Три трупа и фиолетовый кот, или роскошный денек

7

Звоню трижды, прежде чем Опольский наконец решается отворить мне. При виде хозяина — застываю в недоумении. Опольский встречает меня в старомодном дамском платье свободного покроя, шелковом в горошек, с воротником, обшитым кружевами. Из-под платья виднеются тонкие старческие ноги в чулках и стоптанных домашних туфлях. Искусственные челюсти Опольского стискивают остывшую трубку. Под мышкой у него газета.

— Входи, — приглашает он. — Пришел убедиться, что у меня дома действительно нет телефона? Пожалуйста, проверяй!

Вводит меня в кабинет, движением руки указывает на раскрытую дверь спальни. Но искать аппарат мне не нужно, уже на улице я убедился, что телефонный кабель к вилле не протянут.

Жилище Опольского обставлено солидно, даже богато. Но видно, что уже много лет это богатство никому не служит. Некому нежиться в массивных кожаных креслах, никто не проверяет ход времени на роскошных напольных часах, никто не распахивает застекленные книжные шкафы и не читает изящно переплетенные книги, никто не трудится у резного бюро и не любуется прекрасными картинами на стенах. Среди картин замечаю портрет молодой женщины в наряде, модном лет сорок назад. Художник сделал все, что мог, но тем не менее от лица ее веет серостью и отсутствием обаяния. На полочке у резного бюро стоит в рамке ее же фотография, отнести которую можно к более позднему времени. Женщина на фотографии одета в шелковое платье в горошек, именно то, в котором встретил меня Опольский. Видимо, старичок из каприза или экономии донашивает старые платья покойной супруги.

— Если ты намерен побеседовать со мной, пойдем на кухню, — заявляет Опольский, — манная каша может пригореть.

Похоже, что кухня — единственное жилое помещение в этом доме. В центре ее громоздится плетеное кресло-качалка, вокруг которого валяются на полу газеты и исписанные листки бумаги. Сразу видно, что это любимое место Опольского, разумеется, в те часы, когда он находится дома. Умывальник забит чистыми кастрюлями и тарелками. На газовой печке в небольшой кастрюльке дозревает манная каша. Опольский мешает кашу ложечкой, отставляет кастрюльку в сторону, выключает газ.

— Одно мне неясно, — говорит Опольский, — как там было с ключом?

— Я уже рассказывал вам, — объясняю я. — Запасной ключ от канцелярии, подходящий также и к дверям моей квартиры, постоянно находится в нише под гидрантом. Этот кто-то, с кем черная беседовала по телефону, велел ей пойти в канцелярию, открыть дверь этим ключом и подождать его прихода. Черная выполнила все эти поручения.

— Но Нусьо попал туда еще до нее. Каким способом?

— Таким же самым. Подслушал разговор, поднялся на этаж канцелярии, вынул ключ из ниши и открыл себе дверь.

— А после всего этого снова спрятал ключ? Мало вероятно! Если он пришел воровать, то не стал бы оставлять ключ снаружи, разумнее было бы взять его с собой и закрыть дверь, чтобы никто не мог поймать его на месте преступления. Но если это так, каким же способом могла попасть в канцелярию дама в черном? — вопрошает Опольский.

— А может быть, он взял ключ, но забыл захлопнуть дверь? Черная не нашла ключа, но обнаружила, что дверь незаперта. Тот, кто пришел вслед за нею, то есть убийца — тоже застал двери открытыми. Даже если она захлопнула их, он мог постучать, и она бы ему открыла, так как ожидала его. Нусьо к этому времени был уже убит, если это черная застрелила его, или погиб только чуть позже, когда убийца промахнулся, если принять за аксиому, что убийца покончил с нею в канцелярии и только потом перенес ее труп этажом выше в квартиру.

— Я не верю, что Нусьо взял ключ с собою и забыл захлопнуть дверь, и не верю, что открыв дверь, он положил ключ обратно в нишу для следующего визитера. Не могу поверить и в то, что он открыл дверь черной, если она постучала в канцелярию, не обнаружив ключа в нише. Все должно было произойти иначе.

— Вы правы, — соглашаюсь я с Опольским. — Но как именно?

— Кто еще имеет такой ключ? Сколько ключей вообще существует в природе?

— Ох, по меньшей мере — пять. И один из них находится у вас.

Опольский бросает взгляд на связку ключей, лежащую на парапете окна. Следую за его взглядом и замечаю среди нескольких ключей знакомый.

— Да, действительно, не знаю только, зачем я ношусь с ним. Кто еще владеет ключами? — спрашивает Опольский.

— Второй ключ у меня, третий у моей секретарши, четвертый лежит под гидрантом, пятый находится у уборщицы. Если она забывает его дома, то пользуется ключом из-под гидранта.

— Она бывает ежедневно?

— Да, сначала наводит порядок в канцелярии, а около девяти поднимается прибраться в квартире.

— Сегодня она убирала в канцелярии?

— Возможно. Я не спрашивал.

— В таком случае она наткнулась бы на труп Нусьо за портьерой.

— Необязательно, она довольно неряшлива. Могла и не заглядывать за портьеру. А вот следы, которые мог оставить убийца, она уничтожила наверняка. Всякие там окурки, отпечатки пальцев…

— А ты веришь в отпечатки пальцев? — иронично вопрошает Опольский.

— Во всяком случае, она могла что-нибудь заметить, нужно будет повыспрашивать у нее.

— А кто кроме меня, тебя, секретарши и уборщицы знает о ключе под гидрантом? — спрашивает Опольский.

— Все мои приятели, несколько человек. Нередко кто-нибудь из них приходит в мое отсутствие, ожидает меня там, а если не дождется, уходит и возвращает ключ на место. Кроме этого о ключе знает привратник, а возможно и соседи. Сегодня, например, эта косматая соседка застала меня как раз в тот момент, когда я вынимал или укладывал ключ на место, демонстрируя его новой секретарше. Таким образом, любой мог подсмотреть за мною и узнать о тайничке.

— Ну тогда ты ничего не узнаешь, если будешь идти по линии ключа. Полгорода может быть среди подозреваемых, — заявляет Опольский. — Так, еще вопрос. Что это за косматая соседка?

— Не имею представления. Никогда раньше не разговаривал с нею. Зовется она Жеральдина.

— Гильдегарда, — поправляет меня Опольский,

— Именно, Гильдегарда… А откуда вы знаете ее имя, я ведь в той беседе не называл его? — испытующе смотрю я на Опольского.

— Не называл, я догадался, — спокойно отвечает Опольский.

— Вы ее знаете?

— Знал когда-то, она всегда жила в шестой квартире.

— Сомневаюсь. Квартира долго пустовала, седовласая появилась в нашем подъезде не так давно. Вряд ли вы ее знали.

— Высокая? Худая? Голубые глаза? Локоны до плеч?

— Толстая, глаза выцветшие, волосы короткие, седые и косматые, ни следа локонов, — возражаю я.

— В свое время носила локоны, — не соглашается Опольский. — Жила в шестой, потом надолго исчезла. Я не знал, что она вернулась на старое пепелище.

— Не столько пепелище, сколько помойка. Она живет в страшной нищете.

— Когда-то была талантливой пианисткой, может быть, только излишне экзальтированной.

— Совпадает. Она действительно смахивает на сумасшедшую, — говорю я.

— Во всяком случае она больше не играет. Я не видел у нее фортепиано.

— Должно быть, продала при отъезде. На эти деньги и улетучилась. Интересно, на что она жила все эти годы?

— А почему она улетучилась? Натворила чего-нибудь, — спрашиваю я.

— Натворила, действительно, — говорит Опольский. — Влюбилась в семейного мужчину и поверила его обещаниям. Глупость всегда была преступлением.

— Тот обещал развестись и не развелся?

— Должна была знать, что такие обещания никто не выполняет. И совсем уж не обязательно было из-за этого уезжать куда-то и класть на себе крест, как ты думаешь?

— Не знаю. Этот женатый любовничек, наверное, был порядочным прохвостом.

— Ты прав, — говорит Опольский и яростно сосет холодную трубку. Выглядит он теперь еще более старым, чем обычно.

— Ну, пойду, — заявляю я. — Прошу прощения за набег. Опольский жестом показывает, что инцидент не так уж значителен.

— Не буду тебя провожать до двери.

Расстаюсь с ним, выхожу на улицу, ловлю такси и еду к Франку. Тешу себя надеждой, что семейство Шмидтов успело спокойно расправиться со зразами и пудингом и сможет уделить мне немного времени.

Застаю их в кабинете Франка. Это наиболее забитая комната из всех, что я видел в жизни. Мебели не так много, но зато весь пол и большинство кресел завалены комплектами журналов и газет, рукописями, фотографиями и папками с неведомым содержимым. Ванда не смеет убирать здесь, только время от времени собирает пыль со всего этого архива пылесосом.

Франк и Ванда сидят по обе стороны письменного стола в тех самых креслах, в которых вчера сидели мы с Франком. Больше свободных сидений нет, и я пристраиваюсь на ежегодниках киножурнала. Они уложены у окна на манер скамьи. Непереплетенные тетрадки беспокойно ерзают подо мной, но не рассыпаются. Ванда откладывает нечто белое, находившееся у нее в руках, и с тревогой и беспокойством смотрит на меня, словно пытаясь разглядеть на моем лице следы чумы или проказы.

— Франк рассказал мне все. Что ты будешь делать дальше? — спрашивает она.

— Еще не знаю, — отвечаю я. — Надеюсь, ты не веришь в то, что я убил этих двоих. К слову, Франк свидетель, что я не мог совершить этого. Но неприятности, в любом случае, мне грозят.

— Если тебя случайно приговорят к смерти, я готова исполнить твое последнее пожелание перед казнью, — говорит Ванда. Франк кривится, ему не по сердцу шуточки на подобную тему.

— В таком случае, мне остается только мечтать о смертном приговоре, — вздыхаю я. — Но боюсь, что до этого не дойдет. Все может разрешиться в любой момент и причем самым простым и прозаичным образом.

— Ты узнал что-нибудь новенькое? — спрашивает Франк. Рассказываю ему о забитом французской монетой телефонном автомате, о такой же монете у дамы в черном, о том, как я догадался, что моя покойница звонила из бара. Пересказываю все, что подслушала кельнерша. Говорю и о Щербатом Нусьо, моем втором покойничке, перечисляю улики против Опольского, который, невзирая на них, скорее всего ни в чем не виноват. И наконец о том, что у меня самого есть алиби от шести часов, опирающееся на рассказ Густава. Умалчиваю лишь о встрече с Майкой. Чувствую, что эта тема могла бы оказаться слишком скользкой, учитывая все приключения последней ночи. Наконец говорю им о том, что среди многих загадок есть и та, над которой ломал голову Опольский: а именно — как там было с ключом? Кто им пользовался? В какой последовательности? И все ли одним и тем же ключом, или в деле их было несколько?

— Ну, ломать над этим голову просто не стоит, — замечает Франк. — Как правильно заметил Опольский, по ключу ты ни к кому не придешь. Мне кажется, что Нусьо вообще не пользовался ключом. Он подслушал ту часть телефонного разговора, где шла речь о ценном депозите, поднялся на этаж и при помощи отмычки проник в канцелярию. Кстати, ты не обнаружил отмычки при нем?

— Я не искал ее, — говорю я. — Может быть, ты и прав, это было бы проще всего, правда, на двери нет каких-либо следов взлома.

— А удалось ему открыть сейф и вынуть это сокровище? — спрашивает Ванда.

— Нусьо не открыл сейф, — отвечаю я. — Вполне возможно, что он пробовал сделать это, но у него было слишком мало времени. Сейф закрыт несколько лет назад, и наверняка его никто не открывал за это время.

— А если он открыл, взял это и закрыл обратно, — упорствует Ванда.

— Я проверял и эту версию. Вы знаете, как небрежно относится к своей работе моя уборщица. Так вот уже месяц я вижу паутину, натянутую от дверцы сейфа к полке. Я не поднимал из-за этого шум, мне лично ничуть не мешает какая-то там паутина. Но сегодня, когда я услышал, что Нусьо был специалистом по сейфам, я невольно взглянул туда и увидел, что паутина целехонька. Даже если Нусьо и пробовал набирать цифры замка, дверцу он не открыл. Кто-то спугнул его еще до этого. К слову, я не думаю, что этот замок можно было легко осилить. Эти старые сейфы примитивны, но довольно солидны.

Отзывается телефон. Франк ожесточенно спорит с кем-то, потом откладывает трубку и вздыхает в отчаяньи.

— Придется ехать на студию, — заявляет он. — Мой ассистент не может справиться без меня.

— У твоего ассистента женский голос и такая прекрасная дикция, что я могла бы расслышать отсюда каждое слово, на твое счастье я слишком деликатна для этого и стараюсь думать о чем-либо другом, — отзывается Ванда.

Она делает серьезную мину, но не выдерживает и улыбается Франку, который отвечает ей многозначительной улыбкой,

— Ты права, мой Шерлок Холмс, это не ассистент, а Майка. Но из того, что я услышал от нее, можно сделать вывод, что ассистенту приходится с нею совсем не сладко. Так что, по сути, я не соврал.

— На то она и звезда, чтобы капризничать, — философски заключает Ванда.

— Все еще спорит об этом диалоге? — спрашиваю я.

— О каком диалоге? — удивляется Франк.

— Ну вроде бы она просила тебя подработать диалог в сцене с канарейками?

— Ничего не слышал ни о каком диалоге, — возражает Франк. — На этот раз ты не угадал. Он берет с груды газетных вырезок свою шляпу и направляется к двери. У выхода оборачивается ко мне:

— Я мог бы подбросить тебя на моей машине, — предлагает он.

— А я еще никуда не собираюсь. Мало того, мне хотелось бы попозже снова встретиться с тобою, так как мы еще не все обговорили.

— Через час буду у тебя в канцелярии, — соглашается Франк. Ванда провожает его к выходу. Я решаюсь пересесть с пачки киножурналов на кресло, освободившееся с уходом Франка. Поднимаюсь с места и задеваю рукой соседнюю груду журналов. Журналы соскальзывают и рассыпаются по всей комнате, я же теряю равновесие и падаю на четвереньки. Из этой прелестной позиции замечаю на полу под окном маленький позолоченный цилиндрик, укрытый до сих пор за комплектами ежегодников. Поднимаю его, поднимаюсь сам, усаживаюсь за столом, открываю цилиндрик, закрываю его и почти машинально прячу в карман.

Возвращается Ванда с синим свитером в руках. Торжественно презентует его мне. На груди свитера широкая кайма с норвежским узором.

— Это продукт курортного времяпрепровождения, — говорит Ванда. — Чудесный лыжный свитер для тебя. Примерь.

Свитер тянет под мышками и сдавливает шею. Не выношу синего цвета, в равной степени отрицательно отношусь и к норвежским узорам. Не говоря уже о том, что я не езжу на лыжах. Ванда чуть отступает, наклоняет голову и с восторгом любуется произведением своих рук.

— Еще не совсем закончен, — говорит она. — Но очень идет тебе. Посмотрись в зеркало.

— Во всяком случае он теплый, — говорю я. — Пригодится мне в тюрьме.

С трудом удается мне выбраться из будущего подарка. Ванда относит свитер на место и усаживается напротив меня, продолжая прерванную моим появлением работу, а именно — увлажняет из небольшой бутылочки кусочек ваты и оттирает им воротничок рубашки Франка.

— Ликвидирую в поте лица следы вашей омерзительной оргии, — улыбаясь, замечает она.

— Какая там оргия? Исключительно невинные танцы, — в тон ей возражаю я.

— В таком случае откуда взялась эта помада? Ты не представляешь, как трудно отмыть ее!

— Если бы ты знала, как это все произошло, то спала бы спокойно, — уговариваю я Ванду. — Просто мы выпили немножко водки, потом пришлепал сосед со своей вишневкой и женой в папильотках, которая скрасила наш бал потрепанным халатом. Франк потанцевал с нею пару тактов, причем эта недотепа умудрилась вымазать его помадой, так что тебе не из-за чего переживать.

— Пришла в папильотках и с помадой на губах? Не верю!

— Пришла в папильотках и без помады. Это я сам отвел ее в ванную, ликвидировал папильотки и раскрасил ее помадой, стоявшей на полочке.

— Действительно, это Майкин цвет, — признает Ванда. — А ты уверен, что это не сама Майка соблагоизволила украсить моего мужа помадой?

— А уж это было бы совершенно безопасно. Майка ведь не женщина!

— Ну да, не женщина! Ей даже платят за это немалые деньги!

— Именно! Майка — актриса. Это вроде кубика бульона. Бульон будет прекрасный, но в растворе, а в виде кубика никто нормальный его потреблять не станет.

— Франк как раз ненормальный. Он ведь киношник. Они близки духовно, как мне кажется.

— О Франке можешь не беспокоиться. Как впрочем могла бы не беспокоиться и о любом мужчине на его месте.

Ванда смотрит на меня с любопытством. Я чувствую, что у нее что-то вертится на кончике языка, но она справляется с искушением. С новыми силами набрасывается на воротничок рубашки.

— А все-таки мне страшно интересно, что может быть в этом сейфе? — произносит она.

— Мне тоже интересно. Если там вообще что-нибудь есть.

— Ты думаешь, твой отец мог это уничтожить? — спрашивает Ванда.

— Не знаю. Но если это нечто компрометирующее, он мог избавиться от этого, чувствуя приближение кончины и видя, что никто не обращается за депозитом.

— Ты считаешь, что это нечто могло скомпрометировать твоего отца?

— Скорее не отца, а кого-то другого. Например, черная могла отдать отцу в депозит любовные письма, которые ей писал некто из тюрьмы. Теперь она узнала, что этот человек занимает высокое общественное положение и скрывает свое криминальное прошлое. С помощью этих писем черная могла бы шантажировать его.

— Ты считаешь речь шла о шантаже?

— Ну, во всяком случае, это не мог быть такой примитивный шантаж, какой я описал тебе только что. Я говорил так, к примеру. Да черная и не походила на особу, которой кто-нибудь мог писать любовные письма. Кроме этого она не стала бы так открыто говорить по телефону о ценности депозита, если бы он представлял собой оружие для шантажа. Ведь шантаж строго наказуем. Она не стала бы так открыто признаваться в подобных намерениях.

— Что ты сделаешь с этим депозитом, когда добудешь его из сейфа?

— Не знаю. Это зависит от того, что именно я найду там.

— Монти, не притворяйся. Ты отлично знаешь, что ты там найдешь.

— Откуда я могу это знать?

— Черная сказала это тебе по телефону.

— Хочешь убедить меня в том, что это я разговаривал с нею?

— Естественно, разговаривал! С кем еще она могла бы говорить?

— Еще секунда, и я удушу тебя, на этот раз действительно совершу убийство: С самого утра в поте лица доказываю всем вокруг, что я не говорил с нею по телефону. А вы все упираетесь, что все-таки говорил. Еще раз торжественно присягаю: я не разговаривал с черной по телефону. Она не звонила мне. С шести часов вечера я сидел дома с Густавом и внимательно выслушивал, как его герой отправляет на тот свет родную тетку. Я даже не приближался к телефону. И ничего, абсолютно ничего не знаю об этом депозите!

— И ни о чем не догадываешься?

— Догадываюсь, но еще неизвестно, подтвердится ли моя догадка.

— Каким способом ты откроешь сейф?

— Я думаю, этим займется полиция. Они сумеют найти способ. Хотя разумеется я предпочел бы узнать об этом пораньше. Разреши позвонить от тебя, мне пришла в голову одна идея…

Ванда кивает.

Набираю номер, сигнал отзывается, но трубку никто не поднимает.

— Ее нет дома, — говорю я.

— Кого ее?

— Нины. Я подумал, что, может быть, Нина случайно знает необходимую комбинацию цифр. Позвоню ей еще раз.

Ванда откладывает рубашку и сидит, глубоко задумавшись.

— Не понимаю эту историю с револьвером, — говорит она. — Зачем убийца отнес его потом в канцелярию?

— А может быть, он там и застрелил черную? Или застрелил ее из другого револьвера?

— Но ведь недостает именно двух пуль? Интересно, а отпечатки пальцев на револьвере сохранились?

— Сохранились. Мои. Я взял его из ящика стола, проверял обойму, разглядывал со всех сторон и в конце концов сунул в «Фауста».

Ванда улыбается мне. Она знает этот тайничок. В библиотеке, доставшейся мне от отца, среди прочих книг роскошный двухтомник Гете. Первая и вторая часть вместе были уложены в украшенную золотом коробку. Первый том давно уже исчез, и его место в коробке занимала обычно бутылочка водки, которую я прятал от Нины. С тех пор, как Нина ушла, мне не приходится прятать водку от кого-либо, и место в коробке пустовало. Теперь я решил использовать «Фауста» в качестве тайника для револьвера. Интересно, Пумс тоже станет конфисковывать бутылки? Пока что она держится лояльно. Но зато у нее есть другие недостатки…

Опускаю руку в карман и вращаю в пальцах цилиндрик, найденный на полу за кипами газет.

— Слушай, Ванда, — говорю я, — сколько у тебя помад?

— Сколько чего? — переспрашивает она удивленно.

— Сколько у тебя цилиндриков губной помады?

— Хочешь подарить мне? Браво! Предупреждаю тебя, что я пользуюсь только помадой «Майо».

— Я совершенно не собираюсь портить тебя подарками, а просто провожу расследование двух убийств. Так сколько у тебя цилиндриков?

— Восемь или девять, точно не знаю, — говорит Ванда. — Ежемесячно рекламируется какой-нибудь новый оттенок, и я покупаю его. Франк заявляет, что время от времени находит какую-нибудь из моих помад в макаронах или в моторе нашей машины, действительно, я имею такую привычку терять помаду, но зачем тебе эти сведения?

— Я не спрашиваю, сколько у тебя помады вообще, а сколько ты можешь употреблять одновременно, скажем, в течение дня?

— Две: более светлую утром и потемнее вечером, как каждая уважающая себя женщина. А что?

— Покажи мне обе свои помады. Ладно?

— Ванда послушно поднимается и подает мне из лежащей рядом сумочки цилиндрик, идентичный тому, который я держу в кармане. Развинчивает его.

— Это помада для вечера, — говорит она, — утреннюю я держу в ванной. Выходит и возвращается с похожим цилиндриком. Раскрывает его и показывает мне более светлую помаду.

— Если я не ошибаюсь, это как раз тот оттенок помады, который ты только что старательно выводила с воротника рубашки Франка.

— У тебя глаз — алмаз, — с удивлением отвечает Ванда. — Действительно, Майка тоже пользуется помадами «Майо», а этот утренний оттенок — сейчас самый модный, и ты можешь найти его в миллионах сумочек миллионов женщин.

— Очень жаль, я подумал было, что помада может стать уликой.

— Она и может быть уликой, действительно! — восклицает Ванда. — Я вижу, что мне следует помочь тебе заполнить пробелы в твоих криминальных познаниях. Помада в такой же степени важная улика, что и отпечатки пальцев, не слышал об этом?

— Не слышал, — отзываюсь я. — Если вы все пользуетесь одним и тем же оттенком помады одной и той же фирмы, каким же способом можно отличить след одной помады от следа другой?

— След не отличишь, но можно отличить цилиндрики, — говорит Ванда. — Так знай же: каждая женщина по-своему стирает помаду, у каждой вырабатывается своеобразная, неповторимая форма острия или, если хочешь, рабочей поверхности помады. По этой форме можно с такой же уверенностью определить хозяйку помады, как по отпечатку босой ноги.

— Интересно, я ничего не знал об этом, — вздыхаю я. — Можно мне присмотреться?

Рассматриваю обе помады. Действительно, острия помады стерты совершенно одинаково. Ванда приносит из спальни еще две свои помады, одна использованная почти до конца, другая лишь начатая. Но и та и другая отличаются совершенно совпадающим клювиком у окончания, таким же, как и на остальных помадах Ванды.

— Благодарю за ценную информацию, — говорю я и собираюсь на выход. Ванда снова, как при встрече утром, забрасывает мне руки на шею. Не следовало бы ей это делать. Готов поспорить, что она вполне отдает себе отчет в эффекте, который производят на меня подобные объятия, это видно по плутовскому выражению ее лица.

— Чао! — заявляю я, вырываюсь из ее объятий и энергично захлопываю дверь. Рядом с подъездом перехватываю такси и прошу отвезти меня домой.