Триумф Анжелики

46

Тревога, которой она не позволяла перерасти в панику, начинала охватывать ее. Стоило ей открыть глаза, как ком подкатывал к горлу. Прежде чем заметить наступление нового утра, узнать свет нового дня, проснувшись, она тут же испытывала эту боль, которая не давала ей дышать и терзала сердце. Беспокойство, которое свидетельствовало о чутком восприятии происшедшего, которое уже давно прояснило для нее ситуацию; правда, осознание скорее подсознательно, перед которой она отступала словно упрямая лошадь, вызывали у нее взрывы проклятий и ругательств, позаимствованных во «Дворе Чудес», самое слабое из которых начиналось на букву «г», слово, которое француз любого звания и положения, (равно как и француженка), держит в закоулках своей памяти, чтобы выразить в слишком неприятной ситуации все свое неудовольствие.

Признание неудачи, катастрофической и даже гибельной ситуации, протест против такой участи и против всех врагов, предателей, которых она обвиняла в случившемся, равно как и себя, потому что она совершила глупость — все это было заключено в этом слове, коротком и символическом одновременно, в этом крике побежденного, но еще сопротивляющегося року и людям существа. И повторив его несколько раз, Анжелика почувствовала себя лучше. Этот крик должен был быть услышан и понят тем, кто имел на это власть.

Прокричав его вслух, она утешилась и снова обрела мужество. Она «выпустила пар», выругавшись, и теперь разум снова оживал в ней, к ней снова вернулась способность видеть вещи не в таком мрачном виде.

На самом деле она напрасно ругалась на все четыре стороны. Еды хватит еще на несколько дней, а потом они что-нибудь придумают… или придет подмога. Она приходила в себя, встряхивала головой, выпрямлялась, чистила одежду, словно чтобы очистить ее от миазмов беды, и, столкнувшись взглядами с Шарлем-Анри и близнецами — этими маленькими змеями — по словам Иоланды, бывшими всегда настороже на счет запретных слов, и ничего не упустивших из высказываний матери по поводу этой чертовой жизни, она рассмеялась:

— Вставайте, котятки. Уже не так холодно. Пойдем, попробуем проверить ловушки Лаймона Уайта.

Детям нравилось выходить на улицу, когда позволяла погода, и она заметила, что они радовались не столько свежему воздуху, сколько тому, что они снова видели родные пейзажи.

Для них Вапассу осталось прежним. Да и она стала по-новому смотреть на эти края. Она вновь видела родное лицо на фоне смертельной маски.

Дети были правы. Счастливые времена, прошедшие в Вапассу, не смогли бы стереться из памяти…

Он сказал ей: «Я построю для вас королевство». Это не было королевством. Понятие не подходило для Америки. Это была маленькая республика. Вместе с детьми, по вечерам, они привыкли играть в «маленькую республику».

Она спрашивала их:

— Кто живет в нашей маленькой республике?

И они старательно представляли лица людей, которых они любили, и кого им так не хватало.

Шарль-Анри «переводил» Анжелике слова близнецов, когда она не понимала, о чем они говорят.

— Они говорят о Колене, они говорят о собаке, они говорят о Гренадине…

Она тренировала их память, интересуясь теми картинками, которые они представляли себе из прошлого, и по их выбору просила восстановить или оживить какую-нибудь из них.

— А вы помните того-то? Вы помните ту? Он был хорошим? Злым, ты говоришь? Что он сделал, что тебе не понравилось, Раймон-Роже?

Из тех, кого они помнили или наоборот она выбирала некоторых и рассказывала о них, словно сказку, словно читала книгу о маленькой республике и о подвигах ее героев.

Это было похоже на хронику, развитие которой происходило здесь, и благотворно действовало на всех, и на нее в том числе. Портреты, героев подвергались комментариям, и дети делали это оригинально и подчас неожиданно.

Такие беседы позволяли им ускользнуть от действительности, скрашивали монотонные часы, изредка прерываемые для еды и — благословенный отдых! — для сна. И если дети не отдавали себе отчета, то Анжелика-то прекрасно знала, что труднее всего им будет сохранить в их жизни узников ритм нормальных дней.

Напоминая обо всех их друзьях, обещая, что скоро они их увидят, она старалась заполнить их внутренний мир, слишком опустошенный для детей, которые с самого рождения привыкли жить рядом с многими другими. На нее также действовало благотворно то, что она вызывала в памяти счастливые годы, проведенные возле Жоффрея…

И мало-помалу Анжелика осознала ту роль, которую она сыграла в трагедии, произошедшей недавно, последний акт которой — смерть графа де Ломенье-Шамбор — тяжким грузом лежал на ее сердце.

«Я остановила их!»

Они прибыли, думая, что Анжелика и ее муж отсутствуют, как это было в первый раз в Катарунке, но она была там.

Если бы она еще не приехала или если бы она сдалась, то они продолжили бы свой путь на юг, вдоль Кеннебека, и захватили бы без лишнего шума шахты и посты, принадлежащие Жоффрею де Пейраку, а потом добрались бы до Голдсборо. Что касается Голдсборо, то его жители, конечно, стали бы сопротивляться, но и там, в конце концов, с помощью Сен-Кастина или без нее, королевский стяг заменил бы знамя с золотым щитом, принадлежащее независимому вельможе.

И возникшую при этом ситуацию было бы уладить гораздо труднее, чем ту, которая сложилась сейчас.

Вапассу сожгли, но мстители, посланные отцом д'Оржеваль остановились. Они вернулись на север.

«Я остановила их!»

И эта мысль придавала ей мужества.

По правде говоря, на этот раз и несмотря на кажущуюся мгновенной реакцию на происходящее, ни она ни Жоффрей, не принимали опрометчивых решений.

По мере того, как проходящие годы придают жизненного опыта, люди перестают быть в постоянной гонке, это было бы невыносимо, они приобретают то шестое чувство, которое указывает, когда и где оказать помощь. Иногда это происходит бессознательно.

И один и другая, проведя долгое время вместе, привыкли к этой игре «постоянной защиты», не стремясь к этому специально, и даже иногда не зная о необходимости защищаться.

Их инстинкт был тонок и безошибочен. Когда она думала об этом, она ясно видела, что решение поехать с Фронтенаком во Францию или ее мысль отправиться в Вапассу, несмотря на нападение и дальнейшие события, — все эти решения выглядели естественно, потому что это было то, что нужно было делать.

Они имели дар отправляться вовремя в те точки, которые были слабыми, и куда метил враг.

Что естественно, не означало, что им это обходилось безболезненно, что «не летели пух и перья», как говорят в народе.

Но эта была лучшая стратегия. То есть это позволяло избежать худшего.

«Худшее осталось позади», — сказала она себе, глядя на заснеженные дали, которые каждый день, каждый час выглядели по-новому. «Это закон Природы! Она играет на нашей стороне… Мы прибыли во время туда, где показался враг… Мы вовремя взялись за оружие… Напрасно природа так зверствовала…»

Стоя на ледяном холме, она говорила сама с собой, поворачиваясь из стороны в сторону. В ходе дней она прекратила повышать голос, двигать губами, потому что это был дополнительный расход энергии, но она продолжала свои беседы с благодарным слушателем — пейзажем, охваченная странным чувством. Это был страх и экзальтированная радость, восхищение, доверие, горечь, сознание победы над тягостными мыслями и преклонение перед их слепой силой.

Мало-помалу она видела за мрачными событиями неколебимость природы, жестокость людских судеб и обещание величия этих судеб.

Она представляла собой Человечество, дрожащее у дверей Эдема. Они, тяжелые и охраняемые ангелом с сияющим мечом, были закрыты. Рядом с ней холод, голод, боль, пот «хлеба насущного…» Но также — Красота, секрет спрятанных сокровищ, секрет утешения в этом приключении-жизни, которое было объявлено и которое нужно было пройти.

Вот она и выходила из дома каждый день, словно на свидании, словно на бал, словно на праздник.

К удовольствию присоединялось чувство ожидания, уверенность, что в этот день, что-нибудь зашевелится вдали, это будет приближаться караван, спасение.

Она также знала, что даже если на горизонте будет пусто, у нее останется цветок надежды.

Через грандиозный пейзаж проходил поток сознания, который укреплял все ее существо, открывал перед ней спасительную правду. «Через меня тебе является Божья улыбка».

Стоя на крыше или около дома, делая несколько шагов, словно стараясь лучше расположиться, нежная и хрупкая, но с горячим живым сердцем, она сама была олицетворением Божественной воли.

Каждый день, каждый час, палитра красок, линий и форм напоминали ей оперу.

47

В это утро, ночной покров разорвался на востоке двумя тучами, цвета песка, вытянутыми, как дюны. Они неподвижно застыли над Мон-Катаден. Изменения их цвета говорили о том, что солнце поднимается все выше. Корабли неба, несущие угрозу или утешение и величие. Как и они, Анжелика, стоя на маленьком ледяном бугорке, ожидала появления солнца.

Она поднималась очень рано, и первым ее движением было взять котелок, висящий над тлеющими углями и плеснуть из него теплой водой на дверные петли, чтобы их разработать. Если в один прекрасный день дверные панели, рамы, петли и замки покроются коркой льда, у нее не хватит сил сдвинуть с места эту тяжелую дверь и выбраться наружу.

Если ночью шел снег, то ей приходилось сметать его с порога и убирать вокруг дома, насколько это было возможно и необходимо, впрочем, она согревалась от этого. Каждую зиму выпадало все больше снега. Это было проблемой, начиная с их первой зимовке в этом доме в Вапассу. Сначала это было только убежище для четырех шахтеров, оно было построена напротив шахты. Уже почти обвалившаяся, шахта представляла собой неприятную дыру, которую никак не мог засыпать снег.

Как только Анжелика выходила из дома, она пробовала, какой дует ветер, слишком ли холодно… И если оба эти фактора не были слишком страшны, то она шла мимо шахты к небольшому бугорку, откуда смотрела за горизонт.

Когда она была не в духе, она заходила в дом и поднималась на платформу на крыше. Оттуда можно было охватить взглядом горизонт, но менее подробно, чем с бугра внизу, ибо склон, на котором располагалось жилище, закрывал часть озера Вапассу, которое называлось Серебрянным озером.

В самое холодное время, в месяцы великого холода, часы, которые предшествуют утренней заре, быть может — менее трудные. Если снег или ветер не бушуют, кажется, что мороз разжимает свои объятия, дает передышку.

Анжелика любила этот час, который сулил помилование.

Ее не пугало то, что она оставалась одна в этом мраке, царящем в небе и на земле, который не пронзал ни малейший луч света. Она немного сбилась со счета и не ориентировалась теперь по календарю, и когда дневной свет начинал разливаться, открывая для обозрения белую, немую застывшую пустыню, она не хотела признавать, что наступило то время года, которое заставляло в другие зимы говорить или думать: «Зима установилась».

Во всяком случае там она не думала об одиночестве. Была жизнь, было движение, которое она чувствовала в этот грандиозный момент, каждый день встречая восход.

Это была жизнь. Движение. Это о многом говорило. Горизонт был для нее театром. Каждый день сцена менялась.

Иногда только в этот момент она видела солнце. В тумане поднимался розовый шар, и потом исчезал, задавленный тяжелыми хлопьями облаков.

Но в другие дни спектакль разворачивался во всей красе, этап за этапом, когда все завесы разрывались, все инструменты оркестра вступали в игру, тогда солнце решало проделать свой путь в очистившемся небе, и день становился бело-голубым.

Сегодня две тучи позади горы, были похожи на двух темных китов с детенышами, — маленькими тучками, возникшими неизвестно откуда на чистом лазурном небе. Их формы стали более вытянутыми, превращая китов в острова, берега, континенты с медовыми берегами и голубовато-зеленой водой. И на этом фоне рождалась золотая звезда.

На западе рождающийся свет окрашивал вершины рубиновыми огнями, а в воздухе плясали веселые искорки аметистов, жемчуга и бриллиантов на фоне темной массы гор.

На еще не освещенных равнинах копился туман, разливающийся с ленивой меланхолией над реками и речушками, заполняя их долины.

Эта пелена передвигалась с одного места к другому, но неторопливо. Это будет день, когда солнце получит больше прав сиять над миром, что очень часто не позволяли ему сделать густые темные тучи. В полдень, когда солнце будет в зените, если позволят тучи, она сможет выйти на улицу с детьми. И как каждое утро, когда она уходила с крыши, она колебалась и долго не могла оторвать взгляда от этой прекрасной картины.

Чтобы решиться вернуться, нужно, чтобы холод достал ее, чтобы она не чувствовала ни ног, ни рук, и она боялась отморозить нос, как это произошло с Эфрозин Делпеш в Квебеке, которая выслеживала мадам де Кастель-Моржа и «заработала» такое неприятное заболевание. Вернувшись в тепло, она тщательно рассмотрела в зеркало свой носик, и пообещала себе в будущем быть осмотрительнее. Если когда-нибудь ей будет суждено вернуться в Версаль, то недопустимо появиться там с отметинами на лице, полученными в Новом Свете. Шрамы украшают только мужчин.

И однако, в это утро что-то удерживало ее. Несколько раз она возвращалась от двери к своему посту наблюдения с таким чувством, что от нее ускользала какая-то деталь. Внезапно сердце ее забилось.

Среди клубов тумана, летающих вдалеке, ее взгляд различил отдаленное пятно, то беловатое, то яркое, формы его менялись, иногда вытягиваясь, иногда округляясь. Меньше, чем ничего: только смутное пятно, но оно не меняло местоположения.

Больше она не отрывала от него глаз. Она даже сдерживала дыхание, чтобы лучше вглядеться. Это было неразличимо далеко, и было похоже на мираж.

Но это нельзя было ни с чем спутать, ни с туманом, ни со снежными облаками.

Это был дым костра.

Она возвратилась в дом, вне себя от радости, но не желая поверить в эту хрупкую картину.

Действительно ли это был туман?

Несколько раз в день она возвращалась на свой пост, чтобы следить за новым знаком; он был по-прежнему на месте.

— Ты все время выходишь! — хныкали дети.

В конце концов она перестала сомневаться: это был дым. Значит там были люди. Кто бы они ни были, это было спасение.

Перед наступлением ночи она снова вышла. Повернувшись в направлении, в котором она видела дым, она не смогла различить никакой красной точки, которая в наступающем вечере значила бы разведенный костер.

«И правильно! — ободрила она себя. — Они оставили лагерь и потушили огонь, потому что „они“ продолжают свой путь к нам».

Она долгое время оставалась на своем месте, и когда, наконец, решилась вернуться внутрь, то поняла, что может с трудом двигаться, до такой степени она промерзла.

Несмотря на свое разочарование от того, что она не видела красную точку, она продолжала находить для себя различные причины, поддерживающие надежду.

«Они» шли, «они» приближались к ней. Огни означали то, что эти люди сделали привал по пути в Вапассу.

Еще несколько часов, и шахтеры из Со-Барре и Круассан, и даже может быть из Голдсборо, запыхавшись, пересекут снежную равнину и постучат к ней в дверь, как тогда, в первый раз, под потоками дождя они оказались здесь после Катарунка и приняли поздравления О'Коннела, Лаймона Уайта, Колена Патюреля…

Она зажгла огонь в очаге большого зала. Она не могла сделать большего, чтобы приготовиться к приему, если не считать запасов огненной воды и вина.

Чтобы привлечь внимание она установила в снегу большой факел.

Она приготовила соломенные тюфяки и одеяла и стала ждать.

Ей не удалось заснуть всю ночь, потому что она поддерживала огонь, ожидая услышать в любой момент шум шагов или голосов в порывах ветра и при каждом шорохе выбегала на порог и вглядывалась в ледяную ночь.

Но наутро никто не появился, и вокруг по прежнему царила тишина.

Однако, когда она поднялась на платформу, дымок вдалеке оказался на прежнем месте, казалось играя с ней, то исчезая, то вновь появляясь. Он был там, словно символизируя человеческое дыхание на поверхности земли.

И тогда она решила пойти на разведку. По крайней мере, она постарается подойти поближе, чтобы хоть что-нибудь понять. Если там находятся люди, они представляют собой спасение, и этого шанса она не могла упустить. Мысль оставить троих детей в одиночестве, пусть даже на несколько часов, ее озаботила. Ведь они были такие маленькие. Она дала указания Шарлю-Анри, и среди других — не подходить к очагу, который она приготовила, положив комья торфа, которые будут гореть долго и не дадут большого пламени.

— А если огонь погаснет?

— Тогда вы ляжете в постель, укрывшись одеялами, чтобы не замерзнуть. Я не долго. До ночи я вернусь.

Она надела обувь Лаймона Уайта, капот из толстой шерсти, капюшон и сверху еще меховую шапку, — предмет восхищения всех жителей Вапассу.

Она выбрала самые легкие снегоходы, взяла ружье, рожок с порохом и мешочек с пулями.

Дети проводили ее до дверей, обещая быть послушными.

«А если со мной что-нибудь случится? Несчастье? — подумала она в тревоге. — Что будет с детьми?..»

Она вспомнила о своих тревогах в Пуату, когда она оставила Онорину, младенца восемнадцати месяцев от роду, у подножия дерева, чтобы придти на помощь людям, на которых напали; потом ей нанесли удар, она потеряла сознание и оказалась в тюрьме, не зная, что случилось с ребенком, оставшимся в лесу.

Не зная, что ожидает ее в конце пути, она вернулась в комнату и написала на листке бумаги: «Трое маленьких детей остались в старом форте Вапассу. Помогите им, во имя Господа» и опустила его в карман. Если ее ранят или… Нужно было все предвидеть и действовать, учитывая это «если…»

Но на самом деле она была убеждена, что отправляется в этот путь только для того, чтобы разрешить мучительное сомнение: дымок? или нет? Больше всего она боялась, что поддалась обману миража.

Она нашла детей в большом зале, где они затеяли возню, и где им было просторно.

— Вы можете здесь немного поиграть, но не выходите.

— Даже на озеро нельзя? — спросил расстроенный Шарль-Анри.

— Великий Боже! — нет конечно. Я вам сказала не выходить.

— Даже в снежки поиграть нельзя?

— Даже в снежки нельзя, — повторила она. — Прошу тебя, милый мой, будь старшим братом, как Томас. Помнишь, как он говорил тебе: «Уважай правила». Мое правило такое: не выходить.

Что касается близнецов, то им положено только одно: слушаться Шарля-Анри.

И она еще раз повторила то, что ему надлежало делать, и что ему делать было запрещено, обратилась с последней молитвой к их ангелам-хранителям и отправилась на равнину.

Она двигалась, не имея возможности измерить расстояние, которое ей надо было преодолеть. Она не знала, отделяют ли ее от цели часы или дни пути.

Этот дымок вдалеке был таким тонким, что порой она теряла его из виду, а когда снова замечала, то не была уверена, что это не иллюзия. Можно было бы подумать, что дымок агонизирует, и если он исчезнет совсем, то это будет равносильно смерти.

Во всяком случае она потеряет безумную надежду.

К счастью от шага к шагу дымок различался все отчетливее, ее глаза, которые слезились от холода, устали вглядываться вдаль, чтобы не потерять эту голубоватую струйку, которая становилась четче и ближе на фоне черных деревьев.

На лесной лужайке люди развели огонь. Она их не видела, но их присутствие не оставляло ни малейшего сомнения.

И теперь ее одолевали другие мысли. Люди! Друзья? Враги?

Люди, которые увидев как она приближается, — странное, смутное пятно, может быть человек, может быть животное, — могли бы выстрелить в нее, словно в простую дичь.

Думая так она попала в облако тумана, который окутал ее.

«Так-то лучше», — подумала она.

Запах дыма будет служить ей указателем пути, ибо теперь он чувствовался определенно. И несмотря на возможную опасность, Анжелика дрожала от нетерпения.

Вдруг под ее ногами провалился снег.

Продвигаясь по равнине, скрытой туманом, она слишком поздно различила глубокую трещину. У нее хватило времени, чтобы вцепиться в маленькое дерево на краю.

48

Анжелика повисла над пропастью. Именно из этой трещины вырывался пар ленивыми струйками, расстилаясь над равниной, смешиваясь с туманом. Тут ветка, за которую она держалась, и которая была облеплена ледяной коркой, сломалась как стекло, и Анжелика полетела вниз, и упала на камни, но не ударилась, благодаря тому, что увлекла с собой густой слой снега.

Она оказалась на дне, почти похороненная лавиной, и ей стоило большого труда отыскать потерянное ружье и одну из перчаток. Снег набился в рукава, за воротник и даже под капюшон.

Делая движения пловца, она выбралась на более твердую почву и оказалась возле наполовину замерзшего ручейка.

Около нее возвышались ледяные колонны. И у подножия каскада, в данный момент застывшего и немого, расположились два индейских вигвама. Оттуда поднимался дымок, который вырываясь на равнину из трещины, выдавал присутствие жизни.

Вокруг, несмотря на свежевыпавший снег, все было утоптано. Она заметила след саней и конскую упряжь, и ей показалось, что она слышит собачий лай в глубине одной из построек.

Держа палец на спусковом крючке, она застыла настороже. Она так отвыкла от присутствия людей в течение этих долгих недель, которые давно перешли в месяцы, что она колебалась и опасалась встречи. Друзья? Враги? Индейцы или канадские следопыты?

Завеса из коры, которая заменяла входную дверь, отодвинулась. Лицо индейской женщины в повязке показалось, а затем сменилось мужским, лицом индейца, ее хозяина и господина, украшенным традиционным убором из перьев ворона. Подняв голову он смотрел на пришелицу, которая остановилась в нескольких шагах за кустами.

По его резко очерченному профилю, короткому подбородку, маленьким блестящим глазам, она узнала одного из абенакисов юга. Он напоминал Пиксаретта. Вид мушкета, казалось, его совершенно не волновал.

На всякий случай она приветствовала его на его родном языке.

— Привет тебе. Я Пенгаши из племени вапаногов. Откуда ты, дитя?

Увидев ее неясный силуэт, он принял ее за подростка.

Она указала наверх.

— Из Вапассу, оттуда.

Он щурил глаза, чтобы лучше ее видеть.

— Я думал, что все умерли. Я издали видел руины форта и домов.

Тогда она назвала свое имя и увидела, что он приятно удивлен. Она сказала, что оставила в Вапассу троих маленьких детей.

— Подойди! Входи! — сказал он, придерживая перед ней завесу. Она оставила у порога снегоходы и проскользнула внутрь вигвама. Там было тепло и уютно, хотя можно было находиться только сидя. Все было наполнено запахом дыма, хотя Анжелика и различила аромат похлебки, которая находилась в котелке, поставленном на угли; ее остатки доедали трое детей.

Это без сомнения были очень бедные люди. Она не осмелилась попросить у них еды. Пергаши рассказал, что зима застала их врасплох, они не успели закончить свой путь по направлению к Нью Хемпширу. И конечно, у него не хватило времени, чтобы добыть и закоптить достаточно мяса и рыбы для зимовки.

Он был вынужден оставить свои запасы меха у подножия дерева, в тайнике и отправился в горы, чтобы присоединиться к своему племени, но там все были точно в таком же положении. В конце концов они решили разделиться и выкручиваться самостоятельно. Его старший брат внушил ему мысль направится на север, чтобы искать убежища под покровительством белых людей из Вапассу. Но после длительного и тяжелого путешествия он встретил несколько групп абенакисов и альгонкинов, которые бродили, не зная пути и уверяли, что форт Человека-Грома разрушен и что там не осталось ни единой живой души.

Он продолжил путь, однако, не желая верить, издали заметил почерневшие руины, но прежде чем отправиться в новом направлении, поскольку запасы были на исходе, он решил найти спокойное место для стоянки и расставить вокруг ловушки, в надежде поймать хоть какую-нибудь дичь, что было редкостью в это время года.

Они разбили лагерь три дня спустя. Он был занят ловушками и раздумьями, куда направиться, и не подумал подойти поближе к Вапассу.

Он хотел продолжать путь в северном направлении и оставить семью в убежище в Ришелье или в форте Святой Анны.

Рассказывая, он покуривал свою трубочку и довольно покачивал головой.

— Ришелье? Форт Святой Анны? Но это ведь очень далеко, — заметила Анжелика. — Почему бы вам не пойти в Квебек? Это ведь гораздо ближе.

Он помотал головой. Он слышал, что армия нового губернатора зимовала в фортах Ришелье и на озерах Сан-Сакреман, Шамплейн, и что осенью барки не прекращали курсировать оттуда в Монреаль и обратно, перевозя припасы.

Ему будет не только спокойно вместе со своими, но и по весне он сможет принять участие в большой войне против Пяти Наций ирокезов.

Внезапно он спросил, как зовут детей, которые были вместе с ней, и узнав, что одного из них зовут Шарль-Анри, он обрадовался.

— Шарль-Анри! Шарль-Анри! — повторил он несколько раз.

Потом он наклонился к ней как заговорщик: «Я деверь Дженни Маниго», — доверительно сказал он.

Оказалось, он был братом Пассаконавая, вождя памакуков, который вырастил Дженни.

Пенгаши считал, что его старший брат напрасно воспитывал француженку.

Мы в самом начале все сказали ему, мы, его друзья, его семья. «Брат мой, берегись, — повторяли мы. — Ты напрасно украл ее, и наши белые братья из Канады теперь могут объявить нам войну». Тогда он спрятался в Зеленых Горах, но позже он дал мне знать, что понял, что пленная француженка была той же религии, что и англичане, она была из тех, кто распял Господа нашего, Иисуса Христа, и что по этой причине ее соотечественники считали бы ее узницей, если бы он отдал ее им. И французы обменяли бы ее на других индейцев. И он понял, что никто не придет ее у него отнимать, если он сможет обмануть одних и других.

В последний раз, когда Пенгаш видел брата, вождя Пассаконавая, он готовился к отъезду со своей семьей — Дженни и их ребенком, ее дочерью и их кузеном, который потерял всю родню в ходе войны короля Филиппа.

В Зеленых Горах зима была очень сурова. Он хотел приблизиться к берегу, стараясь не привлекать внимания колонистов-англичан, которых становилось все больше и больше, они двигались в леса в горах и видели повсюду, стоило им заметить индейское перо, участников Северной войны в Канаде, французов и абенакисов, только и мечтающих, чтобы снять с них скальп.

Пассаконавай не был крещен; как Пенгаши, который и сам, и его семья, были христианами. Пассаконавай не доверял белым людям, которые могли забрать у него Дженни; французов — потому что она была их национальности, англичан, потому что она разделяла их религию. Он будет счастлив, когда Пенгаши принесет ему новости о сыне.

— Если ты направишься на север, то не скоро увидишь брата и передашь новости о сыне Дженни, — сказала она ему.

Но потеря времени и длинное расстояние не волновали индейца. Во всяком случае военная компания против ирокезов обязательно приведет его и его семью в края, где находится его брат.

Когда ирокезы будут побеждены, Пенгаши сможет заняться сбором коллекции скальпов англичан, что вынудит его отправиться к границам Нью Хемпшира и Зеленых Гор. И тогда он воспользуется несколькими днями, чтобы найти своих и навестить их.

В вигваме Пенгаши было две женщины. Та, которая была помоложе, кормила младенца. Это была старшая дочь; муж которой был убит упавшим деревом во время их перехода.

Другая, жена хозяина; наблюдала за Анжеликой, и взгляд ее не был особенно приветливым. Несмотря на тесноту, она принялась натирать волосы медвежьим жиром; как и все индианки она следила за своей прической. Хотя ситуация была суровая, она не желала отодвигать в сторону свои привычки. Она спросила Анжелику, не найдется ли у нее расчески, потому что ее собственная сломалась.

Пенгаши приказал ей замолчать, и Анжелика поняла, что он недоволен тем, что она тратит медвежий жир, тогда как запасы провизии были на исходе.

Ее старшая дочь, молодая вдова в свою очередь попросила у Анжелики корпию для новорожденного. Она тоже обвиняла зиму в том, что она помешала запастись камышовым пухом и опилками для подкладок ребенку, и он портил меха. Ее тоже прервал хозяин. Он вспомнил, что обе женщины очищали от жира головы при помощи этих самых опилок, для того, чтобы вымыть волосы и снова натереть их жиром. Ему надоели проблемы с их прическами. Волосы! Все время их волосы! А есть нечего.

Но мгновение спустя он сам обратился к Анжелике с просьбой снабдить его алкоголем и одеялами, так как в свое время он не раздобыл этого у голландцев.

Анжелика пожалела, что не взяла с собой огненную воду. Она отправилась в путь, почти уверенная, что мираж обманывает ее, что не подумала запастись этим товаром, таким удобным для обмена. Она снова начала объяснять ситуацию. Она была в старом форте одна с тремя детьми, один из которых — Шарль-Анри. У них были дрова, но еда почти закончилась. Она ждала помощи, она думала, что человек, ушедший за подмогой, должен вернуться. Но никто не приходил. А снег почти завалил их убежище и скрыл ловушки.

Продолжая говорить, она не могла отвести взгляда от большого куска медвежьего жира и от остатков маисового супа, которые дети налили собаке.

С тонкостью свойственной индейцам, Пенгаши понял значение ее мимики. Он докурил трубочку и сказал Анжелике следовать за ним.

Оказавшись снаружи, он направился ко второму вигваму и дал ей знак войти внутрь. Там были два старика: мужчина и женщина, они чинно сидели у огня. Они курили глиняную трубку. У очага суетилась девочка лет двенадцати. Она старательно очищала шкуру от жил и последних кусочков мяса и кидала их в котелок.

Анжелика и хозяин сели. Он объяснил родителям, кто она такая и зачем пришла. Они слушали, продолжая потихоньку курить, и ни один мускул на их лицах не дрогнул, так что было непонятно, слышали ли они то, что говорил им сын. А он не торопился, он отдавал дань уважения своим предкам.

Глядя на маленькую индеанку, которая сидела согнувшись возле огня, Анжелика удивилась, потому что поняла, что глаза у девочки светлые, а волосы, хоть и смазанные жиром и украшенные традиционной повязкой, — должны быть рыжими. Еще одна маленькая англичанка-пленница.

— Мой брат был без ума от своей пленницы. Я тоже решил иметь такую в своем вигваме. Несколько лет назад мы сделали набег на одну деревню, в ходе войны с Черными Одеждами, и я взял эту девчонку. Она была такая маленькая и беленькая. Я сам обул ей первые мокасины. Я сделал их в ходе нашего отступления, а мы должны были скрыться очень быстро, потому что погоня была у нас на пятках. Некоторых пленников пришлось убить, они не выдерживали темпа пути. Но я-таки сделал мокасины. А совсем скоро она вырастет и станет моей женой. Вот почему Ганита ее не любит. А пока что она служит моим родителям.

Анжелика слушала его, придавая больше значения его жестам, нежели его словам.

Он прошел внутрь вигвама, потом вернулся, вышел наружу и притащил оттуда внушительный мешок. Старательно прикрыв вход, он приказал резким голосом молодой служанке подбросить дров в огонь, потом он старательно раскрыл мешок и вытащил оттуда большой кусок розоватого мяса.

— Я вчера неплохо поохотился. Это молодая лань. Но жене я сказал не все. Она хотела бы закатить пирушку. У нее нет мозгов. Мои родители не скажут ей. Они меня одобряют. Зима это лютый и коварный враг, и к войне с ним всегда необходимо подготовиться.

Он извлек из угла обломок сабли и умело отрезал большой кусок, который завернул в кожу и приказал служанке зашить его, что она и сделала довольно ловко. Затем он снова притащил с улицы мешок и достал оттуда две репы и ложку, глубокая часть которой была перевязана шкуркой. Открыв ее, он бережно пересчитал черные или коричневатые частички.

Он колебался, он отсчитал три или четыре кусочка, затем, одумавшись, он наполнил ложку еще один раз, встряхнув мешок, и сказал Анжелике протянуть ладони. Насыпав туда свое богатство, он сказал:

— Когда будешь варить похлебку, кинь туда эти маленькие дары леса. Они предохраняют от земляной болезни.

Он имел в виду цингу.

Она расплакалась в благодарностях.

— Я — деверь Дженни Маниго, — ответил он, словно это родство обязывало его перед ней. — Есть у тебя что-нибудь, что я мог бы ей передать? Мой брат всегда обвиняет меня во лжи. А так он убедится, что я сказал правду.

Анжелика поискала, что могла бы переслать подруге. Лучше всего — записку. Но здесь не было ни бумаги, ни чернил. Драгоценности Анжелика не носила, разве что кольцо на пальце. Она сняла его и протянула индейцу; он спрятал его на груди.

— Ты можешь дать мне ружье? — спросил абенакис. — Я должен иметь ружье, ведь я — христианин.

Этот подарок не стоил ей многого, ведь в арсенале Ваймона Уайта оружия было полным-полно.

— У меня тоже есть кое-что, это Дженни передала для сына. Но эта Ганита, похоже украла его у меня, во всяком случае, я нигде не могу это найти, — сказал абенакис. — Приходи через три дня. Кто знает? Может при помощи ружья и при покровительстве духов мне удастся раздобыть еще мяса, тогда я поделюсь с тобой.

Хоть и христианин, он предпочитал полагаться на духов, если речь шла об охоте.

Она обещала принести огненной воды и одеяло для его матери, а также корпию для ребенка.

Она так радовалась, что несет дополнительное пропитание, что обратная дорога показалась ей легкой и быстрой. Она еще до наступления ночи добралась домой.

С облегчением она прижала к сердцу детей. Какие они были смелые, если, будучи такими маленькими, смогли ее дождаться, не боясь, не шаля и не делая глупостей.

— Мы поели и заснули, — сказал Шарль-Анри.

Она решила, что расскажет ему о его матери попозже.

Этот Пенгаши озаботил ее своими планами. Сумеет ли он добраться до Зеленых Гор? Удастся ли ему достичь миссионерских поселений севера? Через несколько дней она сходит к нему.

Но через несколько дней поднялся ветер. Сухой, ледяной, словно швыряющий стальную пыль над равниной. Она взглянула за окно и поняла, что не сможет сделать ни шагу, ее собьет с ног порывом. Вот почему Пенгаши устроил свое поселение как можно глубже.

Наконец, в один прекрасный день ветер стал стихать. Она подождала, и решила на следующее утро отправиться в путь, прихватив бутыль огненной воды, расческу, корпию и два одеяла для стариков. Но утром оказалось, что пошел снег. Боясь заблудиться, она провела дома еще два дня. Наконец буря утихла. Ветер прекратился, снег перестал.

Горизонт снова был открыт, и она различила, в каком направлении двигаться.

Она снова строго наказала Шарлю-Анри следить за детьми, подмела как могла снег у порога, и отправилась на равнину. Против всякого ожидания оказалось, что следы ее прежнего перехода худо-бедно сохранились. Но туман и облака не позволяли различить струйку дыма.

Снова пошел снег.

На этот раз она прихватила колышки, чтобы метить свою дорогу, но теперь она жалела, что не взяла палочки подлиннее; снег шел так густо, что грозил засыпать ее вешки.

Несмотря на снегоходы она увязала по колено. Как и в первый раз она не заметила трещины и упала вниз. Лавина снега смягчила падение, но на этот раз она не потеряла ни перчаток, ни оружия.

Внизу все изменилось, все было засыпано снегом — деревья, кустарники, камни.

Но вигвамов и след простыл.

«Они переехали…»

Подойдя ближе, она заметила круглую форму одного из жилищ, и так образовалась, что не обеспокоилась отсутствием дыма. Она крикнула, но не получила никакого ответа. Она подошла ближе и отодвинула входную завесу. Внутри она увидела, как и в первый раз, двух стариков — он был в меховой шапке, она — в повязке.

Она поздоровалась. Тонкая снежная пыль, проникнув через дыру в крыше, обсыпала очаг и лица людей, подчеркивая темные одежды.

Они, казалось, не обращали ни малейшего внимания на снег и смотрели внимательно в одну точку.

Потом она заметила потухшую трубку и увидела, что из их ртов не вырывается пар дыхания. Она поняла, что они умерли.

Когда Пенгаши и его семья стали собираться в дорогу, грозящую новыми трудностями, ураганами и бурями, а цель была далека и неясна, отец сказал ему: «Сын мой, я остаюсь. Моя дорога завершена».

По традиции и согласно ритуалу, Пенгаши оставил им вигвам, зажег последний огонь, оставил последнюю похлебку, последние припасы и последний запас табаку. Потом он заботливо завесил вход, и в сопровождении жены, детей и маленькой служанки-англичанки, отправился на поиски французских миссий.

Анжелика оставалась без движения, стоя на коленях возле неподвижных тел, до тех пор, пока не поняла, что замерзает.

Инстинктивным жестом она протянула руку к котелку, но, как она и думала, там ничего не оказалось, кроме снега, наполовину засыпавшего посудину.

Они спокойно докурили трубочку, передавая ее друг другу, потом, после последней затяжки он положил перед собой этот священный предмет. Затем они поровну разделили еду, и когда погас последний огонек в очаге, сели, положив руки на колени. Мало-помалу внутри темнело и становилось все холоднее, а два старика спокойно ждали смерть.

Когда падение ветки расширило дыру в крыше, они были уже далеко, продолжая свой путь по дороге Великого Духа, там, где царили свет и тепло.

При бледном свете, проникающем через вход, она ясно видела лица стариков; они были как живые, она с трудом удерживалась от того, чтобы положить им на плечи принесенные одеяла.

Ей бросилось в глаза одна деталь. У каждого в руке был большой темный кусок. Это было похоже на камень или ком земли.

Но когда она подошла ближе, она заметила, что это была еда. Два тяжелых замерзших комка из перемешанной маисовой муки, мяса и сухих плодов. Это была последняя еда предков, которую они не тронули.

Она вздрогнула от неописуемой радости. Дрожа, она высвободила из окоченевших ладоней эти кусочки, а потом долго пристально вглядывалась в их лица, спрашивая: «Это для меня? Знали ли вы, что я вернусь?»

На их груди среди привычных индейских талисманов — зубов, перьев, ракушек и разных металлических бляшек, — она различила маленькие позолоченные крестики, которые носили крещеные индейцы Юго-Востока.

Видимо, это было последнее приношение Богу во имя высшей милости, о которой рассказывали им Черные Одежды.

Что значило для них оставить эту последнюю порцию еды, перед тем, как отправиться в долину Великого Духа, белой женщине и детям, голодающим всю зиму?..

Переполненная благодарностью, она положила свою находку в сумку. В руке индейской женщины был еще кошелечек, Анжелика забрала и его, подумав, что это является часть дара.

Попятившись, она натолкнулась еще на какой-то мешок. По его форме она угадала, что там находится ловушка для небольших животных, и она поняла, что индеец не забыл ее жалоб на то, что снег засыпал все ловушки.

В обмен на ружье индеец оставил ей один из своих охотничьих предметов, который мог бы открыть для нее последний шанс.

Она выбралась из вигвама, в последний раз взглянув на стариков.

— Спасибо! Спасибо! Благослови вас Господь.

И она тщательно закрыла вход, и как могла заткнула дыру в крыше, чтобы уберечь на более длительное время тела стариков от зубов диких зверей.

49

Из кошелечка на руку Анжелики, как только она развязала шнурок, выскользнули две сережки, серебряные и с гранатами. Анжелика вспомнила, что именно они были на Дженни Маниго де Ля Рошель, в день, когда ее увели индейцы. Анжелика смотрела на них с волнением и очень надеялась, что ее кольцо также дойдет до Дженни. Она, было, хотела рассказать Шарлю-Анри о его матери, но и на этот раз сдержалась.

Голод совсем их ослабил. Их чувствительность обострилась. Самые незначительные мелочи действовали им на нервы, и никогда нельзя было с уверенностью сказать, с какой стороны последует шок.

Она испытывала то же, что и дети, хотя малышей было легче развлечь. Но Анжелика опасалась за Шарля-Анри.

Она знала, что у него не осталось приятных воспоминаний о временах, когда он с индианкой кочевал из вигвама в вигвам в течение шести месяцев. Он всегда избегал говорить об этом и не отвечал, если его спрашивали на эту тему. Если, с другой стороны, он признал в ней мать, то, может быть, его рана затянулась? Напомнив, она возможно разбередит эту рану, разбудит его тоску и погрузит в меланхолию. В Вапассу он научился улыбаться, но произошло это в течение нескольких месяцев. Она убрала скромные украшения в мешочек.

Позже она отдаст их ему, тогда он будет старше, тогда они смогут собраться за столом у Абигаэль, которую он любил, потому что она одна сумела утешить его в печальные времена.

Она установила ловушку Пенгаши недалеко от их дома, под деревом, в месте, которое показалось ей подходящим. Она даже пожертвовала кусочек мяса для приманки. Орудие браконьера! Ее отец выслеживал их в своих владениях. Другие сеньоры, побогаче, имели егерей, которые схватив злоумышленника, передавали его в руки правосудия, и он приговаривался к повешению. Но господин Сансе де Монлу не был богачом, егерей у него не было, и он никого не отправил на виселицу. Иногда, господа, не менее голодные, чем их вассалы, устраивали целые битвы на своих территориях, с целью поделить оленя.

Она думала обо всем этом, и стальной капкан чуть было не сомкнулся вокруг ее запястия.

В Америке большинство добывало мясо при помощи лука и стрел, белые и индейские вожди имели ружья. А вот ловушки применялись в основном для отлова зверей с ценным мехом, — разменной монетой, которую следопыты и путешественники по весне клали на прилавки, чтобы получить в обмен топоры, ножи, лезвия шпаг, огненную воду и многое другое.

Анжелике все это не очень нравилось. Ей было неприятно представлять железный лязг капканов, калечащих маленьких зверушек. В юности она не была так чувствительна на счет животных. Но Онорина с ее манерой олицетворять себя со зверями, со всяким невинным созданием, изменила ее отношение.

Люди пришли сюда, потом ушли, и ситуация казалась ей теперь еще хуже, чем прежде. Они дали им еды еще на несколько дней, но отравили надежду.

Представляя эту маленькую семью, бредущую через заснеженные равнины, она думала, что надолго, если не навсегда оказалась запертой здесь.

Она думала с надеждой, что Пенгаши расскажет о ней. Все узнают, что она жива.

Но удастся ли Пенгаши добраться до людей? Путь был бесконечным, бури

— смертельными. Под ударами зимы вся дичь исчезла как на небе так и на земле. С ружьем индеец что-нибудь сумеет подстрелить. Она не жалела, что дала ему оружие.

В крайнем случае они съедят собаку.

Она мечтала о вкусной и сытной еде, которой ее угощали в Салеме, и она позвала Рут и Номи на помощь. Она проснулась от собственного крика отчаяния, который напугал детей.

Она вспомнила о лошадях. Когда началась атака индейцев, она увидела краем глаза табун, несущийся прочь, словно они угадали близкий конец Вапассу.

Они спустились на юг. Они будут искать новые земли. Свободные, они вновь обретут свой инстинкт, снова объединятся в табуны…

Но Мэн — это такой суровый край, полный обрывов и пропастей, к тому же зима нагрянула так внезапно…

Не думать. Представлять, что они счастливы, что они нашли свою территорию. Их приучили жить на улице, и к концу лета многие из них становились необузданными и дикими.

Малыши хныкали в полный голос, а Шарль-Анри склонился над ней:

— Вы плачете, матушка! И вы кричите: лошади! лошади!..

Она облокотилась на подушку и притянула к себе детей.

— Не плачьте больше. Я видела, как они убегали. Не надо грустить. Они найдут дорогу. Они пройдут тропами, где меньше снега и больше травы.

Нужно было бороться против безумия тишины, и она любила поговорить с детьми, поддержать их внимание по утрам.

Она говорила, что их собака была гораздо умнее, чем они думали, она почувствовала приближение пожара и убежала искать Онорину, которая была у ирокезов. Когда Онорина вернется, она научит их стрелять из лука.

Их мордашки осветились, когда имя Онорины было произнесено.

— Онорина, моя крошечка! Мое сокровище.

Онорина выживет. Она сильнее их всех.

50

Анжелика начала думать, что «худшее еще впереди».

«Ты предал меня! Ты предал меня, — бросала она упрек немому горизонту, когда поднималась на платформу. — Ты обещал мне… Мы заключили с тобой сделку… Мы отдали тебе лошадей! Мы посвятили тебе крыши наших домов, нашу работу и огонь нашего гения». Худшее — это смерть детей, затем ее собственная. Жоффрей, получив об этом известие, повторит: теперь я не смогу жить…

Он, такой одинокий, такой сильный и одновременно незащищенный. Она не сможет довести дело до этого. Исчезнув, она нанесет удар в спину этому неустрашимому человеку. Она даст повод для триумфа всем врагам, которые поклялись уничтожить эту радостную силу, этот свободный ум.

Он был бы вправе ее вечно упрекать. Он сказал бы:

«…Ты пронзила мое сердце, а я никогда бы не дал увлечь себя в сети любви, чтобы потом пропасть, чтобы угодить тем, кто желают моей гибели — церковникам, нечестивцам, негодяям, педантам, ревнивцам, посредственностям, дебильным тиранам и тиранам вдохновенным… как этот Король-Солнце, который оспаривал тебя у меня, Анжелика, любовь моя, но он

— тиран, и это отталкивает. И вот ты оставила меня, нарушив все обещания, лишив меня сил, словно Далила, которая предала Самсона…»

«Нет! Нет! Не говори так. Я обещаю, что выживу», — кричала она.

Нет! Хуже всего — это смерть детей. Если она выживет и покажется Жоффрею, как в первый раз, без детей!.. Адский круг, ужасная история, начинающаяся снова, разрывающая их сердца на куски!.. Посредственности и злоумышленники запоют хором с радостью: «На этот раз… на этот раз они побеждены…»

«Не думать! Не думать!» — приказывала себе Анжелика, когда ее воображение рисовало перед ее мысленным взором такие картины. Ибо она знала, что это отнимает у нее драгоценные силы.

По утрам она больше не проклинала свою судьбу, как это было раньше. Просыпаясь, она с удивлением замечала, что бормочет сквозь сон: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!..»

Никого! Ни единой человеческой души!..

Надо верить в Бога! Только Бог остается. «Бог везде, во всех уголках!..» — как говорит Библия.

…Она стала варить ремни и обрезки кожи, приготовляя нечто вроде желе, которое она смешивала с кусочками пищи. Еще два, три дня, максимум. А потом… Чтобы выиграть день для детей, она ограничивала себя, поддерживая силы огненной водой.

Ее пугало то, что скоро начнутся галлюцинации. Это необходимая черта голода.

Обшаривая уголки жилища, она обнаружила банку с кофе. Лаймон Уайт не отказывал себе в маленьких удовольствиях. Это был хороший день. Как можно тщательнее приготовив кофе, она выпила его словно драгоценный нектар, и дала детям. Шарль-Анри скорчил гримаску:

— Это плохо.

Но все-таки выпил, и все трое показались матери менее вялыми.

Уйти. Добраться до леса. Сможет ли она?.. Найдут ли там ее?.. Снег валил без перерыва. Теперь она не добралась бы даже до стоянки Пенгаши.

Она ходила проверять ловушку, но она всегда оставалась пустой. В конце концов, она убрала приманку.

Однажды она пошла ее проверить и, не найдя, потерялась, сбилась с дороги. Дом она нашла только по смутному запаху дыма.

В другой раз она потеряла сознание в пути, очнулась, и добралась до убежища, сама не зная как.

Когда погода успокаивалась, она выходила на улицу посмотреть на восход. У нее не хватало мужества смотреть, как просыпаются голодные дети. Она часто давала им отвары из успокаивающих трав, и они спали почти весь день, позабыв о еде. Но она вспоминала страшный рассказ старой Ребекки, перенесшей осаду Ля Рошели кардиналом Ришелье. Тогда она была молодой матерью троих детей. В городе было съедено все, что могло быть съедено. Даже между камнями мостовой не росло ни травинки.

«Мой старший ушел первым. Однажды я подошла к детям, думая, что все они спят. Но он уже умер».

И Анжелика со страхом подходила к изголовью, и проверяла, дышат ли малыши.

Потом она шла на холмик. Там она долго стояла, вглядываясь в горизонт и молитвенно сложив руки. «Почему ты так жестока?» — кричала она природе, такой красивой и такой бесчувственной.

Однажды вечером закат стал ярко-желтым, агрессивным. Это было красиво, но беспокоило. Ночью разразился буран, даже дети проснулись, хотя они привыкли к ночным бурям. На этот раз им показалось, что крыша обрушивается на них. Анжелика благословила Небо за то, что дом был построен из крепкого дерева и прочно установлен на фундаменте из камня.

Она прижала детей к себе, стала их целовать и приговаривать:

— Ничего, скоро все успокоится. Бури проходят. Они всегда проходят.

Но черные эскадроны бури не прекращали своего бега.

Дни и ночи сменяли друг друга, и невозможно было разобрать, что за время суток за окном.

51

Теперь ей надо было распределить энергию, чтобы передвигаться внутри дома. Но нельзя было запираться в одной комнате, нельзя было лежать подолгу в кровати, иначе она рисковала заснуть смертельным сном, и тогда, отдав детям все тепло, она и их заберет с собой в могилу. Они также забудутся навсегда, прижавшись к ее окоченевшему телу. — Вставай! Двигайся!

Она поднималась, выпрямлялась, двигалась как автомат. Она накидывала на плечи свой плащ и выходила в коридор, как это происходило каждую зиму. Тогда она навещала соседей, проверяла состояние хозяйства, а теперь вокруг никого не было. Снаружи была пустыня. Однажды выяснилось, что входная дверь завалена снегом. Она пообещала себе, что наберется сил и постарается открыть ее и потом, шаг за шагом, добраться до ловушки. Сможет ли она сориентироваться? Отделить ловушку от снега? Она принялась ходить по большому залу, чтобы различить шум своих шагов.

Она подтащила приставную лесенку к слуховому окну, через которое возможно было выглянуть на улицу. Потом отодрала промасленную кожу, закрывавшую доступ холоду и свету, и выглянула. Ледяной поток обжег ее лицо. Стена дома была покрыта слоем льда. Видно было плохо, но она сориентировалась и поняла, что наступают вечерние сумерки. Через это окошко она сможет определять время дня.

Она установила шкуру на прежнее место, затем завесила окно мехом. Защита от холода! Каждое утро она будет приходить сюда и проверять температуру за окном. Ее покрывал пот слабости, но она поняла, что работа придает ей дополнительных сил, что необходимо двигаться, чтобы выжить.

Она покормила детей, распределяя каждый глоток, и, понимая, что они не наелись, она стала их укачивать, рассказывать им истории, завернув в шкуру дикой кошки. Она более-менее успокаивалась только когда они спали. Когда же они просыпались, она со страхом вглядывалась в их лица, боясь различить на них признаки страшной болезни — цинги, или первые знаки приближающейся смерти.

Еды оставалось на три дня: маис, мясо, крупа… Каждый день она старалась открыть выход.

Потом еда закончилась. Когда все было съедено, дети погрузились в свое привычное забытье. Голод наступит раньше цинги. Она избегала думать об их последнем сне. Она подобралась к слуховому окну, толкнула ледяную стену и крикнула:

— Я не хочу видеть, как они умрут!..

Стена поддалась. И вот она уже бежит по сверкающей ледяной равнине.

Она наклонилась, упала на колени возле ловушки. Там был белый заяц, почти такой же белый, как все вокруг, почти невидимый, окоченевший…

Она отделила его от стальных челюстей и прижала к груди:

— Спасибо! Спасибо, маленький братец! Какой ты добрый! Как хорошо, что ты пришел!

Никогда она еще не ощущала такой сильной связи между человеком и природой. Животное сказало человеку: вот я пришел, возьми меня и воспользуйся мной, чтобы выжить, теперь, когда земной рай потерян.

— Я расскажу эту историю детям…

Пища еще на два-три дня!

— Спасибо! Спасибо, маленький братец!..

Это был знак. Знак, что они приблизились к концу туннеля. Знак того, что их спасители уже в пути и прибудут вовремя. Она качала на руках тельце животного с большими вытянутыми ушами:

— Спасибо! Спасибо, маленький братец!

Наутро она вернется к ловушке.

Она приготовила приманку при помощи шкурки и костей для более крупных и хищных зверей. Она вновь приготовила ловушку.

Но наутро не смогла туда вернуться, потому что буря возобновилась, снова обрекая узников на заточение, а даже если кто-нибудь и выбрался из дома, то это было бы равносильно немедленной смерти.

Снова замаячила тень голода.

Вечер был мрачным. Еда закончилась. Смерть приближалась.

Поняв, что буря утихла, она попыталась открыть окно. Но тщетно. Оно не поддавалось, то ли из-за снега со льдом, покрывавшего стены, то ли из-за какого-нибудь упавшего дерева. День или ночь? Какая разница, если все они умрут? Она безумно кружила по большому залу, и в голове ее рождались картинки из прошлого.

Она поняла, что вся ее жизнь состояла из борьбы, что ее всегда окружали враги, хотя она и собирала вокруг себя много друзей. Но недругов было тоже много. Некоторую вражду она не заслужила, но ее враги были врагами, потому что не могли быть ее друзьями.

Какую ошибку она допустила? Может она не подчинилась? Ей следовало бы подчиниться?

— Но я слушалась голоса Любви…

О! Моя любовь, — вскричала она, — только ты у меня и осталась… Я обещаю тебе, что мы еще уедем отсюда… Мы поедем в Китай или еще куда-нибудь. Мы сюда не вернемся. Мы будем только вдвоем — ты и я!..

Она все кружила по комнате, словно животное в клетке.

Вопросы теснились в ее голове… Наверное, зря мы не подчинились, не склонились… Но перед кем?.. Перед всеми? Перед целым миром? И особенно, перед представителями Церкви?

Ломенье заклинал ее.

— У нас нет права забывать уроки нашего детства, и что благодаря нашему рождению, нас крестили в христианской вере. Смерть святого заставила меня вспомнить об этом. Дорогая Анжелика, подчинитесь, ибо я чувствую, вы не будете правы перед ним.

Его предсказание сбывалось.

Но Анжелика, потерянная, подавленная, продолжала сражаться.

Какую непростительную ошибку я совершила? За что мои дети заплатят жизнью? Кто нам объяснит? А если бог будет молчать… Если он мстит за своих посланцев?..

У нас не хватило самоуничижения?

Согрешили ли мы под угрозой, из-за слабой веры или бессознательно?

Кто мне скажет?

Обвинителей у меня предостаточно. Но кто скажет мне: ты не ошибалась… ты утешила меня… ты не предала наше дело?..

Анжелика ждала. Ответом была тишина.

Все было проиграно. Они мечтали о Новом Свете. Они трудились над его созданием. Она полюбила Вапассу, Голдсборо и Салем… И Квебек… А Квебек стер с лица земли Вапассу, и, однажды Рут и Номи повиснут на виселицах Салема…

Лица сменяли друг друга. В первый раз она поняла, что скрылось за их общим видом.

Иллюзии! Она жила иллюзиями!

Она остановилась. Движение прекратилось. Теперь она не испытывала надежд на завтра. Сколько раз она мечтала, что однажды она поедет в Голдсборо, встретит друзей, и это будет так хорошо. Трудности окажутся позади. Больше не будет расстояния.

В этой пустоте, обусловленной голодом и тревогой она думала о служении Богу, о тех ритуальных обязательствах, которые принуждали многих служить Ему.

Ломенье был прав. Против святого не сражаются. А этот святой решил вести войну против трех принципов, которые преследовал и клеймил.

Прежде всего — женщина, противница человека в сердце Господа, затем — красота, которая в его глазах была не даром Божьим, а ловушкой Сатаны, и наконец — свобода разума, дверь открытая для всех ересей, и тем более страшная, когда ей обладает женщина.

И сегодня, когда плоды длительной и кропотливой работы разрушены, не найдется никого, кто поднял бы руку в обвинительном жесте и сказал: иезуит, вы преступник! Вы разрушитель!

Он торжествует! — подумала она. — Но почему, почему нужно, чтобы он торжествовал таким образом?

И в этот самый момент, когда следуя своему расстройству, возбуждению и осознанию катастрофы, в которой она оказалась, она была готова снова рассыпаться в проклятиях, какой-то непонятный шум раздался у дверей. Шум этот гулко разнесся по холодному дому, почти превратившемуся в могилу.

Что-то стукнуло в дверь, и пока она, задержав дыхание прислушивалась и думала, что это может быть, шум повторился. Он был уже более сильным и гулким, словно стучали палкой или прикладом ружья.

На этот раз она была уверена. В дверь постучали два раза.

Она застыла, прислушиваясь еще и еще к молчанию, установившемуся снаружи, только ветер завывал за стенами. Анжелика сомневалась.

Радостная дрожь охватила ее, жар разлился по телу. Это было похоже на ощущение, испытанное ею в первую зимовку, когда им угрожал голод, и не было ни малейшей надежды на помощь и спасение, а снаружи свистела вьюга. Тогда не было стука в дверь. Только у нее возникло ощущение, и она сказала слабым голосом:

— Там кто-то есть.

Вместе с мадам Джонас они направились к двери. С трудом открыв ее из-за слоя снега и льда, они различили в вихрях урагана обнаженные тела индейцев. Это были Таонтагет и его могавки — посланцы Уттакеваты, которые принесли пищу.

На этот раз та же радость перед чудом захватила ее существо.

— Я знала, что они придут — Уттаке! Уттаке! Я знала, что он не оставит меня, что «они» придут…

Она дрожала всем телом… Скоро она сможет накормить детей фасолевым супом с размельченным мясом. О! Мои дорогие детки! Как это будет хорошо! А потом — дикий рис, собранный на берегах озер в Иллинойсе, и который лечит от «земляной болезни»…

Хватит ли у нее сил, чтобы открыть дверь? Нужно, чтобы хватило.

Она пошла туда, подняла засов, повернула ключи и изо всех сил стала толкать дверь. Может быть это была галлюцинация? Нет! Нет!

Она должна бороться с кошмаром, должна открыть эту дверь, за которой была ночь, холод и неизвестные монстры? Наконец, дверь поддалась, и она устремилась навстречу холоду.

Было не очень холодно. Светила луна. По небу ползли тучи. Но ни одного силуэта не показалось вблизи.

Она спала?

Она всматривалась изо всех сил, и ее глаза слезились от холода. Ее надежда не хотела умирать. Нет! Нет! Ей не показалось! Она слышала удар… два удара… Она чувствовала… Она чувствовала, что что-то произошло. Что-то переменилось… Что-то двигалось…

Она всматривалась в темноту, глядела на небо. Внезапно тучи скрыли луну, и она поняла, что снова надвигается буря. Она сделала два шага и чуть не упала, натолкнувшись на препятствие.

Это была черная и плотная масса. Словно кусок камня, оставленный на пороге. Ее рука нащупала шнуровку. Сумка! Большая сумка!.. Еда!!!..

Значит ей не показалось!..

«Они» приходили…

Она обхватила массу руками и попыталась втащить ее в дом.

Но это была очень тяжелая сумка… или мешок.

Фасоль! Маис! Сухие плоды!

Пища!..

Она изменила тактику. Не в силах втащить в дом все сразу, она голыми руками стала пытаться развязать узел на мешке, чтобы по частям носить в дом еду.

Но она была слишком слаба. Она решила вернуться в дом и надеть митенки. Но ничего в мире не смогло бы заставить ее бросить эту драгоценную добычу, повернуться к ней спиной. Она боялась, что мешок исчезнет, стоит только закрыть глаза.

Снова началась буря, она скрыла луну, затянула небо тучами и сделала его ниже.

Наконец, ей удалось отделить примерзший край сумки, и тогда дело пошло. Она потащила ношу в дом. На коленях, опустив голову, чтобы избежать ударов снега и порывов ветра, она с великим трудом проникла за порог.

Теперь нужно было зажечь свет и запереть дверь как можно скорее, ибо снег, попадающий на порог, мог помешать ей закрыть вход плотно. Собрав все силы, она распрямилась. Каждое движение давалось ей с трудом. Наконец, она освободила порог от снега, притворила дверь, повернула ключ и установила засов на прежнее место.

Восстановилась тишина. Анжелика, почти без сил, оперлась о дверной косяк, чтобы не упасть.

Ее усилие было так велико, что сознание радости и триумфа от находки почти исчезло. Она чувствовала себя разбитой, дыхание разрывало ей легкие, губы, обветрившись на морозе, кровоточили. Зал, который казался ей прежде холодным, теперь, она задыхалась в нем.

Она прикрыла глаза, затем открыла их. Мешок был на полу, мешок, в котором было спасение ее и детей.

В темноте она различила странную форму. Колеблясь и испытывая внезапное предчувствие, она подошла и встала на колени. Вокруг мешка растеклась лужа, один его край был крепко зашит.

Но другая его сторона раскрывалась легко. Приоткрыв ее, Анжелика внезапно потрясенная, различила внутри черты лица человека.

Она вытянула руку и откинула капюшон, бывший на голове человека.

Показалось лицо, почерневшее, словно обгоревшее, с бледными «восковыми» веками, прикрывшими глаза. Она застыла, не в силах пережить обрушившийся на нее удар.

Это не был мешок с продуктами. Это был труп.

Она отказалась что-либо понимать. Найдя у порога мешок, она была готова умереть от радости, теперь она от всей души желала, чтобы видение исчезло. Хоть бы этого не было! Хоть бы это не произошло! У судьбы нет права так насмехаться над ней, над ее горем! Эта голова мертвеца под темным капюшоном означала что? Какой маскарад?!

По бледности век, контрастирующих с почерневшим лицом, где поработали огонь и холод, она угадала, что перед ней белый человек, без сомнения — француз. На лице виднелись следы крови. Тонкие почерневшие губы слегка обнажали зубы, что придавало лицу дьявольскую усмешку.

Заблудившийся следопыт?.. Он пришел умирать у ее двери, без сил? Но нет! Она не могла ошибиться. Самому невозможно влезть в такой мешок.

Значит приходили «они».

«Они»… Французы? Индейцы? Ирокезы? Абенакисы? Человеческие существа, возникшие в смертельной ночи, и вместо того, чтобы показаться ей, они оставляют на пороге мешок с мертвецом и исчезают как фантомы.

На такую жестокость были способны только ирокезы. Но почему?

Машинально она разворачивала мешок, расширяла дыру. Она увидела обгоревшую кожу и плоть, потом — кусок черной ткани, без сомнения — рясы.

Дыхание Анжелики остановилось. Горло перехватил спазм ужаса и жалости.

— Мученик! Священник!

На его груди блестел маленький крестик миссионера.

— Несчастный бедняга!..

Вдруг она выпрямилась, вне себя, глаза нараспашку.

— Что ты сделал, Уттаке?.. Что ты сделал?

Она дрожала, но больше от ярости, чем от ужаса.

Уверенность, что она оказалась посреди кошмара, что ее одолели галлюцинации безумия, сменилась чувством неизбежности и уверенности, что она знала, что это случилось. Можно подумать, она в мыслях уже несколько раз пережила этот миг. В этот миг она увидела, как в середине креста, словно капелька крови, блестит рубин.

52

Она хотела сказать себе: это кровь. Но она не говорила этого. Она не думала ничего. Она знала. Пришло время, и это случилось. Она могла бы сказать себе: это распятие, это его распятие, но носит его другой священник. Но она отказывалась. Она знала! Это распятие принадлежало мученику, распростертому перед ней без признаков жизни.

Это тело было его телом!

Этот мертвец был он!

Он, он, наконец! Обвинитель!.. враг без лица!

Уттаке сдержал слово: я брошу к твоим ногам труп твоего врага!

Вот он, проклятый иезуит, у ее ног.

Себастьян д'Оржеваль. Он, у ее ног, его тело, которое скоро начнет разлагаться, разбитое, сожженное, умерщвленное сотней способов?..

Мертв!

И она, Анжелика, Женщина, которая подвергалась его ненависти, когда он даже не знал ее, стоя перед ним, смотрела на него почти потухшим, умирающим взглядом.

Сколько времени простояла она без движения?

Может быть, несколько секунд? Может быть долгие минуты? Все это время она не испытывала ни мыслей, ни эмоций. Ни боли, ни ярости, ни ненависти, ни радости, ни триумфа…

Вот постепенно она начала приходить в себя, понимать реальность. Она больше не дрожала. Она больше не страдала ни от страха, ни от голода. Внутри она ощущала только пустоту и безотчетную грусть. Вот так победа!

До ее ушей доносилось жалобное бормотание, похожее на прибой в Салеме или Голдсборо… Это был зов, душераздирающий до такой степени, что она была потрясена. Можно было подумать, что это какое-то создание жалуется… Она вновь пришла в себя и осмотрела стены старого форта Вапассу, осознала свое одиночество и тело у ее ног… оно издавало время от времени глухие стоны.

Она не понимала. Эти жалобы действительно исходили из обожженных губ мертвеца? Если так, то это означало, что он еще жив?

Еще раз ей показалось, что она сходит с ума. Она собралась с силами. Нужно было осмотреть его, приложив огромное усилие. Нужно было быть хладнокровной.

Была ли она сумасшедшей? Или, если стоны действительно доносились до ее ушей, должна ли была она признать, что он… что он жив?

Но в этом случае зачем Уттаке бросил его на пороге? Почему он отдал его живым?

Чтобы следовать какому непонятному закону? Чтобы его прикончить? Чтобы его, быть может, съели эти несчастные создания, запертые в старом форте Вапассу?

Он что, этого добивался? Спазм сжал ее внутренности. Желудок превратился в горящую дыру. Она почувствовала приступ тошноты и зажала рот рукой. Еда, мясо, горячий бульон!.. Спасение! Жизнь!

Она побежала к двери, чтобы изгнать ужасные видения; ее бешенство и возмущение возродили силы, и она вновь отворила дверь.

Она выбежала на улицу, крича изо всех сил:

— Вернитесь! Вернитесь, индейцы! Вернитесь!..

Буря обрушилась на нее тысячью змей, хлестающих по лицу своими ледяными хвостами. Она не отступила. Она кричала:

— Вернитесь! Вернитесь! Могавки!.. Вы не имеете права!.. Вы не имеете право делать это!..

Она смешивала французские и индейские слова.

Слышали ли они ее, дикие и обнаженные, спрятавшись за снежными горами?..

— Вы предали меня, индейцы! Вы меня предали! Индейцы-ирокезы, вы убили меня! Из-за вас я умираю!..

Она упала без сознания глубокий мягкий снег, который намело возле двери.

Мысль о детях возродила ее. Ей показалось, что она видит возле себя три маленьких силуэта в смертельном вихре, которые плакали и звали ее. Испугавшись, она поднялась. «Они замерзнут насмерть!»

Ее распростертые руки схватили пустоту, и она поняла, что стала на сей раз жертвой галлюцинации.

Однако, вернувшись внутрь, она была уверена, что они проснулись и, не найдя ее, пошли на поиски.

Чуть не падая от усталости, она прошла в спальню и увидела, что все трое мирно спят на кровати.

Успокоившись, она вернулась в прихожую, чтобы закрыть дверь. Она почему-то не чувствовала усталости. Ее страх был так велик, она так опасалась послужить причиной смерти детей, что все остальное не имело значения.

Чувство вины ее мучало.

Как она осмелилась дать волю нервам?..

На запирание двери она истратила последние силы.

Снег проник внутрь и образовывал на полу большой сугроб, но это было неважно, потому что дом снова был заперт. Ужасы зимы напрасно стучались в дверь, она должна выдержать.

Возвратившись в комнату, она чувствовала, что готова упасть в обморок.

Она избежала худшего!..

Она долго смотрела на детей, и ей казалось, что их щеки порозовели. Может быть, так действовал отвар семян и лишайника, который она дала им перед сном? Она разогрела остатки и с наслаждением выпила микстуру. Как это было хорошо! Больше ничего не надо!

Она решила пойти отдохнуть, потом уже нужно будет принимать решение. Она заснула, проснулась, вздрогнув, подбросила в огонь дров, потом скользнула под шкуры, к детям, в большую теплую кровать.

Она снова заснула. Она была счастлива.

Ее пробуждение поставило ее между смутными образами сна и реальностью, в которой нужно было действовать.

Ее тело было слабым, но отдохнувшим.

Мысль о детях вырвала ее из состояния забытья, которое рождало мягкое головокружение и лишало сил. Встав, она всматривалась в их лица, опасаясь, что не различит их дыхания.

Но они спали, по-прежнему мирно и спокойно. Она забеспокоилась. Они спят слишком долго. Нужно их будить.

Но они попросят еды.

Она вспомнила. Она хотела выйти во что бы то ни стало на охоту. Словно погружаясь в ночной океан, она вспомнила, что был стук в дверь, что у порога лежал мешок с едой, что… это была не еда… Нет! Она не хотела знать! Она спала! Это ей приснилось!

Там был мертвец, и он был жив.

«Я спала!»

Она успокаивала себя: «Я спала».

Царило великое спокойствие. В форте и снаружи. Буря утихла. Снег залепил окна, но сквозь него она различила свет солнца.

Спала ли я?

Она смотрела на свои руки, истерзанные льдом. Каждая деталь ее вчерашнего вечера, возникая в памяти, вызывала приступ тошноты.

Ее расстройство, ее безумие, ее гнев против Уттаке, ее крики, черная пасть ночи, мешок… И большое черное тело посреди зала, без движения…

Она задала себе вопрос.

По-прежнему ли это тело там, в соседней комнате?

Эта мысль внушила ей ощущение чьего-то присутствия, кто разделял с ней это заброшенное убежище, и это было одновременно страшно и необычно.

«По-прежнему ли он там? И если — да, то что дальше?»

«Что же ты наделала? — подумала она, похолодев. — Он умирал, а ты его бросила!»

Слабая и испуганная, она не пыталась объяснить себе, что заставило ее убежать.

— Что за бред меня охватил? Я решила, что это… отец д'Оржеваль?.. С чего я так решила?

С того, что Рут сказала ей: «Они выйдут из могил!» Она почувствовала себя безумной и виноватой.

Была ли она уверена, что видела блеск рубина? Может быть, это была кровь? Ведь его тело — это одна сплошная рана… Она потеряла голову!

— Что я наделала!

Медленно, она поднялась, накинула на плечи накидку.

В комнате было натоплено, а в коридоре и в зале пар вырывался изо рта. Она продвигалась, держась за стены, в надежде, что все следы вчерашнего кошмара исчезли…

Но он по-прежнему был там. Длинный, черный, неподвижный, в середине зала, на том же месте, такой же, каким она его оставила вчера.

Остановившись на пороге, она смотрела на него испуганно и не зная, что делать.

Некоторые племена покидают стоянки, когда к ним попадает подобная «посылка» с мертвецом. И она понимала их. Но от этого ей было не легче.

— Что я наделала! Несчастный умирал. А теперь уже поздно.

Мысль, что вождь могавков специально подкинул ей мешок с таким содержимым, чтобы она смогла собственноручно умертвить врага, заставила ее содрогнуться.

— Ты не знаешь меня, Уттаке! Ты не понял, кто я такая!..

Она убежала, потому что спазм снова сжал ее желудок.

— Что я наделала! Даже если это был он, что абсудрно, я не имела права его бросать.

Охваченная жалостью, она подошла и встала на колени возле тела.

Она раздвинула обеими руками складки мешка и, словно в средневековых усыпальницах королей, увидела лицо «плакальщика», суровое и радостное в скорби, окровавленное и обожженное. Она думала: «Прости меня! Прости меня!»

Это был белый человек, миссионер-католик, француз, иезуит, и теперь она не понимала, что заставило ее убежать. Это был белый, христианин, брат.

Ей не следовало бы так поступать.

Она отдала лавры победы Уттаке-Дикарю.

— Простите меня, отец! Я согрешила. Простите меня, бедный человек!

Слезы слепили ее. Но к чему теперь плакать? Что ей теперь делать, когда он умер? И по ее вине.

Ее взгляд снова упал на распятие. Рубин был на месте и сверкал. Рубин!

Она внимательно разглядела лицо мученика.

Кем был иезуит? И почему он носил на шее распятие отца д'Оржеваль?

Дрожь пронзила ее. Она различила легкий пар, исходящий от неподвижного лица. Так он еще жив? Невообразимо!

Быстро она стала шарить по карманам и наконец извлекла зеркальце, которое поднесла к губам священника. Хоть ее рука и дрожала, ошибиться было невозможно. Стекло запотело.

— Он жив!

К ней тут же вернулись силы и мужество.

— Я буду за ним ухаживать! Я спасу его!

Если ей удастся вырвать у смерти этого человека, они спасены.

Это был знак. Знак Небес, посланный на Землю.

Этот знак был проявлением более милосердной силы, чем та, которая подвластна людям.

Она пошла в комнату, чтобы усилить огонь. Дети спали.

Она вернулась с теплым питьем, своим сундучком с лекарствами и инструментами.

Сначала она решила дать ему немного алкоголя. Это должно помочь ему: она всегда верила названию «Аква витэ» — «Вода жизни», огненная вода.

Его губы были плотно сжаты, но во рту не хватало зубов. Поэтому ей удалось влить содержимое чашки в его горло. Ей показалось, что питье согрело его. Но с этим не нужно было поступать слишком усердно: только холод спас священника, иначе он умер бы от ран и потери крови.

Своей «живой» водой, которую она готовила по собственному рецепту, она смазала веки, слипшиеся от крови и гноя. Нужно было подождать с лечением ран на груди, для этого надо привести больного в сознание.

Теперь ее задачей было извлечь тело из мешка. С огромным усилием она распорола кожу и обнаружила на ней след веревки, за которую индейцы тянули, волоча свою ношу прямо по льду. Обнаженные, ирокезы или абенакисы, пересекли равнины, пренебрегли холодом и опасностью, и все для того, чтобы бросить на пороге свой груз и оставить женщине и детям, которые умирали от голода.

— Я никогда не пойму вас, индейцы.

Тут мешок развалился, и Анжелика обнаружила, что тело покоится на своего рода подушках, а точнее — мешках. Она только вытащила один, как сразу все поняла. Развязав шнурок, она высыпала на ладонь зеленые стручки фасоли, фасоли из долины Пяти Озер!

— О! Уттаке! Уттаке! Бог облаков!..

Как и в прошлый раз!

Она разглядывала их как скупец, любующийся на свои золотые монеты, да и он был бы менее взволнован.

— Пища! Дети!.. Они спасены!..

В других мешках и мешочках находились рис, овес, мясо, сушеные плоды, маис и еще много всяких даров.

— Спасибо, Господи! Спасибо, Господи!..

Стоя на коленях, она сложила руки в молитвенном жесте благодарности.

Солнце сияло. Лучи скользили по стенам и ласкали ее лицо. Тьма отступила. Жизнь возобновляла свое течение.

— Они спасены! Спасибо, Господи!..

Она смеялась от счастья. Потом она поймала чей-то взгляд. Повернувшись, она заметила, что веки больного приподнялись, и он смотрит на нее мутным, бесцветным взглядом.

Как бы ни был странен способ, избранный Уттаке, для спасения миссионера, но это была помощь и победа над голодной смертью.

Она громко произнесла:

— Вы в безопасности, отец мой. Не бойтесь ничего. Я буду за вами ухаживать. Вы слышите меня, отец мой?.. Если — да, то дайте знак, попробуйте подвигать веками…

Прошло много времени. Веки не двигались. Глаза были неподвижны и ничего не выражали.

Умирал ли он?

Однако, его губы двигались, сначала беззвучно, потом раздался слабый голос:

— Кто вы?

Она заколебалась. У нее кружилась голова. Она не знала, что делать. Она находилась на опасном пороге, который не решалась пересечь.

Глядя ему в глаза, она сказала, задыхаясь:

— Я — графиня де Пейрак.

Он ничего не сказал. Но она готова была поклясться, что его зрачки загорелись голубым сиянием.

Но никакая сила не смогла бы удержать и ее от расспросов.

Услышал ли он, понял ли?

— Я пойду приготовлю детям еду. А потом… мы увидим.

Но вот снова его глаза загорелись очень чистым, очень ясным голубым сиянием: светом сапфира.

Тот же голос, слабый и задыхающийся, отбирал последнюю энергию истерзанного тела. Она склонилась над ним, чтобы расслышать его слова, формулы вежливости, предписанные всем членам аристократического общества:

— По… позвольте мне, мадам, пред… представиться. Меня зовут… Себастьян… д'Оржеваль…

Очень медленно солнечные лучи передвигались по стенам.

Ничего не двигалось в заброшенном форте, ничего не казалось живым, кроме двух струек пара, вырывающихся из ослабевших губ.

Это не должно было произойти. Было слишком поздно!

Но это все-таки произошло.

Анжелика де Пейрак и иезуит Себастьян д'Оржеваль глядели друг на друга.