь работы не менее чем на год. Красин — это фигура серьёзная. Здесь пахнет петлёй. Но для этого нужно время, вдохновение. Пока лишь имеются материалы от агентов охранного отделения. А улик, которые можно было бы предъявить суду, нет... Вот тебе и четыре недели! Жандарм сердится.

Дверь камеры открылась внезапно, и тюремщики ворвались в неё так стремительно, будто секунда промедления унесла бы заключённого.

— Арестованный, на свидание...

Повторного приглашения Красин не ждал. Эти свидания в тюрьме в присутствии жандармов. Да чёрт с ними!

...Мать! Она приехала в Выборг! Добилась встречи. Но как осунулась, как печальна. Она даже не пытается улыбнуться.

Антонина Григорьевна успела в объятиях шепнуть немногое. Леониду готовят побег. Неутомимый Игнатьев разрабатывает план.

В следующий раз передаст подробности. О себе ничего. Дети здоровы. Он должен быть молодцом.

Свидание — мгновение. И снова камера. Мерные шаги часовых в коридоре, и эта надоевшая каменная стена под окном. Она стала как будто выше.

После неудачи в Териоках Игнатьев возвратился в Куоккалу к Антонине Григорьевне. Ничем порадовать её не мог.

Освободить Красина из Выборгской тюрьмы будет значительно труднее, чем из полицейского участка Териок. Но Александр Михайлович Игнатьев считал, что его возможности далеко ещё не исчерпаны. И прежде всего помощник начальника тюрьмы. Он недавно с ним познакомился.

Хотя особого доверия этот необычайно словоохотливый и такой готовый к «услугам» тюремщик не внушает. Игнатьева насторожило предложение о конфиденциальной встрече. Свидание помощник назначил среди скал под Выборгом. Романтично! И это в такой морозище, метель? Кто его знает, может быть, прискучил тюремному стражу постный быт мест заключений, вот он и разыгрывает из себя этакого «карбонария», встречающегося со страшным «террористом» среди скал и льдов.

Встреча не состоялась. Игнатьев не хотел рисковать.

Много головоломных задач приходилось решать Александру Михайловичу, как боевику, члену центральной боевой группы, непосредственному помощнику Красина. А вот побеги из тюрем — не совсем в его компетенции. Но раздумывать не было времени, это поручение Ильича — поскорее вызволить Красина. Речь идёт не только об одной жизни большевика, но и о предотвращении крупного политического процесса над всей партией. Есть признаки, что именно этого добивается департамент полиции.

Игнатьев разработал несколько вариантов побега.

В тюрьму являются жандармы, предъявляют ордер на выдачу «преступника». Это классический план Ипполита Мышкина и Германа Лопатина, пытавшихся увезти из Вилюйской ссылки Чернышевского. Но ни Мышкину, ни Лопатину не удалось освободить Николая Гавриловича. Они сами попали за решётку.

Второй вариант: Красин симулирует приступ аппендицита. «Свой» врач — Рунеберг в тюремной больнице «делает операцию» — то есть выпускает Красина. Тоже «классика», так в своё время бежал Пётр Кропоткин.

При очередном свидании Антонина Григорьевна сумела сообщить сыну суть этих планов. Но Красин отверг оба варианта. Только третий устраивает его. Этим методом пользовались многие узники — перепилить решётку и бежать. Так ушёл Бабушкин, так бежали и другие.

Леониду Борисовичу ещё не приходилось бегать. Но это, если угодно, в какой-то мере «инженерное предприятие». Подпилить решётку на окне нужно ножовкой, сделанной по особому заказу. И Красин вычерчивает точный профиль пилы.

Антонина Григорьевна унесёт чертёж, она же и доставит сыну пилку. Незаменимый помощник. Недаром ей доверяли серьёзнейшие партийные поручения. Именно у неё в высокой причёске хранилась печать Московского комитета РСДРП. Она безбоязненно доставляла кое-какие технические приспособления к бомбам и гранатам по нужным адресам. Но когда несла ножовку, сделанную Игнатьевым по чертежам сына, — волновалась.

Осунулся за эти дни Леонид. Видно, гложет его какая-то неотступная дума. Глаза усталые, невесёлые. И всё же пытается шутить. А разве обманешь мать? Да и не к чему.

Антонина Григорьевна знает — свидание с сыном должно выглядеть как-то «по-домашнему», с улыбками, со слезами. Но сквозь слёзы она обязана сказать Леониду, что в Петербурге волнуются и ликвидируют следы. А «наследил» её сын достаточно, только нюх у собак-жандармов грубоватый. В Питере на каждом углу торчат трансформаторные будки — бывшее хозяйство инженера Красина. Скрещённые кости и череп пугают обывателей и чинов полиции. Чёрт его душу знает, электричество всё же! Ведь молния — тоже электричество, а молния — убивает, деревни зажигает. Опасливо обходят стороною. А в будках «тифлисские пятисотки», экспроприированные Камо с благословения её Леонида.

Следы ведут на электростанцию под Баку, теряются за границей и вновь появляются в России.

Они будут изощряться, принюхиваться, эти полицейские ищейки. Поэтому Красину не следует медлить. Уже сегодня он должен начать подпиливать решётку.

Но как перебраться через стену?

Игнатьев предусмотрел это в третьем варианте побега. У него под началом группа боевиков. Для них в Питере раздобыли форму жандармов. Едва Леонид Борисович подаст сигнал и вытащит подпиленную решётку из оконного проёма, боевики взберутся на стену, перекинут лестницу. Они же расчистят путь и дальше, если кто-нибудь попытается остановить беглеца.

План, конечно, не простой, но если предусмотрены все мельчайшие детали, то есть много шансов на успех. Слабое место в этом плане — сигнализация. Всему помехой — высокая стена, закрывающая окно камеры. Через стену можно перелезть по верёвочной лестнице. Но как узник даст сигнал, что он выбирается из камеры? Кричать нельзя. Только лампа, поднесённая к окну в условленное время. Но свет не умеет карабкаться по лестнице, его не увидят по ту сторону стены.

Красин как бы невзначай рассказал Антонине Григорьевне о том, что из его окна нельзя даже полюбоваться на мир. И только где-то далеко, далеко у горизонта маячит какая-то башня.

Игнатьев облазил весь Выборг в поисках этой башни. И нашёл-таки. Она стояла на вершине Паппуловой горы в городском саду. Да, с верхушки видно окно камеры Красина. Но как до него далеко — ведь между парком и тюрьмой морской залив!

Придётся посадить наблюдателя. Он увидит световой сигнал, поданный Леонидом Борисовичем, и в свою очередь, светом же, просигналит боевикам, дежурящим у стены.

Перед самым побегом необходимо отработать детали. Леонид Борисович трижды поднесёт к окну лампу. Свет увидит боевик Саша Охтинский, дежурный на башне. Он отсемафорит фонарём раз, и ровно через минуту — второй.

Спустился хмурый вечер. Ветер обжигает лицо, загоняет по домам немногочисленных обывателей Выборга. И только какая-то пьяная компания всё ещё никак не может угомониться. Из карманов пальто торчат бутылки, ноги разъезжаются на обледенелом булыжнике.

Прячась от ветра, компания жмётся к тюремной стене.

...Осталось перепилить последнюю перемычку. Хочется сделать это сейчас же, немедленно, не дожидаясь завтрашнего или послезавтрашнего дня.

Но сегодня только последняя, так сказать генеральная репетиция. И решётка должна пока оставаться на своём месте в окне.

Тишина. Тюремная гнетущая тишина. Красин прислушивается, он не должен пропустить боя часов на городской башне. А может быть, всё-таки допилить, выбраться наружу? Хоть и высока стена, но он на неё взберётся! А там товарищи, воля!

Вот-вот должен раздаться бой. Последний час тянется вечностью. А если часы остановились, циферблат занесло снегом?

Снова нервы.

Кто-то там, за стеной, горланит пьяную песню. Он никогда за 38 лет жизни не был пьяным.

Но почему на него вдруг пахнуло свежестью, сиренью, весной?

Да, тогда тоже пел пьяный. Пел нескладно, неумело, грустно-грустно.

И им было грустно той мимолётной крымской весной. Тихо плескалось море, неслышно в горах оседали облака. Цвёл миндаль. И откуда-то издалека вкусно пахло шашлыком.

Пьяный жаловался, пьяный плакал.

А им пора было прощаться. И они не знали, когда встретятся. И свидятся ли вообще.

Их дороги так часто расходились.

Почему-то вспомнилась эта встреча с Любовью Васильевной в Крыму?

Далеко в городе ударил часовой колокол.

Песня пьяных оборвалась.

Лампу к окну. Раз, второй, третий...

На башне мелькнул огонёк. Через минуту он появится ещё раз.

Игнатьев впился взглядом в циферблат часов.

Полминуты. Ещё несколько секунд!..

Минута!

Башни совсем уже не видно, её проглотил вечер. Повторного сигнала нет!

Ещё несколько минут...

«Пьяные» сразу «отрезвели».

Ветер донёс приглушённые хлопки.

Игнатьеву знакомы эти хлопушки. В парке перестрелка. Теперь выстрелы бьют почти без перерывов.

А где-то рядом цокают копыта. Перестук торопливой поступи лошадей огибает тюрьму.

Уже видны конные полицейские. Они отрезали все пути к городу. Игнатьев ведёт товарищей к заливу.

Лёд только кажется крепким на вечернем морозе.

Но дневное солнце уже подточило ледяной панцирь. Ноги вязнут в талой кашице. Вода, как огонь. А сзади, с берега огненными светлячками вспыхивают и гаснут беспорядочные выстрелы...

Глава вторая. Тюремные одиссеи

Антонина Григорьевна сегодня не получила свидания с сыном. Что бы это могло означать? Вчера была последняя репетиция. Но как сообщить Леониду о точно назначенном дне и часе побега? Опять ночь, без конца и края. Такая же тревожная, затаившаяся, как тогда, в Куоккале.

Утром городская газетёнка всё объяснила.

Буквы прыгают перед глазами.

Таинственные огоньки на Паппуле.

«В Выборгской тюрьме, — писала газета, — сидел арестованный русский... инженер Красин. Администрация тюрьмы, заметив, что он перепиливает решётку, делала вид, что не замечает этого. Ночью же, внезапно ворвавшись в камеру, сделала обыск, причём обнаружила записку, в которой был указан день, час и минута, когда сообщники Красина, подготовлявшие его побег, должны были сигнализировать с Паппуловой башни. Туда были посланы сыщики, которые и должны были окружить башню. Не решившись, однако, арестовать революционера на вершине башни, они подошли к нему, когда он с неё спустился, и заявили о его аресте. В ответ он ранил двух сыщиков, сам бросился бежать, преследуемый выстрелами полицейских, окруживших гору. Ему удалось скрыться».

Теперь никаких свиданий, никаких передач и никаких вестей с воли. Пытка ожиданием. Это, может быть, самое страшное из всех тюремных испытаний.

В одиночной камере, когда нет ни книг, ни бумаги, когда стол, койка, табурет привинчены к полу, — от безделья можно сойти с ума. Да и сходили. Но Леонид Борисович знает и других. Он знает людей, проживших в каменных мешках по четверти века. Они сохранили и ясность ума, и силу воли, и память. Вера Фигнер писала свои воспоминания. День за днём. Несмотря на то что время для неё остановилось. И Николай Морозов в гиблой Шлиссельбургской сделал интересные открытия. В тюремной камере «государственный преступник» превратился в крупного учёного-химика.

Красин в тюрьмах также не бездельничал. Проходил свои университеты. И ему есть о чём вспомнить.

Леонид Борисович уже было принял удобную позу на жёсткой койке, как вдруг вскочил.

А ему действительно есть о чём вспомнить. Но не обманывает ли он сам себя? Может быть, эта встреча с прошлым для него только забвение, предлог не думать о настоящем? Нет, нет, именно в прошлом он должен найти ответы на все мучительные вопросы настоящего. И он додумает их до конца.

Подготовка к побегу только прервала цепь воспоминаний. Милые образы «Техноложки», конечно, скрасили первые дни неволи.

«Техноложка» — она хорошо известна полиции.

А потом? Что было потом? У студентов — «потом» бывают вакации. Он провёл их на Урале.

Вместо того чтобы бродить среди гор, любоваться речными теснинами, карабкаться по каменистым кручам, этот странный 18-летний юноша протирал штаны, составляя конспект «Капитала». И при этом жаловался ещё родным — де, трудно читать Маркса.

С тех пор прошло много дней. Он прочёл все произведения Маркса, все работы Энгельса. И должен признаться — легко не было никогда. Зато врезалось в память на всю жизнь.

Горячий был этот юноша — Красин. Леонид Борисович тихонько смеётся. Ему интересно беседовать с тем Лёней, который, ещё не став инженером, выбрал свою главную профессию — революционера.

Как тихо в тюрьме. Только редкие шаги надзирателей, да позвякивание ключей. Где-то там, у стены, ленивый окрик часового. Тюрьма, как маленькая копия большой России. Аналогия полная и почти точная. Свой царь, свои опричники, свои сословия. В тюрьме сидят и воры, и проворовавшиеся предприниматели, томятся рабочие, крестьяне, интеллигенты.

И уж если быть последовательным, проводить аналогию до конца, то и в России сейчас затишье. И только гремят ключи «надзирателя», захлопывающего двери камер.

Столыпин кровавой рукой диктатора убивает всякого «инакомыслящего» и уверяет, что производит «врачующее кровопускание».

Сотни и тысячи расстрелянных, повешенных. За десятками тысяч обречённых захлопнулись ворота сибирских каторжных тюрем, централов, рудников.

И хочется кричать, выбить двери.

Красин подходит к глазку. Часовой забыл задёрнуть шторку. В коридоре серая пустота. Красин пробует петь. Те песни, которые они, студенты-технологи, распевали в Коломенской части. Тогда Леонид впервые познакомился с царским застенком. Это была весна 1890 года. Восемнадцать лет назад. И ещё не было социал-демократической партии. Социал-демократия переживала «утробный период». Ещё Ленин не приехал в Петербург. Народники покусывали легальных марксистов в своих худосочных изданиях. Но и те и другие всеми силами стремились похоронить истинный марксизм и отвлечь от политической борьбы пролетариат.

А студенты пели в Коломенской части. И чувствовали себя героями, презирали трусливых интеллигентиков.

Студенты бастовали. Конечно, не бог весть уж какие грозные «требования» они предъявили власть имущим. Академические.

Пересмотреть устав. Изгнать полицейских из высших учебных заведений. «Техноложка» задавала тон. Не ужился в ней дух народничества. Будущие инженеры тянулись к рабочим. Наверное, сказывался разночинный и достаточно неимущий состав учащихся института.

Как он тогда единым махом взлетел на шаткий стол в большой чертёжной! Студенты встретили его восторженным гулом. А главное, через пять дней он вместе с братом уже ораторствовал в Коломенской части!

Их, забастовщиков, привезли туда, в тесный застенок, более семидесяти человек. Когда надоедало спорить — пели. Весёлые студенческие песни и революционные. Бруснев тоже сидел в одной камере с ними.

Бруснев! Чудесный человек Михаил Иванович, потом они близко сошлись. Вот кто знал Маркса! Да и не только Маркса, а, пожалуй, всю нелегальную литературу о социализме. Он не отличался красноречием. Но рабочие его прекрасно понимали, для них он был своим.

А как умел слушать песни, этот удивительный донской казак!

Но они их не допели. Бруснева скоро выпустили. А он с братом очутился в Казани. О них пеклась местная полиция, и сам директор департамента Дурново приказал казанским охранникам глаз не спускать с Леонида Борисовича Красина. Какой почёт, какой успех — для начинающего бунтовщика.

С тех давних пор он учился осторожности и конспирации.

Казань запала в памяти волжским берегом. Великая река и её ласковые волны манили к себе. Он бросался в воду и плыл, плыл без передышки. Готовый петь, кричать от счастья. А потом отдаться течению реки, смотреть в небо, где ты и бесконечность...

...Красин резко встряхивает головой. А перед глазами всё ещё плывут волжские берега, волжские облака.

Волга стала местом его первых двух ссылок. Река притупляла боль разлуки с семьёй, с друзьями. Река вселяла надежды, крепила уверенность. Но прежде чем он вторично встретился с Волгой, произошёл крутой поворот в его жизни.

Проснулся среди ночи. Темень и могильная тишина провинциальной тюрьмы. Занятно, разве тюрьмы тоже делятся на столичные и губернские, захолустные?

Повернулся на спину, поднял затёкшие руки...

Стоит ли, сидя в тюрьме, философствовать о тюремных ранжирах? Ведь ему только что приснился какой-то ласковый сон. Именно ласковый. Но сны забываются мгновенно, и если больше ни о чём не можешь думать, и если хочется досмотреть прерванный сон, то полежи тихо-тихо. Вызови из темноты милые образы. Они придут. Обязательно придут.

Люба! Какие причудливые зигзаги иногда выписывает любовь! Хотя об этом тоже не хочется думать. Лучше о первой встрече. Честное слово, он забыл самую-самую первую. Право, забыл! Это плохо. Что-то начинает пошаливать так великолепно натренированная память.

Хотя, если по порядку...

До высылки в Казань он с Любой знаком не был? Не был!

Из Казани вернулся сравнительно скоро. Собственно, вернулся — не то слово. Его и брата вернули, «простили». Не без помощи друзей и профессоров института, конечно.

Ужели и правда в нём всегда были задатки хорошего инженера.

Какой-то внутренний голос прямо из тюремной тишины спросил с ехидцей: «А ты считаешь себя хорошим?..» Шут его знает! Пока как-то не пришлось поработать только инженером, отдать технике всего себя.

Ну вот, и снова отвлёкся.

Значит, вернулся в Петербург, вернулся к учёбе. Вернулся и к... революционной работе? Громко сказано, ведь пока это были просто студенческие, протестантские «шкоды». Только вступив в Технологическом в социал-демократическую группу Бруснева, стал втайне и с гордостью называть себя революционером.

Двадцать лет тогда едва ему минуло. И конечно же, был он ещё розовеньким щенком. Хотя уже и уверовал в единственную правоту марксизма. А ведь хотелось выкинуть что-либо этакое... Ну, пострелять немного, что ли? Помнится, образ Александра Ульянова, как икону, носил в сердце.

Стрелять не пришлось. Пришлось совсем иными, хотя и не менее опасными делами заняться. Вести кружок рабочих-ткачей на Обводном канале.

Кажется, Цивинский, тоже студент, предложил. С ним же договорились и о конспиративной кличке — Никитич.

Вот первое, самое первое свидание с рабочими запомнилось хорошо...

После занятий, не заходя домой, забежал на квартиру Бруснева, сбросил студенческую форму, надел косоворотку, какое-то драное пальто, сапоги, вымазал лицо сажей, как будто только с работы.

У Николаевского вокзала встретился с Цивинским и побрели. А на улице промозгло, пальтишко не греет, пока добрались до угла Обводного канала и Екатерингофского проспекта, совсем продрогли.

Дом большущий, грязный, перенаселённый. Взобрались на пятый этаж и пять раз стукнули в дверь — пароль.

Вошли. Так и пахнуло теплом, каким-то вкусным запахом хлеба, махорки, жилья. Красин даже здесь, в сырой камере, чувствует этот чудесный запах.

За столом восемь человек, среди них две девушки.

Глава кружка и хозяин квартиры — рабочий Афанасьев. Сухой, кашляет непрерывно. Не надо быть врачом, чтобы распознать болезнь.

Затем встречались два раза в неделю. О чём только не беседовали! Тут тебе и «Капитал», и рабочее движение, пропаганда борьбы политической, и арифметика. Потом руководил и другим кружком — рабочих-механиков. Организовала его боевая работница, как же её звали? Танечка? Нет. Верочка. Листовки сочинял, на самодельном гектографе печатал.

А ведь с Любой он познакомился именно во время своей пропагандистской работы. Она тогда курсисткой была. Так же, как и Надежда Константиновна Крупская, в воскресной рабочей школе преподавала. В школе вели пропаганду и многие «брусневцы».

Недолгое это было знакомство.

Умер в 1891 году Николай Васильевич Шелгунов — «последний из могикан»-шестидесятников. Глубоким стариком, уже тяжело больным, Николай Васильевич потянулся к рабочим. И в день его похорон рабочие шли плечом к плечу со студентами, врачами, адвокатами.

И он шёл с Германом, вместе со всеми «брусневцами». Это были уже не похороны, — настоящая политическая демонстрация. «Брусневцы» на это и рассчитывали. И Люба шла с ним.

А на следующий день его и Германа вновь исключили из института. Они были уже «рецидивистами» в глазах полиции. И в тот же день им предложили покинуть столицу. Да, тогда, можно сказать, повезло, если, конечно, считать высылку — везением. Но копни полиция поглубже — обнаружили бы за студентом Красиным рабочие кружки, социал-демократическую пропаганду. А это пахло уже не высылкой...

Не копнули...

Вечером в большой комнате доходного дома на Забалканском проспекте студенческие проводы.

Пришли попрощаться с «ссыльными». Пришёл и Бруснев, плюнув на конспирацию. Кто же ещё был?.. Классон, Кржижановский, Степан Радченко, Крупская. Бог мой, знала бы тогда полиция, кем в будущем станут эти люди!

Конечно, всем было грустно, и все старались бодриться. Смеялись, шутили, кажется, даже пили вино и произносили тосты. Бруснев успел передать пароли и явки в Москве и Нижнем.

А потом стало совсем грустно и уже никто не шутил. Его и Любу старались не замечать. Им нужно было сказать друг другу многое, но они молчали. Молчали и по дороге на вокзал.

Теперь уже не уснуть. Воспоминания, конечно, греют и скрашивают дни. И расстраивают. Сейчас ему уже не хочется с прокурорской педантичностью исследовать «состав преступления», то бишь, прошлую жизнь Леонида Красина.

Всё-таки, как скверно всё получилось.

И в Нижнем была тюрьма. Была и Таганка. Оказывается, он, если и недолго сидел в общей сложности, то во всяком случае переменил не одну тюрьму.

Тоскливо было в Нижнем. Наверное, поэтому и пришла в голову мысль, не теряя попусту времени, заодно с отбыванием срока ссылки отбыть и неизбежную воинскую повинность. Пришёл к воинскому начальнику и, не распространяясь о причине жительства в Нижнем Новгороде, заявил о желании отбыть годичный срок воинской службы в качестве вольноопределяющегося. А ещё через несколько дней натянул на свои плечи солдатскую шинель.

Зима 1891/92 года была лютой. В самый разгар холодов в Нижний пожаловал Михаил Бруснев.

...Морозный серый день, последний день пребывания Михаила Бруснева в Нижнем. Утопая в неубранном снегу, Леонид и Михаил пересекают площадь, на которой расположена Нижегородская губернская тюрьма. Идут гуськом, след в след. Идут посредине улицы, где протоптана тропинка. Бруснев в гражданской одежде впереди, Леонид в своей солдатской форме сзади. В руке у солдата какая-то книга, за обшлагом рукава шинели «бумаги».

Это шествие вдоль нижегородских улиц, через сугробы не осталось незамеченным. Какой-то знакомый, видевший обоих друзей днём, в тот же вечер спросил у Леонида:

— Кого это вы вели сегодня днём в тюрьму?..

Это была не очень весёлая шутка. И за тюрьмой дело не стало.

Пришла весна. А ранним утром 6 мая пришли жандармы. Они предъявили ордер на обыск и на арест Леонида. Ордер оформлен по всем правилам, его подписал нижегородский жандармский генерал Познанский. Обыскивали тщательно, перевернули всё вверх дном. Но улов не был богатым. Неотправленное письмо к родителям от 25 марта 1890 года. Три письма к нему, Красину, в которых автор сообщает о брожении умов в Санкт-Петербурге по поводу голода.

За жандармами с шумом захлопнулась дверь.

Его увезли в одну из башен нижегородского тюремного замка. Ни допросов. Ни обвинения. Он мог только гадать — за что и почему его арестовали, что конкретно вменяется ему в вину.

Минуло пять дней. Поздно вечером заскрежетали засовы, в камеру вошли два жандарма.

Наверное, у всех у них одинаковые, хриплые голоса!

— Леонид Красин, с вещами на выход!..

В канцелярии тюрьмы отдали солдатскую шкуру. И тотчас в арестантской карете повезли на железнодорожную станцию.

Стучали на стыках колёса. За железной решёткой загорался новый, серенький, как солдатская дерюжина, день. Мелькали узкие полоски крестьянских полей и леса, леса.

С Курского вокзала его доставили в губернское жандармское управление. Казённый дом с отвратительным запахом затхлости.

На столе у следователя, жандармского полковника Иванова, папка, на заглавном листе которой написано: «Дело о московском тайном кружке, обнаруженном в 1892 году, именуемом „Временный организационный исполнительный комитет“».

К следствию по делу привлечены: Бруснев Михаил, Райчин Симха, Вановский Виктор, Кашинский Пётр, Егупов Михаил, Красин Леонид, всего 28 человек.

— Подследственный Красин, отвечайте, признаёте ли вы себя виновным в принадлежности к Временному организационному исполнительному комитету или к какому-либо другому преступному революционному сообществу?

Говорите правду, только правду...

Опять он слышит этот голос. Наверное, в средние века отцы-иезуиты так увещевали свои жертвы, прежде чем отправить их на костёр. И ведь не знал он тогда, что Бруснев уже арестован, у него нашли революционные издания и в столе на службе, и на квартире.

Арестовали и Петра Кашинского, студента Московского университета. Именно у Петра обнаружили эту злополучную фотокарточку с его надписью. «Другу первейшему...» забыл уже как дальше.

Нет, тогда он ничего этого не знал.

Но полковника и его требований «полной правды» не испугался.

А полковник перешёл на елей:

— Итак, вы отрицаете свою принадлежность к революционным обществам. Я вижу, вы интеллигентный человек и вам не нужно разъяснять, что чистосердечное признание своих ошибок и заблуждений — это единственный путь к смягчению положения, в которое вы попали. Ваш товарищ по организации Бруснев уже показал нам, что вас хорошо знает. Ещё и ещё раз подумайте над ответом...

Знает ли он Бруснева и Кашинского?

Конечно, знает.

С Михаилом Брусневым знаком по совместной учёбе в Санкт-Петербургском технологическом институте. С Кашинским познакомился в Нижнем Новгороде. Жил с Кашинским вместе около месяца. Но ни о каких своих московских кружковых делах Кашинский никогда не говорил...

Тогда-то он понял, что в Москву его привезли по делу брусневской организации, и ещё больше внутренне собрался.

А жандарм пытался уже язвить:

— Что скажете вы, молодой человек, пытающийся меня уверить в своей ангельской кротости, относительно вашего письма родным, в котором вы мало похожи на овечку?

Тогда и он прикинулся ангелом.

— Ах, об этом письме, так ведь я его никуда не посылал. Оно было написано под свежим впечатлением от высылки из Петербурга за участие в студенческой демонстрации. Я, естественно, был травмирован этим несправедливым по отношению ко мне решением. В студенческих волнениях участвуют многие тысячи молодых людей, и они по сей день продолжают учиться. А я был выброшен за борт, мне исковеркали жизнь этим исключением из института. И разве вам, господин следователь, как человеку уже много пережившему на свете, непонятны мотивы, которые руководили молодым человеком, когда он писал это письмо? Подчёркиваю, писал, но не послал... Прошло несколько дней, я снова прочёл своё письмо и, решив, что оно написано в состоянии аффекта, не отправил его родителям. Оно осталось у меня, и я забыл о его существовании. Удовлетворены ли вы этим ответом, господин полковник?

Долго они играли в кошки-мышки. Тогда выиграл он.

А выиграет ли сейчас?

Уже занимается утро. Настроение отвратительное. Как тогда в Москве.

Тогда его отвезли в Таганскую тюрьму, где поместили в одиночную камеру № 505. С верхнего этажа тюремного здания открывался чудесный вид на Москву и Кремль.

А здесь, в Выборгской, его окно упёрлось в каменную стену.

А ведь именно Таганка подготовила его к тому, что сейчас, в Выборгской, не нужно привыкать к тюрьме. Все они одинаковы — и столичные, и провинциальные.

В первый день таганского заключения он заботливо изучал камеру, тюремный режим и часть тюремного двора, которую видел через решётку, взобравшись на стол. В первые недели заключения с воли не было ни вестей, ни денег, ни передач. Одежда износилась, и пришлось облачиться в арестантскую холстину. Читать нечего. Но выручил случайно найденный гвоздь. С его помощью на штукатурке стены можно было решать математические задачи.

Из хлебного мякиша — шахматные фигурки. Играл с воображаемым противником. А гимнастика? В дело пущен тяжёлый табурет...

Совсем рассвело. Красин встал. Сделал гимнастику. Приятно заныли мышцы. В Таганской, борясь с дурным настроением, чистил медную посуду. Здесь она тоже медная. Он пользуется домашней, которую принесла заботливая мать. Она и кормит его.

В Таганской было хуже. В камере был таз, кувшин для воды, миска для варева, называемого супом, кружка для кипятка. Вид у этих предметов был такой, что определить материал, из которого они изготовлены, невозможно. Кусок сукна и мелко натёртый кирпичный порошок, и совершилось «чудо» — горели начищенные, будто из червонного золота, миска, кувшин, кружка. И настроение от такой работы неизменно и прочно улучшалось.

Были и другие занятия — например, регулярная протирка стекла в окне камеры. Оказалось, что это даже полезно. Однажды увидел пролётку с поднятым верхом, подкатившую к тюрьме.

Потом на каждый стук колёс бросался к окну и обязательно с тряпкой. И так познакомился с контингентом арестованных. Среди них посчастливилось узнать некоторых товарищей, привлечённых по делу Бруснева, в их числе Фёдора Афанасьева, и даже самого Михаила Ивановича Бруснева.

И перестукивался с соседями. Здесь, в Выборге, не с кем. Тогда и Люба отыскала. И появились деньги, книги, прогулки.

Книги по философии, естествознанию, истории. Только экономическая литература почему-то не допускалась.

Но не было суда...

И вдруг всё изменилось.

Утром 15 марта 1893 года в камеру вошёл старший страж.

— Собирайся!..

Его доставили в жандармское управление и после самого «микроскопического опроса» сообщили, что отправляют для дальнейшего прохождения военной службы в полк.

Полицейский провожатый доставил его только в помещение московского воинского начальника. Поначалу казалось диким идти по двору, по улице и никого не видеть за собой.

А вечером Леонид уже сидел в вагоне поезда, следовавшего из Москвы на юг, в Тулу. Его сопровождал унтер-офицер, спавший мёртвым сном.

Леонид не спал. Разве заснёшь!..

Местом жительства была определена Тула. 12-й пехотный Великолуцкий полк, находившийся в Туле, принял на поруки по распоряжению начальства, унтер-офицера из вольноопределяющихся Леонида Красина, находящегося под следствием, ибо дело брусневцев ещё не было закончено.

Минули годы. Много событий прошумело за это время. Брусневская организация была разгромлена.

Но возникали новые. По инициативе Владимира Ульянова был создан «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В него влилась группа Степана Радченко.

Прошло ещё несколько лет, прежде чем власть предержащие дали возможность бывшему студенту вернуться к учению. Он закончил Харьковский технологический.

И новоиспечённым инженером очутился на каспийских берегах, в Баку.

Игнатьев объезжал влиятельных друзей, членов финляндского сейма, редакторов газет.

Кто кого опередит — успеет ли Игнатьев и все, кто стоял за ним, выхватить Красина из тюрьмы, или охранники вцепятся мёртвой хваткой в свою жертву?

Кто кого!

Игнатьеву удалось поднакалить атмосферу во влиятельных финских инстанциях. Один за другим сыпались официальные запросы об узнике. На каком основании его держат без предъявления обвинения около месяца? Что это, простое нарушение тюремных правил? Нет! Нарушаются и попираются законы страны. И борьба за освобождение Красина из застенка стала в какой-то, пусть и небольшой мере пробным камнем, с помощью которого прогрессивно мыслящие люди Финляндии хотели, наконец, узнать, а есть ли вообще финляндская конституция?

Счёт времени шёл уже на часы. Антонина Григорьевна, не отдыхая, несмотря на холодные апрельские ветры, кутаясь в платок, не отходила от ворот тюрьмы.

В Петербурге опаздывали. У начальника петербургского губернского жандармского управления, которому было поручено собрать улики и получить от прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты приказ на перевод Красина в столицу, ничего ещё не готово...

В растерянности жандарм писал в департамент полиции.

«Уведомляю... что привлечение к формальному дознанию в порядке 1034 статьи уголовного судопроизводства Леонида Красина не состоялось ввиду отсутствия соглашения на это товарища прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты. В. Е. Корсак, вследствие полного недостатка юридических данных для означенного привлечения, почему и не предъявлено финляндским властям требования о выдаче Красина».

Департамент полиции всполошился.

Отсутствие юридических данных — да там с ума все посходили, в этой судебной палате! Данные будут добыты в ходе судебного процесса, а с финляндских властей хватит и доносов агентов охранного отделения, рапортов филёрской слежки.

...И они опоздали. Согласно законам великого княжества Финляндского Красина выпустили из тюрьмы, и он сразу же перешёл на нелегальное положение.

Полиция опоздала на сутки. Через сутки пришло обвинительное заключение, на «законном» основании передававшее Красина в руки столичных жандармов.

Обвинительные документы рассказывали об участии Красина в социал-демократической пропаганде группы Бруснева, и о новой ссылке в Нижний Новгород, глухо говорили о Никитиче — Красине — агенте ленинской «Искры», и что-то очень невнятно утверждали о его видном участии в противоправительственных действиях 1905–1907 годов. Были ещё зловещие агентурные донесения, намекавшие на то, что Никитич руководил боевыми дружинами партии. Если бы эти донесения были подкреплены неопровержимыми уликами, виселица Красину была бы обеспечена. О многом, видимо, не знали охранники. Вот и выпустили из рук инженера Красина, подпольщика, члена ЦК РСДРП — большевика Никитича. Это его и спасло...

Он был удачливым строителем железных дорог и электростанций. Математиком. Электриком. Технологом. Он мог в уме рассчитать ту самую «балку преткновения», о которую споткнулся не один сокурсник по институту.

Наедине же с этой двухколёсной штукой он чувствовал себя не очень уверенно, несмотря на давнее с ней знакомство.

Велосипед в Тюмени встречался редко. На велосипедиста указывали пальцем.

В Нижнем он часто видел полицейского, важно восседавшего на трёхколёсном велосипеде.

Три колеса — это хорошо для утоптанных дорожек Нижегородской ярмарки.

Но по талым финским тропкам вряд ли можно пробраться и на двух.

Велосипед вихляет, как подвыпивший извозчик. Переднее колесо скользит на ледяных наростах едва оттаявшей дороги.

Леонид Борисович когда-нибудь расскажет об этом экзотическом путешествии, когда он, выбравшись из Выборгской тюрьмы, очутился на нелегальном положении и добирался тайком до столицы Финляндии. Рассказ прозвучит почти неправдоподобно. Он ничего не прибавит, разве что забудет упомянуть о том, как твёрд ещё в апреле слежавшийся финский снег на обочинах. И как несовершенен велосипед системы «Дуке».

Путь до Гельсингфорса — не увеселительная прогулка. Особенно весной, и тем паче, когда приходится пробираться затаёнными лесными дорогами, далеко стороной объезжая деревни, не смея показаться в маленьких городках и посёлках.

В апреле лесные дороги пустынны. Лесорубы уже разошлись по домам, а сплавщики ещё не появлялись. Редко-редко встретится лошадёнка, по-зимнему ещё лохматая. Укутанный седок, пригревшись на ласковом апрельском солнышке, то ли спит, то ли грезит наяву.

Но, завидев путника на велосипеде, начинает усиленно работать кнутом.

Проклиная случайную встречу, Красин сворачивает в сторону, вязнет в талом снегу. Он устал. И уж если нужно спешить, то самое лучшее, что он может сейчас сделать — немного передохнуть. Рядом с дорогой хвойная чащоба. Нетронутый снег, чуть осевший от тёплого воздуха. Застарелые, заплывшие талой водой чьи-то следы.

Чем глубже, тем холодней дыхание елей. Там ещё зима. Только редкие солнечные поляны и серо-белый снег.

Леонид Борисович, тяжело отдуваясь, садится на ствол давно свалившегося дерева.

Оглядывается. Солнце высвечивает лесные тайники. Целую осень упорные северные ветры сносили сюда опавшие листья, хвою, сучья. Снега не смогли прикрыть этой свалки прелой зелени. Странно, но эти кучи почему-то напоминают Красину железнодорожные тупики на строительстве Кругобайкальской железной дороги. Облегчённые шпалы, их нельзя было класть под рельсы именно на этом участке Великого сибирского пути, ржавые костыли, отбракованные стрелки беспризорно валялись где попало, припорошённые снегом.

Сколько лет прошло с тех пор, и каждый год Красин наталкивается в газетах на скорбные сообщения о крушениях поездов на Кругобайкальской железной дороге. С отвесных гор летят на рельсы огромные глыбы гранита. Шаг в сторону — и ледяные воды Байкала. Дорогу достроили после того, как закончился срок его ссылки в Иркутск.

Опять воспоминания. Эти месяцы он только и живёт ими. Они греют душу. Но с телом хуже. Красин замёрз. Как ни старается солнце, а всё же оно ещё не вошло в силу. И долго ему ещё придётся вытапливать снежные укромины, переплавлять их в весенние ручьи.

Несколько вёрст усердной работы педалями, и Леониду Борисовичу стало жарко.

Велосипед придётся бросить. Скоро начнутся пригороды столицы Финляндии. И велосипедист на апрельских дорогах будет выглядеть более чем странно.

Последняя передышка. Красин подводит машину к тригонометрической вышке. Оглядывается. Отсюда видно далеко-далеко.

Видны на горизонте трубы. И небо там темней, чем над заснеженными лесами. Там порт. Красину хочется по теодолиту проложить прямую линию к этим трубам, к сгустившемуся морскому небу.

А у него нет даже компаса, потерял его где-то на трудной дороге, теперь он, пожалуй, и не нужен.

Только что вспоминал о строительстве Кругобайкальской железной дороги. А сейчас вспомнил о теодолите. Какая тесная цепочка ассоциаций, когда ты один, когда скрываешься и былое заменяет настоящую жизнь. Но о чём это он думал сейчас? А, теодолит! Да, именно этот прибор помог ссыльному наняться на работу.

Хмурый, весенний, ветреный, вставал тогда день в Иркутске, и он слишком рано явился в особняк инженера. Их превосходительство ещё спало, и Красина просили обождать в кабинете.

На огромном столе два телефона. Признаться, Леонид Борисович с интересом разглядывал аппараты. Он видел телефоны, висящие на стене, но настольные — впервой. Американские.

В кабинете инженера над столом множество таблиц, графики, колонны каких-то цифр. Графики и цифры имели для Леонида совершенно особую, притягательную силу.

Эти цифры не нужно было складывать, множить, делить — они выражали только итог, к которому должны прийти строители Великой сибирской магистрали. Но итог внушительный, пожалуй, подобного не смогла бы подбить ни одна железнодорожная компания мира.

Даже сейчас, через 13 лет, он помнит, что к концу 90-х годов строителям следовало уложить 5288 вёрст железнодорожного пути, 45,5 вёрсты мостов, соорудить две пристани на Байкале. Через каждые 30–50 вёрст понатыкать станции, сторожевые будки, казармы.

Красин знал, что строительство обошлось в какие-то фантастические суммы. Но об этом говорили неохотно и не отмечали в таблицах.

А строили плохо. Очень плохо. Рельсы облегчённые, ширина шпал не стандартная, и под ними нет достаточного балласта. Мосты деревянные. Да, в России всегда так — грандиозность скрывает брак, затушёвывает нищенство, казнокрадство.

Даже страссировать дорогу как следует не смогли. Красин замечает у окна новенький теодолит. Загляденье, игрушка, наверное, только что из-за границы. Он с такими никогда не сталкивался. Хотя это и не удивительно, геодезию в Технологическом читали в очень урезанном объёме, не было и практики.

Теодолит решил судьбу Красина. Когда в кабинет вошёл хмурый, невыспавшийся хозяин и буркнул: «Чем могу служить?» — Красин понял, что работу ему придётся искать где угодно, но только не на строительстве железной дороги.

— Вы знакомы с геодезией, молодой человек?

Вопрос задан коварно. Инженер хорошо знал, что в Технологическом институте сия наука не была в почёте.

Леонид Борисович говорил о геодезии вообще, но достаточно убедительно и даже немного небрежно. Так же «мимоходом» упомянул о новом теодолите и, не глядя на него, перечислил все преимущества этого инструмента перед своими состарившимися собратьями.

Нет, Красин не знал, что теодолит больное место и тайная страсть главного инженера. Куда девался его хмурый вид, сонное недовольство. Он улыбался, кивая головой, как бы отсчитывая каждое новое качество инструмента. Леонид Борисович успел вовремя заметить перемену в настроении собеседника и нашёл в себе достаточно предусмотрительности, чтобы предоставить ему последнее слово.

— О, вы забыли о точности, изумительной, фантастической точности съёмки этим чудом. Должен вам заметить, я не поклонник немцев, нет, нет, упаси боже, но...

Инженер выразительно развёл руками.

Через час Леонид Борисович был уже зачислен техником на строительстве дороги, и любезный хозяин заверил поднадзорного студента, что первая вакантная должность инженера незамедлительно достанется ему. А на дипломы и полицию — наплевать.

Теодолит! Он тогда помог. А кто поможет ему сейчас?

Пригороды Гельсингфорса. Велосипед теперь не нужен. Отслужил свою службу. В городе у Леонида Борисовича явка на квартиру Смирнова, лектора русского языка при Финляндском университете. Это центральный большевистский явочный пункт в Гельсингфорсе. Через него прошло множество партийной публики, направляющейся в Россию и за границу. Здесь и Владимир Ильич останавливался.

Красин едва доплёлся до дома, где живёт Смирнов. По старой привычке подпольщика всё время осматривался, не тянется ли за ним хвост. Нет, всё как будто благополучно...

Пароль. Отзыв... И Леонид Борисович снова под крышей.

Можно немного отдышаться от велосипедной гонки, от напряжения этих последних дней.

Но Смирнов выглядит встревоженным. Кажется, и здесь не отдохнёшь перед последним броском через границу.

— Царские шпики что-то стали усиленно интересоваться моей особой. Я вижу их на улице у дома. Они следят за университетской русской библиотекой, где я служу, ходят за мной по пятам... Не хочу, дорогой Никитич, подвергать вас риску... Есть совершенно «чистая» явка у доктора Гюллинга. Вы знаете его. К нему мы немедленно и отправимся.

Доктор Гюллинг и его семья — милые, заботливые хозяева. Здесь действительно можно дождаться парохода. Времени свободного много, но показываться без надобности в городе — значит испытывать судьбу. Но есть дела неотложные.

Леонид Борисович заказывает телефонный разговор с дачей «Берго». Это неподалёку от границы Финляндии и России. Там сейчас живёт семья Буренина. Необходимо сообщить своему ближайшему помощнику, а через него и всем, кому следует, что всё пока благополучно. И скоро Никитич покинет Суоми. Во всяком случае он надеется на это.

К телефону подошла сестра Буренина. Ей хорошо знаком голос Красина.

— Звонит... «Николай Николаевич»! Очень извиняюсь, что не могу лично приехать, так как не один, а незваных гостей привозить не хочу. Передайте привет всей вашей семье. Я уезжаю за границу.

— Спасибо, что позвонили, Николай Николаевич. Счастливого пути. Ваши приветы передам...

В трубке захрипело. Разговор окончен.

Глава третья. «Звери» из Мюнхена

Давно ли колючие метели бросались на угрюмые, озябшие финские берега? Теперь Балтика нежится под ласковыми лучами весеннего солнца. И всё же суровая она, неулыбчивая. Чуть «светило» за тучу — Балтика хмурится, того и гляди наскандалит.

Не то что Чёрное море. Или Каспий!

Немного спало нервное напряжение последних недель. Петля сброшена с шеи. Стало легче дышать. Пароход, на который вчера вечером был тайно доставлен Красин, уверенно рассекает свинцовые воды Балтики. Давно скрылись финские берега. Теперь беглец вне досягаемости царской охранки. Пароход идёт в Штеттин, в Германию...

Леонид Борисович в шезлонге на палубе. Смотрит отсутствующим взглядом на бескрайнюю водную равнину. А мысли его далеко, далеко. И видятся ему берега иного моря...

...Восемь лет минуло с тех пор, когда он, только что получивший диплом, по приглашению инженера Классона приехал в Баку. До этого Красин бывал и на Чёрном, и на Балтийском морях, не раз отваживался купаться в ледяном Байкале. Но Каспий поразил. Его красота скупая. Её нужно разглядеть. Чёрное море — франтиха, все прелести напоказ. Каспий — скромен в тихую погоду, а когда забушует, разгневается, тогда беда, в гневе он выворачивается наизнанку, волна о дно скребётся.

Баиловский мыс, на котором акционерная компания «Электросила» задумала построить электрическую станцию для нефтяных промыслов, только слегка вдавался в море, округляя бухту, на берегу которой стоит Баку. В бухте вода грязная, пахнет нефтью, дохлятиной. А как спустишься с Баиловской горы к окончанию мыса — будто на другое море попал, — вода чистая, видно, как мелкая рябь разрисовывает дно мраморными узорами. Лёгкими, изменчивыми.

Даже жалко было в эту воду сбрасывать землю. Но пришлось. Почти под основание срыли гору и на несколько десятков метров удлинили Баиловский мыс. А когда потревоженное море вновь успокоилось, осела муть, к мысу стали подходить рыбы. Большие рыбы. Они удивлённо оплывали новый берег, как бы спрашивая — откуда он взялся, ведь раньше тут было открытое море?..

...Снова выглянуло солнце, тучи с Балтики переместились на восток, в Россию. Вновь палуба парохода заполнилась пассажирами. Беззаботные, только что плотно пообедавшие и слегка захмелевшие от вина и моря, они весело смеются, бродят вдоль борта, собираются группами. Красин, думая о своём, машинально отмечает про себя — вот прошёл англичанин, суховат, в штатском, а чувствуется выправка военного. А эта дама определённо фламандка, прямо с картины Рубенса, пышна, красна, улыбается во весь рот. Русские, датчане, финны, шведы и даже смуглый грек.

А ведь он встречал где-то этого грека. Или для русского глаза все южане на одно лицо? Нет, определённо, он его где-то видел.

Леонид Борисович знает, что теперь ему по старой привычке подпольщика этот грек не даст покоя, пока не вспомнит, где он ему попадался.

В Крыму? Нет. Наверное, в Баку. В городе было много греков, персов, армян. Да и на строительстве электростанции у него работала разноязычная публика. Кого только не было.

А... вот и вспомнил! Нет, он с этим господином никогда не встречался, но с очень схожим и, чем чёрт не шутит, — братом его, может быть, он имел удовольствие видеться довольно часто.

Кто-то тихонько дотронулся до плеча.

Красин обернулся.

— А, это вы, Иван Васильевич!.. Что скажете, мой верный страж?

— Леонид Борисович, сколько раз я просил вас — называйте меня просто Ваней, молод я ещё, чтобы меня величали на «вы», да и по батюшке.

— Ладно, ладно, запомню!..

— Что-то вы присматриваетесь вон к тому, в котелке, похоже, армянину...

— Нет, Ваня, это грек.

— Вы его знаете?

— Его нет, но очень похожего на него когда-то знал.

— Уж не «паук» ли?

— Нет, Ванюша, хотя тот, знакомый, служил почти «по паучьему» ведомству.

— Это как же?

— В Баку, Ванюша, из-за границы, от Ленина приходила к нам разная литература. Тебе тогда ещё лет 12–15 было, ты не помнишь газету «Искра». Знаменитая была газета, на всю рабочую Россию, да что Россию!

— Я слышал, Леонид Борисович, мне батька рассказывал, он эту газету очень уважал.

— Так вот, получали мы её самыми различными способами. Едет кто-либо из-за границы, ему чемоданчик вручат. Неказистый, зато с секретом — в чемодане двойное дно, там — «Искра». Сотни три экземпляров помещалось, газета печаталась на очень тонкой бумаге. Или склеивали из газет круглую коробку, в неё дамскую шляпку. А в России коробку в тёплой воде размочат, газеты отделят, высушат, ну и переправят куда следует. На лошадях через Персию везли. Нас поэтому в редакции «Искры» «конягами» величали.

А с греком я познакомился на бакинской таможне. Приходилось ездить туда за посылками, прибывающими из-за границы. Конечно, рискованное это было предприятие, да без риска в нашем деле и шагу не ступишь. Я тогда в Баку строил электростанцию. Положение видное, главный инженер, один из директоров общества «Электросила». И жил под своей фамилией. У меня на строительстве работали почти все члены Бакинского комитета РСДРП. А вот послать на таможню за посылками было некого. Дворника или сторожа не пошлёшь. Хотя они были нашими партийными работниками, но жили по чужим паспортам. А на таможне сидели доки по паспортной части, «липой» их не проведёшь, это не полицейские ротозеи.

Вот и ездил. Помню, как-то раз получаю извещение — прибыл альбом из Мюнхена. Жарища стояла адская, на строительстве два-три человека копошатся, остальные сбежали к морю, купаются. Подали мне коляску. Нужно было дворника Дандурова предупредить, что уезжаю на таможню. Мало ли что, а вдруг нагрянут на станцию с обыском. Дандуров знал, где хранится литература, шрифт для типографии, знал он, и как зажигаются нефтяные форсунки. Зажжёшь её около входа в хранилище — ну и не пробраться фараонам. Так вот — жарко, нет сил идти искать Дандурова. А тут попался мне на глаза мальчишка, Ибрагимка, сын другого сторожа. Я ему и говорю — найди Дандурова, скажи, что я на таможню поехал. А Ибрагим стоит и смотрит на меня испуганными глазами. Только потом я узнал, что прибежал Ибрагимка к Дандурову, чуть не плачет — начальник, говорит, к кровопийцам поехал. Долго Дандурову пришлось расспрашивать, пока он не допытался, что я на таможне. Оказывается, он сам рассказывал Ибрагимке «страшные сказки» про шайтана, Нептуна, вурдалаков, ну и таможенников приплёл — кровопийцами назвал. А мальчишка запомнил.

Кое-как добрался я до таможни, семь потов сошло. Захожу, а в комнате досмотра пусто, только пыль вьётся в солнечных лучах.

Позвал. Никто не отвечает. Ещё раз крикнул. Смотрю, из-за прилавка будто тыква показалась. Потом огромный нос. А глаза, видно, заросли бровищами. Этот чиновник — грек, как две капли на того вон похож. Сомлел на жаре и спросонок ничего понять не может. Взял квитанцию и, покачиваясь, побрёл за посылкой. Приносит и суёт мне какой-то здоровенный альбом. Технические альбомы с чертежами я из-за границы получал часто. Да не из Мюнхена. Ну, думаю, спутал «кровопийца» со сна.

Открыл альбом — хоть плачь, какие-то рисунки зверей. Да такие плохие, что и смотреть не хочется. А грек тоже свой нос сунул, сон с него слетел. Посмеивается. Он, каналья, знал, что я инженер, строитель электростанции, и вдруг альбом с тиграми и крокодилами.

Только это я собрался ругнуть грека, как меня осенило — не в картинках дело, в переплёте. А он в палец толщиной, склеен кое-как.

Я альбом под мышку, на пролётку, и домой. И действительно, в переплёте были письма, газета «Искра» — в общем, целый арсенал нелегальщины. Ну, а картинки отдали Ибрагимке, тот долго ещё пугался, глядя на эти художества.

Красина утомил рассказ. После тюрьмы эти приступы внезапной усталости стали повторяться почти ежедневно.

Ваня проводил Леонида Борисовича до каюты и снова вышел на палубу. Он первый раз в открытом море. И его очень волнует поездка за границу. Что-то ему придётся там делать. Эх, боязно! Одна надежда на Никитича. Сейчас он охраняет Красина, а уж за кордоном Никитич его в обиду не даст.

Красина лихорадило. Застарелая малярия, здесь, в открытом и по-весеннему свежем море пробудилась, расползлась по телу ознобом. Исчез аппетит, апатия охватила Леонида Борисовича.

Пробовал заснуть — куда там. Только прикроешь глаза, начинается какой-то круговорот, чьи-то лица, и среди них лицо этого грека, обрывки мыслей, жёлтые молнии.

Красин открывает глаза. Ему больно смотреть на солнце. С трудом захлопнул крышку иллюминатора. Стало легче.

Лежит, стараясь не двигаться. Думает, хотя и это трудно. Наверное, легче вспомнить о приятном, радостном. Это Иван растормошил сегодня прошлое.

Каспийское море. Баку. Что ж, там поработали неплохо. Одна «Нина» — типография ЦК РСДРП стоит многого... Да, было много хорошего, о чём можно вспомнить с доброй улыбкой.

Удивительный всё-таки город Баку.

Европа или Азия? А может быть, части света побратались в нём?

Город на берегу двух морей. Море Каспийское год от года мелеет. Море бакинской нефти разлилось к берегам многих континентов. Каспийское море ревниво — никого не пускает к морю нефтяному. И люди копошатся на берегу. Маленький клочок прибрежной земли, какие-нибудь 200 десятин. Но здесь половина всей мировой добычи нефти. За последние 40 лет нефть в 15 раз увеличила население Баку. И эта набережная, и даже деревья — они выросли в Баку только потому, что здесь нефть. Раньше Баку почти не видел деревьев. Они не росли из-за свирепого норда. Ветер валил, вырывал их с корнями. Нефтяные тузы хотели зелени, тени. Они не жалели денег на посадки.

Норд! Говорят, что само название Баку происходит от персидского слова, означающего удар ветра.

Чёрный город. Это и есть нефтяной Баку. Здесь дымят нефтеперерабатывающие заводы. Воздух — сажа. Жирная, чёрная, она въелась в дома, впилась в лица, в души. Чёрный город — страшный город безвременных смертей. Чёрной нужды.

От моря уступами карабкаются в гору дома. Европа остаётся на берегу. На горе Восток. Дома обмазаны глиной, плоские крыши собраны из тонких досок. На верху кир — нефтяная земля. Пол тоже покрыт ею.

В столице нефтяного царства всюду пахнет нефтью.

Грязно на узеньких улочках, и тесно в яркой говорливой толпе. Азербайджанцы, грузины, армяне, татары, персы, греки. Это их улицы, их дома. Датчане, англичане, немцы — только гости. Тут мечети и мечетки и старая крепость с круглой Девичьей башней. Девичья теперь маяком служит.

Красин деятельно изучал Баку. По длинной набережной он часто ездил в коляске, по грязным улицам бродил пешком. Сколько тогда забот сразу свалилось на его голову. И строительство и партийные дела. Он уже тогда ведал финансами партии. И все требовали денег. А где их достать? Деньги нужны, чтобы купить печатную машину для большой подпольной типографии.

Была в Баку нелегальная типография, её организовали Ладо Кецховели и Авель Енукидзе. Их арестовали. Правда, машину удалось спасти. Но она старая, на ней не сделаешь много оттисков. А ведь бакинцы обещали Ленину перепечатывать «Искру» для всей России прямо с матриц. Нужна машина того же формата, на которой печатается «Искра».

Леший его знает, где раздобыть денег. Конечно, можно было бы обложить «данью» кое-кого из местных интеллигентов. Они довольно охотно жертвуют на нужды социал-демократии. Но больно много болтают. Да и недавно он произвёл уже такие «изъятия из кошельков».

Во времена студенчества, помнится, устраивались всевозможные благотворительные концерты, сборы с которых исчезали раньше, чем заканчивался последний номер.

Но в Баку он недавно. И никого из тех, кто мог бы взяться за организацию благотворительного концерта, не знает.

Концерты? Их почти каждый вечер даёт приехавшая на гастроли Вера Фёдоровна Комиссаржевская. Великая актриса и, говорят, чудесный человек. А что, если попробовать уговорить её?

...Красин остановил коляску. На набережной полно народу. Вечер тёплый, лёгкий ветерок приятно овевает лицо, путается в бороде. Солнце садится в море, как в раскалённую докрасна печь. И розовые облака, словно клочки цветной ваты, втягиваются в открытую топку, спеша, толкаясь, оставляя следы на воде и земле.

Красин отослал экипаж. И в нерешительности прохаживается вдоль набережной. Зайти в театр или не заходить?

Билеты давно распроданы, а желающих попасть на выступление Комиссаржевской очень много. И каждый рассчитывает на случай. Наступают друг другу на ноги. Извиняются, шарят глазами в надежде перехватить билетик.

Завсегдатаи сбиваются в кучки. Сплетничают в спину важным господам и дамам, перед которыми тучный швейцар широко распахивает двери.

Леонид Борисович вдруг почувствовал себя студентом. В Петербурге он всегда мечтал проскочить на галёрку.

Какой-то нахал пребольно задел его тростью.

Толпа вдруг отхлынула от подъезда и ринулась к артистическому входу. Приехала Комиссаржевская. Ей галантно помогает выйти из экипажа какой-то военный. Красин невольно подался вперёд. Это не просто военный, это жандармский полковник! Батюшки, да ведь это сам Порошин — начальник губернского жандармского управления. Теперь он припоминает, кто-то говорил, что начальник местных жандармов без ума от актрисы, ходит за ней по пятам, не пропускает ни одного выступления.

А не напрасно ли вы, Леонид Борисович, истратили время?

Через несколько дней Красин снова вспомнил об актрисе. Вернее, о ней вспомнил заехавший в Баку член Тифлисского комитета РСДРП. Он знаком с Комиссаржевской, рад её повидать. Товарищ из Тифлиса сообщил Красину, что знаменитая артистка давала в его городе в пользу социал-демократов концерт.

Красин твёрдо решил встретиться с Комиссаржевской, гость из Тифлиса обещал представить его великой актрисе. Обещал и внезапно уехал. А гастроли подходили к концу.

Ну, что для Комиссаржевской какой-то там инженер Красин? Вера Фёдоровна, пожалуй, и выставит. Что ей сказать, как ей сказать, чтобы она уверовала в необходимость этого концерта? Концерта для богачей, иначе не стоит и огород городить.

Вспомнилось старое и золотое правило — чем дороже билеты, тем больше соберётся народу.

И вот ещё что — нельзя давать концерт в помещении театра, театральные акулы проглотят весь сбор.

Да, многое нужно объяснить актрисе, после того как она согласится на встречу с инженером Красиным.

С такими мыслями Леонид Борисович ехал к гостинице, служившей пристанищем Комиссаржевской.

Шёл десятый час вечера — время позднее для визитов, но Леонид Борисович учёл, что актриса только-только вернулась из театра и, вероятно, ещё не садилась за поздний ужин.

Портье повидал господ и умеет отличить подлинники от подделок. Как бы там ни пыжились всевозможные молодые франты, с небрежным видом заходящие в ресторан, портье знает — у них за душой ни копейки. И если «метр» их не выставляет — его дело, но у портье для таких субъектов свободных номеров нет.

Этот молодой мужчина подкатил в коляске, лошади — загляденье, таких напрокат не возьмёшь. Держится в меру надменно, с чувством собственного достоинства, не перебарщивает. Настоящий барин.

Как приятно остаться одной после спектакля. В тишине сбросить туфли и забраться с ногами на софу. Время уже позднее, но Комиссаржевская всё равно не уснёт, пока не уляжется волнение. И так всегда после спектакля. Усталость придёт потом. А сейчас не хочется ни о чём думать. Ни радоваться, ни огорчаться. Только слушать, как крадётся южная ночь.

Тишина. Она может быть и страшной. Тишина в зале — триумф или полный провал, победа или поражение. Всё зависит от того, как долго она продлится и чем закончится, взрывом ли аплодисментов или гневной тишиной.

Сейчас она ласковая, напевная...

Часы медленно отбивают десять.

Вере Фёдоровне хочется встать, подойти к окну. И долго-долго смотреть на море. Оно сегодня спокойное, плещется где-то тут, недалеко. На вечернюю прогулку вышла луна.

Артистка устало закрывает глаза. Она уже не слышит моря, только часы отсчитывают секунды.

Ей показалось, что она уснула. Но в перестук маятника вплелись неритмичные удары.

Комиссаржевская открыла глаза. Слышно, кто-то почтительно, но настойчиво стучит в дверь.

Портье молча протянул визитную карточку.

Вере Фёдоровне хотелось выругать этого вышколенного лакея. Сегодня она уже никого не желает видеть. Ей так хорошо одной.

Портье бесшумно прикрыл дверь.

Но актрисе показалось, что он унёс тишину. И луна забежала за облако. И море отозвалось жалобным стоном корабельного ревуна.

Комиссаржевская позвонила.

Портье появился незамедлительно.

— Просите!..

В номер вошёл мужчина. Наверное, нужно встать. Спросить, чем она обязана столь позднему визиту.

Комиссаржевская только с интересом посмотрела на посетителя. Он молод, очень строен и, безусловно, красив. Глаза почти синие, в миндалевидной оправе, светятся умом. В них немного лукавства и печали... И так всегда, увидит впервые человека, удивится. Насколько же многоликое и интересное существо — человек. Если бы с пришельца свисали лохмотья, она приняла бы его за дервиша — мужчина был смугл, и черты его лица по-восточному резки. Но визитёр одет в безукоризненный вечерний костюм. Нарочитая небрежность только оттеняет изящество.

Вера Фёдоровна успела взглянуть на визитную карточку: Красин, Леонид Борисович, директор... инженер...

— Вы революционерка?

Так на Востоке подходят вплотную и бьют в сердце кинжалом наотмашь!

И нет слов, нет мыслей. Ни возмущения, ни протеста. И нет времени на обдумывание ответа. Красин не улыбнулся, не тронулся с места.

Комиссаржевская молча кивает головой.

— Тогда сделайте вот что...

Потом, когда она снова осталась одна, ей показалось, что на море начался шторм, и маятник, как обезумевший кузнец, тяжёлым молотом отбивает время.

Боже мой, почему её захлестнула такая горячая, обжигающая струя волнения? Разве Красин предложил ей что-то необычное, странное или... Она не находила слов.

Она уже не раз выступала в таких концертах! Её взволновало не предложение о концерте, а сам Леонид Борисович. Удивительный человек. За такими идут в огонь и в воду. Им верят без доказательств. Но почему? Ведь он произнёс всего несколько слов. И она не знает о нём ровно ничего. Интуиция? Актёрское чутьё на людей? Может быть!

Баку давно уже спит. В темноте не видно города, и только набережная пунктирами фонарей отчеркнула берег от моря. Светится губернаторский дом. И в губернском жандармском управлении тоже огни.

Комиссаржевская зябко поводит плечами.

Почему она вдруг вспомнила о жандармах?

Она их не боится.

А что, если этот концерт устроить в обширнейшей квартире жандармского полковника. Прекрасно, нет, право, это замечательно. Никаких подозрений и максимум богатой публики. Бакинская знать никогда не откажет жандарму.

А теперь спать...

— Вот ваш билет, Леонид Борисович!

Красин лезет в карман, достаёт бумажник, отсчитывает пятьдесят рублей и вручает их Комиссаржевской.

— Но, Леонид Борисович, это же пригласительный, спрячьте ваши деньги!

Красин читает. Действительно, пригласительный. Но, позвольте, его приглашает на концерт жандармский полковник!

У Комиссаржевской от смеха слёзы. У Красина такое лицо, словно он раскусил стручок мексиканского перца.

— Ага, дорогой Леонид Борисович, куда это девался ваш строгий, невозмутимый вид?

Теперь они уже оба хохочут.

— Леонид Борисович, признайтесь, вы ведь никогда не удостаивались чести быть гостем жандармского полковника?

— Увы, Вера Фёдоровна, я был обласкан вниманием самого министра внутренних дел. Он не сводит с меня влюблённых глаз давным-давно...

— Как это?

— Было, было, Вера Фёдоровна. В Казани было, в Нижнем было, в Питере тоже... Старая любовь...

Комиссаржевская уже не смеётся. И ни о чём не расспрашивает.

Он никогда не забудет этого концерта.

Жандармский полковник, бакинские «тузы», ещё кто-то, они его не интересовали. Или нет, он замечал их, конечно, даже пытался приглядываться. Но это машинально, по давней привычке наблюдать за новыми людьми и по внешности, случайно обронённой фразе давать им оценку.

Чародейка Вера Фёдоровна! Она забирает людей целиком, с душою, сердцем, мыслями. И она неожиданна буквально во всём.

Красин не переставал удивляться. Драматическая актриса, она поёт, изумительная чтица, она танцует тарантеллу. И всё это так просто, так талантливо, так захватывающе...

Концерт в доме жандарма мог длиться бесконечно, но актриса устала.

И тогда буря аплодисментов, восторженные вопли...

И букет, ценою в три тысячи рублей!

Букет из сторублёвых банкнотов. Он перевязан какой-то розовой ленточкой. Машинально отметил, что лента выдаёт мещанские вкусы устроителей концерта.

Комиссаржевская кокетливо подносит букет к лицу Красина.

Она хочет знать его мнение о запахе.

— Чудесно пахнет!

И на ухо актрисе:

— Типографской краской пахнет...

Теперь он уже пытается думать о прейскуранте немецкой машиностроительной компании. А букет?..

Букет вместе с розовой ленточкой у него в кармане, хотя Вера Фёдоровна и просила оставить на память ленточку.

Но и без ленточки такое не забудется!

Красин открыл глаза. С трудом вспомнил, что плывёт на пароходе, что это не Каспийское, а Балтийское море. И нет ни Комиссаржевской, ни Баку, и «Нина» — легендарная подпольная типография уже не работает.

Красина по-прежнему знобит, очень болит голова.

Исчезло и чувство радости, счастья, которые переполняли его в первые дни после освобождения из Выборгской тюрьмы.

Смутно на душе, нет былой чёткости и ясности мысли.

Он где-то заблудился. Где-то на развилке дорог понадеялся на собственную способность ориентироваться в политическом ненастье и не заметил, что ландшафт изменился и пути разошлись.

Наверное, там, у перепутья, были верстовые столбы. А он не оглянулся на них.

Если бы он разошёлся с Плехановым или с Мартовым, если бы среди его попутчиков не оказалось Богданова, даже Горького, это не смутило бы Красина. Никогда не страдая зазнайством, он верил в себя, в свои силы, свой ум. Он привык себе доверять.

Плеханов! С ним, вернее, с его книгой «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», он, юноша Красин, встретился в камере Воронежской тюрьмы. Тогда окончательно утвердилось его марксистское мировоззрение.

С Плехановым он, большевик, расстался уже давно, а теперь самая большая беда — он перестал понимать Владимира Ильича. Реакция справляет тризну. На Кавказе денно и нощно работают кинжалы, «инородцы» режут друг друга во славу русского царя. В Москве полковник Мин и адмирал Дубасов врачевали кровопусканием по рецепту министра внутренних дел Столыпина, по империи рыщут каратели, а черносотенные депутаты новой, III Думы елейно поют «боже царя храни», храни помазанника, бандита, убийцу, вешателя.

Ленин же требует, чтобы депутаты от социал-демократов оставались в Думе, чтобы легальные и нелегальные действия партии гармонично сочетались.

К чёрту Думу!

Красин устал, Красин готов поверить в то, что заблудился не он, что Ленин сбился с пути.

Эти терзания ему не в новость. Сейчас 1908 год. Собственно, первый год после поражения революции, хотя никто не считает года по поражениям. А всего четыре года назад ему тоже казалось, что ошибается Ленин. Тех, кто сегодня призывает социал-демократов уйти из Думы, Ленин величает «отзовистами», «ликвидаторами наизнанку». Ликвидаторами партии, конечно. А после раскола в 1903 году, когда Ленин ушёл из редакции газеты «Искра», Красин призывал большевиков примириться с меньшевиками. Значит, тогда он был «примиренец», теперь «отзовист». В 1904–1905 годах он понял, что был неправ. Ужели и ныне он тоже заблудился?

Как всё-таки мало было у него свободных дней для обобщения пройденного. Наверное, за последние пять лет только месяц тюрьмы в Выборге, да вот эти считанные часы на пароходе. А без такого обобщения очень нелегко найти единственно правильную линию поведения.

Сейчас придёт Ваня. Славный юноша. Как хочется ему выпытать, выспросить обо всём, чего он не знает, что пролетело мимо него. Но он застенчив, и для него член ЦК партии — что-то не совсем реальное. Но раз уж он согласился на то, чтобы его сопровождал Иван, значит, должен принять на себя моральную ответственность за его судьбу. И человеческую и партийную.

Леонид Борисович прерывает эти невесёлые размышления. Нужно подняться на палубу, немного побродить. Да и пообедать не мешает.

Когда Красин вышел из каюты, Ваня оказался рядом. Красин ничего ему не сказал, хотя и хотелось пожурить малого — ну зачем он несёт бессменную вахту, наблюдая за каютой? Ничего сейчас не угрожает Красину, разве что обыкновенные жулики.

Вообще глупости всё это.

— Иван Васильевич, не худо бы и подкрепиться.

Иван кисло улыбнулся. Красин только сейчас заметил, как осунулся, побледнел парень. Неужели и этого здоровяка укачало на такой пустяковой волне?

— Идите в мою каюту и лягте. Я сейчас раздобуду лимон.

У Ивана не было даже сил, чтобы протестовать.

Красин купил в буфете лимон, прихватил немного закуски и поспешил в каюту.

Его спутнику стало легче, как только он прилёг.

Леонид Борисович нарезал лимон, посыпал его сахарной пудрой и почти насильно заставил Ивана съесть два ломтика. Иван Васильевич совсем приободрился и даже не отказался от бутерброда с сыром. Он хотел встать, чтобы уступить койку Красину, но Леонид Борисович строго посмотрел на него.

— Эк, батенька, как тебя подвело. Хотя качка и бывалых моряков может свалить. Но ты и сам виноват. Нужно было поспать, а не торчать у моей каюты. Имей в виду, если на пароходе едет какой-нибудь филёр, он уже давно нас заметил. Видел, как мы прогуливаемся по палубе, затем твоё неотлучное бдение. Это, брат, не конспиративно.

— Леонид Борисович, меня ведь конспирации этой самой не обучали...

— А меня учил кто-нибудь? Нет, самому надо думать. Ты лежи, лежи, а я тебе расскажу о чемпионе конспирации, о нашей дорогой «Нине». О том, как в Баку несколько лет работала большая подпольная типография, которая не знала провалов. Полиция так и не смогла её обнаружить.

Мысли снова вернулись в Баку. Запал в голову и в сердце этот город. Чудесные люди, с которыми там познакомился, сроднился в тяжёлой и опасной работе.

Перед глазами неотступно стоит Ладо Кецховели. Рассказать о нём Ивану? Но где найдёшь слова, чтобы нарисовать облик этого действительно пламенного революционера? Авель Енукидзе шутливо предостерегал друзей:

— Не подпускайте, ради бога, Ладо близко к нефти, взорвёт, ведь из него так и сыплются искры!..

Это он, Ладо, основал первую подпольную типографию в Баку. Маленькую. Станок чуть ли не своими руками сделал вместе с Авелем Енукидзе. А потом поднакопили денег...

Недолог путь по морю от Гельсингфорса до портов Германии. Но пароход, кажется, запаздывает. Значит, ещё одна ночь в каюте. Ещё одна бессонная ночь. Плохо!

За этот месяц он вновь мысленно просмотрел всю свою жизнь. Сначала по необходимости, а потом это уже стало привычкой.

А жизнь у него, слава аллаху, не была тихой... Ну, взять хотя бы тот же Баку. Его кабинет начальника строительства электростанции на Баиловском мысу был неплохой штаб-квартирой большевиков.

К нему приходили подпольщики, с ним советовались, разрабатывали большие и малые операции. Сколько сердца и ума стоила, к слову сказать, «Большая Нина». На её приобретение ушёл и тот самый букет из сторублёвок — подарок Комиссаржевской. Он может рассказать Ивану о последнем прибежище «Нины». В конюшне, непревзойдённом по конспирации месте.

Однажды к нему на Баиловский мыс пришёл Авель Енукидзе. Красин встретил его недружелюбно. Авель не должен выходить из типографии даже ночью. Ведь его усиленно разыскивают, как беглого.

Или случилось что-то с «Ниной»?

Енукидзе, прежде чем ответить, осмотрелся. За столом сидели Козеренко, Екатерина Киц, Флёрова и Гуковский. Конечно, Киц, Козеренко, Флёрова — люди свои, они-то знают, что есть типография, хотя даже не представляют, где она находится.

Но Гуковский? Ведь он чиновник Бакинской городской управы, бухгалтер. Он не станет при нём говорить.

Авель не знал, что Гуковский устроился в городскую управу по заданию партии. Красин понял причину замешательства Енукидзе.

— Смелее, смелее, Авель, тут все свои...

Енукидзе рассказал о положении, в котором очутилась «Нина». С минуты на минуту можно было ожидать провала: визиты городовых, пристава, новый хозяин — наверняка провалимся.

Нужно запрятать «Нину» поглубже в подполье. Они уже всё выглядели, разузнали. Рядом с их домом, с глухой его стороны, пристроены конюшня и сеновал. За конюшней — дворик, обнесённый высокой стеной. Конюшня длинная, в конце её три комнатки. Лошадей в конюшне всего две, часть помещения занята фуражом. «Семён» познакомился с сыном владельца конюшни Ассаном и, конечно, побывал в ней. Главное, что он высмотрел — пол конюшни метра на два ниже пола в том доме, где они сейчас помещаются.

Конюшню можно или всю арендовать, или купить её пустую часть.

Красина это неожиданное осложнение с делами типографии застало врасплох. Он и раньше говорил, что «Нину» нужно законспирировать получше. Время шло, типография работала, полиция была не в силах её отыскать. И вот — пожалуйста: купить или арендовать помещение!

А деньги? Опять эти проклятые деньги. И Леонид Борисович решительно отказал. Нет у него денег! Нет, и в ближайшее время не предвидится. А потом, если даже удастся купить конюшню и перенести туда типографию, где гарантия, что к этому стойлу не будет привлечено внимание шпиков? В типографию нужно привозить бумагу, из типографии увозить тюки литературы, их-то в землю не закопаешь. Значит, риск тот же.

Енукидзе молча выслушал Красина. Нет, он не собирается спорить с Никитичем. Он обязан изложить точку зрения своих товарищей. Нет денег? Понятно. И всё же деньги нужно и, наверное, можно достать. Как бы Красин ни кипятился, а он их достанет, ведь ему Центральный Комитет поручил быть финансистом партии.

Красин уже остыл. Правы, конечно, печатники, нужно как следует запрятать типографию, нужно. Но где взять две тысячи для аренды помещения? Вся наличность партийной кассы не составляет этой огромной суммы. А ведь каждый день партийные комитеты требуют денег, денег, денег.

— Ладно, арендуйте, и быстренько оборудуйте всё. Недавно мне писали из-за границы, что скоро нам пришлют много «новинок» и какой-то специальный листок Центрального Комитета. Будем всё это размножать. Как у вас с первомайской прокламацией, ведь праздник послезавтра?

— Отпечатаны, Леонид Борисович. Сегодня их уже разобрали представители комитетов.

— А вы знаете, Авель, кто автор листовок?

— Нет, Леонид Борисович.

— Горький, Максим Горький!

Авель только удивлённо взглянул на Красина. Он читал произведения Горького — хороши. Но, оказывается, Горький свой, и такие листовки пишет!

Енукидзе уходил довольный.

Через день аврал. Нет, не аврал, а светопреставление какое-то. С наслаждением перетаскивали, ломали, строили. Конюшню перегородили кирпичной стеной. Образовалось совершенно глухое помещение — ни входа, ни выхода, ни окон. И только на крыше решено было сделать «скворешню», иначе летом работать здесь станет невозможно. В открытой, «легальной» половине конюшни, у только что выстроенной стены насыпали до потолка сена. Уложили его так, что на первый взгляд могло показаться — конюшня полна сена и никакой стены нет.

Хоть и мало денег, всё же пришлось истратиться — купить фаэтон и лошадей. Иван Стуруа шутил, что если он когда-нибудь потеряет работу как наборщик, то пойдёт в конюхи.

Сложнее дело обстояло с подземным ходом. Его рыли долго и вывели прямо к комнате, где раньше жили наборщики. Вход устроили в стенной нише, напоминавшей шкаф. Аккуратно вырезали в полу круглое дно, вроде донышка бочки. Установили блоки. Дно бесшумно опускалось, потом так же бесшумно вставало на место. Снизу его для верности подпирали прочные козлы. Донышко плотно-плотно пригнали к полу так, чтобы не было никаких щелей. Потом пол отлакировали.

Чтобы доставить в новую типографию маховик машины, пришлось проломать стену в кухне, потом пролом заделали. А всю стену кухни прокоптили, — не заметишь заплаты. Под машину подложили кирпичный фундамент.

Теперь, для того чтобы отыскать типографию, пришлось бы произвести специальный замер конюшни. А в домике, откуда шёл подземный ход, даже опытный инженерный глаз Красина ничего не мог заметить. Сам бы он ни за что не отыскал входа в помещение. «Нина» заработала вновь.

А в России тогда ширилась, росла волна стачек и забастовок.

На Кавказе и в Закавказье социал-демократические организации объединились в Кавказский союз РСДРП. Кавказский союз твёрдо встал на позиции ленинской «Искры». И в канун II съезда выступил инициатором всеобщей стачки рабочих Кавказа.

Она началась 1 июля 1903 года в Баку, охватила 40 тысяч рабочих. К Баку присоединились пролетарии Тифлиса, Батуми, Чиатур, а затем и весь юг Украины — Николаев, Одесса, Екатеринослав.

Красин и его товарищи на Баиловском мысу всей своей подпольной работой способствовали размаху этих грозных событий. А затворники — типографы, которые также отдавали свой тяжкий труд и здоровье делу революции, знали об этом только по скупым рассказам «Семёна», уходившего в город, в большой мир, встречавшегося с товарищами. Но если пленники «Нины» не принимали активного участия в забастовках и демонстрациях, то, наверное, никто лучше их не знал, какой отклик эти события имели в России и за рубежом. Ведь прежде чем заложить в машину матрицу свежего номера «Искры», брошюру Ленина, листовки — они с жадностью их прочитывали, обсуждали, спорили.

Ушёл 1903 год. Новый, 1904 год принёс войну на Дальнем Востоке. В кровавую схватку вступили царская Россия и Япония. Наборщики только что отпечатали ленинскую статью об этой захватнической, грабительской, несправедливой войне.

«Искра», которую они печатали для всей страны, после ухода Ленина из редакции попала в руки меньшевиков. Бакинский комитет РСДРП был целиком на стороне Ленина, и вместе с комитетом «Нина». Ленин требует созыва нового съезда партии. Ленин собирает вокруг себя единомышленников, чтобы основать новую газету.

А в типографии жизнь течёт размеренно, пунктуально. В половине восьмого — подъём, полчаса на туалет, а в восемь уже стучит машина. В десять — чай. На него отведено пятнадцать минут. Потом до часу дня опять молчаливый, напряжённый труд.

С часу до двух перерыв. Обедают, читают вслух газеты. Кое-кто успевает четверть часа соснуть, ведь впереди ещё шесть часов работы.

И только в восемь вечера, убрав обрезки бумаги, вымыв шрифт, смазав машину, печатники вновь оказываются за столом. Вечерний чай пьют не спеша. А потом в комнату, где раньше стояла машина. Теперь комнату не узнать. Асфальтовый пол сплошь укрыт коврами, в углах две широкие ковровые тахты. Тут волен всяк делать, что ему вздумается. Но только не каждый вечер.

Три раза в неделю — теоретические занятия. Три дня — шахматы, пение под гитару, беседы.

А если вдруг звякнет звонок «по-чужому», — бесшумно провалится пол в нише и встанет на старое место. В комнате никаких следов пребывания «посторонних» лиц.

В одиннадцать часов спать. Сначала, когда в типографии работало пять человек, спали в одной комнате, когда стало семь — разбрелись по двум.

Авель всегда спал у самого входа. Спал он чутко. Первым просыпался при малейшем шуме. Будил товарищей, открывал вход в подполье, зажигал лампу.

И так тянулись дни, недели, месяцы. Они были действительно подпольщиками в полном смысле этого слова. Раз в две недели с восьми до одиннадцати вечера печатники получали «отпуск» в город. Позже одиннадцати никому не разрешалось возвращаться домой.

Жалованье 25 рублей в месяц. Они шли в общий котёл. Из этой суммы иногда выделяли ссуды на сапоги или рубаху.

В конюшню в ящиках привозили бумагу. В ящиках же увозили готовую продукцию и никто, буквально никто, не знал, что в этих ящиках — большевистская литература.

Так прошёл год.

Никаких провалов. Не замечено слежки.

А нервы напряжены. Наверное, только этим можно объяснить принятое решение — при аресте оказать сопротивление. Работали с револьверами на боку.

Литература шла нескончаемым потоком.

Ну вот, как будто целый год провёл в бакинском подполье. А ведь в 1904 году ему пришлось уехать из Баку, чтобы быть ближе к столице, из центра руководить всеми «техническими» мероприятиями партии. Тогда «техника» была ещё очень примитивной.

Да, техника была тогда примитивной и всё же, как успешно работала «Нина». Наверное, где-нибудь в Женевском архиве ЦК хранятся отчёты Авеля Енукидзе. Красин их читал и пересылал за границу.

Отчёты писались немного торжественно. «Сегодня день Авеля!» Это означало, что Енукидзе потеснит печатников, будет шипеть, если кто-нибудь оторвёт его от толстой бухгалтерской книги, в которую он тщательно записывал — куда, каким весом и какая литература отправляется. Потом эти списки тщательно перепечатают тут же в типографии и отошлют в Центральный Комитет.

И сегодня типографщики не огрызаются, более того, с удовольствием прислушиваются к стуку костяшек на бухгалтерских счётах.

К полудню Енукидзе позволил себе разогнуть спину. И все как по команде бросили работу, остановили печатный станок.

Это что за безобразие?!

Но Авель не успел выругаться. Его подхватили, чуть не волоком пронесли по подземелью и выпихнули в нишу.

Боже мой, какие ароматы ударили в нос!

И чего только нет на столе. Даже вино! Это уже лишнее. Но протестов не приняли.

Когда все уселись, Стуруа взял на себя роль тамады. Конечно, не по праву. Авель старше. Но он не оспаривал своих прав, ибо никак не мог догадаться, по какому поводу всё это великолепие.

Вано начал издалека. Припомнил товарищей, которых уже не было с ними, помолчал, когда назвал имя Кецховели, убитого в тюрьме, и, наконец, объяснил причину торжества.

И в самом деле, как это Енукидзе угораздило забыть, что сегодня тираж печатной продукции «Нины» перевалил за миллион экземпляров. Вот это славно! Пусть кто-нибудь назовёт другую подпольную типографию, которая могла бы похвастать таким тиражом.

Празднество затянулось до вечера. Оно разрядило атмосферу некоторой скованности, которая царила среди печатников в последнее время.

Где-то Авель читал, что такое случается с экипажем небольшого судна, долго, очень долго, плавающего вдали от берегов.

Они, «маленький экипаж» маленькой типографии, два года оторваны от «берегов».

И потому бывают срывы. Жёсткий режим не всем по силам. Кое-кто нервничает, взрывается по пустякам.

Авель как-то незаметно взвалил на свои плечи роль миротворца. Нет, он не уговаривал, не журил и морали не читал. Но выдастся свободная минута, вытянутся на тахте усталые печатники, а Авель уже что-то рассказывает.

Откуда у него эти истории? Авель и сам не знал. Память цепко хранила события далёкого прошлого, в голове плотно оседало прочитанное, будь то история социалистических учений или астрономия.

Именно астрономия, наука несколько отвлечённая, стала предметом увлечения затворников.

Нашлась и обсерватория — небольшой закрытый со всех сторон дворик.

Ясны ночи в Баку, звёзды по южному крупные, загадочные. Приятно лежать на спине и слушать неторопливый рассказ Авеля о созвездиях, знаках Зодиака, туманностях, галактиках. И если Енукидзе иногда и повторялся, никто не прерывал его — звёзды успокаивали, умиротворяли, раздвигали дворик — закуток их добровольного заточения.

Сегодня они тоже добились первых «космических» результатов. Подумать только, миллион! Енукидзе подсчитал, что это 548 пудов литературы — 516 дошло по назначению, 32 провалилось, из них 20 в Самаре. Гудронная маскировка подвела.

Волжский путь был закрыт, пришлось пользоваться услугами железной дороги. Обходилось это дороже, да и привлекало больше внимания всяческих соглядатаев.

Где-то теперь Авель? Красин потерял его из виду в прошлом, 1907 году. Возможно, опять арестован, упрятан в тюрьму. Славный народ подобрался в Бакинском комитете и смелый. Тогда ему, Красину, удалось почти всех комитетчиков пристроить на Баиловской электростанции — рабочими, мастерами, сторожами. Ничего, сошло, хотя, надо признаться, на первых порах многие из этих «мастеров» ровным счётом ничего не понимали в строительстве, и тем более в электротехнике.

Красин открыл глаза. На его койке спит Иван. А он в кресле. То ли спал, то ли бредил наяву. И, конечно, молчал. А вот почему перед глазами так зримо, так ярко прошла жизнь «Нины», её обитателей?

Красин щупает лоб. Он горит. Что это? Уж не рецидив ли жестокой тропической, бакинской малярии?

Вернее всего, он слишком возбуждён.

Однако пора серьёзно заняться своим здоровьем. Раньше не хватало времени. Теперь оно, наверное, будет. И даже в избытке.

Но скоро и Германия.

Германия. Закончилось спокойное путешествие по Балтийскому морю. Уехал дальше в Швейцарию его славный спутник, «телохранитель» Ваня.

На Берлинском почтамте письмо. Любовь Васильевна сообщает, что как только ликвидирует все петербургские и «финские» движимости, немедленно выедет в Швецию, а оттуда к нему. Это, конечно, приятное известие. Он так соскучился по дочкам.

Вот только как они будут жить здесь? Впрочем, подумать об этом ещё будет время. А сейчас, прежде всего — побывать у товарищей, разузнать о последних событиях в России, найти своё место в новой, необычной для него обстановке — эмиграции.

И ещё: ЦК, наверное, потребует отчёт о всех делах «техников» за весь период революции. Необходимо подытожить и осмыслить события этой революции, чтобы не сделать ошибок в будущем.

Ему предстоит отчитаться и в финансовых вопросах. Значит, как можно скорее он должен найти себе временное пристанище.

Небольшая комната в дешёвом берлинском отеле. Портье готов поручиться, что её новый обитатель не бывает на улице.

Коридорный доложил: «Пишет. Целый день пишет. Извёл уйму бумаги».

Портье успокоился. Пусть себе пишет. Это законом дозволено.

Дорого бы заплатили портье германская и особенно русская полиция за эту «уйму бумаги», исписанной чётким, некрупным почерком.

То был отчёт Красина о революции 1905–1907 гг., а вернее, его исповедь.

Глава четвёртая. Рука внушает доверие

Первым днём первой русской революции принято считать 9 января 1905 года. А для него, для Красина — главного техника и финансиста партии, когда, с чего началась революция? С «Нины»? Это уже была революционная техника. А может быть, со встречи с Морозовым? Это была крупная финансовая операция партии.

С чего же?

Наверное, со встречи. Но не с Морозовым, а с Горьким.

Алексей Максимович Горький размашистыми шагами меряет огромную комнату. Морозное солнце врезало в стену мелкую решётку оконных переплётов.

Летом здесь жарко. Зимой паровое отопление сушит воздух. Каждое утро окаянная труба будит Алексея Максимовича шипением. А за стеной спозаранку гремит чашками чопорная, высохшая старуха Достоевская. Банщик Прохоров уверяет, что это вдова кавказского генерала Грибоедова, казнённого Николаем Первым за измену. Шут её знает, но не давать покоя до полудня — свинство. Горький никак не может сосредоточиться.

За решётками окон — заснеженный парк. Лёгкая синева на белой скатерти указывает дорожку, ведущую к дому.

Сегодня с утра Горький не сел за письменный стол, и генеральша может хоть целый день воевать с посудой. Алексей Максимович поджидает Никитича, члена ЦК РСДРП. Он никогда с ним раньше не встречался, но наслышан.

Недавно, после II съезда, Никитич кооптирован в члены ЦК и ведает, кроме всего прочего, финансовыми делами партии. Ничего не скажешь — должность хлопотливая и неблагодарная. Денег нужно много, а где их взять? Горький сокрушённо разводит руками, останавливается посреди комнаты.

На дорожке появился какой-то господин. Ну и ну! Даже солнце раскраснелось от свирепого мороза, а этот в котелке, лакированные ботинки поигрывают зайчиками. Калоши бы натянул, теперь они в моде, да и ногам теплее. Жёлтые кожаные перчатки вряд ли греют руки.

Горький недовольно фыркнул и отвернулся. Мало ли на свете чудаков, пусть себе мёрзнет...

Жалобно заскрипела примороженная дверь.

Горький вышел в коридор. Незнакомый франт спокойно раздевался. Теперь, когда их разделяло два шага, Алексей Максимович разглядел сухощавое, умное лицо.

Нимало не смущаясь, гость протянул руку.

— Леонид Красин.

Рука сильная, жёсткая. Такие бывают только у рабочих. Руке Алексей Максимович поверил сразу, но костюм, котелок, это энергичное и всё же барски-выхоленное лицо... Оно так не похоже на измученные, со следами раннего постарения лица знакомых партийцев.

Вспомнился Гарин-Михайловский. Да, да, это было в Самаре, и кажется, в 96-м году. Гарин в чём-то убеждал Горького и не мог убедить. Отчаявшись, воскликнул в сердцах:

— Вас надо познакомить с Леонидом Красиным, он бы с вас в один месяц все анархические шишки сточил, он бы вас отшлифовал...

Интересно, а сколько же было этому «шишкошлифовальщику» в 96-м? Не больше 25–26-ти. Сейчас ему 32–33 года. Не много!

Красин с хитроватой улыбкой наблюдал за Горьким. Ничего не скажешь — лицо как зеркало, сразу видно — не поверил, что перед ним Никитич. Ну да ладно, поверит.

— Алексей Максимович, для вас не составляет тайны намерение Владимира Ильича создать кадры профессиональных революционеров из рабочих, превратить их в мастеров и инженеров, наконец, художников нашего дела.

Горький уже не сомневался — перед ним Красин. Ну и энергичен, ну и напорист — сразу быка за рога.

Леонид Борисович сообщил Горькому о решении ЦК основать новую общерусскую политическую большевистскую газету, подобную старой ленинской «Искре».

— Но на всё это нужны деньги, деньги, деньги...

— Мы хотим попросить вас... — Красин на минуту умолк, внимательно посмотрел на Горького. Алексей Максимович хмурил брови. — Вы, кажется, в приятельских отношениях с Саввой Морозовым?

Красин поспешил оговориться:

— Конечно, наивно просить у капиталиста денег на борьбу против него же, но чем чёрт не шутит.

— Когда бог спит, — в тон Красину пробасил Алексей Максимович. Он встал и снова начал шагать по квадратам оконных теней.

— А что представляет собой этот Савва?

Горький ответил не сразу. Впрочем, подобный вопрос легче задать... Для Красина Морозов — «этот Савва». А для Горького Морозов друг, с которым они на «ты», а таких мало. Низко говорить о друге, предполагая, что от тебя ждут только сведений о его капиталах и щедрости.

Алексей Максимович недобро посмотрел на Красина. Леонид Борисович улыбался. Хорошей, мягкой улыбкой. Она разгладила морщины. И у писателя исчезло невольное предубеждение, вызванное формой вопроса о Морозове.

А всё же ответить трудно.

Савва человек исключительный, оригинал. Не много в России фабрикантов, которые могли бы сравниться с ним по широте образования, уму, прозорливости. И, наверное, вовсе не сыщется другого такого странного капиталиста. Нет, конечно, Морозов не социал-демократ, он скорее левый радикал. И приглядывается, надо видеть, с каким удовольствием, ко всякому, кто ведёт противоправительственную борьбу.

Горький познакомился с Саввой в 1901 году, а знал и восхищался им давно. В 1896 году в Нижнем заседал Всероссийский торгово-промышленный съезд. Здесь собрался не только цвет российского предпринимательства, купцы, фабриканты и банкиры, на съезде присутствовали учёные.

Горькому однажды случилось попасть на заседание секции, где обсуждалась таможенная политика. Выступал Дмитрий Иванович Менделеев. Он кого-то и за что-то громил, негодующе встряхивая своей львиной гривой. Но с ним не соглашались. Дмитрий Иванович сердился. Он был не слишком-то высокого мнения о собравшихся, и поэтому ему не хотелось спорить. Лучше сослаться на авторитет, для этих «блюдолизов» непререкаемый.

— С этими взглядами солидарен император.

Зал смущённо умолк. Менделеев и сам был не рад, что буркнул такое.

Горький огляделся. Кругом него сверкали лысины, белели седые головы.

Неловкая пауза затянулась. И вдруг встал коренастый, коротко остриженный человек с татарским разрезом глаз. Голос звонкий, слова чеканит.

— Выводы уважаемого учёного, подкреплённые именем царя, в таком содружестве не только потеряли свою убедительность, они попросту компрометируют науку.

Зал так и ахнул. Это была неслыханная дерзость.

Раздались негодующие возгласы. Но нашлись и такие, кто не побоялся хлопнуть в ладоши.

Горький спросил у соседа фамилию оратора.

— Савва Морозов...

Алексей Максимович зашёл и на следующее заседание. И снова Морозов как будто только и ждал его появления. На сей раз речь шла об отказе Витте в кредитах русским предпринимателям.

— Беру слово!

Морозов привстал, приглядываясь к залу. Потом выпрямился, поднял руку и отрубил:

— У нас много заботятся о хлебе, но мало о железе, а теперь государство надо строить на железных балках... Наше соломенное царство — не живуче... Когда чиновники говорят о положении фабрично-заводского дела, о положении рабочих, вы все знаете, что это — положение во гроб... Нужно возобновить ходатайство перед Витте и в выражениях более сильных, чем те, к которым привык министр...

Морозов сел и, казалось, совершенно отключился от того, что происходило в зале. Кто-то пытался заговорить с ним. Кто-то лез с рукопожатием. Савва отвечал им равнодушными взглядами. Он терпеть не мог людей сословия, к коему принадлежал сам. Они платили ему той же монетой.

Леонид Борисович задумался. Всё, что Алексей Максимович рассказал о Савве, вселяло надежду на успех, но бесспорно — Морозов человек настроений, случайной прихоти. От того, как сложится первая беседа с ним, зависит очень многое.

Горький должен подготовить фабриканта, только после этого Красин повидается с ним. Потом, когда вернётся из Москвы.

Но встреча с Морозовым произошла именно в Москве и в месте, где Леонид Борисович менее всего надеялся увидеть капиталиста.

Студент-медик Корпачев предупредил Леонида Борисовича: вечером у него на квартире соберётся разношёрстная компания. Придут и большевики, и меньшевики, обещал зайти эсер и ещё кто-то из «сочувствующих». Красин тоже решил забежать. Ему, члену ЦК, в преддверии III съезда, было особенно интересно послушать, что думает молодёжь.

Малая Бронная в Москве — извечное студенческое гнездо. По вечерам тут можно ещё встретить классических представителей университетской богемы. В драных сорочках и в шерстяных цветастых пледах вместо пальто, гривастых, неумытых, с голодным блеском глаз. Нередко улицу оглашают задиристые крики, шум потасовок, и обыватели спешат запереться в своих конурах.

Сюда не любят заглядывать городовые, и даже полицейские шпики неохотно посещают эту крамольную улицу.

Комната Корпачева была типично студенческой. Колченогий стол, с которого не потрудились убрать остатки сухомятного обеда и чумазый самовар. Обычная маскировка сходки под пирушку. Даже две бутылки пива одиноко возвышаются над неприхотливыми бутербродами. Три кровати с тощими матрацами, расшатанные венские стулья.

Висячая керосиновая лампа чадит нещадно. Но кому до неё дело!

На трёх кроватях сидят представители трёх подпольных партий. У каждой своя кровать. Сочувствующие оседлали стулья. Прочие беспартийные расселись прямо на полу. Какой-то студентик в дымчатых очках писклявым голоском вещает о природе прибавочной стоимости. Красин подсаживается на «большевистскую» кровать. Она на пределе, того и гляди рухнет под тяжестью очкастых, гривастых представителей большинства. От этой студенческой «вечери» на Леонида Борисовича пахнуло далёкими днями юности. И они когда-то в Технологическом вот так же собирались, выступали с рефератами, спорили до одури.

Но ведь то были времена младенчества социал-демократии. Красин и не представлял, что подобные собрания и такие вот доморощенные споры не прекратились с образованием партии. Ведь теперь появились социал-демократические газеты и широко известные работы Владимира Ильича. Вот она, студенческая «словопарня», о которой пишет Ленин. А докладчик до того уныл, что ни у кого нет желания задавать ему вопросы. Всем надоел его визгливый тонкий голосок. Наконец-то кончил. Часть большевиков, не предвидя ничего интересного, ушла. Красин остался ради любопытства. Наступила неловкая пауза.

Студенты бросали недоуменные взгляды на Красина, потом поворачивали головы к дверям, где на стуле примостился хорошо одетый и уже не молодой человек. Коротко стриженный, с типичным монгольским лицом и весёлыми щёлочками глаз, он привлекал всеобщее внимание. Видно было, что гостю по душе и эта комната, и эти люди, и тот спор, который вот-вот должен вспыхнуть.

Красин знал уже, что этот человек Савва Морозов.

Студентов, видимо, стесняли двое незнакомцев. Молчание затянулось.

— Господа, товарищи, не знаю, как и величать вас, ведь я беспартийный. Объясните же мне наконец, кого вы из партийных вожаков считаете самым выдающимся, право, это не праздное любопытство... — Голос долетел из тёмного угла. Красин только сейчас заметил, что там на чемодане пристроился какой-то молодой человек, до ушей закутавшийся в рваный плед.

Вопрос задел за живое. Эсеры сразу же выкрикнули имя Лаврова, их кумира, властителя дум ещё старого народничества 70-х гг.

Меньшевики даже не спорили. Они знали, что в русской марксистской мысли нет равного Плеханову. По крайней мере до недавнего времени с этим соглашались все.

Большевики молчали. Им не по душе было это мальчишество. Недоставало ещё поставить вопрос на голосование и одним голосом «за» разрешить проблему подлинной революционности той или иной партии.

Корпачев, видимо, хотел подлить масла в огонь. Повернувшись к Морозову, спросил:

— А ваше мнение, коллега?

Седой ёжик Саввы задорно вскинулся вверх. Морозов понимал, — эти молодые забияки его провоцируют. Ну, что ж!

— С вашего позволения, настоящим вождём революции я считаю Ленина.

Савва хитро сощурился.

В комнате поднялся гвалт.

— Мотивируйте! — выкрикнула курсистка в пенсне.

— Великую французскую революцию слопал мужик, — улыбнулся Морозов курсистке.

Это было уже слишком. Эсеры загалдели.

— Старо...

— Почитайте Гонвиля!..

— Революцию сорок восьмого года предала интеллигенция, — Савва повысил голос. Тут не выдержали меньшевики:

— Довольно!..

— Лишить его слова!

— Откуда он взялся?

Из соседних комнат справа и слева забарабанили в стены.

— Ишь как рассердились...

Морозов был доволен собой, тем эффектом, который возымели его слова. В этом шуме, среди студентов, нелепо размахивающих руками, Савва напоминал какого-то восточного божка. Пламя в керосиновой лампе металось из стороны в сторону, тени на стене шарахались, переламывались на потолке. Огромная голова Морозова качалась, вытягивалась, потом внезапно плющилась, расползалась в стороны.

Савва постоял ещё немного, послушал, потом, поняв, что ничего интересного в этой комнате уже не произойдёт, тихонько выскользнул за дверь.

Красин тотчас же поднялся и тоже вышел.

На улице тихий, ленивый снежок задумчиво кружил в свете фонарей у памятника Пушкину.

Красин нагнал Савву.

— Зачем вы ходите на такие собрания? Что это вам — петушиные бои?..

Леонид Борисович не хотел обидеть Морозова, но вопрос прозвучал вызывающе, заносчиво.

Савва не обиделся.

— А вы зачем?

— Мы изучаем будущих противников...

— А я будущих друзей!

Это было так неожиданно, что Красин решил — Морозов его разыгрывает.

— А при чём тут Ленин?

— Дружить надо только с врагами.

— Странный вы человек, Савва Тимофеевич!

Пришла очередь удивляться Морозову. Откуда этот господин знает его фамилию, ведь Корпачев обещал держать в тайне его посещение студенческой квартиры.

В смущении он отделался шуткой.

— Я странен, не странен кто же? Не сердись, Алеко!

Оба рассмеялись.

Сколько раз он возвращался в этот город из ссылок, далёких командировок, случайных отлучек на день-два, и каждый раз как будто впервые любовался Невским, зелёно-медным всадником на вздыбленном коне. Исаакием, Зимним.

Не был в столице всего три дня, а за это время столько событий, что кажется, прошёл год с момента свидания с Горьким. Алексей Максимович обещал устроить сегодня рандеву с Морозовым. А ведь ещё позавчера Савва разговаривал с ним в Москве. Ужель прикатит только ради этой встречи. А если приедет, то узнает или нет? По законам конспирации не должен бы. Красин тихо засмеялся. Ох уж эти конспирирующие фабриканты.

Савва сидел у Горького. Алексей Максимович нервничал, теребил усы, басил глубже обычного. Он предупредил Морозова, что с ним хочет говорить член ЦК РСДРП. Но не сказал сразу главного, — что речь пойдёт о деньгах. А теперь как-то язык не поворачивается.

Савва скучал. В ответ Горькому односложно буркнул:

— Поговорим!

И замолчал. Потом указал Горькому на часы.

— Запаздывает! — но Горький знал — это спешат знаменитые никелевые часы Саввы. Морозов имеет скверную привычку всё время вертеть их в руках, заводить, подносить к уху. А часы — редкое дрянцо. То отстают, то удирают вперёд, этак минут на двадцать.

Красин, как всегда, точен.

Горький, представляя Морозова, заметил, как у фабриканта хитро сощурился левый глаз, губы скривила лёгкая усмешка.

Леонид Борисович был корректен и невозмутим. Начал издалека, очень популярно. И был удивлён, когда Морозов не слишком-то вежливо перебил:

— Это я читал, знаю-с. С этим я согласен. Ленин человек зоркий-с.

И снова у Саввы в руках очутились часы. Они, видимо, встали, так как Морозов недовольно засопел, щёлкнул по стеклу ногтем, прислушался. И неожиданно спросил в упор:

— В какой сумме нуждаетесь?

Хотя Красин никак не предполагал, что Морозов сам заговорит о деньгах, он не смутился.

— Давайте больше!..

Савве разговор о деньгах был неприятен, и он старался скорее его закончить.

Сказал почти скороговоркой:

— Личный мой доход ежегодно в среднем шестьдесят тысяч. Бывает, конечно, и больше ста. Но треть обыкновенно идёт на разные мелочи, стипендии и прочее такое. Двадцать тысяч в год довольно?

— Двадцать четыре лучше! — Красин засмеялся.

— По две в месяц? Хорош-с.

— Ну, а если мы попросим немного вперёд, скажем, месяцев на пять?

— Подумаем. А вы с Горького больше берите, а то он извозчика нанимает за двугривенный, а на чай полтину даёт.

— Гм, фабрикант Морозов на чай от силы гривенник сунет, а потом лет пять по ночам вздыхает от жадности, да ещё вспоминает, какого года монета была чеканена...

Савва заразительно засмеялся. Слава богу, о деньгах теперь можно только в шутку. Хорош, просто превосходен этот Никитич.

— Вы какой специальности? Не юрист ведь?

— Электротехник.

— Так-с...

Красин остроумно и живо рассказал Морозову о строительстве электростанции в Баку.

— Видел. Значит, это ваша? А не могли бы вы у меня в Орехово-Зуеве установку освещения посмотреть?

Быстро договорились и разошлись, довольные друг другом.

Красин, прощаясь с Горьким, успел шепнуть:

— С головой мужик!

А «головастый мужик», неторопливо натягивая пальто, калоши, чертыхался и хитро поглядывал на собеседников. Он явно любовался ими. Как музыкант вслушивается в музыкальную фразу, Савва наслаждался лаконичной, умной, острой речью Красина. Нет, он в лепёшку разобьётся, а заполучит этого инженера к себе.

Известный электротехник-инженер, уже имеющий имя и вес в научных и промышленных кругах России — лучшего «щита» для члена ЦК и не придумаешь. Но полиция всё чаще и чаще удостаивала своим посещением Баиловский мыс.

А потом малярия. В последний год она буквально замучила Красина. Временами он просто не в силах заниматься делами, целые дни приходится проводить в постели.

Центральный Комитет считает, что Красину, главному финансисту партии, пора обосноваться или в Москве, или в Петербурге. А малярия — удобный предлог для того, чтобы отъезд из Баку не походил на бегство или таинственное исчезновение.

«Нина» осталась в надёжных руках. Авель Енукидзе обещает сохранить легендарную типографию, а когда революция победит — повесить на конюшне мемориальную доску.

Морозов предложил Красину место инженера-строителя электрической станции в Орехово-Зуеве, где разрослись текстильные предприятия Морозовых. Савва даёт выгоднейшие условия, полную свободу действий.

Орехово-Зуево! Русский Манчестер! Ситцевое царство Морозовых. Куда ни глянешь — фабрики, трубы, бараки и дым. И только за городом угадывается лес. Он отступил. А ведь говорят, дремучий бор стоял тут на месте Орехова. Посреди бора — кладбище, и постоялый двор. А ныне здесь кирпичный завод. За Клязьмой — Зуево, тоже в лесу ютилось. Теперь деревьев не видать. Один город стоит. Орехово-Зуево.

Красин неторопливо ходит по улицам. У него уже вошло в привычку: как только появится на новом месте — сразу рекогносцировка — знакомство с городом. Ему ещё ни разу, кажется, не приходилось пользоваться проходными дворами, но глаза сами находят их, мозг фиксирует название улиц — теперь он отыщет их безошибочно

Фабрики, фабрики, вспомогательные мастерские, кирпичный завод, химический, газовый, а немного дальше необозримые торфоразработки.

И всюду «клопиные ночлежки», трактиры, «рабочие столовые».

В ночлежках опять нары в три этажа, для семейных ситцевые занавески — стены. В рабочих столовых грязь, вонь, тараканы.

Здесь обедают в два яруса. Взрослые сидя, дети стоя. Дети — это 10–12-летние рабочие.

Знакомые, страшные картины, он наблюдал их и в Туле, и в Баку, и даже в Петербурге.

Савва Морозов деньги на революцию даёт, а прародитель его, тоже Савва (Васильевич), у помещика Рюмина крепостным был, пастухом свою жизнь начинал. Потом извозчиком сделался. Да не надолго. Поставил светёлку, ткачествовал. И никто из его односельчан так и не понял, на какие такие доходы вдруг Савва фабрику шёлковых лент построил, с разрешения помещика, разумеется.

Слухи поползли, что Савва «порченую монету» делает. В 20-х годах прошлого столетия Савва за 17 тысяч выкупился у помещика на волю... Ещё шерстяной фабрики владельцем сделался. Всех односельчан заставил спину гнуть на себя.

Так начиналась династия фабрикантов.

В ЦК решили, что Красин в целях конспирации никакой революционной активности в Орехово-Зуеве проявлять не будет.

Леонид Борисович частенько выезжал с Любовью Васильевной в Москву — в театры, на концерты... Ездил и один — «по делам» в обе столицы и за границу... Завёл лошадей с коляской и в погожие дни всем семейством отправлялся за город, на пикники. Со стороны казалось — обеспеченный инженер ведёт весёлую и сытую жизнь.

А инженер осматривался на новом месте. В Орехове у него было время о многом подумать.

В России большевистские организации РСДРП создали Бюро комитетов большинства, которое повело активную агитацию за созыв III съезда партии. Он, Красин, большевик. Но в отличие от Ленина и Бюро комитетов большинства, он против съезда. Кто не понимает, что съезд закрепит раскол партии. А Красин считает, что большевики и меньшевики должны помириться, нужно только пойти на взаимные уступки.

Была переписка по этому поводу с Ильичём. Был ожесточённый спор. Он хорошо помнит одно из своих писем в ответ Ленину.

Письмо это было послано открытым — незашифрованным, и Никитичу приходилось писать о деле Эзоповым языком, в надежде, что Ильич прекрасно поймёт, о чём идёт речь.

«...По состоянию местных дел фирмы почти все здешние её заправилы пришли к выводу, что выпуск облигаций является преждевременным... Вы знали, что и большинство влиятельных акционеров здесь держатся того же взгляда, о несвоевременности выпуска облигаций...»

Вот так и писали друг другу письма, что и сам бог не разберёт, о чём в них шла речь. Что «выпуск облигаций» — это созыв третьего съезда партии. Что «здешние заправилы фирмы» — это члены ЦК — примиренцы, не разделявшие мнения Ленина о срочном созыве съезда. Что «влиятельные акционеры» — это видные члены партии, на которых ссылался Никитич.

И всё же сколько было тогда в их переписке тепла. Ведь эти строки он написал от сердца и с болью: «...если бы мы всё меньше знали друг друга и если бы наши взаимные симпатии и безусловное друг к другу доверие подлежали бы хоть какому-нибудь сомнению, тогда, может быть, ещё следовало бы воздержаться от этого „порицания“ из боязни „испортить отношения“. Но я думаю, что и Вы признаёте полную откровенность единственно обязательным элементом в наших отношениях... Ведь и без нас довольно людей, впадающих в истерику от всякого угловатого слова. Взаимная и притом своевременная (дабы недоразумения не залёживались и не прокисали; тогда уже труднее с ними справляться) критика, конечно, всегда будет регулировать наши отношения и вносить поправки в действия отдельных лиц, согласуя их с взглядами целого...»

Ответ от Ильича не заставил себя ждать. Ленин писал о том, что Красин неправильно оценивает положение, сложившееся в партии. Никакого мира нет, и единственный выход — новый съезд, хотя это очень трудное дело.

То была пора огорчительных разногласий с Лениным. Леонид Борисович так и не преуспел в своей миротворческой миссии.

Его примиренчество было серьёзной ошибкой, этот факт он понял позже. Наглые выходки меньшевиков, недопустимый тон, который взяла захваченная ими «Искра» в отношении Ленина и его сподвижников, вскоре охладили примиренческий пыл Леонида Борисовича.

Красин приехал в Петербург «по служебным делам». Пребывание в столице на сей раз нужно использовать, чтобы ближе познакомиться с членами Петербургского комитета РСДРП. Важно выяснить, кто из питерцев делегируется на съезд. Ему придётся, наверное, помочь делегатам выбраться за границу. Хотя дата съезда ещё не назначена.

В Москве этой весной брат Герман познакомил Красина с Еленой Дмитриевной Стасовой. Она долгое время ведала всей «техникой» Петербургского комитета и была неисчерпаемым источником всевозможных сведений по части адресов, явок, транспортных путей.

Красин огорчился, узнав, что Стасова, скрываясь от шпионов, добралась до Нижнего Новгорода, но была там арестована и препровождена в Таганскую тюрьму.

Сейчас она в Петербурге, её до суда выпустили под залог в 1000 рублей. Стасова пригласила Красина к себе, на очередной «музыкальный журфикс», которые всегда бывали у них по четвергам.

В этот дом на Фурштадской мог зайти всякий, не чинясь. Встречали приветливо, но не любили людей пустых, гоняющихся за модой, чтобы потом похваляться в кругу знакомых: «В прошлый четверг у Стасовых Владимир Васильевич очень забавно рассказывал мне о Мусоргском...»

Каждый нёс сюда что-то своё, радостно делился им с другими и навсегда оставался пленником дома. Если этого, «своего», в человеке не оказывалось, Стасовы легко расставались со случайным гостем.

Леонид Борисович знал об этом и был смущён. Как-никак, а он инженер, тогда как хозяева гуманитарии. Дмитрий Васильевич присяжный поверенный, даже, кажется, глава коллегии адвокатов. Он не раз выступал защитником на громких политических процессах. А о его брате Владимире Васильевиче и говорить не приходится. Нет ныне в России лучшего знатока и более тонкого и умного ценителя и критика в области живописи, музыки, литературы... господи, да чего он только не знает!

Дом встретил его бравурной музыкой. В уютном зале, за роялем, сидел какой-то молодой пианист.

Елена Дмитриевна представила Леонида Борисовича своим родным. Пианист встал из-за инструмента, крепко тряхнул руку Красина и так тепло улыбнулся, что Леонид Борисович сразу почувствовал к нему расположение.

Скоро концерт окончился, все перешли в столовую пить чай.

Елена Дмитриевна знаком позвала Красина. Они миновали полутёмный коридор и очутились в небольшой комнате. У стола сидел пианист.

— Леонид Борисович, теперь познакомьтесь как следует, это и есть «Борис Иванович», а для нас Николай Евгеньевич Буренин.

Красин внимательно вглядывался в изысканно одетого человека, столь непохожего на ординарных представителей артистической богемы. Открытое, приветливое лицо. Неуловимые признаки сильного характера. И как великолепен за роялем! Выходец из богатой купеческой семьи, прирождённый музыкант, он, став партийным транспортёром, техником, не менял своих привычек и образа жизни. Для него само собой разумеющимся было платье от лучших портных, собственный экипаж, музыкальные журфиксы и увеселительные пикники в финские леса. Там, в Финляндии, его мать владела небольшим поместьем. За ширмой респектабельности Буренин скрывал свою опасную революционную работу.

В этот вечер Красин тоже блеснул талантом. Трудно было найти второго такого рассказчика.

Сколько за эти отшумевшие годы повстречал он на своём пути приметных людей. И они ожили вновь в этой уютной гостиной, чуть более яркие, чем были в жизни.

Но это уже зависело от рассказчика.

Когда гости разошлись, Елена Дмитриевна снова повела Буренина и Красина к себе. Теперь можно было поговорить о делах.

Буренин полностью поступал в распоряжение Красина. По всей вероятности, ему предстояло заняться оружием, его изготовлением, транспортировкой.

Как скоро?

Это должны были поведать события. Но, очевидно, в самое ближайшее время, как считал Красин.

Утро первого дня нового, 1905 года выдалось солнечное, морозное. В лучах солнца весело искрился свежевыпавший снег.

А в Петербурге было невесело. Столица застыла в мрачном ожидании какого-то несчастья. Днём солнце заволокли тучи, разыгралась метель. И сухой снег больно хлестал по лицу, сыпался за воротники шуб торопливых прохожих.

Ледяной ветер нагонял тоску. Он дул с востока и нёс унылые вести.

Пал Порт-Артур. Царские войска терпели поражение за поражением в этой несчастной войне с Японией.

1 января второй номер большевистской газеты «Вперёд» вышел с ленинской передовицей «Падение Порт-Артура».

Ильич писал о крахе царизма, об усилении недовольства во всех слоях русского общества.

«В революцию начинают верить самые неверующие. Всеобщая вера в революцию есть уже начало революции».

В ожидании, настороженности прошло ещё два дня.

3 января в столице только и разговоров о грандиозной стачке на Путиловском заводе. В ней участвуют двенадцать с половиной тысяч рабочих.

Восьмичасовой рабочий день. Созыв Учредительного собрания. Неприкосновенность личности. Равенство всех перед законом.

«Начинается», — со страхом подумали во дворцах.

«Начинается», — радовались в революционном подполье.

Началось. 4 января забастовали две тысячи рабочих Франко-русского завода. 5-го объявили стачку Невский судостроительный завод, Невская бумагопрядильная мануфактура, Семянниковский завод, Екатерингофская бумагопрядильная, фабрика Штиглица, Александровский завод.

«Начинается!»

«Пора, пора уже сбросить нам с себя непосильный гнёт полицейского и чиновничьего произвола! Нам нужна политическая свобода, нам нужна свобода стачек, союзов, собраний, нам необходимы свободные рабочие газеты. Нам необходимо народное самоуправление (демократическая республика)».

Красин только что от Стасовой — Петербургский комитет выпускает листовку за листовкой. Сегодня, 6 января комитет обратится ко всем рабочим Шлиссельбургского района: «Присоединяйтесь к всеобщей стачке!»

Леониду Борисовичу пора в Москву, но он не может уехать в такое время.

Красин торопливо шагает по Дворцовой набережной. Его ждут на явке.

— Прошу, господа, вот сюда, вот сюда, дальше нельзя!..

Здоровенный городовой преградил дорогу.

— В чём дело?

На льду Невы, прямо против парадного хода из дворца, высится шатёр. В глазах рябит от золота риз, погонов, мундиров. В шатре какие-то толстые иерархи церкви купают кресты в проруби.

6 января — праздник великого водосвятия... Красин давно забыл обо всех этих церковно-шаманских ритуальных манипуляциях.

С Васильевского острова прогремел орудийный залп. Потом ещё один.

Салютует царская батарея. Теперь пока 101 выстрел не сделает, не уймётся...

В летнем саду взвился фейерверк.

Красин досадливо пожал плечами и собирался уже было вернуться, чтобы обойти набережную, но его внимание привлекло неожиданное оживление в толпе сонных придворных, участников церемонии. От Невы по лестнице, устланной коврами, торопливо поднимался какой-то генерал.

— Великий князь, — шепнул сосед.

И митрополиты, подобрав рясы, спешили покинуть шатёр на льду.

В стороне несколько военных наклонились над человеком, лежащим на снегу.

А залпы рвали и рвали воздух.

К вечеру стало известно, что второе орудие батареи его императорского величества садануло по шатру картечью. И будто бы царь с досады заметил: «Моя же батарея меня и расстреливает. Только плохо стреляют».

В Петербургском комитете РСДРП шли усиленные споры о необходимости запасаться оружием, бомбами, учиться тактике уличных боёв. И Красин сделал вывод: нужно безотлагательно выделить группу людей, которые специально занимались бы делами боевой техники.

Но в рабочей среде столицы свил гнездо поп Гапон. В том, что Гапон выкормыш Зубатова, полицейского специалиста по рабочему вопросу, Красин не знал. Гапон действовал ловко, напористо. Незаурядный демагог — оратор, искусный актёр, он мог увлечь за собой толпу.

Его критика порядков России была понятна рабочим. Но если большевики всё время звали рабочих к активной борьбе с царизмом, к стачкам, забастовкам, к вооружённому восстанию, то Гапон призывал лишь к смирению гордыни. Он гневно бичевал министров и подталкивал рабочих к царскому трону. «Пойдите, попросите отца родного, царя-батюшку заступиться за вас. Он так же, как и вы, обманут бессовестными чиновниками и жадными фабрикантами. Откройте ему глаза, скажите всю правду, падите на колени перед венценосцем. И он благословит вас — своих детей, он прогонит кровопийц».

Проповеди Гапона возымели своё действие. И как ни боролись с этим ядом социал-демократы, тёмная, неизжитая ещё вера в доброго батюшку-царя захлестнула не только отсталых рабочих и их жён, но коснулась и кое-кого из более сознательных пролетариев.

В Петербурге писалась мирная, слёзная петиция царю.

Петербургский комитет ждал провокаций. Он обязал социал-демократов в момент подачи петиции быть вместе с рабочими.

Спустя три дня Красин вспомнил царскую батарею и пожалел, что она промахнулась.

Это был страшный день. Такого Россия не помнит. Была в её истории Сенатская площадь 1825 года. Было и Ходынское поле в 1896.

На Сенатской декабристы выступили с оружием в руках против самодержавия.

И пролилась кровь.

На Ходынке голодные люди рвались к куску хлеба.

И задавили многих своих собратьев.

9 января 1905 года мирное шествие рабочих было встречено градом пуль.

Красин был на улицах. Слышал, как жужжали пули. Видел убитых детей, растерзанных старух, видел падающих хоругвеносцев, видел царские портреты, залитые кровью рабочих. И слышал залпы, пение псалмов и брань, страшную, неистовую. Слышал угрозы. Видел ярость в глазах.

Вечером он видел, как строили первую баррикаду на Васильевском острове.

10 января Красин вернулся в Москву.

В России началась революция, это несомненно. И партия рабочего класса — большевики — должны встать во главе рабочих. Они поведут их в бой.

Красин устало опустился на стул. Огляделся. Студенты, адвокаты, врачи, учителя собрались здесь на квартире писателя Гарина-Михайловского. С хозяином Леонид Борисович знаком ещё по Нижнему, он сочувствующий. А вот этих интеллигентов придётся уговаривать. Но и они не должны остаться в стороне. Революция началась.

Сегодня кончается второй её день.

Всего два месяца прошло после Кровавого воскресенья. Красин почти ежедневно приезжал из Орехово-Зуева в Москву. Конечно, он мог бы поступить наоборот: изредка наведываться из Москвы в морозовскую вотчину — Савва ни слова не сказал бы. Но разве дело в Савве...

С момента отъезда из Баку Красин физически чувствует на своём затылке щекочущие, липкие взгляды. Иногда это ощущение столь невыносимо, что он оборачивается. Но никто за ним не следит, никто не прячется от его настороженных, прощупывающих глаз. Может быть, сдали нервы? Нет, просто обострилось чувство ответственности.

Сегодня утром заседание ЦК окончилось рано. Красин съездил в Орехово, а вечером ему снова нужно быть на заседании.

И вероятно, придётся выступать. А он устал от тревожных мыслей, споров. С товарищами... да и с самим собой тоже. Сомневаться в собственной правоте — это хуже любой каторжной работы.

Пока поезд добирался до Москвы, удалось немного вздремнуть. Но сон не освежает.

Ветер лениво крутит снежную пыль. Она легко взлетает и так же быстро оседает на дорогу. Извозчик неторопливо перебирает вожжами. Высунет голову, прикрикнет на лошадь и снова прячет озябшее лицо в высоченный бараний воротник. Красина знобит. Нужно было надеть шубу, а не шотландскую куртку. Ногам жарко. Их укутывает медвежья полость.

С Каланчевки до Тишинского переулка трусить не дотрусить. А там, в доме Леонида Андреева, наверное, уже собрались члены ЦК, ждут...

Занятный человек этот Андреев. Высок, строен и так красив, что на него оглядываются даже мужчины.

И бесспорно, неврастеник. Легко впадает в истерику. Потом злится. Всегда чем-то увлечён. Сейчас, в начале 1905 года, революцией. А когда увлекается — весь мир для него исчезает. Хорошо бы только знать точно, как скоро проходят увлечения писателя.

Квартира у него огромная, неуютная. Какой-то нелепый фикус на треноге. Одни комнаты набиты картинами, книгами, безделушками, другие стоят тёмные, длинные, пустые. В доме всегда толпится народ. Почитатели и, главное, почитательницы писателя хором источают хвалу и страшно надоедают хозяевам.

Сани свернули в Тишинский переулок. Вон и дом Андреева, одноэтажный, приземистый.

Красин придержал извозчика, огляделся по привычке. Странно. Обычно в это время на заснеженном тротуаре редко встретишь прохожих. А сегодня около дома толкутся какие-то типы.

Когда сани поравнялись с крыльцом, Леонид Борисович уже не сомневался — дом сторожат «пауки». Глянул в освещённые, слегка замёрзшие окна. За окном пробегают суетливые тени: можно различить тонкие, женские. А вот выплыло что-то бесформенное, угловатое, с двойными плечами. «Погоны!» — догадался Красин. Сани миновали дом, потом ещё квартал. Кончился Тишинский переулок. Возница натянул вожжи.

— Поезжай! Поезжай!..

Ещё несколько кварталов по другой улице, и Леонид Борисович остановил сани. Расплатился, дождался, когда замрёт приглушённый перешлёп копыт и неторопливо двинулся обратно.

Снова знакомый подъезд. И те же люди. Нет, это не случайные прохожие и не жильцы из соседних домов. Намётанный глаз безошибочно подтвердил первую догадку. Полицейские шпики караулят всякого, кто направляется к Андрееву.

Не спеша Красин прошёл мимо. Он не зайдёт. И если даже он ошибся, то всё равно не зайдёт.

Если бы он ошибся!

Красин нанял новые сани.

Куда ехать?

Теперь уже нельзя показываться у знакомых. Собственно, с этой минуты он уже не Красин Леонид Борисович, инженер и заведующий электростанцией. Он нелегальный, гонимый. Он должен скрываться.

Будут ли его сегодня искать в Москве?

Будут, конечно. Как будут искать и в Орехово-Зуеве. Орехово — это мышеловка. А Москва велика. Он может затеряться, хотя бы на сегодняшнюю ночь.

А завтра нужно предупредить Савву.

Если Красин внезапно исчезнет с электростанции, это может только подтвердить догадку полиции. Именно догадку. Но скрыться на всякий случай необходимо. Пусть хозяин официально объявит на фабрике, что инженер Красин выехал, ну, скажем, в Швейцарию, заказать новую турбину для электростанции.

Да, так будет лучше. У полиции нет основания не поверить фабриканту. А если она ищет Красина, то будет дожидаться его возвращения, чтобы перехватить на границе.

А тем временем он объедет ряд городов, предупредит товарищей о провале ЦК. И главное, продолжит работу по скорейшему созыву III съезда партии.

Утренние газеты пестрели сообщениями об аресте 9 человек, членов ЦК РСДРП.

А вечером поезд увозил Красина из Москвы. Арестовали не всех, двое не были в момент ареста в доме Андреева — Красин и Любимов. Значит, ЦК продолжает работу.

Давно ли по улицам Питера с тихим пением псалмов, осенённые золотом хоругвий, шли к Зимнему люди прокопчённых предместий, заводских окраин.

Они верили в милосердие, они тянули руки к дворцу. И на устах их было христово имя.

Залпы оборвали песнопения. Пули изодрали хоругви.

Минуло каких-нибудь три месяца с того страшного дня, но даже маловерам и самоуспокоенным вельможам стало ясно — Кровавое воскресенье открыло счёт дней, недель, месяцев первой русской революции.

Подняло голову трусливое племя либералов. Засуетились социалисты-революционеры. Озверели царские приспешники.

Но революцию делал не либеральный буржуа. Революцию начал и не «лапотник», не «истинный социалист-революционер».

Пролетариат творил и диктовал свои методы революционной борьбы. А ведь по характеру революция была буржуазно-демократической.

Пролетариат был застрельщиком в революции и верил, что его союзником будет крестьянин. Рабочий пошёл на баррикады с верой, что ненавистный царизм будет уничтожен. А дальше? Остановится ли пролетариат на свержении царизма? Это устроило бы либералов и социалистов-революционеров. Но пролетариат должен свернуть шею и буржуазии, установить пролетарскую диктатуру. Эти особенности революции и её перспективы были ясны немногим. Их увидел Ленин. Он разъяснил их большевикам, тем рабочим, которые шли в первых рядах революции.

С Лениным, с большевиками яростно спорили меньшевики. Они молились на буржуазную демократию. Революция должна её завоевать. А после революция не нужна.

Среди социал-демократов не было единства. В рядах РСДРП существовал раскол.

И это было особенно нетерпимо теперь, когда революция началась, когда партия должна была возглавить революционный народ и повести его на борьбу, привести к победе.

Ленин считал, что необходимо сплотить партию, сделать её боеспособной. А это прежде всего означало, что партию нужно очистить от маловеров и соглашателей. Затем — определить тактику пролетариата в начавшейся революции. Всё это мог сделать только новый съезд РСДРП.

«Какой же русский... не любит быстрой езды...» Привяжется же фраза. Но как только колёса стукнут о стык рельсов, она сама срывается с языка.

Дороги! Дороги! Сколько их уже отстучало в ушах, сколько протянулось перед глазами. Кто считает? В 1905 году труднее всего передвигаться железными дорогами. И едешь — и не едешь. Забастовки, стачки. До Смоленска умудрился доехать по расписанию. Но в Одессу поезда шли со скоростью степных волов. А времени в обрез, съезд партии должен состоятся в точно установленный Лениным срок.

Мысли о предстоящем III съезде РСДРП стёрли улыбку. Нелегко ему придётся. Сколько труда, слов он потратил, чтобы примирить меньшевиков с большевиками, добиться единства. А результат! Меньшевики на съезд не поедут — это ясно. Но как примут его, члена примиренческого ЦК — большевики, Ленин. «Примиренец» — кличка-то какая обидная. Есть в ней что-то нехорошее, скользкое.

Конечно, Ленин прав. О каком «примирении» может идти речь сейчас, когда в России революция и неизбежна вооружённая борьба, восстание. Разве Мартовы, Аксельроды, Плехановы способны возглавить народ, взявшийся за оружие?

Ишь как разбушевались по поводу того, что социал-демократам, возможно, придётся принять участие во временном революционном правительстве, созданном революцией. А как же, господа?

Всё же нужно попытаться ещё раз договориться с меньшевистским Советом партии. Если не об участии в съезде, то хотя бы о том, чтобы не мешали его работе, не пытались сорвать. Ну что же, Леонид Борисович, сам залез в трясину — сам и вытаскивай ноги. Он поедет на съезд и сделает доклад о работе ЦК. Больше докладывать некому.

Как пахнет жасмином в апреле! Женева словно обрызгана крепким жасминовым настоем.

Столица «часовой республики» не изменилась. Весёлая, беззаботная, забитая туристами — тощими студентами, эмигрантами, больными.

Красин узнаёт улицы. Он наезжал сюда из Баку. Квартал Сан-Жерве, сердце города, ратуша, собор св. Петра. А там дальше сады, бульвары, уютные скверики на красивых площадях. Вот и кафе «Ландольд». С улицы оно кажется крохотным, а внутри просторный зал, столы покрыты хрустящими льняными скатертями. Простые венские стулья и обязательная стойка, за которой всё тот же добродушный хозяин. Он немного обрюзг, раздался вширь, но по-прежнему приветлив. У него отличнейшее пиво и редкая для содержателя кафе добродетель — он верит в долг.

Здесь, бывало, собиралась вся русская колония политэмигрантов. Но Красину дан другой адрес — в большевистскую столовую. Её организовала Ольга Борисовна Лепешинская. Женщина предприимчивая и строгая. Её муж Пантелеймон Николаевич в главных поставщиках продуктов ходит, посмеивается, говорит — за «харч тружусь». А по совместительству в газете «Вперёд». Чудо, какие карикатуры на меньшевиков рисует. Красин знаком с Лепешинским только по письмам. Пантелеймон Николаевич возглавлял искровский центр в Пскове ещё в 1900 году.

«Столовая» — она же клуб, архив, читальня — оглушила Красина. Его тормошат, расспрашивают о России, обвиняют. На него с места в карьер наседают, налетают чуть ли не с кулаками. Ольга Борисовна догадалась — зовёт всех к буфету.

Красин воспользовался минутой трапезной тишины, чтобы улизнуть. Ему нужно прежде всего повидать Ильича. Рассказать о работе, проделанной в России, посоветоваться, как же всё-таки быть с меньшевистским Советом партии.

Помнится, что нужно добираться какими-то узенькими чистенькими улочками. Пошёл. Потом решил, что заплутал. Но нет. Вот знакомое предместье Женевы. А вот и сад. В его глубине, за фруктовыми деревьями, спрятался маленький домик.

Леонид Борисович постучал. Дверь открыла Надежда Константиновна. Радостно всплеснула руками:

— Да заходите же, заходите! Володя, Володя! Смотри, кто пожаловал!

Красин успел осмотреться. Небольшая гостиная, напротив дверь во вторую комнату. Некрашеный стол, несколько стульев и просиженная кушетка.

Владимир Ильич вышел из задней комнаты, прищурился и быстро-быстро пошёл навстречу с протянутой рукой.

Красин даже растерялся немного. Он не ожидал, что его примут так тепло, так по-домашнему. Надежда Константиновна засуетилась. Ну, конечно, гостя нужно попотчевать русским чаем из самовара. Владимир Ильич вертел Красина из стороны в сторону.

— Хорош, батенька, хорош! И не постарел, всё такой же архимодный.

За чаем засиделись допоздна. Нет, беседа с Ильичём складывалась нелегко. Ленин был резок, не стеснялся в формулировках, с горечью говорил о соглашательстве. Ругал примиренчество ЦК, досталось и Леониду Борисовичу.

Условились, что Красин задержится в Женеве вместе с Любимовым, постарается договориться с меньшевистским Советом. От меньшевиков требуется одно — не ставить палки в колёса съезду. Правда, Ленин был уверен, что договориться не удастся. Он подозревал, что меньшевики попробуют сорганизовать собственный «съезд».

— Но я не верю в их «съезд». По сообщениям с мест за меньшевиками только 9 комитетов, а за нами 20. На наш съезд они, конечно, не пойдут. Ну и пусть себе. Не страшно... Воздух будет чище.

Красин промолчал. Больше к этому щекотливому вопросу они не возвращались. Остаток вечера проговорили о России, революции, надеждах.

«Алексеевский вертеп» — так прозвали лондонскую квартиру эмигранта-большевика Николая Александровича Алексеева — напоминал «вавилонское столпотворение».

В Лондон, на съезд, прибывали делегаты. И у всех один адрес — Алексеева. У стен двух небольших комнат — матрацы. «Со времён II съезда сохранились», — гордился хозяин.

На матрацах делегаты, каждый со своим багажом. Галдёж, накурено так, что почти невозможно разглядеть лица собеседника. А что делать? Ведь не так-то легко разместить в Лондоне 38 человек, не знающих английского языка. К тому же разместить так, чтобы не привлечь взоров английской полиции.

От матраца к матрацу, от стула к стулу ходит Владимир Ильич. Он ни о чём не расспрашивает. Делегаты сами делятся впечатлениями о работе на местах, рассказывают о дорожных приключениях.

У Надежды Константиновны дел уйма. Она без устали исповедует каждого. Адреса, шифры на будущее, всевозможные явки, пароли — всё это тщательно записывается в особую тетрадь. Делегатам не положено делать записи, и Крупская по нескольку раз проверяет «уроки». Сердится, когда кто-нибудь не твёрдо усвоил их. Со стороны послушать — ничего не поймёшь. Сидит этакий здоровенный дядя с бородой и усищами, в руках бумажка. Он изредка заглядывает в неё, потом закрывает глаза и смешно, словно таракан, шевеля усами, бубнит вполголоса: «Пташка божия не знает...»

А в другом углу взрыв смеха.

Там разучивают пароль. Говорят, что его придумал Носков. Был такой член ЦК. У пароля «три степени доверия».

Первая:

— Товарищ Грач, — или там Мирон, или иная какая кличка.

— Он самый.

— Битва русских с кабардинцами.

— Или прекрасная магометанка, умирающая на гробу своего мужа.

«Вторая степень» начиналась словами:

— Где читали вы эту книгу?

— Там, где любят женихов.

И наконец, третья:

— Хорошо ли там жилось?

— Насчёт еды ничего, а спать было холодно. Абракадабра. — И снова хохот.

Среди делегатов III съезда ветераны, вроде Лядова, Гусева. Спустя два года после II съезда, они вспоминают про уютный немецкий кабачок, в котором подавали отменное пиво с неизменными сосисками. Там можно было непринуждённо поговорить, не запрещалось и петь. И часто, вечерами, удивлённые лондонцы останавливались у дверей пивной, слушая незнакомые, протяжные русские песни. Они даже аплодировали великолепному исполнению Гусева. У него действительно красивый гибкий голос и врождённая артистичность.

Пора было открывать заседания съезда, но без Красина Ленин начинать не хотел.

Наконец явились Марк Любимов и Красин. Их встретили настороженно. Любимов решил, что это выражение недоверия, замкнулся, ходил мрачный, на вопросы не отвечал.

Красин же был совершенно спокоен. Дело сделано. Были ошибки? Были. Понял? Понял! Ну и конец разговорам! И он сидел молча, подперев рукой щёку. Ни выпады делегатов, ни прямые вызовы на дискуссию не могли вывести Леонида Борисовича из этого невозмутимого состояния.

А съезд уже шёл своим чередом. Предстояло решить такие важные вопросы, как вопрос о вооружённом восстании, об участии социал-демократов во временном революционном правительстве, об отношении к крестьянскому движению, к либералам и меньшевикам.

Единодушно избрали председателем III съезда Владимира Ильича Ленина, а Красин (Зимин) был избран заместителем председателя. Никитичу, Зимину, Винтеру — Леониду Борисовичу Красину, несмотря на острую критику, не отказали в доверии.

Вечернее заседание 18 апреля. Владимир Ильич делает доклад об участии социал-демократии во временном революционном правительстве. Доклад закончился поздно, прения перенесли на утро. Утром первым взял слово Зимин.

— Я, как, вероятно, и все остальные, — говорил Леонид Борисович, — с наслаждением слушал речь докладчика... Думать, будто для социал-демократии станет возможным участие во временном революционном правительстве с того момента, когда самодержавие уже окончательно пало, — наивно: когда каштаны вынуты из огня другими, — никому и в голову не придёт разделить их с нами. Если без нашего участия образуется временное правительство, достаточно сильное, чтобы окончательно сломить самодержавие, то, конечно, оно не будет нуждаться в нашем содействии и, состоя из представителей враждебных пролетариату групп и классов, сделает всё зависящее от него, чтобы не допустить социал-демократов к участию во временном правительстве.

Самый вопрос об участии или неучастии социал-демократии во временном правительстве... должен быть решён и может быть решён только на основании конкретных данных, в зависимости от условия, времени и места. Это должно быть выражено в резолюции...¹

После окончания прений снова выступил Ленин. Он сказал:

« — В общем и целом я разделяю мнение т. Зимина... Важность цели борьбы указана т. Зиминым очень правильно, и я всецело присоединяюсь к нему. Нельзя бороться, не рассчитывая занять пункт, за который борешься...»²

Владимир Ильич принял все поправки Красина к резолюции по докладу. Эта резолюция и была одобрена съездом как резолюция Ленина — Зимина.

20 апреля утром председательствует Красин. Когда все расселись, он в наступившей тишине хмуро произнёс:

— Телеграф принёс известие о новых зверствах в Варшаве. Полиция и войска стреляли — много убитых. Предлагаю почтить память погибших борцов вставанием.

Делегаты съезда поднялись в скорбном молчании.

25 апреля вечером слушался отчёт ЦК.

Леонид Борисович просил извинения за неполноту отчёта...

Волнение немного улеглось. Спокойно, не возражая даже на обвинения, Красин рассказал о работе ЦК. Он дал ленинскую оценку своим примиренческим ошибкам. И все поняли — с примиренчеством Красина покончено, и навсегда.

Доклад завершён, пора расходиться. Но Зимин — Красин поднимает руку.

— Я не сторонник принятия съездом каких-либо благодарственных резолюций и думаю, что вообще они более уместны в земских собраниях... но ЦК считал бы нарушением своего долга по отношению к группе в высшей степени ценных и преданных делу работников не отметить здесь того, что ими сделано для партии.

Я имею в виду не каких-либо выдающихся, всем известных деятелей партии, литераторов или вождей; я имею в виду тех скромных товарищей, энергией, умением, самоотверженным трудом которых создана и работает вот уже пятый год главная типография ЦК в России. Мы позволяем себе предложить съезду следующую резолюцию:

«III съезд РСДРП, выслушав доклад ЦК о постановке партийных типографий в России и принимая во внимание, в частности, деятельность товарищей, работающих в главной типографии ЦК в России с 1901 года, шлёт свой привет названным товарищам и выражает надежду в недалёком будущем видеть их в числе тех товарищей, которые войдут в первую открытую легальную типографию РСДРП»¹.

Эта резолюция — привет ближайшим товарищам Красина по работе в Баку, в типографии «Нина». Съезд принял её единодушно.

Отчёт ЦК съезду, по словам Ленина, касался больше техники, чем политики. Главной ошибкой ЦК была его борьба против созыва съезда. Это открыто признал и Красин, что дало право Владимиру Ильичу, подводя итог этому разделу работы съезда, заявить: «...больше радости об одном грешнике раскаявшемся, чем о 99 праведниках... Когда налицо „сознавшийся подсудимый“ — судебное следствие отпадает»¹.

III съезд избрал новый Центральный Комитет из пяти членов. В состав нового ЦК вошли Ленин, Красин, Богданов. Леонид Борисович был избран по предложению В. И. Ленина.

Итак, он опять «министр финансов» партии большевиков. Но у него теперь и новая должность — «главный техник».

После окончания съезда Владимир Ильич долго и обстоятельно инструктировал Леонида Борисовича. Чётко, ясно, пункт за пунктом Ильич обрисовывал Красину всё, что он должен сделать для подготовки вооружённого выступления пролетариата. Главное — деньги и оружие, оружие и деньги. Ведь без денег не раздобудешь винтовок и револьверов, не приготовишь бомб, а Владимир Ильич говорил и о пулемётах, они незаменимы в уличных боях.

При Петербургском комитете партии имеется «Боевая техническая группа», её возглавляет Сергей Иванович Гусев. Ленин предлагает эту группу передать в ведение ЦК и поставить её под начало Красина.

Съезд постановил: «...принять самые энергичные меры к вооружению пролетариата, а также к выработке плана вооружённого восстания и непосредственного руководства таковым, создавая для этого, по мере надобности, особые группы из партийных работников».

«Принять... самые энергичные...» — это относится прямо к Красину. Как приказ.

И опять деньги. Он уже забыл о тех счастливых днях, когда не приходилось думать о деньгах.

За границей денег не достанешь. Чтобы использовать средства европейцев и американцев, сочувствующих русской революции, придётся направить в разные страны таких ораторов, имена которых известны всему миру. Хорошо бы Горького или Леонида Андреева. Но об этом после, там, в Петербурге.

Красин, по обычаю, установившемуся в те дни, когда он, попадал за рубеж, скупал все газеты, которые можно было достать — английские, французские, немецкие, итальянские. Правда, английские ему мало доступны, зато французские, немецкие и даже итальянские он прочтёт «от корки до корки».

Сообщения о революции в России — на первых полосах. Стачки, стачки, забастовки. Прав Владимир Ильич: не стачки, не забастовки, а только вооружённое восстание может привести к победе. Французы много места уделяют вестям с фронтов русско-японской войны. Война-то проиграна, чтобы это понять, не нужно быть стратегом. Но и Япония на пределе, она одерживает Пиррову победу. Война революционизирует солдат, откроет им глаза на многое.

Но что это!

На французскую Ривьеру приехал Морозов. Полно, не однофамилец ли? Нет, Савва Тимофеевич, это и по-французски звучит так же, тут ошибки нет. Французские газеты, обычно такие болтливые, когда дело идёт о светской хронике, на сей раз скупо извещают только о приезде. Снова нахлынули воспоминания. О недавнем...

Савва, Савва! Ты честно давал деньги. Да и не только деньги. Дружбу, заботу встречали у тебя многие. И Красин в том числе.

Европеец с монгольским лицом. Интереснейший человек. Таких хорошо иметь друзьями. Да и враг, подобный Морозову, — хороший учитель. Сказал как-то об этом Горькому, а тот только усы топорщит. Какой там враг! Недавно Савва номер выкинул, рискованнейший. Полиция по пятам шла за Бауманом. Кольцо сжималось. А Савва решил рискнуть. Спрятал у себя Баумана на Спиридоновке. Потом купил ему шубу на соболях и в собственной коляске повёз в Петровский парк на прогулку. Видите ли, нельзя человека держать взаперти, без свежего воздуха.

А что, если из Лондона заехать к Савве? В последнее время ходят слухи, что родственники капиталиста взбунтовались, учредили над Морозовым опеку, отстранили от управления фабриками.

Поезд идёт у самой кромки воды. Лазурный берег. Отели, пансионаты, рестораны, кафе, роскошные пляжи. Сезон уже начался, и Лазурный берег превратился в золотой. Золото льётся здесь рекой, как и вино.

Дорогой отель в большом тенистом парке.

Красин огибает пахучие клумбы.

С балкона, густо уставленного ящичками, кадками, вазами с цветами, в Красина пристально вглядывается какой-то пожилой, очень худой человек в просторном костюме из белоснежной шерсти. У него смешно оттопырены уши, они просвечивают на солнце. Господи, да неужто Савва? Радужный столб воды из мраморного фонтана перед балконом мешает Красину разглядеть этого странного человека.

Но вот человек всплеснул руками. Быстро спустился по лесенке.

— Леонид Борисович! Рад, рад, дорогой!

Савва Морозов по-русски троекратно целует Красина.

— Жарко на этой проклятой Ривьере. Вот холодная вода, сода, виски, сигары... Впрочем, вы, кажется, не курите? Видите, я всё помню...

Какой-то суетливый стал Савва. Раньше в нём этого не было. И похудел — страшно смотреть. Нет и знаменитого ёжика на голове. Волосы как-то не по-русски, на иноземный лад прилизаны, расчёсаны на прямой пробор:

— Савва Тимофеевич, что вы там в парке выглядываете?

Савва только безнадёжно рукой махнул, налил себе солидную порцию виски без содовой, опрокинул, крякнул и неожиданно смачно сплюнул прямо на пышный олеандр.

— Гости скоро припрутся, будь они неладны! Жена! Эх! Но если разрешите, приступим прямо к делу.

Савва вдруг по-морозовски прищурил свои монгольские глазки, хмыкнул:

— Я, конечно, понимаю, что вы сделали длинный путь не только ради того, чтобы справиться о моём самочувствии. Так?

Красин ощутил некоторую неловкость. Что-то стряслось с Морозовым.

А ведь Красин действительно ехал сюда и за деньгами.

Савва молча выслушал Красина. Зажёг спичку, положил её горящей в пепельницу и задумчиво следил за тем, как корчится, догорая, тонкая палочка.

— Деньги! Всю жизнь только деньги. Нет, нет, я не о вас, вам деньги не для себя нужны. А денег у меня нет. Живу, как говорят, здесь, во Франции — частным рантье, на доходы с уральского имения. От фабрик меня отстранили. Плохой я фабрикант. Никому на фабриках не нужен — моя игра кончена. Сел меж двух стульев. Нет, нет, пожалуйста, без вежливостей. Можете смеяться... Теперь вам всё, надеюсь, ясно...

Савва говорил медленно, с паузами, часто умолкая на полуслове.

— А других дел у вас ко мне нет? Поручения! Писем от Пешковых?

— Да ведь я из России давно. Не видел перед отъездом Алексея Максимовича. И главное, никак не ожидал, что вы окажетесь на Ривьере...

— Так... так... Понятно! Конечно, им теперь не до меня. Они заняты революцией.

Савва уже не слушал ответов собеседника, занятый своими мыслями. Красин замолчал. Нужно было уходить. Но сделать это так, чтобы не обидеть Савву.

— А как у вас с революцией? Как вы сами поживаете? Я слышал, вы теперь крупный инженер... Воротила. Поздравляю, поздравляю!..

Наигранная беспечность морозовского тона не могла обмануть Леонида Борисовича. Ему было жалко этого сильного человека, ставшего развалиной. Какая-то неотвязная, недодуманная мысль точила мозг Саввы, сушила душу, тело. А он всё думал, думал, думал.

В парке захрустел гравий, послышались голоса. Савва очнулся, тревожно прислушался.

— Сюда идут люди. Пожалуй, встреча с ними не доставит удовольствия ни вам, ни им. Пройдёмте через коридор.

Савва схватил Красина за руку и потащил куда-то в глубь комнат. Спальня, гостиная, кабинет.

В кабинете Морозов вдруг остановился. Огляделся.

— Простите! Минутку! Я догоню вас в вестибюле...

Красин вышел из морозовских комнат. В глаза ударило солнце. Через стеклянные двери отеля было видно море. Красин, не оглядываясь, торопясь скорее покинуть этот печальный приют русского фабриканта, взялся за ручку двери.

— Стойте, куда же вы?

Савва схватил Леонида Борисовича за плечо и протянул конверт.

— Вот всё, что я имею... Передайте Марии Фёдоровне Андреевой на её усмотрение.... Пусть отдаст кому нужно... Нет, в России мне ничего больше не надо. Прощайте!..

И снова за окнами вагона ласково плещется море. И светит солнце. В открытое окно врывается аромат цветов.

Красин ничего не замечает. Встреча с Морозовым, как посещение кладбища: всё дорого и всё мертво. Он видел, как сходят с ума узники одиночек. Морозов тоже узник, его камера — апартаменты роскошного отеля. И он не может сойти с ума, хотя и старается.

Красин пытается отвлечься от этих мыслей. У него впереди столько дел. Неотложных, рискованных, тяжёлых.

«Воротила! Фу-ты, наваждение, опять Морозов». Он слышит его голос. «Воротила». Да, так называют крупных инженеров, руководителей промышленности. Любопытно, а кто всё-таки этот Леонид Борисович Красин? Он практик. Когда открыты законы, когда обоснованы теории — инженеры воплощают формулы в машины, движение в электричество. Строят, переделывают. Так и в революции. Он инженер революции. А что? Именно так.

Нет, свидание с Морозовым выбило его из обычной колеи, направило его мысли в сторону каких-то нечётких, туманных размышлений и сомнительных аналогий. А он не любит неясностей.

Через несколько дней — Россия. Там уже стреляют.

Тихо шелестит листва южного парка. Изредка хрустит гравий дорожек, потревоженный чьими-то шагами. В открытое окно вливается густой зной.

У большого зеркала сидит обнажённый до пояса седой человек. Левой рукой он сосредоточенно прощупывает границы биения сердца. Правая зажала химический карандаш. В зеркале виден круг, очерченный на левой стороне впалой груди.

Выстрел ожёг пальцы. Пуля пробила центр круга. Морозов додумал неотвязную думу.

После посещения Морозова, на обратном пути в Россию, Леонид Борисович остановился в Берлине. Здесь предстояла встреча с руководителями германской социал-демократии. Надо было разъяснить им положение, каким оно стало в РСДРП после III съезда. Разъяснить причины раскола партии, размежевания большевиков и меньшевиков. Владимир Ильич настаивал на таком контакте с немецкими социал-демократами и просил именно Красина выполнить это деликатное поручение, надеясь на его такт и дипломатические способности.

В начале июня 1905 года состоялась эта встреча. Она была не лёгкой, и не сердечной...

«...Вчера... был у Каутского, куда к концу моего визита явилась также Роза Люксембург... Как и надо ожидать от немца, удивляется и не может понять, как это мы „при отсутствии каких-либо существенных разногласий“ за два года всё-таки не могли столковаться».

Леонид Борисович обстоятельно и, чтобы они не подумали, будто ленинский «посол» даёт одностороннюю большевистскую оценку позиции меньшевиков, «стараясь не впадать в страстный тон», говорил:

— Мартов характеризовал положение меньшинства аллегорией о верёвке, надетой на шею. Мол, тянут нас ЦК и Бюро комитетов большинства на III съезд, как баранов на заклание...

Но они отказались идти на «верёвке». Собеседники Леонида Борисовича признали это ошибкой меньшевиков.

Но в чём Красин видит причины отказа?

Леонид Борисович, как терпеливый учитель, разъяснял своим именитым «ученикам»:

— У нас, большевиков, есть вполне законченная организация и известные органы, уполномоченные вести переговоры и обязываться исполнением известных условий за всю свою партию, у другой же стороны не только нет властей, пользующихся известными правами, но и нет способа в скором времени создать что-либо, с чем можно было бы заключать соглашения... Близятся грозные события, и организоваться в боевую партию мы должны во что бы то ни стало.

Меньшевики же ведут дело к развалу партии... Какие бы мы условия теперь ни предлагали, на какие бы уступки ни шли, из этого не будет толку, ибо большевики осуществляют партийную волю посредством съездов партии, а меньшевики болтают о каких-то реформах в местных организациях, разводят демагогию о вовлечении в организационную практику (?) широких масс, о хождении в народ.

Розе Люксембург, знающей русский язык, Леонид Борисович более детально осветил разногласия между большевиками и меньшевиками.

Каутский сообщил Красину, что Август Бебель хотел на днях выступить с открытым призывом к объединению. Но его отговорили это делать. Леонид Борисович со своей стороны подтвердил ошибочность открытых выступлений.

— Это была бы лишь вода на мельницу либералов и эсеров, отношения же внутри РСДРП от этого обострились бы ещё больше.

«Надо мириться, надо мириться» — только и разговору! — писал Леонид Борисович Ленину о пожеланиях Каутского и Люксембург. И тут же приводил свой ответ.

— Ну, что же, мы не прочь, но вот меньшинству нужно время провести свои резолюции и построить партию снизу.

Письмо к Ленину заканчивалось утверждением необходимости всесторонней информации социал-демократов Запада о положении в РСДРП.

«Иначе мы сами будем виноваты, — писал Красин, — если у них будет всё в одностороннем освещении. Сегодня я уезжаю из Берлина, еду через Вержболово.

Всего лучшего. Крепко жму руку.

Винтер».

Красин спешил домой в Россию, где с каждым днём революционная ситуация становилась напряжённей. Надо было организовывать боевые дружины, вооружать их, готовить к открытому бою с самодержавием.

Вернувшись из-за границы в Москву, Леонид Борисович вскоре легализовался. Провал цекистов на квартире Леонида Андреева непосредственно его не затронул.

Летом 1905 года ЦК РСДРП признал необходимым освободить из Таганской тюрьмы членов бывшего ЦК — Владимира Носкова, Баумана, Дубровинского, Сильвина и других.

Они должны быть на свободе. Они умеют руководить. А это так важно сейчас. Вся операция по освобождению поручалась Красину.

Много вариантов выдвинули «красинские техники». Один из них Леонид Борисович признал реальным — подкоп под тюремную баню, куда раз в неделю приводили заключённых.

Со стороны Москвы-реки вблизи Таганской тюрьмы находился пустырь. Отсюда всего удобнее было вести подкоп. Но как на глазах у всех, среди бела дня затевать большие земляные работы? Леонид Борисович поручил своим помощникам арендовать прилегающий к тюремной бане участок и объявил о создании «Анонимного общества по производству бетонных изделий».

Участок был огорожен забором. На нём возвели большой крытый сарай и для маскировки закупили различные бетонные трубы, разбросали их по территории «предприятия».

Главным директором-распорядителем «Анонимного общества» стал Леонид Борисович. Из помещения сарая и начался подкоп в направлении Таганской тюрьмы. Два латыша работали землекопами, вместе с ними Трифон Енукидзе — «Семён». Он очутился в Москве по вызову Красина, чтобы организовать нелегальную типографию на Лесной улице. Как и полагалось в солидном предприятии, был здесь приказчик, а у него помощник. Таким помощником выступал Павел Августович Грожан, близкий товарищ Никитича.

Связь с узниками Таганской тюрьмы поддерживалась регулярно. К Носкову приходили на свидание под видом родственников специально подобранные товарищи. Они-то и сообщили необходимые сведения заключённым.

Однажды в тюрьму на свидание явился ещё один «родственник» — это был Леонид Красин. Его неожиданное появление в тюрьме вызвало изумление и тревогу среди арестованных цекистов, но визит Красина прошёл безнаказанно и с пользой для дела.

Чтобы не вызвать подозрений, предприятие по производству бетонных изделий должно было вести какие-то деловые операции — заключить договоры, что-то покупать и продавать. Игравший роль приказчика в «подкопном» заведении, Кедров был бесподобным актёром — он так усердно и добросовестно выполнял свои обязанности, что вызывал удивление и недоумение у своих партнёров по торговым сделкам. Он торговался за каждый грош, выпивал бесконечное количество чашек чаю, ведя изнурительные переговоры с подрядчиками.

Строительство сарая и другие подготовительные работы отняли изрядное количество времени. Сам подкоп начался лишь в сентябре 1905 года. Но тогда уже стало ясно, что развивающаяся революция освободит узников Таганки раньше, чем будут закончены подкопные работы. Учитывая это, Центральный Комитет приостановил деятельность «Анонимного общества». Через несколько недель напуганное нараставшим революционным штормом царское правительство раскрыло двери тюрем.

Впервые партийную кличку «Никитич» большевик В. Богомолов услышал в 1904 году. Это имя — Никитич было, по словам Богомолова, окружено ореолом таинственности. Первая встреча Богомолова с Леонидом Борисовичем произошла во второй половине 1905 года.

Уже известному в московской партийной организации Богомолову — «Чёрту» предложили принять под своё руководство подпольную типографию Центрального Комитета, созданную по указанию Красина на Лесной улице в Москве. Для получения исчерпывающих инструкций по ведению этой типографии Богомолову надлежало приехать в Петербург для встречи с Никитичем. Ему была дана явка в Петербурге — улица Гоголя, правление «Общества 1886 года». В «Обществе 1886 года» управляющим кабельной электрической сетью столицы работал инженер Красин.

В течение дня к техническому руководителю городским электрическим хозяйством приходили десятки самых различных посетителей. В этих условиях конспиративные встречи Красина с необходимыми ему людьми не представляли особых трудностей и были безопасны.

Богомолов застал Красина в его кабинете. Леонид Борисович предложил «Чёрту» прийти к нему вечером на квартиру, чтобы потолковать не торопясь и без всяких помех.

Наступил вечер. Богомолов явился в дом на Литейный проспект, где жил Леонид Борисович.

Красин обстоятельно расспросил своего гостя о работе, которую тот вёл в партии, и пришёл к заключению, что в типографии «Чёрт» не задержится. Его разумнее будет использовать в военно-технической группе. Мужик отчаянный, бродяжничал по Аляске, дрался с грабителями. Потом в Самаре занимался транспортом большевистской литературы, даже ухитрился однажды выкрасть у жандармов арестованную корзину брошюр, за что и получил прозвище «Чёрт».

В этот вечер у Леонида Борисовича собралось несколько человек, которым партия поручила решение ряда вопросов, связанных с вооружением боевых дружин. На конспиративном совещании речь шла о типах и снаряжении бомб, о технологии изготовления взрывчатки-мелинита, об эффективности этого взрывчатого вещества.

В числе других на совещании был и профессор химии Тихвинский-Эллипс. Серьёзный учёный, талантливый изобретатель, профессор создал новое взрывчатое вещество — панкластит.

Ещё до совещания панкластит был лично опробован Леонидом Борисовичем. На конспиративном «полигоне» в дебрях Карельского перешейка Красин в присутствии товарищей метал бомбы, начинённые панкластитом, и с секундомером в руках следил за временем взрыва. Затем бегал измерять радиус поражения. Он был очень увлечён панкластитными бомбами и считал, что они будут грозным оружием в городских баррикадных боях. Особенно его восхищала простота изготовления панкластита.

Леонид Борисович любил «лично испытывать». Он «лично испытал» и новую конструкцию съёмного приклада к обыкновенному браунингу. Приклад превращал пистолет в винтовку, повышал прицельность.

У «Чёрта» разгорелись глаза. Вот это размах!.. И новинки боевого снаряжения рабочих дружин, и возможности быстрого производства новых видов вооружения!

А транспорт оружия из-за границы? «Чёрт» знал, как это сложно.

Разошлись уже ночью. И ещё долго горела настольная лампа в кабинете Красина. Часто Никитичу приходилось ночи напролёт заниматься военно-техническими делами. А днём он снова мирный инженер, заведующий кабельной сетью столицы.

Знакомый кабинет. С того памятного вечера у Стасовой Буренин часто бывал в нём. Но Красин незнакомый. Таким Николай Евгеньевич никогда ещё его не видел. Обычно сдержанный, немногословный, точный, сегодня Леонид Борисович бегал по кабинету, переставляя стулья, теребил бородку. Останавливался и снова ходил, как будто не мог догнать ускользавшую мысль.

— Николай Евгеньевич, вы случаем не знакомы ли с этим попом — Гапоном?

Буренин молчал. Вопрос застал его врасплох.

— Только что Гапон сделал предложение ЦК. И знаете, какое? Не поверите, батенька, — несколько тысяч винтовок, револьверов, динамит, патроны...

— Леонид Борисович, попа я не знаю, но поповские дары пахнут провокацией.

— Вот и я так думаю. Но согласитесь, если это не подвох, если мы и впрямь сможем заполучить оружие, то сколько проблем будет разом решено!

Буренин больше других работников «боевой технической группы» знал об этих проблемах. Оружия не хватало. Его было просто катастрофически мало. А тут — несколько тысяч!..

Красин рассуждал вслух:

— В апреле, когда мы собирались на свой съезд, в Москве заседала конференция партий народнического толка. Были на ней и представители финских «активистов». От них-то мне и известно, что на конференции стоял вопрос о подготовке к вооружённому восстанию. Но господа эсеры не имеют в своём распоряжении сколько-нибудь многочисленных сторонников, сведённых, так сказать, в одно место и достаточно организованных. Ясно, почему они потянулись к Гапону. С этим попом идут ещё кое-какие рабочие организации Петербурга. Даже 9 января их не отрезвило. Поднять восстание в столице, тем самым подать сигнал эсерам провинции, ошеломить правительство — и дело в шляпе. Так или примерно так рассуждают черновы, азефы, циллиакусы. На рабочих им наплевать, пусть гибнут тысячами, авось по их трупам социалисты-революционеры доберутся до власти. А если и неудача — опять-таки пострадают рабочие. Ясно? Авантюра чистейшей воды! Но оружие они, по-видимому, действительно закупили. И теперь весь вопрос в том, как нам добыть побольше этого эсеровского вооружения и не допустить эсеровской авантюры.

Вот что, Николай Евгеньевич, придётся вам проехать в Женеву к Владимиру Ильичу. Не скрою, Владимир Ильич со слов самого Гапона знает об этом оружии. И Ленин требует, чтобы кто-либо из представителей «боевой группы» приехал к нему немедленно. Я думаю, что этим представителем должны быть вы. Так что, если нет веских «против», собирайтесь в путь побыстрее. Мы и так запаздываем.

Женевская рабочая окраина. Маленький домик. На дверях нет звонка. Буренин легонько постучал.

Дверь открылась. И так странно, так неожиданно встретиться здесь, в центре Швейцарии, с типичной петербургской курсисткой. Если бы Николай Евгеньевич и не узнал сразу Крупскую, с которой встречался раньше в Смоленской школе, то всё равно понял бы, что не ошибся адресом.

— Герман Фёдорович, — неуверенно представился Буренин, машинально назвав свою партийную кличку.

— Прошу, прошу, Владимир Ильич давно вас ждёт и очень беспокоится, что вы так задержались с приездом. Пройдёмте к нему, он работает на веранде.

Веранда была пристроена к дому позже. Стол, несколько стульев, земляной утрамбованный пол, и кругом, даже на потолке, виноградные лозы.

Владимир Ильич забросал вопросами.

— Рассказывайте, рассказывайте!

Ленин интересовался всем, каждой деталью. А Буренину было о чём рассказать.

Вспомнилось, как ещё в 1902 году, в Кириасалы, где на границе России и Финляндии приткнулось небольшое именьице его матери, он в местной школе демонстрировал «туманные картинки», а в футляре от фонаря потом возил сотни экземпляров «Искры». Вспомнил дом на Фурштадской, где ему приходилось сидеть за роялем Стасовых и играть, а его руки, ноги, тело были обмотаны газетами, и он нещадно врал, вызывая недовольство и ворчание Владимира Васильевича. Рассказывал и о химической лаборатории, о замыслах Красина создать свои мастерские по изготовлению бомб.

Владимир Ильич часто заразительно смеялся, но часто и хмурился. Прерывал тоже часто, обращаясь к Надежде Константиновне:

— Надя! Ты только послушай, что он рассказывает!..

Но Буренин иссяк — и пора поговорить о главном, о Гапоне и поповском оружии.

Ленин не спешил с ответом. Да, он знает Гапона, несколько раз встречался с ним. Этот поп даже посещал квартиру Ильича. Ни Ленин, ни Буренин не знали тогда, что ловкий попик уже успел связаться с охранкой и стал верным орудием в её руках.

— Гапон здесь, в Женеве. У него, кажется, слажено дело с покупкой оружия. Его будут грузить в Лондоне на пароход «Джон Графтон». Да вот вы и сами можете убедиться. Сегодня в кафе встретимся с Гапоном и побеседуем втроём за кружкой пива.

...Беседовали очень мирно. Ленин говорил мало. Слушал. Иногда задавал вопросы. Гапон витийствовал. Буренин только диву давался, как этот «святоша» пускается в рискованные авантюры, не ведая о трудностях транспортной работы, не представляя себе, что такое вооружённое восстание и баррикадная борьба.

Молчание Ленина Буренин счёл проявлением скептицизма. Но Ильич не возражал против поездки Николая Евгеньевича вместе с Гапоном в Лондон, чтобы своими глазами посмотреть на все приготовления к отправке оружия.

Не хотелось расставаться с Ильичём. Но времени для выполнения рекогносцировки было в обрез.

В проливе Ла-Манш тихо, солнечно, а в каюте душно, и всё «население» парохода на палубе. В праздничной толпе чёрная ряса Гапона выглядит оперением ворона.

Буренин едет вместе с Гапоном на том же корабле. Сталкиваются поминутно. Но делают вид, что незнакомы.

В Лондоне разъехались по разным гостиницам, чтобы на следующий вечер конспиративно сойтись в какой-то квартире.

Незнакомый человек, по внешности рабочий, доложил, что погрузка парохода закончена. Её произвели тайно, у западных берегов Франции. Оружие в открытое море доставил «океанский бродяга», перевозивший какие-то товары в Китай и за небольшую плату подбросивший оружие «Графтону».

Всё как будто хорошо. Но Буренину непонятно, почему всё-таки эсеры, Гапон просят социал-демократов принять от них часть оружия. Другими словами — организовать встречу парохода у финских шхер. Гапон или чего-то недоговаривает, или просто не посвящён во все детали экспедиции. А её финал угрожает провалом, если там, в Финляндии, никто не позаботится встретить пароход. Гапон не пожелал давать какие-либо объяснения. И снова всплыли старые подозрения. Попу доверять нельзя. Нужно поспешить в Россию, чтобы немедленно обо всём доложить Красину.

— Пароход с оружием уже в пути, я обогнал его, не больше чем на неделю, — Буренин даже забыл поздороваться.

— Как там Ильич?

Буренин передал Красину всё, что успел увидеть и услышать за те несколько дней, которые провёл с Лениным. Красин не перебивал.

— Ну, а теперь об оружии и Гапоне. Ваши впечатления?

Впечатления были смутные. Ясно, что Гапон с этой экспедицией запутался, и вряд ли она окончится благополучно. К социал-демократам он обратился в последнюю минуту, чтобы как-то спасти положение. И Владимир Ильич не обманывается насчёт попа. Но в данном случае речь шла об оружии, пусть там эсеры, Гапон ведут странную, может быть, и нечистую игру. Главное — оружие, его нужно получить любой ценой.

Интуиция подсказывала Красину, что не следует ввязываться в это «грязное дело». Но именно потому, что интуиция «была против», Леонид Борисович решил выяснить всё до конца. Он должен сам повидать Гапона. Тем более что и поп приехал в Россию. И приехал по паспорту, полученному у женевских социал-демократов. От них он получил и явки. Значит, разыскать его будет нетрудно. Но Красин для Гапона — никто. Доверять попу он не собирается. Значит, при свидании должен присутствовать Буренин, и хорошо бы Горький.

Алексей Максимович не только встречался с Гапоном, но имеет на него определённое влияние.

— Николай Евгеньевич, вы должны извлечь Алексея Максимовича из Куоккалы и доставить куда-нибудь на дачу — сами выберете, — вы в Финляндии знаете всех и вся... А я приеду с Румянцевым. Гапона предупредим и дадим провожатого. Только имейте в виду — Горький в Куоккале в осаде. Шпиков вокруг, что ос в дупле с мёдом. Обдумайте всё, но не мешкайте, иначе опоздаем.

Буренин ушёл.

Леонид Борисович откинулся на спинку стула, вытянул ноги. Отдыхала голова, яснее делалась память. Нет, он не жаловался на память, она ещё ни разу его не подводила. И не имеет права подвести. Если свои инженерные заботы он доверяет бумаге, то только потому, что память должна быть целиком отдана делам революционным. Имена и клички, пароли и явки, дела, которые нужно сделать сегодня, и планы наперёд — всё должна хранить только память, и никаких записей.

И память хранит и встречи, и беседы, и лица. Удивительно сложилась его жизнь. «Легальный подпольщик», друг многих замечательных людей. С ними его познакомила революционная работа.

Эти люди наполняют жизнь, заставляют многое видеть по-иному, замечать детали, на которые в другое время не обратил бы внимания, возбуждают новые мысли. И если он должен многое скрывать от этих людей, пока, конечно, то в конечном счёте вся его подпольная деятельность направлена на то, чтобы и мысли и дела этих людей со временем сделались достоянием человечества.

Он опять о делах!..

Нет, нет, не о делах, о дочках. Маленьких забавных дочках. Когда-то давным-давно он читал «Что делать?» Чернышевского. Как поразил его образ Рахметова. Дух захватывало. Спит на гвоздях, бродит по белу свету и закаляется, работает бурлаком, лес таскает, землю копает, железо куёт. Ни кола, ни двора. Никакой любви, никакой семьи. «Ими расцветает жизнь всех...» Ими! А вот он не может без дочек, скучает, если долго не видит. И на гвоздях не спится, в постели лучше. Уж не переродилось ли племя революционеров за те 40 лет, что миновали со дня опубликования романа Чернышевского? Вспомнил о дочках, нужно купить им игрушки, завтра воскресенье, и он поедет в Куоккалу на дачу, и к чёрту всех шпионов и жандармов. Они ещё долго будут ломать шляпы перед инженером Красиным.

Буренин вскоре сообщил Леониду Борисовичу, что свидание с Гапоном может состояться в имении финского сенатора Тернгрена. Красина туда доставят финские товарищи. Сам же Буренин берётся за нелёгкое дело — увезти из-под носа шпиков Горького.

Конечно, можно было бы просто попытаться улизнуть из Куоккалы ночью. Но ночь для всех ночь, в темноте шпионы могут прозевать, но и шпионов нетрудно прозевать. Николай Евгеньевич решил поэтому вывозить Горького, так сказать, «в полной экипировке» и поэтапно. С дачи на дачу — каждый раз «фильтруясь», чтобы прибыть к месту свидания «чистым», без хвостов.

Буренин не был уверен, что за ним не следят, и поэтому не поехал в Куоккалу. К Горькому явились Владимир Ландсберг и семейство Виндштоков. Люди нейтральные... Они захватили для Алексея Максимовича охотничий костюм, припасённый Бурениным. В тирольской шляпе, высоких сапогах, с двустволкой Горький выглядел бывалым лесным скитальцем. Прекрасная борзая послушно тёрлась у ног Алексея Максимовича.

Ночью «охотники» тихо покинули Куоккалу. Они не поехали прямо к железной дороге. Лошади мчали их в обратную сторону. С рассветом остановились на даче Шефтель, потом поехали дальше. И только на следующую ночь, «очищенные», они незаметно подъехали к маленькой железнодорожной станции, где их поджидал Буренин.

Курьерский Петербург — Гельсингфорс такие полустанки пролетал, не замедляя хода. Но в эту ночь он остановился, чтобы принять пассажиров. Начальник станции задержал его красным семафором.

Недалеко от Гельсингфорса ещё одна минутная остановка.

Потом 25 вёрст на лошадях, и наконец, «охотники» прибыли на место. Леонид Борисович уже поджидал их. Гапона не было. Красин вкратце рассказал Горькому об оружии, роли Гапона во всей этой эсеровской затее.

Алексей Максимович сердито теребил ус. Попу нельзя доверять, а оружие получить надобно.

Спустился вечер. Гапон так и не приехал. Дольше ждать было бесполезно.

— Николай Евгеньевич, — Красин стоял уже одетый в дорогу, — придётся вам сейчас же поехать в Ригу. Там — «Папаша», вы знакомы с Максимом Максимовичем Литвиновым?

— Знаком, Леонид Борисович.

— Так вот, пусть он организует приём «Графтона».

Папаша не стал медлить. Ещё бы — оружие. Он собирал его по штуке в Риге. А тут тысячи винтовок, револьверы, динамит.

Недалеко от Ревеля есть островок. Маленький, поросший лесом. На островке небольшой посёлок рыбаков и пограничный пост. Пограничники живут привольно. Утром и часов в семь вечера они обходят остров и на всю ночь запираются в казарме.

Литвинов прибыл на остров вместе с эстонскими студентами. До ночи они просидели у рыбаков. А ночью на побережье закипела работа. Рыли ямы. Максим Максимович рассчитывал принять «Джона Графтона» около острова, оружие свезти на лодках на берег и спрятать в ямах.

Папаша нервничал.

Пароход давно уже должен подойти. А его всё нет и нет.

И, наконец... известие. «Джон Графтон» сел на мель в шхерах. Команда, подорвав судно, съехала на берег. Рыбаки подбирают в воде ящики с оружием.

Красин требует, чтобы Папаша связался с этими рыбаками и скупал «графтоновские» винтовки, револьверы, патроны.

Гапоновская авантюра была хитро задуманной провокацией охранки. Об этом стало известно много позже. А тогда? В руки рабочих всё же попало несколько сот спасённых рыбаками винтовок, револьверов, кинжалов.

И снова на очереди всё тот же вопрос.

Где достать оружие?

Из Киева в Петербург едут специалисты по изготовлению динамита, пироксилина, гремучей ртути. Они прошли особую подготовку. Они спешат, ведь в любой момент может вспыхнуть вооружённое восстание.

Специалисты Сергей Сулимов, Иван Михайлов — «Потапыч» и не предполагали, что их так ждут и так на них надеются... Уж если говорить по чести, специалисты-то они аховые. В Киевской школе проучились десяток дней, зазубрили кое-какие формулы, узнали, что во что сливать. Да и сливали-то на глазок. Руководитель — химик, настоящий химик, в ужас приходил и уверял своих беспечных учеников, что у них 90 шансов из 100 через полгода очутиться в мире ином.

Ну, что же, заглядывали и в потусторонний мир. Однажды зарядили бомбу только что изготовленным пироксилином, установили запал, специально сконструированный Михайловым. Стал он бомбу проволокой обкручивать, и вдруг — внутри слабый треск. Это значит — лопнула стеклянная трубка и кислота капает на бертолетову соль. Сейчас бомба рванёт, а от детонации рванёт и весь пироксилин в мастерской.

Несколько мгновений... взрыва нет. Разогнули проволоку, вытащили пробку — трубка треснула, но не лопнула. На стекле капли кислоты...

Ладно, к чему вспоминать. Ведь это не самое плохое. Не взорвалась бомба — дело случая. А вот каким образом все явки, данные им в Киеве на Петербург, оказались меньшевистскими и где теперь искать Никитича, один бог знает...

Ночевали на вокзале. Потом случайно, толкаясь в коридорах курсов Лесгафта, встретили Иннокентия — Дубровинского. Он только что приехал с юга. И он знал, где найти большевиков, Никитича.

Сулимов много слышал об этом удивительном человеке. Легальный подпольщик, выдающийся инженер. Но главное не в этом. В Киеве Кржижановский рассказывал, как умеет Красин покорять людей. У него необыкновенное обаяние, отточенный ум, реалистический взгляд на вещи, события, ситуации, умение безошибочно находить единственно правильные решения.

...Они всё ещё шатаются без дела. Сегодня был указан адрес для ночлега на Охте, в мастерской гробовщика. Местечко не из удобных, хозяин — финн Людвиг, располагает маленькой каморкой, куда вмещается одна только кровать.

Потапыча это не смутило. Выбрав себе гроб по росту, насыпал в него стружек, улёгся, накинув пальто, и захрапел. Сулимов и «Англичанин» предпочли устроиться на полу. Но через час замёрзли. Залезли в гробы. А ничего, тепло, удобно и безопасно. Если полиция ночью нагрянет, в гробах не будут искать живых, а увидят — испугаются.

Полиция не нагрянула, но утром они проснулись от неистовой брани хозяина. Он что-то кричал по-фински и был бледен как мертвец. Да и не мудрено. Выполз сонный из своей каморки, а в мастерской, в гробах три «покойника». Насмерть перепугался.

Наконец, Иннокентий велел прийти на большевистскую явку. Днём ходили по указанному адресу. Здоровенный домина, и сразу видно: принадлежит какому-то купцу — аляповато-роскошная архитектура.

Сулимов был почему-то уверен, что на явке встретится с Никитичем.

Их встретил ещё молодой человек. Холодное лицо, тщательно ухоженная бородка, тонкие длинные пальцы. Никитич, решил Сулимов, именно таким он и представлял Красина.

Но это был не Красин. Боевиков встретил Буренин. Встретил сурово. Ему было известно о «похождениях» южан, о том, что в Киеве они плохо соблюдали конспирацию и чуть было не завалили «школу-лабораторию».

Никаких посещений митингов, партийных собраний, «уйти из жизни». Что бы ни происходило, они не должны вмешиваться. Связь с «военкой» поддерживается только через одного человека. Связь с внешним миром — «хозяин и хозяйка», остальных не видно, не слышно.

Условия тяжёлые, особенно для молодых, особенно в такое время, когда так высоко накатила революционная волна.

На следующий день начались поиски подходящего помещения. Рядом с мастерской по изготовлению гробов на Малой Охте лепилось множество кустарных мастерских — сапожных, мебельных, столярных. Появление ещё одной по «изготовлению фотографических аппаратов» не могло привлечь внимания полиции.

Потапыч стал хозяином. Центральный Комитет прислал и хозяйку, старую подпольщицу — типографщицу Васильеву. Её кличка — Люция.

В одной комнате установили верстаки, набросали дорогую стружку — ведь коробки фотоаппаратов делались из ценных пород дерева. Но это декорация. Рядом со столярной мастерской была оборудована лаборатория по изготовлению взрывчатых веществ.

Лаборатория мощная — в день 5–10 фунтов динамита. Для производства требовалась уйма кислот, глицерина. А где всё это хранить?

И снова вспомнили ночь, проведённую в гробах. Гроб, полированный, дубовый, требует много лака и политуры. Бутыли с азотной кислотой, глицерином не вызовут подозрения.

Всё как будто устраивалось хорошо.

Леонид Борисович совсем не отдыхает. «Электрическое общество 1886 года» — бельгийское. И там деньги зря не платят, выжимают из рабочих и служащих все соки. Хотя Красин сумел себя поставить, всё же ему приходится очень много трудиться на хозяев. Только со стороны может показаться, что Леонид Борисович сидит себе в кабинете и распоряжается. Не без этого, конечно, кабинет Красина — штаб всей боевой работы партии. Но разве усидит этот неуёмный человек на месте? Ему всюду нужно побывать, всё самому проверить, во всех деталях разобраться.

Устал. Ему нужно отдыхать, хоть немного. Как хорошо, что Любовь Васильевна, несмотря на протесты Красина, сняла в Куоккале дачу. Место чудесное, рядом море. И детям здесь привольно.

Редко удавалось Леониду Борисовичу вырываться на дачу. В Питере дела шли не так, как хотелось бы. Всё говорит за то, что вот-вот вспыхнет вооружённое восстание. А у рабочих почти нет оружия.

Что они смогут противопоставить полиции, войскам? У тех пулемёты, пушки, винтовки, у рабочих в лучшем случае револьверы.

Организовали химическую лабораторию по производству взрывчатки, а вот наладить производство бомб — трудно. И трудность прежде всего в одном — оболочки. Где их достать? Ведь нельзя же примириться с кустарщиной — какие-то консервные банки, случайно найденные обрезки водопроводных труб и прочее.

Красин нашёл выход. Ведь он заведует кабельной сетью столицы. Для освещения целого ряда районов Петербурга электрический кабель нужно укладывать по дну Невы, перебрасывать через многочисленные каналы. А что, если через фирму заказать специальные, ну предположим, «грузы для подводного кабеля»? У исполнителя заказа это не вызовет подозрения. В Келломяках имеется маленький заводик Шмидта — пусть там и изготовляют эти грузы, чертежи Красин сделает сам. Да и на заводе «Парвиайнен» не откажутся отлить чугунные муфты. Они пригодны для использования в любой области техники. На «Парвиайнене» есть несколько доверенных товарищей. Им можно и разъяснить, для чего нужны эти муфты, а они уж проследят за изготовлением.

Вскоре Красина известили об отливке первой партии чугунных муфт. Свозить их на Охту в «фотографическую мастерскую» нельзя. Муфты требовали ещё дополнительной обработки, чтобы стать оболочкой бомб.

Нужна была новая мастерская, нужен был токарный станок, а за квалифицированными токарями дело не станет.

Как-то проездом в Келломяки, Леонид Борисович обратил внимание на то, что в Новой Деревне на Озерковой линии так же, как и на Охте, ютится множество ремесленных мастерских. Место подходящее. Рядом завод Шмидта, уже приступивший к изготовлению «грузов для подводного кабеля». Красин стал обходить мастерские и вскоре нашёл одну, по производству детских игрушек. Она влачила жалкое существование, хозяин был рад за приличное вознаграждение продать предприятие, и вскоре к мастерской детских игрушек стала подъезжать подвода с тяжёлыми ящиками. Она примелькалась городовым, не обращали на неё внимание и местные жители. Только хозяева соседних мастерских заметили, что дела «игрушечной» поправились. За стеклом небольшой витрины появились полчища оловянных солдатиков, большая пожарная машина притягивала взоры Озерковских ребят. Но они знали, что эти игрушки не для них.

Муфты оказались удачно отлитыми. В них врезали пробку с отверстием для фитиля или припаивали ударный механизм. Готовые «игрушки» грузили на подводу. Ломовик Ваня-латыш их куда-то увозил.

Близилась зима. Росло напряжение. Всеобщая всероссийская стачка октября — ноября 1905 года парализовала царскую империю. Ни манифест 17 октября, ни манёвры буржуазных партий кадетов, октябристов, ни террор из-за угла черносотенцев не могли предотвратить надвигающееся вооружённое восстание.

Большевистская газета «Вперёд» ещё в начале этого славного года печатала статьи с конкретным разбором планов вооружённой борьбы применительно к различным городам России.

Боевые дружины рабочих требовали оружия. «Мастерская» по изготовлению фотографических аппаратов работала круглосуточно.

Сулимов на очередной встрече пожаловался Красину:

— Производство нитроглицерина у нас массовое. И всё же работаем примитивно. И загвоздка-то в чём? Куда сливать отходы смесей отработанных кислот? Если в водопроводную сеть — кислоты разъедят трубы — скандал, провал. На улицу тоже не выплеснешь...

Леонид Борисович решил посетить мастерскую. Захватив с собой фотоаппарат, приехал на Охту.

Сдал камеру «приёмщику». Его провели за прилавок.

Большая комната, в ней стоит один, грубо сколоченный, длинный-длинный стол. На столе три или четыре штатива со стеклянными воронками. Под штативами обычные эмалированные тазы со льдом. В них охлаждаются двадцатифунтовые стеклянные банки. В каждой термометр.

Красина удивил внешний вид комнаты. Обои обуглились, словно их специально и очень аккуратно опалили; потолок закоптился каким-то буро-рыжим налётом. Воздух насыщен кислотными испарениями — с непривычки трудно дышать. Да и химики выглядят из рук вон плохо, усталые, бледные, глаза воспалены. Что-то тут неладно. Сулимов отнекивается, говорит, что всё в порядке, ссылается на специфику производства. Красин не стал слушать.

— Что у вас произошло?

Пришлось «фотографам» виниться. Оказалось, что вчера ночью случилась беда. И виноваты они сами. Захотелось получить как можно больше нитроглицерина. Установили штативы, отрегулировали поступление кислоты и улеглись спать. А утром едва проснулись. В комнате клубился жёлто-бурый дым. Где-то шипело, стреляло, вспыхивали огоньки. С трудом Сулимов добрался до установки, перекрыл поступление кислоты. Опасность взрыва миновала. Но куда теперь выпускать ядовитые пары? В форточку — тотчас заметят на улице, бросятся на помощь. Догадались затопить печь. Кое-как вытянуло. Но комната выглядит теперь как после пожара. И у всех болят головы, тошнота — наверное, немного отравились.

Красин промолчал. Что говорить — ведь они хотели лучшего.

— Ну, а со сливом отработанных кислот как обстоит дело?

Показали Красину большой оцинкованный бак. Ночью двое «подмастерьев» незаметно оттаскивают его подальше от дома и опрокидывают на свалке.

— Это негоже. Так можно в любой момент провалиться.

Ведь дом, где помещается мастерская, пятиэтажный, в нём масса жильцов, не заметишь, как проследят. Леонид Борисович припомнил своё юношеское увлечение химией. Не случайно его тогда прозвали Хромом — он больше всего возился с этим элементом и даже домой писал восторженные реляции по поводу его чудесных свойств.

— У вас же есть водопровод. Если пустить сильную струю воды, а кислоты выливать слабой струйкой, с перерывами — трубы выдержат. Во всяком случае, их хватит на время вашего «заточения».

Красин сердито щурится. Эти химики доставляют ему столько беспокойства. И беспокоится он о них же, их собственной судьбе, а вернее, жизни.

Сколько с ними ни говори, как ни втолковывай простейшую мысль о необходимости осторожности и строжайшей конспирации, нет-нет да и случаются осечки.

Леонида Борисовича особо волновало положение в специальной химической группе, работавшей над изготовлением бомб прямо в лабораториях военно-морского ведомства. Уже одно место работы этой группы говорило о неслыханной дерзости подпольщиков и их руководителя Эллипса.

В подчинении у Эллипса находились два специалиста — Альфа и Омега. Такими людьми партия больше не располагала. Их нужно было беречь и беречь — попадут в руки охранки, с ними не станут нянчиться. Вздёрнут без суда и следствия. А они!..

Вот извольте, недавно этот самый Омега — Скосаревский вздумал возобновить занятия в кружке рабочих. И на втором же «выходе в свет» попал в руки полиции. Слава богу, рабочие успели во время обыска вывести его на улицу, и при аресте ему предъявили обвинение только в том, что на нём «рабочая форма». А могли и проследить.

Даже Буренин, незаменимый помощник, конспиратор, каких поискать, и тот на днях чуть было не провалился. Из Риги в Петербург на явочную квартиру доставили этакую безобидную корзиночку. А в ней три бомбы, латыши смастерили. Квартира к тому времени была уже на подозрении полиции. Её очистили от всякой нелегальщины, — а тут, пожалуйста, бомбы. Да при этом не очень качественного изготовления — внутри у них всё время что-то дребезжит, того и гляди взорвутся.

Буренин — к химикам. Те в ужас пришли от такой кустарщины. Потребовали немедленно уничтожить бомбы. И тут же нажаловались Красину на Буренина.

Уж и отчитал тогда Леонид Борисович Николая Евгеньевича, самому жалко стало. А потом они оба долго смеялись над злоключениями, которые могли закончиться трагически.

Николай Евгеньевич, несмотря на предельную загруженность работой в боевой технической группе, не бросал своей концертной деятельности как пианист. И это было правильно. Но концерты требуют от музыканта точности. Они начинаются в определённые часы.

В тот вечер, когда одна из злополучных бомб оказалась в руках Буренина, ему предстояло аккомпанировать какому-то крупному артисту. Во фраке, лакированных туфлях, в енотовой шубе, Николай Евгеньевич за полчаса до начала концерта метался по Рузовской улице, не зная, куда выбросить бомбу.

Выскочил к Обводному каналу. И спасительная мысль — утопить её, окаянную.

День стоял сырой, промозглый — зима только-только начиналась. Крутые откосы канала лоснились грязью, осклизлой глиной. Но делать нечего. Едва ступил на берег — с ужасом почувствовал, что сползает вниз. В поднятой руке бомба. Достаточно за что-нибудь зацепиться, случайно тряхнуть снаряд посильнее и... Нет уж, лучше в парадном фраке искупаться в ледяной воде. В этот раз ему повезло, ногой упёрся в какой-то камень. И снова ждала удача — рядом плавало бревно, под которое Буренин и сунул бомбу.

Сколько таких случайностей ежедневно, ежечасно подстерегало «техников». Совсем недавно в боевую группу вошёл интереснейший человек, изобретатель Александр Михайлович Игнатьев. Он предоставил своё имение Архи-Ярви в распоряжение боевиков. Леонид Борисович решил, что трудно найти лучшее помещение для химиков, вырабатывающих пикриновую кислоту и мелинит, — очень сильные взрывчатые вещества.

Илья — Березин взялся наладить производство во вновь обретённом поместье. Но оказалось, что при получении мелинита выпадает жёлтый осадок. Да такой въедливый, всюду проникающий, что нет никаких средств избавиться от него. У Ильи белки глаз стали жёлтыми. Совсем недавно он с группой товарищей ходил на станцию Райвола. Возвращаются обратно, видят на снегу жёлтые следы. Илья обозлился. Где-то рядом с Райволой находилась подпольная эсеровская лаборатория. «Наследили, черти, конспираторы называются!..» — подумал Илья.

Каково же было смущение химиков, когда следы привели их в Архи-Ярви. Как ни мыли потом подошвы, ничего не помогло. Теперь сидят безвыходно в имении от снежка до снежка. Свежий снежок засыпает жёлтые отпечатки.

...Красин ушёл из «фотографической мастерской». Нужно срочно искать помещение для новых мастерских. Охта уже попала на подозрение полиции.

А кроме мастерских, химических лабораторий, складов для готовых бомб, нужно подумать о множестве других неотложных дел.

Красин уверен, что Октябрьская стачка, заставившая Николая II дать свой куцый манифест и ноябрьские события по всей стране неизбежно выльются в вооружённую борьбу.

Но вряд ли застрельщиком восстания будет Петербург, а вернее, Петербургский Совет.

Слишком много засело в нём меньшевиков или «господ» такого толка, как Троцкий.

Скорее всего восстание начнётся в Москве, может быть в Харькове.

Московский комитет уже принял решение начать 8 декабря всеобщую стачку, с тем чтобы она переросла в вооружённое восстание.

Многие проблемы партии в условиях начавшейся революции решались в спорах, порою ожесточённых. Но был один вопрос, который не вызывал споров — это выпуск своей большевистской легальной газеты.

Ленин был уверен, что она уже выходит или со дня на день начнёт выходить.

И слал статьи.

Красин их получал. Красин знал, что, кроме него, Румянцева и Богданова, некому основывать газету. Они — члены ЦК, оставшиеся в столице. Остальные работают в различных городах. Под рукой, правда, Литвинов. Но газете нужны ещё редакторы, секретари, печатники.

Все рассчитывали на Никитича. А ведь он не мог надолго отлучаться из своего служебного кабинета. Не мог он и поспеть всюду сам.

Но «Никитич» знал, кого привлечь. Старых друзей из подпольщиков «Нины». И, конечно, Бонч-Бруевича.

Бонч организовал базу для распространения партийной литературы и газеты. Под вывеской склада и книжного магазина на Караванной улице им была основана главная квартира большевиков в Петербурге.

Вся женевская колония большевиков рвалась в Россию. После манифеста 17 октября из Женевы исчезли меньшевики. Вот она — конституция. Государственная дума, амнистия заключённым. «Революция победила». Больше нечего желать. Нужно готовиться к парламентской борьбе.

«Революция победила?» А из России пришло невероятное, страшное известие — в Москве черносотенцами убит Бауман. Убит также подрядчик «Анонимного общества» по изготовлению бетона — большевик, боевик — Грожан.

Манифест — обман. Манифест — ловушка.

Владимир Ильич считает, что сейчас каждый большевик должен быть в России. Он не мог ждать, пока Надежда Константиновна «сдаст дела Стасовой».

Через Стокгольм — в Питер.

Его встретил Красин. Леонид Борисович сильно сомневался в том, что Владимир Ильич сумеет сколько-нибудь долго продержаться на легальном положении. И пусть его не обманывают «легальные митинги», рабочие и студенческие демонстрации на Невском. Ленин и сам это прекрасно понимал.

Он заметил, что за домом № 15 по Греческому проспекту следят. Надо не рисковать, а переходить на «нелегальщину».

Но Ленин выжидал. Из нового подполья ему будет очень трудно наладить и работу ЦК и, главное, газету «Новая жизнь».

Её купили на деньги Горького у декадентов. Пятницкий — формальный издатель; Горький, Пётр Румянцев — члены редколлегии.

Ленин «учинил разнос», и декаденты «гордо ушли».

В газете появились Воровский, Ольминский, Луначарский. А в типографии встали у печатных машин старые друзья Никитича — подпольщики «Нины».

О них не забыл Красин.

Вооружённое восстание началось. И именно в Москве. А прохвосты-меньшевики, засевшие в исполкоме столичного Петербургского Совета, всё ещё твердят, что всеобщей стачкой можно сразить царизм. 8 декабря начали стачку, а сегодня — 10-е, и она уже замирает, идёт на убыль. Между тем восставшая Москва ждёт подмоги от Питера. И прежде всего оружием.

Красин чувствует себя виноватым, хотя он сделал, кажется, всё, для того чтобы раздобыть как можно больше оружия. Но его не хватает.

В Москве дружинники вооружены чем попало, в основном револьверами, отнятыми у городовых. Оружие есть в Петербурге, но кто знает, начнётся ли и в столице восстание? И потом: как переправить в Москву хотя бы часть этого оружия? Николаевская дорога не примкнула к всеобщей забастовке. Царские войска вцепились в неё, охраняют каждую версту. По Николаевской в Москву со дня на день подбросят солдат. И только по ней в Москву можно подвезти оружие!

Виктор Ногин сумел ещё до начала восстания послать в Москву бомбы, ружья. А теперь уже ничего не отошлёшь.

А если на санях? Нет, это авантюра.

Владимир Ильич прислал записку, что ему нужно срочно повидать Красина перед отъездом в Таммерфорс. Конечно, будет ругать, будет требовать немедленной организации помощи Москве. А ведь у ЦК даже связь с Москвой и та нерегулярная. Приезжают товарищи, приходят с оказией случайные письма, а общей картины событий в первопрестольной никто толком нарисовать не может.

Московский комитет арестован. Восстание, так сказать, распалось по районам.

Декабрьский вечер давно зажёг огни в притихшем, прислушивающемся, встревоженном Петербурге.

На квартире ЦК все уже в сборе. Красин пришёл последним. Владимир Ильич коротко информировал о ходе восстания в Москве. Затем вытащил из кармана листок бумаги. Красин узнал почерк Горького. Письмо адресовано Пятницкому.

Ленин прочёл: «...сейчас пришёл с улицы. У Сандуновских бань, у Николаевского вокзала, на Смоленском рынке, в Кудрине идёт бой... гремят пушки... на улицах только драгуны. Их три полка — это трусы. Превосходно бегают от боевых дружин... Их били на Страстной, на Плющихе, у Земляного вала... На улицах всюду разоружают жандармов, полицию. Сейчас разоружили отряд в 20 человек, загнав его в тупик.

Рабочие ведут себя изумительно! Судите сами: на Садово-Каретной за ночь возведено 8 баррикад, великолепные проволочные заграждения... Баррикады за ночь были устроены на Бронных, на Неглинной, Садовой, Смоленской, в районе Грузин — 20 баррикад! Видимо, войска не хватает, артиллерия скачет с места на место... Публика настроена удивительно! Ей-богу — ничего подобного не ожидал! Деловито, серьёзно — в деле — при стычках с конниками и постройке баррикад.

Превосходное настроение!»

Вера Кольберг, которая привезла это письмо, на словах рассказала о том, как, подчиняясь директиве Московского комитета, дружинники начали партизанскую войну.

В «Известиях Московского Совета рабочих депутатов» были опубликованы «Советы восставшим рабочим».

Не «действовать толпой». Маленькие отряды, в два-четыре человека, неуловимы для войск и полиции.

Не занимать укреплённых мест. Укрепления легко одолеет артиллерия, а из проходных дворов легко стрелять, легко уходить.

Никаких митингов. Небольшие летучие совещания для обсуждения боевых действий. Митинги — после победы.

Пехоты, по возможности, не трогать, казаков не жалеть, равно как полицейские и драгунские патрули.

Что же, толковые советы, хотя Московский комитет несколько запоздал с ними.

Вера Кольберг — связная Московского комитета. Её рекомендовал Горький, приехала за запалами для бомб. Бомбы в Москве есть, а запалов достать негде, и бикфордова шнура тоже.

Леонид Борисович знал об этих нуждах московских дружинников. Он прихватил с собой и запалы, и шнур.

Запалы повезёт Кольберг, немедленно, сегодня, ночным поездом. Но во что их упаковать, чтобы и безопаснее было, и в глаза не бросалось в случае обыска?

— Кондитерскую Галле знаете?

Кольберг кивнула головой.

— Поезжайте и привезите самую большую коробку шоколадных конфет...

Через полчаса на столе красовалась огромная коробка, кокетливо перевязанная синей шёлковой лентой.

Леонид Борисович вытряхнул конфеты на скатерть, осторожно уложил в коробку запалы, затем аккуратно прикрыл их ровным слоем тех же конфет.

— Теперь в путь! Если пойдут по вагонам с обыском — спокойно откройте коробку, беззаботно лакомьтесь конфетами и, главное, не волнуйтесь, не обнаруживайте и тени смущения.

Кольберг уехала.

Бикфордов шнур решили послать с Наташей — Драбкиной. Она должна захватить с собой и маленькую дочь. «Женская половина» ЦК взялась разодеть Наташу в пух и прах, предварительно обмотав её бикфордовым шнуром.

Наташа уедет через день-два. Красин же настаивает на немедленном отъезде. И дело не в том, на день раньше или позже бикфордов шнур окажется в Москве.

— Мы направили на Николаевскую дорогу специальный отряд. Ему поручено взорвать мост и тем самым вывести эту магистраль из строя. Насколько мне известно, москвичи также пытаются взорвать полотно под Москвой и Тверью.

Наташа может вовсе не попасть в Москву и тогда окажется в очень трудном положении, где-либо посреди пути с дочкой на руках, и... надо не забывать о шнуре.

Драбкина шла на риск. Сегодня ей никак не успеть, а завтра или послезавтра, может быть, придётся ехать в поезде вместе с карателями-семёновцами. Всё равно, она рискнёт.

К вечеру разыгралась метель. Декабрьская, морозная. В белёсой мгле затерялись одинокие дома. Идти стало трудно. Ноги вязли в сугробах, колючий снег бил в лицо. Ещё некоторое время мерцали далёкие огни железнодорожных стрелок и семафоров. Затем исчезли и они.

Лихо свистит ветер. А когда на мгновение замолкает, слышится прерывистый пересвист тяжело дышащих людей. Это идут боевики, они должны взорвать стальной путь из Питера в Москву.

Конечно, куда проще было бы выбраться на железнодорожное полотно и шагать по шпалам. Нельзя. Именно в такие отчаянные вечера дорога охраняется особо тщательно.

К ночи поняли, что сбились с пути. Попали в незамерзающее болото. Впереди стена леса. А он должен был кончиться задолго до подхода к мосту. Люди выбились из сил. Проводника не сумели найти, а времени было в обрез. Сегодня же к вечеру семёновский полк должен отправляться в Москву.

Сегодня! Сегодня уже 15-е, наверное, поезд с солдатами и офицерами, стучит где-то далеко-далеко.

Ленин умел быть резким. Из Москвы, как представитель Московского комитета, приехал Лядов. Положение восставших безнадёжно. По решению нового Московского комитета дружинники 18 декабря прекращают огонь, а 19-го закончится и забастовка.

18 декабря. Оно уже позади. Значит, в Москве утихли выстрелы.

Нет, не утихли. Стреляют каратели. Стреляют в безоружных. Стреляют в каждого, кто показался подозрительным, стреляют опьянённые водкой и кровью.

— Почему не был взорван мост на Николаевской дороге?

— Почему не сумели задержать семёновцев-карателей?

Красин не умел искать оправданий. Ошибок и просчётов было много, и в их числе неудачные операции на Николаевской железной дороге. Опыта не было в делах такого рода. Он поздно узнал о дне отправления семёновцев и не успел принять все меры к срыву военных перевозок. Не проследил сам, так как был в Таммерфорсе. Тверские большевики разобрали железнодорожное полотно на протяжении пяти вёрст. Но что это дало? Сапёры-семёновцы восстановили путь за 5–6 часов. Маршруты с войсками пришли в Москву и решили участь восстания.

— Вот вам блестящий пример того, как мы готовились к вооружённому восстанию!..

Критика Ильича адресовалась ко всем членам ЦК. Красин промолчал. Он верил в новые бои. В новых не повторятся старые ошибки.

Наступил 1906 год.

Глава пятая. В «книжной мышеловке»

— Леонид Борисович!

Красин поднял голову. Перед ним стоял Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Редкий гость в этом кабинете. Значит, опять что-то стряслось. В последнее время на службу к Красину люди заходят только с неприятными новостями.

— Что случилось, Владимир Дмитриевич? Да вы присядьте, отдышитесь!..

— Спасибо, Леонид Борисович! Действительно, случилась прескверная история. У нас на книжном складе с утра, как медведь в берлоге, обложенный охотниками, сидит, а вернее, лежит и сейчас, наверное, спит Папаша.

— Максим Максимович! Но каким духом он очутился в Питере?

— Говорит, что несколько дней уходит от погони. Из Риги прискакал.

— А что на Караванной?

— И не говорите, — форменная осада. Понаехали шпики самых высоких рангов, полиция, дворники. В книжный склад не войти и уж тем более не выйти. А Папашу нужно немедленно выводить, да побыстрее. Часа через три, четыре охранное отделение наверняка получит от прокурора ордер на обыск склада и арест Литвинова...

— Н-да, за этим дело у них не станет! Стойте, Папаша не отрастил за это время бороды и усов?

Бонч-Бруевич озадачен. При чём тут усы?

Красин лукаво улыбнулся.

— Владимир Дмитриевич, зайдите ко мне на квартиру, я сейчас предупрежу тёщу по телефону. Скажите ей, чтобы захватила узел с дамским платьем, шубу свою, тёплый капор. Попробуем принарядить Папашу, авось придётся в пору.

У Бонч-Бруевича не было лучшего плана, и он поехал за тёщей Красина. Через час, в задней комнате книжного склада, Максим Максимович путался в длинной юбке, чертыхался, но никак не мог втиснуть плечи в дамский салоп.

Когда Бонч вошёл к Папаше, то не удержался от смеха. Литвинов был так неуклюж, громоздок, что выпускать его в таком одеянии из магазина — наверняка подвести под арест, и притом немедленный.

Максим Максимович с облегчением переоделся в привычный костюм.

Дело близилось к вечеру. Скоро уж и склад пора закрывать.

Бонч-Бруевич выглянул на улицу. Шпики прохаживались, не таясь, вглядывались в каждого, кто направлялся к книжному складу.

Приехал Никитич.

— Ну и дела! Около вашего магазина всё столичное охранное отделение собралось. Вот бы пригласить фотографа, пусть нам на память портреты всех шпиков сделает...

Красин шутил. Но никто не подхватил шутку. Леонид Борисович прошёл в кабинет Бонч-Бруевича.

— Владимир Дмитриевич, думаю, что положение серьёзное. Ваши предложения?

— Есть один план, но без вашей помощи не обойдёмся...

Красин кивнул головой, он готов был сделать всё, для того чтобы выручить товарища.

— В семь часов вечера, минута в минуту, когда мы закрываем склад, к воротам дома должен подъехать лихач. Помните, вы рассказывали, что у нас есть свой извозчик, большевик...

— Есть, есть. Сам староват, зато лошадь — загляденье.

— В санях должен сидеть кто-либо из товарищей, который, войдя к нам на склад, передаст Литвинову свою шляпу или, лучше, котелок. Мы приготовим для него усы и эспаньолку.

Именно с таким обличьем и нужно подыскать товарища.

— Такой есть, это мой помощник. А как вы всё же выведете Максима Максимовича?

— Я сейчас по телефону созову в магазин кого только смогу. Вывалимся всей ватагой, затеем возню, а Папаша в сутолоке на санки и на станцию. А там Финляндия. Думаю, ему нужно отсидеться за границей.

— Великолепно! Идёмте к Максиму Максимовичу.

Литвинов встретил Красина беспомощной улыбкой. Мол, не сердитесь, дорогой, но всё так скверно вышло...

Хотя у Красина самого, что называется, кошки скребли, но он весело поздоровался с Максимом Максимовичем и стал его разыгрывать. Не везёт Папаше. Только вошёл в роль администратора и преуспевающего издателя газеты — хлоп, прикрыли газету. Двинулся в Ригу, встречать пароход, полный оружия, пароход сел на мель...

— Хочу предложить вам на выбор два важных дела, Максим Максимович. Не сомневаюсь, батенька, опять провалитесь.

Максим Максимович засмеялся, но невесело:

— Какие дела?

— Да вот — винтовки или Горький?

— Я вас не совсем понимаю...

Красин рассмеялся. Действительно, понять этак сразу и нелегко.

— Владимир Ильич настаивает на том, что мы должны вооружаться. Пролетариат ещё не сказал своего последнего слова, революция продолжается. Для закупки оружия нужны деньги. Горький едет в Америку, будет там выступать, собирать деньги на русскую революцию. Одному ему будет трудно. Должен был поехать Воровский, он с «языком». Но Воровский не может, ему сейчас иное дело поручено. Как вы?

— Леонид Борисович, если честно, то давайте винтовки.

— Ну что же, отлично, Максим Максимович. Но с отъездом не мешкайте. Деньги для начала у нас есть, я их вам переведу, укажите только пункт.

— Пожалуй, Париж. Там будет моя штаб-квартира.

Красин задумался.

— Дорогой Максим Максимович, вы будете добывать, скупать, транспортировать оружие прежде всего для кавказских товарищей. Это они разжились несколькими сотнями тысяч рублей и просили ЦК скорее обратить их в винтовки, револьверы, пулемёты. На Кавказе революция только-только начинается. И её нужно довести до вооружённого восстания.

— И вот ещё что. Вы решили осесть в Париже. Давайте прикинем. Конечно, Лондон был бы куда удобнее, но после случая с «Джоном Графтоном» об этом и думать не следует, русское правительство уже сделало англичанам дипломатическое предостережение. Германия отпадает по двум причинам — она близка к русским границам, но западным, а оружие нужно доставлять на Кавказ. Тащить его через всю Россию трудно. Во-вторых, полиция Вильгельма работает рука об руку с царской охранкой. Там вы быстро провалитесь.

Остаётся Франция. Но и там обстановка изменилась не в нашу пользу. Либеральствующие крикуны после поражения московского восстания поставили крест на русской революции и косо посматривают на эмигрантов. Царское правительство всячески подогревает аппетиты французских рантье, обещая стабильность и выгодность русских бумаг. Обыватель во Франции понимает, что занимать денежки правительству, которое активно атаковано со всех сторон рабочими, — неразумно. Но если царизм свалится, то новое правительство может и не сделать такого выгодного займа. Значит — долой революционеров!

— Обстановочка!

Литвинов молчал. Возразить нечего. Но он не собирается искать себе работу полегче.

— Максим Максимович, вы Мартенса знаете?

Вопрос неожиданный. И как будто к делу не относящийся. Конечно, он знает Мартенса, вернее, слыхал о таком.

— Так вот, недавно я получил чертёж и описание сконструированного товарищем Мартенсом пулемёта. Я не оружейник, но, по-моему, с инженерной точки зрения здесь всё вполне удовлетворительно. Заманчивая штучка — портативна, легка и, если она к тому же будет стрелять, — незаменима в уличных боях. Мартенс сейчас в Цюрихе, просит денег, чтобы довести до конца реализацию изобретения. Заезжайте к нему, поглядите и поступайте по своему усмотрению.

Красин встал. Теперь действительно наступила пора прощаться. Обнялись.

— А из заточения мы вас сейчас вызволим.

На Караванной зажглись фонари. Мороз и петербургская сырость разукрасили деревья и провода узорной бахромой. Уже закрылись присутственные места, на дверях складов и лавок закачались увесистые замки. Редко встречаются прохожие и только у склада на Караванной толпятся, бьют каблук о каблук, дуют на озябшие пальцы агенты охранки.

Давно они приглядываются к этому книжному складу-магазину. Сколько раз полиция делала на него налёты, даже один раз опечатала, обнаружив запрещённые издания. Но как по волшебству издания исчезали, а сургучные печати оставались нетронутыми.

Для охранки сейчас нелёгкие времена. Раньше, бывало, — заподозрили квартиру или там магазин какой, ввалились, обыск, а в случае чего и арест, и не нужно никаких ордеров и прочих реверансов.

Теперь Россия страна «конституционная». Этот злополучный царский манифест объявил неприкосновенность личности и жилища. Вот и топчись тут на морозе, пока прокурор даст ордер на обыск магазина и арест нелегала. Прошлый раз он ушёл. Хитрый. А теперь уж никуда не денется — Людвиг Вильгельмович Нитц, а вернее, Максим Максимович Литвинов, Папаша, да мало ли у него имён!

Вечер, скоро магазин закроется, а народ в него толпами повалил. Может быть, снова там какая нелегальщина завелась?

Бонч-Бруевич не отходил от дверей. Как только в магазине появлялся свой товарищ, он вкратце рассказывал ему в чём дело, и отводил к стойкам с книгами. До закрытия магазина эти люди не должны уходить. И усиленно изображать покупателей. Таких «покупателей» набралось уже человек 30.

Настала решающая минута. Максим Максимович спешно прилаживал усы и эспаньолку. Бонч-Бруевич встал в сенях. Сейчас войдёт помощник Красина, передаст котелок Литвинову.

Звякнул колокольчик. Владимир Дмитриевич кинулся к двери. Но что это? В полутьме коридора он разглядел офицера. За его спиной стояли ещё какие-то люди в шинелях.

«Опоздали. Обыск. Арест».

— Что вам угодно?

— Простите, мы кажется не вовремя, вы уже закрываете магазин. А нам необходимо подобрать книги для библиотеки юнкерского училища. Может быть, вы окажете любезность, задержитесь на несколько минут?

— Пожалуйста, пожалуйста... — Бонч-Бруевич указал офицеру и юнкерам, прибывшим с ним, на розничное отделение.

В это время в коридор вышел Литвинов. Увидев военных, отшатнулся, хотел бежать. Но куда?

— Всё в порядке, — успел шепнуть Бонч-Бруевич. — Стойте здесь, сейчас придёт товарищ...

И действительно, минута в минуту, когда стенные часы пробили семь, вошёл помощник Красина. Бонч-Бруевич снял с него котелок, напялил на Литвинова и вытолкнул его на крыльцо. Вместе с ним во двор весёлой гурьбой высыпало человек 30–40 «покупателей». Окружив плотным кольцом Литвинова, они двинулись к воротам.

Шпики насторожились, сбились в кучу. Но «покупатели» уже успели затеять с одним из «пауков» драку, сбили с него шапку, кто-то дал охраннику подножку, и тот рухнул в снег.

— Скорее! — Бонч-Бруевич подтолкнул Литвинова к маленьким саням.

— Пошёл!

Рысак, получив удар вожжами, взвился на дыбы, рванул и, прежде чем охранники опомнились, скрылся в переулке. Околоточный выхватил револьвер. Но стрелять уже было не в кого.

Бонч-Бруевич, пользуясь суматохой, быстро свернул на Невский и затерялся в толпе. «Покупатели» мгновенно рассеялись по сторонам.

Революция шла на убыль. Но сдаваться нельзя — об этом не говорилось, но каждый большевик носил в душе уверенность в грядущих и недалёких схватках с самодержавием. Были ошибки, да, они были — не было опыта в организации вооружённых выступлений в такой огромной стране, как Россия. Мало оружия, некоторые операции проведены плохо и кончились неудачей. И несмотря на неимоверные усилия, работу до изнеможения — ты член ЦК, и твой ответ — работа, работа и работа...

Бомбы — этого грозного оружия революционеров не хватало. Мастерские партии, где их изготовляли, были кустарными предприятиями. Конструкция бомб и их боевая сила оставляли желать много лучшего.

Узнав, что в Болгарии, в вечно бурлящей Македонии применяют бомбы особого типа, Красин срочно вызвал к себе Николая Евгеньевича Буренина и без промедлений отправил его на Балканы. Он снабдил Буренина всем необходимым для выполнения опасной миссии.

В Болгарии до Буренина уже побывал по поручению Красина Омега — Скосаревский — из химической группы производителей взрывчатых веществ. В Софии Омега виделся с болгарским революционером Тюфекчиевым, крупным знатоком «бомбовых проблем» и других типов вооружения повстанцев. Омега условился с Тюфекчиевым о пароле для следующих встреч. Это были хитро вырезанные, сложной конфигурации две половинки визитной карточки. Сложишь вместе, сойдутся половинки — значит, пришёл свой человек.

Тюфекчиев так же, как и Красин, жил двойной жизнью. Он занимал видное положение в Софии, вёл легальный образ жизни. Пароль Буренина сыграл свою роль. Тюфекчиев провёл Николая Евгеньевича в свой кабинет и начал выдвигать ящики большого письменного стола. Если бы Буренин вдруг увидел все сокровища, за которыми гонялись герои романа Стивенсона, он был бы поражён меньше, чем от того, что увидел у Тюфекчиева.

— Я не поверил своим глазам, — рассказывал Николай Евгеньевич Никитичу, — все ящики были набиты до отказа образцами револьверов, бомб разного типа, обоймами, патронами и другими боевыми припасами.

Тюфекчиев обещал посланцу Красина полное своё содействие в приобретении запалов к бомбам и бикфордова шнура. В перевозке запалов помощь оказал доктор Тернгрен, видный политический деятель Финляндии. Буренин привёз Красину образцы бомб нового типа. Леонид Борисович внёс необходимые улучшения в устройство бомб и предпринял меры к налаживанию их производства.

Буренин вторично выехал в Софию к Тюфекчиеву для выполнения новых заданий Красина.

Застанет ли он там Тюфекчиева, или этот неугомонный болгарский инженер-изобретатель опять куда-либо исчезнет.

Первый визит на почтамт. Буренин не рассчитывал на корреспонденцию, но это было правилом для партийных функционеров, прибывающих за границу, — зайти на почту.

Правило пригодилось. Красин телеграфировал, что переговоры с Тюфекчиевым и закупку оружия он поручил другому человеку. Буренин должен немедленно разыскать Горького и Андрееву в Париже и вместе с ними выехать в Америку. Подробные инструкции о поездке будут даны на месте.

Алексей Максимович — дорогой человек! Сколько бесценных услуг оказал он партии. Его роль в партийных предприятиях ЦК была незаменима. Талант писателя, величайшая популярность его имени в народе служили делу пролетариата. Вместе с пылающим сердцем Данко Горький отдавал революции своё сердце и ум.

Максим Максимович Литвинов с нетерпением ожидал прибытия в Цюрих. А вдруг удача, вдруг пулемёт Мартенса окажется именно тем оружием, которого так не хватает рабочим. По чертежам и опытному образцу будет нетрудно заказать партию этих пулемётов какой-либо фирме, к примеру бельгийской. Конечно, заказ придётся маскировать, но зато он обойдётся дёшево, ведь своя конструкция, да и к тому же, если пулемёт выйдет хорошим, можно продать патент и получить немалые деньги.

Сияющий Мартенс встретил Папашу объятиями. Опытный образец пулемёта готов, и его пора испытать.

Литвинов залюбовался пулемётом. По чести, раньше он как-то не соприкасался с этим грозным оружием. Приходилось «по долгу службы» несколько раз рассматривать «максим», но не в деталях. По сравнению с мартенсовским — «максим» выглядел целой пушкой. А этот красив, мал, лёгок.

Мартенс торжественно заложил ленту. Максим Максимович инстинктивно подался назад и поднёс ладони к ушам. Сейчас как загрохочет на весь этот дремучий лес под Цюрихом!..

Мартенс нажал на спуск. Грянул выстрел. И пулемёт заело. Напрасно изобретатель дёргал ленту, что-то подвинчивал, снова жал на гашетку — тщетно, пулемёт не стрелял.

Мартенс был смущён, немного растерян. Но всё же убеждённо объяснил Литвинову сущность конструктивной неполадки, обещав её быстро устранить. И очень обрадовался, узнав, что Папаша готов финансировать его работу.

В Цюрихе дел больше нет. Нужно спешить в Париж. Туда уже должен прибыть «Борис Иванович», вездесущий Буренин. Он, наверно, уже закупил во Франции, и в Бельгии, и даже в Англии партии оружия — Литвинову предстоит наладить транспортировку его в Россию.

В Париже на вокзале произошло нечто неправдоподобное. Буренин не успел сойти с подножки вагона, как почувствовал, что чемодан его вырвался из рук, а перрон заслонили большущие и очень колючие усы, потом кто-то нежно поцеловал его в щёку.

Господи, Горький, Мария Фёдоровна и, что самое удивительное и неожиданное, — Леонид Борисович. Это он отобрал чемодан. Рядом с Красиным — Папаша.

— Забыли про конспирацию, забыли... — только и смог выдавить взволнованный Николай Евгеньевич.

— Забыли! — Горький басит так густо, что на него оборачиваются, кое-кто из пассажиров даже присматривается пристальнее. Но узнать Алексея Максимовича трудно.

В чёрном, глухом не то сюртуке, не то полукафтане, широкополой шляпе, он похож на тощего, длинного кюре или виноградаря с юга Франции.

Леонид Борисович, как обычно, ни в чём не уступает самым элегантным парижанам. В лёгком сером костюме, с тросточкой, и только громоздкий буренинский чемодан портит это великолепие.

Литвинов внимательно вглядывается в лица прохожих. Ему знакомы многие из русских шпионов в Париже. Всё же не стоило приезжать всем вместе на вокзал — Горький слишком видная фигура, чтобы полицейские ищейки оставили его хоть на минуту в покое.

Между тем Горького и Андрееву вовсе не беспокоит возможная слежка.

— Как вы тогда добрались? — Буренин спрашивал Горького не из одного лишь любопытства. После триумфального выступления Алексея Максимовича и Марии Фёдоровны в Пожарном доме в Гельсингфорсе, ему пришлось немало потрудиться, чтобы убрать из поля зрения полиции своих подопечных. Пели «Интернационал» сразу на русском, финском и шведском языках. Мария Фёдоровна декламировала стихотворения и не только по-русски, за несколько часов до концерта она ухитрилась выучить стихотворение на труднейшем финском языке.

А потом гостиница «Фенниа». Горького и Андрееву посадили в кресла, подняли на вытянутых руках, с пением революционных песен понесли вокруг зала.

Финский художник Варен на следующий день спрятал их в своём имении под Выборгом. Тогда-то Буренин и должен был спешно выехать за границу, поручив заботу о писателе и его жене финским товарищам.

— Я, знаете ли, очень волновался!

— Милый Евгеньич, всё было чудесно! Помните, как мы ехали к Баренам и, чтобы замести следы, свернули в сказочную усадьбу Саариняна? Снежная дорога, залитая лунным светом, грандиозные сосны, сани с бубенцами, а потом огромная комната с бревенчатыми стенами, камины, широкие окна, люстра из деревянных планочек, выкрашенных красной краской, зеленеющие берёзы в хрустальных вазах.

Это была сказка. Только сказка всегда скоротечна. Из Гельсингфорса сообщили, что губернатор просит Горького уехать из Финляндии, так как опасается приказа об его аресте.

И вот зимний лес, белки, зайцы, звенящая тишина. Через каждые 50, 100 саженей из лесу выходит вооружённый финн, козыряет Алексею Максимовичу и провожает сани взглядом до следующего стража.

Леонид Борисович с интересом слушает рассказ Марии Фёдоровны. Нет, он не ошибся, поручив Горького и Андрееву попечению Буренина. Ведь это он, Буренин, срежиссировал финскую сказку.

Завтра из Шербура отойдёт «Кайзер Вильгельм Гроссе», унося друзей в Америку. Литвинов получит от Буренина адреса и уедет закупать оружие, а Красину предстоит вернуться домой, в Россию.

Апрель в вечернем Париже пахнет фиалками, вином, пьянит весной. И снова кафе выдвигают отряды столиков на середину тротуаров, и Елисейские поля расцветают яркими пятнами светлых нарядов.

А в России ещё холодно. Хотя Россия велика и весна наступает и с юга, и с запада. Она добралась с Кавказа к украинским сёлам, из Крыма несётся на Орловщину, и, наверное, на талых, слегка парящих курских черноземах уже слышен жаворонок.

Странное чувство вызывают эти деньги. И даже не верится, что на них можно что-то купить. Наверное, недоверие вызвано цифрой — 500 рублей. Пятьсот в одной бумажке. Игнатьев не из бедных, как-никак в помещиках числится, генеральский сын, но держать в руках такие купюры ему не приходилось.

Пятисотки лежат плотными пачками, сохранились банковские бандероли. Сколько тут? Во всяком случае, очень много.

Если бы в эту минуту кто-либо заглянул в комнату к Игнатьеву, то поразился бы. Чертёжный копировальный стол. Несколько флаконов с тушью, типографской краской, кисти, перья и пачки денег.

А за столом худенькая женщина, она что-то рассматривает в микроскоп. Пятисотку разглядывает. На минуту отрывается от окуляра. В руках сверкает измеритель. И снова срослась с микроскопом.

А на улице ночь, тьма, и в окнах ни огонька.

Игнатьева клонит ко сну. Ему, сильному, привыкшему ко всяким трудностям боевику, — тяжело скоротать длинную тёмную ночь. А эта маленькая, хрупкая, в чём душа держится, его помощница, вторую ночь не отходит от микроскопа, для неё как будто и сна не существует.

Напрасно он на Афанасию Леонидовну наговаривает. Ведь сам же заточил её в этой комнате.

Мысли путаются.

«Афанасия? А как это будет, если в женском роде и уменьшительно — Афоня? Афочка?» Что за чушь. Завтра он обязательно заглянет в святцы. А сегодня она просто Фаня Беленькая. Ну да, Фаня.

Игнатьев выходит на кухню, долго полощется под краном.

И снова комната, микроскоп, Фаня и луна.

Фаня Беленькая — это её кличка в «боевой технической группе», а так «в миру» Афанасия Леонидовна Шмит, художница Петербургского мясного патологического музея.

Музей — это детище Игнатьева. Когда основал, то заботился только о микроскопическом исследовании мяса.

А оказалось, что музей очень пригодился для революционной работы. И Фаня тоже. Это она изобрела какой-то состав, из которого делала великолепные муляжи окороков, ветчины, колбас и ещё чего-то там вкусного. Да и как делала. На выставке в Дрездене её муляжи получили почётный диплом, а в Петербурге их оценили золотой медалью. И по заслугам. Сколько важнейших партийных документов и сейчас хранится в этих муляжах. Недавно Фаня призналась, что в одном окороке спрятан револьвер. И, что самое пикантное, именно этот окорок Игнатьев сам взвешивал и, несмотря на протесты Фани, отослал на выставку в Дрезден. Ничего, окорок с револьвером благополучно вернулся в музей.

Кто-то тихо постучал в дверь. С Игнатьева моментально спала сонливость. Снова стук. Условный. Можно спрятать оружие.

В небольшую прихожую вошли двое. Конечно же, Буренин, а с ним Никитич.

— Поздненько же вы шатаетесь, господа! Никак не ждал вас среди ночи.

— Между прочим, Леонид Борисович днём на службе, — буркнул Буренин, подавая руку.

Красин не слушал дружеской пикировки Игнатьева и Буренина. Он с интересом следил за работой Фани.

Аккуратно, кистью, пером она переделывала номера на 500-рублевых ассигнациях.

Леонид Борисович взял уже готовую купюру. Придирчиво поднёс ассигнацию к свету.

— Чистая работа!

Ещё и ещё одну. Фаня даже обиделась — ужели Красин явился среди ночи только за тем, чтобы проверить...

— А вот эта не годится!

Буренин, Игнатьев, Фаня поначалу так и не поняли — что именно «не годится».

— Дайте измеритель.

Красин измерил цифры на одной ассигнации, затем на другой. Потом поднёс измеритель к злополучной пятисотке.

— Первая цифра примерно на полмиллиметра меньше остальных.

Красин говорил безапелляционно. Да никто и не собирался спорить с инженером.

Фаня только тяжело вздохнула. Игнатьев взял ассигнацию, вынул спички...

— Нет, нет. Вы её не уничтожайте, спрячьте и сохраните для будущего Музея Революции...

Это было сказано так спокойно, уверенно, словно ассигнацию нужно немедленно вложить в конверт, опечатать и послать по адресу Музея Революции, который, конечно же, в скором времени откроется в Петербурге или Москве.

Видимо, эта уверенность Красина заставила Буренина оглянуться. Он искал «тару», в которой ассигнация полежит некоторое время до открытия музея.

На глаза попала бутылка. Пустая и чистая.

Красин следил за тем, как Буренин, Игнатьев, Фаня тщательно замуровывали испорченную пятисотку.

Ему хотелось подойти к этим людям, обнять их и сказать что-то ласковое, задушевное. Они, может быть, готовят первый экспонат музея. Они верят. Он тоже верит. Придёт то время, когда бутылка с банковским 500-рублевым билетом будет подвешена на стенде или положена под стекло витрины, и он сам напишет текст: «Пятисотка» — её добыли отважные боевики Камо, рискуя...» Э, нет, тусклые, невыразительные слова. Текст должен написать писатель. Горький, например. А он, Красин, расскажет ему, как было дело.

Куоккала. Небольшая уютная дачка «Ваза». Вечереет. Надежда Константиновна Крупская хлопочет у самовара. Сегодня он, как на грех, не хочет разгораться. Красин сидит рядом с Лениным. Они уже обо всём переговорили, и Леониду Борисовичу пора уходить. Но Крупская не отпускает без чаю. Красин с лукавой улыбкой следит за тщетными усилиями хозяйки раздуть упрямый самовар. Леонид Борисович встаёт, тихо выходит из дачи. Через несколько минут возвращается. Его модная фетровая шляпа полна шишек, сосновых, сухих.

Самовар удовлетворённо урчит, как балованный щенок, получивший лакомое блюдо. Тепло, уютно в этой даче. Кто-то осторожно стучит в дверь. Крупская недоумённо пожимает плечами, встаёт. Её опережает Красин. Быстро распахивает двери и отскакивает в сторону, опустив руку в правый карман пиджака.

— Прости, дорогой, знаю, что поздно, бурдюки тяжёлые, едва дотащил. Зачем руку в кармане держишь? Не узнал, дорогой?

Красин уже сжал в объятиях высокого стройного кавказца. Владимир Ильич и Крупская удивлённо наблюдают за этой сценой.

— Владимир Ильич, это и есть наш «князь», наш дорогой Камо!

Бравый «князь» немного оробел, услышав, что перед ним Ленин.

— Заходите, заходите! Вот вы какой! Наслышан о ваших делах. К столу, пожалуйста. Леонид Борисович, а что, если гость угостит нас кавказским вином? Признаться, не помню, когда я и пробовал его.

Гостю явно не по себе. Он силится что-то сказать, но, кажется, забыл все русские слова. Потом, решившись, Камо подтаскивает кожаный бурдюк к столу, развязывает.

Красин подставляет стакан, Владимир Ильич тоже. Но к их удивлению «князь», вместо того чтобы наполнить стаканы, запускает в бурдюк руку и вытаскивает пачку ассигнаций. За ней ещё и ещё.

— Вот, тринадцать тысяч. А вино, пожалуйста! — Камо скрывается за дверью и тотчас появляется с небольшим бочонком в руках.

Он уже освоился. Не спрашивая разрешения, берёт большой кувшин для молока, ловким ударом выбивает из бочонка пробку.

— Вино будем пить потом.

Красин, Ленин, Крупская с изумлением обнаружили, что вина в бочонке совсем немного. Слив его в кувшин, Камо поколдовал над донышком, и оно отвалилось.

— Держите, рассыплется!

Из потаённого дна бочонка действительно посыпались пачки денег.

— Вот, теперь все пятнадцать тысяч. Можете не считать, кассир Кутаисского банка хорошо считает.

Все улыбаются, потом не могут удержаться от смеха.

— Ну и ну, дорогое же вино вы нам привезли!

Красин знает — эти деньги добыты со страшным риском. Там, в Кутаиси, рвались бомбы и, наверное, отстреливались охранники.

Камо читает мысли Красина.

— Не волнуйся, Никитич, все целы. Одну лошадь убили. Кассира поцарапало. Заживёт...

И до глубокой ночи рассказывал Камо о работе закавказских большевиков, об «эксах», которые он спланировал с Красиным. И о том, что его боевики уже присматриваются к Тифлисскому банку. И если Никитич разрешит...

Никитич был «за», но как Владимир Ильич на это посмотрит? Красин ни одной экспроприации не производил без разрешения Ленина.

Владимир Ильич задумался. Конечно, партия задыхается без денег. На боевую, пропагандистскую работу, на содержание типографий, закупку оружия их нужна уйма, и никаких партийных взносов, никаких пожертвований не хватает. Вот эти 15 тысяч придётся немедленно переадресовать Литвинову. Он шлёт из Бельгии отчаянные письма. Денег, денег, и тогда рабочие получат оружие. А ведь вооружённые восстания в Москве, Чите, Харькове оказались неудачными. Правда, в Москве вооружённая борьба рабочих была прекращена решением Московского комитета. Но всё равно — пока армия на стороне царизма, рассчитывать на победу восстания трудно. Но тогда стоит ли закупать оружие. Стоит ли подвергать смертельной опасности вот таких безумно храбрых людей, как Камо? Нужен ли новый экс?

Нужен! Нужен!

— Леонид Борисович, думаю, что нам понадобятся ещё и ещё деньги. Только позаботьтесь о наименьшем риске для товарищей. Нет, нет, я понимаю, что без риска не обойтись, но вы должны предусмотреть буквально все мелочи, все неожиданности, все варианты.

...И они предусмотрели.

На полу раскинулся подробный план Тифлиса. Над ним на коленях склонились Камо и Красин. Собственно, можно было обойтись и без плана — оба хорошо знают Тифлис, его закоулки и улочки. Но Ленин приказал не упустить ни одной случайности.

И на плане в который уже раз «разыгрывается» тифлисская операция.

Леонид Борисович взял на себя роль полиции и охраны денежного транспорта. Он выдвигает самые неожиданные условия — Камо должен быстро найти выход.

Весь день 30 декабря Леонид Борисович вынужден был посвятить своим прямым служебным обязанностям.

Завтра столица встречает новый, 1907 год. В особняках, ресторанах, клубах опять, как в былые времена, будет стоять дым коромыслом. Не то что накануне 1906-го. Тогда официальный Петербург ждал от грядущего года новых восстаний, новых баррикад.

Теперь они уверены — революция побеждена, царизм одержал верх. И им хочется верить, что это навсегда. Поэтому завтра будет «боже царя храни», салют шампанским, пьяный разгул...

И заведующий кабельной сетью столицы инженер Красин обязан обеспечить особняки и рестораны, клубы и трактиры светом.

Красин зол. Его подмывает проехать по городу и самому выключить рубильники в трансформаторных будках.

Нельзя! Он пока не может поставить точку на своём легальном положении заведующего кабельной сетью столицы. Хотя и заметил за собой слежку.

Его контора, его трансформаторные будки нужны партии. В них хранятся ассигнации, так удачно отнятые Камо у царских казначеев.

И завтра свет будет гореть без перебоев.

31 декабря утренние газеты пришли с опозданием, когда Леонид Борисович уже завтракал.

Допивая чай, машинально развернул «Петербургский листок».

«Трагедия в конспиративной квартире на Малой Охте».

Сердце рванулось, потом замерло, потом часто-часто застучало. Нет, «Листок» — это жёлтая пресса, вот солидная «Петербургская газета».

«29 декабря чины охранного отделения под начальством ротмистра губернского жандармского управления предложили приставу Охтенского участка сделать совместно с ним обыск и облаву на дом, где проживает Суворкова и её жильцы...»

Красин комкает газету. Дом Суворковой — это его самая большая патронная мастерская. Чёрт! Но нужно дочитать.

«...Чины полиции заняли все ходы и выходы и вошли во двор. Подойдя к дверям, А. А. Родзевский постучал и потребовал, чтобы ему открыли двери, но, не получив ответа, толкнул дверь. Дверь оказалась открытой. Пристав сделал шаг вперёд, но в этот же момент получил сильный удар по руке, и бывшая в его руке лампа полетела в сторону и грохнулась об пол. Лампа не разбилась, так как была металлическая, и наступила полная темнота...»

Эти жалкие репортёры выгоняют строчки. О лампе какой-то больше, чем о том, что всё же произошло.

«...Натиск революционеров», стрельба, «залпами... Полицейские, обмёрзшие благодаря сильному морозу, медленно заряжали ружья, и этим моментом умело воспользовались революционеры, метко стрелявшие в осаждавших».

Полиция потеряла: 2 околоточных, 2 городовых, ранены агент и дворник.

Ну, а революционеры — Саша, Ваня, Паршенков?

Красин бегло просматривает статью. «Несмотря на самое тщательное расследование и поиски в окрестностях, следы беглецов были затеряны, и последние скрылись...»

«В квартире был произведён тщательный обыск, причём поднимались полы, сняты были обои и перерыта вся мебель. Найдены несколько револьверов, ружьё, два кинжала, две шпаги, станок для набивки ружейных патронов, много патронов, нелегальная литература и разная переписка».

Значит, спаслись ребята! Красин счастливо улыбается. Вот ведь черти, какое сражение закатили и ушли, чтобы принять участие в других боях.

В кабинете конторы Леонида Борисовича дожидался Пётр. Это было вопиющим нарушением конспирации, и Красин готов был отчитать Сулимова, но тот указал на газету и засмеялся.

— Наверное, вы уже познакомились с действиями доблестной кучки городовых против армии революционеров?

Красин вспомнил, что именно Сулимов, так сказать, шефствовал над Охтенской патронной мастерской. И если он явился к нему, значит, «Охтенская трагедия» или выглядит иначе, или имеет своё продолжение.

Между тем Сулимов рассказал Леониду Борисовичу:

— Часов около пяти ко мне на квартиру ввалился Саша, в одном нижнем белье, только ещё пиджачок сверху и пальто летнее, лёгкое, сапоги на босу ногу, они так и примёрзли к подошвам. Стрелял он без передыху, почти час, ствол маузера раскалился, а когда остыл — обледенел и примёрз к нижнему белью.

— Куда вы спрятали Сашу?

— Послал в Сестрорецк к Емельяновым.

— Это хорошо, но нужно будет переправить его дальше, в Финляндию.

— А теперь рассказывайте, как на самом деле произошло это сражение?

Конец декабря 1906 года выдался на редкость морозным. На что уж петербургские «Ваньки» народ ко всему привычный, и то к вечеру промерзали до костей и, махнув рукой на заработки, гнали своих заиндевевших лошадёнок домой.

Александр Сергеев так и не нашёл ни одного извозчика. Пришлось от Мариинского театра топать пешком на Малую Охту.

Что же, наука и искусство требуют жертв. Саша никому не рассказывал о своих посещениях театров, музеев, выставок. Чего доброго и на упрёк нарвёшься. «Де, нашёл время, в России революция, рабочие парни не в театр, а в самодельный тир ходят, стрелять учатся, бомбы опробуют, а ты тут тенорочков слушаешь». Да разве же он не понимает! Но как ответишь ворчунам? Они не знают, что любитель театра патроны набивает для этих самых рабочих парней, спит на пироксилине, и, если полиция сцапает, — виселица гарантирована.

Пока добрался до Охты — совсем закоченел. Но вот и казармы Финляндского полка, рядом малый Охтенский проезд. Дверь в дом с угла, но она закрыта — поздно уже. Мороз подгоняет. Саша бегом влетел во двор, и пулей — в дверь.

В кухне тепло. Вкусно пахнет хлебом, хозяйка, наверное, днём пекла.

Прошёл в коридор, прислушался. В хозяйской комнате тишина, рядом комната жильца — тоже рабочего. Похрапывает. В патронной мастерской давно спят. Саша тихонько вошёл в комнату, в темноте зацепил за станок для набивки патронов. Чертыхнулся и нырнул под одеяло, только брюки и сапоги стащил. Благодать-то какая! Но вот леший, второпях забыл маузер под подушку сунуть. Вставать неохота, но надо. Достал пистолет, взвёл курок, и сон навалился, закружил уже куда-то.

Сергеев сквозь сон услышал какой-то шум в коридоре. Не хотелось вылезать из-под одеяла. «Небось хозяйский сынок опять явился выпивши и воюет с табуретками...»

Шум не прекращался.

Что за оказия! Кровать Сергеева, стоявшая поперёк двери, ведущей в кухню, вдруг поехала. В комнату воровато пробрался узкий луч света. Потом загрохотало что-то тяжёлое, металлическое, и свет погас.

Саша окончательно проснулся, когда его кровать очутилась на середине комнаты, а в дверях он увидел трёх городовых с винтовками.

Не размышляя, не думая о том, что он будет делать в следующую секунду, Сергеев вскочил и с силой задвинул кровать на прежнее место. Городовые и опомниться не успели, как дверь вытолкнула их в кухню.

— Открывай! Именем закона!..

— Сейчас, сейчас, вот оденусь только!..

Одеваться долго не пришлось. Городовые налегли на дверь, а Саша успел натянуть только один сапог.

Теперь в голове одна мысль — мастерская полна готовой продукции, несколько тысяч патронов, в банках порох, на окне хранится мелинит, тот, что с «Графтона» в прошлом году выловили рыбаки. Да и маузер у него «графтоновский». Кое-что спасли всё же с парохода. И тут же обожгло сознание: повесят!.. Вот так с рассветом и буду болтаться, да ещё на таком морозе. Почему-то страшно не хотелось висеть на холоде. Вот если бы расстреляли.

Дверь рухнула. Кровать отлетела в сторону. В комнату ввалился пристав с лампой в одной руке, револьвером в другой.

«Повесят, повесят обязательно!..»

Сергеев кинулся к кровати, выхватил из-под подушки маузер. Выстрел в комнате прозвучал страшно громко. Пристав, теряя лампу, рухнул на пол. Из комнаты хозяйки показались околоточный и городовые. Сергеев, не целясь, сделал ещё два выстрела.

С криком и бранью, забыв про оружие, городовые выскочили в коридор и ринулись к выходу.

Саша, не переставая стрелять, выбежал на улицу. В мерцающих отсветах ущербной луны, были видны удаляющиеся городовые. Нажал курок, выстрела не было, кончились патроны.

Сергеев, не торопясь, вернулся домой и первым делом надел второй сапог. Перезарядил маузер, взял патронташ и тогда только вспомнил о товарищах. Он не слышал, чтобы они стреляли.

Дом был пуст. Саша натянул пальто. Осторожно выглянул со двора на улицу. Никого!

Съехал по обледенелой набережной на Неву и двинулся к Смольному монастырю. Было около пяти часов утра. Мороз сгустился, плотнее осел на землю, на лёд реки. Луна закончила свою ночную вахту. Когда Сергеев добрался до середины Невы, с берега заговорили винтовки.

Пули визжали где-то в стороне. Потом всё стихло.

Саша сложил маузер. С трудом вылез на берег. На улице мёрз ранний извозчик...

Леонид Борисович прочитал последние страницы отчёта. В этот деловой документ он вписал рассказ о Саше Охтинском. Ведь он один отбивался в мастерской и обратил в бегство городовых и жандармов. Ведь это он сигналил Красину с башни в окошко Выборгской тюрьмы и снова отстреливался, снова ушёл.

Хочется в отчёте рассказать о всех, но это немыслимо, поэтому и отчёт выглядит несколько фрагментарно. Но в нём главное. Осталось только подвести итог. И это самое трудное, он не готов сейчас поставить все точки.

Красин отодвигает исписанные листы. Подходит к окну. За стеклом глухо урчит Берлин.