Три килограмма конфет

Кажется, в армии положено одеваться за шестьдесят секунд? Так вот Иванову на то же самое потребовалось от силы десять. Когда я пришла проводить его (и заодно с ехидцей напомнить, что он сам горел желанием познакомиться с моими родителями), он уже обулся и одной рукой застёгивал куртку, а второй — открывал замок на входной двери.

Единственное, ради чего он пересилил себя и задержался — один маленький, пуританский поцелуй на прощание. Хотя бы не в щёку, и на том спасибо.

А в пятницу я с самого утра не находила себе места и металась, пытаясь как-нибудь унять волнение. Охотно болтала с Наташей, переписывалась с Ритой, специально не слушала, о чём разговаривают мои одноклассники, чтобы снова ненароком не поймать какую-нибудь глупую сплетню.

Но слова «футбол», «игра» и «поле» всё равно постоянно звучали на фоне, как бы я ни пыталась абстрагироваться. И следом, конечно же, шло упоминание Иванова, ярко выделившегося в преддверии очередного матча и своим эффектным разноцветным синяком, и попыткой уйти из сборной. Заодно доставалось и Романову, чей сломанный нос так удачно коррелировал с подбитым глазом Максима.

На победу в сегодняшнем матче никто особо не рассчитывал. После предновогодних разборок в команде отношения между игроками оставались напряжёнными, на тренировках часто ругались, а несколько человек всеми силами пытались вовсю себя продемонстрировать, чтобы занять потенциально вакантное место капитана, чем неимоверно раздражали тех, кто готов был горой стоять за Максима.

Само собой, в таких условиях и речи не шло ни о каком командном духе, что напрямую сказывалось на качестве игры. Сам Иванов признавался, что устал от постоянного напряжения и даже для него каждая тренировка стала тягостной повинностью, а не удовольствием, как раньше.

Однако присутствовать на игре собирались все без исключения ученики гимназии (как и прежде, в добровольно-принудительном порядке по решению администрации), поэтому разговоры окружающих так или иначе сводились именно к этой теме.

А я волновалась так, что к обеду уже успела обкусать себе внутреннюю сторону щеки и сполна напиться собственной крови. Но самым сложным было объяснить причины моего взвинченного состояния Максиму, с самого утра твердившему, что со мной творится что-то неладное.

Неладное — это ещё мягко сказано. Чем ближе становилось окончание учебного дня, за которым следовал футбольный матч, тем отчётливей меня трясло от страха и терзало желанием струсить и отказаться от задуманного. Может быть, я бы подумала об этом всерьёз, если бы не состоявшийся вчера разговор, где Иванов честно озвучил свои опасения, а я… я пообещала ему, что не отступлю. И собиралась выполнить данное обещание.

И как будто в поощрение от судьбы (широкоплечей, светловолосой, голубоглазой судьбы с отличной задницей и неповторимым чувством юмора) уже на последней перемене я обнаружила у себя в сумке неожиданно-ожидаемый подарок: несколько маленьких шариков в непривычно ярко-красной фольге, под которыми скрывались шоколадные конфеты с вишнёвой сердцевиной. Не такие приторно-сладкие, как прежние, с лёгкой и пикантной кислинкой, и если это оказалось просто совпадением — то очень символичным.

— Займёте мне место на трибунах? — спросила я у Колесовой, когда прозвенел звонок с последнего урока и все тотчас бросились собирать свои вещи, торопясь, чтобы занять самую выгодную позицию: поближе к полю для настоящих болельщиков и подальше от учителей и завуча для тех, кто собирался просто дождаться первой же возможности сбежать домой.

— А ты куда? — удивилась Натка, по-видимому, считавшая, что я буду в числе первых же ринувшихся к полю, чтобы поддержать Иванова.

К слову, я и собиралась его поддержать. Так, как от меня не ожидал ни он, ни кто-либо из наших друзей.

Честное слово, я и сама от себя такого не ожидала.

— У меня есть небольшое дело. Приду к началу игры.

— Что-то ты задумала, Романова, по глазам твоим хитрым вижу, — фыркнула она, уперев руки в бока и недовольным взглядом поглядывая на мельтешащих вокруг одноклассников, слишком медленно покидающих кабинет и мешающих свободно разговаривать. — Не поделишься?

— Нет. Скоро сама увидишь, — выдохнула я и виновато улыбнулась ей в ответ. С одной стороны, может быть, мне было бы легче, получи я поддержку и одобрение со стороны друзей, а с другой — хотелось продержаться оставшиеся полчаса и сделать всё именно так, как задумала с самого начала.

Проявить уже эту чёртову самостоятельность, которой мне так не хватало по жизни. Доказать самой себе — и отчасти ещё и Максиму — что я могу принимать смелые решения и брать за них ответственность. Убедиться, что никакие препятствия не смогут помешать движению к своей мечте, даже если препятствия эти в первую очередь в моей же голове. И открыто признать, что я по уши влюблена в неидеального, но при этом самого лучшего на свете парня.

К моему приходу гардероб почти опустел, поэтому я неторопливо брела вдоль рядов с редкими пятнами курток и улыбалась. Потом трясущимися от волнениями пальцами набирала на своём телефоне сообщение, прислонившись лбом к невероятно приятной, бархатистой на ощупь ткани, и вдыхая свежий с горчинкой аромат одеколона, который не портили даже недавно появившиеся табачные нотки.

≪ Ты не забрал свой поцелуй на удачу.

≫ Мне придётся бежать за ним к твоему подъезду?

≪ Достаточно будет просто выйти на поле.

В общей суматохе на меня мало кто обращал внимание. Кто-то до сих пор спорил, что первый занял сладкое место, кто-то оживлённо болтал с друзьями, кто-то сидел, уткнувшись носом в телефон, и низкая фигурка, закутанная в комично огромную тёмную куртку и перебежками перемещавшаяся между нижними скамейками трибун к краю поля, не вызывала особенного интереса.

Оно, наверное, и к лучшему: я успела незаметно добраться до необходимой позиции и остановилась там, откуда вот-вот должны были выйти на поле играющие команды.

Но вышел сначала один лишь Иванов. Выскочил из-за угла и тут же замер, округлившимися от шока глазами уставившись на меня, утопавшую в нагло украденной у него куртке и дрожащую не только от холода.

Наверное, виной всему волнение, но я просто проморгала тот момент, когда он успел приблизиться и схватить меня в охапку, прижимая к себе. Опомнилась только ткнувшись кончиком носа в пышущую жаром кожу у него на шее, увидев перед глазами слегка пульсирующую маленькую венку и ощутив, как крепко сжали меня его руки — если бы не объёмная куртка, я бы уже пискнула от боли.

— И что ты делаешь, Полли? — шепнул он мне на ухо и попытался выдать свою коронную насмешку, но не получалось. Вместо этого голос его переливался звонкими нотками восторга и мягкими, тёплыми — нежности.

— То, что должна была сделать ещё два месяца назад, — мне никак не удавалось отогнать от себя дурацкую улыбку, и хотелось искренне, заливисто смеяться от странного ощущения невесомости. Словно я только что одним движением скинула с себя огромный камень, тянувший меня к земле и не позволявший взлететь.

— Теперь ты тоже стала воровкой курток?

— Это не кража. Я взяла её у своего парня, между прочим! — самоуверенно заявила я и потёрлась о него щекой, услышав воодушевляющий хриплый смешок. — Неужели три килограмма конфет уже закончились?

— Только первые. А сколько их ещё таких будет… — протянул Максим, слегка отстранившись и глядя прямо в моё смущённое и очень счастливое лицо. — Не страшно?

— Немного страшно, если честно. А на нас смотрят?

— Пялятся так, что даже мне не по себе, — будто в подтверждение собственных слов он быстро взъерошил волосы на затылке и улыбнулся, раздразнивая моё трепещущее сердце на мгновение показавшимися маленькими ямочками на щеках.

— Значит, это самое подходящее время, чтобы меня поцеловать!

— Оно не бывает не подходящим, — выпалил он, обжигая своим дыханием мои губы, и тут же охотно и яростно прижался к ним под сплетающиеся звуки улюлюканья, охов и одобрительного свиста за моей спиной.

Комментарий к Глава 38. Про признание собственных чувств.

Вот и конец этой истории. Но не истории героев в целом - впереди нас ждёт ещё эпилог))

К слову, выложить его я постараюсь уже на этой неделе, в пятницу или субботу, так что ожидание не станет мучительным.

А пока пожелайте мне удачи и успехов в смелой и амбициозной попытке успеть так же закончить историю Славы и Риты до новогодних праздников ;)

========== Глава 39. Эпилог, или про то, что люди не меняются. ==========

Любить значит страдать. Чтобы не страдать, надо не любить, но тогда будешь страдать от того, что не любишь. Поэтому любить значит страдать, но не любить тоже значит страдать, а страдать значит страдать. Чтобы быть счастливым, надо любить, значит, надо страдать, но страдание делает человека несчастным, поэтому чтобы быть несчастным, надо любить, или любить, чтобы страдать, или страдать от избытка счастья. Жалко, что ты за мной не записываешь.

— «Любовь и смерть», Вуди Аллен

С Максимом мы разошлись через полтора года.

Вместе прошли через девять кругов ада:

Первый — выбор направления для дальнейшего обучения.

Второй — выбор ВУЗа и факультета.

Третий — подготовка к выпускным экзаменам.

Четвёртый — сдача тех самых экзаменов.

Пятый — подача документов и тягостное ожидание результатов зачисления.

Шестой — попытки распределить мизерные двадцать четыре часа суток таким образом, чтобы помимо дороги в университет и обратно, пар и естественной необходимости в сне и еде оставалось время друг для друга. С трудом, но у нас получалось!

Седьмой — сдача первой сессии, готовились к которой мы, как ни странно, вместе, несмотря на диаметрально разные предметы. Просто по полдня просиживали за учебниками и конспектами, зато плечом к плечу, имея возможность взять пятнадцать минут передышки на кружку кофе и даже более бодрящие поцелуи.

Восьмой — снова подстроиться под изменившееся расписание занятий.

Девятый — пережить вторую сессию, которая отчего-то нам обоим показалась в несколько раз тяжелее первой.

Иногда мы ругались по пустякам, иногда — плакались друг другу, честно признаваясь, как устали. Иногда давали слабину и бросали все дела на целый день, чтобы остаться только вдвоём: ласкаться в постели, гулять по городу, устраивать домашний киномарафон. Главное — вместе.

Окончив первый курс, мы решили отметить своё наступившее совершеннолетие совместной поездкой в Италию. А вернувшись из двухнедельной поездки, приняли взвешенное (ни разу) и осознанное (конечно же нет) решение закончить отношения.

Думаете, наша поездка оказалась настолько ужасной? Напротив! Всё было настолько идеально, как показывают только в фильмах: очаровывающие красотой улицы Рима, пылкие поцелуи под палящим летним солнцем, прогулки до полуночи и ощущение полного блаженства, когда разгорячённые после секса тела обдавало свежим ночным воздухом из приоткрытого в номере окна.

И мы испугались. Пошли на попятную. Не смогли адекватно воспринять это чувство счастливого постоянства, приняв его за гнетущую предопределённость.

Мы… или я.

Не знаю, что именно было у Максима, но в моей голове в восемнадцать лет был самый настоящий винегрет из эмоций и желаний. Я считала себя уже взрослой, но до сих пор боялась ответственности; меня ужасала перспектива выскочить замуж и нарожать трёх детей к двадцати пяти (а ведь именно это стоило сделать, раз наши отношения настолько серьёзные!), но и просто прожигать жизнь ради мимолётных удовольствий я не хотела. Я вообще не хотела ничего, что мне пытались навязывать-советовать близкие, а делать по-своему вообще не умела.

Я рассуждала, как в старом фильме Вуди Аллена: любить значит страдать; а раз в наших отношениях всё ровно и подозрительно хорошо, то и настоящих чувств там давно нет.

Мы не ругались. Просто сели и, как взрослые люди, поделились друг с другом причинами разойтись. Впрочем, откидывая нарочито-расплывчатые формулировки и тщательно подбираемые нами определения, я сказала, что он не романтичный, эгоистичный, не интересуется моим мнением и желаниями, единолично принимает все решения и просто ставит потом перед фактом. Иванов же охотно добавил, что я скучная, нудная и веду себя, словно его мамочка.

Первый месяц я не чувствовала подвоха. Чуть больше времени уделяла учёбе, чаще обычного встречалась с подругами, чтобы не оставаться одной, повторяла про себя все корректные, но от этого не менее обидные формулировки, которые озвучил мне Максим перед расставанием. А когда тоска болезненно сдавила грудь, поступила очень глупо: начала встречаться со своим одногруппником.

И ведь не зря Максим ревновал, утверждая, что тот неровно ко мне дышит.

Отношения не складывались. Откровенно говоря, даже после каждого затянувшегося поцелуя я ощущала себя настолько отвратительно, что хотелось в петлю залезть. Но признать собственную досадную ошибку не позволяли гордость и упрямство, по велению которых я растянула этот кошмар почти на два месяца.

А когда осмелилась признать, что была идиоткой и до сих пор влюблена в Иванова, он уже встречался с какой-то другой девушкой.

Несколько недель слёз и лютой ненависти к себе перешли в процесс долгого самокопания и попыток разобраться в своих истинных желаниях и чувствах. Приходилось как-то выбираться из болота отчаяния, тщательно анализировать все свои прошлые и настоящие поступки, учиться жить с полным осознанием упущенного из рук счастья и необратимости произошедшего между нами.

Однажды я увидела его в кафе одного из торговых центров, куда мы часто выходили вместе и куда меня непроизвольно постоянно тянуло, чтобы лишний раз разбередить старые раны. Он сидел в компании нескольких знакомых мне одногруппников и совершенно незнакомых девушек, улыбался и смеялся вместе со всеми. И выглядел настолько счастливым, что я стремглав выбежала оттуда, побоявшись попасться ему на глаза и всё испортить.

Тогда я пыталась вспомнить, был ли он так счастлив со мной, и… почему-то не могла. Зато снова и снова вспоминала наш последний разговор, убеждаясь, что все высказанные им претензии оказались правдивыми и справедливыми.

Время шло, но смириться со старой ошибкой не выходило. Мне приходилось уверять себя, что всё пройдёт, забудется и непременно станет лучше, надо лишь подождать.

Лучше, кстати, не становилось. Если в первый раз я растянула ад заведомо провальных отношений на два месяца, то во второй мне хватило и двух недель, чтобы остаться с кислым послевкусием впустую потраченного времени и неудачной попытки привыкнуть к чужому человеку. На третий же раз у меня оказалось достаточно мозгов, чтобы понять всю бесперспективность очередного романа уже после первого свидания. Вышибить клин клином не удавалось, поэтому я в кои-то веки приняла верное решение и полностью загрузила себя учёбой, а ещё записалась в автошколу и на курсы испанского.

Итак, через год после нашего расставания с Ивановым у меня были водительские права, повышенная стипендия, восторженные отзывы преподавателей и огромная дыра в сердце, небрежно заклеенная пластырем, чтобы сделать вид, будто её нет.

Не могу сказать, что моя жизнь была так ужасна. Нет, в целом всё было хорошо, размеренно, постоянно. Я не плакала в подушку каждый вечер, продолжала общаться с друзьями, даже выровняла непростые отношения с родителями, став больше доверять маме и меньше винить себя в смерти брата. Получилось разобраться, чем именно мне нравится заниматься, и достичь в этом первых, незначительных, но настолько важных для уверенности в своих силах успехов.

Только никак не проходило ощущение, словно я живу под местным наркозом. Вроде и в сознании, всё понимаю, могу говорить, двигать руками и ногами, а вот чувствовать — не получается.

Звонок от Максима застал меня на остановке, в ожидании автобуса до дома, который задерживался из-за первого зимнего снегопада, как обычно неожиданно накрывшего Москву в начале декабря.

Я так опешила, увидев его номер (давно стёртый из списка контактов, но наизусть отложившийся в моей памяти), что не приняла звонок. А спустя секунду, как экран погас, дрожащими от страха и волнения пальцами принялась перезванивать ему, молясь, чтобы это не оказалось просто досадной ошибкой.

— Полина? — его голос, настолько родной и знакомый, звучал непривычно низко и хрипло и совсем не походил на тот, что до сих пор хранился на многочисленных наших общих видео в памяти моего телефона. — Прости, что я звоню вот так… мне очень нужна твоя помощь.

Пока мы по отдельности добирались до больницы, где работали мои родители, он заваливал меня голосовыми сообщениями, коротко описывая, что именно произошло.

Мать Иванова, к моменту нашего с ним расставания уже успевшая озадачить и раздосадовать своих сыновей известием об очередной беременности, благополучно родила ещё одного сына, и, продержавшись в образе счастливой и ответственной родительницы чуть больше года, без лишних сожалений и сомнений на три месяца уехала отдохнуть от столичной рутины на Мальдивы. Ребёнка, конечно же, решено было избавить от лишних стрессов, связанных с перелётом и сменой климата, и оставить в Москве.

Няня подбиралась через самое надёжное и лучшее агентство (вроде как), имела отличные рекомендации (кажется) и уже не раз сидела с маленьким Егором (но это не точно). Но вот, спустя всего восемь дней с начала отпуска, Максиму позвонили перепуганные соседи и попросили срочно приехать домой.

Ему повезло успеть добраться из центра, где располагался его университет, в коттеджный посёлок, откуда он сам давно уже съехал, как раз до начала снегопада, миновав основную часть пробок. Его брат с рассечённой бровью был найден гувернанткой их соседей брошенным прямо на детской площадке, орущим и уже прилично замёрзшим. Няни и след простыл, телефон матери оставался вне зоны доступа сети, а самому найти хоть один документ на ребёнка в перевёрнутом вверх дном и явно обворованном доме Максим не смог.

Доблестные и справедливые врачи скорой помощи, приехавшие на вызов, ребёнка без документов брать не захотели. Но это ещё полбеды, потому что произошедшее вызвало у них вполне обоснованные подозрения и Иванову пригрозили забрать брата и передать в органы опеки до выяснения всех обстоятельств.

Именно тогда он и решил позвонить мне, испуганный и абсолютно сбитый с толку, с дико орущим и ещё более испуганным ребёнком на руках, и попросил моих родителей хотя бы осмотреть Егора и обработать рану.

Мама, услышавшая от меня ещё более короткий пересказ этой истории, впала в такой ступор, что согласилась помочь намного раньше, чем успела до конца осознать, на что именно подписывается. Но отступить от принятого впопыхах решения ей не позволяла клятва Гиппократа и, конечно же, моё крайне жалобное «пожаааалуйста».

Надо отдать должное моей маме: первым делом она смерила Максима уничижительно-презрительным взглядом исподлобья, словно забыв, что все полтора года с нашего расставания неустанно твердила, что он очень хороший мальчик и мне стоило бы проявить гибкость и первой пойти на примирение. Конечно, полных причин нашего расставания она не знала (чёрт, да мне и самой с трудом удавалось их сформулировать!), так же как не была в курсе тех претензий, что мы озвучили друг другу напоследок.

И хорошо. Если бы знала — не исключено, что кроме полного ненависти взгляда метнула бы в Иванова ещё и что-нибудь из хирургических инструментов.

Несмотря на болезненную бледность и трясущиеся руки, Максим выглядел ошеломительно похорошевшим. Кажется, за прошедшие полтора года стал ещё на пару сантиметров выше ростом и шире в плечах, а пробивавшаяся под вечер светлая щетина придавала его лицу волнующую брутальность.

Осмотр протекал на удивление спокойно. Пока братья добирались до больницы по-простому, на метро, минуя образовавшийся на дорогах за последние часы коллапс, Егор успел вдоволь проораться (чему я лично стала свидетельницей во время нашего разговора по телефону и отправленных мне голосовых сообщений) и устать, поэтому сидел вялый, полусонный, лишь изредка похныкивая и оглядывая столпившихся вокруг незнакомых людей осоловевшим взглядом.

Выдавала случившееся с ним даже не рана, к огромному облегчению оказавшаяся совсем не глубокой и не представляющей никакой опасности, а скорее следы грязи и крови на светло-бежевом комбинезоне.

А мне так и хотелось заметить, что не зря Максим в своё время настоял на том, чтобы я проработала с психологом этот нелепый и мешающий жить страх крови. Пригодилось!

И всё бы закончилось на вот такой, в целом нейтральной ноте, но в тот самый момент, когда мама аккуратно накладывала на лоб Егора пластырь, он встрепенулся, очнулся из дрёмы, уставился на нас широко раскрытыми от ужаса глазами и начал плакать. Нет, плакать — это совсем не то определение, потому что его тонкий, пронзительный, переходящий на ультразвук вой разносился по помещениям больницы, как орудие массового поражения, от которого со стен осыпалась штукатурка, а оконные стёкла опасно дрожали и грозили вот-вот лопнуть.

Я с трудом понимаю, как мы умудрились выскочить на улицу за каких-то пару минут, параллельно засунув Егора обратно в комбинезон, натянув все эти ужасно маленькие и выскальзывающие из пальцев шарфики-рукавички-шапки, а ещё прекратив рёв сирены и снизив её тональность всего лишь до глубокой истерики с пугающим захлёбыванием, щедро бегущими соплями и слезами. Всё же мамина больница детей не принимала, и подставлять её под удар и выговор от администрации совершенно не хотелось.

Уже на улице бессознательная истерика сменилась кое-чем похуже. Очень чётким, бескомпромиссным и поставившим нас в тупик «Хочу маму!»

Пока Максим в панике метался по всем близлежащим магазинам, сметая все без разбора игрушки и сладости, решив пойти по пути наименьшего сопротивления и попытаться выкупить обратно спокойствие собственного брата, я в шоковом состоянии по велению инстинктов укачивала Егора, приютившись на скамейке прямо на территории больницы, максимально удалённой от корпусов. И не сразу заметила, что он, изрядно измучавшись и пережив несколько стрессов за один лишь день, так и заснул на моих коленях, причмокивая прядью моих волос.

Попытки забрать Егора с моих рук чуть не закончились новой истерикой, поэтому нам не оставалось ничего иного, как всем вместе отправиться домой к Иванову. Благо, жил он теперь недалеко: как и мечтал раньше, снимал себе небольшую квартиру прямо в центре, неподалёку от своего университета.

Весь утомительный путь, что мы плелись в такси со скоростью черепахи, Максим без остановки бормотал свои «извини» за звонок, за лишние проблемы, за испорченный вечер, за потраченные нервы и «спасибо» за оказанную помощь, за поддержку, за нормальное общение между нами спустя столько времени.

Оказавшись в квартире только в первом часу ночи, мы не стали экспериментировать и, еле-еле сняв с Егора верхнюю одежду, сразу же отправились спать.

И первая ночь после долгой разлуки стала для нас незабываемой.

Кровать у Максима была двуспальная, вполне вместительная и удобная на вид. Но ситуацию это всё равно не спасало. Вообще мало что могло помочь, когда маленький и жутко капризный человек раскинулся звёздочкой прямо поперёк постели, а потом исключительно кряхтением, всхлипыванием, плачем и жестами требовал, чтобы мы обнимали его, и обязательно сразу оба, и непременно так крепко, что приходилось волей-неволей привыкать ко сну в неестественно скрюченной позе и, к тому же, стараться удержаться на самом краю матраса.

Примерно каждые полчаса Егор просыпался, и по стремительно нарастающему в громкости рёву нам необходимо было угадать, что ему нужно на этот раз: поесть, попить, сходить в туалет или просто ещё раз обмусолить мои несчастные волосы. И если нам не удавалось вовремя разгадать этот ребус, то следующие «давай погуглим, от чего ещё плачут дети» минут приходилось как угорелым носиться по квартире, по очереди укачивая разбушевавшегося ребёнка на ручках и напевая все известные нам песни на манер колыбельной.

Как назло, засыпал он исключительно со мной. Или, если быть точнее, с моими волосами.

Кое-как дожив до утра, я собиралась тихо вышмыгнуть из квартиры, покончив с внезапно свалившимися на меня приключениями, а заодно и с мучительным трепетом, который вызывало присутствие рядом бывшего, о котором мне только удалось забыть.

Ложь. Просто не вспоминать о нём по сто раз за день уже казалось мне неплохим результатом.

Подвела меня закравшаяся исподтишка мысль, что не случится ничего страшного, если позволить себе ещё несколько минут полюбоваться спящим Ивановым, беззащитным и невинно-милым, с растрёпанными волосами, которые мне когда-то так нравилось ерошить пальцами и видеть возникающую в эти моменты довольную улыбку с очаровательными ямочками на щеках.

— Ты уходишь? — растерянно спросил Максим, стоило ему лишь распахнуть глаза и заметить меня, застывшую в дверном проёме прямо в пуховике. — Давай я тебя отвезу.

— А Егор? — он проследил за моим взглядом и вздрогнул, увидев рядом с собой безмятежно спящего брата, словно надеялся, что всё случившееся вчера окажется просто сном.

— Точно. Тогда хотя бы закажу такси…

— На метро сейчас будет в разы быстрее, — отмахнулась я и, смущённо помявшись на месте и жадно выхватывая себе на память последние мгновения его замешательства, развернулась, чтобы поскорее уйти и покончить с этим.

Снова сразу сорвать пластырь, чтобы не было так больно.

— Поля, — я сразу же обернулась на этот оклик, словно специально отчаянно медлила в ожидании именно его. — А ты уходишь… насовсем?

Давить на жалость у него получалось великолепно. Я бы не повелась на стенания, просьбы или уговоры остаться. А вот на печальный взгляд с томной поволокой тоски в глубине кристально-чистых голубых глаз — это да, тут я, господа присяжные, бессильна и вынуждена признать свою вину.

— Я… заеду к вам после пар.

Романова Полина, постановлением суда совести и здравого смысла вы признаны тряпкой. Вам назначено наказание в размере нескольких дней нос к носу со своей первой любовью и ещё нескольких лет последующих терзаний от осознания до сих пор не прошедших к нему чувств.

Я высидела ровно одну лекцию, при этом так и не сумев сосредоточиться достаточно, чтобы уловить хотя бы тему, на которую распинался преподаватель. А потом промямлила однокурсникам что-то про плохое самочувствие, срочные дела, накопившуюся усталость и тут же сорвалась домой, за самыми необходимыми вещами.

И как раз успела приехать к Максиму в разгар очередного Армагеддона, устроенного проснувшимся в незнакомом месте и рядом с незнакомым человеком Егором. Старшего брата он хоть и видел примерно раз в месяц, но этого оказалось слишком мало для ребёнка чуть старше года, чтобы идентифицировать этого огромного хмурого дядьку как объект, не представляющий опасности.

С внезапно свалившимся на наши неокрепшие плечи (в случае с Максимом только в фигуральном смысле, конечно же) ребёнком мы справлялись с переменным успехом.

Ладно, кого я обманываю. Ни черта мы не справлялись, и первые сутки носились вокруг Егора с вылупленными глазами, вставшими дыбом волосами и прочно зажатым в руке телефоном, где по очереди с помощью интернета познавали азы обращения с детьми.

К вечеру весь коридор оказался завален пакетами с доставкой из детских магазинов. С размером подгузников мы не угадали трижды (оказалось, что каждые абсолютно неразличимые на глаз два килограмма веса ребёнка играют действительно огромное значение), супер-натуральные экстра-органические и запредельно-дорогие каши, что так нахваливали мамочки в отзывах, Егор не оценил настолько, что выплюнул первую ложку прямо на нас, а вторую брать в рот категорически отказался. И главное: пустышки он не признавал.

После второго оглушительного провала с размером подгузников я заказала все соски, какие только нашла: маленькие и большие, из резины или латекса, каких-то странных форм и названий, призванные имитировать всё, что только может понравиться обсасывать ребёнку. И всё — бесполезно.

Вкусы Егора оказались очень специфичны.

— Мне тоже нравятся твои волосы, — со смешком заметил Максим, наблюдая за тем, как его еле накормленный и ценой тысячи нервных клеток искупанный брат клюёт носом, устроившись у меня на коленях и от души пожёвывая кончик наспех заплетённой косы.

— Если я среди ночи обнаружу их и у тебя во рту, то сразу уйду отсюда, учти это, — закатив глаза, пробормотала я, поставив себе сразу сто баллов выдержки за способность разумно мыслить и нормально изъясняться в его присутствии.

Полина старого образца не смогла бы удержаться и откровенно пялилась бы на только что вышедшего из душа Иванова, смущалась собственному желанию поймать языком бегущую вниз по шее каплю воды, соскользнувшую с мокрых взъерошенных волос.

Полина нового образца и не собиралась удерживаться от того, чтобы любоваться открывшимся зрелищем, зато смогла оставить при себе ехидное «спасибо, что майку надел», хотя вообще предпочла бы, чтобы он её не надевал.

Стоит ли уточнять, что до университета на следующий день я так и не добралась?

По мере того как мать Иванова со своим молодым мужем продолжала оставаться вне зоны действия сети, Максим становился всё более напряжённым и мрачным, а наши родительские навыки из категории «полный провал» медленно переходили в «ужас, но не ужас-ужас-ужас».

Сразу после того как у нас получилось наконец впихнуть в Егора в два раза больше нормальной еды, чем шоколада (браво Максиму, осмелившемуся попробовать то жидкое месиво, что по заверению производителя являлось пюре из индейки, и просто щедро добавить туда соли), мы осмелели достаточно, чтобы решиться впервые выйти на прогулку.

Предварительно, правда, пришлось очередным слаженным мозговым штурмом заказать Егору новый комбинезон, потому что кровь и грязь со старого не пожелали отираться ни одним из предложенных на просторах интернета способом.

И тут-то я в полной мере оценила, сколько денег необходимо для содержания всего лишь одного ребёнка. Если не вдаваться в подробности, то мне, чтобы одеть и прокормить Егора, наверняка пришлось бы продать почку.

— Представляю, как будет беситься отец, когда узнает, на кого уходят его деньги, — как-то заметил Иванов, оформляя в детском магазине очередной заказ на сумму, почти дотянувшую до пятизначной.

— А ты ему расскажешь?

— Даже не сомневайся. Дождусь только, когда Тёма прилетит в Москву, потому что он не простит мне, если очередной виток войны между родителями пройдёт мимо. Наша любимая часть — это когда они начинают спорить, кто моложе: его любовницы или её муж, — злорадно ухмыльнулся он, а я впервые воспылала тёплыми чувствами к вовремя потребовавшему внимания Егору, который отвлёк меня как раз в тот момент, когда по старой привычке моя ладонь уже почти коснулась головы его брата, чтобы зарыться в светлые волосы и взъерошить их.

Этот жест всегда успокаивал и расслаблял Максима, что было особенно актуально, если речь заходила о его родителях. По крайней мере, он сам так всегда говорил.

Впрочем, когда-то ему нравилась и моя забота о нём — до того как это стало одной из причин нашего расставания.

А мне нравилась его самоуверенность и решительность, но в момент последнего нашего разговора по душам это вдруг оказалось минусом, из-за которого стоило разрушить всё, что было между нами.

Самым главным было не думать обо всём этом каждый раз, когда мы невольно начинали общаться так, словно не было последних полутора лет разлуки и огромной обиды друг на друга.

Хорошо, что Егор делал всё от него зависящее, чтобы у меня просто не оставалось времени на сомнения, гнетущие размышления или приступы меланхолии. Вдоволь набегавшись за ним по улице, пять раз приготовив еду и при этом десять раз убрав последствия еды, выработав рефлекс подхватывать его на руки при первом же тонком писке, предвещающем начало детской истерики, я проваливалась в сон, стоило только коснуться головой подушки.

Ну, не подушки, а любой части кровати, на которой приходилось спать вокруг крутящегося юлой ребёнка.

Учитывая то, что с Максимом мы честно делили обязанности пополам, а он ещё и приноровился загружать стиральную и посудомоечную машины прямо с братом на руках, у меня пробегал холодок по спине, стоило лишь представить, как кто-то мог справляться вот с этим в одиночку.

Ох, а эта неповторимая атмосфера детских площадок!

Визжащие и толкающиеся дети от мала до велика, притаившиеся на каждом углу опасности, лужи грязи в самых непредсказуемых и потому заманчивых для ребёнка местах и, конечно же, неустанно бдящие за всеми со скамеек бабушки и продвинуто-опытные мамочки, охающие над съехавшей вбок шапочкой чужого дитя, пока свой слизывает с качели раздавленного жука.

Конечно же, Егор нас не слушался. Максима он не считал авторитетом, меня и вовсе воспринимал как объект, любую часть которого можно обжевать или щедро покрыть слюнями с лёгким ароматом брокколи. На каждую нашу попытку как-то утихомирить его подвижность и опасную для жизни любознательность он включал режим немедленного звукового оповещения всего двора о надвигающейся угрозе или вдруг вспоминал, что хочет к маме. И чёрт знает, какой из этих двух вариантов был хуже.

За несколько первых прогулок нас с Максимом наградили нелестными эпитетами как самых бестолковых родителей (как это у вас нет с собой запасных рукавичек?!), проехались по полному непониманию детской психологии (он так кричит, потому что вы неправильно установили личные границы!) и обвинили в бесчувственности и жестокости по отношению к несчастному ребёнку (нельзя просто снимать его с горки и тащить домой, вы должны уговорить его пойти по своей воле!). Это никто ещё не видел рассечённый лоб с шишкой всех оттенков красного и синего — вот где был настоящий простор для чужого воображения.

Иванова же, кажется, даже забавляло всё происходящее.

— Ой, а сколько вам уже годиков? — хлопала глазами женщина без конкретного возраста, которая не только легко управлялась со своими тремя детьми и одним свёртком в коляске, но и умудрялась при этом лично пообщаться с каждым из присутствующих и собрать столько информации, что сотрудникам ФСБ впору брать уроки. Я называла её королевой улья — то есть, конечно же, площадки — и испытывала по отношению к ней зависть и раздражение в равных пропорциях.

— Нам? — переспрашивал Максим с ехидной усмешкой, словно не замечая, как она разглядывает смело карабкающегося по верёвочной лестнице Егора, цепкого и ловкого даже в трёх слоях зимней одежды. — Нам с Полей скоро уж двадцать.

— Ой, я имела в виду сколько вам с малышом.

— Всем вместе? — наигранно удивлялся он и легонько пощипывал меня за бок через куртку, когда я закатывала глаза. — Не знаю, зачем вам эта информация, но получается сорок один.

Если бы не его наглость и глупые шуточки, нам бы удалось примелькаться и перестать привлекать к себе лишнее внимание, но, накликав на себя гнев местного родительского сообщества (обладавшего влиянием чуть большим, чем католическая церковь в средневековой Европе), мы оказались под неусыпным наблюдением. Тут-то все и заметили, что смуглый Егор с раскосыми карими глазами отличается от нас, светлых и голубоглазых, что вызвало ещё одну волну крайне некорректных вопросов.

И пока я терпеливо выслушивала рассуждения о том, что молодёжь сейчас вообще ни о чём не думает, рожает по глупости, а растить детей не умеет, Максим крайне серьёзно и с искренней гордостью решил прояснить ситуацию:

— Так он у нас приёмный!

Тем самым из статуса безответственных молодых родителей с ветром в голове мгновенно перекинул нас в глазах окружающих в категорию психически нездоровых личностей.

Его мать объявилась только спустя пять дней. Долго охала и ахала в трубку, выслушивая рассказ о случившемся, чем наводила на мысль о том, что большую часть истории она, как обычно, прослушала. Однако её обещание скоро вернуться и забрать Егора мы восприняли как манну небесную, по глупости своей не подумав уточнить, какой именно интервал она подразумевала под словом «скоро».

Итак, к пяти кошмарным, утомительным, проведённым на пределе эмоций дням добавилось ещё десять.

Примерно к середине этого срока мы наконец познакомились с довольным, счастливым и умилительно-усидчивым Егором, просто сообразив включить ему мультики и купить набор Лего.

— Это точно твой брат, — у меня не получалось сдержать улыбку, глядя на то, как сосредоточенно и упорно он сортировал пластиковые детальки по цветам, а потом выстраивал из них башенки. Аж кончик языка высовывал, а я ещё помнила, как Максим делал точно так же, когда работал над первым заданным ему в университете чертежом.

— Очень надеюсь на то. Неудобно получится, если мы всё это время нянчились с чужим ребёнком, — глубокомысленно заметил он и, некстати отвлёкшись на завибрировавший в кармане телефон, не успел увернуться от брошенной мной в шутку детальки Лего.

Я целилась вообще не в него, честное слово! Но тут моя анти-меткость сыграла с нами злую шутку, и деталь угодила ему ребром прямиком в лоб. Экстренные меры были предприняты тут же, но всё тщетно: даже под вовремя приложенной к ушибу пачкой с пельменями на коже расцвёл красивый синяк.

— Дурацкое чувство юмора, — ляпнула я, переводя обеспокоенный взгляд с тихо посмеивающегося над ситуацией Максима на звонко хохочущего Егора, нашедшего очень забавным вид своего брата с ярким пакетом у лба. — Оказывается, это у вас наследственное, а не приобретённое.

— А я всегда был уверен, что тебе нравилось моё чувство юмора, — он с ходу применил запрещённый приём, воспользовавшись своей улыбкой и показав милейшие ямочки на щеках.

— Мало ли, что мне когда-то по глупости нравилось, — я передёрнула плечами и, вырвав из рук Иванова бедные пельмени, уже подтаявшие и начавшие слипаться, с гордо поднятой головой удалилась на кухню.

Потому что нечего пытаться вот так со мной заигрывать — раз. И за звонившую ему в момент броска девушку (чью фотографию мне удалось увидеть краем глаза у него на телефоне, сразу же испуганно подскочив подуть на ваву) — два.

Нет, я вовсе не ревновала, ну что вы! Мы же взрослые люди, и каждый имеет право на личную жизнь.

Просто знала бы наперёд, что так получится — швырнула бы в него не одной деталькой, а сразу всей построенной Егором башней.

Несмотря на то, что к ребёнку мы уже привыкли и больше не впадали в ступор при появлении каждой новой задачи вроде накормить-помыть-уложить спать, под вечер сил не оставалось вообще ни на что. Так сильно мне не приходилось уставать даже в самые загруженные учёбой дни, когда после университета выпадали и дополнительные занятия, и практика в вождении.

Поэтому ничуть не удивительно, что однажды я так и заснула прямо на диване, с Егором на руках, под весёлую песенку про синий трактор, прокрученную на повторе столько раз, что она и мне самой уже успела понравиться.

И даже проснувшись в процессе того, как Максим аккуратно переносил сразу нас обоих на кровать в свою спальню, позволила себе лишь крепче перехватить руками размякшего во сне ребёнка, уткнуться носом ему в плечо, втянув в себя настолько родной и любимый запах, и шепнуть «спасибо».

Так же случилось и на следующий вечер, с той лишь разницей, что аккомпанементом нашему дружному с Егором младенческому сну выступал кот Матроскин и его «Поздравляю, Шарик, ты балбес!», а потом — поцелуй в щёку и нежное «спокойной ночи, девочка моя», которое было то ли явью, то ли очень приятным видением.

Поздравляю, Полина, ты мечтательная дура!

Провернуть то же самое третий раз уже не вышло. Когда в полдевятого вечера раздался звонок входной двери, мы с Егором испуганно встрепенулись, а Максим — нахмурился. Отчего-то фантазия мигом нарисовала мне девушку с внешностью и фигурой фотомодели, торчащую на лестничной площадке и желающую поскорее запрыгнуть на уже-не-моего Иванова и не выпускать его из кровати до рассвета.

И вовсе не с помощью детских ножек Егора, которые тот закидывал во сне брату на спину.

Нет, я точно не ревновала. С чего бы?

А взгляд зацепился за разноцветные башенки из Лего исключительно для того, чтобы умилиться, как хорошо Егор научился их строить.

Не знаю, кого ожидал Максим (надеюсь, всё же не крашенную сучку из моего воображения), но вот увидеть на пороге его мать точно не готов был никто из нас. Мы, наверное, уже смирились с внезапно выпавшей ролью родителей, тем более она только-только начала нам поддаваться, а Егор за прошедший месяц и вовсе, кажется, позабыл, как выглядят его биологические родители.

Иванов растерянно собирал в пакеты первые попавшиеся вещи брата, пока я ненавязчиво пыталась отодрать от себя вцепившегося мёртвой хваткой ребёнка, не реагировавшего ни на «ути, кто у нас такой сладенький», ни на «соскучился по мне, мой пупсичек», а на радостном «иди же к мамочке» и вовсе включил свою фирменную сирену.

В итоге, когда миссис не-Иванова утащила брыкающегося и плачущего Егора в компании обвешанного пакетами улыбающегося Кена-Рустама, мы с Максимом так и замерли в коридоре, чувствуя себя отвратительно и не испытывая той радости, которую должна была вызывать долгожданная свобода.

А ещё, почему-то, возникало гаденькое ощущение, будто отпустив Егора с мамой-кукушкой и папой-куском пластика, мы его предали.

— Поль, давай спать, а? Уже поздно. А завтра я сам тебя отвезу куда попросишь, — предложил Максим, устало привалившись спиной к дверному косяку и на пару мгновений опередив моё скомканное «ну, мне, пожалуй, уже пора».

Мы и правда легли спать, по уже сложившейся привычке сразу же примостившись по краям кровати. Усталость, напряжение и внезапное расстройство исходом этого дня навалились на плечи тяжестью, затянули мысли плотным туманом и быстро уволокли нас в царство Морфея.

Проснулась же я от навязчивого чувства, что на меня кто-то смотрит. Так и было: Максим лежал прямо напротив и не отводил взгляда, слегка поблёскивающего в темноте.

— Поль, — шёпотом позвал он, убедившись, что я больше не сплю. — А ты хоть когда-нибудь жалела, что мы расстались?

От неожиданности этого вопроса я впала в ступор. Первой мыслью стало выпалить честное «да», второй — ещё более откровенное «постоянно». Но ждать итога моей медленной умственной деятельности он не стал и продолжил сам:

— Не было ещё ни дня, чтобы я не пожалел об этом. Потому что я до сих пор тебя люблю.

— Я тоже всё ещё люблю тебя, Максим.

Моргнув несколько раз, чтобы прогнать фантастический сон и вернуться обратно в реальность, я с восторгом поняла, что всё это происходит по-настоящему. И его губы действительно уже впивались в мои жадным и требовательным поцелуем, а ладони по-хозяйски нырнули под футболку, поглаживая голую кожу.

А меня, за секунду стянувшую с себя шорты прямо вместе с трусиками и тут же забравшуюся верхом на него, не иначе как бес попутал.

Я не такая!

Я ещё хуже. Но остальные подробности следующих нескольких часов лучше оставлю при себе, потому что вспоминать про них очень приятно, а рассказывать всё же немного стыдно.

Пока Максим восстанавливал сбитое дыхание, я вовсю наслаждалась томной негой, водила пальцами по его груди и животу, ещё влажным от пота, и собиралась снова отдаться — на этот раз на волю приятной усталости, сладкой слабости во всём теле и желанию снова провалиться в сон.

— Так, а теперь давай-ка поговорим, — с пугающе-хищной улыбкой и настораживающие-хитрым прищуром протянул он и, не дав опомниться, подхватил меня на руки и отнёс на диван в гостиной.

— А одеться? — на мой слабый писк он только довольно ухмыльнулся, кивнув на предусмотрительно прихваченные с собой пижамные штаны, которые тут же натянул, а мне протянул одну из диванных подушек, не забыв сделать при этом такое выражение лица, словно оказал тем самым огромное одолжение.

В принципе, если извернуться, то подушкой получалось прикрыть все самые стратегически важные места. Или, как крайний вариант, ею можно было прикрыть глаза, чтобы не отвлекаться на разглядывание рельефа на его животе, уже не такого чёткого, как раньше, но всё равно так и манящего прикоснуться к нему пальцами. А лучше медленно провести по нему языком…

Не самое подходящее у меня было настроение для разговоров.

— Ты вообще-то сам захотел расстаться, — пробурчала я, решив начать линию защиты с внезапного нападения, но на месте всё же поёрзала, чувствуя себя крайне неуютно под его взглядом, вовсю метавшим в меня молнии.

— Так, милая моя, — от его низкого голоса и плавных, по-кошачьи грациозных движений у меня по телу побежали мурашки. — А теперь давай-ка вспомним, как всё было. Началось с того, что я…

— Ты сказал, что нам надо серьёзно поговорить.

— Почти. Я сказал, что нам нужно обсудить наше будущее.

— Да. И мы сели… обсуждать. И ты…

— И я с дуру дал тебе первой возможность высказаться. Потерял бдительность и забыл, что встречаюсь с…

— Скучной занудой? — уточнила я, ехидно приподняв одну бровь и выбив из него громкий обречённый вздох. Максим вытащил из-под кресла коробку, набитую сладостями, достал большую пачку киндер-шоколада, демонстративно вытряхнул его на журнальный столик и, развернув первую порцию, сунул мне прямо в рот.

— Цыц! Сейчас тебе точно лучше жевать, чем говорить, — заметил он и нежно, как маленького глупого ребёнка, погладил меня по голове. — И тогда ты вдруг начала говорить про то, что я не романтичный. Эгоистичный. Подавляю и пытаюсь решать всё за тебя, прикрываясь тем, что сам знаю, как будет лучше.

— Но ты ведь и сам…

— Цыц! — рявкнул Максим и запихнул в меня ещё одну порцию шоколада, а сам принялся расхаживать из стороны в сторону вдоль дивана. — А я тебе ответил что-то, что первое в голову пришло, потому что мне стало обидно. И даже не из-за того, что именно ты говорила, а как это делала: ведь мы старались быть открытыми друг с другом, но раньше ты никогда не заикалась о том, что что-то шло не так.

— А о чём ты сам тогда собирался поговорить?

— О том, что нашёл хорошую квартиру аккурат посередине между нашими университетами и хотел уговорить тебя, чтобы ты жила там со мной.

— Это что же получается… — растерянно промямлила я, когда по его серьёзному и грустному лицу поняла, что он не шутит. — Получается, что я… дура?

— Просто, блин, фееричная! — охотно согласился он, разведя руки в стороны и покачав головой. — Только я, вместо того чтобы повести себя как взрослый человек и постараться разобраться в ситуации, со злости наговорил тебе гадостей в ответ и предложил расстаться. Подумал, вот сейчас ты поймёшь, какое счастье упустила и прибежишь обратно. А ты взяла и не прибежала.

— Но я и правда думала, что…

— Полина! — грозно перебил меня Иванов и взглядом указал на лежащие неподалёку шоколадки. Игра в гляделки между нами продолжалась недолго, и я всё же взяла ещё одну порцию и сама положила в рот, картинно закатив при этом глаза. — Так вот, спустя месяц ожидания я решил, что хватит страдать хернёй, и пошёл к тебе сам. Ждал вечером, около подъезда, только вот с занятий ты шла с этим кудрявым бараном и букетом цветов.

Я нервно сглотнула слюну, вспоминая тот период. Ведь на самом деле тогда у меня уже появилось полное понимание, отчего так тоскливо и плохо на душе, и не было сомнений, кого именно мне не хватает. Но попытаться как-то наладить общение с Максимом мешали гордость, обида и болезненное осознание того, что я сама оттолкнула его, не сумев разобраться в своих чувствах и желаниях. А он взял и… правда оттолкнулся.

— Сначала я взбесился и думал, что вот сейчас брошусь и шею ему сверну. И тебе всё выскажу, что накипело. А потом просто смотрел на вас и до меня начинало медленно доходить, что ты была права. Я и правда ни черта не романтичный — ведь шёл к тебе мириться, но даже не подумал о том, чтобы взять с собой те же дурацкие цветы. Мне казалось, что вот сейчас я просто появлюсь перед тобой, весь такой распрекрасный и готовый принять тебя обратно, и этого уже вроде как вполне достаточно, чтобы ты была вне себя от счастья. Вот такой вот я эгоист. И самое обидное, что эту мысль — о том, что я настолько хорош — внушила мне именно ты. Потому что любила меня такого, как есть, со всеми недостатками. А я не понимал этого, не ценил как следует, принял как должное.

Он опустился в кресло, задумчивым взглядом уставился перед собой, собираясь с мыслями, и по инерции тоже взял со столика порцию шоколада.

— И вот я наблюдал за тем, с каким восторгом тот олень на тебя смотрел, на эти чёртовы цветы в твоих руках, на то, с каким трепетом он поцеловал тебя в щёку на прощание… и понял, что упустил своё счастье. Словно глаза открылись, как на самом деле нужно было ценить то, что было между нами, и как легко я по дурости от этого отказался. И тогда я просто развернулся и ушёл, решив, что без меня тебе действительно будет лучше.

— И знаешь, что получается? — почему-то я снова шептала, хотя в этом не было никакой необходимости. Но горло начинало сводить от подступающих слёз, уже начавших размывать очертания окружающих предметов. — Получается, Максим, что ты тоже дурак. Феерический.

Потом я пыталась доказать ему, что все те претензии — пустые и необоснованные, рыдая у него же на плече. Потом сбивчиво рассказывала про то, как сама хотела помириться, но он уже встречался с какой-то девушкой (как оказалось, она бросила Максима через три недели, устав от того, что он постоянно называл её Полиной). Когда события дошли до момента, где я видела его в торговом центре, он уже истерично хихикал и старательно вытирал с моего лица слёзы и следы размазавшегося шоколада.

— И вообще, тебе звонят какие-то… тёлки! — надулась я, наткнувшись взглядом на оставшийся после Егора конструктор, маленькой горой сваленный в углу гостиной. — Я сама видела!

— Когда это? — искренне удивился Иванов, чья ладонь очень быстро переместилась с головы и уже внаглую мяла мою ягодицу.

— А вот тогда! — мои пальцы бесцеремонно ткнули в оставшееся от синяка жёлтое пятно на лбу под вылетевшее из Максима сдавленное «ой».

— Так это староста нашего потока. Передавала мне задания от преподавателей. А ты вообще бешеная, Романова, из-за ревности людей калечить!

— Во-первых, это просто совпадение. Во-вторых, сам ты бешеный! — ради справедливости пришлось даже уклониться от его настойчивых попыток укусить меня за часть груди, выглядывающую из-за подушки. — А в-третьих, мы вообще-то разговариваем!

— Я не хочу больше разговаривать…

— А вот я, наоборот, очень хочу! — показать ему язык стало роковой ошибкой, потому что скорость моей реакции оставляла желать лучшего, и уже спустя мгновение меня самым бесцеремонным образом склонили к поцелуям. Ну ладно, мягко подтолкнули прижавшимися пухлыми губами, а склонилась я уже сама, заодно с удовольствием провела по его спине ноготками. Между прочим, накрашенными в одном из принадлежащих его матери салонов…

И тут-то до меня дошло, что именно казалось таким странным в последние две недели (конечно, кроме моего проживания в квартире бывшего парня с его годовалым братом, брошенным на произвол судьбы своими родителями).

— Мне домой надо! Срочно! Меня же мама убьёт! — испуганно воскликнула я, отшатнувшись от него и собираясь немедленно бежать за своими вещами. Вернуться в отчий дом я обещала ещё в прошлые выходные, когда по телефону заверяла маму, что обязательно нагоню все прогулы в университете и точно не обеспечу её внуками до момента его окончания.

— Не убьёт, — лениво заметил Максим, придавив меня к дивану своим весом и довольно потеревшись носом о шею. — Я ей сразу позвонил и отпросил тебя, пообещав, что верну в целости и сохранности. И без внуков.

— То есть у тебя был номер телефона моей мамы?

— Был.

— Тогда почему ты не позвонил сразу ей, когда нашёл Егора?

— Нуууу… — он как-то замялся, смутился и широко улыбнулся, самым невинным из всех возможных взглядов заглядывая мне в глаза. — Понимаешь, я должен был воспользоваться настолько шикарной возможностью увидеться с тобой под уважительным предлогом.

— Ты совсем спятил?! Если бы у Егора было что-то серьёзное, а ты потерял столько времени, пока договаривался со мной, а потом я с мамой, и ещё дорога… — я осеклась, заметив его выжидающую улыбку, и чуть не задохнулась от возмущения. — То есть ты мне наврал? Ещё и брата ради этого использовал?!

— Я просто немного… видоизменил историю, вот и всё. Врачи со скорой и правда меня напугали, что Егора отберут, но за деньги согласились быстренько посмотреть его и уехать, оформив ложный вызов. Они же и посоветовали показать его врачу повторно через несколько часов, чтобы исключить сотрясение, и я вспомнил про твою маму…

— Так ты ей всё же позвонил тогда?

— Десять очков Гриффиндору! — рассмеялся Максим, несколько раз чмокнув меня в щёку. — Подумал, что она наверняка сразу поймёт, что рану уже обработали. Но я бы и правда без тебя не справился, Поль. И не только с Егором.

Моя единственная нерешительная попытка вернуться домой на следующий же день закончилась провалом и каким-то непостижимым образом собранным мной лично чемоданом с самыми необходимыми на первое время вещами, с которыми я вернулась обратно к нему в квартиру.

Мы много ругались. Спорили, обижались друг на друга, долго искали пути достижения компромисса, иногда срывались по сущим пустякам, потому что не всегда справлялись с напряжением и, как и прежде, еле выносили те ожидания, что возлагали на нас окружающие.

Но не сдавались и не шли на попятную, научились выносить друг друга в самые тяжёлые и сложные моменты, находить правильные слова поддержки или просто молчать и быть рядом, когда это было нужно.

Скоро Максим вошёл в группу студентов, разработавших какую-то уникальную и безумно перспективную в использовании систему контроля управления для беспилотников, и дальнейшая работа над этим проектом занимала у него почти всё свободное от учёбы время.

Мне же хотелось просто не отставать от него, но с неоконченным журналистским образованием удавалось только писать какие-то простенькие мини-статьи в женские интернет-журналы. Правда, спустя год одно достаточно крупное издательство само связалось со мной и предложило вести у них постоянную колонку, осчастливив и одновременно с тем озадачив меня.

До сих пор не понимаю, что так понравилось им и набежавшим уже после тысячам постоянных читателей, но вот так нежданно-негаданно я смогла найти своё призвание.

Кто бы только сказал той закопавшейся в своих комплексах шестнадцатилетней Полине и чуть не сломавшей собственное счастье восемнадцатилетней Полине, что в двадцать четыре она будет ведущим журналистом в рубрике «про отношения»?

Максим, например, когда узнал о моей будущей работе, хохотал аж до слёз, стервец!

Скучать по Егору нам тоже не пришлось. Не проходило и пары месяцев, как он снова сваливался нам на голову (руки, шею и мои бедные волосы, жевать которые он отвык только к четырём годам), и всегда с неизменно раздражающей формулировкой «Ну как же теперь доверить его няне!» Мальчишкой он рос непоседливым, капризным, упрямым, но при этом очень смышлёным и добрым, и на самом деле мы с Максимом очень сильно к нему привязались, поэтому закатывали глаза, недовольно кривились, но ни разу не подумали всерьёз о том, чтобы отдать его кому-нибудь ещё или самим найти надёжную няню.

Периоды, когда он жил у нас, давались нелегко и срывали весь привычный распорядок жизни, зато добавляли в неё ярких красок.

— Ничего, Полли. Вот скоро пойдёт Егор в садик и тогда как заживём! Пока своих не заведём, — сонным голосом бормотал Максим в особенно тяжёлые вечера, уткнувшись мне носом прямо в плечо и стискивая мою талию так крепко, что тяжело становилось дышать. И ведь каждый раз умудрялся заснуть прежде, чем я успевала вставить своё категоричное и возмущённое «Да ни за что!»

Зато утром я с ехидной улыбкой напоминала ему, что заводить детей нам, вообще-то, мама моя не разрешает!

Не разрешала.

Пока на праздничном ужине в честь получения Максимом диплома (я защитилась на пару недель раньше него) с крайне ехидной улыбкой и при этом невинным взглядом мама не поинтересовалась:

— Так когда же нам внуков ждать?

Откашлявшись от шампанского, которым подавилась в тот же момент, я смогла впервые увидеть, как у Максима покраснели даже волосы.

Я могла бы рассказать ещё многое о нашей жизни. О взлётах и падениях, обоюдной нежности и вспышках раздражения, о спокойных тихих вечерах в объятиях друг друга и о том, как мы неделю спорили, шторы какого цвета купить в спальню.

Максим не стал безумным романтиком. В любой непонятной ситуации он продолжал затыкать мне рот шоколадом или поцелуем, все свои спонтанно принятые решения преподносил с виновато-смущённой улыбкой и несмелым выкриком «сюрприииз», зато внёс в свой календарь напоминание о цветах на все самые крупные праздники года.

Я не стала самоуверенной и заводной. Часто бесилась из-за его шуток, могла полдня ходить унылой из-за того, что не получалось написать финальный абзац в статье, зато в период с ноября по март научилась сдерживать в себе зудящее желание напомнить ему надеть шапку перед выходом на улицу.

Единственное, в чём я точно уверена спустя столько лет с начала нашей истории — что из принципа не покажу ему сделанный только что положительный тест на беременность, пока он сам не подарит мне кольцо, которое уже месяц прячет в своём письменном столе, ожидая подходящего момента.

И, конечно же — что любовь способна преодолеть всё. Даже запрятанный глубоко внутри страх впустить её в свою жизнь.

Комментарий к Глава 39. Эпилог, или про то, что люди не меняются.

Напоминаю, что впереди у нас ещё один эпилог, от лица Риты Анохиной!

Выйдет он завтра, вместе с последней главой «звёзд».

А с парочкой Максим-Полина я прощаюсь, оставляя их в полной уверенности, что теперь всё точно будет хорошо))

========== Глава 40. Ещё один эпилог, или откровения Риты Анохиной. ==========

Мы были друзьями днём и любовниками — ночью.

Не сговариваясь и никогда не обсуждая это, не планируя наперёд и не придумывая никаких глупых правил и ограничений. Просто так вышло с самого начала: днём мы делились друг с другом новостями из жизни, обсуждали книги и фильмы, шутили и смеялись и никогда не тянулись к чему-то большему. Ночью мы сдирали друг с друга кожу зубами, сцеловывали и слизывали, как дикие звери, отдавались на волю инстинктам и дикой похоти и останавливались только в тот момент, когда еле хватало сил дышать.

Не знаю, почему при свете дня нас не тянуло упасть в объятия или слиться в поцелуе, а в ночной мгле никогда не возникало желания поговорить.

Это всё было странно. Неправильно. Как и все наши отношения, которые я и отношениями-то назвать не могла.

Скорее болезнью, созависимостью, пагубной привычкой, потянувшейся табачным шлейфом от первых роковых столкновений в курилке нашей гимназии. Тогда, много лет тому назад, я часто думала, что было бы, не выбери он однажды место рядом со мной, не перекинься мы парой нейтрально-вежливых фраз, не заведи разговор на одну из тысяч общих тем.

И особенно часто я думала о том, могло ли всё обойтись, не позови я его к себе. Не прижмись плечом к плечу на своей кровати, не вымолви ни звука, когда он начал задирать на мне платье, не отдайся на волю собственного странного желания почувствовать его внутри себя.

Говоря откровенно, я уверена, что при любом из всех возможных «не» мы бы всё равно пришли к такому же итогу. Потому что нас влекло друг к другу с такой космической силой, что ни один катаклизм, ни одна война, ни один конец света не смогли бы оттащить его от меня, а меня — от него.

Не вышло это ни у ревности, ни у наших комплексов, ни у горячности, которой мы, молодые и глупые, в первую очередь руководствовались при принятии самых важных решений.

Мы никогда не встречались. Меня ничуть не задевало, когда в университетском общежитии, куда Слава переехал, так и не захотев возвращаться жить к родителям, он представлял меня как свою подругу. Мы ведь и правда были друзьями, разве нет?

Меня ничуть не смущало, когда мои однокурсники смотрели недоумённо, услышав в ответ на предложение сходить куда-нибудь и познакомиться поближе честное признание, что я не свободна.

Но и не занята. Так, временно забронирована.

Чаще всего нам удавалось встретиться только на выходных. Прогуляться вместе, сходить в кино или на выставку, чтобы поддерживать крепкую дружескую связь.

Ко мне же он приходил по несколько раз в неделю. Залезал через окно или встречал меня с занятий, уже сидя на лестнице прямо напротив двери в мою квартиру с самодовольной ухмылкой на губах, совсем как наглый кот, вернувшийся к хозяйке после очередного загула. Оставался до рассвета, чтобы наверняка утолить ненормальную потребность трахаться друг с другом.

В остальные ночи меня грел подобранный им когда-то на улице кот. А кто грел его, я предпочитала просто не думать.

Не могу сказать, что я так ему доверяла. Может быть, напротив, совсем не доверяла, заранее смирившись с тем, что он может спать с кем угодно и даже встречаться с кем-то по-настоящему. Ведь мы были просто друзьями. И просто любовниками. О каком доверии тут вообще могла идти речь?

Всё шло своим чередом. Неторопливо, отчасти ленно, вполне предсказуемо. Дни текли друг за другом, сливались в недели и месяцы, впадали в годы нашей жизни. Пока стоячую воду не всколыхнул огромный всплеск.

Это было в первых числах декабря. В Москве успел пройти первый снегопад, сначала на несколько дней парализовавший весь мегаполис, а потом растаявший за одну лишь тёплую ночь, и всё вокруг утопало в липкой, противной грязи, хлюпающей под ногами и остающейся серым налётом на домах, машинах и людях.

Я растерянно смотрела на эту грязь, сидя на одной из скамеек около станции метро. Шёл вечерний час-пик, и толпа сновала из стороны в сторону, мельтеша перед глазами, а разноцветные новогодние гирлянды, растянутые между фонарями, выглядели замысловатой издёвкой в этом тускло-сером мире, только что захлопнувшемся вокруг меня.

Пальцы дрожали, теребили складки платья, показавшегося из-под пуховика. Внутри, под рёбрами, всё тоже неприятно дрожало в ожидании.

Когда Слава ловко вынырнул из косяка каких-то подростков и подошёл ко мне, я почему-то подумала, что он уже всё понял. Догадался. Поэтому только продолжала смотреть на него снизу вверх с надеждой на то, что мне так и не придётся ничего говорить.

Не знаю, с чего я вообще это взяла. Наверное, просто отчаянно хотела снять с себя груз ответственности за те слова, что должны были прозвучать.

— Что случилось? Ты сказала, это срочно, — напомнил он мягко, вынимая из кармана сигареты и зажигалку. И я почти потянулась к ним, почти попросила дать мне тоже, прежде чем вспомнила, что пока — нельзя. И сглотнула вязкую слюну, вставшую посреди горла.

— Я беременна.

Он закурил на удивление спокойно, только лишь нахмурился, и я отчётливо видела, как в направленном прямо на моё лицо взгляде вспыхивают и тут же затухают один за другим стандартные и бессмысленные вопросы.

«Ты уверена?»

«Как это получилось?»

«Давно узнала?»

Я тянула с этим три дня. Делала тесты утром и вечером, выбрасывала их сразу же, как видела яркую вторую полоску, уверенный плюсик, надпись «беременна» с пугающей цифрой в три недели. Из-за постоянно скачущего цикла и уверенности в том, что спустя три года постоянной половой жизни ничего такого не может случиться, я умудрилась упустить столько времени, опомнившись только с появлением классической утренней тошноты.

— Ты решила, что будешь делать? — спросил он, потратив на раздумья несколько минут, в течение которых успел докурить и присесть рядом со мной.

— Конечно же, аборт, — странно, но вслух это прозвучало уверенно и решительно, хотя все предыдущие дни у меня всё внутри переворачивалось, стоило лишь мысленно произнести это слово.

Он смотрел на меня так пристально, очень серьёзно, но только сдержанно кивнул в ответ.

— Я пойду с тобой. Оплачу всё, что потребуется.

Запись в клинику была забита до конца недели, и самым сложным в ожидании оказалось не думать о том, что со мной что-то не так. Именно так воспринималось то состояние, непременно напоминавшее о себе резким отвращением к запахам, к привычной еде, даже к любимым занятиям, на смену которым пришла апатия и постоянная усталость. Я не читала ничего о беременности, не представляла себе никакого ребёнка, живущего внутри, отторгая от себя любые мысли об этом.

Просто со мной временно было что-то не так. Словно внезапно появилась какая-то странная болячка, от которой меня скоро вылечат.

Клиника была светлой, чистой, даже, наверное, уютной — всё это шло каким-то фоном вместе с приветливыми улыбками персонала, встретившего нас сразу у входа. И тогда у меня впервые мелькнула идеально вписывающаяся в погоду, отвратительно-грязная мысль о том, что люди, прерывающие чужие жизни, выглядят очень счастливыми.

Я не знаю, что именно это было: шёпот совести, крик подсознания, голос сидящего внутри страха. Но уши будто забили ватой, сквозь которую до меня почти не доносились звуки, сердце бешено стучало, почему-то отдаваясь пульсацией именно в животе, и я двигалась просто по инерции, всюду следуя за собранным и уверенным Славой.

Напротив нужной двери стоял мягкий диванчик, и он усадил меня на него как раз вовремя, когда слабость в теле стала такой, что я могла вот-вот упасть в обморок. Мной не двигала жалость, не давило на плечи осознание совершаемой ошибки, не ютилась тёплым комочком зарождающаяся в груди любовь к маленькому человеку, по какой-то нелепой случайности зародившемуся внутри. Я вообще не осознавала в полной мере, что именно происходит и что именно должно будет произойти.

Просто мне было очень, очень страшно.

— Ещё есть время. Ты можешь прийти через несколько дней. Морально подготовиться к этому, — предложил Слава, когда на электронном табло над дверью высветилось приглашение зайти, а я продолжала сидеть и смотреть на эту надпись, не мигая.

— Ты заплатил… — единственное, что смогла я выдавить из себя, позволив подхватить себя под локоть и увести прочь.

— Заплачу ещё раз.

Мы добирались до моего дома в молчании, и каждый молчал о чём-то своём. Он проводил меня до квартиры и уехал по своим делам, а я просто лежала в кровати до следующего утра, то проваливаясь в дрёму, то просыпаясь, и пыталась выдавить из себя слёзы, которые, чувствовала, уже скопились внутри.

Но плакать не получалось. И я ругала, ругала себя за то, что не поступила правильно и оттянула единственное решение этой проблемы.

И ругала себя ещё и за то, что это решение не казалось мне таким же правильным, как раньше.

Я могла бы обратиться за помощью и поддержкой к сестре, которая нашла бы правильные слова — Люся всегда знала, кому, что и как говорить, безоговорочно принимая любые человеческие пороки. Я могла бы поделиться этим с подругами, которым полностью доверяла и не боялась осуждения.

Но не стала. Потому что точно знала, что все они восприняли бы эту новость как что-то положительное и радостное, они бы искренне считали, что всё будет хорошо, и смогли бы убедить меня в этом.

А мне, наоборот, нужно было услышать, что всё будет плохо, получить стимул довести начатое до конца, найти новые причины, чтобы больше не позволить себе передумать.

Поэтому я попросила о встрече маму.

— Мам, я беременна.

— Господи! — громко воскликнула она, приложив ладонь к груди и тут же обратив на нас внимание большей части посетителей кафе. — Ты уже записалась на аборт, Рита? С этим ни в коем случае нельзя тянуть! Срок ведь ещё позволяет? Ну, не молчи же ты! Ещё ведь не поздно, нет?

Я только покачала головой, и те слёзы, что так упрямо не желали показываться наружу, хлынули из глаз таким потоком, что сквозь них невозможно оказалось разглядеть даже взволнованно-испуганное лицо мамы. Только её голос всё звучал и звучал, плотным потоком вливаясь в меня.

— Ты не накручивай себя только, слышишь? Не накручивай! Нет там ничего страшного: пошла, сделала, вышла, отряхнулась и забыла навсегда! Мне два раза после Люськи приходилось аборт делать, так что я знаю, о чём говорю. И не обращай внимания на страшилки, что потом родить не сможешь. Лучше подумай, что ты с ребёнком на руках делать будешь. Как учиться? Как работать? Чем ты будешь зарабатывать на жизнь? Ребёнка вытянуть — надорваться надо. Смотри, на одни только подгузники у тебя в месяц уйдёт…

Она всё перечисляла и перечисляла, считала деньги, находя всё новые статьи расходов, а у меня никак не получалось перестать рыдать.

Было обидно. Так, что перехватывало дыхание и тряслись руки.

И я не понимала, почему она говорила всё это, но ни разу не упомянула о том, что я не смогу дать своему ребёнку ничего и помимо денег. Что в свои двадцать я сама ещё сущий ребёнок и не представляю, где найти в себе ту любовь, ту заботу, ту ласку и нежность, которые матери дарят своим детям.

А в памяти всплывало, как мамы никогда не бывало дома по ночам, а мне становилось до одури страшно в темноте, и, бродя по внушающей ужас квартире, я непременно оказывалась в комнате сестры, залезала к ней под одеяло, прижималась под бок и готова была даже вытерпеть то, что с утра она опять будет пихаться и требовать, чтобы я никогда больше не приходила.

И как мама снова забыла про утренник в садике, а воспитатели начали ругаться, что я постоянно порчу им всю картину, ведь остальные дети в костюмах, как и положено. Тогда мама сказала, чтобы меня просто оставили в группе, и они правда оставили. И я сидела одна на ярко-красном стульчике, в сумраке, в запертой снаружи на ключ комнате, и вслушивалась в звуки музыки и веселья, доносящиеся из актового зала.

А ещё как папа однажды приехал и взял меня на прогулку. Тогда мы уже жили с бабушкой, она недосмотрела и отпустила нас, не заметив, что он пьяный. Летом, на жаре, его быстро сморило в сон, и несколько часов я просто ждала, когда же он выспится на скамейке в соседнем дворе и мы вернёмся домой. Мы не виделись до этого три года. И ещё пять — после.

Воспоминания тянулись одно за другим, и я ревела, как маленькая. И начинала снова плакать каждый раз, когда всю следующую неделю мама присылала мне сообщения, расспрашивая, точно ли мне не нужны деньги и сделала ли я уже аборт.

Тянуть и дальше не имело смысла. У меня находилось слишком много причин, чтобы не обрекать ещё одного человека на жизнь с чётким осознанием того, что ты никому не нужен.

Слава приехал сразу, как я сообщила ему о своём решении. Снова спокойный, молчаливый и тянущий меня на себе балластом. Снова быстро оплативший всё в кассе и проводивший до кабинета врача, к которому меня зачем-то отправили на этот раз, посмотрев в медицинскую карту.

И там-то мне сообщили, что время, когда можно было ограничиться просто таблеткой, закончилось. Теперь оставалось только хирургическое вмешательство.

— Вы не переживайте, — тёплым и доброжелательным тоном объясняла доктор, заметив, как побледнело моё лицо. А я плохо слышала, что именно она говорила, думая о том, что очень бы хотела, чтобы мама хоть иногда общалась со мной вот таким вот заботливым голосом. — Всё пройдёт быстро, примерно полчаса. До вечера останетесь у нас, чтобы понаблюдать за вашим общим состоянием после процедуры, а на ночь уже поедете домой.

В коридор я вышла на негнущихся ногах и с ворохом направлений в руке, еле сумев сказать Славе, что мне нужно сделать несколько дополнительных анализов и обследований. Он платил за всё, что мне выписали, а у меня язык присох к нёбу, хотя в мыслях так и крутилось это «деньги-деньги-деньги».

Пробирки наполнялись кровью одна за другой, медсестра спрашивала что-то про моё самочувствие, но у меня не получалось ничего сказать. Словно в тело уже влили хорошую дозу наркоза, отключившего способность чувствовать что-либо, только никакой лёгкости от этого не было. Скорее ощущение пугающей пустоты, выжженных внутренностей и выскобленных до нуля эмоций.

Выскабливание. Я даже не могла вспомнить, откуда узнала это слово, от которого начинала подкатывать тошнота. Наверное, вскользь услышала от врача, или сталкивалась с ним когда-то очень давно, в той прежней жизни, где опрометчиво считала, что это не может меня коснуться.

— Идём, — сказал Слава, взяв меня под локоть сразу же, как только я смогла выползти из процедурного кабинета со смоченной нашатырём ваткой в руке, потому что голова закружилась при первой же попытке подняться после выкачанной из меня на анализы крови.

— Ещё на УЗИ, — попыталась напомнить я, когда он повёл меня вниз по лестнице, уводя с нужного нам этажа. Успев сделать все обследования сегодня, завтра утром можно было покончить с этим навсегда.

И забыть как страшный сон. Не делать трагедии и просто забыть, как и говорила мама.

— Идём, Рита, — с нажимом повторил он, утягивая меня за собой к выходу из клиники. — Хватит уже. Мы уходим отсюда.

Мы зашли в первое попавшееся на пути кафе, я забилась в угол между стеной и диваном и плакала. И говорила, сама не знаю зачем рассказывала ему всё: и про непростые в прошлом отношения с сестрой, и про отца, и даже про тот утренник, на который меня не взяли. А он сидел рядом, слушал и только гладил меня по голове, пока я захлёбывалась слезами и словами.

— И что теперь делать? — спросила я, кое-как успокоившись и вцепившись пальцами ему в ногу от впервые очень чётко пришедшего осознания, что я действительно беременна. И мне предстоит стать матерью для настоящего, живого человека, а не пластикового пупса, как в детстве, и нужно будет вписать его в свою жизнь: в устоявшийся распорядок дня, в свои привычки и интересы, в скромный бюджет студенческой стипендии и в планы на будущее.

Что ещё страшнее: вписать ребёнка в своё сердце.

А вдруг там не найдётся для него подходящей странички?

— Тебе реветь перестать, для начала, а дальше уже разберёмся, — ухмыльнулся он совсем как обычно, словно не произошло ничего экстраординарного, и наша жизнь не перегнулась с ног на голову и не изменилась уже навсегда. Словно всё идёт как и должно, просто своим чередом.

Я тянула ещё несколько недель, прежде чем смогла признаться, что стану мамой. Причём не столько окружающим, сколько самой себе. Наверное, какая-то подсознательная внутренняя тревога никак не давала мне покоя и ослабла только в тот миг, когда установленное на телефон приложение сменило срок беременности на цифру в тринадцать недель.

Дороги назад уже не было. Время передумать вышло, а я, как ни странно, именно тогда снова почувствовала лёгкость и свободу, и впервые со дня сделанного теста могла искренне улыбаться.

— Ох, куська, вот скажи, ну зачем ты к ней ходила? — возводила глаза к потолку моя сестра Люся, пока мы ждали как обычно опаздывающую маму, чтобы вместе преподнести ей новость о том, что аборт я так и не сделала. — Помнишь, как рассуждала Рейчел из «Друзей»? Пусть ребёнок родится и сам о себе расскажет. С нашей мамой это был бы самый правильный вариант.

— Люсь, ты же психолог, — укоризненно напоминала я, хотя сама посмеивалась над её словами. От нервозности тряслись руки, и мне было так страшно снова пройти через весь этот отвратительный разговор, что пришлось крепко прижаться к обнимающей меня сестре.

— Плохой, очень плохой психолог, — покачала она головой, закатив глаза, — и дочь, ну прямо скажем, так себе. Зато сестра хорошая, так ведь, кусик?

Я готова была простить ей даже детское прозвище, которое когда-то давно казалось обидным до слёз: маленькой я действительно часто кусалась, причём как в пылу наших ссор и драк, так и от избытка любых эмоций, будь то страх или радость.

Люся взяла всё на себя. Излагала самую суть, не велась на мамины зашкаливающие эмоции, от которых меня саму всегда подбрасывало и штормило, как от десятибалльного землетрясения. Рассказывала, что сможет помогать и сдвинет всю свою работу на вечер, чтобы помогать с малышом по утрам и дать мне возможность не уходить в академ. Обрывала маму, когда речь снова, и снова, и снова заходила про деньги.

Тогда я чуть ощутимо вздрагивала каждый раз, стоило ей произнести это слово. Малыш. Оно казалось таким солнечным, мягким и гладким, как те маленькие одеяльца, что я первым делом заметила, однажды позволив себе зайти в детский магазин. А у меня, несмотря на раздражающе-давившие на ничуть не изменившийся внешне живот резинку колготок и пояса всех брюк, до сих пор не укладывалось в голове, что внутри живёт тот, кто через полгода станет одним из тех пухлощёких новорождённых с картинок.

Ко мне вообще не приходили все те эмоции, о которых писали в интернете. Никакого дикого восторга, никаких слёз счастья, и даже на шевеление маленьких ручек и ножек на первом УЗИ я смотрела скорее с недоверием: почему-то мне думалось, что они наверняка включают на экране какую-то стандартную, умилительную запись, ведь не может вот это всё сейчас происходить прямо внутри меня. Не может там уже находиться маленький, несуразный человечек, умеющий пинаться и цепляться руками за пуповину.

Спустя почти два месяца я в полной мере ощутила, как именно ребёнок умеет пинаться. Наверное, только с этими решительными и требовательными толчками, чаще приходящимися под рёбра, я с удивлением обнаружила, что всё было по правде. И Слава, до этого предпочитавший, как и я, сохранять вид, словно ничего не происходит, вдруг стал подозрительно задумчивым и даже немного рассеянным.

— Ты расстроился? — сама не знаю, зачем я решила вдруг поднять эту тему, категорически запретив себе говорить о ней ещё час назад, когда врач впервые заверила нас, что родится девочка.

Мы сидели на скамейке в парке, от тёплых солнечных лучей приходилось щуриться, а ладонь Славы легонько поглаживала мой живот: так у него всегда получалось успокоить разбушевавшегося внутри ребёнка, любившего крутиться юлой именно в те моменты, когда мы оказывались вместе.

— Это же генетика и теория вероятности, а не стол заказов, — фыркнул он с таким видом, словно только что услышал от меня какую-то ужасную глупость.

— А если бы это был стол заказов?

— То я бы заказал только отсутствие аллергии на кошачью шерсть.

Со Славой мы виделись мизерно мало, иногда ограничиваясь только встречами в поликлинике, куда приходилось ходить на анализы или обследования каждую неделю, и парой часов вместе после этого. Наверное, я была глупой и наивной, беспрекословно засчитав за оправдание этих исчезновений лишь однажды оброненное им «у меня работа», а ещё очень безрассудной, раз не интересовалась у него, как мы будем жить дальше, после рождения ребёнка.

Дочери. Я крутила это слово на языке так и сяк, и оно отдавало приятной, освежающей кислинкой сочного и спелого нектарина, и идеально ложилось на размытые розово-пурпурные краски летнего неба перед закатом, под которым мы гуляли вечерами.

Лето стояло жаркое, знойное, удушливое. Поэтому я с нетерпением ждала, когда Слава приедет после работы, чтобы насладиться всего одним часом в сквере неподалёку от дома, где впервые за день удавалось щедро глотнуть свежего и бодрящего воздуха и подставить лицо приятно-прохладному дуновению ветра. Я бы гуляла и всю ночь напролёт, но его очень быстро начинало клонить в сон, и мы спешили вернуться домой, и самыми лучшими были те моменты, когда он не возвращался потом в общагу, а оставался у меня, несмотря на то, что успевал заснуть даже раньше, чем мои губы касались слегка колючей щеки и шептали «спокойной ночи».

Только однажды он появился на несколько часов раньше обычного, и под насмешливой улыбкой и ледяным холодом в глазах чувствовалось волнительное напряжение. И, выйдя из дома, мы пошли совсем в противоположную от сквера сторону.

— Давай распишемся. Так будет намного проще оформлять все документы на ребёнка, — пояснил он, чуть сбавляя шаг.

— А нас примут вот так сразу?

— Да. Я уже договорился.

Всё действительно прошло быстро и легко: оказалось достаточно заполнить заявление и несколько минут подождать штампа в паспорте и выданного нам на руки свидетельства о браке. Никаких помпезных поздравлений, напутствий на будущую жизнь и даже свадебного марша.

Помню, как мы вышли из ЗАГСа и Слава купил мне стаканчик горячего какао, и я пила его жадно, обхватывала вспотевшими ладонями стаканчик, потому что меня морозило, даже несмотря на летнее пекло.

И почему-то очень хотелось сказать, что не стоило с этим спешить. Что у нас ещё было время.

Оказалось, что не было.

Тогда я списывала какую-то особенную связь между ним и нашим ребёнком на бушующие гормоны и разыгравшееся воображение, но спустя много лет я убедилась, что Слава действительно чувствовал её как-то особенно тонко, как и всегда меня.

— Только обязательно дождитесь меня, — услышала я его шёпот утром, сквозь дрёму, поэтому не обратила на эти слова никакого внимания. Мы не дождались: мне стало плохо уже через несколько часов, и скорая забирала меня из дома уже почти в бессознательном состоянии.

Юношеский максимализм, безалаберность, попытки убедить себя, что мне просто кажется, что ещё слишком рано, что всему виной жаркая погода, чуть не стоили нам обеим жизни.

Можно было оправдывать состояние своего шока после операции тем, что я не успела подготовиться к роли матери, не ожидала, что первые несколько дней придётся сквозь головокружение и режущую боль в идущем по низу живота шве ходить в соседнее отделение, где держали всех родившихся раньше срока детей. Но нет, за те три недели, украденные у нас с дочерью моим слишком слабым телом, на самом деле ничего бы не изменилось.

Я плакала, когда по несколько раз примерялась, но так и не понимала, как правильно взять её на руки. Плакала, когда не получалось её кормить не то что грудью, а даже из бутылочки, потому что ту тоже нужно было держать под каким-то особенным углом наклона. Я плакала, даже просто возвращаясь к себе в палату и отвечая на десятки сообщений от подруг, сестры и мамы — из-за карантина в роддом не пропускали никого из посетителей.

Только Слава не писал и не звонил.

Одна из двух дежуривших посменно медсестёр будила меня среди ночи и тихонько отводила вниз, в приёмное отделение, где он просто сгребал меня в охапку и повторял строго, чтобы я перестала реветь. И я переставала. Слишком привыкла за прошедшие годы покорно выполнять всё, что он говорил.

Неделя в роддоме показалась мне вечностью. Но теперь, оглядываясь назад, в памяти всплывает только яркая вспышка страха, трепета, предвкушения в тот миг, когда он впервые осторожно взял Злату на руки и смотрел на неё долго-долго, пристальным и настороженным взглядом оглядывал торчащие из ажурного светлого покрывальца маленькие ладошки, которые она, как настоящий Гудини, доставала наружу, несмотря на все старания детских медсестёр; на маленький нос и круглые щёки с ярко-розовой, ещё слегка шелушащейся кожей, сурово поджатые от недовольства тонкие губы, на торчащие на макушке нелепым вихрем рыжие волосы.

— Она совершенна, — произнёс он абсолютно серьёзно, и я до сих пор уверена, что Злата слышала и запомнила этот момент так же чётко и ясно, как я.

Потому что именно это утверждение она оправдывала каждым днём своей жизни.

Ей не исполнилось и месяца, когда мы переехали в снятую для нас Славой квартиру. На все вопросы о деньгах он только отмахивался и говорил, что успел кое-что накопить, и уверял, что мне не стоит переживать и нам хватит на всё необходимое. Я и не переживала: просто чувствовала свою вину в том, что теперь и ему приходилось меня «тянуть».

Мне было грех жаловаться. Люся и правда охотно нянчилась со Златой, пока я бегала по самым важным лекциям и отсиживала семинары как на иголках, постоянно не находя себе места и поглядывая на часы каждые несколько минут в ожидании возможности скорее вернуться домой. К вечеру часто приезжали Полина и Наташа, даже остававшиеся до утра, если Слава работал в ночную смену, чтобы помочь мне выспаться.

Но высыпались мы все, потому что маленькая мисс Чанухина действительно была совершенством, и в интервале с десяти вечера и вплоть до шести утра издавала разве что звуки сладкого детского посапывания.

— Максим, тебе подкинули бракованного брата! Я точно тебе говорю, дети умеют спать по ночам, — возмущалась Поля, ещё до меня успевшая с головой окунуться во все неоднозначные впечатления от незапланированного материнства.

От Златы были в восторге все. Наташа, которая относилась к детям слегка настороженно и честно признавалась, что сама не решится завести даже хомячка (сейчас нам обеим смешно вспоминать про это, но десять лет назад наши представления о мире были контрастно чёрно-белыми и допускали в себя лишь поправки на две ярко-рыжие макушки). И моя мама, так и не смирившаяся с моим выбором, внучку, тем не менее, искренне любила.

Самым сложным оказалось не справиться с дочкой, а разобраться в том, какие именно отношения связывали нас со Славой после её рождения.

Мы перестали быть любовниками очень давно, когда врачи первый раз предупредили о том, что беременность может протекать с осложнениями и лучше сохранять покой. Да и желание пропало напрочь, уступив место повышенной тревожности, запрятанному за показным безразличием волнению о будущем и постоянной усталости.

Я считала это всё своей виной. Поэтому так испуганно отторгала от себя тот вечер, когда он пытался повернуть всё вспять: сделал для меня ванную с ароматными маслами, приглушил в квартире свет и ласкал меня очень долго, усадив к себе на колени, выцеловывал шею и ключицы, гладил руки и спину, действуя аккуратно и безумно нежно. Так, как не делал никогда до этого.

— Мне это не нужно, — голос дрожал, когда я решилась сказать ему об этом, почувствовав щемящую тоску от того, насколько непривычным и чужим воспринималось происходящее между нами. — Я хочу, чтобы всё было как прежде.

Он терпеливо убрал со своего затылка мои пальцы, пытавшиеся грубо сжать его волосы, как делали это теми безумными, страстными ночами, по которым я успела соскучиться. Ладонями обхватил моё лицо, посмотрел на меня с улыбкой, как на несмышлёного ребёнка, и тихо сказал:

— Это нужно нам обоим, cherie. Как прежде уже никогда не будет.

Мы всё равно вернулись к тому, что перед выходом из дома с утра необходимо тщательно осмотреть себя в зеркало и убедиться, не виднеются ли из-под одежды покрывающие тело засосы и укусы. Но для этого понадобилось снова двигаться навстречу друг другу. Учиться быть друзьями при свете дня.

Злате должно было вот-вот исполниться три года, когда Слава повёз нас в Париж. Подготовка всех документов и получение виз заняли несколько месяцев, но я всё равно восприняла это как самый настоящий сюрприз, и, только выйдя из самолёта, постоянно напоминала себе, что хотя бы иногда следует дышать.

К тому времени он уже хорошо зарекомендовал себя в крупнейшей компании, занимающейся техникой, куда попал совсем случайно, разговорившись с будущим любовником моей сестры, работавшим лично на одного из владельцев. Он зарабатывал там столько, что, наконец приехав в столицу Франции, мы могли себе позволить если не всё, то очень многое.

Отель на одной из улочек Монмартра, с виднеющимися из окна куполами Сакре-Кёр, особенно волшебно выглядящего по ночам. Завтраки, обеды и ужины в уютных брассери, с настоящей антикварной мебелью, непередаваемой атмосферой ценной старины и ароматом свежей выпечки, от которого живот сжимался в предвкушении тающей во рту хрустящей корочки. Экскурсии по всем музеям, походы по бесконечно прекрасным улочкам города, свободное перемещение на такси, когда Злата уставала очаровывать французов своей лучистой улыбкой и по-детски непосредственными «merci», «pardonne» и «bonjour monsieur, bonjour madame», и неожиданно засыпала у нас за руках за пару секунд.

Около прорезающего вечернее небо серого скелета Эйфелевой башни мы тоже оказались уже с дремлющей у Славы на плече Златой. Она сжалась в маленький комочек, свернулась на ручках совсем как котёнок, и только пушистые ярко-рыжие волосы вовсю разметались вокруг головы и, наэлектризовавшись, прилипли к его одежде, разукрасив одну половину тёмного джемпера оранжевым солнышком.

Наверное, стоило сразу поехать в гостиницу — даже эти мизерные тринадцать килограммов счастья казались неподъёмными уже через полчаса, но Слава сам настоял, чтобы мы сначала прошли по всему Марсовому полю. Именно там, присев отдохнуть ненадолго и аккуратно перехватив сопящую дочь одной рукой, второй он достал из кармана кольцо и молча протянул его мне. Не отдал, а с насмешливой улыбкой ждал, когда же я соображу правильно подать правую ладонь, позволив ему самому надеть его на безымянный палец.

— Мы должны были оказаться здесь три года назад, — хмыкнул он и легонько погладил Злату по голове, убрал от её лица несколько капризных прядей волос. — Тогда я уже накопил вполне достаточную сумму, продумал поездку, но вот… пришлось скорректировать свои планы.

— На эти деньги ты потом снимал квартиру?

— Да. Они оказались очень кстати. Но ты же знаешь, если я что-то для себя решил…

— То никогда не отступишься от задуманного, — с улыбкой продолжила я, почему-то смущённо и почти украдкой разглядывая тонкое и изящное кольцо с россыпью маленьких камней, идущих волной.

— Да, не отступлюсь. Мне пришлось подождать своего звёздного часа, а кольцу полежать несколько лет в укромном месте. Сейчас я бы выбрал другое. Что-нибудь очень дорогое, — хмыкнул он, — поэтому подумал, что лучше ничего менять.

Я склонилась к нему и потёрлась щекой о плечо, пока Слава молча переплёл наши с ним пальцы и задумчиво оглядывался по сторонам, словно до сих пор не мог поверить, что действительно добрался до конечной цели. Мы добрались. И даже не вдвоём, а втроём.

— Почему ты тогда передумал? В клинике, — осмелилась я озвучить вопрос, уже давно возникающий в те моменты, когда я наблюдала за его общением с дочерью. Бережным, ласковым, по-особенному трепетным, словно в руках его было самое хрупкое и драгоценное существо в мире.

Раньше я и подумать не могла, что родитель может настолько боготворить своего ребёнка.

— Я не передумал. Просто дал возможность тебе самой принять решение. Хотя ещё в тот момент, когда ты первый раз сказала про аборт, я готов был поклясться, что ты этого не сделаешь. И не сделала бы, а у меня сил не хватило и дальше молча смотреть, как ты над собой издевалась.

По возвращении в Москву я всё же сменила свою фамилию на его — тогда, перед рождением Златы, было не до лишних заморочек с заменой всех документов. Оказалось, что наши друзья были даже не в курсе того, что мы расписались три года назад, потому что за суетой с моим экстренным кесарево мы просто забыли им об этом сообщить.

История возникновения нашей семьи была странной. Неправильной. Наполненной маленькими и большими, досадными и фатальными ошибками, сложившимися в лабиринт, из которого оставался лишь один единственный шанс выбраться наружу, в светлое и счастливое будущее. И мы этим шансом воспользовались.

Мы никогда не встречались, не планировали ребёнка, так и не отпраздновали свадьбу. Но искренне любили друг друга всегда, несмотря ни на что.

Сейчас, спустя тринадцать лет с начала нашего со Славой общения, ничего в сущности не изменилось.

Мы друзья днём. Любовники ночью. И только родители — круглые сутки.

Комментарий к Глава 40. Ещё один эпилог, или откровения Риты Анохиной.

Вот и всё, дорогие мои читатели. Теперь три килограмма конфет официально закончены!

Спасибо всем вам за отзывы, за поддержку, за пожелания. Спасибо моей бете, Strannitsa_49 за то, что терпеливо исправляла мои косяки и делала этот текст лучше для вас!

Как и грозилась, я начала историю Наташи. Она совсем не похожа на остальных моих женских персонажей, но тоже заслуживает своего счастья!

Ссылка на её историю:

https:// /readfic/10228594

А я с вами не прощаюсь - мы всегда сможем увидеться в других моих работах ;)

========== Бонус 1. Наследственная предрасположенность. ==========

Комментарий к Бонус 1. Наследственная предрасположенность.

Дорогие мои, я обещала иногда дополнять работу маленькими историями-бонусами, и сдерживаю своё обещание!)

С 14 февраля вас! В подарок выкладываю один забавный случай из будущего наших героев))

Время действия: после эпилога основной работы и до текущих событий «стандартного отклонения».

Наташа.

Вообще-то, детские праздники — это не моё. Я стараюсь держаться как можно дальше от любых сборищ людей, где нельзя пить сколько хочется, ругаться матом или травить пошлые шутки.

Но ради друзей можно пожертвовать многим. Например, проснуться в пять утра в свой заслуженный и долгожданный выходной, потратить час на макияж и укладку, а потом ещё полчаса — на попытки это великолепие сделать не настолько ярким и вызывающим, вовремя сообразив, что образ рок-дивы как-то не вяжется с выездным семейным праздником.

Три часа дороги, две пробки, один подрезавший меня на Хонде козёл и обгрызенный с психа ноготь, и вот я уже на долгожданном (нет!), весёлом (как же!) и умилительном (ага, конечно) детском празднике.

Я. На детском празднике.

В целом, тут, конечно, сносно. Территория арендованной турбазы огромная и очень ухоженная, маленькие деревянные домики-избушки выглядывают из-за деревьев, как грибы-переростки, и с погодой нам повезло: солнце светит ярко, но ненавязчиво, а тёплый летний ветерок красиво поднимает в воздух подол моей расклешённой бордовой юбки и звякает длинными цепочками-серёжками с драгоценными камнями, играющими разноцветными бликами.

Сыну моих друзей сегодня исполняется всего три года, но для него и его таких же маленьких гномиков-друзей уже выделен отдельный стол, огромная игровая площадка и кучка каких-то ряженых, с наигранно весёлыми воплями носящихся вокруг детей, пытающихся оттянуть их от конфет в сторону игр.

Наивные.

С другой стороны, отдельное спасибо за то, что взрослый стол стоит отдельно. И — кажется, не случайно, — на очень большом расстоянии от детского. На таком большом, что и смех, и слёзы доносятся до меня лишь отголосками, и можно только догадываться, о чём с таким напыщенным и важным видом младший брат Ивановых вот уже десять минут рассказывает дочке Чанухиных.

Кстати, раз уж я начала про благодарности, то вот это прелестное прохладное шампанское, что шипит пузырьками у меня в бокале, тоже их заслуживает!

— Скучаешь? — томный голос звучит прямо над ухом, и чужое дыхание приятно обдувает кожу на шее, разгорячённую нарастающей к полудню жарой и первым выпитым бокалом шампанского.

Я исподтишка кошусь на этого наглеца, бесцеремонно ворвавшегося в моё личное пространство и привалившегося плечом к декоративной колонне под натяжным шатром. Он же смотрит на меня с хитрым прищуром и широкой улыбкой, порыв ветра эффектно треплет его русые волосы, и для полноты образа не хватает лишь дерзкого подмигивания и какой-нибудь банальной фразочки, вроде «детка, со мной тебе не придётся скучать».

Но вместо этого он быстро озирается по сторонам, чтобы убедиться, но на нас никто не обращает внимания, и протягивает своё любимое:

— Крольчоночек.

— Ты что, пытаешься меня склеить? — фыркаю я, демонстративно отворачиваюсь от него и делаю глоток уже не такого прохладного шампанского, параллельно высматривая на столах ещё одно ведёрко со льдом и призывно торчащим из него горлышком бутылки.

— Тебе показалось, — искренне заверяет Артём и смотрит на меня с немым укором в светлых глазах, где так и читается: «Как ты только могла такое обо мне подумать?!»

Он отлипает от колонны и окидывает её оценивающим взглядом — ну, знаете, таким, от которого юные впечатлительные девочки готовы выпрыгнуть из трусиков, — потом подкидывает мне не самые приличные ассоциации, медленно проводя пальцами по светлой рельефной поверхности и восхищённо вздыхает, что очень уж похоже на короткий стон.

Бокал чуть не выскальзывает из моих вспотевших ладошек, и несколько капель шампанского переливаются за край.

— Какое прекрасное оформление! — выдыхает он ещё раз, из клишированного героя-любовника перевоплощаясь в утончённого эстета. — Эти греческие мотивы просто завораживают! Посмотри, на каждой колонне имитация фресок с сюжетами из мифов. На этой — похищение Персефоны Аидом. И эта белая, полупрозрачная вуаль, которая идёт драпировкой по потолку и спускается каскадом между колоннами, оттеняя нежные оттенки расставленных на столе цветов…

— Да. Симпатичненько, — отзываюсь я, едва сдерживая смех.

— Тогда тебе наверняка понравится беседка по другую сторону от озера, — заявляет уверенно Артём, забирает из моих рук бокал, смотрит на него мгновение и допивает остатки шампанского залпом, прежде чем отставить тот на ближайший маленький столик.

— Беседка?

— Беседка. Красииииваяяяя, — многообещающе протягивает он и активно качает головой в подтверждение своих слов, настойчиво утягивая меня вслед за собой за пределы шатра.

— И как она далеко отсюда?

— Очень далеко.

— И вокруг ничего нет?

— И никого, — добавляет он крайне довольным тоном, после которого я сама оглядываюсь, проверяя, что нас никто не видит, и прижимаюсь ближе к нему, охотно семеня следом.

— Иванов, тут у твоего племянника вообще-то день рождения, детский праздник, а ты только и думаешь о том, где бы потрахаться?! — из-за того, что приходится шептать, мой голос не передаёт должных эмоций. Но если со стороны могло показаться, что я возмущаюсь, то на самом деле это вовсе не так.

Я, скорее, восхищаюсь.

— Мы просто идём смотреть беседку, — категорично заявляет он, отправляя мне ещё один укоризненный взгляд, и щипает за ставший колом сосок, слегка выпирающий из-под тонкой тёмной блузки. — Я хочу её сфотографировать.

— Да ну?!

— Ну да, — охотно кивает Тёмка, снова озираясь вокруг.

— Да не смотри ты постоянно по сторонам, так мы выглядим ещё более подозрительно! — шикаю на него и возвращаю должок щипком за обтянутую светлыми брюками задницу.

— И правда, — он чуть притормаживает, смотрит на меня внимательно, словно раздумывает о чём-то, а потом расплывается в широченной и довольной улыбке Чеширского кота, которая мне определённо очень нравится. — Поможешь мне сфотографировать одну занятную деталь? Она так неудобно расположена… Наверное, тебе придётся нагнуться, а я встану сзади и надёжно тебя подержу.

Честное слово, если бы вы видели эти честные, широко распахнутые и невинные глаза напротив, то в жизни бы не поняли, что именно он имеет в виду.

Я же знала Артёма слишком хорошо, и в глубине души догадывалась о том, что такую возможность скрасить этот скучный день он не упустит.

Ну как догадывалась… Предполагала и надеялась. Настолько, что в целях экономии нашего времени и сил предусмотрительно не надела трусы.

— А если я просто сяду к тебе на коленки? — уточняю как бы невзначай и показательно обмахиваюсь ладонями, чтобы следом расстегнуть несколько верхних пуговичек на блузке.

— Думаю, так мы тоже справимся с этой задачей, — подтверждает он и, уже не стесняясь, хватает меня за руку и тащит к той самой беседке, спрятавшейся в уединении среди высоких и густых деревьев.

Выглядит она и правда… миленько. Наверное. На самом деле я успеваю заметить только округлую форму и щедро обвивающий белые перила плющ, потому что дальше от созерцания прекрасного меня отвлекает язык Артёма, по-хамски пролезающий прямиком мне в рот.

Его пальцы проникают под наполовину расстёгнутую блузку, слегка поглаживают и тщательно сминают грудь, потом ловко выбираются из-под одежды и спускаются ниже, чтобы проделать всё то же самое с моими ягодицами.

— Склеить, потрахаться… Фу, как грубо, Крольчоночек! — ворчит он недовольно между поцелуями в шею и, пока я ловко расправляюсь с ремнём и молнией на его брюках, решительно задирает мою юбку вверх, проходится ладонями по голым бёдрам и даже слегка отстраняется, чтобы убедиться, что ему не показалось.

Ну да, ну да. Как будто бы отправленное мной полчаса назад в ответ на его «я припарковался, ты где?» сообщение с провокационным «стою с шампанским и без белья» было похоже на шутку.

На Иванова надейся, а сама не плошай.

Полина.

Я ничуть не преувеличу, если скажу, что этим праздником грезила целый год. Ровно со второго дня рождения Данила, который растянулся аж на четыре дня, ведь вся наша родня и друзья просто не помещались разом за стол у нас в квартире, прежде казавшейся мне большой и просторной.

Конечно, я могу соврать и вдохновенно рассказать о том, что специально выбирала место с красивыми пейзажами и свежим воздухом, чтобы в этот чудный день мой сын оказался как можно дальше от городской суеты, от загрязнённого мегаполиса, от всех этих гаджетов и мультиков, негативно сказывающихся на развитии и социальной адаптации ребёнка.

Но к чёрту ложь и пафос. Так как наша с Максимом свадьба оказалась очень скомканной и спешной из-за стремительно растущего у меня беременного живота, я решила внаглую отыграться хотя бы сейчас, когда Даня уже не висел на груди каждый час, но ещё не научился как следует продавливать нас на свои желания, вроде оформления праздника под дикие джунгли Амазонки, о которых с прошлого года твердит Егор.

Только представьте: огромное зелёное поле, шатры с развевающимися по ветру белыми занавесками, лёгкая и непринуждённая музыка, живые цветы, атмосфера уюта, любви и веселья. И среди всего этого я, с распущенными волнистыми волосами, в длинном полупрозрачном платье молочного цвета, со счастливой улыбкой на губах, порхаю как нимфа.

Казалось бы, ну что могло пойти не так?

А я вам скажу: всё. Точнее, та часть плана, которая касалась непосредственно меня.

Лезущие клоками волосы пришлось постричь под каре ещё месяц назад. Платье на меня налезало, но грозило треснуть при любом резком вдохе, поэтому пришлось его заменить на обычный светлый летний сарафан, наспех схваченный вчера в ближайшем к дому торговом центре. Ну и счастливая улыбка как-то не клеится после утра, проведённого в обнимку с унитазом из-за токсикоза.

Вот и получается, что этот грустный слоник, обречённо сложивший руки у себя на коленях и тоскливо наблюдающий за чужим весельем — именно я.

Хотя бы Даньке здесь хорошо: мы пригласили на праздник всю его группу из детского сада, прослыв при этом небывало щедрыми людьми. На самом же деле, просто не смогли найти тех, кого бы можно было назвать его друзьями, потому что общался он со всеми разом и одинаково хорошо, чем на нас с Максимом оказался совершенно не похож.

«Видимо, в дядю пошёл», — только и пожимали плечами мы, но при этом каждый имел в виду именно своего брата.

Изначально казавшаяся необъятной площадка постепенно заполняется прибывающими гостями, и я уже перестаю всматриваться в их лица, наблюдая только за тем, как Данька радостно носится с водяным пистолетом наперевес, ну и украдкой подглядываю за Егором, как и всегда не отлипающим от Златы.

Злата — просто чудо. Не знаю, кто ещё в свои шесть лет может так усердно слушать нудный рассказ Егора про различия между эволюционными теориями.

Слава с Ритой шепчутся, забившись в самый укромный уголок шатра, и улыбаются, тоже поглядывая в сторону дочери. Хотя нет, улыбается одна Рита, а Чанухин скорее хищно скалится, мысленно раскладывая Егора на будущие переломы.

Наташа делает рывок за вторым по счёту бокалом шампанского и с заговорщическим видом строчит кому-то сообщение в телефоне.

Никита впервые почти за десять лет с момента нашего знакомства прилетел сюда с той же девушкой, что и в прошлом году, но крутится вокруг неё с тем же усердием и азартом, словно они только что познакомились, что вызывает умиление.

Мои родители ведут крайне интеллигентную беседу с отцом Ивановых, которого, наслушавшись рассказов Максима и Тёмки, я боялась как стихийного бедствия, войны и чумы в одном флаконе. Даже старательно увиливала от нашей встречи, дотянув до того момента, когда мы с Максимом уже подали заявление в ЗАГС и сходили на первое узи.

Я представляла себе властного и жестокого человека, наподобие главы мафиозного клана из американских фильмов, который смерит меня презрительным взглядом с ног до головы и бросит своему телохранителю: «Убрать её, немедленно!».

В реальности же Иван Аркадьевич оказался копией Максима, только на тридцать лет старше. И периоды, когда он старательно поддерживал образ умудрённого жизнью мужчины, философствуя, оперируя малопонятными терминами и намекая на высокие связи, чередовались с периодами раздражающих и порой совсем неуместных шуток. И если все трое Ивановых собирались в одном месте и начинали упражняться в остроумии, то это грозило затянуться чем-то похлеще столетней войны.

В отличие от матери Ивановых, его отец хотя бы формально принимал участие во всех самых важных событиях их жизни. И ладно, что каждый раз — с новой пассией. Зато не пытался завести новых детей и оставить нам на воспитание, как случилось когда-то с Егором.

А раз уж речь зашла обо всей родне моего мужа, то самое время возмутиться, где же его самого носит?

Даже если за последние пятнадцать минут он так и не смог найти для меня вишнёвый сок, не беда — я уже передумала и хочу персиковый. А ещё закатить скандал или от души расплакаться, потому что, кажется, знаю, почему он опять вот так внезапно и надолго исчез.

К сожалению, брак — это не бесконечный праздник и сплошное счастье. Мы с Максимом жили вместе больше двух лет до штампа в паспорте, но тогда я и представить не могла, что он окажется таким.

Конечно, я привыкла. Да и Данька забирает очень много времени, поэтому проще не замечать постоянные исчезновения его отца или привычку втихаря сидеть перед ноутбуком по ночам.

Нет, многое можно понять и простить. Но не на детском же празднике!

— Мам, последите за Даней, я прогуляться хочу, — бросаю прямо на ходу и разъярённой фурией отправляюсь в сторону домика-ресторана, в дверях которого последний раз видела своего потенциально мёртвого мужа.

И те полные умиления взгляды, которые приходится изредка на себе ловить, только раздражают ещё сильнее, ведь я и сама знаю, что благодаря животу со стороны выгляжу как первый гибрид утки и пингвина, научившийся развивать скорость гепарда.

К сожалению, худшие мои опасения подтверждаются, и Максима я нахожу в укромном уголке между кухней и не работающим сейчас залом ресторана. С блаженной улыбкой на губах, блестящими от предвкушения глазами и вообще, кажется, совершенно забывшим о том, где он и с кем сейчас должен быть.

Моего приближения он не замечает, и это к лучшему. Я как раз успеваю подкрасться поближе с грацией бегемота и резко выдернуть из его рук этот проклятый телефон.

— Поля?! — испуганно восклицает он, но забрать телефон у меня не пытается, только мечется полным паники взглядом от светящейся на экране переписки к моему лицу. — Я всё тебе объясню, обещаю! Это совсем не то, что ты подумала!

Я смотрю на экран и пролистываю сообщения к началу, попутно убеждаясь, что время первых присланных ему фотографий как раз совпадает со временем его внезапного исчезновения.

— А пришли ещё вид сзади… просто огонь… поверить не могу, что она настоящая… — зачитываю отправленные им после фото сообщения и буквально задыхаюсь от возмущения, испытывая желание стукнуть его прямо этим телефоном по лбу. Пусть ходит с огромным синяком, как в те самые времена, когда придумал целый план, чтобы меня вернуть.

— Ну Поооооооль, — тянет он и ловко сгребает меня своими ручищами, каким-то волшебным образом умудряется прижать вплотную к себе, несмотря на выпирающий живот, и тут же забавно сопит на ухо, щекоча дыханием мою шею. — Это последний раз, я обещаю.

— Ты говорил так всего несколько дней назад, — укоризненно напоминаю я. — Давай ты просто съездишь завтра к этой своей… и потом неделю не будешь о ней вспоминать.

— Да ты у меня святая! — вздыхает Максим, покрывая поцелуями мою шею и поглаживая поясницу. — Люблю тебя очень. Ты единственная понимаешь, Полли, что я никак без этого не могу.

Да как уж тут не понимать, если последние несколько лет он только и говорит об этой своей машинке. Судя по фотографиям, которые сейчас прислали ему ребята из их отдела, оставшиеся корпеть над проектом на время его отпуска, это обычная маленькая коробочка с торчащими наружу мелкими проводками, но Максим просто с ума по ней сходит, утверждая, что это станет по-настоящему революционным изобретением.

Я ему верю, конечно же. Что мне ещё остаётся, если мой муж чокнутый, одержимый, невыносимый трудоголик.

— Я признаю свою вину и готов обеспечить тебе моральную компенсацию, — выдаёт мне на ушко Максим, пока одна его ладонь как бы невзначай опускается ниже поясницы и прихватывает меня за попу. — И не только моральную, кстати.

— Я согласна, — выдыхаю я, расслабляясь, и позволяю ему схватить себя под локоть и резвым шагом увести из здания ресторана, не забывая при этом воровато оглядываться по сторонам.