Три невероятных детектива

ПРОЛОГ

12 мая 1889 года

Тяжелые грозовые тучи плыли над продуваемым всеми ветрами пустырем, приютившимся между домами и грузовым вокзалом Батиньоль. От широкого поля пожухлой травы тянуло затхлым душком городской клоаки. Столпившись у двухколесных мусорных тележек, старьевщики крючьями выравнивали горы отбросов, поднимая облака пыли. Вдали был виден поезд, медленно приближаясь, он превращался в железную громаду. С холмов сбегала ватага мальчишек, оравших:

— Вон он, вон! Буффало Билл прибывает!

Жан Меренга выпрямился, подбоченился и прогнулся назад, разминая усталое тело. Улов был удачным: трехногий стул, распотрошенная детская лошадка, старый зонтик, солдатский погон, осколок тарелки с золотой каемкой. Он обернулся к Анри Капюсу, тщедушному низенькому старичку с выцветшей бородой.

— Хочу взглянуть на краснокожих, пойдешь со мной? — спросил он, поправляя плетеную ивовую корзину, перекинутую через плечо.

Он подхватил стул, обогнал машины агентства «Кук» и смешался с толпой зевак, штурмовавших подступы к вокзалу: тут были и рабочие, и мелкие торговцы, и люди высшего света, приехавшие в фиакрах.

Свистя во всю мочь, локомотив, тянувший нескончаемый эшелон вагонов, весь окутанный паром, уже тормозил при въезде на перрон. Жан Меренга наблюдал, как в накрытом брезентом вагоне переступали с ноги на ногу обезумевшие лошади с всклокоченной гривой, а из-за занавесок выглядывали почерневшие от солнца люди в широкополых шляпах, индейцы с раскрашенными лицами и плюмажем на головах. Началась давка. Жан Меренга вдруг схватился за шею, почувствовав, как его что-то кольнуло. На заплетающихся ногах отошел в сторонку, пошатнулся и едва не упал на какую-то женщину. Та вскинулась и стала вопить, что нечего по улицам шляться, коли напился. Ноги подкашивались, стул из-под него ускользнул, он упал вначале на колени, а потом опрокинулся на землю. Попытался поднять голову, но сил уже не хватило. Словно издалека донесся голос Анри Капюса:

— Что случилось, старина? Держись, сейчас тебе помогу. Что-нибудь не так?

Он захрипел, пытаясь что-то сказать:

— П..ч… чела…

Из невидящих глаз потекли слезы. Неужели такое крепкое тело, как его, из плоти и крови ростом метр семьдесят три может за несколько минут превратиться в тряпку?! Он больше не чувствовал его, а воздуху не хватало, но он никак не мог вдохнуть поглубже. В последний миг до него дошло, что он вот-вот умрет. Он еще цеплялся за жизнь, но на него надвигалась пропасть, и он начал падать: все ниже… ниже… еще ниже… Последнее, что он увидел, был распустившийся меж камнями мостовой цветок одуванчика, желтый, как солнце.

В газете «Фигаро», 13 мая 1889 на странице 4 появилась заметка:

Чьи-то руки грубо скомкали газету и бросили в корзинку для бумаг.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Среда 22 июня

Затянутая в новый корсет, при каждом шаге издававший треск, Эжени Патино вышла на авеню Пеплие. Она чувствовала усталость, хотя день, обещавший изнуряющую жару, едва начался. Позволив назойливым детишкам уломать себя, она с сожалением рассталась с прохладой веранды. И хотя ее осанка оставляла впечатление изящного достоинства, внутри она ощущала полное неблагополучие: легкие сдавлены, желудок опущен, непривычное покалывание где-то в области ляжки и, в довершение ко всему, сердцебиение.

— Не бегите, Мари-Амели! Эктор, прекратите свистеть, это дурно!

— Тетушка, мы сейчас на омнибус опоздаем! Мы с Эктором хотим на второй этаж. Вы билеты-то не забыли?

Эжени остановилась, открыла сумочку, убедилась, что билеты, купленные заранее свояком, на месте.

— Быстрее же, тетя! — торопила Мари-Амели.

Эжени бросила на нее хмурый взгляд. У девчонки был талант выводить ее из себя. Не намного лучше и Эктор, маленький капризный петушок. Вполне сносным был только старший, Гонтран, и то пока молчал.

На остановке на улице Отей ждала дюжина пассажиров. Эжени узнала Луизу Вернь, горничную семейства Массой. Подмышкой у нее была корзина, она тащила белье в прачечную, должно быть, на улицу Мирабо. Ничуть не стесняясь, она обтирала бледное лицо огромным, как полотенце, носовым платком. Избежать встречи было невозможно. Эжени подавила раздражение: эта служанка воображала, что ровня ей, а она никак не соберется с духом напомнить ей о приличиях.

— Ах, мадам Патино, ну и июнь! Откуда такое пекло?

«Не похоже, чтоб ты расплавилась», — процедила Эжени себе под нос.

— Далече собрались, мадам Патино?

— На выставку. Эти три чертенка умолили сестру их туда отвести.

— Ох, и не повезло же вам, такая нагрузка! А не боитесь? Все эти иностранцы… Мне-то хочется посмотреть цирк Буффало Билла в Нейи. Там настоящие краснокожие, и стреляют настоящими стрелами!

— Эктор, хватит! Боже, он надел разные носки, один белый, другой серый, что за растяпа!

— Он едет, тетя, едет!

С впряженными в него тремя меланхоличными лошадками омнибус «А» двигался вдоль мостовой. Эктор с сестрой устремились на второй этаж.

— У тебя штанишки видно! — крикнул Эктор.

— Плевать я хотела! Наверху так здорово! — возразила девочка.

Сидя рядом с Гонтраном, который крепко держал ее за руку, Эжени думала, что самые худшие минуты ее жизни проходят в общественном транспорте. Ей была ненавистна мысль, что ее, одинокую, никому не нужную, куда-то везут, как опавший лист влечется против своей воли по малейшему дуновению ветра.

— Вы купили новое платье? — спросила Луиза Вернь.

Коварство вопроса не укрылось от Эжени.

— Это подарок сестры, — сухо ответила она, разглаживая складки на красном шелке, обтянувшем ее, точно лионскую колбасу.

Она предпочла не уточнять, что сестра уже носила это платье два сезона, и медовым голоском добавила:

— Внимательней, моя милая, вы пропустите вашу остановку!

Заткнув рот невеже, она открыла портмоне и сосчитала деньги, довольная, что предпочла ехать в омнибусе, а не в фиакре. Ради такой экономии можно и потерпеть.

Луиза Вернь встала, надутая, как оскорбленная дуэнья.

— Будь я на вашем месте, я бы спрятала сумочку подальше, похоже, все лондонские карманники сейчас перебрались на Марсово поле! — бросила она, прежде чем выйти.

Эстафету тут же принял Гонтран.

— А знаете, в мастерских Леваллуа-Перре пришлось изготовить девятнадцать тысяч деталей, и чтобы возвести башню, наняли две сотни рабочих. Предсказывали, что она обрушится, когда построят двести двадцать восемь метров, а она все стоит!

«Ну все, прорвало», — подумала Эжени.

— О чем это вы?

— Да о башне же, ну!

— Держитесь прямее и вытрите нос, у вас сопля.

— Если ее придется куда-нибудь перевозить, понадобится десять тысяч лошадей, — продолжал Гонтран, утерев нос.

С верхнего этажа скатились Эктор и Мари-Амели.

— Смотрите, приехали!

На другой стороне Сены, воздетая к небу, сияла бронзового цвета башня Гюстава Эйфеля, словно увенчанный золотой короной гигантский уличный фонарь. В смятении Эжени искала повод не взбираться наверх, но ничего не смогла придумать и приложила руку к сердцу, припустившему во всю прыть. «Если я выйду оттуда живой, — обещала она себе, — пятьдесят раз прочту „Отче наш“ в Нотр-Дам-де-Нейи».

Омнибус остановился у освещенного газовыми фонарями дворца Трокадеро, башни которого столь похожи на минареты. Далеко внизу, за серой лентой усеянной корабликами реки, раскинулись пятьдесят гектаров Всемирной выставки.

Судорожно вцепившись в сумочку и не спуская глаз с детей, Эжени начала схождение в ад. Ускорив шаг, она скатилась с холма Шайо, прошла, не обратив никакого внимания, мимо витрины с плодами всех мыслимых краев света, извивающихся карликовых деревьев в японском саду, темного провала, куда следовало спускаться для «Путешествия к центру земли». Косточки корсета впивались в бока, ноги молили о пощаде, но она шла, не замедляя шаг. Скорей, скорей покончить с этим, добраться туда, где рельеф поровнее…

На входе она предъявила билеты и подтолкнула детей под крытый навес Иенского моста.

— Слушайте меня внимательно, — громко и по складам сказала она. — Если вы отбежите от меня хоть на сантиметр, я сказала, хоть на сантиметр, мы возвращаемся домой!

И шагнула в сущий бедлам. Среди разноцветных киосков все население подлунного мира работало локтями, прокладывая себе путь. Человеческое море бурлило: французы, иностранцы, чернокожие, белые, желтолицые. Толпа ряженых с Лейсестер-сквер с намазанными золой рожами вовлекла их в свою ритмическую пляску под аккомпанемент банджо, утащив на левый берег.

С упавшим сердцем, оглушенная, Эжени повисла на Гонтране, который один оставался невозмутимым посреди всей этой неразберихи. Выставка буквально обрушилась на них со всех сторон. Шарахаясь от бродячих торговцев, аннамитского тира на передвижной тележке, египетских погонщиков мулов, они наконец добрались до очереди, стоявшей у южной опоры башни.

Уже ничего не желая на этом свете, Эжени украдкой поглядывала на элегантных девиц, удобно устроившихся в креслах на колесиках, которые везли лакеи в фуражках. «Вот бы мне так…»

— Тетя, ну видели, видели?

Подняв голову, она узрела целый лес поперечных балок и бруса, внутри которых скользил лифт. Ее охватило неукротимое желание бежать отсюда так быстро и так далеко, как только усталые ноги могли унести. Сквозь бумажную перегородку ей было слышно, как бубнит Гонтран:

— Триста метров… прямо сразу на второй этаж… четыре подъемника… Отис, Комбалюзье…

Отис, Комбалюзье. Эти иностранные имена вдруг представились ей в ядрах-вагонах из романа Жюля Верна, название которого она забыла.

— Тем, кто предпочтет подниматься пешком и пройти тысячу семьсот десять ступеней, понадобится не менее часа…

Ну да, конечно: «С Земли на Луну!»А вдруг тросы не выдержат?..

— Тетя, тетя, я хочу шарик! Шарик, надутый газом! Голубой! Всего одно су, тетя, только су!

«По физиономии бы тебе, вот чего!»

Она овладела собой. Бедной родственнице, которую приютили из чистого милосердия, не пристало давать волю сиюминутным чувствам. Она с сожалением протянула Эктору су. Гонтран все так же невозмутимо вслух читал карманный путеводитель по выставке.

— …В день в среднем одиннадцать тысяч посетителей, а башня может вместить десять тысяч человек за раз…

Он вдруг осекся, почувствовав ледяной взгляд, коим окатил его человек, стоявший впереди, — одетый с иголочки весьма пожилой японец. Не мигая, онсверлил его взглядом, пока тотне опустил глаза, и только тогда, довольный, отвернулся.

Когда наконец подошли к окошку кассы, Эжени была уже в такой панике, что не смогла проронить ни слова. Мари-Амели толкнула ее под локоть, приподнялась на цыпочках и громко возвестила:

— Четыре входных на вторую платформу, будьте добры!

— Зачем так высоко, хватило бы и первой! — пролепетала Эжени.

— Мы должны расписаться в «Золотой книге гостей» в павильоне газеты «Фигаро», вы разве забыли? Ей ведь владеет папа, он хочет прочесть наши имена в газете, платите же, тетя!

Протиснувшись в глубину лифта и оказавшись нос к носу с японцем, на лице которого застыло выражение детского восхищения, она рухнула на деревянную скамейку, препоручив Богу душу. Ее вниманием неожиданно целиком завладела реклама, увиденная в «Журнале мод»: «У вас анемия, хлороз, вам не хватает железа? Железо фирмы Бравэ улучшает кровь страдающих анемией».

— Бравэ, Бравэ, Бравэ, — тихонько твердила она.

Шок. С сердцем, ушедшим в пятки, она видела, как сами собой раздвинулись красные решетки вольера. Она не успела подумать: «Как меня сюда занесло?!», как лифт уже застыл на втором этаже, в 115,73 метрах над поверхностью земли.

Прислонившись к решетчатой ограде первого этажа башни, Виктор Легри следил за движением лифтов. Компаньон назначил ему встречу между фламандским рестораном и англо-американским баром. Народу в галерее было битком, всюду чувствовалось возбуждение, женщины то и дело издавали короткие нервные смешки, мужчины вели оживленные дискуссии. У тех, кто попадал сюда не в первый раз, на физиономиях читалась пресыщенность. Лифты останавливались, освобождались от груза, снова загружались и уезжали. На лестницах была разношерстная публика. Виктор ослабил узел галстука, расстегнул ворот рубашки. Солнце палило нещадно, его мучила жажда. Держа в руке шляпу, он пробился к сувенирной лавке. Голубой шарик стукнул его по лбу, и кто-то недовольно прокричал:

— Говорю же вам, это был ковбой! Он расписался в «Золотой книге гостей» после вас, а прибыл из Нью-Йорка!

Виктор увидел двух мальчиков и девчушку, прилипшую носом к витрине.

— Вот что красиво так красиво! Брошь, а на ней Эйфелева башня, и веера, и вышитые платки…

— Почему вы мне никогда не верите? — не унимался мальчуган с воздушным шариком. — Уверен, он из труппы Буффало Билла!

— Скукота твой Буффало Билл, а вот тут красиво, идите-ка сюда! — Старший из мальчиков показывал пальцем за горизонт. — Представляете, отсюда виден Шартр! Сто двадцать километров. Там Нотр-Дам, а вон Сен-Сюльпис. И еще Пантеон, Валь-де-Грас, у, как классно, да они гигантские, как в «Гулливере»!

— А это что за яйца всмятку, большие какие?

— Обсерватория. Дальше Монмартр, где базилику строят.

— Всего-то кусок пемзы, — проворчал малыш. — А скажи, Гонтран, если я отпущу шарик, он до Америки долетит?

«Хотелось бы мне сейчас быть в их возрасте, — подумал Виктор. — Проживи они еще хоть полсотни лет, такого воодушевления им никогда уже не испытать».

Он заметил собственное отражение в витрине лавки: мужчина среднего роста, худощавый, лет тридцати, лицо расстроенное, усы густые.

«Неужели это я? Почему у меня такой хмурый вид?»

Он подошел к решетчатой ограде, бросил взгляд вниз, на муравейник вокруг Дворца изящных искусств, на людской поток, стремительно бегущий на Каирскую улицу, с разбегу штурмующий крошечный поезд на Декавиль и плотнеющий вокруг необъятного Дворца промышленности. Внезапно он почувствовал, что окружен врагами.

— Тетя, подержите мой шарик!

Прилипшая к скамейке, как моллюск к скале, Эжени боялась пошевелиться. Не возражая, она позволила Эктору привязать шарик за ниточку к ее запястью. Легкий ветерок колыхал гирлянды на вывеске фламандского ресторанчика, усиливая ее головокружение. Ей вспомнился куплет песенки:

Она почувствовала, что ее сейчас вырвет от омерзения.

— Мари-Амели, останьтесь со мной!

— Но, тетя, так нельзя! Почему мальчикам…

— Извольте слушаться!

Это бесконечное ожидание на втором этаже, пока гости перестанут толпиться у «Золотой книги», совсем ее доконало. С побагровевшими щеками и дрожью в руках она думала, откуда ей взять силы в третий раз пережить переезд в лифте. Эжени неловко поправила высунувшуюся из-под шляпы полуседую прядь. Кто-то сел рядом, потом встал, оступился, навалившись всей тяжестью ей на плечо и не подумав извиниться. Она коротко вскрикнула, что-то ее кольнуло у основания шеи. Пчела? Точно, пчела! Она с гадливостью замахала руками, вскочила, потеряла равновесие, ноги стали как ватные. Ей так хотелось опять присесть. По телу медленно растекалось оцепенение, дышать получалось с трудом. Безвольно пошатываясь, она прошла вперед, держась за решетчатые перегородки галереи. Уснуть. Забыть страх, усталость. Уже теряя сознание, вспомнила, что сказал кюре, когда умер ее ребенок: «Жизнь земная не больше чем прелюдия, так написано в Библии, а Библия — книга, в которой Слово Божие». Она еще увидела, как убегает, исчезая в густой людской сутолоке, Мари-Амели, но позвать ее не было сил, на грудь давила неимоверная тяжесть. Перед слезящимися глазами в беспечной тарантелле кружилась толпа, смыкавшаяся вокруг, все ближе и ближе…

Обмахиваясь шляпой у входа в англо-американский бар, Виктор пытался различить своего друга Мариуса Бонне среди темных рединготов и светлых платьев. Кто-то хлопнул его по спине, он обернулся и увидел низенького пухлощекого человечка лет сорока, прятавшего явную лысину под панамой, надвинутой по самые уши.

— Ну скажи мне, Мариус, ты совсем спятил? Чего тебе прикипело назначать встречу в таком месте? С какой стати? Я ничего не понял в твоем послании.

— Оставь уныние, сверху мир кажется ничтожным, это укрепляет дух. Где твой компаньон?

— Сейчас придет. Да ты-то объясни, о чем речь?

— Мы спрыскиваем пятидесятый номер моей газеты. Она родилась 4 мая, накануне празднования столетия открытия Генеральных штатов в Версале. Ну, а я любуюсь на эту трехсотметровую башню, и душа моя жаждет устроить вам праздник.

— Так ты больше не репортер газеты «Время»?

— «Время» я бросил. С тех пор как последний раз был в книжной лавке, произошло так много! Ты забыл о нашем споре?

— Признаюсь, я не принял твоих планов всерьез.

— Ну так вот, старина, я тебя сейчас удивлю. Если бы я приступил к делам, мне мог бы быть весьма полезен твой компаньон.

— Кэндзи?

— Да, господин Мори задел меня за живое своими насмешками. Я совершил рывок — и сейчас перед тобой директор и главный редактор ежедневной газеты «Пасс-парту», у которой блестящее будущее. И еще я готов сделать предложение, которое тебя озолотит.

Виктор с сомнением поглядел на сияющее круглое лицо Мариуса. Он познакомился с ним у художника Мейсонье и поддался очарованию этого неугомонного южанина. Мариус обладал энергией и смекалкой, а свою речь уснащал литературными цитатами. Покорял и мужчин и женщин притворным простодушием, но мог показаться и острым как бритва, поскольку без обиняков произносил вслух то, что каждый привык держать при себе.

— Приходи, познакомишься с моей командой. Народу у нас немного, и соперничать с «Фигаро», тираж которой восемьдесят тысяч экземпляров, нам пока не под силу, но ведь и Александр Великий был маленького роста!

Они протолкнулись к столику, за которым потягивали напитки четверо, два мужчины и две женщины.

— Дети мои, это Виктор Легри, книжный друг, о котором я говорил, эрудит, его сотрудничество драгоценно для нас. Виктор, представляю тебе мадемуазель Эдокси Аллар, бесценную секретаршу, бухгалтера, сочинительницу и утешительницу.

Эдокси Аллар, томная блондинка с длинными ресницами, окинув его взглядом с головы до ног, удостоверилась, что никакого интереса, кроме профессионального, этот человек для нее не представляет, и послала ему кисло-сладкую улыбку.

— Этот парняга, разряженный как денди, — Антонен Клюзель, ас по части информации! — продолжал Мариус. — Да ведь ты его знаешь, я уже приходил с ним в книжную лавку. Выставляешь его за дверь — так он влезает в окно.

Виктор взглянул на молодого человека дружелюбного вида, белокурого, со свернутым влево носом. Толстый неприятный тип рядом с ним, вытаращив глаза, созерцал собственный бокал.

— Справа от него Исидор Гувье, перебежчик из префектуры полиции, ведь нам открыты самые потайные уголки жизни. Наконец мадемуазель Таша Херсон, компатриотка Тургенева, иллюстраторша и карикатуристка.

Виктор пожал руки, но запомнил только имя иллюстраторши, девицы с миловидным личиком, лишенным и следов косметики, с рыжими кудрями, собранными в шиньон и спрятанными под маленькой шляпкой, украшенной маргаритками. Она посматривала на него приветливо; его словно окатило теплой волной. Он старался внимать разглагольствованиям Мариуса, но любое даже самое легкое движение девушки волновало куда больше.

Таша украдкой оглядывала его. У нее было смутное чувство, что он ей знаком. Он казался человеком, который всегда настороже, всегда сам по себе, и при этом и голос, и манеры свидетельствовали о том, что он обладал решительным характером. Где же она видела это лицо?

— Ну вот наконец и Кэндзи Мори! — возвестил Мариус.

Виктор поднялся, и тут Таша осенило: он напоминал ей персонажа одного из полотен братьев Ле Нейн.

— Сюда, господин Мори!

Вновь пришедший непринужденно раскланялся, пока Мариус его представлял. Дойдя до Эдокси и Таша, Мори снял котелок и поцеловал им ручки.

На мгновенье все умолкли. Мариус поинтересовался, любит ли тот шампанское, Кэндзи Мори ответил, что это шипучее пойло не идет ни в какое сравнение с сакэ, но он готов воздать должное и ему. Эдокси Аллар, на которую произвели впечатление манеры этого изысканно вежливого азиата, мгновенно отказалась от своих предрассудков. Другие сидели с таким видом, будто чего-то ждут, и именно от Кэндзи Мори, который, похоже, не догадывался, что нарушил их благодушное настроение.

— Компаньон моего друга Виктора, господин Мори, японец, — торжественно объявил Мариус.

Виктор поймал легкую улыбку Таша, их взгляды встретились, она увидела, как изменилось выражение его глаз. «А я, кажется, в его вкусе», — подумала она. Ей захотелось сделать с его лица набросок: «Рот интересный, чувственный…»

Эдокси, склоняясь к Кэндзи Мори, спросила:

— Вы были в японском павильоне?

— Я не люблю штучки в японском духе, производимые на конвейере, — ответил он с выражением дружелюбной приветливости.

— И все-таки там выставляют очень красивые вещи, — сказала Таша, — например эстампы…

— На Западе мало кто понимает в такой живописи, все это не более чем красивые экзотические открытки, которыми украшают салоны под Генриха II. Вы загромождаете свое жилище таким изобилием предметов, что в конце концов перестаете их замечать.

Таша живо возразила:

— Ошибаетесь! Зачем вы судите так обо всех? Мне посчастливилось видеть выставку японского крепона, организованную братьями Ван Гог. «Волна» Хокусая произвела на меня очень сильное впечатление.

— Кстати о сильных впечатлениях, вам не кажется, что мы находимся на мостике трансатлантического парохода? — зловеще изрек Исидор Гувье. — Не хватает лишь сильного волнения на море, чтобы свалить эту мачту, на которую вы заставили меня залезть.

Все расхохотались.

— Не ругайте Эйфелеву башню, — изрек Кэндзи Мори. — Лучше поймите, что ее семьсот тонн железа — это примерно столько же, сколько весит обычная стена высотой в десять метров.

— Если эта стена так же длинна, как Великая китайская, — ввернула Таша.

Воцарилось молчание. Виктор рассматривал рыженькую симпатяшку. Года двадцать два — двадцать три, не больше. Уверена в себе, это придает ей пикантность. Он почувствовал, как его сердце сперва быстро забилось, потом успокоилось. Антонен Клюзель встал, пробормотав:

— Пойду на галерею, покурю.

Мариус кашлянул, прочищая горло.

— Дети мои, выпьем же за будущее процветание «Пасс-парту» и за нашего нового литературного хроникера, Виктора Легри!

— Эге, погодите-ка, это ловушка, я еще должен подумать! — со смехом вскричал Виктор.

— Хозяин! Срочно!

Все повернулись к Антонену Клюзелю.

— Что стряслось?

— Снаружи, женщина. Умерла.

Мариус вскочил.

— За работу, детки! Таша, мне понадобятся твои рисунки, поживее! Эдокси, рысью в газету, готовим специальный выпуск. Живо, живо! Вы, Исидор, в префектуру, постарайтесь узнать точные причины смерти. Антонен, за мной!

Он повернулся к гостям.

— Господин Мори, Виктор, сожалею, информация ждать не любит. Подумайте над моим предложением! — крикнул он, уже выходя.

Лифт южной стороны неподвижно замер на этаже. Мариус Бонне, Антонен Клюзель и Таша Херсон локтями растолкали живой щит из зевак и наконец добрались до скамейки, на которой лежало распростертое тело женщины в красном платье, с открытым ртом на позеленевшем лице. Взгляд с расширившимися зрачками застыл на голубом воздушном шарике, болтавшемся на ниточке, привязанной к ее запястью. Словно повинуясь таинственному велению, Таша вытащила из сумочки блокнот и бегло зарисовала сценку — покойницу, ее упавшую на пол шляпку, опечаленные и заинтересованные физиономии столпившихся вокруг любопытных.

— Кто-нибудь что-нибудь видел? — спросил Мариус.

— Вы из полиции?

— Я журналист.

— Я, я видела! — закричала женщина приятной наружности. — Да уж это ли не горе-то, за сорок су смерть принять! Дороговато, мсье, два франка за то, чтобы подняться на второй этаж этой башни, особенно если учесть, что высота тут не больше, чем на крыше Нотр-Дам. А прибавьте к этому цену на саму выставку, получится сто су, целый день работы, и кончить вот так…

— Ваше имя?

Мариус захватил с собой записную книжку.

— Симона Ланглуа, портниха. Эту даму я приметила, еще когда она входила. Вид у нее был неважнецкий, у меня ведь тоже случаются головокружения, я и подумала, что, может, все не так уж и опасно, к тому же с ней шли ее детки…

— Ее детки?

— Да, двое мальчиков и девчонка. Самый младший дал ей подержать свой шарик. Я пошла в сувенирную лавку, просто посмотреть, там красиво, да дорого.

— Это они?

Мариус показал на троицу ребятишек, тесно прижимавшихся друг к другу. Симона закивала.

— Когда я вышла оттуда, женщина сидела на корточках. Малышка все трясла ее за плечо, хныкала: «Ну пойдем же наконец, я есть хочу, я помидор хочу!» А у той голова так и болтается — то вправо, то влево…

Портниха говорила с театральными жестами, явно довольная, что оказалась в центре внимания.

— Я подошла к ней, вдруг она и вправду больная. Только ее коснулась — а она уж носом вперед, так и рухнула, как кукла, набитая опилками. Я, кажется, даже заорала. Прибежали господа, подняли. Я как лицо ее увидела, мне дурно стало!

Антонен Клюзель присел, чтобы быть одного роста с детьми. Девчушка беззвучно плакала.

— Хочу к маме… к маме!

— Где ты живешь?

— Авеню Пеплие в Отей… Ее пчела укусила.

— Пчела? Ты уверена?

— Да, уверена, она сделала «ай!» и сказала: «Пчела, она укусила меня!»

— Как тебя зовут?

— Мари-Амели де Нантей, я хочу домой.

— Вы братья и сестра? — спросил Антонен у старшего.

— Да, мсье.

— Мы сообщим вашему отцу.

— Нет, он сейчас на работе в министерстве, это маме нужно сообщить.

Антонен остолбенело смотрел на труп. Мариус поспешил ему на выручку:

— Эта дама не ваша мама? Она ваша гувернантка?

— Это наша тетя Эжени, она с нами живет.

— Эжени де Нантей?

— Эжени Патино, сестра… была сестрой мамы, — пробормотал Гонтран, у которого увлажнились глаза.

— Расступитесь! Дорогу!

Толпа заволновалась, раздались восклицания. Скопление людей рассек городовой в сопровождении двух санитаров.

— Адрес я узнал, хозяин, — шепнул Антонен, только что допросивший Эктора.

— Мигом в фиакр, выспросишь у всей семьи, слуг допроси, собаку! Я хочу все знать о жертве, ее прошлое, связи, цвет ее юбок, выкручивайся как хочешь, но сделай репортаж на целую полосу! На сей раз газетой, первой получившей информацию, окажется не «Матэн»! Вперед, и поскорее!

Опираясь на перила террасы англо-американского бара, Виктор и Кэндзи смотрели сверху, как санитары поднимают тело женщины в красном платье.

— Боюсь, как бы нам не пришлось спускаться пешком, — заметил Кэндзи.

Виктора, который, перегнувшись через перила, был поглощен созерцанием бесцеремонной рыженькой симпатяшки, о чем-то спорившей с Мариусом Бонне, он застал врасплох.

— Пойдемте же, воспользуемся тем, что на лестницах пока немного народу, — нетерпеливо торопил Кэндзи. — Меня совсем не огорчило, что собрание закончилось раньше намеченного, эта художница малообразованна, а ваш друг журналист — хвастун. Вы и вправду собираетесь вести у него литературную хронику?

— Я ничего о них не знаю, — с рассеянным видом ответил Виктор. — Вам будет неприятно, если я побуду здесь еще немного?

— На башне? Неужели вас прельщает эта архитектура?

— Нет, нет, на выставке. Во Дворце изящных искусств есть секция фотографии, мне хочется посмотреть фотоаппараты последних моделей.

Они прошли через французский ресторан и взошли на эскалатор. Впереди отец семейства объяснял потомству, какой способ подъема был использован Гюставом Эйфелем.

— Помедленнее, дети, руки на перилах, вот так. А теперь качайтесь туда-сюда всем телом, не торопясь.

— Простите, простите, дорогу, — сказал Кэндзи, пробурчав сквозь зубы так, чтобы слышал один Виктор: — Вот ведь с ума посходили! Некоторые поднимаются, встав на колени, другие на цыпочках или пятясь задом.

Как раз когда они ступили на твердую почву, полицейские сержанты оттеснили толпу зевак, освобождая дорогу выходившим из лифта санитарам. Виктор успел мельком увидеть пальцы, высунувшиеся из-под простыни, которой было накрыто тело.

— Я возвращаюсь в книжную лавку, — бросил Кэндзи. — Не люблю, когда Жозеф остается предоставлен сам себе. Знаете, как он прозвал графиню де Салиньяк? Бабища. А ведь клиентка из самых лучших!

— Та, которая клянется именем Зенаиды Флерьо?

Они прошли садом во французском стиле, разбитым у подножия башни, усеянным водопадами и обсаженным рощицами. Виктор поднял голову, над Дворцом промышленности летел перевернутый восклицательный знак: голубой воздушный шарик.

— Кэндзи, минутку, вы не забыли?

— Что именно?

— Число: ведь сегодня 22 июня. Держите-ка, это вам.

Таинственно улыбаясь, он вручил ему маленький пакет. Удивленный Кэндзи развязал золотую нитку, под шелковой бумагой скрывались карманные часы.

— Мне подарила их мама, — объяснил Виктор, — это были часы моего отца, а теперь пусть будут ваши. С днем рождения!

— А я-то надеялся, что вы не вспомните! — со смехом отозвался Кэндзи. — Пятьдесят лет, вы посчитали верно!

Он отвернулся, рассматривая часы, не в силах сказать ни слова.

— Благодарю, — наконец выдавил он почти шепотом.

Сунув часы в карман жилетки, он быстрым шагом пошел прочь, не заметив, что у него из кармана выпала какая-то бумажка.

— Эй, Кэндзи, вы потеряли!..

Тот был уже далеко. Виктор улыбнулся, Кэндзи все такой же: стоит ему разволноваться, как он предпочитает спасаться бегством. Он нагнулся и поднял четырехполосную газету маленького формата.

Виктор не смог сдержать улыбки: вот из-за чего Кэндзи опоздал в англо-американский бар! Он аккуратно сложил газету; надо будет тихонько подложить ее Кэндзи на стол, ни к чему, чтобы друг понял, что он проник в его маленькую тайну.

Он повернул к павильонам Центральной Америки, обогнул плантации экзотических растений Боливии и Чили. Худосочная англичанка, состоящая в Обществе трезвости, цепко схватила его за руку, призывая купить брошюру, клеймившую алкоголь как яд, изобретенный еретиками. Едва он сумел от нее отделаться, как человек-бутерброд сунул ему в руки проспект, анонсирующий «большой парад полковника Коди, знаменитого Буффало Билла». Отпихнув от себя докучные бумажки, он прошел через пышный вестибюль Дворца изящных искусств и принялся блуждать по лабиринту залов в надежде найти знаменитый фотоаппарат Джорджа Истмена.

« Нажимаете кнопку — остальное за вас сделает Кодак! — это удачная реклама», говорил он себе, спускаясь по лестнице, как вдруг в ужасе отпрянул: вокруг были скальпели, ланцеты, троакары, акушерские щипцы. «Быстро отсюда!» Он ринулся на выход, опустив голову, стараясь не смотреть на таблицы, слишком реалистично изображавшие непоправимые последствия морфинизма. Вот и выход. Он запутался в дверях, попав в окружение муляжей, изготовленных с пугающей анатомической точностью. Виктор устремился к центральной ротонде и сразу остановился, увидев русскую художницу из «Пасс-парту», ее рука в кружевной перчатке сжимала блокнот. У него ускорился пульс. А она держит себя как дива! Наверное, эта малышка в серой юбке с бисером и ладно пригнанной курточке хочет, чтобы жизнь хрустела у нее на зубах так же лихо, как хрустит бумага под ее карандашом.

— Я потерялся, — признался он.

— Я тоже. Хотела полюбоваться на большую башню Авы, посвященную Будде, и вдруг оказалась в секции протезов. Вы его видели? — спросила она улыбаясь.

— Кого? Будду?

— Нет, зародыша с двумя головами! Спасайся кто может!

— Мороженое! Мороженое! Ванильное мороженое!

— Могу я угостить вас? — предложил он. — Должны же мы придти в себя.

— Я на работе и… мне бы попасть на Каирскую улицу.

— Тогда совершенно необходима двойная порция, в стране пирамид стоит немыслимая жара.

Вдоль авеню Сюффрен рядком выстроились китайский павильон, румынский ресторан и изба. Они прошли через марокканский квартал и без перехода оказались в самом сердце египетского базара.

— Так пробежать по планете — это немножко как сапоги всмятку, — заметил Виктор, у которого царившее вокруг оживление ничуть не убавило интереса к Таша.

Ростом она была ему по плечо и, чтобы не отставать, ей пришлось ускорить шаг. Они прошли сквозь вереницу осликов, стоявших маленьким стадом под решетчатыми балконами в восточном стиле. Ни с того ни с сего остановившись у выставки сигарет «Хедива», Таша вдруг вытащила блокнот и карандаш. Заглянув ей через плечо, Виктор увидел недавний эскиз — лежащее на скамейке тело, а вокруг трое детей с плаксивыми рожицами.

— А это что такое? — спросил он, искоса любуясь округлостью ее щечки.

Она с озабоченным видом захлопнула блокнот.

— Та женщина, на башне… Умереть на празднике!.. Мне надо идти.

— Я могу довезти вас? Я тоже ухожу.

— Где находится ваш магазин?

— Дом 18 по улице Сен-Пер, найти легко, там есть вывеска: «Эльзевир. Книги старинные и современные».

— Мне в другую сторону, на Нотр-Дам-де-Лоретт.

— Это очень кстати, у меня встреча на бульваре Оссман, — поспешно сказал он.

Она весело взглянула на него и, для виду поколебавшись, согласилась.

Виктор взял фиакр до авеню Сюффрен. Сидя вплотную друг к другу, они молчали. Виктор был смущен, уж очень эта девушка была непохожа на женщин, которых он хорошо знал! Вот бы ее разговорить…

— Давно в Париже?

— Скоро два года.

— Мне нравится ваш очаровательный говорок, в нем есть южный аромат.

Она повернула голову, чтобы рассмотреть Виктора в профиль, и еще немного помолчала, прежде чем ответить, нарочито выпячивая свой легкий акцент.

— Знаете, как говорят в Москве: ах, мадемуазель, так вы из Одессы! В Париже говорят примерно так же — ах, так она из Марселя!

Его, казалось, обескуражило это замечание; впрочем, он быстро подхватил разговор:

— Одесса, Крым, Малороссия, порт на Черном море, многонациональный город, воспетый Пушкиным. Дюк Ришелье, потомок знаменитого кардинала, в начале нашего века был его губернатором. Там стоит ему памятник, или я ошибся?

— Нет, все верно. Одетый римлянином, он возвышается на самом верху лестницы в сто девяносто две ступени, которая ведет из порта в верхний город. Мариус прав, вы и вправду кладезь знаний, мсье Легри, — констатировала она насмешливо.

Он ответил с напускной скромностью:

— Не судите строго эрудитов, я довольствуюсь лишь прочитанными рассказами о путешествиях, попадающимися под руку. Но вы-то, в таком совершенстве овладевшая всеми тонкостями языка Мольера, уж, наверное, у вас была гувернанткой француженка?

Она рассмеялась.

— Моя мать была дочерью французского негоцианта, а отец — сыном поселенца-англичанина, и я еще в колыбели научилась управляться с их родными языками как полагается.

— А давно ли вы работаете на Мариуса?

— Три месяца. Знакомству с мсье Бонне я обязана своим даром рисовать портреты-шаржи.

— Не хотите продемонстрировать? — сказал он, протягивая ей проспект с портретом Буффало Билла.

— Охотно, он мне не нравится.

Несколькими движениями карандаша она превратила элегантного полковника Коди в опереточного пикадора верхом на кляче, наставившего штык на бизона, умоляющего о пощаде.

— Да вы, черт подери, его изуродовали! — воскликнул он, неприятно пораженный.

Поскольку он не потребовал вернуть проспект, она сунула его в сумку, отрезав:

— Мне это доставило удовольствие, терпеть не могу этого мясника. Вы знаете, что в 1862 году в районе Миссури и Скалистых гор насчитывалось около девяти миллионов бизонов? Все они истреблены. А еще там было около двухсот тысяч индейцев сиу, и тех из них, кто выжил, отправили в резервации.

— Я, должно быть, идиот, — произнес Виктор, спеша переменить тему, — но мне никогда не понять, зачем нужны иллюстрации к романам, ведь они просто повторяют текст.

— Хороший рисунок иногда скажет больше обширной главы. Сейчас я иллюстрирую французский перевод трагедий Шекспира. Никак не могу найти модели для колдуний из «Макбета». Хирургическая выставка не очень-то в этом помогла! — заключила она со смехом.

— Вам надо увидеть «Капричос» Гойи.

— У вас они есть?

— Первое издание, великолепное ин-кварто, восемьдесят рисунков, и никаких рыжеватых пятен, — промурлыкал он, бросая на нее красноречивый взгляд.

Он только что разглядел ее округлые груди под белым корсажем. Она немного отодвинулась.

— Оно принадлежит моему другу Кэндзи, — закончил он, выпрямляясь.

— Японскому господину с такими устойчивыми суждениями?

— Будьте снисходительны, ему просто действует на нервы мода на японские художества.

— Вы, похоже, очень его любите.

— Он меня воспитал. Я потерял отца, когда мне было восемь. Мы жили в Лондоне. Не прояви Кэндзи такой самоотверженности, моя мать никогда бы не выбилась в люди, она совсем не умела вести дела.

— Давно это было?

— Хитрость, чтобы узнать, сколько лет хозяину?

— Двадцать один год назад.

— Я чувствую, что…

Она снова замкнулась в молчании.

— Когда придете в магазин? — спросил он как можно более развязно.

— Мне надо собраться с духом, у меня очень плотный график.

Он нахмурился. Мужчина? А может, и не один. Никогда не знаешь, чего ждать от женщин такого типа.

— Вы очень заняты… — констатировал он, притворившись, что его очень заинтересовал деревянный настил бульвара Капуцинок.

— Я продаю себя, чтобы заработать на жизнь.

Он резко от нее отпрянул.

— То, что греет душу, редко кормит. «Пасс-парту» и иллюстрации к книгам дают мне возможность прокормиться и вести самостоятельную жизнь.

— И что же греет вам душу?

— Живопись. Отец рано приобщил меня к искусству гравюры и акватинты, а мать научила акварели и рисунку. Они руководили самодеятельной школой искусств, это были настоящие художники. Отец рисовал и… — Она покачала головой. — Оставим прошлое в прошлом. Творчество — единственное, что ценно для меня. Уж не знаю, есть ли у меня талант, имею ли я счастье тронуть им хоть кого-то, но я не могу не рисовать, как алкоголик не может не пить. Вот что идет в счет, а цель — уже дело вторичное.

— Разумеется, — одобрил Виктор, вовсе не уверенный, что все понял правильно.

Он чувствовал пресыщение своей милой подружкой Одеттой с ее каникулами в Ульгате, новейшими туалетами, светской суетой. Ему вдруг стало досадно, что у него такая пошлая любовница. О, если бы она хотя бы немного походила на ту девушку!

— А вы?

— Я?

— Ну да, у вас-то есть страсть?

— Я люблю книги и… фотографию. В Лондоне я прошлой зимой купил «Акме», это миниатюрная ручная камера-обскура, ее еще называют глазом детектива, и вот… но я утомил вас.

— Нет, нет, уверяю вас, если я женщина, это вовсе не значит, что техника недоступна моему пониманию.

— Прекрасно, тогда я расскажу вам о пластинках с броможелатиновой эмульсией, которые скоро вытеснит гибкая пленка из целлулоида.

Ее позабавило, как он огорчен.

— Вы наблюдательны.

— Вовсе я не наблюдателен.

Уж не обиделась ли она? Ему хотелось исправиться.

— Как и ваше, мое времяпрепровождение содержит в себе некоторую толику теории, но, стремясь выражаться подобающими термина…

— Никакое не времяпрепровождение, — сухо перебила она.

— В каком смысле?

— Живопись. Это не времяпрепровождение. Когда рисую, я чувствую, что живу, каждая моя клеточка полна жизни. Это вам не… салфетки вышивать!

Она сжалась в углу, уставившись в окно. Он почувствовал себя так, словно получил пощечину.

— Вы рассердились? Простите, я был глуп.

Чтобы повернуться к нему и изобразить подобие улыбки, ей пришлось сделать над собой усилие.

— Я сейчас очень устала, все нервы наружу.

Фиакр, попавший в пробку на бульваре Клиши, довольно долго стоял на месте.

— Я выйду здесь, это совсем близко от моего дома, до свиданья! — бросила она, резко открывая дверцу.

— Подождите!

Он не успел удержать ее, она уже спрыгнула на шоссе. Кучер соседнего фиакра, щелкнув хлыстом, пустил ей вслед ругательство. Виктор поспешно расплатился и пошел за Таша, которая быстрыми шагами поднималась по улице Фонтэн. «Только бы она не оглянулась…» На краю тротуара она остановилась, и он спрятался за колонной Моррис. Она пошла дальше, пересекла улицу Пигаль, вышла на Нотр-Дам-де-Лоретт и там вошла в дверь массивного здания в восточном стиле.

Радость, что узнал ее адрес, сменилась тревогой: а вдруг в этом доме живет ее любовник? Надо расспросить Мариуса. Надо его повидать и принять предложение насчет хроники. «Завтра, завтра я приду сюда, и если она действительно здесь живет, пошлю ей цветы, чтобы заслужить прощение».

Прощение за что? Не ей ли впору перед ним извиниться? Ведь она даже не поблагодарила за то, что он ее подвез. Он пожал плечами. Вечно у них на все свои резоны, у этих женщин!

Он прогуливался по улице Пелетье, воображая скорую встречу с Таша, как вдруг его толкнул продавец газет, размахивавший свежим специальным выпуском.

— Смерть за сорок су! Покупайте «Пасс-парту»! Загадочная смерть на первом этаже трехсотметровой башни! Все подробности за пять сантимов!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Четверг 23 июня

Виктор шел по улице Круа-де-Пти-Шамп. Прежде чем решиться, он нашел время позавтракать в пивной на бульварах. Его выход на сцену был отточен до блеска: «Я тут проходил мимо, решил зайти обсудить твое предложение». Это был неплохой предлог, дававший возможность снова увидеть Таша и заключить с ней мир. Он набросал в общих чертах начало статьи, озаглавленной «Тип француза, каким его видит писатель», в которой не было пощады ни Бальзаку: «Полицейский комиссар задумчиво отвечал: „Вовсе она не сумасшедшая“ („Кузина Бетта“), ни Ламартину: „Растенья ног моих болят от желания выйти вместе с вами, Женевьева“ („Женевьева“), ни Виньи: „Старый лакей маршала д’Эффиа, что полгода как умер, летел как на крыльях“ („Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII“)».

Он прошел редакцию газеты «Эклер» и направился в галерею Веро-Дода, озираясь в поисках вывески с надписью «Пасс-парту». Ее не было. Он вернулся назад, на всякий случай ткнувшись в решетчатые воротца, что вели сразу в несколько дворов. Где-то неподалеку звучала песня, пахло жимолостью и лошадиным навозом. Он обошел телегу, нагруженную фуражом и стоявшую перед складами с зерном, прошел вдоль конюшни и с минуту стоял, наблюдая, как двое мальчуганов пускают в канавке бумажный кораблик.

Редакция «Пасс-парту» ютилась в самом конце тупичка: в полуобвалившемся одноэтажном строении, зажатом между типографией и граверной мастерской. Он вошел, поднялся по винтовой лестнице и сразу наткнулся на Эдокси Аллар и Исидора Гувье, которые стояли у полуоткрытой двери.

— Рыжуха совсем нос задрала, — пробормотал Исидор, пожевывая во рту сигару и бросив на него взгляд.

— Рыжуха? — переспросил Виктор.

Эдокси обернулась и посмотрела на него безо всякого интереса.

— Что вам угодно?

— Могу я видеть мсье Бонне?

— Он занят, — ответила она.

— Э-э… А мадемуазель Таша?

— Ее нет. Но если вы можете подождать…

Она указала ему на низенький диванчик рядом с кипой газет. В замешательстве Виктор направился к нему, сел, закинул ногу на ногу и схватил экземпляр «Пасс-парту». Большую часть первой полосы занимал сатирический рисунок, на котором Эйфелева башня изображалась целомудренно одетой в юбку с оборочками. Огромная пчела угрожающе летала вокруг фонарика на самом верху, где красовалась украшенная перьями шляпка. Он не смог сдержать улыбки, увидев подпись: Таша X.

Опустив глаза, Виктор прочел набранный крупными буквами заголовок:

Виктор вздрогнул: в бюро Мариуса вдруг раздались громкие голоса.

— Предупреждаю, Бонне, еще одна статья такого рода, и…

— Да помилуйте, инспектор, свобода прессы, если не ошибаюсь, узаконена еще восемь лет назад!

— Вы хотите сорвать выставку? Рисунок на первой полосе просто омерзительный!

— Публика иного мнения. Знаете, сколько экземпляров мы продали с утра и сколько продадим до вечера, а потом завтра и послезавтра?

— Вы раздули до непомерных размеров банальное происшествие! Кто позволил вам утверждать, что кончина этой Патино подозрительна?

— Я ничего не утверждаю, только задаю вопрос!

— Это не так, Бонне, и вы прекрасно все понимаете! Полиция завалена анонимными письмами, в которых некие доброжелатели сообщают обо всех лицах, окочурившихся при необычных обстоятельствах. Дайте мне это послание!

— Оно опубликовано в «Эклер», и вам должно быть этого достаточно, я уже не помню, куда дел оригинал.

Дверь внезапно распахнулась, пропуская высоченного мужчину, который был вне себя от гнева. Исидор и Эдокси галопом устремились на свои места, Виктор же выпрямился, спрятав газету в карман.

— Инспектор! — кричал Мариус с порога своего кабинета. — Если эта дама скончалась от остановки дыхания, чего ж вам тогда приказали расследовать этот случай?.. О, Виктор, ты пришел! Ты все слышал?

— Почти. Кто это был?

— Инспектор Лекашер. Неплохой мужик, но несколько того, туповат. Читал последние новости?

— Нет.

— Газеты получили анонимное послание, в котором утверждается, что речь идет об убийстве, в то время как врачи дали заключение, что смерть была естественной.

— Ты про вчерашнюю даму там, на башне?

— Да. Одно из двух: либо эти скверные вирши написаны шутником, либо она была убита. Как? Загадка. Полиция наверняка знает больше нас, да не хочет сказать. Что же до мотивов… Эжени Патино, набожная и почтенная вдова… Может, она занималась шантажом. Или оказалась свидетельницей чего-то такого, чего не должна была видеть.

Мариус натянул жилет на брюшко, откусил конец у сигары и выплюнул его.

— Я поставил карикатуру Таша на первую полосу, тем самым противопоставив себя «серьезной» прессе, которая имеет обыкновение дудеть о своей беспристрастности и неподкупности! Я иду на чудовищный риск, но знаю, что прав. Пошли со мной, покажу, как я тут устроился. Осторожней, лестница трухлявая. Ты обдумал мое предложение?

— Я еще не решил. Если я начну писать все, что думаю, — боюсь, навлеку на тебя неприятности и распугаю читателей.

— Бог ты мой, главное — изобрети оригинальную манеру подачи мыслей, и тебя прочтут! Смотри, как работаю я, и отбрось сомнения. Видишь, газета — это однодневка: в конце концов все эти материалы оказываются на прилавках у рыбника, продавщицы фруктов или в отхожем месте. Что опубликовано сегодня, завтра канет в Лету. Любопытствующих необходимо кормить свежими новостями каждый день. Чего ждет читатель за свои кровные пять сантимов? Сюжетов самых заурядных — драм, скандалов, сентиментальных историй, убийств.

— Весьма печально.

— Тут никуда не денешься, старина, преступление и юмор — вот о чем вечно судачат, вот что пополняет кассу.

— Ну и циник же ты!

— Да вовсе нет, публике-то и этого мало. Смотри, чувствуешь разницу?

Мариус помахал номером «Пасс-парту», держа в другой руке выпуск «Голуа».

— Вот это и есть ежедневная газета без политических амбиций, а там — бульварный листок, начиненный церемонными, тщательно отредактированными формулировками. Взгляни, вот, статья про генерала Буланже, ради чего она здесь? Подготовленного им переворота республика уже не боится, и интерес к нему мигом угас. У французов ветреные сердца, они променяли своего белокурого идола на трехсотметровую башню. Публике, понимаешь ли, плевать на парламентскую газету, светские новости, финансовые обзоры. Она предпочитает пошлый фельетон, лишь бы ее держали в напряжении. Я руководствуюсь единственным правилом, приносящим доход: понравиться как можно большему числу читателей ради того, чтобы увеличить тираж. Флобер выразил это так: «Высоких тем не существует, король Ивето стоит Константинополя!»

Он провел Виктора за перегородку, где сидел человек, чьи пальцы оживленно бегали по клавиатуре странной машинки, работавшей на сжатом воздухе и плевавшейся клубами пара.

— Это маленькое чудо стоило мне целого состояния. Ее изобрел немец, эмигрировавший в Соединенные Штаты, Оттомар Мергенталер, запомни это имя, он гений! Она приехала прямым рейсом с той стороны Атлантики, и во всей Франции такой владею один я.

Он погладил машинку так, словно перед ним была любимая женщина.

— Славный линотип! У него клавиши с буковками, и он выдает типографскую строку, готовую к печати. Скорость, старина, скорость, в ней все дело! Я могу выпускать два, три номера в день! Скоро обоснуюсь вот на бульварах, расширю штат… В ближайшую неделю я открою серию: «День на выставке с…», это о светилах научного мира, знаменитостях литературы, изящных искусств, моды. Первым станет Саворньян де Брацца, он уже согласился. В наше время, когда из-за иммиграции многие скрежещут зубами, немаловажно напомнить, что тот, кто преподнес нам Конго, — итальянец, а французом он стал после того, как в 1870-е защитил цвета нашего флага. Налить стаканчик?

— Нет, благодарю, мне нужно сделать закупку книг.

— Не забудь о литературной хронике!

— Буду об этом думать. Я… я обещал одну книгу твоей иллюстраторше, Саша…

— Таша Херсон?

— Да. Хотел передать через посыльного, но не нашел ее адрес.

— Дом 60 по улице Нотр-Дам-де-Лоретт. Берегись хозяйки, эта очкастая немка — сущий цербер!

Виктор поспешил откланяться, он чувствовал облегчение, словно школьник, которому удалось избежать насмешек. Какие цветы ей преподнести? Розы? Лилии? Он прыгнул в фиакр на улице Риволи и закрыл глаза, чтобы лучше обдумать этот вопрос.

На улице Сен-Пер, перед больницей Шарите, остановился фиакр. Из него вышел человек средних лет, в цилиндре, облаченный в темный редингот. Он перешел улицу, немного постоял у магазинчика Дебов и Галлэ, фабрикантов высококачественных и чистейших продуктов, и, прочтя назойливую рекламу ветрогонного шоколада с цукатами, проглотил слюну. Пройдя улицей Жакоб, где располагались такие знаменитые издатели, как Фирмен-Дидо и Хетцель, он наконец остановился у дома 18, у книжной лавки «Эльзевир». За стеклами витрин, на деревянных панелях, оправленных в зеленую бронзу, выстроились в ряд в старинных переплетах и современных обложках романы Мопассана, Гюисманса, Поля Бурже и Жюля Верна, последнее творение которого, «Два года каникул», красовалось на самом видном месте.

Незнакомец из-под руки обвел взглядом внутреннее пространство магазина, где, кажется, не было ни души. Нет, в самом дальнем углу он наконец различил сидевшего за маленьким столиком Кэндзи Мори, который что-то писал. Окруженный этажерками, битком забитыми книгами, ожидавшими, когда их наконец расставят по полкам, он переписывал каталожные карточки, выводя каждую строчку со старательностью школяра. Время от времени, прервавшись, он задумчиво посматривал на бюст Мольера на камине из черного мрамора, потом вновь опускал голову и макал в чернильницу перо.

Незнакомец улыбнулся, пригладил остроконечную бородку и толкнул входную дверь. При звуке колокольчика Кэндзи Мори повернул голову, а из подсобки в этот же момент появился служащий в серой блузе.

— Мсье Франс! — вскричали оба в один голос.

Вошедший сделал приветственный жест и подошел к прямоугольному столу, покрытому зеленым сукном.

— А куда это разбежались все стулья? — спросил он с забавным выражением лица.

— Я их снова убрал, — проворчал Кэндзи Мори. — Виктор не понимает. Те, кто приходит сюда поболтать, только мешают и смущают настоящих покупателей.

— А я?

— О, вы другое дело! Жозеф, принесите из задней комнаты стул для мсье Франса!

— Сию минуту! — крикнул служащий.

Когда двое мужчин удобно уселись за столом и Кэндзи разложил приготовленные для именитого гостя прекрасные издания, Жозеф Пиньо — в просторечии Жожо — вновь удалился и уселся на приставную лесенку, стоявшую за кассой. Каждый день после завтрака с позволения хозяина у него был небольшой перерыв, который он посвящал чтению. Жожо был признателен Кэндзи Мори за то, что тот дает ему время на отдых, ведь он занят в магазине до самого вечера: разбирает тома, купленные несколькими днями ранее господином Легри, сортирует их для зала продаж или для особо ценных клиентов. А еще нужно обслуживать покупателей, упаковывать книги, бывает что и на дом отнести. Если работенки накапливалось слишком много, господин Мори заводил речь о том, что надо взять второго служащего, но Жозеф настаивал, что вполне справится один, не желая иметь соперника в этом бумажном царстве, которое он считал своим персональным раем.

Плод грешной любви зеленщицы и букиниста с набережной Вольтера, бедное горбатое дитя, которое мать воспитывала в строгости, ни на шаг от себя не отпуская, Жозеф до своего пятнадцатилетия питался исключительно яблоками и романами. Четыре года назад, в один осенний денек, мадам Эфросинья Пиньо принесла в книжную лавку «Эльзевир» груши и инжир, и буквально у нее на глазах старый служащий Эрнест Лабарт так и рухнул поперек стола — с ним случился удар. Оказав помощь смертельно побледневшему книготорговцу мсье Легри, то есть уложив мертвое тело на полу, она позволила себе намекнуть, что ее сын кое-что смыслит в книжном деле. И вскоре Жозеф был принят на работу.

Под тщедушной внешностью в этом молодом человеке таился драгоценный талант. Он все читал, обо всем помнил, был сущим всезнайкой не только в том, что касалось содержания произведений и времени их публикации, но и в том, каким тиражом они были опубликованы, сколько выдержали изданий на хорошей бумаге и у какого издателя. Его широкая, круглая голова под шапкой соломенных волос и с лицом простака таила столько разнообразных сведений, что они сыпались из него как горох. Мало того, он имел нахальство утверждать, будто его кроличьи, широко расставленные зубки приносят удачу. Да Виктор и сам обратил внимание, что с его появлением торговый оборот магазина вырос. Кэндзи, поначалу принявший мальчишку в штыки, быстро переменил к нему отношение и, хотя и был с ним несколько груб, души в нем не чаял, ибо мог упрекнуть его лишь в одном: тот никак не мог научиться завязывать веревку на кипах книг.

Жозеф погрузился в чтение — сейчас это было «На воде» Мопассана. Но буквы сливались перед глазами — он украдкой поглядывал на гостя, сидевшего рядом с Кэндзи. Жозеф сгорал от желания выразить свое восхищение его романами и литературно-критическими эссе, но не осмеливался подойти. Чтобы успокоиться, он раскрыл номер «Молнии». Верх первой полосы занимал крупно набранный заголовок:

Жозеф присвистнул.

— Это должно понравиться мсье Легри!

В магазин вошла величественная гранд-дама с седеющей гривой. Жозеф, сложив газету, поднялся.

— Госпожа графиня…

Она нетерпеливо махнула рукой.

— Не беспокойтесь! Я немного пороюсь в книгах, мне нужно купить что-нибудь для моей дурехи племянницы. Где вы прячете Жоржа Онэ?

— О, вы уверены, что это хороший выбор? У него в романах ошибка на ошибке. Писатель, способный приписать ребенку, рожденному в годы Первой империи, отца — сторожа железной дороги…

Графиня в упор посмотрела сквозь лорнет на Жозефа.

— Правда? Но тогда что же вы посоветуете?

— Знаете «Преступление Сильвестра Боннара»? — выдохнул он, снова косясь в сторону стола.

— Преступление? О нет, я не поклонница всей этой новомодной чепухи. И так уж газеты напичканы самыми мерзкими подробностями. Вы что-нибудь поняли о том, что случилось вчера на башне мсье Эйфеля?

— О, действительно я…

Он осекся, вдруг залюбовавшись миловидной рыжей красоткой, которая остановилась на обочине тротуара и с недоуменным видом осматривала магазин. Господин в цилиндре раскланялся с Кэндзи и направился к выходу, по пути дружески махнув рукой Жозефу. Когда он выходил, рыжая девушка наконец решилась войти, и он галантно уступил ей дорогу. Графиня же внезапно оставила служащего, стремительно направившись к Кэндзи, который, увидев ее, попытался было спрятаться в задней комнате за этажерками.

— Мсье Мори, как я рада! Я хотела спросить вас…

Таша подошла поближе к странному белокурому юнцу, так и пожиравшему ее глазами. «Как простолюдин», — подумала она.

— Скажите, этот человек, который только что вышел, уж не сам ли…

— Мсье Анатоль Франс собственной персоной! А что вам угодно?

— Мне бы хотелось побеседовать с мсье Виктором Легри.

— Сожалею, его сейчас нет. Могу спросить, зачем он вам?

— Мсье Легри говорил, что я могу зайти за книгой, которую он обещал показать мне, ну что ж, я приду как-нибудь в другой раз.

— Подождите, не уходите! Я прекрасно знаю этот магазин, могу и сам разыскать для вас книгу.

— Название я забыла, но это офорты Гойи, изданные в одном томе.

— Гойя? Вроде был где-то здесь!

Жозеф приставил раздвижную лестницу к полкам с табличкой «Живопись» и со скоростью белки вскарабкался наверх.

— Вспомнила, это называлось «Капричос», — сказала Таша.

— Не стоит тут все перетряхивать, Жозеф, у нас их нет!

Таша обернулась к Кэндзи Мори, только что проводившему графиню и теперь смотревшему на нее с явным неодобрением.

— Здравствуйте, как поживаете? Вчера ваш компаньон рассказал мне об этой книге, и поэтому…

Кэндзи стоял, не проронив ни слова, лишь слегка нахмурив брови, точно забыл об их встрече накануне. Он приказал Жожо, который, стоя на лестнице, продолжал переставлять тома с репродукциями:

— Жозеф, лучше идите и поскорее упакуйте книги, которые выбрал мсье Франс. Их нужно отнести ему домой к семнадцати часам. Заодно отнесете еще и «Кузнеца» графине де Салиньяк.

— Но я эту книгу видел! Пойду посмотрю еще в хранилище! — воскликнул юноша.

— Если я вам говорю, что у нас их нет…

Но Жозеф уже умчался в подвал. Кэндзи повернулся к столу, чтобы снова усесться за каталог. Таша решила не уходить, пока продавец не вернется, и прошла в комнатку, где за несколько мнут до этого графиня обнаружила японца.

Доверху заставленная книгами, как и все прочие помещения, эта комната была посвящена трудам о путешествиях в заморские края. Таша поскорее прошла мимо ряда путеводителей «Бедекер» с красными корешками, почти не обратила внимания на множество томов «Журнала современных путешествий, открытий и мореплавании» и вдруг остановилась как вкопанная перед витражным шкафом, запертым на ключ, внутри которого были чудеса: раскрытый, стоял на ребре том «Второе путешествие преподобного Ташара в Сиамское королевство», изданный в 1689 году, а гравюра на странице изображала клубни экзотических растений. Совсем рядом сиял заботливо натертый сафьяновый переплет «Знакомства с островом Пелью», вышедшего в 1788-м, а за ним — четыре изданных ин-кварто тома «Третьего путешествия Кука». Рядом с другими сборниками, посвященными путешествиям в Азию, например рассказом об экспедиции в Татарию, Тибет и Китай, располагались географические карты, начертанные цветными чернилами на пергаменте, и всякие этнографические курьезы, напомнившие Таша те, которыми она успела полюбоваться в колониальной секции выставки на эспланаде Инвалидов. Браслеты из ракушек и сердолика окружали колчаны и трубки для метания стрел, над которыми, в свою очередь, висели маленькие стальные гребни и металлические стержни с заостренными концами. Таша на шаг отступила, чтобы полюбоваться двумя длинными щитами, на которых была нанесена деревянная резьба. За ее спиной кто-то кашлянул.

— Ах, мадемуазель, очень сожалею, мсье Мори был прав, у нас их нет, ваших «Капричос»!

— Вы хотите сказать, Гойи, не моих, — с улыбкой поправила Таша. — А что касается моих «Капричос», то есть капризов, то нельзя ли мне поддаться одному-единственному и поближе рассмотреть вот это издание?

Она указала на «Путешествие в глубь Африки» Дамберже. Порозовев от смущения, Жозеф вынул из кармана ключ.

— Вообще-то я открываю этот шкаф только для постоянных покупателей, но вы так милы… — прошептал он.

Он впервые отважился сделать молодой женщине подобный комплимент; у него дрожали руки. Он положил книгу на круглый стол, повернулся, чтобы уйти, — пусть Таша листает в одиночестве.

— Сразу видно, вы к книгам привычны, страниц не загибаете.

— Жозеф!

— Меня зовет хозяин. Да, хозяин?

— Куда вы дели перечень заказов?

— Иду, хозяин. Простите, мадемуазель, я на минуточку!

Когда бесшумно вернулся, он некоторое время рассматривал молодую женщину, склонившуюся над книгой. Она почувствовала его взгляд и подняла голову.

— Великолепное издание, — сказала, закрывая том. — Скажите, как называются такие щиты?

— Талаванги с острова Борнео. Мсье Мори очень ими дорожит, это он их сюда привез.

Таша закусила ноготь большого пальца.

— Понимаете ли, — сказал Жозеф тихонько, поворачивая ключ в замке, — обычно он не такой противный. Не знаю, что на него нашло, должно быть, какие-то мысли.

Таша хотела было ответить, что хмурый нрав Кэндзи для нее уже не новость, но промолчала. Вернувшись в торговый зал, она пожала парнишке руку, отчего он стал совсем пунцовый, и живо поблагодарила его за любезность.

— Мсье, — процедила она, уставившись в спину Кэндзи.

Тот повернулся на вертящемся стуле и, не вставая, сделал короткий прощальный жест. Жозеф забежал вперед, чтобы распахнуть дверь, и провожал ее взглядом.

— Жозеф, я поднимусь к себе! — бросил Кэндзи.

Он взбежал по узкой винтовой лестнице. Поднявшись на второй этаж, свернул направо, поскольку левая половина принадлежала Виктору Легри.

Квартирка Кэндзи состояла из двух комнат и туалета, расположенного на анфиладе. Одна комната была рабочим кабинетом, вторая предназначалась для отдыха. Разделенные фусума, то есть складной ширмой, представлявшей собой деревянную перегородку из нескольких деревянных планок, склеенных непрозрачной бумагой, они являли любопытную смесь стиля Людовика XIII с традиционной японской меблировкой.

В гостиной стояли тяжелый сундук орехового дерева с геометрическим орнаментом, который состоял из двух поставленных друг на друга отделений, дубовый стол с витыми ножками и кресло с прямой спинкой, накрытое тканью с цветочной вышивкой. В спальне был альков, немного приподнятый над уровнем пола и покрытый цыновкой, на которой лежали толстое одеяло из хлопка и деревянное подголовник. Декоративных предметов почти не было, зато все, какие были, — исключительно японские: маски театра но, какемоно, красные лакированные вазочки, фарфоровые чашечки для чайной церемонии.

Кэндзи душил гнев. Расставшись с ним почти у выхода из башни, Виктор опять виделся с этой женщиной! Хуже, он так втюрился, что пригласил ее в магазин. И она имела нахальство явиться!

Он скинул куртку и облачился в шелковое кимоно. Уселся за стол, и тут его взгляд упал на газету «Фигаро на башне», лежавшую возле ряда чернильниц. Он озадаченно посмотрел на нее, не помня, когда ее сюда положил. Пожал плечами. Достал из ящика справочник «Железная дорога Лондон и Дауэр» через Кале. Он колебался: дневное расписание или ночное? Наконец очеркнул красным карандашом вечернее. Поднявшись, подошел к сундуку, открыл его дверцы, там была целая библиотека. Он вынул том ин-кварто и с улыбкой прочел название: «Coleccion de estampas de asuntos caprichosos, inventadas у grabadas al aquafuerte por don Francisco de Goya у Lucientes. Madrid, 1799».

Он зашел за фусума, опустился на колени в алькове, сдернул цыновку и покрывало, отодвинул одну из половиц, вынул «Капричос» из тканого переплета и тихонечко опустил в тайничок, где хранил свои личные бумаги. Потом вернул половицу на место и вновь перешел в гостиную. Он выбрал еще три тома в переплетах, с минуту поколебался и снял со стены два эстампа Утамаро.

Связал две пачки, упаковав в одну книги, а в другую — эстампы в застекленных рамках, и принялся укладывать их в японский чемоданчик темного дерева, украшенный железными замками, что стоял у его постели.

Он прошел в ванную комнату. В меблирашках, где обосновались магазин «Эльзевир» и квартиры Виктора и Кэндзи, только два года как стало можно пользоваться горячей водой и туалетом. Кэндзи ценил это роскошество выше газового освещения и калориферов, ведь он так любил расслабляться в ванной, где подчас залеживался так долго, что Виктор со смехом спрашивал, не боится ли он в ней раствориться.

— В каковом случае, — прибавлял он, прозрачно намекая на худобу Кэндзи, — немного же от вас останется!

Пока медная ванна наполнялась горячей водой, над которой вился парок, Кэндзи разделся и осмотрел себя в зеркале. Ежедневные занятия джиу-джитсу позволили ему сохранить по-юношески нервное и мускулистое тело. Не считая нескольких серых ниточек в волосах и характерных морщин, его лицо не слишком тронули годы. Он наклонился к фотографии в рамке, стоявшей на мраморном туалетном столике. Молодая темноволосая дама прижимала к себе двенадцатилетнего, очень похожего на нее мальчика. У обоих были нежные улыбающиеся лица. Дафне и Виктор, Лондон, 1872, было подписано под снимком затейливым острым почерком.

Кэндзи медленно вошел в воду, сел, с наслаждением вытянул ноги. Он чувствовал, что успокаивается, смывает с себя тревогу, которую только что испытал, увидев эту рыжую.

Он пристально вгляделся в фотографию. Взгляд Дафне не отпускал его. Знала ли она, что все те годы, что прошли после ее смерти, он ни на миг не забывал данное обещание? «Следите хорошенько, милый друг, чтобы он был счастлив, не дайте ему соединить свою судьбу с женщиной, недостойной его». До сегодняшнего дня, по мнению Кэндзи, среди любовниц Виктора еще не было ни одной достойной дамы. Нынешняя, Одетта де Валуа, ветреница, упрямо считавшая Кэндзи китайцем и обращавшаяся с ним как со своим лакеем, была, несомненно, худшей из всех. Но зато Виктор уважал молчаливое соглашение, по которому ни Кэндзи, ни он сам не позволяли личной жизни влиять на их союз. В глазах света они выглядели странной парой, в которой женщине места не было. Впрочем, их мало беспокоило, что о них подумают. Слишком велико было взаимное уважение, чтобы позволять сплетням разбить их обоюдную привязанность.

И вот эта нахальная девчонка едва все не испортила! При такой мысли Кэндзи почувствовал, что его вновь охватил гнев. Ему вспомнились строки из стихотворения Бодлера «Рыжей нищенке»: «На безделушки в четыре сантима смотришь ты с завистью, шествуя мимо…». Что ж, для того чтобы отделаться от нее, придется ей заплатить! Не беда, он готов на все.

«Кэндзи будет доволен, дельце прокручено, и по умеренной цене», — говорил себе Виктор Легри на набережной Малакэ, на ходу приветствуя знакомых букинистов и таща на плече тяжелую зеленую сумку, набитую редкими книгами, самым чудесным цветком в которой были «Записки» Цезаря с предисловием Наполеона.

Довольный, он крикнул слуге:

— Привет, Жожо! А где мсье Мори? — покуда тащил сетку до прилавка.

— Хорош улов, мсье Виктор? — спросил парнишка.

— Неплох. Возьми, вот газета.

Тот схватил «Эклер» и погрузился в чтение статьи на первой полосе. Когда появился благоухающий лавандой Кэндзи, Виктор сунул и ему под нос ежедневную газету.

— Видели? Вчера, когда мы были на башне, умерла одна женщина. Если верить посланию, которое прислали в прессу, это может оказаться убийством!

Нимало не обеспокоившись, Кэндзи полез в сумку и принялся разбирать книги.

— Смерть в одно и то же время велика как гора и ничтожна как волосок.

— Я ему про убийство толкую, а он в ответ японскими поговорками сыплет!

— Поговорка — проявление народной мудрости, — возразил Кэндзи. — Извлекайте из нее пользу и не заботьтесь о шумихе, поднятой журналистами, они сеют в сердцах читателей страхи и сомнения. Прекрасная покупка. Сколько?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пятница 24 июня

Как обычно, Виктора разбудил Жожо, поднявший деревянные ставни, которыми они закрывали на ночь витрину книжной лавки. Слуга, жутко фальшивя, насвистывал первые такты «С парада возвращаясь», единственной, по его мнению, мелодии, достойной быть прелюдией рабочего дня. Встав у подножия лестницы, он завопил:

— Мсье Легри! Мсье Мори! Уже восемь!

Виктор шумно выдохнул, вылез из-под одеяла, накинул шелковый халат и подошел к окну. Сквозь задернутые занавески ярко сияло лазурное небо.

— Снова солнце, да сколько ж можно!

— Что вы имеете против хорошей погоды? — спросил Кэндзи, который с деловым видом расхаживал по кухне.

Виктор спустился, с трудом волоча ноги.

— Все, что приходится терпеть в больших дозах, вызывает скуку.

— В таком случае самое большое пресыщение в вашей жизни должно быть от моего присутствия.

— Кэндзи, ради всего святого, не понимайте меня так буквально!

— Мудрый семь раз проглотит свои слова, прежде чем решится их произнести, — лукаво заметил Кэндзи, подбегая к своему чайнику.

— О-хо-хо!

Пока Кэндзи занимался приготовлением чая, кухня, прилегавшая к столовой и двум комнатам, в которых обитал Виктор, оказалась полностью в его распоряжении. Он поставил на подогрев немного черного кофе, еще вчера сваренного Жерменой, убиравшей у них и готовившей пищу. Откусив пирожное, Виктор пошел в туалетную комнату и заперся там, чтобы не слышать, как Жозеф издевается над приевшимся мотивчиком этого безыскусного норвежца Паулюса.

Кэндзи, первым спустившийся в магазин, застал Жозефа за чтением ежедневной газеты.

— Нашел время! — пробурчал он.

— Это послание получили все желтые газетенки, шутка ли, тут настоящее дело!

— Это вы о чем?

— О женщине, Патино, той, которую укокошили на башне!

— Жозеф! Следите за тем, какие слова употребляете! Вы нужны мне, необходимо подыскать место для семидесяти томов Вольтера.

— Ваше желание — закон.

Пока юноша залезал на лестницу, Кэндзи взглянул на газету: это была ежедневная «Пасс-парту». С недовольной гримасой он засунул газету под толстый черный гроссбух.

Еще добрых полчаса Виктор все никак не выходил к компаньону, а когда появился, дверь магазина открылась, и, дымя гаванскими сигарами, вошли Мариус Бонне и Антонен Клюзель. Кэндзи поспешил к ним.

— Господа, очень сожалею, но у нас…

Он указал на сигары.

— Простите, что это я не сообразил? — отозвался Мариус, гася сигару в пепельнице. — Виктор, мсье Мори, я нуждаюсь в ваших светлостях! Антонен вызвался разродиться для нас статьей о Конго, вот я и подумал, что вы могли бы показать нам какие-нибудь издания про эту страну, они наверняка есть в вашем магазинчике, в котором столько чудес!

— Сейчас подумаю. Да, пожалуй, у меня есть то, что вам нужно, — ответил Виктор.

— А с чего это вдруг про Конго? — проворчал Кэндзи. — Или «Пасс-парту» стала справочником по туризму?

— «Пасс-парту»? — вскричал Жозеф, чуть не кубарем слетев с лестницы. — Вы работаете для «Пасс-парту»?

— Я там директор.

— О! Тогда, должно быть, вы знаете что-нибудь новенькое о деле Патино!

Мариус бросил на Антонена торжествующий взгляд.

— Вас оно интересует?

— Убийства — о, это моя страсть!

— Но речь идет лишь об одном убийстве, молодой человек.

— И тем не менее это послание…

— Жозеф, еще пятнадцать томов Вольтера ждут вас, — сухо напомнил Кэндзи.

Похлопывая Виктора по плечу, Мариус потащил его к отделу книг о путешествиях, а Антонен последовал за ними.

— Нет ли у тебя заметок Брацца, которые два года назад опубликовал Наполеон Ней?

— Кажется, нет. Сейчас покажу тебе святая святых, вот здесь издания об Африке, правда, не такие уж новые. Потом поставите в том же порядке, Кэндзи не любит, когда роются у него в шкафу.

— Антонен, ты слышал? — спросил Мариус. — Оставляю тебя здесь, мне надо поговорить с нашим общим другом.

Он возвратился в магазинчик. Виктор — за ним, заинтригованный.

— Как бы я порадовался, если б ты взялся делать для «Пасс-парту» рекламную вкладку! Цена у нас невысока, и привлечение рекламодателей поможет газете встать на ноги.

— Это называется связать по рукам и ногам или уж не знаю как еще, — проворчал Виктор. — Ладно, сделаю я тебе текст. На сколько строк?

— О, покороче! Как можно короче. Видишь ли, я хочу, чтобы все было выражено максимально лаконичнее.

— Тогда — на манер новостей на первой полосе.

— Ну да, а то длинные речи писать что слова на ветер бросать! Чего хочет человек с улицы? Сенсаций, которые потрясли бы его до самого нутра, наукообразной вульгаризации, дарующей иллюзию, будто он и сам учен, длинных романов, печатающихся из номера в номер, навевающих мечты во время приема абсента, рекламы, щекочущей обонятельные нервы. Один мой коллега изрек великолепный афоризм: «Давайте осмелимся быть глупыми!»

— Большинству журналистов это даже советовать бессмысленно, они и так от рождения идиоты, — пробурчал Кэндзи, который как раз шел встречать клиента.

Мариус разразился хохотом.

— Смотри-ка, мсье Мори я, кажется, не особенно понравился!

Подошел Антонен, очень взволнованный, в руке у него был листок бумаги, покрытый каракулями. Мариус выхватил его, пробежал глазами и нахмурился.

— Точно курица лапой! Что ты тут накалякал, вот это? Опоэ? Нет, Огоэ?

— Река Огооэ, с двумя «о».

— Ты уверен, что это Огооэ, а не Огоуэ, через «у», а?

— Кажется так.

— Пойду проверю.

Едва Мариус исчез в подсобных помещениях, как Жозеф, улучив момент, подкатил к Антонену.

— Скажите, мсье, это вот послание, которое опубликовано в прессе, вы-то сами его видели?

— Разумеется. Письмо распечатал наш секретарь, а потом она же мне его и принесла.

— Как оно было написано? Обычными буквами?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, может, оно было составлено из наклеенных буковок, вырезанных из газеты?

— Действительно так. Но вы-то откуда знаете?

— А из романов, которые читает мсье Легри. У него целая коллекция, и он мне частенько дает почитать. «Украденное письмо» Эдгара Аллана По, «Досье № 113» Эмиля Габорио, «Незнакомец из Бельвиля» Пьера Заккона… Их там столько! Но мой самый любимый — «Дело Ливенворт» Энн Кэтрин Грин. Обожаю эту женщину-детекти…

— Я был прав, это все-таки Огоуэ, — перебил его Мариус, выходя и протягивая Антонену его листочек.

— Тогда пойду запру шкаф! — обиженно буркнул Жозеф.

— Виктор, мы уходим. Не забудь принести твой текст.

— Я мог бы взяться за это дело вместе с твоей сотрудницей, мадемуазель Таша Херсон, — предложил Виктор, подкручивая кончики усов.

— А она тебя здорово интересует, э? Не тебя одного! Но — увы, она недотрога. Этими днями мы ее почти не видели, — сказал Мариус, посмотрев на Антонена.

— Понятное дело, она, счастливица, целыми днями пропадает на колониальной выставке. Готовясь к интервью с Брацца, забавляется тем, что рисует, а я гроблю здоровье за написанием заметок!

— Одно тебе остается — променять перо на уголь для рисования! До скорого, Виктор, до свиданья, мсье Мори!

Кэндзи ответил церемонным прощальным жестом. Даже не удосужившись набросить куртку, Виктор побежал к выходу.

— Вы уходите? — спросил Кэндзи.

— Да, я… забыл узнать у них кое-что, — пробормотал Виктор.

— Мне тоже надо будет отлучиться, я должен осмотреть библиотеку на улице Одеон.

— Я недолго! — крикнул Виктор. — Пусть в лавке побудет Жозеф!

Не заметив, как насупился Кэндзи, Виктор припустил вдогонку за Мариусом и Антоненом, уже заворачивавшими за угол. До него только сейчас дошло, что колониальная выставка занимает всю эспланаду Инвалидов, и если он вознамерится искать там некую рыжую особу, ему следует узнать поточнее, где его может ждать успех.

«Дворец колоний, Дворец колоний», — уже через несколько минут мурлыкал он, возвращаясь на набережную Малаке. Он остановился у ящиков папаши Кайе, продавца очков и оптических приборов, уже сидевшего на своем месте в этот ранний час. Хотя книг он и не продавал, Виктор ценил возможность перекинуться с ним парой словечек:

— Как жизнь идет?

— Отвечу вам, как Фонтенель на смертном одре: «Не идет, а уходит…», — как всегда без эмоций откликнулся старик в серой блузе.

Едва успев улыбнуться его ответу, Виктор вдруг посерьезнел, заметив на противоположном тротуаре знакомую фигуру в сером костюме, розовом галстуке и прямо сидящем котелке. Это был не самый краткий путь на улицу Одеон. Кэндзи, по-видимому, захотелось прогуляться. Он шел быстро, неся под мышкой два пакета. Виктор проводил его взглядом, думая, что тот пойдет по набережной Малаке. Каково же было его удивление, когда он увидел, что тот пересек ее и направился к Карусельному мосту! Не в силах побороть любопытство, Виктор пошел за ним.

Никогда еще он не уличал Кэндзи во лжи, и сейчас ему забавно было думать, что в конце концов и тот, кого он почитал как родного отца, тоже обделывает свои тайные делишки. Что он мог скрывать? Любовницу? Виктор часто задавал себе вопрос, есть ли у Кэндзи личная жизнь. Неужто он совсем не имел дел с женщинами? Никаких прошлых связей, ни рассказов, ни разговоров — уж не безразличен ли он вовсе к прекрасному полу? Но нет, много раз Виктор видел, как Кэндзи был особо предупредительным с соблазнительными клиентками, и потом — в отсутствие друга он успел на них полюбоваться! — в своем сундучке Кэндзи хранил впечатляющую коллекцию эротических эстампов.

Проревел речной буксир, что волок вереницу шаланд. Виктор держался настороже, уверенный, что Кэндзи вот-вот обернется. Но тот не замедлял шаг, даже выбрал путь покороче, пройдя садом Тюильри. На аллеях почти не было гуляющих, за исключением нескольких нянечек с детскими колясками и двух-трех солидных бородатых мужчин, сидевших на лавочке и читавших газеты. Один из них злобно покосился на Виктора, чья одежда выглядела не слишком презентабельно. «Да куда ж это он, мерзавец, так припустил?!» — спрашивал себя Виктор, преследуя Кэндзи, который был уже почти на улице Риволи.

Знай он, что друг начнет водить его из конца в конец площади Опера, быть может, и отказался бы от преследования. Но чем дальше они уходили, тем сильнее он сжимал зубы, опьянев от шума фиакров и грохотавших по площади омнибусов, не в силах отказаться от мысли узнать, куда тот направляется. «Почему он пешком, почему не сел в какой-нибудь драндулет? Это было бы куда удобней! И что он такое несет?»

Наконец на улице Обер, пройдя мимо Оперы, Кэндзи вошел в книжную лавку, владельца которой Виктор встречал на аукционах. «Невероятно! Вот кто похаживает к конкурентам, а я-то был уверен, что он этого типа терпеть не может!» Спрятавшись за фонарем у самой витрины, он мог наблюдать за Кэндзи и в лавке. Книжный торговец, сухонький человечек в чепце, схватил три тома в переплетах, перелистал и протянул ему кипу синих банкнот. Виктор едва успел закрыть руками лицо, сделав вид, что у него приступ кашля. Не заметив его, Кэндзи сделал полукруг, торопясь как будто к зданию Оперы. «Он что, спятил или правда решил насладиться сегодняшней пьесой?» Виктор, надеявшийся получить передышку, был разочарован. Ему пришлось тащиться за компаньоном до бульвара Капуцинок, где, укрывшись под козырьком газетного киоска, он с тоской смотрел, как тот потягивает содовую на террасе «Кафе де ля Пэ». Почти сразу подошел и уселся за его столик тучный господин с моноклем в глазу, одетый в светлый костюм. Кэндзи поздоровался с ним и раскрыл второй пакет. Господин близко рассмотрел то, что было в пакете, что-то сказал, достал из кармана пиджака бумажник. «Что с ним происходит? Долги? Зачем он разбазаривает книги и гравюры?»

На Шоссе-д’Антен Виктор наконец увидел разгадку. За витриной лавочки кружевных изделий «Королева пчел», где вышитые носовые и шейные платки и украшения были разложены вокруг хрустальных флакончиков с духами, Кэндзи тщательно отобрал несколько дорогих вещиц, которые продавщица аккуратно упаковала в шелковую бумагу. «Я был прав! Женщина! Кэндзи влюбился! Вот так разоряются из-за любовниц!»

Удивленный тем, что под невозмутимой внешностью Кэндзи скрывалось пылкое мужское сердце, и даже немного напуганный этим открытием, которое наводило на мысль, что у Кэндзи имеются и другие секреты, Виктор почувствовал себя счастливым. Несмотря на свою нежность к Кэндзи, порой он робел перед ним. Теперь они будут на равных.

«Кто же это может быть? Ну разумеется кто-то, кого он встретил в магазине, ведь он так редко выходит!» Виктор задержался взглядом на юбке проходившей мимо девушки, потом его внимание привлекла ограда, оклеенная афишами. Желтые ковбои на лошадях преследовали отряд индейцев.

Следом висела другая картинка: это была карикатура Таша на полковника Коди. Внезапно Виктор вспомнил, для чего выскочил из лавочки, даже не набросив пиджака. Таша! Колониальная выставка! Он побежал к ближайшей стоянке фиакров, опьяненный своей слежкой, так нежданно завершившейся в шикарном бутике, и безмятежным небом, которое взмывало в бесконечность.

— Улица Сен-Пер! — крикнул он кучеру, дремавшему, прикрыв лицо вощеной черной шляпой.

Виктор вышел из фиакра у Министерства иностранных дел. Он наскоро позавтракал на набережной Конти, потом направился к себе — переодеться и взять фотокамеру. Если, по счастью, ему случится встретить Таша, это будет предлогом — он-де явился на эспланаду сделать несколько снимков.

Колониальную выставку составляли многочисленные постройки, стоявшие по отдельности или сгруппированные в виде дикарских деревень. Виктор не стал останавливаться, чтобы осмотреть семь нависающих друг над другом фронтонов башни Ангкора, и поспешил к красному остову Дворца колоний, архитектурной мешанине из норвежского и китайского стилей с французским Возрождением, вздымавшейся над зелеными кровлями. Шум стоял оглушительный. Арабские торговцы, стремительно размахивая руками, расхваливали свой товар, покупатели торговались, пение канаков перебивалось звуками аннамитских гонгов и полинезийских флейт. Горластые малыши тянули матерей к витринам с вареньем из гуав, абрикосов и сахарного тростника. Виктор с трудом оторвался от представления сладострастных танцовщиц с гор Улед-Наиль и более скромных крошечных плясуний с Явы. Наконец он дошел до монументальных дверей Дворца, но прежде чем войти ему пришлось попробовать кусочек ананаса, поднесенный негритянкой с большим разноцветным платком на голове.

На первом этаже располагались три зала. Растерянный Виктор не знал, куда идти. Он обошел вокруг буддийской пирамиды из лакированного дерева, воздвигнутой в шатре из гигантских бамбуковых стволов. Таша нигде не было видно. Справа, слева, повсюду громоздилась продукция, привезенная из бывших французских колоний. Ковры, меха, табак, кофе, мебель, шелка, — от такого разнообразия товаров и продуктов питания помещения выставки походили на сумасшедший дом. Столь подавленным Виктор бывал, только когда приходилось сопровождать Одетту на Центральный рынок. Никогда ему не встретить Таша! Он вздохнул и нырнул в толпу.

Его привели в восторг канацкие дубинки, новокаледонские топоры с винторогим лезвием, кошиншинские ружья. Особое внимание привлекла коллекция музыкальных инструментов, напомнившая те музыкальные орудия, которые Кэндзи хранил в подвале книжной лавки.

— Эта калебасса называется тлетэ, — промурлыкал чей-то голос над его ухом.

Он обернулся, столкнувшись нос к носу с поджарым седеющим темнокожим человеком, облаченным в длинную белую тунику.

— Из какой она страны?

— Из Сенегала, как и я. Видите украшения на витрине? Я делаю их вместе с сыном в нашем ателье в Сент-Луисе. Меня зовут Самба Ламбэ Тиам, я учился у членов конгрегации «Общества Марии».

— А я Виктор Легри. Очень рад.

— Виктор! С таким именем нельзя не быть молодцом.

— Что ж это в нем такого, в моем имени?

— Это имя великого человека, вашего самого благородного писателя. Я читал «Отверженных».

— С начала до конца?

— Что, не верите? Думаете, мы совсем дикие? У нас в Сент-Луисе есть и школы, и книги, и дома, и железная дорога. Зато здесь, у вас… — Самба понизил голос. — …Здесь нас поселили в деревне, где все хижины слеплены из засохшей грязи, и спим мы на цыновках. У гостей этой выставки сложится о нас не слишком выгодное мнение. Но и мы, заметьте, в долгу не остаемся.

— Как это?

— Я не вас имею в виду, у вас-то вид интеллигентный, а вот некоторые ваши соотечественники, которые меня тут обезьяной обзывали, думали, я не пойму, — если взглянуть на них по-нашему — совсем как кабаны-бородавочники, знай прут напролом, все сметая на пути, и даже не соображают, куда прут. Вот представьте, одна семья пригласила нас со старшим сыном к себе пообедать, объяснив тем, что хочет получше узнать наши обычаи. А оказалось, они просто хотели продемонстрировать нас своим друзьям. Мужчины наглухо замурованы в темные костюмы с золотыми пуговицами, а женские платья так сжимают талии, что все, что надо бы скрывать от посторонних глаз, вылезает наружу, и так уж эти самки уродливы, просто жуть!

Он прервался, мотнув подбородком в сторону элегантной особы, которая, не смущаясь, открыто разглядывала его. Виктор воспользовался этим, чтобы нажать на кнопку своего «Акмэ». Свет, конечно, не идеальный, но если повезет…

— Видите? И эта женщина побаивается меня, у нее вид козочки, ожидающей, что на нее бросится лев. Чтобы нам понравилась вечеринка, для нас приготовили свинину и выразили сожаление, что мы не привыкли носить парадные костюмы — понимай намек: мы ходим в шкурах пантер и потрясаем копьями!

— А выставка, что вы о ней думаете?

Самба презрительно поджал губы:

— Рынок огромной протяженности, где все очень дорого и половина предметов — обычный хлам, который привозят путешественники. Что до продуктовых рядов, которые тянутся вдоль всей речки, так я чуть с тоски не сдох: подумать только, одного сыра целые километры!

Виктор резко обернулся. Там, в центре без умолку стрекочущей толпы, ему привиделась Таша!

— Простите, я должен идти, — сказал он, пожимая руку Самбе.

Но тот задержал его пальцы в своих, поглядев на него с иронией.

— В следующий раз, если пожелаете сделать мой фотоснимок, предупредите, я приму надлежащую позу.

— Я… вы меня сконфузили… я не хотел…

— Признаюсь вам, эта новомодная мания запихивать людей в ящичек, чтобы сохранить их изображение, представляется мне по меньшей мере странной.

Виктор был в отчаянии. Толпа рассеялась, рыжей копны больше нигде не было видно, а Самба все не отпускал его.

— Мне нравится заново творить реальность, которая нас окружает. Ну, немного как… как художнику.

Запомнить эту фразу, блеснуть ею перед Таша, когда он ее встретит. Он наконец высвободился, вынул из кармана визитную карточку.

— Возьмите, тут мой адрес, если будете прогуливаться по Парижу, милости прошу. Прощайте, а может, до свиданья!

С этими словами он развернулся и очень быстро пошел прочь. Самба не стал его удерживать, так и остался стоять с бумажкой в руке. «Решительно, белые — безумцы, вечно бегут вдогонку своей судьбе! Правда, что-то подсказывает мне, этот не просто так убежал, может, он-то свое и возьмет!»

Высокий, крупный человек с обветренным лицом, чьи густые серебристые кудри выбивались из-под пробкового шлема, шел вдоль каналов, запруженных пирогами, джонками и сампанами. Он повернул на аллею, перегруженную кричащей толпой. В этот день он, как нередко с ним случалось, чувствовал себя не в своей тарелке. На душе было тревожно, а тело боролось с усталостью. Многочисленные поездки по конференциям, публикации научных статей обеспечили ему приличный доход, но не принесли чувства полноты жизни. Его приезд в Париж был не более чем визитом на собственное чествование, ибо когда речь шла о таком известном человеке, его путешествия охотно субсидировались. Он устал и не чувствовал радости от своего успеха. Официальные лица улыбались, трясли ему руку, воздавали почести. Значительные лица, которых он отродясь не видел и никогда больше не увидит, так и вертелись вокруг. «Вот цирк-то», — думал он. Еще несколько недель научных дискуссий, инаугураций, заздравных тостов, и он сбежит с этого маскарада, чтобы вновь вкусить радость открытий на своей подлинной родине: там, где всем правит случай.

Он вежливо отодвинул блюдо с ананасом, протянутое ему женщиной с Мартиники, остановился посмотреть на Дворец колоний. Ему захотелось вернуться в отель и уложить багаж. Уже в который раз он потрогал в кармане телеграмму, подписанную Луисом Энрике, специальным комиссаром колониальной выставки, с нетерпением ожидавшим встречи, чтобы обсудить с ним важный проект. Гордо выпрямив спину, человек в пробковом шлеме смешался с человеческим потоком, суетившимся вокруг густых зарослей бугенвилий.

Посетители напирали со всех сторон. Он вдруг ощутил острую боль в затылке, и его голова запрокинулась. Все тело пронизал холод, стало трудно дышать, рот открылся. Дух его смутился, он не мог поверить, что это происходит с ним на самом деле. Нет, не рухнет же он прямо здесь, среди этого бедлама! Человек в пробковом шлеме медленно соскользнул на пол, и над ним понесся нескончаемый гам, а в это самое время мысли его как-то безнадежно рассыпались, и густые заросли бугенвилий утонули во мраке.

Усердно работая локтями, Виктор отбивался от сутолоки. Щурясь от ярчайшего света, он штурмовал подступы к Дворцу колоний. Вдруг возле каналов показалась Таша, которая шла решительной походкой, и ее маленькая шляпка над рыжим шиньоном поминутно подскакивала. Он машинально снял крышку с объектива «Акме», но она уже исчезла в густых зарослях бугенвилий, и оттуда почти сразу послышались громкие возгласы:

— Воздуху! Ему нужно воздуху!

— Расходитесь! Да отойдите же вы!

— Врача, скорее!

Виктор подбежал к подножию лестницы и уперся в скопище народа.

— Что происходит? — крикнул он, вцепившись в рукав одного из зевак.

— Кто-то грохнулся в обморок.

— Кто?!

— Э, да отпустите меня, я почем знаю?

Обогнув толпу, Виктор изо всех сил старался отыскать взглядом Ташу и наконец увидел, как она быстро идет к станции Декавиль, откуда можно доехать до Марсова поля. Почувствовав облегчение, Виктор упал на скамейку и только тогда понял, что весь взмок от волнения. Последовать за ней? Две погони в один день — это было чересчур. Завтра? Он может снова забежать в газету, а лучше — явится прямо на улицу Нотр-дам-де-Лоретт с букетом цветов.

Поравнявшись с почтовым бюро, он наткнулся на санитаров с носилками и трех полицейских. «Определенно, это уже привычная картина». Эта пришедшая на ум фраза тут же пробудила в памяти навязчивое видение: полураздетая Одетта, у которой ему приходилось проводить вечера и ночи, когда ее муж бывал в отъезде. Эти свидания радости ему не доставляли.

Он взглянул на часы: до Одетты у него еще оставалось достаточно времени, чтобы обработать негативы.

Лабораторию Виктор оборудовал в глубине подсобного помещения, в подвале книжной лавки. Чтобы туда пробраться, приходилось перепрыгивать через горы книг. В тесной комнатенке стояли стол, стул, раковина, керосиновая лампа с красноватым отливом, ванночки из цинка и фаянса. На этажерке — весы с набором гирь, станок для сушки негативов. На перегородке висели последние фото: чопорный Кэндзи, стоящий у магазина; мадам Пиньо, раскрывшая объятия своему сынку с таким самодовольным видом, что на фото четко обозначились все три ее подбородка; Кэндзи говорит с букинистом; незнакомка в ратиновом пальто, вышедшая на улицу де Ренн. Здесь был его мир, здесь он творил по своему вкусу все, что хотел. Никто не мог зайти сюда без приглашения.

Он снял редингот, облачился в потертую домашнюю куртку, приготовил ванночки, с наслаждением вдохнув едкий запах химикалиев. Через два часа снимки, сделанные после полудня, почти высохли. Два из них показались ему контрастнее других: детали на них выглядели ярче. На первом сенегалец Самба смотрел на проходившую мимо женщину с мышиной мордочкой. На втором была Таша — казалось, она вот-вот растворится в густых зарослях цветов. На ее лице застыла очаровательная гримаска, таинственная и задорная.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Суббота 25 июня

Лежа на кровати с балдахином, Виктор, приподнявшись на локте, смотрел на спящую рядом женщину с разметавшимися белокурыми волосами, чья рука лежала у него на животе, мешая ему незаметно подняться. Наконец он поменял позу и поднес к глазам будильник, стоявший на прикроватном столике.

— Спи, утеночек, — произнесла Одетта сквозь зевоту. — Видишь же, еще темно!

— Это оттого, что занавески задернуты. Двадцать минут одиннадцатого.

— Ммм, еще слишком рано… — пробормотала она, отбрасывая одеяло и прижимаясь к нему. — Поцелуй меня!

Он поспешно чмокнул ее в затылок и встал, чтоб отдернуть тяжелые бархатные шторы. Солнце позолотило пышные груди Одетты. Она тихонько вскрикнула, закрыв лицо.

— Ты мне цвет лица испортишь! Подай пеньюар.

Муслиновый пеньюар с рюшечками придавал ей сходство с абажуром. Накинув его, она, пошатываясь, пошла в туалетную комнату.

— Я, должно быть, ужасно выгляжу. Не вставай, я быстро вернусь, и мы позавтракаем в постели.

— Ну конечно, — проворчал он, — это чтобы я пролил половину кофе на простыни!

Несмотря на раздражение, он растянулся на матрасе. Он не хотел раздражаться с утра пораньше. Ночь оказалась лучше, чем он ожидал, Одетта умело возбудила его, и в темноте ему иногда казалось, что он обнимает Таша. Но сейчас придется обмениваться ласками и нежными словами с женщиной, о которой он уже давно не мечтает, и ему хотелось лишь одного: бежать.

Он успел пересчитать, сколько букетов фиалок разбросано по сиреневой ткани, которой обиты стены, когда появилась Одетта: волосы собраны в пучок, в руках — поднос.

— Я хочу уволить эту Денизу, она совсем не умеет готовить шоколад, сыплет какао прямо в молоко, вместо того чтобы делать, как я ее учила. Хочешь круассан, утеночек?

— Мне достаточно чашки кофе.

В одних кальсонах он встал и подошел к окну.

— Ты поедешь со мной, скажи, утеночек?

— У меня много работы.

— О, неужели ты хоть раз не можешь почувствовать себя свободным? Не забывай, скоро я уеду и буду от тебя далеко-далеко. Мне бы так хотелось, чтобы ты присутствовал на моих примерках! Я заказала платье, как у мадмуазель Режан, тонкого шелка, такое же восхитительно синее, и прострочено розовой ниткой. Шляпка совершенно плоская, соломенная, кремового цвета. Ты будешь в восторге.

— Несомненно, — буркнул Виктор, ища носки.

— Так решено, ты едешь? Потом мне надо будет заехать к Вьолэ за рисовой пудрой «Царица», и еще…

С тяжелым вздохом Виктор поплелся в туалет. Налив воды из кувшина в миску, он намазал лицо мыльным кремом и, глядя на себя в овальное зеркало, приступил к бритью. Дверь была открыта, и в зеркало он заметил, как Одетта опустилась на оттоманку за раскидистым пальмовым деревом в широком фарфоровом горшке. Она раскрыла газету и перелистывала страницы, не читая.

— Я довольна, что сняла на лето большую виллу на море, в Ульгате. Самое время уехать из Парижа, все модницы так поступают. Мадам Азам предлагает свои корсеты для верховой езды и лаун-тенниса, я заказала три, а еще зонтик, обшитый кружевами, с рукояткой из слоновой кости. Ты скоро ко мне приедешь?

— А муж?

— Ты прекрасно знаешь, утенок, Арман в Панаме, и раньше сентября он не вернется. Все канал да канал. Я в его делах ничего не понимаю, но он пишет, что у него проблемы, да это и к лучшему. Если ты не приедешь, я умру от скуки. Ну что, ты спасешь меня, утеночек?

— Наверняка дыра дырой, — произнес он тихо, проведя лезвием по намыленной щеке.

Одетта сложила газету, собралась было бросить ее на круглый столик, но ее привлекло какое-то сообщение на первой полосе.

— Ну, скажу тебе, это уже чересчур… Сам послушай: «Вчера после обеда, на эспланаде Инвалидов, американский натуралист скончался от…» Натуралист… Это как Эмиль Золя, утеночек?

— Эмиль Золя умер? — вскричал Виктор, как раз в это время бодро вытиравший щеки полотенцем.

— Ты меня не слушаешь. Как ты можешь носить такие ужасные рубашки?! У тебя вид уличного мазилы!

Довольный этим замечанием, сразу сблизившим его с Таша, Виктор тем не менее скорчил обиженную гримаску. Закутавшись в редингот, он схватил портсигар и зажигалку и вышел на балкон, полукругом опоясывавший квартиру и нависавший над бульваром Оссман. Из-под моря зелени, венчавшей деревья, выступали уходившие далеко вперед крыши меблирашек, косые и серые, с красными каминными трубами; они напоминали диковинный корабль, который вот-вот взлетит. Уличный гам смешивался с нескончаемой трескотней Одетты. Фиакры тряслись по деревянной мостовой, уличных кафешек было так много, что места на тротуарах почти не оставалось, бродячие торговцы протяжно завывали: «Лужу, паяю, точу — вжик-вжик… Вставляю битые стекла… Позабавьтесь, дамы, у меня для вас диковинка… А вот лук за восемь су… Бродячих собак подстригает и сам их презлобно пугает!» А Одетта тем временем трещала о зеленой сюре, драпированных платках, об антефелическом молочке, абажурах в форме стеклянных шаров с накидками из кукурузной марли, обшитыми бисером, о сумочке «Франсильон» для театра, в которую могут уместиться и лорнет и веер…

С гудящей головой Виктор раздавил окурок и втянул голову в плечи.

— Мне надо идти, — сказал он.

Разочарованная Одетта рассеянно поглядела на разбросанную вокруг одежду и каталоги.

— А как же примерка? Ты меня больше не любишь, утеночек?! — простонала она, бросаясь в объятия Виктора.

Он чмокнул ее в висок.

— Люблю, малышка, сама знаешь, люблю!

— Обещай, что проводишь меня на вокзал! Я заеду за тобой в книжную лавку.

— Клянусь! — ответил он, мягко высвобождаясь и выскальзывая в коридор.

Он заговорщицки подмигнул Денизе, юной бретонке с грустными глазами, недавно приехавшей из родного Кимпера и теперь безвылазно сидевшей на крохотной кухне в ожидании очередного каприза раздражительной хозяйки.

А надувшая было губки Одетта довольно скоро утешилась мыслью пойти после завтрака в «Королеву пчел» и купить там флакончик омолаживающей воды и крем Фарнезе.

Легкий ветерок был скорее апрельским, чем июньским. Виктор прогулялся до улицы Риволи. Накануне, прежде чем пойти к Одетте, он предупредил Кэндзи, что вернется в магазин на следующий день после обеда. Он чувствовал себя отпускником и тем охотнее наслаждался свободой, что вокруг вовсю кипела жизнь. У выхода из пошивочных мастерских на улицах де ля Пэ и Сент-Оноре теснились под аркадами подмастерья, вышедшие на штурм дешевых кухмистерских и молочных кафе. Те, кому не повезло, завтракали прямо на улице, и к ним поближе, словно на приступ, слетались тучи воробьев. Шарманка наяривала кадриль «Орфей в аду». Дети в шотландских юбочках гоняли мячик, который Виктор остановил ногой. Уличные продавцы газет, держа подмышкой бумажные кипы, орали благим матом:

— Спрашивайте газету «Событие»! Драма на выставке колониальных товаров!

— «Пасс-парту», последний выпуск! Еще одна смерть на выставке, неизвестные подробности!

Виктор остановил тощего подростка, у которого из-под картуза лихо торчали взъерошенные лохмы, и купил у него «Пасс-парту».

«Двоих одним махом!» — прочел он на первой полосе, над рисунком Таша, изображавшим разбойничьего вида пчелу со шпагой, стремительно атакующую густую толпу у входа во Дворец колоний. Аннамит в форме солдата колониальных войск, скаля в улыбке почерневшие зубы, с угрозой наставлял на чудовище саблю, а перетрусивший городской сержант поспешно карабкался на вершину кокосового дерева. Виктор не смог удержаться от улыбки. Сунув газету подмышку, он перебежал улицу, купил у продавщицы зеленной лавки фунт вишен и вошел в Тюильрийский сад.

Все каменные скамейки были заняты, большинство из них — совсем юными белошвейками, которые, расстелив на коленях обрывок газеты и весело пересмеиваясь, поглощали жареный картофель, редиску или полубатоны колбасы из ближайшей колбасной лавки. Виктору удалось найти местечко на террасе «Же-де-пом», в тени развесистого каштана, рядом с парочкой девиц-подмастерий, которые, хихикая, обернулись, беспардонно его осмотрели и тихонько продолжили разговор.

— Эх, сегодня к вечеру мне придется идти за большой партией нового товара.

— Тоже мне, проблема! А мне придется чистить все эти дерьмовые тряпки, хозяйка говорит, они пылью заросли, думаю так и есть, потому их и не берут, все бросились покупать шляпы с цветочками.

— Смотри-ка, как он на нас посматривает, а?

— Дуралей, а ведь смазлив! И одет прилично. Ишь, пирожок с кремом, так бы его и съела!

Виктор поприветствовал их, приподняв шляпу; они принялись громко хохотать. Когда же он погрузился в чтение газеты, их внимание привлекли два подвыпивших офицера, которые прохаживались взад-вперед мимо скамейки, бросая на девиц заинтересованные взгляды. Те в конце концов встали и, покачивая бедрами, направились к офицерам. Виктор воспользовался этим, чтобы положить рядом с собой пакет вишен, которые медленно смаковал, выплевывая косточки под нос разочарованным воробьям.

Виктор вдруг остановился, чтобы изловить слепня, вившегося над его головой. Маленький кроткий ослик, ведомый девчушкой со сморщенным личиком, бежал бодрой трусцой, его сопровождало облачко мух. Чуть поодаль работницы, наскоро перекусив, затеяли игру в кошки-мышки, а некоторые прыгали через веревочки, и подолы их юбок так и мелькали перед глазами. Покончив с вишнями, Виктор решил, что дочитает статью в здешнем ресторане, где, как ему помнилось, подавали восхитительный салат с цыплячьим мясом, да и кофе-глясе было очень неплохим. Прежде чем свернуть в трубочку «Пасс-парту», он еще раз взглянул на первую полосу. Забавно: и он, и Таша, оба были возле Инвалидов ровно в то время, когда все это случилось…

Таша сунула «Пасс-парту» в хозяйственную сумку между связкой моркови и репой и прошла в ворота. Едва она ступила в арочный проход, как громкий уличный шум превратился в смутный гул, а потом и вовсе стал едва слышным, и на первый план вышел совсем другой звук: поскрипывание, которое производил велосипед ее квартирной хозяйки. Таша остановилась. Хозяйка в широких коротких штанах и ботинках, открывавших взору рыхловатые икры, лихо крутила педали, наворачивая круги и то и дело останавливаясь, — колеса постоянно застревали между камней, велосипед заклинивало, еще чуть-чуть — и она могла свалиться.

— Здрасте, мадмуазель Херсон! — крикнула женщина с явным облегчением: у нее появился предлог для передышки. Не без усилий она слезла с велосипеда и приставила его к стене. — Вам не кажется, что я делаю успехи?

— Еще какие, мадмуазель Беккер! Если так пойдет, вы скоро сможете ездить в парке Монсо.

— При людях! Да вы что! Наши женоненавистники не готовы принять такое революционное начинание в поведении и манере одеваться! И все-таки, даже при таком сопротивлении — помяните мое слово, — будущее женщин — короткие штаны! Какая свобода движений! Кстати, примите мои поздравления, я читала вашу газету, какие рисунки! Желаю совершенствоваться в вашей прекрасной профессии! Как вас, должно быть, забавляют все эти покойнички!

— Извините, мне надо подняться к себе… Я расплачусь за комнату в срок, завтра утром.

— О, я и не беспокоюсь, знаю, уж вы-то девушка серьезная, не то что некоторые… Да взять хоть серба этого, вот за кем нужен глаз да глаз!

Таша прошла двор, толкнула стеклянную дверь и поднялась на лестнице на шесть этажей до своего жилища, расположенного под самой крышей. В длинном коридоре, освещавшемся жалким слуховым окошком, ее дверь была четвертой по счету. Прислонив хозяйственную сумку к водоразборной колонке, установленной в аккурат перед цыновкой ее двери, она порылась в кармане в поисках ключа. Когда она уже поворачивала дверную ручку, соседняя дверь вдруг распахнулась, и в проеме возник бородатый гигант в рубашке без пиджака, державший в руке кувшин.

— Здрасте, мсье Дукович.

— Мадмуазель Таша! Как же я рад! А видали госпожу Сычиху, как она во дворе педали крутит? Не признает она иного божества, кроме бога по имени Плати-в-Срок, а я совсем на мели.

— Ничего не бойтесь, она скоро выдохнется и пойдет к себе, есть капусту!

— Вот стервь, три месяца одна и та же комедия, я уж не смею выйти и табаку для трубки купить!

— Да вы представьте себя на ее месте, у нее двое жильцов не заплатили и втихомолку смылись, вот она и дежурит!

— Сделайте одолжение, зовите меня Данило. И поймите, я стараюсь как можно меньше представлять себя на чьем-то месте, ведь так я рискую потерять свое!

— Вы все еще подрабатываете статистом в той имитации древнего поселения, что построил у входа на выставку Шарль Гарнье? Забыла только, как оно…

— Вы забыли еще и придти посмотреть на меня, хотя и обещали. Не очень-то любезно с вашей стороны. Слушайте, это легко запомнить: я изображаю доисторического человека в звериной шкуре, ну, из тех, что жили в пещерах и рычали-ворчали, якобы предвосхищая первые опыты человеческого языка. И это я — я, мечтавший петь в опере Модеста Мусоргского!

— Да ладно уж, дерзайте, удивляйте народ — и обрящете успех!

— С дубиной в руке? Помилуйте! Ах, если б они дали мне постоять статистом в средневековом жилище или замке эпохи Возрождения! Там я хотя бы мог как-то демонстрировать мой голос. А в этой пещере у меня даже нет времени почитать роман, что вы мне принесли. Воображаете кроманьонца, погруженного в чтение Толстого? Что за жизнь! Тридцать три несчастья! Уже десять лет я живу в этом городе, а все, чего достиг, — ничтожные подработки, это с моими-то вокальными данными! Тело Голиафа с душой карапуза, вот что я такое.

Он вдруг широко разинул рот, и Таша успела подумать, что сейчас ей будет продемонстрирована вся мощь его неповторимого голоса, но услышала лишь жалкий стон. Сочувственно вздохнув, она ухватилась за свою сумку, но в этот момент он заметил репу.

— Любите репу? — спросил он вдруг, совершенно успокоившись.

— Не очень, зато она дешевая, я делаю пюре, смешиваю с морковью, добавляю соль и сметану.

В глазах Данило Дуковича блеснул огонек вожделения.

— Я принесу вам тарелочку! — быстро пообещала Таша и решительно взялась за ручку двери.

— Спасибо, мадмуазель Таша, вы по-настоящему добры! Ах, до какой нищеты я дошел! — вздохнул он, возвращаясь к себе все с тем же пустым кувшином.

На мансарде Таша были железная кровать, два чемодана, где она хранила одежду, и изразцовая печь, кое-как обогревавшая помещение зимой. Еще там стоял буфет, круглый стол с расшатанной ножкой, под которую был подложен кирпич, пара стульев, из которых вылезала соломенная набивка, половой коврик, затоптанный так, что все нитки наружу. В стене была проделана ниша, где в беспорядке лежали два десятка книг. Обои шоколадного цвета пошли пузырями, но их в основном закрывали холсты, на которых были изображены парижские крыши в любой час дня и ночи. Ибо Таша, стоило ей взгромоздиться на хромой табурет, видела отсюда целое море красных и серых кровель, бодро устремленных вверх, на штурм облаков, а потому решила посвятить себя пока только этой теме.

Таша прошла в крошечную конурку, служившую ей и кухней, и туалетной комнатой — собственно отхожие места располагались в конце коридора соответственно рангу жильцов шестого этажа.

Она положила морковь и репу возле маленького переносного очага, работавшего на угле, взяла кувшин, наполненный ею еще до ухода, и помыла лицо и шею, стараясь не слушать вокализы, которые испускал за стеной Данило. Вернувшись в большую комнату, она расшнуровала ботинки, которые, как она надеялась, прослужат до конца лета, быстро разделась, бросая на кровать шляпку, перчатки, куртку, верхнюю юбку, нижнюю юбку, панталоны, чулки, корсаж, размотала бандаж, служивший для поддержки груди, поскольку она не носила корсета. Голая, с распущенными волосами, облегченно вздохнув, она присела на постель, сложив руки на груди. Так пронзительно вспомнились ласки Ханса, с которым ей нравилось заниматься любовью. «Все, про это забудь, малышка». Она схватила широкую, всю в цветных пятнах, серую блузу, накинула ее и встала к мольберту, на котором была установлена незаконченная картина: две шиферные крыши, на них что-то клюют голуби, озаренные последними предзакатными лучами. Таша взялась за кисть и, немного подумав, принялась прорисовывать кровельный желоб. В мозгу пронеслась нелепая мысль. Она вдруг представила себе, как с левого края вон той каминной трубы срывается и мчится в город рой пчел, которые собираются очистить его от всех идиотов, ничего не понимающих в искусстве и интересующихся только деньгами. Не в силах противиться искушению, над кровельным желобом она кончиком кисти сделала желто-черные крошечные мазки и вдруг подумала о своем отце. Где он, Пинхус, все еще в Берлине? Известий нет уже целый год. Лишь бы он опять не вляпался в какую-нибудь аферу. Впрочем, пожала плечами Таша, даже если так, он всегда сумеет выкрутиться.

Виктору хватило одного взгляда, чтобы увидеть — лавочка пуста. На хозяйстве оставался один Жозеф, по обыкновению сидевший на приставной лесенке с раскрытой книгой на коленях. Иногда он отрывался от романа, чтобы куснуть яблоко. При звуке колокольчика он поднял глаза.

— Мсье Виктор! Господин Мори ждал вас к завтраку: мадмуазель Жермен пожарила эскалопы по-милански, но вы так и не явились, и он ушел.

— Я вчера предупредил его, что приду не раньше трех. А он сказал, куда ушел? — спросил Виктор, нахмурившись.

— На свидание с коллегой.

Виктор подумал, что, похоже, коллега носит юбку и туфельки и в эту минуту, скорее всего, с радостным кудахтаньем распечатывает множество пакетов от «Королевы пчел».

— Вы что-нибудь продали?

— Совсем чуть-чуть вчера вечером, жаль не было вас, мне удалось толкнуть по дешевке неполное издание «Энциклопедии» Дидро — помните, то самое, что так пострадало от сырости в подвале на улице Ле Реграттье, — одному провинциальному книгопродавцу, а потом я…

— Да-да. А что это вы читаете?

— «Господин Лекок», это вы мне посоветовали, очень увлекательно.

Виктор улыбнулся.

— Популярными романами сыт не будешь, надо кушать, Жозеф, и не только яблоки. Вы воспользовались моим отсутствием, чтобы угоститься эскалопом по-милански?

— Предпочитаю питать мозг, не перегружая желудок, простите за такую колкость, мама всегда говорила, что три четверти болезней вызываются жжением внутренностей, и я…

— Вы, должно быть, хотели сказать — изжогой.

— И потом, полицейское следствие так захватывает, ах, этот Лекок такой умный, какие умозаключения он выводит из неприметных улик… Загляни он в мою записную книжку, тоже бы что-нибудь сказал!

Жозеф вынул из кармана блокнот в обложке из черной «чертовой кожи», в который заносил указания хозяев, и бросил его на прилавок.

— Что это вы тут записываете? Фамилии клиентов или ваши любовные победы?

— Намного лучше! Меня интересуют необычные факты, неразгаданные тайны. Я вырезаю из газет заметки и наклеиваю их подряд. Вот, взгляните!

Виктор пролистал блокнот и прочел на случайно открытой странице:

Он склонился над статьей, вышедшей 13 мая.

— Вырезка из «Эклер» за прошлый месяц. Вам это тоже кажется любопытным, а? Никто не догадался связать смерть старьевщика и те, что случились на выставке. А ведь это достойно романа Габорио. Ах, если бы я мог писать!

Виктор улыбнулся. Имя Буффало Билла напомнило ему встречу с Таша.

— Вам смешно, мсье Виктор? Я и сам знаю, что дурак необразованный, но ведь у меня есть книги, я все узнаю из них!

— Я вовсе не над вами, Жозеф, просто Буффало Билл мне кое-кого напомнил…

— Мсье Легри! Наконец-то я вас нашла! Вчера дважды приходила, а вас уже как ветром сдуло! — заголосила графиня де Салиньяк, рывком распахивая дверь.

Виктор подпрыгнул, обогнул Жозефа, послав ему выразительный взгляд и спрятав блокнот в карман своего редингота.

— Не забудьте напомнить, чтобы я вам его вернул! — прошептал он, удирая в подсобку.

— Да какая муха его укусила?! — вскричала графиня.

— Не к мухам в наши дни питать бы надо подозренье, а к пчелам — вот, — заключил Жозеф, последний раз откусив от яблока.

— Но позвольте, молодой человек, вы можете сказать, куда ушел мсье Легри?

— Думаю, он спустился в свою мастерскую, внизу, рядом со складом. Он там проявляет фотографии. Видите, на камине за бюстом Мольера маленькая красная лампочка? Она работает от электричества. Если она горит, значит, мсье Легри заперся в своей потайной комнате и настоятельно просит не беспокоить его всяких….

— Всяких, ну-ну, — проворчала графиня. — Это про меня-то, а ведь я хотела только узнать, разыскал ли он наконец «Орла и голубку»!

— Это книга о птичках? — лукаво осведомился Жозеф, крутя яблочный огрызок за хвостик, зажатый между пальцами.

— Экий вы непонятливый! Это роман Зенаиды Флерьо!

Запершись в лаборатории, Виктор снял проявленные накануне снимки, аккуратно отметив на обороте каждого дату и время, когда они были сделаны, потом разложил их лицом вверх. Решительно, портативный фотоаппарат «Акме» по точности превосходил все, что было ему известно: сфотографировать за долю секунды так, чтобы объект даже не успел понять, что его снимают! Правда, фотопортреты сенегальца Самбы, получившиеся очень выразительными, подкачали из-за плохого освещения, зато фотографии Таша по-настоящему удачные. А если их отретушировать, цены им не будет. Он приготовил инструменты: маленькую кисточку, бутылочку с тушью, и устроился за столом. Кисточка появилась из бутылочки совершенно сухой: тушь закончилась. Он сунул пачку фотографий в конверт и, надев редингот, отправился на склад, где собирался разобрать груду книг, но конверт не давал ему покоя. Виктор поднялся по лестнице и рискнул заглянуть в лавку. Никого. Жозеф большим пером стирал с этажерок пыль. Виктор чуть слышно свистнул, и Жожо тут же появился перед ним.

— Ушла бабища?

— Вы тоже ее так зовете? А ведь это я подал идею господину Мори, — гордо ответил Жозеф. — Осторожней, она придет снова: предупредила, что без книг домой не вернется.

— Если будет спрашивать, ответите, я на вершине башни!

Виктор устремился к лестнице, ведущей наверх, но вдруг резко обернулся, чтобы погладить череп Мольера, его амулет с тех самых пор, как он стал владельцем книжного магазина.

Мягким волчьим шагом Виктор зашел к Кэндзи, уже готовый в случае чего произнести слова извинения. Квартира была пуста. Он безуспешно поискал «Капричос» в сундуке. Недоставало и некоторых других книг. Виктор закрыл створки. Неужели Кэндзи продал Гойю?! Он так им дорожил! Выпрямившись, он заметил, что на стене больше нет и рамок с офортами Утамаро. Он вспомнил визит Кэндзи к книготорговцу на улицу Обер и его встречу на террасе «Кафе де ля Пэ». А выручку от продаж съела «Королева пчел». От этого названия ему стало не по себе. Конечно, случайное совпадение, и все-таки с некоторых пор пчелы стали вспоминаться ему уж слишком часто.

Он подошел к столу с тяжелым зеленым бюваром, где были разложены кисти для каллиграфического письма, стопка рисовой бумаги, бутылочки с тушью разных цветов. Схватил черную. Взгляд его упал на газету «Фигаро на башне» от 22 июня, ту самую, что выпала из кармана Кэндзи в день его рождения. На полях, острым почерком, принадлежность которого ему не составило никакого труда установить, было написано нечто в духе изречений Сивиллы: «R.D.V. J.C. 24-6 12.30 Гранд-Отель № 312.» «Jesus Christ — Иисус Христос, не иначе!» — весело решил он, как вдруг его резанула одна мысль. Вынув из кармана «Пасс-парту», он еще раз прочел заметку, озаглавленную «Двоих одним махом!» Натуралист, умерший перед Дворцом колоний, тоже остановился в «Гранд-Отеле».

«Просто забавное совпадение, — подумал он. — Тебя-то тоже угораздило дважды прийти туда, где кто-то умер». Он пожал плечами, взволнованный больше, чем готов был признать. Обойдя дубовый стол, заметил стоящую у ножки кресла кожаную сумку, откидной верх ее был полуоткрыт, оттуда торчали несколько запечатанных пакетиков из шелковой сиреневой бумаги. Он нагнулся, просунул пальцы, чтобы исследовать содержимое: коробочка с рисовой пудрой, шейный платок, маленькая Эйфелева башня и флакон духов «Жасмин Прованса». На всех подарках стоял оттиск «Королевы пчел», элегантная этикетка с золотым тиснением в виде герба. Виктор присвистнул. «Ну и дела, да он ее балует, свою Дульсинею! Дорого бы я дал, чтобы с ней познакомиться!»

— Да говорю же вам, мсье Легри меня заверил, что найдет обе книги! И «Орла с голубкой», и «Скверные дни»! Валентина может вам это подтвердить, она была со мной! — кричала графиня де Салиньяк прямо в лицо Кэндзи, который методично заполнял формуляр.

«Собака лает, ветер носит», — подумал Жозеф, сдерживая смех. Племянница графини, тощая юная девица с слишком длинным носом и прыщиками на щечках, смущенно вертела в руках зонтик.

— Да бросьте, тетя, ну придем в другой раз, — прошептала она.

— Как это так! Да ведь я только за этим пришла! И что же, мсье, вы мне ответите?

— Что тут не вокзальная библиотечка с вагонным чтивом, а книжный магазин, — сухо бросил Кэндзи.

Графиня побагровела и открыла было рот, чтобы возразить, но тут за ее спиной раздался голос Виктора.

— Дорогой мой Кэндзи, вы же в этом ничего не понимаете! О, эти романы, как они освежают, вот какое чтение помогает нам переносить страшную жару и надежно защищает от вульгарностей господ Мопассана и Золя!

Выпрямившись во весь рост, высоченная графиня — пока племянница с обожанием смотрела на Виктора — не дала себя так просто улестить.

— Вульгарности — это еще мягко сказано. Гниль — вот точное слово! Точь-в-точь как мазня, якобы полная духовности, а на деле являющаяся плевком в лицо власти! Вот что прямой дорогой ведет нас к развалу и беспорядкам! — заключила она, бросая на стол последний выпуск «Пасс-парту».

Кэндзи невозмутимо взял газету, развернул, пробежал глазами первую полосу, задержавшись на рисунке и подписи «Таша X.»:

— Весьма поучительно, я и не знал, что жандармы умеют так лазить по деревьям!

Он свернул листок и вернулся к работе. Виктор кашлянул.

— Сожалею, госпожа графиня, я еще не успел найти для вас эти книги Зенаиды Флерьо. Могу еще предложить Рауля де Навери, читается так же легко, и мадмуазель понравится всенепременно.

Валентина бросила на Виктора благодарный взгляд, прежде чем поспешно сделать вид, будто ее интересует только рукоятка от зонтика.

— Жозеф, спуститесь на склад, там Рауль де Навери, полное собрание, на тех полках, где всякая туфта.

— Туфта? Что за слово такое? — спросила графиня.

— О… это… это, так сказать, вроде…

— Именно так мы, книгопродавцы, именуем между собой самые изысканные из наших приобретений, — поспешил на выручку Виктору Кэндзи.

— Неужели? А словцо-то странное, — недоверчиво заметила графиня.

— Это, скорее всего, пришло к нам из английского, как «клоун», — рискнула вставить Валентина, заслужив благодарный взгляд Виктора и вся вспыхнув.

— Не вижу связи.

— Вот они, вот, мадам… графиня! — победоносно воскликнул внезапно вернувшийся Жозеф, неся в руках картонную коробку.

Пока обе дамы листали пропитанные пылью тома, Виктор подошел к конторке и склонился над газетой.

— Что скажете? Вас это не встревожило?

— Я не боюсь насекомых. Когда я был маленький, отец научил меня прихлопывать их рукой.

— Если мы купим их все, тома вашего Навери, вы сделаете нам скидку, не так ли? — проворчала графиня.

— Само собой, — отвечал Виктор, стараясь поскорее отделаться от этих книг и от нее самой.

— И прикажете доставить?

— Жозеф принесет их вам сегодня вечером, — пообещал Кэндзи, изо всех сил стараясь изобразить на лице приятную мину.

Одарив его улыбкой, графиня величественно выплыла из лавки, за ней, стуча каблучками, засеменила племянница. Острый носик Валентины маячил в витрине чуть дольше, чем следовало, однако Виктор не удостоил ее взглядом. Подойдя к Жозефу, он весело сказал:

— Следите за собой, а то в один прекрасный день язык сыграет с вами злую шутку!

— И тут же будете уволены! — строго отчеканил Кэндзи. — Виктор, надеюсь, завтра вы свободны, или вы забыли, что мы собираемся делать инвентаризацию? — добавил он, опуская голову.

«А не хочет ли он, чтобы меня тут не было?» — спросил себя Виктор и тут же бросился в контратаку.

— Разумеется, нет. А вы не забыли мне сказать, как сладилось дело с библиотекой на улице Одеон?

— Нет, там дорого, слишком дорого.

«Во талант, надо же, как складно врет!» — подумал Виктор.

— Пока не забыл, — продолжил он. — Не могли бы вы дать мне на время «Капричос» Гойи?

Кэндзи совсем согнулся над каталожным ящиком и ответил деревянным голосом:

— Сейчас не выйдет, я отдал его переплетчику, а у него полно заказов, скоро не ждите.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Понедельник 27 июня, утро

Вчерашний день выдался утомительным: инвентаризация в магазине, сортировка новых приобретений. «Эдак философом станешь, — заметил Кэндзи. — Сегодня только и говорят, что обо всех этих книгах, а завтра, глядишь, они лежат на лотках у набережной, и никто их не берет…» Охая от прострела в пояснице, Виктор в который раз шагал по улице Круа-де-Пти-Шам, мимо нескольких торговок, кативших по мостовой телеги с зеленью. Невзирая на сохранившуюся с минувшего вечера усталость, он помнил обещание, данное Мариусу, — написать литературную хронику и маленький анонс, — и все это только в надежде увидеть Таша. К тому же воображение работало исправно, и он вполне мог рассчитывать, что ему удастся проявить некое подобие виртуозности пера. «А не начать ли мне самому писать книги?» — подумал он, перечитывая статью. Но тут же вспомнил слова Кэндзи: «Эдак философом станешь…»

Духота усиливалась — собиралась гроза, — и он на мгновение остановился перед цветочным магазинчиком, в котором две женщины расставляли гвоздики в вазах. Если он не встретит Таша в газете, можно принести цветы прямо к ней домой и оставить у дверей с маленькой смешной записочкой, в которой будет приглашение к обеду. «Нет, дурень эдакий, ты постучишь, и уж тогда…» Он пожал плечами. Мечтать о таких перспективах было слишком рано.

В газете царила суматоха, а Эдокси Аллар и Исидор Гувье, замерев, стояли возле линотипов и следили за каждым движением наборщиков.

Виктору пришлось хлопнуть Гувье по плечу, чтобы на него обратили внимание. Старик поднял к нему бульдожье лицо с круглыми глазами, и пышные усы над погасшей сигарой слегка дрогнули.

— Ах, здравствуйте, мсье Ленуар!

— Легри.

— Простите, такая тут работенка — голова идет кругом. Эдокси…

Секретарша, одетая в темное шелковое платье, подчеркивавшее ее образ вдовушки-сердцеедки, рассеянно взглянула на Виктора и едва заметно кивнула.

— Пойду добивать хронику, — заявила она папаше Гувье, который ее не слышал.

Она отошла к боковой двери, повернулась и посмотрела на Виктора таким взглядом, точно, разглядывая на витрине товар, составила о нем определенное мнение. Коснувшись своих волос цвета воронова крыла, другой рукой потеребив приколотую на груди брошку, она замерла на пороге. Почувствовав, что на него смотрят, Виктор, в свою очередь, тоже уставился на нее. Секретарша изобразила робкое подобие улыбки и улетучилась, как испуганная девственница.

— Хотите, я вам объясню? — бормотал папаша Гувье. — Вот, взгляните, этот кусок мрамора — не что иное, как поверхность для заливки шрифтов. В нем четыре формочки по размерам газетного листа. Внутри этих формочек — отвесные свинцовые штырьки, а на них большие буквицы и оттиски рисунков.

Виктор рассеянно смотрел, как метранпаж несколько раз повернул ключ, чтобы заблокировать движение отвесов, и формочки поползли под пресс. Папаша Гувье откашлялся:

— Так, а теперь берем сырой картонный макет и накладываем на…

— Мариус здесь? — перебил его Виктор.

— Минутку, я еще не закончил, — проворчал старик. — Картонный макет выходит из-под пресса сухим, видите? И в него глубоко впечатана страница. А сейчас пройдем через двор и отнесем это к печатнику. Там Клюзель, он вместо Бонне, тот ушел на прием в честь принца Уэльского. Идемте со мной!

Опираясь на ротационную машину, в английском костюме, Антонен Клюзель, покусывая гаванскую сигару, придирчиво просматривал передовицу.

— Основное блюдо первосортное, я про эту парочку трупов, тут ничего не скажешь, мы оказались на высоте! — бросил он Виктору, который, не говоря ни слова, протянул ему две странички литературной хроники.

Клюзель пробежал листки глазами, выдавил смущенный смешок, выплюнул сигару на пол и раздавил носком ботинка.

— Блистательная диатриба против ссор между представителями разных направлений, очень забавно, вы удачно обыгрываете «куриную шейку» и «Панамский перешеек», а также сочетаете литературные «измы» и «ставить друг другу клизмы». Но увы, слишком поздно печатать это в сегодняшнем выпуске, статья может выйти только завтра.

— Тогда прилепите к ней вот это.

Клюзель бросил взгляд на маленькое объявление.

— Чудесно, чудесно, Эдокси откроет вам счет!

— Есть новости?

— Навалом! Установили личность человека, который умер на колониальной выставке: Кавендиш, американец. Тоже от укуса пчелы. Гувье осаждал префектуру, но его связи нам ничего не дали. Полиция в рот воды набрала, совсем как наши армейские генералы! Всем выгодно придерживаться версии пчел-убийц. А знаешь, эти медоносицы очень даже изящные!

— Следует остерегаться упрощенных подходов, — поддакнул Гувье. — За три дня два покойника в одном и том же месте, и еще это анонимное письмо, черт бы его побрал!

— Э, они-то хотят нам информацию по капле из пипетки выжимать, ну погодите же, я выдам всем новости на эту тему, и уж точно не в час по чайной ложке! — произнес Клюзель, занервничав. — Я тут порылся и нашел нечто весьма примечательное. — Он взял передовицу и громогласно прочел: — «Сообщают, что приступы эпилепсии у отдельных индивидуумов со слабым здоровьем могут быть вызваны укусами перепончатокрылых. Единственный смертельный исход был зафиксирован одним колониальным врачом три года назад, когда два африканских ребенка скончались от столбняка, возникшего вследствие пчелиного укуса».

— Столбняк? — нахмурив брови, повторил Виктор. — Я не эксперт, однако… Ведь эта инфекция действует непосредственно после травмы?

— К чему я и веду! Инкубационный период столбняка длится от нескольких часов до двух недель, только потом появляются первые симптомы. А наши два покойника отбросили копыта сразу, упав и только разок ими дрогнув. А посему — столбняк исключается! И тогда одно из двух: либо это действительно убийства, и тогда прав Гувье, в пользу такой гипотезы склоняет и анонимное письмо. Или мы имеем дело с первыми проявлениями загадочной эпидемии. В обоих случаях власти опасаются паники: идет выставка! Они сознательно преуменьшают значение происходящего, вынуждая людей оставаться беззащитными перед налетевшим роем пчел! Не в первый раз интересы большинства приносятся в жертву интересам крупных воротил, захвативших власть.

— Полагаю, вы слишком цинично рассуждаете, — сухо заметил Виктор.

— Вызывать дискуссии, мсье Легри, — таково предназначение прессы! Вот, вот где все написано как есть! — воскликнул он, потрясая «Пасс-парту»: — «Смерть рыщет на Эйфелевой башне и во Дворце колоний»! Заголовок что надо, не так ли? Тиражи вырастут сногсшибательно. Послушайте: «Прибыв из Лондона 20 июня, Джон Кавендиш остановился в „Гранд-Отеле“, в номере 312. Четыре дня спустя, сразу после обеда он…»

Виктор вдруг перестал слышать, что говорил ему Клюзель. Широко раскрыв глаза, он силился оживить воспоминания. J.C…John Cavendish… Гранд-Отель… Номер… J.C.?.. Джон Кавендиш? Нет, невероятно!

Он вдруг резко подался вперед.

— «Гранд-Отель»? Который? — почти выкрикнул он.

— Да он только один и есть, на бульваре Капуцинок, тот самый, где всегда останавливаются янки, да такие, у которых кругленький счет в банке, ведь там за ночь надо заплатить столько, что можно было бы жить пару недель!

— Мне надо идти, скажите Мариусу, я вернусь.

Клюзель протянул ему руку, но Виктор не вынул руки из карманов, потому что они тряслись.

Оставшись одни, журналисты обменялись недовольной гримасой.

— Надо поработать в самом пекле, только тогда просечешь, как устроена журналистика, — прокомментировал Гувье.

«Номер… Номер… Какой?» — мучительно думал Виктор, спеша укрыться под галереей Веро-Дода, когда раздались первые раскаты грома. Гроза разразилась, едва он вышел на улицу Круа-де-Пти-Шам. Способ обрести уверенность только один: надо было возвращаться в книжный магазин. Он совсем забыл про Таша.

Впервые за несколько дней покупатели так и толпились вокруг Жозефа, у которого голова пошла кругом, и он позвал на помощь Кэндзи. Когда в дверь протиснулся насквозь промокший Виктор, оба взглянули на него с надеждой, но тот, не обратив на них внимания, быстро пробежал наверх, пробормотав что-то невразумительное.

Сбросив промокшие башмаки, Виктор вошел к Кэндзи и сразу направился к дубовому столу: «Фигаро на башне» там уже не было.

Недовольный собой, он стал ходить взад-вперед по комнате. Потом открыл ящик, закрыл, открыл другой, но так и не совладал со своей нерешительностью. Какого дьявола, не может же он шпионить за Кэндзи! Даже если ему удастся в конце концов найти то, что его интересует, все равно останется противное чувство. Уже сдавшись, последним нервным жестом Виктор приподнял бювар. Газета была там: «R.D.V. J.C. 24-6 12.30 Гранд-Отель № 312».

312. Подавленный, сжав кулаки, он тупо уставился на эти цифры. 312, ошибки быть не могло, тут соединялись все факты, и вывод, который из них напрашивался, оказывался тропинкой, ведущей в пропасть. Кэндзи встречался с Джоном Кавендишем. Придя в себя, Виктор поставил на место бювар и быстро вышел.

Если обстановка в квартире Кэндзи свидетельствовала о стараниях хозяина перенять известный французский стиль, ограничивающийся эпохой Людовика XIII, то жилище Виктора Легри говорило о явной ностальгии по стране, в которой он вырос, то есть Англии.

В столовой, где стоял массивный стол в окружении шести стульев, спальне, где преудобно располагались кровать с высоким изголовьем, шкаф и комод, и рабочем кабинете, где стояли цилиндрической формы конторка, стол, за которым можно работать с бумагами, и застекленный книжный шкаф, — всюду безраздельно царило красное дерево. Под потолком висели люстры на керосине, пол был покрыт коврами с неопределенным восточным орнаментом. На стенах висели акварели Констебля и два портрета Гейнсборо, доставшиеся в наследство от отца, Эдмона Легри, ровно ничего не понимавшего в искусстве, а по части того, куда вкладывать деньги, слушавшего советов жены. Над кроватью висел выполненный сангиной портрет очень красивой женщины в овальной рамке. Единственной уступкой Франции была серия застекленных эстампов по обе стороны конторки, на которых изображался фаланстер Фурье, нарисованный пером в разных ракурсах. Дядя Эмиль, убежденный утопист, прежде чем завещать племяннику книжный магазин, в последние минуты своей жизни взял с него клятву, что Виктор ни за что на свете не разлучится с этими набросками, так же как с привычным кавардаком и книгами, предусмотрительно спрятанными в подвале.

Сев за конторку в своем крошечном рабочем кабинете, где в окошко было видно лишь тяжело нависшее небо, Виктор решил опробовать подарок Одетты — лампу Рочестера. Он налил туда масла и, повернув выключатель, поднес фитиль. Абажур озарился изнутри бойким голубоватым светом, и это на мгновение отогнало прочь тревоги. Ему вспомнилось зимнее утро вскоре после похорон отца и чувство облегчения. Он вновь представил себе безжизненное лицо человека, которого называл не иначе, как «мсье». Прошел двадцать один год, но при мысли об отце его по-прежнему охватывал ужас. В обществе Кэндзи он с каждым днем все больше проникался вкусом к жизни. При свете канделябров, блиставших всеми свечами, в маленькой гостиной над салоном книжного магазина на Слоан-сквер, Кэндзи читал ему рассказы о приключениях, учил каллиграфии и искусству вырезать фигурки из бумаги, а снизу в это время доносился мелодичный голосок матери, тихонько напевавшей английскую песенку. В один прекрасный вечер до Виктора дошло, что прежде он никогда в жизни не слышал, как поет его мать.

С тошнотворным чувством он схватил валявшийся на столе черный блокнот, чтобы записать туда фразу из «Фигаро на башне». Остро отточенным карандашом принялся набрасывать вопросы, по нескольку раз обводя буквы. На мгновение свет лампы замигал. Защитить Кэндзи. Что бы тот ни совершил, позаботиться о нем так же, как Кэндзи заботился о Викторе начиная с 1863 года, когда отец взял на работу слугу, молодого японца, только что приехавшего в Лондон. Прежде всего во всем разобраться самому, развеять подозрения, которые, скорее всего, беспочвенны. Вдруг новая мысль поразила его. «Кафе де ля Пэ» — «Гранд-Отеля». Тот брюхатый господин с моноклем, пришедший купить у Кэндзи гравюры, — Кавендиш? В котором часу это было? В половине одиннадцатого, в одиннадцать? Точно не в полдвенадцатого, он прекрасно помнил, потому что сам в это время ел картофель на набережной Конти, а потом пошел на эспланаду.

Он снял вымокший редингот, надел твидовый пиджак, сухие туфли и спустился вниз. Заинтригованный Кэндзи оставил ненадолго рантье, аккуратно перелистывавших атлас XVIII века, и буквально вырос перед ним, загородив дорогу.

— Что, возникли какие-то проблемы?

— Все в порядке, срочно убегаю, завтракайте без меня!

— А зонтик?

— Дождь уже кончился!

Кэндзи подошел к витрине и проводил взглядом молодого человека, во всю прыть шагавшего к бульвару Сен-Жермен.

Это был даже не дворец, нет — настоящий город. Раскинувшиеся на пяти этажах восемьсот роскошных номеров, где сновало воинство грумов, камеристок, прислуги, и все с единственной целью: обеспечить комфорт состоятельной клиентуры, съехавшейся сюда со всего мира. У гостей из-за океана «Гранд-Отель» обладал непревзойденной репутацией: очень дорогой, с прекрасным выбором вин, помпезным банкетным залом, гостиной для чтения, музыкальным салоном, американским баром, где посетителей развлекали цыганские скрипки, обменником и парикмахерской. Казалось, тут можно прожить всю жизнь, тем более что и природы тоже хватало — в виде пальмовых джунглей и стройных рядов каучуковых деревьев в горшках.

Когда Виктор проник в этот караван-сарай, ему показалось, что он оказался на борту огромного пассажирского лайнера. Он словно ощутил даже не легкое головокружение, но чуть ли не настоящую океанскую качку. Виктор встал у стойки и подождал, пока один из служащих в черной ливрее обратит на него внимание. Тогда он спросил господина Бело, Антуана Бело, прибывшего этим утром из Лиона. Имя, как и положено, тут же принялись разыскивать в регистрационной книге, затем попросили несколько раз повторить, чтобы проверить, что правильно его расслышали, наконец, обменявшись озадаченными взглядами, администраторы покачали головами.

— Весьма жаль, мсье, у нас нет гостя под таким именем. Минутку, я проверю бронь… Нет, мсье Бело у нас не останавливался.

— Вы уверены? — спросил Виктор. — Да быть того не может! Я вчера вечером получил от него телеграмму. Мсье Бело назначил мне встречу в этом отеле, номер 312, мы договорились вместе позавтракать в «Кафе де ля Пэ».

— В 312-м? Но это невозможно, мсье.

— Как невозможно? Номер 312, мсье Бело, торговля спиртными напитками. Ну что мне, телеграмму вам предъявить?

Виктор произнес эти слова с такой убежденностью, что сам почти поверил в существование Антуана Бело! Не дождавшись ответа, он вынул бумажник. Служащий едва заметно посмотрел на коллегу, и тот немедленно вмешался в разговор.

— Уберите, мсье, нет никаких сомнений, что это ошибка. У нас нет ни одной свободной комнаты, все забронировано на месяцы вперед. Выставка, сами понимаете. А в 312-м был… американец, мсье Кавендиш, тот самый…

— Тот самый?! Мсье Кавендиш? Тот Джон Кавендиш, о котором писали в газете? — вскричал Виктор. — Ну, это уж просто безумие… Хотите мне втюхать, будто Антуан делил ложе… с покойником?

Служащий с тревогой посмотрел вокруг, перегнулся через стойку и сказал, понизив голос:

— Э-э… видите ли, мы стараемся не афишировать эту нашумевшую историю. Простите мою назойливость, мсье, но не может ли так случиться, что ваш друг остановился в «Гранд-Отеле» на бульваре Капуцинок? Это в двух шагах отсюда и… если вы еще минутку подождете, мы сейчас туда позвоним…

— Должно быть, вы правы, я все перепутал! Как глупо!

Отступив немного, Виктор открыл бумажник и сделал вид, что сверяется с какой-то бумажкой.

— Господи боже мой, это же несносно, мне скоро придется в очках ходить! Тут действительно написано «Гранд-Отель» на бульваре Капуцинок.

Облегченно вздохнув, служащий изобразил на лице живейшее сочувствие и широким жестом указал на дверь.

— Это немного выше по улице, дом 37.

Виктор пошел по бульвару, потом быстро свернул на улицу Дону. На авеню де ль’Опера он зашел в ресторан и заказал дежурное блюдо, кролика в горчичном соусе. Сомкнув ресницы, он представил себе труп ковбоя с моноклем в глазу, лежащий на тарелке под гарниром из зеленого горошка. Ковбой, ковбой, кто недавно произносил это слово? Он овладел собой и откинулся на спинку кресла. «Кэндзи, что означают все эти несуразицы? С кем ты встречался в „Кафе де ля Пэ“? Почему твоя встреча с Джоном Кавендишем была за несколько часов до его смерти? Ты с ним только повидался? Ты наверняка знаешь, что его убили, так почему же не говоришь об этом со мной, ведь я мог бы тебя утешить, помочь, придумать тебе алиби…»

Официант поставил перед ним тарелку с дымящимся блюдом и кувшинчик с красным вином. Вид мяса вызвал тошноту, и он принялся выковыривать вилкой ломтики картофеля. Ломтик, Кэндзи не убийца, еще ломтик, как можно удостовериться в этом? Третий ломтик, у Кэндзи есть секреты, любовница, прошлое, о котором ты понятия не имеешь, еще один ломтик, придется тебе уплетать быстрей, гарсон наблюдает с интересом.

Он кое-как проглотил гарнир, но что до кролика… Улучив момент, когда официант отвернулся, он накрыл мясо салфеткой.

— Мсье желает мороженого? Включено в счет.

Вонзив ложечку в пломбир, Виктор повернулся к соседу справа и попытался прочесть первую полосу газеты, которую тот держал перед собой.

«УМЕРШИЙ ВЧЕРА ВО ДВОРЦЕ КОЛОНИЙ — НЕ КТО ИНОЙ, КАК ПУТЕШЕСТВЕННИК ДЖОН КАВЕНДИШ», — гласил заголовок, набранный крупными буквами. Посетитель опустил газету, бросил на блюдце несколько монет и встал.

— Есть что-нибудь интересное? — спросил Виктор.

— Генерал Буланже отказался покинуть Лондон, а ведь стоит ему только захотеть, и у него во Франции сыщется множество приверженцев… Такой человек нам и нужен, сами видите, вот и еще самоубийства из-за Панамы. Самое печальное в том, что последнюю рубашку отбирают у обычных мелких вкладчиков. Вечная история, они разместили в этих акциях все, что у них было, а канал-то — фук! — и теперь они прогорели. Эх, мсье, как все это некрасиво! — сказал человек, кладя газету перед Виктором. — Возьмите, я вам оставляю.

— Желаете что-нибудь еще? — осведомился гарсон, бросив неодобрительный взгляд на почти не тронутое мороженое.

— Чашечку кофе и счет.

Он пробежал глазами статьи, где говорилось о Кавендише. Приехавший на Всемирную выставку по приглашению министра иностранных дел, американский натуралист в день своей смерти должен был стать кавалером ордена Почетного легиона и членом Географического общества. Его многочисленные отчеты о путешествиях, переведенные на французский, регулярно печатались в изданиях «Вокруг света», «Новый журнал о путешествиях», причем первые появились еще в начале 1857-го года.

Затем кратко излагалась биография. Родился в Бостоне в 1828-м, в 1852–1860 годах проехал Малайзию, Камбоджу, Сиам, Бирму, собирая там образчики растений, пригодных для фармакологической промышленности. В 1863-м прочел курс лекций в Лондоне. Оставался в Англии до 1867 года, занимаясь редактированием многочисленных трудов, посвященных его экспедициям. По возвращении в Америку выполнял поручения правительства по классификации флоры и фауны Аляски, большой территории, недавно купленной Соединенными Штатами у России…

Виктор отложил газету. Отец нанял Кэндзи в 1863-м. Значит, тот жил в Лондоне в то же самое время, что и Кавендиш. До этого тоже изъездил всю Азию, юность Виктора вскормлена рассказами о его странствиях, так что в конце концов в голове перемешались даты и события. Говоря по правде, туману напустил сам Кэндзи, стараясь увлечь юного английского барчука рассказами об охоте на тигра или кораблекрушении в Китайском море. Виктор открыл записную книжку, отметил под фразой из «Фигаро»: «Кэндзи, Кавендиш, путешествия, до 1863-го»? У него было чувство, что он почуял верный след, это и воодушевляло и тревожило. Он расплатился и вышел.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Понедельник 27 июня, ближе к вечеру

На бульваре Оссманн Виктор успокоился. Это какое-то недоразумение. Наверное, портье был прав, речь шла о другом «Гранд-Отеле». Сколько их в Париже? Вспомним-ка… Один на бульваре Капуцинок… Другой на Трокадеро… Еще есть «Гранд-Отель Афины» на улице Скриба… «Гранд-Отель Париж-Ницца» в предместье Монмартр… Кэндзи назначил некоему J. С. встречу в номере 312. Вполне возможно, что это женщина: J. С. — Жозефина, Жанна, Жюдит. Чтобы в этом убедиться, пришлось бы опросить всех портье во всех «Гранд-Отелях» столицы и ее окрестностей. Но стоп! Душевные терзания порой играют с человеком мрачные шутки: не он ли всего год назад убеждал себя, что тяжело заболел — лишь потому, что симптомы мучившего его гастрита, как ему показалось, полностью совпадали с симптомами злокачественной опухоли? И как же было стыдно, когда доктор Рейно с улыбкой, порекомендовал ему избавиться от глистов! Как бы безупречно ни владел собой Кэндзи, он едва ли сумел бы сохранить безучастный вид, когда графиня де Салиньяк сунула ему под нос газету. Раз он не отреагировал, значит, ни при чем. Этот тип, Кавендиш, загнулся от сердечного приступа, как и та женщина на башне. «Правда бывает порой неправдоподобной», — сколько раз он убеждался в правоте этих строк Буало, сколько невинных людей стали жертвами судебных ошибок, и все по причине непомерно развитого воображения какого-нибудь следователя. Кэндзи много путешествовал, и Кавендиш тоже, но где тут связь? 1863-й, Лондон, а потом? Впрочем, по дате поступления на работу к господину Легри, случайно обнаруженной в счетной книге, невозможно было сказать, как было на самом деле, приехал ли японец только что в Лондон или уже какое-то время там проживал. Все выглядело одновременно правдиво и фальшиво, ведь факты легко вывернуть наизнанку, как перчатки.

К действительности его вернул звонок трамвая, и он чуть не налетел лбом на уличный фонарь. Подняв шляпу и пригладив усы, Виктор осмотрелся и увидел церковь Нотр-Дам-де-Лоретт. Случайность или этого ему как раз и не хватало? Он направился в ближайшую цветочную лавку.

Мужская рука протягивала ей маленькие белые солнышки с цветным сердечком посередине, целых три десятка, маргаритки в кружевной бумаге. Черноглазое лицо с усами казалось еще длиннее из-за венчавшей его широкополой шляпы. Взгляд был немного напряженным. Он. Она отпрянула.

— Простите за мой вид, я выгляжу ужасно, я как раз рисовала.

Виктор подавил смешок. Ужасно выглядит! Вот они какие, эти женщины. Так же говорила и Одетта, едва проснувшись. Даже в слишком широкой блузе, босоногая, с заколотыми гребешком волосами, Таша была прелестна. К тому же хлопковая ткань оказалась почти прозрачной.

— Так жарко! Не согласились бы вы по-дружески пропустить со мной стаканчик?

Она покусала губку. Перед ней был явно любитель все усложнять, это было заметно по тому, как он держал цветы, вместо того чтобы просто вручить их ей. «Осторожнее. Вспомни, какое разочарование постигло тебя с этим добряком Гансом».

— Я вам неприятен, — произнес он, явно помрачнев.

Она решительно забрала у него букет.

— Давайте прогуляемся и выпьем кофе, но только у нас не больше часа: сегодня единственный день недели, когда я могу поработать для себя. Сейчас оденусь.

— Я подожду внизу.

Не отвечая, она за рукав втащила его в комнату и захлопнула дверь. Быстро собрала одежду, разбросанную на постели. Завидев этот милый беспорядок, Виктор отвернулся и с деланным интересом уставился на фаянсовый горшок. Тем временем Таша побросала одежду на один из стоявших в комнате соломенных стульев; второй был завален холстами. Виктор произвел осмотр местности, отметил облезлость обоев, задержался взглядом на книгах в стенной нише. Всюду: на мебели, полу, мольберте — холсты, на которых только крыши; голубоватая серость цинка подчеркивала бледность неба, написанного густыми мазками, того самого парижского неба, которое не спутаешь ни с чем, ибо даже когда оно улыбается, все равно кажется, будто вот-вот заплачет дождем.

— Не слишком изящно, но это все, что у меня есть, — сказала Таша, ставя маргаритки в эмалированный кувшин.

Она украдкой осмотрела Виктора. Прямой, будто аршин проглотил, руки в карманах, похож на манекен.

— Располагайтесь как дома, пять минут — и я буду готова.

Она указала ему на постель — единственное свободное место. Он присел на самый краешек, чувствуя себя смешным и неловким. Из клетушки, в которой она заперлась, до него донесся звук воды, наливаемой в лоханку, потом плеск. Она мылась. И если с Одеттой это обычно оставляло его равнодушным, то теперь он чувствовал легкое волнение. Будь он уверенным в себе мужчиной, открыл бы дверь и стал бы смотреть на нее с ухмылкой завоевателя. А может, даже осмелился бы на что-то большее. Но Виктор сомневался в себе и в том, стоит ли рисковать, ведь это мог оказаться вернейший способ ее оттолкнуть.

Служившая и мастерской, и гостиной, и спальней комнатка была очень плотно заставлена мебелью. Видимо, Таша не из тех девушек, что любят порядок, а напротив, из богемных, о приключениях которых Виктору так нравилось читать в романах-фельетонах, но в реальной жизни он их сторонился. На буфете, среди кистей и тюбиков с краской, он обнаружил щербатую тарелку с остатками ветчины, засохшим пюре и зачерствевшей коркой хлеба. По всему было видно, что питалась Таша скудно. Его внимание привлек большой флакон из стекла, отливавшего всеми цветами радуги. Дорогие духи, еще непочатые. Подарок поклонника? Или любовника? Тут же он вспомнил, как легко девушка позволила ему зайти. Не позволила, а сама затащила, точнее говоря. Почти против воли он встал, подошел к стенной нише, принялся расставлять книги аккуратнее и в алфавитном порядке: Гюго, Золя, Толстой… Он заметил прикнопленную к стене черно-белую репродукцию: человек сидел, уронив голову на стол. Непонятно было, спит он или дошел до полного изнеможения. Вокруг, почти касаясь его крыльями, угрожающе вились ночные птицы. Внизу была подпись, обведенная карандашом: « Сон разума порождает чудовищ». «Я это видел, — подумал он, — да где ж я это уже видел?»

Таша крикнула из-за двери:

— Как вы узнали мой адрес?

Он вздрогнул, и ему снова захотелось присесть.

— Мне дал его Мариус Бонне. Вы рассердились?

— Почему? А что, надо бы?

Из дверного проема высунулось ее смеющееся лицо.

— Вы не подадите мне одежду, которая лежит на стуле? Спасибо.

Охапку одежды схватила голая рука. Послышался легкий шелест, звук топчущихся на месте ног.

— Черт, что за тоска надевать чулки! Завидую, что вы мужчина, вам незнакомо это новомодное мучение, которое изобрели самцы, чтобы испортить нам жизнь! Знаете, что думает моя хозяйка по поводу будущего женщины? Это короткие мужские штаны!

— Боже упаси! Только не это, иначе получится кошмар!

— А в душе, небось, одобряете! Еще минуту.

Было слышно, как она расчесывает волосы щеткой и шуршит одеждой. Чтобы отвлечься, Виктор схватил лежавший на ночном столике блокнот для эскизов. Перелистав до самого конца, он с удивлением обнаружил множество набросков своего лица. Значит, она думала о нем, и напрасно он проявляет такую скромность. Он открыл рисунок, сделанный на Каирской улице: мертвая женщина на башне, тело, лежащее на скамейке, трое детей с испуганными глазами. Потом отличные этюды краснокожих. Последний эскиз смутно напомнил ему что-то: те же краснокожие столпились у железнодорожного вагона вокруг лежащего на перроне человека, а еще кто-то стоит рядом на коленях, в окружении разбросанных тюков, корзин, детской лошадки-качалки с выпотрошенным брюхом, трехногого стула. Прежде чем он успел задать себе вопрос, что это было, из каморки, объединявшей кухню с ванной, вышла Таша и впорхнула в спальню:

— Я почти готова.

Он сунул блокнот под газету, тоже лежавшую на ночном столике.

— Да где же эти перчатки?

Она вдруг повернулась к нему, заметив его руку с газетой, и засмеялась.

— Да, знаю, что это смешно, но мой приятель так хотел расписаться в «Золотой книге гостей», он упросил меня пойти с ним, и я уступила. Ничего не поделаешь!

Он взял газету и прочитал:

«Всемирная выставка 1889 года. ФИГАРО. Специальный выпуск, отпечатанный на Эйфелевой башне. Этот номер вручен мадмуазель Таша Херсон на память о ее визите в павильон газеты „ФИГАРО“ на втором этаже Эйфелевой баш…»

— О, да оставьте эти глупости! — сказала она, выхватывая газету у него из рук.

Она бросила листок на кровать и стала рыться в одной из двух дорожных корзин.

— А что, вы и правда написали литературную хронику для «Пасс-парту»?

— Да, но сомневаюсь, что мой брюзгливый тон придется по вкусу читателю. Я выступаю против расплодившихся литературных течений — романтизма, натурализма, символизма, — и сожалею о вырождении языка.

— Да вы о прошлом тоскуете! А что вы скажете о Викторе Гюго?

— Я почитаю его как выдающуюся личность, коей он безусловно был, но он частенько впадал в высокопарность, короче, я не гюгоман.

— Гюгоман? Даже не знала, что есть такое существительное. Оно упоминается в толковом словаре Литтрэ?

— Если язык будет и дальше так меняться, оно не замедлит там появить…

— Да вот же они!

Она с победоносным видом помахала в воздухе несколькими парами кружевных перчаток. Выбрала одну, снова бросила в дорожный сундучок, быстро приподняв и опустив крышку, которая с шумом захлопнулась.

— Это не те!

— Там что, коллекция? — его это позабавило.

— Нет, на такое у меня нет средств. Материнское наследство. Моя мама любила одеваться красиво…

Перед ней возник образ Джины, ее матери, собирающей ей чемодан в их крохотном неуютном доме на улице Воронова. Она часто вспоминала тот зимний день 1885 года, который навсегда запечатлелся в ее памяти. «Уезжай, малышка Таша, уезжай, пусть сбудется твоя мечта. Поезжай в Берлин, тетя Хана тебе поможет. Оттуда переберешься в Париж. Здесь у тебя нет будущего». Развод родителей, закрытие Пушкинского лицея заставили ее переехать к бабушке в Житомир, недружелюбный город, где все так и подталкивало ее к отъезду. Она чувствовала себя виноватой, что уезжает от родителей, но желание было слишком сильным. Таша нащупала в кармане последнее письмо от мамы, которую не видела целых четыре года…

Рядом был Виктор, это вернуло ее к реальности. Встав перед ней, он озадаченно смотрел ей в лицо.

— Черт! Я не могу найти перчаток, которые обычно надеваю! Уезжая из России, я не могла увезти большой багаж, и пришлось удовлетвориться перчатками. Поэтому моим рукам приходится лучше, чем ногам! — заключила она, держа в руке правый ботинок, у которого совсем стесалась набойка.

Оба рассмеялись, она нацепила шляпку, придирчиво осмотрев себя в треснувшем зеркале, что висело возле ниши в стене. Заметив, что на затылке у нее выбились завитки волос, Виктор с трудом удержался, чтобы не подправить их рукой.

— Вы давно знакомы с Мариусом Бонне? — спросила она, отпирая дверь.

Поскольку он не пошевелился, поглядывая на нее с грустью, она удивленно обернулась.

— Ну, мы идем, да? Ах, да вот же они, мои перчатки! Славно вы на них посидели!

Гроза прошла стороной, приятно освежив воздух. Виктор так и не решился взять Таша под руку. Она вела его на улицу Мартир, в кафешку, куда заглядывал Бодлер.

— Я встретил Мариуса восемь лет назад, в мастерской Эрнеста Мейсонье, — запоздало ответил он на ее вопрос.

— Это специалист по военным фрескам, такой известный-известный?

— Я туда пришел не живописью восхищаться, а посмотреть проекцию движущихся картинок. Вы бывали когда-нибудь на сеансе зоогироскопа?

— Это что еще за зверь?! — воскликнула она, входя в кафе и дружески махнув официанту рукой. — Вы же знаете, что бедные девушки, вроде меня, ничего не понимают в современных технических новшествах…

Он не заметил в ее словах иронии.

— Это что-то вроде усовершенствованного волшебного фонаря, там есть иллюзия движения, — объяснил он, пододвигая ей стул.

Ее позабавила его галантность, к подобной обходительности она не привыкла.

— Что будете пить?

— Здесь подают очень вкусный лимонад, — заявила она тоном завсегдатая.

Он заказал коньяк. Гарсон, которого звали Марсель, предложил им сласти по-домашнему. Виктор собрался было отказаться, как вдруг что-то заметил в глазах Таша.

— Не стесняйтесь, ведь я угощаю!

— В таком случае… Есть у вас сегодня ромовая баба? — спросила она у Марселя, и ее глаза заблестели.

— Да вы сладкоежка! — заметил Виктор.

— Еще какая! Вообще-то я провожу дни в безделье и безденежье, питаюсь пудингом, это позволяет держать форму.

Наконец-то он чувствовал себя непринужденно. Эта свободная в общении девушка с безыскусной речью не просто его забавляла, ему вдруг стало казаться, будто он знает ее уже давно.

— И что же, вы с Мариусом подружились? — спросила она с набитым ртом.

— Это вас удивляет?

— Немножко, вы с ним такие разные: вы, похоже, придаете преувеличенное значение мелочам жизни, хотя, может, это просто так кажется. А вот Мариусу плевать на все, что не касается его газеты!

— Вы правы, я, должно быть, слишком всерьез воспринимаю жизнь. А вот вы, вы-то независимы, оригинальны, и ваши полотна мне очень понра…

Он не успел закончить фразы. К их столику быстро шел всклокоченный великан, у которого под глазом красовался синяк.

— Мадмуазель Таша!

— Данило! Что случилось?

— Вы позволите?

Не дожидаясь ответа, этот странный персонаж уселся рядом с Виктором, который подвинулся с недовольным видом.

— Вы подрались?

— Вчера на выставке, в обеденный перерыв, я пошел к Сене, чтобы порепетировать большую арию из «Бориса Годунова». Разумеется, я не переодевался и был все в тех же шкурах кроманьонца. Только я успел взмахнуть дубиной, чтобы придать широты моей тесситуре, как одна дамочка завопила: «Бей дьявола!» И тут на меня набросились аж три представителя закона. А когда я вломил этим недотепам по первое число, все Марсово поле оказалось битком набито жандармами. Уж они меня отделали! Но я просто так не дался, мне даже кажется, одного уложил на месте. Потом они осознали свою ошибку, стали извиняться, уверять, что оплатят мои расходы на лечение. Завтра снова пойду в свою пещеру, — закончил он замогильным голосом.

Таша представила их друг другу. Узнав, что Виктор книготорговец, Данило оживился.

— Вам случайно не нужен служащий? Я неплохо разбираюсь в литературе.

— Благодарю, у нас один есть.

— Одно пиво и совсем без пены! — объявил Марсель, водружая кружку перед Данило, задумчиво пробормотавшим:

— Тридцать три несчастья, вот он, мой жалкий жребий!

— Ну, мне надо идти, — сказала Таша, — у меня много работы.

С облегчением простившись с сербом, Виктор поспешно последовал за ней.

— Вы с ним хорошо знакомы?

— Он мой сосед по лестничной площадке.

— И вы пускаете его к себе?

— Никогда, я боюсь, как бы он не начал исполнять какую-нибудь арию из «Фауста»!

Виктор задумался. Что если снять для нее небольшую квартирку? Средства на это есть. А она-то что скажет? Надо прощупать почву.

— А не надоело вам жить в этой конуре, отказывая себе в еде?

Она остановилась и взглянула на него с иронией.

— Ну разумеется, я предпочла бы королевский номер в «Гранд-Отеле»!

«Почему именно там?» — насторожился Виктор.

— Да только мне приходится жить по средствам, — добавила она, шагая рядом. — Поскольку я художница непризнанная, то и должна довольствоваться мансардой Хельги Беккер. Оттуда, по крайней мере, открывается красивый вид на крыши.

— Когда планируете зайти в наш книжный магазин? Мы вчера провели инвентаризацию, я отложил для вас книги с иллюстрациями Гюстава Доре и репродукции Иеронима Босха. Что до «Капричос», то с ними придется подождать, эта книга сейчас у переплетчика.

Она искоса взглянула на него и ничего не ответила. До дома 60 они шли в полном молчании. Виктор не мог решить, притягивает она его или не на шутку раздражает. Но когда она протянула ему руку в перчатке, пообещав придти на улицу Сен-Пер, как только представится возможность, ему на секунду показалось, что он счастлив. Он взглядом проследил за тем, как она удалялась в глубину двора, а потом не спеша поднялся к церкви Святой Троицы. Остановившись у бакалейного магазинчика, он подумал, не купить ли ей подарок. Может, флакон духов? Нет, пожалуй, лучше ограничиться выпечкой, она явно предпочла бы сладкое. Розовые бисквиты по-реймсски? Он толкнул дверь магазина, но вдруг заметил в витрине тонкий силуэт. Обернувшись, Виктор увидел, как по другой стороне улицы к стоянке фиакров поспешно шла Таша. На ходу сказав кучеру несколько слов, села в фиакр. Не раздумывая, Виктор бросился за ней.

— Поезжайте за ними! — крикнул он, добежав до следующего фиакра.

У дома-дворца в индийском стиле Таша резко замедлила шаг и потянула за сонетку. Виктор дождался, пока она войдет, и сам спрыгнул с подножки фиакра. Пульс бился лихорадочно, как после быстрого бега. Он сделал несколько шагов к решетке, не решаясь войти под прохладную сень деревьев, чтобы не потерять из виду массивную входную дверь. Он почти не знал этого нового квартала в Монсо, где было множество роскошных особняков, построенных нуворишами, среди которых попадались известные деятели искусства. Приметой времени — вот чем был этот клочок земли, которая еще в 1870 году стоила всего сорок пять франков за квадратный метр. Теперь цена поднялась до трехсот франков, и никто не мог бы сказать, на какой цифре остановится этот спекулятивный рост. «Здесь даже лакеи чувствуют себя выше простых смертных», — подумал он, глядя, как к нему приближается непреклонный как правосудие камердинер в полосатой жилетке, выгуливавший пару афганских ливреток. Виктор двинулся наперерез, не дав им сойти с тротуара, чем вынудил остановиться.

— Простите, я приехал из Лиможа и немного заблудился. Кому принадлежит это строение? — спросил он, показывая пальцем на дом напротив индийского дворца.

— Там живет мсье Ги де Мопассан.

— Ги де Мопассан, писатель?

— Да, мсье, — с легкой скукой ответствовал лакей.

Он хотел пойти дальше, но Виктор преградил ему путь рукой.

— Моя жена считает, что он гений, только и толкует мне про его повесть о мышке. А чей дом вон тот, подальше?

— О «Пышке», мсье. А это дом господина Дюма-сына.

— О-о, «Дама с гортензиями»…

— «С камелиями», мсье, — поправил лакей, пытаясь удержать собак, которые так и рвались с поводков.

— Последний вопрос. А эта вычурная конструкция? Резиденция набоба?

— В этом доме живет Константин Островский, знаменитый коллекционер произведений искусства, — ответил лакей, презрительно фыркнув.

— Искусства! Вот так оказия! Да откуда художники в таком захолустье?

— Неподалеку отсюда, по другую сторону бульвара, живет господин Мейсонье, рядом с кирпичным замком мсье Гайяра, у которого я имею честь служить… Извините, мне пора. Каллиопа! Поликарп! Быстро домой!

Виктор переключил внимание на индийский дворец. Ему пришлось ждать не меньше часа, пока он наконец увидел, как вышла Таша и направилась к бульвару Курсель. Он колебался. Пойти следом? Нет. Встреча с набобом определенно казалась ему привлекательнее.

Виктор вручил визитную карточку игривой субретке, и она оставила его одного в холле, указав на готический стул с высокой спинкой, но он не сел. То, как его приняли, почему-то напомнило ему приемную врача. Скучая, он внимательно осмотрел коллекцию старинного оружия, сабель, мушкетов, пистолетов, развешанных на стенах между картинами, изображавшими сельские сцены. Хозяин дома, похоже, был неравнодушен к грудям приветливых молочниц, изображенным в ракурсе «вид сверху». Посреди этого праздника жизни, явно выставленный на всеобщее обозрение, красовался окантованный в рамку, словно почетный диплом, листок «Фигаро на башне». Передовица начиналась так: «Герой дня: Константин Островский. С каким живейшим интересом мы проследили за…» Дальше ему прочесть не удалось: в холл вышел объемистый мужчина пятидесяти лет с жизнерадостной физиономией, лысиной и моноклем в глазу. Виктора словно молнией озарило — он как будто снова увидел, как Кэндзи раскладывает на столике в «Кафе де ля Пэ» свои эстампы. Перед Виктором стоял давешний покупатель.

— Чем могу быть вам полезен, дорогой господин… Легри? — спросил Константин Островский, заглянув в визитку.

Виктор сжал зубы, чтобы не выдать волнения.

— Это вы — герой дня? — спросил он, указав на «Фигаро».

— Я самый! И от этого мое «эго» раздувается, как у лягушки из басни Лафонтена. Пытаюсь утихомирить его опасением, что так можно и лопнуть.

Виктор подошел к рамке, пробежал глазами строки, где говорилось о коллекционере, прочел росписи в Золотой книге гостей, напечатанные под статьей: «Си-Али-Махауи, Фес. Удо Айкер, редактор „Берлинер цайтунг“. Дж. Коллоди, Турин. Ж. Кульки, редактор „Глас Навула“, Прага. Викторен Алибер, дирижер духового оркестра. Мадлен Лезур, Шартр. Кэндзи Мори, Париж. Зигмунд Полок, Вена, Австрия…»

Дальше не позволяла прочесть рамка.

— Вы мне не ответили, мсье Легри.

Весь напрягшись, Виктор опустил глаза и пробормотал:

— Я пришел по поручению… Кэндзи Мори…

— Кэндзи Мори? Простите, у меня плохая память на имена. Он азиат?

Виктор кивнул.

— Японец.

— Это мне ни о чем не говорит. Возможно, я видел его у Зигфрида Бинга на улице Прованс, знаете, у торговца восточным искусством.

— Он продал вам эстампы Утамаро.

— Возможно, я ведь коллекционер, мне приходится иметь дело со многими людьми. Вы хотите что-нибудь мне предложить?

— Ну да, но дело это щекотливое…

— Не думаете ли вы, что я покупаю краденое?

— Нет-нет, что вы! Просто у меня есть несколько редких вещиц, и, понимаете ли, я хотел бы продать их без огласки…

— Пойдемте, нам лучше побеседовать в гостиной. Вы не против чая? По такой жаре обжигающий чай — идеальный напиток.

Островский повел его через залы, полные китайских безделушек, античных древностей, севрских тарелок, мебели эпохи Ренессанса, разнообразных чучел. Они оказались в гостиной, в которую вела широченная стеклянная галерея, заполненная роскошной растительностью, от пола до потолка. На стенах гостиной, выложенных яркими кафельными плитами, тесно и без какой бы то ни было логики висели полотна, цветовая гамма которых ничуть не соответствовала декору стен. На самом маленьком была изображена виноградная гроздь, на самом большом — битва за Севастополь. Меж двух икон, стоявших на подсервантнике, выстроились в ряд герметически закупоренные маленькие горшочки с землей. Меблировку довершали софа в углу, четыре пуфика и ротанговый столик, сгруппированные вокруг бьющего фонтана. Виктор остановился у софы, над которой висело внушительных размеров полотно: обнаженная одалиска, прикрытая прозрачными тканями, кружилась в танце под похотливым взглядом шейха.

— Но тут такая влажность… Не скажется ли это на ваших картинах?

— Мазня! — хохотнул Островский. — Это моя месть претенциозным кретинам, которых так много расплодилось вокруг меня, всем этим Дюэзам, Жервексам, Эскалье, Клеренам… Эти короли палитры ничтоже сумняшеся продают мне мелкие этюды за бешеные деньги, чтобы самим покупать японский фарфор в магазинах при Лувре! Они хвастают, что выставляются у меня на почетном месте. Им и в голову не приходит, что этот салон создавался вовсе не для их картин, а ради моих драгоценных растений. Присядем.

Островский хлопнул в ладоши. Тотчас вбежала давешняя субретка.

— Соня, чаю. Так вы говорите, редкие вещицы?.. — переспросил он, повернувшись к Виктору.

— Рукописи… Часослов XIII века… Сами понимаете, рукописный, с миниатюрами.

— Ах, книги? — с досадливой гримасой повторил Островский. — Жаль, книги меня не особенно интересуют, тем паче религиозные.

— Этот экземпляр буквально драгоценный. Он принадлежал Людовику IX, его переплет — это маленькое чудо.

Островский уперся подбородком в скрещенные пальцы рук.

— И вы, конечно, запросите немалую цену.

— Вполне приемлемую, хотя это уникальный образец.

— Я сейчас больше увлекаюсь экзотическими предметами. Вот, слева от вас висят лук и колчан, трофеи после битвы с врагом, подарок моего друга Нэта Салсбери, он называет себя менеджером Буффало Билла. Но насчет книг, должен признаться…

Виктору становилось все хуже. Это был скорее не сад с вьющимися растениями и крепкими стволами, а дикий беспорядок, какой мог бы устроить в своей теплице только художник, страдающий паранойей. Древовидные папоротники разворачивали веера листьев в тени бамбуковых деревьев, индийская пальма соседствовала с мексиканскими кактусами, африканские замии и саговник росли вперемешку с бразильскими орхидеями. Такое странное соседство, идущее вразрез со всеми законами географии и ботаники, вызвало в нем ощущение удушья. Он увидел витрину, сплошь заставленную стеклянными банками, в которых жили скрюченные уродцы, напоминавшие заспиртованных человеческих зародышей. Он вспомнил, как они встретились с Таша во Дворце свободных искусств. Таша… Что же задержало ее в доме этого человека? Может быть, она только что лежала на этой софе, под голой одалиской, а пухлые руки хозяина ласкали ее тело? «Она просто от тебя отделалась. Она тебе лгала».

— Мсье Легри! Мсье Легри, вы слышите меня?

— Извините, я в восхищении… ваша фармакологическая лаборатория, вон там, на подсервантнике, такой интересный ряд скляночек…

— Есть за мной и такой грешок. В детстве я мечтал стать аптекарем, не таким недоумком, как окарикатуренный Флобером Омэ, нет, а гениальным изготовителем лекарств, который сможет проникнуть в тайны растений и сумеет извлечь из них как полезные, так и дурные свойства. Погодите-ка, вот что могло бы меня заинтересовать! Древний кодекс аптекарей. У вас его случайно нет? Я бы купил. Нет? Жаль…

Он подтолкнул Виктору коробку сигар.

— Берите, вот травка благословенная.

— Спасибо, я курю только сигареты.

Соня внесла чай, черную дымящуюся жидкость, на поверхности которой плавали дольки лимона. Островский разломил кусок сахару, шумно отхлебнул глоток жгучего питья, отодвинул стакан и широким жестом обвел свою оранжерею.

— Знаете, почему они так увлекают меня, мсье Легри? Они точь-в-точь как мы. В тропических лесах самые маленькие растения не могут выжить, им не хватает света. Чтобы получить свое место под солнцем, они ждут, пока упадет гигантское дерево. Разумеется, не все дожидаются, и потом на пути вверх тоже неизбежна борьба. Но те, кто смог прорваться, отращивают боковые ветви, бросая на проигравших тень и тем самым обрекая на гибель. Встречаются и участки, которые обходятся совсем без света, и там кишат сапрофиты, паразиты, те, что питаются продуктами разложения. У меня тут всем есть место, я за этим слежу. Вы любите растения, мсье Легри?

— Уф… да, если только они не опасны, — осторожно откликнулся Виктор, вдруг засомневавшийся, все ли в порядке у Островского с головой.

— Опасны? Это смотря как их использовать. Опасен только человек, вы так не думаете? Хорошо, у меня есть ваша визитка, мяч на моей стороне, я с вами свяжусь. Был весьма рад познакомиться.

Константин Островский встал, давая понять, что разговор окончен. Они обменялись рукопожатием. Соня проводила Виктора до дверей, одарив лукавой улыбкой.

Он вышел в парк, вдохнув полной грудью. В нем поднимались и разочарование, и облегчение. И Таша, и Кэндзи встречались с Константином Островским, ну и что в этом необычного? Островский коллекционирует всякую всячину, Таша рисует, Кэндзи продал ему свои эстампы, чтобы порадовать любовницу.

Виктор уселся на скамейку у маленького прудика и, наблюдая за ребятней, которая егозила вокруг, вооружившись лопатками и ведерками, стал приводить мысли в порядок. А что если женщина, которой Кэндзи дарит все эти безделушки, и есть Таша?

— Вон куда нас занесло… Нет!

Няня, следившая за детворой, присев на край песочницы, повернула голову, удивленно поглядев на человека, который разговаривал сам с собою. Смутившись, Виктор встал.

— Нет, ерунда!

Он отбросил эту мысль, так можно бог знает до чего додуматься. Подходя к стоянке фиакров, Виктор снова представил себе страницу из «Фигаро на башне», висевшую в рамочке у Островского. Было ли среди расписавшихся в Золотой книге имя Джона Кавендиша? А Эжени Патино?

«Я должен это проверить, мне надо знать точно».

Виктор то и дело озирался, не поднимается ли следом Кэндзи — но нет, тот, должно быть, сидел за конторкой, заполняя формуляры, и едва поднял голову, когда услышал колокольчик входной двери. Виктор приподнял бювар, перечитал заголовок «Фигаро на башне»: «Герой дня Константин Островский». Дошел до росписей в Золотой книге: «… Мадлен Лезур, Шартр. Кэндзи Мори, Париж. Зигмунд Полок, Вена, Австрия. Марсель Форбен, лейтенант 2-го кирасирского полка. Розалии Бутон, белошвейка, Обервилье. Мадам де Нантей, Париж. Мари-Амели де Нантей, Париж. Эктор де Нантей, Париж. Гонтран де Нантей, Париж. Джон Кавендиш, Нью-Йорк, США…»

Буквы расплылись, превратившись в серое пятно. Минут пять он стоял не двигаясь, стараясь унять сердцебиение. В голове шумело. Они были здесь, все трое: Островский, Кэндзи, Кавендиш.

А Эжени Патино? Никаких следов. Эжени Патино удовольствовалась тем, что поднялась на первый этаж. Он подсунул газету под бювар. Да не сходит ли он с ума, в самом деле? Выпрямившись, Виктор заметил, что место на стене, опустевшее после исчезновения гравюр Утамаро, теперь занято — там висели два новых эстампа, ночные пейзажи Хиросигэ. Его охватила глухая печаль. Заключенный в серебряную рамку, с фотографии на него в упор смотрел Кэндзи с обычным своим выражением лица, в котором смешались ирония и серьезность. «Как можно подозревать в убийстве человека с такими озорными глазами?»

Вновь во власти сомнений, он открыл ящик, увидев там расписание поездов Лондонской железной дороги. За спиной скрипнула дверь. Задвинув ящик, он быстро отскочил назад. Кэндзи стоял на пороге и удивленно смотрел на него.

— Вы что-нибудь ищете?

— У меня мигрень, я думал, отыщу здесь церебрин, у меня уже закончился.

— Вы прекрасно знаете, что я никогда не принимаю лекарств. Я сейчас пошлю Жозефа в аптеку, а вам следует полежать.

— Не надо его никуда посылать, пусть лучше принесет мне немного воды. А вы, я вижу, поменяли эстампы, — ввернул Виктор, стараясь, чтобы голос звучал натурально.

— Привычка сродни старой любовнице, это ярмо время от времени следует сбрасывать.

Раздраженный отговоркой, которую Кэндзи явно только что придумал, Виктор направился к себе, но Кэндзи шел за ним по пятам.

— Я тут познакомился с любителем эстампов, он безумно любит Хокусая и готов купить за любую цену, особенно изображения животных. Его зовут Островкин, или как-то в этом роде, вы его знаете?

Так, надо прилечь, закрыть глаза. Пауза, потом все такой же спокойный голос компаньона:

— Я не торговец эстампами. Сейчас сделаю вам чаю.

Виктор хотел отказаться, но Кэндзи уже ушел. Ему вспомнились приключения царя обезьян Сунь-Укуна, героя китайских легенд, которые когда-то читал ему Кэндзи. «Да он изворотливей обезьяны, его в угол не загонишь. Знаком он с Таша? Они любовники?» Вернулся Кэндзи с круглым подносом в руках, на котором стояли чайник, чашка и флакон церебрина.

— Он был рядом с вашим кувшином, я удивился, что вы его не нашли. Пейте, пока горячий.

Виктор с усилием потягивал зеленый чай, стараясь не внимать протестам собственного желудка. Когда же он собрался отставить чашку, Кэндзи вдруг хлопнул в ладоши. От неожиданности Виктор подскочил и едва не расплескал питье.

— Что это вы?

— Комар, — ответил Кэндзи, растирая что-то между ладонями. — В детстве я ловко играл в эту игру.

Он направился на кухню. Виктор воспользовался этим, чтобы вылить содержимое чайника в туалет.

— Я не буду ужинать! Лучше посплю! — крикнул он.

Его мучил голод, но трапезничать сейчас с Кэндзи было выше его сил. Виктор заперся в своей комнате, присел на край кровати, положил на колени записную книжку и записал: «Что связывает Таша и Кэндзи? Таша и Островского? Кэндзи и Кавендиша? Была ли Патино убита, как пытаются представить это дело Гувье и Клюзель? Постигла ли та же участь Кавендиша?»

Он повалился на подушки. «Куда я задевал газету с его биографией?.. Он писал статьи для „Вокруг света“…»

Глаза слипались. Прежде чем провалиться в сон, он попытался определить, в котором часу можно незаметно совершить набег на кухню, чтобы хоть чем-нибудь заполнить урчавший от голода желудок.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Вторник 28 июня, утро

Разморенный жарой, Виктор встал рано. Убедившись, что Кэндзи еще спит, он ухватил на кухне кусок хлеба, потихоньку вышел из магазина и направился к Сене.

— Капельку кофе! Только капельку! Кто желает капельку кофе? Чашка за десять сантимов!

Установив на берегу переносную жаровню, продавец черного кофе вовсю предлагал свое горькое пойло собачникам и выбивателям матрасов, которые уже заполнили мост Карусель. Виктор выпил свою чашку залпом. Потом, жуя хлеб, направился вдоль реки. Покрытое облаками небо отражалось в ней, напоминая мозаичную слюдяную картинку. Тысячи светящихся бликов, непрерывно перемещаясь, то сливались, то распадались. «Как эта история, в которой я запутался. Здесь нужно все продумать шаг за шагом. Таша с одной стороны, Кэндзи — с другой. А прежде всего — Кавендиш…».

Когда Виктор остановился у ворот дома 77 на бульваре Сен-Жермен, книжная лавка «Д. Ашетт и K°» и редакция «Вокруг света», располагавшиеся тут, только что открылись. Он зашел в приемную, объяснил цель визита секретарше, которая проводила его в архив. Служащий принял у него запрос, и через несколько минут перед ним на столе уже лежало несколько подшивок с публикациями 1857–1860 годов, иллюстрированными множеством гравюр. Виктор пролистал первую папку. Его внимание привлекла одна статья:

Виктор перевернул страницу. Перед его глазами проходили события в Юго-Восточной Азии: Камбодже, Малайзии, Филиппинах, Борнео, на Яве… Взгляд зацепился за словосочетание «голубые горы». Он прочел:

Лицо Кэндзи, увиденное с фотографической четкостью, вдруг склонилось над его детской кроваткой. Кэндзи рассказывает сказку: «Голубые горы — это край летающих драконов. Когда палит солнце, они, как летучие мыши, вьются вокруг крепостей, возведенных на склонах вулканов. Чтобы отогнать драконов, яванцы пускают в них стрелы. Случается и так, что чудовище, презрев их усилия, хватает человека когтями и уносит. Так была похищена принцесса Сурабаджа, и было это в стародавние времена. Она была прекраснее утренней зари, живая, как белка, а пела звончей цикады. Прельстившись грацией принцессы, дракон Джепу утащил ее в свое гнездо на Кракатау. А надо сказать, что этот Джепу на самом деле был доблестный воин, ставший жертвой колдовских чар ведьмы. И тогда…» В тот вечер маленький Виктор дал себе клятву, что когда-нибудь поднимется на вершину Кракатау. Тринадцать лет спустя ужасное извержение вулкана нарушило эти его детские планы.

Виктор не в силах был оторваться от заголовка. Он быстро подсчитал. Кэндзи родился в Нагасаки в 1839-м. Когда ему было девятнадцать, он, изучив историю и географию, отправился в долгое путешествие и несколько месяцев колесил по Юго-Восточной Азии. Сказка о голубых горах позволяла предположить, что он посещал остров Ява. В то же самое время, в 1859-м, на острове был и Кавендиш. «Может быть, они знакомы уже тридцать лет! А в 1863-м, в том году, когда отец нанял Кэндзи, Кавендиш был в Лондоне…» Ошеломленный, он изо всех сил сопротивлялся своему открытию, стараясь найти в датах ошибку. Не получалось — они совпадали.

Виктор принялся читать дальше, и по мере чтения у него возникало все больше вопросов. Он сделал несколько пометок в записной книжке, но, окончательно раздавленный сомнениями и измученный жарой, вынужден был прерваться.

Оставив на столе подшивки, он вышел и на нетвердых ногах дошел до бульвара Сен-Мишель, а оттуда поднялся к Люксембургскому саду. Тротуар был забит модистками, праздношатающимися и торопившимися в свои конторы служащими. На террасах кафе студенты оживленно спорили, а за соседними столиками просматривали газеты меланхоличные старики. Прямо на него шла продавщица воздушных шариков, держа в руке целую связку. Он посторонился, давая ей пройти.

— Купите мои прекрасные воздушные шары! Шары на любой вкус! Красные, зеленые, голубые! Они принесут вам счастье!

Голубой. Голубой шарик, привязанный к запястью женщины, что умерла на первой платформе башни. Он снова отчетливо увидел ту сцену. Потом ту картинку сменила другая — и перед ним вновь возник мальчишка с голубым шариком, в тот же день на том же этаже. Ребенок сказал: «Это был ковбой, он приехал из Нью-Йорка» — и еще: «Он из труппы Буффало Билла». Нью-Йорк!

Виктор вдруг решил зайти в дом, где жила эта женщина, как там ее звали? Эжени Па… Он не помнил ни фамилии, ни адреса, но все это было указано в номере газеты, где сообщалось о ее смерти. Только бы Жозеф не выкинул!

Вдоль авеню Пеплие на улице Отей вздымались к небу деревья, а за ними виднелись элегантные виллы. Вначале Виктор прошел мимо дома 35, ибо прочел на медной дощечке, что здесь живут мсье и мадам Нантей. Заключив, что данный ему Жозефом адрес неверен и пройдя еще несколько метров, он развернулся и медленно двинулся обратно. Однако, вновь миновав дом 35, Виктор вдруг заметил на противоположной стороне улицы толстушку, пытавшуюся подобрать рассыпавшиеся из кошелки абрикосы. Она была такая толстая, что буквально не могла нагнуться, и он поспешил на помощь. Женщина благодарно обернулась, поставила на тротуар кошелку, обтерла свое бледное лицо и затараторила:

— Так низко приходится наклоняться, а погодка-то какая, мой ревматизм дает о себе знать, к счастью, только один абрикос раздавился, а ведь они нынче такие дорогие!

— Вы с этой улицы?

Глупо рассмеявшись, она с шаловливым видом огляделась.

— Скажи я «нет», ей-богу совру!

— Мне бы попасть к некоей Эжени Патино.

— Эжени? Погодите-ка, да вы не из полиции, случайно?

Приветливое выражение мигом исчезло, и она посматривала на него уже с подозрением.

— Да, я… я в префектуре работаю.

— После того как она умерла, меня даже не вызвали на допрос, и совершенно напрасно, ведь именно я была ее лучшей подругой в этой дыре.

— Где она жила?

— Неужто и вправду не знаете?

— Мне сказали, дом 35. А на дощечке написано: «Нантей».

— Так вы у них еще новенький, а?

Взгляд, которым она его смерила, стал немного благодушнее. Виктор состроил глупую мину.

— Знаете, как с нами, новичками: следствие вести доверяют, а всей информации не дают…

— Следствие? Вот что! Анонимное письмо, появившееся в газетах! Там говорилось, что Эжени чего-то там слишком много знала. Ума не приложу, чего такого она могла узнать, все сплетни уличные до нее доходили в последнюю очередь. Но как бы там ни было, семья ее очень плохо к этому отнеслась, стыд-то какой! А что, тут и правда дело нечисто?

— Нет-нет! Они просто хотят проверить мою работоспособность.

— Вон что! Эжени работала в семье Нантей. Считала, что этим можно гордиться, хотя гордиться тут было нечем, ведь она у них была за горничную, совсем как я, Луиза Вернь. Мсье де Нантей служит в министерстве, да только он обычная канцелярская крыса, а живет как барон потому, что жена получила хорошее наследство. Эжени — сводная сестра мадам Нантей, бедная родственница, вдовица, пригретая из милости, и ее обязанностью было за ребятишками приглядывать. А ведь предупреждала я ее, чтоб не шла на эту выставку, где столько всяких иностранцев!

— Иностранцы тут ни при чем, ее ужалила пчела.

— Ну да, ну да, говорят что так, да только пошла я тут на днях на рынок, и вдруг вижу — стоит индус, настоящий, прямо из Индии, и играет на дудке, заклиная кобру. А если эти кобры тут у нас расползутся? И с пчелами так же — кто может доказать, что они хотя бы наши, французские?

— Благодарю вас, теперь мне надо задать несколько вопросов мсье и мадам Нан…

— Их сейчас дома нет, ушли заказывать мраморную плиту на могилу. Между нами, — добавила она, понизив голос, — держу пари: гранитную закажут, они ведь весьма прижимистые.

— Как?

— Жлобы, чего уж! Эжени не удавалось лишнего гроша из них вытянуть. Я-то расщедрилась, предложила им для кладбища прекрасную герань, а они предпочли бессмертники — те, видите ли, дольше стоят. Можете позвонить в дверь, гувернантка дома, она скажет, чтобы вы подождали. Будьте с ней поосторожней, это злыдня, с бедняжкой Эжени не сравнить. Ее звать мадемуазель Роза, ты подумай-ка, что в ней от розы, разве только колючки!

Виктор сделал прощальный жест и отвернулся.

— Если захотите еще чего спросить, я живу у Ле Масонов, в доме 54!

Он позвонил. Железная решетка отворилась, он прошел в сад, где рос самшит и стояло множество декоративных чаш. На пороге дома его ждала гувернантка.

— Я из префектуры и хотел бы переговорить с мадемуазель Розой.

Гувернантка провела его в гостиную. Высокая, костлявая, угрюмая, — уж никак не роза, скорее кактус, еще и из подбородка торчит несколько острых волосков.

— Мсье и мадам нет дома, они вернутся только к вечеру.

— Может быть, вы хотите сообщить нам что-нибудь о мадам Патино?

— Я уже все объяснила полиции. Я была с ней едва знакома. Я здесь недавно, всего лишь с…

Трое ребятишек, два мальчугана и девочка, ворвались в комнату, крича и хохоча. Самый маленький, размахивая картонным пистолетом, преследовал остальных. Они принялись бегать вокруг гувернантки.

— Мари-Амели! Ведите себя прилично! — вскрикнула та, пытаясь ухватить девчушку за руку.

Виктор узнал детишек, которых видел в тот день на первой платформе башни.

— Эктор! Ну-ка иди сюда!

— Не могу, мы играем в Буффало Билла, они — это Прыгучая Выдра и Красный Волк, кровожадные индейцы! — крикнул запыхавшийся мальчуган.

Гувернантке удалось прижать его к стенке и крепко ухватить за запястье.

— Гонтран, приказываю вам подойти сюда!

«Красный Волк» замедлил галоп и бросил огорченный взгляд на сестру, которая тихо прошмыгнула в коридор.

— Минуту, мсье, извините меня, мне надо побеседовать с этими господами у них в детской! — прорычала мадемуазель Роза.

— Прошу вас.

Она вышла из гостиной, волоча мальчишек за собой.

— Как вы можете, когда ваша тетя на небесах! Вот сейчас попрошу инспектора посадить вас на воду с сухариками…

Остального Виктор не расслышал, дверь захлопнулась. Шорох заставил его обернуться. Девчушка с растрепанными волосами проскользнула в гостиную и смотрела на него с раскрытым ртом.

— Вы правда из полиции?

Он кивнул.

— Вы пришли… за мной?

— Возможно и так, мадмуазель.

— Знаете, я совсем не хотела ее брать, но она была такая миленькая, я и сунула ее в сумочку! Но ведь я ничего не украла!

— Ну-ка расскажите мне все как было.

— Тогда, на Эйфелевой башне, было полно народу, а мне хотелось все посмотреть. Доехали на лифте до второй платформы, сделали крюк, чтобы расписаться в «Золотой книге гостей», и я увидела, как делают газету. Потом еще спустились на первую, купить подарок маме в сувенирной лавке. Тетя устала и присела. Эктор доверил ей свой воздушный шарик и пошел с Гонтраном. А меня она не хотела от себя отпускать. Я возмутилась, ведь мальчики могли делать все, что им вздумается, а я — нет, мне только и оставалось, что издали смотреть. Вдруг тетя вскрикнула «ай!», ее кто-то укусил в шею. Она сказала, что пчела. Как раз в это время на нее кто-то упал, мне от этого стало так смешно! Тетя одним рывком выпрямилась, это было забавно, словно чертик из табакерки. Она повернулась, чтобы снова присесть, и я увидела, что она заснула, и тогда я потихоньку подошла к витрине ближайшей лавки. Когда я вернулась, она все еще спала, а мне хотелось есть, я хотела помидор, я стала ее расталкивать, будить, и увидела у ее ног эту штуку, похожую на рукоятку от пилки для ногтей, которая отломалась. Ну я и подобрала, вот и все, и ничего плохого я не сделала.

— Я хотел бы посмотреть на эту штуковину.

— Но я не могу при мадмуазель Розе. Она настоящая доносчица, все расскажет маме. Тише, вот она!

— Постарайтесь выйти в сад, а я догоню вас у решетчатых ворот.

Ринувшись на Мари-Амели, гувернантка попыталась схватить и ее, но девчушка уже выбежала из комнаты.

— Сию минуту марш к себе в спальню!

— Еще немножко! Я сначала выгуляю мою куклу.

— Нет! Я не разрешаю!

Но Мари-Амели уже исчезла. Гувернантка тяжело вздохнула.

— Инфернальная девчонка.

— Я больше не стану докучать вам, зайду попозже, — проговорил Виктор, ретируясь.

К счастью, она не пошла его провожать. Когда он дошел до решетки, из дальнего уголка сада появилась Мари-Амели с куклой подмышкой.

— Вы ничего не скажете маме?

— Энеки-бенеки, скажу — вязать мне веники!

— Вот!

Она протянула ему на ладошке металлический стерженек с рукояткой из слоновой кости, рифленый глубокими полосками и сломанный посередине.

— Что это такое? — спросила она.

— Не представляю даже. Похоже на… Нет, не знаю. Я отнесу это на экспертизу в префектуру, а вам верну чуть позже. А вы обещайте мне, что станете больше не поднимать с земли неизвестные предметы.

— Бах! Бах! Ты мертва, Прыгучая Выдра! Буффало Билл тебя убил! — заорал ворвавшийся в сад Эктор, за которым гналась гувернантка.

Виктор спасся бегством, спрятав странную находку в карман. Он запомнил главное, что удалось узнать из всего сказанного девчушкой: 22 июня Эжени Патино тоже расписалась в «Золотой книге гостей». «Патино. Кэндзи. Кавендиш… Таша? На странице не было ее имени, но в павильон „Фигаро“ она заходила, а вчера я видел у нее экземпляр газеты. И когда я хотел прочесть дату, она вырвала его у меня из рук. Что если там и было 22 июня?»

На углу улицы Отей показалось желтое пятнышко омнибуса. Он устремился наперерез, махая водителю рукой.

Поднявшись на вторую платформу, Виктор обнаружил, что здесь толпа была особенно плотной, поскольку ожидалось появление русского лейтенанта Азеева, который верхом прибыл из Полтавы, причем путешествие заняло у него всего месяц: по одиннадцать часов в день он не слезал с лошади, двигаясь к цели со скоростью восемь километров в час. Еще объявили о восхождении на башню шести британских пожарниц. К большому счастью, никто не обратил внимания на Виктора Легри, и ему без особых затруднений удалось протиснуться к офису газеты «Фигаро». Сквозь стеклянные перегородки он видел, как работают корректоры, печатники, цинкографы. Вот служащий резко распахнул дверь, и Виктор тут же в него вцепился.

— Я репортер из «Пасс-парту», мне нужна информация о «Золотой книге посетителей».

— Времени нет, я в замоте, сейчас казак прискачет. — Виктор достал из кармана пятифранковую монетку, и настроение у служащего сразу изменилось. Пробормотав: — А красивое оно, это колесо за вашей спиной! — он быстро сцапал монету. — Вы попали точь-в-точь куда вам надо. Давайте отойдем в сторонку, а если меня начнут разыскивать, я скажу, что все под контролем.

— Сколько подписей бывает ежедневно? — поинтересовался Виктор.

— Да целыми сотнями расписываются. Часами в очереди стоят! Кто простым росчерком, а кто каждую букву выводит: имя, фамилию, отчество, род занятий, место проживания. Сперва-то я записывал сведения о них в тетрадку, так у меня пальцы стало сводить. Сами понимаете, эта «Золотая книга» вечная, и весит она больше, чем справочник Географического общества. Я пахал как вол: открываю книгу — хоп! — и вывожу круглыми, красивыми буквами: мсье Такой-то, проживающий в городе Таковске, начальник отдела в магазине Таком-то, а потом сразу раз — и в набор! Зато теперь живу припеваючи.

— Почему?

— Теперь догадались просто класть для посетителей отдельные листы, а потом отдавать прямо печатнику, и только после этого добавлять те листы в «Золотую книгу». Сейчас мне как раз надо вклеить утренние.

— А могут быть забытые посетители? Имена, которые не отметили?

— Редко, но случается.

— Я хочу взглянуть на записи от 22 июня.

— Ах вон что! Даже не знаю… вообще-то я не имею права…

Виктор показал ему зажатую в ладони вторую монетку, которую тот схватил в мгновение ока.

— Чума на все эти принципы, — вздохнул он. — Пошли, только быстрее!

Они проникли в святая святых. Толстенный гроссбух покоился на пюпитре, как Библия на аналое. Склонившись над ним, Виктор пролистал страницы, отыскал 22 июня и принялся разбирать имена. После некоторых подписей шли комментарии и рисунки. Он просматривал уже четвертую страницу, как вдруг увидел:

То есть Эжени Патино.

Его взгляд уперся в следующий листок.

Островский! И он тоже отметился!

Несколько секунд Виктор не мог пошевелиться, его руки тряслись, он даже не пытался овладеть собой. Он снова наклонился и дочитал:

А где же Кэндзи? Его сердце колотилось.

— А это что такое?

От волнения голос его пресекся. Он ощутил в желудке нехорошую тяжесть.

— Да что это с вами? — удивился гарсон. — Тут есть такие, что возомнили себя художниками. Бывает, оставляют всякие каракули. Естественно, в газете мы такого не печатаем.

Виктор наклонился еще ниже, не веря своим глазам. Следом за подписью Кавендиша была нарисована пародийная Эйфелева башня в балетной пачке, тоненькими ножками перепрыгивающая через Сену. Подписи не было, но он сразу узнал манеру Таша. Виктор лихорадочно пролистал несколько страниц, Кэндзи должен быть где-то здесь, не привиделось же ему!..

Что-то тут не сходилось; в «Фигаро на башне» Кэндзи фигурировал перед Кавендишем, Виктор помнил это точно.

— Имена подписавшихся были напечатаны в хронологическом порядке?

Гарсон вздохнул уже с раздражением.

— Да вам-то какое дело? Могло так случиться, что печатник поменял листы местами. Он загружен выше головы. Все равно в газете перечислены все до единого, сами не видите? Вы закончили?

Минутку, я посмотрю еще несколько подписей.

В лифт Виктор ворвался в последний момент. С разбегу он так растолкал всех, кто там стоял, что какая-то женщина взвизгнула:

— Что вы делаете?! Раздавил все ноги в лепешку и даже не извинился! Невежа!

«Таша, Таша… Таша и Кэндзи! В день смерти Эжени Патино они оба были на башне!.. Идти к ней. Надо поскорее ее отыскать».

Только продравшись сквозь толпу зевак, приветствовавших криками лейтенанта Азеева, он немного успокоился.

Дома ее не оказалось. На двери висела прикнопленная записка:

Виктор с трудом дождался вечера, голова гудела от бесконечно повторявшихся вопросов, ответов на которые он не находил. Спустился вниз по лестнице, спрашивая себя, где же может располагаться подобное аббатство. На лестничной площадке первого этажа женщина в коротких мужских штанах выходила из квартиры, толкая перед собой велосипед.

— Простите, мадам, вам знакома мадемуазель Херсон?

Та посмотрела на него сквозь очки.

— Она из моих жильцов.

— А я из числа ее друзей. Она назначила мне свидание в Телемском аббатстве, но не указала адрес.

— Из друзей? Много же у нее друзей… Вы кто сами будете? Художник? Журналист? Певец?

— Репортер.

— Ах, тогда вам должны быть известны неопубликованные подробности этих загадочных смертей! Я ночами напролет думаю об этом! Так люблю все таинственное…

— Н-не могу сообщить ничего нового, я занимаюсь только проблемами литературы. Зато вы, должно быть…

— Мадемуазель Херсон не держит меня в курсе своих приходов и уходов. Спросите у торговца красками на улице Клозель, ему исповедуются все мазилы этого квартала!

Оставив в покое велосипедистку, Виктор пошел дальше. Ему не составило труда разыскать крошечную лавочку, где продавались краски, кисти и другие причиндалы.

К нему вышел мужчина лет шестидесяти, приземистый, коротко стриженный, с добродушным выражением лица. Мужчина оценивающе его оглядел и спокойно сказал:

— Телемское аббатство? Знаю, конечно. Улица Лепик, все время вверх, номер дома не помню, но когда выйдете с бульвара Клиши, поднимайтесь по правой стороне на Монмартрский холм.

— Это религиозное учреждение? — спросил Виктор.

Вот уж нет! — расхохотался тот. — Знаете знаменитое Телемское аббатство, которое изобразил Рабле в «Гаргантюа»? Ну вот, а это «аббатство» объединяет художников, у которых общие художественные устремления, отсюда и название, оно указывает на клановость, группировку. Решительно ничего монастырского там нет, не говоря уж о том, что это аббатство — внутренний зал бистро «Бахус». Основал его Морис Ломье, молодой художник с большим будущим. Все, кто в это общество входит, собираются раз в неделю и рисуют модель с натуры. Когда Ломье пришел ко мне в первый раз, я его вышвырнул за дверь: он имел наглость попросить у меня тюбик черной краски. Черной! У меня, известного приверженца блистательной палитры импрессионистов! Потом он вернулся, все уладилось, и я даже дал ему краски в обмен на один этюд.

Он указал на стену лавчонки, увешанную портретами, пейзажами, натюрмортами. Потрясенный, Виктор подошел к маленькой изящной картине. Обнаженная по пояс женщина зачесывала назад волосы у зеркала, подняв руки. Он узнал эту женщину с высокой упругой грудью и гладкой кожей. Это была Таша!

— Это продается? — спросил он безразличным тоном.

— Как и все, что здесь есть! У Ломье и его собратьев есть талант, но взгляните-ка лучше сюда, вот где непревзойденные шедевры, которые, увы, не находят покупателей, да хотя бы вот этот!

Разговорчивый торговец уставил палец на маленькое квадратное полотно, изображавшее вазу с гладиолусами. Красные, желтые, белые цветы, казалось, жили своей жизнью, они так и устремлялись к зрителю.

— Винсент Ван Гог, гений, непонятый как все гении, держу пари, вы ни словечка о нем не слышали. Взгляните только на эти цветы, лучше их не умеет рисовать никто! Какая красота! Каждый раз с восхищением разглядываю, и всякий раз потрясен. И еще говорят, он гроша не стоит! Называют безумцем. Таких безумцев бы да в это их благовоспитанное общество. А Сезанн! Еще один «запишите на мой счет». Видать, все, кем я восхищаюсь, чьи картины беру в обмен на краски, не принесут мне ни гроша. А все равно — если человек живет больше, чем на пятьдесят сантимов в день, он каналья! Да вот, видели вы когда-нибудь подобное?

Виктор рассеянно обвел взглядом картины, груши и яблоки в компотницах, кособокие домики, горы правильной геометрической формы. Все это пиршество красок не вытеснило из его памяти портрет Таша. Торговец вздохнул.

— Ну, вот и вы такой же, как все! Знайте, сейчас это ничего не стоит, но настанет день, когда все будут говорить о тех двоих, начнут спорить друг с другом, рассуждая об особенностях их манер, плохо лишь то, что этот день настанет после их смерти. А вас, значит, интересует Ломье? Весьма недорого. Двадцать франков… Пятнадцать. Постойте, десять, чтобы доставить вам удовольствие!

— Деньги не проблема, я не торгуюсь, я просто… еще не решил.

— Ах вот в чем дело! Все еще не решил! Вот увидите, скоро музеи будут спорить за честь выставить эти картины, уверяю вас, мсье!

На бульваре Клиши, в этом царстве дансингов, кабаре и артистических кафе, Виктор остановился перед кабачком «Картофельные революционеры». Клошар, стоявший у входа, принялся объяснять ему, что заведение принадлежит одному оригиналу, который во время Коммуны был полковником, рассчитывая выклянчить несколько монеток.

— Скажите, «Бахус» — это вверх по улице Лепик?

— Вот уж тридцать лет хожу взад-вперед по этим местам, каждую пивнушку изучил, но про «Бахус» ничего не знаю, может, вам нужен «Бибулус»?

— Что?

— «Бибулус». Ах да, хозяин-то родом из Фландрии, он бельгиец, навроде короля Леопольда. Бибулус — так звали собаку в одной книге, и эта псина так любила пиво, ну настоящей пьянственной любовью. Еще надо вам сказать, тот, кто придумал эту историю, тоже был бельгийцем.

— «Тиль Уленшпигель».

— С этим парнем я не служил.

— Так книга называется. И далеко это бистро?

— Подниметесь по улице Лепик до улицы Толозе, повернете направо, увидите вывеску. Там невозможно ошибиться.

Проложенная по приказу Наполеона I, улица Лепик была названа в честь одного из генералов Империи. Она была шире, чем окружавшие ее извилистые переулки, и буквально содрогалась от гула фиакров и колясок, которые устало тянули на Монмартрский холм впряженные в них лошади. Миновав улицу Аббатис, Виктор прошел мимо новеньких высоких строений, подавлявших своей непорочной белизной двухэтажные лачуги, ветряные мельницы, жалкие кабачки с деревянными окнами. Венчая этот странный квартал, вдали вырисовывалась стройка. Это собор Сакре-Кер, и возводить его начали еще четырнадцать лет назад.

«Бибулус», путь к которому указывала табличка с надписью «К поддатой собаке», оказался маленьким продымленным бистро с низким потолком, где вместо столов стояли бочки. Трактирщик, толстяк с кирпичного цвета лицом, ополаскивал стаканы за стойкой, что-то бурча себе под нос.

— Я друг Ломье, — сказал Виктор, — я…

— Внутрь и направо! — буркнул тот, не удостоив его взглядом.

Виктор прошел узкий, чем-то провонявший коридор, в конце которого обнаружилась дверь со стеклянным верхом. Прилипнув к тусклому, давно не мытому стеклу, он увидел длинную узкую комнату, заставленную мольбертами. Молодые люди, не меньше дюжины, прилежно рисовали. Совершенно голый мужчина, встав на козлы, позировал. Таша с веселым вниманием рассматривала натурщика. Какой-то волосатый и бородатый верзила подошел и, обняв за талию, стал шептать ей на ушко, а она беззаботно смеялась.

Плечи Виктора опустились. Да она просто распутная девка! Одна из тех, что спят с каждым встречным. В эту минуту он желал ее так сильно, что ему нестерпимо было видеть, как к ней подходили какие-то мужчины, что-то говорили, улыбаясь, и она улыбалась им в ответ. Виктор с удовольствием представил себе, какую трепку он мог бы задать тому верзиле, что посматривал на нее с видом собственника.

Выбежав из бистро, он пришел в себя, только оказавшись на тротуаре. «Да пошла она к дьяволу!» Кровь бросилась ему в голову, он шел очень быстро, почти бежал, дыхание вырывалось с тяжелым хрипом. В глубине души он понимал, что она над ним смеялась. Но вот незадача — он ее хотел. «В восемь вечера, в Кафе искусств…»

Сам того не желая, он вышел на улицу Клозель, и ноги сами принесли его в лавку торговца красками. Тот мирно беседовал с парочкой мазил.

— Я покупаю у вас Ломье! — сказал Виктор. — Вот двадцать франков.

— Но он того не стоит. Я не хочу вас обманывать.

— Стоит. Берите!

— Вы уверены, что не предпочтете Ван Гога?

— Так вы мне упакуете ее?

Торговец пожал плечами и взял старую газету.

— До скорого, папаша Танги, увидимся! — уходя, попрощались молодые люди.

Виктор взял у торговца картину и тоже направился к выходу.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вторник 28 июня, вечер

Когда Виктор пришел на выставку, день уже подходил к концу. Пушечный выстрел, донесшийся со второй платформы башни, заставил всех поднять головы, так что он чуть не столкнулся нос к носу с лоточницей, торговавшей пирожками, сардельками и свежезажаренной селедкой. Взглянул на часы: 17.45 — надо убить еще два часа. Он ушел оттуда, спрашивая у себя, где это, черт возьми, ее научили так отвратительно жарить рыбу. В пещере троглодитов, не иначе.

Он продрался сквозь лес пилонов и громоздящихся построек. Поток посетителей, уходивших домой, двигался навстречу толпе зевак, пришедших на ночное празднество. Все сплошь с корзинками, набитыми едой, они заполонили павильон Истории жилища, расселись на античных ступеньках, развернули свои свертки с провизией. А пассажиры миниатюрных поездов в Декавиль, проносившихся мимо, приветствовали их неприличными жестами.

Виктор вновь поднялся на башню, но нижние этажи тоже были заняты любителями пикников, штурмовавших первые ступени лестниц. Прибежищем ему послужил павильон Прессы. На втором этаже здесь была библиотека, состоявшая из двух залов, первый для иностранных корреспондентов, второй — для французских. Кресло раскрыло ему объятия, и он чуть было не сел в него, как вдруг заметил Антонена Клюзеля, погруженного в чтение энциклопедии. Виктор мгновенно принял решение и, стремительно спустившись на первый этаж и пройдя через холл с телефонными аппаратами, оказался в битком набитом ресторане. Отовсюду слышались болтовня и смех, оркестр играл бравурную музыку, кажется, Оффенбаха. Подошел метрдотель:

— Вы журналист, мсье?

Виктор покачал головой.

— Сожалею, мсье, этот ресторан зарезервирован для представителей прессы и сопровождающих лиц.

— Виктор! И ты здесь!

Мариус Бонне и Эдокси Аллар как раз подошли из гардероба. Она приглаживала свои черные волосы и смотрела ему прямо в глаза, сложив губки трубочкой.

— Жорж, — сказал метрдотелю Мариус, — я бы хотел поужинать подальше от оркестра.

— Ничего нет проще, мсье Бонне, не угодно ли последовать за мной?

Он подвел их к столику в сторонке и встал, ожидая одобрения Мариуса.

— Превосходно, Жорж, превосходно!

— Вы оказываете нам честь, мсье Бонне, я покупаю вашу газету и разделяю ваши мнения. Сейчас у всех такой интерес к ходу полицейского расследования, ведь эти покойники — дурная реклама для выставки.

Он расставил стулья, разгладил скатерть, положил на стол меню.

— Я пришлю вам сомелье, — уходя, сказал он.

— Ну что тут скажешь! — воскликнул Виктор. — И в кабачке ты умеешь обделывать дела!

Я владею тайной формулой: все продается, все покупается, и люди не исключение. Ты к нам присоединишься?

— Нет, мне надо бежать.

Мариус отвел его в сторонку.

— Оставайся, окажешь мне услугу. Эдокси положила на тебя глаз, я с удовольствием тебе посодействую, эта девушка не в моем вкусе, и вообще…

Он сделал красноречивый жест.

— Прости, старина, я не готов, и потом, у меня назначено свидание.

— С блондинкой или брюнеткой? — прищурился Мариус.

Виктор ретировался. Его мысли были заняты предстоящей встречей. Что он скажет Таша? «Смотри-ка, вот сюрприз, я и не думал вас здесь встретить, вы, верно, пришли взглянуть на потешные огни?» Какая пошлость!

Стояла ужасающая жара. Он сдвинул шляпу на затылок и вытер лицо носовым платком. При входе в ресторан окружила группа людей, без умолку болтавших о дамских нарядах.

— Разумеется, господин Островский, это нам в удовольствие, и если вы соблаговолите последовать за мной…

Удивленный Виктор резко обернулся. Он увидел, как метрдотель в своем белом костюме торжественно шествует в глубину зала, а за ним идет человек с выбритой головой.

Островский! Он вспомнил чувство неловкости, которое испытал во время своего визита. Виктору удалось наконец выбраться из толчеи, которая образовалась вокруг вновь пришедших, и он внимательно оглядывал столики. Правда, некоторые весельчаки по-прежнему заслоняли ему обзор. Внезапно на него навалилось оцепенение, и он вышел в тамбур.

Здесь воздух был свежее. Он закурил, рассеянно глядя на толпу, которая сейчас была плотнее, чем в начале вечера. «Островский! С кем у него тут встреча?»

На афише, на красном и белом фоне, значилось:

С неприязнью прочитав имена никому не известных художников, Виктор, заранее смиряясь с неизбежным, переступил порог кафе «Вольпини». В центре яркой полосы света золотоволосая русская княгиня дирижировала группой молодых скрипачек, одетых по московской моде. Он прошел мимо буфетов и бочек с пивом и буквально уперся в стойку, из-под которой ему навстречу выплыл впечатляющий бюст кассирши. Гарсон-подавальщик с разбега налетел на другого гарсона, тащившего поднос с грязной посудой, тарелки и приборы с грохотом полетели на пол. Женщина с бюстом перевесилась через кассу-прилавок, схватила солонку и запустила ею в незадачливых юношей. Виктор прошел дальше, незаметно вклинившись в группу возбужденных спорщиков, громко о чем-то переговаривавшихся, широко размахивая руками.

— Вы ничего не поняли! Частная инициатива пытается реализовать то, на что безразмерная административная глупость никогда в жизни не решится!

— Но все-таки это Дворец изящных искусств…

— Нечего мне тыкать Дворцом изящных искусств!

— Музей ужасов! — провизжал маленький господинчик с толстыми губами, моноклем в глазу и в котелке. — Они нашли способ унизить Сезанна, закинув его «Дом повешенного» на самый верх, под потолок, где его никто не разглядит. Зато на официальное искусство народ валом валит. Ах, «Въезд Жанны д’Арк в Орлеан», ах, «Смерть Иоанна Грозного»! Господа, ведь это то же самое, что охота на мамонтов, которую нарисовал Кормон.

— Золотые слова, дорогой Анри! Подумать только, что конкурировать с той выставкой мы смогли лишь благодаря хозяину кафе!

«За какую провинность я сюда попал?» — думал Виктор. У него было чувство, что он внезапно очутился в сцене из водевиля и теперь пытается понять, кому какая роль здесь уготована.

Сотня картин в простых деревянных рамах была развешана на стенах, обитых гранатовыми обоями. Некоторые напоминали витражи, яркость их палитры складывалась в необычную гармонию, в жесткости линий не наблюдалось даже попытки придать пейзажу или модели подобие объективной реальности.

«Что он хотел этим сказать?» — недоумевал Виктор, остановившись перед картиной «Ундина», подписанной именем Гоген. Обнаженная женщина с распущенными красными волосами отдавалась ласке морских волн. Эти странные цвета, эта простота выразительных средств вызывали чувственное удовольствие. Старик с улицы Клозель был прав, в этом было что-то физиологическое. Виктор перевел взгляд на пол, под ноги, а потом снова поднял голову и взглянул на картину, и вновь его охватило волнение.

— Кажется, Гоген уехал переживать свою горечь в Бретань.

— Там у него новое увлечение, Арморика, а что, созвучно Мартинике, где он нарисовал «Плоды манго», видишь, вон там, слева!

«Только бы они замолчали! Только бы они наконец замолчали!»

Виктор тихонько отступил подальше, чтобы не слышать комментариев.

— А это что такое? Живопись нефтью. Почему не древесным углем? И кто он такой, этот Немо?

Виктор отошел еще дальше на середину зала, чтобы унять раздражение.

— Вы!

Повиснув на руке бородатого художника, Таша удивленно смотрела на него.

— Морис, представляю тебе мсье Легри, книгопродавца и фотографа-любителя. Мсье Легри, это Морис Ломье, живописец и гравер.

Виктор скрепя сердце пожал протянутую руку. Его охватила внезапная ненависть к Ломье. Таша была с ним на «ты», называла его «Морис»!

В тот же миг Таша заметила Данило Дуковича, пробегавшего между столиков.

— Знакомьтесь, я сейчас вернусь, — сказала она, упорхнув.

Ломье скорчил презрительную мину.

— Книгопродавец-фотограф, о! Такие люди как вы, мсье, на дороге не валяются!

Виктор понял, что Ломье намеренно нарывается на скандал, и решил держаться как можно любезнее.

— Я больше времени провожу в библиотеках и затемненных комнатах, чем в галереях, так что совсем несведущ в тонкостях современного художественного языка. Не объясните ли вы мне, что такое синтетизм?

Ломье отбросил упавшие на лоб кудри.

— Вы слышали о Бертело? Нет? Он успешно проделал опыты синтеза в органической химии. Сегодня установлено, что нет такого природного тела, какого наука не могла бы создать заново. Некоторые художники, и в их числе я, применяют это открытие. Мы перекомпоновываем внешнюю реальность, пользуясь новейшими технологиями.

— Простите мою наивность, но где же тут новаторство? Разве не единственной истиной является для художника то, как он видит и чувствует в данный момент своего бытия?

Ломье не удостоил его ответом.

— Вопреки новомодным способам, мои последние оттиски ограничиваются лишь картинкой, которую я вижу в своем видоискателе, — продолжал Виктор. — Они хорошо выполнены, четки, искусственны, я так и не смог вдохнуть в них хоть искру жизни и…

— Но не хотите же вы сказать, что фотография — явление такого же уровня, что и живопись!

— Было бы чересчур смело с моей стороны проводить подобные аналогии. Каждый идет своим путем.

— Вы играете словами! Создание живописного произведения требует месяцев тяжелого труда, в котором принимают участие рука, сердце, дух. А вам достаточно нажать на кнопку!

— На кнопку, ха-ха, как бы не так! Прежде всего надо знать, что хочешь выразить, проникнуться темой, разглядеть светотени, прочувствовать освещение, найти правильный ракурс, подождать. Случается, проявляя фотоснимки, я чувствую внезапное озарение и говорю себе: этот мужчина или эта женщина носят в себе глубокую истину. Меня завораживают не только выражение лица или поворот фигуры, а то, на какие мысли эти люди меня наводят, и снимая их, я отражаю мое собственное отношение к предмету. Этот миг имеет совершенно неодинаковое значение для одного, двух, ста других фотографов, как и для публики…

— Публика! Да она всегда мыслит категориями тридцатилетней давности! Когда она наконец оценит художественную революцию 1880 годов, живопись уйдет так далеко вперед, что художники-академики, увенчанные лаврами и званиями, будут выглядеть как доисторические чудовища!

— Когда современные художники примут как факт, что фотография — тоже искусство, они уже сами превратятся в ископаемых!

Обменявшись колкостями, они повернулись друг к другу спиной. Ломье удалился гордыми широкими шагами.

— Ну, вы понравились друг другу?

Опустив глаза, Виктор уставился прямо в декольте. Что может быть более волнующим, чем трепет этих полускрытых-полуобнаженных грудей.

— Вы все слышали? — прошептал он.

— Совсем немного. Глядя на вас, я поневоле вспомнила историю о том бретере, который щекотал соперника кончиком рапиры.

— Думаете, я его ранил?

— Этого трудненько завалить, он быстро оправится. А вас интересует синтетизм?

— Нет, у меня было назначено свидание в баре, чтобы обделать одно дельце с одним русским, любителем инкунабул, вы, возможно, о нем слышали?

— Да в Париже полно русских, разве я могу каждого знать?

— Нет, разумеется, но этот тип такой эксцентричный. У него дом в Монсо, и я видел у него изящные вещицы, антиквариат, картины, растения… А атмосфера просто удушающая.

— Как зовут эту редкую птицу?

— Константин Островский.

— Островский? Да кто ж его не знает! Он много раз бывал у нас в мастерской, Ломье продал ему несколько картин.

— А вы? — спросил он сдавленным голосом.

— О, я только начинаю, я далека от того, чтобы показывать свои работы.

— А ваши иллюстрации к «Макбету»?

— Это не более чем зарабатывание денег.

— И все-таки мне бы очень хотелось на них посмотреть. Вы вчера работали после нашего похода в кафе?

— До самых сумерек.

Ее хладнокровие потрясло его, она лгала, но с каким апломбом! А Таша подняла на него взгляд, в котором светилась сама невинность.

— У нас с вами есть точка соприкосновения, мсье Легри, это чувствительность к свету, не так ли?

В ее глазах светилось озорство. Он не смог удержаться от своего порыва и положил руку ей на плечо. Плечо напряглось, Виктор быстро убрал руку. От их веселой беспечности не осталось и следа. Аромат, исходивший от ее близкого тела, подстегивал желание.

— Таша… вам могло показаться, что… да, боже, как глупо…

Он растерялся, поглощенный мыслью о том, на какую скользкую дорожку ступил, и вдруг быстро спросил:

— Какие у вас удивительные духи!

Она, казалось, не поверила своим ушам и переспросила, отшатнувшись от него с легким смешком:

— Духи?! Ну да, редкие. Называются «Бензой», или «Эссенция острова Ява».

«Ява, Кэндзи! Бензой… А флакон, тот, что у Кэндзи, что там было написано на этикетке? По звучанию похоже…»

— Извините, мне нужно пойти к друзьям, — тихо сказала Таша.

Он дотронулся до кармана своего редингота, который оттягивала маленькая картина, купленная на улице Клозель. Как в тумане до него донеслись ее слова:

— Не забудьте о моих «Капричос», мсье Легри!

То, что она упорхнула, принесло ему даже облегчение. Зато его ревность теперь возросла в разы.

Виктор был совершенно сбит с толку. Уйти из этого проклятого кафе. Он направился было к выходу, как вдруг кто-то хлопнул его по плечу.

— Господин книжник! Радость-то какая! Вы уходите? Тогда я с вами. Тут слишком много народу. Мадемуазель Таша — мое провидение, благодаря ей я буду петь в Опере! Опера Гарнье, можете представить? Завтра прослушивание. Если мой голос подойдет, а он должен подойти, — тогда прощайте мои тридцать три несчастья! А оперные партитуры вы тоже продаете?

— Нет, только книги, — поспешил ответить Виктор. — Но вы легко найдете любую партитуру на набережной у букинистов.

— А вы и правда уверены, что вам не нужен второй служащий? Я., знаете ли, весьма начитан. Мадемуазель Таша давала мне на прочтение свои книги. Бальзак, Толстой, Достоевский! Эти истории, полные крови и безумств! Где он, ваш магазин?

— На улице Сен-Пер.

— Я приду, приду!

— Да-да, — рассеянно ответил Виктор.

Должно быть, его пронизала ночная прохлада. Он дрожал.

— Что за чудная погода! — воскликнул Данило, набрав полную грудь воздуха.

Башня разрезала темнеющее небо, словно искрящееся лезвие кинжала.

Они пошли через садик во французском стиле. Разноцветные прожекторы освещали монументальный фонтан с аллегорическими фигурами. Вокруг обнаженной фигуры Человечества, сидевшей на сфере, располагались задумчивая Европа, деловая Америка, сладострастная Азия, послушная и боязливая Африка, дикая Австралия. На ляжку Америки облокотился старик в африканском бубу и наблюдал за гуляющими.

— Здравствуйте, мсье фотограф, вы меня помните?

— Да… да… Ламба…

— Самба Ламбе Тиам. Есть у вас мои изображения?

— Да, дома, я вам их непременно принесу. Позвольте представить, мсье Данило…

— Дукович, лирический баритон, — закончил серб, сдавив своей ручищей руку Самбы. — Вы уроженец какой страны?

— Сенегала, я живу в Сент-Луисе.

— А есть ли опера в Сент-Луисе?

— У нас есть резиденция губернатора, казармы, больница, церковь и более пятисот магазинов. Две школы, одна… Ах, можно подумать, что она вся в огне!

Лившийся с Эйфелевой башни свет напоминал извержение Везувия. Раздались восклицания, аплодисменты.

— Вы на нее поднимались? — спросил Самба. — Мне вот смелости не хватило.

— Много раз, у меня привилегия — я прохожу бесплатно. Я даже расписался в «Золотой книге гостей», хотя карабкаться по этим железякам только ради того, чтобы насладиться видом, — никакая не доблесть. Вообще я нахожу, что потреблению сейчас придается слишком большое значение…

Виктор слушал с возрастающим волнением. Похоже, весь белый свет отметился в этой дьявольской книге! Он опустил пальцы в бассейн фонтана, вода была удивительно холодной. Ему совсем не хотелось продолжать разговор, но он все стоял у фонтана, думая о Таша, вспоминая ее жесты и мимику, истолковывая каждый ее ответ, каждое движение ресниц. «В конце концов она выйдет, пройдет где-то здесь, я нагоню ее и… Только бы этот дуралей наконец замолчал!»

— …А тем, кто сумеет чем-нибудь ошарашить публику, продают медали, — продолжал Данило. — Гостям первой платформы — бронзовую, второй — серебряную, а третьей — золотую, только это ни о чем не говорит, их на бульварах можно за полцены купить!

— Тогда это то же самое, что Почетный легион, — констатировал Самба. — Этот орден, кажется, тоже можно купить, мне рассказывали, им приторговывал зять бывшего президента республики…

— Тише, не надо кричать об этом на всех углах, и у стен есть уши! — шепнул Данило. — Выставка кишмя кишит шпиками и полицейскими, а по вечерам им присылают подкрепление.

— Мудрая предосторожность, — согласился Самба. — Ведь богатство притягивает воров, как мед — мух. А мухи — большая проблема в моей стране.

— Вы только представьте, вот идет какой-нибудь маньяк и думает, что во всех его несчастьях виновны принц Уэльский или персидский шах, а шпики только и ждут случая свалить вину на иностранцев — но я-то, я хочу именно во Франции сделать карьеру. Как знать, может, это нигилисты и анархисты специально дрессируют пчел-убийц, чтобы те уничтожали людей.

Виктор почувствовал, как в нем нарастает раздражение. Этот болван действовал ему на нервы. И что в нем нашла Таша?

— У вас воспаленное воображение и склонность к извращенным рассуждениям, мсье Дукович, — бросил он, шлепнув ладонью по поверхности воды.

— О, я знаю, что говорю, и говорю то, что знаю, хоть меня и принимали уже за сатира — это меня-то, испытывающего самое глубокое уважение к слабому полу!

— Слабый пол? Это что такое? — спросил Самба.

— Женщины, — пробормотал Виктор.

— Это женщины-то слабые! У вас — может быть, а у нас они таскают поклажу, какую и мул не подымет!

— До встречи, господа! — попрощался Виктор.

Пройдя несколько шагов, он передумал.

— Мсье Дукович, позвольте один вопрос: как давно вы знакомы с мадемуазель Херсон?

— С тех самых пор как поселился у Тевтонши, вот посчитаем… девять месяцев и пять дней. Ах, мадмуазель Таша… Обольстительная нимфа, ангел-хранитель! Она стирает мне рубашки, она меня кормит, восхищается моими вокальными данными, я думаю, она в меня влюблена! А кстати, говорил ли я вам, что благодаря ей я буду ангажирован в Оп…

Виктор мигом испарился.

— Оп? А что такое Оп? — спросил Самба.

Данило обернулся.

— Опера. Так вы говорите, Сент-Луис существует без храма муз? Это необходимо исправить!

Пушечный выстрел, донесшийся с башни в одиннадцать вечера, застал Виктора на набережной Орсе. Выставка закрывалась. Он быстро шел, размахивая руками, слова Данило все еще звучали в его мозгу. Они дрессируют пчел-убийц, чтобы те уничтожали людей. Пчелы-убийцы. Патино, Кавендиш, обоих укусила пчела! Но Антонен Клюзель резонно сказал, что от пчелиного укуса не умирают… Что, кроме этой проклятой «Золотой книги», могло связывать вдовицу без гроша в кармане, великого американского путешественника, японца-книготорговца, русского коллекционера… и Таша? Он представил ее в коротком сером платье, и его вновь охватила печаль.

Виктор дошел до Иенского моста. В тот же миг мимо со свистом промчался декавильский поезд. Облако дыма взмыло к пучку триколоров, освещенных прожектором башни. Виктор застыл на месте. Поезд, вокзал, ну конечно… Он вспомнил, как Жозеф показал ему статью из газеты, вклеенную в заветную записную книжку. Вокзал Батиньоль, статья в «Молнии» от 13 мая 1889 года: «Пчела-убийца в Париже». Умершего звали как-то знакомо: макарон?… Миндалье? Марципан? Меренга… Ах да, Меренга, Жан Меренга.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Среда 29 июня, утро

Виктор проснулся внезапно. Стоило открыть глаза, как сон исчез, оставив горькое послевкусие. Он встал и поднял шторы. День только начинался, но уже было жарко. Виктор быстро умылся, надел рубашку, панталоны, обул башмаки из мягкой кожи. Редингот был явно тяжеловат для такой погоды. Он вывернул карманы, побросав на кровать записную книжку, портмоне, мелочь. С большим трудом вытащил завернутую в газету картину. Облачился в летний плащ, перелистал записные книжки, оставил ту, что взял у Жозефа, рассовал по карманам все, что только что валялось на кровати, потом прошел в рабочий кабинет и убрал свою записную книжку и картину в бюро цилиндрической формы с круглой крышкой. Услышав, как по ту сторону перегородки умывается Кэндзи, он, стараясь как можно меньше шуметь, незаметно вышел.

Вода была зеленой, под мостами она темнела. Виктор остановился, глядя, как баржа медленно скользит по воде, а по палубе, истошно лая, бегает пес.

Ни букинисты, ни продавцы музыкальных партитур еще не распаковали своих лотков, зато вдоль берега уже вовсю работали выбивальщики ковров с палками в руках. Он прошел перекресток Сен-Мишель, забитый ручными повозками, ломовыми телегами и омнибусами. Плохо зная эти места, он предпочел свернуть на Моб.

В нижней части набережной Монтебелло начиналась вотчина грузчиков. С согбенными спинами, в кожаных шлемах и наплечных пелеринах, они втаскивали на стоявшие у причала шаланды корзины с углем и цементом, пробегая по мосткам, точно канатоходцы. В воздухе носилась черная пыль. Виктор протер глаза. На улице Бушери, где стояли отчаянно дряхлые дома, он прошел мимо ряда замызганных гостиниц и грязных харчевен, предлагавших обед за несколько су, и, повернув направо, пошел к площади Мобер. Нищий старьевщик подбирал в канаве окурки.

— Простите, где тут улица Паршеминери?

— Вы стоите к ней спиной. Надо сперва дойти до Сен-Северин. Нет ли у вас пары грошиков? Умираю от жажды! Спасибо, мой господин! — весело крикнул он, опуская монетку в карман. — Я выпью за ваше доброе здоровье у папаши Люнетт!

Виктор прошел улицу Лагранж, на которой вырос целый лес лачуг. Попав за церковью Святого Юлиана Странноприимца в лабиринт темных переулков, он подумал, что в больших городах, в двух шагах от кварталов, где правит бал настоящая роскошь, существуют невидимые границы, которые стоит лишь перейти — и откроются грязь и нищета. Улица Галанд выглядела такой же, какой, должно быть, была в Средние века. Торговцы, не обращая внимания на сильный ветер, устанавливали свои переносные жаровни и раскладывали на прилавках товар. Миски со свеклой соприкасались с нарезанной кружками кровяной колбасой. Виктору показалось, что он снова попал в Уайтшапель. Эти тупики, низкие своды, обшарпанные фасады, ряды прилавков с грудами изношенной одежды и железного лома — все это могло послужить потрясающей декорацией для парижского Джека Потрошителя. По вечерам тротуары, должно быть, кишмя кишели проститутками и подозрительными типами. Но в этот утренний час на промокших мостовых было лишь несколько клошаров, с трудом приходивших в себя после суровой ночи.

Виктор решил как-нибудь вернуться сюда со своим «Акме» — благодаря контрасту света и тени у него могли получиться интересные снимки.

В трещину в стене юркнула крыса. Во дворе женщина с непокрытой головой стирала в баке белье, не обращая внимания на вопившего неподалеку грудного младенца. Виктор спросил, как найти Жана Меренга, и она махнула рукой в сторону облупившейся стены дома на нижней улице. Снова выйдя на тротуар и перешагнув через лохань с мусором, он прошел мимо плотницких лачуг и проник в коридор, выводивший в другой двор.

— Чего это вам тут надобно, а? — окликнул его пропитой голос.

Его придирчиво разглядывала выросшая на пороге консьержка. Длинный фартук из грубой материи выглядел воинственно, как доспехи. В довершение ко всему она была вооружена метлой с длинной ручкой, явно предназначенной не только для мусора.

— Я к мсье Жану Меренга.

— Это вам лучше тогда на кладбище поискать!

— Он умер?

— И погребен. Вы чего от него хотели, от нашего бравого мужичка?

— Я журналист, хотел его кое о чем спросить.

— Поздновато. Но вы можете обратиться к папаше Капюсу, они жили в одной комнате, и вот теперь один помер, а другой живехонек, такое мое везение, уж лучше бы наоборот!

— Почему?

Потому что мсье Меренга, хоть и занимался таким поганым делом, был внимательным и вежливым, зато уж мсье Капюс только и воняет нам тут со своими опытами, не говоря уж о его богопротивных делишках. Боюсь, не отравил бы он моего Мак-Магона, приманивает мясными шариками, а потом, глядишь, и шкуру с него спустит. Точно говорю, сама утром видела у него Мак-Магона. Эй, Мак-Магон! Мак-Магон! — принялась она орать.

— А… где он живет, этот мсье Капюс?

— Дальше, справа, внизу. Мак-Магон!

«Бывший президент Франции снял себе комнату в такой развалюхе? О-хо-хо, тут что-то не так!» — подумал Виктор, прежде чем постучать.

— Открыто!

Смесь алкогольных паров и запаха карболки ударила ему в нос. В комнате, плохо освещенной лучом из узкого окошка, в жуткой тесноте громоздились две кровати, верстак, полный странных предметов, длинный жестяной цилиндр, стоящий на полу рядом с высокими резиновыми сапогами, ведра, сачки для ловли бабочек, нагревательная плитка, стеклянные банки, поставленные на доски, и висевшее на гвоздях тряпье. Хозяин, сидя за низким деревянным столиком, был поглощен склеиванием миниатюрного скелета. Даже не взглянув на Виктора, он указал ему на табурет.

— Вы медик из университета? Вам чего?

Внимательно осматривая комнату, Виктор на минуту онемел. На верстаке он рассмотрел окаменелости, пробковые пластинки, на которых были распяты насекомые, большой ящик с гербарием, книги с заскорузлыми страницами, романы, научные труды.

— Тоже коллекционер? — встрепенулся хозяин. — У меня сейчас мало что тут есть, разве что несколько прекрасных образчиков бабочек и один богомол. Можете сделать заказ.

Наклонившись, Виктор внимательно осмотрел содержимое банок, в которых различил зеленые и желтые существа, плавающие в мутной жидкости. Надписи на этикетках гласили: «Лягушки из Сены», «Ящерица из Шантильи», «Уж из Марли».

— Я совсем не для того пришел.

Мсье Капюс отложил пинцет и наконец взглянул на Виктора. Хозяину было между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Вид у него был печальный: худое лицо изрезано морщинами, а усы и борода с сильной проседью.

— Ах так? Зачем же тогда?

— Мне нужно написать в газету серию статей о необычном предпринимательстве в столице, и если бы вы согласились рассказать мне о вашей работе, я бы вам заплатил.

— Охотно! И что же вы хотите узнать?

— Как становятся поставщиками лабораторий?

— Меня научили в аптеке…

Замогильное мяуканье прервало его рассказ. Чудовищного размера кот тигрового окраса вылез из-под кровати и терся теперь спиной об дверь.

— Мак-Магон! Ты, паршивец, вот где прячешься! Это он все ждет, когда я мусорное ведро пойду выносить, — проворчал старик.

Выпроводив животное, Капюс вернулся и сел.

— Так о чем я? Ах да! Аптека. Я не мог смириться с тем, что проведу свой век за кассовой стойкой. Тогда я стал поставщиком чучела маленьких зверьков для Музея естественной истории и для преподавателей физиологии. Такое ремесло кормит, к тому же ты еще и свободен. Я могу сутками напролет бегать по речкам да по пригоркам, словом, всюду… то есть мог, потому что больше не получается с моим проклятым ревматизмом, ноги еле таскаю.

— И на кого теперь охотитесь?

— На червей, насекомых, гадюк, жаб…

— А вот это? — спросил Виктор, показав на скелет.

— Летучая мышь. Они еще попадаются на пустырях возле укреплений, там, где кончается город. Студенты делают мне заказ, даже из других городов пишут, все меня знают.

— Уверен, что ваши знания ничуть не менее обширны, чем у иных профессоров. Кстати, меня занимает одна вещь, и я хотел бы узнать ваше мнение. Вы ведь наверняка слышали о тех, кого настигла внезапная смерть на выставке. Утверждают, будто жертвы были укушены пчелами. Как вы считаете, такое может быть?

— Полная чушь! И с Меренгой тот же коленкор, а они мне не поверили.

— Кто это Меренга?

— Мой приятель. Жили мы с ним вместе. Бывало, я ходил с ним за добычей: он был старьевщик. Когда удавалось что-нибудь найти, мы все делили поровну.

— Добыча — это что?

— Древние камни. До них немало охотников. Однажды он нашел обтесанные кремни, мы кое-что выручили.

— Он переехал?

— Нет, он умер. Я был рядом, когда это случилось. Меня повели в полицию, я сказал комиссару, что это не похоже на естественную смерть, а он поднял меня на смех и ответил, что у меня и в башке тараканы, и ничего удивительного, мол, по себе я ремесло-то выбрал, — а потому шел бы я восвояси к своим насекомым. И добавил: «Все свидетели дали показания, что вашего друга старьевщика укусила пчела».

Капюс наклонился, вытащил бутылку красного вина и наполнил два стакана.

— Ваше здоровье. Меренга-то ведь тоже подумал, бедняга, что его пчела укусила. А я-то знаю, что говорю, Богом клянусь, не в пчеле тут дело.

Виктор чуть пригубил вино.

— Вы уверены?

— Проклятье, да ведь это и правда мое ремесло! Вот что я вам сейчас скажу, мсье, по мне общество мелких зверьков лучше, чем иных двуногих. Даже кота этой старой дуры, а если она думает, что я хочу сделать из него чучело, так это на ее совести! Я с уважением отношусь к животным, и в жертву их приношу только чтобы заработать себе на пропитание. Тупица он, комиссар этот! Ничего не захотел слушать, ему и так все ясно. Не обязательно писать об этом в вашем листке.

— Что же произошло-то?

— Может, я знаю, а может, и нет. Вскрытие делать слишком поздно, вон уже сколько времени прошло, как бедняга Меренга почил на одуванчиках. Эх, а живи он по другую сторону баррикад, будь он конторским служащим, коммерсантом, военным, — смею вас уверить, этот старый идиот комиссар в лепешку бы разбился, только бы довести следствие до конца!

Высказавшись, старик пренебрежительно поджал губы. Виктор положил на стол синюю банкноту.

— Расскажите мне о Меренге.

— Добрый человек, не болтун, одинокий. Меня поддерживал. Попробуйте пройти через десятилетнюю каторгу в Новой Каледонии, тоже хорошим человеком прослывете. До Коммуны он был столяром-краснодеревщиком, а тут обосновался три года назад. Полагаю, он был когда-то женат, но предпочитал об этом не распространяться. Была у нас с ним неплохая компания, а теперь… Собачья жизнь!

— Как это случилось?

— В тот день я пошел с ним, мне надо было набрать сверчков. Они предпочитают железнодорожные пути, там, на подъезде к депо, где рельсы кончаются, их по жаре всегда много. Меренга наполнил корзину и ушел раньше, хотел посмотреть, как прибудет Буффало Билл. Когда я его догнал, он уже лежал на спине, вокруг толпились люди.

Капюс налил себе еще вина.

— Э, да вы совсем не пьете! — воскликнул он, задумчиво глядя на жидкость в бутылке. — Забавно, какие дурацкие мысли приходят в голову в такие моменты. Мой приятель задыхался среди банды дикарей, а я подмечал незначительные подробности: гравий щебенки, потраченную молью гриву детской лошадки-качалки, ботинки какого-то мужчины, который стоял рядом, давая советы. Я слышал только его голос, а обувь приметил, желтые такие ботиночки из шевро. А потом все вокруг снова засуетились, Жан прошептал: «Пчела». Естественно, первое, что я сделал, — поискал жало: ничего не было. Тогда я стал искать труп пчелы или какой козявки: ничего. Бедняга не мог даже шевельнуться. Он дышал очень медленно, рот открыт, пускал слюни, панталоны намокли, я с ним разговариваю и вижу по глазам: он все понимает, что я говорю, а ответить не может. Я осмотрел его шею. Его действительно укололи, да только могу точно сказать, никакая это была не пчела! Кожа покраснела вокруг укуса и образовалось пятно размером с монетку в сто су. Границы укуса распухали, возникала отечность диаметром в два сантиметра, очень бледная. Я кончиком пальцев ощупал ее, Жан даже не дернулся, он ничего не чувствовал. А когда укусит пчела — можно увидеть маленькое белое утолщение размером в два или три миллиметра с сероватой точечкой посредине: жалом. Вздутие увеличивается, кожа напрягается, чувствуется острая боль, покалывание, это место чешется, болит.

— Вы уверены, что жала не было?

— Да. Была дыра, будто ему в шею воткнули глубокую острую иглу. Глаза у него остекленели, он задыхался. Сердце остановилось. Когда подошли жандармы, он уже умер. Я им сказал, что все-таки странно, взять и вот так уйти из жизни от укуса пчелы, а они ответили, что, дескать, не в первый раз, пьянчуга допрыгался.

Он осушил стакан, со стуком поставил на стол.

— Вот так! С тех пор меня мучают кошмары. Хотите, скажу вам правду? Это не несчастный случай.

Он стукнул кулаком по столу.

— Боже ж мой! Кто же это сделал, что за сволочь?! Зачем?!

— У него были враги?

— Про то не знаю. Заберите ваши деньги, не хочу я их брать! Для какой газеты вы пишете?

— Для «Пасс-парту».

— Надеюсь скоро прочесть. Мсье?..

— Виктор Легри, — ответил он, поколебавшись.

— Я запишу, — сказал Капюс, вытаскивая карандаш и школьную тетрадь. — Так я смогу предъявить газете претензию, если вы исказите мои слова.

Консьержка, держа на коленях котяру, сидела на боевом посту. Виктор увидел, что коридор заканчивается другим двором, который выходит на улицу Арп, прямо к кафе «Шоколад».

Взволнованный услышанным, Виктор брел к бульвару Сен-Мишель. Жан Меренга умер при таких же обстоятельствах, как и Патино и Кавендиш. Капюс был убежден, что его друга отравили с помощью иглы. Какой яд действует так молниеносно?

Бульвар мало-помалу оживал, и уличный шум постепенно уносил прочь его тревоги. Виктор словно пробудился от дурного сна, а во рту еще сохранялся кислый вкус вина, которым угостил Капюс. На углу бульвара Сен-Жермен он вскочил в фиакр, чтобы поскорее добраться до книжной лавки.

Жозеф, пребывавший в одиночестве с яблоком и книгой в руках, встал навстречу.

— Мсье Легри, в газете появилась ваша статья, я ее прочел, ну и хлесткая! Ну вы и утерли нос всем этим акулам пера! Знаете что? Вы должны в ближайшей литературной хронике написать о романах, в которых расследуют всякие тайны!

— Мсье Мори здесь?

— Хозяин пошел завтракать на улицу Друо с коллегами, а Жермен оставила вам рагу.

— В такую-то жару? Ладно, увидимся позже. Если придут покупатели, обслужите их сами. Я спущусь в подсобку.

— О, мсье Легри, вы забыли мне вернуть записную книжку, прошу вас…

— Записную книжку? Да-да, вот она, — сказал Виктор, кладя ее на прилавок.

Он сбежал по лестнице, даже не похлопав по черепу Мольера.

— Утрачена традиция… Что ж они бросают меня одного! Еще немного, и мне придется все делать самому, — проворчал Жозеф, снова погружаясь в чтение «Комнаты преступлений» Эжена Шоветта.

Виктор перерыл все полки. Должно же быть где-то издание на такую тему! Ему иногда случалось, участвуя в аукционах, приобретать книгу в надежде, что это какое-нибудь редкое издание. В большинстве случаев он давал маху, и нереализованные тома пылились в темных уголках в подсобке. Жозеф даже советовал ему повесить вывеску: «Продаем книги метрами».

Согнувшись в три погибели, Виктор забрался под лестницу, где как попало были навалены пачки брошюр. Запах кожи, пыли, воска ударил в ноздри. Он уже долез до самых глубин этого слоеного пирога, когда наконец нащупал корешок толстенной книги: «Справочник ядов и наркотических веществ». Наконец-то он нашел эту чертову книгу!

Виктор зажег газовый фонарь, поднялся в помещение магазина и приотворил дверь, осматривая окрестности. Покупателей не было. Стремительно, как смерч, пролетев мимо сидевшего на лестнице Жозефа, он проскочил к себе.

Притрюхав последним на стоянку фиакров на площади Мобер, Ансельм Донадье дремал на кучерском сиденье своего фиакра. Навощенный черный цилиндр съехал ему на ухо. Притаившийся за уличным фонарем мальчуган метко швырнул камень, и цилиндр свалился кучеру на колени. Вздрогнув, тот проснулся.

— Вот шалопаи! — проворчал он, снова надевая цилиндр.

Он обвел взглядом клошаров, собиравших недокуренные чинарики сигар и сигарет в полотняную сумку, в надежде взглянул на парочку, но та, поколебавшись, села в стоявший впереди фиакр. Он тихо чертыхнулся. Он был стар, устал, его донимало хроническое воспаление седалищного нерва. Отощавшая кляча, которой перевалило за второй десяток, была уже ни на что не способна, и, конечно, все эти бездельники выбирали кучеров пободрее и лошадок с лоснящейся шерстью. Со страхом Ансельм Донадье ожидал того дня, когда его фиакр не выберет больше никто. Тогда он лишится крыши над головой, а Польку придется отвести на живодерню. Уже два часа он сидел в ожидании пассажиров, как вдруг некто в широкополой шляпе и крылатке подошел к фиакру и протянул ему листок бумаги. Ослепленный солнцем, Донадье не разглядел лица седока. Он подумал, что имеет дело с иностранцем, не умеющим говорить по-французски, скорее всего с британцем, и наклонился посмотреть, что написано на листке. Прочтя, кивнул. Ставя ногу на ступеньку фиакра, человек в крылатке знаком показал, что за быструю езду даст щедрые чаевые. Его руки пришли в движение, Ансельм Донадье обратил внимание, что незнакомец носил перчатки, сшитые из легкой бугристой материи. Он щелкнул хлыстом и крикнул: «Гей, Полька!» — отчего уши у клячи дрогнули.

Едва начав читать «Справочник ядов и наркотических веществ», Виктор каким-то шестым чувством понял, что ввязался в опасное дело. Он не мог объяснить себе, почему так упорно совал во все это нос. Хотел убедиться, что несправедливо подозревал своих близких? Увериться в невиновности Кэндзи? Или, может, им двигало желание блеснуть умом перед окружающими? Ведь ребенком он столько раз мечтал пробить несокрушимое безразличие отца!

Была страшная духота. Он приоткрыл окно.

Согнувшись над конторкой, с расстегнутым воротом и спутанными волосами, он пробегал глазами одну за другой медицинские статьи, довольно краткие, но вполне содержательные. Капюс заявил, что Жан Меренга умер мгновенно, как от паралича. Что за яд действует так стремительно? Он продолжал читать. Через полчаса он уже знал о многих отравляющих веществах — шпанской мушке, дигиталисе, мышьяке — но все они действовали медленно. Добравшись до статьи о стрихнине, он встрепенулся.

Яд анчар. Буквы плясали перед глазами. Он уже что-то об этом читал, даже переписывал для себя. Сняв с полки блокнот, пролистал, остановился на заметках из журнала «Вокруг света».

Прервавшись на середине фразы, Виктор поспешно отложил книгу издательства «Ашетт».

Он вытер лицо платком, отбросил записную книжку. «Это не соответствует тому, что рассказывал Капюс. Анчар не подходит». Он снова принялся читать справочник.

— Кураре, — пробормотал Виктор.

Он был уверен, что нашел причину смерти Меренги, Патино, Кавендиша. Конечно, доказательств никаких. Только интуиция. Он снова, уже громко и вслух прочел страницу, и когда добрался до слов: «либо в глиняных горшках…», словно увидел тот самый индийский дворец. Битва за Севастополь. Растения. Сервант, заставленный горшочками, аккуратно закрытыми горшочками.

— Островский, Константин Островский… Я сказал ему: как можно любить опасные растения, а он возразил: «Все зависит… зависит от того, как их использовать, ведь по-настоящему опасен только человек…» Неужели он замешан во все это? Он ведь тоже был на башне…

У него в голове все спуталось. Ему нужно было лечь, подумать и решить, что делать дальше. Он закрыл справочник.

Всегда такой аккуратный, Виктор разбросал одежду по стульям и креслам как попало и тяжело рухнул на кровать в одних кальсонах, приложив ко лбу влажное полотенце, чтобы остановить начинавшийся приступ мигрени. Не в силах справиться с обстоятельствами, он отдался возраставшему чувству безразличия и, несомненно, заснул бы, не упади его взгляд на висевшую напротив акварель Констебля. Отчего нельзя сбежать в этот безмятежный пейзаж, подальше от этого одетого камнем и железом города, где его угораздило стать попасть в заколдованный круг! Он почувствовал жгучую тоску по этой изумрудно-зеленеющей деревне. Полотенце приятно холодило лоб. Успокоиться. Восстановить события с самого начала до встречи с Капюсом. Капюс… Он сказал нечто важное. Виктор изо всех сил старался вспомнить, но у него не получалось. Ему припомнилось рассуждение Кэндзи о человеческой памяти: «Наше сознание — как анфилада комнат, в которых мы раскладываем воспоминания. Некоторые всегда на виду, и там все разложено по этажеркам, а в других вещи свалены как попало, словно на пыльном чердаке. Если не можешь чего-нибудь вспомнить, воспользуйся внутренним зрением как лампой, обойди с нею все комнаты одну за другой, внимательно следи за лучом света, который направил внутрь самого себя. Тогда в конце концов доберешься до комнаты, где находится искомое воспоминание».

Виктор смежил веки и сосредоточился. Островский, горшочки на серванте — там кураре? Русский расписывался в «Золотой книге» — как и Патино, Кавендиш, Кэндзи и Таша. Из этих пятерых умерли двое. А что если Кэндзи и Таша знакомы, ведь Кэндзи купил те же духи, что и у Таша — «Бензой». Кроме того, он встречался с Островским и продал ему эстампы. Островский принимал у себя Таша. Таша… Какая связь между этими фактами, этими людьми, этими смертями, притом, что решительно ничего, кроме простой интуиции, не позволяет утверждать, что это были убийства? Мысли путались, и мигрень все-таки настигла его. Он простонал:

— Таша…

Приняв лекарство, немного полежал, ожидая, когда станет легче, потом нашел в себе силы встать за портретом Таша, после чего снова лег и, морщась, стал пристально разглядывать портрет. Отчего его так тянуло к этой женщине? Чем она лучше других? Симпатичная мордашка. Груди, круглые, налитые, как персики. Он вдруг словно увидел, как двумя росчерками карандаша она набросала изображение Билла Коди, превратив породистую лошадь в уморительную клячу. Вспомнив про клячу, он почувствовал, что напал на верный след! « Мой товарищ задыхался среди банды дикарей, а я невольно подмечал незначительные подробности: гравий и щебенку, подпорченную гриву детской лошади-качалки...» Слова Капюса, звучавшие в мозгу, вдруг озарили полузабытую сцену: рисунок, который он два дня назад заметил в блокноте Таша. Поезд, краснокожие, человек лежит на земле, корзины, трехногий стул, детская лошадь-качалка. Она видела, как умер старьевщик! Это не могло быть случайностью. Индейцы… Буффало Билл! Меренга хотел посмотреть на прибытие Буффало Билла, сказал Капюс. Таша тоже. Она пришла туда сама или ее направили из «Пасс-парту»? В таком случае ее рисунок должен быть опубликован. Надо посмотреть газету за 13-е и 14 мая.

Боль немного отпустила, и Виктор торопливо оделся. Уже уходя, заметил, что портрет остался лежать на постели. Он переставил его на комод, прислонив к часам, и, задержавшись на пороге, посмотрел на Таша со странной улыбкой. Она была поблизости, когда произошли все три несчастья. Но только ли это так его взволновало?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Среда 29 июня, ближе к вечеру

Некий господин вполне определенной наружности, одетый соответствующим образом, прихрамывая, мерял шагами коридоры полицейской префектуры, как делал это изо дня в день. Несколько лет тому назад, когда он исполнял обязанности тайного агента службы безопасности, карманник из воровской шайки повредил ему ногу. Родом его занятий была слежка. Перейдя в бюро семейных расследований, Исидор Гувье пять лет изнывал там от скуки, а потом написал рапорт об отставке и стал частным сыщиком. И вот теперь Мариус Бонне убедил его принять участие в авантюрном проекте «Пасс-парту».

Исидор Гувье почти не общался с другими журналистами, находя их слишком циничными и самодовольными. Ничего примечательного в нем не было, и всех удивляло, как он ухитряется всегда и во всем проявить осведомленность. Разгадка была простой: всегда неторопливый, невозмутимый, проницательный, он неизменно оказывался в нужное время в нужном месте.

В тот день, 29 июня, он ходил по кабинетам, прикрывая нос клетчатым платком — его донимала сенная лихорадка, которой он страдал уже долгие годы. Прихрамывая и хлюпая носом, Исидор Гувье поджидал, когда из предпоследней двери в глубине коридора выйдет кучер фиакра по имени Ансельм Донадье.

Редакция «Пасс-парту» была закрыта. На двери висела написанная карандашом записка: «Исидор, мы будем у „Жана Нико“, приходи туда».

Огорченный, что не удалось просмотреть номера газет, Виктор без особого труда отыскал кафе, располагавшееся рядом с галереей Веро-Дода. На террасе за аперитивом сидели Мариус, Эдокси, Антонен Клюзель и Таша, а два типографских рабочих расположились на почтительном расстоянии.

— Виктор! — окликнул Мариус. — Выпей с нами!

— А по какому случаю? — осведомился тот, отсалютовав компании и долгим взглядом посмотрев на Таша.

— По случаю успеха наших статей «День на выставке с Брацца» и в честь нашего следующего гостя, Шарля Гарнье, архитектора павильона Истории человечества. Он только что подтвердил свое согласие. А эпиграфом мы возьмем один из его многочисленных каламбуров, который как нельзя лучше подойдет нашей газете:

«Фигаро» позубоскалит, Антонен Клюзель завтра начнет брать интервью, Таша пойдет с ним. Кстати, твоя хроника имеет большой успех, напишешь еще?

Виктор, только что сделавший заказ, нахмурился.

— У меня не было времени подумать об этом. Есть смутная мысль насчет романов, рассказывающих о преступлениях и убийцах. Как насчет этого?

Мариус удивленно воззрился на него.

— Вот уж не думал, что тебя интересует этот жанр литературы!

— Этот жанр литературы известен с незапамятных времен, вспомни историю Атридов, — отозвался Виктор, сверля взглядом Таша, которая почему-то опустила голову.

— Вы не находите, что в жизни слишком много насилия? Мало того, что войны, так еще и всякие гнусности, вроде этих трупов на выставке! — заметил Антонен Клюзель.

— Почему же? Такие события оживляют рутину, заставляя о многом поразмыслить, — заметила Эдокси с усмешкой.

— Дети мои, не забывайте, что на сей момент у нас нет ни малейшей уверенности в том, что речь идет об убийствах, анонимка вполне может оказаться выходкой сумасшедшего. В последнее время в префектуру полиции подобные письма приходят пачками. В Париже полным-полно ульев с дикими пчелами, особенно неподалеку от сахароперерабатывающих заводов. Мастерские, квартиры, сады просто кишат пчелами, префект даже запретил культивировать пчеловодство в центре столицы. Многие люди ужалены, и не раз. Известны случаи эпилепсии у маленьких детей, у взрослых отмечены приступы судорог, а бывает, что после укуса пропадает зрение и…

— Ты противоречишь сам себе, — заметил Антонен. — вот ты говоришь…

— О да, говорю и говорю, нужно уметь хорошо говорить, чтобы повысить тираж…

Мариус прервался, заметив кого-то на другой стороне тротуара. Запыхавшийся Гувье перешел улицу и направился к «Жану Нико».

— Новостей полна корзина! Приготовьте ваши перья: у нас на одного покойника больше! — Известие встретили восклицаниями, а довольный Гувье продолжил: — Его обнаружили после полудня, в фиакре, мертвехонького. Я подождал, пока из префектуры выйдет кучер фиакра, и тотчас подлетел к нему, допросил с пристрастием. Эксклюзивная беседа, с доказательствами от противного, есть от чего голове кругом пойти!

— Эдокси, карандаш, блокнот! Ты будешь записывать! Кто убитый? — спросил Мариус.

Высморкавшись, Гувье посмотрел в свои записки. Раздраженный Антонен поглядывал на него, барабаня пальцами по краю стола.

— Островский Константин, русский, большое состояние, очень большое…

Виктор поперхнулся вермутом. Убит! Это невероятно. Из подозреваемого Островский внезапно превратился в жертву. Его, Виктора, гипотеза рухнула. Придется возвращаться к исходной точке. Он незаметно скосил взгляд в сторону Таша. Ее руки нервно теребили тесемку папки с рисунками, а пальцы дрожали. Гувье неторопливо продолжал расшифровывать листки с записями.

— Известен среди торговцев произведениями искусства. На первый взгляд — сердечный приступ. Некоторое сходство с предыдущими смертями, но помимо этого на сей раз есть подозреваемый. Кучер, который долго простоял в ожидании клиентов на площади Мобер, вез одного до парка Монсо. Там к ним присоединился этот самый Островский, просил довезти его к магазинам у Лувра. Первый пассажир сошел, а кучер ехал до Марсова поля, где вход на выставку со стороны набережной Пасси. Цену они оговорили заранее. Кучера зовут Ансельм Донадье. Шестьдесят пять лет. Живет в Иври.

Виктор не спускал глаз с Таша. Она продолжала нервно завязывать и развязывать папку с рисунками.

— Островский — это вы как написали? — спросила Эдокси, заглядывая ей через плечо.

— Как произносится, с «ий» на конце.

— А что говорит полиция?

— Склоняется к «пчелиной» версии. Мой человек на связи, он передал мне весточку. Никакой информации для прессы, никаких заявлений, все на уши встали. Но, по словам моего информатора, серьезного следа у них нет, так остается только тянуть время.

Закончив говорить, Гувье громко чихнул.

— Не сойти мне с этого места, если это не убийства! — заключил Антонен. — И Лекашер это знает, не забывайте, он ведь сторонник метода Горона.

Виктор, приготовившийся было сделать глоток из бокала, переспросил:

— Горона?

— Это шеф отдела безопасности. Когда Париж, просыпаясь утром, слышит новости о чьей-то подозрительной кончине, виновника следует предъявить обществу немедля. Через пять дней, 4 июля, на молу Гренель будут устанавливать уменьшенную копию статуи Свободы, подаренную городу Парижу бывшей американской колонией в знак дружбы. Было бы весьма неприятно испортить такой исторический момент, вспомните: Джон Кавендиш был гражданином Соединенных Штатов, а значит, об этом деле все будут хранить молчание. Полицейские тем временем проведут ускоренное расследование и преподнесут газетам очередную утку. Лекашер снова обвинит во всем пчел, — помилуйте, пчел! — но я-то ни минуты не сомневаюсь: это убийства.

— Без видимых признаков? — удивился Виктор.

— Легче легкого отравить с помощью шприца или иголки, если умело ими воспользоваться! — проворчал Гувье. — Вспомни, Антонен, какую историю ты сам рассказал нам в прошлом году.

— Что за история?

— Про ту испанку.

— Но при чем тут Испания?

Снова высморкавшись, Гувье сделал глоток пива.

— Это случилось пятьдесят лет назад в Севилье. Женщину звали Каталина, она была влюблена в прекрасного идальго, который ее отверг. В ней взыграла жаркая кровь, и она всадила ему в руку свою шпильку от шляпки, пропитав кончик ядовитым веществом, полагаю, это была белая чемерица.

— Он умер?

— Она уколола его сквозь манжету, складки ткани впитали часть яда, и этот парень счастливо отделался, правда не один день пролежал в коме.

Мариус хохотнул.

— «Спящий красавец», современная версия старой сказки!

— Ну, называй как хочешь. Наши-то жертвы не такие везучие, им уже не светит встретить Новый год!

— Готовим специальный выпуск! — вскричал Мариус. — Мы сможем все распродать во время театральных разъездов! Вперед, скорее, все за работу!

Типографские рабочие поднялись и ушли. Мариус забрал из рук Эдокси блокнот и принялся сочинять статью. Гувье флегматично развернул еще один клочок бумаги.

— Тут записано все, что рассказал кучер. Лица первого клиента он не видел: солнце светило прямо в глаза. Он принял его за англичанина: широкополая шляпа, крылатка, перчатки. Его это удивило, в такую-то жару.

— И это все?

— Англичанин ни слова не произнес, адрес был написан на листочке. Вот теперь все.

— Мне тоже известно кое-что любопытное, — задумчиво произнес Виктор. — В прошлом месяце одна клиентка рассказала, что кого-то укусила пчела, помнится, какого-то старьевщика, и он от этого умер. Но его приятель, который был с ним в тот самый момент, клянется, что его друг был отравлен, причем отнюдь не ядом насекомого.

— Кто? Где? — спросил Антонен.

— Этого я не знаю. В тот момент я не придал этому значения.

Виктор следил за реакцией Таша. Она сидела, согнувшись, положив локти на стол и уперев в них подбородок.

— Знаю, — процедил Гувье. — Это было в тот день, когда прибыл Буффало Билл.

Мариус медленно поднял голову.

— Вы о чем? Я тут пытаюсь сосредоточиться, не расслышал.

— Ничего особенного, — продолжал Гувье. — Как и положено, я провел маленькое расследование: тот, на вокзале, был очень, очень болен. Сердце. Смертельная болезнь. Провел десять лет в Новой Каледонии, бывший коммунар. Я беседовал с врачом, который его наблюдал.

— Все, я закончил! — объявил Мариус. — Как вам «шапка» «Преступление в фиакре»?

— Неплохо! — согласился Антонен, пробегая статью глазами. — Но вы сами сказали, что доказательств нет, так что я советовал бы выбрать более нейтральную интонацию, а то как бы эти фразы, хлесткие, как удары кнутом, не обратились потом против нас.

— Э, да ведь я только изложил факты, не больше. За работу!

Отодвинув стулья, все быстро встали. Сидеть осталась только Таша.

— Что с тобой? — осведомился у нее Мариус.

— Должно быть, солнце… у меня… немножко кружится голова, я вас через пять минут догоню.

— Нет проблем: иди домой и отдохни, завтра на выставке ты будешь нужна до зарезу. В сегодняшнем вечернем выпуске я могу обойтись без иллюстраций, а в следующий номер ты нам что-нибудь изобразишь. Ох уж эти дамские шляпки с цветочками: красивое украшение, а защиты от солнца никакой!

Пока Таша удалялась, Виктор откланялся.

— Пройдись по всем романам, где трупы, кровь и жуть, но только поскорее напиши! — уходя, крикнул ему Мариус.

Где она сейчас? Вон, стоит у булочной. Вначале он хотел пойти за ней, но потом понял, что лучше побыть одному, обдумать новую информацию.

Виктор не торопясь спустился к улице Риволи, прошел вдоль магазинов у Лувра, приглашавших на распродажу уцененных товаров. Тротуары были заполнены людьми. Из-за витрины магазина дорожных вещей на зевак немигающим взглядом смотрел мужской манекен в пробковом шлеме.

Виктор уступил дорогу группе людей-бутербродов с рекламными плакатами на груди и на спине. Он машинально прочел:

Санкт-Петербург. Вместо манекена перед его взглядом вдруг возникло жирное самодовольное лицо. На него насмешливо поглядывал Константин Островский. Занятно… У Островского была встреча с убийцей. Они были ему знакомы? Сообщники? И этот сообщник устранил Островского, потому что тот слишком много знали становился опасен? Надо обдумать. А что в тех маленьких горшочках, на серванте? Кураре? «Я чувствую, что в этом что-то есть… Но где доказательства? Полиции нужны будут подробности. Полиция! Как там бишь его, этого инспектора?.. Лекашер? Лекашер взял след, уж он-то установит связь между подписями в „Золотой книге“, докопается до Кэндзи, Таша… и до меня! Я оставлял Островскому свою визитную карточку».

В висках стучало, лоб горел. Виктор перешел через дорогу, вошел в сад Тюильри и упал на скамейку. Надо взять паузу, прийти в себя. Да разве в этом есть какой-то смысл? Кому придет в голову подозревать книгопродавца в сообщничестве с коллекционером?

Он потер затылок. Воображение работало на полную катушку. Кэндзи замешан в этом, и Таша тоже. Такие убийства с легкостью могла совершить женщина, тому свидетельство история испанки, о которой говорил Гувье. Простая шляпная булавка!

Легко уколоть жертву в толпе, стоит лишь спровоцировать давку. Вдруг тетя сказала «ай…»Такими словами описала случившееся племянница Эжени Патино… И еще малышка добавила: «Кто-то упал на нее, это было смешно».

Кто-то. Мужчина или женщина?

Вернуться на авеню Пеплие.

Остановившись у входа в книжный магазин, Кэндзи не спешил заходить внутрь. Сквозь стеклянную дверь он некоторое время наблюдал, как Жозефа осаждают три покупателя. Наконец войдя в магазин, Кэндзи послал ему приветственный жест.

— Где мсье Легри?

— Понятия не имею, я не ясновидящий, он приходит, уходит, а то трясется, будто у него Виттова пляска, — унылым тоном отвечал Жозеф.

— Завтракать приходил?

— Он ненавидит есть рагу летом, и я могу его понять. Вначале заперся в подсобке, потом поднялся к себе, а может, опять спустился… Я на пять минут отлучался к матушке за яблоками. Мсье Мори, поговорите с ним, не могу же я все делать один, у меня не сто рук.

— А утром, перед открытием, вы его видели?

— Нет, если уж он задумал незаметно смыться, то уходит по внутренней лестнице, знаю я эту уловку. Но вы-то не бросайте меня одного, хорошо?

— Я вернусь, займитесь пока покупателями, — сказал Кэндзи, поднимаясь по ступенькам.

Он прошел по коридору, разделявшему две квартирки, до самой двери, ведущей на лестничную клетку. Разумеется, Виктор по обыкновению просто захлопнул дверь, не заперев на ключ. Кэндзи закрыл ее на оба засова и вошел к Виктору. В спальне царил беспорядок. Шторы наполовину раздернуты, кровать не застлана, одежда раскидана по всей комнате. Он заметил разноцветный прямоугольник, прислоненный к часам под глобусом, написанную маслом рыжую девицу «ню», и сразу с неудовольствием понял, кто это. Кэндзи уже готов был уйти, как вдруг его взгляд упал на бюро. Цилиндр был открыт. Рядом с корзиной, полной неразобранной почты, он заметил лежащий на словаре голубой конверт, надписанный: Фотографии, сделанные 24 июня на выставке колониальных товаров. Кэндзи протянул руку, задев рукавом темный предмет, и тот полетел на ковер. Это была тетрадь для записи заказов. На первой странице он прочел: « R.D.V. J.C. 24-6 12.30 Гранд-Отель, № 312», после чего, по пунктам, следовали вопросы. Кэндзи придвинул кресло и сел.

Был уже пятый час, когда Виктор позвонил у решетчатых ворот дома Нантей. Открыть вышла толстая баба с бледным лицом, в которой он узнал Луизу Вернь.

— Опять вы! Это же надо, выкопать христианина из-под земли и искромсать на кусочки! Кабы я знала, за какую грязную работу вам платят!

— Ничего не понимаю! О чем вы?

— Так вы там служите или нет?

— Где?

— В полиции, где! Будь вы полицейским, вы бы прекрасно знали о вскрытии!

Она подалась назад, смерив его взглядом с головы до ног.

— Ах, это! Подумаешь, вскрытие! — огрызнулся он. — Я-то думал, вы намекаете на новое убийство!

— Почему? Что, еще?!

— Как же это я… официально я не имею права разглашать… сами понимаете… служба…

— Как, прямо на заупокойной службе! О-хо-хо, ни к чему теперь нет почтения! Убить в церкви!

— О-о… не кричите так громко. Мне бы на минутку встретиться с мадемуазель Розой.

— Как бы не так! Она уволилась, заявив, что минуты не останется там, куда привозят мертвецов с кладбища, чтобы копаться у них в кишках! Тогда семья Нантей выпросила у Ле Масонов на несколько дней меня, бедненькую, пока они другую гувернантку ищут, и я согласилась. Мадам де Нантей заперлась у себя в спальне и никого не принимает.

— В таком случае… можно ли мне повидать ее дочь?

— Кого? Мари-Амели?

— Ее.

— Да вы это… время зря теряете. Допрашивать такую крошку…

— Мне нужно поговорить с ней пять минут, можете послушать и вы.

Луиза Вернь поспешно отправилась звать Мари-Амели, которая тут же явилась — щеки у нее были измазаны вареньем, а в руках она держала тартинку.

— Я вам в прошлый раз все рассказала!

— Да, мне важно уточнить только одну деталь. Вы сказали, что в тот момент, когда тетя была укушена пчелой, на нее кто-то упал, и это вас рассмешило.

— Ничего удивительного, малышка из таких! — ввернула Луиза Вернь.

— Это очень важно, подумайте, прежде чем ответить. Упал господин или дама?

Мари-Амели нахмурила бровки. На ее тартинку хотела сесть мошка, но она махнула рукой.

— Да не знаю я… Думаю, господин… Точно, это был господин! Можно я пойду?

Она побежала обратно в дом. Луиза Вернь покачала головой.

— Так я и думала, Эжени на вид была такая ханжа, а как мужиков-то окручивала!

Виктор торжествовал: если малышка не врала, если Патино толкнул мужчина, Таша ни в чем не виновата… Он с облегчением вздохнул, не подумав, что в этом случае подозреваемым номер один вновь становится Кэндзи.

Едва зайдя в магазин, он понял, что попал в западню. Три человека вскинули на него взгляды. Жозеф, перевязывавший стопку книг, стоя на стремянке, послал ему смущенную полуулыбку-полугримасу. Кэндзи, сидевший за конторкой с неизменной ручкой в руке, расправил плечи, а белокурая дама, присевшая на огромный дорожный сундук, стремительно вскочила.

— Одетта! — прошептал он потрясенно.

— Утенок, ты обещал мне…

Кэндзи не дал ей договорить.

— Итак, и на этой распродаже вы тоже увлеклись делом, и тоже успешно?

— Да, но на сей раз не без проблем, потому я и вернулся, — ловко увильнул Виктор от дальнейших объяснений.

— Утенок, распродажа или что еще, но ведь ты должен был отвезти меня на вокзал, вот я и зашла. Я так на поезд опоздаю, в Ульгат. Ты забыл?

Возмущенная Одетта принялась ходить вокруг дорожного сундука, тыкая в него зонтиком, словно вымещала на нем злость на Виктора.

— Ничего я не забыл, все прекрасно помню! У нас полно времени, — отозвался тот спокойно, взглянув на часы. — Жозеф поймает нам фиакр.

Не помня себя от счастья, что грозы удалось избежать, Жожо бросил недовязанную стопку и выскочил вон.

— Где мне тут можно носик попудрить? — спросила Одетта. — Твой китаец даже воды мне не предложил, — добавила она ему тихонько.

— Поднимись наверх, потом налево, комната в глубине.

Кэндзи дождался, пока она, ворча что-то себе под нос, поднимется по узкой лестнице, и сказал:

— На редкость неприятная особа! Двух покупателей спугнула. Отвезите ее, убедитесь, что она села в поезд, было бы жаль лишить нормандские берега такой очаровательной гостьи…

— Ох, не любите вы ее, — подавляя улыбку, констатировал Виктор.

— Это, кажется, взаимно. У меня непредвиденные обстоятельства, меня не будет.

— Куда это вы?

— В Лондон, на два дня. Еду сегодня вечером.

Виктор на несколько секунд лишился речи.

— Да что ж вам там понадобилось, в Лондоне?

— Личные дела. У вас они тоже есть, — с иронией парировал он, мотнув головой в сторону верхнего этажа. — А у меня вот — свои.

— Надеюсь, ничего не случилось?

— Отнюдь нет, с чего вы взяли?

— Просто подумал… С некоторых пор вы какой-то озабоченный.

— Раз уж вы это заметили, я вам скажу, что меня беспокоит: вы.

— Я?!

— Вас никогда нет на месте, нас с Жозефом на все не хватает. Такое впечатление, что книготорговля перестала вас интересовать.

— Напротив, библиотеки-то я всегда ценил по достоинству, как и вы…

Виктор подумал: вот ведь, ссоримся, как пожилая супружеская пара. Вошел Жозеф, крикнул:

— Мадам, ваша карета!

По лестнице прошелестело платье Одетты. Кучер взвалил на плечо ее сундук. Виктор хотел пожать руку Кэндзи, однако тот уже снова уселся за конторку, сказав Жозефу:

— Займитесь сейчас же доставкой, я закрою сам.

Бросившись Виктору на шею, Одетта не отпускала его до тех пор, пока они не уселись в фиакр.

— Утенок, ты правда про меня не забыл?

— Ну разумеется, ведь к твоему отъезду я готовлюсь загодя.

— Это ты не просто, чтобы сказать мне приятное?

Он рассеянно прикоснулся губами к ее виску, думая о том, зачем Кэндзи понадобилось так спешно отправляться в Лондон.

Спрятавшись под навесом парадного, на удаляющийся к Сене фиакр долгим мечтательным взглядом смотрела Таша. Она стояла, пока фиакр не скрылся из виду, а потом пошла вверх по улице к магазину «Эльзевир». Кэндзи как раз закрывал на щеколды наружные деревянные ставни. Оба застыли, неподвижно глядя друг на друга сквозь витрину.

Нацепив на лицо трагическую мину и насвистывая «Песнь разлуки», Виктор смотрел на огорченное личико, выглядывавшее из-за портьеры вагонного окна, и читал по губам прощальное: «Когда же ты приедешь, утенок?», заглушаемое ревом локомотива. Потом все исчезло в клубах пара. Нормандия не понесла ущерба: Одетта уехала в Ульгат.

На загроможденном багажом перроне он остановил продавца газет и купил специальный выпуск «Пасс-парту». На первой странице красовался крупный заголовок: «Преступление в фиакре».

Виктор прочел статью на ходу. Когда он выходил с вокзала Сен-Лазар, уже зажглись уличные фонари. Он решил дойти до Таша пешком.

На вокзале гудела шумная и суетливая толпа. Носильщики в униформе «Северных железных дорог» сновали между готовившимися к отправке поездами дальнего следования и фиакрами, останавливавшимися на площади Дуэ. Прислонясь к стене рядом с окошком справочного бюро, Кэндзи развернул специальный выпуск «Пасс-парту»:

Статья напоминала, что за прошедшую неделю такая же внезапная смерть настигла еще двух человек. Полиция отказалась делать какие бы то ни было заявления. Ниже был напечатан рассказ кучера, обнаружившего труп.

Кэндзи не стал читать дальше, он открыл портфель и сунул туда газету. Служащий в фуражке с галуном, на котором красовалась надпись золотыми буквами: «Переводчик», поинтересовался, нет ли в нем нужды. Кэндзи вначале покачал головой, потом вдруг передумал и что-то ему шепнул, сунув чаевые. Служащий удалился, а через несколько минут вернулся с какой-то бумагой в руке. Кэндзи положил ее в карман, взглянул на часы: 22.15. Он с трудом пробился к окошку телеграфиста и написал на бланке телеграммы:

Он протянул написанный текст телеграфисту, прибавив «срочно», расплатился, вышел с вокзала и направился на бульвар Денэн, к отелю «Северных железных дорог».

При входе он предъявил принесенную ему переводчиком бумагу.

— Номер мне забронирован, — сказал он.

Консьержка, сухонькая женщина с острой мордочкой, вцепилась в него, выскочив на порог своей каморки.

— Эге, кудай-то в такой поздний час? Я тут за все отвечаю, должна знать, кто приходит и уходит!

Виктор помчался вверх, перепрыгивая через ступеньки. Добежав до шестого этажа, зачем-то посмотрел вниз. Там царила непроглядная тьма, в коридорчике тоже.

Она была там, за четвертой дверью направо, их разделяла только стена. Он прислушался: тишина. Нет, кажется, босые ноги быстро пробежали по паркету. Он ждал, лелея в сердце надежду. Она подошла открыть задвижку, сейчас он потребует, чтобы, глядя ему в глаза, она ответила, да или нет… но что если в эту минуту она не одна? У него перехватило дыхание, и он стоял на дверном коврике, жалко ловя ртом воздух. «Лучше мне уйти, иначе я могу потерять голову. Она еще не вернулась домой, да, похоже, что так». Эта мысль его успокоила. Он неловко зацепился за перила и выругался. И дверь внезапно распахнулась. Сноп света ослепил его.

— Мсье Легри? Вы? Вот это да…

Женщина была из плоти и крови, совсем, совсем близко… Он видел ее так отчетливо. Она была в ночной рубашке со стоячим воротником, плотно облегавшей тело. Смутившись, он сказал:

— Таша… Я беспокоился… Вы сегодня так быстро ушли из кафе, вы… Вы не заболели?

— Просто устала. Я работаю по четырнадцать часов в сутки.

— Вы замерзнете.

— Да ведь стоит адская жара!

— У вас каменный пол…

— Проходите же.

Опустив глаза, он увидел ее лодыжки. Он сделал резкий шаг вперед, она отскочила.

— Нет! — выдохнула она.

Он замер. Догадывалась ли она, чего ему стоило побороть желание дотронуться до нее? Она прошла мимо керосиновой лампы, стоявшей на столе. Не больше секунды, но он ясно увидел сквозь легкую ткань все округлости ее тела.

— Да это вы больны! — вскрикнула она, отступая в глубину комнаты.

Он вновь подошел к ней, так близко, что чувствовал запах ее кожи.

— Вы знали его! Вы сами мне говорили, — прошептал он.

— Кого?

— Человека, которого нашли мертвым в фиакре. Островского.

Ее лицо тревожно дрогнуло.

— Я с ним много раз встречалась, ну и что? Вы ведь тоже его знали, не далее как вчера вечером вы виделись с ним у Вольпини!

— Просто встречались? Вы уверены?

— Да как вы смеете?!

Он двумя пальцами взял ее за подбородок, силой заставив поднять голову.

— Когда вы встречались с ним в последний раз?

Она резко высвободилась.

— Два дня назад я приходила к нему отдать работу, которую он мне заказывал. Эскизы краснокожих. К чему эти вопросы, вы что, полицейский осведомитель?

— Его смерть подозрительна, рано или поздно полиция захочет узнать, какого рода отношения вас с ним связывали. Вы были на вокзале Батиньоль в день, когда приехал Буффало Билл!

Она в замешательстве скрестила руки на груди.

— Какого рода отношения? Вы думаете, существует связь между всем этим и тем, что случилось на выставке? И поэтому так разговорились в кафе?

— Вы были в Батиньоле?

— Да, меня послал Мариус с редакционным заданием.

— Хорошо хоть не Островский!

— Вы переходите границы!

Пропустив это мимо ушей, он толкнул дверь, и она захлопнулась. А может, она ломает комедию? В ее ответах слишком много горячности, и говорит она почему-то неуверенно.

— А смерть этого старьевщика вы видели сами?

— Нет. Видела, как он упал, и подумала, что его сразила болезнь, мне хватило времени сделать с него эскиз до прихода жандармов. Там началась давка, и я ушла. Мне не нравятся такие зрелища!

Возмущенная, она смотрела на него с недоверием. До нее наконец дошло.

— Черт подери, вы, никак, подозреваете меня! Уж не хотите ли вы обвинить меня в убийстве этих несчастных? Объяснил же вам Гувье, тряпичник был болен сердцем. Кто вам вбил все это в голову? Клюзель?

— Обошлось и без него, — проворчал он, отворачиваясь, чтобы не расчувствоваться. — Я просто все сопоставил. Вы были на башне в тот день, когда умерла Эжени Патино.

— И по этой причине я виновата в ее смерти? Сколько еще людей было там в те минуты, вся редакция журнала, ваш друг японец, да и вы сами… Вы правда думаете, что я могу причинить кому-то зло? Вы совсем не уважаете меня?

— Напротив! Я очень… уважаю вас и хочу вас защитить.

— От чего? От кого?

— Вы знали Островского. И потом… я видел вас на эспланаде Инвалидов за несколько мгновений до смерти Кавендиша.

— Вы за мной шпионили!

— Уверяю вас, это вышло случайно…

Разве мог он признаться, что в тот день пришел туда в надежде встретить ее на колониальной выставке.

— Уходите, я устала!

— Те дорогие духи, которые я видел у вас позавчера, их подарил Островский?

— А хоть бы и так, вам какое дело? Я свободна, встречаюсь, с кем хочу! — крикнула она, пытаясь обойти его. — Тот флакон — пробный образец. В прошлом месяце я нарисовала этикетки по заказу парфюмера. А теперь убирайтесь, я больше никогда не хочу вас видеть!

Она быстро вытерла заблестевшие от слез глаза. Завладев этой маленькой дрожащей рукой, он поднес ее к губам.

— Таша, прошу вас… простите меня, — сказал он, целуя ее руку. — Я хотел убедиться… все это так непросто…

Она сделала слабую попытку высвободиться.

— Непросто, потому что сами вы непросты, — выговорила она сдавленным голосом.

Он привлек ее к себе, зарылся лицом в ее волосы, глубоко вдыхая их запах. Когда его губы коснулись ее губ, она отшатнулась, но не уклонилась от поцелуя. Он целовал ее лоб, нос, шею и чувствовал, что она сдается. Кровь бешено стучала в висках, он крепко обнял ее, его руки гладили нежную спину, которая все больше обмякала. Щеки ее покраснели, она отодвинулась, приподнялась на цыпочки и, глядя ему в глаза, сбросила с его плеч редингот, а потом взяла за руки и положила их себе на бедра.

Он страстно прижал ее к себе, подхватил и понес на кровать. Ложась рядом, развязал пояс на ночной рубашке. Она приподнялась, чтобы лучше рассмотреть его в мерцающем свете лампы, принялась расстегивать ему пуговицы, прерывисто дыша.

— Ну же, — шепнула она.

Он стал целовать ее горло, ласкать груди, потом спустился к горячему низу живота. Их обнаженные тела слились воедино…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Четверг 30 июня, утро

Кэндзи потянулся. Спать было неудобно, и тело затекло. Ванну тут не примешь, а этого так не хватало. Гостиничный номер с обоями в цветочек и стандартной мебелью был чистеньким, но без комфорта. Он долго смотрел в зеркало, словно ища в нем каких-то объяснений, но видел лишь свое осунувшееся лицо. Слишком мягкая кровать, шум бульвара Денэн, шаги постояльцев и служащих так и не дали ему по-настоящему заснуть. Зато у него было время поразмыслить обо всем, что случилось. Теперь он должен был хладнокровно составить план дальнейших действий.

Кэндзи подвинул стол к окну, взял папку с бумагами и вынул из нее три фотоснимка, которые накануне забрал из комнаты Виктора. Поправив очки, внимательно рассмотрел снимки, долго вглядываясь в каждую деталь. Потом принялся ходить из угла в угол, взвешивая все за и против. В его распоряжении было совсем немного, всего лишь впечатление. Кэндзи налил чашечку чая и перечитал статью в «Пасс-парту», где излагались обстоятельства смерти Островского. Да, впечатление. Но теперь ему было понятно, что оно многое объясняло. Когда он надел пиджак, у него созрело решение. Действовать, будучи не вполне уверенным, все же лучше, чем прозябать в сомнениях.

Завернутый в простыню и свесивший ногу с кровати Виктор дремал, когда внезапно очень близко раздался голос, исполнявший арию Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст»: «Сатана там правит бал…» Буркнув что-то себе под нос, Виктор перевернулся на другой бок. Баритон горланил все ближе и ближе. Вот уже голос звучал чуть ли не над самым ухом. Виктор приподнялся, приоткрыв глаз, — и его ослепил свет из слухового окошка. Зачем Мефистофелю так упорно взывать к золотому тельцу? Еще во власти сна, он повалился на подушку. А голос уже заполнял собой всю комнату: «Этот идол золотой волю неба презирает, насмехаясь, изменяет он небес закон святой». Вот откуда он звучит — из фаянсовой кастрюльки, прикрытой пачкой сделанных углем эскизов. Таша! Ее это тоже разбудило? Место рядом с ним было еще теплым, пропитанным ее запахом. Нет, ночное приключение ему не приснилось. Его охватило ликование, какое он испытывал только ребенком, когда пансионат в Ричмонде закрывался на все лето.

Виктор перевернулся на живот и уткнулся головой в подушку.

— «Бензой», — прошептал он.

Как называлась туалетная вода Одетты? «Гелиотроп»? Одетта, уехавшая только вчера и уже растаявшая как тень. Он решил навсегда о ней позабыть. Приподнявшись на локте, он с трудом разглядел циферблат: 8.15. Там же, на столике лежала записка от Таша.

За стенкой, обклеенной чудовищными коричневыми обоями, Шарль Гуно уступил место Россини, а «Фауст» — «Севильскому цирюльнику». Раздосадованный обращением «дорогой Виктор» — после такой-то ночи! — он сел на край постели. Его нижнее белье висело на мольберте с неоконченным полотном: крыша, кровельный желоб, небо, нарисованное в стиле гризайль. Не отрывая взгляда от картины, он наклонился поднять носки. Кое-что показалось ему странным. Откуда эти маленькие темные точки, внизу, вверху? Он впился взглядом в полотно. Точки оказались с утолщением посередке, двух цветов — черного и желтого — и к тому же с крылышками. Пчелы. Это надо было понимать как послание? Озадаченный, он решил обдумать это подозрительное обстоятельство, пытаясь попасть ногами в кальсоны.

Пройдя в чулан, служивший кухней, он не сумел зажечь газ, не нашел сахара в груде горшков и горшочков на этажерке и в конце концов выпил чашку холодного горького кофе.

Свою рубашку он раскопал под столом, рядом с кирпичом, подпиравшим хромую ножку. На покрытом пылью полу валялись хлебные крошки. Таша не рождена быть хозяйкой, подумал он, потягиваясь. Прямо на него смотрело изображение мужчины, охваченного ужасной тоской, репродукция была прикноплена возле ниши с книгами. Видимо, рисунок Гранвиля, он узнал его манеру, кажется, что-то такое видел в старом номере «Живописного журнала». Стая ночных птиц, летавших вокруг головы этого персонажа, очень напоминала крылатых существ, столь любимых Гойей. Он почувствовал укол стыда, что так и не принес Таша «Капричос».

Из-за стен вдруг прорвался голос Данило Дуковича.

После паузы:

Серба приняли в труппу Оперы? Он празднует победу?

Ну, а ты, Фигаро, — прощай, заключил Виктор. Настроение было прекрасное. Панталоны. Куда она подевала его панталоны? Да вот же, на багажной корзине, вместе с галстуком и рединготом. Он надел башмаки и завязал шнурки. Русские слова, пропетые Данило, осели в памяти и смутно тревожили его. Виктор надел редингот, уже готовясь выступить в поход. Хлопнула дверь, это покинул свой терем царь Борис. Что-то в памяти смутно шевелилось, какое-то недавно услышанное имя… Чье? Он уже почти выходил, когда заметил, что забыл надеть галстук. Ну и ну, голова садовая.

Закрыв дверь на ключ, положил его под дверной коврик. Таша. Вечером он опять ее увидит! Виктору тоже хотелось петь, но он ведь был не у себя дома, к тому же у него напрочь отсутствовал слух. Надо будет купить цветов, шоколада, мятных пастилок, чая… Может, еще и цветов…

Съехав по перилам и вылетев во двор, он оказался в эпицентре только что разгоревшегося скандала. Бородатый великан Данило Дукович и маленькая Хельга Беккер, разрумянившаяся, с горящими глазами, в своих широких коротких штанах, осыпали друг друга изысканными ругательствами.

— Шакалиха! — возмущался серб.

— Разбойник! — вопила в ответ немочка.

Виктор помахал им на ходу. Они на миг умолкли, смерив его взглядом, и опять взялись за свое.

— Стервятница!

— Лежебока!

Виктор вышел на улицу Клиши, быстро прошел мимо магазина с вывеской «Матерям, одевающим детей своих в голубое и белое». Заинтригованный, он вернулся, приоткрыл дверь магазина и весело крикнул:

— А куда ж деваться Красной Шапочке?!

Громко расхохотавшись собственной шутке, Виктор пошел дальше. Большие витрины кондитерской Прево, располагавшейся неподалеку, привлекли его внимание, и он не отказал себе в удовольствии съесть орден Почетного легиона, приготовленный из пралине.

По склону вниз, подскакивая на маленьких железных колесиках, съехал экспресс «Батиньоль — Клиши — Одеон». Остановка была безлюдна. Водитель уже хотел было промчаться не останавливаясь, как вдруг увидел человека, который махал ему, держа в руке шоколадную Эйфелеву башню.

Кэндзи, задрав голову, посмотрел на памятник, воздвигнутый тут месяц назад. Спиной к далекому Нотр-Дам-де-Пари на монументальном пьедестале над площадью Мобер возвышался писатель-печатник Этьен Доле, в рейтузах и коротких штанах-пуфах. Кэндзи заговорщицки подмигнул коллеге, который за свои философские воззрения в 1546 году был признан еретиком, повешен, а затем сожжен в двух шагах от нынешнего бульвара Сен-Жермен, на том месте, где теперь стояла дюжина фиакров. Поджидая клиентов в тени деревьев, кучеры обсуждали возвращение из изгнания генерала Буланже. Кэндзи подошел к ним, держа в руке «Пасс-парту».

— Здравствуйте, господа, мне нужен мсье Ансельм Донадье.

— А он на «Гильотине», рассказывает свои похождения всем, кто попросит, а еще лучше — кто стаканчиком угостит. Вот ведь кому везет! Со мной такого ни в жисть не случилось бы! — ответил кучер с багрово-красной рожей.

— На гильотине?

— Ну, в «Красном замке», если вам так больше нравится, на улице Галанд.

Улыбнувшись, Кэндзи приподнял шляпу:

— Эге-гей, господа, осторожнее на поворотах, а то налетите на ухаб!

Кучеры во все горло расхохотались.

Не обратив никакого внимания на мрачный вид Жозефа, Виктор прошмыгнул в подсобку, чтобы положить в холодок полурастаявшую башню. Потом с улыбкой обратился к нему.

— Все, теперь никуда больше не уйду! Что это вы, Жозеф, смотрите на меня, закатив глаза, точно рыба на прилавке? Это всего лишь шоколад, — сказал он, показывая ему свои липкие руки.

— Все бы хорошо, знай я хотя бы, где вас искать, мсье Легри, теперь, когда вы знамениты.

— Знаменит? Вы о чем?

— А вы разве не знаете? Да люди же пишут вам прямо в редакцию газеты… Вот письмо, сегодня утром курьер принес. Примите поздравления!

Виктор взглянул на конверт, протянутый Жозефом.

— Суньте мне в карман, прочту, когда вымою руки.

Он направился к винтовой лестнице.

— Мсье Легри, уж теперь-то, когда вы — полноправный член редакции, наверняка вам стали известны детали тех смертей на выставке. Скажите, тот русский, в фиакре, он умер из-за того же или нет?

— Как сказал бы мсье Мори, смерть одинакова для всех, как для людей, так и для червей!

— И на том спасибо! — буркнул Жозеф.

На кухне растрепанная Жермена процеживала содержимое кастрюли с помощью деревянной ложечки. Принюхавшись, Виктор уловил аромат перепелов в коньячном соусе. Собирался было попенять кухарке за неуместность горячих блюд в соусе в жаркое время года, да вовремя остановился. Жермена, непревзойденная кухарка, исполнительная и неприхотливая, служившая у Виктора и Кэндзи уже семь лет, была особой весьма обидчивой, так что лучше было не испытывать ее терпение. Ибо в подобных случаях добрая женщина превращалась в гарпию, часами напролет метавшую громы и молнии, и страдала от этого прежде всего ее стряпня.

Вымыв наконец руки, Виктор распечатал конверт. Корявые буквы кренились в разные в стороны на вырванном из блокнота листе:

Интересно, письмо было доставлено в газету накануне вечером? Скорее всего. В таком случае, Капюс ждал его именно сегодня. Который час? Десять минут двенадцатого. Виктор, ненадолго задержавшись в кухне, чтобы схватить кусочек хлеба с сыром, спустился, уже не слушая брюзжания Жермен:

— Кусочничать — убивать аппетит!

Стоя на раскладной лестнице, Жозеф искал иллюстрированное издание «Басен» Лафонтена, которые заказал один желторотый юнец. Он с облегчением посмотрел на появившегося Виктора, но тот стремительно пронесся мимо него к двери.

— Мсье Легри! — отчаянно крикнул Жозеф, поняв, что его вновь оставили одного. Но ответа не последовало.

У выхода из книжной лавки жирный голубь клевал что-то на земле. Он тяжело отлетел прочь, и, проследив за ним взглядом до противоположного тротуара, Виктор обратил внимание на крупного толстяка в парадном ближайшего дома. Ему показались знакомыми эта косая сажень в плечах, посадка головы, слишком длинные волосы. Данило Дукович. Вот уж кого он не ожидал здесь увидеть. Останавливаться Виктор не стал, подумав, что этот взбалмошный тип наверняка влюблен в Таша.

Может, он следит за Виктором из ревности? И тут он вспомнил, как накануне вечером дал ему свой адрес, когда уходил из кафе «Вольпини». Вот оно что, Дукович, должно быть, пришел попроситься к ним на службу. Ну, Жозеф сумеет от него отделаться.

На залитой солнцем набережной попадались редкие прохожие. Поднявшись к Французской академии, Виктор вроде бы расслышал за спиной чьи-то шаги. Он остановился, шаги, почти сразу, тоже стихли. «Меня преследует Дукович, он точно ревнует, быть может, собирается напасть!» Он обернулся, но за спиной никого не было. Навстречу с безразличным видом шли служанки в платках и с корзинками для еды. Он пошел дальше, но тревога его уже не оставляла. Он чувствовал, что за ним следят.

Дойдя до квартала Моб, Виктор заметил у входа в трактир здоровенного детину и ускорил шаг. Сложив руки козырьком, он приблизил лицо к немытой витрине и различил во тьме какого-то типа, смахивающего на рыночного грузчика, облокотившегося на стойку. Это был не Данило Дукович. «Да я, черт возьми, с ума схожу! У меня мания преследования. Не надо было в эти дни так много есть».

Консьержка была при своих доспехах: должно быть, занималась уборкой. Двор был пуст. Виктор постучал. До него смутно доносился шум городской жизни, где-то на верхнем этаже плакал ребенок. Виктор нетерпеливо побарабанил ладонью по растрескавшейся двери, приник ухом к замку.

— Мсье Капюс… мсье Капюс, вы здесь? Это я, Легри!

Поколебавшись, он толкнул дверь. Она отворилась. Ставни внутри были полуприкрыты. Комнату оживляли лишь пронизывавшие ее тонкие бороздки света, в которых плясали пылинки.

— Мсье Капюс, это Виктор Легри из «Пасс-парту»… Есть тут кто-нибудь?

Скрежет, неуловимое движение слева от него. Виктор не двинулся с места, выжидая. Судорогой свело икру.

— Я теряю форму, — пробормотал он.

Страшной силы удар обрушился ему на плечо.

Он пошатнулся и тяжело упал. Внезапно раздалось дикое мяуканье, перешедшее в долгий вой. Что-то пронеслось мимо, убегая со всех ног. Виктору показалось, что стены комнаты рушатся на него. Сверху над ним нависла чья-то грозная тень, она надвигалась, словно ползущий по паутине паук. Виктор инстинктивно увернулся, стукнувшись головой об угол шкафа, и закрыл глаза. Кровь так стучала в висках, что он не услышал щелканья дверного замка. Боль отхлынула, и на него опустилась тьма беспамятства.

Когда он наконец разлепил веки, первое, что заметил в нескольких сантиметрах от своего лица, — пару сапог и осколки стекла. Собрав волю в кулак, он с трудом поднялся, ухватившись за край стола. В сумраке разглядел на одной из кроватей куль, прикрытый светлой тканью. Опершись о металлическое изголовье, Виктор наклонился, приподнял ткань и отпрянул, с трудом сдержав крик. Несколько мгновений он убеждал себя, что увиденное — не более чем игра света. Потом, глубоко вздохнув, быстро сдернул покрывало. Распростертый на спине, с запрокинутой головой, на кровати лежал мертвый Анри Капюс с перерезанным горлом. Кровать была вся залита кровью.

Виктора била крупная дрожь. Он не мог поверить своим глазам.

— Мак-Магон!

От этого крика волосы встали дыбом. Он так и стоял, стараясь не дышать, чувствуя, как голову словно сдавило в тисках.

— Мак-Магон! Да где же ты, котик? — причитала за дверью консьержка. — Эй, старое чучело, знаю я, вы дома! Притворяться невелика хитрость. Отдайте Мак-Магона, или… Ну погодите, я вам покажу!

Она постучала в дверь. Какое-то время стояла, замерев и ожидая ответа. Слишком долго, она стояла слишком долго. Наконец из коридора послышались ее удалявшиеся шаги.

Бежать отсюда, быстро! На воздух, к жизни. Вытянув руки перед собой, он шел наощупь. К горлу подступила тошнота. Он нащупал дверную ручку, повернул, но дверь не открылась. Еще раз повернул — тот же результат. Виктор неистово дергал ее, хотя уже понял, что оказался заперт наедине с трупом! Если он расскажет все как было, кто ему поверит?

В панике он отступил. «Поразмысли, не бросайся в огонь, выход есть почти всегда», — вспомнились ему слова Кэндзи, сказанные, когда он, еще мальчиком, смотрел на большой лондонский пожар. Выход… Окно! Рискованно конечно — там мог быть тупик, а значит, западня, и потом, его могли заметить свидетели, ведь нападавший наверняка все предусмотрел. Добраться до окна. Он споткнулся обо что-то, это были сапоги, потерял равновесие и едва не свалился на какое-то растение в стеклянном горшке, в последний момент ухватившись за спинку кровати. Его взгляд невольно сосредоточился на покрывале, прикрывавшем тело Капюса. Ему почудилось, что тот лежит в огромной стеклянной банке с этикеткой: «Обитатель улицы Паршеминери». Виктор взобрался на узкий подоконник и, обдирая кожу с пальцев, попытался отодвинуть щеколду, которую, похоже, вообще никогда не открывали. Сжав зубы, сильным ударом кулака он саданул по стеклу. «Да откройся ты, черт бы тебя побрал!» Стекло со звоном разбилось, по руке потекла струйка крови. В слепой ярости он сорвал с окна грязную шторку и обмотал вокруг пораненной руки. Под его напором источенная червями древесина дрогнула, и окно распахнулось. Он увидел двор, слева дом, справа проход. В тот момент, когда он уже выпрыгивал из окна, откуда-то появились двое мальчишек.

— Пьянчужка, пьянчужка! Мы тебя видим, ты весь в крови, вот пойдем и скажем мамаше Фрошон, что ты слопал ее кота!

Заорав страшным голосом и распугав шалунов, Виктор кубарем скатился на ворох ящиков и дальше рванул вслепую. Узенький проходик с такой низкой крышей, что пришлось нагнуть голову, за ним еще двор и улица. Он бежал, едва не сбив с ног нищего, рывшегося в мусорном отстойнике, а вслед ему несся собачий лай. Переулок вилял меж горбатых лачуг. С лихорадочно стучавшим сердцем Виктор вбежал в какую-то дверь, потуже обмотал обрывком шторы пораненную руку. Осторожно подвигал рукой — перелома не было. Виктор отряхнул редингот, одернул его, пригладил волосы. Скрип колес по мостовой, голоса, шаги — совсем близко: бульвары жили обычной жизнью. Он не раздумывая бросился туда, слился с толпой прохожих, толкаясь и орудуя локтями. Ступив на камни набережной Монтебелло, Виктор снова стал самим собой. А на набережной Конти он даже смог немного расслабиться, и долго сдерживаемые чувства прорвались наружу: губы искривились, в горле перехватило, и он разрыдался.

Прогремел гром. Когда он свернул на улицу Сен-Пер, на мостовую упали первые теплые капли. Виктор прислонился к стене, запрокинув голову и подставив лицо под дождевые струи. Торговка зеленью пробежала мимо, она торопилась укрыться под навесом книжного магазина, волоча за собой тележку. Виктор заметил Жозефа, высматривавшего кого-то, прилипнув носом к стеклу витрины, подождал, пока тот вернется за прилавок, и только тогда перешел дорогу и вошел. Уже поднявшись по лестнице, ощупал карманы: ключей не было. Выронил их пока бежал или оставил у Капюса? На связке была табличка с его фамилией.

Пришлось пройти через магазин. Жозеф смахивал пыль с книжных переплетов. На звяканье колокольчика он с дежурной улыбкой обернулся, но увидев, кто это, воскликнул:

— Ого, хозяин, что с вами случилось?! Попали под омнибус? У вас вся рука в крови.

— Ничего, царапина.

— Вы бледны как смерть, вам надо отдохнуть. Хотите, помогу подняться? В такую погоду клиентов как корова языком слизнула!

Слишком измученный, чтобы протестовать, Виктор позволил проводить себя наверх. Жозеф уложил его на кровать, снял с него ботинки.

— Поспите как следует, хозяин, это вам будет на пользу. А хотите, я вызову доктора Рейно?

— Нет, ради Бога, не надо! Идите же, присмотрите за магазином.

— Да-да, но ведь надо все-таки осмотреть рану и обработать, вдруг инфекцию занесли. Кстати, новость последнюю знаете? Третий труп на выставке. Все снова повторилось, и газета…

— Знаю я, Жозеф, вы мне уже говорили!

— Ну, оставляю вас… Угораздило же… а я тут торгую один-одинешенек… — ворчал парень.

Дверь за ним закрылась. Виктор откинулся на подушки. Из высокого окна в комнату лился свинцовый свет, дождь барабанил в стекло. Едва он смежил веки, как тут же разлепил их, отгоняя страшное зрелище — старика с перерезанным горлом. А крови, крови сколько! От страха у него подвело живот, а к горлу подступила рвота, и он едва успел добежать до туалета. Небо исполосовали молнии, он машинально посчитал: одна… вторая… третья… Стены словно сотряс взрыв, за ним другой, в два раза сильнее. Измученный приступом рвоты, он вошел к Кэндзи, чтобы принять холодную ванну, и присел на краю, глядя, как прибывает вода.

Он легко отделался. Никто его не видел, кроме мальчишек. Никто, если только не успел рассмотреть убийца. Но кому перешел дорогу старина Капюс?

Виктор зажег газовый фонарик, разделся. На столике над умывальником красовались два фото в рамке. На одном — мальчик с молодой дамой: «Дафнэ и Виктор, Лондон, 1872», на другой — уроженец Азии, лет тридцати, серьезный, строгий, в темном рединготе.

«Не будь там кота, я, наверное, был бы уже мертв… Мои ключи!»

Он не мог оторвать взгляд от своей фотографии с матерью. Чуть подвинув поближе рамку, взглянул на полного достоинства Кэндзи Мори.

Впервые он задал себе вопрос, что так привязывало Кэндзи к Дафнэ, чтобы заставить поставить крест на своей личной жизни. После смерти Легри-отца японец как-то естественно стал главой семьи. Им двигал материальный интерес? При этой мысли Виктор почувствовал стыд и отвращение к себе. Подозревать в чем-то дурном человека, воспитавшего его, бодрствовавшего сутками у его постели во время ужасной эпидемии дифтерии 1869 года… Невозможно.

Он отодрал грязный лоскут, которым была завязана рана на руке. Нет, это точно не Кэндзи, ведь тот не выносит вида крови. Эта фобия у него с самого детства, со времени военной диктатуры Токугавы, когда часть его семьи, перешедшая в христианство, была перебита. Сам Кэндзи уцелел буквально чудом.

От холодной воды дыхание перехватило, Виктору почему-то вспомнилась рука Капюса, холодная, как мрамор, он коснулся ее, когда приподнял покрывало, наброшенное на труп. Холодная… холодная… Он напряженно думал. Через какое время после смерти тело так остывает, если принять в расчет нынешнюю температуру воздуха? Через восемь, десять часов?

Его вновь бил озноб. Виктор выбрался из ванной и завернулся в чистую простыню. Странно. Все очень странно. «Я пришел на улицу Паршеминери около полудня. Если мой расчет верен, Капюсу перерезали горло, когда он спал, то есть около трех утра».

Пока он обсыхал, на глаза ему попался столик с фотографиями, в резком свете газового фонаря он казался совсем белым, и по странной ассоциации его блестящая поверхность напомнила Виктору столик в бистро. Он вспомнил залитую солнечным светом террасу «Жана Нико». «Я что-то сболтнул о смерти Меренги… Надо припомнить. Я сказал, что приятель старьевщика, присутствовавший при драме, поклялся, будто это спланированное отравление, а никакая не пчела. Я не должен был говорить об этом… Таша! Нет! Этого не может быть, ведь мы провели вместе ночь!»

Он поднял голову. Бесстрастный взгляд Кэндзи с фотографии, казалось, читал его мысли. «Сообщник! Под предлогом плохого самочувствия она все рассказала сообщнику!»

Он сморщился как от боли. Нет, кое-что все же оставалось неясным. Убийца не мог предвидеть его прихода. Тогда зачем он еще восемь часов оставался на месте преступления, после того как его совершил?

Письмо! Письмо Капюса. В газете кто-то о нем узнал до того, как его забрал курьер. Таша. «Мир принадлежит тем, кто рано встает». Мерзавка! «Убийца вернулся туда и ждал меня». Он бросился обратно к себе.

Гроза стихала, теперь золотые вспышки были видны из-за облаков. Он вытащил из портмоне конверт.

Ни марки, ни печати. Письмо принесли прямо в газету. Он повалился на кровать, конверт хрустнул в сжатых пальцах. Усталость и волнение взяли свое, и он провалился в сон.

…Виктор радостно парил над длинным стальным змеем. Понемногу снижаясь, приземлился на его коготь, на котором пели вставшие в круг мальчишки:

Увидев Виктора, они разомкнули круг, бросились навстречу, окружили его, и тут, взглянув на них, он закричал от ужаса: у всех мальчишек было перерезано горло, от уха до уха. И вот он уже идет по туннелю, заполненному скелетами, сжимая в руке данный Жерменой список покупок. Корсет, он обещал купить Одетте корсет, но забыл размер. Он прошел мимо женщины в тюрбане, приветствовавшей его ласковым «здравствуй, утенок!» и протянувшей кусочек ананаса, который он поднес к губам. Но рука начала кровоточить, и он опустил ее в стеклянную банку, где копошились сотни жужжащих насекомых. Это были пчелы. Они разлетелись, чтобы стремительным роем расплющиться об афишу с краснокожими всадниками, догонявшими поезд. Выглядывая из-за портьеры вагона, толстый полосатый кот размахивал списком покупок, мурлыкая что-то про царя Бориса. Вдруг земля дрогнула. Резко развернувшись, Виктор, задыхаясь, побежал, уверенный, что ему уже ни за что не спастись.

Видно, во сне он так резко повернулся, что упал с кровати.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Четверг 30 июня, после полудня

Виктор не понимал, где находится, и почему он голый. Зрение медленно прояснялось, но несколько минут ушло на то, чтобы понять, что висевший на стене напротив портрет кисти Гейнсборо немного накренился вправо. «Я у себя в спальне. Но почему я на полу?»

Он дошел до туалетной комнаты и сунул голову под кран. Чтобы на пленке его памяти проявилось хоть что-нибудь разумное, он попытался прорваться сквозь сон, походивший на сшитый из лоскутов костюм Арлекина: мальчишки, перерезанные глотки, скелеты, женщина в тюрбане, пчелы, краснокожие, поезд, кот. Слова. «Фигаро, я здесь… Здравствуй, утенок…» И кот, он ведь что-то орал по-русски! Список… «Фигаро», вот что самое важное! Листок «Фигаро на башне»! Был ли среди подписантов 22 июня Данило Дукович?

Виктор быстро направился в спальню Кэндзи, порылся в ящиках, перешел в спальню. Мизинцем ноги зацепился по дороге за ножку стула, чертыхнулся, на глаза выступили слезы. Прыгая на одной ноге, он споткнулся и упал на цыновку, расстеленную на металлической сетке кровати. В сетке обнаружилось углубление, из которого он достал пакет, обернутый тканью, металлическую коробочку, два больших конверта и экземпляр «Фигаро на башне». Раскрыв его, он увидел, что строка, где написано «R.D.V. J.C.», вырвана. Он заново просмотрел список.

В первой колонке значились следующие имена:

Во второй колонке:

Он перечитал начало. Б. Годунов. «Слава и многая лета царю Борису…» Данило Дукович! Части головоломки начинали сходиться. «Это он. Утром он за мной следил…»

Ничего не убирая, Виктор поспешно оделся и выскочил по внутренней лестнице на улицу.

В который раз восхитившись широкой перспективой улицы Турнон, Кэндзи замедлил шаг у ресторана «Фуайо», где от души посмеялся, глазея на депутатов, которым подали баранью ногу. Пройдя еще немного, вошел в магазинчик своего друга Максанса де Кермарека, антиквара, который специализировался на торговле старинными струнными музыкальными инструментами.

В магазинчике, обшитом деревом и выкрашенном в бело-золотые тона в стиле Людовика XV, имелся большой выбор верджинелов, спинетов и клавесинов, как правило расписанных маслом. На инкрустированных мозаикой деревянных столах лежали классические гитары, учебные скрипки, смычки, даже балалайки и мандолины.

Арфа в инкрустированной раме стояла словно на карауле у посудного шкафа, полного тарелок севрского фарфора с изображениями музыкантов, играющих на лютне и виоле.

Худой, высоченный, с аккуратной остроконечной бородкой, в экстравагантном костюме темно-красного бархата, придававшем ему сходство с дьяволом, хозяин дожевывал сандвич, шагая из угла в угол. Увидев входящего Кэндзи, он бросился к нему, протягивая руку.

— И наконец, в пустыне раскаленной, узрел я путника, приятного себе!

И в буквальном смысле затолкал визитера в глубокое кресло.

— Присядьте, мсье Мори. Чаю? Кофе?

— Чаю, спасибо.

Пока антиквар возился в подсобке, Кэндзи разгладил номер «Пасс-парту» и нарочито положил на маленький столик. Дьявол в красном камзоле не заставил себя ждать, появившись с серебряным подносом, на котором дымилась чашка, полная светлой жидкости.

— Чистый жасмин, а вы мне за это расскажете новости.

— Вы видели это? — заметил Кэндзи, показав на газету.

Антиквар бросил взгляд на крупные буквы заголовка и потеребил бородку.

— Да, видеть-то видел… Надо же: одна пчелка и — хоп, на том свете! Успели продать ему эстампы Утамаро?

Кэндзи кивнул.

— Я знал, что его это интересовало. Недолго же он любовался ими, бедняга! Я только что приобрел коллекцию герцога Фриульского, превосходнейшее фортепьяно, смычок Франсуа-Ксавье Турта, спинет Томаса Хэнкока, а заодно уж забрал и библиотеку, так что вам есть чем поживиться.

Он проглотил последний кусок сандвича.

— Как жаль, — проговорил он с набитым ртом, — терять хорошего покупателя. Я говорил вам, что убедил его вложиться в скрипки?

— Да, когда мы виделись в прошлый раз.

— Смешные они, право слово, коллекционеры эти! И в музыке-то ничего не смыслят! Позвольте я покажу вам, что он собирался купить, — если, конечно, у вас есть время…

Антиквар открыл маленький, обитый мягкой тканью шкафчик и с немыслимыми предосторожностями извлек оттуда скрипку.

— Гварнери. Не чудесно ли? А знаете, чему, по утверждению некоторых, обязана она своим неподражаемым звучанием? Налету плесени, поглощающему сырость и делающим древесину легче и суше. Забавно, что именно это придает ей цену. Наш приятель отвалил мне немалый аванс, теперь придется возвращать наследникам, если таковые найдутся. Остаток — кругленькую сумму — он должен был доплатить в конце недели. Ваш чай остынет.

Сделав над собой усилие, Кэндзи допил чай — он предпочитал улунский.

— Так он был на мели? — спросил Кэндзи.

— Да что вы! Он одалживал, и с выгодой. Финансировал несколько предприятий — тайно, разумеется, чтобы его имя нигде не фигурировало. Вроде того небольшого дельца, о котором я рассказывал на прошлой неделе. Такая игра придавала его жизни вкус, даже если его временами и пощипывали, хотя, должен сказать, такое случалось редко, противник он был непревзойденный. «Дорогой Максанс, — говаривал он, — кто не рискует, тому неизвестен настоящий вкус жизни, я как те артисты яванского театра теней, что стоят за кулисами и дергают за ниточки. Но если кто-нибудь захочет спутать мои нити, — солоно тому придется, я предпочту разрезать всю пряжу, а не распутывать узлы». Скажите откровенно, мсье Мори, сами-то вы верите в эти басни насчет пчел-убийц?

— Одно достоверно: в мире нет ничего достоверного.

— Узнаю восточную мудрость. Что ж, тем хуже для Гварнери, — сказал антиквар, пряча скрипку, — на товар такого рода покупатель у меня всегда найдется. Желаете взглянуть на книги?

— У меня назначена встреча. Я вернусь позже. Кстати, напомните, о каком это дельце вы рассказывали мне в прошлый раз?

Хотя едва минуло четыре часа дня, в «Пасс-парту» стояла тишина. Брошенный посреди опустевшего наборного цеха линотип походил на насторожившегося зверя, ощерившего челюсти.

Он снова вышел на улицу. В уличном тупичке, присев на обочину тротуара, два типа играли в кости.

— А что, в «Пасс-парту» никого нет? — спросил Виктор.

— Мадемуазель Эдокси, должно быть, наверху.

Он поднялся по лестнице, постояв на лестничной клетке у дивана, заваленного всяким бумажным хламом. Эдокси не слышала его шагов. Сидя за столом с прямой как палка спиной, она стучала на машинке со скоростью пианиста-виртуоза, и при этом грызла орешки. Пальцы перелетали от одной клавиши к другой, самодвижущееся колесико вращалось. Эдокси выхватила напечатанную страницу, положила справа от себя, разжевала орешек, заправила в машинку девственно чистый лист и снова забарабанила. Прежде Виктор думал, что с такой скоростью можно только строчить на швейной машинке.

Он постучал в полуоткрытую дверь. Эдокси быстро спрятала пакетик с орешками.

— Ах, это вы! И давно тут стоите?

— Я вами любовался. Вы просто мастер!

Она хихикнула, поправив прическу.

— Хотите сами попробовать? Это модель «Хэммонд», такую можно увидеть на выставке.

— О нет-нет, куда мне до вас!

— Тут дипломов не требуется, а надо только попадать пальцами на нужные клавиши, вот и вся наука. Я бы с удовольствием поучила вас своему методу.

— Очень любезно, однако…

— Я вижу, у вас превосходные руки, пальцы длинные, чувствительные, умелые, — заметила она, поправляя на груди блузку.

Кашлянув, чтобы прочистить горло, он понял, что ужасно хочет закурить.

— А остальные где?

— Вы пришли очень вовремя: Гувье сидит в префектуре, Мариус пошел к врачу.

— Он заболел?

— Немного расклеился. Антонен вернется к шести. Таша на выставке, но без нее-то уж мы обойдемся, верно?

Эдокси встала и подошла к Виктору вплотную. Он вынул из портмоне конверт.

— Я должен кое-что выяснить, и вы, возможно, могли бы мне помочь.

— Постараюсь.

— Это насчет письма. Курьер принес его в мой магазин сегодня утром, часов в восемь. Я полагаю, его доставили из «Пасс-парту».

Она взяла Виктора за локоть.

— Войдите же на минуточку, мсье Легри, здесь светлее.

С загадочной улыбкой она провела его в помещение редакции.

— Дайте взглянуть! Надеюсь, ничего плохого? — спросила она, чуть пожимая ему руку.

У Виктора было чувство, что вокруг него медленно обвивается змея. Он мягко высвободился.

— Нет, просто какой-то читатель бранится по поводу моей хроники. Уж не вы ли мне это отправили?

— О, мсье Легри, мне бы никогда не пришло в голову оскорбить такого человека, как вы!

— Да нет же, я не так выразился, я хотел знать, побывало ли оно у вас в руках.

— Будьте уверены, если бы представился случай, я принесла бы его сама.

— Тогда, может, кто-то из редакции…

— Смеетесь! Курьеры — это на мне. Я утром прихожу на службу раньше всех и начинаю с того, что сортирую почту. Вы правда не хотите, чтобы я поучила вас печатать на машинке? Это могло бы пригодиться вам в магазине. В Нью-Йорке уже не осталось торгового дома, в котором письма пишут пером, служащий…

Пока она расхваливала ему достоинства «Хэммонда», он попытался привести мысли в порядок. Если письмо было доставлено прямо в магазин, его автором не мог быть Капюс. «Я не удержался и сообщил ему адрес».

Сомнений не оставалось, его умышленно затягивали в западню. «Как он узнал об этом? Откуда этот негодяй Дукович мог выяснить, что я говорил с Капюсом?» Ответ напрашивался сам собой. Он вспомнил, как старик записывал в школьной тетрадке его фамилию и название «Пасс-парту». «На случай, если вы исказите мои слова». Перерезав горло Капюсу, Дукович, конечно, перевернул его комнату вверх дном и нашел тетрадку.

— Вы так побледнели… У вас все в порядке? — спросила Эдокси, внезапно прижимаясь к нему и расстегивая его редингот.

Он вяло сопротивлялся. Ему нужно было еще кое о чем спросить. Освещала ли «Пасс-парту» приезд Буффало Билла?

— Не окажете ли мне любезность показать первые номера газеты? — пробормотал он хрипло.

Удивленная, она отступила.

— Прямо сейчас?!

— Прошу вас.

— Вам ни в чем нельзя отказать, — отозвалась она с явным разочарованием. — Присядьте за мой стол. Это за машинкой, я сейчас ее отодвину.

Она положила перед ним дюжину экземпляров и наклонилась, заглядывая через плечо.

— Если вы скажете, что ищете, мсье Легри, я определенно смогу вам помочь.

— Ничего особенного, просто хочется почувствовать общую интонацию газеты, понять, для какого читателя я работаю.

Спина налилась тяжестью, затылок сдавило, в желудке встал ком.

— Не могли бы вы… — он осекся, — открыть окно, здесь душно.

— Я принесу стакан воды. Да снимите вы редингот, какие между нами церемонии!

Не ответив, он принялся с шумом перелистывать подшивку. Она вышла, и он слышал, как она открыла шкаф. Скорее, скорее… О Буффало Билле ни слова. Тогда что же в тот день делала Таша на вокзале Батиньоль? Номер за 14 мая был скучный, а за 13-е почти целиком посвящен родам, случившимся…

— «…в одном из лифтов башни. Новорожденная, Августа-Эйфелина, названная так в честь конструктора этого сооружения, будет одарена самим Гюставом Эйфелем…» — прочитал он вслух, ибо в эту минуту Эдокси вошла в комнату со стаканом воды.

Виктор осушил его залпом, подавился, закашлялся. Она похлопала его по спине.

— Что ж это за способ пить такой!

Она присела на подлокотник кресла, прижавшись к нему бедром.

— Это ж надо додуматься, а? Взбираться на такую высоту на девятом месяце беременности! Есть же такие женщины, способны невесть на что, лишь бы прославиться!

— Это необычнее, чем приезд Буффало Билла, — заметил он с деланной непринужденностью.

— Мариус решил, что лучше вообще не упоминать о краснокожих, потому что все газеты об этом пишут. Как вы знаете, он плывет против течения. Впрочем, мне тоже нравится быть непохожей на других. Возьмем хоть мужскую внешность. В отличие от большинства женщин, меня не волнует телосложение блондинов.

В ответ Виктор тусклым голосом промямлил:

— Я бы охотно выпил еще воды.

С легким вздохом Эдокси вновь вышла из комнаты, а он спасся бегством, причем со скоростью не меньшей, чем когда вырвался из комнаты мертвого Капюса.

Словно стайка попугаев, топорща перышки и издавая пронзительные звуки, дамочки так и порхали вокруг бедняги Жозефа. С риском наткнуться на острие зонтика, он прорвался к прилавку и использовал его в качестве укрытия, оценивая намного превосходящие силы противника и примериваясь к новой вылазке. Оставалось последнее средство:

— Говорит пусть только одна, или я вызову полицию! — завопил он.

Повисла удивленная тишина. После короткого совещания с подругами Рафаэллой де Гувелин, Матильдой де Флавиньоль, Бланш де Камбрезис и Адальбертой де Бри графиня де Салиньяк подняла белый флаг и повторила свои требования.

— Роман называется «Та, которая».

— Фамилия автора? — сухо осведомился Жозеф.

— Жорж де Пейребрюн.

— Издатель?

Пять дамочек, выстроившихся у прилавка, обменялись безнадежными взглядами.

— Ладно, проехали. О чем роман?

— Это история о трех бедных непорочных девушках, одна из которых после серьезного проступка — сами догадываетесь, какого, — становится матерью! — воскликнула графиня де Салиньяк, меряя Жозефа взглядом так, словно это он был виноват в столь драматическом повороте событий.

— Признаюсь, мне такая книга неизвестна, — сказал измученный Жозеф. — Дорогие дамы, нам пора закрывать магазин!

— Уже? Да ведь только пять часов!

— Учет!

Воспользовавшись тем, что голоса покупательниц заглушили звон колокольчика, Виктор прокрался в магазин. Жозеф заметил его, когда тот уже дошел до бюста Мольера, и попытался было что-то сказать, но Виктор приложил к губам палец и скрылся на лестнице.

Наконец дамы, несмотря на свое численное преимущество, были вытеснены за дверь. Жозеф запер ее на ключ, вытер лоб и взбежал по лестнице. Виктор ждал его на кухне.

— Ну и ну, мсье Легри, вот уж явились не запылились! Жаль, вы не пришли на несколько минут раньше, они меня тут чуть не укокошили!

— Жозеф, вспомните хорошенько, в котором часу курьер доставил письмо?

— Письмо? Какое письмо? Ах, письмо! Я только что раскрыл ставни, ровно в восемь. Он хотел отдать его вам в собственные руки, сказал, это срочно. Я ответил, мол, срочно или нет, не могу же я достать вас из своей шляпы.

— В восемь? Вы уверены?

Жозеф состроил обиженную мину.

— Мсье Легри, я каждое утро открываю магазин в 7.45, минута в минуту, вам ли не знать! Я несколько раз покричал вам, никакого ответа, тогда я забеспокоился, поднялся и вижу: никого. И тут я подумал: «Неужто мсье Легри решил сопровождать мадам де Валуа до самого Ульгата!»

— Как он выглядел, этот курьер?

— Как и всякий кучер.

— Кучер!

— Ну да, кучер. Его фиакр стоял перед лавочкой Сюльпис Дебов.

— Внутри сидел пассажир?

— Эх, мсье Легри, я сквозь стены не вижу, и потом должен вам сказать, что…

Не дослушав, Виктор помчался к себе в кабинет. Оскорбленный Жозеф вернулся в магазин, ворча себе под нос:

— Выложи я ему сейчас, что на душе накипело, он бы так просто не ушел…

Он снова отпер дверь магазина, окинув улицу взглядом: дам уже не было поблизости. Ну а раз так, что бы ни случилось, лавка останется открытой до девяти.

Не в силах усидеть на месте, Виктор ходил из угла в угол, рассуждая сам с собой.

— В восемь часов Дукович пускал рулады на улице Нотр-дам-де-Лоретт. Письмо могла доставить только Таша. Да, это она. Она предупредила его о непредвиденных обстоятельствах ночью или ранним утром. Я ничего не слышал…

Взволнованный, он остановился у комода и схватил картину, написанную Ломье. На него вдруг накатило: это ладное тело, круглые груди, которые он так страстно сжимал… Неужели она играла комедию?

«Ты ничего о ней не знаешь, ничего».

По улице с грохотом проехал фиакр. Виктор закрыл глаза, словно от яркого света. Последний раз взглянув на картину, он перевел взгляд на фотографию Кэндзи. Наполнил ванну и стал раскладывать по местам предметы, лежавшие на ковре. Заинтересовавшись коробочкой, после некоторого колебания он приоткрыл крышку. Там обнаружился медальон с миниатюрным портретом его матери и фото молодой женщины, на обороте которой стояла надпись: Айрис, март 1888, Лондон. Он вытащил из-под рамки два толстых конверта с восковыми печатями, поборов желание вскрыть их, и перевязанный шнурком пакет. Еще не отдавая себе отчета в том, что делает, он быстро развязал тесьму. Это были «Капричос» Гойи. «А мне сказал, отнес к переплетчику!» Виктор стоял в оцепенении, машинально переворачивая страницы, пока его внимание не привлек один из офортов: истомленный человек, окруженный хищными ночными птицами, — оригинал репродукции, что висела в спальне Таша!

— «Сон разума порождает чудовищ».

Нельзя допустить, чтобы поток подозрений перечеркнул всю его жизнь. Виктор продолжал листать книгу, чтобы занять чем-нибудь руки. Он отказывался поверить, что Кэндзи причастен к этому делу, и тем не менее с очевидным не поспоришь, он и Таша явно были в сговоре.

«Она ждет меня в восемь вечера!» — подумал он с горечью. Им овладел внезапный приступ ярости. «Она писала мне нежную записочку, а сама прекрасно знала, что ее сообщник придет расправиться со мной! Но кто же этот сообщник?»

События прошедшего дня пронеслись перед ним. Он положил обратно «Капричос», накрыл циновкой и простыней матрас и вышел.

У подножия Эйфелевой башни, между набережными и железнодорожными путями, по которым ехали поезда на Марсово поле, раскинулась диковинная деревня, где были представлены виды человеческого жилья от доисторического времени до эпохи Возрождения. Возведенные по проекту Шарля Гарнье, эти шесть участков, каждый из которых состоял из множества конструкций, были обречены на успех у любопытной толпы. Но металлическое чудовище накрывало постройки своей зловещей тенью, и даже немногочисленные посетители чувствовали себя здесь неприютно.

В конце дня по аллеям, под равнодушными взглядами хозяев питейных забегаловок и продавцов сувениров, прохаживалась странная пара. Громадный бородач, закутанный в изъеденную молью медвежью шкуру, вел под руку старика-африканца в бубу, показывая ему королевство дерева и цемента и подкрепляя речи широкими жестами.

— Оно понятно, что начинать с конца не самое лучшее, но тут, дорогой Самба, это не имеет значения! — говорил Данило Дукович. — Глянь-ка на этих скво, плетущих корзины, — думаешь, они из Адирондэка? Ничуть не бывало, вон та малышка, рядом с этим похожим на чучело дурнем с перьями индюка на голове, — испанская танцовщица, она вертит задницей в кабаре на бульваре Клиши.

Они прошли мимо японского и арабского домиков, русской избы. Данило остановился напротив гостиницы XVI века, у которой девицы в платьях эпохи Генриха II торговали муранским стеклом.

— Довольно старомодны эти итальянские соломенные шляпки. А как в них смотрятся тунисцы, черт побери! А вот другие, на греках! И еще на персах. В Париже много безработных тунисцев, вот и нашли, чем их занять. У индуистской постройки задерживаться не будем, тут пусто, ее используют как отхожее место. Ах, еврейский дом! Его сдали торговцу коврами с улицы Тейбу. Привет, Марсель, как идут дела?

— Не пойму я, — сказал Самба, — тут написано, что шатер египетский, а в нем продают азиатский фарфор.

— Заметь, торговец принял меня за тунисца. Устроители морочат публике голову.

Посетители, дойдя до аллеи, вдоль которой стояли галло-романские хижины, доставали съестные припасы и раскладывали их на картонных ящиках из-под ячменного пива. Римская матрона с пышными формами поднесла Даниле стаканчик сидра.

— Спасибо, Фрида. Она австриячка, тоже поет, — шепнул он на ушко Самбе. — Но — молчок о том, как круто мне повезло, я не скажу ей ни слова, не то от зависти лопнет. Хочешь пригубить?

Он протянул стакан Самбе. Тот смочил губы, сделал гримасу, потом покосился на отдыхающих.

— Они едят картошку.

— С маслом. Вкуснотища! — причмокнул Данила.

— Картошка, одна картошка. И это они называют столицей мировой гастрономии! Лошади и собаки гадят на мостовые, дома заслоняют свет солнца, улицы грязны, а они, смерив меня высокомерным взглядом, спрашивают: «Ну как тебе в Париже, сенегалец?» Так нельзя обращаться к людям. А если я скажу: «Эй, француз! Эй, тунисец! Эй, торговка! Эй ты, певун!»

— Меня будут называть баритоном, — промурлыкал Данило. — Умчались прочь мои печали, никто дорожки больше мне не перейдет. Я принят, понимаешь, что это значит? Принят после того как меня прослушали, это я-то, Данило-тридцать-три-несчастья! Спасибо, Шарль Гарнье, что ты построил для нас такую распрекрасную Оперу!

Они вышли на авеню Бурдоннэ, по обеим сторонам которого теснились строения доисторических времен. Данило с завистью посмотрел на суровое жилище пеласгов и даже на хижину эпохи верхнего палеолита, потом остановился у входа в пещеру.

— Мое скромное жилище кроманьонца, — объявил он.

Туда вошел какой-то посетитель. Данило вдруг присел на корточки и поднял то, что тот только что бросил наземь.

— Талисман, — сказал он, показывая находку Самбе. — Я проверю его силу в тот вечер, когда состоится премьера «Бориса Годунова»! Афишу я уже придумал: постановка Данило Дуковича, серба с голосом как чистое золото…

— О, да-да, голос, можно сказать, золотой, — подтвердил Самба, разглядывая кончик сигары, который Данило поднял с земли. — Можно, я это возьму? Послужит мне образцом, я ведь произвожу и товарные знаки тоже, наклеиваю их на трости и всякие коробочки.

— Бери. Я пойду переоденусь. Подожди меня здесь, у галереи машин кормят бесплатными обедами, устроим кутеж!

— Ради всего святого, только без картошки! — пробормотал Самба, глядя, как тот исчезает в пещере.

Пританцовывая, Данило прошагал в глубину своего «жилища». На ходу он приветственно помахал Аттиле, набитому соломой кабану, которого позаимствовал у галло-римлян, чтобы скрасить одиночество. «Привет, обитель чистая моя», — пропел он, отодвигая шторку, за которой скрывалась миниатюрная вешалка. Прервав пение, он резко вскрикнул, лицо его дернулось, и он быстро поднес руку к затылку. Его что-то кольнуло! Скорее ошеломленный, чем испуганный, он сделал над собой усилие, пытаясь обернуться. Перед глазами плясала темная тень. Он сощурился. Слабый свет газового фонарика померк. Он хотел снова зажечь его, протянул руку, но она не слушалась. Ему страшно захотелось спать. «Ты и правда устал, а ведь завтра надо быть в форме… Это твоя первая репетиция…»

Схватившись за штору, он начал сползать на землю. Пока Данило медленно падал, он снова ясно увидел роскошные груди Таша, за которой иногда подглядывал сквозь дырку в стене. Тени вокруг него плясали, очертания предметов размывались, все словно заволакивал туман. Оборвав шторку, он мягко рухнул наземь.

Усевшись на травке по-турецки, Самба поджидал возвращения друга. Его завтрак состоял только из кулька жирной жареной картошки, и он уже проголодался. Он представил себе калебас, до краев наполненный рассыпчатым дымящимся рисом с посыпанными приправой овощами. У него потекли слюнки.

На пороге пещеры появился человек. Самба встал, но с огорчением увидел, что это всего лишь один из посетителей.

Когда минуло еще четверть часа, у него лопнуло терпение. Преодолев робость, он осторожно зашел в пещеру. В полутьме с трудом различил застывшего на четырех лапах зверя и вздрогнул, сдерживая волнение.

— Ты напугал меня, некто в облике бородавочника! Мсье Дукович, вы здесь?

Он продвигался вперед маленькими шагами, выратащив глаза и вытянув перед собой руки, в страхе прогневить духа пещер.

Споткнувшись о груду тряпья, потерял равновесие.

— Мсье Дукович!

На земле лежал человек. Собравшись с силами, Самба нагнулся к его лицу, и, осмотрев ближе, убедился, что Данило Дукович больше никогда ничего не споет. Потрясенный, он подобрал полы своего бубу.

Бежать из этого проклятого места, скорее!

— Хозяин! Хозяин! Вы меня слышите? Это важно! — кричал Жозеф, барабаня в дверь.

— Что такое? — проворчал Виктор.

— Посетительница, причем хорошенькая, рыженькая, хочет с вами поговорить. Она утверждает, что вы знакомы.

— Пусть войдет.

Виктор отодвинул засов, приоткрыл дверь, нервно пригладил усы. На лестнице застучали легкие шаги Таша, и девушка проскользнула в комнату. Она непринужденно потянулась к нему с поцелуями, однако Виктор почему-то отступил. Удивленная, она мгновение стояла затаив дыхание, потом обрела дар речи.

— Ты видел мою записку? — только и нашла она что спросить.

Он кивнул.

— Я не смогу быть дома вечером, придется поужинать на выставке в обществе Шарля Гарнье, Антонена, Мариуса, Эдокси и всяких официальных лиц, ну, ты понимаешь, это нужно для статьи. Жаль, но мне не удастся просто уйти по своим делам. Как только узнала, поспешила тебя предупредить. В моем распоряжении два часа, — заключила она, кладя на стул перчатки и шляпку.

Эти распущенные волосы, эти розовые щечки… Не поддаваться. Сделав вид, будто его внезапно очень заинтересовало состояние собственных ногтей, Виктор безразличным тоном заметил:

— Это была хорошая идея, зайти. Мне не дает покоя один вопрос: любопытно узнать, где вы нашли «Капричос» Гойи.

— Да что это значит? Почему ты говоришь мне «вы»? — Таша засмеялась. — А-а, понимаю! Это из-за того человека внизу! Не беспокойся, он давно уже вернулся за прилавок.

Виктор не реагировал, и она продолжала уже не так уверенно:

— Это у тебя такие шутки?

— Нет, Таша, просто я хочу знать, где… Я видел у тебя копию, и вот…

Не давая ему закончить, она закричала:

— Да у Островского! В обмен на мои акварели с изображением краснокожих он позволил мне срисовать несколько картинок со своего экземпляра. И что ты…

— Этого не может быть. Распродано всего двадцать семь томов офортов. После февраля 1799 года инквизиция их запретила.

— И что с того? Ты не единственный, у кого они есть! Кстати, твои ли они? Да какая муха тебя укусила?! Этот ледяной вид, эти вопросы… Ты снова думаешь обо мне плохо, хотя эту ночь мы провели вместе!

В ее голосе слышалась обида. Виктору трудно было сохранять невозмутимость.

— Таша, я схожу с ума! Скажи правду, кто ты?

— Кто я? Все та же, точно такая же, какой была, когда спала с тобой! А вот ты-то кто? Ты пришел ко мне, а у самого любовница, увешанная безделушками!

Он нахмурился. Она поняла, что взяла верный тон.

— Вчера, узнав о смерти Островского, я ходила по улицам в каком-то бреду. Я не могла вернуться домой, мне было не по себе. Столько смертей… Я подумала о тебе, хотела тебя повидать, поговорить с тобой. Пришла сюда. И увидела тебя с той женщиной, вы садились в фиакр. Меня заметил твой компаньон, можешь спросить у него. Он не любит меня, не знаю, почему, может, боится, что я тебя уведу. Успокой его, у меня нет такой цели! — заключила она, снова надевая шляпку.

— Вчера вечером ты не отвергла меня.

— Почему я должна была это сделать? Ты свободен. Я свободна. Зачем лишать себя удовольствия?

— Вот именно. Зачем?

Распаленный ее румянцем, кудрями, выбившимися из-под шляпки, он приблизился и грубо впился губами в ее губы. Она его оттолкнула:

— Не так! — и подняла шляпку, которая упала с ее головы.

Резкими движениями приведя в порядок прическу, она надела перчатки и стояла не двигаясь, опустив руки.

— Зачем мы все портим? — сказала она шепотом.

В конце концов, нельзя отрицать, что ею двигало чувство! Это несколько успокоило Виктора, и он предложил ей чего-нибудь выпить.

В кухне стоял кислый запах капусты. Его внимание привлекла записка от Жермены, сообщавшей, что черный редингот отдан в чистку, но прежде она вынула все из карманов. Виктор с облегчением увидел лежавшие на столе ключи, которые считал потерянными у Капюса, носовой платок, входной билет на выставку, пуговицу и металлический стерженек, запаянный в выточенную из слоновой кости трубочку, поломанный в середине: тот самый, что дала ему Мари-Амели де Нантей.

Дрожащей рукой он налил стаканчик малаги, отнес его Таша, извинился, что должен ненадолго ее покинуть, и спустился в магазин.

Жозеф расставлял на полках книги.

— Я скоро буду закрывать, хозяин, сегодня тут просто настоящая пустыня Гоби. Вы не против, если я запру магазин на пятнадцать минут раньше?

Помотав головой, Виктор направился в подсобку и открыл шкаф, в котором Кэндзи хранил свои реликвии. Схватив одну из иголок для татуировки, привезенных с Сиама, он сравнил ее с находкой Мари-Амели: они были похожи как две капли воды. С лихорадочно бьющимся сердцем он уже хотел было закрыть шкаф, как вдруг заметил клочок бумаги, высовывавшийся из книги «Путешествие в глубь Африки». Закладка? Вытащив его, Виктор сразу узнал рекламную афишу большого парада Буффало Билла, в карикатурном виде изображенную Таша в день их первой встречи. Ему почему-то вспомнилась фраза, услышанная в далеком детстве: «В сердце пустая дыра, пустая дыра…» Не владея собой, он скомкал афишку, но тут же старательно разгладил. И кинулся к Жозефу.

— Та женщина, что сейчас поднялась ко мне, она приходила недавно в магазин?

— Ну да, она спрашивала вас, вы обещали ей книгу Гойи, но мсье Мори сказал, что у нас такой нет. Я поискал в подсобке и убедился, что, он сказал правду. Что-нибудь не так? Мне не нужно было ее впускать?

— В какой день это было? — быстро спросил Виктор.

— Обождите… В день мсье Франса!

— Вчера?

— Нет, в прошлый четверг, я запомнил, потому что одна дамочка настойчиво требовала «Литейщика», и мсье Мори отправил меня отнести книгу ей домой на бульвар Сен-Жермен, это записано в бухгалтерской книге. А что?

— Вы при этой молодой особе шкаф открывали?

— Да, ей хотелось взглянуть на книгу про Африку.

— Вы были рядом?

— Мне пришлось отойти на пару минут, меня мсье Мори позвал.

— До того дня она уже сюда приходила?

— Нет, тогда я видел ее в первый раз!

Виктор стремительно побежал наверх.

— Еще недавно я не хотел в это верить… Мерзавка! — загремел он, хватая ее за руку с такой силой, что она не смогла удержать стакан.

Он смотрел ей прямо в лицо, не владея собой. Она попыталась вырваться, но он вытолкнул ее на лестницу и потащил к подсобке.

— Сознайся же, сознайся, что это ты! Ты украла у меня татуировочную иглу, украла у Островского кураре, ты их убила, всех, и сегодня утром у Капюса за ними следом едва не отправился я! Зачем?! Но зачем?!

— Ты сумасшедший… Я ничего не понимаю, что ты наговорил! — Таша изо всех сил залепила ему пощечину. — Прощай! — бросила она сквозь слезы.

Опустошенный, Виктор остался стоять перед шкафом. Ему хотелось обо всем забыть. На его губах блуждало лишь одно слово, и Жозеф услышал его: «Кэндзи».

— Видит бог, мсье Легри, на вас лица нет! Знаете, хозяин, оно, конечно, дело не таких чурбанов, как я, а все же вам бы поберечься, так можно до болезни какой дело довести. И потом, что за блажь вам пришла в голову насчет этой рыженькой! Она уж точно не воровка. Если кто тут и есть виноватый, так это один я, не надо было мне открывать шкаф мсье Мори, но я был уверен, что она не возьмет оттуда ничего. И потом, совершить что-нибудь этакое мог кто угодно, да хоть ваши друзья из газеты, мсье Бонне или его приятель, что одет как английский лорд, они тоже оставались тут одни в комнате! А почему не та дамочка или ее племянница, или, если хотите, я?.. — потрогав лоб хозяина, Жозеф присвистнул. — Да у вас лихорадка, а мсье Мори нет! Вы можете встать? Я помогу вам подняться. Вам лучше всего сейчас поспать.

Жозеф заставил Виктора проглотить две таблетки церебрина, раздел и уложил его на свежие, только что постеленные простыни не переставая ворча:

— Работать с вами — смысл моей жизни, это я вам точно говорю. Но тут приходил один тип, осточертел он мне. Все сегодняшнее утро ошивался у магазина, чокнутый, и говорил все что-то про оперу и еще, что вы будто бы хотите принять его на работу. Вы случайно не ищете кого-то вместо меня? Если так, я готов уйти, только скажите! Ладно уж, сейчас вы заснете, а я побегу сказать матушке, что останусь здесь до утра, закрою ставни как полагается, и… где ж мне поспать-то? Может, у мсье Мори? Вот уж у кого, думаю, ложе жесткое, как доска!

Виктор проснулся среди ночи с тяжелой головой. Сцена с Таша вспоминалась как дурной сон. Похоже, с ней и вправду все кончено, чего не скажешь о серийных убийствах. У изголовья Жозеф поставил ему графин с водой и стакан. Виктор долго пил, потом сел за стол, положил перед собой записную книжку и стал делать пометки. Данила не мог быть тем, кто напал на него на улице Паршеминери, ведь, по словам Жозефа, утром он был в книжной лавке. Впрочем, ничто не мешало ему прошедшей ночью прикончить Капюса. Тогда… Все свидетельствовало против Кэндзи. При этом никаких явных улик не было, чего нельзя сказать про Таша: листок с Буффало Биллом уличал ее. И все-таки кое-что не сходилось. Таша пришла в магазин накануне смерти Эжени Патино, но целый месяц спустя после смерти Меренги. То есть татуировочная игла была уже украдена. Или его расследование ошибочно по всем направлениям? Если так, Таша никогда не простит его, никогда больше не захочет с ним видеться.

Мари-Амели сказала, что перед смертью Эжени Патино толкнул какой-то тип. Кучер перевозил человека в фиакре перед тем, как умер Островский. Это был тот самый человек, который у Капюса пытался убить и его, Виктора. В который раз он записал: Кэндзи?

Потом он подумал, что, в сущности, любой читатель «Пасс-парту» мог узнать его адрес, прочтя анонс. И Капюс тоже…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Пятница 1 июля

Марсово поле казалось с утра серовато-линялым, его праздничный декор был осквернен вчерашним стихийным бедствием. Армия дворников напряженно трудилась, швыряя на двухколесные повозки кучи мусора, садовники окучивали грядки, поливали цветы, прочесывали граблями газоны. Было начало восьмого. Тележки и ручные возки, прогибавшиеся под тяжестью съестного, расползались во все концы выставки, готовые утолить ненасытный аппетит пока еще невидимого, но уже пробуждавшегося тысячеголового великана.

Маленькая тележка покачивалась на покрытой гравием аллее, груженные на нее ведра и щетки тихо побрякивали. Тележку толкала пухленькая особа по направлению к доисторическим жилищам человека. Миновав пещеру эпохи верхнего палеолита, хижины бронзового века, неолита, железного века, она остановилась там, где, по замыслу, должна была быть представлена первобытная пещера в натуральную величину.

Филомена Лакарелль ухватилась за ведро, наполовину полное мыльной водой, и рывком стащила его на землю.

— Да уж, никак не скажешь, чтобы эта конура блистала чистотой и удобством! Бедняжка ты, Филомена, какой ветер у тебя в башке гулял, когда ты соглашалась тут подхалтурить, ну я им это припомню, в конторе по найму! Десятый день я в этом цирке работаю и все никак не привыкну! Туристов прорва, все кругом обгадили!

Филомена Лакарелль лениво подобрала две или три бумажки, оставленных здесь посетителями, и на минуту остановилась на почтительном расстоянии от кабана, чья изъеденная молью рожа смотрела на нее с явной неприязнью.

— Что косишься на меня жадным глазом, ты? Из тебя хороший бы коврик получился, у кровати постелить! Ты всего лишь набитая волосом жирная свинья, — ворчала она, выгружая щетки. — Ишь, говорят, так жили наши предки! А я вот уверена, мои и тут устроились бы получше. В те-то времена, к примеру, еще не изобрели квартплату… Кроманьонец, вот имечко-то! Тот, значит — первобытный человек, что ли? Это у кого на первом месте всегда быт? Ну, давай, Филомена, — ноги в руки, да чтоб сердце в пятки не уходило!

Она обернула щетку тряпкой, обмакнула в ведро и принялась наводить порядок. Здесь, в пещере, было довольно темно, и она даже не слышала, как разъезжались поставщики продуктов, снаружи доносился только смутный гул. Зато в глубоком и узком гроте мрачным эхом отдавалось шлепанье ее резиновых галош. Сквозь отверстие, проделанное в своде, в пещеру пробивался бледный свет. Слабые тени отбрасывал газовый фонарь. А что если настоящий кроманьонец, да еще совсем голый, возьмет и вырастет прямо перед ней? Глубоко вдохнув, Филомена заставила себя рассмеяться. Странная мысль вдруг поразила ее. «Будь в те времена нужда в хороших уборщицах — уж я бы преуспела!»

Размахивая шваброй, она напевала:

— Же-е… же-е… — вторило эхо.

Филомена остановилась, держа щетку наперевес. Ее окутал могильный холод.

— Есть тут кто? — спросила она.

— Кто… кто…

Она ткнула щеткой в кучу, валявшуюся у стены. Груда тряпья? От ужаса Филомена окаменела. Ей хотелось закричать, но из широко открытого рта вырвался лишь хриплый стон. Окоченелый, с мертвенно-бледным лицом и остекленевшим взглядом, у ее ног лежал кроманьонец. А потом уши ей заложило от резкого крика. Филомене понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что это кричит она сама.

Утро подходило к концу, а в магазинчик никто не заглядывал, если не считать супружеской пары, которой понадобились книги в недорогих переплетах, чтобы украсить каминный зал.

Быстро двигая пером, Виктор старательно делал вид что пишет, прерываясь только затем, чтобы бросить взгляд на бюст Мольера. Довольный его прилежанием, Жозеф разбирал утренние газеты, с интересом изучая каждую необычную заметку. А загляни он хозяину через плечо, увидел бы, что тот лишь притворялся, что работает: бутылочка с фиолетовыми чернилами так и оставалась закрытой.

Виктор не выспался, от бессонницы мысли у него путались, он непрерывно думал о Таша. Он снова и снова переживал разыгравшуюся вчера сцену, и ему никак не удавалось убедить себя в справедливости собственных подозрений. Он сжал в кулаке чернильницу. Нет, поведению Таша, бесспорно, было какое-то объяснение. Ему следовало сдержаться, дать ей возможность изложить свою версию событий, а он в который уже раз потерял над собой контроль и все испортил. Господи! Ведь можно извиниться, не бывает ничего непоправимого! Но нет, она его не простит. Он отодвинул чернильницу, вытер вспотевшие руки об штаны. Открыл записную книжку, попробовал сосредоточиться. Не в силах продраться сквозь вязь собственных каракулей, поднял голову и уже собрался накричать на Жозефа за то, что тот так шумно перелистывает газетные страницы, но вдруг отодвинул стул и устремился к нему.

— Вспомните, был ли здесь мсье Мори в пятницу 24 июня после обеда? Я отсутствовал, и он должен был принять покупателя посмертного издания Лафонтена, да вспомните же вы! Такая большая книга в красном сафьяновом переплете, изданная…

— Да, знаю-знаю, Гийомом де Люинем, в 1696 году, поступила из библиотеки Шарля Нодье. Она на полке.

— Покупатель не явился?

— Надо полагать, нет, хозяин.

— Да был ли тут мсье Мори?

— Погодите-ка… был, на том самом месте, где вы сейчас сидели, за столом. После завтрака он вернулся вместе с мсье Дювернуа из магазина Шампьон, и они до самого закрытия работали над составлением небольшого научного труда под названием «Систематизация библиотеки», это я помню точно, ведь именно в тот день я удачно сбыл неполное издание «Энциклопедии» с улицы Реграттье. Для чего вы за мной записываете?

— У меня что-то с памятью, видать, от жары, — ответил Виктор, поспешно пряча записную книжку в карман.

Итак, Кэндзи не выходил из магазина вечером того дня, когда умер Джон Кавендиш.

К дверям магазина подошли два клиента, и Жозеф вышел к ним. Виктор, погруженный в свои мысли, медленно подошел к столу и остановился, повернувшись спиной к витрине.

Чуть слышный разговор становился все громче. Эксцентричная парочка, слева голубое бубу, справа — красная униформа, а вокруг — любопытные кумушки из соседних домов.

— Гляньте-ка, настоящий солдат, вооружен до зубов! Да откуда они взялись? Карнавал, что ли?

— Их называют спаги. Вы что, никогда не видели?! — удивлялась мадам Баллю, консьержка дома 18.

Выйдя вперед из толпы, она стояла с таким видом, будто ей-то как раз было все известно, а когда наконец все стихли, на всякий случай поздоровалась с обоими.

— Откуда ей-то знать? Она даже из квартиры никогда не выходит, — проворчала Эфросинья Пиньо.

— Да он из Северной Африки, — заявила мадам Баллю.

— Вот уж нет, в Северной Африке живут арабы, а арабы не черные! — воскликнула торговка фруктами.

— Вы ничего не знаете, мадам Пиньо, занимайтесь лучше своими грушами!

— Это я-то ничего не знаю?! Я книги читаю, чай, не безграмотная, образ…

— А ну-ка повторите, как вы сказали? Образина? Так послушайте, что я скажу! Это се-не-галь-ский спаги, понимаете? Он из Сенегала, уж я-то знаю, мой кузен Альфонс туда уехал, в Сенегал, а Сенегал — это и есть Африка!

— Может и да, а только такой черный не мог прибыть ни с какого севера! — возразила Эфросинья, пожелавшая оставить последнее слово за собой.

Женщины обступили экзотически одетых мужчин, и те явно не знали, как от них отделаться. Жозеф поспешил незнакомцам на выручку.

— Расходитесь, нечего тут смотреть! Метлой, метлой выгоню всех, ну-ка прочь!

Он разогнал зевак, впустил незнакомцев и свою мамашу в магазин, где покупатели, отступив к прилавку, уже поглядывали по сторонам с заметным беспокойством.

— Нам бы господина книгопродавца… мсье Виктора Легри, — отважился сказать старший из пришедших.

Виктор обернулся и, изумленный, оглядел посетителей. Первый был облачен в широкие штаны и пунцовую куртку, на ногах были сапоги, на голове феска, за поясом сабля, при этом он был на голову выше того, который только что подал голос.

— Самба! — прошептал Виктор.

— Мне надо важные вещи вам сказать! Я попросил моего друга Бирама пойти со мной, он хорошо знает город, он сражался тут у вас в семидесятом году, а квартирует в казарме Военного училища.

Бирам энергично кивнул.

— Поднимемся ко мне, там удобнее разговаривать! — пригласил Виктор.

Самба знаком попросил Бирама оставаться на месте, и спаги тут же захватила в плен Эфросинья, непременно желавшая знать, в каких боях уже участвовала его блестящая сабля.

Виктор провел Самбу в столовую, предложил сесть. Старик бросал вокруг тревожные взгляды и зажимал ладонью рот, словно боялся сказать что-то слишком громко.

— Это насчет вашего друга, певца из Оперы.

— Данило Дуковича?

— Вчера под вечер я дошел с ним до пещеры, стал ждать, пока он переоденется, но он все не выходил оттуда. Тогда я зашел внутрь и обнаружил его… мертвым.

— То есть как мертвым? Вы уверены?

Самба понизил голос.

— Я думаю, его убили. И убийца меня видел. Я не спал всю ночь. Спрятался на тихой железнодорожной станции и дождался рассвета. Потом дошел до колониальной выставки и нашел Бирама. В этой варварской стране только вы мне можете помочь.

Виктор недоверчиво смотрел на старика. Лицо Самбы выражало неподдельный ужас.

— Мсье Дуковичу, должно быть, просто сделалось дурно…

— Нет! Уж я-то повидал мертвецов на своем веку… Их глаза видят что-то такое, чего нам не понять! — вскрикнул Самба, вскакивая.

— Успокойтесь. Я посмотрю в газетах. Если вы говорите правду, это будет в передовицах.

— Вы мне не верите, — сокрушенно сказал Самба.

— Да верю я, верю, просто хочу убедиться.

Пара любителей дешевых переплетов остановила свой выбор на полном собрании сочинений магистра Феликса Дюпанлу, которое Жозеф с готовностью упаковал.

— А ведь еще немного, и все это отнесли бы в подсобку, — шепнул он на ухо Виктору. — Газеты? На прилавке. Сегодня утром ничего стоящего я оттуда не почерпнул, кроме разве что рождения в Аллье теленка о двух головах.

— А чего вы ждете? — сухо поинтересовался Виктор. — Нового убийства?

Он раскрыл свежие газеты, пролистал. В тот день в Париже никто не умер. Он поднялся к себе. Самба сидел не шевелясь.

— Ничего нет, — сказал Виктор.

— Должно быть, тело еще не обнаружили.

Не ответив, Виктор направился в рабочий кабинет, он хотел отдать Самбе фотоснимки Дворца колоний. На цилиндрическом столике лежал «Справочник ядов и наркотических веществ», открытый на слове «кураре». Он не мог вспомнить, закрывал ли его. Взяв конверт, вытащил снимки, пересчитал, потом еще раз, и оказалось, что трех не хватает: это были фотографии Таша, сделанные на колониальной выставке. Виктор похолодел. Она украла их накануне, когда он спустился, чтобы сравнить иглы! На что она надеялась? Хотела уничтожить доказательства ее присутствия на месте преступления? Как глупо, ведь у него остались негативы!

Он медленно вернулся в столовую, отдал снимки Самбе, который взял их, не проронив ни слова. Уже спускаясь, старик промолвил:

— Спасибо, мсье Виктор. Прощайте!

— Прощайте?

— Я недолго останусь в этой стране. Не хочу стать следующей жертвой.

— Вы ошибаетесь. Если мсье Дукович и умер, это наверняка несчастный случай. Уверен, вашей жизни ничто не угрожает. Жозеф!

Жозеф, в восторге от того, как Вирам разрубил саблей на четыре части лежавшее на тарелке яблоко, успокаивал мамашу, пришедшую в ужас от мысли, что тот может так же мелко нашинковать содержимое ее корзины.

— Жозеф! Проводите этих господ до Дома Инвалидов. Вот деньги на фиакр.

— Сию минуту, хозяин! Господа, прошу за мной! Матушка, ты тоже едешь?

— Ну что ж, — жеманно, молвила Эфросинья Пиньо, — если мсье Легри разрешит…

— Да ведь все равно не дороже выйдет! — крикнул Жозеф. — Я мигом, хозяин!

Дождавшись, пока последние посетители уйдут и магазин опустеет, Виктор уселся за стол. Он машинально листал конторскую книгу, где были отмечены дата и сумма покупок. Вдруг, повинуясь интуиции, нашел запись от 12 мая, того дня, когда умер Меренга. Что делал Кэндзи? Он припомнил, что они вместе посещали отель «Друо», чтобы поприсутствовать на двух распродажах. Одна из них прошла утром, это были редкие книги о фехтовании, дуэлях, истории шпаги. За четыреста пятьдесят франков они приобрели в тот день сочинения Вильямона. Вторая проходила после обеда, на ней продавали газеты и карикатуры, относившиеся к периоду между 1848 и 1880 годами. Виктор и Кэндзи не расставались даже во время завтрака. Он почувствовал облегчение: невиновность Кэндзи, во всяком случае в смерти старьевщика и Кавендиша, была несомненной. Его мысли вернулись к прибытию Буффало Билла. Что ответила ему Эдокси? Она не сказала ничего определенного, вполне могло быть, что в последний момент Мариус решил заменить информацию об этом событии статьей о родах на башне. В таком случае Таша сказала правду, Мариус действительно послал ее в Батиньоль. Виктор закрыл конторскую книгу. Надо было справиться насчет Гувье: тот обмолвился, что говорил с врачом, констатировавшим смерть Меренги. А значит, он тоже был там. Все эти мысли смешались у него в голове. Он был точно пьяный. Его привел в чувство звякнувший дверной колокольчик. Каково же было его удивление, когда, повернувшись в кресле, он нос к носу столкнулся с Самбой, который шел следом за Жозефом, с возбужденным видом размахивавшим газетой «Молния».

— Хозяин, это ж просто сумасшедший дом! У несчастного мсье Тиама зуб на зуб не попадает! Прочтите!

Верхнюю часть полосы занимал заголовок.

— Что, верите теперь? — выдохнул Самба.

Ошеломленный Виктор снова и снова и перечитывал заметку.

— Ну и дела, уже четвертого ухайдакал! — воскликнул Жозеф. — Если так дальше пойдет, мы переплюнем англичан!

— О чем это вы?

— Да о Джеке Потрошителе.

— Послушать вас, так тут прямо соревнование какое-то, — мрачно пошутил Виктор.

Вошел покупатель, Жозеф пошел его обслужить.

— Вы говорили об этом кому-нибудь, кроме меня?

— Нет. Бираму я просто сказал, что у меня проблемы. Вашего служащего я попросил прочесть мне газету, он видел, как мне страшно, но я сказал, это потому, что я на выставке работаю.

— Хорошо. На вашем месте я бы спокойно вернулся к своей работе, ни слова никому не сказав об этой истории, и ждал бы, пока все не утрясется.

— А если убийца видел меня?

— Ему не составило бы труда вас отыскать. Возвращайтесь домой. Возьмите, тут немного денег на фиакр, и если что, дайте мне знать.

Освободившийся от клиента Жозеф был уже тут как тут:

— Я его провожу, хозяин?

— Нет нужды, наш друг уже почти настоящий парижанин. И потом, вы понадобитесь мне здесь.

Разочарованный Жозеф вскарабкался на лестницу и сделал вид, что расставляет книги. Самба тряс руку Виктора, словно тот облагодетельствовал все человечество.

— Да, чуть не забыл, может, это и мелочь, но… Тот, кто вошел в пещеру перед мсье Данило, обронил вот это. Я сохранил, думал использовать ее как образец, потому что делаю серебряные этикетки и потом наклеиваю их на трости, ларчики, портсигары…

Виктор подскочил. На ладони старика блеснула золотая бандеролька от сигары.

Его сердце лихорадочно забилось.

— Вспомните точно, в котором часу вы обнаружили тело? Это очень важно!

— Что тут думать, в семь вечера мы должны были идти ужинать, после того как он переоденется.

«В семь вечера Таша была у меня», — подумал Виктор.

— До скорого! — бросил он Самбе, ринувшись вниз.

Сигара, Дукович, Таша…

«Как это я не догадался! Какой же я идиот! Каждый раз, когда думаю, что нашел преступника, его убивают. Островский, Дукович, чья теперь очередь?»

Он внимательно изучил последовательность автографов, сравнил с записями на отрывных листках «Золотой книги», которые скопировал в записную книжку. Хронологический порядок был иным, тут все выглядело так:

Первый листок. Розали Бутон. Мадам де Нантей, она же ЭЖЕНИ ПАТИНО. Трое детей. ДЖОН КАВЕНДИШ.

Второй листок. КОНСТАНТИН ОСТРОВСКИЙ. Б. ГОДУНОВ. КАРИКАТУРА ТАША. Гильермо де Кастро…

Третий листок. Двадцать росписей и КЭНДЗИ МОРИ.

Четверо уже отправились в мир иной. Оставались Таша и… Кэндзи.

Виктор опрометью выскочил из магазина и умчался, как вихрь.

На нижнем этаже редакции «Пасс-парту», в наборном цехе, линотипист в длинном черном халате управлял машиной, предназначенной для заливки литерных блоков. Исидор Гувье расхаживал взад-вперед, пожевывая окурок сигары и присматривая за тем, как метранпаж набирает последнюю корректуру. На увлажненном картоне, выползавшем из-под валика, чернели буквы, белели пустые места, рельефно выделялись заголовки.

Гувье заметил Виктора и махнул ему. Шум линотипа был так оглушителен, что он даже не попытался сказать «здравствуйте!», а только жестом предложил подняться наверх.

— Антонен Клюзель там? — спросил Виктор, когда они оказались на втором этаже.

— Нет. Могу я чем-то помочь?

— Это не так уж важно, но раз я вас увидел… Насчет того старьевщика, помните, что умер в прошлом месяце на вокзале Батиньоль. Вы тогда сказали…

— Ну да, сердечный приступ, во всяком случае, так мне объяснили в комиссариате. Сейчас я задаю себе те же вопросы. Сами видите: на выставке уже четвертый мертвец.

— Но вы были там, на вокзале Батиньоль?

— Да, с малышкой Таша, чтобы собрать побольше информации о прибытии Буффало Билла, и она сделала прекрасные наброски, да только Мариус в срочном порядке заменил мою статью, на него, должно быть, повлиял Брюммель. [1]

— Брюммель?

— Клюзель, король репортеров, наш благовоспитанный денди. Не сомневаюсь, и вы это за ним заметили — цветок в бутоньерке, накрахмаленный галстук, с изящной небрежностью завязанный на шее, модный костюм, ему все это так необходимо, куда там! Скорее всего, это он настоял, чтобы в номер поставили его писанину о родах между небом и землей. Поясню: 12 мая некая дамочка произвела на свет девочку в одном из лифтов Эйфелевой башни, и это объявили событием века! Мне-то, старому ветерану, на такое чихать, меня если что интересует, так что-нибудь необычное, а роды, даже такие акробатические, я считаю самым обычным делом. Ну, раз так, значит, так. А что до Клюзеля, то он рано или поздно станет романистом натуральной школы. Обожает растрогать до слез какую-нибудь Маргошку.

— Так мадемуазель Херсон тоже была с вами?

— Да ведь я вам только что сказал. Молодец девчонка! Хозяин ее обхаживал было, да куда там, она не из таких. Вы наверняка видели ее картины, у нее талант, она далеко пойдет. А что это вы так любопытствуете?

— Я намереваюсь написать фельетон, а эта история заинтересовала меня с самого начала, — непринужденно ответил Виктор. — Какой марки ваша сигара?

— «Лондон».

— Гаванская?

— Нет, но все-таки не дешевая. Хотите попробовать?

— Что ж…

Гувье толкнул дверь, Виктор последовал за ним.

— Должен признать, это удовольствие мне не по средствам. Поставщик у нас Клюзель, хозяина он ими просто засыпал, любит шикануть!

Они прошли в просторную комнату, где стояли два стола среди стеллажей, набитых всяким бумажным хламом. За ширмой на круглом столике лежали туалетные принадлежности — кисточка для бритья, бритвы, мыло, кувшин. В углу громоздилась раскладушка.

Протянув Виктору ящик с сигарами, из которого тот вынул одну, Гувье продолжал разглагольствовать.

— За большим столом сидит Мариус, а секретер у окна — место Клюзеля, впрочем, он-то предпочитает сочинять свои статьи в кафе.

Взгляд Виктора скользнул по стенному шкафчику, из которого Гувье достал ящик с сигарами.

— А где все остальные? — спросил Виктор.

— На церемонии.

— Какой?

Вручение денежной дотации счастливым родителям девочки, родившейся на башне, мясникам из квартала Гро-Кейу, — проворчал Гувье, гоняя окурок сигары из одного угла рта в другой. — Они окрестили свое чадо Августой-Эйфелиной! — Он хохотнул. — Вот ведь смех! Эйфелина! Речи, награждения, кривлянье и много шума из ничего. Ну и деньги, конечно.

— Где это состоится? В котором часу?

— В шесть, на первой платформе. Потом все спустятся на вечеринку к фонтану. Если вам интересно, могу отдать свой пригласительный, меня эти торжества… Держите.

Виктор положил приглашение в карман, и тут в дверь постучал метранпаж.

— Вы меня звали, мсье Исидор?

— Да, наберите еще и это! — отозвался Гувье, отдавая тому лист бумаги.

— Но ведь у нас и без того материала перебор! Так мы никогда не выпустим номер!

— Сейчас посмотрю. Извините, мсье Легри, я скоро.

С минуту Виктор сидел, не двигаясь, потом вышел на лестницу, прислушался. Линотип больше не грохотал, снизу доносились голоса — там спорили. Он вернулся в комнату, открыл стенной шкафчик, внимательно осмотрел то, что минуту назад заставило его вздрогнуть. Его прошиб холодный пот.

Виктор уже выбегал из наборного цеха, когда его окликнули. Он с досадой остановился.

— Я не видел, что вы уходите! — сказал запыхавшийся Гувье. — Забыл сказать, может, это и неважно, но ваш коллега, японец, приходил сюда аккурат перед вами. И задавал точно такие же вопросы.

— Про Батиньоль?

— Нет, он хотел узнать, где сейчас все наши.

Виктор не сразу понял, что это могло бы значить. А когда до него дошло, сломя голову помчался искать фиакр.

Безжалостное солнце палило на головы участников церемонии, столпившихся у подножия Эйфелевой башни. Вокруг бурлила толпа любопытных, пришедших поприсутствовать при этом «семейном торжестве». На переднем плане, в парадной одежде, сияя от счастья, стояли мсье и мадам Муано, а рядом, в коляске, лежала их крошечная дочурка Августа-Эйфелина, прославившаяся тем, что пришла в этот мир между первой и второй платформами башни. Девочка получала со всей Франции подарки, сложенные тут же, во второй коляске: куколки, соски, ночные чепчики, пряники, леденцы. Тут же стоял кюре церкви квартала Гро-Кейу.

Мариус Бонне, Эдокси Аллар, Антонен Клюзель и Таша Херсон стояли поодаль, среди других представителей прессы, у оркестра, поблескивавшего на солнце медью труб.

Приникнув к глазку, фотограф запечатлел эту сцену. Раздались аплодисменты, приглашенные прошли садом к подножию башни, и лифты их поглотили. На первой платформе счастливым родителям должен был вручить денежную премию сам Гюстав Эйфель. Была половина четвертого.

Андре Майо все осточертело. Ни малейшего признака тени у северного входа, где он торчал с полудня. Он задыхался в своем плаще с капюшоном. Украшенный султаном шлем с красным плюмажем так сдавил череп, что тот, казалось, вот-вот лопнет, а ремень, на котором висело ружье, натирал плечо.

— Собачья работа, — бормотал он, провожая глазами стайку элегантных пышногрудых дамочек и не без злорадства представляя, как корсажи натирают им тело. Зато у них была возможность пойти в буфет у фонтана, а ему приходилось часами торчать здесь с пересохшей глоткой и пустым желудком. Об обеде нечего было и мечтать, ибо празднества такого рода обычно длятся по полдня. Только он собрался смахнуть капельку пота, дрожавшую на кончике носа, как вдруг заметил азиата в котелке. Тот с опаской к нему приближался, и Майо ни на секунду не усомнился, что это дипломат из восточной делегации. Чужестранец протянул ему бумажку, на которой красовались иероглифы, Майо пропустил его, даже не разобрав, было ли там что написано по-человечески.

Кэндзи поклонился, спрятал в карман визитную карточку «Торгового дома Ханунори Ватанабэ», поставщика эстампов и сувениров с Дальнего Востока, и направился в лифт. Он прошел сюда легко, как нитка в игольное ушко.

Выскочив из фиакра на вершине Иенского моста, Виктор припустил к башне. У него пересохло в горле от страха. Он чувствовал, что вот-вот произойдет трагедия.

Не слушая несущихся вслед ругательств, Виктор локтями пробивал дорогу в человеческом море, сдерживаемом заграждениями на приличном расстоянии от входа. С гулом толпы смешивались нестройные голоса духовых инструментов — их настраивали музыканты оркестра. Три десятка республиканских гвардейцев обливались потом в униформах, обеспечивая безопасность и прокладывая дорогу официальным лицам. Задыхаясь, Виктор вбежал в тамбур, где приглашенные должны были предъявить входной билет. Размахивая приглашением Гувье, он ворвался в лифт и встал там, зажатый с одной стороны трубой, с другой — большим барабаном.

В маленькой комнатке на третьей платформе, перед зеркалом туалетной кабины завязывал галстук мужчина лет шестидесяти. Он неохотно облачился в редингот, нахлобучил цилиндр и, критически себя осмотрев, обругал всю эту церемонию, из-за которой в нестерпимую жару ему пришлось вырядиться чучелом гороховым. Увы, уклониться не было ни малейшей возможности. Он прошел в гостиную, обставленную диванами и креслами. Из фотографий и бумаг, разложенных на круглом столе, выбрал снимок, с которого сиял белозубой улыбкой человек цветущего возраста, и прочел надпись:

«Что до труда, тут я с ним согласен», — думал Гюстав Эйфель, положив снимок и выйдя на платформу, где его дожидался лифт.

Эстрада, задрапированная красным бархатом, возвышалась у входа во фламандский ресторан. Стояла такая жара, что выступавшие сокращали приветственные речи, чтобы сберечь силы для застолья, и энергично двигались к рядам стульев, но путь им преграждали лакеи в зеленых ливреях, — места предназначались для официальных лиц. Раздавались протестующие возгласы, в толпе возмущались, шелестели дамские юбки, а чуть поодаль зеваки от души посмеивались над этим, с позволения сказать, светским обществом.

— Графиня де Салиньяк с племянницей, эта девица — очень хорошая партия, — говорил один.

— Партия, может, и хорошая, но с виду — натуральная деревенщина! — отвечал другой.

— А вон тот яйцеголовый, что вытирает лысину, сняв цилиндр, — герцог Фриульский!

— А эта длинная, вылитая коза — Бланш де Камбрезис.

— А вот ее подружка, Адальберта де Бри, эта, говорят, похоронила трех мужей!

Виктор пробрался к самому подножию эстрады. Сверля взглядом толпу, он уже отчаялся найти ту, кого искал. Вдруг он увидел маргаритки среди угольно-черных цилиндров. Склонившись над блокнотом для эскизов, Таша лихорадочно водила по бумаге угольным карандашом. Неподалеку от нее тихо шептались Мариус Бонне, Эдокси Аллар и Антонен Клюзель. Виктор двинулся к ним. Внезапно его внимание привлек человек, который держался позади редакции «Пасс-парту», в самом углу ресторана, под гирляндами знамен, подвешенных на стенах с помощью деревянных панелей. Его галстук, завязанный бантом поверх рубашки, нелепым пятном выделялся среди темных рединготов.

Виктор медленно попятился. Щеголять в таком галстуке розового шелка способен только один человек: Кэндзи Мори.

Кто-то выкрикнул его имя:

— Мсье Легри! Э-ге-гей, мы здесь!

Эдокси махала ему рукой. Мариус, Антонен и Кэндзи одновременно повернули головы в его сторону. Один из троих поднял руку, подзывая его. У Виктора перехватило дыхание. Перчатки. На этом типе были толстые перчатки. Кто там вспоминал про перчатки?.. Кучер. Кучер в деле Островского! «Перчатки в такую жару…» Перчатки, чтобы предохранить себя от яда!

Виктор ощутил опасность. Он стоял, остолбенев. Это был он, он!

Затрещали аплодисменты, фанфары протрубили первые такты «Марсельезы», на трибуну поднялся Гюстав Эйфель. В толпе возникло движение. Воспользовавшись толкотней, Виктор стремительно бросился к Таша, но вдруг свернул направо, прошел по галерее и вышел на северную лестницу, ведущую на вторую платформу. Он преодолел несколько ступенек, даже не удосужившись оглянуться, так как был уверен, что тот человек не отстает от него ни на шаг.

«Давай, иди сюда, подонок, иди!»

Любой ценой увести его от Таша! Виктор сделал крутой поворот, сбежав по ступенькам и выйдя к сувенирной лавке. Бросив быстрый взгляд в витрину, понял, что человек в перчатках проглотил наживку. Теперь Виктору оставалось рассчитывать только на быстроту своих ног. Лифт прибыл с первого этажа, он вскочил туда, как только вышли поднявшиеся, и смешался с толпой. Над ухом прозвенел голосок:

— Мир тесен, не так ли, друг мой?

Виктор обернулся. Человек в перчатках улыбался ему, спрятав руки в карманы. Виктор заставил себя взглянуть ему в лицо.

— Гувье дал мне приглашение и сказал, что…

Он не успел закончить фразу, кто-то наступил ему на ногу каблуком и навалился всем весом. Виктор вскрикнул и хотел отодвинуть невежу, но от боли у него еле двигались руки. Он увидел, что человек сжимает что-то в ладони. Выскочил на лестницу южного входа, налетел на какую-то женщину и остановился, готовый к тому, что в это самое мгновение напитанная кураре игла глубоко войдет в его тело. Виктор успел вспомнить, как однажды на берегу Сены нашел еще живую рыбину, брошенную рыбаком, с выпученными глазами и порванной крючком губой.

Человек в перчатках все еще улыбался. Никогда еще Виктор не испытывал такой ненависти. Она готова была выплеснуться наружу, но вдруг он в ужасе застыл, увидев, как чья-то тень мелькнула за спиной человека в перчатках, и тот резко обернулся. Виктору показалось, что каждый кадр задерживается на долю секунды, а потом, в полной тишине, его сменяет другой. Настоящий сеанс хронофотографии: вот на лице у человека в перчатках недоумение, потом оно искажается яростью, а нападавший с неумолимой силой выворачивает его руку так, что татуировочная игла входит ему в ляжку, легко преодолев тонкую ткань полосатых панталон.

На лице Мариуса Бонне застыло выражение крайнего изумления. Смерть пришла на свидание, которое он назначил, да только удар ее бархатной перчатки пришелся по нему самому.

Виктор услышал гомон, крики, сделал несколько шагов, хотел поднять панаму, но мышцы не слушались его. Он посмотрел на распростертое на полу еще живое тело и поднял глаза на Кэндзи.

— Как же вы вовремя! — только и смог выдавить он из себя почти беззвучно.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Суббота 2 июля

Графиня де Салиньяк разделила местность на боевые квадраты. Рафаэле де Гувелин достались стеллажи слева, Адальберте де Бри и Бланш де Камбрезис — справа. Матильда де Флавиньоль, которой помогала Валентина, старательно прочесывала полки, стоящие посредине.

— Поторапливайтесь, я вижу, он возвращается! — воскликнула графиня, занимавшая наблюдательный пост. — Что там «Та, которая»? Вы ее нашли?

— Нет. О, вот интересная книжечка, «Обесчещенная Лукреция» Вильяма Ше…Шеек…

Дверь магазина распахнулась — это, размахивая «Пасс-парту», ворвался Жозеф.

— Специальный выпуск о деле на башне!

— Дайте взглянуть! Дайте взглянуть! — заверещали женщины.

Выставив вперед перо, которым смахивал пыль с корешков, он силой заставил их отступить.

— Спокойствие! Тишина! Статья подписана Антоненом Клюзелем, я его знаю, он сюда приходил, это знакомый мсье Легри.

— А где мсье Легри? — спросила графиня.

— В префектуре полиции. Его и мсье Мори допрашивает инспектор Лекашер. Какая история!

Жозеф поудобнее уселся на лестнице, развернул газету и прочел:

— Подумайте, ведь и мы там были! Нет, мои нервы этого не выдержат! — воскликнула графиня.

Опустив газету, Жозеф смерил ее пренебрежительным взглядом.

— Вы действительно хотите услышать посмертную исповедь убийцы? — резко спросил он.

— Безусловно, друг мой, продолжайте, продолжайте!

— В таком случае я требую тишины, чтобы было слышно, как муха пролетит, ясно?

Он поудобнее устроился на своем насесте и приступил к чтению:

— Какой негодяй! — воскликнул Жозеф.

— Как печален этот мир! — заметила Валентина.

— Истинная правда, мадмуазель, и самое лучшее — бежать из него! — согласился Жозеф, переворачивая страницу.

Он продолжил чтение:

— Это та рыженькая, — задумчиво пробормотал Жозеф, переворачивая страницу.

— Меренга? Да ведь это я сказал про то дело хозяину, я и записную книжку ему свою одолжил, где у меня все записано! — воскликнул Жозеф.

— О, вы так умны! — прошептала восхищенная Валентина.

Жозеф покраснел и продолжил:

У дам вырвался крик ужаса. Жозеф невозмутимо продолжал читать:

Жозеф закрыл газету.

— А ваше имя даже не упомянуто! — огорченно заключила Валентина.

— Настоящие герои всегда остаются в тени, — с благородной грустью заключил тот.

Суббота 2 июля, ближе к вечеру

На обратном пути из префектуры Виктор и Кэндзи не обменялись ни словом. Подойдя к магазину, долго пропускали друг друга вперед, а войдя, едва поздоровались с поджидавшим их Жозефом. Огорченный таким вопиющим нарушением традиций, он только и смог крикнуть им вслед:

— Жермена оставила вам поесть!

Кэндзи порылся в шкафчиках, вынул тарелки, приборы, поставил кипятиться чайник. Усевшись перед салатницей, Виктор принялся катать шарики из хлебного мякиша.

— Эта ветчина неважно выглядит, — заметил Кэндзи, тоже садясь за стол.

— Как и мы с вами, — буркнул Виктор.

Наконец подняв друг на друга глаза, они только теперь воочию увидели, чего стоили им обоим эти прошедшие дни. Кэндзи, с покрасневшими веками и осунувшимся лицом выглядел даже старше своего возраста. Виктор же за последние несколько дней и вовсе превратился в привидение.

— Ваша правда, — согласился Кэндзи, — мы не в лучшей форме. Но дело тут не в физическом самочувствии.

— Ах, ну да, конечно!

Кэндзи сделал глоток чаю.

— Вы подозревали меня. Никогда бы не подумал, что способен вызвать такие враждебные чувства у человека, которого считаю своим сыном.

Виктор вздохнул с облегчением. Все лучше, чем молчание. Когда он был маленький, Дафнэ часто ему говорила: слова способны исцелять недуги.

— Инспектор Лекашер тоже испытывал к вам недоверие, Кэндзи. Он никому из нас не доверял. Еще с 29 июня ему были известны результаты вскрытия Джона Кавендиша и Эжени Патино, и он знал, что их отравили ядом кураре. А я-то как раз искал аргументы, которые могли вас оправдать.

Он отодвинул стул, прошел к себе и вернулся оттуда с гравюрой в руках.

— Репродукция Рембрандта? — удивился Кэндзи.

— Светотень. Именно тени стимулируют воображение. Недавно я открыл для себя, что в вашей жизни многое для меня оставалось в тени.

— Любите вы выдумывать! — ответил Кэндзи, едва заметно улыбнувшись.

— Это вы привили мне к ним вкус.

— О какой тени вы говорите? Уточните же!

— Вы сказали, что идете осмотреть и оценить библиотеку, а на самом деле я видел, как вы предлагали книгопродавцу редкие книги и как продали Константину Островскому эстампы Утамаро.

— Вы за мной следили!

— Я был уверен, что вы идете на встречу с женщиной. Вы так скрытны во всем, что касается вашей личной жизни! Согласитесь, войти в специализированный магазин для дам, накупить там безделушек — тут всякое можно подумать…

— Вы упустили свое истинное призвание, вам бы в сыщики податься.

— Поставьте себя на мое место: что подумали бы вы, прочитав на газете, оставленной в моей комнате: «R.D.V. J.C. 24-6 12.30. Гранд-Отель, № 312»? Эти инициалы подходят Джону Кавендишу, найденному мертвым при странных обстоятельствах.

— Вы правы, пора рассеять тени.

Кэндзи поднялся, принес сакэ, налил себе и Виктору и снова сел.

— В 1858 году мне было девятнадцать. Я только что закончил учиться, бегло говорил по-тайски и по-английски. С Джоном Кавендишем я познакомился в американской дипмиссии в Нагасаки. Он готовился к экспедиции в Юго-Восточную Азию для изучения местной флоры и населяющих те края народов. Он взял меня с собой переводчиком. Мы около трех лет прожили на Борнео, на Яве и в Сиаме. А в 1863 году обосновались в Лондоне, где он и познакомил меня с вашим отцом. Я поселился на Слоан-сквер, а Кавендиш вернулся в Соединенные Штаты, но мы продолжали переписываться. Месяц назад он прислал мне письмо, где сообщал, что скоро будет в Париже, так как приглашен на прием, который состоится 22 июня в апартаментах Гюстава Эйфеля. Вспомните, в тот день я немного опоздал в англо-американский бар, где вы уже сидели в обществе сотрудников «Пасс-парту»?

— Да, помню, конечно.

— На этом приеме я встретил своего друга Максанса де Кермарека…

— Антиквара с улицы Турнон?

— Его. Несколькими днями ранее я предложил ему купить у меня два эстампа Утамаро. Его они не заинтересовали, но он знал любителя таких вещей — им-то и был Константин Островский, который тоже значился среди приглашенных к Эйфелю. Максанс нас познакомил, и мы решили встретиться 24 июня в «Кафе де ля Пэ» на бульваре Капуцинок. Это меня устраивало, я как раз собирался к Джону Кавендишу в ресторан «Гранд-Отеля», на завтрак. Для того чтобы ничего не перепутать я записал всю информацию на полях газеты, которая и попалась вам на глаза.

Я старался убедить себя, что здесь нет ничего криминального. Особенно меня встревожило, что на том листе из «Фигаро» ваше имя шло сразу за его именем.

Но ведь и я беспокоился из-за того, что вас постоянно не было на месте. Зашел к вам, уронил ваш блокнот, он открылся, я прочел его и понял, какая опасность нам всем грозит.

— Так значит, мы оба шли по следу.

— Да, если только не брать в расчет, что, в отличие от вас, я-то исходил из добрых побуждений. К тому же я не располагал таким количеством разнообразной информации, из-за которой у вас ум зашел за разум. Передо мной были лишь три фотографии рыжей девушки, сделанные вами на колониальной выставке в день смерти Кавендиша. Даты были помечены на обороте. Там же было и решение загадки, ускользнувшее от вас. В толпе на переднем плане я узнал знакомый силуэт. Но я торопился на поезд в Лондон. Я сунул фотографии в карман, намереваясь во время путешествия как следует их рассмотреть. В холле Северного вокзала из газет я узнал о смерти Константина Островского. Я прочел показания подвозившего его кучера и начал кое-что понимать. Если этот кучер подтвердит то, что мне подсказала интуиция, я смогу установить личность убийцы. Я телеграфировал в Лондон и отправился взглянуть на Ансельма Донадье.

— Что такого важного вы хотели у него узнать?

— Описание головного убора, который был на человеке в крылатке. Ансельм Донадье человек не первой молодости, но наблюдательность его не знает себе равных. Он не колеблясь ответил: клиент, которого он взял на площади Мобер, был в белой шляпе с низкой тульей, чуть вдавленной сверху, и широкой черной лентой. Он сказал: «Ее еще называют панама». Из всех моих знакомых только один носил такой головной убор: Мариус Бонне. Он был на башне в тот день, когда умерла Эжени Патино. Он был во Дворце колоний, когда скончался Кавендиш, как об этом свидетельствуют ваши фотоснимки. Он же был с Островским в фиакре. Зачем он убил этих троих? Беседа с Максансом де Кермареком не шла у меня из головы, и я пришел к нему снова, чтобы расспросить поподробней. Островский по секрету признался ему, что финансирует «Пасс-парту». Я понял, мотив этого убийства — деньги. Но два других все еще оставались загадкой. Я решил, что мне удастся разузнать что-нибудь в редакции, столкнулся там с Исидором Гувье, и он сообщил мне, что все отправились на башню. Остальное вам известно.

Они встали с чашечками сакэ и прошли в столовую.

— Вас вывела на верный путь шляпа, а меня — бандеролька от сигары, подобранная неподалеку от тела Данило Дуковича, — заметил Виктор. — Но и в этот раз я тоже пошел по неверной дорожке. Я был уверен, что преступник — Клюзель. Я помчался в газету, куда приехал почти сразу после того, как там побывали вы. В шкафу Бонне я увидел ботинки из шевровой кожи. Я вспомнил рассказ Анри Капюса о человеке, который давал советы, когда скончался бедняга Меренги, и на котором были такие же ботинки. Когда Гувье упомянул о вас, признаюсь, я вновь потерял нить и уже не знал, что думать.

— Теперь знаете.

— Есть и другие странные вещи! Например «Капричос». Зачем вам понадобилось придумывать эту историю с переплетчиком?

Кэндзи обернулся, мельком взглянув на портрет Таша, стоявший на комоде.

— Видимость не больше похожа на реальность, чем закат — на пожар.

Он улыбнулся и залпом осушил свое сакэ.

Вторник 5 июля, ранним утром

Прикрытое одеялом слуховое окошко все же пропускало достаточно света, чтобы обрисовывать контуры мебели. Прижавшись к стене, Таша открыла глаза, медленно высвободила руку, затекшую под затылком Виктора, и какое-то время смотрела на спавшего рядом мужчину. Чего-то в этом пробуждении не хватало. Ей вдруг вспомнился Данило Дукович. Больше никогда он не разбудит ее своими вокализами. Сердце у нее сжалось. Несчастный Данило, он ведь чуть было не устроился в оперу! Что ж, возможно, он сейчас там, в обществе Россини и Мусоргского…

Виктор что-то пробормотал. Она прикоснулась к его бедру. Ей нравился запах его тела. Он, с которым она еще три дня назад клялась никогда больше не встречаться, оказался лучше, чем Ханс! Стоило ему несколько часов назад постучать к ней в дверь, смущенному, неловкому, с охапкой цветов, как все вопросы, которые она хотела ему задать, тут же позабылись. Она оказалась в его объятиях, их губы слились, ее тело откликнулось на зов его тела. Что теперь будет? Она вздохнула. Все же ей было о чем сожалеть: место в «Пасс-парту» она, возможно, потеряла. Возьмет ли ее Клюзель, если, как обещал, возобновит выпуск газеты? Этот безумец Бонне хотел ее убить. Он умер, но не окажется ли она теперь на улице?

Виктор заворочался. Она затаила дыхание и повернулась к нему. Он открыл глаза и обнаружил, что лежит на самом краешке постели. Привстав на локте, он с нежностью посмотрел на Таша и положил голову ей на грудь. И в который раз возблагодарил — Бога ли. Провидение — за то, что они оба остались в живых. Он принялся страстно целовать ее, пружинная сетка под матрасом издала протестующий скрежет, и Таша вцепилась ему в плечо.

— Боюсь, кровать не выдержит! — прошептала она. — Не двигайся.

Они на мгновенье застыли, а потом расхохотались. Таша осторожно встала.

— Кофе?

— Да, с сахаром!

— Боюсь, он у меня закончился.

— Тогда пойдем в кафешку.

— Ты настоящий паша, все бы тебе сладенького!

— Тебя, например…

Она выпрямилась, потянулась. Он залюбовался округлостями ее гибкого тела. Она начала одеваться.

— Подъем, ленивец!

Он сел. Взгляд наткнулся на специальный выпуск «Пасс-парту», валявшийся на полу.

ЭКСКЛЮЗИВНЫЕ ПРИЗНАНИЯ УБИЙЦЫ…

Из-за этой статьи Жозеф весь вчерашний вечер отгонял от магазина толпу любопытных, желавших взглянуть на шкаф Кэндзи.

— Не могу поверить, что Бонне способен придумать столь дьявольский план. Я-то полагал, что хорошо его знаю…

— Клюзель считает, что он не был сумасшедшим — скорее аморальным. Я ведь тоже считала, что мы близко знакомы. Теперь уж нам никогда не узнать, что происходило у него в голове. Забавно: смотришь на людей, живешь рядом с ними, привыкаешь, и вдруг в один прекрасный день выясняется, что ты ничегошеньки о них не знаешь. Она протянула ему кальсоны.

— Одевайся! Не пойдешь же ты голышом?

— Отчего, разве я тебе так не нравлюсь? — спросил он, привлекая ее к себе. — А знаешь, мне хочется попробовать пожить с незнакомкой, узнавая ее день за днем и год за годом.

Он почувствовал, как напряглось ее тело.

— Например с тобой, — добавил он.

— Что со мной?

— Ты не хотела бы разделить со мной… мои свет и тени?

— Я люблю тебя.

Она хотела высвободиться, но он ее удержал.

— Правда?

— Да, несмотря на твою склонность к насилию. И даже несмотря на то, что ты считал меня преступницей.

— Тогда выходи за меня замуж!

Она мягко его оттолкнула. Он смотрел ей прямо в лицо, словно изучая ее — с видом собственника. Она отвернулась, глянула на неоконченное полотно на мольберте.

— Проси что хочешь, но только не это!

— Почему? Да почему?

В ее голосе звучала обида.

— Потому что мне нужна моя свобода!

— Свобода… чтобы встречаться с твоими друзьями, которые не могут стать моими?

Перед ним возник образ Ломье.

— Я говорю о свободе творить, — возразила она.

— Но ты будешь свободна, совершенно свободна! Ты сможешь рисовать сколько хочешь! Кстати, я ведь тоже ценю независимость. Я тщательно охранял свою жизнь от любого вмешательства. Поверить, я знаю, о чем говорю. И знаю, что жить вдвоем — это непросто.

— Ты когда-нибудь пробовал? Я — да.

Он снова почувствовал укол ревности.

— С Ломье?

Она махнула рукой.

— С этим пухленьким младенцем с румяными щечками? Смеешься? Нет, его звали Ханс. Я познакомилась с ним в Берлине. Он был художник, скульптор, известный, обходительный…

— Ты его любила?

От Таша не укрылись грустные нотки в его тоне.

— Да, одно время да, я его любила. Ты и сам не мальчишка, у тебя были женщины. Вот и у меня был любовник. Ганс не предлагал мне выйти за него, он был женат. Снял для меня комнатку, купил все необходимое для работы, занимался со мной. Я могла досыта есть и рисовать. Все шло как нельзя лучше, пока он не начал критиковать мою работу: «Здесь надо бы побольше зеленого, а тут — поменьше желтого, кстати, на твоем месте я сосредоточился бы на этом персонаже, а не на том… А ты не думаешь, что на этих складках свет надо приглушить?» Так исподволь он подорвал мою веру в себя. Возможно, его советы были правильными, однако они подавляли мою личность. Я от него ушла. Это было очень тяжело. Так я приехала в Париж.

— И правильно сделала! — воскликнул Виктор, довольный, что этот ее скульптор остался в Берлине. — Но ты забываешь одну деталь: я не Ханс.

— Знаю, ты Виктор.

Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в уголок рта.

— Все произошло слишком быстро, я не готова. Видишь эти расшатанные стулья, облезлые обои, хромую кровать? Мне пришлось за все это бороться. И здесь королева — я!

Она застыла, держа кисть в зубах. Он рассмеялся.

— Признайся, живи ты в собственной квартире, ты бы тем более чувствовала себя королевой. И, не выходя за меня замуж, ты можешь переехать в другой квартал, поближе к книжному магазину. Торжественно клянусь никогда не совать свой нос в твою творческую мастерскую.

— А нельзя ли оставить все как есть? Мы и так можем видеться каждый день.

— Я ревнив. А ты — нет?

— Я заметила у тебя в комнате мой портрет. Пока ты будешь хранить его у себя на комоде, я буду знать, что ты еще не готов искать приключения. Это будет залогом твоей любви: моя нагота, выставленная на всеобщее обозрение, доступная даже твоему компаньону, которому я не слишком симпатична.

Виктор словно окаменел: Кэндзи! В самом деле, Кэндзи не любит Таша, и эту проблему придется решать. Как? На улице Сен-Пер встречаться невозможно, ведь там Кэндзи. Но не просить же его переехать в другое место.

— Ты, конечно, права, — в конце концов сказал он. — Повременим. Главное, мы ведь любим друг друга.

Удивленная, она украдкой взглянула на него. Он казался взволнованным. О чем он задумался? О той даме в платье с оборочками? Ее пронзило минутное разочарование. Похоже, она поспешила праздновать победу. Что теперь делать — радоваться или тревожиться?

Она схватила ботинок и присела на стул, чтобы обуться.

— Разреши мне хотя бы подарить тебе новую обувь, — сказал он, становясь возле нее на колени и поглаживая по щиколотке.

— О, конечно! И еще пирожных. И цветов — это сколько сам захочешь!

— А потом…

Потом посмотрим. Всему свое время.

Она подала ему редингот. Перед тем как выйти, удовлетворенно окинула взглядом привычный беспорядок в комнате, которую теперь заливал яркий солнечный свет.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

6 мая 1889 года на Марсовом поле начался великий праздник Республики: открылась четвертая Всемирная французская выставка (после уже прошедших в 1855-м, 1867-м и 1878-м), призванная с помпой отметить столетие Революции.

Еще в 1884 году председатель Совета, Шарль де Фрейсине, решил, что гвоздем программы должна стать монументальная башня. По ходу конкурса, в котором участвовало семьсот проектов (некоторые из них весьма эксцентричные, например «оросительная башня», чтобы освежать Париж в летнюю жару, или «башня-гильотина» — в память о терроре), право выполнить престижный заказ выиграл Гюстав Эйфель, знаменитый конструктор сооружений из металла (одно из самых знаменитых — виадук Гараби). Его башня должна была получиться выше самого по тем временам высокого сооружения в мире, обелиска Вашингтону (169,25 м), и стать символом мощи французской индустрии, чтобы весь мир позеленел от зависти.

Начиная с 28 января 1887 года новая столичная достопримечательность, выкрашенная в бронзовый, слегка отливающий красным цвет, начала штурм небес, вызывая восхищение одних и гнев других. Ж. Л. Гюисманс определил ее как «одинокий суппозиторий», Г. де Мопассан назвал «отвратительным скелетом». Что до поэта Поля Верлена, тот и вовсе стремился ходить по Парижу так, чтобы ее не видеть. Дни шли за днями, и вот семь тысяч пятьсот тонн железа и чугуна, из которых состояла гигантская модель конструктора, были смонтированы. Все это время Франция рукоплескала генералу Буланже.

Еще с 1886 года сей бравый генерал, которого обессмертила песня «С парада возвращаясь», доставлял молодой республике серьезные неприятности. Вокруг него объединились католики и консерваторы, уязвленные антиклерикализмом правительства, а также недовольные всех мастей. Буланже, который в 1886–1887 годах был военным министром, — непревзойденный краснобай и изящный кавалер, ловко использует прессу, играя на идее реванша над Германией, после поражения 1870 года оккупировавшей Эльзас и Лотарингию. Поддержанный Лигой патриотов, основанной Полем Деруледом, а также комитетом «национального протеста», генерал призвал к роспуску палаты депутатов и пересмотру Конституции. Обвиненный превращенным в Верховный суд сенатом в заговоре против государства, Буланже отбыл в Бельгию и 14 апреля 1889 года был признан виновным и заочно приговорен к заточению в крепость.

Именно к этому времени относится и завершающий этап строительства башни. К дате открытия, 31 марта 1889 года, она достигла трехсот метров в высоту и парила над рядами павильонов, готовых принять все прибывавшую толпу: за шесть месяцев по 1710 ступеням лестниц на башню поднялись 3 миллиона 512 тысяч человек, а выставку посетили тридцать три миллиона. Президент Сади Карно, сменивший Жюля Греви, вынужденного в 1887 году уйти в отставку, с удовольствием прогуливался по аллеям Марсова поля, точно по новому Версалю.

Всемирная выставка стала для страны и столицы верным вложением капиталов, выпущенные по этому случаю ценные бумаги принесли двадцать два миллиона дохода.

А еще выставка стала поводом для французов узнать, какие территории входят в состав Французской империи. Тунис оказался под протекторатом Франции с 1881 года, Аннам — с 1883-го, Камбоджа с 1884-го. Бамако был оккупирован в 1882-м. А еще были Мадагаскар и Конго, строительство Панамского канала и попытки соперничать с Англией в Китае. Изобретатель мусоропровода (1883) Э. Р. Пубелль писал: «Среди европейских народов идет соревнование: кто быстрее наложит лапу на пока еще свободные территории. Нельзя сказать, что мы опоздали урвать свой куш, во всяком случае у нас еще есть время наверстать упущенное».

Любопытные торопились на эспланаду Инвалидов полюбоваться ангкорской башней, воссозданной в натуральную величину. Обмирали при виде яванских танцовщиц, с легкостью перемещались от Новой Каледонии до Кошиншина, а чтобы отведать натурального алжирского кофе, проходили через типичную сенегальскую деревню. Тысячи людей, никогда не выезжавших за пределы Франции и даже Парижа, открыли для себя многообразие наций и национальностей. Италия, Испания, Венгрия, Россия, обе Америки, Япония… весь мир распахнулся перед ними на Марсовом поле, куда можно было добраться по миниатюрной железной дороге.

Там же, на Выставке, был представлен чудесный итог изобретений конца века, явившего миру первую подводную лодку, дирижабль братьев Ренара и Кребса, велосипед и четырехтактный двигатель внутреннего сгорания. И хотя фея Электричества еще не успела воссиять над всем Парижем, она уже вовсю блистала огнями, и по ночам Эйфелева башня маяком возвышалась над этим удивительным городом. Во Дворце изящных искусств демонстрировались последние достижения фотоискусства и новейшие марки фотоаппаратов, среди которых был и «Кодак» американца Джорджа Истмена. Под необъятным нефом галереи машин — 420 метров в длину и 45 в ширину — вращающиеся печатные станки Маринони предвещали эру астрономических тиражей газет, а экспозиция Эдисона предъявляла многочисленные аппараты, изобретенные этим гением, от фонографа до кинетографа. Что до телефона, изобретенного в 1876 году американцем Александером Грэхэмом Беллом, то он был уже к услугам любого гражданина: первые общественные телефонные кабины открылись в 1885 году.

Кроме триумфов науки, на выставке демонстрируются и достижения изящных искусств, отразившие протест академиков против художников-синтетистов, которые, сгруппировавшись вокруг Гогена, выставляли свои новаторские полотна в кафе «Вольпини». Если некоторых художников беспокоило развитие фотографии, то другие видели в ней не соперницу, но вид искусства, который позволит по-новому взглянуть на реальность. Были и такие, кто погружался в глубины собственной личности, именно они вскоре перевернут историю живописи, в 1850-е уже пережившую потрясение импрессионизмом. В музыке и литературе своих страстных приверженцев обрели натурализм и символизм. Зарождалось и искусство комикса — Кристоф выпустил свою знаменитую «Семью Фенуйяр».

На аллеях выставки, запруженных рекламными тележками и арабскими погонщиками, можно было встретить принца Уэльского и других особ королевской крови, а еще Буффало Билла и Сару Бернар. Слышалась английская, немецкая, испанская, русская речь. Что до посетителей-французов, то далеко не у всех был парижский выговор. Закон, вотированный 28 июня 1889 года, подтвердил для родившихся во Франции иностранцев право на натурализацию, а по достижении совершеннолетия — на получение французского подданства.

Рабочих здесь было гораздо меньше, чем мелких буржуа, ведь цена за входной билет (пять франков, или сто су — за право подняться на первый этаж башни) оставалась высокой, а средний заработок в те годы составлял 4.80 франков в неделю, и работать приходилось по четырнадцать часов ежедневно (тринадцатилетним — по десять, женщинам — по одиннадцать, зато они получали вдвое меньше, чем мужчины), без воскресного отдыха.

В атмосфере праздника легко было забыть о росте недовольства в среде пролетариев, подъеме синдикализма, появлении социализма (незадолго до этого в Париже был основан II Интернационал). Нищету не выставляли напоказ в сверкающих павильонах, но она была видна во многих парижских кварталах.

Таким был Париж 1889 года, после Оссмана, по которому все еще ездили фиакры и впряженные в омнибус лошади. Здесь раздавался на улицах стук сабо по деревянному настилу мостовой, перекрикивались мелкие торговцы, ходили козы и воздух был почти как в деревне. Тут можно было видеть и господ в цилиндрах, с тросточкой и в перчатках, сидевших на террасах кафе в ожидании, когда порыв ветра позволит полюбоваться изящными лодыжками дам в корсетах, стянувших талию, шляпками прелестных садовниц, под длинными платьями которых скрывалось столь соблазнительное, из тончайших кружев, нижнее белье. Но уже тогда в Париже появились женщины, протестовавшие против условностей, требовавшие иного обращения, свободы выбора жизненного пути, равных с мужчинами прав и зарплат, права голоса и выбора профессии, будь то ремесло врача или художника. Уже в полный голос заявлял о себе феминизм.

Этот мир, близкий нашему и такой на него непохожий, — эпоха контрастов. Космополитизму, нашедшему идеальное место для самовыражения на Марсовом поле — от фламандского бара до англо-американского ресторана, — противостояли ксенофобия и антисемитизм. Прогрессу техники и комфорту — тридцать тысяч безработных, проживавших в столице в ужасающей нищете. Они не могли покупать в бутиках башни тысячи различных безделиц, порожденных новой индустрией, индустрией сувениров.

Во всем мира начинает пользоваться неизменным успехом маленький бронзовый брелок: башня в миниатюре, которую изготавливали из обрезков «большой башни», башня, ставшая символом Франции и Парижа образца 1889 года. Это был символ столь желанного мира. Желанного, но недолгого, ибо на литейных заводах в Крезо уже выстроились в ряд пушки, предназначенные для грядущих войн. Ибо, как писала «Ревю иллюстре», «когда в современной Европе кто-то ходит тайными тропками с набитыми золотом карманами, — самое время другим взять вместо посоха револьвер».