Три гроба

УГРОЗА

Каких только самых невероятных предположений нельзя было услышать, когда речь заходила об убийстве профессора Гримо и еще об одном, происшедшем через некоторое время на Калиостро-стрит. И не без оснований. Те из друзей доктора Фелла, кто любит необыкновенные приключения, вряд ли найдут в перечне расследованных им дел более фантастическое или ужасное. И в одном, и в другом случае преступник должен был быть не только невидимым, но и легче воздуха. Как уверяют свидетели, после первого убийства он исчез в буквальном значении этого слова. Другая жертва пала от его руки посреди улицы, однако прохожие, которые были тогда в разных ее концах, убийцу не видели; не оставил он на снегу и своих следов.

Старший инспектор полиции Хедли никогда, конечно, не верил в домовых и колдунов и был прав. А если и вы не верите в колдовство, то со временем вам все станет понятно. Но кое-кто заинтересовался, не была ли фигура убийцы пустой оболочкой и не окажется ли она без шляпы, черного пальто и невидимой маски, как это описано в известном произведении мистера Герберта Уэллса. Во всяком случае, было в ней что-то жуткое.

Мы говорим «как уверяют свидетели». Но относиться к любым свидетельствам, поскольку они не исходят из вполне надежного источника, следует очень осторожно. А поэтому, чтобы избежать путаницы, надо сразу же сказать читателю, чьим свидетельствам он может верить безоговорочно. Иными словами, необходимо считать, что кто-то говорит правду, ибо иначе не будет никакой тайны, а следовательно, и вообще никакого сюжета.

Вот почему следует иметь в виду, что мистер Стюарт Миллз, секретарь профессора Гримо, рассказывал правдиво по крайней мере о том, что видел сам, ничего не прибавляя и ничего не пропуская. Кроме того, надо иметь в виду, что свидетели с Калиостро-стрит – мистер Шорт, мистер Блэквин и констебль Уизерс – тоже говорили достоверную правду.

Следовательно, одно из событий, предшествовавших преступлению, нуждается в обстоятельном описании. Мы рассказываем о нем по запискам доктора Фелла, с теми важными подробностями, которые ему и старшему инспектору Хедли в свое время сообщил Стюарт Миллз. Событие произошло в задней комнате ресторана «Уорвик» на Мьюзием-стрит в среду, шестого февраля, вечером, за три дня до убийства.

Профессор Шарль Верпе Гримо в Англии прожил около тридцати лет и по-английски говорил без акцента. Хотя он отличался некоторой экспансивностью, особенно когда был возбужден, и привык носить старомодную, с квадратным верхом шляпу и черный галстук шнурком, Гримо во многих отношениях был больший британец, чем его друзья. О его прошлом знали мало. Человек достаточно обеспеченный, он не хотел сидеть без дела и извлекал из этого неплохую прибыль. Профессор Гримо был преподавателем, популярным лектором и писателем. Немного сделав как писатель, он занимал неоплачиваемую должность в Британском музее и имел доступ к рукописям, в которых речь шла, говоря его словами, о «бескорыстном колдовстве». Это бескорыстное колдовство было его пристрастием, на котором он и сколотил капитал. Профессора интересовали любые проявления сверхъестественного – от вампиризма до «черной мессы» в честь дьявола. Он сидел над такими рукописями с детским удовольствием, усмехаясь, время от времени качая головой, и наконец за свое пристрастие получил… пулю в грудь.

Гримо был рассудительный человек с насмешливыми огоньками в глазах. Говорил он быстро, короткими фразами, гортанным голосом и имел привычку беззвучно смеяться, не открывая рта. Роста он был среднего, но отличался могучей грудной клеткой и чрезвычайно большой физической силой. Все, кто жил по соседству с музеем, знали его черную с сединой, коротко подстриженную бороду, его очки, ровную походку маленькими быстрыми шагами, манеру здороваться, порывисто поднимая шляпу или делая широкий взмах зонтиком.

Жил Гримо сразу за углом в крепком старом доме на западной стороне Рассел-сквер. Кроме него, в доме жили его дочь Розетта, экономка мадам Дюмон, секретарь Стюарт Миллз и нахлебник профессора Дреймен, в прошлом учитель, который теперь присматривал у Гримо за книгами.

Но немногих настоящих друзей профессора Гримо можно было встретить в основанном им своеобразном клубе в ресторане «Уорвик» на Мьюзием-стрит. Члены этого неофициального клуба собирались четыре-пять раз в неделю в заранее заказанной уютной задней комнате ресторана. Хотя комната и не была собственностью клуба, посторонние посетители попадали туда не часто, а кто и попадал, желанным гостем там не был. Чаще всего в клуб заходили суматошный, низенького роста и лысый Петтис – авторитетный знаток историй с участием привидений, газетчик Менген и художник Бернаби. Но душой клуба, его признанным доктором Джонсоном[1] был профессор Гримо.

Он властвовал. Почти каждый вечер на протяжении целого года, кроме субботы и воскресенья, когда он оставался работать дома, профессор Гримо в сопровождении Стюарта Миллза отправлялся в «Уорвик». Там он садился в свое любимое плетеное кресло перед пылающим камином и, держа в руках стакан горячего рома с водой, охотно поучал присутствующих. Дискуссии, по словам Миллза, проходили оживленно, хотя никто, кроме Петтиса и Бернаби, серьезно профессору Гримо не возражал. Профессор был учтив, но имел вспыльчивый характер. Присутствующие охотно слушали его рассуждения о колдовстве подлинном и колдовстве фальшивом, когда мошенничество потешается над доверчивостью. Он по-детски увлекался мистикой, а рассказывая про средневековое колдовство, мог, словно в детективном романе, неожиданно объяснить тайну колдовства. Эти вечера имели какой-то аромат посиделок в сельском кабачке, хотя и происходили среди газовых фонарей Блумсбери.[2] Так продолжалось до шестого февраля, когда в открытую дверь вдруг ворвалось, словно порыв ветра, ощущение беды.

Миллз уверяет, что в тот вечер яростный ветер поднял снежную метель. Около камина, кроме профессора Гримо, сидели Петтис, Менген и Бернаби. Профессор, размахивая сигарой, рассказывал легенду о вампирах.

– Правду говоря, меня удивляет ваше отношение ко всему этому, – заметил Петтис. – Я, например, изучаю лишь удивительные приключения, которые на самом деле никогда не случались. И одновременно я в определенной мере верю в привидения. Вы же – авторитетный специалист в области происшествий, в которые мы вынуждены верить, если не можем их опровергнуть. И одновременно вы не верите и слову из того, что сделали важнейшим в своей жизни. Это все равно, как если бы в железнодорожном справочнике написали, что поездами в качестве средств передвижения пользоваться нецелесообразно, или же издатель «Британской энциклопедии» в предисловии предупредил, что ни одна статья в ней не заслуживает доверия.

– А почему бы и нет? – резко спросил Гримо хриплым голосом, едва открывая рот. – Мораль же вам понятна?

– Наверное, он переучился и немного спятил, – высказал свое мнение Бернаби.

Гримо не отводил взгляда от огня и сосал, словно ребенок мятную конфетку, свою сигару, держа ее в центре рта; он казался разгневанным больше, чем это бывает после неудачной шутки.

– Я знаю очень много, – заговорил он после паузы, – и уверяю: нигде не сказано, что каждый священник – обязательно верующий. Но речь о другом. Меня интересуют происшествия, связанные с предрассудками. Откуда пошли предрассудки? Почему люди начали в них верить? Вот вам пример. Мы вспоминали легенды про вампиров. В наши дни вера в них сохранилась преимущественно па славянских землях. Согласны? Она распространилась в Европе из Венгрии между тысяча семьсот тридцатым и тысяча восемьсот тридцать пятым годами. Ну, а как в Венгрии добыли доказательства, что мертвецы могут оставлять свои могилы и летать в воздухе в виде соломенной шляпы или пуха, пока приобретут человеческий облик для нападения?

– И есть доказательства? – спросил Бернаби.

– Иногда во время эксгумации на церковных кладбищах находили трупы исковерканные, с кровью на лице и руках. Вот вам и доказательство. А почему бы и нет? – пожал плечами Гримо. – В те годы свирепствовала чума. Представьте себе бедняг, которых похоронили живыми, думая, что они мертвые. Представьте, как они пытались выбраться из гроба, пока на самом деле не умирали. Теперь вы понимаете, джентльмены, что я имею в виду, когда говорю про настоящие происшествия, а не про предрассудки. Именно они меня и интересуют.

– Меня они тоже интересуют, – прозвучал незнакомый голос.

Миллз уверяет, что не заметил, заходил ли кто-нибудь в комнату, хотя как будто и почувствовал сквозняк из-за открытой двери. Возможно, присутствующих удивило внезапное появление незнакомца в комнате, куда посторонние редко заходили, а тем более говорили; возможно, они были поражены неприятным охрипшим голосом, в котором слышались иронически-торжественные нотки, но все сразу посмотрели в ту сторону. Миллз говорит, что ничего особенного в том незнакомце не было. Высокий, худой, какой-то неопрятный, в темном потертом пальто с поднятым воротником и в мягкой поношенной шляпе с обвисшими полями, он стоял, отвернувшись от пламени в камине, и поглаживал подбородок рукой в перчатке, почти полностью закрывая себе лицо. Но в его голосе или, может, в манере держаться, в жестах было что-то неуловимо знакомое и в то же время чужое.

Когда незнакомец снова подал голос, всем показалось, что он пародирует профессора Гримо.

– Вы уж извините меня, джентльмены, за то, что я вмешиваюсь в ваш разговор, – торжественно обратился он к присутствующим, – но я хотел бы задать выдающемуся профессору Гримо один вопрос.

Миллз уверяет, что никому и в голову не пришло остановить незнакомца. Какая-то холодная сила исходила от него и наполняла беспокойством уютную, освещенную пламенем камина комнату. Даже Гримо – он сидел мрачно и торжественно, словно Эпстайн,[3] не донеся сигару до рта и поблескивая глазами за стеклами очков, – весь напрягся.

– Ну? – буркнул он.

– Значит, вы не верите, что мертвый человек может выбраться из гроба, проникнуть куда угодно, оставаясь невидимым, что четыре стены для него – не помеха и что он страшно опасен? – спросил незнакомец, немного отведя руку в перчатке.

– Я не верю, – отрубил Гримо. – А вы?

– Я сделал это. Более того, у меня есть брат, который может сделать и не такое, и для вас он опасен. Мне ваша жизнь не нужна, а ему нужна. Но если он явится к вам…

Нервное напряжение от этого фантастического разговора достигло кульминации. Молодой Менген, в прошлом футболист, подскочил на месте. Нервно оглядывался вокруг низенький Петтис.

– Послушайте, Гримо! – воскликнул он. – Этот человек – сумасшедший! Может, я… – Петтис нерешительно потянулся к звонку, но незнакомец заговорил снова.

– Сначала посмотрите на профессора, – сказал он. Глядя мрачным, пренебрежительным взглядом на незнакомца, профессор Гримо обратился к Петтису:

– Нет, нет! Слышишь?! Оставь его! Пусть расскажет о своем брате и его гробе…

– О трех гробах, – поправил незнакомец.

– О трех гробах, – с острым сарказмом согласился Гримо. – Бога ради, сколько вам угодно! А теперь, может, скажете нам, кто вы?

Левой рукой человек достал из кармана грязную визитную карточку. Вид обыкновенной визитной карточки, казалось, каким-то образом поставил все на свои места, выдул через дымоход, словно шутку, весь обман и превратил дерзкого незнакомца с грубым голосом в одетого, словно чучело, актера с больной головой под шляпой.

На визитной карточке Миллз прочитал: «Пьер Флей, иллюзионист». В одном уголке было напечатано: «Западно-центральный почтовый округ, Калиостро-стрит, 2Б», А вверху от руки дописано: «Или Академический театр».

Гримо засмеялся. Петтис выругался и нажал кнопку звонка.

– А знаете, – нарушил молчание Гримо, постукивая по карточке большим пальцем, – я чего-то подобного ждал. Следовательно, вы фокусник?

– Разве так сказано в карточке?

– Ну, если я назвал низший профессиональный ранг, то прошу прощения, – снисходительно проговорил Гримо, астматически фыркнув. – Думаю, нам не придется увидеть ваши фокусы?

– Почему бы и нет? – ответил Флей. Его неожиданный жест был похож на выпад. Он быстро перегнулся через стол к Гримо, а рукой в перчатке опустил и тут же снова поднял воротник своего пальто. Никто ничего не успел заметить, но у Миллза сложилось впечатление, будто Флей при этом усмехнулся. Гримо оставался сидеть неподвижно, машинально постукивая по визитной карточке большим пальцем. Только его губы над подстриженной бородой как будто пренебрежительно искривились и лицо немного потемнело.

– А сейчас, прежде чем уйти, я хочу еще раз обратиться к выдающемуся профессору, – почтительно произнес Флей. – Вскоре вечером вас кое-кто посетит. Общение с братом мне тоже грозит опасностью, но я готов пойти на этот риск. Кое-кто, повторяю, вскоре посетит вас. Хотите, чтобы это был я, или послать моего брата?

– Посылайте своего брата! – сердито буркнул Гримо и стремительно поднялся. – И будьте вы прокляты!

Никто не успел ни пошевельнуться, ни заговорить, как дверь за Флеем закрылась. Закрылась она и за единственной мыслью, которая возникла по поводу событий, предшествовавших субботнему вечеру девятого февраля. Они были столь загадочны и неправдоподобны, что доктор Фелл свалил их до времени в кучу, чтобы впоследствии собрать картинку из отдельных мелких деталей. Как раз в этот вечер, когда глухие заснеженные улочки Лондона были безлюдны, произошла первая смерть, вызванная бесплотным человеком, и один из трех уже упоминавшихся гробов был наконец заполнен.

ДВЕРЬ

В этот вечер у камина в библиотеке доктора Фелла в квартале Адельфи-террас, 1, господствовало приподнятое настроение. Доктор Фелл, раскрасневшийся, торжественно, словно на троне, сидел в своем самом любимом, самом удобном старом продавленном кресле с протертой обивкой, в том самом кресле, которого почему-то не могла терпеть его жена. Доктор Фелл широко усмехался, поблескивая стеклышками пенсне на черном шнурочке, и постукивал палочкой о коврик перед камином. Он праздновал. Доктор Фелл любил праздновать приход друзей, а в этот вечер для радости был двойной повод.

Во-первых, его молодые друзья Тэд и Дороти Ремполы только что прибыли погостить из Америки. Во-вторых, его приятель Хедли, теперь уже старший инспектор отдела уголовного розыска, как раз блестяще закончил дело: «Бейзуотерская подделка» и получил отпуск. Ремпол сидел по одну сторону коврика, Хедли – по другую, а доктор Фелл между ними священнодействовал над горячим пуншем. Наверху миссис Фелл, миссис Хедли и миссис Ремпол беседовали о своих делах, а тут, внизу, Тэд Ремпол, слушая горячую дискуссию доктора Фелла и мистера Хедли, всем своим существом чувствовал себя как дома. Откинувшись в глубоком кресле, он вспоминал о прошедших днях. Напротив него сидел старший инспектор Хедли с подстриженными усами и уже слегка поседевшими волосами. Доктор Фелл громыхал разливкой ложкой.

Фелл и Хедли, видимо, увлеклись дискуссией о научной криминологии, и в частности о фотографии. Ремпол припомнил, что слышал о результатах увлечения доктора Фелла, над которыми шутили в отделе уголовного розыска. Как-то на досуге приятель Фелла, епископ Меплгемский, заинтересовал его трудами Гросса, Джессерича и Митчелла, и эти труды очень на него повлияли. Доктор Фелл не был тем, кого называют светилом науки. Своими химическими опытами он, к счастью, не снес крыши на доме, ибо каждый раз ухитрялся вывести из строя оборудование еще до начала опытов, следовательно, большого вреда никому не причинил, разве что сжег серной кислотой шторы на окнах. Зато значительных успехов доктор Фелл, как он сам уверяет, достиг в фотографии. Он купил миниатюрный фотоаппарат с ахроматической линзой и завалил всю комнату отпечатками, напоминавшими рентгеновские снимки язвы желудка. Уверял он также, будто ему удалось усовершенствовать методику Гросса по расшифровке того, что было написано на сожженной бумаге.

Пропустив мимо ушей насмешки Хедли по этому поводу, Ремпол умиротворенно наблюдал отблески пламени на полках с книгами, слушал, как за шторами бьются в стекла снежинки, удовлетворенно улыбался и думал, что в этом чудесном мире его ничто не раздражает. Иногда его жалили искры, внезапно стрелявшие фейерверком из камина.

– Чихал я на то, что говорит Гросс! – заявил Хедли, хлопнув ладонью о подлокотник кресла. – В большинстве случаев на сожженной бумаге букв не видно вообще…

– Между прочим, – отозвался Ремпол, прокашлявшись, – слова «три гроба» о чем-то вам говорят?

Как он и ожидал, u комнате наступила тишина. Подозрительно смотрел на него Хедли, поверх разливной ложки вопросительно взглянул доктор Фелл. Глаза у него загорелись.

– Так, – сказал он, потирая руки. – Так-так-так. Какие гробы?

– Ну, – ответил Ремпол, – я бы не стал называть это дело криминальным, но если Менген не преувеличивает, то оно довольно подозрительное.

Услышав эти слова, Хедли присвистнул.

– Я хорошо знаю Бойда Менгена. Несколько лет мы были соседями. Он на удивление приятный человек, много путешествовал по свету, обладает настоящим кельтским темпераментом. – Ремпол помолчал, припоминая немного рассеянного Менгена, его медленные, несмотря на пылкий характер, движения, его щедрость и простоту. – Сейчас он работает в лондонской «Ивнинг бэннер». Сегодня утром я встретил его на Хеймаркет-стрит. Он затащил меня в бар и рассказал всю эту историю, а когда узнал, что я знаком г. известным доктором Феллом…

– Пустое! – бросил на него острый взгляд Хедли. – Говорите по существу!

– Так-так-так! – удовлетворенно проговорил доктор Фелл. – Погодите, Хедли! Это очень интересно, мой друг. И что же дальше?

– Менген, кажется, большой почитатель лектора и писателя Гримо, к тому же влюблен в его дочь. Старик и кое-кто из его друзей имеют привычку собираться в ресторане недалеко от Британского музея. Несколько вечеров назад там произошло событие, которое взволновало Менгена куда сильнее, чем это могло бы сделать фиглярство какого-то безумца. В ту минуту, когда старик говорил о мертвецах, которые встают из могил, и о других веселеньких вещах, в комнату вошел высокий, странный на вид субъект и начал плести какую-то бессмыслицу – будто он и его брат могут выходить из могилы и плавать в воздухе в виде соломы. (Тут Хедли пренебрежительно хмыкнул, но доктор Фелл продолжал смотреть на Ремпола с интересом.) Незнакомец, кажется, чем-то угрожал Гримо и пообещал вскоре прислать к нему своего брата. Странно было, но Гримо и глазом не моргнул, хотя Менген клянется, будто он позеленел от испуга.

– Вот это да! – буркнул Хедли. – Но что из того? Мало ли кто труслив, как заяц.

– Все дело в том, – заметил доктор Фелл, – что Гримо не из трусливых. Я его хорошо знаю. Вы, Хедли, не знаете Гримо, поэтому и не понимаете, как все это подозрительно. Гм… Рассказывайте дальше, дружище! Чем же все закончилось?

– Гримо обратил все в шутку и снял напряжение. Как только незнакомец ушел, в ресторане появился уличный музыкант и заиграл «Смельчак на воздушной трапеции». Все засмеялись, напряжение в комнате спало, и Гримо сказал: «Наш воскресший мертвец, джентльмены, будет еще проворнее, когда выплывет из окна моего кабинета». Этим все и кончилось. Но Менгена этот Пьер Флей заинтересовал. На визитной карточке, которую оставил Флей, было указано название театра. Поэтому на следующий день Менген пришел в театр будто для того, чтобы взять материал для газеты. Театр оказался достаточно запущенным, с сомнительной репутацией, какой-то мюзик-холл в Ист-Энде.[4]

Менген не хотел встречаться с Флеем – обратился к рабочему сцены, а тот познакомил его с акробатом, который в программе выступает номером перед Флеем под именем – кто знает почему – Пальяти Гранд, хотя на самом деле он просто ловкий ирландец. Акробат и рассказывал Менгену все, что знал.

В театре Флея называют Луни.[5] Никто о нем ничего не знает. Он ни с кем не разговаривает и после выступления никогда в театре не задерживается. Но его выступления имеют успех, а для театра это главное. Акробат сказал, что не понимает, почему никто из импресарио в Вест-Энде[6] до сих пор не обратил на Флея внимания. Его номер – суперколдовство. Человек неизвестно как на глазах у публики исчезает.

Хедли снова иронически фыркнул.

– Так, так, – продолжал Ремпол. – Из услышанного можно прийти к выводу, что это не просто старый фокус. Менген говорит, будто Флей работает без ассистента и весь его реквизит умещается в ящике величиной с гроб. На какие неправдоподобные вещи способны иллюзионисты, вы знаете. А Флей, похоже, на своем гробе просто свихнулся. Пальяти Гранд как-то спросил его об этом, и Флей, широко усмехнувшись, ответил: «Нас троих похоронили живыми. Спасся лишь один». Пальяти поинтересовался: «Как же вы спаслись?» – Флей холодно ответил: «Я не спасся. Я один из тех двоих, что не спаслись».

– А знаете, – заметил Хедли, дернув себя за мочку уха, – все это может оказаться куда серьезнее, чем я думал. Этот фокусник, безусловно, сумасшедший и на кого-то точит зубы. Говорите, он иностранец? Я могу позвонить в министерство внутренних дел и попросить, чтобы его проверили. Если он пытается причинить вред нашему другу…

– Он пытался причинить вред? – спросил доктор Фелл.

– С той среды профессор Гримо ежедневно вместе с почтой получает какие-то письма, – уклонился от прямого ответа Ремпол. – Он молча рвет их, но о тех письмах кто-то рассказал его дочери, и она забеспокоилась. В довершение всего вчера и сам Гримо повел себя странно.

– Как именно? – спросил доктор Фелл, отводя руку, которой прикрывал свои маленькие глаза, и бросил острый взгляд на Ремпола.

– Он позвонил Менгену и сказал: «Я хочу, чтобы в субботу вечером вы были у меня. Кто-то угрожает нанести мне визит». Менген, естественно, посоветовал Гримо обратиться в полицию, но тот и слушать об этом не хочет. Тогда Менген предостерег его: «Помните, сэр, этот человек явно сумасшедший и может быть опасным. Вы не собираетесь принять какие-либо меры, чтобы защитить себя?» На это профессор ответил: «О да! Безусловно! Я собираюсь купить картину».

– Купить что? – переспросил Хедли, выпрямившись.

– Картину на стену. Я не шучу. И он ее купил. Какой-то причудливый пейзаж – деревья, кладбищенские надгробья… Чтоб внести ее наверх, пришлось нанять двух мужчин. Я говорю «причудливый пейзаж» просто так. Картины я не видел. Ее написал художник по фамилии Бернаби. Он член их клуба и криминолог-любитель… Во всяком случае, Гримо, как он сам сказал, купил картину, чтоб защитить себя.

Последние слова Ремпол нарочито произнес с ударением для Хедли, который снова смотрел на него с недоверием. Потом оба повернулись к доктору Феллу. Тот сидел тяжело дыша. Волосы его были всклокочены, обе руки лежали на палке. Не отводя взгляда от огня, он кивнул, а когда заговорил, то комната как будто стала уже не такой уютной.

– У вас есть адрес, мой друг? – спросил он невразумительным голосом. – Хорошо. Заводите машину, Хедли!

– Но послушайте…

– Когда какой-то сумасшедший угрожает умному человеку, – прервал Хедли доктор Фелл, – это вас может беспокоить или нет. Но лично меня очень беспокоит, когда умный человек начинает действовать, словно сумасшедший. Может, это и напрасное предостережение, но что-то тут мне не нравится. – Тяжело дыша, он поднялся. – Поторопитесь, Хедли! Надо посмотреть, хотя бы мимоходом.

Пронзительный ветер продувал узенькие улицы Адельфи. Снег утих. Белым нетронутым покрывалом он лежал на плоских крышах внизу на набережной. На Странде, малолюдном в этот час, когда в разгаре театральные представления, снег был вытоптанный и грязный. Когда они повернули в сторону театра «Олдвик», часы показывали пять минут одиннадцатого. Хедли спокойно сидел за рулем. Воротник его пальто был поднят. На требование доктора Фелла ехать быстрее он сначала посмотрел на Ремпола, потом на доктора Фелла, который устроился на заднем сиденье, и недовольно пробурчал:

– Знаете, какая-то бессмыслица выходит. Это ведь совсем не наше дело! Кроме того, если там и был кто-то, то он, наверное, уже давно ушел.

– Я знаю, – ответил доктор Фелл. – Именно этого я и боюсь.

Выехали на Саутгемптон-роуд. Хедли непрерывно сигналил, словно хотел показать этим свое настроение. Глубокое ущелье пасмурной улицы выходило на еще более мрачную Рассел-сквер. В ее западном конце было мало следов от ног и еще меньше следов от колес. Если вы помните телефонную будку в северной ее части, сразу же за Чеппел-стрит, то вы не могли не заметить дома напротив, пусть даже и не обратив на него особенного внимания. Ремпол стал притормаживать у простого широкого фасада этого трехэтажного дома, первый этаж которого был из каменных глыб, второй и третий – из красного кирпича. Шесть ступенек вели к большим входным дверям, окованным латунью, с шарообразной медной ручкой. Светились лишь два зашторенных окна на первом этаже, как раз над лестницей в подвал. На первый взгляд обыкновенный, ничем не примечательный дом. Но такое впечатление было недолгим.

Как раз когда они проезжали мимо, штора на одном из освещенных окон отодвинулась, окно с грохотом распахнулось, и на подоконнике, четко вырисовываясь на фоне освещенного окна, появилась фигура человека. Человек колебался несколько мгновений. Затем прыгнул и оказался за небольшой площадкой, огороженной островерхим забором. Приземлившись на одну ногу, он поскользнулся и упал на каменный бордюр тротуара, чуть ли не под колеса машины.

Хедли нажал на тормоза, выскочил из машины и схватил человека прежде, чем тот успел подняться на ноги. В свете фар Ремпол на мгновение поймал его взгляд.

– Менген?! – воскликнул он. – Какого дьявола?! Менген был без шляпы и пальто. Его глаза, как и снежинки на рукавах, блестели в свете фонарей.

– Кто вы? – спросил он хриплым голосом. – Нет, нет, со мной все в порядке. Отпустите же меня, черт возьми! – Рванувшись, он освободился от Хедли и начал вытирать руки об одежду. – А, это ты, Тэд? Слышишь, позови кого-нибудь! Быстрей! Он запер нас. Наверху был выстрел. Мы слышали. Он запер нас…

В том самом окне Ремпол увидел женскую фигуру.

– Успокойтесь! Кто вас запер? – остановил Хедли бессмысленный поток слов Менгена.

– Он, Флей. Он еще там. Мы слышали выстрел, а двери такие крепкие, что не выломаешь. Ну, что вы ждете?

Он бросился к крыльцу, Хедли и Ремпол поспешили за ним. Никто из них не ожидал, что входная дверь не заперта, но когда Менген повернул шарообразную ручку, дверь отворилась. В большом вестибюле было темно, только далеко в глубине на столе горела лампа. Им показалось, будто на них кто-то смотрит. Но Ремпол тут же увидел, что это всего лишь японский панцирь и шлем с маской, никак не походивший на лицо Флея. Менген подбежал к двери справа и повернул ключ, торчавший в замке. В дверях появилась девушка, чей силуэт они видели в окне. Менген поднял руку и остановил ее. Сверху доносились глухие звуки ударов.

– Спокойно, Бойд! – крикнул Ремпол, чувствуя, как сердце того и гляди выскочит из груди. – Это старший инспектор Хедли, о котором я говорил. Что там? Где это?

– Туда! – показал на лестницу Менген. – Я позабочусь о Розетте. Он еще там. Он не мог выйти. Бога ради, будьте осторожны!

Он потянулся к несуразному старинному оружию, висевшему на стене, а они побежали по покрытым толстым ковром ступенькам наверх. Этажом выше было также темно. Свет шел лишь из ниши на лестнице, ведущей па третий этаж Удары перешли в непрестанный глухой стук.

– Доктор Гримо! – звал кто-то. – Доктор Гримо! Отвечайте! Вы меня слышите?

Осматриваться кругом Ремпол не имел времени. Вслед за Хедли он помчался по лестнице дальше наверх и через открытый арочный переход, который шел почему-то не вдоль дома, а поперек, попал в большой длинный зал, обитый до самого потолка дубовыми панелями. Три окна на противоположной от лестницы широкой стене были закрыты шторами, грубый темный ковер на полу заглушал шаги. В конце зала были две—одна против другой – двери. Дверь слева от лестницы была открыта. Около закрытой двери справа, шагах в десяти от лестницы, стоял какой-то человек и дубасил в дверь кулаком.

Когда они переступили порог, он обернулся. Хотя в самом зале освещения не было, только в нише на лестнице светила лампочка в животе большого медного Будды, в желтом свете, доходившем из-под арки, им было хорошо все видно. На них сквозь большие очки нерешительно смотрел маленький человек с густой копной волос на голове.

– Бойд?! – воскликнул он. – Дреймен, это вы? Кто там?

– Полиция, – ответил Хедли, проходя мимо пего к двери.

– Туда войти невозможно, – сказал человек, хрустнув суставами пальцев. – Но вы должны войти. Дверь заперта изнутри. Кроме Гримо, там есть еще кто-то. Я слышал револьверный выстрел. Где мадам Дюмон? Найдите мадам Дюмон! Говорю вам, он еще там.

– Перестаньте танцевать! – остановил его Хедли. – Лучше попытайтесь найти клещи. Ключ в замке внутри комнаты. Мы повернем его отсюда. Мне нужны плоскогубцы! У вас они есть?

– Я… я, собственно, не знаю, где… Хедли повернулся к Ремполу.

– Сбегайте вниз, возьмите у меня в машине. Коробка с инструментами под задним сиденьем. Возьмите самые маленькие и прихватите несколько больших гаечных ключей. Если тот тип вооружен…

По дороге вниз Ремпол встретил доктора Фелла, который, тяжело дыша, как раз проходил под аркой. Доктор ничего не сказал. Лицо его было не такое красное, как всегда. Перепрыгивая через три ступеньки, Ремпол сбежал вниз, и прошла, казалось, целая вечность, пока он нашел плоскогубцы. Возвращаясь, он услыхал за закрытой дверью комнаты внизу голос Менгена и второй с истерическими нотками – девушки.

Хедли спокойно взял плоскогубцы, крепко зажал ими кончик ключа и стал осторожно поворачивать его влево.

– Там кто-то шевелится, – сказал мужчина с копной волос.

– Готово, – проговорил Хедли. – Отойдите!

Он натянул перчатки и толкнул дверь внутрь. Она громко ударилась о стену – так, что даже люстра задрожала. В ярком свете Ремпол увидел человека, всего в крови, который, опираясь на руки, пробовал ползти по темному ковру, потом упал на бок и затих. Кроме этого человека, в комнате никого не было.

ФАЛЬШИВОЕ ЛИЦО

– Вы двое остаетесь в дверях, – коротко сказал Хедли. – А у кого слабые нервы, пусть не смотрят.

Доктор Фелл, тяжело ступая, вошел в комнату, а Ремпол встал в дверях, преградив путь руками. Профессор Гримо находился в тяжелом состоянии. Было видно, что он, сжав зубы и оставляя на ковре пятна крови, пытался доползти до двери. Хедли посадил его, оперев о свое колено. Давно не бритое лицо Гримо посинело, запавшие глаза были закрыты, но он все еще держал мокрый от крови носовой платок на пулевой ране в груди. Дышать ему становилось все труднее. Несмотря на сквозняк, в комнате еще чувствовался дым и едкий запах пороха.

– Мертв? – тихо спросил доктор Фелл.

– Умирает, – ответил Хедли. – Видите, какое лицо? Повреждены легкие. – Потом, обращаясь к маленькому человечку, добавил: – Вызовите скорую помощь. Немедленно! Шансов нет, но, возможно, он что-то скажет, прежде чем…

– Ну конечно, – согласился доктор Фелл, помрачнев. – Сейчас это для нас главное, не так ли?

– Так. Если не единственное, что мы можем сделать, – холодно ответил Хедли. – Дайте мне подушки с кушетки. Уложим его как можно удобнее. – Он положил голову Гримо на подушку и, наклонившись к нему, позвал – Доктор Гримо! Доктор Гримо! Вы меня слышите?

Восковые веки задрожали. Полуоткрыв глаза, Гримо смотрел удивленным, пытливым и беспомощным, словно у маленького ребенка, взглядом, который можно было бы назвать «умным» или «понимающим». Словно не до конца понимая, что случилось, он вяло шевелил пальцами, будто пытался подтянуть очки на шнурке. Грудь его так же едва поднималась и опускалась.

– Я из полиции, доктор Гримо. Кто это сделал? Если вам трудно – не отвечайте, только наклоните голову. Это сделал Пьер Флей?

Гримо едва заметно кивнул головой в знак того, что все понял, а потом качнул головой отрицательно.

– Тогда кто же?

Гримо силился ответить, очень силился – и это окончательно изнурило его. Едва выговорив слова, которые со временем, когда их толковали или просто повторяли, так и оставались загадочными, он потерял сознание.

Из открытого окна слева потянуло холодом. Ремпол вздрогнул. Профессор Гримо бесформенной массой неподвижно лежал на подушках, и лишь биение сердца, похожее на тиканье часов, свидетельствовало о том, что он еще жив, но только и всего.

– Боже мой! – воскликнул Ремпол. – Мы можем чем-нибудь помочь?

– Ничем, – сокрушенно произнес Хедли. – Можем только приступить к работе. «Он еще там!» Компания тупоголовых, и я в том числе. Он убежал отсюда еще до того, как мы вошли в дом. – Хедли показал на открытое окно.

Ремпол впервые внимательно осмотрелся вокруг. Пороховой дым понемногу выветривался. Комната была величиной примерно в сто квадратных футов. Стены до самого потолка обшиты дубовыми панелями. На полу темный ковер. На окне слева от двери покачивалась от сквозняка коричневая бархатная штора. На высоких книжных полках по обеим сторонам от окна белели небольшие мраморные статуэтки. Под окном, расположенным так, чтобы свет падал слева, стоял массивный письменный стол с толстыми резными ножками и мягкий стул. Слева на столе была лампа с мозаичным стеклянным абажуром и бронзовая пепельница с длинной, обратившейся в пепел сигарой в ней. Посреди стола лежала книга в переплете из телячьей кожи, вазочка для ручек и карандашей и много бумажек, прижатых небольшой красивой фигуркой буйвола из желтого агата.

Ремпол перевел взгляд в противоположную сторону комнаты. Там по обеим сторонам большого камина тоже были полки с фигурками. Над камином висели две скрещенные фехтовальные рапиры, украшенные геральдическими знаками, и щит с гербом, которого Ремпол тогда не успел рассмотреть. В том конце комнаты царил беспорядок – прямо перед камином лежала перевернутая длинная, обитая коричневой кожей кушетка, кожаное кресло было отброшено в сторону, коврик у камина скомкан. На кушетке виднелись пятна крови.

И наконец у задней стены против двери Ремпол увидел картину. Для нее было приготовлено место на стене. Между книжными полками. Полки оттуда убрали недавно, несколько дней назад – это было видно по отпечаткам на ковре. Место освобождали для картины, которой Гримо уже никогда не повесит. Сама картина с двумя ножевыми порезами лежала лицевой стороной вверх недалеко от Гримо. Вставленная в раму, она была более шести футов шириной и три фута высотой. Хедли пришлось поднять ее, повернуть и поставить на свободное место посреди комнаты, чтобы все ее рассмотрели.

– А это, – сказал он, прислонив картину к кушетке, – наверное, та самая картина, которую он купил, чтоб защитить себя. Послушайте, Фелл, вы думаете, Гримо тоже был сумасшедший, как и Флей?

– Как Пьер Флей, который не совершил ни одного преступления, – буркнул доктор Фелл. Он отвернулся от окна, которое внимательно разглядывал, и сбил на затылок свою широкополую шляпу. – Гм, Хедли, вы видите здесь оружие?

– Нет, не вижу. Нет ни крупнокалиберного огнестрельного оружия, ни ножа, которым с такой злостью изрезана картина. Посмотрите на нее. Обыкновенный пейзаж.

А Ремпол подумал про себя, что этот пейзаж вовсе не обыкновенный. Картина дышала такой силой, будто художник писал ее, пылая злобой, и сумел передать в масле яростный ветер, склоняющий деревья к земле. От картины веяло холодом и ужасом. Безотрадный сюжет был изображен черной, серой и кое-где зеленой краской. На переднем плане, за ветками изгибающихся деревьев видны были три поросшие высокой травой могилы. Чем-то неуловимым, словно едва ощутимым запахом, атмосфера картины отвечала атмосфере самой комнаты. Складывалось впечатление, будто каменные надгробья наклонились потому, что земля могильных холмов стала западать и трескаться. На впечатление от картины не влияли даже ножевые порезы.

Услышав на лестнице быстрые шаги, Ремпол вздрогнул. Прибежал взволнованный Менген. Даже его черные курчавые волосы казались скомканными. Бойд Менген был приблизительно того же возраста, что и Ремпол, но морщины под глазами старили его лет на десять.

– Миллз сказал мне, – он бросил быстрый взгляд на Гримо, – что…

– Скорую помощь вызвали? – прервал его Хедли.

– Сейчас придут санитары с носилками. В округе множество больниц, и никто не знает куда звонить. Я вспомнил о приятеле профессора Гримо – у него частная клиника сразу за углом. Они… – Он отступил в сторону, пропуская двух санитаров и спокойного маленького лысого, чисто выбритого человека. – Доктор Петерсон, это… э-э… полисмен. А это… ваш пациент.

Врач втянул щеки и выступил вперед.

– Носилки! – крикнул он, быстро осмотрев профессора Гримо. – Я не хочу копаться тут. Поднимайте осторожно… – Он нахмурился и с интересом осмотрелся вокруг.

– Есть какой-то шанс? – спросил Хедли.

– Несколько часов еще проживет, не больше, а может, и меньше. Если бы он не обладал таким могучим здоровьем, то уже умер бы. Такое впечатление, словно, кроме всего прочего, легкие у него порвались от какого-то напряжения… – Врач достал из кармана визитную карточку. – Вы, наверное, захотите прислать своего полицейского медика. Вот моя карточка. Пулю я сохраню. Думаю, это будет пуля тридцать восьмого калибра, выпущенная с расстояния примерно десяти шагов. Можно спросить, что тут произошло?

– Убийство, – ответил Хедли. – Держите около него сиделку, и, если он что-то скажет, пусть все записывает, слово в слово. – Когда врач ушел, Хедли вырвал лист из своего блокнота, что-то написал на нем и обратился к Менгену – Успокоились? Хорошо. Я хотел бы, чтобы вы позвонили в полицейский участок на Хантер-стрит, а они свяжутся со Скотленд-Ярдом. Если спросят, расскажите им, что случилось. Доктор Уотсон пусть едет в больницу, по этому адресу, а остальные – сюда.

В дверях нерешительно топтался низенький и худой юноша. Ремпол хорошо видел его костлявое лицо, большой рот, копну рыжих волос и темно-карие глаза за толстыми стеклами очков в золотой оправе. По манере говорить – монотонно, показывая редкие зубы за подвижными губами, наклонять голову, словно сверяясь с записками, а подняв ее, смотреть поверх голов тех, кто его слушал, юношу можно было принять за бакалавра технических наук, которому близка платформа социалистов, и в этом не было бы ошибки. Выражение ужаса на его лице уже исчезло, и оно стало совсем спокойным. Сплетя пальцы рук, юноша чуть-чуть наклонился и с достоинством сказал:

– Я Стюарт Миллз, секретарь… то есть был секретарем профессора Гримо. – Он обвел взглядом комнату. – Можно спросить, что с… преступником?

– Пока мы предполагали, что ему некуда деться, он, наверное, убежал через окно, – ответил Хедли. – А теперь, мистер Миллз…

– Извините, – прервал его Миллз, – он был, наверное, необыкновенным человеком, если сделал это. Вы осмотрели окно?

– Он прав, Хедли, – отозвался доктор Фелл, тяжело дыша. – Знаете, это дело начинает меня беспокоить. Если он не вышел через дверь…

– Не вышел, – снова сказал Миллз, усмехнувшись. – Я не единственный свидетель. И я видел все от начала до конца.

– …тогда, чтобы выйти отсюда через окно, он должен был быть легче воздуха, – закончил свою мысль доктор Фелл. – Гм… Подождите! Лучше сперва обыщем комнату.

В комнате они никого не нашли. Потом Хедли, что-то буркнув, открыл окно. Нетронутый снег укрывал снаружи подоконник до самой рамы. Ремпол высунулся из окна и посмотрел вокруг.

На западе ярко светил месяц, и все предметы выступали четко, словно вырезанные из дерева. До земли было добрых пятьдесят футов. Ровная каменная стена была влажной. Окно выходило на задний двор, обнесенный низкой стеной и похожей на тыльную часть задних дворов в этом ряду. Снег во дворе, как и в соседних дворах, тоже лежал, сколько было видно, нетронутый. Ниже в стене окон не было вообще. До ближайшего окна на этом же этаже, в зале слева, было не меньше тридцати футов, до окна справа, в соседнем доме, столько же. Перед глазами лежали прямоугольники задних дворов тех домов, которые выходили фасадами на площадь. Ближайший из них стоял в нескольких сотнях ярдов. И наконец, над окном, в пятнадцати футах ниже крыши проходил гладкий каменный желоб. Ни удержаться за него рукой, ни прикрепить к нему веревку было невозможно.

– Все равно это так, – заявил Хедли. – Вот посмотрите! Представим себе, что преступник сначала привязывает веревку к дымоходной трубе или к чему-то иному – так, чтобы она свободно висела рядом с окном, потом убивает Гримо, вылезает по веревке на крышу, отвязывает ее и исчезает. Уверен, что в доказательство этому мы найдем там много следов…

– Так вот, – снова вмешался Миллз. – Я должен сказать, что там следов нет.

Хедли повернулся. Отведя взгляд от камина, Миллз как будто спокойно, раздвинув в улыбке редкозубый рот, смотрел на них, хотя во взгляде его промелькнула тревога и на лбу выступил пот.

– Видите ли, – продолжал Миллз, подняв указательный палец, – когда я понял, что человек с фальшивым лицом исчез…

– С каким лицом? – переспросил Хедли. – С фальшивым. Объяснить?

– Пока что не надо, мистер Миллз. Потом увидим, будет ли в этом надобность. Так что вы говорили о крыше?

– Понимаете, там нет никаких следов, – ответил Миллз, широко открыв глаза. Это была еще одна его черта – смотреть и улыбаться, даже если для этого и нет видимой причины. Он снова поднял палец. – Повторяю, джентльмены: узнав, что человек с фальшивым лицом скрылся, я ждал для себя неприятностей.

– Почему?

– Потому что я следил за этой дверью и могу присягнуть: отсюда никто не выходил. Напрашивается вывод. Он исчез или с помощью веревки на крышу, или через дымоход – и тоже на крышу. Это аксиома.

– Вот как? – сдержанно спросил Хедли. – И что же дальше?

– В конце зала, который вы видите, то есть который можно увидеть, если открыть дверь, – продолжал далее Миллз, – моя рабочая комната. Оттуда дверь ведет на чердак, где есть люк па крышу. Подняв крышку люка, я увидел, что снег на крыше не тронут, на нем нет никаких следов.

– Вы па крышу не выходите? – поинтересовался Хедли.

– Нет. Я бы там не удержался. И вообще я не представляю себе, как это можно сделать даже в сухую погоду.

– И что потом, мой друг? – повернулся к нему доктор Фелл. – Меня интересует, что пришло вам в голову, когда у вас ничего не вышло с аксиомой?

– О, это надо обсчитать, – задумчиво улыбнулся Миллз. – Я математик, сэр, и никогда не позволю себе просто гадать. – Он скрестил на груди руки. – Но я хочу обратить ваше внимание, джентльмены, на то, что, несмотря на мое решительное утверждение, преступник через эту дверь не выходил.

– Думаю, вы расскажете нам, что тут случилось вечером, – проговорил Хедли. Он вытер рукой лоб, сел к столу и достал блокнот. – Не торопитесь! Надо разобраться во всем постепенно. Вы давно работаете у профессора Гримо?

– Три года и восемь месяцев, – ответил Миллз. Ремпол видел, что блокнот создал официальную атмосферу и Миллз старается отвечать как можно короче.

– В чем состояли ваши обязанности?

– Частично переписка. Общие секретарские обязанности. В значительной мере помощь профессору в подготовке его нового труда «Суеверия в Центральной Европе, их происхождение и…»

– Хорошо, – остановил его Хедли. – Сколько всего людей живет в доме?

– Кроме профессора Гримо и меня, четверо.

– Кто именно?

– Понимаю. Вам нужны фамилии. Розетта Гримо, дочь профессора, мадам Дюмон, экономка, Дреймен, старый приятель профессора Гримо, и горничная Энни. Ее фамилии я никогда не слыхал.

– Кто был в доме, когда все это случилось? Миллз выставил вперед одну ногу и, покачиваясь, смотрел на носок своего ботинка. Еще одна его привычка.

– Определенно сказать не могу. Расскажу лишь то, что знаю. – Он качнулся назад-вперед. – Как и каждую субботу, после ужина, в половине восьмого, доктор Гримо поднялся сюда работать. Такое у него было обыкновение. Он велел мне, чтобы до одиннадцати его не беспокоили – это также было нерушимое правило, – однако предупредил, что около половины десятого к нему может прийти посетитель. – На лбу у юноши выступил пот.

– Он сказал, кто это может быть?

– Нет, не сказал.

– Рассказывайте дальше, мистер Миллз! – Хедли наклонился вперед. – Вы не слыхали, чтобы ему кто-то угрожал? Вы знали, что случилось в среду вечером?

– Конечно, м… э-э… знал. Я же был в ресторане «Уорвик». Думаю, Менген вам говорил.

С тревогой в голосе и до мельчайших подробностей он рассказал обо всем, чему был свидетелем. Доктор Фелл тем временем, грузно передвигаясь с места на место, уже в который раз в этот вечер осматривал комнату. Больше всего, казалось, его интересовал камин. Ремпол уже знал, что случилось в ресторане «Уорвик», поэтому не очень прислушивался к рассказу Миллза, а наблюдал за доктором Феллом. Тот как раз осматривал пятна крови на правом подлокотнике кушетки. Еще больше кровавых пятен, хотя и не очень заметных на черном фоне, было на ковре возле камина. Возможно, тут боролись? Но Ремпол видел, что каминные принадлежности стояли и лежали на своих местах, а если бы тут боролись, то они были бы разбросаны. Угли в камине под кучей обугленной бумаги едва тлели.

Доктор Фелл что-то пробормотал себе под нос и подошел к щиту с гербом. Для Ремпола, не специалиста в области геральдики, это был трехцветный щит – красного, голубого и серебристого цветов – с черным орлом с полумесяцем в верхней его части и чем-то похожим на ладью на шахматной доске в нижней. Хотя краски и потемнели, щит в этой удивительной комнате привлекал внимание своей ослепительной пышностью. Доктор Фелл снова что-то проворчал и перешел к полкам с книгами слева от камина.

По привычке книголюба он брал с полки книгу за книгой, смотрел на титульный лист и ставил книгу на место. Казалось, его особенно интересуют те книги, которые имеют самый непривлекательный вид. Фелл поднял такой шум, что Миллза было почти не слышно. Наконец он, показывая на книги, заговорил:

– Не хотелось вас перебивать, Хедли, но все это очень странно. Габриэль Добранти[7] «Yorick es Eliza levelei»,[8] два тома, «Shakspere Minden Munkai»,[9] девять томов разных изданий. А вот… – Он остановился. – Гм… Вы можете что-то сказать по этому поводу, мистер Миллз? Лишь эти книги не покрыты пылью.

– Я… я не знаю, – взволнованно заговорил Миллз. – Наверное, они из тех, которые доктор Гримо намеревался перенести на чердак. Мистер Дреймен нашел их вчера вечером отложенными вместе с другими, когда мы выкосили из комнаты некоторые книжные полки, чтобы освободить место для картины… Вы спросили, где я был, мистер Хедли?.. А, вспомнил! Когда профессор Гримо сказал мне, что к нему может прийти посетитель, я не имел оснований думать, что это будет тот человек из ресторана «Уорвик». Этого профессор не говорил.

– А что он говорил?

– Я… видите ли, после ужина я работал в большой библиотеке внизу. Он просил, чтобы в половине десятого я поднялся наверх, в свою рабочую комнату, оставив дверь открытой, сел и… не сводил глаз с этой комнаты на случай…

– На случай чего?

– На случай чего, он не сказал, – прокашлявшись, ответил Миллз.

– И даже после всего у вас не возникло подозрения, кто может прийти? – вырвалось у Хедли.

– Мне кажется, – тяжело дыша, вмешался доктор Фелл, – я понимаю нашего юного друга. Надо было себя перебороть. Несмотря на самые твердые убеждения молодого бакалавра наук и крепчайший щит с девизом «икс квадрат плюс два иже игрек плюс игрек квадрат», перед глазами у него все еще стояла сцена в ресторане «Уорвик», и он не желал знать больше, чем ему надлежало. Правду я говорю?

– Не могу с вами согласиться, сэр, – спокойно возразил Миллз. – Сцена в ресторане тут ни при чем. Заметьте, я неукоснительно выполнил распоряжение и пришел сюда ровно в половине десятого…

– А где в это время были другие? – требовательно спросил Хедли. – Не волнуйтесь! Не говорите того, на что не можете ответить определенно. Где, по-вашему, они были?

– Насколько я помню, мисс Розетта Гримо и Менген играли в гостиной в карты. Дреймен еще раньше сказал мне, что куда-то пойдет, и я его не видел.

– А мадам Дюмон?

– Ее я встретил, когда пришел сюда. Она как раз вышла от профессора с подносом, на котором была пустая посуда после вечернего кофе… Я зашел в свою рабочую комнату, оставив дверь открытой, и поставил столик с пишущей машинкой так, чтобы работать, обратившись лицом к залу. Ровно в… – Он закрыл глаза, припоминая. – Ровно без четверти десять я услышал звонок. Электрический звонок от входа – на третьем этаже, и слышно было хорошо.

Через две минуты появилась мадам Дюмон с подносом для визитных карточек и уже собиралась постучать в дверь, когда я увидел, что вслед за ней идет… э-э… высокого роста человек. Оглянувшись, она тоже увидела его и начала что-то говорить. Я не могу повторить дословно, но помню, что она удивленно спросила, почему он не остался ждать внизу. Э-э… Высокий человек, не отвечая, подошел к двери, неторопливо опустил воротник пальто, снял кепку и запихнул ее в карман. Мне кажется, он засмеялся, а мадам Дюмон что-то воскликнула, отступила к стене и поспешила открыть дверь. На пороге появился профессор Гримо и недовольно проговорил: «Какого дьявола вы подняли такой шум?!» Потом постоял неподвижно, словно вкопанный, глядя на высокого человека, и спросил: «Бога ради, кто вы?»

Миллз заговорил своим нудным голосом быстрее, его улыбка сделалась неприятной, хотя он и прилагал усилия, чтобы она была веселой.

– Успокойтесь, мистер Миллз. Вы хорошо разглядели того высокого человека?

– Достаточно хорошо. Поднявшись наверх, он посмотрел в мою сторону.

– И?..

– Воротник его пальто был поднят, на голове у него была кепка. Но я дальнозоркий, джентльмены, и хорошо все видел. На лице у него была маска из папье-маше – такая, какие надевают дети. Мне запомнилось, что она была удлиненная, бледно-розового цвета и с широко раскрытым ртом. Он ее так и не снял. Мне кажется, я могу заверить, что…

– Вообще-то вы правы, – отозвался от двери чей-то холодный голос. – Это была маска. И он, к сожалению, ее не снял.

НЕВОЗМОЖНОЕ

В дверях, переводя взгляд с одного на другого, стояла женщина. У Ремпола почему-то сложилось впечатление, что это женщина необыкновенная. В ней не было ничего примечательного, кроме блестящих, выразительных черных глаз, белки которых покраснели, словно от сдерживаемых слез. Невысокая, крепкого телосложения, с высокими скулами на широком лице и гладкой кожей, эта женщина, подумалось Ремполу, могла бы, приложив немного усилий, стать привлекательной. Темно-каштановые волосы свободно спадали волнами, прикрывая уши. В скромном темном платье с белой вставкой на груди она вовсе не казалась просто одетой. Уравновешенность, сила, мужество, что еще? Слово «электрическая» тут совершенно неуместно, но только им можно было назвать волну, ворвавшуюся вместе с женщиной в комнату, – потрескивавшая, горячая, могучая, словно удар, волна. Поскрипывая туфлями и потирая руки, женщина подошла ближе, подняла свои выразительные черные глаза и посмотрела на Хедли. Ремпол понял две вещи: убийство профессора Гримо так ее ошеломило, причинило ей такую боль, что она уже никогда не оправится. И если бы не сила воли, глаза ее больше никогда бы не высыхали от слез.

– Я Эрнестина Дюмон, – сказала женщина. – Пришла помочь вам найти убийцу Шарля. – Она говорила почти без акцента, но глухо, немного глотая слова. – Я не могла прийти… сразу. Я хотела поехать с ним в больницу, но врач мне не разрешил. Он сказал, что со мной захочет поговорить полиция. Думаю, это необходимо.

Хедли поднялся и предложил ей свой стул.

– Пожалуйста, мадам, садитесь. Мы очень хотели бы вас послушать. А пока что прошу вас, внимательно послушайте мистера Миллза, и если у вас возникнет желание…

Мадам Дюмон зябко повела плечами, и доктор Фелл, который пристально наблюдал за нею, тяжело ступая, пошел закрыть окно. Потом она посмотрела на огонь в камине, едва теплившийся под кучей сгоревшей бумаги, кивнула головой Хедли в знак того, что все поняла, безразлично посмотрела на Миллза и, болезненно улыбнувшись, проговорила:

– Да, конечно. Он славный парень и имеет добрые намерения. Правда же, Стюарт? Во всяком случае, рассказывайте дальше, а я… я послушаю.

Миллз не проявил неудовольствия, только похлопал глазами и сложил руки.

– Если прорицательнице нравится так считать, то я не возражаю, – сказал он. – Я, наверное, буду рассказывать дальше. На чем я… э-э… остановился?

– Вы сказали, что профессор Гримо, увидев посетителя, спросил: «Бога ради, кто вы?» Что было дальше?

– А, так… Он был без очков, они висели на шнурке.

Без них профессор видел плохо, и у меня сложилось впечатление, что он принял маску за настоящее лицо. Не успел профессор надеть очки, как незнакомец сделал быстрое движение вперед, я и опомниться не успел, как он уже был в дверях. Профессор шагнул ему навстречу, но незнакомец его опередил, и я услышал, как он засмеялся. Когда он был уже в комнате… – Миллз замолчал, явно взволнованный. – И это вызывает самое большое удивление. У меня сложилось впечатление, что мадам Дюмон, хотя и отступила было к стене, закрыла за ними дверь. Припоминаю, она взялась рукой за шаровидную дверную ручку.

– Что вы хотите этим сказать, юноша? – вспыхнула мадам Дюмон. – Думайте головой, что говорите! Вы полагаете, я бы оставила его с Шарлем наедине? Шарль сам закрыл дверь и запер ее изнутри.

– Минутку, мадам. Это правда, мистер Миллз?

– Я хотел бы, чтобы вы меня правильно поняли, – протяжно проговорил Миллз. – Я только стараюсь припомнить все подробности и даже свои впечатления. Я ничего этим не хотел сказать. Согласен, он в самом деле, как утверждает прорицательница, запер дверь изнутри.

– Послушайте! Он еще и шутит! «Прорицательница»! Как можно! – сердито воскликнула мадам Дюмон.

– Подведем итоги, джентльмены, – улыбнулся Миллз. – Я допускаю, что прорицательница была взволнована. Она начала звать профессора и дергать за твердую ручку. В комнате слышались голоса, но, понимаете, я был далеко, а вы же видите, дверь довольно толстая. – Он указал пальцем на дверь. – Понять невозможно было ничего, пока через полминуты, когда посетитель, наверное, снял маску, профессор крикнул прорицательнице: «Идите прочь, глупая женщина! Я сам справлюсь».

– Понятно. А вам не показалось, что он… испугался?

– Наоборот, – возразил секретарь. – Я бы сказал, что в его голосе слышалось удовлетворение.

– А вы, мадам? Вы послушались и сразу ушли?

– Да.

– Пусть так, – вежливо проговорил Хедли, – но, по-моему, даже большие шутники не имеют привычки являться в чужой дом в маске и вот так вести себя. Вы, думаю, знали, что вашему работодателю угрожали?

– Я слушалась Шарля больше двадцати лет, – тихо промолвила женщина. Ее укололо слово «работодатель». – И не помню, чтобы он не нашел выход из какого-то трудного положения. Послушалась! Конечно, послушалась! И слушалась бы и дальше. Кроме того, вы ничего не понимаете и ни о чем меня не спросили. – Она пренебрежительно усмехнулась. – Но что интересно… с точки зрения психологии, как сказал бы Шарль… Вы не спросили и у Стюарта, почему он послушался и не поднял тревоги. Вы просто считаете, что он испугался. Благодарю за такой тонкий комплимент. Пожалуйста, делайте свое дело дальше!

– Вы помните, мистер Миллз, когда тот высокий человек зашел в комнату? – обратился к секретарю Хедли.

– Было без десяти десять. На моем столике с пишущей машинкой есть часы.

– А когда вы услыхали выстрел?

– Ровно в десять часов десять минут.

– И все это время вы наблюдали за дверью?

– Именно так, – без колебаний подтвердил Миллз и прокашлялся. – Хотя прорицательница и намекает на мою трусливость, я первый был возле двери, когда в комнате прогремел выстрел. Вы явились сразу после выстрела и сами видели, что комната была заперта изнутри.

– А в течение тех двадцати минут вы слышали в комнате голоса или какие-то иные звуки?

– Вначале мне показалось, что я слышу голоса и звуки, похожие на удары. Но я же был далеко. – Под холодным взглядом Хедли Миллз уже в который раз, широко открыв глаза, шатнулся взад-вперед. На лбу у него снова выступил пот. – Я понимаю, конечно, все, что я говорю, кажется совсем неправдоподобным. Но, джентльмены!.. – вдруг воскликнул он высоким голосом и поднял руку вверх. – Я клянусь…

– Это правда, Стюарт, – тихо проговорила женщина. – Я могу все подтвердить…

– Одну минутку мадам, – порывисто повернувшись, учтиво остановил ее Хедли. – Думаю, так все и было. Еще один вопрос к вам, мистер Миллз. Вы можете подробнее описать внешний вид посетителя?

– Могу сказать определенно, что на нем было длинное пальто, вылинявшая кепка из какой-то коричневой ткани, темные брюки. Ботинок я не разглядел. Волосы, когда он снял кепку… – Миллз замолчал. – Невероятно. Не хочу быть смешным, но припоминаю, что его темные блестящие волосы казались крашеными, а голова была… понимаете, словно из папье-маше.

Хедли, который прохаживался взад-вперед около большой картины, так быстро повернулся к Миллзу, что тот воскликнул:

– Джентльмены, вы же просили рассказать, что я видел! Я и рассказываю то, что видел. Я говорю правду!

– Дальше! – угрюмо отозвался Хедли.

– Незнакомец был на три-четыре дюйма выше, чем профессор Гримо, среднего… э-э… телосложения. На руках у него были перчатки, хотя в этом я не совсем уверен, руки он держал в карманах.

– Он был похож на Пьера Флея?

– Ну… да… Можно сказать «да», а можно и «нет». Я бы сказал, он был выше Флея и не такой стройный, но присягать не стану.

Ремпол все время краем глаза наблюдал за доктором Феллом. Доктор Фелл, в плаще, со шляпой под мышкой, грузно передвигался по комнате, сердито тыча палкой в ковер. Наклоняясь так, что очки сползали с переносицы, он разглядывал сощуренными глазами картину, полки с книгами, статуэтку буйвола на столе, потом, тяжело дыша, подошел к камину, осмотрел его, задрал голову на щит вверху и с каким-то особенным удовольствием стал разглядывать герб на нем. Не прошло мимо внимания Ремпола и то, что Фелл все время следил за мадам Дюмон. Казалось, она его гипнотизирует. Что-то угрожающее было во взгляде его маленьких быстрых глаз, когда он поглядывал на женщину каждый раз, как заканчивал что-то разглядывать. И женщина это знала. Она сидела, сложив руки на коленях, и старалась не обращать па него внимания, но то и дело также поглядывала в его сторону, как будто между ними шла невидимая борьба.

– К вам есть еще один вопрос, Миллз, – продолжал Хедли. – В частности, относительно ресторана «Уорвик» и этой картины. Но с этим можно подождать. Вам не трудно пойти вниз и пригласить сюда мисс Гримо и мистера Менгена? И мистера Дреймена, если он вернулся… Благодарю… Нет, подождите, минутку! Э-э… У вас есть какие-нибудь вопросы, доктор Фелл?

Доктор Фелл доброжелательно улыбнулся, молча покачал головой. Ремпол видел, как побелели суставы сжатых пальцев у женщины.

– Кто дал право вашему приятелю везде заглядывать? – сердито спросила она. – Это выводит меня из себя! Это…

– Я понимаю вас, мадам, – пристально посмотрев на нее, сказал Хедли. – К сожалению, такая у него привычка.

– В таком случае, кто вы? Приходите в мой дом…

– Позвольте объяснить. Я старший инспектор уголовного розыска. Это мистер Ремпол, а это доктор Гидеон Фелл. О нем вы, наверное, слышали.

– Да. Я так и думала. – Она кивнула головой, а потом, хлопнув ладонью по столу, спросила – Ну и что? Можно пренебрегать правилами приличия? Непременно надо мерзнуть с открытым окном? Можно наконец разжечь огонь и согреться?

– Знаете, я бы не советовал, – отозвался доктор Фелл. – Пока не выясним, что за бумаги там сожжены. Наверное, хороший был костер.

– Почему вы такие неповоротливые? – сказала с укором Эрнестина Дюмон. – Почему вы сидите здесь? Вы же хорошо знаете, что это дело рук Флея. Почему вы не задержите его? Я уверяю, что это сделал он, а вы сидите тут… – В ее цыганских глазах было столько ненависти, словно она уже видела, как Флей идет на виселицу.

– Вы знаете Флея? – прервал ее Хедли.

– Нет, нет. Я никогда его не видела. Я имею в виду до сегодняшнего дня. Но я помню, что мне говорил Шарль.

– Л что он говорил?

– Что, что! Флей – сумасшедший. Лично Шарль его не знал, но у Флея была мания глумления над оккультными науками. У него есть брат, – она махнула рукой, – точно такой же, как и он, понимаете. Так вот, Шарль предупредил, что сегодня вечером в половине десятого этот брат может прийти и чтоб я, если он придет, его впустила. Но когда в половине десятого я забирала посуду после кофе, Шарль, смеясь, сказал: «Если он до сих пор не пришел, то уже и не придет». А потом добавил: «Люди со злыми намерениями не опаздывают». – Она села прямо и расправила плечи. – Но он ошибся. Без четверти десять прозвенел звонок. Я открыла дверь. На ступенях стоял человек. Он протянул мне визитную карточку и сказал: «Передайте профессору Гримо и спросите, может ли он меня принять».

– А как относительно фальшивого лица? Оно вам не показалось немного странным? – Перегнувшись через кожаную спинку дивана, Хедли внимательно посмотрел на нее.

– Я не заметила, что оно фальшивое. Вы обратили внимание, что в прихожей только одна лампочка? У него за спиной светил уличный фонарь, и я видела только фигуру. Говорил он учтиво, протянул карточку, поэтому я ни секунды не…

– Одну минутку! Скажите, вы узнали бы его голос, если бы услышали снова?

Откинувшись на спинку кресла, она повела плечами, словно сбросила с них какую-то тяжесть.

– Да!.. Нет, не знаю… Да, да! Но, видите ли, голос у него был не четкий. Теперь я понимаю, его приглушала маска. Почему люди такие коварные?.. – В глазах у нее сверкали слезы. – Я этого не понимаю. Я человек искренний. Если кто-то причиняет вам боль, это можно понять. Вы подстерегаете его и убиваете, а ваши друзья идут на суд и присягают, что в то время вы были в другом месте. Вы не надеваете подкрашенной маски, как делает Дреймен с детьми в ноябрьскую карнавальную ночь, не передаете визитную карточку, как тот ужасный человек, не идете наверх, не совершаете убийство и не исчезаете потом через окно… Это похоже на сказку, которую вам рассказывали в детстве… – Ее спокойствие сменилось истерикой. – О Боже! Бедный Шарль!..

Хедли спокойно ждал. Через минуту мадам Дюмон взяла себя в руки и сидела такая же безразличная, чужая и непонятная, как и большая, угрюмая уродливая картина у стены напротив. После вспышки эмоций женщина успокоилась, хотя продолжала тяжело дышать. Слышно было, как она царапала ногтями подлокотники кресла.

– Итак, посетитель сказал: «Передайте профессору Гримо карточку и спросите, сможет ли он меня принять», – напомнил ей Хедли. – Хорошо. А мисс Гримо и мистер Менген были в это время, как вы помните, внизу в гостиной, недалеко от входной двери?

– Странно, что вы об этом спрашиваете. Так… Да. Думаю, что да. Я не обратила внимания.

– Вы не помните, дверь в гостиную была открыта или закрыта?

– Не помню. Наверное, закрыта. Если бы она была открыта, в прихожей было бы светлее.

– Рассказывайте дальше, пожалуйста.

– Когда посетитель дал мне визитную карточку, я сказала: «Подождите, пожалуйста, я спрошу», – хотя и знала ответ. Я не могла оставаться наедине с тем… сумасшедшим. Я хотела пойти и попросить Шарля спуститься вниз, поэтому я сказала: «Подождите, я спрошу», – и быстро закрыла перед ним дверь. Замок сработал, и он не мог войти внутрь. Потом я подошла к свету и посмотрела на карточку. Она и теперь у меня, я не могла передать ее. Карточка оказалась чистой.

– Чистой?!

– На ней ничего не было ни написано, ни нарисовано. Я пошла показать ее Шарлю и попросить его спуститься вниз. Бедняга Миллз уже рассказал вам, что было дальше. Я сама собиралась постучать в дверь, когда услыхала.

что наверх кто-то поднимается, а оглянувшись, увидела, что это он – тот высокий, худой. Но я могу присягнуть на кресте, что дверь внизу я заперла. Нет, я не испугалась. Я еще спросила его, как понимать, что он идет наверх, а не ждет внизу. И все же фальшивого лица я не видела. Он стоял спиной к той яркой лампочке в нише на лестнице, которая освещала эту часть зала и дверь кабинета Шарля. Человек ответил по-французски: «Мадам, вы не можете меня тут держать», – потом опустил воротник и засунул кепку в карман. Уверенная, что он не посмеет войти в кабинет, я открыла дверь сама как раз тогда, когда Шарль открывал ее изнутри. Только теперь я увидела бледно-розовую, телесного цвета маску. Но не успела я что-то сделать, как он толкнул дверь, быстро шагнул в комнату и повернул в замке ключ. – Она помолчала, словно закончила первую часть рассказа и получила возможность дышать свободнее.

– И что было потом?

– Я послушалась приказа Шарля, – проговорила она вяло. – Скандала я не устроила, но отошла недалеко. Я немного спустилась вниз, так, чтобы еще было видно дверь этой комнаты, и оставалась на своем месте столько же, сколько Стюарт. Это было ужасно. Понимаете, я же не девочка. Я была там, когда прогремел выстрел, когда к двери подбежал Стюарт и начал громыхать кулаками, даже когда явились вы. Но потом была вынуждена уйти отсюда. Я поняла, что произошло. Я еще успела дойти до своей комнаты под этой лестницей. С женщинами иногда такое бывает… – Она стеснительно улыбнулась. – Но Стюарт сказал правду, из этой комнаты никто не выходил. Бог свидетель, мы оба говорим искреннюю правду. Как это чудовище оставило комнату, если не через дверь?.. А теперь, будьте добры, разрешите мне пойти в больницу к Шарлю.

СЛОВА-ЗАГАДКИ

Заговорил доктор Фелл. Он стоял у стены под фехтовальными рапирами и щитом и был похож – черная шляпа, на носу криво нацеплены очки, по обеим сторонам книжные полки и белые статуэтки – на феодального барона, а не на безжалостного Фрон де Бефа.[10]

– Мада-ам, – протяжно, носовым, словно боевой клич, голосом, обратился он к женщине, надкусив сигару и деликатно откашлявшись в сторону, – мы вас долго не задержим. Хочу сразу заверить, что у меня ни малейшего сомнения в том, что вы, как и мистер Миллз, рассказали нам правду. Прежде чем перейти к делу, я докажу, что верю вам… Мада-ам, вы помните, в котором часу сегодня вечером перестал идти снег?

Мадам Дюмон посмотрела на него тяжелым, пытливым взглядом. Видно было, что о докторе Фелле она слышала.

– Это имеет какое-то значение? Кажется, около половины десятого. Да, помню, когда я пришла в кабинет Шарля забрать поднос с посудой, то посмотрела в окно и заметила, что снег перестал. Это имеет значение?

– И очень большое, мада-ам. Без этого у нас имеются только полкартины невозможной ситуации. Вы говорите вполне достоверно. Помните, Хедли? Снег перестал идти приблизительно в половине десятого. Правильно?

– Правильно, – согласился старший инспектор и тоже вопросительно посмотрел на доктора Фелла. Он уже научился не доверять безразличному выражению его лица с двойным подбородком. – Пусть так, в половине десятого, ну и что?

– Следовательно, снег перестал идти за сорок минут до того, как посетитель исчез из комнаты, – продолжал доктор Фелл. – То есть за пятнадцать минут до того, как он явился в этот дом. – Правильно, мада-ам? Э-э… Он позвонил около входной двери за пятнадцать минут до десяти? Хорошо. Правильно… Дальше, Хедли, вы припоминаете, когда мы сюда приехали? Вы обратили внимание, что до того, как вы, Ремпол и юный Менген вошли в дом, на лестнице и даже на тротуаре перед лестницей никаких следов не было? А я помню. Я нарочито отстал, чтоб убедиться.

– Боже мой! Правда! Тротуар был чистый. Это же… – Хедли выпрямился и громко засмеялся, а потом повернулся к мадам Дюмон. – Следовательно, Фелл, это и есть доказательство того, что вы верите рассказу мадам Дюмон. Вы что – тоже с ума сошли? Вам сказали, что посетитель позвонил и вошел в дом сквозь запертую дверь через пятнадцать минут после того, как перестал идти снег, и все-таки…

– Что вас так удивляет, дружище? – Доктор Фелл широко открыл глаза, и жилетка у него на груди заколебалась от смеха. – Он выплыл из комнаты, не оставив никаких следов, так почему вам не нравится мысль, что он так же и заплыл?

– Я не знаю почему, – нерешительно проговорил Хедли. – Но, черт его побери, из опыта расследования убийств я знаю: то, как убийца проник в запертую комнату и как исчез из нее, – далеко не одно и то же. Хорошо вы горите…

– Послушайте, пожалуйста… – На побледневшем лице мадам Дюмон более резко обозначились скулы. – Ей-Богу, я говорю правду. Господи, помоги мне!

– И я вам верю, – повторил доктор Фелл. – Вы не должны позволять, чтобы вас запугала обыкновенная шотландская рассудительность Хедли. Прежде чем я закончу, он тоже поверит вам. Что я хочу сказать? Я доказал, что верю вам до последнего слова, если вы сказали правду. Хорошо. Я хочу только предостеречь вас, чтоб вы не обманули моего доверия. Я не ставлю под сомнение то, что вы уже рассказали, но очень сомневаюсь в том, что вы скажете мне через минуту.

– Я этого боялся, – прищурив один глаз, сказал Хедли. – Меня всегда пугает, когда вы начинаете щеголять своими проклятыми парадоксами.

– Продолжайте, пожалуйста, дальше, – вяло отозвалась женщина.

– Гм… Благодарю. Следовательно, мада-ам, вы давно работаете экономкой?.. Подождите! Я поставлю вопрос по-другому. Вы давно живете у профессора Гримо?

– Больше двадцати лет. Я была больше, чем его экономкой… когда-то… – Женщина подняла взгляд от сцепленных пальцев, словно спрашивая, не много ли она отважилась сказать. Сейчас это был взгляд человека, что ждет нападения из-за угла и приготовился к защите. – Я говорю вам об этом с надеждой, что вы пообещаете ничего не разглашать. Все можно найти в архивах на Боу-стрит. Хотя к делу это отношения не имеет, вы можете причинить ненужные неприятности. Конечно, не мне. Понимаете, Розетта Гримо – моя дочь. Она родилась в Англии, и там должна быть соответствующая запись. Но она об этом не знает. Никто не знает. Пожалуйста, прошу вас, вы можете пообещать, что будете молчать? – спросила она тихо, но настойчиво.

– Почему же нет, мада-ам? – наморщил лоб доктор Фелл. – Я считаю, что это вообще не наше дело. Конечно, мы будем молчать.

– Вы обещаете?

– Мада-ам, – учтиво ответил доктор Фелл, – я не знаком с девушкой, но держу пари, что вы волнуетесь напрасно. Вы обе уже много лет волнуетесь напрасно. Она, наверное, уже знает. Дети о таких вещах всегда знают. И она старается держаться так, чтоб вы об этом не догадались. Весь мир идет кувырком из-за того, что нам нравится делать вид, будто тех, кому до двадцати, ничего не будет волновать в будущем, а тех, кому за сорок, ничего не волновало в прошлом. – Он усмехнулся. – Впрочем, довольно об этом. Я хочу спросить вас: где вы познакомились с Гримо? Еще до того, как приехали в Англию?

– В Париже, – тяжело дыша, однако спокойно, ответила женщина, словно думала о чем-то другом.

– Вы парижанка?

– Э-э… Что? Нет, нет. Я из провинции. Но познакомились мы в Париже. Я работала там костюмершей.

– Костюмершей? – переспросил Хедли, подняв взгляд от своих заметок. – Вы хотите сказать, портнихой, да?

– Нет, нет. Я хочу сказать то, что сказала. Я была одной из тех, кто делал костюмы для опер и балета. Мы работали в самом здании оперного театра. Об этом можно найти записи. А чтобы сберечь ваше время, скажу, что я никогда не выходила замуж и зовут меня Эрнестина Дюмон.

– А Гримо? – резко спросил доктор Фелл. – Откуда он?

– Кажется, с юга Франции, но учился в Париже. Вся его семья умерла, поэтому вам это ничего не даст. Он унаследовал их деньги.

Небрежные вопросы доктора Фелла, казалось, не отвечали напряженной атмосфере в комнате. Следующие три вопроса были такие странные, что Хедли снова забыл о своем блокноте, а Эрнестина Дюмон неспокойно задвигалась на месте.

– Какую вы исповедуете религию, мада-ам?

– Я унитарианка, а что?

– Гм, так… Гримо когда-нибудь бывал в Соединенных Штатах? У него есть там друзья?

– Никогда. И, как мне известно, друзей у него там нет.

– Слова «семь башен» что-то вам говорят, мадам?

– Нет! – побледнев, воскликнула мадам Дюмон.

Доктор Фелл бросил на нее сквозь дым сигареты острый взгляд, грузно поднялся, обогнул диван (женщине при этом пришлось отступить) и, показав на большую картину, старательно обвел концом своей палки очертания гор на заднем плане.

– Я не буду спрашивать вас, знаете ли вы, что тут изображено, – продолжал он. – Но поинтересуюсь, не говорил ли вам Гримо, почему он купил эту картину. По крайней мере чем она его привлекла? Каким образом картина должна была защищать его от пули или иного зла?

Какое влияние могла иметь она… – Он замолчал, словно припомнив что-то очень странное, потом, тяжело дыша, одной рукой поднял картину, повернул ее несколько раз в разные стороны и воскликнул – О Боже! Просто невероятно!

– Что такое? – подскочил Хедли. – Вы что-то видите? – Нет, я ничего не вижу, – проговорил Фелл. – В этом все дело! Так что, мада-ам?

– Такого чудака, как вы, я, наверное, еще не встречала, – дрожащим голосом ответила мадам Дюмон. – Нет, я не знаю, что на ней изображено. Шарль мне не объяснил. Он только что-то бормотал и смеялся своим гортанным смехом. Почему вы не спросите об этом у художника? Ее рисовал Бернаби. Он должен знать. Но вы же ничего разумного не делаете. Наверное, такой местности, как на картине, вообще нет.

– Боюсь, что ВЫ правы, мадам, – кивнул доктор Фелл. – Думаю, что нет. А если там захоронены трое мужчин, то узнать, кто они, наверное, нелегко, не правда ли?

– Вам не надоело говорить нелепости? – не выдержал Хедли, но вдруг заметил, что Эрнестина Дюмон съежилась от этих «нелепостей», как от удара.

Скрывая свое волнение, женщина поднялась на ноги и проговорила:

– Я пойду. Вы не имеете права меня задерживать. Вы все сумасшедшие. Сидите тут, выдумываете Бог знает что и даете… даете возможность Пьеру Флею скрыться. Почему вы не задержите его? Почему ничего не делаете?

– Видите ли, мада-ам, Гримо сам сказал, что Пьер Флей тут ни при чем. – Пока женщина смотрела на него, Фелл опустил картину, и она с глухим стуком ударилась о диван.

Несуществующая местность с тремя могилами среди покореженных деревьев навевала на Ремпола жуткое ощущение. Не успел он оторвать взгляд от картины, как на лестнице послышались шаги.

Ремпол вздохнул с облегчением только тогда, когда увидел сержанта Бейтса важным выражением на удлиненном, угловатом лице; он помнил сержанта по делу «Лондонский Тауэр». С ним вошли два бравых парня в штатском с приспособлениями для фотографирования и снятия отпечатков пальцев. В зале появились Миллз, Бойд Менген и Розетта Гримо. За ними виднелся полисмен в униформе. Девушка протиснулась сквозь эту толпу и вошла в комнату.

– Я собиралась поехать с каретой скорой помощи в больницу, но Бойд сказал, что вы хотите меня видеть, – нерешительно заговорила она тихим голосом. – Тетенька Эрнестина, вам лучше поехать туда как можно быстрее. Говорят, что…

Даже своей манерой снимать перчатки она старалась показать деловитость и независимость, но это ей не удавалось. У нее была та зыбкая уверенность, которая появляется после двадцати лет в результате недостатка жизненного опыта и препятствий. Ремпол с интересом разглядывал ее светлые, коротко подстриженные и отведенные за уши волосы, правильное, с немного выдающимися скулами и широкими, накрашенными темно-красными губами, лицо, некрасивое, но такое, что вынуждает вас с трепетом вспоминать о древних, даже совсем неизвестных вам временах. В противовес решительному выражению лица ее большие карие глаза были неспокойны. Быстро оглянувшись, девушка подошла к Менгену и, нервно дергая меховой воротник, нетерпеливо воскликнула:

– Пожалуйста, спрашивайте быстрее, что вам нужно! Он умирает, вы понимаете? Тетенька Эрнестина…

– Если эти джентльмены меня отпустят, я пойду, – вяло ответила Дюмон. – Вы же знаете, я сразу собиралась это сделать.

Она вдруг стала покорной, но в ее покорности был какой-то полувызов. Между двумя женщинами словно пробежал ток. В глазах у Розетты Гримо усилилось беспокойство. Обе быстро посмотрели друг на друга, не встречаясь взглядами. Казалось, они пародировали движения друг друга, а когда заметили это, притихли. Хедли тоже молчал, словно проводя в Скотленд-Ярде очную ставку двух подозреваемых.

– Мистер Менген, – быстро сказал он, – вы не могли бы пойти с мисс Гримо в комнату мистера Миллза? Через минуту мы тоже придем туда. Мистер Миллз, подождите немножко… Бейтс!

– Слушаю, сэр!

– Я хочу дать вам одно опасное задание. Менген передал, чтоб вы прихватили веревку и электрический фонарик?.. Хорошо. Поднимитесь на крышу и обследуйте каждый дюйм – не найдутся ли там следы от ног или какие-нибудь еще, особенно над этой комнатой. Потом осмотрите двор этого дома и два прилегающих. Возможно, какие-то следы найдутся там.

В комнату быстро вошел остроносый юноша – сержант Престон, большой специалист в выявлении потайных мест.

Именно он нашел за панелью решительное доказательство в деле «Часы-смерть».

– Ищите потайной выход из этой комнаты! Понятно? Разберите комнату па кусочки, если хотите. Посмотрите, нельзя ли выйти через дымоход… А вы, ребята, возьмитесь за отпечатки пальцев и фотографирование. Но не трогайте сгоревшей бумаги в камине!.. Констебль!.. Куда, черт возьми, подевался констебль?

– Я тут, сэр.

– Вы выяснили на Боу-стрит адрес человека по фамилии Флей, Пьер Флей?.. Хорошо. Найдите его, где бы он ни находился, и приведите его сюда. Если не застанете дома, ждите! В театр, где он работает, послали кого-то? Хорошо. Все. Всем выйти из комнаты! – Он еще что-то проворчал и ушел в зал. За ним, впервые с таким видимым рвением, вперевалку направился доктор Фелл.

– Слушайте, Хедли, – коснулся он своей широкополой шляпой руки инспектора, – вы идите и начинайте разговор. Хорошо? Я, наверное, принесу больше пользы, если останусь тут и помогу этим недотепам с фотографированием…

– Нет! Я повешусь, если вы испортите негативы! – раздраженно возразил Хедли. – Во-первых, материалы стоят денег, а во-вторых, нам нужны доказательства. Я хочу поговорить с вами откровенно. Что это за бессмысленные разговоры о семи башнях и о людях, похороненных в местности, которой никогда не было? Я знал, что вы и ранее увлекались всякими тайнами, но чтобы до такой степени? Что там еще? – недовольно обернулся он, ибо в это мгновение уже Миллз коснулся его руки.

– Э-э… Прежде чем провести сержанта на крышу, – невозмутимо проговорил Миллз, – я хочу сказать следующее: если вы пожелаете увидеть мистера Дреймена, то он тут, в доме.

– Дреймена?.. А-а, так. Когда он возвратился?

– Как я понимаю, – насупился Миллз, – ему не было надобности возвращаться. Он вообще не выходил из дома. Я только что заглянул в его комнату….

– Зачем? – оживленно спросил доктор Фелл.

– Из любознательности, – спокойно ответил секретарь. – Я увидел, что он спит, и разбудить его будет нелегко. Мистер Дреймен часто принимает снотворное. Я не хочу сказать, что он пьяница или наркоман, но снотворное принимать любит.

– Такой странной компании я еще не видел, – ни к кому не обращаясь, проворчал Хедли после паузы. – Что-то еще?

– Да, сэр. Внизу ждет приятель профессора Гримо. Он только что пришел и хочет вас видеть. Я не думаю, что это очень важно, но он член общества, которое собирается в ресторане «Уорвик». Его фамилия Петтис, Энтони Петтис.

– Петтис? – переспросил доктор Фелл, почесав подбородок. – Это не тот ли Петтис, что собирает истории о привидениях и пишет к ним чудесные предисловия? Гм… Конечно. Наверное, все-таки тот. Чем он может быть полезен?

– Чем он может быть полезен? – сам себя спросил Хедли. – У меня нет времени на разговор с ним, если только он не хочет сообщить нам что-то важное. Возьмите у него адрес и скажите, что я заеду к нему утром. Благодарю. – Он обернулся к доктору Феллу. – Рассказывайте далее о семи башнях и несуществующей местности.

Доктор Фелл подождал, пока Миллз довел сержанта Бейтса до дверей в противоположном конце большого зала. Слышны были лишь приглушенные голоса, доносившиеся из комнаты Гримо. Из-под арки лился, освещая весь зал, ярко-желтый свет. Доктор Фелл грузно прошелся несколько раз по залу, глядя то вверх, то под ноги, и осмотрел все три завешанных коричневыми шторами окна. Отодвигая шторы, он убедился, что изнутри окна плотно закрыты, потом качнул головой и позвал Хедли и Ремпола на лестницу.

– Прежде чем разговаривать с другими свидетелями, желательно, по-моему, немного сопоставить факты. И пока что ни слова о башнях! Я подведу вас к этому постепенно, Хедли, несколько бессвязных слов – это единственное достоверное свидетельство, которое мы ищем, ибо получено оно от мертвых. Я имею в виду слова, которые тихо и без Эмоций проговорил сам Гримо перед тем, как потерял сознание. Надеюсь, мы все их слышали. Помните, вы спросили, стрелял ли в него Флей? Он отрицательно покачал головой. Потом вы спросили, кто это сделал. Что он сказал? Хочу спросить каждого из вас по очереди. Что, по-вашему, вы услыхали? – Он посмотрел на Ремпола.

Американец растерялся. У него была цепкая память, но перед глазами у него все еще стояла кровавая рана в груди и выгнутая от боли шея. Какое-то время он колебался, потом ответил:

– Первое, что он сказал, как мне послышалось, было слово «холод»…

– Глупости, – перебил его Хедли. – Я все записал. Он сказал «сумка», хотя я и не пойму, какого дьявола…

– Спокойно! – остановил его доктор Фелл. – Ваши бессмыслицы хуже, чем мои. Говорите дальше, Тед.

– Ну, я не могу утверждать определенно, потом мне как будто послышалось: «не самоубийство… не мог с веревкой». И еще отдельные слова: «крыша», «снег», «роща». А последнее, что я услышал, было: «очень яркий свет». Но сейчас я не могу утверждать, что все было сказано именно в такой последовательности.

– Все у вас перепутано, – снисходительно сказал Хедли. – Даже если два-три слова и имеют какой-то смысл. В то же время должен признать, что мои записи значат немного больше. После слова «сумка» он сказал «соляная» и «ужас». Вы правильно запомнили «веревку», хотя о самоубийстве я ничего не слыхал. Была и «крыша»… и «снег». «Очень яркий свет» было позднее, а потом – «револьвер», «роща» и, наконец, «не обращайте на беднягу…» Вот это и все.

– О Господи! – воскликнул доктор Фелл, переводя Взгляд с одного на другого. – Это ужасно. Джентльмены, я отпраздную над вами победу. Я объясню, что он сказал. Я не слышал всего его бормотанья, но смею заметить, что оба вы далеки от истины.

– Ну, а что услышали вы? – спросил Хедли.

– Я услыхал несколько первых слов, – прохаживаясь по комнате, проговорил Фелл. – Только они имеют значение, если я не ошибаюсь. А все остальное – пустое…

– Пустое? – переспросил Ремпол. – А разве про самоубийство никто не вспоминал?

– Не вспоминал и не собирается вспоминать! – подняв блокнот, воскликнул Хедли. – Чтоб придать всему этому какой-то порядок, Ремпол, я для сравнения записал все, что, как кажется, вы услышали. Вот ваш список: «холод», «не самоубийство», «не мог по веревке», «крыша», «снег», «роща», «очень яркий свет». А это мой список: «сумка», «соляная», «ужас», «не мы с веревкой», «крыша», «снег», «очень яркий свет», «револьвер», «роща», «не обращайте на беднягу…». Вот что мы имеем. И, как всегда, Фелл, с вашей буйной фантазией вы больше всего верите в самое бессмысленное. Я мог бы свалить все в кучу. Но что, черт возьми, подсказывает нам умирающий, говоря про сумку, соль и ужас?

– Так-так, – начал доктор Фелл, глядя на свою погасшую сигарету. – Давай-ка кое-что выясним. Загадок много. Надо разобраться не торопясь… Во-первых, мой друг, что произошло в этой комнате после того, как прогремел выстрел и Гримо был убит?

– Откуда, черт побери, мне знать? Если нет тайного выхода…

– Нет, нет, я не имею в виду фокус с исчезновением. Вас это дело страшно увлекло, Хедли, и вы ни перед чем не остановитесь, пока не выясните, как оно все было. Но сперва рассмотрим три вещи, которые можно объяснить, а от них пойдем дальше… Итак, что произошло наверняка в этой комнате после убийства Гримо? Как видите, все следы сконцентрированы вокруг камина…

– Вы хотите сказать, что преступник исчез через дымоход?

– Я абсолютно уверен, что нет, – возразил доктор Фелл. – Дымоход очень узкий, в него едва ли можно протянуть кулак. Подумайте спокойно. Диван отодвинут от камина. На нем много крови, словно Гримо потерял равновесие и склонился над ним. Коврик перед камином отодвинут или отброшен ногой, и на нем тоже пятна крови. Кресло тоже отодвинуто. Наконец, я нашел пятна крови не только на камине, но и в камине. Они ведут к куче сожженной бумаги.

Теперь вспомните поведение искренней мадам Дюмон. Войдя в комнату, она не отводила взгляда от камина и ничуть не впала в истерику, когда заметила, что я смотрел туда же. Помните, она даже допустила большую ошибку, попросив разжечь огонь, хотя должна была знать, что полиция не поступит так глупо только для того, чтоб свидетелям на месте преступления было уютно. Нет, мой друг, кто-то пытался сжечь письма или иные бумаги. И эта женщина хотела быть уверенной, что они сожжены.

– Выходит, она обо всем знала? – медленно проговорил Хедли. – А вы же заверяли, что верите ей.

– Да, я верил и верю ее рассказу о… посетителе и преступлении. Но не верю тому, что она рассказала про себя и Гримо. Подумайте еще раз, что случилось! Посетитель стреляет в Гримо, но тот, еще не потеряв сознания, на помощь не зовет, убийцу задержать не пытается, никакой тревоги не подымает и даже не открывает Миллзу дверь. Однако что-то же он делает. Он прикладывает к чему-то такие усилия, что, как уверяет врач, разрывает себе простреленные легкие.

И я скажу вам, что он делал. Гримо знал, что умирает и что в комнату войдет полиция. Он должен был многое уничтожить, и это было важнее, чем задержать того, кто стрелял, чем даже сохранить собственную жизнь. Сжигая бумаги, он, шатаясь, ходил около камина, отодвигая в сторону диван, скомкал коврик. Отсюда и пятна крови… Теперь понимаете?

В большом холодном зале повисла тишина.

– А эта женщина, Дюмон?

– Она, конечно, все знала. Это была их общая тайна. И она любила его.

– Если это так, то он уничтожил что-то чрезвычайно важное, – высказал предположение Хедли. – А откуда черт возьми, вы это знаете? Наконец, какая у них могла быть тайна? И почему вы считаете, что эта тайна вообще опасна?

Доктор Фелл прижал руки к вискам, взлохматил свои волосы и продолжил:

– Кое-что я могу объяснить, хотя есть и такое, что сбивает меня с толку. Видите ли, и Гримо, и Дюмон французы не больше, чем я. У женщины с такими скулами и таким твердым выговором буквы «г» романский язык не может быть родным. И он, и она венгры. Его настоящее имя – Кароль, или Чарлз, или Шарль Гримо Хорват. Возможно, мать у него была француженкой. Он родом из Трансильвании, что когда-то входила в Венгерское королевство, а во время войны была аннексирована Румынией. В последние годы девятнадцатого столетия, а может, в начале двадцатого, Кароля Гримо и его двух братьев посадили в тюрьму. Я уже говорил, что у него есть два брата? Одного из них мы не знаем, а второго зовут Пьер Флей.

Кто знает, какое преступление совершили братья Хорваты, но наказание они отбывали в тюрьме Зибентюрме и работали в соляных шахтах города Трауш в Карпатах. Шарлю удалось совершить побег. Эта тайна его жизни, как и его побег, никакого значения не имеют. Венгерское королевство распалось, и его органы власти теперь уже не существуют. Очевидно, он совершил что-то чрезвычайно жестокое в отношении своих братьев, что-то ужасное, и это как-то связано с теми тремя могилами и заживо похороненными людьми. Поэтому, если бы это преступление было раскрыто, его повесили бы даже сегодня… Пока что сказать больше я не решаюсь. У кого-нибудь из вас есть спички?

СЕМЬ БАШЕН

– Вы шутите, или тут замешана черная магия? – спросил Хедли после длительной паузы, подавая доктору Феллу спички и недружелюбно на него поглядывая.

– Ничуть. Я хотел бы шутить. Три гроба, черт возьми, Хедли! – воскликнул доктор Фелл, ударив себя кулаком по виску. – Хотел бы я видеть хотя бы проблеск надежды… хотя бы…

– Вы, кажется, успели довольно много. Достали какую-то информацию… Но откуда вы все это знаете?.. Минуточку! – Хедли заглянул в свой блокнот, – «холод»…, «сумка…», «соляная…», «ужас». Следовательно, вы считаете, что Гримо сказал «Хорват» и «соляная шахта»? Спокойно… Если это так, тогда нам придется хорошо поломать голову и над другими словами.

– Ваша озабоченность покалывает, что вы со мной согласны. Как вы сами, кстати, заметили, умирающий просто так о сумках не говорит. Он в самом деле сказал именно так, Хедли. Я хорошо слышал. Вы спросили его, кто стрелял, правда же? Не был ли это Флей. Он возразил. А на ваш вопрос, кто же тогда, ответил «Хорват».

– Это ведь его собственная фамилия, вы сами сказали.

– Да, – согласился доктор Фелл. – И если это вас успокаивает, то скажу, что это не была чисто детективная работа, и я не показывал вам источников моей информации в той комнате. Я покажу их сейчас, хотя, Бог свидетель, я уже один раз пытался сделать это.

А суть вот в чем. Мы узнаем от Миллза о страшном посетителе ресторана, который угрожает Гримо и многозначительно намекает на «похороненных живыми». Гримо воспринимает угрозу серьезно. Он знает посетителя, знает, о чем тот говорит, и после того зачем-то покупает картину, на которой изображены три могилы. Когда вы спросили у Гримо, кто в него стрелял, он ответил: «Хорват», – и добавил что-то про соляные шахты. Не кажется ли вам странным то, что в комнате французского профессора над камином висит щит, а на нем какой-то странный герб с непонятной надписью?

– Думаю, геральдику мы оставим на потом, – саркастически усмехнулся Хедли. – Что еще?

– Это герб Трансильвании. Конечно, тот, кто умер еще до войны, вряд ли хорошо известен в Англии, да и во Франции тоже. Сначала славянская фамилия, потом славянский герб. Далее – те книги, которые я вам показывал. Знаете, что это за книжки? Переводы с английского на венгерский. Я не мог делать вид, что читаю их…

– Слава Богу!

– …но мог по крайней мере распознать сборник произведений Шекспира, «Письма Йорика к Эльзе» Стерна и «Опыт о человеке» Поуна. Меня это очень удивило, и я их просмотрел.

– Почему удивило? – поинтересовался Ремпол. – Такие диковины есть в любой библиотеке, в вашей собственной тоже.

– Конечно. Но допустим, что ученый француз желает читать произведения английских писателей. Он будет читать их в переводе на французский язык или же в оригинале, но, думаю, не будет ожидать, чтобы их сначала перевели на венгерский. Одним словом, это были произведения не венгерских писателей и даже не французских, и француз не мог усовершенствовать по ним свой венгерский. Это были книги английских авторов. А это означает, кому бы эти книги ни принадлежали, его родной язык – венгерский. Я просмотрел их все с надеждой найти имя и на титульной странице одной все-таки нашел: «Кароль Гримо Хорват, 1898». Этого было достаточно.

Если его настоящая фамилия была Хорват, то почему он ее так долго скрывал? Вспомните слова «похоронены живыми» и «соляная шахта». В них есть намек. И когда вы спросили, кто в него стрелял, он сказал «Хорват». В такую минуту на себя никто не будет наговаривать. Он имел в виду не себя, а кого-то другого по фамилии Хорват. Пока я об этом думал, старина Миллз, рассказывая о посетителе ресторана по фамилии Флей, заметил, что раньше он его никогда не видел, он ему очень кого-то напоминал, а когда разговаривал, то словно пародировал Гримо. Не напоминал ли он доктора Гримо? Брат, брат, брат! Видите, было три гроба, но Флей вспоминал только о двух братьях. Не был ли профессор Гримо третьим?

Пока я размышлял об этом, вошла мадам Дюмон, безусловно, славянка. Если бы мне удалось выяснить, что Гримо – выходец из Трансильвании, то легче было бы узнать о его прошлом. Но делать это надо было деликатно. Вы обратили внимание на фигурку буйвола на столе у Гримо? О чем она говорит?

– По крайней мере о Трансильвании она не говорит ничего, – буркнул старший инспектор. – Скорее о Диком Западе… Бизоны… Индейцы… Рассказывайте дальше. Поэтому вы и спросили у мадам Дюмон, не был ли Гримо в Соединенных Штатах?

– Этот вопрос казался совсем простым, и она ответила, не колеблясь, – кивнул доктор Фелл. – Видите ли, если бы он купил эту фигурку в антикварной лавочке в Америке… Гм… Я был в Венгрии, Хедли. Я ездил туда молодым, когда еще только прочитал роман Стокера «Дракула». Трансильвания была единственным местом в Европе, где разводили буйволов и использовали их как волов. В то время в Венгрии было много религий, а в Трансильвании – одна, унитарианская. На мой вопрос, какую религию она исповедует, мадам Дюмон ответила, что она унитарианка. Потом я пошел с козыря. Если бы Гримо не был ни в чем виноват, это не имело бы значения. Я назвал «Семь башен», или «Зибентюрме», единственную тюрьму в Трансильвании, где заключенных принуждали работать в соляных шахтах. Я даже не сказал, что это тюрьма. Мой вопрос едва не вывел ее из равновесия. Теперь вам, думаю, понятно замечание относительно семи башен и несуществующей местности. Бога ради, даст мне кто-нибудь спички?

– Вот возьмите. – Хедли сделал несколько шагов, взял предложенную довольным доктором Феллом сигару и негромко добавил: – Так, все, что вы говорите, похоже на правду. И ваш длинный монолог про тюрьму тоже похож на правду. Но ваше предположение, будто эти три человека – братья, остается только предположением. По-моему, это самое уязвимое место в вашей версии.

– Согласен. Ну и что?

– Только то, что это самое главное. А если Гримо не имел в виду, что фамилия его убийцы – Хорват, а говорил просто что-то о себе? Тогда убийцей может сказаться кто угодно. Но если они братья, то мы приходим к выводу, что убийца – Пьер Флей или его брат. Флея мы можем задержать в любую минуту, а вот относительно брата…

– Вы уверены, что узнали бы того брата, если бы встретили его? – задумчиво спросил доктор Фелл.

– Что вы имеете в виду?

– Я думаю про Гримо. Он говорил по-английски безукоризненно, как вообще может безукоризненно говорить по-английски француз. У меня нет сомнения в том, что он учился в Париже, а мадам Дюмон шила в опере костюмы. Грубоватый, добродушный, мирный, с подстриженной бородкой и квадратной шляпой, он так или иначе, около тридцати лет прожил в Лондоне, скрывая свой жестокий характер и спокойно читая публичные лекции. Никто никогда не видел в нем дьявола, хотя, думаю, он был коварным, талантливым дьяволом. Он, наверное, носил костюм из твида и напоминал английского помещика или выдавал себя за кого-то иного. Но как же его третий брат? Он меня очень интересует. Возможно, он где-то тут, среди нас, принял чью-то личину, и никто не подозревает, кто он на самом деле.

– Возможно. Однако про третьего брата мы ничего не знаем.

– Это правда, Хедли. – Доктор Фелл старательно раскурил сигару и, махнув рукой, затушил спичку. – Теоретически мы имеем двух братьев, которые взяли французские имена Шарль и Пьер. Должен быть третий. Для удобства назовем его Анри…

– Не хотите ли вы сказать, что о нем вам также кое-что известно?

– Наоборот, – резко ответил доктор Фелл. – Я хочу сказать, как мало нам о нем известно. Мы знаем кое-что про Шарля и Пьера, но не имеем ни малейшего представления об Анри, хотя Пьер им и угрожал. Вспомните: «Мне ваша жизнь не нужна, ему нужна…» «Общение с братом мне тоже угрожает опасностью…» и т. д. Но из этого тумана ничего не выступает – ни фигура человека, ни фигура домового. Это меня и беспокоит, дружище. Думаю, это чудище держит в руках все дело, используя Пьера, и, наверное, так же опасно для Пьера, как и для Шарля. Чувствую, что это он поставил ту сцену в ресторане «Уорвик», что он где-то рядом и внимательно за всем наблюдает, что… – Доктор Фелл оглянулся вокруг, словно надеясь что-то увидеть и услышать в этом пустом зале, потом добавил: – У меня есть надежда, что ваш констебль сумел задержать Флея и приостановить его деятельность.

– Я тоже. – Хедли сделал неопределенный жест и дернул себя за ус. – Но давайте придерживаться фактов. Уверяю, добывать их будет очень трудно. Я пошлю телеграфный запрос румынской полиции. Но после аннексии Трансильвании документов, наверное, сохранилось мало. После войны там господствуют большевики, или не так? Однако нам нужны факты! Давайте пойдем к Менгену и к дочери Гримо. Между прочим, их поведением я не вполне доволен…

– Э-э… почему?

– Конечно, если эта женщина, Дюмон, говорит правду, – спохватившись, добавил Хедли. – Вы, кажется, в ее искренность верите. Однако разве Менген, как я слыхал, не пришел сюда сегодня вечером по просьбе Гримо – на тот случай, если явится посетитель? Далее, Менген, похоже, неплохо вымуштрованный сторожевой пес. Он сидел в комнате, что рядом с входной дверью. Зазвонил звонок, если Дюмон говорит правду, и входит посетитель. Но Менген не проявляет никакого интереса. Он сидит в комнате за закрытой дверью и не обращает на посетителя внимания. Лишь услышав выстрел, он бросается к двери и вдруг обнаруживает, что она заперта. Разве это логично?

– Совсем не логично, – согласился доктор Фелл. – Даже не… Но это может подождать.

Они пересекли длинный зал, и Хедли, приняв беззаботный вид, открыл дверь. Эта комната была намного меньше, чем первая. Они увидели опрятные полки, папки с деловыми бумагами, деревянные ящики с картотекой, грубый одноцветный ковер на полу, крепкие похожие на конторские, стулья и простой камин. С потолка свисала лампа, затененная зеленым абажуром, под ней, напротив дверей, стоял стол Миллза с пишущей машинкой. С одной стороны машинки была проволочная корзинка с чистой бумагой, с другой – стакан молока, тарелка с сухим черносливом и книга Вильямсона «Дифференциальное и интегральное исчисление».

– Держу пари, он пьет и минеральную воду, – возбужденно сказал доктор Фелл. – Клянусь всеми святыми, он пьет минеральную воду и читает это для развлечения. Клянусь…

Хедли толкнул доктора Фелла локтем, чтоб тот замолчал, и, обращаясь через комнату к Розетте, представился ей сам и назвал своих спутников.

– Конечно, мисс Гримо, мне не хотелось беспокоить вас в такую минуту…

– Прошу вас, не надо! – умоляюще проговорила девушка. – Я хочу сказать, не вспоминайте об этом. Знаете, я любила его, но не так, чтобы было больно, пока кто-то не напомнит. Тогда мне делается очень тяжело.

Она сидела такая напряженная, что, услышав уже первые слова Хедли, сразу вздрогнула и обхватила голову руками. При свете от камина можно было заметить контраст между выражением ее глаз и лица. Как и у матери, у нее было широкое, по-славянски красивое лицо. На какое-то мгновение оно становилось напряженным, а взгляд удлиненных карих глаз оставался ласковым и смущенным. В следующее мгновение лицо расслаблялось, а глаза блестели, как у дочери дьявола. На лице Розетты выделялись тонкие, загнутые внешними концами вверх брови и большой чувственный рот. Девушка была своевольная, нетерпеливая и загадочная. Рядом с нею беспомощно стоял Менген.

– Одну вещь я все-таки должна знать, прежде чем вы начнете строгий допрос. – Нервно постукивая кулачком по подлокотнику кресла, Розетта кивнула головой в сторону маленькой двери в противоположном конце комнаты и продолжала: – Стюарт… показывал вашему детективу выход на крышу. Это правда, что он… вошел… убил моего отца и… вышел без… без…

– Позвольте мне объяснить, Хедли, – спокойно вмешался доктор Фелл Ремпол знал, что Фелл считает себя образцом тактичности. Часто эта тактичность была очень неуклюжей, но его убежденность в том, что он делает важное дело, его добрый характер и полная простота давали такие результаты, каких нельзя было достичь никакой утонченностью. Казалось, доктор Фелл сам переживает и сочувствует вам и готов прийти на помощь. И люди открывали ему душу.

– Конечно, неправда, мисс Гримо. Мы знаем, как злоумышленник осуществил этот трюк, хотя и не знаем, кто он. (Девушка бросила на него быстрый взгляд.) Даже больше, строгого допроса не будет, а ваш отец имеет шансы выжить. Не встречал ли я вас раньше, мисс Гримо?

– Вы стараетесь успокоить меня, – вяло улыбнулась девушка. – Бойд мне рассказывал про вас, но…

– Нет, я серьезно, – сощурил глаза доктор Фелл. – Гм… Ага, вспомнил! Вы учитесь в Лондонском университете? Ну, конечно, И вы член своеобразного дискуссионного кружка. Я был там как-то по делам, когда ваш кружок проводил дискуссию о правах женщин. Было такое?

– В этом вся Розетта, – усмехнулся Менген. – Она убежденная феминистка. Она…

– Хе-хе-хе, – рассмеялся доктор Фелл. – Теперь я припоминаю. Она, может, и феминистка, мой друг, но допускает при этом удивительные ляпсусы. Помню, та дискуссия закончилась такой ужасной дракой, какой я на собраниях пацифистов еще никогда не видел. Вы были на стороне тех, кто стоял за женские права и против тирании мужчин. Так-так. Вы сидели очень бледная, серьезная и торжественная до тех пор, пока ваш собственный взгляд сходился с тем, что вы слышали. Говорилось о вещах, которые вызывают большое уважение, но вид вы имели недовольный. Пока одна неказистая женщина минут двадцать рассказывала о том, что необходимо женщине для идеальной счастливой жизни, ваше неудовольствие нарастало. Потом, когда пришла ваша очередь высказаться, вы своим звонким, серебристым голосом заявили, что для идеальной счастливой жизни женщине необходимо меньше разговоров, а больше копуляций.

– Боже праведный! – воскликнул Менген.

– Ну, я так считала… тогда, – недовольно сказала Розетта. – Но вы не должны думать…

– А может, «копуляцию» вы прямо и не упоминали, – вслух размышлял доктор Фелл. – Так или иначе, а тот эффект описать трудно. Для успокоения мне пришлось выпить воды. К такому, друзья мои, я не привык. Это было похоже на взрыв бомбы в аквариуме. Интересно, вы с мистером Менгеном часто обсуждаете эту тему? О чем вы разговаривали, например, сегодня вечером?

Оба начали отвечать одновременно нескладно. Доктор Фелл весело усмехнулся.

– Итак, вы убедились, что разговоров с полицией бояться не следует и можно говорить обо всем вполне свободно. Хорошо. А теперь вернемся к нашим баранам и выясним для себя все, что имеет отношение к делу. Согласны?

– Согласна, – кивнула головой Розетта. – У кого-нибудь есть сигареты?

– Старый зануда достиг своего, – взглянув на Ремпола, тихо проговорил Хедли.

Пока «старый зануда» прикуривал сигару, Менген торопливо доставал сигареты.

– Теперь мне хотелось бы понять одну простую вещь, – продолжал доктор Фелл. – Вы, двое детей, были в самом деле так увлечены друг другом, что ничего не заметили, пока не поднялся шум? Гримо просил вас, Менген, быть в этой комнате на случай возможных осложнений. Почему вас тут не было? Вы слышали звонок во входную дверь?

Смуглое лицо Менгена сделалось еще темнее. Недовольно махнув рукой, он сказал:

– Согласен, это моя вина. Но тогда я об этом не думал. Откуда мне было знать? Конечно, я слышал звонок. Мы оба разговаривали с этим субъектом…

– Разговаривали? – переспросил Хедли, сделав шаг вперед.

– Разговаривали. Неужели вы считаете, что я просто так позволил бы ему пройти наверх? Но он же сказал, что его фамилия Петтис… Энтони Петтис.

ПОСЕТИТЕЛЬ ГАЙ ФОКС[11]

– Конечно, теперь мы знаем, что то был не Петтис. – Менген энергично чиркнул спичкой и дал девушке прикурить сигарету. – До пяти футов и четырех дюймов Петтису надо еще дорасти. Кроме того, теперь я припоминаю, что голос у посетителя тоже не совсем напоминал голос Петтиса. Но он произнес те слова, которые всегда употреблял Петтис.

– А вас не удивило то, что собиратель историй о привидениях одет, словно чучело Гая Фокса пятого ноября? Он склонен к шуткам?

Розетта Гримо удивленно подняла глаза. Она сидела неподвижно, держа сигарету так, словно целилась ею куда-то вдаль. Искра, промелькнувшая в ее удлиненных глазах, и частое дыхание свидетельствовали о том, что она чем-то недовольна или что-то знает.

Менгена это очень беспокоило. Он похож был на того, кто пытается быть славным парнем и жить в согласии со всем миром, если мир ему это позволит. Ремпол чувствовал, что мысли Менгена не имеют никакого отношения к Петтису вообще, а поэтому запнулся, прежде чем до него дошел вопрос доктора Фелла.

– К шуткам? – переспросил Менген и нервно провел рукой по жесткой, словно проволока, черной копне волос. – Петтис? Боже мой, нет! Он для этого слишком серьезный. Но, понимаете, его лица мы не видели. После ужина мы сидели в комнате внизу…

– Подождите! – перебил его Хедли. – Двери комнаты были открыты?

– Нет, – недовольно ответил Менген. – Кто же сидит зимним вечером при открытых дверях в комнате с центральным отоплением? Я знал, что мы услышим звонок, если он позвонит. Кроме того, я, откровенно говоря, не ждал, что случится какое-то несчастье. За ужином у меня сложилось такое впечатление, что или профессор воспринимает эту историю как обман, или все уже устроено, следовательно, он, во всяком случае, не боится.

– У вас тоже сложилось такое впечатление, мисс Гримо? – спросил Хедли, не сводя с Менгена взгляда своих ясных глаз.

– Да, в определенной мере… Да нет, не знаю, – наконец ответила девушка. – Никогда нельзя было сказать определенно, когда отец сердится, когда шутит, а когда лишь делает вид, что шутит или сердится. У моего отца странное чувство юмора. Ему нравятся драматические эффекты. Ко мне он относился, словно к ребенку. Я не помню, чтобы он чего-то боялся, а поэтому… Не знаю. Но… – Она пожала плечами и продолжала: – Последние три дня он вел себя так необычно, что, когда Бойд рассказал мне о человеке в ресторане…

– Что было необыкновенного в его поведении?

– Ну, например, он что-то ворчал себе под нос или вдруг начинал сердиться по мелочам. До сих пор это случалось редко. А кроме того, он очень много смеялся. Но самое большое удивление вызывали письма. Они начали приходить с каждой почтой. Не спрашивайте меня, что в них было, отец их немедленно сжигал. Письма были в простых дешевых конвертах. Я бы не обратила на них внимания, если бы не его привычка… – Она заколебалась. – Понимаете, он был из тех, кто, получив при вас письмо, сразу скажет, что в нем, и даже от кого оно. Бывало, как разгневается, как закричит: «Проклятый мошенник!» – или: «Ну подожди-ка!» – Или весело: «Ну-ну, вот письмо от такого-то!» И таким тоном, словно тот «такой-то» живет где-то на обратной стороне Луны, а не в Ливерпуле или Бирмингеме. Не знаю, поймете ли вы…

– Поймем. Рассказывайте дальше, пожалуйста.

– А, получая эти письма, он не говорил ничего. На его лице не дрогнул ни один мускул. И знаете, до вчерашнего дня он ни одного письма открыто не уничтожал. А вчера за завтраком, снова получив письмо, он смял его, вышел из-за стола, задумчиво шагнул к камину и бросил в огонь. Как раз в этот момент тетя… – Розетта бросила на Хедли быстрый взгляд и, запнувшись на слове, смущенно замолчала. – Миссис… мадам… я хочу сказать, тетя Эрнестина… Как раз в это мгновение она спросила, не положить ли ему еще копченой свиной грудинки. Отец внезапно повернулся от огня и закричал: «Идите к черту!» Не успели мы опомниться, как он, ворча, что человеку не дают покоя, тяжело вышел из комнаты. Вид у него был ужасный. В этот же день он привез ту картину, был снова приветлив, усмехался, помог водителю и еще одному человеку внести ее наверх… Я… я… не желаю, чтоб… – Розетта задумалась, а это было плохо. – Я не желаю, чтоб у вас сложилось впечатление, будто я не люблю отца, – добавила она неуверенно.

– А до тех пор отец вспоминал про того человека из ресторана?

– Мимоходом, когда я спрашивала. Он сказал, что это – шарлатан, который угрожает ему за насмешку над… колдовством.

– Почему, мисс Гримо?

– Я это чувствовала. – Девушка, не моргая, смотрела на Хедли. – У меня часто возникала мысль, не было ли в прошлом моего отца чего-то такого, что могло накликать на него беду.

В наступившей тишине слышно было поскрипывание и глухие равномерные звуки шагов на крыше. На лице у девушки появлялись словно отблески пламени то страх, то ненависть, то боль, то сомнение. Положив ногу на ногу, она забавно выпрямилась в кресле, вяло улыбнулась и обвела присутствующих взглядом слегка прищуренных глаз. Голова ее лежала на спинке кресла так, что свет падал па шею, отражался в глазах, оттенял скулы, и лицо казалось грубым и скорее широким, чем вытянутым.

– Могло накликать беду? – переспросил Хедли. – Я не совсем понимаю. У вас есть основания так думать?

– Никаких оснований у меня нет, и я так не думаю, – быстро ответила Розетта. – Просто эти его чудачества… Возможно, сказались отцовские пристрастия… Кроме того, считалось, что моя мать – она умерла, когда я была еще ребенком, – тоже была ясновидящая. – Девушка поднесла ко рту сигарету. – Извините, вы меня о чем-то спросили?..

– Прежде всего о сегодняшнем вечере. Если вы считаете, что сведения о прошлом вашего отца чем-то помогут, то Скотленд-Ярд воспользуется вашим советом.

Девушка вынула изо рта сигарету.

– Но, – продолжал Хедли бесцветным голосом, – вернемся к тому, что рассказывал мистер Менген. Итак, после ужина мы вдвоем пошли в гостиную. Дверь в прихожую была закрыта. В котором часу профессор Гримо, по его словам, ждал посетителя?

– Э-э… Значит, так… – Менген наморщил бледный лоб и достал носовой платок. – Он пришел раньше. Профессор сказал, что посетитель придет в десять, а он пришел за пятнадцать минут до десяти.

– В десять? Вы уверены, что он сказал в десять?

– Ну… Да! По крайней мере я думаю, что так. Часов в десять, не правда ли, Розетта?

– Не знаю. Мне он ничего не говорил.

– Понимаю. Дальше, Менген.

– Мы играли у камина в карты. По радио передавали музыку, но звонок я услышал. Часы на камине показывали без пятнадцати десять! Я слышал, как входная дверь открылась и миссис Дюмон сказала что-то вроде: «Подождите. Я спрошу», – и закрыла дверь. Я крикнул: «Кто там?» Но музыка была такая громкая, что я, конечно, должен был подойти к двери, прежде чем мы услышали голос Петтиса. Мы были уверены, что это Петтис. Он воскликнул: «Привет, молодая парочка! Это я, Петтис. Что за формальность? Мне надо увидеть хозяина. Я пойду наверх».

– Он сказал именно эти слова?

– Да. Только Петтис всегда называет профессора Гримо хозяином. Больше никто на это не отваживается, разве что Бернаби. Но тот называет профессора «отцом». Так вот, он пошел наверх, а мы вернулись к игре. Ближе к десяти я начал немного волноваться и прислушиваться внимательнее.

– Следовательно, тот, кто назвал себя Петтисом, – вслух размышлял Хедли, черкая что-то в блокноте, – разговаривал с вами через дверь и вас не видел. Как вы думаете, откуда он знал, что вас двое?

– Наверное, видел нас в окно, – задумчиво проговорил Менген. – Когда поднимаешься на крыльцо, можно в ближайшее окно видеть все, что происходит в прихожей. Я и сам обращал на это внимание. И если в прихожей кто-то есть, то я обычно не звоню, а стучу в окно.

Старший инспектор сосредоточенно продолжал чертить. Казалось, он хотел спросить еще о чем-то, но сдержался. Розетта не отводила от него внимательного взгляда.

– Дальше, – наконец сказал Хедли. – Близился десятый час.

– И все было спокойно, – подхватил Менген. – Но, удивительное дело, после десяти, я, вместо того чтоб успокоиться, с каждой минутой волновался все больше и больше. Я говорил уже, что перестал ждать посетителя и больше не предвидел каких-то неприятностей. Но перед глазами у меня стояла темная прихожая с этим странным лицом под маской, и чем дальше, тем меньше мне это нравилось.

– Я вас хорошо понимаю, – вмешалась Розетта, туманно посмотрев па Менгена. – Я чувствовала то же самое, но молчала, чтобы не показаться глупой.

– О, у меня такой же недостаток, – горько посетовал Менген. – Поэтому меня так часто увольняют. Наверное, уволят и на этот раз, потому что я не сообщил в редакцию о сегодняшнем случае. Будь он проклят, этот редактор газеты. Я не Иуда. – Он смутился. – Во всяком случае, было почти десять минут одиннадцатого, когда я почувствовал, что дальше не выдержу, бросил карты и предложил Розетте: «Слушай, давай выпьем и включим в вестибюле все лампочки или сделаем еще что-нибудь!» Я уже собрался позвонить Энни, когда вспомнил, что сегодня суббота и у нее свободный вечер…

– Энни? Горничная? Я и забыл про нее. Ну, а что же было дальше?

– Я хотел выйти из комнаты, но дверь оказалась запертой извне. Это было так, словно… Допустим, в вашей спальне есть какая-то вещь, на которую вы не обращаете внимания, – картина, статуэтка или еще что-то. Однажды у вас появится ощущение, будто с комнатой не все в порядке. Вы нервничаете, потому что никак не можете понять причину. Потом вдруг оказывается, что какая-то пещь исчезла. Понимаете? Вот такое ощущение было у меня.

Я знал: что-то неладно. Ощущал это с тех пор, как посетитель пошел наверх, но ошеломила меня запертая дверь. И как раз тогда, когда я, словно сумасшедший, начал дергать за дверную ручку, прогремел выстрел. Даже на первом этаже нам было хорошо слышно… Розетта вскрикнула… – Я не кричала!

– …и сказала то, о чем я и сам подумал: «Это был совсем не Петтис! Он…»

– Вы можете назвать время, когда это произошло? – Конечно. Было как раз десять часов десять минут.

Я пытался высадить дверь. – В глазах Менгена промелькнул веселый огонек. – Вы замечали, как легко высаживают двери в романах? Эти романы – просто золотое дно для столяров. Целыми десятками двери высаживают по малейшему поводу, даже если кто-то внутри не желает ответить па случайный вопрос. Но попробуйте высадить первые попавшиеся двери в этом доме. Это невозможно! Какое-то время я бил и них плечами, а потом подумал, что лучше вылезти в окно, и зайти в дом через парадную или заднюю дверь. Как раз тогда и подъехали вы, следовательно, то, что было дальше, хорошо знаете.

– А входные двери часто оставались незапертыми, мистер Менген? – постукивая карандашом по блокноту, спросил Хедли.

– О Господи! Откуда я знаю!.. Но единственное, чего я желал в ту минуту, чтоб это было так. Во всяком случае, они оказались незапертыми.

– Это правда, они были не заперты. Вы можете что-то добавить, мисс Гримо?

– Бойд рассказал вам обо всем так, как было, – опустила веки девушка. – Но вас же всегда интересует даже то, что на первый взгляд не имеет никакого отношения к делу, или не так? Наверное, то, что я скажу, и в самом деле не имеет значения… Незадолго до того, как позвонили в дверь, я подошла к столу между окнами взять сигарету. Бойд уже говорил, что было включено радио. Но я услышала, как будто на улице или на тротуаре перед домом что-то тяжелое упало с большой высоты. Знаете, это не был обычный уличный звук. Казалось, упал человек.

Ремполу стало не по себе.

– Гм… Что-то упало, говорите? – переспросил Хедли. – А вы в окно не посмотрели?

– Посмотрела, но ничего не увидела. Я отодвинула штору и могу присягнуть, что улица была без… – Она замолчала на полуслове с открытым ртом и застывшим взглядом. – Боже мой!

– Это правда, мисс Гримо, – утвердительно кивнул головой Хедли. – Как вы и говорите, шторы на всех окнах были опущены. Я обратил на это внимание из-за того, что мистер Менген запутался в шторе, когда выскакивал в окно. Поэтому меня и удивило, что посетитель мог увидеть вас в окно. А, может, они были опущены не все время?

Тишину нарушали лишь звуки на крыше. Ремпол посмотрел на доктора Фелла. В надвинутой на глаза широкополой шляпе тот стоял, сжав подбородок рукой и опершись о дверь, которую нечего было и думать высадить. Ремпол перевел взгляд на невозмутимого Хедли, потом снова на девушку.

– Он считает, что мы говорим неправду, Бойд, – пожала плечами Розетта Гримо. – Не знаю, что мы можем сказать еще.

– Я совсем так не считаю, мисс Гримо, – широко улыбнулся Хедли. – И скажу вам почему. Потому что вы единственная, кто может нам помочь. Я даже скажу вам, как все произошло… Фелл!

– Что? – встрепенулся доктор Фелл.

– Я хочу, чтоб вы послушали, – ровным голосом повел дальше рассказ старший инспектор. – Недавно вы с большим удовлетворением слушали явно неправдоподобные истории Миллза и мадам Дюмон. И уверяли, что верите им, хотя и не объяснили почему. В свою очередь, я хочу сказать, что не меньше, чем им, я верю тому, что рассказали эти двое молодых людей. Объяснив, почему я им верю, я объясню и невозможную на первый взгляд ситуацию.

Доктор Фелл, отгоняя какие-то мысли, встряхнул головой, надул щеки и внимательно посмотрел на Хедли, словно готовился вступить с ним в бой.

– Возможно, я объясню и не все, но вполне достаточно, чтоб сузить круг подозреваемых до нескольких человек и понять, почему на снегу не было следов.

– А, вот вы о чем! – небрежно бросил доктор Фелл. – На миг мне показалось, что вы имеете в виду что-то важное. То, что вы сказали, – очевидная вещь.

Сдержав силой воли гнев, Хедли продолжал:

– Тот, кто нам необходим, не оставил следов ни на тротуаре, ни на лестнице, потому что его, после того, как перестал идти снег, ни на тротуаре, ни на лестнице не было. Он какое-то время, а может быть, и все время был в доме. Итак, преступник или находился в этом доме, или – и это еще вероятнее – просто спрятался в доме с вечера, воспользовавшись входной дверью. Это объясняет все противоречия в рассказе каждого из вас. В определенное время он надевает свой маскарадный убор, выходит из входной двери на подметенное крыльцо и нажимает кнопку звонка. Это объясняет и то, откуда он знал, что мисс Гримо и мистер Менген сидят в комнате с опущенными на окнах шторами. Он видел, как они туда входили. Это объясняет так же, как он мог войти в прихожую, хотя перед ним закрыли дверь и велели подождать. У него был ключ.

– Гм… гм… – скрестил руки и покачал головой доктор Фелл. – А зачем даже не совсем нормальному человеку прибегать к такому сложному фокусу-покусу? Если преступник живет в доме, то это аргумент неплохой. Он хотел, чтобы его считали чужим. А если он в самом деле чужой, то зачем рисковать и прятаться в доме, прежде чем начинать действовать? Почему просто не прийти в определенное время?

– Во-первых, – возразил педантичный Хедли, загибая пальцы, – он должен был знать, где был в то время каждый из жильцов дома, чтобы никто не стал ему помехой. Во-вторых, – и это еще важнее – он хотел довести до конца фокус с исчезновением и не оставить следов ног, тем более на снегу. Скажем, так, для сумасшедшего… для брата Анри фокус с исчезновением означал бы все. Поэтому он вошел, когда падал густой снег, и ждал, пока снег перестанет.

– Кто такой брат Анри? – резко спросила Розетта.

– Это просто имя, дорогая, – учтиво ответил доктор Фелл. – Я же вам уже говорил, вы его не знаете… А теперь, Хедли, я хочу кое-что опровергнуть. Мы говорим о снеге, который начинает или перестает идти так, словно для этого достаточно отвернуть или завернуть кран. Но я хотел бы знать: как, черт возьми, можно наперед угадать, когда снег начнет идти, а когда – перестанет? Вряд ли кто-то мог бы сказать: «Ага, в субботу вечером я совершу преступление. Думаю, снег пойдет ровно в пять часов вечера и перестанет в половине десятого. У меня будет достаточно времени зайти в дом и, пока снегопад закончится, подготовить свой фокус». Хе-хе! Ваши сомнительные объяснения ничего не объясняют. Скорее можно поверить тому, что преступник ходил по снегу, не оставляя следов, чем тому, что он знал твердо, когда будет идти снег.

– Я пытался прийти к главному, – недовольно произнес старший инспектор, – но, если надо защищаться… Вы не обратили внимания на то, что раскрывается и последняя загадка?

– Какая именно?

– Наш приятель Менген заверял, что посетитель угрожал прийти с визитом в десять часов. А миссис Дюмон и Миллз говорят – в половине десятого. Подождите, подождите, Менген! Кто говорил неправду – А или Б? Во-первых, какая уважительная причина может быть для того, чтобы неправильно называть более позднее время? Во-вторых, если А называет десять часов, а Б – половину десятого, одно из двух, вольно или невольно, нужно знать точное время заранее. А кто из них назвал время правильно?

– Никто! – вырвалось у Менгена. – Он пришел без четверти десять.

– Так. Это означает то, что оба говорят правду. Следовательно, Гримо знал время, когда придет посетитель, не точно, а приблизительно – между половиной десятого и десятью, а поэтому, стараясь не показать, что испугался угрозы, назвал и одно, и второе время. Моя жена тоже так делает, когда приглашает друзей на партию бриджа… Но почему брат Анри не мог быть пунктуальным? Потому что он, как говорит Фелл, не мог завернуть кран и остановить снег. Он мог рисковать, надеясь на то, что снег будет идти, как шел несколько предыдущих вечеров, и готов был ждать, возможно, даже до полуночи. Так долго ему ждать не пришлось. Снег перестал идти в половине десятого, и тогда преступник сделал то, что сделал. Подождал пятнадцати минут, как сделал бы сумасшедший, чтобы после не было доказательств, и позвонил.

Доктор Фелл хотел было что-то сказать, но, посмотрев на напряженные лица Розетты и Менгена, передумал.

– Следовательно, – распрямил плечи Хедли, – я доказал вам, что верю всем вашим словам и рассчитываю на вашу помощь… Тот, кто нам нужен, не случайный посетитель этого дома. Он знает расположение комнат, заведенный порядок, привычки жильцов. Знает ваши обороты речи и прозвища, знает, как мистер Петтис обращается не только к профессору Гримо, но и к вам. Он не случайный посетитель, скажем, какой-нибудь коллега профессора, которого вы никогда ранее не видели. Поэтому мне желательно знать все о всех, кто довольно часто бывал в этом доме, и я хочу, чтобы вы описали всех близких знакомых профессора.

– Вы считаете, – испуганно начала девушка, – что это кто-то из них? Да нет, это невозможно! Я в этом уверена. Нет, нет, нет! – В ее голосе слышались нотки, напоминавшие голос мадам Дюмон.

– Почему вы так уверены? – резко спросил Хедли. – Вы знаете, кто стрелял в вашего отца?

– Нет, конечно, нет! – От такого неожиданного вопроса она даже подскочила.

– Вы кого-то подозреваете?

– Нет, – саркастически усмехнулась Розетта. – Я только не понимаю, почему вы не ищете преступника за пределами дома. Вы прочитали нам очень интересную лекцию о дедукции. Искренне вас благодарю. Но, если преступник был внутри дома и действовал так, как вы сказали, тогда все в самом деле логично. Правильно я понимаю? Это может касаться и иных людей.

– Кого? – вырвалось у Хедли.

– Давайте подумаем! А впрочем… дело ваше. – Розетта удовлетворенно заметила его волнение. – Вы не разговаривали с остальными жильцами дома. Вы не разговаривали с Энни, да и с мистером Дрейменом тоже. Примите это во внимание. Но вторая ваша версия абсолютно бессмысленна. Во-первых, у моего отца очень мало друзей. Кроме тех, кто живет в этом доме, лишь двое мужчин, но ни один из них физически не может быть тем, кто вам нужен. Первый – это сам Энтони Петтис. Он ростом не выше меня, а я далеко не амазонка. Второй – Джером Бернаби, художник, который нарисовал эту странную картину. У него имеется небольшой, но заметный физический недостаток, который невозможно скрыть. Следовательно, тетя Эрнестина или Стюарт Миллз узнали бы его сразу.

– И все-таки: что вы о них знаете?

– Оба среднего возраста, состоятельные. У обоих одинаковое пристрастие – тратить попусту время. И почему только они не возьмутся за что-нибудь серьезное?! – всплеснула она руками. – Петтис – лысый и привередливый. Я не хочу сказать, что у него характер старой девы. Мужчины называют его славным парнем. К тому же он умный. Потом… – Посмотрев на Менгена и широко усмехнувшись, она медленно, словно вспомнила о чем-то приятном, продолжила дальше: – Бернаби… Джером, конечно, кое-что сделал. Он довольно известный художник, а кроме того, довольно известен как криминолог. Высокого роста, простоватый, любит поговорить о преступлениях и похвастаться бывшими своими спортивными достижениями. Джером по-своему привлекателен, очень меня любит, а Бойд страшно ревнует.

– Мне он не нравится, – спокойно добавил Менген. – Если откровенно, то я ненавижу его, и мы оба об этом знаем. Но в конце концов в одном Розетта права. Ничего такого он никогда не сделает.

– Так какой у него физический недостаток? – спросил Хедли, оторвав глаза от блокнота.

– Он хромой. И скрыть это невозможно.

– Благодарю, – сказал Хедли, закрывая блокнот. – Пока что все… Я посоветовал бы вам пойти в больницу. У вас нет… э-э… вопросов, Фелл?

– Гм… Лишь один. – Доктор Фелл сделал шаг вперед, склонил набок голову, отмахнул, словно муху, шнурок от очков, и, пристально глядя на девушку, спросил: – Мисс Гримо, почему вы так уверены, что виновен именно мистер Дреймен?

ПУЛЯ

Ответа на свой вопрос доктор Фелл не получил. Не успел Ремпол понять, что случилось, как все было закончено. Имя Дреймена доктор Фелл произнес так небрежно, что Ремпол оставил его без внимания, а на Розетту даже не посмотрел. Ремпол так и не понял, почему живой, разговорчивый и жизнерадостный Менген, которого он хорошо знал, вдруг сделался таким жалким и, пятясь к двери, залепетал, словно шут. Шутом Менген никогда не был. Но теперь…

– Вы дьявол! – крикнула Розетта Гримо.

Ее крик подействовал на Ремпола, будто скрежет ножа по тарелке. Повернувшись, он увидел, что скулы па ее лице еще больше выдались, рот стал широким, глаза погасли. Она мгновенно подхватилась и, махнув полами норковой шубы, выбежала мимо доктора Фелла в зал. Вслед за нею, громыхнув дверью, помчался и Менген. Через минуту он возвратился. Вид у него был почти карикатурный: спина сгорблена, голова опущена, лоб покрылся морщинами, неспокойные темные глаза увеличивались. Вытянув руки вперед ладонями, будто пытаясь успокоить присутствующих, он сказал:

– Э-э… извините! – И снова прикрыл за собой дверь.

– Она – дочь своего отца, Хедли, – хрипло проговорил доктор Фелл и, закрыв глаза, медленно покачал головой. – Гм-гм… Это у нее от нервного напряжения. Теперь она словно порох в патроне, достаточно нажать на спусковой крючок – и… гм… Боюсь, что она просто болезненно подозрительна, но, возможно, считает, что имеет на то основания.

– Наконец, она иностранка. Однако дело не в этом, – неторопливо заметил Хедли. – Мне кажется, вы всегда попадаете в цель, как меткий стрелок, который разбивает сигарету, торчащую изо рта курильщика, не причиняя ему вреда. Кстати, что вы там говорили о Дреймене?

– Минутку, минутку! Какого вы мнения о Розетте, Хедли? А о Менгене? – Доктор Фелл обратился к Ремполу. – В моей голове все немного перепуталось. Из ваших слов у меня сложилось впечатление, что Менген – невозмутимый ирландец из той породы, которую я знаю и которая мне нравится.

– Он был таким, понимаете, – ответил Ремпол.

– Что касается того, какого я мнения о Розетте, – начал Хедли. – Хотя она владеет собой и хладнокровно анализировала жизнь своего отца, у нее, между прочим, дьявольски умная голова! Но, держу пари, в эту минуту она в слезах бежит в больницу, упрекая себя за то, что не всегда была с ним достаточно любезна. В ней сидит дьявол, Фелл. Ей нужен хозяин в полном смысле этого слова, Менген не станет им до тех пор, пока не вдолбит это ей в голову кулаками или не примет ее собственного совета, высказанного во время дискуссии в университете.

– С тех пор как вы стали старшим инспектором, – искоса глядя на Хедли, проговорил доктор Фелл, – у вас появилась какая-то вульгарная самоуверенность, и это меня печалит и удивляет. Неужели вы и в самом деле верите всей этой бессмыслице – будто убийца незаметно проник в дом и, затаившись, ждал, пока перестанет идти снег?

– Эта версия не хуже остальных, поскольку лучшей у нас нет, – широко улыбнулся Хедли. – К тому же свидетели тоже уверены, что мы так считаем. Наконец, я верю тому, что они рассказали. Кстати, нас интересует, есть ли следы от ног на крыше, так? Но к этому мы еще возвратимся. Так что вы там говорили о Дреймене?

– Начнем с того, что я вспомнил странное замечание мадам Дюмон. У нее как-то вырвалось, что она не понимает, зачем убийце было надевать раскрашенную маску, как это делает Дреймен в ноябрьскую карнавальную ночь. Я запомнил этот странный намек на чучело Гая Фокса и все удивлялся, что бы это значило. Со временем я совсем случайно, спрашивая у Менгена про Петтиса, употребил слова: «…одет, словно чучело Гая Фокса пятого ноября». Вы заметили тогда выражение ее лица, Хедли? Мое упоминание об одежде посетителя было для нее настолько же странным, насколько неприятным. Девушка промолчала. Она ненавидела того, о ком подумала в ту минуту. Кого?

– Припоминаю, – ответил Хедли, потирая лоб. – Видно было, что она кого-то подозревает или желает, чтоб его заподозрили. Вот почему я и спросил у нее об этом откровенно. Она, по сути, подвела меня к мысли, что убийца кто-то из жильцов дома. Правду говоря, на какое-то мгновение показалось, будто она намекает на свою мать.

– Намекала она меж тем на Дреймена. Вспомните: «Вы не разговаривали с Энни и с мистером Дрейменом тоже». – Доктор Фелл обошел вокруг столика с пишущей машинкой, Внимательно рассматривая стакан с молоком. – Мы должны увидеть Дреймена. Меня заинтересовал этот дармоед и старый приятель профессора Гримо, который принимает снотворные таблетки и пятого ноября надевает маску. Какие у него обязанности? Что он вообще делает в этом доме?

– Вы имеете в виду… шантаж?

– Нелепость, мой друг. Вы когда-нибудь слыхали, чтобы школьный учитель кого-то шантажировал? Нет, нет! Учителя слишком чувствительны к тому, что о них подумают люди. Профессия учителя имеет свои недостатки, я это по себе знаю, но учитель никогда не займется шантажом. Наверное, Гримо взял его по собственной доброте, но… – Доктор Фелл замолчал.

В противоположном углу комнаты открылась и закрылась дверь, за которой была лестница на чердак. От порыва холодного воздуха плащ у доктора Фелла надулся. В комнате появился закутанный большим шерстяным шарфом, с посиневшими от холода губами, довольный Миллз. Откинув голову назад, как это делают шпагоглотатели, он выпил молоко из стакана, протянул руки к огню в камине и сказал:

– Через люк на крышу я наблюдал за вашим детективом, джентльмены. Он несколько раз сползал, но… Извините, у вас есть для меня какие-нибудь поручения? Мне очень хочется вам помочь, но боюсь, я забыл…

– Разбудите мистера Дреймена, если даже придется облить его холодной водой, – нетерпеливо сказал старший инспектор. – А если мистер Петтис еще тут, то скажите, что я хочу его видеть. Что там нашел сержант Бейтс?

Ответил сам сержант Бейтс. Вид у него был такой, словно он только что вылез из сугроба. Тяжело дыша, он потопал ногами, сбивая снег, отряхнул одежду и, шатаясь, подошел к камину.

– Сэр, – начал он, – я могу присягнуть, что на крыше нет даже птичьих следов. Там вообще нет никаких следов. Я обследовал каждый фут. Я привязывал веревку к каждой дымоходной трубе и проползал вдоль всего водосточного желоба. Никаких следов ни там, ни около труб. Если кто-то и вылезал на эту крышу сегодня вечером, то он должен был быть легче воздуха. А теперь я пойду вниз и осмотрю задний двор…

– Но все же… – вырвалось у Хедли.

– Хорошо, – одобрительно сказал доктор Фелл. – А мы лучше пойдем и посмотрим, что там делают детективы в комнате профессора Гримо. Если Престон…

Стремительно открыв дверь, появился, словно по вызову, сержант Престон. Он перевел взгляд с Бейтса на Хедли и, немного волнуясь, доложил:

– Я задержался. Надо было отодвинуть и поставить на место все книжные шкафы. Ничего! Никакого тайного хода. Дымоход прочный, без каких-либо секретов. Дымоход идет под углом и имеет лишь два-три дюйма в разрезе… Что-нибудь еще, сэр? Парни работу закончили.

– Отпечатки пальцев?

– Отпечатков много, но… Вы открывали окно, сэр? На стекле отпечатки ваших пальцев. Я их знаю, сэр.

– Вообще я стараюсь своих отпечатков не оставлять, – прервал его Хедли. – Что дальше?

– Других отпечатков на стекле нет. А рамы и подоконники покрыты лаком. На них остались бы не только отпечатки пальцев, но и перчаток. Если бы кто-то не хотел оставлять следов, ему пришлось бы разогнаться и, ни к чему не прикасаясь, нырнуть из окна вперед головой.

– Благодарю! Довольно, – бросил Хедли. – Бейтс, идите осмотрите задний двор… Мистер Миллз, подождите! Пока Престон сходит и позовет мистера Петтиса, я хотел бы поговорить с вами.

– Кажется, все, что я вам рассказал, берется под сомнение, – саркастически усмехнувшись, проговорил Миллз, когда Бейтс и Престон вышли. – Уверяю вас, я рассказал правду. Вот тут я сидел. Посмотрите сами.

Хедли открыл дверь. В тридцати шагах от него в противоположном конце высокого полутемного зала была дверь в комнату профессора Гримо; на нее падал яркий свет из-под арки.

– По-моему, ошибиться невозможно, – буркнул старший инспектор. – А может, посетитель и правда не входил в комнату? Если принять во внимание то, что мы слышали, то можно сделать вывод: около дверей происходили не совсем понятные вещи. Я не думаю, что к этому была как-то причастна женщина – в маске или… Но вы же видели их одновременно. Во всяком случае, ужас, да и только!

– Ничего непонятного у двери не происходило, – искренне обиделся Миллз. – Я хорошо видел всех троих. Мадам Дюмон была справа от дверей, высокий посетитель – слева, а доктор Гримо – посредине. Посетитель вошел в комнату, закрыл за собой дверь и больше оттуда не выходил. Все это происходило не в полутьме. Невозможно было ошибиться в том, что посетитель был огромного роста.

– Я тоже не вижу оснований сомневаться, Хедли, – добавил доктор Фелл после паузы. – Версия, что посетитель мог выйти из комнаты через дверь, отпадает. Что вы знаете об этом Дреймене, мистер Миллз?

– Он в самом деле интересный человек, – сощурив глаза, тихим голосом ответил Миллз. – Но я знаю о нем не много. Он поселился тут за несколько лет до меня, по крайней мере так мне сказали. Отказался от работы учителя, ибо, несмотря на усилия врачей, начал терять зрение, хотя по виду… э-э… его глаз и не скажешь, что он почти слепой. Дреймен обратился за помощью к профессору Гримо.

– Профессор Гримо чем-то ему был обязан?

– Этого я не могу сказать. Как-то упоминалось, будто Они познакомились в Париже, где профессор Гримо учился. Это все, что я знаю, если не считать того, что сказал профессор, провозглашая тост на одном, так сказать, праздничном банкете. – Миллз, не раскрывая рта, самодовольно усмехнулся, сощурив глаза и с иронией в голосе, повел рассказ дальше. – Так вот, профессор Гримо сказал, что мистер Дреймен когда-то спас ему жизнь, и назвал его наилучшим в мире товарищем. Конечно, при условии… Миллз по привычке поставил одну ногу перед другой и, покачиваясь взад-вперед, постукивал носком заднего ботинка по каблуку переднего. В такой позе его маленькая фигурка с большой копной волос на голове напоминала карикатуру на Суинберна.[12]

– Ну, а за что не любите его вы? – с интересом посмотрев на него, спросил доктор Фелл.

– Я и не люблю его, и не отношусь с пренебрежением. Но он не делает ничего.

– Поэтому и мисс Гримо не любит его?

– Мисс Гримо не любит его? – переспросил Миллз, широко раскрыв глаза. – Да, я замечал это, но не был уверен.

– А почему ему так нравятся ночи Гая Фокса?

– Гая Фо… – Миллз удивленно замолчал, потом усмехнулся и продолжал: – А-а! Я сразу не понял. Видите ли, он очень любит детей. Двое его собственных погибли несколько лет назад. Как мне известно, они упали вниз с крыши. Это была одна из тех бессмысленных трагедий, от которых мы избавимся, когда построим в будущем большой величественный, просторный мир. – После этих его слов лицо у доктора Фелла налилось кровью, но Миллз не замечал ничего. – Его жена не пережила горя. Со временем у него начало ослабевать зрение… Он любит общаться с детьми, да и у него у самого словно детское мышление, несмотря на определенные умственные способности. Миллз надул губы. – Он никогда не пропускает случая побыть пятого ноября среди детей. Это день рождения одного из его несчастных детей. Он целый год экономит деньги, чтоб купить иллюминацию и украшения и смастерить комическое чучело Гая Фокса для…

Постучав, в комнату вошел сержант Престон.

– Внизу никого нет, – доложил он. – Джентльмен, которого вы хотели видеть, наверное, ушел домой. А это только что для вас принес парень из больницы. – С этими словами сержант передал старшему инспектору конверт и квадратную коробочку, похожую на шкатулку для хранения драгоценностей. Хедли достал записку, пробежал ее глазами и выругался.

– Преставился – и ни слова! – бросил он. – Вот, читайте!

Доктор Фелл начал читать. Ремпол заглянул ему через плечо. В записке говорилось:

«Старшему инспектору Хедли.

Бедняга Гримо скончался в 11.30. Посылаю вам пулю. Думаю, она выпущена из револьвера 0,38 калибра. Я пытался связаться с полицейским врачом, но он занят другим делом, поэтому высылаю ее вам. Перед самой смертью профессор Гримо потерял сознание. То, что он сказал, могут, кроме меня, засвидетельствовать две мои медицинские сестры. Да, возможно, он бредил, и я должен быть осторожным. Я был с ним знаком довольно хорошо, но совсем не знал, что у него есть брат. Сообщив мне об этом, профессор Гримо сказал дословно следующее: «Это сделал мой брат. Я не думал, что он будет стрелять. Бог его знает, как он выбрался из той комнаты. В эту секунду он там, а в следующую его там уже нет. Возьмите карандаш и бумагу, быстрее! Я хочу сказать вам, кто мой брат, чтобы вы не подумали, будто у меня бред».

От напряжения у него началось кровотечение, и он скончался, не сказав больше ничего. Жду указаний относительно тела. Если могу чем-то помочь, дайте знать.

И. Петерс, доктор медицины».

Все переглянулись. Загадка оставалась по-прежнему трудной и неразгаданной, факты настоящими, показания проверенными. Оставался и страх перед бесплотным человеком. Помолчав, старший инспектор печально повторил: – Бог его знает, как он выбрался из той комнаты.