Три попытки (К истории русского лже-конституционализма)

I

Второй эпизод из записок Д. Н. Шипова, бросает новый свет на попытку переговоров о парламентарном кабинете, сделанную незадолго до роспуска Государственной Думы. В этих переговорах участвовал и пишущий эти строки. Сравнивая мои тогдашние наблюдения с показаниями Шипова, я нахожу в них подтверждение того, что думал и раньше. Было два центра переговоров о кабинете думского большинства. Первый был при дворе; второй — в министерстве. Только первая инициатива, принадлежавшая Трепову, была серьезна. Прямое обращение ко мне Трепова и было началом переговоров. Наше свидание, о котором я рассказал подробно в «Речи», было секретное, и некоторое время тайна его сохранялась. Я догадываюсь, что именно результатом нашей беседы была передача дальнейших переговоров в руки нескольких министров. Из них некоторые, видимо, тоже были добросовестно заинтересованы в успехах плана, который спасал Думу от роспуска, а Россию — от риска революционного исхода. К таким я отношу А. С. Ермолова, который сам мне говорил, что беседует со мной по поручению государя, и свидание с которым было устроено у С. А. Муромцева. Вероятно, искренно относился к плану и А. П. Извольский, присутствовавший при моей беседе с П. А. Столыпиным и рассказавший в своих воспоминаниях, как мы вместе возвращались с Аптекарского острова в белую петроградскую ночь.

Но самого П. А. Столыпина я считаю злейшим врагом парламентарного министерства, преследовавшим с самого начала цель — расстроить комбинацию, в которой для него самого не находилось места. И это мое впечатление находит себе полное подтверждение в записках Шипова.

Вот как передает Шипов свою беседу с Н. Н. Львовым 26 июня 1906 г. по поводу, того, что именно заставило П. А. Столыпина обратиться к нему, Шипову.

«Все более и более обостряющиеся отношения между правительством и Гос. Думой и вызывающее, положение, занимаемое последней, говорил Н. Н. Львов, приводят П. А. Столыпина к убеждению в необходимости роспуска Думы. Но, приходя к такому заключению, П. А. Столыпин оценивает все значение этого опасного шага и признает, что он не может быть сделан настоящим Правительством с И. Л. Горемыкиным во главе, не пользующимся надлежащим авторитетом, и полагает, что роспуск Думы должен быть произведен обновленным правительством, имеющим во главе общественного деятеля, пользующегося доверием в широких кругах общества, и таковым лицом П. А. считает меня. Государь одобрил предположения П. А. Столыпина и поручил ему переговорить со мной».

Итак, идея П. А. Столыпина была создать министерство «общественного доверия» для роспуска Думы, — и эта идея была усвоена государем, «одобрившим» его предложения. Понятно, что на такой акт даже и умеренные общественные деятели типа Д. Н. Шипова пойти не могли. Шипов отвечал Н. Н. Львову решительным отказом от каких-либо переговоров на эту тему и, «увидав, что многие считают возложение на него поручения образовать новый кабинет вопросом предрешенным», решил, чтобы, «не давать повода для укрепления такого рода слухов», немедленно вернуться в Москву, откуда только что приехал.

Сравнительно с позицией Н. Н. Львова (тогдашнего кадета), это была позиция чрезвычайно лояльная, что вполне соответствовало прямоте характера Д. Н. Шипова. Но ему не удалось ее выдержать. На следующий день его предупредили, что 28 июня он будет принят государем. Тотчас же H. H. Львов передал ему приглашение П. А. Столыпина, — повидаться перед аудиенцией. Вечером этого дня свидание состоялось, в присутствии H. H. Львова и А. П. Извольского. Вот как передает Д. Н. Шипов заявления Столыпина.

«П. А. Столыпин говорил то, что мне уже было сообщено Н. Н. Львовым, очень резко отзывался о неработоспособности Государственной Думы, о выступлениях ее отдельных членов, доказывал необходимость ее роспуска и просил меня высказать мое отношение к этому предположению…

Все высказанное мною относительно роспуска Думы, вступая в противоречие с сложившимся уже у П. А. Столыпина определенным мнением, видимо производило на него неприятное впечатление и он перевел речь на вопрос об образовании коалиционного кабинета под моим председательством. В состав коалиционного кабинета, по его предположению, должны были войти приглашенные мной общественные деятели и представители бюрократических кругов, в лице некоторых членов настоящего кабинета, причем в числе последних, кроме министров двора, военного и морского П. А. дал понять, что он имеет в виду себя и А. П. Извольского.

Я выразил сомнение, чтобы образованный указанным путем коалиционный кабинет мог пользоваться надлежащим авторитетом в глазах народного представительства и создать необходимое взаимодействие между правительством и Государственной Думой. Оставляя в стороне вопрос об участии в обновленном кабинете представителей старого государственного строя и того впечатления, которое это участие может оказать на Думу, я говорил, что не могу рассчитывать на согласие вступить в состав предполагаемого кабинета представителей руководящего большинства Государственной Думы, а без их участия кабинет не может найти необходимую им опору в народном представительстве. Я не могу не сознавать, что пользуюсь известным авторитетом и доверием в земских кругах, но за последнее время, при постановке на очередь вопроса о преобразовании нашего государственного строя, в земской и городской среде наметились два течения, причем я присоединился к сравнительно незначительному меньшинству. Н. А. Хомяков про себя и про меня отчасти верно говорит, что мы оба после манифеста 17-го октября 1905 г. стали конституционалистами по высочайшему повелению.

Хотя в настоящее время я, в силу сложившихся обстоятельств, признаю безусловно необходимым возможно полное и безотлагательное проведение в жизнь конституционных начал, возвещенных 17-го октября, и всеми силами готов этому содействовать, но, однако, мне представляется несомненным, что если в образованный мною кабинет мне удастся привлечь только своих единомышленников, как напр.: графа П. А. Гейдена, князя Г. Е. Львова, то такой кабинет встретит в Государственной Думе такое же отношение, как и кабинет И. Л. Горемыкина, причем этот новый кабинет, конечно, не может искать поддержки в традициях старого строя и будет поставлен в необходимость в самом скором времени, при неизбежном столкновении с Думой, подать в отставку. Затем я указал, что при данном составе Думы во вновь образуемый кабинет должны быть непременно привлечены представители конституционно-демократической партии, а для этого поручение образования кабинета следовало бы возложить на одного из лидеров этой партии. А. П. Извольский, по-видимому, выслушивал мои заявления сочувственно, не возражал на них и лишь высказал предположение, что мне удастся убедить представителей к.-д. партии войти в состав коалиционного кабинета и, обращаясь к П. А. Столыпину, сказал: „что касается нашего участия, то вопрос этот мы должны предоставить вполне свободному решению Дмитрия Николаевича“.

П. А. Столыпин, сделав вид, будто он присоединяется к последним словам А. П. Извольского, возражал на высказанное мной по существу, считал невозможным и слишком рискованным образование кабинета из представителей партии к.-д. и настаивал на необходимости роспуска Государственной Думы».

Политический смысл разноглася Шипова со Столыпиным изложен здесь совершенно правильно. По существу Д. Н. Шипов был, конечно, прав, что его политическая окраска чересчур умеренна для первой Думы, что участие в общественном кабинете министров старого режима немыслимо и что, наоборот, необходимо составление кабинета лидерами большинства Думы. Все это было тогда ясно для всякого. И П. А. Столыпин принужден был сообщить Шипову, что он уже имел свидание со мной.

«П. А. сообщил, что он приглашал к себе П. Н. Милюкова, говорил с ним о вероятной перемене кабинета, и П. Н. Милюков дал понять, что он не уклонится от поручения образовать кабинет, если такое предложение ему было бы сделано. В заключение П. А. Столыпин сказал, что вопрос об образовании нового кабинета может быть разрешен только Государем, и что мои соображения по этому вопросу я буду иметь возможность представить Его Величеству, так как имеется предположение назначить мне завтра аудиенцию в Петергофе».

Видимо П. А. Столыпин не сообщил Шипову подробностей о нашей беседе. Иначе, последний понял бы, почему П. А. Столыпин так решительно настаивал на роспуске Государственной Думы, как на единственном исходе. С первых же слов беседы Столыпина со мной я понял, что он говорит со мной не для того, чтобы выяснить вопрос по существу, а только для того, чтобы формально исполнить данное ему поручение и при этом найти мотивы для подкрепления собственного отрицательного мнения о кадетском министерстве. Его отрицательное отношение к предмету нашей беседы стало особенно ясно с той минуты, когда я, подобно Шипову, дал понять ему, что об его личном участии в общественном министерстве не может, быть и речи.

Он полу-иронически объяснял мне, что ведь министр внутренних дел есть в то же время шеф жандармов, выполняющий непривычные для интеллигенции функции. Вероятно, он был искренно удивлен (и в «Новом Времени» долго сохранялись следы этого удивления), когда я ответил что элементарные функции государственной власти известны моим единомышленникам. Очень вскользь и поверхностно он расспросил затем о разных пунктах нашей политической платформы.

(Трепов расспрашивал об этом очень подробно, стараясь вникнуть в детали и записывая все в своей записной книжке).

Впоследствии официально было сообщено в «Новом Времени», что на основании беседы со мной П. А. Столыпин сделал доклад государю в том смысле, что принятие моих предложений «грозит гибелью России». А. П. Извольский молчал во все время беседы, но на возвратном пути выражал мне сочувствие и прибавлял, что ему, как человеку, знающему Европу, понятно многое, что непонятно Столыпину. Вместе со мной он сокрушался о том, что русская власть всегда начинает понимать положение слишком поздно…

При таком характере нашей беседы со Столыпиным, очевидно, она не могла окончиться заявлением с моей стороны, что я «не уклонюсь» от составления кабинета. Было ясно, что до поручения составить кабинет еще очень далеко.

II

До аудиенции у государя Шипов решил проверить через графа П. А. Гейдена мое отношение к идее коалиционного кабинета.

«На следующий день, считая своим долгом перед поездкой в Петергоф выяснить определенно отношение представителей к.-д. партии к мысли о возможности образования коалиционного кабинета, я просил графа П. А. Гейдена повидаться с П. Н. Милюковым, так как я лично был мало с ним знаком, а сам в этот же день имел продолжительную беседу с С. А. Муромцевым. Граф Гейден, как между нами было условленно, при свидании с П. Н. Милюковым не говорил об обращении ко мне П. А. Столыпина и о предстоявшей мне аудиенции, а спросил его, как относится он и политическая группа, к которой он принадлежит к слухам и предположениям об образовании коалиционного кабинета под моим председательством и согласился ли бы он принять участие в таком кабинете. П. Н. ответил категорически, что он, стоя строго на почве принципа парламентаризма, находит такую комбинацию безусловно неприемлемой что, по его убеждениям, новый кабинет должен быть образован исключительно из лиц, принадлежащих к руководящему большинству Государственной Думы, и дал понять, что считает в этом смысле вопрос уже в сферах предрешенным, и готов принять на себя составление кабинета, как только такое поручение будет ему сделано».

Действительно, граф Гейден вел со мной разговор на указанные темы в кулуарах Государственной Думы. Он почему-то так был уверен в возможности создания общественного кабинета, что даже рекомендовал мне кандидатов в министры, — притом, как раз на один из тех портфелей (двора, военного, морского), которые сам считал забронированными от Думы. Я, действительно, отвечал на его вопросы в духе мнения моей группы (вопрос о коалиции дебатировался во фракции и обсуждался мною в передовицах «Речи», см. «Год борьбы»). Но, понятно, я никак не мог сказать, что «считаю вопрос в сферах предрешенным». Вероятно, я намекал лишь, что мое мнение по этому поводу известно в сферах (подразумевая мой разговор с Треповым).

В тот же день (28 июня), все еще перед аудиенцией, Шипов виделся с С. А. Муромцевым, которого старался расположить в пользу коалиционного кабинета. «Главным, если не исключительным препятствием» для коалиции, по мнению Шипова, «являлось несогласие на эту комбинацию руководителей к.-д. партии».

«Исходя из этого убеждения, говорит Д. Н. Шипов, я приложил все возможные старания, чтобы повлиять на С. А. Муромцева и заручиться его содействием. Я обращал его внимание на то, что сформирование коалиционного министерства, по-видимому, отвечает намерению Государя и будет встречено сочувственно в влиятельных сферах, ныне отрицательно относящихся к народному представительству, что такой состав кабинета может объединить в стране все общественные прогрессивные круги, и освободить к.-д. от союза с крайними, не государственными элементами. Участие в кабинете бюрократического элемента и в частности П. А. Столыпина должно, конечно, быть исключено. Главенство в кабинете должно быть предоставлено непременно кому-либо из представителей к.-д. партии и, конечно, самым авторитетным и желательным председателем, по глубокому моему убеждению, является сам С. А. Муромцев и его председательство обеспечивало бы кабинету необходимое ему доверие Государственной Думы.

Я просил С. А-ча переговорить с П. Н. Милюковым и другими влиятельными лицами партии и постараться убедить их в целесообразности и необходимости принятия предлагаемой комбинации. Однако, все мои убеждения и просьбы оказались напрасными, и С. А. отказался содействовать образованию коалиционного кабинета. Он соглашался с правильностью моих соображений по существу, но не считал возможным повлиять на изменение уже вполне и окончательно сложившегося среди к.-д. отношения к данному вопросу и говорил, что П. Н. Милюков уже чувствует себя премьером. К своему личному участию в кабинете в качестве премьера и министра юстиции он отнесся совершенно отрицательно.

По мнению С. А-ча, в виду господствующего в стране возбужденного настроения в широких кругах населения и воспитанного в обществе политикой правительства вообще отрицательного отношения к государственной власти, никакой состав вновь образованного министерства при переживаемых условиях не может рассчитывать в ближайшем времени на спокойную и продуктивную государственную деятельность, и не сможет сохранить свое положение более или менее продолжительное время. Неизбежны революционные вспышки, против которых правительство будет поставлено в необходимость принимать строгие репрессивные меры а это вызовет несомненно недовольство в общественных кругах и лишит власть необходимой ей поддержки со стороны общества. В то же время С. А. был согласен со мной относительно условий, исключающих возможность образования кабинета под моим председательством, т. е. предрешенное отрицательное отношение к.-д. партии к участию ее членов в коалиционном кабинете и неизбежный в ближайшем же времени конфликт его с Государственной Думой».

Для правильного понимания этой беседы, надо иметь в виду то положение, которое С. А. Муромцев занимал в партии к.-д. Классический председатель Государственной Думы, выдвинутый партией на эту роль, наиболее отвечавшую его личным свойствам, С. А. не принадлежал, однако, к числу идейных руководителей партии. Особенно со времени занятия поста председателя, он оставался вне русла текущей работы фракции и уже поэтому не мог влиять на ее решения.

Он, вероятно, и сам чувствовал, что весь строй его мысли не совсем подходит к настроению партии, и это заставляло его, при обсуждении текущих политических задач, уклоняться от высказывания своего отношения к ним по существу и ограничиваться чисто формальными моментами. Такой характер носит и его беседа с Д. Н. Шиповым.

Отрицательный ответ на предложение о премьерстве мотивирован в этой беседе двумя соображениями: 1) нельзя изменить сложившегося отношения к.-д. и 2) невозможно удержаться при революционном настроении страны. Последнее соображение было обще нам всем, но при тогдашнем жертвенном настроении никто из нас перед этим не останавливался. Кадетское министерство, во всяком случае, было той первой зарубкой, на которой революционный процесс мог задержаться, — если не прибегать к другой альтернативе, бессилию которой показала история, — к столыпинским «галстухам». Первое соображение Муромцева было неправильно в той части, в которой касалось меня лично. Ни разу в течение переговоров мое имя не было названо, как имя будущего премьера, и фракция по этому поводу не имела случая высказаться. Так как переговоры оборвались на предварительной стадии, я не докладывал фракции подробностей, и совместно были лишь обсуждены условия вступления к.-д. в министерство: те самые, которые я излагал Трепову и Столыпину. Даже на эти две встречи я не получал предварительных полномочий от фракции и согласился на них за свой страх. После беседы со Столыпиным я окончательно убедился, что обращение к нам несерьезно и уже поэтому никак не мог «чувствовать себя премьером». Впрочем С. А. Муромцев, — как я теперь вижу, в связи с беседой с Шиповым, — сам имел случай проверить свои слова обо мне.

Он вызвал меня к себе в кабинет председателя Думы и, после некоторых прелиминарий, прямо в упор поставил мне вопрос: «кто из нас двух будет премьером»? Признаться, вопрос этот привел меня в веселое настроение. Я был уже тогда убежден, что ни я, ни он и никто другой из к.-д. премьером не будет, ибо дело шло, очевидно, к роспуску Думы. Я так и ответил Муромцеву, но прибавил при этом, что своей кандидатуры я не ставил, охотно буду поддерживать его кандидатуру и вообще из-за лиц между нами не может быть никаких споров. Мой ответ видимо произвел на С. А. самое приятное впечатление. Более прав был С. А. Муромцев в общем смысле своего первого возражения. Не то, что мнение к.-д. было уже составлено. Как я сказал, суждений о лицах во фракции вообще не было. Но при богатстве фракции выдающимися общественными деятелями, таланты, знания и репутации которых были общепризнанны, вообще нельзя было предрешить мнения фракции о той или другой кандидатуре. При полной моей готовности поддерживать кандидатуру Муромцева, — а она, очевидно, имела много за себя, если бы вопрос о кадетском министерстве был решен двором в утвердительном смысле, могло случиться то же, что случилось с другой попыткой Д. Н. Шипова послать С. А. Муромцева для переговоров с графом Витте в октябре 1905 года. Я уже упоминал выше, что тогда не случайно были посланы в Петербург кн. Г. Е. Львов и Ф. Ф. Кокошкин, а не С. А. Муромцев. Ибо те же свойства, который делали кандидатуру С. А. Муромцева более приемлемой для Шипова — и для двора, — делали ее, в известные моменты, менее желательной для партии.

Вообще, партия (и фракция) была тогда настроена так непримиримо, что даже моя позиция, казавшаяся Шипову такой несговорчивой, во фракции представлялась многим чересчур далеко идущей на уступки. Позднее, уже во время второй Думы, партия запретила мне дать Столыпину те заверения, которых он требовал для легализации партии и которые лично мне казались приемлемыми.

Я думаю, во время первой Думы, мне могли бы запретить и самые свидания для переговоров о министерстве, если бы я поставил этот вопрос формально на решение фракции.

III

В беседе с государем 28 июня в Петергофе Д. Н. Шипов принял несомненно, достойный и лояльный по отношении к Думе тон. Он выяснил царю многое, что могло бы еще предупредить кризис русского конституционализма, если бы вообще этого рода соображения могли быть приняты во внимание. Но его собственные взгляды еще раз показывают, насколько он был прав, когда утверждал, что человек с такими взглядами не может быть конституционным премьером при первой Государственной Думе.

«Коснувшись причин, вызывающих мысль о роспуске Думы, я признавал, что присутствие в Думе значительного левого крыла отражается вредно на ее настроении, получившем свое выражение, как в резком выступлении отдельных ее членов, так и особенно в неуместном тоне представленного Думою адреса. Однако, едва ли можно признать Думу в общем ее составе неработоспособной и притом нельзя не принять во внимание некоторые условия, не зависящие от самой Думы, но крайне неблагоприятно на нее повлиявшие».

В частности, «правительство ничем не проявило признания, что с открытием Гос. Думы вступает в силу новый государственный порядок, не проявило желания установить нормальные отношения между административной властью и народным представительством, а продолжает держаться прежних традиций, которые получили особенно определенное выражение в правительственной декларации 13-го мая и в правительственном сообщении 20-го июня по аграрному вопросу. Все эти условия не могли не создать крайне ненормальное положение, которое, однако, может быть исправлено, если правительство изменит свою тактику и сочтет своей непреложной обязанностью вступить определенно на новый путь, начертанный в манифесте 17-го октября.»

На вопрос, почему Д. Н. Шипов против сформирования коалиционного кабинета, он ответил, что, «к сожалению, сейчас мысль о таком коалиционном кабинете, встречает отрицательное к себе отношение со стороны наиболее многочисленной и влиятельной партии конституционалистов-демократов. Я доложил Его Величеству о переговорах по этому вопросу с С. А. Муромцевым и П. Н. Милюковым и сообщил их отзывы, исключающие возможность предположения, чтобы кто-либо из влиятельных членов этой политической группы согласился войти в состав коалиционного кабинета, а без участия в нем представителей руководящего большинства Гос. Думы такой кабинет встретит, несомненно, отрицательное к себе отношение Думы и не сможет сколько-нибудь продолжительное время оставаться у власти.

Положение, занятое по отношению к этому вопросу к.-д. партией, по-видимому, особенно укрепилось после переговоров П. А. Столыпина с П. Н. Милюковым.

В настоящее время и при сложившихся условиях возможно образование кабинета только из представителей большинства Гос. Думы. Оппозиционный дух, который в настоящее время ярко проявляется среди кадетской партии, не может внушать серьезных опасений. Такой характер ее в значительной мере обусловливается занимаемым ею положением безответственной оппозиции. Но если представители партии будут привлечены к осуществлению правительственной власти и примут на себя тяжелую ответственность, с ней сопряженную, то нынешняя окраска партии, несомненно, изменится и представители ее, вошедшие в состав кабинета, сочтут своим долгом значительно ограничить требования партийной программы при проведении их в жизнь и уплатят по своим векселям, выданным на предвыборных собраниях, не полностью, а по 20 или 10 коп. за рубль».

Государь естественно, заинтересовался этой идеей об объявлении политического банкротства. На вопрос, как Шипов представляет себе эту уплату по гривеннику за рубль, последний развил проект политического компромисса, который оставлял далеко позади все, о чем я говорил с Треповым и Столыпиным.

«Вопрос об отмене смертной казни, отвечал я, уже рассмотрен Гос. Думой; соответствующий законопроект ею составлен, поступил в Гос. Сов. и, в случае согласия с ним Сов., будет представлен на благовоззрение Вашего Величества. По второму вопросу (о политической амнистии) я полагал, что к.-д. удовлетворятся предоставлением политической амнистии всем тем, которые в стремлении к скорейшему достижению свободы нарушили грани, поставленные законом, но при этом не посягали на чужие жизнь и имущество. Что касается аграрного вопроса, то я высказывал предположение, что к.-д. прежде всего исправят ошибку положения 19 февраля 1861 г. и обеспечат за счет государства дополнительными наделами всех крестьян, получивших дарственные наделы, и затем организуют возможно широкое содействие крестьянству со стороны государства в покупке частновладельческих земель, прибегая к принудительному их отчуждению лишь в исключительных, безусловно необходимых случаях. Вопрос об уравнении пред законом всех граждан независимо от их вероисповедания и национальности, сказал я, уже предрешен Вашим Величеством по докладу графа Витте, сопровождавшему манифест 17-го октября. Наконец, вопрос об автономии Царства Польского, вероятно, может быть разрешен путем предоставления его населению широкого местного самоуправления и широких прав национальной польской культуре».

Несомненно, Шипов был прав в том, что к.-д. у власти оказались бы вовсе не такими разрушителями и революционерами, какими представлял их Столыпин и все, кому это было нужно.

Несомненно, что в порядке практического осуществления программы были бы введены все поправки и дополнения, диктовавшиеся государственными соображениями. Но, конечно, к.-д. не могли бы отказать в амнистии террористам (это был основной пункт расхождения, даже боле серьезный, чем аграрная реформа), не могли бы и свести аграрной реформы к рамкам, приемлемым для Н. Н. Львова и других защитников интересов поместного класса. Они бы не могли урезать и польской автономии. С другой стороны, едва ли бы царь дал санкцию отмены смертной казни; опыт последних Дум показал, что он не дал санкции и думскому закону о веротерпимости.

Между правящим классом, с одной стороны, и демократической Россией, с другой, тогда уже стояла та непроходимая грань, разрушить которую с трудом удается даже теперь затянувшемуся (именно по этой причине) насильственному перевороту. Что же могло тут сделать министерство С. А. Муромцева? Сам Муромцев, отказываясь от своей кандидатуры в разговоре с Шиповым, очень хорошо и глубоко определил эту трагическую подкладку готовившегося переворота.

Мысль Д. Н. Шипова развивалась по другому пути. Польщенный внимательным отношением государя, он продолжал развивать ему самые оптимистические перспективы приглашения к.-д. к власти:

«Если представители к.-д. партии были бы призваны к власти, то весьма вероятно, что в ближайшем времени они признали бы необходимым распустить Гос. Думу (т. е. исполнили бы план Столыпина!) и произвести новые выборы, с целью освободиться от многочисленного левого крыла и создать палату из сплоченных прогрессивных элементов страны (Шипов не говорит, какими средствами они могли бы это сделать). Государь, как мне казалось, был удовлетворен представленными мной пояснениями и спросил, кто из членов конституционно-демократической партии пользуется в ней большим авторитетом и более способен к руководящей роли»? (очевидно, в указанном Шиповым направлении).

В своих тогдашних статьях в «Речи» я не раз протестовал против такой постановки, которая весь вопрос сводила к вопросу о лицах. Вместо того, чтобы обсуждать, кто приемлем и кто неприемлем, я настойчиво предлагал говорить о том, что приемлемо и что неприемлемо в программе. К сожалению, вопрос все-таки продолжал решаться справками о лицах. Из воспоминаний Д. Н. Шипова я вижу, что так стал вопрос и в беседе его с государем. Повторяя то, что в то время было общепринятым мнением обо мне лично, Шипов ставил альтернативу: Милюков или Муромцев. А в мысли у Николая II-го вероятно, уже стояло почти сложившееся решение: ни тот, ни другой.

Отвечая на этот вопрос, Шипов высказал следующие мысли. Самым влиятельным членом к.-д. партии, бесспорно, нужно признать П. Н. Милюкова и, хотя он не состоит членом Гос. Думы, тем не менее, он является действительным лидером к.-д. фракции. Отдавая должную дань его способностям, его талантам и его научной эрудиции, мне в тоже время думается, что он по своему жизнепониманию преимущественно рационалист, историк-позитивист, но в нем слабо развито религиозное сознание, т. е. сознание лежащего на человеке нравственного долга, как пред Высшим Началом, так и пред людьми.

В виду этого, я думаю, если П. Н. Милюков был бы поставлен во главе правительства, то едва ли он всегда в основу своей деятельности полагал бы требования нравственного долга и едва ли его политика могла бы содействовать столь необходимому духовному подъему в населении страны. В то же время П. Н. Милюков человек очень властный; он слишком самодержавен («Это слово вырвалось у меня случайно, необдуманно, о чем я очень сожалею», — оговаривается в примечании Д. Н. Шипов) и если он будет поставлен во главе министерства, то можно опасаться, что он будет подавлять своих товарищей, а это может неблагоприятно отозваться на их самостоятельности.

Присутствие П. Н. Милюкова в кабинете на посту министра иностранных дел будет очень полезно и даже необходимо, если в состав кабинета будут призваны вообще представители к.-д. партии, но на посту председателя желательно было бы видеть С. А. Муромцева, человека высоко морального настроения.

В это время Государь сказал: «Я вынес самое хорошее впечатление от знакомства с С. А. Муромцевым и отношусь к нему с полным уважением». С. А. Муромцев, как председатель Г. Думы, продолжал я, пользуется общепризнанным авторитетом и его появление на посту главы кабинета будет приветствовано в широких кругах общества, не только в среде к.-д. партии. Обладая сильною волею, С. А. в то же время отличается большим тактом и мягкостью характера. Будучи председателем кабинета, он сумеет обеспечить всем его членам необходимую самостоятельность и при его главенстве участие в кабинете П. Н. Милюкова будет особо полезно. На это Государь сказал: «Да, таким образом, может установиться правильное соотношение умственных и духовных сил».

Едва ли можно в последней гладкой фразе видеть выражение подлинной мысли Николая II. Одному из придворных, после одной из бесед с Шиповым (не этой ли?) царь сказал: «вот, говорят, Шипов — умный человек, а я у него выспросил все, что хотел, ничего ему не сказавши».

Конечно, не этот фальшивый аккорд характеризует политический смысл беседы Шипова с государем. И если Д. Н. вернулся в Петербург «в бодром настроении», то это свидетельствует лишь о лояльности роялиста, а не о проницательности политика.

IV

Чтобы быть, однако, справедливым к Д. Н. Шипову, необходимо упомянуть и о другой части беседы, в которой проглянуло истинное лицо власти и ее ближайших намерений. Шипова спрашивали не только о кадетском кабинете, но и о другой стороне дилеммы, — о роспуске Думы. И отвечая на этот вопрос, он нечаянно задел несколько чувствительных струн, которые прозвучали очень отчетливо.

«Прежде всего, сказал я, я не вижу определенного конституционного повода для такого акта. Если между Государственной Думой и правительством возникло бы принципиальное разногласие на почве какого-либо существенного законопроекта, тогда роспуск Думы явился бы как бы апелляцией к стране, которая путем новых выборов должна была бы высказаться по данному спорному вопросу, но до сих пор такое разногласие не имело места. Ненормальные отношения между Думой и правительством проявляются, главным образом, на почве совершенно различного понимания высочайшего манифеста 17-го прошлого октября. Дума, а с ней и вся страна понимают этот акт, как несомненный переход к новому конституционному государственному строю, а правительство совершенно иначе оценивает значение этого акта и держится традиций и приемов прежнего времени. При таком условии роспуск Думы и назначение новых выборов поставит перед избирателями вопрос: желает ли страна осуществления прав, дарованных ей Вашим Величеством манифестом 17-го октября, или желает она вернуться к старому строю? После этих слов Государь остановил меня и сказал: „об этом не может быть речи“, и мне показалось, что в голосе Государя звучало недовольство допущенным мной предположением.

В таком случае, продолжал я, как может страна понять роспуск Думы и отнестись к новым выборам? Кроме этих соображений принципиального характера, я остановился на практической стороне вопроса, на рассмотрении вероятных результатов новых выборов. Если первые выборы, говорил я, при действующем избирательном законе дали очень левый состав Думы, то вторичные выборы, произведенные после роспуска Думы, при указанных условиях и на основе того же положения о выборах, дадут, несомненно, состав Думы гораздо более левый, и тем еще более будет затруднено создание столь необходимого взаимодействия между правительством и народным представительством.

„Впрочем, добавил я, может быть, Ваше Величество, имеете в виду одновременно с роспуском Думы произвести некоторое изменение в положении о выборах?“ „Об этом также не может быть речи“, — сказал Государь, и мне вновь послышалось его недовольство».

Это были единственные места разговора, в которых царь несколько приподнял маску непроницаемости. Шипов слишком близко подошел к его действительной мысли. И недовольство было понятно. Это был язык, которого или не понимали, или не хотели слышать в Петергофе. Шипов слишком приблизился к secreta secretorum этой власти. Он лучше угадал ее истинные намерения, чем полагалось для «ограниченного разума подданного».

Что касается «принципиального разногласия», которое могло повести к роспуску, Шипов, очевидно, не знал, что оно предусматривалось даже не в области конституционных прав Гос. Думы, а в области социального (именно аграрного) вопроса. Для составления министерства роспуска Гос. Думы не было вовсе надобности обращаться к Д. Н. Шипову. Из воспоминаний гр. Витте, мы знаем, что таким министерством роспуска, намеченным до открытия Думы, уже было именно министерство Горемыкина.

А на изменении правительственного закона тогда уже энергически настаивало правящее сословие. Только расчет сделать выборы в пользу правительства путем предвыборных приемов, остановил временно правительство перед открытым нарушением основных законов… Но, как только предсказание Шипова о более левой второй Думе осуществилось, само собой стал тот вопрос, о котором «не могло быть и речи»: сокращение избирательных прав до тех пределов, которые обеспечивали поместному сословию преобладание в органах местного самоуправления. Все это, конечно, выяснилось вполне гораздо позже, — тогда, когда завершился весь цикл событий, на которые я намекаю. Пока события происходят, естественно их непосредственным участникам питать надежды — или иллюзию, — что они могли бы повлиять на их ход. Я уже сказал, что и в то время я не разделял надежд многих из окружающих. Но пока борьба шла, нельзя было считать себя побежденным. И я понимаю Шипова, когда он утверждал, что «благоприятное отношение» к его докладу продолжалось до 5-го июля (роспуск Думы был 9-го). До этого дня, по словам Шипова, и он, и А. П. Извольский были убеждены, что С. А. Муромцев будет приглашен в Петергоф. И, очевидно, к этой стадии бесплодного ожидания относилась известная фраза Муромцева, что он «призыван не был».

Когда Шипов рассказал Муромцеву о том, как он поставил перед царем его кандидатуру, Муромцев, по его словам, взволновался. «Какое право имеешь ты касаться вопроса, который должен быть решен самой политической партией»?

Смысл этого вопроса ясен из сказанного раньше.

Д. Н. Шипов рассказывает, что после долгой беседы, он «пришел к заключению, что С. А. Муромцев видит главное для себя затруднение в образовании кабинета при признаваемом им самим необходимом участии в кабинете П. Н. Милюкова. С. А. выразил опасения относительно совместного с П. Н. Милюковым участия в кабинете и, между прочим, сказал: „двум медведям в одной берлоге ужиться трудно“, на что я заметил, что „вы — два медведя из одной прежней берлоги, и я не сомневаюсь, что уживетесь и в новой“».

Должен признаться, что слова эти являются для меня несколько неожиданными. Если бы они были сказаны до рассказанной выше беседы Муромцева со мной на тему, кто из нас будет премьером, то их можно было бы понять в смысле опасения, не придется ли С. А. уступить мне первое место.

Но по тону разговора с Шиповым, мне кажется, что вопрос о премьерстве уже не волновал Муромцева, т. е., что разговор шел уже после нашей беседы. Если так, то опасения С. А. касаются моего участия уже в качеств простого члена кабинета. В таком случае, эти опасения могут относиться или к моей личности, или к моим взглядам. О первом не мне судить. Не могу отрицать, однако, что ходячее тогда мнение о моей «самодержавности» могло повлиять и на Муромцева, вообще мало меня знавшего.

Вероятнее, мне кажется, другое. Здесь сказалось, хотя и не откровенно высказанное понимание Муромцевым разницы в тех пределах компромисса, на которые мог бы пойти он, принимая на себя роль, подготовленную для него Шиповым, — и перед которыми мне пришлось бы остановиться. При действительной попытке осуществить кадетское министерство, в этом, конечно, была бы главная трудность. Тотчас вскрылась бы разница между условиями, предлагавшимися мной Трепову и Столыпину, и теми, которые Шипов предположительно излагал в своей беседе с царем. Фракция и большинство Думы, едва ли пошли бы в вопросе о программе кабинета за Шиповым и Муромцевым. И даже в случае, если бы С. А. был «призван», Столыпин мог бы (я думаю, должен бы был) восторжествовать несколькими днями позже.

Так, как стояло дело, — не понадобилось даже и выяснения этого вопроса, оставшегося в тумане. Для Столыпина даже смягченная постановка вопроса Шиповым была неприемлема. Это ярко отразилось в беседе, которую вел Шипов со Столыпиным после своей аудиенции. Нетерпеливо выслушивая рассказ Шипова, Столыпин, видимо, с трудом скрывал свое раздражение. Он принужден был признать, что, «по-видимому», объяснения Шипова произвели благоприятное впечатление и встречают сочувствие у государя. Это не помешало ему, однако, кончить беседу загадочной, сухой, почти угрожающей, фразой: «теперь будем ожидать, что воспоследует». «Уходя от П. А. Столыпина, — замечает Шипов, — я уносил уверенность, что им будет сделано все возможное противодействие осуществлению мысли об образовании кабинета из руководящих элементов Государственной Думы».

Д. Н. Шипов не ошибся. Но надо сказать, что обстоятельства работали за Столыпина. Как раз в тот момент, когда в Петергофе, быть может, господствовало еще настроение нерешительности, в Государственной Думе был неосторожно поднят, по почину В. Д. Кузьмина-Караваева, вопрос об обращении к населению, в ответ на правительственное сообщение по аграрному вопросу.

Я узнал об этом уже тогда, когда дело было на ходу. Я предупредил фракцию об опасных последствиях этого шага для судьбы вопроса о кабинете. Но я мог только добиться некоторых смягчений в политическом толковании этого шага. Он, несомненно, мог сойти за конституционный повод к роспуску, которого не находил Шипов в беседе с государем. По словам Шипова, «от многих лиц он узнал», что возбуждение в Думе этого вопроса, а также убийства Чухнина в Севастополе и Козлова в Петергофе, послужили поводом к тому, что «реакционные течения в Петербурге и Петергофе возобладали и облегчили П. А. Столыпину осуществление его намерений».

Указ о роспуске, был подписан 8-го июля, и Столыпин сам был назначен тем премьером министерства роспуска Думы, роль которого он пытался предоставить Шипову.

Трудно спорить о том, как пошло бы дело, если бы не случилось упомянутых эпизодов — и, вообще, никаких эпизодов этого рода.

Но уж из той шаткости положения, которую эти эпизоды обнаружили, можно сделать вывод, до какой степени мало соответствовали настроения власти намерению осуществить парламентарное министерство.

При таких настроениях власти было бы наивно думать, что парламентарное министерство не осуществилось, потому что нельзя было выдвинуть Муромцева на место Милюкова. Оно не осуществилось, потому что не только, о парламентаризме, но и о конституции не могло быть и речи, потому что для поместного сословия не только Кутлер, но и Витте были революционерами.

Потому что тот же царь, который отпускал Шипова талейрановской фразой о равновесии «умственного и духовного» начала, становился искренен лишь тогда, когда торжественно заявлял своим верным слугам-дворянам, что самодержавие останется таким же, как было встарь, и что «солнце правды» снова засветит над Россией, как только объединятся истинно русские люди.