Три Ленки, две Гальки и я

История шестая, в которой побеждает дружба

Детская больница, в которую меня положили на этот раз, оказалась старым обшарпанным желто-коричневым пятиэтажным зданием. В сопровождении медсестры я шла по длиннющему грязно-зеленому коридору, вдыхая ароматы туалета на последней стадии разрушения. Предстоящая операция не давала покоя, как заноза под ногтем. Но за окнами падал первый снег, и, странное дело, я вдруг поймала себя на ощущении, будто помню эту больницу и этот коридор, хотя точно никогда тут не бывала. Ощущение быстро прошло, однако ему на смену пришло чувство, что нечто новое, свежее и чистое поджидает меня здесь. Поэтому когда медсестра открыла двери моей палаты и я неожиданно увидела там Гальку Пескову, пристроившуюся на подоконнике, встреча вовсе не удивила меня. В школе Галька сидела на две парты позади меня, и я знала, что она живет в нашем же доме, только в соседнем подъезде. «Привет! – радостно воскликнула она и подбежала ко мне. – И тебя сюда упичужили?» Я ей тоже обрадовалась: «Привет, да, гланды вырезать. А тебя?» «Тоже! – Галька с досадой махнула рукой. – Меня вчера только положили. Пойдем, я тебе все покажу!» «Пойдем!» – согласилась я, и мы отправились на обход больницы, оживленно болтая по дороге.

В нашей палате стояло шесть коек. Я сразу заняла свободное место рядом с Галькой. У окна обосновались две смешные курносые девчонки, Валька и Ксюша. «Мелюзга!» – презрительно охарактеризовала их Галька. Еще одна койка стояла пустая, а у двери расположилась крупная девица с косичками. Она держала перед носом книжку и усиленно делала вид, будто поглощена ею, а на самом деле украдкой посматривала на меня из-под свисавшей челки. «Алка-задавалка», – шепнула Галька мне на ухо и потешно фыркнула.

Мы остановились на минутку у окна, чтобы насладиться открывавшимся оттуда видом. Во дворе больницы громоздились какие-то железяки, напомнившие мне наш школьный сбор металлолома. Чуть дальше серела пятиэтажная клетчатая коробка соседнего корпуса. И только свежевыпавший первый снег радовал глаз своей белизной и создавал обманчивое впечатление чистоты. «Лепота!» – удачно прокомментировала Галька, и мы дружно прыснули. Я среагировала на автомате, поскольку знала, что в ответ на эту цитату из «Ивана Васильевича» полагается смеяться. Фильм с полгода тому назад показывали на первом канале, а я его по какой-то досадной причине пропустила. На следующий после показа день мне пришлось поднапрячься, чтобы не сесть в лужу. Сперва я просто поддавала жару, покатываясь от хохота за компанию с остальными. Ну, пополам складывалась, ногой дрыгала, и все такое. А потом и крылатых фраз понахваталась. Бывало, подойдет ко мне какая-нибудь Светка Юрьева, ткнет пальцем в чью-нибудь сторону: «Держи демонов!» – и, смеясь, обрушится на парту. А я ей, сотрясаясь от хохота, поддакиваю: «Вот что крест животворящий делает!» Сходило за чистую монету только так.

Для чего надо было играть в эту игру, я тогда не задумывалась, правила ее мне никто не объяснял, все происходило само собой. Лишь с годами поняла: знание неписаных правил есть в каждом из нас, оно еще до рождения зафиксировано в генетическом коде. Как иначе объяснить всеобщую ежедневную фанатичную борьбу за мнение окружающих? Попробуй только отойти в сторону, отказаться от участия в этой игре – безжалостно польют презрением и навесят ярлык неприкасаемой. Если уж прекращать играть, так всем вместе, разом, одна я белой вороной быть не желаю. А вот хорошо было бы – ни краситься тебе не надо, ни что-то из себя изображать, и никакого мнения о тебе не существует, просто пустота. Лучше уж так, чем одобрение со стороны, да еще оплаченное враньем. Ну ладно, что-то я опять замечталась…

Галька сменила тему, потянув меня за рукав. «Зырь! – с гордостью указала она на свежие царапины около своей кровати. – Это я нарисовала!» Галька изобразила вполне похожую лошадь и еще какое-то животное, которое я не смогла узнать. «Классно! – слегка покривив душой, польстила я ей и весьма кстати вспомнила кое-что. – А у меня карандаши есть!» «О! Ну ваще!» – у Гальки загорелись глаза. Я остро осознала свою полезность, и приятное ощущение теплой волной прилило к сердцу. «А я нарисую ГАИ! С длинными-предлинными ушами, – внезапно решила я, – и буду ее тапками расстреливать!» Эта идея меня развеселила, и я рассмеялась – кажется, в первый раз за все время болезни.

«Айда!» – Галька потащила меня в коридор для продолжения осмотра. «Осторожно, не споткнись», – предупредила она, указывая на тазик, стоявший у стены. В него размеренно капало с большого мокрого пятна на потолке. Я подставила руку под капли – вода была теплая. Всезнающая Галька, не дожидаясь вопроса, пояснила: «Это у чесоточных наверху трубу в туалете прорвало, а слесарь в запое». «У чесоточных?» – не дошло до меня. «Ну да, на четвертом этаже кожное отделение, они там чешутся, значит, – Галька наглядно продемонстрировала, как они это делают, поскребя себя под мышками на манер шимпанзе. – Я к ним вчера ходила, там ваще не проберешься, весь коридор кроватями заставлен. У нас тут, по сравнению с ними, тишь да гладь». Я попыталась представить себе полный коридор почесывающихся пациентов, которых заливало водой, но получилось плохо, и мы отправились дальше исследовать наш этаж.

«Здесь палаты, тут ординаторская, то есть врачи сидят, там медсестры таблетки выдают, а это столовка», – быстро вводила меня в курс дела Галька. «А как кормят?» – поинтересовалась я, вспомнив свои недавние страдания в другой больнице. Галька наморщила лоб и махнула рукой: «Перловка да пшенка, травиловка, короче».

Мы дошли до дальнего конца коридора, в котором размещались туалеты. «А это не для слабонервных, – предупредила меня Галька и зажала нос, – без противогаза не входить!» Но мы все-таки вошли, и Галька предложила изучить «наскальную живопись» на стенах туалета.

Наши предшественники оставили богатое культурное наследие: виднелись разнообразные жанры изобразительного искусства. Львиная доля экспозиции отводилась каллиграфии, но и графика всевозможных направлений – от символизма до сюрреализма – присутствовала в избытке. Самое почетное место высоко над дверью занимало монументальное полотно на животрепещущую тему удаления гланд.

Его создатель хотел внушить новичкам ужас перед предстоящей операцией, и ему это удалось. Над крошечным беззащитным пациентом с открытым ртом и вставшими дыбом волосами нависал громадный клыкастый похожий на мясника доктор с гигантским ножом в руке. «Вот как это будит!» – зловеще пророчила не шибко грамотная подпись, исполненная в кровавых тонах (скорее всего, красным фломастером). «Как же они туда дотянулись?» – промелькнуло у меня в голове. Мысли Гальки текли в том же направлении: «Наверное, две тумбочки поставили друг на друга». Далее наслаждаться шедевром не хотелось, дышать было нечем, и я выскочила из туалета.

«Ну а гланды-то где режут?» – поинтересовалась я, когда мы отошли на достаточное расстояние. «Этажом ниже, в операционной, – объяснила мне Галька. – Хочешь, покажу?» Я не хотела, ведь думать о грядущей экзекуции было противно, и поэтому сменила тему: «Не-а. А у тебя на какой день назначено?» «Не знаю, может, завтра, тут сперва анализы берут, а потом как очередь подойдет», – пожала плечами Галька.

В коридоре тем временем возникло оживление из-за пожилой медсестры, которая по порядку обходила все палаты. «На ужин зовут, айда?» – позвала меня Галька, и мы побежали в столовку, куда уже сходились девчонки со всего этажа. Кушать не особо хотелось, но отстояв за компанию с Галькой в быстро увеличивавшейся очереди, я тоже получила порцию пшенной каши. Водянистость каши с лихвой компенсировалась густотой киселя странноватого сиреневого оттенка. Мы уселись за свободный столик и стали есть, то есть Галька начала энергично отправлять пшенку себе в рот, а я – лениво водить ложкой по тарелке и разглядывать окрестности. Через пару столов от нас обнаружилась наша соседка по палате, которую Галька обозвала Алкой-задавалкой, она сидела в обществе совсем больших девчонок. Те что-то оживленно обсуждали, а Алка умудрялась громко хихикать, несмотря на набитый кашей рот. Галька, проследив направление моего взгляда, подпихнула меня локтем в бок: «Алка подхалимничает. Только они ее все равно в свою компанию не берут. А у нас в палате она из себя взрослую строит, важничает». Я тут же вспомнила, как Алка посматривала на меня, делая вид, что читает книжку. Наверное, ей очень хотелось завести подруг, но с нами, малявками, ей было водиться зазорно. И все же Галька была права, что-то не клеилось у нее со взрослыми девчонками. Алка продолжала натужно смеяться, но не похоже было, чтобы ее соседки обращали на нее хоть какое-нибудь внимание. «А Алке когда будут вырезать гланды?» – спросила я. «Она гайморитчица, им ничего не режут, только процедуры какие-то», – опять просветила меня Галька, уже покончившая с кашей. С киселем она тоже быстро расправилась, и поскольку я так и не решилась приступить к своей порции, мы пошли назад в палату, где и провели остаток вечера, травя анекдоты. Точнее, Галька рассказывала, она их уйму откуда-то знала, а мне оставалось хихикать. Смешно было по-настоящему, притворяться не пришлось.

Когда на улице совсем стемнело, пришла уже знакомая мне медсестра и посадила Вальку с Ксюшей на горшок. Они с успехом выполнили свою важную задачу, и медсестра послала нас с Галькой мыть их горшки. Мытье горшков производилось хитрым аппаратом в приснопамятном туалете. Разобравшись с поручением, мы вернулись в палату, где к тому времени был выключен свет. Нянечка загнала в постель Алку, цыкнула на нас с Галькой, чтобы мы не шептались, и закрыла за собой дверь.

Я тихо лежала на своей скрипучей койке. Из-под двери пробивался коридорный свет, издалека слышались окрики медперсонала, разгонявшего по палатам особо неукротимых пациентов. Мне было хорошо. Где-то в глубинах души пробудился горячий источник, его чистые воды успокоили и обогрели меня. Обрывки мыслей, постепенно замедляясь, вальсировали в голове. Странное дело: ни привычные переживания о потере Нины Ивановны, ни ненависть к ГАИ, ни даже боязнь операции нисколько не задевали меня. Воспоминания, еще вчера безжалостно кусавшие меня, отдалились, словно они были о чьей-то чужой жизни. Желание насолить ГАИ сменилось полным равнодушием. А уж удаление гланд и вовсе потеряло всякую значимость. Целебный эликсир из моего вновь обретенного источника растворил все. Благодарность сперва к Гальке, а потом и ко всему миру и к жизни заполнила меня. Я и не заметила, как уснула.

Утро следующего дня началось жуткой кутерьмой. Первыми проснулись малявки, и нам с Галькой опять пришлось выносить их горшки. Вдобавок противная Алка язвительно пожелала нам приятно провести время. Очень остроумно! Когда мы вернулись в палату, ее уже там не было; откуда-то снаружи доносился ее характерный подхалимский смех с повизгиваниями. «Ну, Алка, завелась хихикать до вечера!» – буркнула Галька ей вдогонку. Я отчетливо ощутила Галькину неприязнь к Алке. Как хорошая подруга я Гальку поддержала. Мы сообща пригвоздили соседку к позорному столбу задавак и шестерок. Правда, углубиться в эту тему нам не удалось, поскольку денек выдался сумасшедшим. Не прошло и минуты, как в палату ворвалась необъятная медсестра с усиками и в белом халате, которая пробасила: «Пескова, Ростовцева – живо за мной на операцию!»

Через каких-нибудь полчаса меня водрузили на большущее неудобное кресло в залитой электрическим светом операционной. Дело было поставлено на поток – таких кресел в операционной я насчитала штук пять, и в дальнем из них уже обрабатывали Гальку. Надо мной нависла все та же усатая медсестра. «Открой-ка рот пошире!» – мрачно потребовала она. Перед моим внутренним взором промелькнула зловещая картина над дверью туалета, но времени испугаться не было. События разворачивались быстро, как в кино. В горло что-то кольнуло. «Можешь закрывать рот», – скомандовали мне. «Заморозили» – догадалась я, почувствовав первые признаки онемения горла. А через десять минут все было кончено, маленький сухонький доктор показал мне что-то крошечное и красненькое на поддоне. «Это были твои гланды, – пояснил он, – познакомься на прощание». Я не почувствовала ровным счетом ничего, и только во второй половине дня, когда перестала действовать анестезия, мы с Галькой полезли на стену от проснувшейся боли. Рисковать что-нибудь съесть мы не пытались – невозможно было даже говорить. Вечер скоротали за рисованием карикатур на ГАИ. Галька, родственная душа, как оказалось, тоже ее не переносила. Галькины родители из принципа отказались делать подношение, хотя возможности у них были выше среднего, и за это Галька, как и я, попала в ГАИшный черный список.

К утру боль поутихла, но наша робкая попытка позавтракать провалилась с треском: муки голода не шли ни в какое сравнение с ощущениями от каши в разодранном горле. Это было все равно как водить наждачной бумагой по месту, где снята кожа. Алка же нарочно уселась в столовке прямо напротив нас и, противно ухмыляясь и причмокивая, стала закидывать ложку за ложкой вожделенной пшенной размазни в свой бездонный рот. А когда мы несолоно хлебавши ушли в палату, она даже бросила свою компанию, чтобы похрустеть перед нами припасенным домашним печеньем. Неприязнь к Алке, еще вчера не беспокоившая меня, теперь окрепла. «Специально издевается! И что мы ей сделали?» – по кругу вращались мои мысли со все возрастающей скоростью. Это чувство требовало выхода, и я была на грани того, чтобы швырнуть во вредину чем-нибудь потяжелее. К счастью, тут печенье закончилось, дразнить нас больше было нечем, и Алка отправилась на поиски своих покинутых ради нас подруг. Мы с Галькой понимающе переглянулись, мысленно послали ей вслед то, что она заслуживала, и переключились на ловлю полусонных мух, благо их было много.

За этим увлекательным занятием время летело быстро, и к обеду мы приобрели известную сноровку. Знаете ли вы, что удобнейшим оружием для истребления мух является не газета, не электрическая мухобойка, а всего лишь сложенное вдвое полотенце? Оно должно быть правильного размера. Слишком длинным трудно управлять, и удар не получится смертельным; а со слишком коротким будут сплошные промахи. Секрет удачного замаха заключается в том, чтобы хлестко бить муху на взлете последней четвертью полотенца. Постигнув перечисленные хитрости на собственном опыте, я научилась сшибать мух на лету, а Галька вообще показывала высший класс – не убивала, оглушала только, а потом крылья отрывала и в банку мух собирала. «Ну ты садистка, Галька! – с плохо замаскированным восхищением прохрипела я. – Зачем они тебе?». «Щас увидишь!» – просипела Галька и потащила кишащую искалеченными насекомыми банку в коридор. Я побежала за ней, сгорая от любопытства. Галька приблизилась к тазику, в который продолжало мерно капать с потолка, и, скорчив зверскую гримасу, объявила: «Морской бой!» В тазике нашлось место для двух бумажных корабликов. Несчастные бескрылые матросы в панике носились по палубе в поисках спасения. Спасения не было – со всех сторон окружала вода. Доплыть до стенок тазика под не знавшим жалости взором флотоводцев тоже было не суждено. Шел дождь – то бишь сверху падали огромные капли; кораблики постепенно намокали и тонули. Одно за другим измученные безнадежной борьбой существа срывались в воду. После непродолжительного барахтанья их мучения быстро заканчивались и душонки отлетали в лучший мир. Напоследок в тазике разразилась настоящая буря, волны смывали всех с тонувших кораблей. Наконец на поверхности осталась биться в конвульсиях одна – последняя – жертва геноцида мух. «Это капитан, – пояснила Галька. – Он последним покинул свою тонущую шхуну и чудом спасся!» Галька гуманно протянула ему руку помощи, переживший кораблекрушение капитан в награду за стойкость был высушен и отпущен на волю влачить жалкое бескрылое существование.