Три карата в одни руки (сборник фельетонов)

Канцелярский детектив

Есть такое мнение, будто жизнь в канцеляриях скучна, уныла. Будто нет в ней захватывающей интриги: не звенят шпаги, не гремят мушкеты и некуда, а главное, незачем скакать на потной лошадиной спине. А если неистощимая выдумщица-жизнь и подкинет чиновнику какой-нибудь залихватский сюжет, то все запутанные линии спрямляются прямо с порога канцелярии.

Читатель! Пожалуйста, не облокачивайтесь беспечно на перила расхожих истин. И если вы вдруг услышите: есть такое мнение, то знайте, что есть мнение и другое…

Солнечным весенним днем во двор одного из домов села Чернышовка вошли четыре человека в милицейской форме. Двое обошли участок, третий заглянул в окно, а четвертый стал у дверей.

— Есть? — спросил четвертый, который стоял у дверей.

— Кажется, есть, — ответил третий от окна.

Который у дверей поправил фуражку и решительно постучал. На стук выглянул пожилой мужчина, отчетливо побледневший при виде столь представительного коллектива в форме.

— Попрошу предъявить документы, — предложил стучавший, поздоровавшись и взяв под козырек. Выяснив из документов, что он имеет дело с хозяином, пенсионером Иваном Саввичем Беловым, тот, что у дверей, вопросительно посмотрел на того, что у окна, поймал его одобрительный кивок и сказал:

— Приглашаем вас, Иван Саввич, быть понятым при производстве обыска у вашего соседа гражданина Лиса Фэ Пэ.

Белов взмолился. Он ссылался на свои преклонные годы, нелюбовь к соседу, неопытность в юриспруденции. Но все было напрасным. Оба официально ответили, что Белов и только Белов должен быть понятым. Во-первых, потому, что это его гражданский долг, а во-вторых, поскольку никого больше поблизости нет, все на работе.

Убежденный обоими этими аргументами, а еще больше тем, что он войдет на усадьбу соседа в качестве представителя власти, пенсионер неохотно согласился. В сопровождении четырех авторитетных блюстителей порядка Иван Саввич прошел на соседское подворье, неловко поздоровался с Лисом, вышедшим навстречу нежданным гостям, — и вдруг что-то очень твердое и большое ослепительно больно ударило его по лицу.

— Ой! — воскликнул пенсионер и тут же с изумлением обнаружил, что навстречу ему летит второй точно такой же предмет и что предмет этот является не чем иным, как кулаком соседа Лиса.

Воспользуемся этой секундной паузой между двумя ударами, чтобы ввести читателей в курс дела. Дело в том, что Иван Лис, сын хозяина усадьбы и тоже, как отец, шофер, повадился на соседнюю станцию раскурочивать перевозимые на открытых платформах «Жигули». Как выяснил впоследствии суд под председательством народного судьи С. Шиндяка, папаша Лис, несмотря на свою прошлую судимость, оказался наивен и слеп в отношении нехороших действий отпрыска. Ну, то есть жил в полном неведении. Тем не менее при первом взгляде на милиционеров каким-то шестым чувством папаша догадался, что в самые ближайшие часы они извлекут из тайников два новых жигулевских сиденья, шесть фар, три воздухоочистителя с карбюраторами, пять распредвалов, два лобовых стекла и множество прочих запасных, так сказать, частей. Более того, старший Лис молниеносно вычислил, что именно Иван Саввич навел на его след железнодорожную милицию и столь же молниеносно учинил расправу. Предлагаем читателям самим поразмыслить насколько наивен и слеп был Лис-отец. Но поразмыслить не сейчас, а на досуге, поскольку второй кулак Лиса уже летит по направлению к цели, и следовательно, времени у нас в обрез.

Как только цель вторично была достигнута, милиционеры бросились к распоясавшемуся подозреваемому и не без труда оттащили его от плачущего понятого.

— Вы не правы! — убежденно сказал Лису офицер Олейников.

— Абсолютно не правы! — подтвердил офицер Заховаи. — Если вы немедленно не осознаете свою ошибку, возможны неприятности.

Лис подумал и признал, что малость погорячился. Его отпустили. А дальше все шло тихо. Усадив в «скорую» совершенно не пригодного теперь для исполнения гражданского долга пенсионера, работники линейного отдела внутренних дел приступили к обыску, который дал уже известные нам результаты.

Ну, а теперь, полагаю, самое время приступить к началу детектива. «То есть как?! — воскликнет читатель, взращенный на захватывающей многосерийности. — А разве обыск, нападение, расхитительство — это еще не детектив?»

Уверяю вас, нет! Какие уж тут тайны, что тут распутывать? Дело было, напомню, ярким солнечным днем, на глазах у четырех авторитетных блюстителей, мотивы обеих сторон были предельно ясны и не поддавались противоречивым толкованиям, поскольку открытое нападение на понятого, ставшего, пусть временно, представителем власти, уж никак не могло пройти по разряду милой соседской свары.

Короче, криминальная часть никаких секретов не содержала. Что же касается нашего детектива, то он целиком и полностью проходил по канцелярской части. И начался три дня спустя, когда Иван Саввич, запасшись справкой о телесных повреждениях и памятуя совет искусивших его милиционеров, отправился в народный суд.

Уже первая встреча с судьей С. Шиндяком произвела на потерпевшего неизгладимое впечатление. Тот оказался убежденным сторонником той мудрости, что худой мир лучше доброй ссоры.

— Подрались с соседом? — участливо спросил он. — Нехорошо, ох, нехорошо! Пенсионер, пожилой, уважаемый человек, а задору, как у юноши.

— Да ведь это не я… — оправдывался Иван Саввич. — Это меня.

— Я, меня, — какая разница? С соседями надо жить в мире и дружбе. В общем, так: дела этого мы так не оставим. Мы передадим его на товарищеский суд в сельсовет. Согласны?

— Нет.

— Экий вы необщительный. Ладно, давайте уговоримся: вы еще подумаете, и я еще подумаю.

Неделю спустя пенсионер, подумав, вновь явился в суд. Снова С. Шиндяк превозносил преимущества товарищеского суда, цитируя инструкции и публицистические произведения. Так повторялось пять раз подряд, а на шестой в кабинете судьи уже сидел сам Ф. П. Лис.

— Друзья! — сказал С. Шиндяк. — Забудьте прошлое. Улыбнитесь друг другу.

Лис весело улыбнулся. У Белова улыбка не получилась.

— Протяните друг другу руки, — скомандовал судья.

Лис охотно протянул. Белов опасливо отпрянул.

— Ну, что, забыли прошлое? — спросил судья.

— Забыл, — ответил Лис.

— Не могу, — ответил Белов.

— Тогда идите и подумайте, — закончил встречу С. Шиндяк.

У выхода из суда Лис, не снимая маскировочной улыбки с лица, пробормотал:

— Будешь кочевряжиться, старый хрыч, я тебе еще не так врежу. Уразумел?

На восьмой раз (а это, напомним, восемь ранних вставаний, шестнадцать поездок в переполненном автобусе, восемь томительных ожиданий в приемной, восемь горьких разочарований) судья сказал:

— Ваше дело я передал в товарищеский суд села Чернышовка. А я, извините, уезжаю в отпуск.

И уехал. А пенсионер поехал в сельский Совет выпрашивать свои документы с тем, чтобы отнести их председателю народного суда. С трудом, но выпросил. Председатель посмотрел и строго сказал:

— Если вам не нравится наше решение направить дело в товарищеский суд, можете его обжаловать в суд областной.

А в областном сказали:

— Раз уж вы настаиваете, так и быть: возвратим дело в суд районный.

Только вы не подумайте, читатель, будто все так быстро — тут сказали, там сказали. Между «тут» и «там» тянулись долгие недели, наполненные хождениями, сидениями, мытарствами и сомнениями. Наполненные угрожающими репликами Лиса папы и красноречивыми взглядами Лиса сына, который хоть и получил два года, по, по молодости лет, условно.

А суд передал дело в райотдел внутренних дел.

А райотдел — в районную прокуратуру.

А районная прокуратура завела на Ф. Лиса уголовное дело. По ничего еще расследовать не успела, папка абсолютно пуста, потому что прошло всего две недели. Разве можно за такой краткий срок изучить такое сложное дело, случившееся средь бела дня и на глазах у четырех офицеров милиции?..

То есть с момента происшествия минуло уже, конечно, не две недели, а полгода. Но штука в том, что каждое ведомство исчисляет свой срок с момента поступления бумажки. И каждое, кстати, имеет свой взгляд на виновника события.

— Недопустимую медлительность проявили работники линейной милиции Олейников, Захован, Пономарь и Синько, — сообщил помощник прокурора Полтавского района. — Как толь-ко мне удастся установить их номера телефонов, дело стремительно продвинется вперед.

Я подумал, что простой набор двух цифр «09» помог бы помощнику резко ускорить расследование. Но воздержался от совета, опасаясь обвинений в некомпетентности.

— Мы не имели права составлять протокол, поскольку нанесение побоев имело место на территории, обслуживаемой райотделом милиции, а не нами, — объяснил возглавлявший обыск Заховай. — Если бы Лис осмелился хоть пальцем тронуть Ивана Саввича где-нибудь на рельсах или даже на перроне, мы бы его немедленно привлекли.

Я подумал, что резкое расширение сети железных дорог явно пошло бы на пользу правопорядку. Но промолчал, не будучи уверен, что старший Лис даст согласие прокладывать стальную магистраль через свое подворье.

— Откровенно говоря, Белов сам во всем виноват, — сказал нарсудья С. Шиндяк. — Между ним и Лисом давно существовали неприязненные отношения — зачем же он пошел в понятые?

— Да ведь не сам пошел, его уговорили гражданским долгом.

— Ну и что? Долг долгом, а я бы на его месте в понятые не пошел.

Откровенно говоря, я бы на месте С. Шиндяка не пошел в народные судьи. Но я промолчал, поскольку, вероятно, не имел права на такую откровенность.

Впрочем, я мог бы сказать о другом. О том, что гражданин, выполняющий свой долг перед обществом, вправе рассчитывать на то, что общество безоговорочно выполнит свой долг перед ним. Что человек, которого безнаказанно избили именно в тот час, когда он бескорыстно разделил бремя местной власти, начинает ощущать естественное разочарование и в своей бескорыстности, и в представителях местной власти. Что должностные лица, ввергнув одного порядочного человека в пучину бюрократических мытарств, не только возвысили тем его обидчика, но и унизили сами себя.

Но оказалось, что и об этом распространяться бессмысленно, поскольку все мои собеседники и сами отлично подкованы, широко информированы, стопроцентно дипломированы. Так что мое умолчание вряд ли снизит увлекательность того расследования, которое предстоит полтавским товарищам при выявлении главных виновников беспримерной волокиты.

Но о чем можно говорить уже сейчас и в полный голос, так это о том, что жизнь в канцеляриях вовсе не так уныла, как мы порою думаем. Тут порою такие лихие сюжеты закручиваются, что и без всяких погонь хочется вскочить на коня и скакать, скакать, скакать…

И тогда шалеют коровы

Отдельные граждане, преисполненные благородного и естественного негодования по поводу еще имеющихся проявлений бюрократизма, выражают нетерпение. Они считают, что слишком уж мы с волокитчиками панькаемся, слишком либеральничаем и отсюда, мол, все беды. А надо не так. Надо решительно, одним махом подрубить все это гнилое дерево бюрократизма под корень. Раз — и привет!

Меня лично такая бескомпромиссность всегда только радовала. В самом деле, зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Тем более что граждане не ограничивались голым негодованием, а предлагали вполне конкретные мероприятия. Запомнилось, например, предложение выдавать каждому должностному лицу специальный талон предупреждений. Ну, нечто вроде того, что получают все водители автотранспорта от ГАИ. За каждое проявление волокиты в талоне служащего делается просечка, которая действует один календарный год. Если в течение года будет три предупреждения, то виновный автоматически отстраняется от должности до нелицеприятного разбора на административной комиссии.

Конечно, это не единственное предложение. Имелось с футбольным уклоном: показывать нарушителю желтые и красные карточки. С соответствующими оргвыводами. Правда, некоторые инициаторы, упирая на более приметные успехи хоккея, рекомендовали сразу удалять нарушителей со служебной площадки — конечно, не на две минуты, а минимум на два месяца. Но суть та же.

И общем, мысль кипит, и уже одно это радует.

Нет нужды скрывать от читателей, что практическое осуществление вышеизложенных рекомендаций сопряжено с некоторыми трудностями. Например, кто будет показывать желтые карточки? Или: благоразумно ли удалять нарушителя на два месяца «с поля», если дело случилось летом, когда и отпуска, и косьба-молотьба в подшефных колхозах, и вообще нехватка кадров? Или: на каких житейских перекрестках расставлять будки инспекторов, чтобы оперативно выявлять нарушения правил служебного продвижения?

Только вы не подумайте, пожалуйста, будто я вознамерился грузом частных вопросов потопить лодку ценной инициативы. Борьба с бюрократизмом требует жертв, это мы все понимаем и готовы, если надо, выделить средства на будку-другую. Меня другой вопрос немножко печалит: как отличить волокиту от неволокиты, пунктуальность от буквоедства, ретивый формализм от строгой формы?

Вот, скажем, обращается москвич А. В. Славкин с письмом на завод, где изготовили его пылесос. Обращается, потому что пылесос вышел из строя. Проходит месяц — ответа нет. Еще две недели — молчание. Наконец…

Впрочем, перенесем это «наконец» на самый конец. И так ведь ясно, что налицо бюрократизм. Или небюрократизм?..

А теперь другой факт, уже из аграрной сферы. Жители деревни Виноградовка Почниковского района Горьковской области жалуются на администрацию совхоза «Азранинский». Суть жалобы проста, хотя и необычна. Директор «Азранинского» распорядился установить многочисленные ульи совхозной пасеки аккурат на краю Виноградовки. Поскольку болезненная кусаемость этих в целом полезных насекомых общеизвестна, нетрудно представить, что изо дня в день испытывали здешние обитатели. Вряд ли можно считать преувеличением печальный отзыв коренного жителя Виноградовки И. И. Балашева: «Не только дети, но и коровы боятся выходить на улицу».

Коровы в деревне не ахти какие трусливые, вполне нормальные коровы. Дети тоже. Возможно, и те, и другие примирились бы с пчелиной напастью, если бы это была железная необходимость. Или даже медовая. Однако необходимости нет, поскольку пасеку можно легко и просто перенести на другое место. У того же медоносного поля, но только с другой, ненаселенной стороны.

Короче, пошла жалоба в районное управление сельского хозяйства. От директора требуется ответ, и этот ответ приходит в установленный срок: «Факты подтвердились, специально выделенная комиссия разрабатывает необходимые мероприятия».

Комиссия работает, пчелы летают, коровы шалеют, жители негодуют, новая жалоба летит в Горьковскую контору пчеловодства. И снова директор с пунктуальным соблюдением сроков сообщает, что жалоба рассмотрена, что она справедлива и что пчелы в планово-организованном порядке перемещаются на новое местожительство.

Надо ли уточнять, что все осталось по-прежнему? Очередная жалоба летит в область, на сей раз в газету, и вновь директор рапортует с опережением установленных сроков, что действенные меры приняты, впредь залетание посторонних насекомых на территорию Виноградовки пресечено, так как пасека ограждена от деревни специально сооруженным забором.

Забор от пчел! От такого надругательства над здравым смыслом негодуют даже коровы. Но скажите, на каком этапе этой истории вы показали бы красную карточку директору совхоза? Ведь формально все правильно. Правда, по существу — издевательство, однако существа ведь никто, кроме немногочисленного населения отдаленной деревеньки, не знает.

Если бы весь свод жизненных правил был столь прост и лаконичен, как хоккейный устав, искоренение бюрократизма можно было бы поручить небольшой судейской бригаде. Но, увы, все не так просто. Безупречная канцелярия может быть рассадником высокомерного безразличия к нуждам людей, в то время как освистанный работник окажется достойным истинных аплодисментов.

И тут пора продолжить дело о пылесосе. Он был выпущен миасским заводом «Электроаппарат» четверть века тому назад и все это время безотказно служил своему владельцу. Да и вышел из строя исключительно по недосмотру самого В. А. Славкина: в районе сменили напряжение электросети, о чем владелец, втыкая вилку в розетку, запамятовал. Ну и, понятно, из пылесоса запахло жареным.

Хождения по мастерским, само собою, окончились безрезультатно, вещь же Славкину за долгие годы полюбилась. Вот почему он обратился с письмом на завод-изготовитель.

Если бы из Миасса в установленный срок прибыл ответ с категорическим «нет», какой, скажите, инспектор отважился бы сделать просечку в талоне директора «Электроаппарата»? Ведь не день, а двадцать пять лет безукоризненно отработал аппарат, да и сгорел из-за грубого нарушения правил эксплуатации самим же владельцем — чего ж тут жалобы писать! Отказать — и всего делов!

Но директор рассудил иначе. Прекрасно зная, что упомянутые пылесосы уже пятнадцать лет предприятием не выпускаются, он тем не менее препроводил письмо Славкина главному конструктору с такой резолюцией: «Постарайтесь помочь потребителю!» Главный конструктор постарался, и месяц спустя один мастеровитый уралец, бывший в Москве служебной оказией, за скромную квитанционную плату и в считанные часы оживил ветеран-пылесос.

Нет, я не выступаю за отмену установленных сроков для ответа. Конечно, порядок необходим в любом деле, а дисциплинирующая роль сроков для разбора жалоб и заявлений бесспорна. Но столь же очевидно, что не всякий клин вышибается таним же клином. Во всяком случае, голый бюрократизм голым бюрократизмом не искоренишь. А тем более бюрократизм изощренный, когда все печати на месте, все сроки соблюдены, все слова в ответе правильные, даже медовые.

Но лишь отхлебнешь глоток этого медку — и взревешь как укушенная корова. И само собою возникнет страстное нетерпение: нечего панькаться с бюрократами. Освистать бы их враз и под корень!

Согласно законам психофизики

Первый компьютер свалился как снег на голову.

Этот компьютер ехал куда-то в вагоне, который в дороге сломался. А имеется какое-то положение, согласно которому груз из вагона, который сломался, можно не перегружать в другой, а просто реализовывать на станции ломания.

Конечно, если бы это был не компьютер, а что-нибудь ценное, вроде гравия или битума, то его очень тихо прибрали бы к рукам. На битум повсюду столько охотников, что порою вагоны ломаются на полпути как-то даже вопреки законам физики.

В общем, железнодорожное начальство, не долго тужа, свезло модную, однако не слишком практичную машину во двор учреждения, которое всего более подходило по профилю: машиносчетную станцию.

Тут уместно заметить, что скромная счетная станция называлась машинной скорее из доверия к светлому будущему, чем в связи с текущей реальностью. То есть имелся там коллектив счетоводов, больших мастеров и мастериц по щелканью на счетах. Было, как водится, начальство с инженерными титулами, а некоторые даже с дипломами.

Появление прогрессивного механизма вызвало соответствующее изменение в штатном расписании. Однако операторов сгоряча набрали чуть больше, чем требовалось одному компьютеру, и тогда начальник машиносчетной станции совершил невозможное. Он добился переименования своего учреждения в филиал, а также достал по знакомству еще один компьютер — чуть помощнее и посовременнее.

Третий компьютер прибыл уже в плановом порядке. Какие-то отдаленные, но умные головы пришли к выводу, что две ЭВМ никак не в силах обеспечить оптимизацию. А вряд ли нужно особо объяснять, что компьютеризация без оптимизации выглядит столь же неприлично, как галоши на босу ногу.

Дело осталось за малым: обеспечить филиал плановым объемом работ. Грубо говоря, найти тех, кто будет платить деньги.

Кто-то из бывших старших счетоводов, успевших переименоваться в младшие научные сотрудники, выдвинул захватывающее дух предложение: объединиться в единое вычислительное целое с каким-нибудь гигантом машиностроения или нефтехимии. У гигантов, мол, горизонты необъятные и дома отдыха комфортабельные.

Прожектерские поползновения были пресечены в зародыше. И не потому, что филиал страдал избыточной скромностью. Просто директор резонно прикинул, что окрестные колхозы и совхозы значительно легче и проще охмурить новомодными штучками, чем видавшие виды столичные гиганты.

Ну, а с аграриями разговор был простой. Перво-наперво их следовало попужать табуляграммами, двоичным исчислением, оптимизацией балансовых структур. Затем деликатно поинтересоваться, какие суммы выделены правлением колхоза (дирекцией совхоза) на упрочение связей производства с наукой. Если сумма достаточно привлекательна, то ее следовало полностью, без остатка, внести в заключаемый договор.

Ну, а дальше — дело техники. Причем даже не вычислительной.

— Сколько у вас ското-мест? — интересуется член научной бригады у председателя.

— Триста сорок.

— Угу. Записано. А сколько надо бы?

— Да желательно тысячи полторы.

— Угу, зафиксировано. А сколько же тогда придется подготовить новых доярок?

— Да, пожалуй, человек двести с гаком.

— А с каким, например, гаком? Компьютер — штука точная, она терпеть не может полузнаек.

— Ну, еще душ двадцать пять.

— Вы имеете в виду душевное состояние или душевые?

Руководящий аграрий недоуменно вытирает внезапно вспотевший лоб:

— Извините, товарищ ученый, но я вас не понимаю.

— Ничего удивительного, язык науки требует специальной подготовки. Впрочем, о духовном развитии у нас речь пойдет в специальном разделе. Да, чтобы не забыть: еще пяток тракторов К-700 хозяйству не помешает?

— Лучше бы восемь, — робея, поправляет председатель.

— Ладно, будет восемь. Наши компьютеры не алчные.

И впрямь, спустя год или даже чуть раньше в хозяйство торжественно привозится пухлый фолиант. Там отражено все: характеристика угодий и пашен, численный, а также возрастнополовой состав населения, достижения минувших лет и планы годов грядущих. Выводы, к которым единодушно пришли ученые вместе с ЭВМ, конкретны и деловиты. Во-первых, хозяйству нужно расшириться до полутора тысяч ското-мест, для чего подготовить дополнительно 225 доярок, а вдобавок закупить дополнительно восемь могучих тракторов К-700.

— Вот наука, так наука! — ликует председатель, с ходу улавливая в выводах что-то до сладкой боли желанное. — Стоит себе где-то там машина, и все ж она знает.

Работа филиала принимается на «ура», деньги выплачива ются сполна. И лишь когда они с легким шорохом упархивают из кассы, в хозяйстве постепенно вздымается волна прозрения.

— Это же что ж это такое? — недоуменно шепчет председатель, вновь и вновь листая пухлые тома. — А где взять материалы для коровников? Откуда появятся доярки? Кто выделит фонды на трактора?

Но ученой бригады уже нет, с ней можно связаться лишь по телефону, а там такая жуткая слышимость!.. Слова путаются, «психологический климат» наползает на «физические кондиции», в результате чего и без того сложные термины приобретают какую-то пугающую загадочность. Но даже она не спасает от горечи из-за без толку истраченных денег.

Остается одно: жаловаться! Жаловаться яростно и неистово, как это делает руководство совхоза «Макеевский»: «В разработке Рязанского областного информационно-вычислительного центра не учтены конкретные условия нашего хозяйства… Рекомендуемая разработка оптимального состава машинно-тракторного парка для нашего хозяйства неприемлема».

— Разработки неприемлемы, — вторит директор совхоза «Спиринский», заплативший почти полторы тысячи рублей.

«Разработка оптимального состава машинно-тракторного парка в колхозе не применяется вследствие того, что наши специалисты в ней не могли разобраться», — простодушно признается руководитель одного из хозяйств Сараевского района.

Но денег уже никто не вернет. Компьютер — машина не алчная, но денег обратно не возвращает. И уж физика ли тут должна сказать свое веское слово или мудрая психология, но любой компьютер подтвердит простой принцип: не уверен в полезности рекомендаций — не подписывай отчет. В переводе с двоичного языка на обычный эта истина звучит примерно так: не уверен — не покупай.

При свете свиста

В одном солидном городе с целью экономии электроэнергии решили осуществить…

Вас интересует, что именно решили осуществить? А это как раз и несущественно. Это вторично. Самое главное — с целью экономии электроэнергии.

Надо ли вам объяснять, какое нынче значение придается этой цели? Надо ли растолковывать, какие огромные преимущества сулит народному хозяйству поголовное соблюдение священной заповеди «Уходя, гасите свет»?

А коль скоро так, то ясно: каждая организация, которая активно включилась в борьбу за экономию энергии, особенно электрической, получает серьезные выигрышные баллы по сравнению с такой же организацией, которая в борьбу не включилась.

Значит, надо включаться, решили в Днепропетровске. Надо думать. И главное — надо придумывать.

И придумали. И сразу же взялись за осуществление. По принципу: раньше начнешь экономить — больше сэкономишь.

Перво-наперво развернули разъяснительную работу. Разжились отличной бумагой для наглядной агитации. Конечно, бумага нынче сама в дефиците, может быть, даже большем, чем электроэнергия. Лампочки-то горят у всех, а вот двухтомник А. С. Пушкина достается далеко не каждому квартиросъемщику, Но бумагу достали. Когда пахнет экономией, на расходы не скупятся.

В плакатах отразили и сведения совершенно верные, и призывы бесспорные. Сообщили, что на бытовые нужды у нас идет 15 процентов общей выработки электроэнергии, а это равно 200 миллиардам киловатт-часов. Весьма уместно напомнили, что самая мощная в мире Красноярская ГРЭС (она, правда, не ГРЭС, а ГЭС, но не будем придираться к шероховатостям в ценной инициативе) вырабатывает в среднем 20 миллиардов киловатт-часов в год. И крайне тактично указали, что в тех нередких случаях, когда семья идет ужинать на кухню, свет в комнатах полезно выключать.

Если бы на этом остановились, то данного фельетона, разумеется, не было бы. Но, увы, не было бы и ценной инициативы, за которую начисляются выигрышные баллы.

Поэтому пошли дальше. Выяснили, сколько в городе квартир. Оказалось — довольно много. Подсчитали, сколько нужно бумаги, чтобы разослать красочные извещения в каждую квартиру. Оказалось — намного больше, чем фондов на нее. Но не испугались трудностей, не оробели.

Короче, достали бумагу и отпечатали извещения. И разослали каждому из квартиросъемщиков.

Из этих извещений квартиросъемщики узнали уже нам с вами известное. Про 15 процентов. Про Красноярскую ГРЭС, то есть ГЭС.

Если бы и тут славные инициаторы притормозили бег своей фантазии, молва о необыкновенном эксперименте вряд ли перевалила за пределы области. Но они пошли дальше. Я бы даже сказал — гораздо дальше.

Потому что во последних строках граждане извещались о том, что им определяется лимит ежемесячного использования электроэнергии. Вообще-то знать разумные пределы, хотя бы для себя лично, — что ж, пожалуйста. Но тут лимит был такой жесткий, что любитель футбола, решивший твердо соблюдать предписание, уже не мог позволить себе посмотреть по телевизору оба тайма, но лишь один.

Что тут началось! Толпы граждан (увы, не только болельщиков), отпросившись предварительно с работы, отправлялись в местный энергосбыт. Они запасались справками о составе семьи, документами о занятиях в заочных вузах, ходатайствами «треугольников» о необходимости увеличения лимита с учетом личности квартиросъемщика в разрезе общественной работы.

Но справок никто не принимал, поскольку в них не было никакой нужды. Девушки в энергосбыте изменяли цифры лимита без малейшего сопротивления. Сколько мы вам записали — 35 киловатт-часов? А сколько вы хотите — 135? Пожалуйста. Квартиросъемщики ликовали, но все же интересовались:

— Позвольте, а что же это за лимит, если его можно запросто вертеть в любую сторону?

А это вовсе не лимит, объясняли приветливые девушки. Это такая инициатива. С целью привить бережливость. Чтобы, уходя, гасили свет. Этот лимит носит воспитательно-предупредительный характер. По идее, он рассчитывался, исходя из достигнутого. Из того, сколько электричества вы сожгли в минувшем году минус семь процентов. Однако рассчитать для каждой квартиры практически невозможно, так как потребуется гигантский аппарат. Но поскольку аппарата нет, а инициатива есть, то цифры ставились наугад.

— А что будет, если мы уложимся в лимит? — интересовались граждане.

— Ничего.

— А если перекроем в сто раз?

— Тоже ничего.

— Так для чего же вся затея?

— Там видно будет.

Но видно уже сейчас. И без дополнительного освещения. Просто многоликая показуха нашла еще одно воплощение. А поскольку показуха всегда расточительна, она не изменила себе и на ниве экономии.

Разумеется, критика показухи ничуть не бросает тень на безукоризненный призыв: «Уходя, гасите свет!»

При чем тут бабушка?

В городе Александрия, на Кировоградщине, живет одна бабуля, чьи знания о структуре соподчинения отраслевых отделов и управлений городского подчинения отличаются недостаточной глубиной и последовательностью. Это еще мягко говоря. А если называть вещи своими именами, то бабуля проявляет глубинное невежество в трактовке функций, присущих на основе распределения обязанностей отделу главного архитектора исполкома горсовета, неправомочно возлагая на него прерогативы более высоких исполнительных инстанций, каковые исключительно и вправе вынести надлежащее решение, затрагивающее общественные интересы.

Вы, граждане, что-нибудь поняли? Я лично нет. Но мне еще ничего, я ведь цитирую. Бабуле хуже. Она страдает.

А цитирую я избранное место из беседы с председателем Александрийского горисполкома. Он рассказал еще немало интересного, только об этом чуть позже.

Началось же все с колодца, построенного на общественные средства у бабули во дворе. История колодца уходит вглубь, как артезианская скважина, только вам все это слушать неинтересно. Поэтому буду краток в изложении давних событий.

Итак, построили колодец во дворе у бабули. Соседи черпают воду, бабуля тоже. Но город растет, дома строятся, соседи множатся. Уже две с половиной улицы пользуются колодцем, в результате чего некогда тихий двор в часы «пик» напоминает рынок местного значения.

Но бодрая поступь жизни выражается не только в росте соседних строений. С годами возросли доходы и у бабушки. И тогда она обратилась в горисполком с просьбой построить за спои деньги колодец на улице, сделав его общественным. А бывший общественный соответственно превратить в свой.

Лично я, дорогие читатели, не берусь категорически утверждать, что просьбу бабушки следовало непременно удовлетворить. В равной мере не стремлюсь я доказывать, что ей следовало резко отказать. К вопросу настырного бюрократизма, который я предлагаю вам рассмотреть, сам по себе колодец имеет косвенное отношение, а именно: как источник сюжета.

Исполком переслал заявление бабушки главному архитектору Александрии, а тот ответил буквально следующее:

«На Ваше заявление о строительстве колодца общего пользования сообщаем, что отдел главного архитектора города согласовывает Вам строительство колодца по ул. Петровского.

Место строительства Вам необходимо согласовать с уличным комитетом данного района. Главный архитектор В. Ф. Тетушкин».

Несколькими днями позже бумага обогатилась еще одной припиской: «Место строительства общественного колодца по ул. Петровского согласовано мной совместно с представителями горкоммунхоза и отдела архитектуры. Пред. кварткома № 33 Брусенцов».

Читатели, которые пограмотнее, скажите прямо: разрешили бабушке построить колодец или нет? Считаете, разрешили? Так вот, вы заблуждаетесь в той же мере, что и бабушка. Впрочем, нет, не все. Председателя исполкома зачислить в заблуждающиеся никак не могу. Не имею права.

Когда заявительница, сконцентрировав в мощный финансовый кулак все свои пенсионные сбережения, обратилась к строителям, когда те вырыли и забетонировали новый колодец, когда две и одна четвертая часть улицы начали им пользоваться, поступила жалоба от оставшейся четвертушки улицы: им, как оказалось, к новому колодцу ходить не с руки. Или, точнее, не с ноги.

Четверть улицы на одну бабушку — численный перевес был явно не на ее стороне. А посему горкоммунхоз повелел: считать колодец во дворе, как и прежде, общественным источником. Что же касается нового колодца, то он тем более принадлежит общественности, так как расположен на улице.

— Как же так? — изумилась бабушка. — Ведь я же платила свои. Кто мне их вернет?

— Никто, — авторитетно разъяснили в коммунхозе. — Вы наказаны материально за самовольное строительство. Разрешения по правилам выдает исполком. А у вас на руках только согласование главного архитектора.

— Да не знаю я никакого вашего архитектора! Я ведь писала заявление в исполком.

— Значит, впредь будете знать!

Не знаю, насколько уместно слово «впредь» в применении к бабуле, которой далеко за семьдесят. Да и не в этом соль нашего рассказа. Главное произошло впоследствии.

Вы, вероятно, обратили внимание на одно обстоятельство: сколь ни старался я живописать подробности биографии какого-то периферийного колодца, одного из многих миллионов колодцев, продырявленных в нашей земле, для широкой общественности эта история не представляет жгучего интереса. Именно эта объективная деталь легла в основу тактики, избранной городскими властями в борьбе с жалобами бабушки.

По первой ее жалобе была создана комиссия, которая скупо осветила ход событий, обвинив старушку в глубоко ошибочном толковании слова «согласование». Вторая жалоба привела к созданию второй комиссии, которая уже не лезла в колодец, а просто объявила выводы первой комиссии безукоризненными. Третья комиссия признала работу первых двух замечательной. Четвертая комиссия даже не явилась на место, но похвалила за принципиальность три предшествовавшие. Пятая комиссия…

А теперь давайте забудем про колодец — это частность, к тому же безрадостная. Но ведь есть и повод для ликования. Опробован и внедрен в эксплуатацию замечательный метод опровержения любой жалобы с помощью серии комиссий. Серии длинной, как сороконожка. Пока появится хвост, все забудут, что было в начале. Возникнет легкость и уверенность. А пожилую и не ахти какую грамотную пенсионерку можно будет запросто обвинить в «глубоко невежественной трактовке функций…» И так далее.

А потом добавить, как это сделал председатель исполкома:

— Слать комиссии вслед за комиссиями — это бюрократизм. А мы с ним боремся! Четверть улицы на нашей стороне!

— Это прекрасно, но бабушка…

— А при чем тут бабушка?

Ленивая молния бюрократа

Тратишь без толку время, деньги, а каблуки в хождениях по конторам истаптываешь до зеркальной глади — и все же не это самое обидное.

Нервничаешь, томишься в сумрачных учрежденческих предбанниках, теряешь аппетит, сон и человеческое достоинство, с отвращением к самому себе закупаешь шоколадные наборы, а потом искательно ловишь насупленный взгляд канцеляриста — но и не это самое противное.

Отпрашиваешься с работы, днями напролет ожидаешь разные комиссии, бесцельность которых раздражающе очевидна, — но и такое можно снести.

Хуже всего вечером, на границе между сегодняшней утомительной бестолковщиной и завтрашней пугающей неизвестностью. Садишься на диван, вытягиваешь гудящие после стояния в очередях ноги и думаешь: в чем ошибка? Ведь была же ока, эта ошибка, если нормальная жизнь вдруг превратилась в унылое существование. Где, когда, зачем и почему ты ее допустил?..

Да, жизнь текла приемлемо. За окном синел снег, лучилась лампа под абажуром, в прозрачном стакане отсвечивал густой чай, по цветному телевизору «Рубин-714» полнокрасочно давали «Миллион за улыбку». Семья — мать и сын-студент — расслабленно вкушала заслуженный отдых.

Была здесь ошибка? Не было ошибки.

Вдруг краски в телевизоре заплясали, линии свернулись жгутом, сын-спортсмен рывком рванулся к розетке, выдернул вилку. Стало тихо, но тут же в отключенном телевизоре что-то затрещало. Затем в квартире вдруг погас свет, и в полной темноте из телевизора отвесно вверх взметнулся невысокий, но ослепительно яркий столб пламени.

— Я гашу пламя, ты звони ноль-один! — распорядился сын. Пожарные прибыли двенадцать минут спустя, втащили шланги, а еще через пять минут о случившемся напоминали лишь обгоревший остов телевизора, запах гари да потоки воды, струившиеся по полу.

Была ли здесь ошибка?

— Вы действовали безошибочно, — похвалили хозяев пожарные.

Чуть позже, когда офицер пожарной роты составлял надлежащий документ о происшествии, он похвалил хозяев еще за одну предусмотрительность: телевизор, оказывается, состоял на абонементном обслуживании в телеателье № 4, а это означало, что в самовозгорании аппарата (давайте, читатель, потихоньку привыкать к этому термину) вины хозяев во всяком случае нет. Если ателье правильно проводило обслуживание, то виноват завод-изготовитель. Если завод создал безупречную конструкцию, то виновато ателье.

— А что мне делать с этим? — спросила владелица, указывая на обгоревший до неузнаваемости телевизор. — Можно выбросить?

— Ни в коем случае! — предупредил офицер. — Он вам еще не раз пригодится.

Пожарный как в воду глядел…

Дорогой читатель! Сейчас мы покидаем с вами события, которые измерялись секундами и минутами. Дальше счет пойдет на недели, декады, месяцы. И еще одно предуведомление: давайте договоримся о терминах. С целью экономии бумаги я буду описывать действия владелицы кратко: съездила в ателье. Или: посетила ремонтно-эксплуатационное бюро. Но вы всякий раз обязаны отчетливо представлять, что за этими словами стоит: ожидание начальства на своей работе и неприятная (она всегда неприятная!) беседа, завершающаяся просьбой отлучиться на несколько часов: поездка двумя-тремя видами транспорта: томление в приемной; объяснения с человеком, который не желает тебя понимать; придирки к документам, к которым в прошлый раз не придирались, хотя за неделю в них ничего не изменилось; ссылки на безумную загруженность и недостаточность штатов, в результате чего комиссия может прийти только в следующем месяце…

И т. д., и т. п.

Владелица телевизора на следующий день съездила в пожарную часть, там ей велели прийти через неделю, так как документы сюда «еще не дошли». Почему нужно ждать неделю бумажку, которую за две минуты можно принести из соседней комнаты, этого, разумеется, никто никому не объяснял. Сказано через неделю, значит, через неделю.

Неделю спустя справку выдали. Она слово в слово повторяла ту, которую на месте происшествия выписал офицер полеарной роты, командовавший тушением самовозгорания.

Владелица поехала в ателье № 4. Там пообещали прислать комиссию. В назначенный день комиссия не явилась. Снова съездила в ателье. Оказалось, что заявление было написано неправильно. Написала правильно. На вопрос: почему сразу не объяснили, как правильно, никто отвечать не пожелал.

Наконец, комиссия прибыла. В единственном лице. Лицо брезгливо осмотрело останки месяц тому назад сгоревшего телевизора. Удивилось:

— А что тут осматривать? Все сожжено дотла.

В справке комиссия записала, что виновато производственное объединение «Рубин». Но самой справки не выдала — за получением велела явиться уже не в ателье, а на головное ремонтное предприятие. Разумеется, в другом конце города. Когда явиться? Через неделю.

Неделю спустя на головном предприятии сказали, что бумаги все составлены верно, теперь их отправят на завод.

— А зачем мне нужно было сюда приезжать? — полюбопытствовала владелица.

— Ну, мало ли что… — последовал ответ.

На телевизионном заводе бумаги оказались через неделю, но разыскать их было не просто. Понадобился с десяток телефонных звонков, лишь тогда назвали день, когда прийти.

Пришла. Оказалось, бумаги в порядке.

— Зачем же вы велели прийти? Разве нельзя было по телефону сказать, что бумаги в порядке?

— Положено. Кроме того, хотели вместе с вами назначить день прихода комиссии.

— Было уже две комиссии. И обе сказали, что телевизор сгорел полностью.

— Это они сказали. А теперь скажем мы. Через неделю.

Снова день ожидания, после обеда пришла комиссия. Поглядела на бывший телевизор, установила, что ничего установить по уцелевшим останкам невозможно. Велела через неделю приехать на завод за ответом.

Через неделю на заводе сказали, что ответ будет дан в письменной форме.

Еще через полмесяца пришло сообщение за подписью директора, что завод ничего платить не будет, надо обращаться в суд.

— Но ведь я могла сразу обратиться в суд, — взмолилась владелица. — А так прошло почти полгода, и все надо сначала.

— Во-первых, без нашего отказа у вас дело в суде не примут. А во-вторых, как бы быстро мы ни работали, все равно раньше чем через год вы своих денег не получите.

— И весь этот год мне нужно хранить дома обгоревший черный ящик?

— Обязательно!

— А быстрее никак нельзя?

— Мы и так действуем, можно сказать, молниеносно.

Ну, а теперь настала пора объяснить читателю, почему мы, вопреки традиции, не называем здесь фамилии потерпевшей. Когда ее письмо оказалось в редакции, когда редакция поинтересовалась прохождением бумаг между канцелярскими столами на заводе, когда удалось без труда выяснить, что канцелярские молнии были тягучими и ленивыми, как застойное болото, тогда вдруг на заводе решили оперативно принять меры и выплатить деньги потерпевшей полностью. Причем решение было принято в течение десяти минут.

Казалось бы, справедливость восторжествовала. Но это, если разобраться поглубже, лишь иллюзия справедливости. Ублажить негодующую общественность одним фактиком, прикрыв им неприкосновенность безобразия, мечта бюрократа. Ведь тут дело не в телевизоре. Подставьте вместо него полотер, часы или мясорубку — положение ничуть не изменится. Равным образом не утешает розовая статистика. Пусть одна нервотрепка приходится на тьму славных телевизоров, которые не горючи, как влажный песок. Все равно это не может служить оправданием тому, что каждый из потерпевших всякий раз принужден добиваться исполнения своих бесспорных претензий, продираясь сквозь дремучие канцелярские дебри.

Как должно было бы поступить дорожащее своей маркой предприятие, по вине которого случилось такое нерядовое происшествие, как пожар? Ну перво-наперво извиниться перед человеком, который затратил семьсот-восемьсот рублей, а в итоге перенес нервное потрясение. Это элементарно. Во-вторых, своими силами и за счет своих средств полностью возместить убытки безвинно потерпевшего. Причем сделать это за несколько считанных дней.

Но телевизионные заводы предпочитают склочничать с доверчивыми потребителями. Они придираются к каждой бумажке, к каждой букве, они передают в суд абсолютно бесспорные дела. Все это происходит под простодушным предлогом экономии государственных средств, однако на деле никакой экономии, конечно, нет и быть не может, так как суд все равно восстанавливает справедливость. А суета, нервотрепка, отпрашивания со службы, десятки часов потерянного времени как рабочего, так и свободного — все это легко бросается в жертву браку. Точнее, обреченному на провал стремлению откреститься от брака.

Не знаю, какова вина министерств-изготовителей в том, что та или иная доля процента потребителей видят цветные передачи в слишком ярком, так сказать, свете. Да и не об этом мой фельетон. Но зато абсолютно твердо известно, что руководители отрасли, точно так же, как и подведомственные им предприятия, ведут ту же тактику оттяжек и проволочек, когда республиканские министерства бытового обслуживания населения предлагают разработать четкий, автоматически действующий порядок возмещения ущерба за последствия брака телевизионных заводов.

Но порядок необходим. Потому что есть прямая зависимость: чем чаще горят бюрократы, тем реже вспыхивают телевизоры.

Нуль под соусом

Неприлично поправлять классиков. И все же уверен, что, случись дело сегодня, А. П. Чехов поменял бы толстого и тонкого местами при их неожиданной встрече на вокзале железной дороги. «Очень приятно-с!.. Хи-хи-с», — суетился бы толстый. «Ну, полно! — поморщился бы тонкий. — Мы с тобой друзья детства — и к чему тут это чинопочитание!»

Да, времена изменились, и тучность вовсе не признак влиятельного положения в обществе — скорее, наоборот. Тонкий правильно ест, тонкий играет в теннис и плавает в бассейне, тонкий парится в сауне. А что толстый? Корпит за канцелярским столом, поздно ужинает и спит перед телевизором.

И, наконец, самое главное: ежели влиятельный человек вдруг потолстел или толстяк вдруг обрел влиятельность, то он, естественно, воспользуется знаменитым Институтом питания, где его живой вес живо приведут в соответствие с весом общественным.

По правде говоря, далеко не всем корпулентным гражданам удалось поправить свои дела с помощью института. На то имеются особые причины, о которых чуть ниже. Но уже само пребывание в стенах этого знаменитого учреждения зажигает над круглощекой головой пациента нимб потрясающих связен.

Если вы полагаете, что достаточно быть в три обхвата, чтобы заинтересовать собою институтскую клинику лечебного питания, то вы жестоко заблуждаетесь. Институт ведь академическое учреждение, тут верховодит наука. А какой от вас науке прок, если вся ваша изобильность происходит исключительно от пристрастия к жареным пирожкам да неумеренности в поздних застольях? Кушайте, как все, — ну, и будете, как все. Тут теория и практика слиты воедино, как напитки в коктейле.

Вот почему здесь создана специальная отборочная комиссия, которая направляет в клиники только тех, чей недуг является предметом целенаправленного изучения по утвержденному Академией медицинских наук плану. И это вполне разумно. 31 доктор наук, 133 кандидата и более сотни пока еще не остепененных специалистов для того и собраны под единой уютной крышей института первой категории, чтобы дерзать на решающих направлениях.

Скажем прямо: комплектация больных в последние годы является решающим участком работы института. Сам директор не спускает с него глаз. Каждый пятый пациент госпитализируется по личному распоряжению директора. И каждый пятый благодарен лично ему, а не комиссии, потому что комиссия в таких случаях деликатно отходит в сторонку.

Но вот какое удивительное совпадение установили проверявшие институт народные контролеры. Преобладали в этой пятой части не инвалиды войны, не ветераны труда, имеющий законное право на льготы. Ряды спецбольных множились за счет работников общественного питания, торговли, быта.

Разумеется, силы человека, даже такого незаурядного, как директор института, небеспредельны. Увлеченный подбором пациентов товаропроводящего направления, он был просто не в состоянии повседневно отвлекаться на науку. В результате все исследования смешались в такую кашу, которую трудно расхлебать даже на здоровый желудок.

Ну, скажем, три года в институте изучались критерии чистоты бутылок, машин и оборудования для розлива пищевых продуктов. Два научных подразделения в полном составе бились над проблемой, которую две толковые домохозяйки решили бы за полчаса. И еще, предположим, две недели понадобилось бы для того, чтобы изложить мнение домохозяек непонятным языком трактатов. Но не три же года!..

В прошлом году институтом были опубликованы «Методические рекомендации по диетотерапии для больных ожирением». Одиннадцать сотрудников, которые шесть лет сочиняли эти рекомендации, свято чтут своих предшественников. Во всяком случае, они сумели добросовестно и с небольшим количеством искажений переписать те самые принципы лечебного питания, которые были обнародованы в институте четверть века тому назад.

Но все это хоть и приметные, а частности. В целом же мощная колонна ученых дружно шагает в ногу, но — на месте. За минувшие шесть лет на 117 исследований израсходовано 18 миллионов рублей, однако в практику, по данным самого института, внедряется не более трети. Да и те внедряются скорее по долгу, чем от восторга, поскольку приоритетные работы здесь единичны, а открытий и патентов вообще нет.

Конечно, горько сознавать, что нет патентов и, следовательно, нечего продавать за границу. Зато приятно докладывать, что и покупать за границей уже нечего. По той простои причине, что пятая часть уже приобретенного импортного оборудования пылится без толку, а еще треть используется меньше десяти процентов рабочего времени. Полярограф стоимостью в 2250 рублен действовал на благо науки всего семь часов за пять лет. Но и эти семь часов — не проблеск рациональности, а скорее почтение к импорту. Отечественный же прибор для электрофореза ценою в четыре тысячи — тот вообще не работал ни одной минуты.

Да что полярограф! Обычные аналитические весы, на которых надобно взвешивать реактивы для точных растворов, врут так, что их забраковали бы даже на рынке. Ученые сокрушаются, зато институтские повара ликуют. Когда их хватают за руку по поводу недовложения продуктов питания, из-за чего лечебные диеты превращаются в филькину грамоту, повара режут с плеча.

— Значит, вам мухлевать с облепиховым маслом можно, а нам со сливочным нельзя? А мы ведь тоже носим белые халаты!

Но это явная натяжка: халаты у здешних поваров, в лучшем случае, серые. А грязь на кухне такая, что показать бы ее пациентам, и лечебное голодание стало бы абсолютно безболезненным.

Впрочем, оно и так не слишком обременительно. Многоместные палаты столь туго набиты конками, что протиснуться между ними могут только хронические дистрофики. Правда, строится новый корпус института. Создана даже специальная группа из восьми человек во главе с заместителем директора. В ее обязанности входит технический надзор за новостройкой. И надо отдать группе должное: она успевает все сооруженное осмотреть многократно. Да и как не успеть, если в минувшем году было освоено капиталовложений меньше, чем выплачено зарплаты группе надзора! А поскольку служебное рвение в институте еще не успело стать продуктом достаточного потребления, то группа надзора была поощрена и премией — более полутора тысяч рублей.

Народные контролеры выявили также приписки, перерасход зарплаты, «полевые» для сугубо городских командировок, солидные испарения спирта из герметически закрытых емкостей — но все это уже гарнир. А посредине главного научного блюда возлежит круглый, как три толстяка, нуль, слегка политый соусом наукообразной отчетности.

Но будем справедливы: не все так неудобоваримо в институте. Как на колпаке здешней раздатчицы, если присмотреться, можно обнаружить светлые пятна, так и сумрачное бытие знаменитого учреждения освещалось зайчиками от двух «люксов».

Эти комфортабельные палаты были оазисом предупредительности и покоя. Ни рядовых пациентов, ни даже членов приёмочной комиссии сюда не пускали — чтобы не расстраивались. Да и вообще «люксы» появились самопроизвольно, как прыщи без критериев чистоты. Распоряжался «люксами» исключительно заведующий клиникой — разумеется, с благословения директора. А избавлялись от ожирения здесь люди приметные: директор крупной автобазы, администратор московского магазина «Подарки», директор сочинского пансионата «Светлана», начальник Крымсовхозвинтреста.

И есть информация, что, точь-в-точь как у А. П. Чехова, попахивало нередко от особо чутких сотрудников хересом и флердоранжем.

А может, и не хересом. Если я не прав, пусть товарищи из народного контроля, обнаружившие хищения спирта, меня поправят.

Вынесем улыбку за скобки

Чуть пониже будут и отрицательные факты, без которых, сами понимаете, фельетон — не фельетон. Однако начать хочется с эпизода вдохновляющего, который лучом положительного опыта осветит назревшую проблему.

А начался вдохновляющий эпизод с грустной нотки. Именно: пребывая в деловой командировке в Магнитогорске, один товарищ весьма поиздержался. Нет, он не завтракал с шампанским, не заказывал в магнитогорских ресторанах свежие устрицы и вообще вел жизнь, далекую от растленной роскоши. Просто товарищ не учел, что жизнь снабженца богата превратностями, которые и сегодня заставляют свято блюсти старую мудрость: дорога на день — харчи на неделю.

Но наш герой этой мудростью пренебрег. И когда денег у него осталось на один скромный обед, он обедать не стал. Он перекусил булочкой, запил газировкой без сиропа, а на сэкономленное отстучал на родное предприятие, в Самарканд, телеграмму, краткость которой лишь подчеркивала безысходность: «Срочно сто».

И уже на следующее утро работница магнитогорского почтамта, ведавшая окошком «до востребования» протянула слегка отощавшему деловому человеку телеграфный перевод на указанную сумму. Сердце командированного радостно екнуло, но, как тут же выяснилось, — преждевременно. Потому что девушка из окошка сказала:

— Позвольте, но ведь вы по паспорту Георгиевич?

— Почему только по паспорту? Я и в жизни Георгиевич. Мой отец был Георгий, что ж тут странного?

— А то, что в переводе имя — фамилия ваши, а вот отчество чужое — Григорьевич. И выдать вам корреспонденцию я не имею права.

Тут командированный взмолился: город чужой, знакомых нет, в гостинице задолжал… Но девушка, упирая на инструкцию, оставалась непреклонной: раз нельзя, значит, нельзя.

— Тогда я пропал… — горестно вздохнул деловой человек.

— Ну зачем же так сразу пропадать? — душевно улыбнулась девушка. — Если не возражаете, мы отправим телеграфный запрос за ваш счет.

— Да у меня и денег-то нет!

— Заплатите позже, когда получите перевод. В общем, зайдите позже.

— Завтра с утра?

— Сегодня через полчаса.

И через полчаса самаркандец В. Г. Топор получил свои деньги. А еще несколько дней спустя, вернувшись домой, сообщил редакции свои радужные впечатления о дивной чуткости магнитогорских связистов.

Мы позвонили одному из руководящих работников Министерства связи и попросили пошире распространить очаровательный опыт магнитогорского почтамта, где, несмотря на инструкцию…

— Как это несмотря? — удивился работник. — Наоборот, смотря в нее. Наши инструкции предусматривают не только пунктуальность в выдаче корреспонденции, но и оказание такого рода услуг, как срочные запросы, уточнения и тому подобное.

— Выходит, особо благодарить девушку не за что?

— Особо — не за что. Она добросовестно выполнила свой служебный долг.

— Ясно. Ну а если бы она просто отказала в выдаче перевода? Если бы она не составила запроса, не проследила за его быстрым исполнением? Наказали бы ее?

Повисло молчание.

Помолчим и мы. Помолчим, подумаем, вспомним…

Инструкций у нас множество, допускаю даже, что значительно больше, чем нужно. Всех их я, разумеется, не читал, да это, наверное, одному человеку и не под силу. И тем не менее я категорически утверждаю, что нет у нас ни одной инструкции, в которой предусматривались бы неуважение к человеку, тупая чиновничья придирчивость, ничего общего не имеющая с порядком и дисциплиной.

Но смотрите, как, прикрываясь инструкцией, можно испортить, пусть ненадолго, людям жизнь и отравить настроение.

…Некая семья, проживающая в кооперативном доме на пятом этаже, просится на первый. Основание веское: лифта в доме нет, а в семье 92-летняя женщина, инвалид второй группы. И когда внизу освобождается за выездом подходящее жилье, собрание кооператива единогласно решает: удовлетворить.

Дело за малым: утвердить решение ЖСК в кооперативном секторе райисполкома. А там тянут, а там не утверждают. Там категорически требуют, чтобы 92-летнюю женщину отвезли на ВКК (врачебно-контрольная комиссия облздравотдела) и получили свежую справку об инвалидности. Так, мол, велит инструкция.

Отбросим первые эмоции, разберемся спокойно. Предусматривает ли инструкция справку об инвалидности? Да. Но ладно, даже будь женщина идеально здорова, все равно ведь не 29 лет ей — 92! И уже одного этого вполне достаточно для решения. Абсолютно достаточно! И не вопреки инструкции, а в соответствии с ней!

…Полгода донецкий учитель Шаталин не получает зарплаты, хотя исправно ведет уроки. В школе этой он работает по совместительству, все его документы оформлены согласно инструкции, но в бухгалтерии требуют трудовую книжку. Зачем? «Мы хотим подержать ее в руках». А в отделе кадров по месту основной работы не считают такое любопытство законным и книжку, в точном соответствии с инструкцией, не выдают. Обе стороны тверды в своих намерениях, и зарплата учителя из желаний закономерности превращается в каприз фортуны.

Нет, не о лишних справках, сколь ни надоели они нам, пишу я этот фельетон. Он о молчании. О том молчании, которое, боюсь, последует на такой вопрос: скажите, дорогой читатель, а вам известен ли хоть один случай, когда бы того или иного канцеляриста наказали за никому не нужную справку, за извращенное толкование инструкций, за никчемные попытки представить свои лень и безрукость эдакими высшими соображениями, которые нам, простым смертным, и постичь не дано?..

Допускаю, что милую магнитогорскую девушку из окошка «до востребования» и не надо объявлять автором почина. В самом деле, телеграфный сигнал летит по проводам примерно со скоростью света, от Магнитогорска до Самарканда это 0,00001 секунды. Еще минута на чтение телеграммы, четверть часа на уточнения. 0,00001 секунды на обратный путь в Магнитогорск. В общем, полчаса не такой уж рекорд. И хотя я лично для такой девушки ни благодарностей, ни премий не пожалел бы, но допускаю: давайте ограничимся констатацией добросовестно выполненного долга.

Но если так, то какие кары следовало бы — и не из мести, а по инструкции! — обрушить на головы связистов Махачкалинского почтамта, которым двух недель не хватило, чтобы доставить за два квартала ценное письмо в местный пединститут? А в письме том были документы молодой колхозницы. А письмо опоздало в институт на три дня. А прием на подготовительные курсы уже закончился, а вот уже на год, на целый год отдаляется исполнение мечты девушки, вступающей в жизнь.

А кто за это ответит? Если судить по реакции Дагуправления связи — никто. Правда, там предлагают в виде компенсации уволить какого-нибудь почтальона, но предупреждают, что тут же возьмут его обратно, потому что почтальонов не хватает.

Как это мило — предложить пассажирам, чтобы они сами сводили счеты со стрелочниками! Как это заманчиво — возложить контроль за соблюдением инструкций на тех, кто из-за несоблюдения их страдает! Как дальновидно — сообщить о наказании, от которого никому не холодно и не жарко! Неясно лишь одно: если во всем виноваты стрелочники, то зачем начальник дороги?

Есть объективные свидетельства тому, что в последние годы класс обслуживании населения повысился, ассортимент всяческих услуг и приятностей расширился, а улыбок в расчете на душу населения стало больше.

Это прекрасно. И все же, для стремления мысли, я прошу временно вывести улыбку за скобки. Скажем прямо: доблесть работающего не в побочных любезностях, а в точном исполнении служебного долга. Грубо говоря, правила надо выполнять. Но не выборочно, не к своей выгоде, и не по своему «ндраву», а целиком и полностью. В конце концов инструкция — не рояль, где одни играют на белых костяшках, другие — на черных, а третьи выдавливают одним пальцем «чижик-пыжик», потому что ничего больше не умеют.

Или просто не хотят.

Топот в тупике

Он шкодил и страдал. Шкодить было приятно и выгодно. Страдать было больно, но не страдать он не мог.

Вот что причиняло ему муки: неблагодарность. Нет, в самом дело, почему люди столь неблагодарны? Ради кого он, Яков Васильевич Морозов, лез в омут очковтирательства? Ради себя? Ну, ладно, пусть даже ради себя. Но ведь и им перепадало. Да, он получал незаконные премии. А разве их премии, которые, кстати говоря, были прямым результатом его приписок, более законны? Да, он купался в лучах почета. А разве они не должны были ликовать, служа в заведении, которое считается непревзойденным?

И еще одно обстоятельство его кручинило: непонимание. Да, он выжил со станции старшего бухгалтера Казакову. И мастера Ткачева. И шофера Голицына. И кладовщицу Ефремову. И секретаря комсомольской организации Худякова. И еще кого-то, всех не упомнишь… Но разве это была его прихоть? Беспричинное своеволие? Разве не действовал он в состоянии, как сказали бы юристы, необходимой обороны? Если бы эти граждане дорожили честью коллектива… Если бы не сообщали они руководству Северо-Кавказской железной дороги о приписках… Или о фиктивных табелях и нарядах… Или о той элегантной комбинации, в результате которой у станции появился нигде не числящийся, но тем не менее отличный легковой автомобиль… Или об избыточных штатах, незаконных премиях и прочих пустяках, лишь отвлекающих руководство от его высоких обязанностей… Да разве он бы их хоть пальцем тронул? Вот жил же главный механик Турбин, уж в какие только махинации с запчастями не пускался. Даже создал неучтенный склад на четыре с половиной тысячи рублей. И все там дефицит, все фондируемое! Так разве он, Морозов, хоть пальцем Турбина тронул? Да живи себе хоть тысячу лет, если все по чину! Ты меня не трожь, а уж я тебя не трону…

И такое еще не изжито у некоторых родимое пятно: зависть. Все завидуют, завидуют… Появилась, например, у станции возможность построить кому-нибудь гараж. Совершенно бесплатно, как бы в подарок. Но всего один! Спрашивается, разве не логично, что этот единственный гараж будет подарен начальнику станции? Ведь и начальник у нас на станции один!

Вот так он, начальник путевой машинной станции Яков Васильевич Морозов, и жил. Страдал и шкодил. Страдал и увольнял непокорных. Страдал и покровительствовал льстивым жуликам. И если были в его трудной жизни светлые полосы, так это были часы общения с руководством из управления Северо-Кавказской железной дороги. Оно отзывалось о Морозове так:

— Но работник он хороший!

В целом оценка радовала. Но немножко царапало это «но». Очень хотелось, чтобы его расхваливали без каких-либо оговорок. Впрочем, и руководство дороги можно понять. Легко ли без всяких «но» постоянно выгораживать нечистого на руку грубияна и очковтирателя? Только и отрады, что расположена станция хоть и на большой железной дороге, но все же в сторонке от солидных административных центров. Разъезд Шарданово, где разместилась контора станции, — это вам не райцентр Прохладный. И уж тем более не республиканский Нальчик. В Шарданове Морозов сам король. Хладнокровно продуманная им система зажима критики имела целью превратить оживленный разъезд в глухой, застойный тупик, из которого во внешний мир не вырывалось бы ни звука: ни разносных криков, ни разнузданного топота…

Но даже самая совершенная система порою дает перебои. Несмотря на старания доверенных лиц, Морозов не уследил за жалобой, проскользнувшей мимо него в Комитет народного контроля Кабардино-Балкарии. Он спокойно прикидывал, кого бы еще изгнать для полного и окончательного успокоения родимого коллектива, а в это время к нему ехали контролеры…

А дальше все было, как надо. Акты, факты, неопровержимые свидетельства злоупотреблений Морозова, опекаемого им Турбина. Решение комитета было единодушным: отстранить от занимаемых постов. Обоих.

Ничуть не ставя под сомнение широту кругозора читателей, хочу все же напомнить, что принятый закон о народном контроле оставлял главным северокавказским железнодорожникам очень узкое пространство для маневрирования. Получив постановление комитета, управление дороги обязано было оперативно воплотить его в четкие и однозначные строки приказа. Только и всего.

Известно ли было управлению дороги содержание закона? Об этом чуть позже. А пока отметим, что обитатели разъезда Шарданово закон знали и чтили. Вот почему, едва весть о решении комитета достигла разъезда, там резко повысился, как принято теперь говорить, тонус коллектива. Лопнул миф о всесилии и неуязвимости Морозова. Растаяло тягостное ощущение, будто каждый из жителей Шарданово в чем-то заведомо провинился перед грозным начальником, а потому и часа не проживет без его снисходительной милости. Наконец, просто возобновилось естественное для каждого гражданина состояние законности и справедливости.

Увы, этому состоянию суждено было вскоре закачаться, как фонарю в хвостовом вагоне состава. Придя на следующий день в свой кабинет, Морозов со словами: «Мой поезд еще не ушел» — начал вести расследование, кто конкретно осмелился оказывать содействие сотрудникам Комитета народного контроля. Он вызывал к себе подозреваемых, требовал объяснений и зловеще сулил уволить за клевету.

Создалась нестандартная ситуация: приказы об увольнении подписывал уже уволенный. Впрочем, формально он считался действующим начальником, но только до того мгновения, когда руководитель Северо-Кавказской железной дороги, со вздохом отвинтив колпачок авторучки, подпишет приказ.

Но шел месяц, другой, пятый, а из управления дороги не доносилось ни сигналов об исполнении решения Комитета народного контроля, ни даже вздохов. Напротив, там царило бодрое настроение. На разъезде даже распространилась весть, что заместитель начальника дороги и непосредственный куратор Морозова формирует свою комиссию. И эта комиссия, в отличие от комитета, скороговоркою упомянув грехи Морозова, непременно придет к привычному выводу:

— Но работник он хороший!

В свете таких новостей председатель Комитета народного контроля Кабардино-Балкарии предупредил начальника дороги о необходимости выполнить решение комитета.

— Уже выполнено! — твердо заверил тот. — Приказ подписан и вручен под расписку. Так что Морозов уже собирает чемоданы.

— Правда?

— Чистая правда.

Но это была не чистая правда. В лучшем для руководства дороги случае — наполовину разведенная. То есть ни приказа, ни тем более расписки еще не существовало, тут начальник северокавказских железнодорожников резко обогнал события. Однако Морозов и впрямь уже собирал чемоданы. Но без грусти, а в наилучшем расположении духа, поскольку отправлялся на курорт. С молчаливого согласия своего куратора и, разумеется, в ранге начальника.

— Это ничего, — пытались успокоить народных контролеров после того, как тайное стало явным. — Пусть человек отдохнет, наберется сил, а уволить его мы всегда успеем. У нас все расписано!

К сожалению, не только поезда отстают от расписания — железнодорожные руководители тоже. Еще месяц, возвратившись из отпуска, привычно шкодил и страдал начальник путевой станции. За это время он успел изрядно досадить недругам и пособить приятелям. Например, Турбину, отстраненному от должности комитетом, он организовал переход на другую работу в порядке перевода. Вероятно, такую же чуткость сулило ему самому управление дороги, потому что еще два напоминания остались без последствий. Если не считать, конечно, вялых оправданий типа:

— Да, конечно, упущения были, но и ремонт путей…

— Да, конечно, приписки солидные, но ведь сколько построено тупиков!..

И если король разъезда под конец все же оказался в тупике, то вовсе не потому, что в управлении по-деловому подошли к выводам народных контролеров Кабардино-Балкарии. Приказ об увольнении Морозова увидел свет после того, как в события решительно вмешался союзный Комитет народного контроля.

И лишь тогда, когда растаяли последние надежды на ведомственные палочки-выручалочки, стало окончательно ясно, что выезд из тупика один: не хочешь страдать — не надо шкодить.

Белоснежная ворона

Одна молодая женщина, по профессии — машинистка, но должности — машинистка отдела, пришла на прием к директору производственного объединения. На вопрос секретаря она ответила, что дело у нее сугубо личное, а директору объяснила, что никакого дела у нее нет. Директор, понятно, рассердился:

— Что ж это вы ходите без дела?

— Потому и хожу, что дела нет, — печально улыбнулась машинистка. — Перепечатать две-три страницы в день — разве это работа?

— А что вам надо?

— Страниц двадцать. Или, еще лучше, тридцать.

— Попросите — дадут.

— Прошу — не дают.

— К завсектором обращались?

— Обращалась.

— И что он?

— Говорит: тебя не трогают — сиди!

— А к замзавотделом?

— Обращалась.

— А он что?

— То же самое: сиди!

— А зав?

— Обращайтесь, говорит, к замзаву.

— А он что? Впрочем, это я уже спрашивал. М-да… А что вы от меня хотите?

— Ничего. Работать хочу. Устала я от безделья, ну, прямо мочи нет!

— Странно, — пробормотал директор. — Все вокруг работают, все заняты общим делом… Вы что-то хотели сказать?

— Нет, ничего. Я ведь пришла по личному делу. Говорю только о себе.

— Как это — о себе? Я вас спрашиваю: работают люди или не работают? Отвечайте прямо!

— Ну, если прямо… И, конечно, без фамилии… В общем, в девять ровно все за столами, а потом — кто куда. Кто по магазинам, кто в ателье… На телефонах висят, дела устраивают, вяжут, вышивают, собрания проводят. А мне вышивать не нравится, вязать не умею, но магазинам бабушка ходит. Скучно.

Тут у директора мелькнула одна догадка, и он спросил:

— Слушайте, а вас там за критику не преследуют?

— Я никого не критиковала, и, следовательно, меня никто не преследует.

Тут у директора мелькнула другая догадка, по он ничего не спросил, лишь произнес примирительно:

— Ладно, вы идите, я разберусь.

Поскольку не исключено, что подобная догадка осенит и кое-кого из читателей, я хочу сразу же рассеять возможное недоразумение. Это тем более просто, что впоследствии, когда дело приобрело непоправимо конфликтный оборот, кто вполголоса, а кто и в полную зычность высказывал мнение, будто машинистку эту еще в детстве то ли тяжкой дверью прищемило, то ли трехфазным электричеством стукнуло, отчего она повредилась и пребывает отчасти не в себе. Так вот, все это, поверьте, чепуха. Лично мне сдается, что даже самый уравновешенный человек с трудом выдерживает пытку многомесячным ничегонеделаньем. Особенно с непривычки.

А у нашей машинистки привычки такой как раз и не было. Она ведь в данное объединение всего с год как пришла. В связи с переменой места жительства. Новую квартиру поблизости дали.

Впрочем, привычка, квартира — все это детали здесь несущественные. И устное внушение, которое директор сделал начальнику отдела, тоже не самое увлекательное событие нашего повествования. И даже срочно принятые меры, а именно: лихорадочное складирование всяких пустопорожних бумажек на столе у машинистки, произведенное с единственной целью хоть чем-нибудь ее занять, — даже это натужное действо я сознательно оставляю в стороне. Ибо самое интересное здесь — так называемая реакция так называемого коллектива.

Сказать, что коллектив был возмущен, — значит ничего не сказать. Коллектив клокотал. Обычно бесшумный и застойный, как подернутое изумрудной ряской болото, он теперь содрогался с вулканической мощью, для характеристики которой слабовата даже знаменитая шкала Рихтера. Если бы пыл и энергия, с которой все требовали обсуждения и осуждения машинистки, был бы обращен на что-нибудь материальное, ну, к примеру, на посыпание обледенелых тротуаров песочком, то во всех хирур-гических отделениях пришлось бы вытащить раскладушки из коридоров, да и штатные койки наверняка пустовали бы.

Но коллектив не хотел посыпать песочком. Он жаждал осыпать проклятьями. И не только в приватной обстановке, но и на собрании.

Собрание, конечно, состоялось, и, конечно, в рабочее время. Даже самые гуманные его участники не употребили термина «белая ворона» — слишком слабо, слишком гнило-либерально. «Интриганка», «клеветница», «сплетница», «карьеристка» — вот далеко не самые ржавые гвозди из тех, которыми была распята репутация машинистки. Одна из участниц обсуждения сказала:

— Очень жаль, что у нее есть квартира. Мы бы, безусловно, вычеркнули ее из очереди!

Другая сказала:

Очень плохо, что она по графику уходит в отпуск в декабре. Если бы она уходила в августе, мы бы перенесли на декабрь.

А третий участник, которого недавно бросила жена, сказал:

— Вот от таких-то мужья и уходят!

И при этом все прекрасно сознавали, что машинистка бесспорно права, что весь отдел состоит из бездельников по той простой причине, что никому и ничему этот отдел не нужен. И, возможно, явись решение о его ликвидации откуда-то свыше, его признали бы верхом структурной мудрости и административной экономии. Но возмутительным и требующим неотвратимого наказания виделось всем покушение на безделье, произведенное с самого низа машинисткой, которой и завсектором, и замзав, и даже сам зав ясно сказали: сиди!

Насколько мне известно, ученые-орнитологи не вкладывают в понятие «белая ворона» никакого негативного содержания. Отрицательные оттенки привносим мы сами, мысленно прилагая к слову «коллектив» эпитет «сплоченный». Конечно, в большинстве случаев так оно и есть. И все же, рассматривая персональное дело «белой вороны», не грех полюбопытствовать, что именно сплачивает данную сумму лиц: дружная работа или дружное безделье. А то запросто вычеркнут из очереди, а не у всех ведь машинисток уже по отдельной квартире.

Ищи ветра

Удивительным воздействием на человеческие души обладает кино. Эйзенштейн, Раневская, Ильинский — имена-то какие! Или, например, «Белый Бим Черное ухо». Ну, собака, животное ведь, а как играет! Не хочешь, а плачешь…

Словом, кино есть кино, и не стоит удивляться тому всплеску страстей, который на исходе минувшего лета окатил один скромный населенный пункт в Целинном районе Ростовской области. Сюда, в глубинку, в село Новая Жизнь, прибыла шумная и экстравагантная бригада из Свердловска, с тамошней киностудии, чтобы снять фильм.

— Ничего удивительного! — со степенной сдержанностью, хотя и ликуя в душе, говорили старики. — Таких мест, как у нас, окромя нигде не сыскать.

— Этому факту следует придать разъяснительно-воспитательную нагрузку, — рассуждало среднее поколение. — А то отдельные представители молодежи все в город норовят, к кино, мол, поближе. А главное кино, выходит, здесь, где решается судьба урожая.

Но если отвлечься от второстепенного и взять распространенного в этой местности быка за рога, то можно сказать кратко: киношников здесь полюбили. Их полюбили сразу, в один миг, еще до личного знакомства, потому что они олицетворяли здесь великое искусство, от которого даже у пожилой телятницы порою по-девичьи кружится голова.

А когда руководители киногруппы объявили, что для съемок им очень нужны разные старинные вещи: лавки, комоды, сундуки, самовары, рушники, шины и прочее, то население откликнулось с искренним энтузиазмом. Сами понимаете, кому не лестно увидеть потом на экране крупным планом свой самовар. Или пригласить гостя посидеть на той самой лавке, на которой сиживал, ну, Штирлиц не Штирлиц, а тоже известная кинозвезда. К тому же человек искусства, который собирал по домам реквизит, был любезен, деловит, охотно выдавал расписки с обязательством своевременного возвращения и даже сулил какие-то деньги за пользование вещами.

— Уж какие там деньги! — отмахивались сельчане. — Сундук, он ведь от фотографирования не рассохнется… Может, молочком свеженьким не побрезгуете?

Молочком гость не брезговал, сундук аккуратно выносили, столь же аккуратно грузили в кузов машины и увозили. Что с ним происходило потом, владелец мог лишь догадываться, ибо дальше простиралась загадочная сфера искусства.

А спустя два месяца, в начале сентября, по селу смерчем распространился слух, которому не хотелось верить. Говорили люди, что киногруппа срочно снимается с места, упаковывает свое премудрое имущество и что завтра ни одного деятеля искусства в селе уже не будет. А как же вещи? А за вещами, мол, надо бежать, пока не поздно, потому что тот любезный молодой человек, который выдавал расписки, куда-то срочно откомандирован. Что же касается его преемника, то он ничего не знает, в вещах и расписках путается, весь реквизит свалил в общую кучу и вообще очень сердит.

Слух подтвердился. Вокруг кучи беспорядочно сваленного имущества толпились граждане, ошарашенные тем, сколь неожиданной стороной обернулось к нам любимое искусство. Тут же носился нервный визгливый мужчина, который кричал на собравшихся, как прима-режиссер на бестолковых статистов.

Единственное, что можно было уловить из его речи, так это то, что машины нет и не будет.

И понесли доверчивые владельцы на себе все свои старинные лавки и сундуки, столы и комоды. Впрочем, нет, не все. Кое какого имущества в куче не оказалось. Например, бесследно сгинул самовар Анны Калмыковой.

Самовар этот с узорными прорезями и накладными медалями был, возможно, не самой драгоценной и все же самой дорогой вещью в доме Калмыковой. Согласно семейным преданиям, его привез прадед-казак, участник русско-турецкой войны, и вот уже почти сто лет приветливое бормотанье самовара неизменно сопровождало каждое торжество.

И вот самовара нет. Но есть расписка, есть адрес Свердловской киностудии, у которой в свою очередь есть директор. А это значит, что брезжила еще надежда. Калмыкова пишет директору горькое письмо: очень, мол, жаль самовара, но не так его, как веры в великое искусство кино.

Песчинка, упавшая на зеркальную гладь, сильнее взволновало бы озеро, чем письмо Калмыковой директора киностудии. Он равнодушно переадресовал жалобу директору снимавшегося фильма, а тот упокоил ее в дальнем ящике стола. И лишь звонок из редакции не позволил этому письму проскользнуть в окаменевшие студийные архивы.

— Нет, о жалобе мы не забыли, — попытался оправдаться директор картины. — Мы готовим ответ.

— Полтора месяца? А пятнадцати минут разве не достаточно, чтобы черкануть несколько строк о том, когда и как вы намерены вернуть самовар?

— А мы его вернуть не можем. Дело в том, что помреж, ответственный за реквизит, оказался пьющим. Пришлось уволить в разгар съемок.

— Значит, вы, директор, взяли на ответственную работу безответственно пьющее лицо, а расхлебывать это должны люди, виновные лишь в том, что поверили великому искусству?

Ах, при чем тут искусство!

Возможно, с позиции завсегдатаев кинофестивалей в Мар-дель-Плато доверчивость сельских обитателей выглядит забавно. Но прибережем иронию для самих себя. Скажите, а разве мы с вами не составляем впечатление о работе железной дороги по чистоте того одного вагона, в котором едем? О нравах в гостиницах — не по приветливости ли одного администратора, нас встречающего? О стиле работы райисполкома — не по деловитости ли одного служащего, решающего наш вопрос?

Так не будем же удивляться разочарованию жителей малого села от такой встречи с большим искусством. Куда уместнее выразить недоумение по поводу безответственности руководителей киностудии. Ведь это их именем обещали сохранность всех взятых взаймы вещей — а теперь ищи ветра в поле…

Кстати, картина, которая вышла на экраны, так и называется — «Ищи ветра!». Ничего себе совпаденьице…

Под знаком водолея

У нас гороскопами не увлекаются. Нет потребности. Туманные намеки звездочетов меркнут перед строгой научностью перспективного планирования.

В самом деле, ну что мог посулить гороскоп гражданке Бушанской, жительнице Бобруйска, на май 1966 года? «Третья декада благоприятна для осуществления продуманных решений…» Или: «Остерегайтесь блондинов с разноцветными глазами…» Или: «Не спешите с выводами по вопросам, имеющим для вас жизненно важное значение…» Так ведь это все чепуха и банальность! Для продуманных решений хороша любая декада, спешка, по свидетельству народной мудрости, хороша только при ловле блох, а что касается блондинов с разноцветными глазами, то в Бобруйске был, говорят, один, да и тот перебрался давным-давно в Усть-Каменогорск.

И насколько же выгодно отличается от шарлатанской расплывчивости гороскопов четкость предвидения Бобруйского горисполкома. За ним гражданка Бушанская как за каменной стеной. Потому что исполком не гадает, а решает. И в решениях его никакой двусмысленности. Их можно истолковывать так, только так и никак иначе!

Кстати, о стене. Правая стена дома, принадлежавшего Бушанской на правах личной собственности, уже давно нуждалась в ремонте. Равно как и кровля. И отремонтировать все это владелица намеревалась аккурат в третьей декаде мая. И не по гороскопу, а согласно научным метеорологическим прогнозам, сулившим Бобруйску погоду, благоприятную для кровельно-кирпичных работ.

Метеорологи не подвели, однако планы на ремонт пришлось отставить. Потому что в первой декаде мая исполком сообщил Бушанской ее будущее. Предсказание носило форму официального извещения о том, что дом ее подлежит сносу, так как ровно через месяц на данном участке закипит сооружение фабрики по ремонту мебели и квартир.

Столь четкому прогнозу позавидовало бы любое созвездие — от Центавра до Скорпиона. Но товарищи, принимавшие решения, и тут не остановились, справедливо полагая, что лучшее — враг хорошего. Будущее Бушанской и ее соседей было расписано с точностью бывшего железнодорожного расписания: и день, когда явится оценочная комиссия, и порядок, которому она будет следовать, и адреса квартир, которые будут предоставлены владельцам сносимых строений. Владельцы же, в свою очередь, предупреждались, что «в дома, подлежащие сносу в связи с изъятием участков для государственных и общественных надобностей, прописка запрещена. Запрещено также продавать, обменивать, дарить дом (или часть дома) кому бы то ни было без согласия нового пользователя земельным участком».

В извещении, правда, ничего не было сказано относитель-но запрета капитально ремонтировать дома, подлежащие немедленному сносу. Но мудрые бобруйцы и без гороскопов знали, сколь это неразумно.

Оценочная комиссия явилась на место с астрономической точностью. Домовые книги были изъяты у владельцев с решительностью, приписываемой Марсу. И вообще первые две декады мая 1966 года были насыщены стремительнейшими событиями. Все вокруг так спешили, что казалось, будто секунда промедления выбьет из строительства фабрики по ремонту мебели и квартир какую-то важнейшую и невосполнимую деталь.

Но уже третья декада, столь благоприятная, казалось бы, для продуманных решений, дала сбой. Стремительность уступила место тишине и застою.

И длился этот застой не месяц, не квартал, не год.

Он длился целых пятнадцать лет!

Пятнадцать лет под окнами жителей, терпеливо ожидавших переезда, не вскипало индустриальное строительство, не ревели самосвалы. Никто не спешил также с предоставлением жилья и с ассигнациями для компенсации. Тут даже пожилой и вовсе не легковерной Бушанской стало ясно, что на исполкомовском не-босклоне какое-то светило заколдобилось.

К концу десятилетия она, не выдержав неизвестности, обратилась в исполком.

— Послушайте, — сказала она, — я одна, а дом большой. Разрешите продать.

— Не разрешаем.

— Тогда разрешите продать полдома и купить где-нибудь часть.

— Нельзя.

— Ну, хоть квартирантов пустить можно?

— Да как же можно, если в решении ясно написано: ничего подобного нельзя совершать без согласия нового пользователя домом!

— А кто он, этот новый пользователь?

— Фабрика по ремонту.

— Но адрес, адрес ее какой?

— Адреса у фабрики еще нет, потому что она не построена.

Куда только не обращалась пожилая женщина — ее неизменно отсылали к «новому пользователю». Поверьте: Бушанская была упорна и настойчива. Она отыскала бы этого пользователя буквально под землей. Но нельзя найти то, чего нет. Начало строительства переносилось из года в год, и в этих туманных условиях разбазаривать драгоценный фонд зарплаты для конторы несуществующей фабрики сочли излишним.

И правильно сочли! И фабрику решили строить — тоже правильно! И участок выбрали верный, и решение приняли безукоризненное. И хотя жаль пожилую женщину с соседями, которые мытарились в разрушающихся домах пятнадцать лет, да ведь ничьей злой воли тут нет! Так уж сложилось — ничего не попишешь. Не отменять же безукоризненное решение из за слез одной старушки…

А может, все-таки попишешь?..

15 конце минувшего года, не выдержав хождений по замкнутому кругу, Бушанская приехала в Москву, в «Известия». Ее горестная исповедь обрела чеканные формы жалобы и — уже из редакции — была направлена в Могилевский облисполком.

Надеялись ли мы здесь, в редакции, на успех предприятия? Скорее, уповали. Больно много звезд сошлось против нашей читательницы. Ведь «нового пользователя» еще не было, а без его согласия шагу не ступишь.

И тут — о чудо! Узел, намертво затянувшийся за полтора десятка лет, был разрублен единым взмахом пера. После вмешательства Могилевского облисполкома Бобруйский горисполком разрешил Бушанской продать дом. Или полдома. Или пустить квартирантов. Короче — разрешил все, что по закону дозволено делать владелице индивидуального домостроения. А как же фабрика?

О ней уже нет речи.

…Нет, не все хорошо, что хорошо кончается, Даже удачно завершившаяся волокита остается волокитой. И самое главное — нельзя делать из инструкций, положений и циркулярных писем тележное дышло, которое покорно поворачивается туда, куда его сильнее тянут. Иначе у граждан создается грустное впечатление, будто порядок — дело второстепенное. А главное — жаловаться адресом повыше.

Но законности все адреса в равной степени покорны. Во всяком случае, должны быть. Для механизаторов совхоза «Берновичский» Стародубский районный комитет профсоюза — авторитет. И когда между шоферами и администрацией совхоза возник конфликт по поводу распределения теплой спецодежды, шоферы обратились за разъяснением в райком профсоюза. И были уверены, что по адресу.

Ответ председателя райкома был четок и категоричен: «На ваше письмо по обеспечению спецодеждой механизаторов Стародубский райком профсоюза разъясняет, что в соответствии с инструкцией о порядке выдачи спецодежды, утвержденной президиумом ВЦСПС от 22 апреля 1960 года № 10 и Государственным комитетом Совета Министров СССР по вопросам труда и заработной платы от 11 июня 1960 г. № 786, предусмотрена выдача спецодежды шоферам всех марок автомобилей второго пояса, к которой относится наша Брянская область».

Запомните, относится!

Ответ взогрел дискуссию, поскольку конфликт, стоит заметить, был непростой. Комбинезоны, оказывается, приобрели на всех шоферов совхоза, но семерых, которые помоложе, из списков потом вычеркнули. А одежонку, им предназначавшуюся, отдали семерым полуответственным труженикам конторского дела.

Ну, что говорили шофера по адресу управленцев — этого я-здесь описать не смогу. То есть слова эти, конечно, знаю, но незримо, а на слух, потому что ни в одной доступной мне печатной продукции ни разу их не встречал. А вот что говорили шоферам — пожалуйста:

— Жалуйтесь не жалуйтесь, а как мы решили, так и будет!

— Нет, не будет! — возражали шоферы. — Инструкция нас не обидит.

— А мы еще поглядим, про что эта инструкция.

Поглядели — и впрямь увидели нечто удивительное. Тот же председатель на бумаге с тем же штемпелем две недели спустя сообщил: «Стародубский райком профсоюза работников сельского хозяйства разъясняет, что согласно инструкции ВЦСПС от 22 апреля 1960 г. и Госкомитета по вопросам труда и заработной платы зимняя одежда шоферам и инженерно-техническим работникам второго пояса, куда относится наша Брянская область, не выделяется».

Какая из двух бумаг ошибочная? Неизвестно. Кто наказан за то, что ввел в заблуждение коллектив водителей? Никто. Кому надлежит успокаивать страсти и улаживать конфликт? Неясно.

Слушайте, но ведь так нельзя! Четкость в работе учреждения — это не вещь в себе. От нее прямо зависят судьбы людей. Если человек требует то, на что имеет право, — он принципиален. Если вымогает то, что ему не положено, — он склочник. Представляете, что должен чувствовать тот, кто искренне считал себя порядочным человеком и вдруг, по прихоти или небрежению неизвестного канцеляриста, выглядит в глазах товарищей беспринципным сутягой? И наоборот: каково сейчас пожилой гражданке Бушанской, которая терпеливо ждала исполнения решения, а оказывается, еще десять лет назад могла уладить все свои затруднения простым обращением в Москву?

Гороскопами у нас не увлекаются — и правильно делают. Научность планирования куда более привлекательна. Конечно, и в планировании возможны сбои. Но устранять их надлежит с решительностью Марса, а не с безответственностью и раскачкой Водолея.

Впрочем, в данном случае водолеи прописной буквы не заслуживают. Ибо не созвездие они — просто бюрократы.

Малосольный персик

Что должен испытывать человек, которому подарили туристскую палатку?

— Восторг! — восклицает жизнерадостный романтик.

— Уют, — заметит бывалый странник.

— Это смотря какая палатка, — засомневается придирчивый скептик.

Скептик играет не по правилам. Дареному коню в зубы не смотрят. Впрочем, наш конь — добрый конь. Более того, это отзывчивый конь. Он охотно покажет скептику зубы — чистые и белоснежные. И тогда вопрос зазвучит так:

— Что должен испытывать человек, которому подарили отличную палатку?

Тут уж все ясно. Вопрос несет в себе ответ, как персик косточку. Восхитится романтик, оживится странник, умолкнет скептик. А если добавить, что отличный подарок был преподнесен отличному человеку, то станет ясно: этот персик не для скептика. А уж тем более — не для сатирика. Они случайно забрели в этот благоухающий сад, где начисто выполот чертополох обиды, где цветут тюльпаны законной гордости и глубокого удовлетворения.

Но вот факт: получив в подарок отличную палатку, отличный человек плакал. Не теми светлыми слезами, которые орошают душу, а теми горькими, от которых выпадают волосы.

«За моими плечами фронт и тридцать семь лет безупречной работы, — пишет в «Известия» Илья Иванович Т. — Я немолод и, что скрывать, не очень здоров. И все у нас об этом знали. Так почему же в день выхода на пенсию мне подарили именно палатку? Чтобы подчеркнуть, что я немощен и стар?»

Мне ничуть не сложно опровергнуть избыточный пессимизм предположений Ильи Ивановича. Нехитрое расследование обстоятельств показало, что никто из сослуживцев и в мыслях не держал обидеть его, а уж тем более настроить на мрачную волну. Они знали все — просто знание одолело знание.

Знали ли товарищи, избиравшие палатку для прощального презента, что Илья Иванович нездоров и что не кругосветное путешествие на велосипеде — предел его мечты, а место под солнцем на скамейке городского парка? Ну, разумеется.

Но еще тверже помнили они, что коллективом выделена на прощальное мероприятие четко очерченная сумма. И что перерасходовать ее — себе накладно, а недорасходовать — вроде бы у человека отнять положенное. Тем и привлекла палатка, что укладывалась в данную сумму без нажима. И хотя где-то в глубине души дарители сознавали, что палатка в данном случае не вполне «то», но копеечная безупречность, превыше всего ими почитаемая, одолела и подменила собою суть искреннего дара — чуткую душевность.

Нынче сюрпризно-подарочная индустрия работает с высоким напряжением. Подарками — по разному поводу и в разных обстоятельствах — обмениваются ведомства, предприятия, конторы и отдельные личности.

С ведомствами и конторами дело обстоит попроще: повсеместно сооружены застекленные стеллажи, и чем бесполезнее хранящийся за стеклом предмет, тем покойнее на душе у вахтеров.

Куда сложнее с отдельными личностями. Во-первых, они — отдельные, а не усредненные. Во-вторых, и это самое хлопотное, они — личности.

Недавно в редакцию пришли две работницы строительного управления. За успехи в деле побелки и штукатурки они были одарены зелеными кофточками.

Одна женщина была молода и голубоглаза.

Другая была в годах и в зеленой кофточке.

И обе были возмущены.

Голубоглазая возмущалась, как можно было не заметить, что «ее цвет» — голубой, ну в крайнем случае — белый.

Пожилая возмущалась, как можно было не заметить, что точно такую же кофточку, как подаренная, она носит на работу вот уже года два.

И обе возмущались, что стоимость этих вовсе не нужных им подарков вычли из квартальной премии. И никто, распоряжаясь по сути их деньгами, даже не пытался поинтересоваться, нужны ли им кофточки вообще, а если нужны, то какие.

— А зачем нам интересоваться? — удивился председатель постройкома, к которому мы обратились за разъяснениями. — Скромности нет у людей — вот в чем беда. Да знаете ли вы, что эти кофточки, одобренные, кстати, производственным сектором, стоят вдвое больше средней премии? В общем, если бы мы что не так, бухгалтерия нас бы поправила. А с этими жалобщицами мы еще разберемся в разрезе здоровой объективности.

Ах, дорогой председатель! Не надо резать по объективности в такой деликатной сфере, как подарок женщине. С ростом благосостояния даже штукатуры сильного пола стали переборчивы в галантерее. Куда уместнее созвать заседание, но поговорить о здоровой субъективности. Потому что даже единогласно и коллегиально одобренная кофточка может принести человеку не радость, а огорчение. Потому что субъект, убежденный, что зеленый цвет «не его», вправе придерживаться этой точки зрения даже вопреки всему коллективу.

Празднуются юбилеи, отмечаются круглые даты, стимулируются текущие успехи. Жизнь есть жизнь, и без памятных подарков она, вероятно, станет преснее. Конечно, никто не против разумного отношения к подотчету. Но все же не стоит забывать, что беспорочная отчетность не гарантирует безупречности вкуса. А сама по себе безупречность вкуса председателя постройкома для того, кому предназначен подарок, совсем не обязательна.

Я боюсь прибегать к каким-либо конкретным рекомендациям, ибо шаблон здесь недопустим. Ведь ничья точка зрения тут не важна, кроме того одного, кого вы хотите обрадовать.

И что толку, что романтик восторгается сладостью персика, а скептик считает его горьким? Кому плод — мне? Вот и поинтересуйтесь тактично у меня. И если я дам понять, что персик мне кажется малосольным, — не спорьте. Отдайте персик романтику.

Мне же подарите зеленую палатку.

В случае бросания

Как-то минувшим летом гулял я по Челябинскому аэровокзалу.

Рейс мой был отложен часа на три, времени хватало, и я неспешно осматривал современное здание вокзала, созданное с целью дальнейшего удовлетворения наших возрастающих запросов.

Не знаю, у кого как, а у меня запросы скромные. Во всяком случае, Челябинский аэровокзал их удовлетворял полностью. Например, захотелось мне отведать не очень свежий коржик с тепловатым десертным напитком «Яблочный» — пожалуйста, имеется в буфете не слишком свежий коржик и тепловатый напиток. Возникло желание поглядеть на тех, кто несколько суток провел на совсем почти не продавленном аэровокзальном диванчике, — пошел, поглядел. А что к транзитному диспетчеру стояла слишком змеистая очередь, так это меня ничуть не задело, поскольку я летел прямиком и, соответственно, надобности в транзите у меня вовсе не было.

А когда, соскучившись бродить внутри помещения, ощутил в себе возрастающую потребность постоять на балконе, то и тут все оказалось предусмотренным — за высокими окнами простирался обширный и безлюдный балкон.

Однако вот так сразу выйти на балкон мне не удалось, потому что сидела у двери дама — не дама, тетка — не тетка, а, точнее будет сказать, служащая. В синей форме, но, хочу сразу уточнить, внешним видом ничуть не напоминающая наших прославленных элегантных стюардесс.

Уточнение это, несмотря на свою кажущуюся бестактность, совершенно необходимо, потому что главным, а может, и единственным, что бросалось в глаза, были ноги служащей.

В белых носочках и темных туфлях, ноги эти, вытянутые поперек двери на балкон, образовывали как бы шлагбаум, который ни объехать, ни обойти. Поэтому я спросил вежливо:

— Скажите, пожалуйста, нельзя ли вас попросить протянуть ноги в каком-нибудь ином направлении?

— Это еще зачем?

— Да ведь как-то неловко переступать через… — Я запнулся, не зная, каким тактичным словом назвать то, что препятствовало выходу на балкон. — В общем, разрешите подышать свежим воздухом.

— А на улице с той стороны воздух ничуть не хуже.

— Может быть. Однако мне хочется именно с этой. С видом на красиво приземляющуюся технику.

— Техника и без вас приземлится, — вполне резонно возразила служащая.

— Извините, но я не понимаю, а зачем вам меня не пускать на балкон?

— Вы, гражданин, не скандальте! — строго сказала слу-жащая. Грамотные небось, а объявления для кого написаны?

И, слегка повернувшись, она показала пальцем на неприметную табличку, после чего полностью утратила ко мне всякий интерес.

Табличка при всей своей неприметности оказалась весьма красноречивой. Она гласила: «Выход на балкон строго запрещен. За нарушение — штраф десять рублей».

— Слушайте, но как можно штрафовать за выход на балкон? — недоуменно обратился я к служащей. — Ведь он для того специально и построен, чтобы на него выходили.

— Кому надо, те и выходят.

— А как вы определяете, кому надо? — поинтересовался я. — Вон те трое граждан, которые гуляют по балкону, — как вы установили, что им надо, а мне нет?

— А это не граждане, — сказала служащая в носочках, — это иностранцы. Слышите, говорят не по-нашему?

— Я тоже умею не по-нашему.

— Это не считается, — сказала служащая. — Мало уметь не по-нашему. Надо еще по-нашему не уметь.

Чепуха какая-то! Или, точнее, недоразумение! Я почувствовал, как в моем внутренне гармоничном мире негромко хрустнула какая-то важная деталь. Не стану утверждать, будто прогулка на балконе аэровокзала являлась моей доминирующей потребностью. Вполне допускаю также, что, если бы балкона вообще не существовало, я так и не подозревал бы о своем намерении здесь пройтись.

Но балкон был. И потребность была. И не существовало никаких объективных препятствий к ее удовлетворению, если не считать чисто субъективные ноги в белых носочках.

И тогда я направился к начальнику вокзала, которого не оказалось на месте. К его заместителю, которого тоже не оказалось. К диспетчеру по транзиту — но тут уж не сам диспетчер, а встревоженная долгим стоянием очередь закричала, что я отвлекаю человека глупостями.

Послушайте, но разве это такая уж глупость, если человеку (на сей раз я имею в виду не диспетчера, а себя) не позволяют пользоваться тем, что создано специально для его пользования?

Не знаю, что произошло бы, если бы рейс не задержали еще на два часа. Но его задержали, и я сумел попасть к заместителю начальника вокзала.

Ах, как просто открываются иные мудреные ларчики! Оказывается, служащая, чьи ноги держали балкон на надежном замке, — это вовсе не охрана со специальным предписанием, а уборщица этого же балкона. И ее до глубины души раздражает то, что некоторые пассажиры курят на балконе и бросают окурки на пол.

Признаться, откровения зам. начальника меня в какой-то мере удовлетворили. Появилось хоть шаткое, но все же объяснение.

Но тогда появились другие вопросы. Известно, что отдельные водители нарушают на улице правила движения — так не проще ли запретить движение вообще? Отдельные квартиросъемщики выбрасывают из форточек огрызки яблок — так не надежнее ли заколотить в домах окна? Отдельные певцы поют недостаточно художественно — так не благоразумнее ли перевести всю эстраду на художественный свист?

Чуть позже, уже в самолете, размышляя под мирный гул моторов, я вспомнил, что балконная стражница не столь уж одинока. Вспомнил бильярд в одном клубе — на нем не позволяли играть, чтобы кто-нибудь ненароком не порвал сукно кием. Вспомнил занавески в детском саду — их не вешали, чтобы потом не стирать. И даже фонтаны в одном городе, которые не фонтанировали с целью экономии воды.

Все это существовало, но только не для людей, а для отчета. И лишь в дни приезда комиссий рангом повыше открывалась бильярдная, развешивались занавески, фонтанировали фонтаны.

Так не осветить ли начальству положение дел? Уж оно-то скажет, для чего строят балконы: для прогулок или для взимания штрафа за таковые?

Сигнал попал в точку. «Произведенной проверкой установлено, — сообщил заместитель начальника управления перевозок, — что выход на балкон аэровокзала в Челябинске действительно был закрыт в связи с имевшими место случаями бросания с балкона на перрон горящих сигарет и папирос, а также других предметов, вплоть до бутылок».

Страсти-то какие! Но, вероятно, теперь, призвав на помощь бдительную транспортную милицию, удалось принять эффективные меры?

Удалось. И даже без милиции. «В настоящее время вывеска о наложении штрафа за выход на балкон в аэропорту Челябинска снята», — заверил заместитель начальника.

…Недавно я гулял по аэропорту Челябинска. Вывеска действительно снята. На ее месте висит огромный замок.

Талон на прическу

Душным летним вечером, когда асфальт размяк до консистенции манной каши, а трамвайные рельсы раскалились до розового свечения, к маленькому пруду, прохладной голубой льдинкой мерцавшему среди перегретых многоэтажных громадин, подошли высокий молодой человек в рубашке, прилипшей к лопаткам, и девушка.

— Уф… — удовлетворенно выдохнул молодой человек. — Где-то здесь должна быть будка лодочника. А вот и она! Подожди…

Будка с вывеской «Прокат плавинвентаря» занимала над прудом господствующее стратегическое положение, что позволяло лодочнику без отрыва от табурета фиксировать через рас-дверь местонахождение каждого выданного плавинвентаря в каждый данный момент.

— Мне часа на два, — сказал молодой человек, подойдя к раскрытой двери, но лодочник круговым движением руки безмолвно дал знать, что обращаться к нему следует через окошко с другой стороны будки.

Странная штука эти окошки! Сколько я перевидал их на споем веку, но ни разу не встречал, чтобы они хоть кому-то пришлись впору. Какой-то дьявольский расчет прорубает их непременно на такой высоте, что одним приходится изгибаться в три погибели, будто пьешь из крана на кухне, а другим — приподниматься на цыпочки, будто намерен губами сорвать вишенку с дерева.

Изогнувшись обозначенным манером, молодой человек повторил свою просьбу и услышал одно слово:

— Талон!

— Какой еще талон?

— Прямо и налево, касса номер три.

Все было лаконично, но предельно ясно, и только духотою и некоторой взопрелостью молодого человека можно объяснить, что он, вернувшись к двери, сказал шепотом:

— А может, договоримся без талона? Не обижу..?

Но, круговым движением вернув просителя к окошку, лодочник объяснил:

— Порядок для всех один. Мне обэхээса не надо.

И захлопнул окошко.

Не соблазнив лодочника, молодой человек прошел два квартала и в другом окошке, прорезанном еще ниже первого, узнал, что талонов нет, кончились, причем не сегодня, а месяц назад. Тут же выяснилось, что это не имеет решительно никакого значения, потому что кассирша приняла 60 копеек и выдала бумажку, на которой от руки так и написала: «60 коп.» Ни штампа, ни даже подписи на бумажке не имелось, из чего молодой человек почему-то заключил, что надпись сделана специальными чернилами, исключающими возможность подделки. Однако, присмотревшись, убедился, что кассирша работала обыкновенной шариковой ручкой, каковые продаются в любом киоске без предъявления паспорта..

Но зато лодочнику удостоверение потребовалось. А у молодого человека его при себе не оказалось, что, учитывая облегченность летней одежды, вполне разумно.

— Но зачем, зачем вам мой паспорт? — истекая нервным потом, кричал в окошко молодой человек. — В таком пруду и кошка не утонет.

— Кому надо, и в луже смогёт, — философски откликнулся лодочник, — а только меня такое не касается. Тони, кому охота. Я за плавинвентарь материально в ответе, а без паспорта вас ищи-свищи.

— Но это просто смешно! На себе я вашу лодку утащу, что ли? Или грузовое такси подгоню? Объясните, как умыкнуть лодку на ваших глазах?

— Вот видишь, еще паспорта не сдал, а уже примеряешься.

Короче, лодочник был непреклонен, скромное развлекательное мероприятие сорвалось, и молодой человек отреагировал точно так, как все мы, а именно: «Я этого так не оставлю!».

Да, все мы в похожих ситуациях даем подобного рода клятвы, но все о них на следующий день забываем: пыл остывает, новые дела, хлопоты, да и жаль времени на такие пустяки. Но молодой человек оказался волевой личностью и наутро отправился в головную организацию — комбинат бытобслуживания.

Его выслушали внимательно: доверие к людям, элементарная целесообразность, нельзя портить отдых и т. п. А потом сказали так: вы правы, но не горячитесь, ведь все эти меры нз против вас. Разумеется, мы знаем, что лодки вы не унесете.

— Тогда в чем дело?

А в том, продолжала объяснение головная организация, что украсть лодку может сам лодочник. Да, да. А свалит на вас. Или вообще неизвестно на кого, которого и в природе не существует. Как прикажете в таких условиях осуществлять контроль за сохранностью материального имущества? А с паспортом под залог все получается само собой.

— Да как же само собой, если я так и не смог воспользоваться лодкой? И для чего они вообще нужны — для удобного контроля или для удобного отдыха? Наконец, талон, за которым нужно идти два квартала…

Тут уж на молодого человека и вовсе замахали руками. Талон, объяснили ему с горячностью, это высшая форма действенного контроля и справедливого регулирования очереди. Во-первых, не общаясь с деньгами непосредственно, лодочник и посягнуть на них не может. Во-вторых, клиент с талоном не зависит от милости лодочника и всегда может сломить его сопротивление.

«Без всяких талонов и не ломая ничьего сопротивления покупаем мы в магазинах хлеб и кефир, костюмы и телевизоры, — делится своими сомнениями с редакцией несостоявшийся лодочный клиент. — Почему же существует такое одинокое исключение, как будка над прудом?»

Увы, дорогой читатель, будка над прудом — не такое уж исключение. Талон крепнет и набирает силу. Талоны на бензин, которые продаются далеко от бензоколонки, талоны ка обед, который, подмигнув официантке, можно с легким убытком обменять на живые деньги, талоны на прическу (придумали и такие в одном селе, где путь к парикмахеру пролегает через совхозную кассу). Все это создает изрядные неудобства, однако, как свидетельствует печальная практика, отнюдь не мешает злоупотреблениям. Ну разве что требует от злоумышленников чуть большей сноровки.

Согласитесь, это непомерная плата за неудобства, испытываемые многими покупателями, клиентами, заказчиками. В конце концов нервные клетки не восстанавливаются и прикупить их нельзя. Даже на талоны.

Давали арбузы

В городе Кургане недавно давали арбузы.

Вместо слова «давали» я вначале написал «продавали» и потом долго не мог понять, отчего эта фраза звучит в моих ушах с какой-то раздражающей ненатуральностью. Наконец понял: продают хлеб, продают телевизоры, продают холодильники, костюмы и пальто и еще множество товаров, которые повсеместно имеются в достатке. А вот если выстроилась очередь и граждане в ней слегка нервничают по поводу того, хватит им или не хватит, — вот тогда хоть и за деньги, а все равно «дают». Такая, понимаете, игра слов.

Итак, в городе Кургане давали арбузы.

Арбузов было навалом, но граждане в очереди все равно нервничали. Те, которые поближе к прилавку, переживали, хватит ли им квалификации и жизненного опыта, чтобы без промаха выбрать лучший. Которые сзади тоже были беспокойны, хотя и по иной причине. Им казалось, что впереди их стоят сплошь специалисты, в совершенстве овладевшие искусством отбора арбузов — как по цвету хвостика, так и по тональности внутреннего треска. То есть они опасались, что, пока дойдет очередь, ничего путного не останется.

А последним стал гражданин 3., который тревожился, успеет ли он купить арбуз до конца своего обеденного перерыва.

Скажу прямо, что у 3. не было никаких оснований для тревоги. Или, точнее, при желании он мог немедленно из последнего превратиться в первого. Дело в том, что 3. был инвалидом Отечественной войны второй группы, а это давало ему бесспорные права на приобретение арбуза вне всякой очереди.

Однако 3., как и большинство наших фронтовиков, не только не злоупотреблял, но даже стеснялся употреблять эту свою заслуженную привилегию. «Ладно уж, постою, — думал он, переминаясь с ноги на ногу. — А то получится как-то неудобно: все стоят, а я, выходит, прусь». И продолжал терпеливо ждать. Тем более, что арбузы продавались с уличного лотка и стеклянной таблички, предупреждающей граждан о том, что инвалиды войны обслуживаются вне очереди, там не было.

К этим табличкам, которые в последние годы появились во многих магазинах и ателье, прачечных и прокатных пунктах, у меня, признаюсь, было двойственное отношение. С одной стороны, сам принцип не только не вызывал сомнений, но казался даже слишком очевидным, чтобы публично его подчеркивать. Ну, зачем здесь эта назойливая назидательность, если нет и не может быть ничего естественнее, чем уступить дорогу инвалиду-фронтовику?

И еще смущала меня излишняя монументальность таких объявлений. Исполненные где мраморным рельефом, а где и бронзой по нержавейке, вывески эти дышали такой долговечностью, что невольно возникал вопрос: а думают ли наши торговобытовые деятели вообще кончать с очередями, хотя бы за теми же арбузами? То есть рассматривают ли они избыточные скопления покупателей в отдельных местах как временные неполадки, как нечто такое, что со временем будет непременно изжито, или, напротив, считают их явлением достаточно устойчивым, чтобы не жалеть самые долговечные материалы?..

…Гирь в лотке не хватало, отчего процесс взвешивания протекал с леденящей душу неторопливостью.

Тем временем обеденный перерыв у 3. подошел к концу, но очередь его продвинулась едва ли наполовину. А поскольку, отстояв час, уходить с пустыми руками было как-то обидно, 3. решился. Он подошел к продавщице и, отчасти, впрочем, робея, предъявил удостоверение инвалида войны.

А продавщица сказала:

— Вы мне свои корочки не пихайте! Встаньте и стойте, как все!

3. подумал, что она просто не разглядела, о чем удостоверение, и сказал вполголоса, чтобы не привлекать внимания.

— Вы меня не поняли. Я инвалид войны.

Но, раздраженно ударив гирей по звонкой чаше весов, продавщица закричала:

— А тут что, не люди стоят?

«Самое правильное было бы просто уйти, — признавался мне впоследствии 3. — Плюнуть на все, повернуться и уйти. II если бы речь шла только об арбузах, я бы так, наверное, и поступил. Но про арбузы я уже и не помнил, потому что какая-то женщина упомянула мою шляпу».

— Шляпу надел и думает, что ему все можно.

Но 3. не надел шляпу — он носил ее, не снимая. Под Сталинградом его ранило осколком в голову, и теперь вот эта шляпа закрывала страшный шрам.

А снимать перед глупой теткой шляпу ветерану казалось и постыдным, и унизительным.

Но была еще очередь. И стояли в ней люди. Не за хлебом стояли насущным, не за молоком для младенцев — за лакомством. За лакомством, в котором, между нами говоря, и питания-то ноль-ноль процентов, а остальное вода. И было того лакомства навалом, хватало на всех.

А очередь осуждающе молчала. Но молчанием своим осуждала не ретивую продавщицу и не глупую тетку. Потому что, когда какой-то сердобольный мужчина сказал: «Ладно уж, становись за мной», — на него зашикали, замахали, заобижались. А кто-то проницательно подметил:

— Ишь, за собой становит! А ты поставь впереди!

И сердобольный умолк. На то, чтобы поставить впереди, сердобольности его уже не хватило.

Короче, арбуза 3. так и не купил. Но случай этот столь его задел, что он ходил жаловаться к директору магазина и даже выше — в городской плодоовощторг. И там ему, конечно, сказали, что арбуз мы вам, мол, достанем, а что до продавщицы, то с ней проведут надлежащую разъяснительную работу. И вывесок о том, что инвалидам войны можно вне очереди, наделаем покрасивее да побольше.

Меры, наверное, достаточные, но я вообще не хочу говорить про овощторг. Я про вывески, вернее, против вывесок. И не потому, что жаль на них денег. А потому, что не с вывески, а из глубин наших сердец должно идти святое правило: для инвалидов войны уже сегодня, сию секунду не должно существовать никаких очередей. В конце концов, они свое сполна отстояли еще тогда, когда выстояли.

История болезни

В надлежащем месте этого фельетона будут приведены отдельные отрицательные факты. Однако начать его хотелось бы с чего-нибудь жизнеутверждающего.

Ну, скажем, так: у одного одессита, назовем его К., внезапно расшалился аппендицит. Разумеется, К. стало худо. Так худо, что хуже и не бывает. Или бывает, но редко.

По всем объективным показателям К. можно было бы смело впадать в забытье. Так на его месте, полагаю, и поступил бы любой москвич, киевлянин или архангелогородец. Но дело было в Одессе. Поэтому К., сохраняя присутствие духа, сказал жене:

— Милая, ты знаешь, где лежит моя «заначка»?

— Откуда же мне знать?

— Нехорошо, дорогая! Некрасиво обманывать мужа, который одной ногой помахивает над бездной вечности. За годы нашей жизни ты отлично изучила, куда я прячу от тебя заветную десятку. А?

— Да, ты прав. Извини меня.

— Я прощаю тебя… А теперь возьми эту десятку и разменяй в табачном киоске рублями. И поторопись, потому что мне пора на операционный стол.

— Ты хочешь подъехать к столу на такси?

— Нет, я уже вызвал «скорую».

— А-а, понимаю. Ты намерен сразу же оплатить свою операцию?

— Дорогая, ты рассуждаешь так нелогично, будто ты уже овдовела. Ну, прикинь, разве с одной «заначки» оплатишь работу хирурга, его ассистентов, анестезиолога?.. Здравоохранение у нас совершенно бесплатно, и хоть сам профессор меня режь, все равно нам это не будет стоить ни копейки.

— Но тогда объясни…

— Охотно. Но сначала разменяй десятку…

К сожалению, объяснить свое странное желание больной не успел. Жена вернулась, когда его уже выносили широкоплечие санитары.

— Теперь ты можешь быть спокойна, — заверил К. жену, пряча рубли в карман.

И действительно, дальше все шло как по маслу. Правда, когда карета «скорой» въехала во двор Одесской городской клинической больницы № 1, санитары почему-то забыли вынести больного. Приоткрыв дверцу машины, К. узнал от случайного прохожего, что они ушли навсегда — то ли на профсобрание, то ли домой. Но К. ничуть не смутился. Завидев какого-то мужчину в белом халате, он из последних сил выкрикнул: «Ку-ку!» Мужчина обернулся, произошел красноречивый обмен взглядами. И уже несколько минут спустя два рубля переместились в карман мужчины и его напарника, а сам К.; на операционный стол.

В моральном смысле на столе было и вовсе хорошо. Во-первых, потому, что врачи без всякого «ку-ку» сразу же взялись за дело. А во-вторых, предусмотрительный К. пересилил боль и спросил у анестезиолога:

— Простите за назойливость, но вы, надеюсь, мастер своего дела?

— Не волнуйтесь, больной, все будет хорошо. Вы проснетесь много часов спустя, когда все ваши беды останутся позади.

— М-м… Мне бы не хотелось, чтобы все осталось позади. Кое-что хотелось бы проконтролировать лично… В общем, вы не смогли бы сделать так, чтобы сразу после операции я проснулся… ну, минутки на две?.. Умоляю!

И действительно, пары минут послеоперационного просветления К. хватило, чтобы полушепотом пробормотать: «Ку-ку!» В считанные мгновения появилась коляска на резиновом ходу, зашуршали рубли, и больной почил в палате.

С тех пор К. быстро пошел на поправку. И прежде всего потому, что не забывал покрикивать «ку-ку». Скажем, назначит врач укол на двенадцать ноль-ноль, а колоть некому. Или шприц сломался. Тогда с койки К. доносится призывное «ку-ку», и сразу появляется медсестра, исправляется шприц, шуршит рубль, болезнь отступает…

Правда, был-таки один неприятный период — это когда «заначка» кончилась. Тут-то К. и пришлось помаяться. Приходилось подолгу ждать всего: укола, термометра, стакана воды, а также того продолговатого фаянсового предмета, ждать который лежачему больному бывает особенно невыносимо. Но потом жена сбегала на угол к табачному киоску, и в доставке стаканов, термометров и суден наладилась прежняя оперативность.

А две недели спустя выздоровевший К. пил чай дома, и на этом мы с сожалением прощаемся с жизнеутверждающим эпизодом из истории болезни. Нет, не одессита К., а городской клинической больницы № 1, историю которой в Одессе не без оснований называют историей затянувшейся болезни.

Странным контрастом смотрится это учреждение на фоне прочих нормальных больниц и госпиталей! Да и внутри его странно совмещается несовместимое.

Например, в больнице острый дефицит копеечных термометров — а во дворе валяются баллистокардиограф, пламенные фотометры, рентгенаппарат и прочая премудрая техника едва ли не на сотню тысяч рублей.

Казалось бы, титанические усилия прилагаются для того, чтобы отремонтировать наконец санитарный блок. Оно ведь и в самом деле нехорошо, что поступающим больным лишь вытирают влажной тряпкой ноги, а прочих отпускают на субботу — воскресенье домой — не столько на побывку, сколько на помывку. Неприлично, негигиенично… А вот кабинет главврача с персональной комнатой отдыха и полным комплектом санитарно-гигиенических приспособлений был отремонтирован в кратчайшие сроки и на высоком уровне качества.

Казалось бы, главврачу, который при общей нехватке автотранспорта вовсю использует для служебных, а также семейных надобностей специализированную машину «скорой», оборудованную радио- и телефонной связью, должно этого хватать. Но нет, и возникает в штате таинственный слесарь Михайло Чимих. Как слесаря его знает разве что бухгалтерия, но зато всем известно, что Чимих обслуживает главврача на своей личной «Волге».

Впрочем, и главврача можно понять, ведь он так занят! Сколько сил и энергии отняла у него хотя бы ликвидация третьего хирургического отделения! Оно было упразднено не навсегда и даже не на месяц, а лишь на одну неделю. Специально для того, чтобы уволить заведующего, кандидата медицинских наук, хирурга высшей квалификации и ветерана войны Я. В. Ермуло-вича, осмелившегося покритиковать главврача. Суд, конечно, восстановил незаконно уволенного хирурга и вынес по действиям больничной администрации определение — но для кого в Одессе в диковинку административный раж главврача! Разве для тех наивных больных, которые прибывают сюда в глубоком неведении относительно магических свойств рублевого «ку-ку». Так они, эти наивные граждане, так и лежат часами напролет — или в ожидании срочной операции, или уже после операции, прямо на столе. Потому что не так уж мало здесь санитаров, которые и пальцем не пошевелят без прямого материального стимулирования со стороны больных.

Вот почему наш знакомый К. не терял сознания. Даже в больном теле одессита должен постоянно присутствовать здоровый дух!

Жесткие рамки фельетона не позволяют автору ни живописать все отдельные отрицательные факты, ни даже перечислить названия многочисленных комиссий, дружно отмечавших слабую постановку лечебной работы, грязь и беспорядок в палатах, мелкое и среднее мздоимство среднего и младшего персонала, а также грубость и беспардонное администрирование со стороны персонально главврача. Комиссии приходили и уходили, искренне уповая на то, что очередной выговор или постановка на вид вылечит наконец-то руководителя больной больницы.

Фельетонисту негоже лезть с конкретными рекомендациями в деликатное дело эскулапов. И все же трудно удержаться и не вспомнить древнюю мудрость врачевателей: бесполезно лечить симптомы — надо лечить болезнь.

Чайник с мороза

Может, и было такое время, когда умные люди вначале долго и упорно работали, не щадя себя, придумывали что-нибудь выдающееся, а потом терпеливо ожидали признания. Может быть. Спорить не стану. Но доступный наблюдениям автора опыт свидетельствует, что в наше время терпеливо ожидают признания только чудаки.

Умные же люди с практической жилкой поступают наоборот. Они сначала что-нибудь быстренько придумывают, а потом долго и упорно, не щадя себя, работают над тем, чтобы это их «что-нибудь» признали выдающимся. Естественно, с соответствующей материальной компенсацией, поскольку слава без денег утешает лишь бессребреника-холостяка.

Процесс признания полезно начинать с поиска нужного человека, что, впрочем, не слишком сложно, поскольку такие люди всегда на виду. Куда сложнее найти к нужному человеку ход. Тут может сгодиться официальное письмо, но лучше неофициальный звонок.

Звонить может папа, свекор, школьный товарищ, попутчик по купейному вагону, вышестоящее лицо. Понятно, не ваше, а нужного человека. При этом крайне важно, чтобы папа (свекор, попутчик) не брал быка за рога, а как бы спохватывался под конец непринужденной беседы:

— Да, чуть не забыл! Тут к тебе заглянет один славный парень. Гигант! Голова! С периферии, но умница! Он такое изобрел (написал, сочинил, изыскал, придумал, наворочал — глагол выбирается на усмотрение звонящего), что прямо-таки!.. Но молчу, молчу, ты здесь у нас специалист, тебе и карты в руки. В общем, прими и приласкай!..

Это и называется — найти ход. Иной гражданин самонадеянно пытается идти напролом, не тратясь на поиски хода, — такого остряки называют «чайником». Или чуть пожестче — «дурачком с мороза». «Чайник» долгие недели мыкается по приемным, ругается с секретаршами, упирая, в зависимости от профиля, на экономическую эффективность или богатую лексику своего произведения. Но не помогает ни эффективность, ни лексика — «чайнику» приходится учиться на своих ошибках, хотя куда приятнее и полезнее учиться на ошибках других.

Умный деловой человек не сидит в приемных, зажав между коленями заветную папку и потея от стеснительности. Он уверенно проходит в заветный кабинет, небрежно роняя секретарше: «У себя?» Причем ясно видно, что ответ его не интересует, он все знает и сам.

И еще он знает, что нужный человек — это прежде всего до предела занятый человек. И отпугивать его сложностью предстоящей задачи то же самое, что поливать огуречную рассаду керосином: и горючее истратишь, и плодов не жди. Напротив, важно подчеркнуть, что речь идет о ничего не значащем пустяке. Так, мелкая формальность. Собственно, все и так очевидно, но «вы даже не представляете, какие у нас буквоеды». А отзыв (рецензия, предисловие) — вот он. Бумага вощеная, опечатки подтерты, и перед каждым «ибо» стоит, как и положено, по запятой. Хоть немедля бери и подписывай, тем более, что академик такой-то уже подписал.

И нужный человек забывает о том, что он нужный. Он помнит лишь о том, что — занятый. И что огорчать папу (свекра, попутчика, вышестоящее лицо) — неинтеллигентно. И что академик какой-то тоже не мальчик, не дитя. И что в конце концов это ведь просто пустяк, формальность, заслон от занудливых буквоедов.

В результате таких или сходных обстоятельств появляется спустя какое-то время вот какое объяснение. Его дал проректор одного солидного столичного института профессор А. М. Захарочкин в Комитет народного контроля СССР.

«Сам я не являюсь специалистом в области, к которой относится данное изобретение, и о технической сущности вопроса судить не могу. Заключение по соответствию этому изобретению устройств, перечисленных в письме, было поручено проректором по научной работе проф. Третьяковым группе специалистов института. Вместо необходимого заключения эти специалисты составили письмо, которое я подписал как сопроводительное. Я целиком положился на визу проф. Хворобовича А. Е. на этом письме и не разобрался, что мне вместо сопроводительного письма и развернутого заключения подготовили ничего не значащую записку, которая, к сожалению, была затем как экспертное заключение направлена в другую организацию».

Ну вот, а теперь давайте посмотрим, как же все-таки был использован этот очаровательный пустячок, подписанный крупным специалистом, который не является специалистом в той области, где он давал авторитетное заключение.

В Смоленском проектно-конструкторском бюро технологического оборудования для промышленности источников тока уже давно существовала несколько нервозная, конфликтная обстановка, которая свидетельствовала о нормальной творческой атмосфере. Да-да, именно нормальной! Мы почему-то привыкли считать конфликты на работе производственным вариантом кухонной ссоры. С той лишь разницей, что обидные записки здесь пишут не корявым почерком, а испещряют труднопостижимыми формулами. Но конфликт конфликту рознь, и тишь да гладь в учреждении куда чаще свидетельствуют о загнанных внутрь болезнях, чем нелицеприятные столкновения мнении.

Три руководящих сотрудника Смоленского бюро изобрели… Впрочем, надо ли здесь приводить мудреную формулу этого изобретения? Скажем проще: изобрели нечто такое, о чем, к счастью для них, профессор Захарочкин «судить не может». Но зато (и это оказалось для авторов весьма печальным обстоятельством) в сущности изобретения совершенно профессионально разобрались инженеры из группы народного контроля бюро. И вынесли свое заключение, хотя об этом их никто не просил. Даже не так: просили не выносить. Более того, требовали.

Впрочем, не о том был спор, скверно или отменно было новшество. На то имеется Комитет по делам изобретений и открытий. Бюро создало новый прибор с определенным экономическим эффектом. Так вот, если в этом приборе применено или, как говорят специалисты, присутствует данное изобретение, то авторам законно отломится кусок эффекта — это примерно пять тысяч лишних рублей. А нет — так нет.

Но это только так говорится: лишних пять тысяч. Мы-то знаем, что и десятка редко бывает залежалым товаром. Вот почему авторов особенно раздражала позиция председателя группы народного контроля Егорова.

— Это черт знает что! — сердились авторы. — Присутствует изобретение, отсутствует — ему-то какая разница? Из его кармана деньги пойдут, что ли?

— В том-то и дело, что и из его! Он ведь разработчик прибора, а это значит, что уж минимум пару сотен…

— Позвольте, но ведь что получается?! Выходит, мало того, что он борется против нас… Он ведь сражается за то, чтобы самому не получить денег! Прямо маньяк какой-то! Кстати, вы не проверяли, как у него с образованием?

— Проверяли. Плохо. Законченное высшее плюс постоянное повышение квалификации.

— Да, это обидно. А может, что-нибудь со стороны морального облика? Или, на худой конец, систематические опоздания на работу?..

— Уж вы такое скажете — систематические. Пусть хоть раз опоздал и на том бы спасибо! Даже курить, говорят, бросил — ужасный человек!

Правда, спустя какое-то время застукали все же Егорова — то ли он на минутку опоздал, то ли вновь закурил. В общем, лишили его квартальной премии. Это, конечно, хорошо, но скажите, что делать с изобретением? Ведь не присутствует оно в приборе! А грубо говоря — отсутствует. И Егоров доказывает это так убедительно и неопровержимо, что хоть на одну зарплату живи.

А надо сказать, что к этому времени канула в прошлое нормальная конфликтная атмосфера. Началась нормальная травля. Вот тут-то и пригодился «пустячок» профессора.

— Слушайте, вы! — не без презрения, но все же на «вы» обратились к Егорову. — А вы кто такой вообще? Вот профессор Захарочкин, проректор, между прочим, подтверждает, что изобретение присутствует.

— Профессуру я, конечно, уважаю, — говорит Егоров. Еще ему не хватало, натянув взаимоотношения с авторами, далеко не последними людьми в бюро, вдобавок навлечь на себя гнев столичной науки. — Профессор — он профессор и есть. Но вот перед нами схема… Вот нулевой вход триггера первого канала, вот выход…

— Побольше скромности, товарищ Егоров, — вот для вас единственный достойный выход.

— Но, может быть, товарищ Захарочкин?..

— Предположим. А професор Хворобович? А, в конце концов, проректор Ленинградского института Тапиров? Что ж, они, по-вашему, в триггерах не разбираются, да?

И авторы, гордо потрясая бумажками, украшенными вескими титулами, выписали себе командировки в Министерство электротехнической промышленности, где им в свою очередь выписали солидное вознаграждение: почти пять лишних тысяч рублей.

Но мы ведь с вами уже договорились, что лишних тысяч рублей не бывает. Даже при огромных масштабах министерства эти деньги очень бы пригодились. Скажем, для того, чтобы простимулировать тех, кто этого воистину достоин, но не умеет найти «ход» к нужному человеку. Или просто считает подобного рода деятельность не вполне порядочной.

Однако в равной мере должны считать ее непорядочной и сами нужные люди. Продвигая своими опрометчивыми подписями изобретения, поэмы и монографии поближе к той сфере, где приветливо мерцает огонек кассы, они не просто способствуют растранжириванию государственных денег — это тоже беда, да не вся. Главное, что прибор, в котором ничего нового нет, они выставляют за вопль новейшей техники; что рукопись, по которой звонят колокола утильсырья, выходит, судя по тиражу, в лидеры изящной словесности; что киносценарий, увильнув от своей законной судьбы быть пособием для начинающих халтурщиков, травмирует облик нашего современника такой мощной зевотой, что реплики кинозвезд глохнут в ее сипе.

А в это время где-то в приемной сидит, потея от стеснительности и зажав заветную папку между колен, умница — «чайник». Он ждет — нет, пока еще не признания, просто вызова на беседу. Наверное, его утешит известие о том, что пробивные граждане из Смоленского бюро получили по заслугам. Иными словами, незаслуженно полученные деньги им придется вернуть. И что либеральные профессора дружно покаялись в опрометчивости, заверив Комитет народного контроля СССР, что «больше не будут».

Но мир протекции, к сожалению, не ограничивается тремя профессорскими кабинетами. А поскольку ряды соискателей множатся у времени на бегу, чрезвычайно важно, чтобы выдающиеся произведения выносили наверх людей, а не пробивные люди возносили свои тягомотные произведения.

Вас умоляет прокурор

Тут такая история происходит, что одни граждане исправно вносят деньги за свои кооперативные квартиры, в результате чего подвергаются всяческим гонениям и даже шельмованиям. А другие граждане, составляющие, кстати сказать, меньшинство, денег не платят, зато пишут жалобы. И вот их-то, которые не платят, местные власти защищают, опекают и даже берут под свое заботливое крыло.

Конечно, те из читателей, которым суровая практика кооперативной жизни ведома лишь понаслышке, немедленно потребуют заклеймить злостных неплательщиков и врезать по опекунским крыльям. Зато другие, лично понюхавшие горький дым сражений на общих собраниях кооперативов, от скоропалительных выводов воздержатся. Они потребуют дополнительных разъяснений, уточняющих деталей, потому что поразительное коварство интриг, которые процветают в иных кооперативах, сделало бы честь самому Талейрану, о кончине которого современники говорили: «Талейран умер. Интересно, зачем это ему понадобилось?».

Но если отставить в сторону исторические параллели, то надо признать, что дело это вовсе не шуточное, потому что ряды кооперативов стремительно множатся. В дополнение к традиционным ЖСК, ДСК (домостроительным) и ДСК (дачно-строительным) явились ГСК (гаражные), ПСК (причальные), а также всячески поощряемые садово-огородные товарищества. Все они основаны на примерно одинаковых принципиальных установках, которые отражены в типовых уставах. В отличие от Земли, которая до разъяснений великого Коперника покоилась на трех китах, кооперативная твердь зиждется всего лишь на одном кашалоте.

Этот кашалот — общее собрание пайщиков. Его слово — закон. Кого хочет, того и примет в свое утепленное чрево. Кого не желает — изрыгнет.

Нормально? Даже отлично!

Ну, а возможно ли, чтобы рыба-кит поплыла не за справедливостью, а за выгодой? И бывает ли такое вообще? Возможно. Бывает. Именно так, кстати, и произошло в одном ялтинском ЖСК, с рассказа о котором мы начали этот фельетон.

Разделение на злостных плательщиков и кротких неплательщиков было заложено уже в архитектурном проекте. 90-квартирный дом этого кооператива состоял на треть из одно-, на треть из двух- и на оставшуюся треть из трехкомнатных квартир.

Это обстоятельство в любом обычном доме было бы нормальной деталью внутренней планировки. В ЖСК-28 оно стало гарпуном, пронзившим и поразившим тело кооперативного братства.

Есть два метода оплаты жилища. В одном варианте едини и и отсчета служит квадратный метр жилой площади, в другом — метр полезной. Для жилищных кооперативов признано более справедливым равнение на полезную площадь, поскольку в противном случае получается так, что обладатели трехкомнатных квартир частично оплачивают кухни и подсобки всех прочих. Кстати, соответствующая рекомендация Госстроя СССР заложена и в типовой устав.

Но вы ведь помните, за кем в нашем ЖСК большинство? Дружно взявшись за руки, одно- и двухкомнатные пайщики проголосовали против рекомендаций, то есть за оплату площади жилой.

Нет, мы не в силах живописать ярость внутрикооперативных баталий. Ломались копья, звенели мечи, высекая искры размером с шаровую молнию. Большинство утверждало, что трехкомнатные и так материально состоятельны, от них не убудет. Меньшинство отчаянно оборонялось: комнаты, мол, утверждаются горисполкомом не от доходов, а по членам семьи, и если кто-нибудь из однокомнатных полагает, будто свекровь-пенсионерка — это такое уж достояние, то пусть пропишет ее к себе.

Читателям предоставляется возможность самим оценить вескость тех или иных аргументов, хотя это, впрочем, не имеет ни малейшего значения, поскольку устав обязателен и для общего собрания.

Но собрание проигнорировало устав.

Разумеется, от обиженных посыпались жалобы. Они были настолько неопровержимы, настолько кристально обоснованы, что в горисполкоме ни на миг не возникло сомнений. Из исполкома последовало строгое указание правлению ЖСК: немедленно отменить принятое решение и утвердить стоимость квартир «на основе расчетов филиала института «КрымНИИпроект».

Впрочем, нет, не указание. Пожелание. Ну, нечто вроде дружеского совета. Потому что общее собрание располагает такими возможностями для коллективных сочинений в вышестоящие адреса, которые индивидуальным жалобщикам и не снились.

А собрание дружеский совет отвергло. Большинством.

Тогда в действие вступил Крымский облисполком. Властно, — что, впрочем, ничуть не удивительно для такого ранга власти, — исполком врубился в гущу сечи, предприняв действие, о котором «наверх» было доложено так: «за игнорирование решения горисполкома бывший председатель ЖСК гр. Хвостенко А. В. решением исполкома горсовета от занимаемой должности отстранен».

Но бывший ли? И отстранен ли? Не будем спешить, потому что большинство отважно проголосовало против решения горисполкома, оставив печать в руках Хвостенко.

А годы летят. Уже шестой год стоит кооперативный дом, треть жильцов которого не платит ни копейки из взятых у государства ссуд. И наказывать их за это было бы грешно, потому что незаконную оплату они вправе игнорировать, а законной добиться никак не могут. И городской Совет не может. И областной тоже. Прямо хоть к прокурору беги.

Кстати, а почему бы и не к прокурору? Конечно, общее собрание — закон, но есть ведь еще и Закон с большой буквы.

Прокурор города Ялты, ознакомившись с документами, возмутился. Потом, обозрев пределы своих полномочий, взгрустнул: отменить неправильное решение можно, а как осуществить правильное? Потом сел и написал председателю ЖСК умоляющее письмо: «Прошу Вас взимать квартплату с членов ЖСК по расчету, разработанному «КрымНИИпроектом», где определена стоимость каждой квартиры, и впредь не нарушать решения Ялтинского горисполкома».

Я не знаю, удастся ли объединенными силами всех местных властей сломить сопротивление заупрямившегося кашалота. Сколь ни хочется верить в окончательное торжество «Крым-НИИпроекта», пророчествовать боязно. Если уж грозный прокурор вынужден прибегнуть к ласковым уговорам, то фельетонисту тем более пристало верткой шуткой уйти от категоричности, выразив надежду, что прославленный климат Ялты в конце концов оздоровит отношения соседей.

Однако напрашивается вопрос более общего свойства. ГСК, ПСК, ЖСК и оба ДСК не существуют сами по себе. Они живут клеточками в общем организме района или города. Они питаются его теплосетями, освещаются его электричеством, утоляют жажду из его водопровода. Между тем исполкомы могут реально влиять на кооперативы только в момент их рождения. Дальше кооперативы отправляются в сугубо самостоятельное плавание, которое, увы, не всегда и не для всех пайщиков проходит бесконфликтно. Между тем процедура решения конфликтов подвержена случайностям и весьма громоздка.

Простой пример: для обмена квартиры члену кооператива необходимо решение общего собрания. Общее собрание без кворума считается недействительным. Но попробуйте в отпускную пору, с мая по октябрь, собрать этот кворум! Да нет, не пробуйте, все равно ничего не получится. И вот честный, безупречный, чистый, как слеза младенца, обмен, который самый требовательный исполком одобрил бы за две минуты, растягивается на год.

Так ведь это чистый! А сколько в жизни сложностей…

Скрижали местных исполкомов сохранили для потомства множество обращений как умоляющих, так и настойчивых, с просьбой рассудить, примирить, короче говоря, взять на себя большую ответственность за состояние дел в кооперативах. Увы, этим просьбам далеко не всегда внимали. Эту сдержанность местных властей по-человечески можно понять. Дрязги в ДСК — это не букет ялтинских роз. Беспомощно развести руками порою легче, чем засучить рукава. Если исполкому или его солидным представителям понадобится внедрить того или иного гражданина в полюбившийся тому кооператив, рычаги, как правило, находятся. Ну, а ежели ничем не примечательный в смысле связей пайщик мечется в поисках справедливости — всегда есть возможность сослаться на кооперативную самоуправляемость.

Ах, если бы квартирные конфликты, в которые никто не вмешивается, увядали сами собою, как комнатные цветы без полива! Но поскольку конфликты все равно возникают и их все равно приходится решать, то лучше иметь в арсенале не только дружеские уговоры. И пусть от этого труднее работается в кабинетах — зато легче будет житься в квартирах.

А если кто-нибудь узрит в этих предложениях покушение на кворум, то я отвечу словами одного просоленного кооперативными волнами пайщика: один кит — хорошо, а два — лучше.

Протокол из подсобки

Одно время среди работников торговли возник здоровый интерес к заповеди «Покупатель всегда прав». Ее рисовали крупными красивыми буквами, ею увешивали стены, ей прочили большое будущее в разрезе чуткости.

Конечно, от такой чуткости публика слегка шалела. Особенно на первых порах. Ведь рядовой покупатель не избалован галантерейным обхождением. Он не фон-барон. Он взращен на обоюдоостром призыве: «Покупатель и продавец, будьте взаимно вежливы!». А взаимность в таких вещах — тонкая штучка! Особенно когда с одной стороны выступает любитель-одиночка, а с другой — спетый коллектив профессионалов.

Симпатичная заповедь сулила прежде заклеванному клиенту орлиные выси сервиса.

Впрочем, по-настоящему расправить крылья покупающая общественность так и не успела. Потому что недолгое время спустя плакатики как-то незаметно переместились в уголки потемнее, а потом и вовсе исчезли. И никто этого не заметил, так как товарооборот все рос и рос. А недавно один солидный работник торговли объяснил:

— Несвоевременное оказалось это правило. Неактуальное! Недорос еще наш покупатель, чтобы быть всегда правым! К тому же сам по себе термин «всегда» лишь вводит в заблуждение. Короче, жили мы без этого неудачного правила и дальше проживем! Нам это не нужно!

Лично я привык верить специалистам, а потому расстался с заветной заповедью пусть и с легким сожалением, но без отчаяния. В самом деле, зачем нам нужно то, что нам совсем не нужно?

Но вот не так давно произошел случай, слегка поколебавший мою веру в торговых профессионалов. Конкретно: как-то в праздники аккуратно одетый, подтянутый, средних лет мужчина, назовем его К., вместе с законной супругою вошел на закате дня в зал магазина самообслуживания № 7 торгового центра «Юбилейный», что в самом центре города Одинцово.

— Сумочку положьте, — вполне приемлемо по интонации указала контролер у входа.

…Да, два обстоятельства, чтобы потом к ним уже не возвращаться. Первое: как ввиду состояния здоровья, так и из убеждений К. является безусловно и ничего спиртного не употребляющим человеком. Не будь данного факта, автор ввиду разыгравшихся впоследствии событий вряд ли отважился бы создавать этот фельетон. Второе: в течение ряда лет К. возглавлял общественно-торговую комиссию, отчего правила торговли знает не понаслышке, а из первоисточника. По продолжим…

— Сумочку положьте!

— Извините, но здесь документы.

— А мне все равно, — отвечает контролер, пока без раздражения.

— Но ведь это не хозяйственная сумка!

— Мы лучше знаем, которая хозяйственная, а которая нет.

И тут супруга (ах, почему мы так редко внимаем благоразумию наших жен!) советует мужу:

— Да ладно, не связывайся! Я с сумкой постою здесь, а ты возьми пачку печенья.

Но боевой опыт многолетнего председателя комиссии помешал К. трезво оценить ситуацию. Он сказал непреклонно:

— Нельзя подчиняться несправедливому давлению. Это беспринципно и чревато. Дайте мне жалобную книгу!

— Книга у директора, — ответила контролер и добавила: — Идите, идите, там вам покажут жалобную книгу!

Не более минуты занял переход из зала к директорскому кабинету, но едва К. закрыл за собой дверь, как за его спиной появились еще три сотрудницы. Поскольку жена К. осталась в зале, то соотношение дискутирующих сторон с начала и до конца оставалось неизменным: 1:4.

— Документы! — потребовали четверо.

— По правилам для получения жалобной книги не нужно предъявлять документы, — ответил один.

— А мы не собираемся давать вам книгу. Мы собираемся составить протокол о вашем хулиганском поведении! Вы оскорбили продавщицу!

— Но чем?

— Милиция разберется!

Только тут К. осознал, что скрупулезное знание торговых правил завело его слишком далеко. Он попытался выйти из кабинета, но директор Федоренко пресекла этот маневр, приказав зав. секцией Акимовой:

— Стань у дверей и не выпускай!

Мышеловка захлопнулась. Четверо со злорадным наслаждением сочиняли протокол. Директор позвонила в милицию. Зам. директора Обзорова приблизилась к К. вплотную, вынюхивая желанный аромат спиртного, и, не вынюхав, разочарованно отдалилась. Директор потребовал документы «для опознания личности». Зам. директора предложила изъять их силой.

…К счастью, в этот миг жена К. проявила инициативу и проникла в кабинет. Слегка изменившееся соотношение сил позволило К. покинуть кабинет.

С той секунды, когда он решил воспользоваться своим бесспорным правом на жалобную книгу, прошло сорок минут, исполненных унижений и нервотрепки. А книгу ему так и не дали!

Оставалось одно: жаловаться. Однако начальник торга И. Вепринцев, к которому, естественно, стеклись все жалобы, решительно стал на сторону своих подчиненных. Опираясь на четыре единодушные, скоординированные в деталях и гневе объяснения своих подчиненных, он доложил своему начальству, что К. «вел себя нетактично, допускал слова, оскорбляющие достоинство работников торговли… От составления акта отказался. Выходя, грубо оттолкнул зав. секцией Акимову…» В общем, судить такого гада — и то мало!

Много позже, когда вмешаются редакции, инспекции, а также торговые вожди тремя головами выше, все вдруг и сказочным образом переменится. И. Вепринцев добудет какие-то документы с печатями, из коих будет неопровержимо явствовать, что его подпись выудили обманом. Уволят за хамство (даже, как вдруг выяснится, «неоднократное») зам. директора Обзорову, объявят «строгача» директору Федоренко, а зав. секцией Акимова с «третьей попытки» признается все же, что К. ее и пальцем не тронул, а синяк получен ею на сугубо бытовом поприще… Но это будет потом. А вначале глава торга Вепринцев рубил:

— С хамством покупателей мы вели и будем вести борьбу! Говорят нельзя — значит, нельзя!

— Во-первых, можно. Ну, а если бы и нельзя, книгу-то зачем прятать?

— А что ж, пусть пишет что хочет? — с сарказмом спросил торговый глава.

— Вот именно.

— Может, и карандашик ему подать?

— Обязательно!

— Это где же такая чепуха написана? — совсем разгневался Вепринцев.

— Как ни странно, это написано на первой странице каждой жалобной книги. Можете проверить.

— Но ведь так нельзя работать! Получается, что покупатель всегда прав! Не дорос еще наш покупатель до…

Ну, и т. д. Это мы уже знаем.

Но знаем ли мы, что наши покупатели, то есть мы сами, ничем не заслужили упреков? Да, нам не нравятся обвесы и обсчеты, грубость и хамство, очереди и грязь — но кому, скажите, это нравится? Что за дурацкая легенда, будто наш покупатель зол, драчлив и грабаст, словом, «не дорос», а где-то за морями, за долами существует какой-то лучезарный покупатель, который пускает пузыри умиления, когда ему среди толчеи и криков хвостатой очереди сыплют в авоську гнилой грейпфрут?..

Нет, наш покупатель бесспорно дорос до самого лучшего обслуживания. Во всяком случае такую несравненную материальную ценность, как жалобная книга, ему можно вручать бестрепетно.

Но тут есть и другая сторона. Формализм в организации соревнования в торговле едва ли не ярче всего проявляется в том скрупулезном рвении, с которым торговые верхи подсчитывают количество записей в жалобной книге. Именно количество — на суть времени не хватает. Ноль жалоб — ура! Три записи — так себе… Семь замечаний — караул! В результате торговые праведники, охотно подающие покупателю стул и карандаш, лишаются премии и почета, а меркантильные грешники, у которых книга всегда «в торговом отделе», лидируют горделиво и прибыльно.

Два-три таких наглядных урока — и попробуй потом кого-нибудь убедить, что покупатель всегда прав! А он прав! Даже тогда, когда неправ! Потому что и в идеале речь не идет о том, чтобы вознаграждать розами каждого, кто попросит жалобную книгу. Речь о том, чтобы ложно понимаемое равенство не снижало уровня обслуживания. Потому что у обслуживающего и обслуживаемого правота разная. Выпивший посетитель ресторана и выпивший официант — это, согласитесь, не одно и то же. А вот кому из них больше веры? Посетителю? Ох, сомневаюсь!.. Потому что официант с приятелями — это пусть плохонький, но коллектив. А посетитель с приятелями — пусть уважаемые, но собутыльники.

Конечно, у нас немало отличных приветливых заведений, где с полным основанием может висеть лозунг: «Покупатель всегда прав!».

Но есть, увы, и такие торговые точки, где жалобную книгу впору прятать и от своих.

Впрочем, извещений типа «Покупатель во всем виноват!» видеть пока не доводилось. И на том спасибо…

От топота копыт

У нас в стране сейчас около пяти с половиной миллионов лошадей. Можно уверенно сказать, что ровно половине лошадей живется или хорошо, или очень хорошо. Ровно половина — животные резвые, тонконогие и упитанные. Они носятся по дорожкам отечественных и зарубежных ипподромов, они получают медали и комплименты, а в свободное от работы время с горделивым презрением поглядывают на проносящиеся мимо автомашины. И нет в этой гордыне ничего зазорного, если вспомнить, что кровный рысак средних достоинств стоит куда дороже отборного автомобиля.

Но есть еще другая лошадиная половина, чья скромная жизнь протекает вдали от медального звона и шороха шелковых лепт. Дружелюбные, неприхотливые мерины Орлики и кобылки Зорьки пашут огороды, подвозят корма на фермы, а в самую вязкую распутицу, когда даже вездеходы сползают в обочины, безотказно доставляют захворавшего человека в больницу.

Нелегко влачить телегу в месиве распутицы, но это, поверьте, далеко не самое тяжелое в жизни Орликов и Зорек. Самое горькое то, что они бесправны. Они, теплокровные, млекопитающие, живые, бесправнее телеги, которую они влекут, бесправнее хомута, который висит у них на шее, бесправнее кнута, которым их настегивают.

Потому что человек, укравший кнут или хомут, несет перед законом ответственность за хищение имущества. Человек, покусившийся на телегу или сани, может быть привлечен к суду за угон транспортного средства.

А лошадь?

А лошадь, поинтересуйтесь у любого сведущего юриста, можно угонять, ничуть не опасаясь карающей десницы закона. Она не имущество, хоть стоимость рядового мерина колеблется от пятисот до тысячи рублей. Она и не транспортное средство, хотя на ней можно ускакать за тридевять земель. Человека, угнавшего лошадь, считают не злоумышленником, а шалуном с тягой к романтике. Этот одуревший от безнаказанности шалун, вскочив на спину мирно пасущейся в ночном лошади, может до полусмерти загнать молодое, полное сил животное; может, накатавшись вволю, привязать бессловесное существо к дереву, где оно и околеет от голода и жажды; может, впрочем, отпустить его «с миром», и тогда падающая от усталости Зорька хорошо если сутки спустя добредет до родимого стойла.

Нужны ли примеры? Сельскому читателю, уверен, нет. У него и без нашего фельетона в памяти немало подобного. Ну, а если кто-нибудь из горожан сомневается, то вот капли примеров из бочки точной информации.

В деревне Василево Ярославского района за полтора года исчезло с пастбищ 18 лошадей. Большинство не найдены.

В Кучинском госплемрассаднике (Балашихинский район) угнали двух лошадей. Нашли их спустя три недели. Одна околела, в другой жизнь едва теплилась, обе были привязаны веревкой к стволу дерева.

Что делает колхозно-совхозное руководство, оказавшись перед лицом пропажи инвентарного имущества мощностью в одну лошадиную силу? Разумеется, бежит в милицию. Но, оказывается, бежало руководство зря.

— Конь то пропал вместе с телегой? — интересуются в райотделе.

— Телега на месте, исчезло животное.

— Под седлом или без?

— Без.

— В таком случае ищите сами. Мы разыскиваем преступников, а не шалунов.

И это не отговорка, это чистая правда: искать угонщика ночь напролет только для того, чтобы вежливо попросить его сползти с лошадиной спины, — занятие явно не для отважных детективов.

Правда, если бы удалось установить да еще свидетельскими показаниями доказать, что именно данное лицо, озверев до состояния морды, причинило лошади, а вместе с нею и кооперативной собственности серьезный ущерб, — тогда, конечно, вчинить иск можно. Но именно за ущерб — не за угон. Ведь пунктуальная юриспруденция требует, чтобы человеку, который гарцует на украденной лошади, доказали документально, что именно он эту лошадь украл. Нужны характерные следы, вмятины, отпечатки пальцев. Однако конструктивные особенности коня таковы, что следы злых рук на нем сохраняются, а отпечатки пальцев — нет. К тому же лошадь — это такой вид транспорта, который практически невозможно оснастить надежным противоугонным устройством.

Трактор мы порою называем стальным конем. Образ хоть и не первой свежести, но что-то в нем есть. Однако назвать лошадь живым трактором никак невозможно. Между тем в некоторых наших механизированных, электрифицированных, теле- и радиофицированных селах стали смотреть на коня исключительно как на одну тридцать четвертую часть трактора ДТ-34. В уже упомянутом Кучинском госплемрассаднике одна лошадь четыре года простояла в закрытой темной конюшне. Ее кормили прелой соломой далеко не ежедневно, чистили далеко не ежемесячно, а потом удивлялись: «И чего она на ногах не держится! Вон комбайн у нас год простоял под небом, а залили солярку — и поехал! Техника!..»

Конечно, по сравнению с современным комбайном лошадь конструктивно отстала. Номенклатура ее запчастей ограничена только подковами, да и тех в продаже не сыщешь. А коэффициент сменности у коня и вовсе низок: день работает — ночь отдыхает. Или наоборот. Почти как у людей. Впрочем, в Володарском районе Донецкой области чабаны-то как раз меняются, а вот с лошадей, которых нынче там стало маловато, седло не снимают неделями. Лошадиные силы превращаются в лошадиное бессилие, и мало кого это волнует, поскольку конь, некогда ходивший в первых помощниках крестьянина, ныне едва упоминается при составлении отчетов.

Сегодня, когда повсюду уделяется большое внимание разумному использованию приусадебных участков, та самая половина неименитых лошадей нашей борозды не испортит. Как пишет М. Воронин, ветврач из Тульской области, «желательно бы наблюдать человеческое отношение к конскому поголовью».

Но что не только желательно, но и совершенно необходимо, так это ликвидировать пробел в законе, который оставляет на произвол «шалунов» и Орликов, и Зорек. «От топота копыт пыль по полю летит», — гласит популярная скороговорка. Если бы только пыль!..