Три времени Сета

Пролог

И снова перед самым рассветом Конану привиделось его лицо. На сей раз он хмурил брови, глазами показывая куда-то в сторону, но сколь киммериец ни вглядывался, ничего узреть там не смог. Кромешная тьма, в которой заплутает даже кошка, — и только. В раздражении он махнул рукой, прогоняя незваного гостя прочь, ибо сон его и так в последнее время стал неспокоен и короток; в ответ тот беззвучно рассмеялся и покачал головой, словно сетуя на то, что Конан мало изменился с тех давних пор. И все же черты его начали постепенно растворяться, а вместо них в голубоватой дымке сновидения возникли очертания далеких гор, на верхушки коих кольцами были нанизаны густые облака.

Нечто подобное уже встречалось киммерийцу в прошлых снах, но и тогда, и сейчас картинка эта оставалась недвижимой, как будто он смотрел на нее посторонним взором, а не делал попыток приблизиться хотя бы на шаг. Теперь он решил схитрить: оставив надежду прорваться сквозь странно вязкий и липкий туман силой, он затаил дыхание и медленно продвинул вперед правую ногу — совсем чуть, на ладонь; уверившись в том, что стоит на твердой почве, он стал поднимать левую, но не выдержал и, рыча от ярости, всей грудью врезался в белесую муть, раздирая ее руками…

И тут вернулась боль. От плеча она ударила сразу в шею, в голову, в бок и под лопатку. В одно мгновение мрак, в бездне коего крылись все тайны будущего, взорвался, обжигая мозг целым снопом невесть откуда взявшихся искр. Конан открыл глаза — будто вывалившись из своего сна, — увидел перед собою закопченные доски потолка хижины, на которых плясали яркие блики костра, едва шевеля онемевшими сухими губами позвал: Низза…

Тонкие коричневые руки мелькнули перед его глазами, легко дотронулись до раны в плече, обмазанной вонючей и едкой слизью… Киммериец вздрогнул — и такое прикосновение заставляло сердце его распухать от боли во всю грудь, так что дыхание прерывалось, а в горле застревал шершавый ком; ему хотелось зарычать, зареветь, а может быть, и заплакать злыми слезами оттого, что кошмар ночи опять сменился не облегченным вздохом пробуждения, а тем же кошмаром, только наяву. Но не муки тела заставляли его так страдать, но муки души — явление для варвара непривычное и непонятное. Он готов был всего себя отдать на растерзание тем же зверям, что рвали его пять ночей назад, лишь бы сама суть его осталась покойна, лишь бы не давила грудь неясная и горькая тоска, истока коей он никак не мог уловить ни в прошлом, ни в настоящем.

А тот, что снился ему последние несколько лун, словно не замечал страданий киммерийца. Он, который всегда более чувствовал, нежели знал — а и знал он немало, — воздвиг меж собой и варваром невидимую стену, как будто имел единственную цель и ничем не желал поколебать своего упорства в ее достижении. Конан давно понял, что это за цель.

Лайтлбро — Маленький Брат, встреченный им на границе Офира и Кофа около десяти лет назад, появлялся в Конановых снах, конечно, не в память прежней дружбы, или, учитывая мягкий нрав бритунца, не только в память прежней дружбы. Он был слугою благостного Митры — тем, кто владеет великой Силой и непревзойденным боевым Искусством, тем, кто призван солнечным богом поддерживать на земле необходимое для жизни Равновесие, тем, кто может противостоять злобному могуществу Сета и порожденных им черных сил. Еще в юности киммерийцу довелось видеть, как сражается такой боец: казалось, в руках Фарала Серого не два узких и длинных меча, а все двадцать, каждый из которых с одного удара находит свою жертву; лицо слуги Митры притом не было злым либо бесстрастным, а просто спокойным, словно человек выполнял обычную для него работу. Именно так после некоторого размышления сформулировал тогда свои наблюдения пятнадцатилетний Конан.

Прошло несколько лет, и на дороге к ущелью Адр-Каун он повстречал Лайтлбро. Облик маленького бритунца нисколько не напоминал не слишком могучего с виду, но жилистого и крепкого Фарала: нежный душой и лицом, парень тем не менее показал себя настоящим воином. Не сразу, но варвару пришлось в этом убедиться…

А потом был третий — и последний — аргосец Рагар Утес, оставивший в душе киммерийца третью красную отметку слуги Митры. Гибель его, которую Конан видел сам, будто приостановила течение его жизни, до того совершенно ясной. Цель, определенная варваром еще с юных лет, вдруг расплылась, стала казаться призрачной и странной — то есть с Конаном произошло то, чего он сам прежде никак ожидать от себя не мог: он задумался. И одновременно с сим непривычным процессом в его снах появился Маленький Брат. Киммериец понимал, что он, уловив некие колебания в его душе, тем самым вздумал помочь ему решить главный на новое время вопрос: пойдет ли он в горы Гиркании к Учителю, который передаст в его руки великий дар Митры, или продолжит свой прежний путь.

Постепенно мысль эта вытеснила из головы Конана все прочие. Не то, чтобы он возмечтал вдруг стать одним из бойцов благого бога и овладеть положенными знаниями и умениями, а просто былое перестало удовлетворять неуемную авантюрную натуру киммерийца. Дорога к славе и богатству, по коей шел он так бодро и порою напролом, неожиданно разветвилась, так что теперь он и находился на этой самой развилке, пытаясь выбрать, идти ему дальше или же все-таки навестить Учителя.

Не далее как одну луну назад Конан наконец выбрал и, резко повернув в обратную первоначальному направлению сторону, двинулся на север. Для этого ему пришлось на утлом суденышке проделать с южного побережья моря Запада довольно длинный и утомительный путь к Зингаре — ибо именно туда метил со своим товаром начинающий купец; затем пересечь обширную равнину, где ранней весной обычно сухо и пустынно; на длинной узконосой лодчонке переплыть реку Громовую, а потом и подойти к границе Зингары и Аргоса. Вот здесь и случилась эта внезапная остановка, едва не стоившая ему жизни: пробираясь сквозь заросли кустарника он нечаянно потревожил семейство снежных тигров — сих тварей, прозванных так по ярко-белому цвету шкуры, в Рабирийских горах было немного, но из-за них редкий путник отваживался в одиночку идти этим путем — о коварстве и злобе хищников здесь ходили легенды. Конан столкнулся с ними перед закатом.

Сначала в плечо ему вцепился клыками самец, но варвар быстро забил его резкими и сильными ударами кинжала в живот. И тогда в бой вступила самка. Она не стала дожидаться, когда человек оторвет от себя мертвую тушу и скинет ее на землю; она прыгнула на него сзади и мертвой хваткой впилась в его шею, одновременно острыми когтями раздирая мощную грудь. Бой продолжался всю ночь — а может, так только показалось Конану… Силы были равны: в этом он убедился, когда стал их терять. По тяжелому полурычанию-полусопению тигрицы он понимал, что и она вот-вот ослабит хватку, так что теперь уже дело было не столько в ловкости, сколько в выносливости — кто сумеет продержаться дольше, тот и будет жить… Судя по ходу битвы, жить предстояло не Конану… От запаха своей и звериной крови в голове его помутилось, и когда самка вновь вонзила клыки в ту, первую рану на плече, сознание его померкло. Потом, в короткие мгновения пробуждения от бреда, киммериец уяснил, что находится он в хижине древней старухи Низы, колдуньи и знахарки, которая и нашла его в смертельных объятиях погибшей тигрицы; что для того, чтобы залечить все его раны, ей надо не менее восьми дней и ночей; что сон его есть явь, а явь есть сон — сего Конан так и не смог понять, а больше она ничего ему не сказала. В молчании старой Низы был свой смысл, и это тоже варвар уяснил в те короткие мгновения сознания: тишина успокаивала его воспаленный мозг, питала и лечила, поэтому некоторые необходимые для дальнейшего пути к Учителю картины прошлого возникали в памяти иной раз так легко, словно не было между ними лун и лет. Вот только Лайтлбро — Маленький Брат… Зачем он посещал сновидения старого друга своего? Или вдали от него не умел понять, что Конан и так идет к Учителю, более не колеблясь? Но теперь у киммерийца не было сил даже на раздражение. Он выкашлял царапающий глотку ком и, помутневшими глазами проследив за быстрыми руками Низы, снова впал в забытье…

Глава первая

На седьмой день Конан окончательно пришел в себя. Старуха, чьи проворные ловкие руки так легко касались его ран, наконец получила передышку. Кажется, все время его болезни она не смыкала глаз, так что теперь была только на шаг дальше своего подопечного от границы Серых Равнин. Но не просто усталость давила на узкие хрупкие плечи Низы — годы ее земного существования давно уже вышли, о чем она, не зная толком, сколько их там натекло, догадывалась по истлевшим почти волосам, отвратительному наросту меж лопаток, дрожи в коленях; также и все вокруг нее говорило о скором конце колдуньи: так, тонкие веточки, вкопанные ею в землю еще в пору юности, превратились в могучие стволы высотою с половину средней горы, а дряхлый седой Зиго был — она это точно знала — шестнадцатым вскормленным, взращенным и по истечении срока жизни похороненным ею псом. Когда перед седьмым рассветом глубокий выдох киммерийца унес с собой его жуткий то ли сон, то ли бред, старая Низа еще клевала носом у очага, но, не услышав, а почувствовав пробуждение Конана, и она подняла веки — тяжелые, морщинистые, красные от недосыпания, вытянула коричневую черепашью шею, вглядываясь в его лицо, потом улыбнулась и поднялась.

Конан оказался первым за последние без малого тридцать лет человеком, который забрел во владения старухи. Обыкновенно все прочие обходили это место стороной.

Здешние крестьяне — потому что знали про белых тигров и обитающую тут колдунью с более чем худой репутацией, другие — потому что как раз перед границей Зингары и Аргоса прямая до того дорога разделялась надвое, и правая вела к Мессантии, а левая — в обход Рабирийских гор к Аквилонии. Напролом через горы к необитаемым почти берегам Хорота не желал идти никто, оттого-то старая Низа и пребывала в лесу, окруженном густым кустарником, совершенно одна, если, конечно, не считать множества птиц и зверей, расплодившихся в отсутствие охотников до количества населения большого города. С ними колдунья соседствовала в мире и согласии, даже предпочитая их людям: сколько она могла помнить, те всегда отличались либо хитростью и злонравием, либо, что еще хуже, лицемерием и корыстолюбием. И все же такое нелестное мнение о свойствах человеческого характера не помешало старухе, волею случая наткнувшись в кустарнике на истерзанное тело человека, перекатить его на холстину и отволочь в хижину с тем, чтобы выходить и потом проводить в дальнейший путь.

Раны северянина оказались ужасны — длинный коготь зверя пропорол его грудь так глубоко, что едва не задел сердце, и в первую же ночь Низа дважды сопровождала его уход на Серые Равнины заунывным пением, но затем чуткие пальцы ее улавливали слабые толчки под кровавым месивом; колдунья с облегчением возносила молитву благому Митре и вновь принималась варить свой целебный состав, надеясь-таки вырвать человека из черных рук смерти.

В бреду и он называл имя солнечного бога, то предлагая тому услуги в качестве бойца, то вообще отказываясь от всякого с ним общения. Низа не старалась вникать в суть — в общем, бормотание киммерийца было для нее сродни шуму дождя или свисту ветра, — но спустя три-четыре дня и старухе стало понятно, что этого могучего мужа волнуют поистине мировые вопросы. Он горячо спорил с каким-то Лайтлбро о Равновесии и Постижении Высшего, глумясь над его принципами милосердия и, само собой разумеется, отрицая их напрочь; он обращался к некоему Крому, обещая прославить почему-то не его, а свое имя — тут Низа узнала, что северянина зовут Конан, и родом он из далекой страны Киммерии; он предлагал Нергалу сожрать собственный хвост и подавиться — более любопытный непременно сложил бы вместе все обрывки бреда и к моменту пробуждения варвара составил о нем определенное мнение. Колдунья была слишком далека от людских забот. Выхаживая раненого, она думала о том лишь, чтоб он остался жить, прочее же сопутствующее ее волновало мало, хотя душа приняла его сразу.

Старухе отчего-то казалось, что северянин похож на нее, и дело тут было не в облике. Конечно, его огромный рост — лежа на полу, он занимал добрую половину ее хижины, — широкие мощные плечи, покрытые бронзовым загаром, суровое скуластое лицо в шрамах, черная густая грива спутанных волос и синие глаза в пушистых ресницах ничуть не напоминали хрупкую, некогда светловолосую и белокожую Низу. Зато его внутренняя сила без сомнения была сродни ее собственной. Она чуяла ее, как волк чует собрата или врага. То, что обычный человек не заметил бы вовсе, колдунья вдыхала с запахом звериной шкуры, укрывавшей ноги раненого: токи внутренней силы, к тихой радости старухи, гармонично сочетавшейся с силой простой, внешней. Опять же его схватка с двумя снежными тиграми, коих Низа презирала за чисто человеческую подлость, ясно доказывала сии наблюдения.

Теперь, когда Конан отошел наконец от маячившей впереди границы Серых Равнин, она могла вздохнуть спокойно. То Равновесие, о котором варвар спорил с Лайтлбро, соблюдено: он — молодой и сильный — уходит в жизнь, она — дряхлая и немощная — в обратную сторону. Вознося благодарение светлому Митре, что позволил ей перед этим спасти человека, таким образом счастливо завершая ее земное существование, она невольно уносилась мыслями в прошлое — далекое или близкое, трудно было разобрать, потому что и тогда и сейчас годы ее текли одинаково плавно, размеренно, словно один день растянулся на весь ее век. Но если другой взроптал бы на богов за это, старая Низа их искренно благословляла. Пусть не испытано любви и страсти — не всякого душа к тому стремится, — зато не случалось ей предавать и лукавить, обманывать и льстить; пусть никто не помянет ее добром, зато и все дурное, что говорят о ней люди — ложь, а ложь есть — хвала Митре — всего лишь фантом; пусть нечего вспомнить, зато и не о чем забывать. И все же были в ее жизни прекрасные мгновения, когда душа возносилась в небеса так стремительно, что захватывало дух — в них-то и возвращалась Низа сейчас, охваченная сладкой мирной полудремой. Что ж, если дорога подошла к концу, почему бы не подвести итог… Но тут северянин, глубоко вздохнув, прервал плавный ход ее дум.

С трудом поднявшись с теплого места у очага, старуха пошаркала своими огромными деревянными башмаками об пол, умащивая в них костлявые ноги со сбитыми в ссадины пальцами, и направилась к киммерийцу.

— Низа… — просипел он, мутными еще глазами следя за ее приближением. — Дай воды…

Вместо воды она влила ему в рот немного темного пива, сваренного ею самой. Горький целебный настой, коим оно было разбавлено, почти не ощущался, зато горячил кровь не хуже акуры — крепчайшего вендийского вина, заодно питая и прочищая ее. Конан с наслаждением проглотил две полных глубоких ложки ароматного напитка, затем обратил несколько затуманенный взор на старуху.

— Почему ты спасла меня?

Низа не ответила. К чему объяснять то, что должно быть понятно без слов? Длинные пальцы ее с распухшими суставами ловко втирали мазь в глубокую рану на плече, в то время как глаза из-под опущенных ресниц наблюдали за выражением лица северянина. Сначала он, так и не дождавшись ответа, недоуменно приподнял одну бровь, потом нахмурился — видимо, сообразив наконец что к чему, — потом фыркнул и отвернулся. Пряча усмешку, Низа едва заметно качнула головой: он понял свой промах — в чем колдунья и не сомневалась, — но из ослиного упрямства ни за что на свете не сознается в этом. Впрочем, она и не ждала от него так много. В далекие времена, которые еще сохранила память, и она была так же упряма и горда. Никто, даже брат, не мог убедить ее признать ошибку и смириться с истинным положением вещей. В любом случае она твердо стояла на своем, высокомерно повторяя: «У меня на все есть свое собственное мнение, даже если я с ним не согласна!»

— Дай еще пива, — сумрачно буркнул киммериец, не поворачивая головы. Конечно, он понял, почему промолчала Низа: вопрос его был празден — только последний ублюдок оставит израненного человека без помощи, — и к чему тогда спрашивать о том, что должно быть понятно без слов?

Тонкие коричневые руки старухи скользнули куда-то вниз, и кривобокий пузатый кувшинчик, явно слепленный ею же, склонил узкое горлышко к губам Конана. Всасывая в себя живительный напиток, от коего так и бурлила в жилах кровь, он, сам того не понимая, постепенно забывал обо всем, что видел в бреду.

Расплывчатые черты Лайтлбро, прежде маячившие перед ним каждый миг, начали растворяться, пока не исчезли бесследно, и сие ничуть не взволновало его сердце ни сожалением, ни предчувствием. Удивительное спокойствие, более похожее даже на умиротворение, овладело им. И дорога к Учителю, и глумливые Нергаловы прихвостни, понапускавшие на ту дорогу вязкой мути, и сам великий дар солнечного бога не трогали его сейчас совершенно. Потом, когда он ступит на живую землю и продолжит путь, он, без сомнения, припомнит все насущные вопросы, но — только потом. А сейчас… Уже почти осушив кувшинчик, киммериец вдруг заметил, что держит его без обычной помощи Низы, и это обстоятельство чрезвычайно поправило настроение — до того руки его плетьми лежали вдоль боков, и малейшее движение причиняло неимоверную боль. Теперь же сила вернулась к нему — пусть пока в виде подъятия небольшого глиняного сосуда, но ведь раньше он и вовсе не мог пошевелиться! Напрочь позабыв обиду, он повернул голову к колдунье, желая выразить ей благодарность хотя бы глазами — увы, наткнувшись на ее бесстрастный взор, он оставил благие намерения до следующего раза, снова фыркнул и отвернулся.

— Встань. — Скрипучий голос старухи донесся словно издалека.

Конан удивленно всмотрелся в ее темные бездонные очи и не увидел там — или не сумел увидеть — ни мысли, ни чувства.

— Встань, — еще тише повторила она, задувая свечу, потому что первый невидимый пока луч солнца уже осветил землю розовым светом.

— Клянусь бородой Крома, Низа… — раздраженно начал Конан, намереваясь объяснить колдунье состояние собственных сил, и осекся. В самом деле, отчего бы не попробовать встать? Худшее, что может произойти, это то, что он упадет обратно. Живо представив себе такую картину, варвар хмыкнул, уперся обеими ладонями в пол, и рывком сел.

Дикая боль мгновенно пронзила все его мышцы, но не ослабила — напротив, укрепила. Будто полчища громадных красных муравьев, однажды виденных им в предместьях стигийского города Кеми, впились в его тело одновременно, вмиг превратив кожу в раскаленный солнцем колючий песок пустыни, а кровь в кипяток. Мускулы его напряглись, жилы на шее и руках вспухли, и все же он испытывал не сомнение и страх, а лишь одну радость — он снова чувствует свое тело; он снова может им управлять; наконец, он жив! В последнем Конан теперь был совершенно уверен.

А Низа продолжала наблюдать за ним сквозь ресницы, все больше и больше узнавая в нем себя и удивляясь тому безмерно. Он точно был похож на нее, как сын бывает похож на мать, когда природа ее сильна: то же упорство, то же презрение к боли, та же гордость и тот же насмешливый блеск в глазах, особенно заметный не столько в лучшие, сколько в тяжелые времена. Смену чувств, явственно отображенную его суровыми чертами, в той же последовательности перенесло сейчас и ее сердце. Кстати, подумала вдруг старуха, за последние пятьдесят лет ни разу не сбился мерный ритм его биения, и вот теперь молодой северянин заставил его дрогнуть, в некое счастливое мгновение уловив нечто родное и близкое, прежде не изведанное никогда… Может, ей это только казалось, но она все равно неустанно благодарила богов за то, что он пошел не по дороге в Мессантию и не в обход Рабирийских гор в Аквилонию, а напролом через кустарник, где устроили свое логово снежные тигры…

Да, ныне сама она была уже не та, что прежде, а вот он — именно тот и, подозревала Низа, останется таким всегда. Дикая первобытная сила слилась в нем воедино с силою внутренней, подобно смерчу, летящему по пустыне, но и всего этого было бы мало для того, чтобы сохранить свою собственную сущность до конца отпущенного богами срока.

В киммерийце несомненно было что-то еще, а вот что, она не могла понять; не могла и назвать, а могла лишь почувствовать. Она прикрыла тяжелые веки, на миг только погрузившись во мрак, а когда усилием снова приподняла их, то увидела колосса, воздвигшегося в ее крохотной каморке и едва не проткнувшего головой трухлявые доски потолка.

Хотя поначалу он чуть было не сверзился на пол, ибо макушкой действительно врезался в потолок — перед глазами сразу замелькали разноцветные круги и искры, колени подогнулись, — на ногах все же сумел устоять. На выдохе задержав дыхание, он восстановил равновесие (пока не то, Великое, а самое простое, но ведь это было только начало), качнувшись, обвел слегка помутившимся взором Низины владения, представлявшие собой всего-то одну темную комнатушку, где он провел последние семь дней и ночей, и победно посмотрел на свою спасительницу.

— Хей, Низа! — гаркнул он так, что старуха вздрогнула. — Да ты и впрямь колдунья! Клянусь Кромом, я снова могу переломать хребет белой полосатой твари!

— Снежный тигр умер, но снежный тигр жив, — туманно заметила Низа, прикрывая веки.

С пару мгновений Конан молчал, в недоумении воззрившись на колдунью. Потом передернул плечами и с досадой махнул рукой.

— А ну тебя, старая. Бормочешь невесть что… Лучше дай мне еще пива. Кром! Прежде мне не приходилось пить такого!

— Пива тебе больше нельзя, — скучным голосом произнесла старуха. — Выпей воды.

Киммериец скривился.

— Тьфу! Не хочу воды!

Он сделал круг по комнате, двигаясь мягко, бесшумно, словно тот же снежный тигр, и так же чутко принюхиваясь к странным запахам каморки. Лишь теперь сквозь аромат старухиного пива, сообщаемый его дыханием, он услышал густой дух сушеных трав и цветов, что были целыми связками пришпилены ко всем четырем стенам. Маленькое окошко из бычьего пузыря пропускало совсем немного света, поэтому Конан не сразу разглядел скромно притулившийся в углу огромный кувшин.

— Хм-м… — пробурчал он, встав перед сосудом на одно колено. — Пахнет как… Ни-иза! Да это же вино!

— Тебе нельзя вина. Выпей воды.

— Почему мне нельзя вина? Я здоров! Ты что, ослепла тут в своей глухомани? Гр-р…

В раздражении Конан сплюнул на пол и, не удержавшись, треснул кулаком по стене над кувшином. В тот же миг ему пришлось об этом пожалеть, так как от удара прогнившая стенка покачнулась и несомненно рухнула бы ему на голову, если б он вовремя не подставил под нее обе руки.

— Тащи подпорку, — рыкнул он, оборачиваясь к старухе.

Та, казалось, только сейчас проснулась. Медленно открыв глаза, она равнодушно взглянула на своего подопечного, который, стоя на коленях, держал стенку ее ветхого жилища. Затем так же медленно колдунья встала и, шаркая деревянными башмаками по полу, вышла через низенькую дверь, изнутри увешанную десятками пучков трав.

— Да скорей же! — донеслось ей вслед.

Осыпая проклятиями ни в чем не повинного здесь Нергала, в душе Конан не испытывал особенно сильных чувств по поводу нынешнего своего довольно комического положения. Все затмило главное — колдунья все же поставила его на ноги. Сила прибавлялась с каждым вздохом, будто и не было семь дней назад схватки со снежными тиграми; раны, сколько он мог видеть, почти затянулись, во всяком случае, покрылись достаточно твердой коричневой коркой, а это его вполне устраивало. Он не сомневался, что сейчас же может отправиться дальше, вот только как быть с разрушенным домом старухи… Варвар не привык платить за добро такой гнусностью.

Неожиданно он снова ощутил прилив раздражения, и снова на себя самого. Что это было? Взыграла дурная кровь, отравленная ядовитыми клыками белой полосатой твари? Или так подействовало на него отличное темное пиво Низы? Что за каприз, свойственный, скорее, надутому купчишке или избалованному отпрыску богатого нобиля? Вина ему подавай… Тьфу! Конан даже застонал от досады. Не иначе как те же Нергаловы прихвостни, что издевались над ним тогда, в бреду, застили глаза…

Изначально чуждое киммерийцу самобичевание оборвалось так же внезапно, как началось, стоило ему только увидеть, что за палку втащила в дом Низа.

— Прах и пепел! Ты б еще лозу приволокла! Иди сюда!

Колдунья покорно встала на его место, подперев стенку горбом, а Конан, едва протиснувшись в низкий и узкий дверной проем, отправился в лес за деревом.

«Что это было?» Старуха усмехнулась. Да конечно, ее пиво. Кроме лечебных свойств оно обладало и побочными, увы, малоприятными. Северянин не мог этого знать, но выпей он еще хоть пару ложек, и Низина каморка тут же превратилась бы в груду обломков, ибо весь его прошлый бред тут же вернулся и пригрезился бы явью, а в неизбежной тогда борьбе варвара с прихвостнями злобного Нергала вряд ли хоть что-то тут бы уцелело. И все равно парень оказался крепок — выдул целый кувшин пива и всего лишь оплевал пол и сломал одну стенку. Жаль, что он уйдет от нее так скоро… Темное, изборожденное глубокими морщинами лицо колдуньи омрачилось. Она точно знала, что уже нынче, до захода солнца он покинет ее дом для того, чтобы снова встать на свою прежнюю дорогу… Что же, вот и пришел конец ее долгому, пожалуй, даже слишком долгому веку…

— А ну, старая, отойди!

Сначала Конан протолкнул в дверь свое массивное тело, потом втянул подпорку — выдранный им из земли молодой тополек, на коем висела туша карликовой косули. Добыча досталась ему легко: во владениях Низы давно никто не охотился, и зверье здесь было непуганое — косуля сама подошла к нему, так что оставалось всего-то протянуть руку и свернуть ей шею, — только ленивый в этих местах не сумел бы поймать хоть суслика.

Укрепив стену, киммериец занялся разделкой туши. Ловко орудуя кинжалом, он содрал шкуру, вычистил внутренности и, связав ножки тонкими корнями тополя, подвесил косулю над очагом на той палке, что принесла Низа. Дух желудка, который, как утверждал старый приятель Ши Шелам из славного Шадизара, вселен в людские тела злобным демоном, уже урчал на все лады, требуя мяса. Конан и сам рад был удовлетворить его желание, ибо растительная пища, вкушаемая им семь дней подряд, впрок не шла: стоило ему только выйти на воздух, как живот разболелся так, что он едва успел добежать до густых зарослей папоротника.

Вскоре запах жареного мяса совершенно заглушил ароматы старухиных трав. С вожделением вдыхая его, северянин искоса поглядывал на колдунью, что мешала в глиняном горшочке обломком ветки какую-то бурду темно-зеленого цвета. При этом она бормотала себе под нос не слова, но звуки, то растягивая их, то произнося скороговоркой; птичья голова ее с тонким кривым носом-клювом покачивалась в такт заклинанию, а в полуприкрытых глазах, устремленных в заоконную даль, Конан видел странную, непонятную ему тоску и боль — впрочем, может быть, это ему лишь показалось. Несравнимо более, чем чувства Низы, его заботила сейчас предстоящая трапеза. Киммериец с трудом удерживался от того, чтобы не отхватить кинжалом кусок от сырой еще туши — по правде говоря, если б не расстройство желудка, он бы так и сделал, но вновь проводить время в зарослях папоротника ему совсем не улыбалось.

Ждать пришлось долго. Вот уже и колдунья закончила свое занятие, отставила горшочек с зельем в сторону и опять замерла словно каменное изваяние — а косуля только-только начала покрываться золотистой румяной корочкой. Живот Конана, в такие волнующие мгновения существующий как бы отдельно от него самого, издавал пренеприятные звуки, подобные чавканью болота и кваканью лягушек в нем. Вздохнув, киммериец отворотил взгляд от очага. Как видно, голова его опустела одновременно с желудком: никакие мысли не задерживались в ней, даже самые важные, а уж о пути в Гирканию, к Учителю, он сейчас и вовсе не вспомнил.

Густой дым, щиплющий глаза и ноздри, заполонил тесную комнатку, перекрывая пленительный запах жаркого — вытянув из ножен, лежащих у ног, меч, варвар толкнул им дверь, дабы вдохнуть глоток свежего воздуха, и в тот же миг был удивлен и раздосадован, увидев, что солнце уже стоит высоко в небе.

— Конан… — словно услышав его мысль о необходимости немедленно продолжить путешествие в Гирканию, Низа повернула к нему лицо. — Я хочу сказать тебе…

Глава вторая

Уплетая сочное, нежное мясо, пахнущее дымком, Конан думал о том, что же хотела сообщить ему старуха. Он прервал ее на полуслове, ибо любую беседу на голодный желудок всегда считал напрасной тратой драгоценного времени, и так скупо отпущенного богами человеку. А кроме того, силы его, взбодренные отличным пивом, снова начали таять и к тому моменту, как косуля была полностью готова к употреблению, снова покинули тело варвара — подобно войскам, уходящим из родного города на войну.

Низа от мяса отказалась. Выпрямившись, насколько позволял горб, она сидела против киммерийца и по-прежнему смотрела в одну точку, на сей раз чуть ниже его локтя. Если б только он мог знать, как не хотелось ей разговаривать (не именно с ним, а вообще), он не стал бы так самоуверенно обрывать ее. Торопясь жить, молодость никогда не желала слушать зов старости — возможно, в этом заключалась та самая истинная мудрость, которая позволяет каждому пройти свой собственный путь, совершить свои собственные ошибки и потом победою насладиться сполна… Нет, сие было одно лукавство — на деле Низа так не думала.

…Она перевела взгляд повыше, на его лицо, на его глаза, блестевшие от удовольствия, и улыбнулась: все гораздо проще — северянин был слишком голоден, чтобы еще выслушивать бредни древней старухи… Кажется, он только сейчас принялся за косулю, а вот уже разгрызает последнюю кость, обливаясь соком, и не похоже, что он наелся досыта…

Швырнув обглодок в кучу, Конан ладонью вытер жир с губ и подбородка и выжидательно уставился на колдунью, которая застыла перед ним с очередным странным выражением лица.

— Ну, Низа, — ободряюще произнес он. — О чем ты хотела поведать мне?

— О тебе, — тут же ответствовала старуха.

В глазах ее, до того таких мглистых, что варвару чудилось в них отражение короля-леса — огромной дикой чащи между Киммерией и Асгардом, где от сотен глаз волков и медведей и ночью было светло, — в этих бездонных глазах он заметил вдруг лукавый огонек. Низа словно очнулась от тяжелого сна, в коем пребывала столь долго, что явь казалась ей его продолжением. На самом деле так можно было сказать скорее про самого Конана. Он, пролежавший в бреду полных семь дней и ночей, лишь с нынешнего рассвета снова начал жить, а посему в голове его еще плавали клочки тумана Серых Равнин, затмевающие настоящее: короткое заявление колдуньи он воспринял как шпионскую вылазку на свою территорию. Наверняка она подослана к нему из стана врага — то есть демонами коварного Нергала — с целью каким-то образом перекрыть ему путь в Гирканскую пустыню, к Учителю…

Конан подозрительно сощурился, пытаясь испепелить старуху взглядом, но милостью благого Митры в тот же миг ему открылась истина: она желает ему помочь. Немало удивленный, он тем не менее не изменил ни позы, ни взгляда, и только в синих глазах его мелькнул ответный огонек, на что Низа отреагировала тотчас улыбкою.

— Выпей. — Она подвинула ему горшочек с намешанным ею зельем. — До самого дна.

И голос ее уже не был так бесстрастен — словно оба они пересекли некую невидимую границу, разделяющую север и юг, мороз и солнце; словно на время вышли из своей жизни с тем, чтобы ступить в чужую. Киммериец поколебался мгновение, с отвращением взирая на бурду цвета прогнившего насквозь болота, потом взял горшочек в ладони и в три глотка осушил его. Горечь обожгла язык и нёбо, но лишь на несколько вздохов — Конан облизнул губы, желая прочувствовать вкус зелья, и ощутил уже приторную сладость, вязкую, липкую, похожую на мед.

— А теперь слушай. — Темные глаза колдуньи уставились в синие Конановы, брови сдвинулись у переносицы, а узкая полоска рта дрогнула — Низа будто разбирала древние письмена. — Слушай меня, — повторила она еле слышно.

Но прошло еще не менее пары долгих мгновений, прежде чем старуха снова начала говорить. За это время в груди киммерийца образовалась странная пустота, в которой затем разросся и вспыхнул жаркий шар — словно он проглотил солнце; тело его стало вдруг легким, почти что невесомым, голова — ясной, а все вокруг прозрачным. Конан посмотрел на дверь: как через стекло он отлично видел стену леса перед домом колдуньи, пышный малиновый куст у крыльца, дряхлого пса, что грелся возле него под горячими солнечными лучами… А вот из чащи выбежал на поляну маленький медвежонок, сунул нос в малину и тут же с обиженным воем отскочил в сторону, цапнутый за нос то ли колючкой, то ли вредным насекомым… Варвар ухмыльнулся, наблюдая, как он вертится на одном месте, лапой елозя по морде, а потом вразвалку устремляется к лесу и исчезает в зарослях…

— Тебя не удивляет это? — внезапно подала голос Низа, в свою очередь наблюдая за Конаном.

— Что меня должно удивлять? — пожал плечами он. — Клянусь Кромом, все дело в той дряни, которую я выпил… Не пойму только, зачем тебе это?

— Сейчас ты яснее видишь и то, что происходило с тобой прежде. Это значит, и я вижу яснее…

— То, что происходило со мной прежде?

— Да. Впереди тебя ждет нелегкий путь, северянин. Я не стану говорить о будущих победах Конана-киммерийца, равно как и о его поражениях и ошибках — все твое останется твоим. Но кое о чем я все же поведаю тебе…

Голос ее, казалось варвару, с каждым словом становился все моложе и звонче, да и темное лицо вроде бы посветлело, стоило только старухе проявить немного чувства…

— Ты забыла одну мелочь, Низа.

— Да? — краешком губ усмехнулась колдунья.

— Ты забыла спросить меня, хочу ли я, чтобы ты кое о чем поведала мне.

Старуха довольно улыбнулась. Она была права: северянин похож на нее, как сын бывает похож на мать, когда природа ее сильна…

— Если я не помогу тебе, ты пройдешь тот путь дважды.

— Какой путь? — нахмурился Конан, быстро соображая, как могла Низа пронюхать о его намерении идти в Гирканию. К чести варвара, в следующий же миг он понял, как: естественно, из его семидневного бреда! Мысленно поклявшись Крому, что далее он будет сначала думать, а уж потом спрашивать, Конан вздохом замаскировал некоторую досаду и выслушал уже известный ему ответ. Между тем колдунья продолжала:

— Стоит тебе достичь пещеры Учителя, он отправит тебя обратно, ибо туда нужно идти чистым.

Тут же забыв о своей клятве, данной суровому Крому, киммериец открыл рот, желая поинтересоваться, что это Низа имеет в виду, но на сей раз она не позволила ему говорить.

— Не спрашивай меня больше, Конан. У нас нет времени — скоро мое зелье перестанет действовать, и тогда я могу пропустить что-либо важное…

Мельком лишь ощутил варвар в душе легкий сквознячок, будто бы предупреждающий или напоминающий о чем-то, но сразу и забыл о нем, готовый внимать той, что спасла ему жизнь.

— Помнишь ли ты сейчас день своего рождения, северянин? — В голосе Низы ясно звучали торжественные нотки, как будто бы день появления на свет она считала главным во всей жизни человека.

— Нет, не помню, — фыркнул Конан, и вдруг сердце его замерло на миг, с тем чтобы потом застучать быстро и сильно: он помнил. Неужели старухино зелье обладало таким воистину невероятным свойством? Варвар ясно увидел лицо матери, которая смотрела на него, младенца, с любовью и гордостью; длинные черные волосы ее, спутанные резким киммерийским ветром, щекотали его щеки и нос; полные губы шевелились, шепча нежные слова; вся она пахла молоком и еще чем-то непонятным… Кажется, потом, своим и лошадиным, и еще кровью… Вот внезапно он начал слышать, и в тот же момент уши его заложило от страшного звона, такого знакомого и такого привычного к нынешним его годам — звон мечей! Та музыка, которой он мог бы наслаждаться вечно, если б не желание иной раз прерваться и выпить вина под хорошую закуску…

Мать часто оборачивалась на этот звон, и в синих ее глазах постепенно появлялась тревога. Видно, течение боя менялось, и не в лучшую для киммерийцев сторону… Губы новорожденного скривились: он хотел есть, а мать, похоже, об этом забыла… Сквозь лязг мечей и кинжалов, сквозь рев и крик он слышал биение ее сердца, от коего ему самому становилось тревожно и неуютно. Он открыл было рот с целью завопить во всю силу и тем самым напомнить матери о том, что он голоден, но вместо вопля из горла его вырвался тяжелый вздох — «предчувствие», — усмехнулся Конан-мужчина; веки младенца же стали слипаться, уставшие от яркой синевы неба, и только он начал засыпать, как горячие руки матери осторожно положили его на землю. Правда, он был крепко запеленат в толстое шерстяное одеяло, но холод все равно сразу сковал его детское тельце. А она… Она быстро поднялась на ноги, схватила меч, лежащий рядом с Конаном, и, бросив на сына короткий взгляд, устремилась к месту битвы…

— Помню… — тихо произнес он, все еще пребывая там, на первом своем сражении…

— Пусть память твоя ведет тебя дальше! — приказала старуха, и снова перед глазами его поплыли знакомые картины — порой он даже не успевал вспомнить, что именно видит, а течение собственного прошлого уже показывало иное время, иные события…

Уже отец вывешивает на двери своей кузницы шкуру огромного волка — добычи девятилетнего Конана — и раскатистым басом заключает: «Хорошо, сын…» Кажется, больше он ничего тогда не сказал… Но вот юному варвару почти пятнадцать — с этого времени воспоминания его стали яснее, ибо и без Низиного зелья он мог об этом рассказать, — и он впервые отправляется на битву вместе с мужчинами. Конечно, сие вряд ли возможно когда-либо забыть… Штурм аквилонской крепости Венариум оставил на руках Конана первую человеческую кровь — кровь врага…

Колдунья в упор глядела в глаза Конана, теперь уже действительно читая в них то, что он вспоминал, и чем живее картины прошлого вставали перед ним, тем яснее видела их и она.

И проблеска чувства не мелькнуло в ее сердце, когда она смотрела на яростную битву киммерийцев с давними их противниками гиперборейцами; на смертельную схватку двух сил мира — Добра и Зла — Фарала Серого, слуги светлого Митры, и Неджеса, коварного мага, принадлежащего к печально известному Черному Кругу; на худенькое тело юной Мангельды, насквозь пронзенной деревянным колом; на жуткое превращение огромной гориллы, что валялась у ног победителя в крови и слюне, в маленького ребенка, и тут же — на ужас, исказивший при этом грубые черты молодого варвара; на страшную гибель красавицы Белит, возлюбленной Конана… Нет, сердце колдуньи не очерствело к концу жизни — просто сейчас она видела все это отстраненно, не вникая в смысл происходящего, ибо цель ее была иной.

— Остановись! — вдруг прервала старуха воспоминания своего подопечного.

Конан вздрогнул: душою он был уже не здесь, а там, в прошлом, и вновь вернуться в настоящее смог с трудом.

— Что тебе, Низа? — глухо спросил он, одной ногой находясь все еще на палубе пиратского корабля, в окружении черных корсаров, кои называли его Амрой — Львом — и под его предводительством совершили немало славных дел. Конечно, вряд ли ограбленные ими богатые купцы полагали сии дела славными, но их мнение никого не волновало, а уж Конана тем более.

Не ответив, колдунья медленно поднялась, прошла к двери и сняла с полки небольшой кувшинчик — без сомнения состоящий в близком родстве с тем кривобоким, из которого варвар пил ее темное пиво.

— Сделай два больших глотка. — Она протянула сосуд Конану, который принял его с благодарностью, так как горло его и в самом деле пересохло, словно он не про себя вспоминал события своей жизни, а рассказывал о них вслух.

Это оказалось то же темное ароматное пиво. Киммерийцу пришлось призвать на помощь все силы, чтобы ограничиться двумя большими глотками и не выпить ни каплей больше. Только сейчас он почувствовал, как устал, и удивился (но не сердцем, а одним умом) — прежде ему вообще не случалось уставать от работы головой…

Читая эти размышления, Низа едва сдерживала улыбку: он забыл, что в течение семи дней и ночей стоял на самом пороге Серых Равнин; он забыл, что нынешний день — лишь первый в его новой жизни. Конечно, его утомление есть следствие именно огромной потери сил и крови, а совсем не экскурса в прошлое. Старуха ожидала этого, потому что действие пива не было рассчитано надолго, и только заметила, как побледнело вдруг лицо северянина, тут же оборвала его мысль. Но сейчас все пройдет, и они продолжат… Обязательно пройдет.

— Не могу понять, Низа, — недовольно сказал Конан, понемногу обретая обычный свой цвет лица. — Какого Нергала я должен вспоминать то, что было? Тебе это интересно?

Старуха промолчала. Как объяснить ему, что видела она в дальнейшей его судьбе? Жаль, что ее знаний недоставало на то, чтобы прояснить всю его жизнь, но близкое будущее представлялось ей совершенно ясно: не все линии прежних приключений и дел завершены им, а потому существует довольно сильная связь его былого с настоящим, и нити эти, крепче коих нет в мире, не пустят его к Учителю — вот что грезилось ему в полусне-полубреду. Но даже если северянину удастся прорвать великой мощью своей ту вязкую муть на пути в Гирканию, тот, к кому он направлялся до вынужденной остановки в Рабирийских горах, не примет его с таким грузом за плечами.

— Прежде, чем ты вновь отправишься в Гирканию, — наконец ответила Низа, — тебе нужно будет сделать кое-что…

— Прах и пепел! Ты хочешь, чтоб я расплатился с тобой за помощь? — презрительно скривил губы варвар.

Он опять ничего не понял. Пожав плечами, старуха терпеливо пояснила:

— В твоей прошлой жизни остались незаконченные дела. Нельзя идти к Учителю с ними. Хранитель Равновесия не доверит тебе Силу…

«Откуда ты знаешь про Силу?» — собрался было спросить Конан, но вовремя удержался. Мало ли, откуда старая колдунья может о ней знать! Да хотя бы опять из его бреда!

— Я все закончил в прошлом, — вслух раздраженно буркнул он.

— Может быть…

Киммериец прав — он все закончил в прошлом. Но что же тогда так цепко держит его там? Низа ясно видела маячившую за его спиной серую тень, от коей точно не исходило для него никакой опасности. Это могло значить только одно: некто, связанный с варваром прежде и, конечно, отмеченный особой милостью богов, — иначе его тень не возникла бы здесь, — призывает Конана обратно. Куда? Сего колдунья пока не поняла. Ее подопечный должен знать о том лучше нее, но спрашивать его старуха не решалась: этот парень не двинется с места из одного лишь упрямства, раздосадованный тем, что кто-то задерживает его продвижение к Учителю. Что ж, тогда она будет действовать несколько иным способом…

— Вернись назад, северянин, — твердо сказала Низа, снова направляя на него холодный взор. — Начни с того момента, когда ты вытащил из моря кувшин с заточенным в нем духом Шеймисом.

— Тьфу… Ладно. Только я этого крысеныша долго вспоминать не хочу, — пробормотал Конан, уже опускаясь в глубины своего прошлого.

Только что виденные им картины во второй раз почему-то произвели на него более сильное впечатление. Он погрузился в самого себя весь; он ушел из каморки старухи, оставив тут только свое тело; глаза его потускнели, из ярко-синих стали голубыми, блеклыми, а чистые белки затянулись мутной пленкой. Вот в вихре унесся от него сумеречный дух Шеймис… Вот Конан уже в плену у гиперборейцев, в гладиаторских казармах гнусного городишки Халоги…

Вот на могучем коне он гонится за Кимшохадой — знаменитым туранским вором, который украл у него священный кинжал Гро Балан, в свою очередь украденный Конаном у шадизарского купца Жамбаи… Прошлое стремительно пролетало перед глазами варвара, тревожа сердце и внося разброд и смятение в душу. Не успевал он пережить вновь свою встречу с Карелой Рыжим Ястребом, как уже Лайтлбро, улыбаясь, кивал ему на ущелье Адр-Каун; только поднимал он кубок на пирушке с такими же, как он, наемниками войска Илдиза Туранского, как память переносила его в объятия прекрасной принцессы Синэллы…

— Здесь… — тяжело дыша, прохрипела вдруг старуха. — Здесь! Остановись, Конан!

Постепенно туман в его голове рассеялся, а от воспоминаний и вовсе не осталось следа — мало того, сейчас он вообще не думал о том, что с ним было когда-то. Освобожденный от прошлого, он уже начал входить в будущее, чувствуя приятное томление в груди, несколько подпорченное той самой тревогой, что с рассвета задевала его сердце шершавым своим крылом.

Дряхлый Зиго, огромной башкой привалившись к колену варвара, дремал, тоненько поскуливая и вздрагивая время от времени всем телом; жаркие лучи, смешанные с предвечерним свежим ветерком, мягко трогали волосы, лицо и руки человека, от чего ему хотелось сдать, но снов не видеть. Сны сейчас были совсем ни к чему — он достаточно насмотрелся их за семь дней и ночей… Сидя на крыльце в ожидании колдуньи, киммериец бездумно вглядывался в зеленую гущу, стеной воздвигшуюся перед ним. Скоро, очень скоро он пересечет ее вновь, но на сей раз его уже ничто и никто не остановит. Дорога в Гирканию из наваждения превращалась в реальность, и пусть Низа твердит, что сначала надо закрыть дыру в прошлое (ничего, Конан закроет — если, конечно, Митра все еще на его стороне): какое значение может иметь любое предстоящее приключение по сравнению с тем, что ждет его в конце пути?

Северянин положил руку на крутой, нагретый солнцем лоб Зиго, пальцем потеребив жесткие седые завитки, но тот даже не повел ухом — пес был слишком стар, чтобы замечать рядом с собой человека… Шемит Иава Гембех, с которым Конан путешествовал однажды к морю Запада, толковал что-то о разделении душ после смерти. Одни, говорил он, неприкаянные, бродят в печали по Серым Равнинам; другие — парят над влюбленными парами, ожидая ночи зачатия, и затем вселяются в плод любви, чтобы снова родиться человеком; третьи просто-напросто завладевают телами несчастных животных, коим способность чувствовать и понимать более мешает жить, нежели помогает.

Припомнив сие измышление, варвар пожал плечами и усмехнулся, так и не уяснив для себя, верит он в эту байку или нет. Однажды, будучи в вендийском городе Гвандиакане, Конану пришлось видеть, как слон раздавил своего хозяина за то, что тот в злобе плюнул ему на хобот. А в Аграпуре он знавал по крайней мере трех человек, поведавших о своих особых отношениях с животными. Так, его сослуживец, такой же наемник, только несколькими годами старше, часто рассказывал странную историю о каурой лошадке, которая любила его, как может любить лишь совсем юная девица, и никогда не упускала момента прижаться к его ногам грудью или к его лицу губами.

Все это, конечно, не доказывало наличия в тварях божьих человечьей души, но Конан мог допустить, что это являлось правдой — хотя бы потому, что ему было просто все равно. Однако сейчас он смотрел на умную морду старого пса, на его чуть подрагивающие короткие ресницы и думал: а что, если этот самый Зиго, положивший башку на его колено, прежде был храбрым воином, или мудрым звездочетом, или честным торговцем? Вряд ли, конечно, на свете бывали честные торговцы, но почему бы ему не быть тогда храбрым воином?

Тут философические изыски варвара были прерваны появлением Низы. Старуха наконец закончила приготовления к предстоящему путешествию своего подопечного и теперь взирала на него чуть сверху с тихой грустью и немного торжественно.

Голос ее охрип от заклинаний, а тонкие коричневые пальцы перебирали складки длинного темного платья то ли в волнении, то ли в задумчивости.

— Пойдем, — скрипнула она, развернулась и, не дожидаясь, когда киммериец поднимется с крыльца, ушла обратно в дом.

Против ожидания он не был ни разозлен, ни даже раздражен. С каждым вздохом он приближался к дороге, которая поведет его к Учителю, и что теперь могло поколебать его, когда лихорадка странствия уже взялась за дело, будоража обновленную колдуньиным лечением кровь. Посему он, осторожно убрав со своего колена голову Зиго, мягко и быстро встал и скоро последовал за старухой: семь дней и семь ночей! Прах и пепел! Зато нынче же, еще до захода солнца, он всё и всех пошлет к Нергалу и отправится в путь. Всё и всех!

Освобожденно засмеявшись, Конан захлопнул за собою дверь каморки и уселся у очага, огня в котором уже не было.

— Ты все закончил в прошлом, северянин, — так начала Низа, и, не обратив внимания на облегченный вздох варвара, продолжила. — Но осталось нечто, определяющее сейчас твою дорогу. Именно поэтому ты встретил снежных тигров; именно поэтому я нашла тебя. Слушай!

Колдунья подняла руку, ладонью направив на Конана, и он, только открыв рот, смолк, про себя решив все же выслушать то, что она ему хочет сказать, лишь бы поскорее уйти отсюда.

— Светлый бог заметил тебя. Он готов даровать тебе Силу, но сначала ты должен вернуться в прошлое.

— Что? — изумленно выдохнул киммериец, приподнимаясь.

— Нет, не в реальное прошлое. Ты должен будешь вернуться в то место, где бывал когда-то.

— В какое? — Он забыл о твердом решении молчать напрочь и сейчас намеревался вытрясти из Низы все, что она накопала в его жизни.

— В Мессантию.

— Да что мне делать в Мессантии? — взорвался Конан. — Какого еще Нергала мне делать в Мессантии, скажи! Мало, что я потерял семь дней? Кром, я лучше еще луну буду плавать по Хороту туда-сюда, чем пойду болтаться по этому вонючему городишке!

Низа спокойно ждала, когда он выдохнется. Она понимала его ярость: такие люди, как варвар, умеют ждать, но притом терпеть не могут это делать. Гораздо проще для них то же время сидеть, например, в засаде, поджидая врага, чем, как выразился Конан, «болтаться по вонючему городишке».

Она не поняла только его слов о плавании туда-сюда по Хороту, но, при коротком размышлении, решила, что сие было сказано им в порыве раздражения, а на самом деле он вовсе не собирается этим заниматься.

— Я не знаю, что тебе делать в Мессантии, — дождавшись паузы, вставила Низа. — Зато знаю точно, что тебе надо именно туда, а не в Кордаву или Замбулу.

— Тьфу! — сплюнул варвар, тем не менее улавливая скрытый смысл старухиного замечания: Мессантня была совсем рядом, едва ли в четверти дня пути, и конечно, ему легче пойти туда, чем в ту же Кордаву… — Но если ты не знаешь, что мне там делать, то я-то откуда могу это знать? — резонно поинтересовался Конан, успокаиваясь.

— Сначала ты будешь искать там числа — я расскажу тебе, о них, — а затем первый человек, которого ты узнаешь в лицо, сообщит тебе о дальнейших твоих действиях.

— Кром… Если он вздумает приказывать мне…

— Не вздумает. Он вообще не подозревает о скором появлении в Мессантии Конана-киммерийца. И ни о чем не подозревает…

— Так как же…

— Ты сам все поймешь. Потом. В Мессантии. А сейчас послушай о числах.

Сумрачным взглядом смерив старуху, северянин кивнул. Что ж, он готов послушать о гнусных числах, если уж Низа так этого хочет, но все это вовсе не значит, что он выполнит ее нелепые предложения.

— Первое число, которое укажет тебе дорогу в городе, выглядит так.

И колдунья углем начертила на своей ладони замысловатую завитушку, очень похожую на растопырившего клешни краба.

— Второе — так.

Позволив Конану всего мгновение посмотреть на краба, она стерла его и нарисовала второе число, с виду напоминавшее дохлую мышь.

— Оно подскажет тебе, где остановиться. И третье, последнее.

Третье напомнило Конану историю о переселении душ, а точнее — о слоне, который раздавил своего хозяина за плевок на хобот, — ибо выглядело оно даже не числом, а обыкновенным рисунком весьма плохого художника, вознамерившегося изобразить именно слона.

— Третье развеет твои сомнения…

Размазав слона по ладони, колдунья закрыла глаза. Она завершила свое дело, и теперь очередь киммерийца начинать свое.

В полном изнеможении привалилась Низа плечом к высокому табурету — ее единственной и совершенно ненужной мебели; руки ее мелко тряслись, дыхание с хрипом вырывалось из горла.

— Числа могут повторяться… — еле разобрал варвар ее бормотание. — А теперь… уходи… Тебе пора…

— Хей, Низа… Что это с тобой? Умираешь ты, что ли? — обеспокоенно произнес он, пересаживаясь поближе к колдунье. — Вот еще не хватало…

— Помни о… о трех временах Сета… Уходи.

Низа с видимым усилием приоткрыла глаза, попробовала улыбнуться ему, но вместо улыбки лишь странная гримаса исказила ее лицо. Она знала, что то была только временная слабость; и скоро она сможет подняться, ибо срок ее пока не вышел — да и выйдет он по-другому. А нынче… Нынче она просто устала. По молодости лет да по незнанию северянину кажется, что колдунья вершит свои заклятия с привычной легкостью — но это, увы, совсем не так. Для Низы, которая за всю жизнь обращалась к искусству колдовства не более пяти раз, не было работы труднее, мучительнее, неприятнее. Только ради него, огромного черноволосого парня с холодным взором ярких синих глаз, она решилась использовать древние знания; только ради него, который был похож на нее, как сын походит на мать, когда природа ее сильна…

— Уходи, — выдавила она, отворачиваясь. — И прощай.

— Прощай, — задумчиво произнес и он, пожимая плечами.

Что там толковала Низа о числах… Краб, дохлая мышь и слон… Потом еще должен быть первый встречный, непременно знакомый… И что значит «числа могут повторяться»? А что за «три времени Сета», о коих он должен помнить? Пусть о них помнит сам Сет! Или это был просто бред полоумной старухи? Кром! Как же не хотелось ему сворачивать с раз намеченного пути! Проклятая Мессантия!..

Спустя еще несколько мгновений он решился. С сожалением посмотрев на колдунью, уже погруженную в крепкий тяжелый сон, Конан встал, на этот раз предусмотрительно наклонив голову, чтоб не треснуться об потолок, и вышел из дома.

— Прощай, старая. — Перед тем, как скрыться в лесу, он напоследок оглянулся на Низину каморку, испытывая странное, мало знакомое, а потому и плохо узнаваемое чувство, от коего душе его было тесно в груди. Древний домишко, дырявое крыльцо, дряхлый пес… — И ты прощай, Зиго.

Затем северянин решительно повернулся к лесу и, дав себе клятву обязательно сюда вернуться, зашагал в сторону Мессантии.

Глава третья

Северные ворота города сияли в лучах заходящего солнца так ярко, что поначалу путник от рассеянности принял за блистающее око Митры именно их. Обнаружив свою ошибку, он никак не проявил чувств по этому поводу, так как голова его была занята совсем другим. Он вспоминал, как прибыл в Мессантию пять лет назад, только не с севера, а с востока, и не в одиночестве: под ним резво скакала буланая кобылка, уведенная у толстого вора Веселого Габлио, а перед ним, счастливо улыбаясь, сидел в седле рыжий талисман — восемнадцатилетний дурень, к коему Конан за несколько дней пути успел привязаться как к младшему брату. Он и сейчас ухмыльнулся, воспроизводя в памяти кое-какие глупости, что беспрестанно молол мальчишка. Надо будет навестить его в доме его приемного отца — купца Кармио Газа, а заодно повидать и Чинфо — хозяина трактира с идиотским названием «Искалеченный в боях Свилио»… Интересно было бы еще узнать, жив ли сам Свилио…

Тут тема Серых Равнин опять забрезжила в его сознании, и с давних своих знакомств он переключился на колдунью из леса возле Рабирийских гор. А жива ли сейчас она? С досадой Конан ощутил некоторый неуют в душе: что, если Низа уже гуляет в тумане царства мертвых? Само по себе сие не было бы для варвара особенной утратой, ибо старуха, по его мнению, пожила на этом свете предостаточно и теперь вполне могла оставить его и переселиться на Серые Равнины. Но — только тогда, когда выйдет ее срок. Он не желал, чтоб ее смерть хоть каким-то образом оказалась связана с ним, с его будущим. Ее маленькое сухое тело, бессильно привалившееся к ножке высокого табурета, то и дело возникало перед его глазами наваждением: Низа отдала ему свои силы, а сама умерла? Нет, не должно этого быть… Северянин сморщился, отгоняя от себя назойливых пчел совести, что норовили ужалить его прямо в сердце — нет, не должно этого быть. Если Низа и ушла на Серые Равнины, так только потому, что ей давно уже туда пора, а вовсе не из-за него… Нет…

С такими мыслями Конан подошел к северным воротам Мессантии. Перед заходом солнца народу здесь оказалось довольно много, и все отчего-то не торопились войти в город, но легкое опасение киммерийца о причине подобного замешательства не оправдалось — за обычную пошлину людей беспрепятственно пропускали за ворота вялые красномордые стражники, и какого-такого Нергала все эти придурки толпились снаружи, Конан не мог уяснить до тех пор, пока сам не оказался в гуще событий.

— Подходи и выигрывай! — пискляво, по-восточному растягивая слова, взывал к почтенной публике невысокий тощий хорь, смутно напомнивший варвару Ловкача Ши из славного заморянского города Шадизара. — Легко и просто — р-раз, н все! Денежки ваши!

Хмыкнув, Конан протиснулся в первые ряды. Он понял, что происходит. Хитрая рожа облапошивал заезжих дуралеев у самых ворот, когда денег в их кошелях еще не убавилось, а ума в головах еще не прибавилось (и варвар подозревал, что никогда не прибавится). Некоторая мзда, на которую хорь, вероятно, не стал скупиться, превратила бдительных стражей в слепых и глухих, и теперь сонные глаза их равнодушно скользили по возбужденной толпе, вовсе не замечая тощего жулика с развернутой кошмой. А на кошме, конечно, стояли перевернутые вверх дном серебряные чашечки, так и мелькавшие в длинных ловких руках. Но когда очередной любитель легкой наживы подходил к хорю (в полной уверенности, что все остальные тупые ублюдки, а вот он — самый умный и внимательный), желая угадать, под какой же чашечкой находится сейчас маленький, с мизинец, шарик, хитрая рожа начинал двигать руками в нарочито замедленном темпе, словно говоря этим: «Смотрите, я так хочу, чтоб вы выиграли, ребята! Это же так просто! Ну, где шарик, а?» И раздувшийся в предвкушении победы болван гордо тыкал пальцем в одну из чашечек, под коей только что был шарик…

Конан сплюнул и стал выбираться из толпы. Дальше он не хотел и смотреть. В Аграпуре, где он служил в свое время наемником у Илдиза Туранского, такие игры были запрещены законом, ибо состояла исключительно в ловкости рук и считались поэтому сродни мелкому воровству, хотя имели и собственное название — мошенничество. Конечно, все равно люди в них играли — дурней на свете столько, что их головами можно выложить дорогу из Ванахейма в Вендию (и обратно, после краткого размышления решил варвар).

— Где шарик?!! — страшно завопил обманутый, багровея. — Я видел, он был здесь! Ты передвинул его пальцем!

— Когда? — удивленно вопросил хорь. — Всеми богами клянусь, уважаемый, пальцы мои не касались шарика!

— Касались! — задыхаясь, выкрикнул несчастный. — Верни деньги! Деньги верни, недоносок! Стража! На помощь! Грабят!

Стражники лениво двинулись к толпе. Конан и теперь знал, что будет дальше: они посмотрят на игру, пожмут плечами, не находя в ней ничего особенного, и вернутся к воротам — в конце концов, хорь приносит прибыль им, а все остальные — одной лишь Мессантии, так что к Нергалу всех остальных, тем более что они такие кретины, коих мир не видывал…

Легко прочитав эти (или подобные) рассуждения стражников, киммериец пожал плечами и, спокойно миновав пустые ворота, вступил в город, вполне удовлетворенный тем, что так и не заплатил пошлину за вход.

Краб, дохлая мышь, слон… Сначала должен быть краб — он укажет ему дорогу… А вот где искать сейчас этого краба? Скоро стемнеет, и тогда никакого числа Конану не понадобится — все дороги поведут в кабак… Он осмотрелся, обращая особое внимание на стены домов и на крыши, но нигде не увидел ничего похожего на первое число. Если бы не слова Низы о том, что где-то здесь, в Мессантии, и есть та самая дыра в его прошлом, которую требуется закрыть перед походом к Учителю, он вовсе не стал бы искать ни краба, ни двух других тварей, а направился бы прямо в любую харчевенку, где можно за пару монет и напиться, и подкрепиться, и поразвлечься… Нет, сколько он мог помнить, красивых девушек здесь не наблюдалось, так что с этой забавой придется повременить…

А вот та улица, по которой пять лет назад буланая привезла Конана с рыжим талисманом в трактир «Искалеченный в боях Свилио». Киммериец лишь на миг ощутил укол сомнения в душе, но, поскольку в глотке у него давно пересохло, а в животе печально называл балладу о жирном барашке проголодавшийся дух желудка, он не стал более рассматривать округу в поисках первого числа, а решительным шагом двинулся по направлению к трактиру. Кто знает, может, краб ждет его именно там?

Допивая вторую бутыль белого вина, крепкого и терпкого, Конан мрачно обозревал разношерстный люд, набившийся в трактир перед заходом солнца. В основном здесь утоляли голод и жажду ремесленники из ближайших кварталов, но немало было и весьма подозрительных морд, возле столов которых более необходимого суетились подавальщики. Часто с улицы входили в зал девицы, с ног до головы облитые дешевыми благовониями; их встречали дружным воплем, быстро разбирали меж собой и через пару-другую кружек уводили опять на улицу — разница состояла лишь в том, что на обратном пути кроме благовоний они оказывались облиты еще пивом или вином, а то и тем и другим одновременно. Конану все это показалось скучным: схема отношений, предваряющая акт любви, была одинакова везде, и сам он некогда действовал точно так же, но теперь настроение его не предполагало ни разгула, ни страстных объятий со здешней красоткой. Скорее он предпочел бы просто напиться в одиночестве, — что, впрочем, сейчас и делал, — а потом навестить рыжего талисмана Висканьо и его отца Кармио Газа, о коем северянин пять лет назад составил довольно приличное мнение.

Велев чернявому подавальщику, пробегавшему мимо с огромным блюдом овощей, принести ему еще бутыль вина, Конан вдруг вспомнил о давних своих знакомцах из этого трактира и, ухватив парнишку за передник, допросил его о хозяине Чинфо, его искалеченном в боях брате Свилио и кривоногом слуге. Выяснилось, что первый умер за две луны до второго, то есть год назад, а о третьем подавальщик вообще ничего не знал и уверен был только в одном: среди всей прислуги трактира такого точно нет. В общем, из прошлого сохранилось одно лишь гнусное название… Конан спокойно выслушал печальное сие сообщение, не сопроводив его даже легким вздохом, и отпустил парнишку; сам же, в следующий миг уже позабыв и о Чинфо, и о Свилио, в ожидании заказа принялся снова разглядывать посетителей, и в особенности — девиц, коих прибывало сюда все больше и больше. К ночи среди них стали попадаться и не слишком старые, а порой и хорошенькие, так что интерес к жизни в Конане постепенно пробуждался, чему наверняка способствовало и употребление двух бутылей крепкого белого вина.

А когда после половины третьей он заметил входящую в трактир тоненькую темноволосую девушку, ни походкою, ни выражением лица ничуть не напоминавшую прочих, сердце его наконец отозвалось. Поднявшись из-за стола, Конан неверным шагом пересек зал, оттолкнул соискателя, уже хватавшего ее толстыми лапами, и протянул ей могучую свою длань ладонью вверх, сим жестом предлагая поместить туда маленькую нежную ручку.

То, что еще совсем недавно казалось ему невыносимо скучным, вдруг приобрело смысл; самодовольно усмехаясь, варвар следил за ее взглядом, что медленно поднимался к его синим, слегка уже помутневшим глазам, проходя сначала по выпуклым мышцам груди, потом по белому шраму на шее и по самой шее, по твердому подбородку… Но когда робкий взор этот достиг его глаз и там замер, ухмылка сбежала с губ киммерийца: словно теплые лучи светло-голубого солнца коснулись его, пронизывая до сердца, кое тотчас дрогнуло и сладостно сжалось в приятном предчувствии.

— Иди со мной, — тем не менее, хмуро произнес варвар, взял девушку за руку и повел к своему столу.

Здесь, при свете огромной свечи, стоящей в массивном железном подсвечнике на выступе стены за его спиной, Конан рассмотрел новую подругу и позволил ей рассмотреть себя.

Девушка действительно нисколько не походила на здешних обитательниц — хотя бы потому, что была слишком юна и свежа. Весь облик ее выдавал благородное происхождение, а посему при всем желании она не смогла бы смешаться с лихими кабацкими девицами. Миловидное лицо с тонкими, но неброскими чертами привлекало чистотой и белизной кожи, изящным изгибом бровей и рта, но все-таки более всего глазами — голубыми, почти прозрачными, и вместе с тем такими глубокими и серьезными, словно в недолгой жизни своей девушке уже приходилось не только находить, но и терять и даже, подумалось вдруг Конану, не только жить, но и умирать… Очень тонкие руки ее, кои она положила на стол перед собой, не казались слабыми, да и четкая линия длинной шеи свидетельствовала об определенной силе и гибкости, а вот голубая пульсирующая жилка, наполовину прикрытая воротом большой мужской куртки и прядью густых каштановых волос, наоборот, подчеркивала уязвимость юной девы — такой контраст весьма понравился варвару. Он улыбнулся и, подвинув ей свою чашу с вином, спросил:

— Кто ты, красавица?

— Данита… — Если б он не видел ее, а только слышал этот нежный ровный голос, без труда смог бы представить себе ее внешность.

— Я — Конан. Из Киммерии. Слышала о такой стране?

Она молча помотала головой. Раз посмотрев на киммерийца, она уже не поднимала на него глаз, предпочитая разглядывать узоры на чаше и трещины на крышке стола.

— Ты как сюда попала?

— Я ищу отца… — Она ответила так тихо, что Конану пришлось повторить про себя ее слова, чтобы понять.

— Он кто? Сапожник? Портной? — заранее зная, что не сапожник и не портной, продолжал спрашивать варвар.

— Нет… Мне надо идти, его здесь нет.

— А с чего ты взяла, что он мог быть здесь?

— Он… Он… Мне надо идти, — заключила вдруг Данита, поднимая глаза на Конана, будто спрашивая, не против ли он остаться в одиночестве. Конан был против.

— Уже ночь, — наставительно сказал он, вновь подвигая к себе чашу с вином. — Как ты пойдешь одна по вонючей Мессантии? Луна и то еле светит… Клянусь Кромом, я провожу тебя домой, хочешь ты этого или вет.

Эту речь произнес однажды Ши Шелам (тот самый, что почитал духа желудка), соблазняя в дешевом кабаке на окраине города такую же дешевую сорокалетнюю Банну, огромную краснолицую торговку зеленью. Конан запомнил сие выступление Ловкача слово в слово, так что сейчас ему осталось только заменить Шадизар на Мессантию, а покровителя воров Бела на гораздо более достойного Крома, и, если не считать того обстоятельства, что луна-то как раз светила вовсю, первый ход в зарождающихся отношениях с девушкой был сделан. Вполне собою удовлетворенный, киммериец допил вино из чаши, а потом из бутыли, прямо из горлышка.

— Я не одна, — качнула головой Данита и улыбнулась, увидев, как при этих словах брови варвара съехались у переносицы. — Со мной Плипсо.

— Слизняк твой Плипсо, — презрительно скривил губы Конан. — Отпустил тебя в грязный трактир, полный всякой швали, а сам… Где же он? На улице?

— Нет. Он со мной.

Все еще улыбаясь, девушка сунула руку в глубокий карман мужской куртки что была накинута на ее плечи, и… В тот же миг варвар почувствовал такое необычайное волнение, что хмель мигом вылетел у него из головы. На ладони Даниты, широко растопырив клешни, лежал огромный живой розовый краб…

Первое число найдено. Оно должно указать ему дорогу — значит, теперь Конан непременно последует за Данитой, куда бы она ни вздумала направиться. С трудом оторвав взгляд от краба, он посмотрел на девушку, которая по юности своей была чрезвычайно обрадована произведенным на такого большого и взрослого мужчину впечатлением.

— Почему он живой? — спросил киммериец, сам толком не понимая, зачем это ему понадобилось знать.

— Он особенный, — с улыбкой ответила Данита, позабыв недавнюю печаль по поводу пропавшего отца. — Он может жить и в море и на суше. Мне подарил его брат…

Но при последних словах губы ее дрогнули, и в глазах снова появилось нечто близкое слезам. Конан отлично знал подобное выражение глаз у женщин, а потому торопливо перевел беседу в другое русло: уж слезы ему были совершенно ни к чему.

— Расскажи мне про отца, Данита. Он что, часто бывает в этой дыре? — И киммериец выразительно обвел взором зал трактира.

— Нет. Кажется, он вообще никогда тут не бывал… У него… О, Конан, мне трудно говорить об этом, но у него случаются такие провалы в памяти… Он вдруг исчезает из дому, и потом я нахожу его в самых неожиданных местах… Две луны назад я искала его всю ночь и еще немного утром, а в полдень, когда я думала, что моего бедного отца уже нет в живых, его привели домой портовые рабочие. Оказалось, он спал под перевернутой лодкой и… О, нет…

Длинные темные ресницы ее опустились на вздох и тут же намокли. Все-таки слезы! Конан заерзал на табурете, понимая, что или она немедленно перестанет плакать, или ему придется искать первое число где-нибудь в другом месте.

— Кромом клянусь, девочка, — морщась, проворчал он. — Твои слезы не помогут ему, хоть ты затопи этот поганый кабак до самой крыши. Когда он пропал?

— Перед сумерками. Я вышла во внутренний дворик — мы с ним любим сидеть там вечерами — и увидела, что светильник уже зажжен и стол накрыт, а отца… — Данита всхлипнула, но сдержала очередную слезу. — А отца нет.

— Прах и пепел! Так, может, он еще не успел туда спуститься!

— Я спрашивала у слуг. Они сказали, что искали его в доме… Все напрасно…

— Хм-м-м… Ну что ж… Вставай. Пойдем, порыскаем по улицам, и если он не свалил из Мессантии, мы найдем его, девочка. Вставай же!

Если Плипсо с Данитой собираются искать пропавшего старика, то Конан тоже займется именно этим. Жаль, что придется отложить на время встречу с рыжим талисманом и Кармио Газа, но, в конце концов, он может навестить их после — или после того, как найдется отец девушки, или после того, как Конан получит от Учителя в гирканских степях ту великую Силу…

Луна освещала окрестности немногим лишь бледнее солнца, упиваясь своей безграничной, хотя и временной властью. Оказавшись на улице, киммериец вдохнул свежий воздух, пропитанный морем и солью, повертел головой, с неприязнью обозревая полузабытые места. Сейчас Данита как обладательница Плипсо — первого числа — выберет дорогу, по коей и пойдут они вместе до поры, а потом… Но такой прекрасной ночью Конан не желал думать о потом. Он обернулся к девушке, зябко пожимавшей узкими плечами за его спиной. Несмотря на безветрие, она и правда замерзла: карманы ее огромной куртки надулись, так что сразу было ясно, что она сжала кулачки, а кончик точеного носика чуть покраснел.

— Тебе холодно? — с недоверием поинтересовался варвар, но ждать ответа не стал.

Видно, старая Низа еще дышала воздухом их общей земли, ибо сердце Конана, зажатое переполненным желудком, снова дрогнуло — на этот раз не в сладостном предчувствии ночи любви, а охваченное лихорадкой приключения. Надо спешить! Какая разница, тепло Даните или холодно, если они не медля и вздоха двинутся в путь? Скорый шаг и согреет ее и подбодрит. Перебив девушку на полуслове, варвар наклонил к ней лицо и, заглядывая в серые ночью глаза, быстро сказал:

— Плипсо не потеряла?

Данита отрицательно покачала головой.

— Тогда что мы стоим? Говори, куда идти!

— Домой… — после мига замешательства прошептала она. — Да, домой.

— Ты уверена? — рыкнул весьма раздосадованный Конан, коему вовсе не улыбалось тащиться к ней домой, а потом снова по вонючей Мессантии в поисках второго числа. Кстати, что там старуха толковала о нем? Кажется, оно должно подсказать, где остановиться… Ладно, тогда киммериец пойдет с Данитой куда угодно, раз уж в кармане у нее Плипсо, но как только он увидит дохлую мышь…

— Уверена. Может быть, отец уже дома. До того, как я пришла в «Искалеченного в боях Свилио», я полгорода обошла… За это время он мог и вернуться… А если нет — я снова буду его искать… Но тебе ведь не обязательно ходить со мной… — прибавила девушка, почувствовав ноту раздражения в голосе спутника.

— Ну уж нет, — буркнул Конан. — Я тебя одну не оставлю. Только… Данита, да пойдем же скорее!

По просьбе киммерийца девушка несла Плипсо не в кармане, а в руке, чем краб, кажется, остался очень доволен. Он уже не двигал недовольно клешнями, и только усы его топорщились в разные стороны, то подрагивая, то опускаясь вниз — но, возможно, он просто тоже наслаждался чудесным ночным воздухом…

Время от времени поглядывая на столь необычного проводника, варвар резким шагом шел чуть поодаль, стараясь не слишком обгонять и без того запыхавшуюся девушку. Она же спешила изо всех сил. Темные волосы ее, поблескивающие под серебристым светом луны, растрепались, а глаза сверкали тревожно-радостно, как если бы два этих чувства равно завладели ее душой. На деле так оно и было: тревога за отца смешалась с возбуждением от встречи с киммерийцем. Прежде Даните не приходилось не только быть знакомою, но даже и вообще видеть подобных мужей — могучих, немногословных, уверенных в себе и… И с такими красивыми синими глазами… В доме отца она встречала лишь неповоротливых жирных или юрких тощих торговцев, что в преклонном возрасте своем почти вовсе не обращали внимания на семнадцатилетнюю Даниту; к тому же их несравнимо более интересовали товары и деньги, о чем и велись беспрестанные разговоры меж ними и отцом. А еще раньше, в доме матери… О, там она тем более не могла увидеть кого-либо достойного внимания — мать жила замкнуто и с мужчинами не вела ни дел, ни — и в особенности — дружбы.

Этот северянин Конан с первого же взгляда не просто понравился Даните — он поразил ее до глубины и сердца и души. Она и на миг не ощутила беспокойства, вкладывая свою руку в его и затем следуя за ним к его столу. В нем совершенно не было ничего такого, чего ее учила бояться в мужчинах мать. Данита подавила вздох, родившийся при следующей, не очень подходящей для юной девы мысли, и тайком взглянула на Конана.

Он не думал о ней сейчас, занятый совсем иными вопросами, но и его сердце билось не так мерно и спокойно, как прежде. Эта девушка понравилась ему сразу, и если б киммериец мог хотя бы на пару дней задержаться в Мессантии, он непременно оставил бы ей добрую память о себе… Но времени не было — не было совсем. И если первое число ему уже удалось отыскать, то второе и третье оставались загадкой, не говоря уж о «знакомом», который должен был указать ему его дальнейшие действия… И все эти тайны содержались именно в противной его душе Мессантии! Почему он так невзлюбил этот город, он и сам затруднился б объяснить. Может, потому, что впервые попал сюда в наисквернейшем расположении духа, а может, потому, что именно в здешнем порту он потерпел когда-то поражение в схватке с бандитами… Только светлый Митра знает, отчего душа принимает одно и никак не хочет принять другое… Чем, к примеру, отличается от Мессантии Шадизар, или Аграпур, или Замбула? Такие же, в меру грязные и в меру чистые города, но вот Мессантия вызывает в душе скуку и холод, а также одно-единственное желание: поскорее уйти отсюда… Конан фыркнул, еще раз испытывая неприязнь к этим улицам, сплюнул на вымощенную островерхими камнями дорогу, с мстительным удовлетворением проследил траекторию полета плевка… И вдруг… Он резко остановился. Прямо перед ним, напротив высоких железных ворот, лежала дохлая мышь…

— Я дальше не пойду, — твердо заявил он, стараясь не смотреть на Даниту. Но на Плипсо он искоса все же взглянул. Краб вяло развесил клешни и, похоже, уснул — во всяком случае, ленивая поза его ничем не напоминала то возбужденное состояние, кое овладело им при выходе из «Искалеченного в боях Свилио».

— О-о, Конан… — удивленно протянула девушка. — Но дальше идти и не надо. Я дважды просила тебя остановиться, потому что… Вот он, мой дом. Только я хотела обогнуть его и войти через маленькую дверь, чтобы не будить слуг…

— Это и есть твой дом? — недоверчиво переспросил варвар, переводя взор с Даниты на Плипсо, а с Плипсо на дохлую мышь.

— Да. Пойдем.

Она потянула его за рукав, желая все-таки обойти дом с другой стороны, и Конан, оглянувшись на почившее бесславно второе число, пошел за ней, чувствуя не удовольствие от так скоро исполнившегося требования старой колдуньи, а досаду: вся эта история казалась ему бессмысленной. Что с того, что Данита таскала в кармане краба? Конан и без того пошел бы с ней. А что с того, что на дороге валялась дохлая мышь? Сей дом и без того оказался тем самым, к которому вела его девушка от самого трактира… Впрочем, задумываться об этом сейчас не стоило: пусть будет что будет, а дальше он посмотрит по обстоятельствам…

Но мысль, раз посетив, уже не покидала варвара. Снова и снова он перебирал в уме наставления Низы, пытаясь совместить их с реально происходящими событиями, но так ни к чему и не пришел. Заключая свои измышления, он повторил для себя: пусть будет что будет, а дальше надо смотреть по обстоятельствам. Прежде, еще несколько лет назад, Конан вряд ли остался бы удовлетворен собственным решением, но теперь опыт ему подсказывал — сие на данный момент единственно верно. Не всегда действие лучше ожидания, как не всегда вино лучше пива, а друг лучше врага. Порой приходится использовать свое умение ждать, и, кажется, сейчас именно та ситуация…

Поглощенный своими мыслями, Конан не сразу заметил, куда ведет его Данита, и только когда она остановилась и отпустила его руку, тоже встал, с растущим недоумением оглядываясь вокруг. Смутное, едва уловимое беспокойство охватило его; пока он еще не понял, в чем дело, но чуял, что разгадка близко, совсем рядом, и нужно лишь немного напрячь память и внимание, чтобы уяснить суть.

Внутренний дворик, куда привела его девушка, оказался довольно мал. Две скамьи и низенький круглый столик на одной ножке — вот все, что увидел здесь киммериец, но и этого оказалось достаточно: память его тут же возродила некие обрывки прошлого, которые, однако, невозможно было соединить в одну картину и в которых нельзя было различить ни лиц, ни одеяний, ни слов. Ясно было только то, что Даниту он точно видел нынче впервые в жизни — такую девушку он бы не смог позабыть, даже если б взглянул лишь раз и мельком… Но вот откуда ему знаком этот крошечный внутренний дворик, этот стол, похожий на гриб, этот бронзовый светильник, тускло мерцавший сейчас во тьме в жалком подражанье серебряным звездам…

— Данита! — позвал варвар, не поворачивая головы.

Ответа не было. Тогда он оглянулся и обнаружил, что девушка куда-то исчезла, оставив его в своих владениях одного; с досадой сплюнув, Конан сел на скамью, решив подождать ровно столько, сколько ему бы потребовалось для того, чтобы выпить кувшин пива. По истечении сего срока он намеревался удалиться — хотя бы через стену, если будет заперта дверь. Вот только пива тут и в помине не было, и обыкновенной воды тоже, а в глотке киммерийца после трех бутылей вина пересохло так, что он то и дело сглатывал слюну. Подобное обстоятельство лишь усиливало и без того растущее с каждым вздохом раздражение.

То ли причиной тому была слишком черная ночь, то ли выпитое в трактире крепкое белое вино, только веки варвара вдруг набухли и отяжелели, а все мысли и чувства смешались в тугой колючий ком, угнездившийся прямо под переносицей. Конан вздохнул, пытаясь удержать голову на весу, но не сумел — широко и сладко зевнув, он повалился на скамью, подтянул ноги, кои в вытянутом положении свисали бы к полу, и, не имея сил даже на то, чтобы отбросить с лица густую прядь, уснул.

Глава четвертая

Когда он пробудился, солнце стояло уже высоко над Мессантией. Лучи его так прогрели каменные стены внутреннего дворика, что Конан чуть не задыхался от жары. Пожалуй, если б не это, он спал бы до самых сумерек, ибо то был его первый за последние восемь дней и ночей сон без сновидений…

Не поднимая пока век, он сел; душа его с неохотой вернулась в тело с заоблачных высей, где парила так легко и свободно, не занятая земными заботами; долгий зевок возвестил ее окончательное возвращение в родное гнездо — киммериец мотнул головой и наконец взглянул на свет темными от сна глазами.

— Хороший день, Конан!

Негромкий, чуть надтреснутый мягкий голос прозвучал где-то совсем рядом. Варвар обернулся. Справа от него, локтями опираясь на спинку его скамьи, стоял человек небольшого роста, совершенно седой, со смуглым приятным лицом, покрытым сетью глубоких морщин, и с улыбкою взирал на Конана добрыми карими глазами. В том, что старик этот был ему знаком, киммериец не сомневался и на миг — как и в том, что вспомнит его сейчас же, стоит только услышать еще хоть пару слов из его уст. Но пока сии мысли вяло ворочались в его голове, сердце, которое, как давно уже он уяснил, соображает несколько быстрее его самого, опустилось к желудку — словно охнуло и присело; недоуменно хмыкнув, Конан нахмурился.

— Ты не помнишь меня? — Старик подобрал полы длинного своего платья, прошел к скамье напротив и сел, скрестив на груди темные тяжелые руки.

Вот оно! «… первый человек, коего ты узнаешь в лицо, сообщит тебе о дальнейших твоих действиях…» Конан еще не вспомнил его, но зато уже узнал в лицо, так что сейчас от него требовалось лишь одно: терпеливо выслушать все, что этому человеку заблагорассудится ему поведать.

— Я думал о тебе, Конан, — между тем с неожиданной грустью произнес старик. — Не далее как восьмого дня я видел сон…

— Кармио! — воскликнул киммериец, поднимаясь и испытывая истинную радость — такой давно не баловала его душа.

Если б мозг варвара не был затуманен вином и болезнью, он узнал бы его тотчас. Конечно, перед ним собственной персоной сидел купец Кармио Газа, приемный отец рыжего талисмана. Он постарел, и не на пять лет, а на все двадцать: волосы его, раньше волнистые и густые, поредели; плечи согнулись; морщинами покрылись лицо и руки; карие глаза, все еще красивые, стали мутны и — Конан с содроганием заметил это — в уголки их то и дело набегала старческая слеза. Только улыбка его осталась прежней.

— Ты совсем не изменился, дорогой друг, — дрожащей рукой проводя по плечу киммерийца, сказал купец, а когда снова присел на скамью против него, два ручейка бежали по глубоким канавкам на его щеках.

— А ты изменился, — качнул головой Конан. — Ты здорово изменился, Кармио.

— Я знаю…

Дверь бесшумно отворилась, и к столику подскочил слуга. Варвар угрюмо смотрел, как ловко расставляет он бутыли темного стекла, усеянные будто росой прозрачными каплями, блюда с холодной телятиной в желе, с овощами, с зеленью, миски, полные проперченной красной лапшой, а в заключение серебряные кубки для вина, и все его добрые чувства, разбуженные приятной встречей, постепенно таяли. Что могло случиться с веселым, сильным и умным Кармио? Как всего за пять лет он сумел превратиться из крепкого мужчины в слезливого, почти беспомощного старца? И наконец, где его рыжий приемыш? На эти вопросы киммериец надеялся получить ответ немедленно — как только уйдет слуга.

— Надеюсь, тебе придется по вкусу сие красное немедийское вино, привезенное прямо из Бельверуса… — Прежние лукавые нотки с некоторым облегчением услышал Конан в мягком голосе купца.

— Прах и пепел! Еще бы!

Он примерился и с размаху плеснул в свой кубок сразу полбутыли. Под яркими солнечными лучами немедийское красное заискрилось, заиграло в серебряных берегах кубка всеми оттенками — варвар одним глотком отхлебнул половину, проводил взглядом слугу и, в упор уставившись на старика, спросил:

— Ты болен?

— Да, друг, я болен, — после мига молчания ответил Кармио. — Я… Мои ноги уже не слушаются меня — как и мои слуги… В голове — такая же лапша, как в твоей миске… Я забываю, что делал прошлым вечером, а иногда не помню даже, что делаю сейчас… Я болен, Конан.

— Где рыжий?

— Его давно уж нет… — Голос старика прервался. Он хрипло, трудно закашлялся, и пот крупными каплями выступил на его высоком, с тремя поперечными глубокими морщинами, челе. — Его… нет, Конан. — Он прижал руки к груди, словно умоляя не произносить рокового слова. — Его… украли.

— Фу-у! — выдохнул киммериец, который уже успел представить себе бездыханное тощее тело рыжего талисмана. — Кто?

— Если б я знал, добрый друг… Если б я знал… Но — давай потолкуем об этом чуть позже. Ты устал с дороги. Пей вино, ешь…

— Договорились, — сумрачно согласился варвар, доливая в свой кубок вина. — А пока расскажи мне, откуда у тебя вдруг появилась дочь.

— Данита… Она хорошая девочка, Конан. Ее мать — чудесная женщина, сестра моего друга… Он умер, она тоже… Я взял Даниту в дом и — был рад… Как я был рад! А через два дня… Через два дня пропал мой Вини…

— Ну вот что, Кармио, — решительно сказал киммериец, увидев, что глаза старика опять повлажнели. — Я хочу знать все — все! И прямо сейчас! Ты слышал меня?

Старик молчал, опустив голову. Тогда Конан привстал, дернул его за рукав, нечаянно облив при этом вином его ногу в кожаном легком сандалии — чего тот, кажется, вовсе не заметил — и повторил:

— Ты слышал меня, Кармио? Я хочу знать все!

— Я слышал… Я расскажу…

— Мы не виделись с тобой пять лет и еще одну луну, Конан… Что было за это время в твоей жизни — потом ты непременно поведаешь мне… Я тоже хочу знать все… Уверен, что подвиги твои не только множественны, но и славны, ибо суровое сердце твое воистину благородно, а душа воистину честна… Так говорил о тебе мой мальчик, пока был со мной… Он даже сочинил балладу о Конане-варваре, великом воине из далекой Киммерии! О-о, дорогой друг, ты улыбаешься… Вот послушай:

Там, где рождаются буйные дикие ветры,

Там, где на сопках качаются черные тучи…

Нараспев начал купец, но при первых же словах вдруг заметил в синих очах гостя выражение обреченности, граничащей с отчаянием: из уважения к Кармио Газа Конан готов был выслушать балладу рыжего до конца, хотя сие равнялось для него пытке каленым железом, и старик, оценив его мужество, улыбнулся и смолк.

— Если душа твоя возжелает, потом я попрошу Даниту исполнить для тебя эту прекрасную балладу с музыкальным сопровождением. А сейчас позволь мне начать мою грустную повесть…

Киммериец облегченно вздохнул и с удовольствием позволил.

— Не раз я вспоминал тебя в эти годы, друг. Иной раз мне казалось, что Митра услышал мои мольбы и скоро ты вернешься сюда из дальних странствий, дабы отдохнуть в тиши и покое среди любящих тебя сердец… Когда мы — я и мой мальчик — вели беседы о тебе, светлой печалью исполнялись наши души и… Прости, мне трудно говорить о тех счастливых днях…

Старик вытер слезу, побежавшую по проторенной уже дорожке. Виноватая улыбка тронула его бледные губы; он глотнул вина — лишь для того, чтоб промочить горло, — в видимо собрал силы, желая продолжать.

— Торговое дело мое расширялось. Удача стояла на страже у моих ворот и днем и ночью, так что вскоре после возвращения мальчика я отправил караваны с товарами во все концы света… Он помогал мне, и к радости моей, я обнаружил у него немалые способности — теперь я мог спокойно уйти на Серые Равнины и оставить все в его руках… Не припомню, Конан, толковали мы с тобой о Великом Равновесии? Однажды мне снился такой кошмар: столкновение Добра и Зла. Добро в этом сне было самым обыкновенным маленьким горным озерцом — прозрачным и покойным, словно Вечность опустила в него свои длинные косы и погрузилась в дрему… Зло окружало Добро со всех сторон и было голыми скалами. Они нависали над озерцом тяжелыми мощными выступами, и страх сковывал мои члены, ибо чудилось мне, что свирепые колоссы из мрака Нергалова царства стали в строй и выдвинули челюсти в боевом азарте… Но ничего не происходило. Тишина — хотя и зловещая — не предвещала того безумия, кое началось чуть позже, и ни малейшего движения вокруг я не замечал…

Но вот с неба сорвалось солнце — я не знаю, откуда оно там взялось, потому что до того я его не видал; может, пряталось за горами? — и одним сверхбыстрым пролетом срезало верхушки скал. Огромные куски камня повалились в озеро, стремительно засыпая его (а ты помнишь, наверное, что отличалось оно весьма малыми размерами) — только искристые брызги полетели во все стороны!.. И вот я, охваченный диким ужасом, заметался у берега, закричал… Нет, я не кричал… Я орал! Я вопил! Я визжал! Я был похож на безобразную тупую обезьяну, у которой туземец своровал дневной запас бананов!.. Пот заливал мои глаза, смешиваясь со слезами… И наконец я решился. Прыгнув в озеро — оно было неглубоко, по грудь мне, — я стал руками отбивать летящие сверху камни, в горячке не чувствуя ударов, да и рук своих тоже не чувствуя. Кровь моя текла ручьями, отчего вода вокруг меня делалась розовою, а потом… А потом вдруг озерцо, наполовину уж заваленное кусками скал, всплеснулось, вытолкнуло меня обратно на берег, мощными струями начало отшвыривать камни, так что те ломались и крошились еще в падении! О, Конан, как это было страшно и… завораживающе…

— А дальше? — с любопытством осведомился варвар, видя, что старик не собирается продолжать.

— Не знаю… — пожал плечами купец. — Дальше я пробудился.

— Кром! Значит, ты так и не увидел, кто победил? Добро или Зло?

— Нет. Но, думаю, ни одному человеку сего знать не дано. Да и не кончена еще борьба…

Кармио Газа опять замолчал, то ли заново переживая свой сон, то ли просто собираясь с силами. Уставясь в середину стола, он медленно потягивал вино, погруженный в неведомый никому и ему самому мир. Но, заметил Конан с удовлетворением, руки его уж не дрожали, и глаза были сухи.

— Так вот, дорогой друг, что касается Великого Равновесия, — внезапно молвил он, поднимая взор на киммерийца. — Я знаю, так бывает чрезвычайно редко, но бывает: когда жизнь не имеет просвета; когда она состоит из одних только черных дней; когда и надежда на лучшее, не получая и малого подтверждения, гаснет, гаснет… пока не исчезнет бесследно… И наоборот: лишь невинные белые облачка изредка омрачают ясную погоду жизни баловня богов. Он счастлив, хотя и не желает того признать — на лице его печать скуки и грусти, но не надо этому верить, потому что он и сам в это не верит. Он так убежден в благосклонности небес к его милой жизни, что маска сия всего-то дань им, высшим, нечто вроде жертвоприношения… Мол, я слаб и ничтожен, и нахожусь в вашей власти, и понимаю это, а посему не оставьте меня в ужасном жестоком мире одного; помогайте мне; смотрите на меня; любите меня всего, любите меня всегда и ни в каком случае не переставайте меня любить… Ну, так или примерно так… Вот те исключения, когда Великое Равновесие не проявляется никак, и, мне кажется, друг, се тоже есть коварство Зла…

— Но ведь вторая жизнь счастливая, ты сам сказал. — Конан, который все это время с энтузиазмом молодости поглощал вторую миску лапши, забрав ее с половины купца, на миг прервал трапезу, чтобы с удивлением посмотреть на собеседника.

— Хм-м, дорогой друг… Вечное счастье, представляется мне, родом как раз из царства Нергала… Человек может не осознавать того, довольный ровным течением своего существования, но на деле именно так и есть…

— Не встречал я еще парня, которому бы нравилось страдать…

— Есть и такие, — усмехнулся купец, — Но я не о них. И не о страдании вообще. Я о том, что в любой жизни — и твоей и моей, и каждого — должно всенепременно присутствовать Великое Равновесие, дабы можно было понять чужое горе, простить чужую ошибку и прочее… Иными словами, дабы жить среди остальных людей праведно — конечно, насколько позволяет натура. Впрочем, я знаю точно — и натура имеет прекрасное свойство подвижности и со временем приобретает новые черты, успешно избавляясь от некоторых лишних прежних… Но сие был бы очень долгий разговор, Конан… Давай остановимся на общем нашем убеждении о необходимости наличия в бытии Великого Равновесия…

— Давай, — согласно кивнул варвар, приступая к телятине.

— Итак, течение моей собственной жизни — благосмиренной, ровной и, в общем-то, вполне счастливой — неожиданно повернуло вспять. (Дальше я буду только рассказывать, что произошло, а оценивать предоставлю тебе, поскольку я могу, сам того не желая, ошибиться и направить мысль твою по ложному пути…)

Спустя полтора года после той истории с пастушкой и овцами от внезапной болезни умер мой старый друг. Я знал его с детства, которое ныне кажется мне таким далеким, что я уж сомневаюсь, был ли я когда-либо ребенком вообще… Но я отвлекаюсь, прости меня…

Упоминал ли я о том, что жил мой друг в городе Шамаре, что в славной Аквилонии? Нет? Увы, увы… Расстояние порою разрывает наикрепчайшие узы… Так и мы с ним — не виделись без малого пятнадцать лет. Но все это время я получал от него весточки и сам отвечал ему… Я знал, что живет он один в огромном доме — как и я, пока не появился мой Виви. Также я знал, что в Танасуле — этот город тоже находится в Аквилонии — у него есть сестра, а у той — дочь. Как-то раз, за несколько лет до его смерти, мне привелось увидеть и ту и другую: по своим торговым делам, кои шли тогда не слишком удачно, я заехал в Танасул и там навестил их. Сестра его оказалась чудесной женщиной, но строжайших — строжайших! — правил… Признаюсь тебе, что, проведя с нею один лишь вечер, я не чаял поскорее уйти, и только маленькая Данита — существо прелестное, милое и живое — скрасила мое пребывание в этом доме. Она не отходила от меня, все ластилась, показывала слепленные ею из глины смешные фигурки и трепала мои тогда еще густые волосы частым своим гребнем…

Известие о печальном конце моего друга — а надо сказать, что болезнь его поразила пренеприятнейшая, что-то вроде тропической зеленой лихорадки — заставило меня бросить все дела и поехать в Шамар. Но, к несчастью, я прибыл поздно: дом его был уже продан, а имущество разобрано за долги, коих у него оказалось достаточно. Там же, в Шамаре, я увидел и Даниту. Мать ее умерла незадолго до смерти дяди, и девочка осталась совершенно без средств. Конечно, я взял ее с собой. Она помнила меня и с великой радостью согласилась последовать в Мессантию, с тем чтобы стать моей дочерью. Таким образом, и страдание мое по поводу потери старого друга завершилось неожиданно счастливо: кроме сына у меня теперь была и дочь. Видишь, как ревностно стерегла тогда удача мои ворота?

Я привез девочку в Мессантию, познакомил ее с Виви. О, Конан, они очень понравились друг другу! Мальчик подарил ей краба, которого сам выловил в море и который оказался странной породы — он мог жить и в море и на суше одинаково легко…

— Плипсо?

— Да, я забыл, что ты уже видел его. А Данита подарила Виви глиняную фигурку Митры, дабы она охраняла его жизнь и покой… Два дня безоблачного счастья!.. Я любовался на своих детей, и мне тогда казалось, что я сам молодею рядом с ними… Всего два дня… Однажды вечером привратник доложил, что встречи со мной просит какой-то древний старик… Я никогда не отказываю просителям, Конан, ибо кто может знать, не станешь ли вдруг просителем сам… Я велел позвать его в дом.

Только глаза — одни глаза — не понравились мне в нем. В остальном же это был обыкновенный благообразный старец, весь седой, с длинною, до колен, бородою, с жидкими и тоже длинными волосами, с руками, тронутыми язвой, а годами и болезнью согнутый крючком; одет он был в некогда белую, а теперь серую от пыли хламиду, на ногах — рваные сандалии; наконец, опирался он на палку, потому что ко всему прочему был еще и хром…

Он не сразу смог говорить — путь его, как поведал он мне потом, был долог и труден, тем более для его преклонных лет. Я обеспокоился: он выглядел совсем плохо, ноги не держали его и вместо слов из горла вырывался один хрип. Мой слуга принес слабого терпкого вина и немного еды, и через некоторое время несчастный старец оправился, сумел даже улыбнуться мне и поблагодарить… Затем я попросил слугу проводить нашего гостя наверх, дабы он отдохнул с дороги… А наутро я уже слушал его печальную историю, которую сейчас же перескажу тебе как запомнил.

Звали его Деденихи (такое вот странное имя), и родился он без года сто лет назад в небольшом горном селении на границе Шема и Турана. Шемит ли он? Туранец? Он того не ведал. С юных лет покинул он родной свой дом и отправился в странствие по свету. Наверное, ты не раз встречал таких на своем пути…

— Я и сам такой, — усмехнулся варвар.

— Нет, ты не такой. Ты… О, Митра, я не умею этого объяснять, только ты совершенно не такой… Может быть, потому, что у тебя совсем другие глаза…

— При чем тут глаза, Кармио? — недовольно фыркнул Конан. — Мы толкуем о течении жизни, а ты вдруг о глазах!

— Пусть будет так… Хотя… Ну хорошо, пусть будет так… Будучи еще очень молодым, Деденихи на некоторое время осел в Шепине, маленьком кхитайском городке — но не по своей воле. Его обвинили в нарушении правил поведения, то есть в том, что он был слишком богато одет для того бедного квартала, в коем решил остановиться на ночлег. Помимо пяти золотых, заплаченных им за сей «ужасный» проступок в государственную казну, он должен был отработать три луны подмастерьем портного и только после этого мог отправляться в дальнейший путь. И он отработал. За это время Деденихи успел не только научиться шить затейливые кхитайские платья, но и весьма близко познакомиться с очаровательной девушкой Те-Минь, дочерью его хозяина. В молодости любовь приходит столь же быстро, сколь затем исчезает… Думаю, нетрудно догадаться, что по истечении положенного срока юноша покинул сей негостеприимный город уже не один, а с прелестницей кхитаянкой…

…После полугода странствий молодые люди были вынуждены сделать долговременную остановку в Бритунии, ибо Те-Минь ждала разрешения от бремени. Вскоре в маленькой деревушке Кью-Мерри на свет появился сын Деденихи, названный им в честь осиротевшего в Шепине портного Лау-Ко. Итак… О, Конан, кажется, я утомил тебя своим повествованием… — прервал себя Кармио Газа, увидев, что киммериец уже осушил две бутыли немедийского красного и теперь зевает во весь рот.

— Кром… Ладно, я могу потерпеть, — учтиво ответил гость, тем не менее не в силах сдержать следующий зевок.

— Нет-нет, сейчас я распоряжусь…

Купец поднялся, скорым шагом засеменил к двери. Провожая его сонным взглядом, Конан лениво отметил, что доброму старику до сих пор еще не пришло в голову держать звонок для вызова слуг прямо здесь, у скамьи, или хотя бы у двери, чтобы всякий раз, когда нужно распорядиться о чем-либо, не бегать в дом…

— Это Пепино, Конан! — бодро возвестил Кармио, появляясь в дверном проеме. — Он проводит тебя наверх, в твои покои!

Варвар скептически осмотрел гномоподобного Пепино, который сверкал на него из-под густых бровей черными косоватыми глазками, затем встал и пошел за ним, во всех членах своих ощущая неимоверную усталость, а в голове — полную пустоту…

Конан проснулся еще до сумерек. Массивное тело его утопало в пуховых подушках, а от яркого солнца не спасала даже тяжелая темная занавесь: хоть лучи его и не проникали в комнату, зато нагрели ее за весь день до состояния туранской бани, так что киммериец едва мог дышать от жары. Поэтому, наверное, снилась ему бескрайняя пустыня, по коей брел он в Гирканию, к Учителю; поэтому, наверное, на полпути упал почти бездыханный в раскаленный песок; поэтому и очнулся так скоро, и вскочил с роскошного ложа своего с проклятиями, адресованными Нергалу и его прихвостням, хотя в чем состояла их вина, вряд ли сумел бы сказать.

Однако Кармио Газа был поистине тароватый и внимательный хозяин: у изголовья разъяренный Конан вдруг обнаружил низкий столик, а на нем — бутыль непрозрачного толстого стекла и глубокую золотую чашу. Вино на сей раз оказалось местным, но, на удивление, мягким и довольно приятным на вкус. Не прибегая к помощи чаши, гость жадно выхлебал всю бутыль до дна и лишь тогда почувствовал, что жив.

Кармио Газа ждал его на том же месте. Судя по прищуренным и тусклым глазам его, он тоже пробудился только сейчас. Встретив Конана обычной своей ласковой улыбкой, старик жестом пригласил его занять скамью и вкусить вечерней трапезы, состоящей из черепашьего супа и фруктов. Вина же было вдоволь всякого. Не медля и вздоха, киммериец набросился на угощение.

— Ну, Кармио, — пробурчал он, попеременно глотая то суп, то вино. — Что там еще произошло с этим Дедехи, рассказывай!

— Деденихи, — поправил купец, с умилением глядя, как гость его уписывает черепаший суп. — Итак, я остановился на том, что у него родился сын… Такая радость!.. Увы, мне не пришлось испытать ничего подобного — мой сын пришел ко мне уж будучи юношей… О, нет, Конан, я не стану утомлять тебя описанием собственных чувств; они настолько просты, что понятны и так… Вернемся к нашему герою, если, конечно, можно сим прекрасным словом обозначить этого человека.

Спустя лишь полтора года после рождения малыша Лау-Ко Деденихи вновь овладела страсть к перемене мест. Недолго думая, он оставил в Кью-Мерри жену и сына и отправился в путь, намереваясь вернуться не позднее следующего года — во всяком случае, так сказал мне он сам. Но — богам не угодно было его воссоединение с семьей (и это тоже его слова). При переходе через горы Кофа его пленила банда разбойников, коих прельстил его пышный наряд. Раздев злосчастного путешественника почти что донага, они скинули его со скалы, но… Между нами говоря, дорогой друг, я так и не понял, откуда у Деденихи было столь богатое одеяние, что в Кхитае его за это судили, а в Кофе ограбили… Как ты помнишь, он родом из небольшого горного селения (а я знаю совершенно точно, что состоятельные люди предпочитают все-таки жить в городах), то есть самое большее, на что мог он рассчитывать — так это на плащ из овечьей шкуры. Да и последующую его жизнь не назовешь роскошной…

Ты улыбаешься, Конан… В этом месте его рассказа я тоже чуть было не улыбнулся, но пожалел старца… Так вот: разбойники столкнули его со скалы, и он неминуемо разбился бы, если б в падении не развязалась вдруг набедренная повязка — единственное, что на нем оставалось, — и не зацепилась бы за куст, росший из расщелины в этой самой скале… Увидев такое чудо, злодеи решили, что на стороне их жертвы сами боги; они бросили ему конец веревки и вытянули наверх.

То ли я плохо понял, то ли повествователь здесь несколько слукавил, но совершенно неожиданно для меня выяснилась такая странная вещь: после низвержения со скалы Деденихи потерял память! Вот и ты теперь смеешься, друг… Да, трудно поверить… Ведь его же не били по голове, и, как мне показалось, в полете ему не встретилось ничего такого твердого, обо что можно было удариться… Ну, кроме куста, за ветки которого он зацепился набедренной повязкой… Впрочем, если разбирать все несоответствия, обнаруженные мной в его рассказе, то я и к ночи не закончу… Так что я думаю, что мы не станем сейчас размышлять, лгал он или нет. Позволь, я продолжу…

К великой радости Деденихи, забыл он только самые ненужные вещи из своей прошлой жизни: место рождения, происхождение, принудительную службу в подмастерьях у портного и, наконец, существование в маленькой бритунской деревушке Кью-Мерри жены Те-Минь и сына Лау-Ко. Не правда ли, память его довольно рационально подошла к столь важному вопросу: что помнить нужно, а что совсем необязательно? Таким образом Деденихи снова стал свободным (или, как выразился он сам, «бедным одиноким странником»); жаждущая новых приключений душа его не могла успокоиться и, естественно, — естественно для такого, человека, я имею в виду, — он возжелал остаться с разбойниками, дабы изведать и сию сторону жизни. Он вещал об этом так серьезно, Конан, что я начал сомневаться в ясности его мыслей. Проще говоря, я решил вдруг, что он умалишенный, и с этого мгновения внимал пространному рассказу его лишь из вежливости и неистребимого во мне уважения к преклонным годам. О, дорогой друг, а не так ли и ты сейчас слушаешь меня?

— Прах и пепел! — поперхнулся варвар глотком вина. — Нет, конечно! Когда я не хочу слушать — я не слушаю! Давай дальше!

— Попробуй еще этого, сладкого. Оно привезено из Шема, с виноградников одного моего старинного приятеля…

— Уж больно оно желто, — с сомнением покачал головой Конанг заглядывая в широкое, с его кулак, горлышко кувшина, — Как мед, смешанный с водой…

— Из особого сорта винограда! Если тебе понравится, я велю принести еще… Теперь я пропущу некоторые маловажные подробности из повести забредшего ко мне старца и перейду сразу к самому главному. Вплоть до пятидесяти лет Деденихи странствовал по свету беспрерывно. Иранистан, Кхитай, Коринфия, Туран, Аквилония… Так однажды пришел он и на свою родину, в Шем. Усталый с дороги, он остановился на ночлег в постоялом дворе, что вблизи города Эрука. Подозвав красивого молодого хозяина, он попросил принести немного пива и хлеба, а сам присел у очага… И вот, когда он пил свое пиво, закусывая свежайшим хлебом, с лестницы, ведущей на второй этаж, спустилась женщина, чье белое и чистое лицо с чуть раскосыми глазами показалось Деденихи смутно знакомым. «Кто ты и откуда, милая?» — так обратился он к ней, не забыв улыбнуться и поклониться. «Я — Те-Минь, дочь портного из Шепина…» — тихо ответила она, затем вдруг повернулась и поспешно скрылась за дверью под лестницей. В этот-то момент он и вспомнил все.

Поначалу безумное волнение сковало его члены: он не мог двинуться с места, не мог говорить и почти не мог дышать. Постепенно приходя в себя, несчастный припоминал прошлое, и в особенности пребывание свое в кхитайском городке Шепине, знакомство с дочерью портного, последующее бегство с нею, страстные ночи любви и рождение малыша Лау-Ко в бритунской деревне Кью-Мерри. Значит, хозяйкою постоялого двора была его жена, а этот красивый молодой человек — его сын? О, Митра!

…Не смотри на меня так, дорогой друг. Я не сошел с ума. Я просто передаю тебе его рассказ как могу подробно. «О, Митра!» — воскликнул Деденихи, обливаясь слезами. Он бросился вслед за Те-Минь, проворно сбежал вниз по темной лестнице и нашел ее в небольшой комнатке, где бедная женщина, бросившись ничком на кровать, тихо плакала о нем и о загубленной своей молодости. Она сразу простила Деденихи, а когда он поведал ей о полете со скалы и потере памяти, прижала его голову к своей еще высокой и полной груди и покрыла поцелуями изрядно поредевшую его макушку. В ответ Те-Минь рассказала мужу о нелегкой жизни одинокой женщины с младенцем на руках. В Бритунии она прожила двенадцать лет, пока окончательно не потеряла надежду на возвращение Деденихи. Потом с малышом Лау-Ко она перебралась в Шепин, но лишь на четверть луны: лавка отца ее оказалась закрытой; а соседи рассказали, что он давно уже умер; женщина помыкалась по городу в поисках родных и, поскольку никто не захотел признать ее и ее сына, выехала в Шем, памятуя о том, что это родина ее драгоценного супруга, и может быть, когда-нибудь она отыщет его там. И вот спустя без малого тридцать лет после дня разлуки они снова были вместе.

Те-Минь позвала Лау-Ко, и молодой человек смог наконец обнять своего отца, чему, как мне кажется, более был рад сам отец… Так или иначе, но с этого вечера жизнь Деденихи совершенно изменилась. Он счастливо зажил с новообретенными женой и сыном, не уставая удивляться их сноровке в ведении хозяйства постоялого двора. Сам он, проболтавшись по миру столько лет, не был привычен к каждодневному тяжелому труду, а потому не столько помогал, сколько мешал, так что Лау-Ко даже был вынужден просить его вообще ничего не делать, а только отдыхать. Растроганный таким отношением Деденихи с превеликой радостью изъявил согласие немного отдохнуть… Так прошло еще — сейчас ты опять будешь смеяться, Конан — сорок лет. За это время многое изменилось в жизни семьи бывшего путешественника. Вскоре после его возвращения Те-Минь умерла, едва успев порадоваться женитьбе сына, а еще через три года овдовел и он — благодарение богам, молодая жена его сначала принесла мальчика (которого Лау-Ко, добрый и почтительный сын, назвал в честь отца — Деденихи), а только потом душа ее улетела на Серые Равнины… (я повторяю то, что сказал мне мой гость).

Но — приближается конец повествования. Признаюсь, что в продолжение всего рассказа я никак не мог уяснить, зачем же он пришел ко мне. Я никогда не знал и не встречал ни его жену, ни его сына и внука, ни, разумеется, его самого. Мучаясь сим вопросом, я тем не менее все не решался прервать его, всякий момент ожидая, что сейчас услышу желаемый ответ. Наконец-таки к сумеркам он добрался до сути, кою я немедленно тебе изложу… Кстати, не хочешь ли отведать зингарского белого? Редчайшее вино! Погоди немного, я велю принести…

Глава пятая

Зингарское белое оказалось весьма похожим по вкусу на немедийское красное, только было оно чуть более терпким и чуть менее крепким. Конан по достоинству оценил угощение купца и выпил около четверти кубка, остальное приберегая для дальнейшей беседы с Кармио Газа. Старик не тянул: промочив горло вином, он тут же приступил к той самой обещанной желанной сути, сделав лишь одну оговорку…

— Я не ручаюсь за правду, дорогой друг. Помнишь, я сказал тебе сразу, что мне не понравились глаза этого человека? Так что не обессудь, если предложенная им повесть к концу покажется тебе уж совсем странной…

За три года до того, как Деденихи появился в моем доме, в семье его случилось несчастье. Внук — а ему к тому времени было уже сорок пять лет! — покупая на базаре в Эруке необходимые для постоялого двора продукты, попал в пренеприятнейшую историю. Он заметил вора, который вытащил из наплечного мешка одного ремесленника толстый кошель (тот потом кричал, что эти деньги он копил несколько лун), и попытался схватить его за руку.

Недолго думая, вор вывернулся из объятий младшего Деденихи, оставив злополучный кошель в его кармане, и исчез. Привлеченный воплями народ окружил несчастного; он кричал, что вор не он, а он — честный гражданин Шема, но — ведь выбора не было, ведь настоящий вор убежал, а в азарте охоты люди редко склонны разбираться, кто прав, кто виноват; кликнули стражу, и к вечеру того же дня внук моего гостя сидел в темнице, проклиная ли свою судьбу, вовсе ли не думая о ней — не могу знать.

Деденихи и Лау-Ко распродали большую часть имущества, чтобы подкупить судей, но все оказалось бесполезно, а скорее всего, просто мало… Дела их шли все хуже и хуже, словно с первым же за долгие годы горем удача отвернулась от них. Оба уже старики — ведь даже Лау-Ко было почти восемьдесят лет, — они оказались в ужасном положении: запасы кончались, все деньги разошлись по судейским карманам, и постояльцы приносили скорее убыток, нежели доход… Если б младший Деденихи был с ними, все обернулось бы совсем иначе, потому что в последнее время он один вел все дела постоялого двора; без него же им грозила скорая и неминуемая смерть в нищете… Так говорил мне мой гость…

И вот однажды услышал Лау-Ко от прохожего об удивительном человеке, что живет в городе Мессантии… Великий дар получил он от богов при рождении — дар приносить удачу: тот, с кем будет он рядом, будет иметь все, чего только не пожелает… И зовут сей талисман… Ты-то знаешь, Конан, как его зовут…

Оживившийся за время повествования Кармио Газа опять сник. Варвар же, который уже отлично понял, в чем дело, молчал: старик по доброте своей совершил ужасную ошибку, отправив Висканьо с ублюдком Деденихи выручать из темницы его внука, и что теперь он мог сделать? К тому же вся эта история случилась не нынче, а более трех лет назад, так что выручить талисмана из беды — если он вообще еще жив — вряд ли было возможно.

— Кром… Какого Нергала… — Конан хотел упрекнуть купца в излишней и глупой доверчивости, но тот поднял на него взгляд, и варвар не продолжил. — Тьфу!

— Да, Конан… Я понимаю, что ты хочешь мне сказать, но не говоришь, жалея… Я старый глупец. Я сам подарил своего сына первому встречному. А потом я искал его и не сумел найти. Я…

— Хватит, — поморщился киммериец. — Хватит, Кармио. Ты совершил то, что считал нужным, и поздно теперь о том сокрушаться.

— Да, конечно… Прости…

— Да мне-то что тебя прощать? — рыкнул Конан, в непонятном ему самому раздражении отшвыривая пустой кубок в сторону.

В полном молчании они сидели еще некоторое время. Купец — устремив взор в звездное небо, киммериец — вяло засовывая в рот апельсинные дольки. Странная судьба рыжего талисмана взволновала его, хотя он ни за что не признался бы в этом вслух. Сейчас он вспоминал, как нашел Висканьо пять лет назад, привязанного к доске и с кляпом во рту; как с ним на спине переплывал Хорот; как вызволял его из лап Красивого Зюка… Что с ним теперь? Зачем старый проходимец увел его? Уж конечно, Конан не поверил в историю с освобождением внука… Все это было ловко придумано для того лишь, чтобы выманить рыжего из дома…

И тут варвар догадался о причине внезапного своего раздражения. В глубине души он с самого начала рассказа Кармио предполагал, что выручать парня придется ему, что, естественно, было совсем некстати. Но недаром же ему встретилась Данита с Плипсо, а потом эта дохлая мышь у ворот дома купца… Те числа, о которых втолковывала ему Низа, привели его именно сюда, а первый же человек, коего он узнал в лицо… Конан замер, припоминая: «…коего ты узнаешь в лицо, сообщит о дальнейших твоих действиях…» Как же расценить повествование Кармио Газа? Он ни о чем его не просил, просто поведал, что произошло в его жизни за то время, пока он не виделся с Конаном. Так и любой человек, встречая давнего приятеля, спешит рассказать ему о себе…

Но как же тогда дорога в Гирканию, к Учителю… В голове киммерийца все перепуталось. Что делать? Отправляться на поиски талисмана или плюнуть на него и идти за великой Силой? Неодолимо Конана влекло все же к Учителю, а потому, усилием отбросив всякие мысли о спасении рыжего, он прервал молчание, обратившись к купцу:

— Вот что, Кармио… Я…

— Конан! — звонкий и чистый голосок Даниты не позволил ему закончить, чему он был рад, ибо легче схватиться со снежным тигром, чем отказать другу в помощи… Даже если он о ней и не просит… В конце концов, можно уйти ничего не объясняя и не прощаясь — так он и поступит на рассвете, а пока…

— Данита! Где ты была? — Он обернулся и с удовольствием посмотрел в нежное личико. — А Плипсо с тобой?

— Со мной. Вот он.

Краб на ее ладони снова зашевелил клешнями, заворочал бусинками глаз, и Конану показалось, что он хочет взглянуть на него — он, первое число, хочет взглянуть на варвара и тем самым еще раз напомнить ему о напутствии старой колдуньи. Ярость всколыхнулась в душе мужчины, но так же быстро и угасла: непонятное и весьма неприятное чувство, сменившее ее, угнетало, но разбираться в его происхождении значило отступить от прежнего решения. Нет, такого Конан допустить не мог. Упрямо сжав губы, он отвернулся от Плипсо.

— Ступай-ка спать, девочка, — мягко произнес купец, глядя на нее так ласково, как до того он смотрел только на Висканьо.

— Позволь мне побыть немного с вами, отец, — Данита прильнула к плечу старика, ластясь, заглянула в его глаза. — Совсем немного…

— Ну хорошо, — тут же растаял Кармио. — Только тогда принеси для Конана того туранского, которое привезли прошлой луной.

Данита чмокнула отца в седой висок, вспорхнула легко и, махнув рукой киммерийцу, скрылась за дверью.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Конан, — прямо посмотрев на гостя, сказал вдруг купец, — и могу сказать тебе вот что: ступай своей дорогой. Моя беда не должна мешать жить тебе. Я виноват сам, а значит, и расплачиваться должен сам. А ты — ступай. Я только хотел бы, друг, чтобы ты не забывал нас…

Варвар криво ухмыльнулся. Предначертание Низы уже сбывается — первый человек, коего он узнал в лицо, наконец «сообщил ему о дальнейших его действиях», посоветовав ступать своей дорогой. То есть он сказал именно то, что Конан и хотел от него услышать. Значит ли это, что Митра по-прежнему благоволит к нему и желает одарить великой Силой без промедления?

…Он вспомнил схватку со снежными тиграми — белыми полосатыми ублюдками, которые перекрыли ему путь в Гирканию… Потом семь дней и ночей в хижине колдуньи… Потом ее волшбу и после — угасание, начало то ли смерти, то ли долгого беспамятства… Кто их знает, этих богов! Нынче они благосклонны, наутро хмуры, через день зловредны… К Нергалу их всех!…Он, Конан, ничем теперь не связан с прошлым, что бы там ни нагадала ему Низа. Ступать своей дорогой? Отлично!

Бодрые, хотя и несколько сумбурные мысли эти тем не менее вяло прокручивались в голове киммерийца. Сердце же его вообще молчало. Со вздохом обратил он взор свой на Кармио Газа, что поник головой и, кажется, собирался вздремнуть.

— Вот что, Кармио, — медленно произнес Конан, размышляя о том, напомнить ли купцу, что расплачивается за свою ошибку не он один — он-то остался дома, а вот талисмана умыкнули… Решив и на сей раз сдержаться, варвар встал, прошел к дальней стене, где валялся брошенный им кубок, и, подняв его, вернулся на место. — Вот что, Кармио, я скажу тебе. Если Виск еще живой — я найду его.

Так решительно произнес Конан, что и сам опешил. А в общем, все уже было предопределено, и как он ни сопротивлялся, против себя пойти не мог. Расчетливый мозг его отвергал столь нерациональный поступок, как розыск ничем — для него ничем — не примечательного мальчишки. Но — и это выяснялось с годами — кроме работы ума внутри него происходила еще и работа души, которую он, суровый воин, прежде с презрением не желал признавать. Затем стало понятно, что душа и есть он сам, и его мозг у нее лишь подмастерье, а уже как следствие этого открытия Конан склонен был теперь прислушиваться к своим чувствам — правда, пока только порою…

Лицо купца вытянулось. Дрема в мгновение слетела с его тяжелых век, и он уставился на киммерийца с изумлением, чуть ли не с ужасом, словно тот сказал нечто богохульное, за что немедленно будет поражен молнией либо обратится в камень. Но следующий вздох его был вздох облегчения. Некогда полные и розовые, а ныне сухие бесцветные губы его дрогнули в растерянной улыбке, а глаза вновь наполнились слезами — на этот раз счастливыми. На вошедшую же в этот самый момент Даниту старик уже смотрел с такой радостью, что девушка остановилась в дверях, не понимая, что произошло.

— Хей, Данита, — благодушно буркнул варвар, к которому понемногу возвращалось доброе настроение. — Ты принесла вина?

— Да.

Она подалась к нему, протягивая сосуд с обещанным туранским, и Конан, забирая его, едва сумел подавить возглас удивления.

— Эту флягу купил Висканьо, — звонко объявила девушка, усаживаясь на скамью рядом с отцом. — В порту, у одного черного гребца.

— Прах и пепел… — проворчал киммериец. — Я так и понял.

Фляга сия оказалась сделана в форме трубящего слона, что, конечно, сразу напомнило Конану о третьем предложенном колдуньей числе, кое должно было развеять его сомнения. Что ж, теперь и в самом деле не приходилось сомневаться — он пойдет на поиски рыжего, если уж все числа совпадают именно на этом…

Наливая в кубок вино из задранного вверх хобота слона, варвар уже не мучил себя размышлениями ни по поводу талисмана, ни по какому иному поводу: сумбур в голове развеялся, все было совершенно ясно. Он с удовольствием глотнул великолепного туранского, ощущая себя если не королем, то во всяком случае принцем, а вовсе не гостем в доме аргосского купца, и весело посмотрел на старика с дочерью, что взирали на него влюбленными глазами и молчали.

— Ну, Кармио. Теперь поговорим о деле?

— Дважды я отправлял в Шем своих слуг — самых молодых, самых пронырливых и хватких. Увы, они возвращались ни с чем… Не то что моего мальчика, но даже Деденихи и его сына Лау-Ко они не смогли обнаружить там. Постоялый двор в предместьях Эрука действительно есть, но он заброшен давно — местные крестьяне поведали, что хозяев не видели с десяток лет!

— И кто же были хозяева?

— Ты будешь удивлен, добрый друг, но они говорили именно о Лау-Ко и его матери, почему-то вовсе не упоминая отца…

— А почему слуги твои не искали младшего Деденихи? — осведомился варвар, прикладываясь к весьма понравившемуся ему туранскому.

— В темнице? Искали! В том-то все и дело, Конан, что в Эруке его нет, и никто там о нем не слыхивал!

— Отец, — робко вступила в разговор Данита. — Ты просил Конана найти Висканьо?

— Я не просил, дочка, — с улыбкой ответил купец. — Наш друг сам решил помочь нам, за что я буду благодарить его до конца дней своих…

— И я… — Данита опустила глаза. Щеки ее покрылись нежным румянцем, и она, почувствовав это, отвернула лицо.

— Не будем терять время, — пробурчал киммериец, тем не менее довольно усмехаясь. А впрочем, благодарить его пока было не за что — он еще не только не нашел рыжего, но даже и не начал его искать. — Это все, что тебе известно, Кармио?

— Увы, — пожал плечами старик.

— Не густо… Кромом клянусь, негусто. Ладно, теперь это моя забота. Если понадобится, я найду ублюдка Деденихи и распотрошу его. Кармио, вели к рассвету приготовить для меня лошадь, ну и… Все. Да, пусть еще соберут дорожный мешок — и чтоб там была фляга туранского.

— А немедийского красного?

— И немедийского красного…

Отдав такие распоряжения, варвар допил вино из кубка и встал. До рассвета оставалось совсем немного времени, а долгая беседа утомила его так, что он не чувствовал в себе сил даже на то, чтоб попрощаться с Данитой, как хотел… Последняя мысль промелькнула в его голове уже у входа в отведенные ему покои. Содрав с себя куртку и штаны, Конан рухнул на поистине королевское ложе свое, уткнул нос в подушку и тут же провалился в глубокий, без сновидений, сон.

Перед рассветом в дверь его тихонько постучали. Пока гномоподобный Пепино с умильной улыбкой разглядывал помятую физиономию гостя, сам гость принял из рук его новую одежду, о коей успел позаботиться Кармио Газа, облачился в нее, затем осушил с полбутыли полюбившегося ему туранского и лишь после этого позволил слуге полить ему на руки из серебряного кувшина.

У ворот уже разгуливал купец, явно поджидая Конана, Он не спал всю ночь — глаза его отекли и превратились в щелки, углы губ были устало опущены, а плечи сгорблены. Сейчас он выглядел дряхлым стариком, и варвар внутренне содрогнулся, представив вдруг, что когда-нибудь и он может стать таким. Но в его возрасте подобные думы редко задерживаются надолго, а посему, положившись на милость Митры, он выкинул их из головы и подошел к купцу.

— Что не спишь, Кармио?

— Не могу, — улыбнулся старик. — Последнее время я плохо сплю — все думаю о мальчике… Да и годы уже…

— Лошадь готова?

— И лошадь, и дорожный мешок — все, как ты велел. Если позволишь, я хотел бы отправить с тобой Пепино. Несмотря на малый свой рост, он обладает силою и сноровкой и может пригодиться тебе…

— Нет! — наотрез отказался варвар. — Еще Пепино мне не хватало.

— Тогда возьми меня!

Киммериец и купец обернулись. От дома к ним направлялась Данита, одетая в мужское платье, и даже издалека было заметно то суровое выражение, какое она старательно пыталась придать своему нежному милому личику. Конан расхохотался.

— Прах и пепел! Да ты смелая девочка, я смотрю!

— О, нет! — замахал руками старик. — Нет, Данита, и не думай! Я никуда тебя не отпущу! Митра свидетель, хватит с меня и того, что пропал мой Виви!

— Но отец!..

— Ступай домой! — приказал Кармио, и Конан впервые услышал в его мягком голосе железные нотки.

— Я не возьму тебя, Данита, — поддержал он старика. — Мне и Пепино-то не нужен, а ты…

— Да я умею больше, чем Пепино! Я умею стрелять из лука и бросать копье, я умею…

— Я не возьму тебя, Данита, — твердо повторил Конан, отворачиваясь. — Кармио, пусть подают лошадь.

Вороная кобыла, приведенная сонным привратником, была достойна особ королевских кровей — высокая, тонконогая, с маленькой породистой головой и огромными фиолетовыми глазами, она обошлась купцу не менее чем в пятьдесят золотых и, подозревал киммериец, считалась в его конюшне лучшей; под стать ей была и сбруя. Конану захотелось немедленно оседлать красавицу, но дорога предстояла неблизкая, и поэтому сначала следовало проверить содержание его дорожного мешка.

— Все, — заключил варвар, снова завязывая мешок. — Ну, Кармио, прощай пока.

Он вскочил на вороную — она капризно дернулась под его массивным телом, — наклонился и потрепал по волосам Даниту, которая точно так же капризно дернулась под его рукой; рассмеявшись, киммериец направил кобылу к воротам. Оглядываться он не хотел: долгие проводы означали частые воспоминания, а уж что-что, но воспоминаний ему в последнее время и без того хватало… Стрелой помчалась его красавица по длинной улице спящей еще Мессантии, и вскоре дом Кармио Газа остался далеко позади — зато далеко впереди Конана-варвара ждали другие люди и другие приключения… А что еще нужно вечному страннику?

Несколько удивленный собственным определением самого себя, киммериец снова засмеялся — наконец-то легко и бездумно — и пришпорил лошадь.

К вечеру того же дня Конан был уже на полпути от Шема. Поначалу он собирался ехать подальше от берега моря, помня о том, что ветры порой не просто бушуют там, а безумствуют; но по прошествии некоторого времени изменил это решение, ибо погода и ночью и днем стояла на редкость мягкая, спокойная и теплая. Вблизи моря воздух был чист и свеж, а полоса густого плодородного леса обеспечивала его кобыле постоянный корм, так что варвару оставалось лишь заботиться о пресной воде для нее — у него самого на случай жажды в дорожном мешке лежали три аккуратно заткнутые фляги: с туранским, немедийским красным и аргосским белым. Правда, в первой вино уже плескалось на дне, зато две другие были полны, и по его расчету, до первого постоялого двора он вполне мог ими обойтись.

Привязав лошадь к толстой обломанной ветке старого дуба, киммериец развел костер. На фоне темно-синего, как его глаза в гневе и страсти, неба золотые и красные искры казались осколками далеких звезд, что сияли сейчас так ярко, словно не только зажглись, а уже догорали. Закусив остаток туранского куском свежей розовой ветчины, Конан расстелил на траве теплый плащ, так же предусмотрительно, как и вино, упакованный слугой купца в его дорожный мешок, и смежил веки — это была первая его остановка за день, а посему и сон оказался близок.

…Но так же внезапно, как уснул, посреди ночи Конан пробудился. Он не стал вслушиваться в тишину, опустившуюся к берегу моря Запада, не стал всматриваться в черную даль и не менее черную близь — ничего такого, что могло бы потревожить его, здесь не было. Полный покой дарил южный Аргос одинокому путешественнику в эту ночь… Редкие вскрики птиц, стрекотание цикад, еле слышный мягкий плеск волн — вот все звуки, кои вплелись в ночную тишину, ничуть не нарушая ее. То же, от чего он вдруг вернулся в явь, было совсем другого происхождения, не природного. Ему приснился сон купца — тот самый, о схватке Добра и Зла; Конан не раз за последние дни думал о нем, искренне сожалея, что Кармио Газа не удалось увидеть финала. Не то, чтобы его так уж волновал исход битвы (он отлично знал — как бы там ни было во сне, на самом деле истина в Великом Равновесии, и пока земля не раскололась на тысячи кусков, ни Зло, ни Добро не одержат победы), но каким-то краешком души он надеялся, сам того не сознавая, если не уничтожить, то хотя бы сильно покалечить противника. А в это понятие — Зло — для него входило многое, и прежде всего — маги и колдуны всех видов и мастей. Он был уверен: основное зло от них, ибо они — не кто иные, как проводники его, берущие начало в царстве Нергала, всеми корнями вросшие в его твердь.

Кармио Газа стар и немощен, и сон такой должен был присниться, конечно, не ему, а мужу молодому, могучему — вот хотя бы Конану. Чем купец мог помочь Добру? Недаром оно само вытолкнуло его, решившись на битву со Злом. Его, Конана, не вытолкнуло бы… Киммериец со вздохом повернулся на другой бок. Ему удалось увидеть только самое начало сего сна: прозрачное горное озерцо, окруженное черными огромными скалами… И если старик спокойно выдержал ту страшную тишину, что перед схваткой окутала землю, то варвар в этом месте пробудился — у него заложило уши, да так, что казалось, вот-вот голова расколется как гнилой орех…

Теперь оставалось только надеяться на длинную ночь и продолжение этой истории со столкновением Добра и Зла. Он снова закрыл глаза, но уснуть не смог. Как в каморке у старой колдуньи, сейчас вспоминал он прошлое — уже не под воздействием волшебного зелья, а просто по стремлению души. Он редко проводил ночь без сна — разве что только в том случае, когда гулял в кабаке или любил женщину; обыкновенно сон его был хотя и чуток, но крепок. Наверное, поэтому он не знал, что ночью все — и прошлое, и настоящее, и даже будущее — видится совсем иначе, нежели днем. А вернее всего, прежде он этого не замечал. Не заметил и теперь. Ему и в голову не пришло задуматься, отчего так сдавило грудь, отчего тоской повеяло от тех, порой весьма веселых приключений, отчего дыханию стало тесно в его большом теле, и даже свежий морской воздух не помогал ему.

Он вспомнил Белит — и кстати. С ней ему привелось встретиться как раз после той нелепой истории с золотой пастушкой и ее овцами, когда, подобно тому же сну Кармио Газа, победа не досталась никому. Впрочем, можно сказать, что киммериец не взял ее, эту победу, вышвырнув пастушку в море, а овец разделив. Дебу Абдарраху повезло меньше: он утонул в море Запада, недалеко от берега… Где он теперь? На Серых Равнинах? Или в ободранной шкуре какой-нибудь злобной собаки или хитрой кошки? Хуже, если он вселился в несчастного младенца… А в общем, Конан не верил ни во второе, ни в третье. Про Серые Равнины знают все, а остальное — всего лишь досужие выдумки придворных лентяев… А вот Белит…

Конану очень не хотелось бы, чтоб Белит ходила по тем же тропам, что и Красивый Зюк. Конечно, Серые Равнины не Мессантия, и не весь Аргос, и не Киммерия и Ванахейм с Асгардом вместе взятые; сколько душ там умещается — столько на земле не живет людей. И все же сама мысль о том, что его возлюбленная могла пройти рядом с гнусным ублюдком Дебом, была противна варвару. Но, возможно, тот все-таки остановился на своей родине, в царстве Нергала, и тогда Белит не встречает его вовсе…

Киммериец зевнул. Конечно, как сие не пришло ему в голову раньше? Таких, как Красивый Зюк, после смерти забирает к себе Нергал, и из них потом лепит своих вонючих демонов… Так что Конан может быть спокоен за Белит, она далеко оттуда…

…Дремота снова овладевала им, но была тяжела и неспешна. Затылок, виски наливались сном как бурдюк с пивом — до отказа; перепутанные мысли тугим клубком застряли где-то под переносицей, и жажда высушила горло, но тянуться к мешку за флягой не хотелось. Он с трудом вернулся в прерванный сон Кармио Газа, желая непременно увидеть продолжение (горное озерцо, скалы… что это? он забыл, ибо уже не владел собой), и медленно, медленно начал погружаться в небытие…

Перед закатом следующего дня Конан уже был в Асгалуне. Этот пышный и величественный и в то же время сумбурный, нелепый шемитский город нравился варвару тем, что здесь можно было найти развлечения на любой вкус и на любое настроение. Если последнее располагало к веселью — маленькие кабачки, коими просто усеяна была окраина, ждали гостей и ночью и днем.

Там беспрестанно играла музыка, и волоокие девы с пухлыми грудями и широкими пышными задами не только плясали и пели, но и за пару монет дарили свою любовь тому, кто этого хотел. Вино там лилось рекою или даже водопадом и стоило весьма дешево; как и везде в Шеме, там можно было что угодно продать и что угодно купить — иные шастали туда ежедневно только за этим, и чаще только ради азарта, а не выгоды; половина деловых знакомств тоже заводилась там.

Если же душа жаждала покоя и тихой грусти, человек устремлялся в дом Гуина (а и таких в Асгалуне было более десятка), где в полном — или не совсем полном — одиночестве коротал вечер под нежные и высокие звуки цитры. А поскольку огромный зал в доме сем делился на сотню крошечных комнатушек, посетителя никто не беспокоил, кроме учтивых и расторопных слуг, готовых по первому желанию привести для гостя девушку или юношу, или и девушку и юношу, способных усладить не только плоть его, но и взор своим прелестным видом.

Гуин, придумавший такие трактиры, был идиотом и давно уже умер, но многочисленные родственники его продолжали столь удачно начатое дело, ибо доход оно приносило просто невероятный. Конану приходилось бывать в этих домах и, хотя он ни разу не заказывал себе утешительницу, пить в одиночестве чудесное — и очень дорогое — вино любил. Но соответствующее настроение посещало его редко, и обычно из дома Гуина он шел в те самые кабачки, где можно было разгуляться, оставив покой и тихую грусть за порогом.

От западных ворот города киммериец направил вороную прямо, а потом налево: насколько он помнил, именно эта улица изобиловала заведениями подобного рода. Так и оказалось.

Он спешился у первой же двери, где с одной стороны на вывеске грубо, но красочно была намалевана баранья нога (в каждой городе была по меньшей мере пара забегаловок с такой картинкой), а с другой — и это даже рассмешило бы Конана, если б к иронии не примешивалось раздражение — красной яркой краской художник изобразил уродливого краба, больше напоминавшего не собственно сию тварь, а колдуньино его изображение в виде числа; вверил лошадь слуге, что болтался у входа, и забрав с собой дорожный мешок, вошел в кабак, предвкушая уже все те удовольствия, которые здесь получит этой ночью.

В небольшом зале, набитом до отказа самым пестрым людом, стоял невероятный гвалт. Орали все. К ночи половина здешних посетителей успела налакаться до такой степени, что уже потеряла всякую способность слушать и слышать, да и свежему человеку в грохоте и звоне кружек, тарелок, ножей и бутылей не представлялось возможным разобрать не то что слова, а и тон и тембр голоса соседа.

Только Конан переступил порог, как к нему подскочил раскрасневшийся от усердия подавальщик, морщась от шума, выслушал заказ и, кивнув в знак того, что все уяснил, немедленно исчез в глубине зала. Варвар усмехнулся: будь он одет как прежде, наверняка пришлось бы самому идти на поиски слуги, но сейчас на нем был богатый наряд, подаренный Кармио Газа, и он выгодно отличался от прочих оборванцев, наполнявших кабак.

Впрочем, его и в бедном одеянии отличали всегда — по росту, по стати, по выражению лица… Конан отодвинул с дороги обнявшуюся парочку пьянчуг и прошел к длинному столу, где вклинился между тонким бледномордым юнцом и толстым одышливым торговцем, у коего в левой руке, поднятой призывно вверх, посверкивало маленькое зеркальце в золотой оправе. Иной раз к толстяку подходили покупатели, но предлагаемая ими цена, как видно, не устраивала продавца — он отрицательно мотал головой и продолжал жадно поглощать куски мяса, не поднимая глаз от тарелки.

Приняв из рук слуги огромное блюдо с жареной бараниной, Конан плеснул в свою кружку пива, отхлебнул сразу половину и, удовлетворенный его вкусом и ароматом, приступил к трапезе.

…Когда на блюде остались одни только кости, варвар позволил себе передохнуть, а значит, и осмотреться. Сытый взгляд его блуждал по залу недолго: в противоположной стороне он заметил вдруг некую особу, напомнившую ему старую знакомую из Шадизара. Ни та, ни эта не обладали стройной девичьей фигурой и нежным голоском — совсем наоборот: гвардейский рост в сочетании с пышным задом, тугими румяными щеками и хрипловатым басом являлись их основными и для некоторых мужчин самыми привлекательными чертами.

Порой и Конана тянуло на нечто подобное, особенно после принятия нескольких кувшинов кислого и крепкого пива… Вперив помутневший от еды и питья взор в мощную грудь привлекшей его красотки, варвар медленно поднялся и пошел к ней, легко рассекая потную толпу любителей подраться, кои с визгами и воинственными воплями копошились прямо посредине зала.

— Как звать тебя, милая? — криво ухмыляясь, поинтересовался он, локтем плотно приникая к ее мягкому животу.

— Мархит, — игриво ответила она басом, в ответ еще крепче вдавливая его локоть в свой живот. — А ты кто будешь, незнакомец? Вижу, что не шемит…

— Киммериец, — жарко выдохнул он ей в ухо. — Конан. Ты здешняя хозяйка?

Томные выпуклые глаза могучей Мархит впились в его синие, откровенно призывая к немедленной любви, и варвар согласно прохрипел в ответ на эти ничего не значащие ласковые слова, которые произносил уже многажды и многим и вот теперь — ей. Но она все равно не слушала. Ухватив рукав его новой кожаной куртки, она влекла его за собой, наверх, на второй этаж, где было тихо и темно, где под ногами таинственно скрипели половицы и где в любом уголке коридора пахло любовью… Конан зарычал, рывком повернул Мархит к себе лицом и, не дожидаясь, когда она отворит дверь, сжал ее в своих объятьях…

Глава шестая

Подперев полной белой рукою щеку, Мархит смотрела на спящего Конана. Мысли ее, словно волы в загоне, были вялы и ленивы, и никогда не покидали заранее очерченной границы — то есть все, о чем она думала, сосредоточивалось только на хозяйстве и любви, а также на том, что так или иначе касалось того же. Появление в ее жизни этого огромного киммерийца отлично вписывалось в такую схему: он пробыл с нею одну ночь и, может быть, пробудет еще немного — от природы практически устроенная натура Мархит позволяла ей не обольщаться и смотреть на жизнь спокойно и трезво, не лелея мечтаний и не питая несбыточных надежд; своим появлением он украсил ее довольно однообразное, хотя и совсем не скучное существование, и она была за то благодарна ему; еще некоторое время после его отъезда она не раз вспомнит о нем с приязнью и сладким томлением в душе, потом — забудет. Мархит легко отдала Конану маленький уголок в своем сердце, с тем чтобы уже никого туда не поселять, но и с тем чтобы через годы никогда туда больше не заглядывать. И это была ее жизнь, которая не то что вполне ее устраивала, но и нравилась ей.

Она осторожно тронула подушечкой пальца белый шрам на его твердой щеке, подула на пушистые длинные ресницы, с детским любопытством наблюдая их трепет. Мог ли он стать ее мужчиной? Мархит не задумалась об этом и на миг. Справедливо полагая, что мужчины вообще не более чем спелый фрукт или кусок хлеба, созданный богами затем лишь, чтобы утолить голод и исчезнуть, уступив место следующему, хозяйка трактира и Конана воспринимала точно так, инстинктивно все же выделяя его из прочих. Как любая женщина, она умела почувствовать истинную силу и надежность, исходящую от него даже спящего…

Наконец ей надоело на него смотреть. Наклонив свое лицо над его лицом, так что длинные густые волосы ее смешались с такими же его волосами, Мархит, лукаво засмеявшись, ткнула его носом в губы, потом в подбородок, желая пощекотать, а когда он сердито сдвинул брови во сне, хихикнула и быстро отпрянула, тотчас открыв его лицо появившимся как раз в этот момент солнечным лучам. «Хр-р… хр-р-м…» — не хотел просыпаться Конан, но сон уж нельзя было удержать. Глубоким вздохом проводив его, киммериец открыл глаза и угрюмо взглянул на Мархит.

— Рассветает, парень, — пророкотала она ему в самое ухо, снова засмеявшись. Но теперь, с пробуждением его, игривый смех не удавался, хотя она и близко не чувствовала никакого смущения.

— И что? — Конан дернул плечом. — Какого Нергала мне сдался этот рассвет? Зачем ты меня разбудила?

— Быр-быр-быр? Быр-быр-быр! — передразнила Мархит его хриплый голос, забывая, что и сама обладала почти таким же. — Затем, что мне надо идти в зал, а тебе — со мной. Ты же хочешь выпить вина?

— Ну… — неуверенно бормотнул варвар. Он толком не знал, хочет ли вина, потому что ясно хотел чего-то другого, только не мог сейчас сообразить, чего же именно. — Ладно… Пойдем.

Конан свесил с кровати босые ноги, горячими ступнями с удовольствием ощутив прохладный пол. Одежда его, накануне комком брошенная в угол комнаты, теперь лежала тут, на кресле, аккуратно сложенная. Варвар натянул штаны, безрукавку, остальное пока оставив, и встал, не обращая внимания на пристальный взгляд Мархит.

— Вижу воина, — почему-то со вздохом произнесла она, тоже поднимаясь с кровати. — Воина, и все тут.

— А еще чего? — хмыкнул заметно довольный этим замечанием варвар.

— Воина, — повторила Мархит, — и бродягу. Пусть Ашторех отворотится от меня навеки, если это не так… И пусть до конца дней моих в мою постель не ляжет мужчина, если Конан-киммериец приехал в Шем только для того, чтоб найти себе девушку на ночь. Что скажешь на это, парень?

— Гм-м… Ну, не только за этим, — с видимой неохотой согласился Конан, которому все больше хотелось того, чего он не мог еще назвать. — Мне вообще в Эрук надо.

— В Эрук? — Мархит, застегивая юбку, замерла на мгновение, подняла на него темные глубокие глаза. — Вонючий Эрук! Что тебе там понадобилось?

Услышав про ненавистный ей почему-то Эрук, добрая женщина отбросила всякую дипломатию и задала интересующий ее вопрос прямо.

— Мало ли… — туманно ответствовал Конан, с тщательно скрываемым удовлетворением взирая на хозяйку трактира своими синими равнодушно-холодными глазами (вот оно, женское любопытство, проявилось при первой же встрече! Ему не из чего теперь делать тайны, но и раскрываться сразу он не намерен).

— Вонючий Эрук! — процедила Мархит сквозь зубы. — Там умер мой брат. Поехал туда — и умер. А потом и мать. Пока жила в Асгалуне — ни на что не жаловалась. Была румяна и здорова, как я сама! А вздумала поехать в Эрук за телом брата, и… Как вернулась, в два дня зачахла… Теперь одна тут, среди сброда. Ненавижу этот сброд! Ненавижу этот вонючий Эрук!

Сумбурная речь хозяйки трактира несколько удивила киммерийца: весь вид ее, величественный, чуть не королевский, не предполагал вспышки, тем более направленной не на определенное и одушевленное лицо, а на город. Конан и сам не любил некоторые города — например, Мессантию, — но чтоб так волноваться по этому поводу…

— Клянусь Кромом, красавица, кто-то из парней в Эруке крепко обидел тебя, — сделал киммериец единственно правильный вывод, на что Мархит фыркнула и отвернулась. — А для меня этот город ничуть не хуже любого другого, так что давай мне вина, и я поеду…

Не дожидаясь, пока хозяйка разберется со всеми застежками на блузе, он подхватил с пола свой дорожный мешок, сгреб в него одежду с кресла и, заправляя волосы за воротник безрукавки, пошел к двери.

— Вонючий Эрук! — донеслось ему вслед.

Сидя в душной, на три четверти опустевшей к утру зале, Конан понял наконец, чего ему так сильно хотелось: воды. Простой холодной воды, которой не было во рту его вот уже три дня. Прекрасное вино купца, да и то, что предложила ему сейчас Мархит, баловало вкус и повышало настроение, но жажды не утоляло. Юный подавальщик с красными от недосыпания глазами, спотыкаясь, побежал за водой и потом с изумлением смотрел, как, обливаясь и давясь, огромный северянин пил эту мутную воду, набранную им в зацветшем и грязном ручье у городской стены.

Мархит, навалившись на стол мощною грудью, также не спускала глаз с лица гостя. Никаких мыслей не было в голове хозяйки в этот момент, и сие являлось привычным ее состоянием, притом отнюдь не умаляя несомненных достоинств доброй женщины. Взгляд ее, тем не менее, был тот, что обыкновенно называют задумчивым — она казалась целиком погруженной в какие-то важные мысли или воспоминания, и влажные глаза лишь подтверждали такое впечатление. Вернув пустой кувшин слуге, Конан что-то спросил ее раз, другой — она не ответила; тогда он принялся за вино, легко забыв о ее присутствии, и она вдруг очнулась. Взгляд ее изменился, словно бы просветлел, хотя всего лишь наполнился неким смыслом — не отрывая его от киммерийца, Мархит подвинула к себе его кубок, отпила большой глоток, и тут же широкое лицо ее озарилось милой улыбкой, но совсем не из-за вина. Ей почудилось в его взоре нечто (увы, только почудилось), а оттого, несмотря на твердое мнение о мужчинах вообще, захотелось вновь поволочь его наверх, чтоб там он подтвердил свое чувство. В следующий миг добрая женщина, близоруко сощурившись, разобрала во взоре сем то ли иронию, то ли — и это было бы ужасно — насмешку; брови ее грозно сдвинулись и кулаки сжались; в темных коровьих глазах блеснул совершенно неподходящий для них огонь гнева, а пышная грудь начала вздыматься, не в силах сдержать горячее дыхание.

— Прах и пепел! — удивленно воскликнул Конан на это. — Что с тобой, Мархит? Никак ты перебрала этой кислятины?

— Это не кислятина, — отрезала хозяйка, — а мое лучшее вино! Из Хорайи! А ты, киммериец, иди-ка…

Но она не успела обозначить направление его пути, ибо пламенный взгляд ее упал вдруг на вход в зал да там и остановился. Мгновением позже алые пухлые губы Mapхиг раздвинулись странным образом: нижняя отъехала к полному белому холму груди, а верхняя почти присоединилась к носу, из глубины меж ними вырвался короткий то ли стон, то ли всхлип, и только потом мирный негромкий гул трактира полностью забил, заглушил истошный вопль, от которого варвар едва не захлебнулся очередным глотком вина.

Добрая женщина орала так, что, будь на месте Конана человек с менее крепкими нервами, душа его наверняка отлетела бы к Серым Раввинам, дабы хоть там получить желанный покой. Конан не дрогнул. В первый момент, правда, рука его сама собой дернулась к поясу за мечом, ибо вой хозяйки по силе и тембру был точь-в точь как звук походной трубы тревоги, но ему хватило половины вздоха для того, чтобы понять, в чем, собственно, дело. Оставалось только проследить за взглядом выкаченных невероятным образом глаз Мархит и убедиться в истинности своей догадки; так он и сделал.

У дверей в зал стоял маленький человечек с пышными-длинными усами, лысой головою и тонкими — даже в шароварах сие было заметно — кривыми ножками. На бледном узком лице его киммериец не увидел вовсе признаков какого-либо волнения, хотя и он смотрел на Мархит, и все в трактире понимали, что он — настоящий виновник происходящего с доброй женщиной припадка. Робость, видная даже в том, как он стоял, явно не относилась к воплю Мархит, а являлась природной чертой его характера. Вообще выглядел он достаточно уныло: круглые черные глаза взирали на мир кротко и с долей печали; над ними вздымались грустно составленные уголком брови; углы тонкого рта опускались книзу, а непомерно большой нос в профиль напоминал нищего, который нагнулся за брошенной ему монеткой и не смог разогнуться. Но сей замечательный нос киммериец увидел чуть позже — когда у Мархит прервалось дыхание и человечек, воспользовавшись наступившей вдруг тишиной, направился к их столу.

— Ах ты ублюдок! Тощая тварь! Гнусь! — хрипло выкрикнула хозяйка трактира, потрясая внушительными кулаками. — Поглядите на него, люди! Поглядите на эту падаль! Он явился! Да я тебя на клочки разорву! На мелкие кусочки! Я тебя…

Дальше варвар не слушал. Он с сочувствием смотрел на маленького человечка, вблизи оказавшегося еще меньше, и с любопытством пробовал предположить, что же случится далее. Судя по виду Мархит, ничего хорошего далее беднягу не ждало, однако он спокойно сел между ней и Конаном, тонким голоском заказал у подавальщика (тот стоял рядом со столом с самого начала и от ужаса был на грани обморока) пива с вяленой рыбой, затем поворотил голову к женщине, улыбаясь ей так мило, будто не она сейчас орала и не на него.

— Как я рад видеть тебя, Мархит. Ты совсем не изменилась.

— Тьфу! Паршивый козел! — злобно выплюнула она, как ни странно, тоном ниже. — А я чтоб сроду тебя не видала — вот было б хорошо! И за что мне Иштар свалила на голову эту гниду, — плаксиво вдруг протянула Мархит, но Конан, уже успевший немного узнать добрую женщину, ей не поверил — она явно (теперь уже явно) была предовольна появлением маленького человечка. Он же продолжал вести себя так, словно не слышал никаких оскорблений в свой адрес.

— Ах, моя Мархит, моя девочка, — со вздохом сказал он. — Сколько ночей провел я без сна, вспоминая о тебе…

— Это правда? — густым голосом спросила Мархит, краснея. — Херби, ты не обманываешь меня?

— Что ты… Что ты, малышка… — прошептал крошечный Херби, и варвар с удивлением уловил в тонком голос-ке его бархатные медовые нотки заправского соблазнителя. — Сколько ночей… Тебя… Хочу… Твое тело… Грудь… Пц-ц-ц…

Теперь даже Конан, занимавший с влюбленной парочкой один стол, мог слышать только обрывки фраз. Впрочем, и он скоро отвлекся своими гораздо более занимавшими его мыслями. Дорога в Эрук, поиски Деденихи и уворованного им талисмана, затем возвращение с рыжим в Мессантию и снова в путь — в гирканские степи, к Учителю… Сие необходимое сразу затмило чужую суету, и он, раскрыв несколько похудевший дорожный мешок, начал скидывать туда со стола всевозможные яства, справедливо полагая, что этой ночью он оплатил их сполна.

Мархит бросила на него равнодушный взгляд, ничуть не возражая против такого грабительства, а маленькому Херби действия варвара напомнили о том же, только в обратном порядке — он раскрыл свой дорожный мешок и стал высыпать оттуда на стол все содержимое, приговаривая: «А что я привез моей девочке… А что я привез в подарок моей малышечке…»

Конана чрезвычайно мало интересовало то, что привез своей малышечке этот карлик, а посему он поднялся, закинул сумку за плечо и… И в этот-то момент поскучневший взор его вдруг упал на стол (добрая женщина, естественно, смотрела туда же — в ожидании подарка от Херби), и короткий возглас его совпал в первом миге с пронзительным, визгом Мархит: среди всевозможного хлама, вываленного маленьким человечком из дорожного мешка, валялась, обнажив передние длинные зубы, дохлая мышь, по всей вероятности, отравившаяся чем-то вредным внутри мешка.

«Второе число подскажет тебе, где остановиться…» Но второе число уже было — у ворот дома Кармио Газа… Конан сплюнул в сердцах, совсем запутавшись в наставлениях старой колдуньи, но тут вспомнил неожиданно, что числа могли повторяться. Да, она точно предупреждала его об этом… Или ему только приснилось?..

Киммериец мотнул головой, отгоняя сомнения, и снова уселся за стол. Пора было знакомиться с Херби.

— Ты откуда, приятель? — громко осведомился он, без труда перекрывая хрипловатым зычным голосом своим затихающий уже визг Мархит.

— Из Эрука, — охотно ответил карлик, с брезгливой гримасой подымая мышь за хвост и швыряя подальше.

— Из Эрука…

Сейчас Конану и на ум не пришло утреннее выступление хозяйки трактира против этого города — для него с Эруком была связана вся история рыжего талисмана, если, конечно, ублюдок Деденихи действительно потащил его туда… Но — ведь дохлая мышь! Значит… Конан понятия не имел, что же это значит.

— Славный город! — обратился Херби к Мархит. — Не правда ли, милая?

— Правда, — завороженно прошептала добрая женщина, прижимая к сердцу подарок любимого — тончайшую розовую накидку кхитайского шелка. Могучая длань ее легла на узкую бледную ручку карлика, закрыв ее всю, в порыве чувства сдавила, да так, что бедолага сморщился. С лица его, однако, не сошло выражение приятности и благодушия.

— А ты, незнакомец, бывал ли на родине моей? — вежливо осведомился Херби у Конана.

— Приходилось, — кивнул варвар. — И сейчас туда еду.

— О-о-о! Как бы я хотел отправиться с тобой! — воскликнул карлик, но, посмотрев на Мархит, поспешно поправился: — Впрочем, я только что оттуда. Как звать тебя, северянин?

— Его зовут Конан, — несколько пришла в себя хозяйка трактира. — Он из Киммерии, и с ним я провела эту ночь.

— Что ж, — легко отреагировал Херби, улыбаясь. — Такой мужчина… Я тебя понимаю, моя красавица. А что нужно тебе в Эруке, Конан? Могу я тебе помочь?

— Нет, — качнул головой киммериец, сомневаясь сам в своем ответе — а вдруг он может помочь? Дохлая мышь ведь была в его мешке…

— Херби — большой человек в воню… в славном Эруке, — гордо проговорила Мархит. — Он — стражник в темнице!

— Уже десятник, милая.

— О, Х-х-херби…

Взор влюбленной женщины преисполнился страсти. Тяжело дыша, она дернула карлика за руку, с целью уволочь его наверх и там испытать любовь уже не простого охранника, но десятника, но тут вмешался отвергнутый и нимало этим не огорченный гость ее.

— Потерпи, Мархит, — твердо сказал он, ледяным взглядом синих глаз пришпиливая обоих к стульям. — Мне надо кое о чем спросить твоего Херби.

— Потерпи, Мархит, — немедленно поддержал его карлик. — Ты долго терпела, любимая («Восемь лет!» — проворчала она), так выпей пока этого чудесного пива, а я поговорю с твоим гостем. Что хотел узнать ты, Конан?

— Прежде скажи, давно ли ты служишь в темнице?

— Два десятка лет и еще три луны. Тебе надо вытащить оттуда приятеля? Я помогу.

— Нет… Сначала скажи — что сталось с человеком, которого посадили к вам что-то около семи лет назад. Его зовут Деденихи, лет ему… Вот как тебе примерно.

— Убийца? Вор? — деловито поинтересовался Херби.

— Нергал его знает… Но забрали его на базаре с чужим кошелем.

— Погоди-ка… За все время у нас таких было только трое — остальные обычно откупаются по дороге в темницу… Это не тот, что кричал, будто вор не он, а другой парень, а он будто честный гражданин Шема и…

— Точно! Ты знаешь его?

— Я — нет. Но я много слышал об этом… Только не семь лет назад это было, а пять. Наши не любят вспоминать того парня, ибо… Прости, Конан, если он твой друг, но…

— Не друг, — отказался варвар от младшего Деденихи. — Я его в жизни не видал, и, клянусь Кромом, не хотел бы увидеть. Но я должен знать о нем все.

— Хорошо, я расскажу тебе, что мне известно… — после некоторого замешательства сказал карлик. — Немного, Конан, совсем немного… Хотя и того достаточно, чтобы опозорить единственную в городе темницу… Ребята говорили, что первые несколько дней он был самым тихим узником из всей тысячи, хотя рожа у него… Бр-р-р! Разбойничья! Такого встретишь ночью темной и… Хотя и ты на вид так могуч и грозен, что я и тебя не желал бы встретить ночью темной…

— Он — лучше того недоноска, — вступилась Мархит за гостя. — И не отвлекайся, рассказывай скорее!

— Конечно, лучше, — успокоил ее Херби. — Что и говорить! А недоносок… Когда он понял, что никто не собирается его отпускать… Одному нашему парню он чуть было не перегрыз глотку, когда тот вошел к нему с вечерним кувшином воды! Если б рядом не было пяти охранников (а как раз происходила смена караула), то Хаму точно пришлось бы покинуть мир сей раньше срока…

— Он еще и буйный? — хмуро спросил Конан, забыв о том, что и сам ради собственного освобождения ломал шеи и разбивал головы.

— Отцом нашим Адонисом клянусь, он не простой карманник, Конан! Он бандит! После случая с Хамом его просто опутали цепями и посадили в подвал, так на следующий день обнаружили, что он уже порвал цепи на ногах и начал рвать на руках! Ну, приковали к стене… Так он и провисел почти полтора года…

— А потом? — насторожился киммериец, в уме подсчитывая, как совпадало время заточения младшего Деденихи с исчезновением талисмана.

— Потом-то и произошло это… непонятное… Отчего все и знают у нас его историю… Одним прекрасным утром… То есть совсем не прекрасным утром, конечно… то есть само по себе утро было очень даже прекрасное, а…

— Тьфу ты! — сплюнула Мархит. — Мы поняли тебя, Херби. Ты можешь не рассказывать про утро?

— Могу, — заверил Херби, нежно целуя ее в тугую щеку. — Я и не то еще могу… Ладно, продолжаю. Короче говоря, однажды утром охранник обнаружил, что в камере никого нет! Цепи — есть, так и висят на стене, а его — нет. Как он сумел оттуда выбраться? Никто не знает. Окошко там с твою ладонь, Конан; на двери кроме замков — наружные засовы, уже не говоря о том, что стражи полны все коридоры. Но не только это поразило нас… Спустя пару лун Хам увидел его в городе. Парень он неглупый, а потому не стал бросаться к нему с криками, а проследил, куда это Нергалово отродье пойдет. И что вы думаете? — Херби сделал паузу и посмотрел на слушателей, с удовольствием, находя в глазах их интерес к его повествованию. — Он оказался владельцем огромного дома под Эруком! Сколько там слуг — говорил Хам — столько нет охранников в нашей родной темнице!

— Это был не он, — убежденно сказала Мархит, качая головой. — Твой Хам все перепутал. Так не бывает.

— И я думал. Но на другой день к тому дому пошел охранник, который видел эту рожу полтора года подряд, и он тоже узнал его! Роскошно одетый господин оказался тем самым карманником!

— О, светлая Иштар… — пробормотала ошарашенная Мархит. — Не могу поверить… С таким богатством и…

— Тебя удивляет, любимая, что он украл кошель? В этом как раз нет ничего странного. У нас…

— Меня не удивляет то, что он украл кошель, — перебила хозяйка трактира. — Я и сама знаю богачей, что воруют почем зря у самых нищих. Но что мне непонятно, так это то, почему он полтора года просидел в темнице? Такие не сидят…

— Ты права, моя умница, — снова чмокнул ее в щеку карлик. — Ты как всегда права. Только кто ж знал, что он у нас? Он мог бы передать послание, конечно, но после его нападения на Хама ни один охранник не хотел иметь с ним дела. Ребята говорили, что он проделывал такие подлые штуки… Мол, зайдешь к нему — он вроде глаза прикрыл, спит… И вдруг как плюнет в рожу! Бр-р-р… Как еще наши его не убили, не понимаю…

— Если все так, то почему ты сказал, что история эта непонятная?

— Потому что я до сих пор не могу догадаться, как он удрал…

Зато Конану не надо было и догадываться — он знал отлично всю схему побега. Как бы ублюдочный Деденихи ни обидел этого Хама, как бы он ни плевался, все равно нашелся кто-то, кто за порядочную мзду передал на волю его записку. А потом слуге или наперснику его оставалось только надуть доверчивого Кармио Газа печальной легендой о несчастном узнике и его умирающем дедушке, забрать талисман и уехать в Эрук. Прах и пепел! Как же просто!

— Прах и пепел… — прорычал варвар, вставая. — Ты скажешь мне, Херби, где тот дом?

— Я скажу тебе, где найти Хама — он покажет и дом, и ублюдка. Только… Я хочу предупредить тебя, Конан: охранник, который полтора года носил ему еду и воду, утонул в мелком водоеме у городской стены…

— Перепил? — коротко осведомилась Мархит.

— Возможно, — пожал плечами Херби. — Хотя почему-то к его шее был привязан камень… И это случилось через треть луны после того, как он узнал в важном господине ту тварь!..

За два дня пути вороная совсем выбилась из сил, и как Конану было ни жаль, пришлось оставить ее на постоялом дворе в деревеньке близ Эрука. Взамен он взял могучего, серого в яблоках коня, который был далеко не столь красив, но зато домчал его до стен города задолго до сумерек.

Теперь киммериец особенно чувствовал время: он ступил наконец на верный путь, и чем ближе был его конец, тем ближе было и начало пути иного. Поэтому, наверное, он не стал заезжать в знаменитые своими винными погребами забегаловки Эрука, а погнал коня сразу к дому Хама, благо карлик Херби подробно описал ему дорогу туда.

Крошечная деревянная развалина стояла в ряду таких же унылых бедных конурок на самой окраине, у городской стены; Конан, опознав ее еще издалека по огромному гнезду на крыше, стрелой пролетел мимо изумленных его богатым видом и прытью горожан и осадил коня прямо у низкого разбитого крыльца.

Хам оказался дома. Это был чернявый низкорослый крепыш с курчавыми волосами, большими выпученными глазами, крупным носом и тонкими, весьма подвижными губами. Стоило Конану произнести имя Херби и напомнить историю с младшим Деденихи, как парень тотчас разразился бешеными ругательствами в адрес последнего, видимо оставившего поистине кровавый след в его душе — или, вернее, на его шее.

Изощренная брань, потоком низвергающаяся из его уст, в другой раз немало повеселила бы варвара, но только не сейчас. Хмурясь, он потягивал из глиняной кружки некрепкое домашнее пиво и пытался прояснить для себя два вопроса. Первый: почему Деденихи, судя по рассказу Кармио Газа, человек почтенный и нравом тихий, вел себя в заточении как прожженный бандит? И второй: почему Хам сказал, что имя его он слышит впервые, и что за полтора года так и не удалось установить, как его зовут или хотя бы прозывают? Что-то не похоже было все это на обычную печальную историю шемитского простолюдина, по ошибке попавшего в темницу. Между тем Хам продолжал:

— И вот тут на тебе! Вижу — наш придурок! У меня сразу шея заныла. Во, погляди, погляди, вон где укусил… — тыча себе толстым пальцем куда-то между ухом и плечом, сердито сказал парень.

Конан приподнял брови, вроде как сочувствуя, и тем самым окончательно расположил к себе Хама, которому и в голову не могло прийти, что гость его просто-напросто недоумевает, как злоумышленник сей смог вцепиться зубами в шею, если ее вовсе не было.

— Идет важный такой, разодетый, гладкий! Чтоб его к богу Шакалу в пасть… Я — за ним. Дай, думаю, погляжу, где эта гнида проживает. И что ты думаешь, господин? То есть ты думаешь именно то, что нужно, если Херби все тебе рассказал. Приводит он меня… нет, не к дому — ко дворцу! Я сроду таких не видывал! Размером, понятно, поменее императорского будет, зато красотой точно не уступает. Я-то поначалу не очень и удивился: мало ли где он прислуживает. Но потом увидел, как охрана перед ним чуть не на колени падает, а разодетый в богатое барахло старикашка кланяется и ручку лобызает…

— Что еще за старикашка? — буркнул варвар скорее по доброй привычке все знать в подробностях, чем из действительного интереса.

— Да не знаю… Противный такой… Старый!

— Ясно что старый, — пожал плечами Конан. — Ладно, после поглядим… А далеко отсюда этот дом?

— Как тебе сказать… Не в Эруке. Но рядом с ним, — туманно пояснил Хам. — Мне поехать с тобой?

Парень смотрел на могучего гостя своего с нескрываемой надеждой, явно подозревая, что он собирается расправиться с его обидчиком, и, конечно, желая при сем поприсутствовать. Но гость ничего не отвечал. Нахмурив низкий широкий лоб, он медленно прихлебывал пиво, как-то вдруг погрузившись в некие важные думы и совсем позабыв о хозяине дома. Хам не любил, когда о нем так внезапно забывали, а потому, помолчав с пару вздохов не столько из уважения, сколько из боязни рассердить огромного северянина, он тихонько кашлянул и повторил:

— Так мне поехать с тобой?

— Да, — коротко заключил киммериец, поднимаясь.

Достоинства Хама как проводника были несомненны: он знал в Эруке каждый закоулок и к тому же имел собственную низкорослую и широкую, как он сам, лошадь, перебиравшую мохнатыми ногами ничуть не реже, чем Конанов серый в яблоках конь. Белое жаркое солнце еще только приготовилось опускаться к горизонту, а спутники уже подъезжали к восточной окраине города, где, к удивлению киммерийца, стены не было, а граница Эрука обозначалась пустырем, сплошь заросшим растрепанным и сухим бурьяном, в проплешинах коего виднелись насыпи песка. Хам уверенно направил свою кобылку через пустырь, потом через редколесье, узкой полосой проходящее вдоль него, и наконец остановился у ручья, от коего так и несло гнилью.

— Теперь близко, — объявил он, обернувшись к Конану. — Но лошадей привяжем здесь.

Он спешился, быстро зацепил узду за ветку сухой смоковницы, затем, подпрыгивая от нетерпения на одном месте, подождал, пока варвар сделает то же самое, но только более обстоятельно.

— Идем скорее! Дом — там, за холмом.

Конан двинулся за ним, про себя удивляясь, как ловко он сумел выследить младшего Деденихи и не попасться ему на глаза — стоило тому раз оглянуться, и он несомненно заметил бы крадущегося за ним охранника темницы. Будто услышав эти его мысли, Хам скороговоркой пояснил:

— Я почти все время полз. Хорошо, он был пеший, а то точно б упустил… Знаешь, Конан (парень впервые назвал его не господином, но по имени)… Я так боялся, что он обернется и увидит меня… Один на один мне б его не одолеть…

Конан хмыкнул, но ничего не сказал. Из того, что он уже знал о младшем Деденихи, становилось ясно, что человек этот далеко не так прост, как представил его дед купцу Кармио Газа. Что-то мало был он похож на скромного хозяина постоялого двора, вечного холостяка, что вынужден смиренно ухаживать за двумя древними стариками. Впрочем, кто же он таков на самом деле, выяснится очень скоро — не успеет огненное око светлого Митры коснуться краем своим черты горизонта… Да и был ли он вообще, этот Деденихи? Был ли отец его? Был ли дед?..

— Вот этот дом! — выдохнул Хам, останавливаясь. — Смотри, какой…

В розовых лучах заходящего солнца дом белого и черного мрамора казался настоящим дворцом. Окруженный сравнительно невысокой, в полтора человеческих роста, каменной стеной — такую варвар запросто мог перепрыгнуть с первой же попытки, — он тянул к небу четыре шпиля, венчавших небольшие изящные башенки; каждая из них смотрела на спутников всего одним окном — узким и высоким, зато стена имела ряд крошечных бойниц, сквозь которые легко было обозреть все подходы к дому.

С презрением игнорировав возможное наблюдение за ними, киммериец спрыгнул с холма и не таясь направился к воротам.

— Хей… Хей, Конан! — испуганно зачастил сзади Хам. — Ты куда это? Я не пойду.

— Не ходи, — пожал плечами варвар, не оборачиваясь и не замедляя шаг.

Он не знал еще, что будет делать, что скажет, постучав в ворота, но хорошо знал другое: он и в глаза не видал этого Деденихи, из чего следовало, что и Деденихи его, Конана, тоже не видал. Если можно решить спорный вопрос об обладании талисманом мирным путем, то лишь благодаря тому, что обе стороны пока не знакомы друг с другом. Киммериец не склонен был доверять себе дипломатические сношения с кем-либо — проще оставить слова болтунам и поднять меч; он бы так и поступил сейчас, если б не тайна судьбы рыжего. Ныне все сложилось так, что прежде чем обнажать клинок, надо все-таки открыть рот и попробовать договориться, как бы его от этого ни тошнило…

Совсем иное дело Хам с его не догрызенным горлом. Конечно, его-то бандит узнает сразу, поэтому ему и не следует сейчас Конана сопровождать. Рассуждая таким — или почти таким — образом, варвар подошел к мощным железным воротам (без удивления уже обнаружив на них выгравированные целые стада слонов — третьего числа, призванного избавить его от сомнений), рядом с которыми обнаружил еще маленькую дверь. Только он со всей силой ударил ногой, обутой в сапог с кованым носком, в низ ворот, как дверь эта открылась, и перед киммерийцем, любезно улыбаясь, предстал сам хозяин дома. Конан узнал его в тот же миг. Звали его — Деб Абдаррах.

Глава седьмая

За прошедшие пять лет он ничуть не изменился, и это было довольно странно, особенно если учитывать то прискорбное обстоятельство, что как раз пять лет назад он утонул. Те же приятные твердые черты гладкого белого лица; та же гнусная вкрадчивость в жестах, в походке — во всем; тот же холодный взгляд, от бывшего когда-то отличный тем лишь, что теперь он и не пытался его смягчить.

Он молча посторонился, предлагая войти, и Конан, спиной ощущая протесты перепуганного Хама, следившего за ним из-за кустов у холма, решительно перешагнул порог и оказался на вражеской территории.

Прямо от ворот к крыльцу вела ровная дорожка, посыпанная белым песком, а по обе стороны от нее стройными рядами росли плодовые дерева, пышными кронами затеняя небольшое пространство. Так же молча Красивый Зюк провел варвара за дом, где в глубоком квадратном бассейне плавала совершенная, только в два раза уменьшенная, копия того галеона, с борта коего пять лет назад бандит сиганул в море Запада за золотой пастушкой.

Здесь же, в полукруге буйно цветущего кустарника, находилось место отдохновения хозяина — низкий, по колено Конану, стол дорогого кхитайского тополя и два плетеных кресла с причудливо изогнутыми ножками — одно, синее с фиолетовым отливом по краям, другое желтое. Не дожидаясь приглашения, киммериец уселся в то, что побольше — синее, и с удовлетворением заметил промелькнувшую на красивом лице бандита гримасу раздражения: по всей видимости, это было его личное кресло. Принужденно улыбнувшись, он занял желтое, предварительно повернув его так, чтобы видеть и Конана и галеон; потом забросил на стол скрещенные ноги, обтянутые черными бархатными штанами, и уставился на гостя своими жуткими, так пугавшими когда-то талисмана, черными глазами.

— Я ждал этой встречи, северянин, — тихо и медленно проговорил он. — Давно ждал…

— Отдай рыжего, — мрачно рыкнул киммериец, не желая слушать болтовню Красивого Зюка. А то, что тот просто обожал помолоть языком, он помнил отлично. — И без лишней трепотни, приятель. Ну?

— Варвар, — качнув головой, резюмировал бандит. — Варвар и есть. Ладно, я отдам тебе Висканьо — что ж, он все равно не приносит мне пользы. Но, как ты знаешь (а если не знаешь, то вот я тебе говорю), ничто в мире не должно доставаться даром, а посему…

— Даром? — фыркнул Конан, с презрением глядя в мутные змеиные зрачки бандита. — Он не твой и никогда твоим не был. Но ладно, — он поднял руку, видя, что Деб собирается возразить, — я не стану спорить с тобой, пес. Клянусь Кромом, лучше ослиного дерьма нажраться… Говори, чего ты хочешь за рыжего?

— Чего я хочу? — задумчиво протянул Красивый Зюк, наконец уводя взор свой от Конанова лица и обратив его в сторону галеона. — Да я пока и сам не знаю, чего… Знаю одно: так просто я тебе его не отдам.

В бессильной ярости варвар сжал кулаки, понимая, что сила его сейчас стоит не более медной монеты — он понятия не имел, где Деб может прятать Висканьо. В доме? В подвале? На галеоне? И в Эруке ли вообще? А сколько у него тут слуг? Пока Конан не видел ни одного, но чувствовал их присутствие, да и Хам говорил, что народу здесь не меньше, чем охраны в темнице… И словно в подтверждение последней мысли звякнули створки ворот и по саду разнеслись голоса прислуги, вернувшейся с базара; только они затихли, растворившись во чреве дома, как на фоне его белой стены, что ярко блистала под снопом лучей заходящего уже солнца, появились сначала тени их, а потом и сами три огромные черные фигуры с секирами за мощными плечами. Ростом они, как показалось варвару, намного его превосходили, в злобных красных глазах, направленных прямо на него, сверкала ненависть, присущая дикарям Зембабве — это в их характере ненавидеть просто затем, чтоб ненавидеть. Иные чувства более сложны, а потому и менее доступны для их безмозглых маленьких головок. Кстати — и Конан не раз замечал это прежде, — головы у них действительно крошечные, особенно по сравнению с могучими телами…

— Понравились? — самодовольно ухмыльнулся Деб, проследив за взглядом своего гостя. — Я привез их из Зембабве. Тупы как бараны, зато сильны как львы. А большего от них и не требуется.

— Чего ты хочешь за рыжего? — повторил киммериец основной вопрос. Он уже решил для себя, что если бандит начнет тянуть и торговаться, он продырявит его шею своим верным мечом и дальше схватится с чернокожими. Что будет потом — только Митре известно, но если талисману суждено быть свободным и вообще быть, то подарит ему небо над головой именно Конан, и никто другой… В конце концов, от этого зависит его дорога к Учителю…

— Не спеши. — Деб вдруг поднялся с желтого кресла, с раздражением отшвырнул его ногой в кусты. — Поведай мне раньше, как ты нашел меня. Конечно, я ждал твоего появления, но не так скоро…

Он с размаху уселся прямо на землю, выжидающе посмотрел на Конана. То ли его и в самом деле интересовал путь варвара к его обители, то ли он просто тянул время — сейчас это не имело значения. Мрак царства мертвых уже возник за его спиной, а кого там волнует, как Конан из Киммерии нашел бандита Деба Абдарраха…

— Что ж ты молчишь? — с улыбкой вопросил Красивый Зюк. — Или ты не меня искал? А кого? Не Деденихи ли?

Киммериец вздрогнул. С того момента, как он увидел здесь Деба, он ни разу не вспомнил о злополучном Деденихи и его истории, приведшей Конана именно сюда. Холодные синие глаза его, до этого равнодушные будто рыбы в пруду, потемнели; гнев полыхнул в них с такой силой, что бандит невольно отшатнулся к кустам — впрочем, всего на миг.

— Кто приходил к Кармио Газа? — сквозь зубы процедил Конан, думая, что если Красивый Зюк назовет сейчас свое имя, он размозжит ему башку вот этим самым столом — кхитайский тополь плотнее камня и крепче железа, так что бандиту мало не покажется.

— Лау-Ко, — пожав плечами, ответил Деб, — мой дядька. А что еще нам оставалось делать? Ублюдки шемиты повязали меня на базаре как вора — между нами, северянин, кошель-то действительно увел я, не удержался — и потащили в темницу. Будь их хоть десяток, я б сумел уйти, но на мне повисло с полсотни потных козлов, чтоб их к Золотому Павлину Сабатеи всех…

Бледное лицо Красивого Зюка заметно оживилось, и Конан понял вдруг, что ему просто очень хотелось поговорить — для того и затеял сей бессмысленный поначалу спор. Такая слабость, по мнению сурового киммерийца, была достойна всяческого презрения, особенно если она присутствует в столь сильном и твердом характере, как у Деба. И он бы не преминул оскорбительный словом задеть собеседника, но все мысли и чувства сейчас не проявлялись четко, заглушённые единственным желанием — узнать истинную историю происшедшего.

— А Деденихи тогда кто? — спросил он, сим вопросом настраивая Деба на продолжение разговора.

— Послушай, все это так запутано… Деденихи и в самом деле отец Лау-Ко, но…

— Так кто приходил к купцу? — потерял терпение Конан. — Деденихи или Лау-Ко?

Красивый Зюк с сожалением посмотрел на гостя, при этом в душе безумно радуясь его интересу. Варвар с его первобытным чутьем угадал верно: трепливый бандит изнывал от желания поболтать, и ради этого готов был рассказать все, от начала и до конца, тем более что ему тоже чудился мрак царства мертвых — только за спиной Конана, — а кого там волнует, что произошло в действительности… Значит, тайна Деба умрет вместе с этим угрюмым грубым парнем, что и требуется…

— Я же сказал тебе — Лау-Ко… — произнес он торопливо, словно опасаясь, что гость перебьет его и вернет к вопросу о талисмане (тем не менее едва Конан подумал, что вот он — настоящий признак старости, Деб усмехнулся и продолжал уже совершенно спокойно). Ясно было, что он вовсе не опасался этого вопроса, ибо ответ приготовил заранее, а лишь считал его незначащим и недостойным внимания. — Что ж… Я вижу, пытливый ум твой требует правды? Хорошо, я поведаю тебе ее.

Почтенный Деденихи, коему ныне перевалило б уже за сто лет, давно поселился на сопках Серых Равнин — я даже и не помню когда. Он — непутевый дядюшка моего бедного отца, в юности покинувший родной дом (к слову сказать, он появился на свет не в какой-то там поганой горной деревушке, а в Эруке, у знатных и богатых родителей). Шлялся Деденихи по миру всю свою жизнь, так что сия часть рассказа Лау-Ко глупому купцу есть истина, равно как и та часть, где говорится о его благочестивой супруге Те-Минь и ее пребывании с сыном в Кью-Мерри. Она, бедняжка, познала и нужду и беду, потому как в чопорной Бритунии женщина с ребенком, но без мужа, считается кем-то вроде бродячей собаки, особенно если эта женщина имеет другой разрез глаз…

Надеюсь, тебя не очень удивит, если я скажу, что и сам такого же мнения? Кхитаянка и шемит… Фу! Все равно что обезьяна и гиена… От этого-то противоестественного союза и родился мой отвратительный дядька Лау-Ко… Мать его после внезапного и бесследного исчезновения возлюбленного перебралась в Шем и поселилась в качестве прислуги на постоялом дворе у одного сладострастного старика. (Отступая от прямой тропы моего рассказа несколько в сторону, замечу, что постоялый двор сей находится рядом с моим нынешним домом, а если быть совсем точным, так на этом самом месте, где мы с тобой сидим.)

Так вот. Клянусь тебе грудью Иштар, варвар, даже я содрогаюсь, только представлю, чем он заставлял ее заниматься! Но боги были милостивы к этой женщине: хозяина ее вскоре прибил до смерти пьяный постоялец, и она осталась одна. Мерзавец Лау-Ко подрастал, понемногу проявляя в своем характере самые что ни на есть гнусные черты полукровки, и мать нарадоваться не могла на ненаглядного сыночка, который заправлял всем хозяйством почище ее убиенного мучителя.

Спустя там-там-там лет (прости, я не стану придерживаться точных дат жизни моей семейки) на постоялом дворе, якобы случайно, появился этот идиотский Деденихи — как водится в таких случаях, весь в слезах и соплях. Те-Минь, чуть не умирая от счастья, зовет сыночка: мол, вот он, твой родной отец, шемит, бродяга, и… А-а, больше она ничего о нем не знала… И вот лицемер Лау-Ко бросается на чахлую грудь родителя и тоже рыдает (хотя ему к тому времени было уж к тридцати, не меньше), называет его любимым и долгожданным, клянется в сыновней верной любви и так далее. Конан, ты не устал слушать?

Конан не устал. Рыжий талисман был прав, когда-то рассказывая ему об удивительном обаянии этого бандита — в его интонациях, мимике, жестах не было ничего лишнего, и если б киммериец не наблюдал его в иных обстоятельствах, сейчас слушал бы его повествование без той настороженности, что отравляла естественный интерес. Кивнув Красивому Зюку в знак своего внимания, он достал из мешка бутыль с хорайским вином, взятую в трактире Мархит, и, вытянув зубами пробку, приложился к узкому горлышку.

— Я могу допить? — вежливо спросил Деб, когда Конан поставил опустевшую на треть бутыль на стол.

— Пей, — пожал плечами варвар. Он не привык отказывать в последней просьбе человеку, который в скором времени отправится в царство мертвых и более уже никогда не отведает хорошего вина (да и плохого тоже).

Красивый Зюк со своей стороны полагал, что человеку, который в скорой времени переселится на Серые Равнины, хорошее вино без надобности, а потому выпил его до капли, а бутыль выбросил в кусты.

— Итак, Конан, я остановился на том, что Лау-Ко приветил отца как и подобает доброму сыну, то есть оросил его дорожное платье слезами, а может, и слюнями — не ведаю. С этого счастливого дня Деденихи прочно уселся на шее своих близких, радуя их тем лишь, что много спал и редко выходил из комнаты. Вскоре Те-Минь ушла туда, откуда возврата нет, и Лау-Ко, по привычке слегка поплакав, решил заняться наконец воспитанием нахлебника. Дважды он подсыпал ему в мясо отраву в небольших дозах, дабы тот помучился — и тот мучился, не понимая, конечно, происхождения колик и рвоты. Но, поскольку оба раза убирать за отцом приходилось опять же ему, Лау-Ко вспылил и прекратил земное существование Деденихи обыкновенным тесаком, то есть взял да и вонзил его старику в грудь. Так что, ты понимаешь теперь, что престарелый скиталец никак не мог прийти к купцу с печальным рассказом о своей и моей участи, ибо его к тому времени вовсе не существовало.

Сынок же его был живее всех живых — он быстро разыскал в Эруке моего отца (благодарение Адонису, не с тем, чтоб и его прибить), поведал ему о внезапной кончине его дядюшки Деденихи от неизвестной болезни и поселился в нашем доме на правах близкого родственника. Потом пришло мое время: я вырос и… Впрочем, это к нашему делу не относится. Короче говоря, Лау-Ко вновь появился в моей жизни не так давно, лет шесть тому назад. Я приютил его здесь, на сей раз не на правах близкого родственника, а на правах прислуги и сторожа, ибо мне самому приходилось скрываться в иных местах…

— В Собачьей Мельнице? — ухмыльнулся варвар.

— Там. Далее следовала та история с пастушкой и овцами, которая тебе хорошо известна, и в ней Лау-Ко, разумеется, не принимал никакого участия. Когда я утонул — а я действительно утонул по твоей милости, варвар, и спасло меня в последний момент лишь то, что пальцы мои вдруг захватили со дна золотую пастушку, против коей дар талисмана не властен, — я еле вынырнул, и после этого несчастного случая долго болел. Лау-Ко привез меня сюда и ухаживал за иною заботливо и преданно, словно родная мать. (Истины ради открою тебе, что как-то раз он и меня попытался отравить, но не со зла, а так, вследствие привычки… Я, конечно, поругал его, а потом простил. Я добросердечен и незлобив, такая уж у меня натура.) Вот и все, — неожиданно заключил Красивый Зюк.

— Не все, — возразил киммериец. — Где Гана и Мисаил?

— Мои неблагодарные дети… — сморщил нос бандит. — Ну их к богу Шакалу, варвар… Они разбили мое нежное сердце на тысячу кусков, каждый из которых до сих пор стонет от невыносимой боли. Но — если тебе так хочется знать… Последний раз их видели на пути в Гирканию, года два назад… А после — ничего. Может, они давно уже гуляют по Серым Равнинам…

— Ждут тебя? — хмыкнул Конан.

— Ждут меня? Не думаю. Я и там им спуску не дам. Ну, теперь все?

— Нет. Как ты выбрался из темницы в Эруке?

— А-а, это совсем просто. Охранник, который носил мне каждый день еду и воду, со временем перестал меня бояться, и я передал через него послание для моего дядьки. Там я написал, что он должен сделать. Он, конечно, немедленно поехал в Мессантию, разыскал там купца и предложил ему печальную историю — тебе известную в двух версиях, — назвавшись почему-то именем своего отца. Остальное и вовсе вздор, не стоящий твоего внимания: старик приволок Висканьо в темницу и с ним беспрепятственно прошел в подвал, снял с меня цепи, и мы спокойно ушли. К чести юнца скажу тебе, что, увидев вместо ожидаемого младшего Деденихи меня, он развернулся и хотел убежать, и только по чистой случайности мне удалось зацепить его куртку указательным пальцем и так держать, пока Лау-Ко не освободил меня.

— А что за охранник передал записку? Тот, которого ты потом утопил?

— Он самый, — кивнул Красивый Зюк, поднимаясь. — Пойдем теперь, я отдам тебе твоего рыжего…

— Даром? — хмуро поинтересовался киммериец. Почему-то у него появилось такое чувство, что бандит обдурил его — вот только как, когда и где?

— Отчего же даром? — лукаво подмигнул ему Деб. — Ты выслушал меня — вот вполне достаточная плата за мальчишку. Кстати, Конан, ты так и не сказал мне, каким образом ты меня нашел?

Конан не стал ему отвечать, памятуя о том, что в царстве мертвых никого не волнует, каким образом он нашел Красивого Зюка. Поднимаясь следом за бандитом на галеон (до мельчайших деталей напоминавший тот, что стоял у берега Мессантии), он рассчитывал время и место предстоящей схватки с ним. Если б не чернокожие гиганты, киммериец свернул бы шею Дебу прямо сейчас, ибо уже понял, где тот прячет талисмана. Но Конан привык рисковать только собственной жизнью, так что сначала хотел выпустить рыжего на волю, а потом уж, если понадобится, драться с дикарями из далекого Зембабве — Митра знает, кто одержит победу в этой драке, но Висканьо должен вернуться к отцу.

— Дру-уг мо-о-й! — пропел вдруг Деб, склоняясь над трюмом. — Ты живой еще?

Не дожидаясь ответа, варвар присел рядом с бандитом и с силой дернул железное кольцо крышки, обвитое проржавевшей цепью. С треском разорвались звенья, крышка отлетела, чуть не придавив ногу Красивому Зюку, и тут же из черноты трюма донесся такой смрад, перемешанный с сыростью и затхлостью, что Конан невольно отпрянул в сторону.

— Ф-фи! — скривился Деб и отошел подальше. — Ну и вонь! Как будто пятьдесят мартышек одновременно пукнули… Лучше не спускайся, варвар, а то задохнешься.

Только сейчас Конан понял, что все эти три с лишним года бандит держал Висканьо здесь, в этой темной сырой конуре, из мести ли, из сентиментальных воспоминаний ли превратив в темницу галеон. Дикая ярость ослепила его; дыхание на миг перехватило; молниеносно выхватив из ножен меч, он замахнулся, видя перед собой не человека, а лишь цель, и в этот момент протяжный хриплый стон прервал его движение. Сердце варвара дрогнуло. Резко отвернувшись от Красивого Зюка, он сунул голову в дыру, но в кромешной тьме, конечно, ничего не смог разглядеть. Долей мгновения позже страшный удар в бедро едва не сбросил его в смрадное чрево трюма — уже падая, Конан успел зацепиться левой рукой за край крышки; одновременно кулаком правой, в котором намертво была зажата рукоять меча, он оттолкнулся и, подбросив вверх свое массивное тело, приземлился на все четыре конечности в двух ладонях от широко расставленных ног бандита.

С ловкостью гепарда тот отпрыгнул в сторону, словно предугадав намерение противника ухватить его за лодыжки и шмякнуть головой об пол. Сейчас на лице Красивого Зюка уже не было и следа благодушия и скуки: в глазах его, почти черных, мутных и бездонных, горели красные волчьи огоньки, губы изогнулись в злобной ухмылке, все черты обострились, напомнив киммерийцу о том, что перед ним сильный и опасный враг. Мягкими скользящими шагами, чуть пригнувшись, бандит начал обходить Конана, желая, видимо, прыгнуть ему на спину и впиться зубами в шею, дабы перекусить толстую голубую жилку, содержащую жизнь. Розовый язык его облизывал пересохшие губы, вожделея крови, и варвар, презрительно сплюнув на шершавые доски палубы, молча ринулся на противника, стремясь поразить его мечом в грудь.

Красивый Зюк увернулся легко, тем самым вновь напомнив Конану о своей дикой, полузвериной-полудемонической сути: так и пять лет назад, в трюме того галеона, он небрежно пропустил три удара меча, ни один из которых даже не задел его. Варвар еще раз, без замаха, молниеносно выбросил острие клинка, целя под кадык — этот хитрый прием он использовал редко, считая его недостойным воина, — но и сейчас Красивый Зюк избежал гибели, просто-напросто откинув голову назад так, что меч прошел в пальце от него, не коснувшись. Такого Конану пока не приходилось видеть. Или Деб владел неким неизвестным ему боевым искусством — а в это варвар не мог поверить, или его рождению и правда посодействовал какой-нибудь демон из царства Нергала; во всяком случае Конан не встречал еще человека, который был бы так неуязвим — он даже не пользовался мечом (висевшим у него на поясе, как видно, исключительно для красоты)! Тогда варвар отбросил оружие в сторону и, не теряя ни мига, бросился на бандита, стремясь раздавить его в железных тисках своих рук.

Ярость, раздражение и недоумение слились в одно целое, образуя в груди Конана пылающий шар, который, разрастаясь, мешал дышать; мешал он и соображать, как быть дальше — одна только мысль занимала сейчас всего его: кто? кто сжат кольцом рук его? человек или демон? Точно не живую плоть обнял он смертельною хваткой, ибо кожу его то обжигал холод склизкого медузьего тела, то царапал занозами деревянный чурбан. Но — не трещали кости, не вырывался из глотки натужный стон; сквозь розовую пелену, застлавшую глаза, Конан видел все ту же злобную и насмешливую ухмылку на устах врага. Внезапно раскрыв руки, он выпустил Красивого Зюка, сам откатился в сторону и снова подобрал меч, без промедления хватив им бандита по плечу. Яростный рык возвестил о том, что на сей раз удар достиг цели. И, хотя на белоснежной рубахе не показалось и капли крови, Красивый Зюк пошатнулся, прошипел проклятие на незнакомом варвару языке, подался к борту, видно, думая сигануть в науз в случае чего. Тем не менее следующий удар был за ним.

С прежней ловкостью увернувшись от Конанова клинка, он метнулся к противнику и всадил под челюсть ему свой железный кулак. Потом, не давая опомниться, ребром ступни пробил твердые мышцы живота, так, что Конан согнулся вдвое от резкой боли, а потом оставалось уже немного — быстро наклонившись, Красивый Зюк сунул обе руки под колени врага и опрокинул его в черную дыру трюма. Только послышался стук упавшего тела варвара, как крышка с грохотом закрылась, брякнула цепь, обворачивая железное кольцо, и Конан второй раз стал пленником Деба Абдарраха.

— Хей, Виск. — Он с трудом встал, осторожно продвинулся на шаг вперед, рукой проверяя дорогу, потому что больше всего опасался сейчас массой своего огромного тела ненароком придавить талисмана. Прежде киммерийцу приходилось видеть людей сразу после длительного их заточения в темнице, так что он хорошо представлял себе несчастного рыжего, что наверняка за три года превратился в тень, в подобие человека, все соки жизни коего впитали эти стены и эта тварь наверху. Пока глаза не привыкли к мраку, Конан решил не двигаться: от Деба можно ожидать любой каверзы, и только боги знают, не подпилил ли он пол и не подвесил ли к потолку железное ядро, призванное упасть на голову узнику при малейшем неосторожном движении.

Ночь уже опустилась на землю и была безлунна, потому и сквозь щели (а сентиментальный бандит в своей новой копии старого галеона не забыл даже про щели) совсем не проникал свет. Постепенно — Конану показалось, что прошла целая ночь, но на деле всего лишь несколько мгновений — мгла вокруг него сдвинулась, начали проявляться предметы, и в одном из них он узнал вдруг то, что осталось ныне от рыжего талисмана. Бесформенной грудой он лежал на полу, прикованный к стене длинной тонкой цепью, змеей скрутившейся меж палок ног… У головы его стояла миска, в которой варвар с отвращением увидел мутную воду с накрошенным в нее хлебом; лоб талисмана касался края миски, и Конан, не сдержавшись, отпнул ее, расплескав вонючую бурду по всему полу.

— Хей, Виск… — пробормотал он, присаживаясь на корточки перед другом. — Слышишь? Это я, Конан…

Он не знал, что сказать еще, как заставить его очнуться и открыть глаза; он вообще не знал, жив ли еще этот парень, над коим так жестоко посмеялись проклятые боги, подарив ему счастливую способность приносить удачу другим, самому ее никогда не имея.

— Конан… — Хрип, с присвистом вырвавшийся из пересохшей глотки талисмана, заставил варвара вздрогнуть и тут же сжать зубы в ярости: Деб отнял у рыжего все — не только свободу, не только суть, но и вид, и голос, ибо то было дребезжание колеса телеги, скрип мачты или треск обломанной ветром ветки, но только не голос человека…

— Ты можешь встать? — спросил Конан угрюмо, но не отводя взгляда от кучи костей на полу.

— Да, — просипел талисман, приподымаясь на локтях.

— Надо уходить отсюда скорее… Клянусь Кромом, этот ублюдок сейчас или утопит нас или…

— Утопит… — Наконец талисману удалось сесть. — Слышишь, как шумит вода? Он открыл под трюмом люк…

— Прах и пепел! — в ярости варвар ударил кулаком в стену, тем самым обвалив на себя с потолка мокрую труху. Он опять попался, и теперь уже, видимо, крепко… Наклонившись, он без труда разорвал тонкую цепь, сковывавшую ноги Виви, рывком поставил его на ноги и прислонил к бочке в углу.

— Вода прибывает, — тихо заметил рыжий, обозревая лужу во весь пол шириной и в три пальца глубиной. — Он говорил, что не успеет выпить и кубок вина, как мы уже…

— Нет! — яростно отрезал Конан, снова вынимая меч и всматриваясь в потолок, в то место, где должна была быть крышка трюма.

— Он давно этого хотел… Чтоб нас вместе… Он ждал тебя…

— Хватит, Виск, — оборвал талисмана Конан. — Давай выбираться отсюда.

Холодный расчет, присущий его натуре всегда, в любые времена жизни, после первых мгновений ярости на себя самого снова начал действовать. Он вбил острие меча в щель в потолке, рядом с крышкой, и с силой надавил на рукоять. Доска со скрипом отошла, и киммериец, просунув под нее пальцы, отодрал ее совсем. Едва талисман (ослабленный до такой степени, что вообще еле двигался) ценой невероятных усилий успел преодолеть расстояние в пять шагов до друга, как у того уже была готова отличная дыра, в которую он, хотя и боком, но вполне мог протиснуться. Конан готов уже был, подтянувшись на руках, пролезть в дыру, как вдруг до него донесся сверху чей-то сильно дрожащий, хотя и громкий голос: «А вот и я, грязная скотина! А вот и я!» С холодным ужасом он понял, кто это… Хам! Не дождавшись варвара у холма, он решил сам сразиться со страшным хозяином дворца, для чего и пробрался в сад… Возможно, он даже наблюдал драку Конана и Красивого Зюка, и тогда его появление сейчас сродни подвигу — небольшой ростом бандит довольно легко справился с огромным, состоящим сплошь из железных мускулов киммерийцем. В отчаянии сплюнув, Конан приказал талисману лезть следом за ним и, более не теряя и мига, змеей просочился в дыру.

Глава восьмая

— Вот и я! Вот и я, демон! — нервно выкрикивал Хам, размахивая дубиной в пол его роста перед самым носом у невозмутимого бандита. — Ага, боишься? Я тебе, Нергалово отродье, сейчас башку сниму!

Подбадривая себя этими воплями, парень кружил вокруг Красивого Зюка и даже пару раз оказывался за его спиной, но дубину опустить все не решался, по всей видимости, памятуя о прокушенной шее, а впрочем, может, просто примериваясь к голове врага — чтоб ударить только один раз и наверняка. Бандит же, казалось, вовсе не замечал Хама.

Задумчиво глядя в густо-черное небо, в коем блистали три крупные серебряные звезды, он стоял возле люка, карауля возможную попытку варвара выбить крышку. Если б возбужденный донельзя Хам не кричал так истошно, он бы смог расслышать странные слова, кои Деб бормотал себе под нос: «Третье время проходит… Третье… Что дальше?..» Глаза его, цветом слившиеся с небом, словно повернули взор внутрь, так глубоки стали теперь; руки, сложенные на груди, лежали покойно, не двигаясь и для того, чтобы пугнуть Хама; расправленные плечи, правда, как бы чуть опустились, но сила от них исходила прежняя, огромная, нечеловеческая…

Наконец нервы охранника не выдержали, и дубина врезала-таки по голове бандита, но, вопреки ожиданию, ни треск проломленного черепа не разорвал ночную тишь, ни кровь и мозги не забрызгали палубу — недовольно кривя губы, Красивый Зюк обернулся на Хама и, пригладив волосы на затылке, бесцветным голосом промолвил:

— А-а, это ты…

Оскорбленный до глубины души Хам с вытаращенными от страха и ужаса глазами снова поднял свое оружие, надеясь если не сверху, то хоть сбоку оглушить врага. Ухнув, он махнул дубиной, целя в ухо бандита, и сам чуть не улетел за ней следом, влекомый ее тяжестью. Он не успел заметить, как мотнулась голова Красивого Зюка, уклоняясь от удара; он успел понять только, что промазал, хотя это и казалось ему совершенно невозможным — их разделяло не более шести шагов, дубина же была длиной семь, а то и семь с половиной. Хам ахнул, опустил оружие сие книзу, и обреченно уставился в бездонные глаза противника.

— У тебя ничего не выйдет мальчик, — спокойно и даже вполне доброжелательно сказал вдруг Красивый Зюк, не трогаясь с места. — Пока меня нельзя убить. Ты знаешь, что такое «Три времени Сета»?

Дрожа всем телом, Хам отрицательно задвигал челюстью, тоже не трогаясь с места, но по другой причине, нежели Деб: ноги его, в коленях слабые, приросли к полу и, кажется, никакая сила не смогла бы их оторвать.

— Это такая штука… Как бы тебе объяснить… — медленно продолжил Деб. — Моя душа рождена была до тела, и рождена была не матерью моей и не отцом. Великий Сет… Один вдох его продолжается год, а выдох не занимает и краткой доли мига… Так вот, к моему счастью, он выдохнул когда-то мою душу…

— Я не понимаю тебя! — в отчаянии пискнул Хам, пятясь. — Я не понимаю!

— А я не тебе я говорю, — пожал плечами Красивый Зюк. — Пусть меня слушает тот, кто стоит за моей спиной.

Не в силах унять дрожь, парень перевел взгляд чуть выше и вздрогнул в еще большем ужасе: за спиной бандита высилась громадная темная фигура, особенно жуткая на фоне черной дали. То был Конан, и Хам, в следующее же мгновение узнав его, облегченно всхлипнул.

— В юности я повстречал однажды мага Черного Круга, которого принял за купца и возжелал ограбить. Он не стал обращать меня в камень или в жабу — он поклонился мне и поведал о том, что ты только что услышал, варвар, — не оборачиваясь, говорил Деб. — Он сказал, что для таких, как я, за всю жизнь трижды выпадает время Сета, когда тело становится неуязвимым, а мозг выбирает из сотни решений лишь одно, самое верное. Он рассчитал для меня эти три времени… Первый раз выпал на мой тридцатый год. Тогда в руках моих оказался весь Эрук, и если б не…

Тут в бесстрастном до того голосе бандита появилось раздражение, немало порадовавшее и чуткого Хама, и киммерийца. Деб же, справившись с собой, подавил неприятное чувство сие и принялся вещать дальше.

— …не парень, называющий себя слугой Митры (чтоб таких, как он, рвал на куски бог Шакал), вскоре я захватил бы весь Шем. Увы, он воспользовался тем, что перед великим временем Силы обязательно бывает ужасное время слабости, и измотал меня чуть не до смерти… Потом я ответил ему достойно — и Серые Равнины стали его последним и единственным пристанищем, — но все равно главное было упущено… Я остался на прежней позиции, не имея возможности продвинуться хотя немного вперед…

Потом подошло и второе время — ты помнишь его, варвар. Я вознамерился завладеть хатхоновской золотой безделушкой, могущей принести мне власть над миром. Ты на пару с глупым рыжим талисманом встал на пути моем, и я тебе этого не прощу никогда. Хорошо еще, что ты не появился чуть раньше, в предшествующий Силе период слабости…

— Когда ты прятался в Собачьей Мельнице? — подал слабый голос Висканьо, который полулежал у ног Конана и внимательно слушал рассказ Красивого Зюка, дергая друга за штанину, едва тот пытался прервать бандита.

— Вот-вот, — утвердительно кивнул Деб, не удостоив тем не менее рыжего взглядом. — Именно в Собачьей Мельнице я отсиживался перед тек, как выйти в мир с Силой моего второго времени. Вот то Равновесие, какое желал бы поправить я! К чему же мне, обладающему даром Силы самого Сета, испытывать сию болезнь слабости? Конечно, то есть борьба Добра и Зла, я понимаю это и одобряю — без борьбы неинтересно жить. Но при чем тут я? Пусть бы они боролись между собой где-нибудь в другом месте, подальше от меня…

— А перед третьим тебя повесили на цепях! — возбужденно выкрикнул Хам, уже вполне пришедший в себя и ободрившийся от присутствия двух соратников. — В нашей темнице! — гордо добавил он, видя, что реакции на его заявление не последовало ни с какой стороны.

— Ныне пришло третье мое время — последнее, — вежливо подождав, когда бестактный Хам замолчит, сказал бандит. — Я создал сей дом, сей сад и сей галеон. Я создал слуг, которых видели вы все. Но то лишь фантом — нет ни дома, ни сада, ни галеона, ни слуг. Есть я — только я — и этого достаточно для того, чтобы вы утонули в той воде, какой нет… Но я не буду вас топить — первая попытка сорвалась, и повторять ее я не желаю… Будущим вечером я отправлюсь отсюда в некую страну (вам незачем знать название, ибо сейчас я раздавлю вас как назойливых муравьев) и спустя всего-то луну стану ее правителем. Теперь прощайте.

Так неожиданно завершив свою речь, Красивый Зюк обернулся наконец к Конану и, не упуская драгоценных мгновений, молча кинулся на него, ощеря в злобной и радостной ухмылке ровные белые зубы.

Варвар встретил его прямым ударом в челюсть, что, как видно, явилось для Деба полной неожиданностью, ибо он отлетел на несколько шагов и оказался в крепких, хотя и совсем не дружеских объятиях Хама.

— Три времени Сета, говоришь? — усмехнулся киммериец, поднимая меч. — Посмотрим…

Без труда выбравшись из рук охранника, бандит кошкой отпрыгнул в сторону, так, чтоб видеть одновременно всех троих. Но только один Конан был готов к драке — ни Хам, ни тем более измученный долгой неволей талисман явно не собирались подставлять свои шеи выродку свирепого Сета.

А когда свистящий клинок киммерийца прошел сквозь его тело как сквозь облачко дыма, не причинив ни малейшего вреда, у обоих соратников Конана пропало всякое желание даже наблюдать далее за ходом поединка. Хам заплетающимся от ужаса языком призывал светлого Адониса немедленно вмешаться и сжечь демона молнией; Висканьо с тихим отчаянием вспоминал отца и Даниту, кои ждали его сейчас в Мессантии, и обращал мольбы к благому Митре об их здоровье и благосостоянии… Не лучшие ощущения переживал в данный момент и варвар: до того Деб невероятно ловко, но все же уклонялся от ударов меча — теперь он и не подумал этого сделать, демонстрируя заявленную ранее неуязвимость. Впрочем, особенно переживать Конан не имел времени, а потому он отбросил меч к ногам Хама и кинулся на бандита, который тоже изготовился к прыжку, скрежеща зубами уже не как человек, а как истый демон, рожденный мраком и кошмаром неведомых миров.

Поначалу в дико рычащем клубке невозможно было разобрать, где варвар и где Деб Абдаррах — три серебряные звезды светили тускло, будто пораженные своим одиночеством в огромном черном небе; но потом глазам наблюдателей представилась такое невероятное действо, что они уже не всматривались в спины и волосы, чтобы в случай чего не ударить по затылку своего, ибо перепутать противников сейчас мог только слепец; затаив дыхание, они следили за леденящими кровь превращениями бывшего бандита. Мерцая во тьме как обернутый в кхитайский шелк кусок дерьма, он изворачивался в мускулистых руках варвара то хрипящей собакой с разодранной на спине шкурой, то пантерой с окровавленной жаркой пастью, то шипящей толстой змеей, чье смертоносное жало несколько раз коротко и почти любовно касалось лица Конана.

— Это опять фантом… Не смотри на него, Конан. Ну, дави же сильней, дави… — чуть не плача, шептал Хам, сидя на корточках у борта. Дубина в руках его тряслась, круглым концом стуча по дереву палубы, и то и дело путалась в ногах киммерийца; парень видел это, но не в силах был отодвинуться хоть на полшага — страх, сковавший его в момент второй схватки Конана и бандита, больше не стал, но и меньше тоже, так что несчастный Хам с бешено бьющимся сердцем не мог даже расцепить пальцы, чтобы бросить бесполезную вовсе дубину…

— Не так! — напрягая слабый еще голос, талисман пытался перебить рычание драки. — Слышишь, Конан? Не дави, а рви! Рви!

— Рви! — подхватил и Хам, почуяв в совете рыжего истину. — Рви! Конан, рви!

Киммериец терял силы. Перед глазами его плыли разноцветные круги, а виски сдавливал невидимый, но от этого не менее безжалостный и крепкий обруч смерти. Враг в его руках устал менять личины и устал играть: Конан понимал, что последние мгновения схватки на исходе — бандит вновь принял собственный, от рождения данный ему облик, и кожа на теле его натянулась так, словно он раздался вдруг в ширину и все мускулы его надулись. Сейчас он разорвет кольцо Конановых рук и вонзит белые острые зубы в голубую, заранее присмотренную жилку на могучей шее… Киммериец внутренне содрогнулся. Много смертей грозило ему прежде, и каждую готов он был встретить достойно, дабы после взглянуть в суровые серые глаза Крома уверенно и прямо. Да и нынешняя ночь в этом смысле ничем не отличалась: если суждено ему погибнуть здесь, то уж никак не по вине слабости душевной. Демон, коего не берет ни меч, ни сила человеческая — вот враг его, и кто скажет потом, что Конан не сделал всего, что только мог… С другой стороны, умереть от укуса бандита ему тоже не улыбалось, а потому он все крепче и крепче сжимал пальцы вокруг шеи Красивого Зюка, чувствуя, что вот-вот от напряжения лопнут жилы…

«Рви! Рви, Конан, рви!» — донеслось до него откуда-то сверху (он не понял, чьи это голоса, потому что в момент схватки забыл и о Хаме и о почти спасенном им рыжем).

Затуманенный мозг его на треть лишь мига прояснился, и в эту самую треть варвару показалось, что он слышит глас Митры — Митры, который намерен-таки вручить ему свой бесценный дар! «Конан, рви! Рви, Конан!»

И Конан, собрав последние силы, вонзил пальцы в спину бандита и рванул — так, как только еще мог. Жуткий вопль взлетел в ночную бесстрастную тишину; замерли, сами пока не понимая, отчего, Хам и рыжий талисман; обмякло в руках киммерийца тело врага… И в этот момент три серебряные звезды сорвались с неба, вспыхнули желтым фальшивым огнем, стремительно полетели вниз и — погасли, так и не успев коснуться земли…