Три шага к опасности

Три шага к опасности

Радиосеть с легким щелчком включилась, там внутри чуть слышно загудело. Вдалеке в этом гуде возник, а потом быстро приблизился по мере того, как нагревался приемник, равнодушно бодрый голос:

«…Таким образом, это уже вторая крупная группа, покидающая в течение недели сферу производства. Один из выходящих в отставку, Грудер Пом тридцати двух лет, сказал, что отнюдь не чувствует себя расположенным к переходу на государственное обеспечение. Остальные на совещании поддержали его красноречивым молчанием. Тем не менее выступивший тут же президент ассоциации поздравил присутствующих с новым статутом, официально заявил, что не следует ожидать обесценения инвестированного в класс услуг „С“ капитала и что наметившееся падение курсов акций будет тотчас приостановлено…»

Мужской голос умолк, сразу его место заступил такой же бесстрастно уверенный женский. Как будто они соревновались наперегонки, и теперь женщине удалось выйти вперед.

«Продолжаются поиски Сокрушителя № 9. Согласно утверждению начальника полиции городского сектора В., ни один из переведенных в прошлом месяце из актива в пассив дождевальщиков не связан с преступлением. Свидетели единодушно описывают Сокрушителя как мужчину высокого роста и…»

Лех окончательно проснулся и лежал теперь, глядя в белый потолок. Радио продолжало бубнить, он не прислушивался, чувствуя себя совсем разбитым. Мозг был как вата. Неопределенно вспомнилась внесенная ему когда-то в голову теория, будто днем, в процессе активной жизнедеятельности, мышечная ткань организма накапливает вредные вещества, которые должны затем во время сна выноситься прочь. Так или не так, но у него ничего не вынеслось. Сон не помог, яды притаились в пояснице и в шее, все кругом заволокло каким-то молочным туманом.

Он вздохнул, скосил глаза к столику с «усилителями».

Зазвонил телефон. Как в бреду, подумалось: наверное, Ви Лурд.

С усилием подняв руку, он нашарил первую коробочку и нажал несколько кнопок.

В голове зашумело, потом шум оборвался, в мозгу начало проясняться. Стало как-то понятнее, кто он и где находится.

«Усилители» были на краю столика. Лех нажал кнопку, ту, что имела отношение к мышцам спины. Снова нажал, ощутил, что может наконец сесть. Сел. Но руки пока еще висели, как плети, и шея едва удерживала голову. Он включил «усилитель» сначала для шеи, потом для правой руки и принялся составлять комбинации из «усилителей». Через минуту сил значительно прибавилось. Во всяком случае, физических.

Радиоголос — там где-то далеко к микрофону опять стал мужчина — рассказывал:

«…Затем профессор сказал, что в ближайшее время ожидается окончательный уход людей из Подземного Города и что этот новый шаг в сторону полной автоматизации несомненно вызовет изменения в финансовой структуре, а также дополнительно привлечет внимание общества к кино, телевизору и „усилителям“… С докладом „Поведение среднего человека в эпоху отсутствия стимулов“ выступил доктор Едигера Фовн…»

За окном уже полностью рассвело, голубел кусок неба, очерченный черным квадратом рамы. Напротив через улицу на крыше здания светились буквы неоновой рекламы:

В тот момент, когда Лех взглянул на надпись, она погасла.

Он прошелся по комнате, проверяя, одинаково ли работают обе ноги, и вдруг почувствовал такое нежелание жить, что застонал и едва не улегся тут же на ковре. «Поведение среднего человека в эпоху отсутствия стимулов». Тьфу, дьявольщина — снова забыл энергин. С трудом удерживаясь, чтоб не закричать от отчаяния, он подошел к шкафу, взял плоскую коробочку, трясущейся рукой нажал кнопку пять раз подряд. Тотчас сердце забилось с невероятной громкостью, стало весело. Все в комнате — и неприбранная постель, и пластиковый надломленный стул, и зеленая штора — сделалось победным, сияющим, бьющим в глаза. Кожу на спине закололо тысячами приятных точечек. Радость жизни хлестала через край, хотелось схватить что-нибудь, сжать, сломать…

Слишком много!

С той же поспешностью он разыскал на полке «успокоитель», включил, закрыл глаза… Стук сердца утишился, мышцы несколько обмякли. Жизнь перестала быть вызовом, и все вроде бы вошло в норму. Впрочем, вошло ли?.. Лех уже сам не понимал, где его собственные сила и настроение, где купленные. Порой ему казалось, что его самого уже вообще нет.

Опять зазвонил телефон.

У Ви был виноватый голос:

— Я тебя разбудила?

Он промолчал.

— Но ведь мы же договорились на восемь? Ведь верно же, Лех, да?

Внезапно его охватила жалость. О господи, разве можно ее обижать! Одинаково они с ней воспитывались, одинаковыми получились.

Он крепче взял трубку.

— Ничего. Все в порядке. Я через десять минут выйду.

Ткнул кнопку электропечки. Там зашипело, стрелки давления дрогнули, и через полминуты крышка отбросилась на шарнирах. Готово.

Лех с тарелочкой присел к столу.

Радиосеть молчала. Шел фон — потрескивание, мягкий меховой шумок. Затем резко щелкнуло там, и, еще не понимая, в чем дело, Лех почувствовал, что у него жарко-жарко делается в спине и огнем горят щеки.

Голос был по радио. Но не тот обычный, бодро равнодушный, а совсем другой, искренний. Пугающий полушепот, который сначала не содержанием того, что говорилось, а еще только тональностью заставил смутиться и задрожать.

«Внимание… Слушайте все… Так нельзя, так нельзя.

Протестуйте, иначе мы все пропадем…»

Лех застыл с ложкой в руке. Комната вдруг сделалась враждебной, предающей. Все предметы, мебель, потолок, стены и пол уже знали, видели, могли подтвердить, что он слушает, присутствует и не предпринимает ничего.

«Это гибель цивилизации. Это гибель. Надо бороться…»

Что-то резко, как выстрел, ударило на звуковой сцене. Послышался шум борьбы, стон. Бодрый голос сказал совсем рядом:

«Перерыв на десять минут».

И все. Даже фон прекратился.

У Леха дрожали руки, он положил ложку. Что это?.. Какие совсем другие сферы ему открылись?..

От страха мутилось в голове. На ослабевших ногах подошел к шкафу, включил «успокоитель». Выпил. Сделалось чуть легче.

В чем, собственно, состоит его вина? Ну действительно, он находился в комнате. Однако ведь ему не было известно, что должно произойти… Даже допустим, что он совершил нечто ужасное. Но не один. Трансляция шла на весь город, на всю страну… Он еще раз включил «успокоитель». Похлопал себя по груди. Ладно, пустяки. Чего он испугался? Его ведь никогда ни за что не преследовали. Просто уж характер такой, что боится. Воспитание, среда, атмосфера такие, что страшишься неожиданного. От неприспособленности.

Усмехнулся, сунул тарелку в моечную машину, щелкнул дверным замком, спустился на лифте. На улице повернул к метро и нырнул на эскалатор. Загрохотало в подземных туннелях, цепочка вагонов услужливо подошла, раздвинулись двери. Кроме него, на линии не было и живой души — даже странным казалось, что вся могучая техника, всякие там автоблокировки и прочее обслуживают одного-единственного человека. Лех вспомнил о тех, что ушли сегодня из сферы производства. Уйти-то они ушли, а вот куда прибыли?.. Дома, наверное, сидят.

Текли километры. Он входил, садился, вставал, выходил, ехал и, наконец, поднялся на площади у фонтана.

На лотках продавали георгины и астры — головка к головке они лежали свежими ворошистыми разноцветными массами. Только они и были здесь на площади живыми. А все остальное — квадратное, прямоугольное, плоское с обрубленными краями, с отчетливыми гранями… Цветы, впрочем, никто не покупал. Дорого. Естественный все же продукт, не искусственный.

Человек в синем, отутюженном, как налитом на него костюме медлительно проводил Леха взглядом. Глаза у него были кошачьи или тигриные — со странным маленьким зрачком. Зябко становилось от равнодушия и остроты, с которыми он смотрел.

На углу возле табачного автомата Лех обернулся.

Синий продолжал остро смотреть ему вслед. Зачем это ему?..

Ви стояла на перекрестке.

— Хорошо, что мы будем первые, да? Правда, как ты считаешь? Не видишь тогда всех этих физиономии, верно? — Она заглядывала ему в лицо. — Мне, например, гораздо больше нравится, когда мы приходим и еще никого нет… А что Чисон? Не звонил тебе?

Он подумал, не рассказать ли ей про радио, и решил, что не надо. То есть наверняка не надо.

— Что ты сказала?.. Чисон. Нет, не звонил. Дома, пожалуй. Он ведь теперь не ходит на Вокзал.

— Я слышала, он с Пмоисом подружился… А про Лин Лякомб рассказывают, что она уже все промотала. И еще, знаешь, я интересное слышала. Про этого старика, Толера. Он, оказывается, все время спит.

Такой она и была — Ви. Начинала говорить и уже не останавливалась, лихорадочно стараясь заполнить, закидать словами ту бездонную пустоту, в которую сколько ни сыпь, все мало. Правда, только по утрам ей и удавалось подолгу не умолкать. Вечерами, когда они возвращались, говорить было совсем но о чем.

Лех искоса глянул на нее. Тоже не умеет правильно определить дозу энергина. Глаза блестят, словно у девчонки, спешащей на первую в жизни вечеринку. И походка излишне пружинистая. Как у лошадки в цирке — при каждом шаге остается неизрасходованный запас энергии. На самом-то деле, если б не «усилители»…

— Знаешь, — у нее тон вдруг стал более искренним, — у меня стиральная испортилась, и я сама кофточку постирала. Руками. Приятно, когда самой можно что-нибудь сделать, да?

Он кивнул. Конечно, приятно. Только обычно из этого ничего не выходит. Сам недавно хотел починить стул. Но их как-то «выпекают» целиком, что ли, — ни склеить, ни прибить. Или эти шнурки от штор… Попробовал укоротить, обрезать, а превратилось в слизь — длинные молекулы. Вообще жизнь такая, что своими руками ничего не сделаешь.

Они вошли в сад, который им нужно было миновать по дороге к Вокзалу. Несмотря на ранний час, на прямоугольных скамьях было полно. Люди сидели вплотную, но каждый, безнадежно и тупо уставившись перед собой, пребывал в одиночестве. По мере того как Лех и Ви продвигались к южному выходу, все глаза с мольбой поднимались им навстречу: «Кто эти двое? Может быть, они собираются подойти ко мне и хотя бы заговорить? А может быть, они совсем переменят мою жизнь, дадут мне какую-нибудь цель?» Но Лех и Ви шагали дальше, люди на скамейках возвращались к вялому угрюмому безразличию.

Ви вдруг прижалась к Леху.

— Не могу! Ну просто не могу! — Она вся дрожала, и в голосе у нее была злоба. — Зачем эти взгляды, это нищенство?

На скамейках люди насторожились. Что-то происходит, что-то случилось!.. Как это понимать, неужели есть еще на свете такое, из-за чего волнуются.

— Клянусь тебе, придет минута, я не выдержу и плюну кому-нибудь в физиономию. Ну что они выпрашивают, что? У нас ведь тоже не боже мой какое положение. Но мы не сидим вот так, с собачьим взглядом. Если б я… — Она увидела, что глаза у Леха вдруг стали тревожно, удивленно шириться, и осеклась, схватившись за щеку. — У меня что-то с лицом, да?

Он молчал.

Ви выхватила из сумочки зеркальце.

— Отвернись!.. Ну, скорее!

Лех поспешно стал к ней спиной. Звякал металл. Ви искала то ли интенсификатор для мышц лица, то ли косметику. Молча боролась.

— Можно.

Он повернулся к ней — Ви снова была молодой и красивой.

У входа в здание Вокзала служащий проникновенно поздоровался с ними.

— Сегодня так рано, да?

Это прозвучало очень участливо, но в то же время во фразе не содержалось ни одобрения, ни порицания. Дело было в том, что недавно специальная комиссия магистрата едва не признала деятельность Вокзала антиморальной. Во всяком случае, его запретили рекламировать, и поэтому служащие натренировались говорить с клиентами необыкновенно выразительно, ровно ничего при этом но выражая.

Лех подал талон. Служитель нажал кнопку на щите картотеки, справился с цифрами на экранчике, компостером пробил в листке очередную дырку.

— Пожалуйста.

Ви заторопилась. Она что-то искала в сумке.

— Сейчас-сейчас… Иди, Лех, я догоню.

Он прошел вперед, потом сзади отчетливо, с отсечкой, как у той лошадки, простучали по бетонным плитам ее каблучки. В зал они вступили вдвоем.

Помещение было похоже на театр, за тем только исключением, что строители не были заинтересованы в хорошей акустике. Поэтому звук здесь не распространялся, а гас на месте. Уже на расстоянии трех шагов невозможно было переговариваться. Слова, хотя и громко, отчетливо произнесенные, сливались для слушателя в свистящий шорох.

— Пойдем в пятнадцатый, — сказала Ви.

Сели и осмотрелись. Все-таки они не первыми сюда пришли. Впереди у глухой стены, где длинной шеренгой громоздились на высоких треногах связанные кабелем, похожие на птиц черные аппараты, уже сидело несколько человек. Левее Лех заметил Эдлая Макгиннеса, бывшего бухгалтера в «Ринкфармакопее», а через три ряда поправляла голубые волосы дама, с которой Лех дважды виделся на приемах у Скрунтов.

Ощутив, что на нее смотрят, дама безотчетно обернулась, и Лех опустил глаза. Здесь было неприятно узнавать.

Второй, внутренний служитель, маленький, щуплый, в черной, обтягивающей голову фуражке, которая делала его похожим на работягу-механика из стародавних комических лент, прошел мимо Леха и Ви, задержался на них значительным, но ничего не означающим взглядом и скрылся за железной дверцей в правом углу зала.

Через минуту один из аппаратов-птиц заискрил, по залу легкой, как дыхание, волной прокатилась вибрация. Кресла между тем заполнялись народом.

Ви вдруг подвинулась теснее к Леху, положила ему на руку горячую ладонь. Глаза у нее блестели, и это было уже не только от энергина.

— Может быть, будет что-нибудь очень-очень хорошее? Верно, Лех? Как ты думаешь?

Его тоже охватил неожиданный подъем, он благодарно улыбнулся в ответ. Чем черт не шутит — может, в самом деле есть доля правды в тех слухах, что ходят о Вокзале.

Железная дверца приотворилась, служитель-механик высунул голову и снова задержался взглядом на них двоих. Лех откинулся на спинку сиденья, и сердце у него заныло от внезапно вспыхнувшей безумной надежды. Но ведь было же такое, было!.. Именно здесь, через Вокзал, полгода назад удалось бежать Гвину Сойеру, дальнему родственнику Ви. Потом вырвались, тоже бежав, второй муж Лин Лякомб и еще кто-то. Возможно, в этом и крылась причина озлобленности магистрата к Вокзалу… Лех вспомнил, что вчера в телефонном разговоре Чисон произнес странную фразу о «совсем другом мире». Но ведь что-то он должен был иметь в виду.

Он заметил, что у него немеют пальцы — с такой силой руки вцепились в подлокотники.

Опять появился служитель, неторопливо повел взглядом по залу, как бы отыскивая кого-то.

В рядах многие спали, уставившись перед собой остекленевшими глазами. Полный господин через кресло от Ви, почти лысый, с несколькими начесанными от уха рыжими прядями, сквозь которые просвечивала белая молочная кожа головы, разинул рот, дыша тяжело и со свистом.

Лех, закусив губу, следил за служителем. Подумал, что тогда, шесть месяцев назад, Гвин Сойер тоже говорил ему, что собирается…

Что это? Или ему показалось?

Служитель прямо посмотрел на Леха, едва заметно качнул головой и тотчас скрылся за дверцей.

Не веря себе, не позволяя верить, Лех повернулся к Ви.

Она, разом побледневшая, кивнула.

Тогда, глянув на полного мужчину, Лех поднялся, подошел к двери, повернул холодную никелированную ручку и сделал шаг в темноту. Тотчас его схватили за плечо. Дверь захлопнулась.

— Скорее!

Чья-то рука взяла его собственную, потом он побежал через плохо освещенные помещения, похожие на кулисы театра. Служитель отворил новую дверь.

— Подождите здесь.

Задыхаясь от непривычки к быстрому движению, Лех сел на скамью. Комната была без окон, почти пустой. Прошла минута, другая… Стало нервно и неуверенно. Унылая обстановка навевала мрачные мысли. Выйдет ли?.. Из коридора, куда ушел служитель, доносился слитный говор. Лех тихонько встал, вытянул шею. Казалось, будто он слышит свое имя.

Увидев раскрытую дверь, он подошел к ней.

Помещение было полно мужчин. Некоторых Лех узнал со спины. Уинфред Оппер, молодой Руди из директората «Бернхейм». Все стояли, сгрудившись вокруг стола, за которым сидел сам Пмоис, руководитель «Доступного искусства».

— Как вы его позвали? — спрашивал кто-то у щуплого служителя.

Тот пожал плечами. Черную фуражку он мял в руке.

— Мне же сказали, в пятнадцатом ряду.

— Вам сказали, слева в пятнадцатом. Надо было вызвать Макгиннеса, а не этого.

— Лех конченный человек, — сказал вдруг Оппер, и это прозвучало неожиданно громко. — Целиком живет на «усилителях». Ему их никогда не бросить.

У Леха разом вспотели ладони. «О господи! — с отчаянием подумал он. — А ты-то на чем живешь? А другие, за исключением, пожалуй, Пмоиса».

Молодой Руди пожевал губами.

— Так или иначе, надо что-то делать. Время идет.

Все посмотрели на Пмоиса. Он положил трубку на рычаг, задумался.

— Конечно, ошибка. Но если человека вызвали, нельзя бесцеремонно отправлять его обратно. Это даже просто опасно — может дойти до компании… Кстати, он уже здесь.

Все в комнате повернулись к Леху. Он прирос к полу.

Оппер спросил:

— Вы… Вы можете сейчас бежать? Согласны?

После этого кто-то знакомым, но странно сиплым голосом произнес:

— Нет. Не могу.

Мужчины продолжали смотреть на Леха, и по удивлению, нарисовавшемуся на их лицах, он понял, что это его собственный голос.

Руди, нахмурившись, спросил:

— Почему?.. Или вы вообще не хотите?

И тогда Лех, ужасаясь сам себе и как бы воссоединившись с тем, кто только что сказал «не могу», ответил:

— У меня Ви… То есть Ви Лурд.

Несколько секунд длилась скребущая тишина. В голове у Леха билось: «Зачем, ведь это же единственный шанс в жизни?» По спине пролилась холодная струйка пота.

Пмоис, грузный, встал решительно:

— Так ведите ее скорее, черт возьми.

Лех и сам не понял, как без провожатого пробежал все темные коридоры. Ви сидела в той же позе. Чувствовалось, оставь ее на месяц, она и месяц бы пробыла без движения, как вещь. Увидев Леха, она — вся внимание и надежда — и сейчас не позволила себе приподняться. Только вытянулась, уставившись на него.

Он кивнул. Она подхватила сумку, поправила волосы, осторожно переступила вытянутые ноги господина с лысиной и боковым проходом, как но воздуху, пронеслась.

Лех захлопнул дверцу. В темноте Ви не сказала — только выдохнула:

— Неужели да?

В комнате на скамьях уже сидели Оппер, Руди и еще несколько незнакомых. Все молчали, как-то отчужденно поглядывая друг на друга. Минут через пять вошли Макгиннес и дама, с которой Лех виделся у Скрунтов. Он вспомнил, что ее зовут Мартой.

Послышались решительные шаги в коридоре. Вошел Пмоис.

Все невольно встали, зашаркав.

— Все в сборе? — Взглядом Пмоис пересчитал собравшихся. — Итак, внимание. Каждый знает, зачем мы пришли сюда. Предупреждаю, что это будет нелегко. Возможно, многие погибнут — у компании достаточно сил и средств. Для утешения могу сообщить, что Гвин Сойер все же вырвался, и от него есть известия… Через несколько минут мы выйдем отсюда, сядем в закрытый автобус, который отвезет нас на аэродром. Все подготовлено, но могут быть и неожиданности…

Лех переступил с ноги на ногу. К чему эти разговоры? Раз решили, надо скорее.

— А теперь, — сказал Пмоис, — первый необходимый шаг. Каждый сию минуту вынет «усилители» изо всех карманов и положит сюда на пол. Если в дальнейшем у кого-нибудь обнаружится хоть один стимулятор, этого человека мы сразу исключим из группы. Ну, прошу.

Секунду или две все стояли. Марта шагнула вперед, раскрыла черную сумочку, осторожно положила на пол коробку с «усилителем». Подумала, достала из сумочки вторую.

Задвигались и остальные. Кучка на полу быстро росла. Коробки с «усилителями», энергины, интенсификаторы различных видов.

Боком подошел бухгалтер из «Ринкфармакопеи» Макгиннес, наклонился над грудой. У Леха сперло дыхание. Длинный молочного цвета аппарат из пористого стекла с красной полоской лежал поверх всего. Проин!.. Макгиннес дошел до проина. Вот отчего у него такие страшные лилово-черные круги под глазами. А Оппер еще сказал, что Лех конченый человек. Проин — это только на год. Начал и считай, что тебе осталось на этом свете двенадцать месяцев…

— Все?

— Сейчас. — Худощавый шатен с интеллигентным лицом задержался над грудой. — Можно включить «усилитель»? Последний?

В тот же момент у Леха засосало под ложечкой. И ему ужасно нужен был «усилитель». Как курильщику затяжка перед тем, как навсегда бросить.

Пмоис оценивающе смотрел на худощавого.

— Последний? — Он помедлил, потом повернулся к служителю в черной фуражке. — Свяжите его.

Сначала никто ничего не понял.

Служитель — у него в руках оказалось что-то белое — подошел к шатену.

— Что такое? — Тот растерянно огляделся.

Служитель стал завертывать ему руки за спину. Худощавый вырывался. Он покраснел.

— Но подождите! Не надо. — Он отшвырнул свой аппарат. — Я ведь только спросил. Послушайте… — Он обращался ко всем. — Разве я сделал что-нибудь плохое?

Кругом молчали.

— Раз нельзя, я отказываюсь.

— Свяжите, — повторил Пмоис. — Мы не можем взять этого человека. Он нас подведет.

К служителю присоединился Руди. Вдвоем они связали несчастному руки и ноги, положили его на скамью. Он перестал сопротивляться, только смотрел на всех огромными серыми упрекающими глазами. Ему завязали и рот.

— Постройтесь все здесь, — сказал Пмоис, — у стенки. Пусть каждый потом знает свое место, чтоб не путаться и не забегать вперед.

Все стали в неровную, ломкую шеренгу. Ви оказалась через одного от Леха.

— Сейчас выходим из здания. Не медлить и не разговаривать… Да, вот еще — пусть каждый подумает, не видел ли он сегодня чего-нибудь подозрительного, когда шел к Вокзалу.

Моментально Леху вспомнился тот утренний с тигриным взглядом. Сказать или не говорить?.. Но если он скажет, все сорвется или отложится и его не позовут другой раз…

— Ладно. Пошли! — Пмоис шагнул к двери.

Но они не пошли, а почти побежали, суетливо наступая на пятки впереди идущим. Выходя из комнаты, Лех не удержался и взглянул на связанного мужчину. Тот смотрел в потолок, глаза у него стали огромные, как блюдечки.

Гуськом все спустились по крутой металлической лестнице, пробежали узким коридором… Еще коридор, опять две длиннейшие крутые лестницы вниз. Лезли в какой-то свежий пролом в стене и опять спускались.

Спотыкаясь, пошагали в полной темноте, каждый держась за впереди идущего. Пол вздрагивал под ногами, рядом что-то жужжало, откуда-то веяло ветром. Даже страшно было оступиться в сторону. Чудилось, будто они внутри живого организма.

Макгиннес впереди замедлил шаг, Лех навалился ему на спину.

Остановка.

Кто-то во главе цепочки зажег яркий электрический фонарь, и Лех ахнул.

Они были в низком, но бесконечно большом помещении. Стены уходили во мрак. Пахло горелым, дышалось тяжко, туманный воздух был пропитан масляной взвесью. И все помещение до потолка заполняли работающие машины. Они проникали одна в другую, заполняя каждый кубический сантиметр пространства, что-то передавали друг другу, плющили, резали, прокатывали, штамповали. Диски, червячные пары, какие-то некруглые колеса, ромбические и квадратные с зубчаткой, гусеницы, валы, маховики, фрезы, ленты транспортеров, резцы — все суетилось, вращалось, дергалось в непрестанном движении.

Подземный Город — вот это что! Один из его залов.

По цепочке передали, что Пмоис ушел и сейчас вернется.

Странно было, что здесь так тесно и душно. Лех тихонько тронул плечо Макгиннеса.

— У них тут даже света нет. И лампы не висят.

Бухгалтер косо оглянулся. Как конь.

— Это ж машины. На что им свет?

Ах да! Он не сообразил, что действительно не надо света.

Машины ведь не люди. Могут работать в полной темноте и без воздуха. В вакууме им, пожалуй, было бы еще лучше. И вообще они эмансипировались, отделились от человека. Даже никаких приспособлений для руки нет — ни рукояток, ни вентилей.

Лех огляделся. Вот тут во мраке, безглазые и бесчувственные, машины и хлопочут в тесноте, как термиты. Вплотную одна к другой, без промежутков и просветов. Здесь ни ссор, ни распрей, все определяется чистой логикой производства… Лишь с трудом можно было выделить отдельные взаимопроникающие блоки. Пулеметом щелкал боек, сыпались на роликовый транспортер и тотчас уносились куда-то маленькие детальки. В другом месте угадывался мощный пресс, сдавленный другими механизмами, механическая рука выхватывала что-то из-под пего, унося в темноту.

Над самым полом, заставив Леха вздрогнуть, вылез гибкий металлический шланг со светящейся головкой, ткнулся в его ботинок, испуганно отпрянул…

Спереди передали, что Пмоис вернулся. Опять все побежали. Кругом ухало, рычало… Лестницы, переходы, коридоры… Прошли через помещение, заполненное стендами, на которых вспыхивали и гасли миллионы зеленых огоньков. Пробежали мимо агрегата, который рыл землю, сразу устанавливая стойки и щиты.

Лех мельком подумал, что Уэллс ошибся, предсказав в «Машине времени» мир, разделенный на бездумных элоев и страшных морлоков, которые обслуживали в подземельях машины. Все правильно, но только морлоков нет. Они не нужны, машины сами справляются. Остались лишь элои — сам Лех, Ви и прочие…

Они уже поднимались теперь. У Леха жгло в груди от недостатка воздуха. Наконец из-за широкой спины Макгиннеса мелькнул свет, яркий, солнечный. Через люк они все вылезли в небольшой внутренний двор и один за другим забрались в металлический закрытый фургон. Слышно было, как кто-то пробежал мимо борта машины. Заднюю дверь закрыли, задвинулись засовы. Пол дрогнул, у всех сжалось сердце. Поехали!

Шестым чувством ощущалось, как плывет, убегая, асфальт под ними, как разворачиваются углы зданий и косо, на всю длину возникают на мгновения и остаются позади оживленные дневные улицы. Едем, едем! Впервые в жизни так было, что Лех отделился от этого мира, поступает но собственной воле. Действует… Едем, и еще не поднята тревога! Едем, и уже километры отделяют нас от Вокзала!

В темноте люди зашевелились. Кто-то протискивался к Леху.

Ви.

Она дышала ему в ухо.

— Ты видел?

— Что?

— Ну вот эти машины?

Он кивнул. Ви прошептала:

— Повернись. Тут через щель можно смотреть.

Он с трудом повернулся в тесноте.

Машина остановилась перед светофором. Сквозь щель Леху видны были груды астр и георгинов на лотках. Значит, они на площади у фонтана. Там, где проходили с Ви каких-нибудь два часа назад. Но теперь-то они уже не принадлежали этой жизни. Автомобиль был маленьким островом. Отдельным государством, неким суверенным началом, которое позволит им и вовсе унестись отсюда.

Лех смотрел в щель, и вдруг ему сделалось душно. Человек в синем костюме — тот самый — заинтересованно повернул голову. На лице его нарисовалось подозрение. Он подобрался весь, кошачьей походкой пошел к их машине, исчезнув из поля зрения Леха. Затем все услышали:

— Эй, что у вас с номером?.. Почему вы здесь с этим номером?

И тотчас автомобиль рванул… Крики. Свистки… Они бешено мчались, людей бросало, наваливало друг на друга. Потом резкая остановка при рычащем моторе, поворот, задний ход.

Опять машина пошла ровно. Но теперь уже в городе поднята тревога… Минуты бежали. Одиннадцатая… Пятнадцатая…

Мотор вдруг стих.

— Выходите!

Все вылезли через заднюю дверь, растрепанные, помятые, тревожно осматриваясь.

Они были уже за городом, его здания остались где-то там, за горизонтом. Кругом простиралась равнина, расчлененная на квадраты. Линия электропередачи тянулась на запад.

Пмоис остервенело выскочил из кабины.

— Умеет кто-нибудь вести самолет?

Молчание…

Макгиннес нерешительно пожал плечами.

— Я когда-то…

— Ну, скорее же!

— Пожалуй, я сумею.

— Нам придется изменить план, — сказал Пмоис. — Поскольку нас засекли, мы не сможем воспользоваться своим самолетом. Сейчас переберемся на другое шоссе. Там будет частный аэродром. Пошли. Автомобиль здесь не потянет через поле. Придется пешком.

Шагая через стенки квадратов, Лех подумал, как все неузнаваемо переменилось за городской чертой. И не поймешь, что к чему, — ни деревца, ни травинки. Квадраты покрывала серая пленка, проминающаяся под ногой, но не рвущаяся. Наверное, что-то вроде парников; под пленкой растения. Но, может быть, и не растения — он смутно слышал что-то о новых методах выращивания белков. В целом-то ведь неизвестно, как теперь делается пища. Платишь деньги, получаешь нечто желеобразное или, наоборот, хрустящее. Оно может быть и желтым и красным. Но из чего и как приготовлено, остается загадкой.

Неуклюже переваливался автомобиль. Пмоис, часто оглядываясь, прибавлял ходу.

Дошли до другого шоссе. Опять сели в машину. Заднюю дверь не закрывали, стало не так душно. Километров через тридцать автомобиль остановился. На поле, огороженном колючей проволокой, стоял, раскинув крылья, не то «Рамблер», не то «Эффо».

— Бегом! — скомандовал Пмоис.

Все перелезли через ограду и побежали к самолету.

— Расчехляйте моторы!

Двое кинулись снимать чехлы. Низенький мужчина с одутловатым лицом толкнул Леха.

— Снимайте струбцины. Вот эти зажимы с элеронов.

Кто-то отчаянно закричал:

— Эй, глядите!

Далеко на дороге виднелись три точки. Они быстро вырастали.

Макгиннес с Пмоисом были уже внутри, в кабине. Зарокотал мотор. Одутловатый мужчина выбил колодки из-под колес. Пмоис помогал женщинам забраться в самолет.

Три машины с дороги, не задерживаясь, дружно ударили в ограду, повалили ее и мчались к аэроплану. Одна остановилась, выскочило несколько человек в черном — форма служащих компании. Раздались выстрелы.

Макгиннес дал газ. Лех едва успел подскочить к дверце. Ви втащила его за шиворот.

Две машины были рядом, но самолет уже бежал, подпрыгивая, по взлетной полосе.

Макгиннес, сжав зубы, что было сил навалился на штурвал. Что такое?.. Взлетная полоса кончалась, но хвост самолета так и не оторвался от бетона. С трудом развернув машину, бухгалтер опять ввел ее на взлетную полосу. С другого края поля неслись машины преследователей.

— О господи! Наверное, не сняты струбцины с руля высоты.

— Я сейчас. — Одутловатый мужчина с готовностью выпрыгнул из кабины.

Через мгновение снизу донеслось:

— Давайте!

Лех протянул одутловатому руку, тот схватил, и его проволокло несколько шагов. Но с ближайшей машины ударил выстрел, глаза одутловатого расширились, кровь хлынула у него горлом, и, выпустив руку Леха, он покатился по земле.

Самолет резко прибавил скорость, преследователи стали отставать.

— Эй, помогите! — Макгиннес жал на штурвал. — У меня не хватает силы.

Несколько человек бросилось ему на помощь, тесня друг друга. Навалились. Тряска вдруг кончилась, аэродромное поле провалилось. Горизонт качнулся, исчез, опять появился. Они быстро набирали высоту.

— Летим! Летим!

Кто-то запел, кто-то смеялся. Ви с блестящими, сияющими глазами повторяла:

— Ну, неужели? Неужели это возможно?

— Не упускайте штурвал! — крикнул Макгиннес, покрасневший, с капельками пота на лбу.

Самолет едва не упал в штопор. Трое мужчин опять нажали, машина выровнялась. Под прозрачным плексигласовым полом уходил вниз и влево квадрат аэродрома, и уже совсем крошечными сделались мечущиеся возле автомобилей крошечные фигурки.

— Держите пока над шоссе, — сказал Пмоис. — Большой высоты не надо, чтоб не засекли радаром.

Чуть качало в каюте, скрипели снасти, где-то внизу в трюме хлюпало. От непривычки Леху все это казалось полной тишиной, гнетущей. Рядом спала Ви, свернувшись калачиком, уткнувшись носом в переборку. Так случайно получилось, что они попали вдвоем в кормовой кубрик.

Пахло водой и одновременно звонким сухим деревом.

Уже дважды забегал Руди, ругался и звал наверх. Теперь была очередь Леха идти и делать что-то на палубе. Но не хватало сил подняться.

Они плыли уже целую ночь, а до этого шесть часов летели. Макгиннес все же оказался настоящим авиатором, приспособился. Полет был самым счастливым временем побега — Лех знал, что такое не повторится. Они все расцвели в самолете, за исключением Пмоиса. Он что-то постоянно высчитывал, хмурился, заставлял Макгиннеса часто менять курс и сказал, что удачное начало ничего не значит. Когда солнце начало клониться к горизонту, они миновали бесконечные поля с квадратами, и бухгалтер посадил машину на болотистом, заросшем джунглями океанском берегу. Забросали самолет ветками — на это ушел час отчаянно тяжелой работы. Уже впору было отдохнуть, но Пмоис повел их тропинками ближе к океану. Стали дожидаться заката. Всеми завладела апатия. Разговоры умолкли, слышалось только, как гудят москиты. Перед самым вечером с воздуха потек рокот вертолетов — погоня нащупала след. Было около десятка машин, они кружили над окрестностью. Страх придал силы членам группы, они глубже ушли в болото, замаскировались в кустах. Один вертолет опустился совсем неподалеку. Пока там не выключили мотор, ветер от винта поднимал беглецам волосы. Охваченный каким-то оцепенением Лех явственно услышал голос того, с тигриным взглядом. Но пронесло. Солнце неожиданно быстро село за кустарники, вертолеты убрались. Пмоис с компасом в руке уверенно вывел группу к берегу, где они погрузились в небольшую яхту…

— Эй! — Это был голос Руди.

Затем раздалось два резких удара в дверь. Видимо, ногой.

Застонала и что-то пробормотала во сне Ви.

— Сейчас…

На этот ответ у Леха ушла чуть ли не вся наличная энергия. Он поднялся с койки, потом, охнув, сел. Руки упали на колени. Не хотелось ни дышать, ни жить. Вообще ничего. Удивительного тут не было — почти сутки без тоников.

Дверь в каюту распахнулась.

— Лех, будь ты проклят!

На лице у Руди было отчаяние. Он еле держался, готовый расплакаться.

— Ну, иду. Иду же!

Снаружи было светло, просторно, пустынно и свежо. Яхта чуть покачивалась, было видно, как впереди на нос набегают волны. Странной самостоятельной жизнью жили надстройки, фальшборт, снасти — все какое-то слаженное, сгруппированное, только для себя самого существующее. Туманилось, ориентиры отсутствовали. Большой парус на мачте вспучился, и только по этому можно было судить, что они движутся.

— Иди сюда. — Руди тянул Леха за руку. — Пмоис спит, а мы должны держать курс. Видишь эту черточку… Если цифра семьдесят пять будет уходить вправо, крути штурвал против часовой стрелки. И наоборот. В общем, это просто. А я пойду лягу. Просто на ногах не держусь.

Лех со вздохом взялся за штурвал. Перед ним был компас — нечто вроде окаймленной белым ободком тарелки. Деления и цифры. Тарелка вращалась, «75» повело влево. Лех стал поворачивать штурвальное колесо по часовой.

О, если б хоть немного энергина! У него начали болеть руки и ноги, закружилась голова. Слабость все росла, хотелось сесть прямо на белые доски палубы. Неожиданно он ощутил неприязнь к Пмоису. Конечно, это нетрудно — требовать, чтоб «усилители» были выброшены. Но только если сам не употребляешь.

Постепенно на палубу выбирались другие. Марта, Оппер, Макгиннес, Виктор Брабант, маленький суховатый Танталус Брик. Это был удивительный парад неврастеников и уродов. Все опухшие, вялые, непричесанные, в мятой одежде и с мятыми лицами.

Макгиннес постоял некоторое время рядом. Черные круги под глазами сделались еще страшнее за ночь. В самолете он вел себя отлично, но теперь казалось, будто из него вынут какой-то стержень.

— Да-а…

Подошел рослый красивый Виктор Брабант — они с Лехом когда-то вместе учились в гипношколе. Вздохнул тяжело, протяжно.

— Не так-то все просто. Выдержим, а?

Опустил голову, стал рассматривать холеные руки с голубыми жилками.

И у Леха было такое чувство, что не выдержать. Он вдруг понял, что вообще все хорошее в жизни у него связывается с «усилителями». И если не будет энергина, то на кой черт ему все это надо? Сумасшедшая мысль мелькнула в голове. А что, если повернуть обратно?

— Да-а-а, — протянул опять Макгиннес.

Солнце наконец пробило туман, стало далеко видно. Справа на горизонте появился темный низкий остров. И небо, и морская гладь зияли непривычной пустотой, отталкивали равнодушным мертвым покоем.

Виктор вскинул голову.

— Нет. Мне, пожалуй, не вынести. Не тот человек… Зря я впутался.

Лех уже вознамерился сообщить, что и он не тот, как Марта негромко позвала:

— Смотрите, пароход.

Все оглянулись. То был не пароход, а лишь небольшое буксирное суденышко, которое нагоняло их, дымя короткой трубой. Поравнялись. Сначала на палубе буксира никого не было, потом вышел человек в морской фуражке. Поднял руку с мегафоном, спросил, как называется яхта, куда идет. Никто не ответил. Человек в фуражке опять осведомился, что это за яхта. Лех подумал, что они представляют собой странное зрелище — молчаливая, абсолютно не по-морскому выглядящая толпа. Кто-то прошептал сзади, что надо разбудить Пмоиса.

Судно стало поворачивать. Но не к ним, а от них. С яхты заметили теперь и рулевого в рубке. Он тоже с подозрением смотрел на них. Буксир пошел обратно.

Когда Пмоису рассказали о случившемся, он только спросил:

— А все так и стояли на палубе, как сейчас?

И начал отдавать приказания. Спустить паруса, поворачивать к острову… Впредь при появлении судов всем, кроме рулевого, немедленно убираться в трюм.

Не так-то просто оказалось спустить паруса. Пмоис только один и разбирался в этом. Кое-как все же повернули, потратив на это около часа. Пошли к островам — Пмоис надеялся переменой курса сбить со следа погоню. Возле ближайшего острова сели на мель, в песок. Несколько раз все перебегали с борта на борт, раскачивали судно. Но шел отлив, делалось мельче. Тогда их командир сказал, что надо в шлюпке отвезти на глубокое место якорь, а потом, наматывая цепь на брашпиль, стащить судно. Однако цепь оказалась слишком тяжелой, провисала. Пмоис и служитель в черной фуражке — его звали Микки — решили, что можно облегчить яхту, снеся весь груз с борта на берег. Уже все были мокрыми, замерзшими, несчастными. Тем не менее по грудь в воде принялись таскать бочонки с пресной водой, разные ящики и пакеты. Лех заметил, что Брабант постоянно уклонялся от усилий. Взявшись за канистру, подолгу стоял неподвижно, ждал, чтоб кому-нибудь подать с борта. Перекусили на берегу консервами. Отлив кончился, вода уже прибывала. Все время поглядывали на море, опасаясь увидеть судно или самолет. Когда солнце повисло совсем низко, Микки крикнул с яхты, что она всплыла. Все со страхом смотрели на Пмоиса — неужели заставит сейчас, переносить груз на борт?

Он поднялся решительно.

— Давайте носить.

Макгиннес, Лех, Оппер встали, пошатываясь. Брабант продолжал сидеть, зябко обхватив коленки руками.

— А вы что?

Виктор безучастно поднял голову, глядя на Пмоиса.

— Не могу. Все… Я, к сожалению, пас.

— Как — не можете? Это ж наше общее дело.

Брабант пожал плечами.

— Возможно. Но я уже выдохся.

Затылок у Пмоиса вдруг налился кровью, он шагнул к Виктору:

— Встаньте!

Лех почувствовал, что сейчас что-то произойдет. И знал, что он сам на стороне Брабанта. Нельзя же требовать от людей невозможного.

Марта странно кашлянула и рассмеялась. Все обернулись к ней. Она смеялась все громче, задыхаясь. Истерика.

Пмоис подскочил к ней, с силой ударил ладонью по щеке. Женщина тотчас умолкла, держась за щеку, отступила.

Так или иначе, они погрузились в тот вечер. Сатанинская была работа. Когда Лех взялся за ящик с консервами, подумалось, что ни за что на свете не поднять. И уж тем более не донести до шлюпки по скользким камням. Но потом им овладела злоба на Пмоиса. Ведь это именно Пмоис и другие, сильные, активные, сделали мир таким, каков он есть. Лишили Леха возможности хоть к чему-нибудь прилагать усилия. А теперь сам же требует работы. И злоба придала Леху энергии. Он хватал ящики и бросал их в шлюпку, как в лицо Пмоису. На же! На!..

(Видимо, у других тоже было это чувство.) Отплыли ночью. Лех вроде еще и глаз не успел закрыть, как явился Микки-механик. В трюме открылась течь — скорее всего, когда сидели на мели. Надо было откачивать ручной помпой.

Откачивали и весь следующий день. Яхта шла под полными парусами курсом NW75. Когда солнце было в зените, Пмоис попытался определить положение судна — ощутилось, что он не очень силен в таких вещах. Впервые объяснил, что их цель — Удатский архипелаг. Но Лех ничего не почувствовал при мысли о свободе — очень был измучен. Из-за ящиков все тело было в синяках, руки покрылись волдырями. Вечером после очередной вахты на помпе он еле выбрался из трюма и на палубе оперся о фальшборт. Слева уходил в воду тросик лага. Волны катили быстро, обгоняя яхту — несоответствие было между внезапно стихшим ветром и скоростью их хода. Пробежавший Пмоис озабоченно бросил, что барометр упал. Тяжесть нависла в атмосфере, горизонт качался, то взмывая высоко; вверх, то начисто опрокидываясь. При мысли о том, что предстоят еще недели в море, а через четыре часа надо сменять Руди на помпе, Леху стало муторно. И вдруг пришло облегченье. А зачем, собственно, мучиться? Ну, не вышло. Он оказался неспособным вырваться. И пусть. В конце концов это так просто — сделать шаг за борт.

Не позволяя себе ни о чем больше думать, он занес ногу на деревянные перила. В этот миг его сзади схватили за плечо.

Ви сказала:

— Подожди.

За двое суток она тоже сильно изменилась. Глаза поблекли, щеки висели, лицо стало серым. Отвернувшись, порылась где-то у себя на груди, извлекла зелененькую коробочку. Заслонила Леха от штурманской рубки.

— На.

И тут шторм обрушился на судно.

Они устроили военный совет в джунглях. Сели все на траву, и Пмоис стал рассказывать, что знал об этом острове.

Двадцать дней минуло с той поры, как Ви спасла Леха — дала «усилитель». Но ему-то это время казалось годом.

Тогда он помог Ви подняться после удара ветра. Небо сразу потемнело, в кромешной тьме они добрались до каюты. Там вода гуляла по полу, рядом в камбузе пистолетными выстрелами хлопали, раскрываясь и затворяясь, железные дверцы печки. Лех влез на койку, она вела себя подобно дикому коню — старалась скинуть. Держась немеющими пальцами за бортик, он подумал, что так можно просуществовать минут двадцать, не больше. Но они выдержали все две недели, что продолжалась буря. Качали помпу по часу, ветер гнал судно прямо в центр океана. Разница между днем и ночью исчезла, солнце вовсе сгинуло, погасло или укатилось в другую галактику. Был момент, когда с глухим треском лопнул трос плавучего якоря, яхту развернуло бортом к волне. Огромный вал обрушился на них, но ветер сам выправил положение судна. Потом Лех понял, что, не будь урагана, они восстали бы против Пмоиса, но тут надо было жизнь спасать.

Эти четырнадцать дней остались в памяти Леха отрывками. Смыло за борт Оппера, Пмоису вывихнуло руку. Лех не осознал сначала ни того, ни другого — просто приходилось больше стоять на помпе.

Затем однажды посветлело, и солнце осветило океан. Волны уже не ударяли судно, а плавно, как на качелях, приподнимали. Беглецы вылезли на палубу, тупо смотрели, как прыгают в воздух неведомо откуда взявшиеся летучие рыбы. Пмоису вправили руку, он произвел счисление и сказал, что шторм сбросил их на три тысячи миль к югу. Трудно было представить себе этот гигантский прыжок.

Принялись осматривать судно. Паруса были изорваны в клочья вместе с ликтросами, в каютах доски пола плавали в воде. Когда убрали все, Лех по-новому оглядел своих товарищей. Одежда посеклась на швах, порвалась. Все были страшные, избитые, в ссадинах, но что-то живое светилось в глазах. Только Брабант съежился, молчал. Взяли курс SO240. Пассат надувал паруса; посмотрев на них, можно было представить себе, что вернулись времена смелых открывателей Земли — капитанов.

Так плыли неделю, и Лех начал ощущать в себе необычное. По утрам еще одолевала слабость, но к середине дня тело делалось упругим. Пальцы сильнее брали отполированную ручку помпы. Хотелось разговаривать и шутить. Он сказал Микки, который так и не расставался со своей черной фуражкой:

— Слушайте, почините печку. У вас такой вид с этим козырьком, будто вы механик. Или вы нас все время обманывали?

Маленький усмехнулся.

— А я и есть механик. Вернее, был до того…

Но потом пришла беда. Однажды в небе появилась черная точка, превратилась в гидросамолет.

— Японский, — сказал Пмоис, помрачнев. — Япония в союзе с компанией.

Они изменили курс, но на следующий вечер два самолета показались над горизонтом. Приблизились. Один опустился так низко, что все увидели летчика и еще человека рядом с ним. Лех закусил губу, почувствовал, что слабеют колени — опять был тот, тигриный, с широкими скулами. Тоской стеснило сердце — просто от понимания, какие бесконечно длинные руки у компании.

Не все сразу сообразили, в чем дело, когда в реве моторов послышалась частая отчетливая дробь. Белобрысый Танталус Брик скорчился, схватившись за живот. Стали прыгать за борт. Налетела вторая машина. Раздался грохот. Лех в прыжке увидел, что на носу вспыхнул огонь. Опять делала заход вторая машина. Фонтанчики от пуль побежали по воде, опасно приближаясь к Леху. Он нырнул, сколько мог глубоко, окружило зеленым туманом. Так повторялось трижды, и Лех решил, что один остается в живых. Смеркалось. Самолеты сделали последний заход и улетели. Лех поплыл к яхте, увидел, что на нее, полузатопленную, карабкаются другие.

Пмоис, тяжело дыша, сказал:

— Танталус утонул. Ему пуля попала в живот.

Не сразу поняли, что нет еще кого-то.

— А где Виктор?

Марта, выжимая густые волосы, покачала головой.

— Его не ранили. Мы ныряли вместе, потом он поплыл не к яхте, а в другую сторону. Я его звала.

Но надо было думать о дальнейшем. Удивительным образом яхта осталась на плаву. Форштевень, носовой кубрик были уничтожены взрывом, вода подступила под палубу, но все же судном можно было пользоваться как плотом. Утром проверили запасы. В трюме гуляли рыбы; заглянув туда, можно было увидеть развороченные борта и синий бездонный провал. К счастью, в капитанской каюте у Пмоиса осталось два залитых парафином пакета сухарей.

С трудом на сломанной укороченной мачте поставили парус. Но как только он наполнился ветром, передняя часть палубы совсем зарылась в волны. Парус убрали, но палуба так и осталась наклоненной. Вскоре выяснилось, что яхта медленно погружается; на второй день после катастрофы они уже шлепали по воде. Пмоис подсчитал, что ближайшая земля — остров Двух Братьев. Обрубили снасти, сбросили за борт мачту, потом выкинули часть навигационных приборов, всю мебель из кают. Но на третий день вода дошла до щиколотки. Все перебрались на крышу штурманской рубки, Микки с Пмоисом лихорадочно законопачивали пробитые пулями борта спасательной шлюпки. Вечером сели туда, взяв с собой топор и карты.

Было еще пять отчаянных суток. Грести никто не умел, правда, ладони у мужчин уже закалились от помпы. Акулы бороздили волны на расстоянии вытянутой руки. Тошнило от жары и морской воды, которую пили понемножку. Ветер иногда падал совсем, однообразный круг океана простирался во все стороны, и не верилось, что удары весел вообще трогают их с места. А на шестой вечер Ви вскочила с банки, шатнув их суденышко. Земля!..

И теперь они сидели на поляне, отделенные от океана стеной зарослей. Черные, загорелые, в лохмотьях.

Пмоис со свойственным ему туповатым упорством долго разглаживал на коленях карту.

— Вообще-то остров принадлежит компании. В западной части у них аэродромы, радарные установки. Двигаться надо будет с севера на юг. На том берегу захватим какое-нибудь судно и тогда уж поплывем к Удатам. Всего тут километров двести восемьдесят.

Все посмотрели друг на друга — пройдем ли?

Марта, крупная, с широкими движениями, уверенно подняла голову. Она неожиданно оказалась очень сильной — гребла вместе с мужчинами.

Ви украдкой глянула на Леха и опустила глаза. Уж это-то в ней было — преданность и скромность. На коленях у нее лежал мешочек с сухарями. Так получилось, что она стала ответственной за пищу, сама распределяла, кому, ослабевшему, побольше. Посмотрев на ее тонкие загорелые руки, Лех ощутил прилив раскаяния — почему раньше не ценил, какая она. Ведь только были знакомые, больше ничего.

Микки ухмыльнулся: выдержим, мол.

Макгиннес, самый слабый из всех, откашлялся.

— Пройти возможно. Вообще-то с джунглями так: могут быть и врагом и другом. Я эти места знаю. Главная опасность — змеи. Есть одна маленькая, черная — укус убивает за пять минут… Если станет плохо с водой, но утрам будем слизывать росу с листьев.

В первый день прошли пятнадцать километров через заросли. Ветви кустарников протягивались, цеплялись. Стало легче, когда попадали в изреженный лес, где гигантские деревья стояли подобно колоннам храма. Но тут было сырее, нога по щиколотку увязала в гнилой листве. Микки вдруг подпрыгнул, заметался, крича, что кто-то укусил его в ступню. Все похолодели, но когда его заставили сесть, из ботинка выпал и скрылся огромный красный муравей. Ступня у механика потом вся посинела. И все равно могли бы пройти еще километров пять, если б не Макгиннес. У него распух живот, сам он похудел и ело волочил ноги. На ночь, чтоб спастись от муравьев, забрались на большое развесистое дерево. Едва солнце село, леденящий вой раздался рядом. Лех чуть не упал со своего сука, но Макгиннес успокоил, назвал какую-то породу обезьян.

Ночь прошла так мучительно, что договорились следующий раз спать на земле. На день каждый получил два сухаря. Наткнулись на кустарники с красными ягодами. Бывший бухгалтер заверил, что они съедобны, объяснил, что вообще в джунглях можно есть то, что вкусно, а ядовиты те плоды, что горчат и жгут во рту. Пошли дальше, и Микки сорвал с дерева аппетитное матово-розовое яблочко. Макгиннес вышиб его из рук механика, сказал, что тот ослепнет, если сейчас коснется глаз. Микки потом несколько часов оттирал пальцы землей. Местность стала холмистой, туманное марево висело над лесом. Воздух был настолько горячий и влажный, что каждый вдох напоминал ингаляцию.

Видели тропинку в лесу. Пмоис сказал, что местные племена почти не затронуты цивилизацией, но, боясь компании, сотрудничают с ней.

Вечером очистили от травы поляну и легли прямо на теплую сырую землю. Спалось хорошо, но уже сильно мучил голод. Марта первая рискнула попробовать молодые побеги бамбука. Жевалось легко, но было уж слишком пресным и пахло землей. Из-за жары все ошалели, и Пмоис предложил двигаться ночью по звездам. Пролежали день в кустарнике и пошли, когда взошла луна. Утоляя жажду, слизывали вечернюю росу с листьев, и Леха укусил в губу жук. Съели по последнему сухарю, а идти оставалось еще около семидесяти километров только лесом.

Макгиннес слабел от часа к часу. Черные круги под глазами стали ярко-синими — будто их намалевали масляной краской. Губы поблекли, нос заострился. Его уже приходилось поддерживать, вести.

Утром он сел на траву.

— Все. Теперь идите без меня.

Лех посоветовал ему заткнуться и сплюнул с большим трудом, потому что пересохло в глотке.

Макгиннес расстегнул куртку, развязал платок, накрученный на животе, и вывалил оттуда десяток сухарей. Объяснил, что уже много дней ест только четверть своей порции.

— Мне ведь все равно умирать. Я уже, когда бежали, знал, что осталось около месяца.

Все молчали. У Леха перед глазами стояла белая коробочка с красной полоской. Макгиннес попросил посадить его спиной к дереву.

— Черт с ним, умру, — и улыбнулся удовлетворенно, как будто пересилил кого-то.

Он действительно умер к вечеру. Вырыли могилу руками. Ви молча разделила сухари, их съели сразу. Через три часа на привале разговорились, вспомнили, как Макгиннес вел самолет, как держался во время шторма. Но все равно много не прошли, потому что у Пмоиса открылась дизентерия. На рассвете Микки метнулся в сторону, радостно закричал. В кустарнике тек ручей, и механик держал в руках огромную зеленую лягушку. Напились, съели лягушку сырой. Пмоиса через минуту вырвало. Он уже почти не держался на ногах. Лех взялся нести его, поднял на спину, но через десяток шагов осознал, что это не выход. Стало ясно, что без пищи им не обойтись своими силами.

Поздно ночью, двигаясь вдоль тропинки, увидели свайные дома в чаще. Лех — он как-то неожиданно для себя стал главным в группе — сказал, чтобы остальные уходили, если он не вернется через два часа. Вышел из леса на поляну. У костра сидели мужчины. Несколько пар глаз внимательно посмотрели на него, бородатого, в одежде, висящей клочьями. Он знаками показал, что хочет есть. Старик, высохший, весь увешанный амулетами, повел его к дому. Минут через двадцать девушка в одной только набедренной повязке поставила перед ним деревянное блюдо с какими-то распаренными зернами. Десяток ребячьих растрепанных голов, одна поверх другой, закрыли нижнюю половину входа. Было непонятно, как они все держатся там на узкой лестнице.

Беглецы пробыли в деревне неделю. Старик вождь дал Пмоису пожевать гладкие большие листья, и тут же у него перестал болеть желудок. (Мимо таких деревьев они сами проходили сотни раз.) Жизнь обитателей общего дома была очень наглядной. Охотились с луком, собирали плоды и корни. Ловили кабанов в сети, сплетенные из прядей коры дерева, которое называлось «мантала». Пмоис попробовал разорвать одну ниточку и не смог. При беглецах сыграли свадьбу — жениху и невесте было лет по восемь. При них же устроили похороны — покойника подвесили на дерево и чем-то вроде плетеного кресла. Удивительно было думать, что у каждого из жителей — у хорошеньких девушек и тощих стариков — своя индивидуальная судьба, которая и начиналась и кончалась в глубине леса без всякий связи с огромным миром.

На дорогу им дали тяжелый, размером в детскую голову, слиток темно-желтой массы — пищевой концентрат. Он имел довольно неприятный запах. Когда отрезали кусок, место среза сначала было гладким, лоснящимся, но скоро покрывалось матовым налетом — это налет, собственно, и пах. Однако в целом это была необыкновенно вкусная, питательная штука.

Снова шли по лесной тропе, но уже уверенно. Однажды Руди предостерегающе поднял руку. Через заросли тянулась лента битумного шоссе. Послышался шум, все присели в кустах. Проехал открытый автомобиль с солдатами в тропических шлемах. Беглецы находились теперь во владениях компании, следовало удвоить осторожность. Еще три часа пути, и джунгли кончились, открылось поле, засаженное ровными кустиками.

Пмоис сорвал зубчатый лист, понюхал.

— Эквата.

— Что?

— Плантация экваты. Здесь на острове у них главные плантации… Может быть, кто хочет подойти поближе и познакомиться с представителями компании?

Все отшатнулись, посмотрели друг на друга, и как-то стало понятно, что они уже полтора месяца живут без контроля. Жутко было даже подумать о том, чтоб вернуться к прежнему состоянию.

Стали обходить плантацию, держась к востоку. Она тянулась бесконечно. На полях двигались различные агрегаты, там и здесь белели бараки-склады. Дважды видели издали мощные радарные установки. Подходил к концу полученный в деревне концентрат. Надо было что-то решать, договорились пересечь плантацию ночью.

Шагали по дороге в тумане, прислушиваясь. Через час оказались на какой-то площади. Подъехал грузовик, оттуда высыпали солдаты, толпой пошли к баракам. Шофер задержался, проверяя скаты, увидел во мраке Леха, подозрительно окликнул. Лех громко пробормотал невнятное в ответ, независимо прошел мимо шофера, и остальные за ним. Обошлось. Было странно, что здесь так много солдат — как если б предполагались военные действия. Пмоис объяснил, что остров является главной базой производства «усилителей». И кроме того, тут же сосредоточена служба по перехвату беглецов из Города.

Конец ночи застал их опять среди плантаций. На горизонте виднелась вторая полоса леса. От усталости потерялась из виду конечная цель пути. Оставалось только одно — непрерывно двигаться к югу.

И все-таки их схватили. Вернее, схватили Леха.

На рассвете, когда на поля стали выходить машины, шестеро поняли, что укрыться в низких редких кустах легче поодиночке. Договорились в течение суток собраться у кромки джунглей возле трех высоких пальм. Распределили груз, разошлись. Ви некоторое время следовала за Лехом. Он погрозил ей, она отстала. Лех продвигался к лесу ползком, а когда жара стала невыносимой, лег в борозде. Было душно, пахло грязью и потом, — он позавидовал зеленой мушке, прыгавшей по зубчатым листьям. В полдень близко послышался стрекот машины. Лех ящерицей метнулся в сторону, оглянулся, увидел, что водитель в очках и шлеме смотрит на него из кабины, высокой, как штурманская рубка большого парохода.

И его взяли. Через десять минут поблизости зарычали моторы. Двое с автоматическими пистолетами подняли Леха под руки, сунули в коляску мотоцикла. Не грубо, а только равнодушно, как вещь. Повезли дорогой к лесу. Там километрах в пяти от трех высоких пальм был барачный поселок, а за ним аэродромное поле. Втолкнули в помещение без окон и мебели. Только пол, стены и потолок — все сделанное из пластика, не прозрачного, но пропускающего свет. Рядом на разные голоса гудели машины, с аэродрома доносился пой реактивных самолетов. Вечером дверь отворилась, высокий худой офицер безразлично спросил с порога:

— Где остальные?

Еще когда везли в мотоцикле, Лех почувствовал ужасную слабость. Потом упадок сил увеличился. Особенно рев самолетов за стенкой заставил ощутить, как слабы они шестеро по сравнению с всемогущей безликой компанией. Но вопрос офицера в черном неожиданно все перевернул в нем. Черт с ним, пусть замучают до смерти, но про остальных он ни слова не скажет. Лех вдруг понял героев революций, богатырей духа и фанатиков, которые под пытками выплевывали в лицо мучителям свое «Нет!». Даже радостно стало на миг — ну пусть скорее приступают к нему с раскаленным железом или еще с чем угодно. Все, перенесенное в дни побега — аэродром, когда они еле ушли от преследователей, шторм, расстрелянная яхта, смерть Макгиннеса, — все-все было на его стороне.

Офицеру, вероятно, было не впервые сталкиваться с таким упорством. Он понял взгляд Леха сразу, отступил, захлопнул дверь. Стены помещения потемнели — зашло солнце. Лех не ел целый день, не пил. За ночь несколько раз забывался короткими снами. Уже кончались сутки, в течение которых друзья должны были ждать его возле тех пальм.

Утром дверь опять распахнулась. Тот же высокий в форме — за спиной три автоматчика — сказал: «выходить». Пошли к аэродрому, и Лех подумал на миг, что его собираются отвезти обратно. Но офицер, молча возглавлявший шествие, повернул к пустырям. Вскоре позади остались бараки и стоящие на стартовых дорожках самолеты. Пахло гниением, земля была в ямах и рытвинах. Солдаты шли, не произнося ни слова. Уже начинались кустарники. Офицер пропустил Леха вперед, скомандовал положить руки на затылок. Еще сильнее запахло гнилью.

— Стой!

Лех оглянулся и увидел, что охранники снимают со спины автоматы.

— Стань на колени.

Он спросил в изумлении:

— Слушайте, неужели вы хотите меня тут расстрелять?

— Руки! — крикнул высокий.

Потом Лех не сумел связно рассказать своим, как это произошло. Смутно помнил, что все возмутилось в нем. Он ведь был готов к смерти, но мученической, геройской, а не такой равнодушной. Прыгнул вперед, пробежал несколько шагов, свалился в ров. Очередь просвистела над головой, а затем солдаты и офицер погнались за ним. Это его и спасло — что они больше не стреляли. Метнулся в серо-зеленую пыльную гущу кустарников, пропорол ее насквозь, как кабан. Резко свернул, бросился в новую заросль, густую, едва пробиваемую, и затих. Преследователи подбежали, офицер, сразу потерявший свою презрительную хладнокровность, оказался рядом.

Даже не интуитивно теперь, а с полным сознанием того, что делает, Лех нашарил комок сухой земли, осторожно занес руку, бросил. Земля, рассыпаясь, прошелестела по листьям в десятке шагов от него. Тотчас солдаты принялись палить в то место, поливать кустарник очередями. В этом грохоте он отступил дальше в кусты, а когда стихло, повторил свой фокус. Ему сделалось как-то злобно-весело — неужели это он сам, недавний безвольный человек, у которого все валилось из рук, способен мгновенными решениями менять на годы вперед свою судьбу? Быть таким, о которых пишут в книгах?

Стреляли солдаты, черный офицер ругался, а Лех уходил все дальше. К вечеру выбрался на поляну возле трех пальм. Одинокая фигурка поднялась навстречу — Ви.

— А другие?.. Ушли?

— Спят.

Опять все смотрели друг на друга. Поджарые стали, подсохшие. Но руки у Руди, когда он на радостях обнял Леха, были как стальные. Казалось, брось любого хоть в центр безбрежных песков, не пропадет, выживет.

Расстелили карту, призадумались. Выходило еще километров двести пустыни до противоположного берега, а им не во что было даже запасти воду.

Неподалеку по шоссе прокатила машина. Микки сказал:

— А если нам захватить автомобиль.

Они захватили мотоцикл — при этом погиб Руди — и еще через двое суток с приключениями добрались к прибрежным джунглям. Вышли на берег. Катили могучие валы, солнце не обжигало, как в пустыне, а грело. Летели чайки, и белый блеск их крыльев смешивался с белизной пенных гребней. В четырехстах милях лежали за всхолмленной равниной вод Удатские острова, и грозной победной музыкой звучал в ушах беглецов непрекращающийся грохот идущего в наступление прибоя.

Четыре дня строили плот. Питались моллюсками в раковинах. Микки сделал удочку из нитей манталы.

За прибрежной чертой кончалась власть компании, ее самолеты не могли летать дальше к югу. Все же, чтоб не рисковать, отплыли ночью. Поставили парус, и дующий с суши ветер к утру оставил между ними и береговой полосой двадцать миль. Так разительно непохож был на первые дни плавания в яхте этот второй морской переход. Тогда море казалось однообразным, пустым. Думалось, что если там внизу в черном холоде и есть жизнь, то все равно она низшая, скользкая, бессмысленная, чуждая человеку. Теперь же они ощущали себя частицей океана, всей земли, и завораживающе интересным был ход тунцов в теплых струях, копание рачков на водоросли, наплеснувшейся через бревно плота, и просто цвет воды — то зеленоватой, то синей, меняющей оттенки с каждой фазой дня. Но главное состояло в том, что они плыли вместе — пятеро уверенных, что любой отдаст жизнь за остальных. Дышалось вольно, они чувствовали себя выздоравливающими. Вечерами, лежа на спине, Лех прислушивался к разговору волн, скрипу мачты, ощущал, как проходят через него какие-то «надматериальные вздохи Вселенной». Хотелось, чтоб душа была без дна, способной вместить и дружбу к товарищам, и чувства рыбы, проходящей под ними в глубине, и титанические пульсации сверхзвезд где-то в тех космических далях, куда и мысль достигает лишь едва-едва. Порой жутко делалось, когда задавался вопросом, кем стал бы теперь он в городе при всех «энергинах» и «усилителях», не спутай его тогда Микки с Макгиннесом. Тревожно, страшно было спрашивать себя об этом.

Доплыли до Удатских островов незаметно. Вечером на веслах подошли к берегу. Бронзовый атлет появился на пляже, назвался Гвином Сойером. Пожал руки, без всяких предисловий сказал:

— Вот там, наверху, за мысом, можете поставить дом. Я покажу. На первых порах у нас никакой помощи не полагается, только даем инструменты… Вообще выживают те, кто работает. Потом, когда сами станете на ноги, вас позовут.

Станут ли они на ноги?.. Не было смысла обсуждать это. Они даже не переглянулись. Просто молча стояли, ждали, что он скажет еще.

…Прошел год.

Лех спускался с обрыва к морю. Было воскресенье, день отдыха. Он обещал Ви набрать жемчужниц и, кроме того, намеревался посмотреть одно интересное место на дне лагуны.

Кончалось время прилива, но вода еще шла в проход между рифами. Прыгнув в воду, он поплыл, часто поднимая голову, чтоб осматриваться. Когда он опускал ее, становилось видно дно. Солнечный свет рассеивался под водой, предметы не отбрасывали тени. Все становилось радужным, сверкающим, трепещущим. Белые морские уточки шевелили жабрами среди водорослей, неторопливо передвигались в песке морские звезды. У входа в подводную пещеру Лех заметил большого губана. Он знал эту рыбу, она тоже знала его и не боялась. Уже близились рифы, стало глубже, дно исчезло в голубоватом мерцании. Леху хотелось проверить одну свою мысль, он нырнул, сильно работая ногами и руками. Так оно и было. Из лагуны в океан текла по дну песчаная река. Широкая, она струилась силой собственной тяжести, а не влекомая водой: вода сейчас во время прилива, наоборот, отталкивала ее назад.

За рифами уже приходилось быть настороже. Все кипело кругом, волны с силой бросались на коралловые стены. Лех поплыл дальше, ныряя время от времени. Внизу песчаная река поворачивала к океану, становилась шире, мощнее. Отплыв на полкилометра от рифа, Лех набрал побольше воздуха в легкие и погрузился еще раз. Здесь был край шельфа, дно уступом уходило в темную бездну, и туда же падал песчаный водопад. Лех подумал, что на суше по может быть такого. Песок тек бы и скоро стек весь, а тут его массы были включены в вечное движение течений, ветров, Земли вокруг своей оси, планеты вокруг Солнца и даже, наверное, самого Солнца вокруг чего-нибудь еще. Песок пульсировал, всплескивался, как бы дымил — невозможно было представить себе неисчислимость песчинок, кативших в пропасть.

Обломок коралловой скалы вдруг снялся со дна и стал косо подниматься. Реакция мгновенно сработала в Лехе, он напрягся, но затем сразу расслабился. То плыла черепаха, двухметровый самец, чей панцирь оброс моллюсками и ракообразными. Увидев человека, животное не обнаружило страха. Они достигли поверхности одновременно. Волны качали обоих. Лех осторожно приблизился к гиганту. Черепаха важно и близоруко смотрела на него, поводя большой головой. Черные плечи животного подались вперед, как бы намереваясь выбраться из тесных лат, через несколько секунд вдвинулись обратно, и Лех понял, что черепаха так дышит. Полюбовавшись, он поплыл вдоль рифов, затем оглянулся и увидел, что теперь не один. Черепаха следовала за ним. Он взял мористее, еще раз обернулся. Черепаха не отставала.

Внезапно он ощутил неприятное жжение под мышками. В нескольких метрах от него полупрозрачные белесые ленты тянулись из глубины. Внизу был виден и медленно поднимающийся владелец этих длинных рук — студенистый шар с ярко-красным гребнем.

Тропическая медуза. Физалия!

Он дернулся назад, оглянулся. Черепаха исчезла, а за его спиной колыхалась новая гроздь щупальцев. Стало жечь и за ушами — он понял, что яд проникает в воду. Надо было выбираться, но, глянув в сторону берега, Лех увидел, что все пространство между ним и рифами покрылось рядами красных гребней. Щупальца ближайшей медузы, колеблемые ветром, приближались. Лех попробовал оттолкнуть одно ножом. Охотно, не оказывая сопротивления, оно развалилось, и через полминуты уже несколько кусков плавало возле него. А все новые и новые животные поднимались со дна. Он попал в центр огромного скопища физалий. Все кругом пестрело красными и синими гребнями, и от каждого уходили вниз щупальца, как стропы парашюта.

Чесалось все тело. Он уже не пытался отталкивать неумолимо приближающиеся ленты, понимая, что отдельные куски, ничем не связанные, становятся еще опаснее. В отчаянии набрал воздуха и пошел отвесно ко дну, как в узкий колодец. Щупальца кончились, он поплыл под зеленой бахромой, через минуту почувствовал, что больше не может, ринулся наверх. Качались кровавые гребни, до края скопища было далеко, и этот путь уводил все дальше от берега. Но выбирать было не из чего. Лех нырял, судорожно проплывал несколько десятков метров под смертоносными стропами, выныривал по колеблющимся туннелям и снова погружался. Наконец гребни стали редеть на поверхности, он отплыл еще мористее и лег на спину отдохнуть.

Солнце шло к зениту, ему пришло в голову, что уже вовсю идет отлив, которого он не сумеет преодолеть.

Высунулся сколько мог из воды, дождался, пока его взнесло на гребень, и увидел… только гладкую стену ближайшего водяного вала. Его уже слишком далеко унесло от острова. Снова и снова он поднимался на волнах и только единственный раз смог уловить на горизонте тонкую исчезающую полоску. Тогда он понял, что погибнет, но эта мысль не вызвала у него страха. Ну ладно, подумал он, ведь это не означает конца всего и всех. Будут жить его товарищи. У Ви родится сын. Поселок расширится, станет городом. И никогда-никогда у них не получится так, что машины отберут у человека труд и ему нечем будет заниматься на земле. И никогда они не позволят одним губить, оглуплять «усилителями» других, подменяя жизнь пустыми снами… Ему стало теплее при мысли, что друзья сегодня еще не начнут беспокоиться о нем. Просто решат, что он задержался у приятеля, и горькое понимание случившегося придет к ним только через восемнадцать — двадцать часов.

Журчала вода, круг неба простирался над его головой — синего в центре, голубеющего по краям. Его вдруг осенило: не будет ли это предательством, если он сдастся просто так. Конечно, шансы на спасение ничтожны, равны нулю. Но бесчестно по отношению к Ви, Пмоису и тем другим, не дошедшим, бросить себя полностью на волю волн. Если он станет плыть к острову все время, что длится отлив, его все же отнесет не так далеко.

Страшно сделалось при мысли об отчаянной борьбе, которой будут заполнены последние часы его жизни. Но делать было нечего. Лех глубоко вздохнул несколько раз, перевернулся на живот и поплыл брассом, экономя силы, делая мощный толчок ногами и подолгу скользя. Однако как он ни старался не напрягаться, через час начали болеть плечи, и каждый новый гребок руками давался все труднее.

Однообразно накатывали водяные валы, несоизмеримыми с их мощью казались собственные усилия. Он заставил себя думать о другом, принялся вспоминать последнюю встречу с тигриным и то, как они двигались через пустыню, захватив мотоцикл.

Тогда главную трудность составило то, что по обеим сторонам дороги джунгли были расчищены и негде было спрятаться. Они положили Микки на повороте, чтоб он свистел, когда покажется машина с одним, не более, пассажиром. Сами легли метрах в ста от механика, а напротив, в канавке, притаилась Ви. Увидев подходящий объект, Микки должен был дать сигнал, и предполагалось, что Ви встанет и поднимет руку. Трижды проходили машины, Микки не свистел. Оказалось, что свиста просто не было слышно. Тогда все передвинулись ближе к механику. Совсем стемнело, взошла луна, машины как вымерли. В мучительном напряжении прошел час, и только на исходе второго механик дал сигнал. Ви мгновенно встала. Одинокая фара показалась из-за поворота, мотоцикл остановился, двое в черной одежде повернулись к Ви. И в тот же миг Лех, подбежав, покатился по земле вместе с пассажиром из коляски. Он уже начал одолевать и вдруг при тусклом свете лупы увидел продолговатые глаза с точечкой-зрачком. Он, тигриный!.. И очутился внизу. Мужчина, держа его за горло, второй рукой рвал с пояса пистолет. Лех кулаком — откуда такая сила взялась — ударил его в висок. Тот охнул, осел. Лех схватил камень с земли, принялся молотить. И это было возмездие, конец того пути, который начался еще в городе на площади, тянулся через океан, усталость, боль, голод. Как будто сошлись две разные линии жизни — обе под током — и произошла вспышка…

Большая волна захлестнула Леха, он захлебнулся, вынырнул, отфыркиваясь, и подумал: а все-таки плыву. Солнце переместилось назад, за затылок. Не чувствовались ни руки, ни ноги, и не мускульного, а волевого усилия требовали гребки. Мышцам стало легко, по ужасно, непереносимо трудно сделалось в уме приказывать себе плыть дальше. Опять он заставил себя отвлечься, принялся вспоминать прошлое.

…Они бредут по пустыне уже второй день. Местность повышается к югу, начинаются барханы. Если кто-нибудь останавливается на подъеме, бесшумно движущийся песок быстро и неумолимо засыпает до бедер. У Леха непрерывно стучит в висках от жары. Еще раньше Пмоис настоял на том, чтоб взять с собой большой кусок брезента из коляски сломавшегося мотоцикла — для паруса. Теперь они решают бросить его, но Марта поднимает и несет. До океана тридцать километров, но Пмоис не позволяет отдохнуть — еще двадцать четыре часа без воды прикончат их. Уже не стучит, а грохочет в висках. С вершины бархана открывается следующий, и нет ничего, кроме песка, яростного неба и безжалостного солнца. Лех бредет как в полусне и не сразу понимает, отчего все закричали и заторопились. Поднимает голову, видит впереди голубоватую поверхность воды. Все пятеро бегут к озеру, но оно отодвигается и исчезает. Мираж! Потом такие озерца мучают их через каждые полчаса. Порой на берегу можно различить даже птичьи следы, кромку пуха, черную твердую корочку там, где песок был мокрым и высох. Подходишь ближе, и опять пустыня. В шесть вечера все, не сговариваясь, ложатся на песок. Неподалеку голубеет миражное озерко. Марта встает, шатаясь, бредет к нему. Пмоис кричит, чтоб она не тратила сил, Марта нагибается, и остальные не верят глазам, когда брызги сверкают на солнце, и она поворачивает к ним ошеломленное влажное лицо…

Он очнулся от воспоминаний. Вдруг понял, что уже не плывет, и испугался этого. Но через мгновение сообразил, что плывет. Тень мелькнула под ним, рядом всплыла акула. Стала делать круги, он видел ее морду со странной косой складкой у пасти. Исчезла акула — он даже не обрадовался. Принялся считать гребки, досчитал до трехсотого, сбился.

Изменился цвет воды. Слитная, колеблющаяся гигантская масса океана под ним сделалась гуще, непреодолимее. Солнце было уже далеко сзади. Когда очередная волна, догоняя, поднимала Леха, длинная тень протягивалась от его головы вперед.

Когда в привычном плеске воды вдруг послышалось новое, он не сразу осознал, что это. Его мощно взнесло наверх — совсем близко протянулась белая полоса пены на рифах.

Выбрался на берег, сразу его охватила теплота утомленного дня. С каждым шагом шум океана становился спокойнее, глуше. Глазастые крабы прыгали из-под ног. Твердым, неколебимо безопасным был нагретый крупный песок под ступней. Бабочки кружились у самого лица. Пошатываясь, Лех прошел сквозь пальмовую рощу, поднялся тропинкой на обрыв и дальше, дальше, мимо поля, где в предвечерней тишине дремали стебли саго, бросая ломкую тень на серо-фиолетовые комья земли.

У дома на поляне, утомленные, спали Пмоис, Марта и Микки. И Ви на веранде, положив на доски циновку.

Лех сел рядом.

Внезапно его осенило — выдержал! Плыл около десяти часов без пищи и отдыха.

Он почувствовал прилив гордости, вытянул руку, любуясь ею. Нетолстая она была, но все мышцы отчетливо выделялись под кожей. Подумалось, что, возможно, в будущем люди выучатся совсем в одиночку и тысячи миль проходить в океане. Спать на волнах, питаться моллюсками, ориентироваться по звездам.

Скалы, поросшие зеленью, уходили перед ним вниз. Верхушки пальм на берегу виделись отсюда, как кустарник. Высоко стоял необъятный горизонт, и море было ярко-синим, словно в детстве на переводной картинке.

Лех погладил плечо Ви. Усталость овладела им наконец. Он счастливо вздохнул, думая о том, что завтра с утра так бесконечно много дел, что надо будет рано подняться. Прилег, заснул. И проснулся.

Он проснулся. В зале стучали креслами, стоял общий ровный шорох. Полный господин с начесанными от уха рыжими прядями вытирал платком вспотевшее лицо.

Ви повернулась к Леху.

— Ну, как ты? Хорошо было, да?

У него в ушах звучала, стихая, странная мелодия. Аккорд, и проваливается в небытие остров с пальмами. Аккорд, и пропадает море… Он помотал головой. Ну да, все правильно.

Опустив голову, стараясь ни с кем не встретиться взглядом, выходили из зала люди.

— А ты что — раньше проснулась?

Ви непринужденно пожала плечами.

— Я?.. Нет. Только, может быть, на одну минуту. Я проснулась, а потом сразу ты.

Они стали выбираться из ряда. Служитель на выходе проникновенно попрощался:

— Всего хорошего.

Тут не говорили «До свидания» или «До завтра». Но и так было понятно, что не «до послезавтра». Кто начал ходить, уже не пропускает.

Над городом вечерело. Почти весь день был скинут, до сна оставалось немного. Резко очерченные прямоугольные громады домов врезались в желтеющее небо. Все было раздерганным, как-то поодиночке существующим, ни с чем другим не связанным. Асфальт отдельно, бетон тоже. Неизвестно откуда тянулись провода, неизвестно куда уходили улицы. Пряча лицо со страшными лилово-черными кругами под глазами, прошел бывший бухгалтер «Ринкфармакопеи» Макгиннес.

Шуршали подошвы прохожих. Заходящее солнце било Леху и Ви в глаза, в его лучах поднимались пыль и автомобильные испарения. На прямоугольных скамьях вдоль домов сидели, уставившись перед собой, люди.

Леха и Ви обогнала высокая дама с голубыми волосами — он дважды виделся с ней на приемах у Скрунтов. Мартой, кажется, ее звали.

Она задела Леха плечом, извинилась, сделав вид, будто не узнала. Пошагала дальше, глядя вниз, крупная, замкнутая, отгородившая от всех свою мечту и свою трагедию. Пошла погибать в одиночку. И это была та самая Марта, с которой они делили сухари, та, что подобрала и понесла в пустыне брезент. То есть понесла бы, если б была возможность. Вся и беда-то, что нет этой возможности. Не в чем проявить себя. Люди стали бы добрыми, сильными, умными, ловкими, по только куда денешься, когда возможности нет.

Ви откашлялась.

— Что у тебя было сегодня?

— У меня?.. Так. Остров. Как будто мы бежали туда… А у тебя?

Она оживилась.

— Знаешь, что ты ученый. Что живем с тобой в маленькой квартирке, тесной, темной. И ты что-то создаешь, как в старинных романах. А я хожу куда-то зарабатывать, стирать. Такая страна, что машин нету. Готовлю дома, почти ничего сама не ем, все тебе. А ты и не замечаешь меня, все думаешь о своем, высчитываешь… Так чудесно было.

Он кивнул. Еще бы — работать, быть увлеченным, занятым, непризнанным. И, конечно, Ви ему все отдавала бы, сама не ела… Удивительно, что они там, на Вокзале, умеют транслировать людям самое желанное. Видимо, поэтому предприятие и процветает. С каждым днем народу ходит все больше, хотя дорого. Просто они делают так, что людям снится, будто они живут настоящей жизнью, и самое прекрасное в ней — тяжелая работа, голод, лишения. Пожалуй, фирма и вправду попала в точку. Возможно, человеку, чтоб быть человеком, как раз нужны страдания и боль… Но, может быть, это и не так. Не особенно-то поймешь. Не такие мозги нужно иметь, чтоб разобраться. Не такую голову, как у него, у Леха.

— И чем же это все кончилось?

— Что?

— Ну, когда я ученый.

— Кончилось? — Голос у Ви был беззаботный, но с какой-то трещинкой. — Да ничем. Так, в общем, все и было.

Он насторожился. Обычно у них кончается чем-нибудь определенным.

Они вышли к саду. Все так же сидели там старики и молодые. Ну конечно. Именно оттого, что там внизу, в Подземном Городе, с такой скоростью вращаются колеса, здесь бездельно, бессильно лежат на коленях ослабевшие руки… На площади неподалеку от табачного автомата стоял человек в синем, как налитом на него костюме. Он в упор смотрел на приближающихся Леха и Ви желтоватыми глазами со зрачком-точкой. Но не тигриный был у него взгляд, а пустой.

У Ви совсем опустились плечи.

— Между прочим, забыла тебе сказать. Гвин Сойер развелся с женой. Помнишь, мой троюродный племянник. Правда, он уже совсем докатился, почти не просыпается.

Лех кивнул… Интересно, как это у них получается на Вокзале. Видимо, начинают гипнотизировать сразу, когда ты сел в кресло. Нервный подъем, а потом кажется, будто знаешь людей, которые бежали через Вокзал. Хотя на самом деле ничего такого не было… А убежать бы в действительности. Хотя они уже один раз пробовали с Ви. Взяли билеты, сели в трейн, выехали из города. Кругом квадраты с серой пленкой, непонятные машины. Постояли, посмотрели и обратно. Все кому-то принадлежит, все для чего-то предназначено. Никто их не преследовал, зачем? Сами как миленькие заторопились домой, к «усилителям» и кнопкам. Так уж сложилось, что без этого они не могут. Видимо, в жизни каждому определено место, каждый должен сидеть там, куда попал. Маленькая группа живет и действует, а остальных поставили, словно пустые ящики, и транслируют через них придуманные страсти, конфликты и борьбу. Получается, что раз уж кто-то захотел заработать на их несчастье, так тому и быть.

Ви вяло встрепенулась.

— А как Чисон живет? Ты его не видел в последнее время?

— Нет. Уже неделю ему звоню, он трубку не поднимает. Не ходит теперь на Вокзал, все читает книги.

— Знаешь, у меня стиральная машина испортилась и я сегодня кофточку сама постирала. Руками. Но только она не выстиралась, расползлась.

— Ты мне уже об этом говорила. И про Чисона тоже спрашивала. — Он посмотрел на нее внимательно. Что-то у нее случилось, у Ви.

Он остановился.

— Слушай, у тебя, наверное, деньги кончаются? Ты сегодня брала билет на меньший срок, чем я?

Ви закусила губу, глаза у нее наполнились слезами. Да, действительно, у нее кончаются деньги. Билет приходится брать совсем ненадолго. Это уже давно так. Они познакомились полгода назад, и вот уж два месяца, как она все высчитала и поняла, что больше, чем на десять минут, ей нельзя покупать. Так что остальное время она сидит и просто смотрит на Леха. Хорошо еще, что администрация пока разрешает.

Он нахмурил брови, беспомощно оглядываясь.

Ви достала из сумочки зеркальце, носовой платок.

— Знаешь, я иногда даже думаю — вот эта компания, которая «усилители» продает. Что она станет делать, когда у людей кончатся все деньги? Наверное, сами начнут применять свои средства и погибнут, как мы. — Она вытерла глаза и убрала платочек. — Я тебя хочу попросить. Когда совсем не смогу ходить на Вокзал, ты там в мечтах представляй, что я с тобой. Хорошо?.. А мне уж придется сидеть в саду.

Он промолчал. О господи, ну почему жизнь сделалась именно такой?! Еще двести — триста лет назад, если верить книгам, так удивительно было. Аисты углом летят в небесной голубизне, землепашец, подняв голову, следит за их полетом. Светит солнце, в пустой церкви органист играет хорал, а у берега на волне поднимает белые паруса корабль. Качнулся морской горизонт, птица распростерла крылья, и все это куда-то зовет, стремит… Но куда, к чему? К тому, куда приехали мы — вывеска «Ринкфармакопеи» и сад, где сидят безнадежно одинокие.

Ви вздохнула, затем насильственно улыбнулась.

— Не расстраивайся. Это шутка. Я тебе соврала, честное слово. Деньги у меня еще есть. Кроме того, мы ведь всегда можем бросить Вокзал. Мы еще не совсем на крючке, как другие. У нас и своя жизнь есть. Например, встречаемся с тобой… И вообще…

Ужасно жалобно прозвучало это «вообще».

Лех взял ее под руку, и они пошли дальше.

И вот они идут. Уже пал вечер. Зажглись огни реклам, все вертится и мигает на стенах. Проносятся машины, оглушающе грохочет механическая музыка. Улица представляется им странной, чужой. Необъяснимы предметы и явления, непостижимы силы, управляющие всем этим. Маленькие люди, Лех и Ви, в большом сложном мире. Но ведь и они жаждут настоящей жизни и, может быть, даже достойны ее.

Внезапно Леху приходит в голову, что не все так беспочвенно в его последнем сне. Искаженно, но он отражает реальность. Пусть нет черного офицера, который вел его на расстрел. Но все равно на дальнем конце цепочки и сейчас сидит кто-то живой, существующий, решивший заработать на чужом горе, сказавший себе: «Я вот так, а на остальных плевать». И неправильно, будто человеческое проявляется только в страданиях. Нет. Людям снятся лишения не потому, что именно нищеты и несчастий им хочется. Тут другое. Люди мечтают бороться за большое, иметь цель. Они хотят проявлять все свои способности, осуществляя человеческое право на улучшение мира, в котором живут.

Лех стискивает зубы. Он уже читал это у какого-то философа: наверное, первый шаг к потере самостоятельности, к опасности был сделан, когда люди научились грамоте. Затем второй шаг — промышленная революция, в ходе которой машины взяли на себя физический труд. А теперь совершилась и научная революция, когда машины стали считать и думать, и все это будто бы очень плохо. Но с другой стороны, разве возможно для человечества оставаться вечно с каменным топором в руках? Может быть, не машины виноваты, ведь есть же страны, где они не пугают людей. Скорее, дело в том, что обществу наживы некуда дальше идти, оно изживает себя. Когда-то оно годилось «каждый сам за себя». Но теперь это гибельно. Уже нельзя не думать о счастье других, иначе могущественные силы экономики опять низведут человека в положение раба природы, но только другой, механической, машинной.

Лех сжимает кулаки и оглядывается. Он вспоминает испугавший его утренний голос по радио, разговоры о «сокрушителях» и то, как странно ведет себя последнее время Чисон. Конечно, уже наступает кризис. Надо обязательно найти тех, кто хочет протестовать и бороться. Успеть объединить их, пока еще не поздно и сам он с Ви еще не погибли.