Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина. Книга 2. Часть 1

Была глубокая зимняя ночь января 1939 года. Трудовая Москва спала. Лишь кое-где в зданиях наркоматов, Генштаба, огромной коробке на Лубянке сквозь зашторенные окна пробивались слабые блики света. Члены Политбюро, наркомы, военное руководство, как всегда, бодрствовали. Такой распорядок дня — работа до глубокой ночи — сложился постепенно. Сталин и раньше возвращался домой к полуночи, а когда международная обстановка продолжала ухудшаться, стал регулярно задерживаться в своем кабинете до 2–3 часов ночи, а иногда и того позже. Ну а для НКВД ночь была чуть ли не основным ’’рабочим” временем.

Сталин после 12 ночи редко вызывал к себе кого-либо. Исключение составляло только ближайшее окружение — Молотов, Ворошилов, Берия. Обсуждая тот или иной вопрос, они по предложению Сталина нередко делали перерыв и отправлялись ужинать на его дачу в Кунцево, где за трапезой продолжали заниматься делами. Сталин обычно давал возможность высказаться каждому, бросая иногда короткие реплики, а затем, в конце, не спеша резюмировал. Порой его решения существенно отличались от мнения собеседников, однако это их не смущало. Они тут же соглашались. Пожалуй, возражал порой, и то ненастойчиво, Молотов. Берии удавалось чаще, чем другим, угадывать мысли ’’вождя”, и он не скрывал своего удовлетворения. Иногда требовалась какая-то справка, уточнение детали, статистические данные. Сталин тут же звонил по ’’вертушке” наркому, иному высокому должностному лицу и коротко справлялся о деле. Почти не было случая, чтобы на другом конце провода не оказалось нужного человека. Иной раз складывалось впечатление, что Сталин такими звонками проверял усердие руководителей, которые в свою очередь и ночью держали при себе определенное число работников для решения внезапно поставленной задачи. Ночные бдения накануне войны стали обычными.

Сегодня Сталин сидел над отчетным докладом, с которым он будет выступать на очередном, XVIII съезде партии. В начале января Пленум ЦК решил созвать съезд 10 марта 1939 года. Первый вариант доклада, подготовленный в аппарате ЦК, уже невозможно было узнать. Десятки страниц Сталин переписал заново. Он хотел выразить две главные идеи. Первая: мир накануне новых потрясений. Рушится система послевоенных мирных договоров. Экономический кризис ускоряет рост военной опасности. На горизонте — тучи мировой войны. А если точнее, подумал и написал Сталин, ’’новая империалистическая война стала фактом”.

Идея вторая, которую хотел популярно изложить ’’вождь”, заключалась в публичном утверждении новых успехов социализма. Он считал, что в результате разгрома ’’капитулянтов и вредителей” страна стала еще более могучей. Полистав страницы со статистическими выкладками, которые ему подготовили, Сталин после долгих размышлений быстро стал писать: ”Мы перегнали главные капиталистические страны в смысле техники производства (?! — Прим. Д.В.) и темпов развития промышленности. Это очень хорошо. Но этого мало. Нужно перегнать их также в экономическом отношении. Мы это можем сделать, и мы это должны сделать… Нужно строить новые заводы. Нужно ковать новые кадры для промышленности. Но для этого необходимо время, и немалое. Невозможно в 2–3 года перегнать экономически главные капиталистические страны. Для этого требуется несколько больше времени”¹.

Устало отодвинув доклад, Сталин вызвал Поскребышева и попросил принести списки делегатов предыдущего съезда и избранных на нем членов ЦК. Вчера у помощника этих списков под рукой не оказалось. Открыв тоненькую папочку, Сталин погрузился в чтение. Пожалуй, более половины фамилий ему были хорошо знакомы. Этот известен ему еще по наркомнацу, другой по коллективизации, третий памятен беседой при назначении секретарем обкома. Военных делегатов он знал почти всех. Сталин медленно водил пальцем по спискам, иногда задерживаясь на той или другой фамилии. Цепкая память восстанавливала встречи, беседы, разговоры.

Вот В.М. Михайлов, начальник строительства Дворца Советов. Он у него был один или два раза вместе с академиком Б.М. Иофаном. Выслушивали его, Сталина, пожелания по проектированию и развертыванию строительных работ. И.Е. Любимов запомнился тем, что обычно в числе первых рапортовал ему о перевыполнении плана предприятиями легкой промышленности. Взгляд ’’вождя” долго не мог оторваться от строки: 'А.С. Енукидзе — секретарь Президиума ЦИК СССР”. Ведь был другом, а поди ж ты, какой скрытный оказался… А вот целая ’’обойма” заведующих отделами ЦК партии — К.Я. Бауман, И.А. Пятницкий, Я.А. Яковлев, А.И. Стецкий… Как могут меняться люди! Яков Аркадьевич Эпштейн, которого почему-то называли Яковлевым, так хорошо поработал в годы коллективизации, а тут вдруг ’’завилял”. Сталин вспомнил, что не раз приглашал Яковлева обедать к себе, а это было признаком особого расположения. Стецкий умел работать с писателями, артистами, но у Сталина он никогда особого доверия не вызывал. Стало быть, предчувствие его не обмануло — враг… Взгляд Сталина зацепился за фаіиилию М.Л. Рухимовича, наркома оборонной промышленности. С ним у него было много встреч; цепкий, исполнительный человек, но оказался замешанным в связях с троцкистами… Вот Л.И. Мирзоян, первый секретарь ЦК КП(б) Казахстана. Он плохо его знал, но помнил, как после обсуждения кандидатуры Мирзояна дал согласие на ’’избрание”.

Сталин взял карандаш и подчеркнул фамилии бывших членов и кандидатов в члены Политбюро — Я.Э. Рудзутак, С.В. Косиор, В.Я. Чубарь, П.П. Постышев. Хорошо, что он вовремя рассмотрел этих людей; они могли быть опасны не только для партии, но и для него. Всплыли в памяти их письма с просьбами разобраться, пощадить, вникнуть в дела НКВД, где, по их мнению, ’’свила гнездо банда провокаторов”.

Листая списки, Сталин обратил внимание, что у большинства фамилий, сразу же после инициалов, рукой Поскребышева сделаны карандашные пометки ”в.н.”, иногда указана какая-то дата. Тут же понял, что означает дата — приведение приговора в исполнение или просто смерти. Но не сразу уловил смысл буквенных сокращений. И все же, остановившись на фамилии Я.С. Агранова, догадался: ”в.н.” — враг народа. Да, Я.С. Агранов, его старый товарищ, которого год назад расстреляли, тоже оказался врагом народа… Перед глазами мелькали фамилии тех, кого уже не было в живых: К. В. У ханов, Б.А. Семенов, С.С. Лобов, Б.П. Шеболдаев, Н.П. Румянцев, М.М. Хатаевич, Н.Н. Демченко, Д.Е. Сулимов, Ш.З. Элиава, Н.М. Голодед, А.К. Лепа, Т.Н. Каминский, Н.М. Попов, И.А. Зеленский, А.С. Булин, Н.Ф. Гикало… Сталин подумал: кто же остался? Но вспомнив, что почти три сотни делегатов XVII съезда проголосовали против него, успокоился: это дело их рук…

Да, среди делегатов съезда было слишком много скрытых врагов. А ведь подавляющее большинство этих людей вступили в партию еще до революции, в годы гражданской войны. Размышляя над списками, Сталин, возможно, подумал: ’’Они оказались не готовы жить при социализме. Путы оппозиционеров, видно, держали их крепко. Не смогли понять социализма!” Эти люди навеки замолчали. Они ничего не могут ни сказать, ни даже подумать об очередном съезде, растущей военной опасности, о том, что не бог, а он, товарищ Сталин, был им высшим судьей.

Как бы продолжая свои ночные размышления, Сталин назавтра скажет Г.М. Маленкову, которого все чаще и чаще вызывал к себе и поручал самые различные ответственные задания:

— Думаю, от вражеского балласта очистились мы хорошо. Нужны свежие силы, нужны новые люди в партии…

Да, партии нужны новые люди. Тем более что после XVII съезда ее численность сократилась на 330 тысяч человек! Он неплохо провел операцию по удалению из партии многочисленных врагов. Что и говорить, без роста численности преданных ему, Сталину, коммунистов невозможно браться за дерзкую, фантастическую задачу: перегнать главные капиталистические страны в экономическом отношении. Но партии нужно новое, молодое, сталинское пополнение… И уже в 1939 году кандидатами в члены ВКП(б) было принято более одного миллиона человек. Партия становилась все больше, как об этом прямо писали и говорили, ’’сталинской”.

Вернувшись к докладу, Сталин вписал в текст еще один абзац. ’’Некоторые деятели зарубежной прессы болтают, — четким почерком с большим наклоном писал ’’вождь”, — что очищение советских организаций от шпионов, убийц и вредителей, вроде Троцкого, Зиновьева, Каменева, Якира, Тухачевского, Розенгольца, Бухарина и других извергов, ’’поколебало” будто бы советский строй, внесло ’’разложение”. Эта пошлая болтовня стоит того, чтобы поиздеваться над ней”. Перо едва поспевало за мыслью:

”В 1937 году были приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир, Уборевич и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Выборы дали Советской власти 98,6 % всех участников грлосования. В начале 1938 года были приговорены к расстрелу Розенгольц, Рыков, Бухарин и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховные Советы союзных республик. Выборы дали Советской власти 99,4 % всех участников голосования. Спрашивается, где же тут признаки ’’разложения” и почему это ’’разложение” не сказалось на результатах выборов?”²

’’Ночная” логика Сталина была, как и он сам, ’’железной”. ’’Вождь” верил в свои антиистины.

Нет, Сталина не беспокоили муки раскаяния. Чувства раскаяния, как, впрочем, милосердия и сострадания, ему были неведомы. Заглянув во время ночной работы над докладом в недавнее прошлое, Сталин' должен был увидеть в нем не просто праведный гнев и скорбный укор. Он не мог не почувствовать опасности, которую невольно нагнетал в той же мере, в какой ослабил за последние годы ’’первую землю социализма”.

Политические маневры

Cталину казалось, что кровавая чистка, которая была проведена в партии и стране, стабилизировала общество. Вопреки целому ряду объективных признаков, свидетельствовавших об ослаблении партии, уничтожении интеллектуального слоя партийных, технических и военных кадров, усилении административно-директивных методов в жизни общества, Сталин продолжал считать (и об этом он сказал в своем докладе на XVIII съезде партии) исторически оправданным курс на ’’ликвидацию троцкистских и иных двурушников”.

С начала 1939 года основное внимание Сталина, пожалуй, было обращено на внешнеполитические проблемы. Хотя принято считать, что вторая мировая война началась 1 сентября 1939 года нападением фашистской Германии на Польшу, Сталин полагал иначе. И это было в определенной мере справедливо. Япония продолжала завоевательные действия в Китае; Италия напала на Абиссинию и Албанию; была осуществлена широкая германо-итальянская интервенция против республиканской Испании. Германия захватила Австрию, а буквально в дни работы XVIII съезда ВКП(б) аннексировала Чехию и фактически Словакию. Мир был подожжен со многих сторон. Сталин спрашивал: чем же объяснить систематические уступки многих государств агрессорам? Задав вопрос, сам же и отвечал: ’’Главная причина состоит в отказе большинства неагрессивных стран, и прежде всего Англии и Франции, от политики коллективной безопасности, от политики коллективного отпора агрессорам, в переходе их на позицию невмешательства, на позицию ' ’ нейтралитета”³.

Узнав во время заседания XVIII съезда партии о том, что Германия захватила Клайпедскую область Литвы, что чехословацкий президент Э. Бенеш подписал Берлинский пакт, означавший ликвидацию чехословацкой государственности, Сталин приказал направить резкий протест в Берлин. В ноте наркома иностранных дел М.М. Литвинова, переданной послу Германии в СССР Ф. Шуленбургу, в твердых выражениях осуждалась немецкая акция и доводилось до сведения руководителей рейха, что Советское правительство ”не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в гой или иной форме также и Словакии…”⁴.

В условиях разгоравшегося всемирного пожара нужно было определить стратегию, которая позволила бы продолжать реализацию социально-экономических планов развития страны и одновременно обеспечила бы надежную защиту Отечества. Сторонники политики невмешательства затеяли, по словам Сталина, ’’большую и опасную политическую игру”. СССР был вынужден принять участие в этих политических маневрах с весьма неясным финалом. Обычно в узком кругу, куда несколько раз приглашался и Литвинов, обсуждался вопрос: какой линии придерживаться в складывающейся обстановке? ’’Медовые месяцы” народных фронтов в Европе кончились. Революционная волна разбилась о милитаристские и шовинистические барьеры буржуазии. Европейский континент как бы затих в предчувствии, что его вот-вот захлестнут танковые армады Гитлера. Драма гражданской войны в Испании подходила к концу, республика агонизировала. Марксистские партии, многие из которых были разгромлены или ушли в подполье, с надеждой смотрели на Советский Союз. Влияние Коминтерна заметно слабело. И скажу прямо: огромная доля вины за это лежит на Сталине.

Отождествляя фактически политику ВКП(б) и Коминтерна, осуществляя безапелляционный диктат международному союзу коммунистов, Сталин тем самым его дискредитировал. Трагичны, тяжелы и преступны репрессивные действия Сталина в отношении деятелей Коминтерна. Страшные ’’грабли” террора проредили Коминтерн и его дочерние организации — КИМ, Профинтерн, Комитет международной рабочей помощи. Особенно пострадали руководители компартий Австрии, Венгрии, Германии, Латвии, Литвы, Польши, Румынии, Финляндии, Эстонии, Югославии, находившиеся в своих странах на нелегальном положении. Интернационалисты, люди, искавшие в СССР убежище от преследований реакции на своей родине, попали в жернова карательной машины. Список репрессированных длинен. Назову хотя бы некоторых товарищей, павших в годы сталинского беззакония. Члены руководства германской компартии Г. Ремеке, X. Эберлейн, Г. Нойман; польской компартии — Э. Прухняк, Ю. Ленский, М. Кошутская; генеральный секретарь Компартии Греции А. Контас; видный деятель Иранской компартии А. Султан-Заде; югославской компартии — М. Горкич, В. Чопич, М. Филиппович; Компартии Финляндии — А. Шотман и Г. Ровно. Погибли видный деятель международного коммунистического движения Б. Кун, швейцарец Ф. Платтен — близкий друг В.И. Ленина, венгр Л. Гавро (награжденный за мужество, проявленное в годы гражданской войны, двумя орденами Красного Знамени), болгарин Р. Аврамов, удостоенный ордена Ленина, финн Э. Гюллинг и многие, многие другие. Особенно циничными действия Сталина были по отношению к Коммунистической партии Польши. Все руководство партии было фактически уничтожено. Последний член Политбюро КПП Белевский был арестован в сентябре 1937 года. Когда ’’вождю” показали проект постановления ИККИ о роспуске КПП в связи с тем, что в ней якобы ’’орудовали агенты польского фашизма”, Сталин отреагировал весьма красноречиво: ”С роспуском опоздали года на два. Распустить нужно, но публиковать в печати, по-моему, не следует”. К слову сказать, постановление Президиума ИККИ о роспуске польской компартии не обсуждалось на заседании, а было принято опросным голосованием с участием всего лишь шести членов из девятнадцати…

Сталин не только обескровил центральные органы Коминтерна, но своими политическими действиями резко усилил сектантские тенденции, низвел деятельность его аппарата до придатка созданной им бюрократической машины. Деформация интернационалистских начал, командные, репрессивные методы, насаждавшиеся Сталиным в Коминтерне, резко ослабили его влияние в массах, объективно способствовали усилению фашизма.

Сталин по-прежнему настаивал на своей оценке социал-демократии, ставил ее, по существу, на одну доску с фашизмом. Во всяком случае, спад революционной волны в мире он объяснял прежде всего ’реформизмом” и ’’предательством” социал-демократов. ’’Вождь” обычно упорствовал в своих ошибках. Это была одна из них, но особо тяжелая по последствиям и имеющая дальние истоки. Вернемся ненадолго в 20-е годы.

В январе 1924 года, за неделю до смерти Ленина, проходил Пленум ЦК. Среди других вопросов обсуждался и доклад Зиновьева ”О международном положении”. В прениях выступил Сталин. Критикуя Радека за допущенные ошибки в ’’германском вопросе”, Сталин сформулировал глубоко ошибочный тезис, который затем постепенно навязал и Коминтерну: опора фашизма — это социал-демократия, которой мы должны дать ’’смертельный бой”. В своем выступлении Сталин фактически представил социал-демократию главным врагом рабочего и коммунистического движения⁵. В том же, 1924 году в своей статье ”К международному положению” Сталин охарактеризовал фашизм и социал-демократию как ’’близнецов”. В этом вопросе Сталин не маневрировал, а долгие годы придерживался одних и тех же ошибочных взглядов. Уже в 1933 году, знакомясь с рукописью одного из известных деятелей Компартии Германии Ф. Геккерта ’’Что происходит в Германии”, Сталин делает пометку: ”Соц-фашисты? Да”. В том месте, где Геккерт пишет, что социал-демократия качнулась и перешла на сторону фашизма, Сталин добавляет, что именно поэтому ’’коммунисты именуют социал-демократов вот уже три года социал-фашистами”⁶. Глубокая ошибочность, близорукость вывода Сталина очевидны. Вместо объединения сил рабочего класса на борьбу с фашизмом Сталин ориентировал коммунистические партии на борьбу с социал-демократией. Все это ослабляло отпор фашизму — действительно главной опасности для рабочего и коммунистического движения.

Советуясь со своим окружением по международным вопросам, Сталин прислушивался, пожалуй, лишь к Молотову. Его аргументы, представлявшие, по мнению ’’вождя”, некий синтез гибкости и твердости, соответствовали обстановке. Сообща с Молотовым они сформулировали ’’задачи партии в области внешней политики”, которые Сталин изложил на XVIII съезде партии. Четыре пункта этой программы переписывались Сталиным буквально за несколько часов до начала съезда и в конце концов выразили две тесно связанные идеи.

Во-первых. Продолжать поиск мирных средств предотвращения войны или, по крайней мере, максимального ее отдаления. Осуществить новые попытки реализации советского плана коллективной безопасности в Европе. Не допустить создания широкого единого антисоветского фронта. Соблюдать максимальную осторожность и не поддаваться на провокации врага.

Во-вторых. Принять все необходимые, даже чрезвычайные меры по ускорению подготовки страны к обороне, обратив первостепенное внимание на укрепление боевой мощи Красной Армии и Военно-Морского Флота. (Вопросы дальнейшего упрочения оборонного потенциала были обсуждены позднее на XVIII Всесоюзной партийной конференции в феврале 1941 г.)

Рассмотрение многих вопросов на заседаниях Политбюро в это время было связано с решением именно этой двуединой задачи. Сталин все время думал, как усилить работу внешнеполитического ведомства страны, максимально использовать дипломатические возможности. Его не устраивал нарком: слишком часто имел особое мнение. Сразу же после майских праздников над Литвиновым занес руку Берия. Появились симптомы скорого ареста: создание вокруг него ’’вакуума”, прекращение вызовов на высокие совещания, ночные ’’беседы” работников НКВД с помощниками и близкими Литвинова. Затем вывод из состава ЦК… Казалось, нужно ждать самого худшего. В наркомате опечатали бумаги Литвинова. Люди Берии листали записи наркома в его дипломатических дневниках. В документах Литвинова копия одного из его последних докладов Сталину: ’’Посылаю при сем запись своей сегодняшней беседы с английским послом и перевод английского проекта декларации… Она обязывает лишь к совещанию, т. е. тому самому, что мы сами предполагаем. Некоторое политическое значение будет иметь впечатление от создающегося как бы нового пакта четырех, с исключением Италии и Германии (так в тексте. — Прим. Д.В.). Я не уверен в том, что Бек согласится подписать даже такую декларацию…”⁷ Литвинов хотел и надеялся, что антифашистский альянс с западными демократиями может осуществиться… В своем письме полпреду СССР во Франции Я.З. Сурицу в конце марта 1939 года Литвинов сообщал, что ”на прямое предложение о декларации четырех мы дали прямой ответ о согласии”. Для себя мы решили, подчеркивал нарком, ”не подписывать ее без Польши”. Однако ясно, что ответ Польши ’’достаточно определенен, чтобы понять ее отрицательное отношение”⁸. Литвинов считал, что возможный союз СССР с западными демократиями был бы наиболее надежной гарантией перед лицом угрозы мировой войны. Вместе с тем именно такой альянс позволил бы защитить и малые государства, которые готовилась поглотить гитлеровская Германия. После приема 29 марта 1939 года посланника Литвы в СССР Балтрушайтиса нарком записал в дневнике: посланник ’’принес мне копию германо-литовского соглашения о Клайпеде, сообщив при этом подробности переговоров”. Риббентроп обращался с министром иностранных дел Литвы Ю. Урбшисом весьма грубо, вручив ему проект соглашения и потребовав немедленного подписания. Когда Урбшис стал возражать, Риббентроп заявил, что ”Ковно (Каунас. — Прим. Д В.) будет сровнен с землей, если соглашение не будет немедленно подписано, и что у немцев все для этого готово. Риббентроп наконец согласился отпустить Урбшиса в Ковно с условием, что он немедленно вернется с подписанным соглашением…”⁹ После бесед с Литвиновым Сталин почувствовал, что тот совершенно не верит Гитле-ру и готов настойчиво добиваться соглашений с западными демократиями. Такая заданность и предопределенность позиции наркома иностранных дел показались Сталину подозрительными. В разговоре с Берией он распорядился внимательнее ’’присмотреться” к Литвинову. Но худшего, по капризу самого же диктатора, не произошло. Однако уход Литвинова с поста был воспринят в Берлине как ’’добрый сигнал”. Временный поверенный в делах СССР в Германии Г.А. Астахов докладывал в Москву: немцы считают, что появились шансы улучшения германо-советских отношений. ’’Предпосылки для этого усилились в связи с уходом Литвинова…”¹⁰ Сталин остановил своего Монстра в последний момент и ограничился снятием Литвинова с поста наркома иностранных дел, передав этот пост Молотову. Выдвигая на этот участок фактически второго человека в государстве, ’’вождь” хотел дать понять всем, какое большое значение СССР придает внешнеполитическим вопросам, делу сохранения мира. Сталин решил, что подписанные в середине 30-х годов договоры о взаимной помощи с Францией и Чехословакией ”не сработали”. Но все это будет в мае 1939 года…

Когда в 1938 году Гитлер готовился поглотить Чехословакию, Сталин неоднократно (в марте, апреле, мае, июне, августе) поручал Наркомату иностранных дел находить формы и способы публичного подтверждения готовности СССР защитить Чехословакию. Казалось, и президент Бенеш склоняется к тому, чтобы принять эту помощь. 20 сентября из Москвы вновь был послан положительный ответ на запрос Праги о возможности и готовности СССР защитить Чехословакию от готовящегося вторжения¹¹. Нарком обороны подписал директиву, согласно которой в Киевском особом военном округе (КОВО) создавалась специальная группировка войск; в Белорусском особом военном округе (БОВО) намечались оперативные передвижения соединений для создания соответствующих группировок. Были проведены учения. Укрепрайоны, система ПВО приводились в боевую готовность. В конце сентября начальник Генштаба Б.М. Шапошников направил телеграмму в западные округа следующего содержания: ’’Красноармейцев и младших командиров, выслуживших установленные сроки службы в рядах РККА, до особого распоряжения из рядов армии не увольнять”¹². В ряде регионов провели частичную мобилизацию. В боевую готовность было приведено более семидесяти дивизий. А в это время шел мюнхенский сговор… Сталин понял, что боязнь ’’коммунистической заразы” будет сильнее голоса рассудка. И он не ошибся.

Чехословацкое правительство в сложившихся условиях не сумело поставить национальные интересы выше классовых. Под давлением Англии и Франции оно капитулировало перед Гитлером. Франция фактически также пошла на аннулирование договора с Чехословакией. В этих условиях, размышлял Сталин, главное — не дать сблокироваться империалистическим государствам против Советского Союза. По его указанию Литвинов, а затем и Молотов стали активно прощупывать возможности срыва империалистического сговора против СССР. Сталина очень беспокоило содержание ’’мюнхенской корзины”: англо-германская декларация о ненападении, подписанная в сентябре 1938 года, и такое же франко-германское соглашение (декабрь 1938 г.). Фактически эти договоренности дали Гитлеру ’’свободу рук” на востоке. Мало того: при определенных условиях соглашения могли стать основой антисоветского союза. Сталин понимал, что если это произойдет, то худшую ситуацию для страны придумать трудно.

Еще до XVIII съезда Сталин дал указание наркому иностранных дел выйти с предложением к британскому и французскому правительствам начать трехсторонние переговоры, чтобы выработать меры по пресечению дальнейшей фашистской агрессии. Англия и Франция, намереваясь оказать давление на Гитлера, согласились на эти переговоры. Однако их намерения выявились довольно быстро. Многочисленные источники доказывают, что Лондон и Париж скорее всего хотели направить агрессию Гитлера на восток и неохотно слушали о ’’заградительном вале”, который предлагал создать Советский Союз. М.М. Литвинов писал И.М. Майскому, советскому полпреду в Лондоне: ’’Гитлер пока делает вид, что не понимает англо-французских намеков насчет свободы действий на востоке, но он, может быть, поймет, если в придачу к намекам кое-что другое будет предложено ему Англией и Францией”¹³.

Знакомство с дневниками В.М. Молотова, его заместителя В.П. Потемкина, неоднократно встречавшихся с английским послом У. Сидсом и французским — П. Наджиаром, показывает, что в общей форме эти дипломаты не отрицали вероятности военного соглашения с СССР с целью пресечения возможной германской агрессии. Но от рассмотрения конкретных вопросов явно уклонялись. В особняке НКИД на Спиридоньев-ке, 17 шли политические маневры. Если бы тогда стороны знали, что они упускают исторической важности шанс! Ведь в случае создания антифашистской коалиции в 1939 году очень многое могло быть по-другому. Представители западных держав неоднократно интересовались: ’’Означает ли уход Литвинова с поста наркома иностранных дел какое-либо изменение внешней политики СССР”¹⁴. Во время беседы 11 мая 1939 года В.М. Молотова с временным поверенным в делах Франции в СССР Ж. Пайяром последний спросил наркома:

— Будет ли советская политика такой, какой она была и при Литвинове?

— Да. Во французском и английском правительствах чаще происходят смены министров, не вызывая особых осложнений…

— Можно ли считать, что статья ”К международному положению”, опубликованная в ’’Известиях”, выражает мнение правительства?

— Это мнение газеты. ’’Известия” — орган Советов депутатов трудящихся, которые являются местными органами. ’’Известия” нельзя считать официозом…¹⁵

Таково было отношение Молотова к Советам и к ’’Известиям”. А официально новый нарком иностранных дел не отмежевывался от линии Литвинова. Хотя проницательные политики понимали, что у Германии теперь больше шансов помешать союзу западных демократий с СССР. В условиях взаимного недоверия это было сделать легче. Сегодня нам ясно, какую роковую роль сыграл кризис доверия, существовавший между договаривающимися сторонами.

Германия делала все возможное, лишь бы помешать возможному сближению СССР с Англией и Францией. Накануне начала трехсторонних переговоров между СССР, Англией и Францией посол Германии в Москве Шуленбург добился встречи с Молотовым, во время которой достаточно резко проводил главную идею: ’’Между СССР и Германией не имеется политических противоречий. Имеются все возможности для примирения обоюдных интересов”. Молотов, который еще не знал, как пойдут советско-англо-французские переговоры, ответил осторожно и уклончиво: ’’Советское правительство относится положительно к стремлению германского правительства к улучшению отношений…”'⁶ В это время английская и французская миссии уже прибыли в Москву, и Сталин одобрил инструкцию советской делегации на переговорах.

В начале августа 1939 года ’’команда” Берии подготовила справки на членов английской и французской военных миссий, приехавших в Москву для переговоров. В них были дотошно описаны Драке, Барнетт, Хэйвуд, Думенк, Вален, Вийом, другие члены делегаций. В ’’объективках” говорилось и о том, что Драке недавно стал морским адъютантом короля, что он имеет царский орден Святого Станислава, что Думенк в ноябре должен стать членом высшего военного совета и является специалистом по моторизации армии, но политикой никогда не занимался¹⁷. Сталина эти данные не интересовали. Он сразу обратил внимание на то, что кроме нескольких генералов в делегациях немало младших офицеров вроде капитана Совиша, капитана Бофра и других. Сталин бросил Молотову и Берии, находившимся у него в кабинете:

— Это несерьезно. Эти люди не могут обладать должными полномочиями. Лондон и Париж по-прежнему хотят играть в покер, а мы хотели бы узнать, могут ли они пойти на европейские маневры…

— Но, видимо, переговоры вести надо. Пусть они раскроют свои карты, — глядя в лицо Сталину, произнес Молотов.

— Ну что же, надо так надо, — сухо заключил Сталин.

На начавшихся в августе 1939 года военных переговорах трех делегаций (советская делегация — К.Е. Ворошилов, Н.Г. Кузнецов, А.Д. Локтионов, И.В. Смородинов, Б.М. Шапошников) картина быстро прояснилась. Западные страны не желали распространить свои гарантии на прибалтийские государства. Более того, они способствовали их сближению с Германией. Пока шли англо-франко-советские переговоры, Гитлер навязал свои договоры Латвии и Эстонии. Враждебную линию по отношению к СССР стала проводить хортистская Венгрия. Практически не изменилась позиция польского правительства, которая обозначилась во время беседы министра иностранных дел Польши Ю. Бека с Гитлером в январе 1939 года. Бек заявил тогда, что Польша ”не придает никакого значения так называемым системам безопасности”, которые окончательно обанкротились. В свою очередь министр иностранных дел Германии И. Риббентроп, встречаясь с Ю. Беком, подчеркнул: Берлин надеется, что ’’Польша займет еще более отчетливую антирусскую позицию, так как иначе у нас вряд ли могут быть общие интересы”¹⁸. Стало известно, что во время секретного визита румынского короля Кароля II в Германию он заявил Гитлеру: ’’Румыния настроена против России, но не может открыто показывать этого из-за соседства с ней. Однако Румыния никогда не допустит прохода русских войск, хотя часто утверждалось, что она якобы обещала России пропустить ее войска. Это не соответствует действительности”¹⁹.

Такова была международная ситуация перед началом переговоров. У главы советской делегации К.Е. Ворошилова в портфеле были инструкции политического руководства, одобренные 4 августа Сталиным. Документ именовался ’’Соображения к переговорам с Англией и Францией”. В ’’Соображениях…” рассматривалось пять вариантов, ’’когда возможно выступление наших сил”. Причем Германия в документе именовалась ’’главным агрессором”. Сотрудники наркоматов обороны и иностранных дел дотошно просчитали, сколько танков, артиллерии, самолетов, дивизий должны выставить СССР, Англия и Франция ”в зависимости от варианта”, предусмотрели ’’блокаду берегов главного агрессора”, определили направления ’’основных ударов”, ’’порядок координации военных действий” и т. д. Советский Союз был готов выставить против ’’главного агрессора” 120 пехотных дивизий. ’’При нападении главного агрессора на нас, — подчеркивалось в ’’Соображениях…”, — мы должны требовать выставления Англией и Францией 86 пехотных дивизий, решительного их наступления с 16-го дня мобилизации, самого активного участия в войне Польши, а равно беспрепятственного прохода наших войск через территорию Виленского коридора и Галицию с предоставлением им подвижного состава. Вариант, при котором ’’главный агрессор” мог напасть на СССР, имел в виду возможность использования Германией территорий Финляндии, Эстонии, Латвии и, возможно, Румынии”²⁰.

Но уже на первых заседаниях стало ясно, что западные миссии прибыли в Москву в основном для того, чтобы излагать общие соображения, информировать Лондон и Париж о ’’широкомасштабных планах” Москвы, а не для того, чтобы стремиться выработать конкретное и действенное соглашение.

Сталин, раскладывая с Молотовым и Ворошиловым этот политический ’’пасьянс”, все больше убеждался: Запад не имеет искренних намерений достичь взаимоприемлемого соглашения. И все же Сталин посчитал необходимым еще раз обратиться с конкретным предложением к Англии и Франции о заключении на 5 или 10 лет соглашения с СССР о взаимной помощи, которое предусматривало и военные обязательства. Суть его сводилась к следующему: в случае агрессии против любого из договаривающихся государств (как и восточноевропейских) стороны обязуются прийти ему на помощь. Советский Союз конкретно изложил, о каких странах между Балтийским и Черным морями идет речь. Лондон и Париж не давали ответа. Сталин торопил, требовал напоминать. Однако на переговоры в Москву прибыли второстепенные лица, не уполномоченные принимать важные решения. Одновременно, и об этом стало известно Сталину, партнеры по переговорам не прекращали своих тайных попыток добиться приемлемого соглашения с Гитлером. Становилось ясно: Англия и Франция просто тянут время в поисках выгодного для себя варианта, без учета интересов СССР. По существу, западные страны не выдвинули четкой концепции совместных действий против Германии. В позиции их делегаций явно просматривалось намерение отвести СССР главную роль в противостоянии возможной агрессии немецких войск без определенных гарантий собственного пропорционального вклада в дело борьбы с агрессией. Сталин понял, что это означает крах идеи коллективной безопасности. У ’’вождя” не хватило выдержки. Обычно старающийся идти к цели маленькими, но надежными шагами, Сталин стал вести себя, как шахматист, оказавшийся в цейтноте. Окончательно он поставил крест на трехсторонних переговорах, когда Ворошилов утром 20 августа положил перед ним записку от адмирала Р. Дракса, которого, как и его французского коллегу, просили ускорить ответ на советские предложения. В записке говорилось:

’’Дорогой маршал Ворошилов!

Я с сожалением должен поставить Вас в известность, что английская и французская делегации до сего времени еще не получили ответа в отношении политического вопроса, который Вы просили направить нашим правительствам.

Ввиду того, что я должен буду председательствовать на еле-дующем заседании — я предлагаю собраться в 10 часов утра 23 августа или раньше, если к этому времени будет получен ответ.

Искренне Ваш Драке, адмирал, Глава Британской делегации”²¹.

— Хватит игры, — раздраженно бросил Сталин. В тот момент он едва ли предполагал, что встреча делегаций 23 августа все-таки состоится. Но совсем в другом составе.

В 1938 году Сталин переехал на новую квартиру, тоже в Кремле, размещавшуюся в здании бывшего Сената. В великолепном дворце, построенном знаменитым М.Ф. Казаковым в 1776–1787 годах, Сталин занял несколько комнат. Рядом были помещения для охраны, гостей, приемов. Этажом выше — кабинет Сталина и другие официальные апартаменты. С 1918 по 1922 год здесь жил и работал В.И. Ленин. Сталин и сам не мог объяснить, зачем он переехал из двухэтажного здания с подслеповатыми окнами, в котором когда-то жили слуги, в это роскошное помещение. Ведь он почти никогда не оставался на ночь в Кремле — всегда уезжал на дачу в Кунцево. Подъезжая утром к зданию бывшего Сената, посмотрел на купол и вспомнил, что на нем была великолепная статуя Георгия Победоносца — древний символ Москвы. Но Наполеон в 1812 году приказал снять Георгия и увезти во Францию. Опять эта Франция… Похоже, что она равняется на англичан. Как ему говорил Пьер Лаваль еще в середине мая 1935 года: ’’Только искреннее сотрудничество сделает франко-советский договор действенным”. Вот тебе и ’’искреннее сотрудничество”! Поднимаясь по крутым лестницам к себе, Сталин продолжал думать: что еще можно предпринять в условиях фактического бойкота англичан и французов, чтобы не опалить Отечество пламенем войны? Действительно — что? Есть один вариант, но нужно будет идти, вопреки линии Коминтерна, на крайне непопулярное соглашение.

Ежедневно в эти дни в просторном кабинете Сталина шли совещания, на которых присутствовали некоторые члены Политбюро, дипломаты, военные. К концу лета 1939 года советским руководителям становилось все более ясно: перед лицом фашистской Германии на западе и милитаристской Японии на востоке СССР рассчитывать не на кого. Вывод Сталина, сделанный на XVIII съезде партии, как будто подтверждался: антикоммунизм и нежелание Англии и Франции проводить политику коллективной безопасности открыли шлюзы для агрессии членам ’’антикоминтерновского пакта”. Классовый эгоцентризм, неприязнь к социализму, корыстные расчеты, похоже, не позволили Лондону и Парижу трезво осмыслить контуры реальной опасности. Наиболее недальновидные политики прямо говорили: пусть Гитлер совершит антикоммунистический крестовый поход на восток. Для них он казался меньшей опасностью, чем СССР. Все это предопределило безрадостную для Сталина внешнеполитическую ситуацию летом 1939 года.

У СССР оказался самый ограниченный выбор. Но его нужно было делать. На него нужно было решиться. Сталин это понял раньше других, хотя и предвидел, что реакция на этот шаг во многих странах будет крайне отрицательной. Будучи прагматиком, он отбросил в этот момент идеологические принципы в сторону. Единодержец более чем за полтора десятилетия уже привык принимать решения, которые оказывали влияние на судьбы миллионов людей. Он, при своей исключительной осторожности, не боялся ответственности, уверовав в свою непогрешимость, хотя и прибегал к испытанному методу: сваливать вину за неудачи на других. Сталин привык, что последнее слово в решениях партийного и государственного руководства остается за ним. В то же время, сделав выбор, он не всегда заботился о его пропагандистском обеспечении, полагаясь в этом случае на свой аппарат, в частности на энергичного Жданова.

Итак, когда Сталин убедился, что англо-франко-советские переговоры не дают быстрых результатов (а он и не очень верил, что они приведут к положительному решению), ’’вождь” вернулся к ’’германскому варианту”, который настойчиво предлагал Берлин. По его мнению, другого выбора уже не было. В противном случае СССР, как он считал, может столкнуться с широким антисоветским фронтом, что чревато наихудшим. Сталину, попавшему в политический цейтнот, некогда было думать, что скажут об этом шаге потомки, что скажет история. На пороге стояла война. Нужно было любой ценой отодвинуть ее начало.

Обсудив на Политбюро шаги по активизации контактов с Берлином и определив инструкции советскому полпреду, Сталин поручил Двинскому, заместителю Поскребышева, подобрать всю имеющуюся литературу о Гитлере, фашизме и его социальных истоках. Ему хотелось глубже понять феномен национал-социализма, о котором еще на XVII съезде он сказал, что ’’при самом тщательном рассмотрении невозможно обнаружить в нем даже атома социализма”²². Сталин помнил, что Бухарин, выступавший на том, последнем своем съезде, половину речи посвятил анализу характера угрозы для СССР со стороны Германии и Японии. Ему запомнилось образное резюме Бухарина, которое тогда показалось просто пропагандистским, крикливым: свою наглую, разбойничью политику ’’Гитлер формулирует так, что он желает оттеснить нас в Сибирь, и которую японские империалисты формулируют так, что хотят оттеснить нас из Сибири, так что, вероятно, где-то на одной из домен Магнитки нужно поместить все 160-миллионное население нашего Союза”²³. Сегодня Сталин, хотя он не привык даже мысленно признаваться в своих ошибках, едва ли счел бы это заявление Бухарина нелепым. За семь лет до будущей страшной схватки с фашизмом, а затем и японским милитаризмом Бухарин в основном верно начертил контуры грядущей угрозы.

Вечером Сталин засел за приготовленные ему Двинским материалы. Долго листал перевод гитлеровской книжонки ’’Майн кампф”. Подчеркнул карандашом два больших фрагмента: ”Мы заканчиваем вечное движение германцев на юг и на запад Европы и обращаем взор к землям на восток. Мы кончаем колониальную торговую политику и переходим к политике завоевания новых земель. И когда мы сегодня говорим о новой земле в Европе, то мы можем думать только о России и подвластных ей окраинах. Сама судьба как бы указала этот путь… Организация русского государства не была результатом государственной способности славянства в России, а только блестящим примером государственно-творческой деятельности германского элемента среди нижестоящей расы… Будущей целью нашей внешней политики должна быть не западная и не восточная ориентация, а восточная политика в смысле приобретения необходимой для нашего германского народа территории”. Читая эти строки, каждая из которых свидетельствует о преступных планах, Сталин еще больше убеждался в том, что авантюрист с челкой на лбу не остановится ни перед чем. Вопрос один: когда?

Остановившись на книжке Конрада Гейдена ’’История германского фашизма”, Сталин отчеркнул слова, сказанные Гитлером еще в 1922 году: ”В правом лагере евреи стараются так резко выразить все имеющиеся недостатки, чтобы как можно больше раздразнить человека из народа; они культивируют жажду денег, цинизм, жестокосердие, отвратительный снобизм. Все больше евреев пробиралось в лучшие семьи, в результате ведущий слой нации стал по существу чужд своему собственному народу.

Это создало предпосылку для работы в левом лагере. Здесь евреи развернули свою низкую демагогию… Им удалось путем гениального использования печати в такой мере подчинить массы своему влиянию, что правые стали видеть в ошибках левых ошибки немецкого рабочего, а ошибки правых представлялись немецкому рабочему в свою очередь только как ошибки так называемых буржуа…’’ Сталин, поражаясь столь оголтелому антисемитизму, продолжал листать книгу, отчеркивая заголовки: ’’Заговор раввинов”, ’’Мастер слова”, ’’Мастер-неврастеник”, ’’Дипломатия сильных слов”, ’’Его честное слово”, ’’Секрет его физиономии”…

С этим выродком ему предстоит бороться. В этом Сталин не сомневался. Но он, первое лицо в социалистическом государстве, в ком персонифицирована фактически вся политическая власть и могущество, имеет дело с фюрером, который олицетворяет государство крайне милитаристского, буржуазного толка. Противоборство двух диктаторов? Или их союз? Может быть, Троцкий не без оснований пишет, что Сталин похож на Гитлера? Отогнав эту мысль, ’’вождь” продолжил чтение К. Гейдена: ”Не умеющий владеть собой Гитлер просто не знает, что он обещает, его обещания не могут считаться обещаниями солидного партнера. Он нарушает их, как только это в его интересах, и при этом продолжает еще считать себя честным человеком”²⁴. И этот человек предлагает Сталину заключить пакт о ненападении… Гитлер, наловчившийся оправдывать свои поступки ’’зовом Провидения”, наверняка считает, что договор со Сталиным — это соглашение с дьяволом, в отношении которого все позволено.

Сталин, походив по кабинету, продолжал листать стопку принесенных Двинским книг, брошюр, статей, а также донесений полпреда в Берлине, заключений других дипломатов и разведчиков. Разведчики, например, сообщали, что к середине лета 1939 года сухопутные силы Германии насчитывали 3,7 миллиона человек, 3195 танков, более 26 тысяч орудий и минометов. Почти наполовину войска были моторизованы. Около 400 тысяч человек насчитывали ВВС (более 4 тыс. самолетов), около 160 тысяч — военно-морской флот (107 боевых кораблей основных классов). Это бесспорно была самая сильная армия капиталистического мира. Тысячи антифашистов в Германии были казнены, около миллиона немцев томились в тюрьмах и концлагерях. (По сталинским масштабам — не так уж много.)

Сталин имел все основания, если бы любил самокритику, к которой всегда призывал, посмеяться над своими словами о будущей войне. Его прогноз, сделанный ранее, теперь, в 1939 году, казался даже ему наивным. А тогда, в 1934 году, Сталин под гром аплодисментов сказал: будущая война станет ’’самой опасной для буржуазии еще потому, что война будет происходить не только на фронтах, но и в тылу у противника. Буржуазия может не сомневаться, что многочисленные друзья рабочего класса СССР в Европе и Азии постараются ударить в тыл своим угнетателям, которые затеяли преступную войну против отечества рабочего класса всех стран. И пусть не пеняют на нас господа буржуа, если они на другой день после такой войны недосчитаются некоторых близких им правительств, ныне благополучно царствующих ’’милостью божией”²⁵. Да, так тогда прогнозировал ’’вождь”, заведомо ошибаясь. Но Сталин не любил заглядывать в глаза прошлому, если оно смотрело на него с укоризной.

Закончив с шифровками разведаппарата, Сталин долго листал, подчеркивал, вновь возвращался к просмотренным страницам книги английской писательницы Дороти Вудман ’’Германия вооружается”. Его особенно заинтересовала одна глава — ’’Идеологическая подготовка к войне”. Для Сталина стал откровением размах идеологической обработки населения и армии. Призывы, лозунги фашизма были обращены не столько к разуму, интеллекту, сколько к инстинктам и националистическим чувствам. Культовые нормы, слепой фанатизм в исполнении целой иерархии фюреров, специально созданные ритуалы затемняли политическое сознание людей, формировали бездумных, жестоких исполнителей. Фашистские идеологи создавали обстановку психологической экзальтации, националистической истерии, политического психоза и использовали это в своих целях.

Посвятив целый вечер изучению материалов о фашизме и его фюрере, Сталин понял, что фашистская идеология, будучи эклектичной, имеет своим духовным фундаментом антикоммунизм, а также опирается на романтизированную историю предков, фальсифицированную философию истории, культ грубой силы и апологетику арийского ’’сверхчеловека”. ’’Вождь” поразился столь откровенному социальному цинизму идеологов рейха. Обычно, как он полагал, такие идеи публично не пропагандируют. Да, компромисс с такими людьми крайне опасен. Но схватиться с Германией сейчас, без соглашений с Англией и Францией, он просто не готов.

Сталин созревал для решения. Беседы с соратниками едва ли давали ему многое. Его единовластие зашло так далеко, что большинство из его окружения пыталось просто угадать мнение или желание ’’вождя”, охотно поддакивая Сталину. Объективности ради следует сказать, что в такой обстановке, при выработке ’’курса”, ’’линии”, ему приходилось больше рассчитывать на себя. Окружающие старались говорить ему не то, что они думают, а то, что, по их мнению, он хочет. Но в этом был повинен прежде всего сам Сталин, парализовавший творческие, принципиальные коллективные дискуссии и обсуждения.

В этот момент истины у Сталина было три варианта решения: договориться с Англией и Францией, заключить пакт с Германией либо — что было крайне нежелательным — остаться в одиночестве. Конечно, первый вариант был бы наиболее предпочтителен. Была бы создана антифашистская коалиция, имеющая не только огромный материальный потенциал, но и обладающая большим моральным преимуществом. Но, попав в политический цейтнот, Сталин, как ему казалось, не мог ни ждать, ни рисковать. Ему явно не хватало выдержки. Тем более что Лондон и Париж все что-то выжидали; у них не было искреннего желания идти на сближение с СССР. Но все же просчет Сталина заключался прежде всего в том, что он попросту переоценил возможность создания блока Англии и Франции с фашистской Германией.

В августе сложилась своеобразная ситуация. Заседания трех военных делегаций шли без какого-либо прогресса. Одновременно, уже на политическом уровне, лихорадочно осуществлялись контакты между представителями Москвы и Берлина. Мало кто знал, что в начале августа и в Лондоне шли тайные англо-германские переговоры. Германский посол в Англии Г. Дирксен и доверенное лицо британского премьера Г. Вильсон пытались навести ’’мосты”. Эволюция событий была стремительной. Сталин читает донесение Г.А. Астахова из Берлина от 12 августа: ’’Конфликт с Польшей назревает в усиливающемся темпе, решающие события могут разразиться в самый короткий срок… Пресса в отношении нас ведет себя исключительно корректно… Наоборот, в отношении Англии глумление переходит всякие границы элементарной пристойности…”²⁶

На другой день Астахов сообщал: ’’Германское правительство, исходя из нашего согласия вести переговоры об улучшении отношений, хотело бы приступить к ним возможно скорее…”²⁷

15 августа Шуленбург вручил Молотову памятную записку, в которой, в частности, говорилось: ’’Германское правительство стоит на точке зрения, что между Балтийским и Черным морями не существует ни одного вопроса, который не мог бы быть разрешен к полному удовлетворению обеих стран. Сюда относятся вопросы Балтийского моря, прибалтийских государств, Польши, Юго-Востока и т. п/’²⁸. Цинизм Берлина даже не маскируется.

17 августа Молотов принял Шуленбурга. В беседе тот заявляет: нужно начать переговоры с Риббентропом на этой неделе. Молотов от имени Сталина (он подчеркивает это специально) заявляет: ’’Прежде чем начать переговоры об улучшении политических взаимоотношений, надо завершить переговоры о кредитно-торговом соглашении”²⁹.

19 августа Шуленбург вновь добивается приема у Молотова, где сообщает: ”В Берлине опасаются конфликта между Германией и Польшей. Дальнейшие события зависят не от Германии”. Шуленбург настаивает на немедленном приезде Риббентропа для заключения пакта о ненападении. Молотов соглашается на приезд 26–27 августа³⁰. Кредитное соглашение было заключено молниеносно. Гитлер торопит, торопит… Его не устраивает 26–27 число. В эти дни он намеревался запустить военную машину против Польши. Сталин, что на него не очень похоже, постепенно уступает пункт за пунктом Берлину. Наконец Гитлер не выдержал и 20 августа сам шлет телеграмму Сталину. Вот выдержки из этой знаменательной телеграммы:

’’Господину Сталину

Москва

20 августа 1939 г.

1. Я искренне приветствую подписание нового германосоветского торгового соглашения в качестве первого шага к перестройке германо-советских отношений.

2. Заключение с Советским Союзом пакта о ненападении означает для меня закрепление германской политики на долгую перспективу…

3. Я принимаю переданный Вашим министром иностранных дел Молотовым проект пакта о ненападении, но считаю настоятельно необходимым самым скорейшим образом выяснить связанные с ним еще вопросы…

5. Напряженность между Германией и Польшей стала невыносимой. Поведение Польши по отношению к великой державе таково, что кризис может разразиться в любой день…

6. Я считаю, что в случае намерения обоих государств вступить друг с другом в новые отношения, целесообразно не терять времени. Поэтому я еще раз предлагаю Вам принять моего министра иностранных дел во вторник, 22 августа, а самое позднее — в среду, 23 августа…

Адольф Гитлер"³¹.

Фюрер взял инициативу в свои руки. Ультимативный тон телеграммы очевиден. Сталин прочел ее несколько раз, подчеркнув своим синим карандашом: ’’кризис может разразиться в любой день” и последнюю фразу телеграммы: ”Я был бы рад получить Ваш незамедлительный ответ”.

Драматический поворот

Cталин с Молотовым долго сидели над посланием, еще раз выслушали соображения Ворошилова о ходе переговоров с англичанами и французами, пытались выяснить достоверность сообщения о контактах Берлина с Парижем и Лондоном, угрожавших, в принципе, широким антисоветским альянсом. После окончательного взвешивания всех ”за” и ’’против” решение наконец было принято. В большой политической игре нужно было сделать ответственный шаг. И он был сделан.

Сталин поднялся, прошел несколько раз по своему кабинету, взглянул на Молотова, остановился и продиктовал:

’’Рейхсканцлеру Германии А. Гитлеру

21 августа 1939 г.

Благодарю за письмо. Надеюсь, что германо-советское соглашение о ненападении создаст поворот к серьезному улучшению политических отношений между нашими странами.

Народы наших стран нуждаются в мирных отношениях между собой. Согласие германского правительства на заключение пакта о ненападении создает базу для ликвидации политической напряженности и установления мира и сотрудничества между нашими странами.

Советское правительство поручило мне сообщить Вам, что оно согласно на приезд в Москву г. Риббентропа 23 августа.

И. Сталин"³².

Сталин спешил. Он полагал, что времени на ожидание и выбор у него больше не было. В последующем Сталин почти никогда не будет вспоминать этот день — 23 августа. Он в какой-то момент поддался нажиму фюрера, утратил инициативу, не оценил в полной мере всех последствий. В немалой степени на Сталина повлияло состояние армии после погрома 1937–1938 годов, которое одновременно стимулировало наглость Гитлера. Но каждая из сторон считала, что она выиграла.

23 августа 1939 года Риббентроп прилетел в Москву, и в тот же день Пакт о ненападении между Советским Союзом и Германией был подписан. Он был заключен сроком на 10 лег (хотя Шуленбург еще 19 августа предлагал 25-летний срок). В ходе обсуждения проекта соглашения Риббентроп настаивал включить в преамбулу тезис ”о дружественном характере советско-германских отношений”. Когда Молотов доложил об этом Сталину, тот отверг предложение министра иностранных дел Германии: ’’Советское правительство не могло бы честно заверить советский народ в том, что с Германией существуют дружеские отношения, если в течение шести лет нацистское правительство выливало ушаты помоев на Советское правительство”³³. Увы, в этом Сталин оказался непоследовательным. Через месяц он одобрит тезис, предложенный Риббентропом. Одновременно англо-франко-советские переговоры прекратились. Глава советской делегации К.Е. Ворошилов в своем интервью для печати заявил:

”Не потому прервались переговоры с Англией и Францией, что СССР заключил пакт о ненападении с Германией, а, наоборот, СССР заключил пакт о ненападении с Германией в результате, между прочим, того обстоятельства, что военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик…”³⁴ 21 августа, в те же часы, когда Сталин изучал телеграмму Гитлера (Шуленбург вручил ее Молотову в 15.00 21 августа), состоялось последнее заседание делегаций на трехсторонних переговорах. Глава французской миссии генерал Ж. Думенк сообщал в Париж Э. Даладье:

’’Назначенное на сегодня заседание состоялось утром. Во второй половине последовало второе заседание. В ходе этих двух заседаний мы обменялись вежливыми замечаниями по поводу задержки из-за политической проблемы прохода (через Польшу. — Прим. Д.В.). Новое заседание, дата которого не установлена, состоится только тогда, когда мы будем в состоянии ответить положительно…”³⁵ Однако и в этой ситуации польское правительство не дало согласия на проход советских войск через Польшу в случае войны. Впрочем, это решение уже ничего не могло изменить, стрелки часов мировой политики резко сместились. Сталин получил выигрыш времени около двух лет. Гитлер приступил к поэтапной реализации своих планов. На Западе сообщение о прилете Риббентропа в Москву, как сообщал из Лондона И.М. Майский, ’’вызвало… величайшее волнение в политических и правительственных кругах. Чувства было два: удивление, растерянность, раздражение, страх (так в тексте. — Прим. Д.В.). Сегодня утром настроение было близко к панике…”³⁶

Сталин, неожиданно согласившись на договор с Германией, пошел дальше. Он согласился на ряд дополнительных соглашений, известных как ’’секретные протоколы”, которые придали крайне негативный характер этому вынужденному и, возможно, необходимому шагу. Особенно циничными выглядят договоренности Сталина с фюрером о судьбе польских земель, равносильные сговору с Гитлером о ликвидации независимого государства. Подлинники этих протоколов, складывается впечатление, не видел никто. Вероятно, по рукам уже много лет ходят копии тех документов, которые привез Риббентроп в Москву. Но у меня нет сомнений в том, что если не ’’протоколы”, то дополнительные договоренности (возможно, и устные), касающиеся линий границ ’’государственных интересов” СССР и Германии, существовали. Думаю, что, по ’’джентльменскому” соглашению, этими ’’протоколами” с приложенной картой обе стороны руководствовались в сентябре 1939 года. В разделе о дипломатии Сталина я еще к этому вернусь и приведу подтверждающие мою версию документы.

Конечно, с вершины сегодняшних дней пакт о ненападении выглядит весьма тускло, с точки зрения морали союз с западными демократиями был бы неизмеримо привлекательнее. Но и Англия, и Франция не оказались готовыми к такому союзу, а Сталин не проявил терпения и выдержки. С точки зрения государственных интересов и реального расклада сил, у СССР в тот момент приемлемого выбора не было. Отказ от каких-либо шагов едва ли остановил бы Германию. Вермахт и страна в целом были доведены до такой степени готовности, что нападение на Польшу было предопределено. Помощь Польше затруднялась не только позицией Варшавы, но и неготовностью СССР к войне. Отказ от пакта мог привести к созданию широкого антисоветского альянса, в результате которого была бы поставлена на карту судьба самого социализма. М.С. Горбачев в ноябре 1987 года оценил ситуацию того времени так: ’’Вопрос стоял примерно так же, как во время Брестского мира: быть или не быть нашей стране независимой, быть или не быть социализму на Земле”³⁷. Сталин в той обстановке, видимо, это сознавал. Советские инициативы по созданию системы коллективной безопасности не нашли позитивного отклика у западных политиков.

Но понимая вынужденность пакта, нужно со всей определенностью сказать, что ничто не может оправдать Сталина, который в сближении с Гитлером пошел значительно дальше допустимого.

К слову сказать, похожие пакты Англия и Франция заключили с Германией еще раньше, в 1938 году. А летом 1939 года они вели тайные переговоры с Гитлером с целью создания единого антисоветского блока.

Сегодня многие пытаются доказать, что старт второй мировой войне, мол, дал советско-германский пакт о ненападении от 23 августа 1939 года. При этом забывают, что к тому времени западными державами уже были отданы на заклание Гитлеру Австрия, Чехословакия, Клайпеда, что Англия и Франция мало что сделали, чтобы спасти Испанскую республику.

Обычно не упоминают и того, что и Польша, очередная жертва фашистской Германии, тоже имела пакт о ненападении с ней. А само нападение на Польшу Гитлер спланировал еще 11 апреля 1939 года (план ’’Вейс”), задолго до того, как Молотов и Риббентроп скрепили своими подписями советско-германский пакт. Вопрос о захвате Польши рассматривался на совещании у Гитлера еще раньше — 22 января 1939 года. Требования о возвращении Данцига (Гданьска) были лишь предлогом для крупномасштабной агрессии. Планы Гитлера в отношении Польши ни для кого не были секретом. Руководству СССР, и прежде всего Сталину, было известно, что окончательное решение о нападении на Польшу Гитлер принял уже в начале 1939 года. В июне 1939 года один из советских разведчиков встречался с доктором Клейстом, заведующим восточным отделом ведомства Риббентропа. Клейст сообщил, что ’’фюрер не позволит, чтобы исход англо-франко-русских переговоров о пакте оказал влияние на его волю в деле радикального разрешения польского вопроса. Германо-польский конфликт будет разрешен Берлином при условии как успешного, так и безуспешного исхода переговоров… Военные действия Германии против Польши намечены на конец августа — начало сентября…”³⁸. О сроках нападения знали Вашингтон, Лондон, Париж, но там надеялись, что захват Германией Польши лишь ускорит нападение Гитлера на СССР. Таким образом, анализ сложившейся на конец лета 1939 года ситуации подтверждает: для Советского Союза заключение пакта было в значительной мере вынужденным шагом, попыткой оттянуть начало войны. А она для СССР грозила быть войной на два фронта. В это же самое время, год спустя после событий у озера Хасан, японская военщина устроила кровавую пробу сил у реки Халхин-Гол.

Сталин не мог забыть, что когда в сентябре 1938 года в Мюнхене собрались представители Англии, Франции, Германии и Италии, то никто не вспомнил о Советском Союзе. Прагматическая сделка с Гитлером в Мюнхене означала не просто предательство по отношению к Чехословакии. Через несколько дней после постыдного сговора, 4 октября, французский посол в Москве Р. Кулондр откровенно оценил суть соглашения: ’’После нейтрализации Чехословакии Германии открыт путь на восток”. В тот же день, 30 сентября, когда было подписано мюнхенское соглашение, Чемберлен и Гитлер подписали Декларацию о ненападении и консультациях.

Его, Сталина, уличали в непоследовательности и заигрывании с Гитлером, но ведь он же сделал шаг к пакту с Берлином на год позже англичан и французов… Сталин только усмехнулся, когда ему доложили сразу же после Мюнхена, что Риббентроп в своем кругу заявил: английский премьер Н. Чемберлен ’’сегодня подписал смертный приговор Британской империи и предоставил нам возможность проставить дату приведения этого приговора в исполнение”. Для полноты оценки приведу мнение польского посла в Лондоне. Э. Рачиньский писал, что в Англии все считают по-футбольному: Чемберлен защитил английские ворота и перевел игру на восток Европы³⁹. В этих условиях Сталину приходилось рассчитывать только на себя. Для него было ясно, что, жертвуя Чехословакией, Англия и Франция одновременно поставили жирный знак вопроса на возможности своего союза с СССР.

Сталин чувствовал, конечно, что соглашение с Лондоном и Парижем, направленное на пресечение фашистской агрессии, было бы неизмеримо привлекательнее для всех прогрессивных сил, нежели пакт с Гитлером, который в узком кругу так оценил его: ’’Это договор с сатаной, которого мы должны удушить”. Но есть вещи, которые не зависят от нас. Сталин, видимо, понимал, сколь значительными будут моральные и идеологические издержки пакта. Троцкий, например, злорадствовал в Мексике: ’’Сталин и Гитлер протянули друг другу руки. Маски сброшены. Сталинизм и фашизм в альянсе”. Во многих компартиях решение о пакте вызвало замешательство; было трудно представить, что возможно какое-либо соглашение с фашистами. Не всем советским людям была ясна стратегия политического руководства страны, направленная на выигрыш времени, недопущение вероятного антисоветского военного союза, создание более благоприятных условий для подготовки отпора грядущей (несмотря ни на что!) фашистской агрессии. И Сталин, и западные демократии оказались не на высоте подлинно государственной мудрости. Классовые предубеждения, ошибочный политический анализ, взаимное недоверие, попытки перехитрить другую сторону оставили всех в проигрыше.

Повторюсь, ни для кого не было секретом, что Германия вот-вот нападет на Польшу. Машина вермахта была уже заведена несколько месяцев назад. Нужно было только передвинуть рычаг. Об этом даже писали многие европейские и американские газеты. 24 августа президент США Ф. Рузвельт обратился с воззванием к Гитлеру и президенту Польши Мостицкому с призывом сесть за стол переговоров. Днем раньше бельгийский король Леопольд III обратился с аналогичным посланием по радио. 26 августа французский премьер Э. Даладье призвал Берлин к благоразумию и переговорам с Варшавой. Дважды выступил с призывом к миру папа римский. Сталин молчал… Он был уже пленником большой игры, в которой поставил (в условиях дефицита политического доверия) на Гитлера. Выбор был невелик, а затем его и вообще не стало. Сталину оставалось лишь готовиться и ждать неизбежного нападения.

Сталин еще не уехал на дачу, когда в два часа ночи 1 сентября ему принесли шифровку из Берлина, в которой сообщалось, что вечером 31 августа якобы польские военнослужащие ворвались на радиостанцию немецкого городка Глейвиц, убили нескольких немецких служащих и зачитали на польском языке текст, содержащий призыв к войне. Сталин сразу понял: Гитлер состряпал повод для нападения. Тем более неделю назад, как сообщили Сталину, фюрер заявил своим генералам: ”Я дам пропагандистский повод для развязывания войны, а будет ли он правдоподобен — значения не имеет. Победителя потом не спросят, говорил он правду или нет”⁴⁰. По требованию Сталина запросили Берлин, советское посольство: как развиваются события дальше? Оттуда ответили, что берлинское радио передает марши. Никаких официальных сообщений пока нет. Сталин понимал: удара немцев следует ожидать в любую минуту.

Рано утром Сталина разбудил звонок Поскребышева: ’’Войска вермахта вторглись в Польшу”. Почему-то Сталину сразу вспомнилась беседа Молотова с послом Польши в СССР В. Гжибовским, о которой нарком недавно ему рассказал. Посол заявил, что ’’Польша не считает возможным заключение пакта о взаимопомощи с СССР ввиду практической невозможности оказания помощи Советскому Союзу со стороны Польши…”⁴’. Польское правительство, расценили Сталин с Молотовым, просто не хочет связывать себя каким-либо соглашением с СССР или гарантиями безопасности Польши… Польское руководство, как и Сталин, тоже не умело смотреть далеко вперед. Еще одна жертва фашизма. Уже позже, днем, Поскребышев молча положил перед Сталиным шифровку. ’’Вождь”, не глядя на верного исполнителя своей воли, быстро прочел донесение военного атташе в Варшаве П.С. Рыбалко и полпреда Н.И. Шаронова:

’’Вне всякой очереди.

Первого сентября немецкая бомбардировочная авиация произвела налеты на Гдыню, Катовице, Краков, Варшаву. Налет на Варшаву был отбит. Второй налет на Варшаву в 8.50 был отбит. Третий налет в 10.00 — результаты неизвестны. Данциг занят немецкими войсками. На Вестерплятте идут бои. Сухопутные части немецкой армии перешли границу в направлениях Млавы, Крыница, Дзялдово и Верхней Силезии. Идут бои. Подробную ситуацию на фронте Второй отдел не может сообщить.

Рыбалко, Шаронов”⁴¹.

Просматривая поздно ночью, через несколько дней после нападения Германии на Польшу, последние донесения, которые принес ему Поскребышев (и когда он спит? ’’Хозяин” уезжает, лысеющая голова помощника склонена над бумагами, когда приезжает, он всегда на месте, всегда готов, всегда все знает), остановился на нескольких строчках шифровки из Берлина: ’’Сегодня, 4 сентября, утром Гитлер выехал на Восточный фронт. Он пересек бывшую границу польского коридора и остановился около Кульма”.

Мысль зацепилась за это название: Кульм, Кульм… Быстро вспомнил. В 1813 году, в августе, генерал М.Б. Барклай-де-Толли разгромил французский корпус генерала Д. Вандама под Кульмом. Что-то похожее на удовлетворение коснулось сознания. Не осилив глубин философии, слабо постигнув политэкономию, Сталин любил и неплохо знал историю. Ведь то страшное нашествие Наполеона на Россию началось тоже через Польшу. Через неделю-другую солдаты в форме мышиного цвета могут выйти к советским границам. Возникает новая стратегическая ситуация. Войскам пограничных округов еще раньше были отданы распоряжения о повышении боевой готовности. В соответствии с ранее разработанным планом и советско-германской договоренностью, советские войска должны быть готовы к вступлению в Восточную Польшу. Нужно утром с Молотовым еще раз вернуться к анализу складывающейся обстановки.

Несмотря на мужество и героизм поляков, борьба была слишком неравной. Гитлер бросил против Польши 62 дивизии, в том числе 11 танковых и моторизованных, насчитывающих около 3 тысяч танков и 2 тысячи самолетов. Механизированная лавина прокатилась по польской земле. Сентябрьская катастрофа Польши была не случайной. Перед лицом фашизма СССР оставался для руководителей Польши по-прежнему особо опасным врагом. Отвергнув предлагаемую ранее помощь, Польша на несколько лет утратила государственную самостоятельность.

С нападением Германии на Польшу стало ясно, что для Гитлера эта кампания продлится не более 2–3 недель. Англия и Франция помочь не в состоянии. 17 сентября 1939 года Председатель Совнаркома Молотов выступил по радио:

’’Никто не знает о местопребывании польского правительства[1]. Население Польши брошено его незадачливыми руководителями на произвол судьбы… Советское правительство считает своей священной обязанностью подать руку помощи своим братьям-украинцам и братьям-белорусам, населяющим Польшу… Советское правительство отдало распоряжение Главному командованию Красной Армии дать приказ войскам перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии”⁴³.

Сталин распорядился, чтобы в тот же час нота подобного содержания была вручена польскому послу в Москве. Глядя в зеркало истории спустя десятилетия, можно увидеть, что, с государственной точки зрения, шаг СССР был в значительной мере оправданным: в районах, куда вошли советские войска, жили преимущественно украинцы и белорусы.

Соединения Белорусского особого военного округа, Киевского особого военного округа, не встречая сопротивления, перешли границу. Сталин, рассматривая донесения Тимошенко, Ватутина, Пуркаева, Гордова, Хрущева и других, особенно внимательно читал донесения Мехлиса. Тот сообщал:

’’Украинское население встречает нашу армию как подлинных освободителей… Население приветствует наших бойцов и командиров, выносит и старается обязательно всучить нашим красноармейцам яблоки, пироги, питьевую воду и т. п. Как правило, даже передовые части встречаются всем населением, выходящим на улицу. Многие плачут от радости…”

Тимошенко и Борисов сообщали, что соприкосновение с немецкими войсками не всегда было гладким. Под Львовом ’’наши танки были встречены немецкими орудиями в упор. В результате два броневика загорелись, третий подбит, погибло трое, пять человек ранено. Нашими броневиками уничтожено два немецких орудия, убит один офицер и три солдата…”⁴⁴.

Через два дня после гитлеровского нападения на Польшу полпред СССР в Германии А. Шкварцев вручил свои верительные грамоты Гитлеру. В своем донесении в Москву Шкварцев сообщал: ”Я прочитал свою речь, составленную в Москве и утвержденную Вами. Гитлер ответил: ’’Немецкий народ счастлив, что заключен советско-германский договор о ненападении. Этот договор послужит делу содружества двух народов… В результате войны будет ликвидировано положение, существующее с 1920 года по Версальскому договору. При этой ревизии Россия и Германия установят границы, существовавшие до войны…”⁴⁵ Красный карандаш Сталина жирно отчеркнул последние строки. Стремясь избежать войны, он становился участником ’’ревизии”.

Здесь я хотел бы коснуться еще одного весьма острого вопроса, связанного с депортацией значительного количества поляков на территорию СССР после поражения Польши в войне с Германией. Наши друзья в Польше должны знать, что мы, советские люди, пережившие тиранию Сталина, решительно осуждаем этот противоправный и бесчеловечный акт. Но я хотел бы сказать вот о чем. В западной печати, а иногда и в Польше появляются цифры депортированных, видимо, не соответствующие действительности. Приведу некоторые документы, публикуемые, возможно, впервые. Работая в архиве Молотова, я встретил такой документ, который подготовил для Берии заместитель наркома внутренних дел Чернышев. В документе, предназначенном для доклада Сталину, говорится:

”В период с 1939-го по июнь 1941 года на территорию Советского Союза прибыло бывших (?! — Прим. Д.В.) польских граждан 494 310 человек. Из этого числа в тот же период убыло:

Передано немцам бывших военнопленных (?!) — 42 492 чел.[2]

Освобождено и отправлено в УССР и БССР — 42 400 чел.”.

Внимательный читатель уловит в тексте ряд несуразностей, вроде ’’бывших польских граждан”, еще раз сможет задуматься, что стоит за графой ’’передано немцам бывших военнопленных”, какова их судьба? Если мы не вели войны, то откуда ’’военнопленные”?

Скажу также о других данных, которые проливают свет на многие спорные вопросы. В том же документе говорится, что ”к моменту заключения договора о дружбе между правительством Союза ССР и правительством В. Сикорского (30 июля 1941 г.) в тюрьмах, лагерях и местах ссылки содержалось 389 382 человека. Из них, в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 12 августа 1941 года, амнистировано 389 041 человек. В 1942 году эвакуировано в Иран 119 865 человек (с армией Андерса 76 110 военнослужащих и 43 755 граждан). Сейчас в СССР осталось поляков 218 000 человек”⁴⁶.

Справка, предназначенная для Сталина, была подписана 2 ноября 1945 года. Есть ряд документов о возвращении практически всех поляков на родину. Чтобы сделать эту информацию полнее, приведу следующий документ.

”Тов. Молотову В.М.

На 20 октября в лагерях НКВД содержалось 27 010 польских граждан, арестованных и интернированных в 1944–1945 гг. на территории Польши в порядке очистки тыла действующей Красной Армии.

Согласно указаниям товарища Сталина из этого количества подлежит освобождению и возвращению в Польшу 12 289 человек. Остальные до конца этого года. Останется некоторое количество арестованных за шпионаж, участие в диверсиях и т. д.

24 ноября 1945 года

Л. Берия”*.

В десятках изученных мной документов о польских гражданах, оказавшихся по воле Сталина на территории СССР, нет никаких данных о точном количестве погибших и умерших. Все это старая общая боль, связанная с грубым нарушением Сталиным международного права и просто элементарных норм человечности. Но я забежал вперед.

В последующие месяцы Сталин перед лицом дальнейшей грозящей экспансии Германии на восток принял ряд новых ответственных решений по политическому укреплению западных рубежей страны. В момент роковых колебаний — бороться ли дальше за договоренности с западными демократиями или пойти на сближение с фашистским дьяволом — не последнюю роль сыграли национальные и территориальные соображения. Напомню, Сталин был участником гражданской войны. Война с Польшей, которая официально никогда не объявлялась (началась в апреле 1920 г. походом Ю. Пилсудского на Киев), казалось, увенчается триумфом Красной Армии, которая 12 августа подошла к предместьям Варшавы. Но промедление с наращиванием наступательной мощи, отставание оперативных резервов привело к ее поражению. Как я уже отмечал, Сталин был к этому причастен, отказавшись подписать приказ о выделении из состава Юго-Западного фронта 12-й армии и Первой Конной армии. Сталин не забыл и о том, как он позже, похоже, заметал следы. Сделаю одно отступление.

В январе 1925 года генсек отдал распоряжение предоставить ему некоторые архивные дела Реввоенсовета Южного фронта, хранившиеся в Киевском губархиве.

’’Киев. Губархив. Прошу подготовить архив Сталина, отобранный мною для сдачи к понедельнику — 16 февраля 1925 г. в 3 часа утра.

Управделами ЦК БрезановскиіГ^.

Документы были переданы по акту сроком на 6 месяцев тому же Брезановскому. В описи более сорока документов: переписка, распоряжения, секретные циркуляры, запись разговоров по прямому проводу, решения об арестах, доклады и т. д. Самое интересное начинается позже. Архив, доставленный Сталину… исчез. Через 6 месяцев Центрархив, Киевский губархив (Гринберг, Адоратский, Иодко и др.) бомбардируют Управление делами ЦК: где архив? Тот же Брезановский, который ездил в Киев и лично получал архив, отписывается так:

”В Центрархив

Управление делами Секретариата ЦК при сем сообщает, что в Архив ЦК никаких материалов не поступало.

24. Х.25 г.

Управделами ЦК Брезановский''*.

Брезановский прав в одном: в архив ЦК документы не поступали, а были переданы непосредственно генсеку. Скорее всего, в архиве было нечто, касавшееся лично Сталина. Архив он смотрел, но куда он делся? В делах того времени мне обнаружить эти документы не удалось. Сталин и впредь ешс не раз ’’почистит" архивы…

Эго отступление я сделал еще и потому, что Сталин не скрывал позже: Рижский мирный договор 1921 года, по которому к Польше отходили западные земли Украины и Белоруссии, — несправедлив. Линия границы, установленная по договору значительно восточнее так называемой линии Керзона, всегда напоминала Сталину о событиях почти двадцатилетней давности, к которым он был причастен непосредственно. Риббентроп на переговорах несколько раз осторожно напоминал о давней ране. Поэтому сегодня ясно, что неудача на переговорах с Англией и Францией имела еще одну подоплеку. Идя на сближение с Германией, Сталин намеревался вернуть земли, утраченные Советской Россией в годы гражданской войны.

На базе Киевского и Белорусского особых военных округов еще в первой декаде сентября были созданы два фронта в составе 5-й, 6, 12, 3, 11, 10-й и 4-й армий. Войскам было разрешено применять оружие лишь в случае нападения на них. Происходили только отдельные стычки. Сопротивления фактически не было. Этническое большинство (украинцы и белорусы) искренне приветствовали приход советских войск.

К 25 сентября в течение недели советские войска продвинулись на 250–350 километров, выйдя на рубеж рек Западный Буг и Сан, как и предусматривалось советско-германскими секретными соглашениями. Но об этом я скажу подробнее в одном из следующих разделов. В ноябре 1939 года эти земли официально вошли в состав Украинской и Белорусской ССР. В июне 1940 года Советскому правительству удалось мирным путем решить вопрос и о возвращении Бессарабии и Северной Буковины. По соглашению с румынским правительством граница была восстановлена по рекам Прут и Дунай. Была образована Молдавская ССР.

Ведя большие политические маневры, Сталин чувствовал, что, несмотря на советско-германские соглашения, Гитлер не отказался от своих планов в отношении Прибалтики. Советская власть, установленная там в 1917–1919 годах, была вскоре свергнута, поэтому, полагал Сталин, речь должна идти о ее восстановлении. Буржуазные прибалтийские режимы знали, что население не жалует немцев, долго угнетавших эти народы. В конце сентября — начале октября 1939 года Сталин дал указание Молотову предложить Литве, Латвии и Эстонии заключить договоры о взаимопомощи. После непродолжительных колебаний, внутренней борьбы и консультаций прибалтов с Берлином договоры, согласно которым в эти страны вошли части Красной Армии, были заключены. Численность советских войск, по просьбе правительств прибалтийских стран, была меньше, чем армии Латвии, Литвы и Эстонии. Советские воинские контингенты находились в своих гарнизонах и не вмешивались во внутреннюю жизнь этих стран. Хотя, конечно, Сталин понимал, что само присутствие Красной Армии в Прибалтике не может не сказаться на политической атмосфере. Думаю, что все эти шаги были осуществлены в основном в рамках международного права.

В Центральном государственном архиве Советской Армии хранятся сотни документов о событиях тех лет. Это — тема специального исследования. Приведу лишь ссылки на некоторые документы. По приказанию К.Е. Ворошилова заведующему Особым сектором ЦК ВКП(б) А.Н. Поскребышеву переданы для доклада Сталину тексты соглашений между представителями РККА и представителями армий прибалтийских государств. Протокол Соглашения между РККА и Латвийской армией о размещении на территории Латвии советских войск (до 25 тыс. человек) подписали: советская сторона — комкоры Болдин и Павлов, комдивы Алексеев и Морозов, бригадный комиссар Мореев. От военной комиссии Латвийской армии — генерал Гартманис, адмирал Спаде, полковники Еске, Башко, Грос-бартс, Карклиньш⁵⁰. Аналогичный советско-литовский протокол подписан командармом второго ранга Ковалевым (и еще четырьмя военными), а также генералом Раштикисом (и еще 13 подписей литовских офицеров)⁵¹. Советско-эстонский протокол подписан командарімом второго ранга Мерецковым (и еще четырьмя советскими представителями) и генерал-лейтенантом Рееком (вместе с восемью эстонскими офицерами)⁵².

В соответствии с протоколами и дополнительными конфиденциальными соглашениями оговаривались численность и места размещения советских войск, аэродромы и порты базирования, пути передвижения, плата за аренду помещений, земель, линии связи и т. д. Сталин поручил Председателю СНК Молотову, заместителю наркома иностранных дел Потемкину, заместителю наркома обороны Локтионову, заместителю наркома внешней торговли Степанову, заместителю наркома Военно-Морского Флота Левченко, а также еще ряду лиц в рабочем порядке решить вместе с представителями прибалтийских республик все финансовые, дипломатические, военные и организационные вопросы.

Несмотря на некоторые трения — видимо, неизбежные, — договаривающиеся стороны в целом следовали и духу и букве соглашений. Иногда прибалтийские партнеры шли еще дальше. Так, когда разразилась советско-финляндская война, военный атташе в Риге полковник Васильев докладывал в Москву: ”1 декабря генерал Гартманис заявил: если по обстоятельствам военного времени понадобятся вам посадочные площадки для авиации, то вы можете занять все наши существующие аэродромы, в том числе и Рижский”⁵³. Литовское правительство сообщило в Москву, что ’’создан Комитет по обеспечению продуктами питания и фуражом вооруженных сил (Красной Армии. — Прим. Д.В.) в Литве”⁵⁴. Во время посещения Москвы в начале декабря 1939 года главнокомандующего эстонской армией генерала Погана Лайдонера (который накануне Октябрьской революции был подполковником русского Генерального штаба) складывалось впечатление о развитии дружеских отношений между двумя государствами и армиями⁵⁵.

Но вот когда фашисты в июне 1940 года захватили Париж, Сталин почувствовал: теперь Гитлер, если не совершит вторжения в Англию, непременно обратит свой взор на Восток. Судорожно пытаясь наверстать упущенное, ощущая свою неподготовленность, Сталин сделал новый шаг. В середине июня Москва обратилась сначала к литовскому правительству, а затем и к правительствам Латвии и Эстонии с требованием согласиться на введение новых воинских контингентов на территории этих государств. Тон и аргументация дипломатических нот были жесткими, ультимативными. Сталин, поощренный предыдущими успешными действиями, шел напролом. Не случайно он направил в Прибалтику Жданова, Вышинского, Деканозова. Н. Поздняков, выехавший в Литву вместе с Деканозовым, докладывал Сталину, Молотову, Ворошилову, Кагановичу, Микояну, Тимошенко, Вышинскому в октябре 1940 года: ’’Политическое состояние литовского корпуса продолжает оставаться неблагополучным, т. к… в корпусе не проведено классовое расслоение, т. е. враждебный элемент еще не вышиблен из седла, который антисоветскую работу ведет путем сплачивания бойцов на национальной почве (так в тексте. — Прим. Д.В.)…”* Нетрудно представить, как Деканозов, Жданов, Вышинский, да и Поздняков предлагали ’’вышибать из седла”… Все это горькие страницы из преступной летописи сталинизма, которые мы однозначно осуждаем.

Обстановка в Прибалтике изменилась. Наряду с искренним стремлением народов, компартий республик строить социализм своим черным делом занялись и блюстители ’’классовой чистоты” в пролетарском государстве.

Нужно признать, что революционные преобразования в Прибалтике были осуществлены народами этого региона под влиянием фактора присутствия советских войск. Анализ должен быть диалектическим: единство внутреннего и внешнего предопределили изменение ситуации.

В преддверии грозных событий в целом для СССР и прибалтийских народов этот акт был позитивным явлением. Но нравственная сторона вопроса — ив этом, скажу прямо, ’’заслуга” Сталина — мягко говоря, далеко не безупречна. ’’Вождь” не привык рассматривать народы как субъекты собственной судьбы. Он больше полагался на нажим. Но в главном, основном, нужно признать: не Сталин ’’принес” революцию в Прибалтику. Ее мирным путем совершили трудящиеся этих стран, долгие годы боровшиеся с буржуазными режимами. Тот же Деканозов в начале июля 1940 года докладывает Сталину и Молотову: ”7 июля в Вильно состоялся большой митинг и демонстрация. Присутствовало до 80 тысяч человек. Основными лозунгами были: ”Да здравствует 13-я Советская республика!”, ’’Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”, ”Да здравствует тов. Сталин!” и т. д. На митинге была принята резолюция с приветствием Советскому Союзу и Красной Армии… Состоялся концерт самодеятельности литовской армии, на котором присутствовали президент, ряд членов правительства, представители генералитета… Приезд в Литву советских артистов был бы очень кстати. Просьба дать указание — срочно направить в Литву Михайлова, Лемешева, Норцова, Шпиллер, Давыдову, Русланову, Козолупову и балетную группу с участием Лепешинской…”⁵⁷ Даже артистам — ’’дать указание…”. Деканозовы — продукт сталинизма — были в состоянии осквернить любое чистое намерение. Об этом с горечью написал в своей книге бывший министр Литовской республики Ю. Урбшис, встречавшийся в 1939 году со Сталиным.

Бесспорно и другое: если бы не советские войска, фашисты вошли бы в Прибалтику раньше июня 1941 года. В Берлине уже существовали планы ’’онемечивания” одной части населения прибалтийских республик и ликвидации другой. Об этом, в частности, говорилось в меморандуме Розенберга в 1940 году. Нельзя отрицать того, что было: подавляющее большинство населения Литвы, Латвии, Эстонии позитивно отнеслось к эволюции политического статуса этих стран, принятых в августе 1940 года, на основании просьб их высших органов власти, в состав Союза Советских Социалистических Республик. Сталин принимал личное участие в переговорах, выработке решений, проектов документов. Так случилось, что волеизъявление народов Прибалтики, которое нельзя ставить под сомнение, омрачено рядом типично сталинских акций. Все внимание Сталина тогда было приковано к упрочению военно-стратегического положения СССР. Методы, используемые для достижения этих целей, занимали его мало.

’’Вождь”, ободренный первыми удачными шагами по укреплению западных рубежей, обратил внимание и на северо-запад. Его беспокоила близость советско-финской границы к Ленинграду и явное тяготение Финляндии к Германии. Начались долгие и бесплодные переговоры с целью вынудить финскую сторону отодвинуть границу от Ленинграда за соответствующую территориальную компенсацию. Но переговоры с министром иностранных дел Финляндии В. Таннером не дали результата. Финский фельдмаршал К. Маннергейм, бывший царский генерал, требовал не уступать русским. И здесь обычно осторожному Сталину изменило чувство реального. При поддержке своего окружения он решил добиться цели путем политического и даже военного давления. В конце ноября начались взаимные обвинения в неспровоцированных обстрелах, в частности около советского села Майнила. Молотов вручил посланнику Финляндии А.С. Ирне-Коскинену ноту, в которой выдвигалось требование, похожее на ультиматум: ’’Незамедлительно отвести свои войска подальше от границы на Карельском перешейке — на 20–25 километров…”. Через два дня финский посланник по поручению своего правительства ответил, что оно ’’готово приступить к переговорам по вопросу об обоюдном отводе войск на известное расстояние от границы”. Стало ясно: Финляндия приняла вызов. В Хельсинки тоже не проявили гибкости. Там была объявлена мобилизация. 28 ноября 1939 года СССР денонсировал договор о ненападении с Финляндией от 1932 года. Таким образом, и Москва и Хельсинки использовали, мягко говоря, далеко не все средства по предотвращению войны.

Сталин был уверен, что стоит ему предъявить ультиматум и тем более начать боевые действия, как финляндское правительство тут же примет все его условия. Тем более что расчеты Военного совета Ленинградского округа были оптимистичны. Этому способствовали и донесения Берии. Так, 5 октября 1939 года нарком внутренних дел сообщал Сталину и Ворошилову разведданные, полученные из Лондона: ’’Английский посланник в Финляндии вторично сообщил, что фельдмаршал Маннергейм просил его передать английскому правительству, что в ближайшее время Финляндия ожидает советских требований, аналогичных требованиям, предъявленным Эстонии, т. е. предоставления морских баз и аэродромов на финских островах. По его заявлению, Финляндия вынуждена будет удовлетворить эти требования Советского Союза”⁵⁸. Сталин был уверен, что финны быстро капитулируют. 30 ноября 1939 года начались военные действия, которые продолжались почти четыре месяца. Предостережения Б.М. Шапошникова об опасности недооценки финнов полностью оправдались. А Сталин между тем допустил еще один крупный политический промах: санкционировал образование в Москве так называемого ’’правительства Финляндской Демократической Республики” во главе с О.В. Куусиненом. 2 декабря Молотов и Куусинен уже подписали ’’Договор о взаимопомощи и дружбе между Советским Союзом и Финляндской Демократической Республикой”⁵⁹. Эти решения были приняты типично в сталинском духе. Бесславная война привела Советский Союз к международной изоляции. 14 декабря СССР был исключен из Лиги Наций. В сообщении ТАСС по этому поводу бросается в глаза фраза, продиктованная Сталиным: ”По мнению советских кругов, это нелепое решение Лиги Наций вызывает ироническую улыбку, и оно способно лишь оскандалить его незадачливых авторов”⁶⁰.

Но было не до улыбок. Войска Ленинградского округа ввязались в тяжелые бои, принявшие затяжной характер. Финны мастерски построили оборону и довольно успешно сдерживали наступление. Наконец, видя складывающуюся ситуацию, Сталин на заседании Главного Военного Совета потребовал ’’принятия решительных шагов”. На Карельском перешейке были сконцентрированы две армии под командованием К.А. Мерецкова и В.Д. Грендаля. Командующим фронтом назначили С.К. Тимошенко, членом Военного совета А.А. Жданова, начальником штаба И.В. Смородинова. Сталин в этой, как ее называют финны, ’’зимней войне” участвовал в качестве члена Главного Военного Совета. Когда я просматривал многочисленные тома архивов этой бесславной кампании, где на документах стоят подписи главкома Ворошилова, члена Главного Военного Совета Сталина и начальника Генштаба Шапошникова, меня не покидало ощущение того, что политическое и военное руководство перед лицом сильного сопротивления финнов попросту растерялось. Доходило до того, что через голову командования фронта Москва отдавала войскам распоряжения тактического характера⁶¹.

После месячной подготовки прорыва ’’линии Маннергейма”, 11 февраля 1940 года начались активные действия советских войск. Подавляющее превосходство в конце концов сказалось. В приказе войскам Северо-Западного фронта, подписанном 9 февраля 1940 года Тимошенко, Ждановым и Смородиновым, говорилось: ’’Прорыв и овладение ’’линией Маннергейма” покроет неувядаемой славой Красную Армию, доблестную защитницу великого Советского государства… За Великого Сталина!”⁶² Но ’’неувядаемой славы” не получилось. ’’Линия Маннергейма” была прорвана ценой больших потерь. В начале марта 1940 года советско-финляндский мирный договор был подписан.

Сталин был раздосадован. Весь мир увидел низкую готовность Красной Армии к войне. Вскоре после окончания войны, уже в марте 1940 года, он решил сместить Ворошилова с поста наркома, предварительно заслушав его на Главном Военном Совете и на Пленуме ЦК. В архиве сохранился доклад К.Е. Ворошилова ’’Уроки войны с Финляндией”, на котором видны многочисленные пометы и правки Сталина, просмотревшего материал еще до обсуждения. Приведу несколько фрагментов из пространного, многостраничного доклада Ворошилова.

’’…Должен сказать, что ни я — нарком обороны, ни Генштаб, ни командование Ленинградского ВО вначале совершенно не представляли себе всех особенностей и трудностей, связанных с этой войной… Финская армия, неплохо организованная, вооруженная и обученная применительно к местным условиям и задачам, оказалась весьма маневренной, устойчивой в обороне и хорошо дисциплинированной.

С началом боевых действий в центре была создана Ставка Главного Военного Совета в составе тт. Сталина, Ворошилова, начальника Генштаба т. Шапошникова и наркома ВМФ т. Кузнецова (последний участвовал в заседаниях только при решении морских вопросов). Постоянным и активным участником Ставки являлся Предсовнаркома т. Молотов, хотя он официально и не был членом Ставки. Ставка, вернее ее активный член тов. Сталин, фактически руководила всеми операциями и всей организационно-творческой работой, связанной с фронтом”.

Далее на многих страницах нарком вынужденно признает недостатки разведки Красной Армии, слабое техническое оснащение армии, громоздкую организацию соединений, плохую зимнюю экипировку и питание войск и т. д. ”Не на должной высоте оказались многие высшие начальники. Ставка Главного Военного Совета вынуждена была снять многих высших командиров и начальников штабов, т. к. их руководство войсками не только не принесло пользы, но было признано заведомо вредным… Эту свою победу Красная Армия одержала, прежде всего, сравнительно быстро потому, что с момента возникновения войны и до ее победного конца фактическое руководство войной взял на себя тов. Сталин…”⁶³

Война, продолжавшаяся 104 дня, не принесла лавров ни армии, ни Сталину. Понимал это или нет Ворошилов, но, утверждая, что ”тов. Сталин фактически руководил всеми операциями”, тем самым бездарность управления и неготовность к войне он перекладывал на диктатора. И хотя весь доклад наркома пересыпан ставшими уже обычными хвалебными тирадами в адрес ’’вождя”, Сталин испытывал глухое раздражение.

В своем заключительном слове на Главном Военном Совете, где был заслушан доклад Ворошилова, Сталин сказал как будто правильные слова: нам надо ’’расклевать культ преклонения перед опытом гражданской войны, он закрепляет нашу отсталость. У нас появились новые люди: Алябушев, Чурюлов, Младенцев, Рычагов и другие, — это мастера, инженеры войны. У нас есть в командном составе засилье участников гражданской войны, которые не могут дать ходу молодым кадрам…”⁶⁴. Да, ’’культ” гражданской войны надо было ’’расклевать”. Но ’’засилья участников гражданской войны” уже не было. Многие тысячи их погибли в 1937–1938 годах. Да и некоторые ’’инженеры войны”, как, например, Рычагов, по воле Сталина не примут участия в будущей войне…

Сталин наконец понял, что представляет собой Ворошилов как полководец. Война показала крупные недостатки в организации, подготовке, управлении частями и соединениями Красной Армии. Гитлер был удивлен и обрадован. Его стратегические планы, казалось, основаны на верных расчетах. Победа, достигнутая большой ценой, была равносильна моральному поражению. Это понимали и Сталин и Гитлер. Каждый сделал свои выводы. Но у Сталина оставалось меньше времени для реализации задуманного. К нему пришла неведомая в последние годы неуверенность. С этого момента ’’вождь” непрерывно муссировал одну идею: ’’если Гитлера не спровоцировать, он не нападет”. Когда советские пограничники сбили немецкий самолет-нарушитель, глубоко вторгшийся на территорию СССР, Сталин лично дал указания извиниться. Воюющая Германия получила невоюющего фактически союзника. В Берлине почувствовали это быстро. В больших маневрах Сталину была теперь уготована роль ожидающей стороны. А Гитлер был близок к завершению подготовки похода на Восток.

Политические и теоретические споры по поводу шагов Сталина в 1939 году продолжаются и сейчас. Бесспорно, в его поступках, как и в определении путей решения возникших в то время проблем, было немало ошибок и изъянов (о некоторых из них я еще скажу). Но нельзя забывать, что сейчас мы ’’судим” Сталина, используя критерии сегодняшнего дня. В те, теперь уже далекие ЗО-е годы ни Сталин, ни его окружение не обладали тем видением мира, которое мы называем сегодня ’’новым политическим мышлением”. Чтобы правильно понять феномен Сталина, его шаги, помыслы, деяния, часто — преступления, нужно попытаться мысленно перенестись в то яростное, жестокое, суровое время. С этих позиций приходится признать, что многие шаги и меры Сталина по предотвращению войны, отдалению ее сроков, укреплению западных рубежей были в значительной мере вынужденными. Подчеркну еще раз: в этой деятельности Сталин допустил крупные ошибки и просчеты. При всей своей подозрительности он передоверился Гитлеру и совершил ряд однозначно опрометчивых шагов, о которых в последующие годы предпочитал не вспоминать, за исключением одного случая. Выступая 24 июня 1945 года на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии, Сталин, в частности, сказал: ”У нашего правительства было немало ошибок…” Скажу точнее: эти ошибки допускались не только в ходе войны, но и накануне ее. И, пожалуй, наиболее крупной, принципиальной ошибкой явилось заключение 28 сентября 1939 года ’’Германо-советского договора о дружбе и границе между СССР и Германией”. В соответствии с этим договором были очерчены границы ’’сферы интересов” двух государств, с приложением географической карты. Граница уже отличалась от той, что была определена ’’секретным протоколом” к пакту от 23 августа 1939 года. Она пролегала в основном по рекам Нарев, Буг и Сан.

В ходе переговоров Молотова с Риббентропом в Москве 27–28 сентября, в которых участвовал, как и в августе 1939 года, непосредственно сам Сталин, была зафиксирована ’’дружба” между социалистическим государством и фашистским режимом. Это еще больше обескуражило и дезориентировало антифашистские силы во всем мире, в известной мере связало руки и самому Сталину в осуществлении необходимых шагов по укреплению обороноспособности страны. Есть некоторые доказательства того, что Сталин еще до начала войны почувствовал и понял политическую ошибочность этого шага. Если пакт о ненападении был в значительной мере вынужденным шагом, то договор о ’’дружбе” — результатом переоценки Сталиным собственного анализа, отсутствия прогностического видения. Сталин в своем стремлении не допустить войны или, по крайней мере, оттянуть ее начало переступил последнюю идеологически оправданную грань, что имело далеко идущие отрицательные последствия.

Несмотря на отчаянные усилия Сталина отодвинуть войну, эту задачу удалось решить лишь частично. Вскоре после подписания договора о ’’дружбе” стало абсолютно ясно: война вплотную подошла к нашим рубежам. Время политических маневров кончалось. В любой момент Гитлер мог развязать войну. Правда, в силу ряда причин он, по данным советской разведки, неоднократно переносил сроки нападения на СССР. Трижды в мае — на 14-е, на 15-е и затем на 20-е. Один раз в июне — с 15-го на 22-е. Сталин, который до последнего момента не хотел в это верить, просматривал уже не просто туманные контуры фашистской угрозы, ему была ясно видна агрессивная, изготовившаяся к броску на Восток гигантская гитлеровская военная машина.

Сталин и армия

В те предвоенные годы армия пользовалась всенародной любовью. Отличившиеся в боях на Халхин-Голе, у озера Хасан, в Испании или советско-финляндской войне бойцы и командиры становились национальными героями. Не было недостатка кандидатов для поступления в военные училища. Народ ничего не жалел для армии. Лучших летчиков, танкистов, моряков знала вся страна. Служба в армии была почетным делом. Дисциплина и политическая сознательность личного состава не вызывали беспокойства у политического и военного руководства. Люди в военных шинелях верили Сталину и партии, хотя моральный шок после репрессий еще полностью не прошел. Многонациональные воинские коллективы связывали интернациональная дружба и братство. Центральные газеты регулярно писали о лучших людях армии и флота, достижениях красноармейцев, командиров и политработников в боевой и политической подготовке. ’’Правда” только в течение августа 1940 года поместила несколько передовых статей, посвященных армии и флоту, — ’’Священный долг советского гражданина”, ”В боевые ряды Красной Армии”, ’’Молодежь — в военные училища!”. Большой популярностью в стране пользовался Осоавиахим.

Чтобы привести содержание и характер подготовки молодежи, всего населения страны к военной службе в соответствие с требованиями современной войны, по инициативе Сталина в сентябре 1939 года был принят новый Закон ”О всеобщей воинской обязанности”.

Лозунг ’’Защита Отечества — священный долг каждого гражданина Советского Союза”, выдвинутый партией, нашел горячий отклик у советских людей. Народ гордился своей армией, которая за короткий срок стала современной, механизированной и — все были уверены — способной защитить рубежи первого в мире социалистического государства.

Однако советско-финляндская война, хотя ее и освещали только в ’’победном” свете, вызвала недоумение у советских людей: такая могучая армия, какой представлялась в печати РККА, за четыре месяца с трудом одолела армию малой страны. Сталин больше всех других переживал позор ’’зимней войны”, но, как всегда, вины своей не видел. В марте 1940 года он предложил Ворошилову доложить на Политбюро оценку Наркомата обороны действий РККА в войне с Финляндией. Пожалуй, с того дня и до конца жизни у Сталина появилось насмешливо-ироническое отношение к Ворошилову, которого он безжалостно раскритиковал на Политбюро. Но этого ему показалось мало. Через месяц, по указанию Сталина, был созван Главный Военный Совет с той же повесткой дня. На его заседании были выявлены крупные упущения в оперативной, технической, боевой подготовке войск, их комплектовании, в военном строительстве. Выступление Сталина не отличалось глубоким знанием дела, но содержало едва скрытую угрозу тем, ’’кто отвечает за оборону страны”. По его предложению был создан ряд комиссий для обобщения уроков советско-финляндской войны и принятия неотложных мер по выправлению положения в военном строительстве.

Сталин, не будучи профессиональным военным, подспудно чувствовал, что Ворошилов недостаточно умело руководил военным строительством в целом, не обеспечивал должного управления штабами в ходе конфликтов на Халхин-Голе, во время советско-финляндской войны, не успевал за стремительным развитием оперативного искусства. Беседуя после событий на Халхин-Голе с Г.К. Жуковым перед назначением его командующим Киевским особым военным округом, Сталин неожиданно в разговоре раздраженно бросил фразу о Ворошилове:

— Хвастался, заверял, утверждал, что на удар ответим тройным ударом. Все хорошо, все в порядке, все готово, товарищ Сталин, а оказалось…⁶⁵

В мае 1940 года по решению Сталина Ворошилов был освобожден от должности наркома обороны, правда, одновременно был назначен заместителем Председателя СНК СССР и Председателем Комитета обороны при СНК СССР. Наркомом обороны был назначен командующий Киевским особым военным округом С.К. Тимошенко, сразу ставший и Маршалом Советского Союза. Первым крупным шагом нового руководства явилось решение о создании механизированных корпусов (постановление СНК СССР от 6 июня 1940 г.) в составе двух танковых и одной моторизованной дивизии. А всего лишь полгода назад управления танковых корпусов были расформированы… Сталин своего твердого мнения по этим вопросам не имел, полагался то на генералов Д.Г. Павлова и Г.И. Кулика, механически ссылавшихся на опыт войны в Испании, то на начальника Генштаба Б.М. Шапошникова и его заместителя И.В. Смородинова, отстаивавших важность и необходимость таких формирований.

В рабочем распорядке дня Сталина практически ежедневно несколько часов уходило на рассмотрение конкретных вопросов военного строительства: организационных, технических, оперативно-стратегических, кадровых, воспитательных. В конце 30-х годов Сталин, поняв, что в армии слишком уповают на опыт гражданской войны, в чем он не раз упрекал К.Е. Ворошилова, назначил специальную партийно-правительственную комиссию во главе с А.А. Ждановым и Н.А. Вознесенским по проверке состояния армии и флота. Вывод комиссии был серьезным: ’’Наркомат отстает в разработке вопросов оперативного использования войск в современной войне”, что усугубляется большим количеством молодых, неопытных кадров. Это было в значительной мере результатом массовых репрессий, обрушившихся на армию и флот в 1937–1938 годах. Смертоносный смерч прошел не только по стране, но и по ее армии и флоту. Репрессии ударили прежде всего по высшим командным кадрам, политсоставу, центральному аппарату Наркомата обороны. По имеющимся данным, с мая 1937 года по сентябрь 1938 года, т. е. в течение полутора лет, в армии подверглись репрессиям 36 761 человек, а на флоте — более 3 тысяч⁶⁶. Часть из них была, правда, лишь уволена из РККА. В результате борьбы с ’’врагами народа” в 1937–1940 годах сменились все командующие округов, на 90 % произошло обновление начальников штабов округов и заместителей командующих, на 80 % обновился состав управлений корпусов и дивизий, на 90 % — командиров и начальников штабов. Следствием кровавой чистки явилось резкое снижение интеллектуального потенциала в армии и на флоте. К началу 1941 года лишь 7,1 % командно-начальствующего состава имели высшее военное образование, 55,9 % — среднее, 24,6 % — ускоренное образование (курсы) и 12,4 % командиров и политработников не имели военного образования⁶⁷.

Для того чтобы попасть в обойму ’’врагов”, нужно было немного. Совсем немного. Вот, например, что доносил комиссар государственной безопасности второго ранга Гай Ворошилову о военном атташе в Болгарии В.Т. Сухорукове:

”В 1924 году, после выпуска академией слушателей восточного факультета, на котором учился Сухоруков, последний был вызван к Троцкому и имел с ним беседу. Сухоруков в честь Троцкого назвал сына Львом”⁶⁸.

Судьба человека была решена. Это написано еще в октябре 1936 года. В следующие два-три года столь ’’основательной” аргументации уже не требовалось.

Вышинский и Ульрих, войдя во вкус, предлагали упростить процедуру расправ. Вышинский, обращаясь к Ворошилову и Ежову, просил дать полномочия Особому Совещанию при НКВД лишать воинских званий, что раньше делалось только по приговору суда. А Ульрих ’’доказывал” в апреле 1938 года необходимость ’’санкционировать выделение из Верховного суда СССР военной коллегии и реорганизации ее в Военный трибунал СССР”⁶⁹. Эти люди хотели, чтобы над каждым красноармейцем, краснофлотцем и командиром висел топор ’’правосудия”.

В начале 1939 года Сталин затребовал справку о командном составе армии и флота. Он долго молча всматривался в графы таблицы, скупыми цифрами повествующей о более чем ’’зеленом” возрасте армейских и флотских командиров: около 85 % — моложе 35 лет. В молодости — сила, но и явный недостаток опыта. А опытных кадров остро не хватало. Неторопливо перелистывая страницы доклада, Сталин, может быть, вспомнил, что кроме трех маршалов и группы командармов первого ранга не без его ведома навсегда исчезли такие способные и крупные военачальники, как И.Н. Дубовой, М.К. Леван-довский, А.И. Корк, Н.Д. Каширин, А.И. Седякин, И.И. Вацетис, Я.И. Алкснис, П.А. Брянских, С.Е. Грибов, Я.П. Гайлит, Н.В. Куйбышев, С.Н. Богомягков, Е.И. Ковтюх, Н.Н. Петин, С.П. Урицкий и другие.

Сталин не мог не помнить, что только в 1937 году он дал согласие на арест нескольких десятков военачальников, входивших в состав Военного Совета при наркоме обороны. По существу, оказалось, что Военный Совет на 90 % состоял из одних ’’шпионов” и ’’вредителей”. Но Сталина это нисколько не смущало. Он жил в мире, в котором выдумывал все новых и новых ’’врагов”. Патологическая подозрительность Сталина передалась его окружению и шла по стране страшными волнами.

Именно по его указанию Мехлис ’’чистил” кадры. В округа, академии, на флоты шли шифровки наподобие такой:

’’Москва. ПУРККА. Кузнецову

Назначьте комиссию для обследования и изучения преподавательских кадров Академии Ленина. Если сохранились участники толмачевской группировки, изъять до последнего…

5 июля 1938 года.

Мехлис”™.

И изымали. Везде. Сотнями. Тысячами. Хотя к порогу Отечества подходила страшная война.

В начале 1939 года волна выискивания ’’врагов народа” и ’’единомышленников” Тухачевского, Якира, Уборевича, других безвинно павших военачальников начала спадать. Но еще 14 июня 1939 года В. Ульрих докладывал:

”Тов. И.В. Сталину тов. В.М. Молотову

В настоящее время имеется большое количество дел об участниках правотроцкистских, буржуазно-националистических и шпионских организаций.

В Московском военном округе 800 дел

В Северо-Кавказском округе 700 дел

Харьковском военном округе 500 дел

Сибирском военном округе 400 дел.

Предлагаем в силу секретности защитников на судебные заседания не допускать. Прошу указаний.

Армвоенюрист В. Ульрих”¹¹.

Резолюции Сталина на докладной нет. Но на основании других данных известно, что в условиях огромного дефицита военных кадров, перед лицом растущей военной опасности Сталин отдал распоряжение еще раз проверить эти дела на предмет ’’выявления ошибок и наговоров”. Указание Сталина прозвучало как команда. С этого момента ’’прореживание” армейских и флотских кадров пошло на убыль. Нои без того по-

ложение дел в ряде округов было просто катастрофическим. Для иллюстрации приведу один документ, датированный мартом 1938 года.

’’Постановление Военного совета Киевского военного округа о состоянии кадров командного, начальствующего и политического состава округа.

1. В результате большой проведенной работы по очищению рядов РККА от враждебных элементов и выдвижения с низов беззаветно преданных делу партии Ленина — Сталина командиров, политработников, начальников — кадры командного, начальствующего и политсостава крепко сплочены вокруг нашей партии, вождя народов тов. Сталина и обеспечивают политическую крепость и успех в деле поднятия боевой мощи частей РККА…

3. Враги народа успели немало напакостить в области расстановки кадров. Военный совет ставит как главную задачу — до конца выкорчевать остатки враждебных элементов, глубоко изучая каждого командира, начальника, политработника при выдвижении, выдвигая смело проверенные, преданные и растущие кадры…

Командующий войсками Киевского военного округа командарм второго ранга Тимошенко

Член Военного совета

комкор Смирнов

Член Военного совета,

секретарь ЦК КП(б)У

Хрущев \

Далее Тимошенко, Смирнов и Хрущев сообщали, что ”в итоге беспощадного выкорчевывания троцкистско-бухаринских и буржуазно-националистических элементов” на 25 марта 1938 года произведено следующее обновление руководящего состава округа:

В военном строительстве кадры были самым слабым местом. А Сталин, истребив лучших людей, повторял свой лозунг ’’Кадры решают все”. Огромный дефицит военных специалистов, образовавшийся в 1937–1938 годах, можно было ликвидировать не меньше чем за 5–7 лет. Как скоро выяснилось, история не отвела нам такого времени. Кадровые ’’дыры” приходилось латать за счет краткосрочных курсов. К лету 1941 года около 75 % командиров и 70 % политработников находились на своих должностях менее одного года… А это значило, что основной костяк армии — офицерский корпус — не обладал должным опытом командования подразделениями, частями, соединениями.

Сталин, видимо, это тоже начал осознавать. Мы не узнаем, мучили ли его угрызения совести, раскаяния в совершенном, но ясно одно: в последний год-полтора до войны он лихорадочно пытался сделать что-либо для ликвидации или, по крайней мере, ослабления голода в кадрах.

Известно, что он дал указание быстро проработать предложения об увеличении численности слушателей военных академий, создании новых училищ. И уже в следующем, 1940 году было образовано 42 новых военных училища, почти удвоено число факультетов академий, организованы многочисленные курсы по подготовке младших лейтенантов. Сталин торопил… Однако времени оставалось слишком мало. Потери в высшем командном составе были слишком велики, чтобы их быстро компенсировать. Командира взвода можно было подготовить за шесть месяцев. А командующего округом, армией? Становление командира такого масштаба — дело многих лет.

Сталин к тому же чувствовал, что острая нехватка командных кадров усугубляется их низким профессиональным уровнем, заметным отставанием боевой подготовки от требований, которые выдвигает современная война. Все эти мотивы весьма заметно прозвучали в его речи на выпуске слушателей военных академий РККА 5 мая 1941 года в Кремле⁷³. Кто мог знать, что эта речь прозвучит всего за полтора месяца до начала страшной войны и уже мало что сможет изменить…

В своем выступлении перед выпускниками академий Сталин был на редкость откровенен и говорил многое из того, что составляло государственную тайну. Так, в частности, стремясь укрепить в молодых командирах уверенность в мощи РККА, Сталин говорил о коренной технической перестройке армии и ее резком увеличении. К началу 1941 года наша армия, заявил Сталин, насчитывает 300 дивизий (он не сказал, что более четверти из них находились лишь в стадии формирования, а почти столько же было только-только сформировано), из которых одна треть — механизированные.

Сталин, как и раньше, сделал акцент на наступательных действиях: ’’Красная Армия — современная армия, а современная армия — армия наступательная”. В этом вновь проявился серьезный изъян принципиального характера: недооценка стратегической обороны и оборонительных операций. Хотя военнополитическое руководство страны всегда подчеркивало оборонительный характер военной доктрины СССР, для ее реализации провозглашалась наступательная стратегия. Уставы, приказы, директивы, выступления наркома, а теперь и самого Сталина на разные лады развивали одну главную мысль: ’’Война будет вестись на территории противника, и победа должна быть достигнута малой кровью”. В духе этой концепции перед войной вышла книга Н. Шпанова ’’Первый удар”, точно выразившая настроения значительной части населения и военнослужащих, которые всячески культивировались в стране. Книга пророчествовала, что после сокрушительного удара Красной Армии в фашистской Германии на второй день вспыхнет восстание против нацистского режима.

Почему Германия побеждает своих противников? Является ли она непобедимой? И здесь Сталин в своей речи весьма откровенно ответил, почему вермахт победоносно прошел по Европе: ’’Немцы смогли отнять у Франции и Англии союзников”. Этим союзником могли быть в тех условиях только мы. ’’Германская армия не является непобедимой. Сейчас она идет под захватническими лозунгами, в ней крепнет самоуверенность и зазнайство. А это чревато самым худшим”, — резюмировал Сталин. К слову сказать, эта ошибочная идея о ’’зазнайстве” немцев, как это бывает при господстве догматического мышления, тут же была подхвачена и развита. В одном из оперативных обзоров Генерального штаба РККА был сделан вывод, что Германия побеждала в 1940 году в ’’результате слишком удачно сложившейся для нее обстановки”, не без ’’вмешательства благоприятных случайностей”⁷⁴. А в проекте директивы ”О задачах политической пропаганды в Красной Армии” утверждалось, что ’’германская армия потеряла вкус к дальнейшему улучшению военной техники. Значительная часть германской армии устала от войны…”⁷⁵.

В этом выступлении наряду с ошибочными Сталин высказал и ряд верных мыслей, но для их реализации, повторюсь, оставалось очень мало времени. Он дал резкую оценку работе академий, которые отстают от требований момента и готовят кадры ко ’’вчерашней войне”. Опыт Хасана и Халхин-Гола не имеет большого значения, продолжал Сталин, ибо мы имели дело не с современной армией. Надо изучать опыт войны на Западе, опыт советско-финляндской войны…

Незадолго до очередного выпуска академий по инициативе Сталина было проведено совещание Главного Военного Совета. На нем были заслушаны доклады Г.К. Жукова, К.А. Мерецкова, И.В. Тюленева, Д.Г. Павлова, Г.М. Штерна, П.В. Рычагова, А.К. Смирнова. В основе их анализа теории и практики военного искусства лежали выводы из действий германских войск, уроки войны в Испании, боев на Хасане и Халхин-Голе, советско-финляндской войны. Сталин заинтересованно слушал доклады, не прерывая их, как обычно, своими репликами. Особое внимание в докладах и в ходе их обсуждения было обращено на вопросы повышения боевой готовности, ведения наступательных операций, концентрации сил и средств для достижения стратегического успеха. Собственно проблема начального периода войны, как таковая, на совещании фактически не рассматривалась. Поэтому весьма интересным было выступление начальника штаба Прибалтийского особого военного округа генерал-лейтенанта П.С. Кленова. Он отметил, что особая сложность в ведении операций связана с ’’начальным периодом войны. Невольно возникает вопрос о том, как противник будет воздействовать в этот период на мероприятия, связанные со стратегическим развертыванием, то есть: отмобилизование, подача по железным дорогам мобресурсов, сосредоточение и развертывание войск. Начальный период войны явится наиболее ответственным; противник приложит все силы к тому, чтобы не дать возможности планомерно его провести”⁷⁶.

Сталин обратил внимание на выступление К.А. Мерецкова, аргументированно показавшего, что при высоком развитии военной мысли в РККА уставы отстали от требований современной войны⁷⁷. Прямым следствием этого выступления было немедленное указание Сталина приступить к пересмотру уставов, что полностью выполнить до начала войны не удалось. Но ни Сталин, ни нарком не обратили внимания на то, что, кроме генерала армии И.В. Тюленева, никто, по существу, не поднимал вопросы организации и ведения современных оборонительных операций⁷⁸. Все учились наступать… Хотя официально ’’исповедовалась” доктрина оборонительная.

В заключительном слове, подводившем итоги совещания Главного Военного Совета, нарком обороны С.К. Тимошенко сказал, что ”мы начали выполнять указания товарища Сталина о поднятии военно-идеологического уровня наших командных кадров и положили начало созданию собственной военной идеологии”⁷⁹. Но если под ней понимать доктринальные, концептуальные выводы и взгляды военной теории на характер и способы ведения современной войны, то они были у Красной Армии всегда. Поэтому весьма сомнительно прозвучал тезис о ’’начале создания собственной военной идеологии”, так же как и о необходимости сделать акцент в дальнейшей работе на подготовку лишь к наступательным действиям при явной недооценке роли действий оборонительных. При всей важности коллективного осмысления оперативных вопросов современной войны на совещании была недостаточно учтена реальная ситуация: возможность внезапного нападения фашистской Германии и в связи с этим необходимость повышения готовности к ведению оборонительных операций стратегического характера.

Сталин, которому вскоре предстоит взять на себя Верховное командование Вооруженными Силами в войне, при незаурядности его злого ума, военную теорию знал слабо. Ворошилов, долгое время бывший наркомом, тоже не очень ’’жаловал” теоретиков. А таковые, и весьма крупные, в Красной Армии были всегда. К ним прежде всего следует отнести безвинно погибшего М.Н. Тухачевского, еще в 1936 году в своем выступлении на II сессии ЦИК СССР пророчески предупредившего, что нам нужно быть готовыми к внезапному нападению германской армии. Незаурядным военным теоретиком был Б.М. Шапошников, будущий Маршал Советского Союза. Его выдающийся труд ’’Мозг армии” и сегодня не утратил своей актуальности. Шапошников — яркий пример военного интеллигента, человек широкого стратегического кругозора, высокой культуры, тонкого теоретического мышления. Борис Михайлович был одним из немногих людей, к кому Сталин всегда относился с подчеркнутым уважением и даже почтением.

Крупными теоретиками в области военного искусства были В.К. Триандафиллов, К.Б. Калиновский, Г.С. Иссерсон, А.А. Свечин. Последний, например, еще в 1927 году выпустил оригинальную работу ’’Стратегия”, которая не раз переиздавалась как учебник, но, к сожалению, не была по достоинству оценена высшим политическим и военным руководством страны. Читая ее сегодня, нельзя отделаться от впечатления, что некоторые положения труда были как будто прямо обращены к Сталину, его окружению, высшему военному руководству. А.А. Свечин, например, писал: ’’Ответственные политические деятели должны быть знакомы со стратегией. Изучение стратегии требуется не только для высшего командного состава армии… Политик, выдвигающий политическую цель для военных действий, должен отдавать себе отчет в том, что достижимо для стратегии при имеющихся у нее средствах… Она (стратегия. — Прим. Д.В.) обречена расплачиваться за грехи политики… Чем гениальнее вождь, тем более он рассматривается массой как пророк… В стратегии пророчество может быть только шарлатанством; и гений не в силах предусмотреть, как фактически развернется война. Но он должен составить себе перспективу, в которой он и будет оценивать явления войны”⁸⁰.

Вскоре после завершения польско-германской войны Г.С. Иссерсон написал книгу ’’Новые формы борьбы”, в которой сделал глубокие стратегические обобщения по использованию ’’механизированных масс” в начальный период боевых действий. Однако Ворошилов продолжал настаивать на том, что ’’красная кавалерия по-прежнему является победоносной и сокрушающей вооруженной силой…”. Даже Сталин, отдавая должное механизации армии, за полтора месяца до войны никак не мог кардинально пересмотреть ее роль: ’’Хотя конников мы немного сократили, роль кавалерии и сейчас исключительно велика…”

Следует сказать, что с середины 30-х годов по настоянию Тухачевского, Егорова, Шапошникова, ряда других военачальников стала издаваться ’’Библиотека командира”. Это уникальное издание в несколько десятков томов. ’’Библиотека командира” включала в себя оригинальные труды советских военных теоретиков — В. Триандафиллова ’’Размах операций современных армий”, А. Зайончковского ’’Мировая война 1914–1918 гг.”, А. Вольпе ’’Фронтальный удар”, Н. Левицкого ’’Русско-японская война 1904–1905 гг.”, Н. Евсеева ’’Августовское сражение русской армии в Восточной Пруссии в 1914 году”. Издавались в рамках ’’Библиотеки…” и труды зарубежных теоретиков — Ф. Фоша ”О ведении войны”, В. Сикорского ’’Будущая война”, Г. Куля ’’Германский генеральный штаб, его роль в подготовке и ведении мировой войны”, Ф. Хейгля ’’Танки” и другие монографии. Были здесь и малоценные работы наподобие ’’Основы выездки и езды”, ’’Современная конница” и некоторые другие. В этой ’’Библиотеке…” выделяется объемом и апологетикой Сталина книга К. Ворошилова ’’Оборона СССР”. В ней нарком называл Сталина ’’первым маршалом социалистической революции, великим маршалом побед на фронтах гражданской войны…”, ’’маршалом коммунизма”, руководителем, который ’’как никто другой знает, что нужно делать сегодня, чтобы победить завтра и навсегда…”. В будущей войне мы победим безусловно, писал Ворошилов, но должны победить ’’малой кровью, с затратой минимальных средств и возможно меньшего количества жизней наших славных бойцов”. Справедливости ради следует сказать, что данная книга не характеризует в целом достаточно высокий уровень ’’Библиотеки командира”.

В 30-е годы принимались определенные меры по повышению военно-теоретического уровня командного состава, формированию у него гибкого, масштабного мышления. Но нельзя избавиться от горькой мысли, что десятки тысяч командиров не смогли (не по своей воле) применить знания и умение на поле брани, защищая Отечество. В целом накануне войны военно-стратегическая мысль в РККА не уступала немецким доктринальным установкам. Стратегические идеи носили прогрессивный, но, к сожалению, в ряде случаев односторонний и плохо увязанный с практикой оперативного искусства характер. Как уже отмечалось, недооценивалась стратегическая оборона. Многое, что было предвосхищено военной мыслью ранее, в недалеком будущем придется нащупывать путем кровавой эмпирии, в ходе страшной учебы на полях сражений.

Несмотря на заключение пакта о ненападении и договора о ’’дружбе” с Германией, Сталин чувствовал, что на западных границах сгущаются тучи. В то же время он ошибочно уверовал в то, что, пока Гитлер не добьется решающего успеха на Западе, он не решится вести борьбу на два фронта. В ряде своих выступлений, и в частности 5 мая 1941 года в Кремле, Сталин настойчиво проводил мысль о том, что немцы побеждают благодаря, прежде всего, правильной политической стратегии, исключающей одновременную борьбу и на Западе и на Востоке. Но Сталина поразила легкость, с какой вермахт последовательно сокрушил ряд армий западноевропейских стран. Он не был уверен, что Красная Армия своевременно извлечет для себя уроки из стремительно разворачивающихся событий. Именно поэтому в своих беседах с Тимошенко Сталин, изучив обстоятельные обзоры действий немецких войск, подготовленные для него Генштабом, посоветовал новому наркому обороны усилить внимание боевой выучке войск.

Сталину многое еще было неизвестно. Не знал он, например, как гитлеровские военные оценивали состояние Красной Армии, ее кадров в начале 1941 года. Как выяснилось уже после войны, Гитлер, зная о прокатившихся по Красной Армии в 1937–1938 годах репрессиях, затребовал от своих разведорганов доклад о качестве офицерского состава РККА. За полтора месяца до начала войны, на основании доклада военного атташе Германии в СССР полковника Кребса, других данных, фюреру доложили: офицерский корпус РККА ослаблен не только количественно, но и качественно. ”Он производит худшее впечатление, чем в 1933 году. России потребуются годы, чтобы достичь его прежнего уровня…”

Потенциальный (а точнее — реальный) противник не без основания включал в число благоприятных для себя факторов фактическую замену целых звеньев военной структуры СССР. В истории трудно найти прецедент, когда одна из сторон накануне смертельной схватки так бы ослабляла себя сама. И простить, и забыть это невозможно.

Г.К. Жуков вспоминал о том, что во время большой военной игры в декабре 1940 года ему предложили командовать ’’синими”, т. е. играть за немецкую сторону. Генерал армии Д.Г. Павлов, уже ставший командующим Западным особым военным округом, руководил ’’красными”. Так получилось, писал Георгий Константинович, что я, командуя ’’синими”, развил операции как раз на тех направлениях, на которых через полгода развернутся реальные боевые действия. Конфигурация наших границ, местность, обстановка — все это подсказывало мне именно такие решения, которые приняли потом и фашисты. Посредники в игре искусственно замедляли темп продвижения ’’синих”. И тем не менее на восьмые сутки ’’синие” продвинулись до района Барановичей.

Когда в январе 1941 года, продолжал Г.К. Жуков, мне поручили доложить на Главном Военном Совете итоги этой стратегической игры, я обратил внимание руководства на невыгодно размещенную систему укрепрайонов вдоль новой границы. Было бы целесообразным отодвинуть их на сто километров вглубь. То есть, продолжал Жуков, я, по существу, высказал критическое замечание в адрес решения, утвержденного Сталиным.

Сталин, вспоминал прославленный полководец, внимательно слушал мой доклад. Его особенно озадачил вопрос: почему ’’синие” были так сильны, почему в исходных данных нашей игры были заложены такие крупные немецкие силы? Жуков ответил, что это соответствует возможностям немцев и основано на реальном подсчете всех тех сил, которые они могут бросить против нас в начальный период войны, создав на направлении своего главного удара большое преимущество.

Сталину понравилась обстоятельность доклада Жукова, его аргументация, смелость в отстаивании взглядов. Вскоре, в феврале 1941 года, по рекомендации ’’вождя” генерал армии Г.К. Жуков был назначен начальником Генерального штаба. Интуиция Сталина в данном случае не подвела. Выдвижение Жукова в высшие эшелоны военного руководства, как окажется впоследствии, будет одним из самых удачных кадровых решений Сталина.

Однако проявить себя перед Сталиным было не просто. Пожалуй, прежде всего потому, что во многих вопросах военного строительства, повседневной жизни армии и флота он сковывал самостоятельность и инициативу руководителей. Многие вопросы, которые могли бы решить сами командующие округами, нарком, его заместители, непременно докладывались Сталину. Например, Ворошилов в своей записке на имя Сталина сообщал о том, что 15 июня 1939 года красноармеец приписного состава Чириков совершил покушение на жизнь командира запаса Пяткина. В действительности во время призыва на сборы произошла драка между двумя подвыпившими мужчинами. По докладной же Ворошилова выходило, что это ’’покушение”. Вместо передачи дела в суд или наказания виновных в дисциплинарном порядке нарком докладывает Сталину… Резолюция последнего безжалостна:

”В двухдневный срок судить, приговорить к расстрелу и привести приговор в исполнение, оповестив об этом полк.

И. Сталин^.

Замечу, однако, что в ряде случаев Сталин реагировал иначе, соглашаясь с пересмотром тех или иных дел. Так, Ворошилов несколькими месяцами раньше обратился к Сталину с просьбой освободить из тюрьмы бывшего начальника штаба ВВС 1-й армии Володина и оставить в силе ранее сделанное представление к награждению его орденом Ленина за руководство действиями авиации в боях у озера Хасан. В этом случае Сталин ’’мягок”:

”Тов. Ворошилову.

Согласен.

11.02.1939 г.

И. Сталин”.

Эти примеры, а их можно было бы привести значительно больше, свидетельствуют о том, что Сталин считал совершенно естественным решать без суда судьбы людей, заниматься делами, которые не должны были быть его прерогативой. Единодержец приучил окружающих, политических, государственных и военных деятелей к тому, что все более или менее значимые вопросы должны быть освящены его волей и мыслью. И здесь мы сталкиваемся с парадоксом. Как заметил в свое время Фрэнсис Бэкон, человек, бесконтрольно властвуя над другими, сам утрачивает собственную свободу. В данном случае Сталин, не встречая противодействия, постепенно стал пленником своего характера, своей самоуверенности и непогрешимости. Внешне это выглядело как непреклонность и твердость. А в действительности неограниченная власть создавала иллюзию ’’возможности невозможного”. К началу войны иллюзия о непогрешимости Сталина буквально ослепляла людей. Для того чтобы развеять ее, потребовался лишь один июньский день 1941-го…

Осуществив известные нам дипломатические шаги по предотвращению войны и допустив в этом плане явные политические просчеты, Сталин все время испытывал внутренние противоречия. С одной стороны, действуют соглашения с Германией, которые, как он полагал, немцам более выгодны, чем СССР. Ведь с их помощью Гитлер избежал войны на два фронта, и поэтому он будет соблюдать их положения. Таковой была обычная логика рассуждений ’’вождя” и его окружения.

С другой стороны, Гитлер, будучи по своей натуре авантюристом (а в этом Сталин был убежден), необязательно будет следовать обычной логике. Вся его импульсивная стратегия построена на учете кратковременных факторов: внезапности, коварства, непредсказуемости. Поэтому Сталин с глубоким опасением следил за всеми военно-политическими шагами Гитлера, ходом ’’молниеносной” войны на Западе. Не случайно Сталин дал указание Тимошенко лично убедиться в реальной боеготовности и боеспособности войск.

В течение 1940 года нарком посетил все западные военные округа, поднял несколько соединений по тревоге, присутствовал на ряде учений и маневров. Посещение наркомом обороны учений и тактических занятий в Московском, Западном, Киевском военных округах, его выступления на разборах освещались в центральной печати. Также сообщалось, например, об участии Маршала Советского Союза С.М. Буденного в учениях в Закавказском военном округе, а наркома Военно-Морского Флота Н.Г. Кузнецова в учениях на Балтийском флоте. Несколько ранее секретарь ЦК ВКП(б) А.А. Жданов принял участие в большом морском походе, завершившемся его выступлением перед личным составом линкора ’’Октябрьская революция”.

В ходе этих инспекционных поездок выявились многочисленные серьезные упущения. Командный и политический состав, не обладавший должным опытом, медленно осваивал качественно новые элементы боевой подготовки. Основные компоненты боевой мощи не достигли должной кондиции. Об этом свидетельствуют документы. Нарком обороны в своей директиве ”О результатах проверки боевой подготовки за зимний период 1941 года и указания на летний период”, подписанной 17 мая 1941 года, констатировал: ’’Требования приказа № 30 в зимний период 1941 года значительным количеством соединений и частей не выполнены”. В директиве отмечается множество недостатков в боевой подготовке личного состава, штабов и даже родов войск. Например, об авиации сказано: ’’Боевая подготовка ВВС Красной Армии проходила неудовлетворительно”⁸².

Анализ многочисленных архивных документов, воспоминания очевидцев тех событий дают возможность сделать вывод, что Сталин в последние два года пытался добиться не только крупного количественного роста Красной Армии и Флота, но и качественного улучшения всей военной машины. Однако сроки этой реорганизации и совершенствования исходили из ошибочной посылки: войну удастся предотвратить или, по крайней мере, существенно отодвинуть. Как пишет К.М. Симонов, воспроизводя записи своих бесед с Г.К. Жуковым, у Сталина ’’была уверенность, что именно он обведет Гитлера вокруг пальца в результате заключения пакта. Хотя потом все вышло как раз наоборот”. В то время, вспоминал Жуков, ’’большинство окружавших Сталина людей поддерживали его в тех политических оценках, которые сложились у него перед войной, и прежде всего в уверенности, что если мы не дадим себя спровоцировать, не совершим какого-нибудь ложного шага, то Гитлер не решится разорвать пакт и напасть на нас”⁸³.

В утверждении этой точки зрения особенно велика была роль Молотова, который после своей поездки в Берлин в ноябре 1940 года продолжал настаивать на том, что Гитлер не нападет на СССР. А Сталин считал Молотова весьма компетентным в международных делах. Ошибочная политическая посылка о конкретных намерениях и сроках нападения Гитлера наложила свой негативный отпечаток на весь процесс военного строительства, исходившего из вероятности войны в более отдаленном будущем.

Торжественное заседание сессии Ленсовета. В президиуме — А. А. Жданов, А. А. Кузнецов. 1940 г.

Фото Я. Халипа.

Сталин и его окружение на параде физкультурников на Красной площади. 1940 г.

Уншлихт, Ягода, Ежов в президиуме торжественного заседания, посвященного очередной годовщине создания ОГПУ.

Жизнь Троцкого оборвалась 21 августа 1940 г.

Советский "кормчий"…

и его "команда": А. А. Андреев, К. Е. Ворошилов, А. А. Жданов, Л. М. Каганович, М. И. Калинин, А. И. Микоян, В. М. Молотов, Н. С. Хрущев, Л. П. Берия, Н. М. Шверник.

VII конгресе Коминтерна.

Секретариат ИККИ, избранный на VII конгрессе:

(сидят) Г. Димитров, П. Тольятти, В. Флорин, Ван Мин; (стоят) О. Куусинен, К. Готвальд, В. Пик, Д. Мануильский.

Подписание пакта о ненападении с Германией. 23 августа 1939 г.

Сталинский тост за здоровье Гитлера. 24 августа 1939 г.

Трагедия Польши. Сентябрь 1939 г. Подписи Сталина и Риббентропа на карте-приложении к советско-германскому Договору о дружбе и границе.

Парад советских и немецких войск в связи с передачей Германией Брест-Литовска Советскому Союзу.

В центре — генерал Г. Гудериан. 22 сентября 1939 г.

В. И. Чуйков (в центре) с офицерами вермахта уточняет линию разграничения немецких и советских войск.

Польша. Сентябрь 1939 г.

Подписание советско-финского договора с "правительством” Куусинена. 1939 г.

Комдив И. Н. Хабаров и эстонский генерал-майор И. Крусс приветствуют части Красной Армии, перешедшие границу Эстонии. 1940 г.

Переговоры Молотова с Гитлером в Берлине. Ноябрь 1940 г.

Молотов выступает на Пленуме ЦК ВКП(б) с докладом "О внешней политике”. Март 1940 г.

Делегация Латвийской ССР на сессии Верховного Совета СССР, где республика была принята в состав Советского Союза.

На трибуне — президент и премьер-министр Латвийской Советской республики А. М. Кирхенштейн. Август 1940 г.

Подписание министром иностранных дел Литвы Ю. Урбшисом договора о передаче Литве Вильно и Виленской области. Октябрь 1939 г.

Митинг в Штерцере по поводу присоединения Бессарабии к СССР. 1940 г.

Фото В. Мусииова.

Демонстрация во Львове в поддержку присоединения Западной Украины к СССР. 1939 г.

Фото В. Мусииова.

Жители Западной Белоруссии радостно встретили весть о присоединении к СССР. 1940 г.

Фото Д. Дебабова.

Рижане приветствуют восстановление Советской власти в Латвии. 1940 г.

С. К. Тимошенко и Г. К. Жуков осматривают образцы нового оружия. 1 940 г.

Маршалы Советского Союза А. И. Егоров, К. Е. Ворошилов,

С. М. Буденный на тактических учениях. Докладывает командарм I ранга И. Э. Якир. 1936 г.

Молотов, Сталин, Ворошилов, Маленков, Берия, Щербаков после очередного заседания в Кремле.

Парад на Красной площади.

Фото Д. Дебабова.

Риббентроп зачитывает ноту об объявлении войны СССР. 22 июня 1941 г.

Гитлеровская колонна на подступах к Киеву. Июль 1941 г.

Советские военные самолеты, уничтоженные в июле 1941 г.

В неволю… Украина. 1941 г.

В начале войны.

Строительство противотанковых рвов в районе Донбасса. 1941 г.

Сбитый немецкий истребитель. Южный фронт. 1941 г.

В боях под Новороссийском.

Людей сначала вычеркивали из жизни, а потом — с фотографий (вымаран Н. А. Вознесенский. Фото начала 50-х гг.).

Вверху: Л. П. Берия, В. М. Молотов, И. В. Сталин, К. Е. Ворошилов, Г. М. Маленков.

Внизу: Л. М. Каганович, А. И. Микоян.

Трагедия плена. Колонна советских военнопленных под Харьковом. Май 1942 г.

По самолетам противника… Юго-Западный фронт. Май 1942 г.

Танки и конница в атаке. Южный фронт. 1942 г.

"Новый немецкий порядок". Минск. 1941 г. В лагере для советских военнопленных. 1941 г.

Дети блокады.

Кузнецов вручает Жданову награду. Ленинград. 1942 г.

Село Хорошево под Ржевом. Здесь останавливался Сталин, выезжая на фронт в августе 1943 г.

Директива в сталинском духе.

Драматическая судьба сыновей… Я. Джугашвили (справа) и приемный сын Молотова Г. Скрябин в плену.

Приказ "вождя”: "…Сжигать все населенные пункты…

Сталин на трибуне Мавзолея. 7 ноября 1941 г.

На фронт после парада. 1941 г.

Арсенал обороны

В середине ноября 1940 года ’’Известия” опубликовали коммюнике о поездке Председателя Совнаркома и народного комиссара иностранных дел В.М. Молотова и о переговорах с германскими руководителями. Сообщалось, что ”в рамках дружественных отношений, существующих между двумя странами, в атмосфере взаимного доверия” состоялся обмен мнениями между В.М. Молотовым и рейхсканцлером А. Гитлером, министром иностранных дел И. Риббентропом, а также рейхсмаршалом Г. Герингом и заместителем Гитлера по НСДАП Р. Гессом. Но в действительности никакого ’’взаимного доверия” как раз не было. Молотов, прибывший 12 ноября на Ангальтский вокзал Берлина, выглядел настороженным. С каждым часом настороженность и недоверие к ’’друзьям” росли. Когда Молотова проводили в кабинет Гитлера, он поразился его величине — огромное мрачноватое помещение, похожее на банкетный зал. Фюрер в своем зеленовато-мышином френче в углу кабинета был едва виден. Протягивая мягкую потную ладонь, Гитлер немигающими глазами внимательно оглядывал советского наркома.

Без обиняков фюрер приступил к излюбленной теме: страны ’’оси” накануне своего триумфа. Скоро Британская империя будет продана с молотка. Нужно решить, каким должен быть мир после утверждения ’’нового порядка”. В этом заинтересованы Германия и, как он, фюрер, надеется, Россия. С подчеркнутым цинизмом нацистский диктатор, взмахивая рукой с красной повязкой со свастикой в центре, вел речь о разделе сфер влияния в мире. Молотов с невозмутимым каменным лицом слушал фюрера, не перебивая. Но когда Гитлер иссяк и обратился к высокому советскому представителю, надеясь услышать его мнение о немецких проектах будущего мира, тот холодно заметил, что, по его мнению, нет смысла обсуждать подобные комбинации. Острый нос Гитлера вздернулся еще выше. А Молотов, не обращая внимания на обескураженность фашистского лидера, негромким голосом стал задавать неприятные вопросы: что делает немецкая военная миссия в Румынии, почему германские войска направляются в Финляндию…

Гитлер как-то сразу потерял интерес к переговорам и предложил их продолжить завтра. Партнеры явно говорили на разных языках. Дух глухого недоверия витал в кабинетах Гитлера и Риббентропа, когда туда приходил Молотов. Стороны уже понимали, что заключенные год назад соглашения — мертворожденные. Они были нужны каждой из сторон для своих целей. Германии — ввести в заблуждение СССР, развязав тем самым себе руки. Советскому Союзу — выиграть время. Шла большая игра. Каждая из сторон считала, что она выигрывает. Молотов, возвращаясь ночью в берлинский отель ’’Бельвю”, чувствовал неуверенность гитлеровских бонз. Постарался успокоить себя старым доводом: немцы не могут позволить себе повторения ошибки первой мировой войны — вести войну на два фронта.

И, судя по всему, успокоил. Потому что и после визита в Берлин Молотов по-прежнему считал, что немецкая сторона будет пока соблюдать подписанные в 1939 году советско-германские соглашения. У Сталина же подспудно начало расти недоверие к германской политике. Он еще не знал, что почти в то же самое время, когда Молотов находился в имперской канцелярии, генерал-полковник Ф. Гальдер, начальник генштаба сухопутных войск, докладывал главнокомандующему сухопутными войсками вермахта генерал-фельдмаршалу В. Браухичу последний вариант Директивы № 21 (план ’’Барбаросса”) о нападении на Советский Союз. Вероломные правители рейха, расточая улыбки на переговорах, форсировали военные приготовления, которые вступили в решающую фазу. Гитлер, слушая доклад Браухича и Гальдера о завершении подготовки плана, который он подпишет в декабре, заявил:

— Я не сделаю такой ошибки, как Наполеон. Когда я пойду на Москву, то выступлю достаточно рано, чтобы достичь ее до зимы⁸⁴.

Гитлер одобрил время начала восточной кампании — 15 мая 1941 года. Ее продолжительность, как ориентировочно указывали гитлеровские ’’планировщики”, — восемь недель, т. е. менее двух месяцев. Так разворачивались события в Берлине.

А в западных столицах гадали: как будут развиваться советско-германские отношения дальше? Берия докладывал Сталину агентурные сведения из Парижа, где полагали, что не исключен ’’германо-советский военный договор”⁸⁵. Сталин не стал читать дальше, углубился в содержание беседы французского посла Наджиара, записанной службой Берии. Тем более что посол говорил о нем, Сталине. ’’Вождя” это всегда особенно интересовало. Наджиар сказал своему собеседнику: ’’Сталин — это бог русских. Они уничтожили иконы для того, чтобы заменить их изображением Сталина. Христос изображался раньше в нимбе, посмотрите, Сталин тоже изображается в свете… Русские свергли царя для того, чтобы вернуться к еще худшему царю. Они всегда хотят чего-то сверхъестественного, сверхчеловеческого. В Англии, например, промышленность достигла большого расцвета, но все это складывалось постепенно, нормально. А здесь сообщают, что рабочий работает на 20 станках, а другой перевыполнил норму на 300 %. А то, что ежедневно выпускается никуда не годная продукция, во всем ощущается недостаток, они не замечают… В целом положение у русских не из лучших не только из-за войны с Финляндией, а из-за их системы… Русские поступили с нами низко. Сталин мог бы сказать нам на переговорах: вы требуете от нас вещей, которые не могут быть практическими (так в тексте. — Прим. Д.В.). Он мог бы даже заключить договор с Германией, договор о ненападении, но сами они должны были остаться нейтральными, не правда ли?”⁸⁶

Сталин, отложив бумаги, долго смотрел в одну точку, вновь прокручивая в памяти события конца лета и осени 1939 года. К тому, что о нем говорили и писали на Западе как о безжалостном диктаторе, он уже привык. А как еще могут о нем, твердом руководителе, говорить враги? Прервав размышления, он вернулся к текущим делам.

Сталин, продолжая верить созданным вместе с Молотовым мифам о том, что ’’немцы пока будут придерживаться пакта”, что они ”не решатся вести войну на два фронта”, стремился тем не менее форсировать оборонные приготовления, которые, судя по многим документам (планам создания новых укрепрайонов, технического перевооружения войск, создания дополнительных стратегических запасов и др.), были рассчитаны не менее чем на 2–3 года. Хотя Сталин должен был бы учесть, что после падения Франции Гитлер фактически с одним фронтом покончил. Конечно, если бы эти 2–3 года история (а точнее — Гитлер) предоставила стране для выполнения задуманного, многое, возможно, было бы по-другому. Но просчеты политического и стратегического характера, допущенные Сталиным, которых я еще коснусь в этой главе, поставили страну в исключительно сложное положение. Усилиями партии, советских органов, наркоматов делалось немало для ускорения решения оборонных задач. Потенциал для этого был. Индустриальная база страны за ЗО-е годы стала одной из самых мощных в мире, хотя в качественном отношении была невысокой. Во главе наркоматов, игравших первостепенное значение в деле обороны, стояли волевые организаторы И.Ф. Тевосян, В.А. Малышев, А.И. Шахурин, И.А. Лихачев, Д.Ф. Устинов, Б.Л. Ванников и другие.

Накануне войны Сталину, вынужденному вплотную заняться оборонными вопросами, удалось распознать в обычных командирах производства самоотверженных руководителей промышленности, которые в критические месяцы войны смогли вместе с партийными организациями сделать, казалось бы, невозможное в налаживании производства боевой техники и оружия за фантастически короткие сроки. Сталин знал всех наркомов, многих директоров заводов лично, часто вызывал их к себе для доклада вместе с ведущими конструкторами. Как свидетельствуют, например, Ванников и Устинов, Сталин довольно быстро схватывал основную суть процессов производства, тенденции, технологические особенности и трудности. Но преодоление этих трудностей, как всегда полагал Сталин, возможно только при условии предельного напряжения и мобилизации всех человеческих сил. В предвоенные годы, вспоминал Ванников, оборонной промышленностью во многом занимался сам Сталин, хотя ее ’’шефом”, согласно распределению обязанностей между руководителями партии и правительства, был Н.А. Вознесенский, роль которого в войне пока, к сожалению, описана недостаточно. А она значительна. Сталин, не будучи специалистом, в работе с конструкторами, производственниками руководствовался обычно не реальными научно-техническими возможностями, а больше полагался на метод ’’нажима”, ’’подстегивания” и даже угроз. Как пишет Ванников, после окончания одного из заседаний Сталин сказал:

— Конструкторы всегда оставляют для себя резерв, они не показывают полностью имеющихся возможностей; надо из них выжимать побольше.

И Сталин ’’выжимал”. В мемуарах Устинова приводится поразительный факт, когда одна из артиллерийских систем была создана за невиданно короткие сроки — восемнадцать дней. ’’Если бы существовала регистрация рекордов скоростного проектирования, то создание 152-мм гаубицы Д-1 заняло бы без сомнения самое видное место в их числе. 76-мм пушка, принятая на вооружение в 1939 году, создавалась восемнадцать месяцев, и по довоенным меркам это считалось очень коротким сроком. Сравните: восемнадцать месяцев — и восемнадцать дней!”⁸⁷ Так люди работали в годы войны. Но и перед войной Сталин, беседуя с создателями новых образцов вооружения, всегда ставил предельно короткие, казалось бы, нереальные сроки.

При решении оборонных вопросов единовластие Сталина нередко оказывало исключительно отрицательное влияние. Например, накануне войны маршал Г.И. Кулик, занимавший в то время пост начальника Главного артиллерийского управления, предложил увеличить калибр танковых орудий. Кулик вместе с Ждановым настаивали снять с вооружения 45- и 75-милли-метровые пушки и заменить их 107-миллиметровыми. Сталин сразу согласился, помня по гражданской войне пушку такого же калибра. Но он не учитывал, что то было полевое орудие, а здесь нужна была иная система, обладающая большой броне-бойностью. Сталину, Жданову и Кулику пробовали робко возражать специалисты — нарком вооружения Ванников, директора заводов Елян, Фрадкин. Все было напрасно. Доводы и аргументы, основанные на научных, инженерных расчетах, Сталина не убеждали. Собрались вновь. Как вспоминал Ванников, разговор принял уже другой, зловещий характер. Сталин жестко бросил, обращаясь к присутствующим:

— Ванников не хочет делать 107-миллиметровые пушки для танков…

Жданов тут же поддержал Сталина:

Ванников всегда всему сопротивляется, это стиль его работы…

Дальше спорить было бесполезно и небезопасно.

После этих разговоров Сталин просто подписал подготовленное Ждановым постановление. В результате буквально накануне войны было остановлено производство танковых орудий меньшего калибра. Это было грубой ошибкой. Война вскоре заставила отменить некомпетентное решение Сталина и вернуться к выпуску старых орудий. Но сколько времени было упущено! Сколько было потрачено сил и средств на восстановление ликвидированного производства! Спустя месяц после начала войны Сталин нашел виновников — Кулика и Жданова, ругался, возмущался… Однако в своей долгой тираде на Политбюро даже не вспомнил, что роковая ошибка была допущена непосредственно им. Сталин ошибки признавать не умел и не любил. Тем более он не мог прощать другим те ошибки, которые совершил сам.

Оборонным вопросам была фактически посвящена XVIII партийная конференция, состоявшаяся в феврале 1941 года. В докладе быстро выдвигавшегося секретаря ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкова ”О задачах партийных организаций в области промышленности и транспорта” были рассмотрены вопросы о возможном переводе промышленности на военные рельсы. Предусматривалось, по предложению Сталина, увеличить в 1941 году прирост промышленной продукции на 17–18 %. И это тогда не выглядело нереальным. Например, в 1940 году, по сравнению с 1939 годом, оборонная промышленность увеличила свое производство на 27 %! Мы сегодня спокойно и буднично относимся к этим проявлениям героизма советских людей. Часто мысль, привычно скользя по критическим желобкам осуждения культа личности, как бы абстрагируется от того факта, что кроме негативного, тяжелого, непростительного существовал такой поразительный социальный феномен, как трудовая активность и подвижничество советских людей. Правда, часто людьми двигал и страх. Обходясь часто предельно элементарным минимумом жизненно необходимых благ, миллионы тружеников превращали в материальную плоть планы, которые сегодня кажутся фантастическими! Народ был готов жертвовать очень многим, лишь бы обеспечить безопасность Отечества. И это не просто слова. Если ассигнования на оборону в годы первой пятилетки составляли лишь 5,4 % всех бюджетных расходов, то в 1941 году они возросли до 43,4 %⁸⁸. Страна до предела затянула ремень.

Сталину еженедельно докладывали о состоянии и ходе технического перевооружения армии и флота. 1 июня 1940 года он несколько раз подчеркнул красным карандашом в справке численность новых танков КВ — 625, Т-34 — 1225… Самолетов новых марок было лишь около 20 %. Не лучше обстояло дело и с другими видами вооружений⁸⁹.

После каждого такого анализа Сталин с еще большей жестокостью диктовал свою волю наркомам, конструкторам, директорам заводов. Он торопил и требовал: ’’Сделать во что бы то ни стало!” Невыполнение его указаний могло привести к самому худшему. Это все понимали. Но действовали не только угрозы. Люди сознавали, что страна должна выстоять в приближающейся войне, а для этого нужно сделать невозможное. И они делали… К началу гитлеровского нашествия промышленность выпустила 2700 самолетов новых типов, 4300 танков, около половины — новых образцов⁹⁰.

Наряду с чрезвычайными мерами по наращиванию военного производства везде насаждалась жесткая дисциплина. Были, в частности, резко ужесточены требования к нарушителям трудовой дисциплины, широко применялись строгие административные и юридические меры. В 1940–1941 годах Сталину несколько раз докладывали о выполнении Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года (о переходе на восьмичасовой рабочий день, запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и др.). Количество прогулов резко сократилось, дисциплина на производстве стала выше. Однако Сталин каждый раз говорил Поскребышеву:

— Усилить и продолжить эту работу! Передайте в наркоматы: считать достигнутое в борьбе за дисциплину только началом!

Одновременно Сталин с помощью Мехлиса (теперь уже наркома Государственного контроля СССР), партийных органов резко ужесточил спрос с руководящих работников, держа под постоянным контролем выполнение ими своих обязанностей. По его настоянию, например, на XVIII партийной конференции были приняты необычные меры. Шестерых членов Центрального Комитета, в том числе М.М. Литвинова, Е.А. Ща-денко, ’’как не обеспечивших выполнение обязанностей членов ЦК ВКП(б)”, перевели из членов в кандидаты ЦК. Одновременно были исключены из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) пятнадцать человек (в том числе П.С. Жемчужина — жена В.М. Молотова); девять человек были исключены из состава Центральной ревизионной комиссии, ’’как не обеспечившие выполнение своих обязанностей”. Наркомы М.М. Каганович, М.Ф. Денисов, И.П. Сергеев, З.А. Шашков, А.А. Ишков, В.В. Богатырев были предупреждены в специальном постановлении партийной конференции, ’’что если они не исправятся, не будут выполнять поручения партии и правительства, то будут выведены из руководящих органов партии и сняты с работы”. Для некоторых эти предупреждения стали роковыми.

’’Освободившиеся” места в ЦК, по предложению Сталина, заняли в основном военные, в том числе Г.К. Жуков, А.И. Запорожец, И.В. Тюленев, М.П. Кирпонос, И.С.Юмашев, И.Р. Апанасенко и некоторые другие. Словно чувствуя, что в подготовке к защите страны, наряду со сделанным, было допущено немало крупных ошибок, Сталин спешил, страшно торопился. Накануне войны он работал по 16–17 часов в сутки, его желтые зрачки словно бы потемнели от недосыпания и усталости. Он стал еще более безжалостным и к себе и к окружающим, по сути, требуя от всех сознательной жертвенности.

Сталин понимал, что от мобилизации всех ресурсов стра — ны зависит ее способность вынести грядущие испытания, хотя он не думал, не хотел верить, что они так близки. ЦК партии в ’’целях полной координации действий советских и партийных организаций и безусловного обеспечения единства в их руководящей работе” постановил назначить в мае 1941 года И.В. Сталина, секретаря ЦК партии, одновременно и Председателем Совета Народных Комиссаров СССР. На его плечи легла колоссальная ответственность и нагрузка. Будучи по натуре человеком жестоким, Сталин, решая оборонные задачи, поднимал ’’планку” требований максимально высоко, обычно на грань человеческих возможностей. С этого времени ночная работа для него стала неизменным правилом. На такой режим, как мы помним, перешли и наркоматы, многие центральные учреждения. Ритм и темп жизни страны заметно изменились. Ее пульс бился мощно и учащенно.

Сталин уделял большое внимание ведущим конструкторам оборонных отраслей промышленности страны. Я уже говорил, что с большинством из них он был лично знаком, часто встречался при обсуждении различных технических и организационных вопросов в Кремле. Решения Сталина были неизменно жесткими, даже безжалостными. Их выполнение всегда требовало жертв. Например, чтобы ликвидировать отставание в авиационной промышленности, по настоянию Сталина Политбюро ЦК ВКП(б) в сентябре 1939 года приняло решение о строительстве в течение 1940–1941 годов девяти новых авиационных заводов! Столько же заводов было решено реконструировать. Авиапромышленность стала работать по жесткому графику. Ее нарком ежедневно докладывал в ЦК о количестве выпущенных самолетов и моторов. Люди не уходили из цехов, лабораторий, конструкторских бюро по нескольку суток. В количественном отношении авиационная промышленность добилась резкого скачка, но новые типы самолетов начали создаваться только во второй половине 1940 года.

Однако естественно, что подобный ’’форсаж” в создании авиационной (и другой) техники имел и серьезные издержки. Качество выпускаемых самолетов часто было невысоким. Это сразу же привело к росту катастроф и аварий в Военно-Воздушных Силах. Ежедневные сводки потерь военной авиации были обескураживающими. Но Сталин видел в этом явлении не столько технические и технологические изъяны производства, эксплуатации и несовершенство самих летательных аппаратов, сколько вину летного состава, вредительство. В начале апреля 1941 года раздраженный после чтения очередной сводки об авариях и катастрофах Предсовнаркома потребовал подготовить проект приказа наркома обороны и доложить ему. 12 апреля Тимошенко и Жуков доложили Сталину проект приказа, в котором, в частности, говорилось:

’’Главный Военный Совет Красной Армии, разобрав вопрос об авариях и катастрофах в авиации Красной Армии, установил, что аварии не только не уменьшаются, но все более увеличиваются из-за расхлябанности летного и командного состава авиации, ведущей к нарушениям элементарных правил летной службы. Из-за расхлябанности ежедневно при авариях и катастрофах в среднем гибнут 2–3 самолета, что составляет в год 600–900 самолетов. Только за неполный первый квартал 1941 года произошли 71 катастрофа и 156 аварий, при этом убито 141 человек и разбито 138 самолетов”.

Далее нарком приказал снять генерал-лейтенанта авиации Рычагова с поста начальника Главного управления ВВС Красной Армии, предать суду ряд командиров авиационных частей.

Проект приказа, на котором есть поправки Жданова и Маленкова, был одобрен Сталиным с выразительным добавлением:

”То-щу Тимошенко

Согласен, с той, однако, оговоркой, чтобы в приказ был включен абзац о т. Проскурове и чтобы т. Проскуров был предан суду наравне с т. Мироновым[3]. Это будет честно и справедливо.

И. Сталин”⁹'. Непростое положение было с производством танков, артиллерии, боеприпасов. Конструкторы М.И. Кошкин, А.А. Морозов и Н.А. Кучеренко за короткие сроки создали прекрасный средний танк Т-34, всеми признанный как лучшая боевая машина второй мировой войны. Но таких машин, вместе с КВ (тяжелым танком), к началу войны армия получила лишь около двух тысяч. Советским ученым удалось накануне войны создать принципиально новое реактивное оружие. Установка БМ-13 (’’Катюша”) в течение 10 секунд выпускала 16 снарядов, обеспечивая высокую эффективность массированного огня. Но лишь с началом войны промышленность смогла приступить к выпуску реактивных снарядов, применение которых в Великой Отечественной войне сыграло важную роль.

Эти примеры свидетельствуют не только об огромных творческих возможностях научной, инженерной мысли в нашей стране, но и о способности государства мобилизовать миллионы людей. В то же время давали о себе знать скрытые да и прямые угрозы тяжелой кары, которая могла последовать в случае производственного неуспеха.

По предложению Сталина самоотверженный труд создателей нового оружия был высоко отмечен государством. Так, в октябре 1940 года крупнейшие конструкторы Ф.В. Токарев (стрелковое вооружение), Н.Н. Поликарпов (авиация), Б.Г. ІІЇпитальньїй (артвооружение), В.Г. Грабин (артиллерийские системы), А.С. Яковлев (авиация), А.А. Микулин (авиамоторы), В.Я. Климов (авиамоторы), И.И. Иванов (артиллерийские системы), М.Я. Крупчатников (артиллерийские системы) были удостоены звания Героя Социалистического Труда. Достижения конструкторской мысли опережали технологические и производственные возможности. Сказывалась некомпетентность некоторых руководителей, например Г.И. Кулика, который накануне войны из-за своих необоснованных решений допустил серьезное отставание производства противотанковых и зенитных средств.

Война стучалась в дверь, а производство новейших образцов оружия и боевой техники только разворачивалось. В книге ’’Военная экономика СССР в период Отечественной войны”, написанной Н.А. Вознесенским в 1948 году, отмечалось: ’’Война застала советскую военную промышленность в процессе освоения новой техники, массовый выпуск современной военной техники не был еще организован”⁹². Во многих вновь формируемых соединениях ощущался огромный голод в вооружении. Особенно это было заметно в танковых и моторизованных дивизиях.

Сталин действовал'своими обычными методами — угрозы, давление, смена руководителей, принятие специальных решений, направление комиссий на места. В конце 1940 года он поручил Ворошилову проверить работу танковых заводов. В январе 1941 года Маршал Советского Союза направил Сталину и Молотову записку по итогам проверки четырех заводов.

”О состоянии танкостроения

Производство танков КВ на Кировском заводе освоено. На 1.1.1941 г. заводом изготовлено и сдано военной приемке 243 танка при годовом плане 243 шт.

На Харьковском заводе на 1.1.1941 г. Красной Армии сдано 115 штук танков Т-34 при годовом плане в 500 штук. Танк Т-40 (амфибия) прошел всесторонние войсковые и полигонные испытания. Результаты испытаний показали, что танк Т-40 удовлетворяет тактико-техническим требованиям Красной Армии. В декабре 1940 г. в Ленинграде изготовлено два танка Т-50, которые в настоящее время проходят испытания”⁹³.

Прочитав доклад, Сталин дал жесткие сроки ряду наркоматов и заводов по выпуску новых сортов танковой брони и производству бронекорпусов, башен и моторов. Ему казалось, что дело пошло.

Когда Сталину после XVIII партийной конференции доложили о том, как много боевой техники не хватает для укомплектования танковых частей, он сначала не поверил. Потребовал обстоятельную справку. Но выкладки военных были упрямы: для полного обеспечения войск к марту 1941 года недоставало 12,5 тысячи средних и тяжелых танков, 43 тысячи тракторов, около 300 тысяч автомобилей. Это означало, что вновь сформированные танковые и «механизированные соединения были обеспечены лишь на 30 %⁹⁴. Даже при исключительно высоких темпах производства полностью укомплектовать их боевой техникой можно было лишь через 3–4 года! Не лучше обстояли дела и в авиационных соединениях. Новых самолетов (как и танков) было очень мало: не более 10–20 %.

Но плохо обстояло дело не только с авиационной и танковой техникой. Как сообщали Сталину, Жданову и Вознесенскому за месяц до войны Тимошенко и Жуков, ”по ряду остродефицитных для Красной Армии предметов вооружения и боевой техники промышленность выполняет план поставки совершенно неудовлетворительно”. В этом документе, например, говорилось, что боеприпасов в первом квартале 1941 года выпущено в процентах к плану: к 76-мм дивизионным пушкам — на 62 %, к 122-мм гаубицам на 62 %, к 122-мм пушкам — на 74 %, к 152-мм гаубицам — на 32 %, снаряды к 82-мм минометам — на 73 %… Нарком обороны и начальник Генштаба видели основные причины крупного отставания в ’’недостатках руководства со стороны Народного комиссариата боеприпасов”⁹⁵.

Сталин, Политбюро, наркоматы искали выход. Он виделся в принятии чрезвычайных мер: направление всех имеющихся материальных ресурсов на создание новых заводов, цехов, производств; предельное напряжение усилий советских людей. Военные заводы переводились на режим военного времени, при котором, в результате трехсменной работы, резко возрастало число работающих, максимально полно использовалось оборудование, ужесточалась дисциплина. Сталину ежедневно к исходу дня докладывали о выполнении графиков ввода тех или иных объектов. Предсовнаркома согласился с предложениями сократить, даже временно приостановить производство отдельных вооружений, с тем чтобы сделать рывок на более важных направлениях. Например, за счет временного сокращения выпуска некоторых видов стрелкового оружия, полевой артиллерии было резко увеличено производство систем оружия для авиации и танков. Мне, правда, приходилось сталкиваться и с точками зрения, осуждающими подобное решение. Думаю, критики в данном случае едва ли правы.

В последние годы перед войной по предложению Вознесенского, одобренному Сталиным, был резко увеличен объем капитальных вложений в объекты оборонной промышленности на востоке страны. К июлю 1941 года общий объем военной продукции, выпускаемой за Волгой, по некоторым данным, достиг 12 %⁹⁶.

Сталина беспокоило и сельское хозяйство: производительность труда в аграрном секторе, по сравнению с промышленностью, была очень низкой. Сталин был плохим экономистом, но и он должен был видеть, что в результате форсирования коллективизации, насаждения и утверждения командного стиля управления колхозами социальная энергия крестьян все больше затухала. Это явилось результатом полного отчуждения производителя от конечных результатов своего труда. Была создана крайне уродливая система, когда крестьянин, по существу, мог прокормить себя лишь благодаря подсобному хозяйству. Выращенный урожай, продукты животноводства, произведенные в колхозе или совхозе, автоматически изымались государством. Не покупались, не продавались, а сдавались. Слова "сдать хлеб” стали официальным выражением основной функции колхозов. Рядовой колхозник, как правило, не участвовал в решении мало-мальски острых вопросов: кто будет председателем колхоза, когда и что сеять, что строить, сколько сдавать, как обеспечить расширенное воспроизводство; все решалось наверху. В результате люди постепенно теряли интерес к работе, крепла инертность, безразличие. Крестьянство было похоже на подневольное сословие казенных тружеников. Чтобы обеспечить элементарный прожиточный минимум (колхоз обычно этого сделать не мог), колхозник все больше обращался к своему приусадебному участку, продуктивность которого была значительно выше, чем в общественном производстве.

На высказываемую на заседаниях Политбюро, в личных беседах со своим окружением озабоченность положением в сельском хозяйстве Сталину все чаще говорили, что колхозники занимаются личным хозяйством больше, чем общественным. Мол, в этом все дело. Сталин поручил А.А. Андрееву изучить вопрос для обсуждения на Пленуме ЦК. И такой Пленум состоялся в конце мая 1939 года. Доклад Андреева назывался ”О мерах по ограждению общественных колхозных земель от разбазаривания в пользу личного хозяйства колхозников”. Основной тезис: нужно принять новые жесткие меры по ограничению размеров приусадебных участков колхозников, введению необходимого минимума выработки трудодней каждым членом сельхозартели. Ставка вновь была сделана не на экономические, а на административные, репрессивные меры.

Пленум вел В.М. Молотов. Стенограмма его не издавалась. Но в архиве сохранились некоторые выдержки, реплики, другие материалы, свидетельствующие о том, что Сталин и его окружение по-прежнему уповали лишь на директивы, командно-административный стиль управления сельским хозяйством. В докладе Андреев, например, привел такой факт: в Киевской области 5,8 % членов артелей не работали в колхозах, а 18 % колхозников выработали лишь до 50 трудодней⁹⁷. Напряженную тишину зала, слушавшего докладчика, прервал вопрос Сталина:

Сталин: Кто это такие, нс участвовавшие в колхозе, не расшифровано?

Андреев: Не расшифровано, тов. Сталин, не удалось. Часть — отходники, остальные — рвачи, прихлебатели в колхозах.

Сталин: Есть такие, у кого нет ни одного трудодня?

Андреев: Есть. Ни одного трудодня нет. Живет исключительно личным хозяйством.

Сталин: Это трудоспособные или инвалиды?

Андреев: Есть отходники, престарелые. Но они дезорганизуют, разлагают честно работающих колхозников своим поведением…

Далее участники Пленума перешли к обсуждению дополнительных мер, направленных на повышение заинтересованности колхозников в интенсификации своего труда. Но мысль шла не в том направлении, как сделать колхозников подлинными хозяевами своих коллективов, демократизировать управление ими, поднять материальную заинтересованность, возвратиться к идеям ленинского кооперативного плана, а в том, чтобы ’’заставить”, ’’обязать”, ’’ограничить”, ’’нажать” на труженика.

В выступлениях Пономаренко, Денисенко, Седина, других участников Пленума вносились предложения еще больше сократить размеры приусадебных участков, установить жесткий минимум выработки трудодней. Курбатов из Башкирии посчитал необходимым переселить всех колхозников из хуторов. Багиров из Баку предложил обобществить все сады, на что Сталин бросил:

— Обдумать надо. Вы должны представить какие-то практические планы.

— Предложения представить?

— Да.

Жданов сразу же оформил реплику ’’вождя” как пункт постановления ЦК:

’’Поручить тов. Багирову представить в ЦК ВКП(б) свои предложения по вопросу фактического обобществления садов”.

В выступлении Щербакова говорилось о том, что в Ногинском районе Московской области 32 % семей не принимают участия в колхозном производстве, т. к. взрослые трудятся в Электростали, на промышленных предприятиях. А дети, старики в колхозах не работают.

Берия: Должны обязательно работать.

Сталин: Приусадебные участки занимают?

Щербаков: Занимают.

Андреев: Надо распространить на них натурпоставки.

Сталин, никогда не понимавший ни природы сельского хозяйства, ни его внутренних ’’пружин”, как всегда, вел дело к новым силовым, административным решениям.

Общими ’’усилиями” были выработаны новые меры, еще более жесткие, а по отношению к приусадебному хозяйству иногда просто абсурдные. Вот пример. Жданов предложил Пленуму:

’’Есть предложение принять поправку тов. Сталина в 6-й пункт постановления: ’’Председатели колхозов, допускающие сдачу в лесах под индивидуальные сенокосы колхозникам и лицам, не состоящим в них, будут исключаться из колхоза и отдаваться под суд как нарушители закона”. Горе-аграрии подсекали подсобное хозяйство. Тогда была обычной картина: значительная часть травяных угодий оставалась невыкошенной, но колхознику даже в оврагах, лесах косить категорически запрещалось. Увы, в партийном руководстве господствовало абсурдное представление, что запретами можно заставить колхозников активно трудиться в общественном производстве. Все это иначе как разрушением крестьянского производства назвать нельзя. Точнее — довершением разрушения, которое началось десятилетие назад. Абсурдными выглядели попытки регламентировать все и вся в огромной стране, где так велики различия в национальных, природных и климатических условиях.

Возражавших почти не было. Лишь участник Пленума Кулаков (инициалов, как обычно, в документах того времени нет) не удержался и высказал сомнение относительно одного из пунктов проекта постановления:

”Я вынужден вот какое замечание сделать: здесь на странице 3-й указаны сроки сдачи единоличниками зерна. Красноярский край должен сдать в июле месяце 15 % зерна. Но мы начинаем уборку только с 1 августа. Откуда в июле брать зерно? Из каких запасов сдавать?”

В конце концов в результате обсуждения родился еще один документ — регламентирующий, запрещающий, обязывающий, угрожающий… Даже Сталин, как свидетельствуют выдержки из стенограммы, засомневался в целесообразности его обнародования:

— Если эту штуку (постановление Пленума. — Прим. Д.В.) опубликовать от имени ЦК и СНК, не внесет ли это какого-либо замешательства в колхозное дело?

— Нет, наоборот, подтянутся, — раздались неуверенные голоса из зала. — Народ уже давно ждет…

Привычка одобрять все, сказанное ’’вождем”, уже вошла в плоть и кровь. Тем более, ’’народ давно ждет” того, как бы его еще больше ’’ограничили” в своих возможностях… А они, эти возможности, были до предела сужены бюрократическими путами единомыслия и единовластия. И если в той сложной ситуации в промышленности жесткая централизация, чрезвычайные меры давали определенные результаты, то в сфере сельского хозяйства дела обстояли значительно хуже.

В последние предвоенные месяцы, повторюсь, трудовой пульс страны бился учащенно. Газеты много писали о разгоравшемся пожаре войны, воздушной битве над Англией, временном ’’запрещении танцев в Германии”, превращении Польши в ’’генерал-губернаторство”, о ’’новых достижениях народного хозяйства СССР”. Радио и печать широко освещали указания Сталина и его поручение Госплану составить генеральный хозяйственный план СССР на 15 лет, чтобы решить основную задачу: ’’перегнать главные капиталистические страны в производстве на душу населения — чугуна, стали, топлива, электроэнергии, машин и других средств производства и предметов потребления”⁹⁸.

Социалистические будни гулом новостроек словно хотели заглушить приближавшиеся раскаты войны. ’’Правда” сообщала о строительстве третьей очереди московского метро, о съездах комсомола республик, социалистическом соревновании металлургов. Под красноречивым заголовком ’’Фальшивый фильм” громилась лента ’’Закон жизни”, созданная режиссерами А. Столпером и Б. Ивановым, оцененная как проповедь ’’гнилой философии распущенности”. Печатались длинные списки сталинских лауреатов: Ж.Я. Котин, Г.С. Аксельрод, С.И. Вольфкович, Д.Д. Шостакович, А.М. Герасимов, С.М. Эйзенштейн, Б.М. Иофан, И.С. Козловский… Публиковался пространный доклад Н.С. Хрущева на совещании партийно-советско-колхозного актива в Киеве. Член Политбюро, славя Сталина, с пафосом говорил: ’’Товарищи, успехи наши колоссальны… однако задачу, которую мы поставили перед собой — получить 100 пудов зерна с гектара — мы не выполнили…”

Сегодня, читая эти пожелтевшие страницы, несущие вести из давно ушедшего времени, ощущаешь исключительное напряжение будней, даже когда речь идет о театре, новых стройках или ”о кампании по изучению иностранных языков”. Даже там, где ’’вождь народа” не упоминается прямо, чувствуется его беспощадная воля. Власть без воли призрачна. А Сталин, повторю, больше всего на свете любил власть. Но, обладая ’’стальной” волей, ’’вождь” считал, что его власть, степень ее совершенства далеки пока от идеала. Его указания выполняются быстро, точно, но не всегда качественно. Повинен в этом, полагал Сталин, аппарат — главный механизм его власти. Бюрократическая система в эти годы достигла новых ступеней совершенства. Предельная централизация, господство директивы, примат дисциплины над инициативой, торжество психологии ’’винтиков” — вполне соответствовали сталинскому пониманию социалистической ’’демократии”.

Убийство изгнанника

Накануне войны Сталин несколько раз советовался с конструкторами, как добиться качественного превосходства над немцами хотя бы в некоторых компонентах мощи. Были надежды, что скоро войдет в строй реактивная установка БМ-13, танк Т-34, ряд других видов техники. Но однажды (а Сталин всегда находил хотя бы полчаса порыться в своих книгах) он открыл IX том сочинений Троцкого ’’Европа в войне”. В разделе ’’Война и техника” еще в 20-е годы Троцкий писал: ’’Если лавинообразное развитие милитаризма в течение последнего полустолетия — со всеми изобретениями и ’’тайнами” военной техники — не довело войну до абсурда, то оно в то же время и не дало ни одной из стран такого особенного, из ряда вон выходящего ’’средства”, которое обеспечивало бы за ней в кратчайший срок победу”⁹⁹. ”И здесь успел!” — подумал Сталин, вновь почувствовав приступ злобы.

В самый разгар борьбы за укрепление оборонного потенциала страны из-за океана пришло долгожданное и тем не менее неожиданное сообщение: убит Троцкий. Уже несколько лет шла ’’охота” за изгнанником. Но тот, охраняемый несколькими десятками полицейских и своих единомышленников, проявлял повышенную осторожность. По указанию Сталина было создано специальное подразделение, решавшее ’’проблему” Троцкого. ’’Вождь” уже несколько раз выражал Берии свое глубокое недовольство нерешительностью и ненаходчивостью его людей. И вот свершилось. Дуэль двух, по словам Ленина, ’’выдающихся вождей” русской революции, продолжавшаяся более полутора десятилетий, закончилась. Из ближайшего ленинского окружения Сталин остался теперь один, если не считать Молотова (хотя его едва ли можно отнести к соратникам Ленина). Но, вопреки логике, Сталин не испытал ни радости, ни удовлетворения. Так много сил он отдал борьбе с этим человеком. Если бы это случилось в 1937–1938 годах, тогда другое дело. В те годы за каждым крупным врагом ему виделась тень Троцкого; везде мерещилась его рука; казалось, его наихудшие пророчества могут сбыться. На всех политических процессах судили прежде всего Троцкого, хотя его самого и не было на скамье подсудимых. После безумия тех лет Сталин как бы утолил свою ненависть к Троцкому, отомстив его потенциальным сторонникам, и сам Троцкий не казался уже таким опасным и коварным. Тень войны была более густой и плотной, нежели тень от плакатной фигурки далекого изгнанника.

Сталин поручил перепроверить сообщение, и 22 августа 1940 года в ’’Правде” появилось короткое сообщение:

’’ПОКУШЕНИЕ НА ТРОЦКОГО.

НЬЮ-ЙОРК. 21 августа. (ТАСС). По сообщению американских газет, 20 августа было совершено покушение на Троцкого, проживающего в Мексике. Покушавшийся назвал себя Жак Мортан Вандендрайш и принадлежит к числу последователей и ближайших людей Троцкого”.

Сообщения из-за океана подтвердились. И уже 24 августа ’’Правда” еще раз вернулась к Троцкому, чтобы окончательно поставить на нем точку. В редакционной статье ’’Смерть международного шпиона” говорилось:

”В могилу сошел человек, чье имя с презрением и проклятием произносят трудящиеся во всем мире, человек, который на протяжении многих лет боролся против дела рабочего класса и его авангарда — большевистской партии… Ближайшие сподвижники Троцкого (на процессах в Москве. — Прим. Д.В.) признались, что и они, и вместе с ними и их шеф Троцкий уже с 1921 года были агентами иностранных разведок, были международными шпионами. Они во главе с Троцким ревностно служили разведкам и генеральным штабам Англии, Франции, Германии, Японии…

Его убили его же сторонники. С ним покончили те самые террористы, которых он учил убийству из-за угла, предательству и злодеяниям против рабочего класса, против Страны Советов. Троцкий, организовавший злодейское убийство Кирова, Куйбышева, М. Горького, стал жертвой своих же собственных интриг, предательств, измен, злодеяний”.

Сталин еще раз внимательно перечитал статью. Поморщился: все свели к шпионажу. Что же, все эти годы он боролся просто со шпионом? Потом, зачем так откровенно напирать: кто его убил? Как будто убийство совершено в Москве и мы все достоверно знаем. Как все можно смазать несколькими неудачными фразами… Сталин выпустил газету из рук. Ему почему-то вспомнились первые встречи с Троцким.

Тогда, в 1905 году на V съезде партии в Лондоне, Троцкий его просто не заметил. То, собственно, было не встречей, а случайным контактом двух людей, противоборство которых окрасит взаимной ненавистью всю их жизнь. Сталин был буквально потрясен легкостью, с какой Троцкий в перерыве между заседаниями увлеченно растолковывал группе молодых людей и одной красивой женщине разницу между поэзией и философией. ’’Поэзия, — красиво жестикулируя, говорил человек с копной темных волос, — обращаясь к капле росы, видит ее великолепие, через которое можно увидеть весь мир. А философия, — продолжал Троцкий, — размазав каплю росы по полотну бытия, ищет определения, дефиниции для влаги в этом мире”. Собеседники с восхищением смотрели на Троцкого, едва ли зная (Сталин не знал — это не вызывает сомнения), что эрудит пересказывал своими словами образные рассуждения Л. Фейербаха.

Вторая их встреча была зимой 1913 года между двумя очередными арестами Сталина. Они встретились в Вене, куда Сталин приехал по заданию Ленина, чтобы организовать публикацию материалов совещания большевиков, проходившего в Кракове. Сталин остановился в дешевой гостинице. Вечером, взяв стакан, он спустился в буфет за чаем. Там никого не было, за исключением двух человек, оживленно беседовавших у самовара. Одного из них, худощавого, невысокого, с черными вьющимися волосами, синими глазами в оправе очков, Сталин сразу же узнал. Это был Троцкий, меньшевик, часто выступавший в прессе с критическими статьями. Сталин помнил, что он холодно поздоровался, налил чаю. На одну-две минуты в комнате воцарилась тишина. Троцкий испытующе смотрел на Сталина, не зная еще, что этот смуглый, молчаливый человек займет в его жизни такое огромное место… Сталин молча и пристально оглядел Троцкого с ног до головы немигающими, с прищуром глазами и так же молча вышел.

А вот как описывал эту встречу сам Троцкий. Он вместе с меньшевиком Скобелевым пил чай, когда ’’внезапно вошел человек среднего роста, худой, со смуглым, сероватым лицом со следами оспы… Скобелев объяснил, что то был кавказец Джугашвили, который только что стал членом большевистского ЦК и, кажется, приобрел там некоторый вес”. Троцкий почему-то накрепко запомнил эту встречу с будущим противником и то неприятное впечатление, которое Сталин произвел на него. ’’Бросилась в глаза заурядная внешность кавказца, страшная скованность лица и выражение глубокой враждебности в желтых глазах…” Мог ли предположить Троцкий, что спустя два десятилетия он напишет об этом человеке: ’’Процесс возвышения Сталина произошел как-то за непроницаемым политическим занавесом. В определенный момент его фигура во всеоружии власти внезапно сошла с кремлевской стены”¹⁰⁰. Никто этому не помешал. Историки сегодня пытаются понять, почему это произошло. Подчеркну еще раз, помешать генсеку должна была не одна личность, а ЦК, вся партия. Перебирая ’’альтернативные варианты” — Бухарин, Фрунзе, Рудзутак, другие большевики ленинской школы, — мы почти не останавливаемся на возможном коллективном лидере… Троцкого до конца его дней жгла мысль: своей пассивностью он помог Сталину благополучно сойти ”с кремлевской стены” во всеоружии власти… Сталин еще долго не узнает, какое впечатление произвели на Троцкого первые контакты с ним. После 1917 года в течение нескольких лет их встречи будут очень частыми. И чем дальше, тем более неприятными.

После Октября ’’звезда” Троцкого стремительно поднялась. Его имя многие прямо связывали с успехом Октябрьского вооруженного восстания. Сталина коробило, когда на собраниях, митингах, в печати раздавались здравицы в честь ’’любимчика” революции. А Троцкого действительно тогда славили…

’’Народному Комиссару по Военным делам тов. Льву Давидовичу Троцкому

В ознаменование именин Великой Октябрьской Пролетарской Революции, коммунистическая ячейка Московского военно-аптечного магазина вверенного Вам комиссариата, приветствуя в лице Вас героическую социалистическую Красную Армию, постановила открыть клуб имени нашего дорогого вождя Красной Армии тов. Л. Троцкого. Торжественное открытие клуба состоится 9-го с.м. в 6'/₂ часов вечера (Чистые пруды, 12).

Председатель комячейки (подпись неразборчива)”¹⁰¹.

Сталин помнил, что когда Троцкий появлялся накануне заседания, то сразу привлекал всеобщее внимание; короткие энергичные фразы лишь подчеркивали популярность человека, как будто непрерывно источающего революционные флюиды… Троцкий сухо кивал Сталину и затевал с кем-нибудь (Шляпниковым, Крестинским, Бухариным, Мураловым) оживленный разговор…

Почему Сталин вспомнил сейчас начало и продолжение истории его отношений с Троцким? Почему об этом человеке всегда так много говорили? Почему, оказавшись за рубежом (сколько таких было!), он по-прежнему оставался в центре внимания? Сегодня идет 1940 год, на пороге — война, а он думает о Троцком…

Сталин понимал, что со смертью Троцкого завершается один из драматических этапов борьбы, начавшейся еще у подножия века. Сначала борьба против Ленина велась по организационным, программным вопросам. Голос Троцкого нередко выделялся в этом нестройном хоре. Когда Троцкий вместе с Аксельродом, Даном, Мартовым, Потресовым основали в Женеве бюро меньшевистской партии, свою особую позицию Лев Давидович изложил в брошюре ’’Наши политические задачи”. Называя Ленина ’’диктатором”, ’’узурпатором”, Троцкий фактически вел свои атаки с социал-демократических позиций.

С переходом на позиции антибольшевизма Троцкий, с точки зрения Сталина, до 1917 года неоднократно демонстрировал свою непоследовательность, пытался атаковать партию то справа, то слева. Не случайно, оценивая эти идейные метания. Ленин воскликнул в феврале 1917 года: ’’Вот так Троцкий!! Всегда верен себе — виляет, жульничает, позирует, как левый, помогает правым, пока можно…”¹⁰² Затем, в годы революции и гражданской войны, наступило время феерического взлета ’’романтика” революции. Антибольшевизм Троцкого вновь проявился после смерти Ленина, когда он попытался в ’’Уроках Октября” по-своему интерпретировать историю Октябрьской социалистической революции. Сталин помнил, сколько гнева вызвали у него эти ’’Уроки…”. Хотя против многих аргументов Троцкого он не мог найти убедительных контрдоводов.

Ну а насчет антисоветизма, думал Сталин, вопрос еще более ясен. Борясь с ним, Троцкий сосредоточил огонь своих политических стрел не только против него. Практически все, что было создано в стране за двадцать с лишним лет после Октября, по Троцкому, это лишь выражение ’’термидора”. В наиболее полной форме антисоветизм Троцкого выразился в создании в 1938 году IV Интернационала, оказавшегося настолько живучим, насколько и бесплодным. Даже сегодня, на пороге 90-х годов, троцкистский Интернационал еще жив.

Сталин помнил, что, когда ему принесли специальный выпуск троцкистов, посвященный учреждению IV Интернационала, он обратил внимание, что на первых страницах помещены три портрета: Льва Седова (старшего сына Троцкого), Эрвина Вульфа и Рудольфа Клемента. Текст гласил, что все трое стали ’’жертвами сталинской контрреволюции”. Сталин тогда внимательно прочел вступительную статью лидера IV Интернационала ’’Большой успех”, манифест учредительного конгресса ”К трудящимся всего мира”, доклады, сделанные участниками первого конгресса. Его неизменный синий карандаш подчеркнул слова: ’’налицо — усиление бюрократических тенденций в советском обществе”, ’’опасность уничтожения всех завоеваний Октябрьской революции”, призыв ’’свершить новую социальную революцию в СССР”, ’’возродить советскую демократию (легализовать рабочие партии, свободу слова, собраний)” и т. д.

Сталинская рука обвела еще несколько абзацев в журнале. В одном из них провозглашалось, что в приближающейся войне ’’военные неудачи советского правительства для русского пролетариата явятся наименьшим злом, открывая путь к революционному восстанию”.

— Предатели! — с холодной ненавистью подумал Сталин.

’’Конгресс IV Интернационала, — продолжал читать человек, о котором давно говорили как о единственном наследнике Ленина, — шлет Вам (Троцкому. — Прим. Д.В.) горячий привет. Варварские репрессии, направленные против нашего движения, и в особенности против Вас, не позволили Вам быть среди нас и внести в наше обсуждение свой важный вклад организатора Октябрьского восстания, теоретика перманентной революции, прямого наследника учения Ленина…”¹⁰³

Два ’’выдающихся вождя”, два ’’наследника”… Сталина в тексте мало волновали выпады троцкистов против бюрократии (мог ли он знать, что в наши дни эти фразы читаются как поразительные пророчества, которые будет повторять вся партия и народ!). Его больше уязвляло, что кто-то где-то еще видит в Троцком носителя ленинского духа, интерпретатора его идей! Как бы мы ни относились к Троцкому и троцкизму, иногда его критические тирады били в самую точку: ’’перерождение государственного инструмента рабочего класса в инструмент бюрократического насилия” — одно из достижений сталинизма.

Надо сказать, что ’’благодаря” Сталину мы до сих пор относимся к троцкизму не как к идеологическому течению, а как к подрывной политической организации. Думаю, что это никогда не соответствовало действительности в полной мере.

Депортированный Троцкий, как я уже говорил ранее, увез с собой немало документов, главным образом копий. А оригиналы затем были ’’арестованы” и целые десятилетия пролежали в заточении архивов. Знакомство с документами Реввоенсовета Республики, что стало возможно не так давно, показывает: в них мало материалов, свидетельствующих о личной переписке Сталина и Троцкого. А если эти документы и встречаются, то они — сухи, часто безличны, без элементарных обращений. Неприязнь этих людей была сильной уже в годы гражданской войны. Вот выдержки из двух писем-докладов Сталина Троцкому, направленных в Реввоенсовет в 1918 году.

’’Троцкому Копия Ленину

Так как времени мало, пишу коротко и по пунктам.

1. Мы все с вами ошиблись, объявив отдельную казачью мобилизацию (мы опоздали в сравнении с Красновым)…

6. Царицын превращается в базу снаряжения, вооружения военных действий и пр. Такой вялый военрук, как Снесарев, тут не пригодится. Нет ли у Вас других кандидатов?

7. Двери штабов почему-то открыты для членов французских миссий. Заявляю, что если они (французы) попадут в мои лапы — не выпущу.

Царицын, 12 июля 1918 года.

Народный комиссар Сталин”'⁰⁴.

Ни ’’здравствуйте”, ни ”до свидания”, ни обращения по революционной форме, если это официальный доклад. Но неповторимый личностный почерк уже виден: ’’если они попадут в мои лапы — не выпущу”.

Другой доклад Сталина похож на первый, но уже с элементами ультиматума.

’’Положение с 20 сентября на нашем фронте несколько изменилось не в нашу пользу… Дело можно было бы поправить нажимом с северных участков Южного фронта, но участки эти абсолютно вялы, командующий же Сытин странным образом не интересуется положением фронта в целом… Заявляем, что, если в самом срочном порядке не удовлетворите требований (Сталин требовал снаряды, патроны, снаряжение. — Прим. Д.В.\ мы вынуждены будем прекратить военные действия и отойти на левый берег Волги”¹⁰⁵.

По-прежнему в донесениях явно чувствуется недоверие к военспецам и неприкрытая неприязнь к Троцкому. С годами она превратится в ненависть.

Но в то же время Сталин не мог не оценивать решительности Троцкого в критические моменты. Ему импонировало, что наркомвоен, не колеблясь, применял репрессии, террор на фронте, если возникали сомнения в отдельных лицах или целых частях. Уже после гражданской войны Сталин однажды просмотрел несколько папок дел того, далекого времени, ища компрометирующие материалы на Троцкого. Его внимание привлекли несколько телеграмм Троцкого Раскольникову. Приведу две из них.

’’Казань. Военно-Революционный Совет. Раскольникову

По Волге шатается много судов с белогвардейцами, грабителями и мешочниками точка Необходимо навести на эту сволочь панику точка Для этого несколько пароходов пойманных преступников подвергнуть суровой расправе на месте точка Обсудите в Военном Революционном Совете точка Примите все необходимые меры.

15. VII.1918 г.

Троцкий”'™.

В другой телеграмме Раскольникову, в частности, говорилось:

’’Среди комиссаров есть много ротозеев. При сомнительных командирах ставьте твердых комиссаров с револьверами в руках. Поставьте начальников перед выбором: победа или смерть. Не спускать глаз с ненадежных начальников. За дезертирство лица командного состава комиссар отвечает головой. О принятых мерах донести. Телеграмму опубликовать.

28. VII.18

Троцкий”™¹.

Крамольного здесь Сталин ничего не нашел. Он сам поступал на фронте точно так же, а нередко еще более жестоко. Вообще, сам не замечая, во многих вопросах, характеризующих склонность к радикализму, Сталин был большим троцкистом, чем сам Троцкий.

Сталин отдал столько сил борьбе с Троцким, что после получения известия о смерти своего врага испытывал некое ощущение пустоты, вакуума, который, как он надеялся, со временем ’’наполнится” удовлетворением. Мысленно Сталин повторил свои слова, сказанные ранее: ’’Троцкизм, как мелкобуржуазное течение в международном рабочем и коммунистическом движении, стал наростом на здоровых силах, борющихся с буржуазией и милитаризмом”. Подобные дефиниции цитировали, заучивали, повторяли. По существу, на борьбе с троцкизмом, другими уклонами Сталин стал ’’теоретиком”.

Да, в первые часы после получения долгожданного известия Сталин не испытает удовлетворения. Но позже, осознав, что самого опасного, самого умного, самого настойчивого противника уже нет в живых, Сталин переживет внутренний триумф победителя, перешагнувшего через труп своего врага, руки которого уже не держали оружия… Сталин давно понял, хотя никогда не говорил об этом своим недалеким соратникам: подлинное ощущение безраздельности власти, исключительности своего ”я”, некой избранности он испытывал, лишь когда перешагивал через трупы реальных и потенциальных соперников. Сталин мог для внутреннего самооправдания (очень скоро оно ему уже будет не нужно!) полагать, что если бы не он уничтожил их, то тогда бы они его. Власть — это выживание. Подлинная власть — та, когда она в руках единственного-. Любой, кто может засомневаться в его абсолютном праве на безграничную власть, должен быть устранен. Ведь он персонифицирует социализм, то обетованное общество, к которому стремятся миллионы его людей! А если сомневаются в нем, значит, сомневаются в социализме! Размышляя о власти и поверженных врагах, Сталин мог подумать: теперь, пожалуй, не осталось ни одного, кто бы близко знал его в ’’ленинские времена”. Похоже, что из того ядра он остался один. А власть требует единственности! Только при достижении этого состояния можно испытать упоение властью. Это дано понять только ему. Это право на уникальность постоянно оспаривал тот, кто теперь навсегда останется в Койоакане под белоснежным обелиском.

’’Вождь” вспомнил несколько последних статей, документов, написанных Троцким и опубликованных в его ’’Бюллетене оппозиции”. В своем послании ’’Учредительному конгрессу” IV Интернационала, напечатанном в 1938 году, Троцкий писал, что ’’диспропорция между нашей нынешней силой и завтрашними задачами яснее нам, чем нашим критикам. Суровая трагическая диалектика нашей эпохи работает на нас. Война приведет массы к крайнему отчаянию и возмущению, и они не найдут другого руководства, за исключением IV Интернационала”. В другом, аналогичном документе Троцкий мистически провозглашал: ”В грядущие 10 лет Программа IV Интернационала получит поддержку миллионов, и эти революционные миллионы смогут штурмовать небо и землю”. Троцкий с таким жаром предрекал триумф IV Интернационала, который придет к нему в условиях новой, второй мировой войны, что у трезвомыслящих читателей сразу же складывалось впечатление: Троцкий ждет войну, ибо только с ней он связывает свое возвращение на политическую сцену истории, крушение сталинизма, занятие подобающего его уму положения. ’’Первыми жертвами грядущей войны, — провозглашал Троцкий, — будут партии III Интернационала. И тогда IV Интернационал (возглавляемый, естественно, Троцким! — Прим. Д.В.) станет самой великой силой в мире”.

Сталин прошел по кабинету и взял пачку ’’Бюллетеней оппозиции”. Нашел 65-й номер за 1938 год, открыл нужную страницу и, стоя, погрузился в чтение передовицы, написанной Троцким. (Немногие люди могут возвращаться к строкам, где их поносят и ругают; Сталин не был таким. Он читал и получал заряд ненависти.)

’’Что, Сталин еще посмеивается за кулисами? Фашизм идет от победы к победе и находит главную помощь… в сталинизме. Страшные военные угрозы стучатся в дверь Советского Союза, а Сталин избрал этот момент, чтобы подорвать армию и топтать нацию (речь идет о процессе над военными. — Прим. ДВ. у\

Изгнанник пророчествовал (и, пожалуй, был не далек от истины), что будет ’’другой процесс, настоящий. Тогда в человеческом языке не найдется таких слов, чтобы защитить самого отвратительного из всех каинов, которых можно найти в истории… Памятники, которые он соорудил себе, будут уничтожены или взяты в музеи и помещены в залах тоталитарных ужасов. И победоносный рабочий класс пересмотрит все процессы, публичные и тайные, соорудит памятники несчастным жертвам сталинской злобы и подлости на площадях освобожденного Советского Союза…”. Сталин захлопнул ’’Бюллетень…”, бросил журнал на полку и пошел вдоль стола заседаний:

— Неужели когда-нибудь смогут поверить подобному бреду? Разве троцкисты и их пособники не признались публично в своих преступлениях?

Прохаживаясь с потухшей трубкой в руке, Сталин, возможно, размышлял о том, что будущему ”не достанется” троцкизма, если довести дело до конца.

Не случайно, вскоре после получения известия об убийстве Троцкого, Берия (не без ведома Сталина) отдал распоряжение о ’’ликвидации в лагерях активных троцкистов”. Накануне войны прокатилась по лагерям еще одна, малозаметная волна, сметающая последних осужденных, причисленных к ’’активным троцкистам”. Печора, Воркута, Колыма, Соловки стали немыми свидетелями кровавой мести ’’вдогонку” убитому лидеру IV Интернационала. Сталин не хотел понимать, что смерть человека — неэффективное средство для борьбы с его идеями. Он надеялся, что таким способом исключит саму возможность возникновения инакомыслия и оппозиции, даже внутренней, духовной.

Одни названия статей Троцкого могли привести Сталина в бешенство. Например, 2 сентября 1939 года Троцкий написал памфлет ’’Сталин — интендант Гитлера”, а несколько недель спустя — ’’Звезды-близнецы: Гитлер — Сталин”. Читая их, Сталин буквально слышал голос Троцкого: ’’СССР стоит на краю пропасти. Все сталинские козыри мало что значат по сравнению с ресурсами и мощью, которыми овладел Гитлер и которые он использует против Советского Союза”. Троцкий, выступая против Сталина, предрекая ему катастрофу, тем не менее выражал надежду, что ’’государство рабочих в СССР имеет шанс сохраниться”.

Троцкий не хотел поражения СССР, а хотел гибели Сталина. В его пророчествах о грядущей войне чувствовалось смятение: ведь изгнанник понимал, что только поражение его родины может лишить власти Сталина. В размышлениях Троцкого находила выражение эволюция весьма способного, талантливого человека, у которого, однако, всегда были свои, особые приоритеты ценностей. Троцкий однажды заметил, что многих видных, даже выдающихся лидеров революционного движения природа весьма экономно наделила интеллектуальными способностями. Эту нехватку ума такие люди обычно компенсируют напором, волей, энергией. Пожалуй, доля истины в этих рассуждениях есть.

Себя Троцкий считал прежде всего человеком, щедро наделенным тем, что мы сегодня называем интеллектом. Он видел себя эпицентром тех событий, в которых участвовал. Революционные идеалы были для него важны, пожалуй, прежде всего потому, что могли подчеркнуть его интеллектуальную значимость. Даже грядущую войну он невольно торопил, потому что видел в ней единственный способ низвержения Сталина. Но Троцкий не хотел в этом признаться даже самому себе. Так бывает, вероятно, когда человек не может или не хочет верно определить соотношение личного и общественного. Даже его новые революционные проекты будущего, утопические по существу, сводились к старой теории ’’перманентной революции”, но… во главе с ним, Троцким. Так, во введении к брошюре ’’Живая мысль Карла Маркса” он предсказывал, что в результате новой мировой войны погибнут и фашизм и сталинизм, и новая пролетарская революция ’’положит начало существованию Соединенных Штатов Европы”¹⁰⁸. Троцкий не пишет об этом прямо, но словно дает понять, что автор идеи должен стать во главе этих ’’Штатов”.

Сталин почему-то вспомнил, как принималось решение о высылке Троцкого за рубеж. Политбюро несколько раз возвращалось к этому вопросу. Во время неофициальных бесед Киров, Рыков, Томский, Куйбышев, Микоян, Петровский высказывали осторожные соображения: может быть, Троцкий одумался? А если он повинится? Нельзя ли ему дать какой-то второстепенный пост? Ведь популярность этого человека все еще велика. Сталин не хотел никакого примирения. Его злоба и месть не имели ’’заднего хода”. Он знал, что, пока Троцкий жив, пока он в СССР, невозможно чувствовать себя спокойным. После обмена мнениями (тогда это еще было возможно) решили прозондировать, как относится к примирению сам Троцкий. В Алма-Ату послали человека из Центра. Через неделю-другую получили телеграмму: Троцкий не видит своей вины и основы для примирения со Сталиным. Генсек, зачитав сообщение, торжествующе посмотрел на соратников: что он говорил? Он же был уверен: Троцкий — неразоружившийся враг.

Решение о высылке Троцкого из страны больше никто не оспаривал.

Сам Троцкий 18 февраля 1935 года вспоминал об этом факте так:

”Во время нашей жизни в Алма-Ате ко мне явился однажды какой-то советский инженер, якобы по собственной инициативе, якобы мне сочувствующий. Он расспрашивал об условиях жизни, огорчался и мимоходом очень осторожно спросил:

— Не думаете ли Вы, что возможны какие-либо шаги для примирения?

Ясно, что инженер был подослан для того, чтобы пощупать пульс. Я ответил ему в том смысле, что о примирении сейчас не может быть и речи: не потому, что я его не хочу, а потому что Сталин не может мириться, он вынужден идти до конца по тому пути, на который поставила его бюрократия.

— Чем это может закончиться?

— Мокрым делом, — ответил я, — ничем иным Сталин кончить не сможет.

Моего посетителя передернуло, он явно не ожидал такого ответа и скоро ушел.

Я думаю, что эта беседа сыграла большую роль в отношении решения о высылке меня за границу. Возможно, что Сталин и раньше намечал такой путь, но встречал оппозицию в Политбюро. Теперь у него был сильный аргумент: Троцкий сам заявил, что конфликт дойдет до кровавой развязки. Высылка за границу — единственный выход!”¹⁰⁹

Сталин никогда не прочитает этих строк из дневника Троцкого, хотя он и тогда, в 1929-м, не считал высылку лучшим решением. Но судить, и тем более физически ликвидировать своего главного соперника он в то время еще не мог.

После получения известия о смерти изгнанника вся история их взаимоотношений, вражды, взаимно перешедшей в ненависть, быстро промелькнула перед его мысленным взором. Несмотря на диаметрально противоположные положения всесильного диктатора и изгнанника, последний непрерывно колол, жалил, разоблачал, протестовал, заявлял…

Сталину было известно, что изгнанник приступил к работе над книгой с предельно лаконичным названием ’’Сталин”. Когда диктатор прочитал об этом в сводке новостей, которую ему ежедневно представляли, он внутренне содрогнулся. Нет, Сталин в 1938 году уже не опасался Троцкого, довольно спокойно относился к множеству статей, мелькавших в буржуазных изданиях, которые сочиняли ренегаты, белогвардейцы, троцкисты, просто ненавистники социализма. Жизнь газетной статьи схожа с судьбой бабочки. Так же как и тощей брошюрки Троцкого ’’Преступления Сталина”, написанной им во время тайного морского путешествия на танкере ”Рут” из Норвегии в Мексику. Мысль они занимают недолго. Книги — значительно больше. Сталину были известны способности Троцкого, и он понимал, что из-под его пера может выйти исключительно ядовитый труд. Зная ’’скорострельность” Троцкого, Сталин ждал появления книги в 1938-м, 1939-м, в этом, 1940 году… Может быть, ее и нет? Но он тем не менее торопил Берию, не скрывал своего недовольства нерешительностью его агентуры.

Но Сталин не мог знать, что Троцкий, решив стать биографом своего смертельного врага, вероятно, обрек себя на творческую неудачу. Эго, наверное, самая слабая книга Троцкого. Кроме мести, зла, желчи, у него уже ничего не могло сойти с кончика пера. Да, большим усилием воли Троцкий смог написать семь глав задуманной им большой книги. В ее центре Каин, носивший маски Сосо, Кобы, революционера, могущественного вождя партии и великого народа. Даже не читая книги, каждый, знакомый с отношениями Сталина и Троцкого, может судить о ее содержании. Она написана черными чернилами ненависти, хотя и во многом оправданной. Как заметил однажды Наполеон, ’’все имеет предел, даже ненависть”. Преступая эти пределы, обязательно что-то теряешь: истину, рассудок, спокойствие. Троцкий на страницах незаконченной биографии Сталина растерял свой талант публициста, литератора, а главное — объективного историка. Многое сказанное о Сталине верно. Но в книге немало и выдумок, догадок, служащих одной цели: показать, как Каин стал Сверхкаином. Для этого, например, Троцкому понадобилось даже изобрести, что Сталин ’’пригрел” буржуазию, опирался на нее, карабкаясь на вершину власти. ’’Бывшие помещики, капиталисты, адвокаты, их сыновья, поскольку они не бежали за границу, включились в государственный аппарат, а кое-кто и в партию”. Троцкий утверждал даже, что в государственном аппарате СССР сохранились ’’представители крупной буржуазии и помещиков…”¹¹⁰.

По Троцкому, вслед за которым идут и многие историки, Сталин родился злодеем, с детства был моральным чудовищем. Не нужно доказывать, что такой подход, с которым мы нередко сталкиваемся и сегодня, не научен. Априори никто не может считаться преступником. И никто не рождается злодеем. Отрицательные черты — подозрительность, скрытность, жажда власти, мстительность — не всегда и не сразу реализуются в преступлениях. Нельзя одинаково смотреть на Сталина в 1918, 1924, 1937 годах. Это тот и…не тот человек. Конечно, в силу объективных и субъективных причин и обстоятельств Сталин лет через десять после первой ’’коронации” очень сильно изменился. Им совершено много такого, чему никогда не будет прощения. Но в том-то и сложность создания политического портрета этого человека, что он, борясь как будто за идеалы социализма (понимаемые крайне искаженно, вульгарно, схематически, догматически), да, именно борясь за них, одновременно совершал ошибки и тяжкие преступления.

Конечно, в биографии Сталина, которую начал писать Троцкий, Сталин не рассматривался во всей противоречивости его фигуры. Поэтому, пожалуй, большого научного и исторического интереса (как некоторые другие его книги) опубликованные на Западе главы биографии Сталина не представляют. Но они могут быть свидетельством того, что Троцкий боролся главным образом со Сталиным, а не сталинизмом как явлением.

Сталину не довелось ознакомиться с этим трудом Троцкого. Иначе он прочел бы строки, которые повергли бы его в бешенство. ’’Пытаясь найти в истории параллель Сталину, — писал в далеком Койоакане Троцкий, — мы должны отвергнуть не только Кромвеля, Робеспьера, Наполеона, но даже Муссолини и Гитлера. Мы подходим ближе к пониманию Сталина, когда думаем в терминах (так в тексте. — Прим. Д.В.) Мустафы Кемаль-паши или, возможно, Порфирия Диаса”¹¹¹. Думаю, сказанного достаточно, чтобы оценить степень озлобленности Троцкого по отношению к Сталину, в основе которой лежат личные мотивы. Впрочем, что мог думать Троцкий о человеке, который сделал его скитальцем, ’’гражданином без визы” и фактически уничтожил всех его близких родственников?

У Троцкого было время, чтобы правильно оценить Сталина и его систему. Он мучительно метался: отвергая полностью Сталина, никак не мог отделить от него то, что оставалось пролетарским, рабочим, марксистским. Троцкий справедливо полагал, что сталинизм был не закономерностью, а ’’исторической ненормальностью”. Он правильно считал, что главный продукт Сталина — создание бюрократического коллективизма и аппаратной машины. Не без оснований Троцкий предполагал, что в будущем будет неизбежен острый конфликт между бюрократией и социальной инициативой. Находясь на закате своей жизни, Троцкий, видимо, заблуждался, утверждая, что СССР ’’остался рабочим государством лишь в потенции”.

Приверженность идее ’’перманентной революции” сохранилась у Троцкого на всю жизнь. В 1940 году он писал, что если разгорающийся пожар второй мировой войны не приведет к краху капитализма, то историческая перспектива, нарисованная марксистами, будет нуждаться в переосмыслении. ’’Если международный пролетариат окажется неспособным выполнить свою миссию, то социалистическая программа, основывающаяся на внутренних противоречиях капиталистического общества, превратится в утопию”. Годы поражений, изгнаний и гонений не могли не сказаться на пессимистических пророчествах Троцкого. Однако в одном он остался неизменен: все тяготы и лишения пролетариата, рабочего движения связаны с ’’бюрократическим вырождением” Сталина и его ближайшего окружения.

Конечно, Сталин имел возможность развенчать лидера нового Интернационала. Этим занимался и послушный Коминтерн, давно осудивший ’’раскольничью и антисоветскую деятельность” Троцкого. Даже в годы наступления реакции, которая активизировалась после триумфов народных фронтов, у Советского Союза было немало друзей в лице различных общественных организаций, которые видели в нем единственный оплот борьбы против фашизма и надвигающейся войны. Советская пропаганда за рубежом, осуществляемая по различным каналам, имела в своем арсенале и такой постоянный аргумент: ’’Троцкий — пособник империализма, его шпион, один из организаторов подрывных действий против СССР”. Подаваемый в различных вариациях, этот тезис ’’работал”, несмотря на явные натяжки. Где бы ни находился Троцкий — во Франции, в Норвегии, в Мексике, — у него везде было много идейных и политических врагов. Это были не только члены компартий, профсоюзов, прогрессивных организаций, но нередко и люди из числа сторонников Троцкого, разочарованные бесплодием его программы.

Конфедерация мексиканских рабочих, Мексиканская коммунистическая партия и ее лидер Ломбардо Толедано яростно протестовали против приезда Троцкого в Мексику. У изгнанника была прочная репутация ’’врага социализма и рабочего класса”. Пребывание Троцкого в Мексике сопровождалось непрерывной борьбой многих общественных организаций за выселение его из страны. Троцкий действительно оказался, как он выражался, ’’человеком планеты без визы”.

Боясь покушений, Троцкий резко ограничил свои поездки в горы, в Мехико, прием знакомых и посетителей. Постепенно исчезли, покинули Троцкого многие друзья его семьи. До конца были близки с ним Альфред и Маргарита Росме-ры, знавшие Л. Троцкого и Н. Седову со времен первой мировой войны. Троцкий метался, как в клетке, в своем Койоака-не, ища пути активизации борьбы со Сталиным. Но безуспешно. Его голос далеко не всегда был слышен в мире и тем более в СССР. Сектантство, лозунг, фраза, часто оторванные от жизни, были не в состоянии что-либо изменить в Советском Союзе.

Троцкий хранил в памяти безвозвратно ушедшее; там были его триумфы и несбывшиеся надежды. Вечерами он порою предавался воспоминаниям. Однажды Троцкий, беседуя с Росме-рами, выдвинул версию о том, что Сталин отравил Ленина. Не располагая какими-либо данными, далекий изгнанник делал все новые и новые мрачные, зловещие мазки на портрете, который писал. Троцкий полагал, что, узнав о письме Ленина к съезду, Сталин не захотел искушать судьбу и ускорил события¹¹². Но даже Росмеры высказывали сомнения по поводу этой версии. У Троцкого был лишь один довод, который он, кстати сказать, привел в своей книге ’’Сталин”: если Сталин убил всех соратников Ленина, то почему не мог отравить и самого вождя?

Но Сталин не приказал сделать ему перевод книги. Это была, возможно, единственная работа изгнанника, которую диктатор не пожелал ни видеть, ни читать. Поскольку незавершенная книга Троцкого вышла уже после его смерти, она Сталина не интересовала. ’’Вождь” хотел, чтобы пропасть Истории быстрее поглотила то, чего он страшился.

Троцкистские организации с помощью мексиканских властей приобрели в местечке Койоакан для Троцкого большой дом, который превратили в настоящую крепость, окруженную высоким бетонным забором со смотровой вышкой. Это было здание с обитыми железом дверями, сложной системой сигнализации. Троцкого постоянно охраняли не менее десяти полицейских и специальных агентов. У него был даже бронежилет, которым он пользовался, покидая пределы двора. Находясь в своем убежище, Троцкий выступал с заявлениями, давал интервью, в которых предрекал скорый конец Сталина, вероятность победы Германии над СССР. Последние два года Троцкий полностью переключился на идеологическую войну со своей бывшей родиной. Буржуазная пресса, радио многих капиталистических стран охотно разносили по свету пышащие ненавистью к Сталину откровения Троцкого. В апреле 1940 года он подготовил воззвание ’’Письмо к советским рабочим: вас обманывают”, в котором фактически призывал в канун войны сместить Сталина. За четыре месяца до своей смерти Троцкий писал: ’’Октябрьская революция была совершена в интересах трудящихся, а не новых паразитов. Но вследствие запоздалости мировой революции, усталости и, в значительной мере, отсталости русских рабочих, особенно же крестьян, над Советской республикой поднялась новая антинародная, насильническая и паразитическая каста, вождем которой является Сталин…” Далее Троцкий, утратив чувство реальности, призывал к восстанию против ’’новой касты”. Для подготовки ’’такого восстания нужна новая партия, смелая и честная революционная организация передовых рабочих. Четвертый Интернационал ставит себе задачей создать такую партию в СССР”. Воззвание кончалось словами, в которых были выражены многолетние неизменные приоритеты. Троцкого: ненависть к Сталину и приверженность его мировой революции:

’’Долой Каина Сталина и его камарилью!

Долой хищную бюрократию!

Да здравствует СССР, крепость трудящихся!

Да здравствует мировая социалистическая революция!

25 апреля 1940 г. С братским приветом

Л. Троцкий""*.

Когда Сталин прочитал ’’Письмо к советским рабочим…”, он еще раз вызвал Берию и зловеще предупредил, что ему все это надоело и он уже сомневается: хотят ли в НКВД положить этому конец? Нарком провел серию совещаний; были удвоены усилия, направленные на ликвидацию изгнанника, который каркал беду Сталину. По-видимому, было решено максимально использовать недовольство ряда общественных организаций деятельностью троцкистов, в частности во время гражданской войны в Испании. Как писал Давид Альфаро Сикейрос в книге ’’Меня называли лихим полковником”, еще в Испании он с друзьями решил: ’’Будь что будет, но штаб-квартира Троцкого в Мексике должна быть уничтожена, даже если бы пришлось прибегнуть к насилию”¹¹⁴.

Деятельность Троцкого в этот период объективно способствовала (хотел он того или нет) интересам Берлина, где внимательно следили за ’’словесной войной” между Троцким и коммунистическими организациями различных стран, публично не показывая своего глубокого удовлетворения сложившейся ситуацией. Коминтерн в ряде своих документов одно-

6 2023 значно осудил деятельность IV Интернационала и его лидера Троцкого, ’’играющих на руку силам войны”.

В этой обстановке на Троцкого было совершено два покушения, последнее из которых окончилось смертью изгнанника. 24 мая 1940 года, рано утром, ’’группа неизвестных” в форме полицейских разоружила охрану и атаковала дом, где жил Троцкий. (Как писал Сикейрос, ”мы, участники национальнореволюционной войны в Испании, сочли, что настало время осуществить задуманную нами операцию по захвату так называемой крепости Троцкого в квартале Койоакан”.) Нападавшие буквально расстреляли комнату, где прятались Троцкий с женой. Но те успели забиться в угол, за кровать. Несколько десятков пробоин от пуль оказалось на месте, где они только что находились. Ни Троцкий с женой, ни их внук не пострадали. Но каждый последующий прожитый день они расценивали как подарок судьбы. Они понимали: на них идет серьезная охота. Троцкий жил, как смертник в камере, не зная, когда наступит момент казни. У него уже больше не было ни сил, ни желания бежать куда-либо. Скрыться и замолчать он не мог. А война со Сталиным оставляла ему крайне мало шансов на выживание. Его противник не любил и не умел останавливаться на полдороге к цели, которую наметил.

Расследование, которое вели мексиканские власти, поначалу не дало результата — нападавших не нашли. Возникло даже подозрение, о чем писали американские и мексиканские газеты, что сам Троцкий инсценировал этот налет, чтобы скомпрометировать Мексиканскую коммунистическую партию, Сталина и всех тех, кто стоит за ними.

Полицейский, приехавший для допроса, спросил Троцкого:

— Подозревает ли господин конкретно кого-либо в покушении?

— Конечно, — ответил чудом уцелевший изгнанник. Наклонившись к уху полицейского, он не без шутовства сказал заговорщицки:

— Автор нападения — Иосиф Сталин…

Однако убийца был уже рядом с Троцким. Еще в 1939 году он стал вхож в дом Троцкого, назвавшись ’’Жаком Морна-ром”, бельгийским подданным, другом американской троцкистки Сильвии Агелоф, работавшей одним из секретарей у Троцкого. Морнар, занимаясь кинобизнесом, в деловых кругах представлялся еще и гражданином Канады ’’Фрэнком Джексоном”. Сначала ’’Джексон” познакомился с друзьями Троцкого Росмерами, что облегчило в конце концов доступ к тщательно охраняемому изгнаннику. В мае 1940 года ’’Джексон” наконец лично познакомился с Троцким. После этого он эпизодически бывал в Койоакане и в частных разговорах давал понять, что ему симпатична позиция Троцкого, предлагал различные планы улучшения финансовых дел IV Интернационала. Так или иначе, как стало известно позднее из американской печати, он вошел в доверие к Троцкому. ’’Джексон” не раз заводил разговоры о ’’сильных личностях”, ’’твердой руке”. У Троцкого, как вспоминала впоследствии его жена, даже возникли подозрения, не является ли этот бизнесмен фашистом? Нов действительности это был испанец Рамон дель Рио Меркадер, один из исполнителей воли ’’вождя народов”, с которым он так никогда и не встретится.

Как-то в середине августа ’’Джексон” попросил Троцкого поправить его статью по какому-то мелкому вопросу. Троцкий высказал несколько замечаний. 20 августа, во вторник вечером, ’’Джексон” пришел вновь с выправленной статьей, прошел в кабинет Троцкого и попросил посмотреть текст. Троцкий сидел над рукописью. Он только что закончил главу ’’Термидор” своей книги ’’Сталин”, в которой с сарказмом написал: ”По приказу Троцкого, отделенного тысячами километров, становились иностранными шпионами глава правительства Рыков и большинство народных комиссаров: Каменев, Рудзутак, Яковлев, Розенгольц, Чернов, Иванов, Осинский и другие… все они состояли в заговоре против Советской власти, когда она находилась в их руках…” Подыскивая самые уничижительные слова для характеристики сталинских преступлений, Троцкий закончил главу фразой: ’’Под этой картиной нужно поставить подпись мастера: Иосиф Сталин”¹¹⁵.

Войдя в кабинет, как показал позже ’’Джексон”, он ’’положил плащ на стул, достал из-под него альпеншток и, закрыв глаза, обрушил его на голову читающего Троцкого со всей силой”. Жертва, по словам ’’Джексона” на суде, издала ’’ужасный пронзительный вопль. Я буду слышать этот крик всю мою жизнь”. Агония Троцкого длилась еще сутки.

Троцкий был старше Сталина лишь на полтора месяца. Бывший предреввоенсовета часто обращался в прошлое, ища тот час и день, который стал роковым в его судьбе. Искал и — не находил. Его сверстник оказался более удачливым в их многолетнем смертельном споре. В трагедии Троцкого — трагедия междоусобной борьбы, которая после смерти Ленина, благодаря Сталину, приняла такие уродливые, страшные формы. Белый обелиск с выбитыми на нем серпом и молотом, установленный на могиле Троцкого во дворе его последнего прибежища в Койоакане, отделяют тысячи километров от Яновки под Бобринцами на Украине, где родился один из ’’выдающихся вождей” русской революции. Его могила давно уже стала местом праздного туристского внимания.

Судьба Троцкого неотделима от нашей истории. Трагедия изгнанника действительно ужасна: крушение личных надежд, гибель по воле Сталина всех близких ему людей, иллюзорность главной идеи его жизни — ’’мировой социалистической революции” и, наконец, смерть от рук сталинского убийцы. Но в конечном счете трагедия Троцкого, хотя и с большим запозданием, как бы окрашивается в оптимистические тона: его главный враг и антипод предан историей анафеме. Троцкий, этот Дон Кихот мирового революционного пожара, навсегда останется в истории как личность сколь яркая, столь и противоречивая, сколь пророческая, столь и тщеславная. Если Ленин был человеком, по словам Луначарского, ’’объединяющим мир завтрашнего дня”, то Троцкий и Сталин, уже став ’’выдающимися вождями”, навсегда разошлись, ибо каждый из них не мыслил торжества идеи без собственного триумфа…

Из кармана арестованного ’’Джексона” изъяли письмо, в котором он называл себя ’’разочаровавшимся сторонником Троцкого, приехавшим в Мексику с другими целями”, но здесь у него созрело ’’решение убить преступника”. Он не мог простить Троцкому, говорилось в письме, его ’’сговор с лидерами капиталистических держав”. Общественность немедленно задалась вопросом: кем был убийца на самом деле? Кто двигал его рукой? Буржуазная печать, естественно и не без оснований, дружно, хором скандировала: Сталин, Москва, НКВД, коммунисты. Однако ’’Жак Морнар”, он же ’’Джексон”, он же Рамон Меркадер, получив двадцать лет одиночки и полностью, день в день, отсидев их, не отступил от своих первых показаний. Врачи и психиатры в течение двадцати тюремных лет пытались приподнять завесу над тайной этого человека. Но Меркадер стоял на своем.

Он стал орудием давно вынашиваемой операции, в которой участвовала большая группа специально подобранных людей под руководством сотрудника НКВД Эйтингона. В конце концов выбор пал на бывшего лейтенанта испанской республиканской армии Рамона Меркадера, которому было в то время 27 лет. Он не только имел боевой опыт, но и был убежден, что восстание анархистов и троцкистов против республиканского правительства в Испании в мае 1937 года благословил сам затворник из Койоакана. Меркадер еще не ’’остыл” от войны, видел в убийстве благородное революционное деяние. Террорист имел при себе пистолет, кинжал, но использовал ледоруб, надеясь незаметно выйти из дома после исполнения ’’приговора”, вынесенного далеким Сталиным в Москве. Может быть, Мер-кадеру сохранили жизнь потому, что суд учел последние слова истекающего кровью Троцкого, брошенные им охранникам, схватившим убийцу:

— Не убивайте его! Пусть он скажет, кто его послал!

Сталин страстно хотел смерти Троцкого. Это бесспорно. Для него были невыносимы заявления мексиканского затворника, еженедельно разносившиеся по миру:

— ”в международном отношении сталинизм есть фактор реакции и контрреволюции”;

— ’’марксизм и социализм уже потерпели банкротство и началась эпоха бюрократического коллективизма”;

— ’’грядущая война вызовет новую пролетарскую революцию и приведет к свержению сталинизма в СССР…”.

Сталин не мог забыть, что ему по-прежнему противостоял человек, которого великий Ленин назвал ’’выдающимся вождем”. Пусть IV Интернационал оказался мертворожденным, но ’’вождь” опасался: кто знает, каким он может стать через годы? Кто еще приносил в течение многих лет ему, Сталину, социализму, коммунистическому движению столько зла? Пожалуй, никто. Троцкий без конца возвращал прошлое в настоящее, предрекал новые беды, сеял сомнения в мудрости Сталина. Пока ходил по этой земле Троцкий, он оставался живым носителем того далекого времени, когда ’’вожди” обменивались холодным рукопожатием, слушали Ленина, спорили и враждовали. Троцкий знал Сталина лучше, чем Молотов, Ворошилов, Маленков, другие его соратники. Троцкий смог понять Сталина изнутри, его глубинные мотивы и намерения. Они оба хотели стать первыми. К великому несчастью для истории и народа, ’’старая ленинская гвардия”, оставшись без Ленина, отстранила от руля лишь одного, но оставила на капитанском мостике партии другого. Здесь таился один из истоков грядущей трагедии.

Сталин, воюя с Троцким полтора десятилетия, уничтожив почти всех его сторонников, превратив изгнанника-изгоя в постоянную мишень террора, не смог избавиться от ощущения своей второсортности по сравнению с Троцким. Его цезаризм не мог быть полным, пока был жив далекий изгнанник в Койоакане. Оглядываясь на прошлое, мы не можем не осуждать грязные террористические методы борьбы Сталина со своими идейными противниками. Но Сталин не мог лишить Троцкого приверженности к марксизму, Ленину, идеям мировой революции. Затворник из Койоакана навсегда остался в памяти тех, кто относился к нему без предвзятости, как певец всемирного ’’революционного пожара” и грядущего торжества коммунистических идеалов.

Берия после смерти Троцкого получит повышение: через семь месяцев он станет генеральным комиссаром государственной безопасности, передаст дела госбезопасности В.Н. Меркулову, сохранив за собой пост наркома внутренних дел, и присовокупит к нему должность заместителя Председателя Совнаркома. На Западе долго писали, что именно Берия был главным исполнителем и организатором убийства Троцкого. Думаю, однако, что в обозримом будущем прямые документальные свидетельства, подтверждающие или отвергающие эту версию, едва ли удастся получить, хотя она, пожалуй, и не нуждается в особых доказательствах.

После смерти Троцкого было обнародовано его завещание, основная часть которого была написана 27 февраля 1940 года. Сталин не мог удержаться, чтобы не прочесть последнего волеизъявления своего главного соперника. Троцкий не обошел его вниманием и здесь. На трех страничках завещания нашлось несколько строк и для него: ’’Мне незачем здесь еще раз опровергать глупую и подлую клевету Сталина и его агентуры: на моей революционной чести нет ни одного пятна. Ни прямо, ни косвенно я никогда не входил ни в какие закулисные соглашения или хотя бы переговоры с врагами рабочего класса. Тысячи противников Сталина погибли жертвами подобных же ложных обвинений”.

Затворник Койоакана пытался составить завещание в духе последних писем Ленина. В несколько приемов. Но этого не получилось. У Ленина его последняя мысль и воля были обращены только к народу, партии, ее Центральному Комитету. Только и исключительно! Троцкий же составил свое завещание из нескольких небольших текстов и приписок, говоря в них главным образом о себе, о своей преданности делу, своей чести, жене, своих принципах. ’’Если бы мне пришлось начать сначала, — писал Троцкий в завещании, — я постарался бы, разумеется, избежать тех или других ошибок, но общее направление моей жизни осталось бы неизменным. Я умру пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом… Моя вера в коммунистическое будущее человечества сейчас не менее горяча, но более крепка, чем в дни моей юности"’. Троцкий в своем завещании даже не упомянул своего детища — IV Интернационал…

Значительная часть завещания носит очень личный характер и посвящена его жене, Наталье Седовой. Необычны заключительные строки первой части завещания: ’’Наташа подошла сейчас со двора к окну и раскрыла его шире, чтобы воздух свободнее проходил в мою комнату. Я вижу ярко-зеленую полосу травы под стеной, чистое голубое небо над стеной и солнечный свет везде. Жизнь прекрасна. Пусть грядущие поколения очистят ее от зла, гнета, насилия и наслаждаются ею вполне”"⁶.

Видимо, Троцкий думал и о самоубийстве. В завещании есть строки: ”в случае смерти нас обоих…” — фраза не окончена. В приписке далее говорится, что они с женой неоднократно соглашались, что лучше совершить самоубийство, чем позволить, чтобы старость превратила их в инвалидов. Он понимал, что светильник горит лишь до тех пор, пока его питает надежда. ”Я сохраняю за собой право самому определить срок своей смерти…” — писал в завещании Троцкий. Но время его смерти определили другие. Истории было угодно, чтобы драма Троцкого завершилась иначе, чем он предполагал, тем более что в этой драме участвовали люди, многие из которых были не просто противниками Троцкого, но и ненавидели его всей силой своей души. Последние две фразы завещания Сталин прочел несколько раз: ’’Каковы бы, однако, ни были обстоятельства моей смерти, я умру с непоколебимой верой в коммунистическое будущее. Эта вера в человека и его будущее дает мне и сейчас такую силу сопротивления, какого не может дать никакая религия”.

Сталин, поднявшись, в задумчивости расхаживал по своему большому кабинету, по привычке держа в руках потухшую трубку. Даже если бы он поверил словам Троцкого, то не испытал бы никаких сомнений. Изгнанник думал об идеях и идеалах, а Сталин — лишь о власти. У библейского Давида, почему-то вспомнил Сталин, было шесть сыновей, а у Троцкого два, которых Сталину не раз доводилось видеть в 20-е годы в Кремле. Они жили неподалеку друг от друга… Младший, Сергей, сгинул где-то в лагере в 38-м… А старший, Лев, уехал в 29-м в изгнание, был правой рукой отца в его бурной политической деятельности. Кажется, умер от аппендицита в одной из эмигрантских клиник Парижа… Также незаметно исчезли две его дочери от первого брака. Сталина они не интересовали.

Его, Сталина, сыновья, славу богу, живы. И Яков и Василий — военные. Если случится самое страшное — война, оба будут на фронте. Сталин раскурил трубку, сел за стол. Газету с сообщением о ’’смерти международного шпиона” отложил в сторону и придвинул к себе папку с надписью ’’Документы Наркомата иностранных дел”.

Тайная дипломатия

Однажды Сталину попалась на глаза книга, изданная в России еще в начале века, ’’Очерк истории министерства иностранных дел”. Листая пожелтевшие страницы, он скользил взглядом по заголовкам, рисункам, фотографиям, отдельным строкам: посольский приказ, посольские или думные дьяки, русские дипломаты А.Л. Ордин-Нащокин, Н.И. Панин, К.В. Нессельроде, А.М. Горчаков, коллегии, департаменты, конгрессы, союзы…

Для Сталина дипломатия означала поиск таких решений, а возможно и компромиссов, которые обеспечили бы благоприятные внешние условия для реализации грандиозных планов, выдвинутых им на последнем съезде. Легко сказать: он, вождь, нацелил страну на то, чтобы догнать и перегнать развитые капиталистические страны в экономическом отношении! Нужно время, нужен мир. Нужно его обеспечить. Любой ценой! Вот почему он и рекомендовал Молотова на пост наркома иностранных дел (Литвинов был, по мнению Сталина, слишком ярым антифашистом). В сегодняшней сложнейшей обстановке надо нащупать те связи, отношения, балансы, использование которых позволило бы уберечь СССР от пожара войны. Классические формы, методы дипломатической деятельности он не любил: визиты, конгрессы, международные конференции, встречи в верхах… Лучше всего — доверительная переписка, спецмиссии полномочных представителей, переговоры в узком кругу. Личное непосредственное участие — в крайнем случае, для придания особой важности тому или иному акту. А главное, дипломатией как средством осуществления внешней политики государства, полагал Сталин, должен заниматься очень узкий круг лиц. Аппараты НКИД и НКВД должны обеспечивать его, Сталина, необходимыми данными, знанием реальной ситуации, скрытых пружин и тенденций для принятия решений. В дипломатии он особенно ценил тайны. Он уже не вспоминал о том, что в первом декрете Советского государства — Декрете о мире — осуждалась тайная дипломатия, и Советское правительство с декабря 1917 по февраль 1918 года опубликовало в ’’Правде” и ’’Известиях” свыше ста секретных документов из архива бывшего МИДа. Сталин вообще любил тайны. И дипломатия не была для него исключением.

Сталин понимал самое главное: надеяться ему не на кого. СССР — хоть и гигантский остров, но одинокий в море капиталистических государств. Разве что Монголия на востоке… Жизненно важно не допустить общего сговора основных империалистических хищников против СССР. Сделать все, чтобы избежать одновременной войны на западе и на востоке. Ведь его, Сталина, тезис — окончательная победа социализма пока не достигнута — есть и признание возможности его гибели… Царям было проще, думал Сталин, ставя книгу по истории дипломатии на место. Монархам было легче договориться: брачные союзы, дипломатические конгрессы, совместные выступления против революций… А здесь перед тобой — Гитлер, заявляющий, что коммунизм можно уничтожить, только истребив носителей этого мировоззрения, миллионы людей…

Правда, у Сталина неоднократно возникала мысль о привлечении США к тушению разгоравшегося мирового пожара. Но активных шагов по установлению конструктивных контактов с американским президентом Сталин до войны не предпринимал. С одной стороны, давало о себе знать сильное недоверие к заокеанскому гиганту, а с другой — Сталин очень сомневался, что Соединенные Штаты могут что-либо реально сделать здесь, в Европе. Однако Сталина весьма заинтересовало послание Рузвельта, в котором тот 14 апреля 1939 года обратился к Гитлеру и Муссолини с предложением сесть за стол переговоров и решить все спорные проблемы. Рузвельт предложил свои услуги ’’доброго посредника”. У Сталина, правда, вызвала скептическое удивление инициатива Рузвельта, призывавшего Гитлера и Муссолини дать обязательство в течение десяти (или двадцать пяти) лет не нападать на перечисленные в послании тридцать (!) стран Европы и Ближнего Востока¹¹⁷. Обсуждая с Молотовым столь неожиданный шаг президента США, Сталин произнес:

— Только идеалист может надеяться хотя бы на обсуждение этих предложений. Гитлер закусил удила и остановить теперь его трудно.

— Но шаг благородный, — ответил Молотов. — Правда, мир еще не созрел, чтобы его оценить.

Обменявшись соображениями по поводу послания Рузвельта, решили публично выразить к нему свое отношение. Тут же составили телеграмму Рузвельту за подписью М.И. Калинина (последний, конечно, никакого участия, кроме формального, в этой акции не принимал).

’’Господин Президент!

Считаю приятным долгом выразить Вам глубокое сочувствие вместе с сердечными поздравлениями по поводу благородного призыва, с которым Вы обратились к правительствам Германии и Италии. Можете. быть уверены, что Ваша инициатива находит самый горячий отклик в сердцах народов Советского Социалистического Союза, искренне заинтересованных в сохранении всеобщего мира.

16. IV.39 г.

Калинин ’¹¹⁸.

Однако, когда полпред СССР в США К.А. Уманский был принят Рузвельтом 30 июня 1939 года, президент ограничился лишь общими пожеланиями успешно завершить англо-франко-советские переговоры. Сталин прочел телеграмму Уманского, в которой говорилось, что Рузвельт ”не решился воспользоваться имеющимися в его распоряжении моральными и материальными средствами для воздействия на англичан и французов с целью повлиять на их внешнеполитическую линию”¹¹⁹. Положив шифровку Уманского на стол, Сталин имел все основания подумать: ’’Каждый думает прежде всего о себе”. Как и он сам. В разобщенном мировом сообществе, не осознавшем глобальности и всеобщности проблем планеты, иначе и быть не может. В то, далекое для нас теперь время сама идея тесной взаимосвязи мира и приоритета общечеловеческих проблем над классовыми казалась ирреальной.

Замечу, что, хотя некоторые вопросы внешнеполитического характера обсуждались и решались на Политбюро, их предварительная проработка осуществлялась обычно в беседах Сталина с Молотовым. Иногда они приглашали для рассмотрения конкретных, частных вопросов специалистов из наркоматов иностранных и внутренних дел, военной разведки. Но основные решения принимались единолично Сталиным с учетом мнения и предложений наркома иностранных дел. А его точка зрения поначалу не всегда совпадала с мнением Сталина.

Как рассказывал Г.К. Жуков К.М. Симонову, ему приходилось не раз присутствовать при обсуждении ряда важных вопросов в кабинете Сталина с участием его ближайшего окружения. ”…Я имел возможность, — говорил Жуков, — видеть споры и препирательства, видеть упорство, проявляемое в некоторых вопросах в особенности Молотовым; порой дело доходило до того, что Сталин повышал голос и даже выходил из себя, а Молотов, улыбаясь, вставал из-за стола и оставался при своей точке зрения”¹²⁰. На Сталина производили впечатление рассказы Молотова о встречах с гитлеровским руководством. Сам Предсовнаркома встречался только с Риббентропом. Нередко в узком кругу он называл Гитлера и его окружение ’’жуликами”. Даже во время переговоров о заключении пакта о ненападении, как свидетельствовал руководитель юридического департамента германского министерства иностранных дел Ф. Гаус, Сталин не преминул бросить немецкой делегации ядовитое слово, идентичное слову ’’обман”. Разумеется, подписывая пакт, сказал советский руководитель, ”мы не забываем того, что вашей конечной целью является нападение на нас”. Сталин, пытаясь утвердиться в верности своих расчетов на оттягивание войны, несколько раз возвращался в беседах с Молотовым к теме Гитлера, лучше чем кто-либо понимая, сколь много зависит в тоталитарном государстве от диктатора.

В отношениях с гитлеровцами Сталин почти не скрывал своего макиавеллизма. Когда завершилась церемония подписания пакта, рассказывал Молотов Ф. Чуеву, Сталин поднял бокал шампанского и сказал не без иронии:

— Выпьем за нового антикоминтерновца Сталина! Выпьем за здоровье вождя немецкого народа Гитлера!

Риббентроп тотчас бросился к телефону (переговоры шли в кабинете Молотова) и сообщил Гитлеру в Берлин о подписании пакта и словах Сталина. Тот ему ответил, как тут же радостно передал Риббентроп:

— О мой великий министр иностранных дел! Вы не знаете, как много Вы сделали! Передайте поздравления господину Сталину, вождю советского народа!

Сталин, когда ему перевели эти слова, повернулся к Молотову и едва заметно хитро подмигнул.

Каждый из лидеров двух государств преследовал свои цели. Сталин видел в Гитлере авантюриста, а тот в свою очередь — ’’большевистского дьявола”.

В библиотеке Сталина были работы Н. Макиавелли. Как свидетельствуют его пометки на полях книги ’’Князь”, ’’вождь” знал изречение знаменитого флорентийца: ’’Хорошая цель оправдывает дурные средства”. Вместе с Молотовым, по всей вероятности, они считали допустимым на фальшивую игру Гитлера отвечать своим сугубо прагматическим планом, имевшим лишь одну цель: отодвинуть начало неизбежной войны с Германией.

В решении международных вопросов другие соратники Сталина выглядели явными статистами. Иногда еще Жданов мог высказать достаточно самостоятельное суждение, хотя и локального значения. А в целом на всех важнейших политических решениях лежит печать мысли и воли Сталина. ’’Вождь”, не зная философии Канта, руководствовался девизом, сформулированным немецким мыслителем: ’’Имей мужество пользоваться собственным умом”. Как удачи во внешней политике, так и промахи в ней в то время в решающей мере обусловливались политической позицией Сталина, спецификой видения им той или иной проблемы, теми расчетами и планами, которые рождались у него в голове. Самой слабой стороной сталинской дипломатии, пожалуй, была неспособность заглянуть в завтра. Пророческого дара Сталин был лишен.

Здесь я вновь вынужден обратиться к истокам единоличных решений. Демократия — не антураж. Либо демократия есть, либо ее нет. Когда она есть, народ, его полномочные представители участвуют в принятии крупных решений. Когда ее нет, решения принимаются узким кругом лиц или, как было при Сталине, преимущественно им самим. На XX съезде партии цезаристские методы решений по важнейшим внешнеполитическим и внутренним вопросам были осуждены, но постепенно все затем вернулось на ’’круги своя”. Многие из этих решений отозвались и болью и кровью.

Почти десять лет назад в нашу речь прочно вошло слово ’’Афганистан”. Название красивой горной страны, которая на протяжении десятилетий, с первых лет Советской власти была для нас другом, стало по сути синонимом нашей беды. И вновь, как раньше, те, кто принимал решения, остались в стороне: некоторые и сейчас находятся на высоких постах, другие спокойно, без угрызений совести умерли в своих постелях, в отличие от почти 15 тысяч наших парней, сложивших свои головы в ущельях и песках Кандагара, Герата, Мазари-Шерифа. Некомпетентное, непродуманное, легковесное решение было принято узким кругом лиц. Какое участие принимали в нем народные представители? Обсуждалось ли оно действительно крупными специалистами? Прогнозировались ли последствия нашего втягивания в дела этой страны? Я не раз бывал в Афганистане, в том числе и до ввода туда наших войск. Хочу высказать свое мнение: эта акция не вызывалась необходимостью. Афганская драма — не только пример политического легкомыслия, но и свидетельство отсутствия демократических форм принятия крупных внешнеполитических решений. Сам по себе этот факт нашей жизни говорит о том, что никакие объяснения не снимают ответственности с тех, кто, принимая решения, остался в тени. История теней не признает. Судьба сталинского единовластия тому пример. Это отступление я сделал не для того, чтобы кого-то ’’уколоть”. Хочу лишь напомнить: единовластие в любой форме — тиранической, аморфно-рыхлой, ’’гуманной” — не только оскорбляет народ, но и с неизбежностью порождает ошибки, нередко трагические.

К крупным шагам дипломатии Сталина накануне войны следовало бы, видимо, отнести три политические акции. Первая связана с заключением советско-германского пакта о ненападении 23 августа 1939 года. Я уже писал об этом выше. Добавлю некоторые детали. Сталин, наблюдая прохладное отношение англичан и французов к переговорам с СССР, не видел шансов на их успешное завершение. Терпения и мудрости у него не хватило. По его инициативе Молотов дал понять Шуленбургу, немецкому послу в Москве, что стоило бы вернуться к предложению Берлина о заключении пакта о ненападении между СССР и Германией. Несколькими месяцами раньше Сталин ответил молчанием на аналогичное предложение Берлина. Теперь же Гитлер сразу согласился. Началась оживленная ’’перестрелка” телеграммами. Но Москва осторожничала, считала необходимым все взвесить. Сталин решил пойти на этот шаг только тогда, когда окончательно стала ясной бесперспективность переговоров с миссиями адмирала Р. Дракса и генерала Ж. Думенка. Гитлер, находясь с Риббентропом в Оберзальцберге, нервничал. Ему нужен был пакт: ведь он развязывает руки. А русские все пытались договориться с англичанами и французами. Тогда, как я уже упоминал, Гитлер, поборов гордость, сам направил телеграмму Сталину, прося срочно принять Риббентропа 22 августа, не позднее 23-го. ’’Заключение пакта о ненападении с Советским Союзом означает для меня, — фарисейски писал Гитлер, — установление нового долгосрочного курса политики Германии. Она возобновит политический курс, который на протяжении прошедших веков был выгоден обоим государствам…”¹²¹

23 августа два больших транспортных ’’Кондора” доставили делегацию Риббентропа в Москву. К слову сказать, в результате несогласованности действий средств ПВО в коридоре полета, в районе Великие Луки самолеты были обстреляны зенитной артиллерией и лишь по счастливой случайности не были сбиты. Этот факт мне подтвердил М.А. Лиокумович, служивший в то время в части, открывшей огонь по немецким ’’Кондорам”. Естественно, в тот же день из Москвы прилетела большая группа работников НКВД для выяснения: кто организовал ’’провокацию”. 23-го пакт мог бы быть и не подписан… А накануне Гитлер собрал своих военачальников и объявил о предстоящем выступлении против Польши. Англичане и французы как будто подтолкнули Сталина к пакту, хотя и сам Сталин не проявил терпения, мудрости и прозорливости. Он не понял, что в то время в пакте был больше заинтересован Гитлер. Пакт дал СССР выигрыш почти в два года. Непопулярное решение Москвы, повторюсь, было в немалой степени вынужденным.

Конечно, когда Германия напала на Советский Союз, уже не было ни польской, ни французской армий, а английский экспедиционный корпус потерпел поражение. К этому времени на Гитлера работала почти вся Европа. Мы оказались один на один с Германией, и нам оставалось одно: сражаться, сражаться и ждать открытия второго фронта. Западные страны не захотели открыть второй фронт в 1939 году. Не хватило терпения и Сталину, и антифашистскую коалицию, которая могла начать ’’работать” раньше, пришлось создавать в разгар войны.

Сталин хорошо запомнил долгую беседу с Риббентропом после обеда 23 августа. Высокий сухой немец давал понять, что Германия хочет развязать себе руки перед вероятной схваткой на Западе. Сталин, слушая министра иностранных дел Германии, думал о своем: нужно любой ценой выиграть время. Страна и армия не готовы к большой войне. Если удастся заключить этот пакт, то хотя бы объединенного альянса капиталистических государств против СССР не будет. Это главное.

Во время вечерней беседы, которая закончилась подписанием пакта, Сталин мог подумать, что 3–4 года передышки страна получила. Но здесь же Сталин почувствовал, что в этом сложном, бурном мире проводить политику нейтралитета будет исключительно непросто. Этот странный нейтралитет в глазах антифашистов, многих друзей Советского Союза будет выглядеть ущербным, возможно даже сепаратным. Сталин это предвидел, но другого выхода, как он полагал, не было. Сейчас мир ему был нужен, чтобы выстоять потом. Для этого Сталин и сделал шаг в духе времен ’’тайных договоров”. Речь идет все о тех же ’’секретных протоколах” — приложениях к советско-германскому пакту. К некоторым аспектам этого шага Сталина я хотел бы вернуться.

Вторая крупная акция, как бы о ней ни говорили и ни писали, связана с переносом границ СССР дальше на запад. Решение взять под защиту население Западной Белоруссии и Западной Украины перед лицом надвигающейся оккупации германских войск, думаю, было оправданным. Оно совпало с настроениями и желаниями трудящихся этих районов. Печально то, что эту акцию, денонсирующую Рижский договор 1921 года, Сталин обусловил секретным соглашением с Гитлером о будущих границах и территориальном ’’упорядочении”. Может быть, действительно это был компромисс, подобно Брестскому миру? Но Брестский мир Ленин заключал в открытой борьбе. Были сторонники и противники этого соглашения. Подписав тяжелый мир, мы, отмечал Ленин, не перешли ’’грани, подрывающей или порочащей социалистическую власть…”¹²². А здесь был сговор о будущих границах и сферах интересов. Мне хотелось бы процитировать документы, подтверждающие секретную договоренность Сталина и Гитлера (неважно в какой — письменной или устной форме). 10 сентября 1939 года Берия писал Молотову записку:

”В связи с предстоящим изменением дислокации пограничных войск НКВД Киевского и Белорусского округов, протяжение (так в тексте. — Прим. Д.В.) охраняемой войсками этих округов линии государственной границы Союза ССР увеличивается с 1412 до 2012 километров, или на 600 километров”. В связи с этим Берия предложил сформировать новый Западный пограничный округ в составе пяти пограничных отрядов¹²³. Когда же советские войска вошли в Западную Украину и Западную Белоруссию, то граница соприкосновения между советскими и немецкими войсками устанавливалась в соответствии с секретной картой, которая, по-видимому, была согласована в августе на переговорах. Об этом свидетельствует следующий документ.

Немецкий военный атташе в Москве генерал Кестринг передает в Генеральный штаб РККА:

”1. Прошу передать начальнику Генерального штаба РККА Шапошникову, что я получил в 22.30 мин. от своего правительства ответ, что сегодня 24.9.39 г. в 18 часов г. Дрогобыч после переговоров передан частям Рабоче-Крестьянской Красной Армии без каких-либо осложнений.

2. Одновременно они договорились, что г. Самбор будет передан 26.9. утром. Еще раз повторяю — никаких трудностей при переговорах не выявилось. Очень рад, что все дело пошло хорошо.

3. Считаю долгом сообщить, что в Дрогобыч горят большие цистерны уже 10 дней, что нам было известно по докладам наших летчиков. На месте ходят злые слухи, что их зажгли немцы, прошу этому не верить, г.к. этот материал и нам был бы нужен.

4. В отношении вагонов, этот вопрос начальник Генштаба РККА знает, — мы здесь поступили как сказано в протоколе. Вот все, что я хотел столь быстро передать. Кестринг.

Принял: Адъютант начальника Генштаба РККА полковой комиссар Москвин”¹²⁴.

Можно было бы привести еще и другие подобные документы. Но и так все ясно: Сталин счел нужным согласовать все эти ’’детали”. Видимо, были и другие ’’детали”, о которых, в частности, стало известно сегодня: о передаче, например, Гитлеру нескольких групп немецких и австрийских антифашистов, которые были репрессированы в 30-е годы и находились под следствием или в заключении. Во время августовских встреч Шулен-бурга с Молотовым посол Германии несколько раз поднимал вопрос ”об арестованных в СССР германских гражданах” и их выдаче рейху¹²". После заключения пакта и тем более договора о ’’дружбе и границе” Гитлеру не составляло труда добиться желаемого. В большинстве случаев это делалось вопреки воле арестованных¹²⁶. Все это в чистом виде циничная ’’тайная дипломатия”, которую так осуждал Ленин.

Как я уже отмечал, народы Прибалтики восстановили Советскую власть в Эстонии, Латвии, Литве. Эти государства оказались между Германией и СССР. Правящие круги долго лавировали, выбирая наименьшее зло. Но решающим в этом выборе оказалась воля народов, простых людей, не забывших, кто задушил здесь Советскую власть двумя десятилетиями ранее. Становилось ясным, что прибалтийские страны могут оказаться в руках Гитлера.

Отказ Англии на трехсторонних переговорах дать расширенные гарантии безопасности прибалтийским государствам не оставлял сомнений в том, что в свете планов фашистской Германии они станут легкой добычей Гитлера. В результате переговоров 28 сентября 1939 года был заключен договор о взаимопомощи с Эстонией, 5 октября с Латвией, 10 октября с Литвой, к которой были присоединены Вильно и Виленский край. Очевидно, что, решая задачи укрепления СССР в преддверии войны, Сталин не особенно заботился о тонких национальных материях (да и не умел их учитывать). Многие его действия были грубы и даже оскорбительны.

В годы гражданской войны и интервенции силы международной реакции и внутренней контрреволюции насильственно оторвали Советскую Прибалтику от молодой Республики Советов, что было противоправным актом. Перед угрозой неизбежного германского нашествия помощь СССР и принятие в 1940 году прибалтийских государств в состав Союза, по мнению Сталина и не только его, полностью отвечало интересам как Литвы, Латвии и Эстонии, так и всего Советского Союза.

Сталин присутствовал на всех переговорах и церемониях подписания пактов о взаимопомощи между СССР и каждой из прибалтийских республик в отдельности. Сам факт его участия подчеркивал особую государственную важность этих шагов.

В ряду других важнейших внешнеполитических шагов сталинской дипломатии следует отметить и требование Советского правительства к Румынии, выраженное в ноте от 26 июня 1940 года, о возвращении Бессарабии, насильственного захвата которой Советский Союз никогда не признавал.

Но Сталин не был бы Сталиным, если бы, решая какие-либо задачи, не приносил вреда и даже горя. В воссоединенных районах Западной Украины и Западной Белоруссии, в республиках Прибалтики, Молдавии тут же стали ’’отсеивать враждебные элементы”: кулаков, буржуазию, торговцев, бывших белогвардейцев, петлюровцев, просто ’’подозрительных” людей. Многие из них прошли по печально известному маршруту — за Урал, в Сибирь. Таких набралось немало.

Я уже упоминал, что в сибирском селе, где мы с братом, сестрой и матерью жили до войны, находился большой лагерь НКВД. Построили его в 1937 году за несколько недель: огромная зона, обнесенная деревянным забором с колючей проволокой наверху, смотровые вышки с часовыми, колонны ’’зэков”, которые все прибывали и прибывали. Когда быт в лагере немного наладился, отдельных заключенных расконвоировали, более того, им разрешили ходить по селу (бежать было бесполезно: более ста километров тайги до железной дороги, повсюду охрана). Мать работала в семилетней школе директором. Учились в школе и дети лагерных охранников. Не знаю уж почему, но однажды в школу прислали двух заключенных для переплетения старых библиотечных книг. Одного из них звали пан Худерски, ’’из-под Варшавы”, как он говорил, фамилии другого я не помню. Худерски был добрый человек, который вместе со своим товарищем привел библиотеку в порядок.

Мать носила им картошку, молоко. Худерски, помню, рассказывал, что он попал сюда потому, что его посчитали богачом. Старик все порывался объяснить матери, что никакой он не богач, произошла ошибка… А теперь вот объявили — десять лет… Зимой его не стало. Старый человек не вынес лагерных тягот. А сколько было таких судеб!..

Сталин стремился закрепить советско-германские договоренности о нейтралитете экономическими, хозяйственными, пограничными соглашениями. И, удивительное дело, при исключительно подозрительном характере Сталина его не насторожили некоторые действия Берлина. Например, в январе 1941 года немцы отказались подписывать так называемое ’’Хозяйственное соглашение” на большой срок, ограничив его рамками лишь 1941 года. Сталину докладывали, что накануне заключения договора о советско-германской границе от реки Игорка до Балтийского моря немецкие официальные лица охотно шли на компромиссы, не спорили из-за каждого ’’бугра”, что обычно бывает в пограничных делах. Передовая ’’Правды” радостно отмечала (вместо того, чтобы насторожиться), что ’’договор о границе был разработан в чрезвычайно короткий срок, не встречающийся в мировой практике”.

У Сталина, других руководителей должна была возникнуть мысль, что немцы не придают серьезного значения границам, потому что они для них временны. Согласно сопутствующему ’’Барбароссе” плану ’’Ольденбург”, будущие границы империи должны были быть далеко на востоке. Рассуждения фюрера о ’’жизненном пространстве” не были отвлеченными. Однако Сталину не хватало подлинной государственной мудрости, чтобы верно оценить эти и другие подобные факты. Он уже стал пленником собственных ошибочных расчетов в отношении сроков грядущего нападения. Отодвинув границы СССР на запад, Сталин глубоко не проанализировал весь комплекс сопутствующих этому обстоятельств. А ведь война, борьба всегда — минимум двухсторонний процесс, в котором противная сторона обязательно пытается ввести своего оппонента в заблуждение.

Наконец, в эти годы была осуществлена еще одна важная дипломатическая акция, у истоков которой стоял Сталин: заключение пакта о нейтралитете между Советским Союзом и Японией. В конце марта 1941 года в Москву прибыл японский министр иностранных дел И. Мацуока. Первый раунд переговоров не принес успеха; японская сторона настаивала на продаже Японии Северного Сахалина. Сталин, принимавший участие в переговорах, долго молча слушал японского министра, а затем парировал его требование одной короткой репликой: ”Не шутка ли это?” Казалось, переговоры сорваны. Мацуока, холодно попрощавшись, отбыл в Берлин. Вернувшись из Германии в Москву 8 апреля, японский министр вновь встретился с советскими руководителями. По всему было видно, что пакт заключить не удастся: японцы выдвигали неприемлемые условия. Но твердость Сталина на этот раз помогла. В день отъезда из Москвы, 13 апреля, Мацуока, получив новые инструкции из Токио, наконец снял неразумные требования, и вечером пакт о нейтралитете между СССР и Японией был подписан. Этим договором заметно улучшилось стратегическое положение Советского Союза на Дальнем Востоке. Японская сторона обязалась уважать территориальную целостность и неприкосновенность Монгольской Народной Республики. Хотя заключение этого пакта ставило перед советским правительством ряд трудностей. Так, китайское правительство давно и недвусмысленно выступало против такого шага. Еще 27 августа 1939 года, после заключения пакта о ненападении между СССР и Германией, заместитель народного комиссара иностранных дел С.А. Лозовский принял посла Китая Сунь Фо (по его просьбе). Китайский посол откровенно сказал: ”Нас заботят два вопроса: I) это слухи о заключении пакта о ненападении между СССР и Японией и 2) слухи о возможном соглашении между Японией и Англией. С точки зрения национальных интересов Китая, и то и другое нам невыгодно. Если бы СССР заключил пакт о ненападении с Японией, то это неминуемо привело бы к ослаблению его помощи Китаю”. На эти опасения Лозовский ответил:

”Что касается пакта о ненападении между Японией и СССР, то нам об этом вопросе ничего не известно. Было время, когда СССР предлагал Японии заключить пакт о ненападении. Япония отказалась. Сейчас этот вопрос в повестке дня не стоит”¹²⁷. Да, полтора года назад этот вопрос не стоял. Теперь же Сталин, чувствуя приближение военной грозы, сделал попытку ослабить напряжение на Востоке.

Последние пять лет в отношениях с Японией у СССР были сплошные конфликты, жесткие трения, частые обмены резкими нотами, серьезные военные столкновения. Наиболее крупные конфликты — у озера Хасан и на Халхин-Голе в Монголии. Сталин, принимая участие в переговорах и церемонии подписания пакта, мог подумать: как непредсказуема политика! Сколько раз СССР предлагал Японии заключить подобный договор! Потребовалась демонстрация советской военной мощи в военных конфликтах с Японией в 1938–1939 годах, чтобы японцы осознали бесперспективность разговора с нами на языке силы.

Сталин с любопытством читал в русском тексте пакта подписи полномочных лиц Японии:

Иосука Мацуока, министр иностранных дел, Жюсанми[4], кавалер ордена Священного Сокровища первой степени.

Иосицугу Татекава, чрезвычайный и полномочный посол в СССР, генерал-лейтенант, Жюсанми, кавалер ордена Восходящего Солнца первой степени и ордена Золотого коршуна четвертой степени…

Какие все мы, живущие на одной планете, разные! Но оказалось, что уже в то время, когда превалирующее значение имела военная мощь государства, можно было договариваться о чем-то существенном… Как долго постигало человечество эту простую истину и необходимость!

После подписания пакта обе делегации, как обычно, сфотографировались. Затем отдельно — Сталин с Мацуокой, полу-обнявшись. На фотографии — довольное лицо Сталина: ’’важный шаг по недопущению войны на два фронта”. Сияет и Мацуока: такая фамильярная поза с одним из самых могущественных людей на планете! Кавалер ордена Священного Сокровища, подписав пакт, считал, что развязал Японии руки в ’’великом восточно-азиатском пространстве”. Мацуока действовал в соответствии с принципами известного меморандума Г. Танаки, представленного им императору Хирохито еще в 1927 году. Меморандум ставил целью поэтапное завоевание ’’великого восточно-азиатского пространства”. Сталин знал об этом плане японских милитаристов. Но выбора у него и здесь не было: болела голова от одного упоминания о Гитлере. Ради того чтобы ослабить устремления японцев на советский Дальний Восток, можно было обняться и с Мацуокой.

Мацуока вечером ночным поездом отбывал на родину. Когда до отхода эшелона осталось несколько минут, неожиданно на вокзал, в окружении многочисленной охраны, приехал попрощаться сам Сталин, чем поверг японского министра в полное изумление. Советский лидер, пожимая руки японцам, вновь повторил, что придает большое значение подписанному пакту, как и принятой одновременно Декларации о взаимном уважении территориальной целостности и неприкосновенности Маньчжоу-Го и Монгольской Народной Республики. Сталин улучил мгновение, чтобы высказать любезности и провожавшим Мацуоку немецким дипломатам. Зная о неподготовленности страны к войне, Сталин готов был говорить, встречать и провожать кого угодно, лишь бы это работало на сдерживание сил войны.

Хотя были заключены пакт о ненападении и договор о ’’дружбе” с Германией, Сталин видел — тучи войны сгущались. Он понимал, что война неизбежна, и одновременно отказывался верить, что она так близка. Находясь в плену этих двух постулатов, Сталин все время повторял: ”Не поддаваться на провокации!”, ”Не дать себя спровоцировать!”, ’’Быть выше провокаций!”. В конце концов в Берлине хорошо поняли линию Сталина на выигрыш времени и стали вести себя еще более нагло. Например, с начала 1941 года десятки немецких самолетов систематически нарушали границы СССР, углубляясь все дальше в его воздушное пространство. Даже если летчиков принуждали к посадке, экипажи и машины неизменно быстро передавали немецкой стороне. Когда, например, незадолго до начала войны наши пограничники сбили нарушивший границу немецкий самолет-разведчик, повлекший гибель двух фашистских летчиков, Сталин приказал наказать виновных, а в Берлин полетела телеграмма: ’’Скорнякову. Немедленно посетите Геринга и выразите сожаление по поводу случившегося”¹²⁸.

После того как Муссолини сам, без Гитлера, не смог закрепиться на Балканах, он обратился к фюреру за помощью. Тот согласился на условиях полного подчинения итальянской армии германскому военному руководству. Когда гитлеровские войска стали концентрироваться для нападения на Грецию и Югославию, последняя предложила СССР заключить договор о дружбе и ненападении. 5 апреля договор был заключен: Сталин хотел предупредить Берлин о нежелательности распространения войны на Балканский полуостров. Но Гитлер не упустил случая, чтобы унизить Сталина. Он полностью проигнорировал ’’сигнал Москвы”: через сутки после подписания договора германские войска совершили нападение на Югославию. Фюрер просто отмахнулся от жеста Сталина как и от более раннего предупреждения, сделанного 17 января 1941 года германскому послу в Москве Ф. Шуленбургу, что Советский Союз считает восточную часть Балканского полуострова зоной своей безопасности и не может быть безучастным к событиям в этом районе. Берлин все подобные дипломатические жесты как бы не замечал.

То, что отношения между СССР и Германией стали резко и быстро ухудшаться, Сталин понял еще в середине 1940 года. Гитлер тоже почувствовал возросшую настороженность Советского Союза. Это не входило в планы фюрера. Здесь следует напомнить, что среди важнейших компонентов внешней политики гитлеровской Германии были скрытность, секретность, коварство, двуличие. Не один Сталин любил тайны. Макиавелли для Гитлера был давно пройденным этапом. В его действиях и методах вероломство прочно заняло ведущее место. Фюрер, не смущаясь (поскольку он давно объявил совесть ’’химерой”), систематически прибегал к дезинформации, обману, пытаясь любой ценой добиться поставленных целей. Почувствовав рост напряженности в отношениях с Москвой, Гитлер пригласил Сталина посетить Берлин. Сталин не колебался: он не любил заграницы. Кремль, ближняя дача, Сочи долгие годы были единственными местами его обитания. В Москве решили, что поедет Молотов. Накануне отъезда Сталин с Молотовым в присутствии Берии долго ночью гадали: что хочет Гитлер, что можно сделать, чтобы пакт ’’продержался” хотя бы еще пару лет?

Уже на берлинском вокзале, где Молотова встречали Риббентроп, Кейтель, Лей, Гиммлер, другие гитлеровские бонзы, ему внушали, какое большое значение этой встрече придает фюрер. Накануне неизбежного краха Англии, мол, важно посоветоваться с ’’дружественным Германии государством”. В Берлине хотели успокоить лидеров соседней могущественной державы и усыпить их бдительность.

Напомню еще раз, Гитлер и Риббентроп во время переговоров более двух часов пытались увлечь советского наркома разговорами о ’’сферах влияния”, близком ’’конце Британской империи” и другими аналогичными темами. Молотов демонстративно не проявил никакого интереса к глобальным планам Германии и настойчиво требовал ответа на некоторые конкретные вопросы: почему немецкие войска находятся в Финляндии, когда будут выведены войска вермахта из Болгарии и Румынии, почему произошло присоединение Венгрии к тройственному пакту и т. д. Фюрер был обескуражен. Он ничем не мог увлечь наркома иностранных дел СССР. А тот давал лишь понять: Москву беспокоят сейчас только советско-германские отношения. Партнеры на переговорах говорили на разных языках и в прямом и переносном смысле. Гитлер, провожая Молотова до выхода из Большого зала новой имперской канцелярии, бесшумно шагая по мягкому ковру, коснулся рукой локтя советского наркома:

— Я знаю, история навеки запомнит Сталина. Но она запомнит и меня…

— Да, конечно, запомнит, — по-прежнему сухо и бесстрастно ответил Молотов.

Гитлера встреча разочаровала. Он почувствовал, что русские хотят одного: отодвинуть начало войны, которую, возможно, они считают неизбежной. Не случайно после отъезда Молотова Гитлер приказал быстрее доложить ему переработанный план нападения на Советский Союз. 18 декабря 1940 года Директива № 21 (план ’’Барбаросса”) была Гитлером подписана. Сталин еще не знал, что по замыслу фюрера ’’основные силы русских сухопутных войск, находящиеся в Западной России, должны быть уничтожены в смелых операциях посредством глубокого быстрого выдвижения танковых клиньев. Отступление боеспособных войск противника на широкие просторы русской территории должно быть предотвращено”¹²⁹. Это была обнаженная плоть войны. Но Молотов в полной мере ее не почувствовал; война, вероятно, будет, но не сейчас, не завтра.

Сталин очень внимательно следил за соблюдением советской стороной советско-германского пакта. В годовщину подписания пакта в советской печати появилось немало материалов о его значении. Немцы же едва вспомнили эту дату. Но когда через месяц, 28 сентября 1940 года, исполнилась годовщина со дня подписания советско-германского договора о ’’дружбе и границе”, в Берлине ее отметили, но весьма своеобразно. Сталин, читая на следующий день шифровку полпреда, все больше поражался наглости нацистов. В Большом зале новой имперской канцелярии 27 сентября был подписан пакт трех держав — Германии, Японии и Италии. В документе подчеркивалось:

’’Правительства этих стран признают, что предпосылкой длительного мира является получение каждой нацией необходимого ей пространства.

Статья 1. Япония признает и уважает руководство Германии и Италии в деле создания нового порядка в Европе.

Статья 2. Германия и Италия признают и уважают руководство Японии в деле создания нового порядка в великом восточно-азиатском пространстве…”

Сталин пригласил Молотова обсудить новость. Возможно, в такие кульминационные моменты и проверяется истинная способность руководителя делать правильные выводы. А они были вновь двойственными: ’’война неизбежна, но не раньше чем через два-три года”. Созданная в сознании Сталина модель возможного развития событий не менялась. Вера в свою непогрешимость уже накладывала отпечаток на все решения ’’вождя”. Казалось, в такой ситуации необходимо коллективное обсуждение проблемы с приглашением военных, дипломатов. Сталин не считал это нужным и потому, что понимал: все сведется к угадыванию его мнения. Он пожинал плоды единовластия. Бюрократическая система, которую он так настойчиво создавал, способна была только одобрять его решения… Как вспоминал Г.К. Жуков, однажды Сталин бросил присутствующим при разговоре двум ответственным работникам его аппарата:

— Что с вами говорить? Вам что ни скажешь, вы все: ”Да, товарищ Сталин”, ’’Конечно, товарищ Сталин”, ’’Совершенно правильно, товарищ Сталин”, ”Вы приняли мудрое решение, товарищ Сталин”…

Анализ архивных документов того времени показывает, что всегда соглашались с ’’вождем” и крайне редко вносили какие-то, даже мелкие предложения на заседаниях Политбюро А.А. Андреев, Л.П. Берия (вот кто лучше всех читал мысли ’’Хозяина”), К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, М.И. Калинин, А.И. Микоян, Г.М. Маленков, Н.С. Хрущев, Н.М. Шверник, А.С. Щербаков. Чаще других что-либо предлагали, хотя бы сколько-нибудь рассуждали В.М. Молотов, Н.А. Вознесенский, А.А. Жданов. Состав Политбюро, избранный Пленумом ЦК 22 марта 1939 года (Вознесенский, Маленков, Щербаков стали кандидатами в члены Политбюро в феврале 1941 г.), полностью олицетворял единовластие не только в партии, но и в государстве. Добившись в конце концов безграничной власти, отторгнув ее у народа, Сталин лишил себя путей, способов интеллектуального ’’питания”. С ним не спорили. Мало предлагали. Соглашались. Поддакивали. Для Сталина это были просто высокопоставленные функционеры, исполнители его воли. Не больше.

Но жаловаться ’’вождю” было некому и незачем. Подобострастие и согласие со всем, что выходило из уст Сталина, было одним из следствий его обожествления и возвеличивания. Воспоминания многих лиц, работавших вместе со Сталиным в те годы, подтверждают: практически никто не сомневался в прозорливости Сталина. Даже когда его решения накануне войны шли вразрез с реальной обстановкой, никто не допускал и мысли о том, что Сталин ошибается. Просто считали, что не всё поняли из того, что ясно Сталину. ”…У меня была огромная вера в Сталина, — говорил Г.К. Жуков, — в его политический ум, его дальновидность и способность находить выходы из самых трудных положений. В данном случае — в его способность уклониться от войны, отодвинуть ее. Тревога грызла душу. Но вера в Сталина и в то, что в конце концов все выйдет именно так, как он предполагает, была сильнее”¹³⁰.

До конца 30-х — начала 40-х годов Сталин сравнительно мало занимался внешнеполитической деятельностью. Враждебное окружение, ощетинившийся чужой мир с трудом шли на контакты с социалистическим государством. Как, впрочем, и Сталин. Но по мере роста экономической и военной мощи приоткрывалась то одна, то другая ’’форточка” чужого дома, с тем чтобы взглянуть на СССР, бросить дюжину официальных фраз, а то и попытаться поговорить с ’’красными”. Одним из первых капиталистических деятелей, с кем довелось беседовать Сталину, был Пьер Лаваль, министр иностранных дел Франции. Вскоре после подписания в Париже 2 мая 1935 года договора о взаимной помощи между двумя странами Сталин принял П. Лаваля в Москве. ’’Вождь” с любопытством смотрел на энергичного человека, убежденно рассуждавшего о ’’политике государственной обороны Франции”, которая открывает двери доверия для сотрудничества во имя мира. Сталин, конечно, не мог знать, что перед ним сидит один из будущих ’’квислингов”, запятнающий себя позором служения Гитлеру.

Через месяц Сталин встретился с Э. Бенешем, тогдашним министром иностранных дел Чехословакии. Советского руководителя немного удивило, что Бенеш говорил не столько о недавно заключенном Пакте о взаимной помощи между СССР и Чехословакией, сколько о ’’желательности сближения народов в области науки, литературы, искусства, укрепления интеллектуальных связей”.

На Сталина всегда производили впечатление западные напористые газетчики, хотя принимал их очень редко. Обычно он это делал, преследуя какую-либо политическую цель. Сталину запомнился, например, председатель одного американского газетного объединения Рой Говард, который буквально забросал его вопросами. На американца особое впечатление произвел ответ советского лидера на такой вопрос:

— Во всем мире говорят о войне. Если действительно война неизбежна, то когда, мистер Сталин, она, по-Вашему, разразится?

— Это невозможно предсказать. Ныне войны не объявляются, они просто начинаются. Но друзья мира могут работать открыто, они опираются на мощь общественного мнения. В этом плюс для друзей мира. Что касается врагов мира, то они вынуждены работать тайно. В этом минус врагов мира…

Поскольку встречался Сталин с зарубежными дипломатами, иностранными корреспондентами редко, каждая такая встреча становилась событием. Как свидетельствуют очевидцы, во время бесед Сталин всегда точно и четко формулировал свои идеи, иногда подкрепляя, подчеркивая свою мысль скупым жестом, прищуром живых, внимательных глаз. Ни одна деталь не оставалась не замеченной им. В конце бесед Сталин обычно кратко резюмировал итоги встречи независимо от того, каковыми они были. Таким запомнился Сталин А.А. Громыко¹³¹.

В последние два месяца перед войной Сталин получил немало сообщений, разного рода информацию о прямой подготовке Германии к нападению на СССР. Предупреждения шли по линии разведки, от дипломатов, друзей Советского Союза. Поступили сообщения и от правительств США и Англии. Черчилль, ставший премьер-министром Англии, послал в апреле 1941 года специальное послание Сталину о крупных перемещениях германских войск на восток. Сталин внимательно ознакомился с информацией, но, полагая, что британский премьер хочет столкнуть его с Гитлером, попросту отмахнулся от нее.

Когда отрывочные сведения о подготовке нападения Германии на СССР в конце концов выстроились в один ряд, Советское правительство попыталось проверить реакцию Берлина на эти факты. В качестве зондажа было решено опубликовать Заявление ТАСС с прозрачными упреками в отношении соблюдения Германией условий пакта. Сталин сам одобрил эту идею. 14 июня 1941 года было опубликовано известное, печальной памяти, Заявление ТАСС, которое фактически призывало Германию приступить к новым переговорам с СССР по вопросам двухсторонних отношений. К слову, в этот день Гитлер проводил с военным руководством последнее совещание, посвященное началу практической реализации плана ’’Барбарос-са”…

Сталин и Молотов полагали, что если Берлин согласится на такие переговоры, то их можно было бы затянуть на месяц-полтора, а в результате фактически был бы снят вопрос о нападении в этом году. Сталин не без оснований считал, что в конце лета, тем более осенью, Гитлер не решится начать войну. А это означало бы, что СССР получит еще минимум семь — десять месяцев для подготовки к отпору. Как писал в своих мемуарах У. Черчилль, в тот момент Сталин думал уже не о годах, а лишь о месяцах отсрочки. В августе 1942 года, беседуя в Москве с британским премьером, Сталин сказал: ’’Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но я думал, что мне удастся выиграть еще месяцев шесть или около этого”¹³².

В Заявлении ТАСС говорилось, что в английской, и не только в английской, печати стали муссироваться слухи ”о близости войны между СССР и Германией”, о том, что ’’Германия стала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения”. Далее отмечалось: ’’Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны”. По данным СССР, говорилось далее, ’’Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям… ”.

Позже, после войны, кое-кто из советских высокопоставленных деятелей, объясняя появление этого странного, дезориентирующего советских людей Заявления ТАСС, представлял его обычным ’’дипломатическим зондажом”. Допустим, что это так. Зондаж потенциального противника. Но ведь это же Заявление читают и миллионы советских людей, весь личный состав армии и флота! Если этот зондаж был так необходим, почему бы по закрытым служебным каналам не сориентировать в нужном направлении хотя бы высший командный состав, руководство Наркомата обороны, военных округов? А Заявление было воспринято, как вспоминал известный военачальник Л.М. Сандалов, однозначно: ’’Такого рода выступление авторитетного государственного учреждения притупило бдительность войск. У командного состава оно породило уверенность в том, что есть какие-то неизвестные обстоятельства, позволяющие нашему правительству оставаться спокойным и уверенным в безопасности советских границ. Командиры перестали ночевать в казармах. Бойцы стали раздеваться на ночь”¹³³.

Все это результат решений, принимаемых узкой группой лиц, а чаще всего одним человеком, без должного анализа всех сопутствующих и побочных явлений. Результат был противоположным задуманному: Берлин просто проигнорировал Заявление ТАСС. В то же время советские люди, приученные неуклонно принимать все на веру, еще больше утвердились во мнении: война сейчас маловероятна. Пожалуй, Сталин в последние месяцы перед войной переоценил возможности дипломатии. Когда было уже ясно, что Гитлер явно направляет войну на Восток, Сталин все еще цеплялся за Заявление ТАСС, ноты, письма, не решаясь максимально быстро привести войска в состояние полной боевой готовности. Переход от тайной и ублажающей Гитлера дипломатии к решительным военным шагам оказался для Сталина страшно трудным.

В Москве напряженно ждали реакции Берлина. Но шифротелеграммы из советского посольства говорили: официальные круги полностью уклонились от ответа на Заявление ТАСС от 14 июня 1941 года. Была направлена нота по поводу нарушения самолетом вермахта государственной границы СССР. Официальный Берлин не реагировал. Тогда советский нарком пригласил в связи с этим инцидентом германского посла, попросив также объяснить отношение Берлина к поднятым в Заявлении ТАСС проблемам. Одновременно советский полпред пытался добиться аудиенции у Риббентропа в столице Германии. Напрасно. Выбор в Берлине был сделан давно. День ’’икс” наступал. Ни Сталин, ни Молотов, тщетно надеявшиеся в последние перед страшным нашествием дни услышать из Берлина заверения в неуклонном соблюдении условий советско-германского пакта, не знали, что Гитлер только что написал доверительное письмо Муссолини ”о планах ликвидации России”. Приведу две выдержки из послания фашистского фюрера.

’’Дуче!

Я пишу Вам это письмо в тот момент, когда длившиеся месяцами тяжелые раздумья, а также вечное нервное выжидание закончилось принятием самого трудного в моей жизни решения… Что касается борьбы на Востоке, дуче, то она определенно будет тяжелой. Но я ни на секунду не сомневаюсь в крупном успехе. Прежде всего я надеюсь, что нам в результате удастся обеспечить на длительное время на Украине общую продовольственную базу. Что бы теперь ни случилось, дуче, наше положение от этого шага не ухудшится; оно может только улучшиться. Если бы я даже вынужден был к концу этого года оставить в России 60 или 70 дивизий, то все же это будет только часть тех сил, которые я должен сейчас постоянно держать на восточной границе.

Я чувствую себя внутренне снова свободным после того, как пришел к этому решению. Сотрудничество с Советским Союзом, при всем искреннем стремлении добиться окончательной разрядки, сильно тяготило меня. Ибо это казалось мне разрывом со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими прежними обязательствами. Я счастлив, что освободился от этого морального бремени.

21 июня 1941 года

Адольф Гитлер".

Даже в последние часы, когда пружина германской военной машины была до предела сжата в готовности совершить свой роковой прыжок, у Сталина еще теплилась надежда, что страшное столкновение удастся (хотя бы на несколько недель!) оттянуть. Но Берлин молчал. Там решили, что время дипломатических жестов закончилось. Пришло время говорить на языке войны.

Роковые просчеты

Двери войны по мере ее приближения как бы открывались все шире и шире. К началу нашествия они были гигантскими: от Ледовитого океана до Черного моря. Запереть их наглухо уже было нечем. Сталин до последнего момента надеялся на свою прозорливость. Еще за месяц до начала войны он в узком кругу сказал:

— Пожалуй, в мае будущего года (т. е. 1942 г. — Прим. Д.В.) столкновение станет неизбежным.

Но чем ближе приближался роковой день, тем становилось яснее: война на пороге, а страна и армия еще далеко не готовы к решающей схватке с Гитлером. Хотя нужно сказать (тем более, что порой об этом забывают), накануне войны немало было сделано для укрепления обороноспособности страны и боевой мощи армии. Так, в соответствии со специальной директивой Генерального штаба, направленной в войска 13 мая 1941 года после совещания у Сталина, началось выдвижение ряда объединений и соединений из внутренних округов в приграничные районы (16-я, 19, 21, 22-я армии). Согласно постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 21 июня 1941 года, большая часть этих объединений должна была составить группу резерва Глав-ного Командования. Однако объединения, естественно, не смогли прибыть в указанные районы до начала боевых действий¹³⁴.

Сталин одобрил, учитывая взрывоопасную обстановку, досрочный выпуск военных училищ. Молодые командиры и политработники, как правило, без отпуска, сразу же направлялись в войска, где был их значительный некомплект. После долгих колебаний Сталин решился и на такую крупномасштабную акцию, как призыв около 800 тысяч запасников, благодаря чему была укомплектована 21 дивизия в приграничных округах. К сожалению, эти шаги были сделаны лишь за две-три недели до начала войны…

Приказом наркома обороны от 19 июня войскам ставилась задача по маскировке аэродромов, парков машин, баз, складов, по рассредоточению самолетов на аэродромах. Но приказ только-только начал выполняться… Вывод полевых пунктов управлений армий начался также лишь накануне войны. Правильные, необходимые мероприятия безнадежно запоздали. Но и на них Сталин шел очень неохотно, часто подчеркивая свою навязчивую идею, что все ’’эти шаги могут спровоцировать германские войска”. Тимошенко, Жукову порой приходилось докладывать Сталину тот или иной вопрос по два-три раза, добиваясь одобрения мер оперативного характера. Председатель Совнаркома, соглашаясь с военными, где-то в глубине души все еще надеялся, даже верил, что Гитлер не решится вести войну на два фронта. Но он никак не хотел понять: настоящего второго фронта на Западе не было! В своих выступлениях Сталин не раз повторял одну и ту же мысль: немцы должны извлечь уроки из своего поражения в первой мировой войне. Воевать на два фронта — безумие! Но и безумие может быть реальностью. Ведь в истории господствует не цикл в виде круга, а спираль, уходящая в бесконечность. ^Сталин, придерживаясь очевидной прямолинейной, одномерной логики, глубоко заблуждался. Никто, однако, не мог даже подумать о том, чтобы поправить ’’вождя”. Ведь уже все привыкли к его ’’безгрешности”.

Понимал ли Сталин в июне 1941-го, что в последние годы им и его окружением были допущены серьезные политические и военно-стратегические просчеты? Об этом можно только догадываться. Хотя позже, в беседах с Черчиллем, Жуковым, а после войны, как мы помним, в своем выступлении на приеме в Кремле в честь командующих фронтами он нашел в себе силы в общих чертах сказать об ошибках и просчетах, которые допустило правительство. Не он, а правительство! Но и в этих случаях Сталин ни разу не сказал, что это были прежде всего его собственные ошибки. На это он уже давно был не способен.

Природа ошибок кроется не только в неверных расчетах, неоправдавшихся прогнозах, злой воле агрессора. Все это, разумеется, было. Главная же причина просчетов, ошибок, непростительных промахов коренится, подчеркну еще раз, в единовластии. Трудно винить наркомов, Главный Военный Совет, когда уже сложился образ ’’непогрешимого и мудрого вождя”. Любое принципиальное несогласие с той или иной его концепцией, точкой зрения вполне могло быть расценено как ’’непонимание”, ’’противопоставление”, ’’политическая незрелость” со всеми вытекающими отсюда последствиями. У всех еще были свежи в памяти политические процессы, на которых было подсудно все: позиция, занятая при подписании Брестского мира; знакомство, допустим, с Я. Петерсом, комендантом Кремля, а значит, участие в подготовке ’’дворцового переворота”; встреча за рубежом с официальным лицом — естественно, ’’передача шпионских сведений” и т. д.

Хотя Сталин, субъективно, ставил перед страной, партией, казалось бы, благие цели, их реализация и осмысление не были выстраданы коллективным разумом, не явились результатом противопоставления различных точек зрения. Своим единовластием, ’’непогрешимостью”, безапелляционностью выводов ’’вождь” невольно перекрывал каналы поступления объективной информации, оригинальных предложений, нестандартных решений. Ему, как правило, говорили то, что он хотел слышать. Часто пытались угадать его желания. Отсутствие демократической и истинно коллегиальной формы выработки и принятия ответственных решений обедняло, ограничивало интеллектуальные возможности власти.

В угоду ’’вождю” все дружно говорили о ’’непобедимости Красной Армии”, об ’’усилении в Германии пролетарских настроений”, о том, что внутренние трудности капиталистических стран ’’подорвут их изнутри”. Об этом писала печать, вещало радио, утверждали теоретики. Например, академик Е. Варга, которого Сталин ценил и даже не раз беседовал с ним, в своем докладе в Военно-политической академии им. Ленина 17 апреля 1941 года утверждал, что сейчас ’’возникает вопрос — будут ли в этой войне победители и побежденные или война затянется так долго, что ни одна из воюющих групп не сможет победить другую?”. Интересы СССР, утверждал Варга, ’’требуют сохранения мира до тех пор, пока не назреет революционный кризис

в капиталистических странах”. Дальше академик делал вывод чисто в троцкистском духе (но раз это говорил не Троцкий, то Сталин не возражал): ’’Если создастся такая ситуация, что в некоторых странах в результате войны возникнет революционный кризис, буржуазная власть будет ослаблена и пролетариат захватит власть в свои руки, то Советский Союза должен будет пойти и пойдет на помощь пролетарской революции в других странах”¹³⁵.

В этих взглядах, которые были широко распространены, явно переоценивались силы СССР и Красной Армии, ’’читались” настроения времен гражданской войны — стремление вызвать мировой революционный пожар. Однако нужно сказать, что и в то, культовое время, были трезвомыслящие, мужественные личности. Так, например, в 1940 году группа ученых из Военно-политической академии им. Ленина подготовила записку ”О военной идеологии”, с которой ознакомился и Сталин. Наряду с традиционными для тех лет тезисами в документе были смело изложены некоторые ’’еретические” вопросы. Авторы записки остро поставили вопрос о причинах неудач в советско-финляндской войне: низкая культура военных кадров, ложные пропагандистские установки (лозунг о ’’непобедимости” Красной Армии), ’’неправильное освещение интернациональных задач Красной Армии”. Подчеркивалось, что глубоко ’’вкоренился вредный предрассудок, что якобы население стран, вступающих в войну с СССР, неизбежно и чуть ли не поголовно восстанет и будет переходить на сторону Красной Армии”. Разговоры ”о непобедимости ведут людей к зазнайству, верхоглядству и пренебрежению военной наукой; в области техники — к отставанию, в области военной теории — к однобокой разработке одних видов боя в ущерб другим”. В том, что касается технической мощи, наша пропаганда, писали дальше авторы записки, на ’’ложном пути шапкозакидательства”. Нельзя ’’возводить в степень культа” опыт гражданской войны. ”Не следует считать отступление в соответствующих условиях позором, нужно учить людей не только искусству наступления, но и организованному отступлению, когда этого требует обстановка”. Нужно ’’гибче, быстрее делать выводы из того нового, что вносит в военное дело современность”. В записке указывалось, что в ’’полном загоне находится дело изучения иностранной военной мысли”. Не популяризируются лучшие традиции русской армии. ’’Всех русских генералов до недавнего прошлого скопом зачисляли в тупицы и казнокрады”. Опыт боев Красной Армии у озера Хасан, на реке Халхин-Гол, в других местах ”не известен начальствующему составу. Материалы об этих боях лежат под спудом в Генеральном штабе”. Записка объемом в тридцать пять страниц дает не только критический анализ положения дел в Красной Армии, развития советской военной мысли, но и содержит немало конструктивных идей, не потерявших актуальности и в наши дни. Однако резолюция ’’вождя” была более чем краткой: ”В дело”¹³⁶. Судьба авторов записки мне неизвестна, хотя ясно, что едва ли записка могла понравиться Сталину и Ворошилову.

Все, что не вписывалось в представления ’’вождя”, не принималось. Всплески творчества, талантливой мысли, если это не соответствовало устремлениям единодержца, просто отбрасывались, не замечались, гасились. В культовом единомыслии коренится один из самых глубоких истоков политического и стратегического просчетов, повлиявших на весь ход войны, особенно на ее начало. Каковы были наиболее характерные просчеты политического руководства, и прежде всего Сталина, накануне войны? В чем они выразились?

Прежде всего, по моему мнению, самой большой ошибкой было заключение 28 сентября 1939 года Договора о дружбе и границе между СССР и Германией. После подписания месяцеїч раньше пакта о ненападении как шага, видимо, вынужденного и исторически оправданного (без ’’секретных протоколов”), нужно было остановиться. В резолюциях Коминтерна, решениях XVIII съезда партии фашизм справедливо квалифицировался как наиболее опасный отряд мирового империализма, режим террористической диктатуры и милитаризма. В мировоззрении советских людей фашизм олицетворял собой в концентрированном виде классового врага. И вдруг — ’’дружба” с фашизмом?! Трудно объяснить такое беспринципное сползание Сталина и Молотова к невольному обелению фашизма. Можно понять стремление закрепить действие пакта о ненападении торговыми соглашениями, хозяйственными связями, экономическими отношениями и т. д. Но пойти на фактическое дезавуирование всех своих прошлых антифашистских идеологических установок — это было уже слишком! Стараниями Сталина, который участвовал в переговорах с Риббентропом, аннексионистские планы Германии не получили должной оценки со стороны Советского правительства. Например, в подписанном в тот же день ’’Заявлении советского и германского правительства” говорится: СССР и Германия ”в обоюдном согласии выражают мнение, что ликвидация настоящей войны между Германией. с одной стороны, и Англией и Францией, с другой стороны, отвечала бы интересам всех народов’”³⁷. Но народы вправе спросить: а как это сделать? Смириться с тем, что Германия захватила чуть ли не всю Европу? Разве Польша, лежавшая в руинах, могла одобрить ’’обоюдное согласие”, подписанное Молотовым и Риббентропом? Представляется, что в своем стремлении оградить СССР от войны Сталин зашел слишком далеко. Тем более что эти принципиальные уступки ничего не прибавили к пакту. Только наглости фашистам и растерянности советским людям. Нельзя не видеть, что в ’’германском вопросе” Сталин оказался под весьма большим влиянием Молотова, упорно настаивавшего на своих односторонних выводах. Целый ряд заявлений наркома иностранных дел просто внес сумятицу в сознание советских людей и наших друзей за рубежом. Например, как можно расценить положения доклада Молотова, одобренного Сталиным, на внеочередной сессии Верховного Совета СССР 31 октября 1939 года?

’’Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира… В последнее время правящие круги Англии и Франции пытаются изобразить себя в качестве борцов за демократические права народов против гитлеризма, причем английское правительство объявило, что будто бы для него целью войны против Германии является, не больше и не меньше, как ’’уничтожение гитлеризма”… Не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за ’’уничтожение гитлеризма”, прикрываемая фальшивым флагом борьбы за ’’демократию”… Наши отношения с Германией… улучшились коренным образом. Здесь дело развивалось по линии укрепления дружественных отношений, развития практического сотрудничества и политической поддержки Германии в ее стремлениях к миру…”¹³⁸

Подобная политическая и идеологическая переориентация сбивала людей с толку, деформировала классовые установки в общественном и индивидуальном сознании. Вместе с тем эти тезисы как нельзя полно характеризуют дипломатическую близорукость Сталина и Молотова, их идеологическую беспринципность. Диктатор, без колебаний посылавший многие тысячи людей на смерть, в лагеря за одно подозрение в идеологической ’’нечистоплотности”, проявил удивительную неразборчивость в ’’братании” с фашизмом. Хотя многие в Коминтерне не понимали причин быстрой идеологической эволюции Сталина, влиять на официальную позицию Коминтерна они объективно не могли. До июня 1941 года Коминтерн не соглашался с оценками европейских коммунистических и рабочих партий в отношении антифашистского характера борьбы их стран. Вновь острие критических стрел было нацелено не на фашистов, а на социал-демократов, как ’’пособников милитаризма”. Беспредметным оказался и лозунг: ’’Положить конец войне”. Непонятно, как можно было ’’положить конец”: фактически согласившись с захватом Гитлером доброй половины Европы? Разъяснений на этот счет не последовало.

Слово ’’фашизм” временно исчезло из политического словаря Сталина и Молотова. В Берлине, надо полагать, были довольны. Не случайно сразу после ратификации пакта о ненападении фюрер заявил в рейхстаге 1 сентября 1939 года: ’’Пакт был ратифицирован и в Берлине и в Москве… Я (Гитлер. — Прим. Д.В.) могу присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар по иностранным делам Молотов в связи с этим”¹³⁹.

Просчет Сталина и Молотова очевиден. Понятное стремление любой ценой уберечься от пламени войны сопровождалось принципиальной идеологической уступкой, внесшей сумятицу не только в сознание наших друзей за рубежом. Постоянная демонстрация нейтралитета СССР невольно дезориентировала, что еще важнее, советских людей. Агитаторы в стране и армии были поставлены в чрезвычайно тяжелое положение.

Например, начальник Главного управления политической пропаганды РККА (ГУПП РККА) армейский комиссар первого ранга Л. Мехлис в своей Директиве № 0246 ставил такую задачу политорганам и партийным организациям: ”В основу политической учебы с молодыми бойцами положить ’’Закон о всеобщей воинской обязанности”, доклад тов. Ворошилова на четвертой сессии Верховного Совета СССР, военную присягу, Закон о каре за измену Родине, уставы и наставления… сообщение тов. Молотова ”О ратификации советско-германского договора о ненападении”¹⁴⁰. Мехлис эту фразу вставил собственноручно. Когда накануне он был у Сталина, тот, выслушав доклад начальника ГУПП РККА о политической работе в войсках, бросил:

— Не дразните немцев… — А затем пояснил: — ’’Красная звезда” часто пишет о фашистах, фашизме. Прекратите. Обстановка меняется. Не надо громко об этом кричать. Всему свое время. У Гитлера не должно складываться впечатления, что мы ничего не делаем, кроме как готовимся к войне с ним.

Сталин посмотрел на Мехлиса. Тот быстро что-то записывал, бросая верноподданнические взгляды на ’’вождя”. Точь-в-точь, как и десяток с лишним лет назад, когда Мехлис работал у него с Товстухой. Это был идеальный исполнитель. Сталин любил такой тип людей. Вот и сейчас он был уверен: Мехлис ’’прикроет” публичную газетную ругань в адрес фашистов и в то же время даст команду осторожно подогревать недоверие к гитлеровцам на армейских политзанятиях. Но поворот сделан довольно крутой, и инерцию мышления бойцов и командиров, миллионов рабочих, колхозников, интеллигенции преодолеть было не просто.

В донесениях, которые после советско-германских договоренностей стали поступать в ГУПП, при всей осторожности оценок и выводов, содержалось немало конкретных примеров искаженного представления о политических реалиях, конкретном ’’адресе” классового врага. Приведу несколько высказываний, содержащихся в донесениях:

— Военный инженер второго ранга Нечаев: ”В связи с ратификацией договора о ненападении теперь нельзя употреблять термин ’’стрельба по фашизму” при стрелковом упражнении. Агитацию и пропаганду против фашизма нельзя проводить, т. к. наше правительство не видит никаких разногласий с фашизмом”.

— Преподаватель Военно-инженерной академии Каратун: ’’Сейчас вообще не знаешь, что писать и как писать, нас раньше воспитывали в антифашистском духе, а сейчас наоборот”.

— Старший лейтенант Громов (в/ч 5365), Харьковский военный округ: ’’Если внимательно присмотреться, то Германия, оказывается, околпачила всех. Германия теперь будет прибирать к рукам малые страны, а договор о ненападении будет лежать и ничего нельзя будет сделать”¹⁴¹.

Я привел лишь несколько высказываний военнослужащих, свидетельствующих о царившей идейной растерянности, смещении классовых ориентиров. Сейчас трудно установить, кому принадлежит инициатива ’’вмонтировать” слово ’’дружба” в германо-советский договор. Если это было сделано советской стороной, то в лучшем случае свидетельствует о политическом недомыслии. Если стороной германской, то тонко рассчитанной диверсией против общественного сознания целого народа. И в том и другом случае Сталин оказался не на высоте положения. Хотя Молотов позже и скажет, что Сталин, мол, ’’вовремя разгадал коварные планы гитлеризма”, в данном случае в это поверить трудно.

Другой крупный просчет, уже в оперативно-стратегической области, связан с принятием плана обороны страны и мобилизационного развертывания Вооруженных Сил. По личному указанию Сталина осенью 1939 года, вскоре после заключения договора о ’’дружбе” с Германией, Генеральный штаб приступил к разработке этого документа. Под руководством Б.М. Шапошникова основным разработчиком был будущий прославленный Маршал Советского Союза, тогда полковник, А.М. Василевский. Его основная идея заключалась в следующем: обеспечить готовность к ведению борьбы на два фронта — в Европе против Германии и ее союзников и на Дальнем Востоке против Японии. Предполагалось, что ’’западный театр военных действий будет основным”. Считалось, что именно на западном и северо-западном направлениях противник сконцентрирует свои силы. Здесь соответственно и предполагалось сосредоточить основные силы Красной Армии¹⁴². Однако нарком, рассмотрев план, не утвердил его, полагая, что в нем недостаточно разработаны наши возможные действия по разгрому противника.

К августу 1940 года уточненный план обороны был пересмотрен. Теперь его подготовкой руководил новый начальник Генерального штаба К.А. Мерецков. Разработчиком по-прежнему был А.М. Василевский. Он все так же считал, что главные силы нашей армии целесообразно сосредоточить на Западном фронте, имея в виду возможную концентрацию сил противника в районе Бреста. 5 октября план обороны страны доложили Сталину. Он внимательно слушал наркома и начальника Генерального штаба, несколько раз подходил к карте, долго молчал, расхаживая вдоль стола. Наконец Сталин произнес:

— Мне не совсем понятна установка Генерального штаба на сосредоточение усилий на Западном фронте. Мол, Гитлер попытается нанести главный удар по кратчайшему пути на Москву… Думаю, однако, что для немцев особую важность представляет хлеб Украины, уголь Донбасса. Теперь, когда Гитлер утвердился на Балканах, тем более вероятно, что он будет готовить основной удар на юго-западном направлении. Прошу Генеральный штаб еще подумать и доложить план через десять дней…

Одновременно с переработкой плана по указанию Сталина Генеральный штаб готовил концептуальный документ — ’’Соображения об основах стратегического развертывания Вооруженных Сил на Западе и Востоке на 1940–1941 годы”. В ’’Соображениях…” верно определялось, что главную военную опасность представляет собой Германия. В качестве основной выдвигалась следующая задача: упорной обороной на рубежах государственной границы на базе полевых укреплений не допустить вторжения противника на нашу территорию, обеспечить время для отмобилизования и затем мощными контрударами отразить наступление противника, перенеся боевые действия на его территорию. Предполагалось, что главные силы вступят в действие не раньше чем через две недели. Однако ни ’’Соображения…”, ни готовящийся план обороны не уделяли должного внимания оборонительным операциям как таковым. Их положения и параметры не были определены. Фактически исключалась возможность прорыва крупных сил противника на большую глубину. Когда на одной стратегической игре накануне войны ’’проиграли” такой вариант, Сталин ядовито заметил:

— Зачем культивировать отступательные настроения? Вы что, планируете отступление?

В ’’Соображениях…” и плане обороны предусматривалось равномерное построение войск первого стратегического эшелона по глубине (в первом эшелоне прикрытия — 57, во втором — 52, в резерве — 62 дивизии). В начале войны это привело к тому, что соединения Красной Армии действовали разрозненно, как бы поочередно, и противник получил возможность расправляться с ними также ”по частям”. Забегая вперед, скажу, что гитлеровские армии, наоборот, по фронту были расположены очень неравномерно, сосредоточивались на направлениях главных ударов, тем самым создавая четырех- и пятикратное превосходство над советскими войсками. Именно это в значительной степени позволяло немцам быстро прорывать оборону и стремительно продвигаться в глубь территории страны.

Характерно, что незадолго до начала войны Сталин затребовал в свою личную библиотеку Полевой устав Красной Армии. Его страницы испещрены подчеркиваниями, свидетельствовавшими о том, что Сталин, решая оборонные вопросы стратегического характера, стремился как-то повысить свой уровень знаний в области военного искусства. Однако его замечания на Главном Военном Совете, совещаниях с военным руководством говорят больше о наличии у него здравого смысла, замешенного на осторожности, нежели высокой оперативной и стратегической компетентности. Сталин подошел к порогу войны как осторожный и в то же время самоуверенный политик, а не как военный стратег.

14 октября 1940 года переработанный план обороны вновь доложили Сталину. Естественно, все его пожелания были учтены полностью, а это означало коренную переориентировку основных усилий Вооруженных Сил. Направление главного удара противника теперь уже ожидалось на юго-западе¹⁴³. А ведь Главное разведывательное управление РККА знало, что основные ударные силы вермахта (три танковые армии из четырех) нацеливались на Смоленск и далее на Москву. Но у военачальников не хватило мужества и аргументов убедить Сталина. Как показали дальнейшие события, Гитлер именно здесь и нанес главный удар. А ведь это можно было предвидеть. Но… Почему так произошло?

Напомню, что в годы гражданской войны Сталин был членом Военного совета Южного и Юго-Западного фронтов. Тогда хлеб и уголь были действительно так же важны для Советской Республики, как и победы над контрреволюцией. Сталину казалось, что большие безлесные пространства, равно как и экономические соображения (кратчайший путь к кавказской нефти, украинскому хлебу и углю), побудят Гитлера направить главный удар именно на юго-запад.

А теперь о другом. Так уж случилось, что на основных постах в Генеральном штабе накануне войны оказались ’’выдвиженцы” из Киевского особого военного округа: С.К. Тимошенко — нарком обороны, Г.К. Жуков, ставший в феврале 1941 года начальником Генштаба, Н.Ф. Ватутин — первый заместитель начальника Генштаба, С.К. Кожевников — начальник политотдела Генштаба. Естественно, что эти люди, занимавшиеся в свое время оперативными делами в КОВО, в какой-то мере считали юго-западное направление первостепенным, особо важным. К тому же им была известна и точка зрения Сталина. К слову сказать, Военный совет КОВО и до принятия плана обороны страны придерживался точки зрения, что ’’главный удар объединенных сил противника следует ожидать в их зоне ответственности”. В документе ’’Решение Военного совета Юго-Западного фронта по плану развертывания на 1940 год”, подписанном начальником штаба Киевского особого военного округа М.А. Пуркаевым, однозначно говорится, что острие нашествия германской армии следует ожидать на юго-западном направлении¹⁴⁴.

Когда план обороны был одобрен Сталиным, в должность начальника Генерального штаба вступил Г.К. Жуков. Фактически за полгода состоялось назначение трех начальников Генштаба. В августе 1940 года Б.М. Шапошникова на этом посту сменил К.А. Мерецков, уступивший, в свою очередь, эту должность Г.К. Жукову. Но такая кадровая чехарда была по вкусу Сталину.

Здесь я должен упомянуть об одном интересном документе. Г.К. Жуков, по натуре очень решительный и волевой человек, чувствовал, что немецкие войска, нанеся удар первыми, могут добиться решающего перевеса. После размышлений, сомнений и бесед с Тимошенко он 15 мая 1941 года от руки написал Сталину записку следующего содержания:

’’Председателю Совета Народных Комиссаров Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза.

Учитывая, что Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развернутыми тылами, она имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар. Чтобы предотвратить это, считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск…” Далее Жуков определил первую и последующую стратегические цели, заключающиеся в разгроме основных сил центрального и северного крыла германского фронта¹⁴⁵.

Самый прославленный в будущем полководец Великой Отечественной войны предлагал Сталину за пять недель до ее начала радикальное решение: нанести удар по изготовившимся к броску германским войскам. Смелое, политически чрезвычайно острое предложение. Письменных следов на документе Сталин не оставил; в тот период ’’вождь” был сверхосторожен и осмотрителен. Он по-прежнему полагал, что у страны есть еще достаточно времени для подготовки к схватке с фашизмом.

А тем временем, в начале июня 1941 года, было принято решение, одобренное Сталиным: усилить юго-западное направление еще 25 дивизиями. Тем более что накануне, в конце апреля 1941 года, в Генеральный штаб поступила следующая информация НКВД, полученная по разведывательным каналам: ’’Выступление Германии против Советского Союза решено окончательно и последует в скором времени. Оперативный план наступления предусматривает молниеносный удар на Украину и дальнейшее продвижение на Восток…”¹⁴⁶

Фашисты пытались дезориентировать советское руководство в отношении направлений главного удара, сроков начала войны, ее стратегического замысла. Г.К. Жуков писал после войны, что ’’сейчас у нас в поле зрения, особенно в широких, общедоступных публикациях в основном факты предупреждений о готовившемся нападении на СССР, о сосредоточении войск на наших границах и т. д. Но в ту пору, как это показывают обнаруженные после разгрома фашистской Германии документы, на стол к И.В. Сталину попадало много донесений и совсем другого рода”'⁴⁷.

К сожалению, Сталин, располагая немалой информацией, стекавшейся к нему по разным каналам, далеко не всегда доводил ее даже до сведения Генерального штаба. Например, телеграмму Черчилля о подготовке германского нападения на Советский Союз Сталин, повторяю, просто счел попыткой быстрее столкнуть его с Гитлером, и предупреждение из Лондона попало на стол начальника Генштаба спустя много времени после его получения. Было немало и других донесений и сообщений, которым Сталин, по существу, не придал должного значения.

Однажды, беседуя с академиком Б.Н. Пономаревым, бывшим секретарем ЦК партии, давним коминтерновским работником, я услышал от него, например, о таком случае.

— Где-то весной 1941 года, — рассказывал Б.Н. Пономарев, — похоже, в конце мая, со мной встретились два австрийских коммуниста, приехавших ’’оттуда”. Они возбужденно рассказали об огромных военных приготовлениях в Германии на западных границах СССР, о бесконечных военных эшелонах с танками, артиллерией, машинами, следующих день и ночь в восточном направлении. Такое может быть, считали они, при подготовке военного нападения.

Я передал содержание информации Георгию Димитрову, тот имел специальный разговор со Сталиным. Через день Димитров мне сказал:

— Сталин спокойно отнесся к сообщению австрийских коммунистов и сказал, что это далеко не первый сигнал такого рода. Но что он не видит оснований для чрезмерного беспокойства. Вчера, например, они на Политбюро рассмотрели график отпусков, и большей части его членов и кандидатов предоставлена возможность пойти отдыхать летом. Первым, в частности, поедет на юг А.А. Жданов, а ведь он член Военного совета приграничного округа… На этом Сталин, — по словам Г. Димитрова. — счел разговор законченным.

— Как можно объяснить такое, — рассуждал Б.Н. Пономарев. — Недооценка опасности? Самоуверенность? Господство навязчивой идеи о том, что события будут развиваться именно так, как спланировал’он, Сталин?

Подобные недоуменные вопросы содержатся и в воспоминаниях Г.К. Жукова, А.М. Василевского, М.В. Захарова, многих других военачальников. Думаю, прав был Г.К. Жуков, когда утверждал, что накануне войны все помыслы и действия Сталина были пронизаны одним стремлением: избежать, не допустить войны, и это породило уверенность в том, что так оно и будет. Но разве начальник Главного разведывательного управления Красной Армии Ф.И. Голиков не докладывал Сталину, что к началу марта 1941 года мощь вермахта достигнет 8 миллионов человек, 12 тысяч танков, 52 тысяч орудий, около 20 тысяч самолетов? Разве не ясно, что долго держать без дела такую колоссальную военную машину Германия не в состоянии? И разве не было известно ’’вождю”, что основные силы этой армады были уже сконцентрированы на востоке?

Объективности ради следует сказать, что шли к Сталину донесения и другого рода — о ’’нежелании немецкого народа воевать”, о ’’дезертирстве в германской армии”, о ’’пораженческих настроениях в вермахте” и т. д. Из Берлина по специальным каналам поступали сообщения о том, что в германских войсках, сосредоточенных на востоке, ведутся едва ли не пацифистские разговоры: ’’Если Германия ввяжется в войну с СССР, то она будет побеждена”; ’’эта война доведет народ до гибели”; ”мы не хотим воевать и хотим домой”¹⁴⁸. Возможно, такие настроения и встречались, но главное заключалось в другом: донесения подобного рода соответствовали желаниям Сталина. Не исключено, что все эти данные о ’’настроениях” тоже были тонкой дезинформацией.

Как рассказывал Г.К. Жуков К.М. Симонову, в начале 1941 года, когда поток сообщений о концентрации немецких войск в Польше особенно возрос, Сталин обратился к Гитлеру с личным письмом, в котором писал, что это обстоятельство нас удивляет и создает у нас впечатление, что Гитлер собирается воевать против нас. В ответ Гитлер прислал Сталину письмо, тоже личное, и, как он подчеркнул в тексте, ’’доверительное”. В этом письме он писал, что эти сведения верны, что в Польше действительно сосредоточены крупные войсковые соединения, но что он, будучи уверен, что это не пойдет дальше Сталина, должен разъяснить, что сосредоточение его войск в Польше не направлено против Советского Союза, что он намерен строго соблюдать заключенный пакт, в чем ручается своей честью главы государства. В своем письме Сталину фюрер нашел аргумент, которому, как говорил Жуков, Сталин, по-видимому, поверил. Мол, территория Западной и Центральной Германии подвергается сильным английским бомбардировкам и хорошо наблюдается англичанами с воздуха. Поэтому он был вынужден отвести крупные контингенты войск на восток.

А германский военный атташе Кестринг, усиливая дезинформацию при контактах с советскими официальными лицами, часто говорил: ’’Сейчас у нас войска освобождаются — пусть отдохнут”¹⁴⁹.

В то же время в директиве наркома обороны ”О результатах проверки боевой подготовки за зимний период 1941 года и указаниях на летний период”, подписанной Тимошенко, членом Главного Военного Совета Ждановым и начальником Генштаба Жуковым 17 мая 1941 года, совершенно ничего не говорилось ни о задачах западных военных округов, ни о повышении бдительности, боеготовности, устойчивости в обороне, ни о подготовке к отражению массированных налетов авиации и вторжения крупных масс танков. Рутинные замечания о ’’недостатках в одиночной подготовке бойца” и полное отсутствие указаний оперативного характера¹⁵⁰. Война была на пороге, гигантская военная машина Германии была готова вот-вот сорваться с места и ринуться на восток, а Наркомат обороны, Генеральный штаб действовали так, будто Гитлер и не думал, пока того не пожелает Сталин, сделать свой роковой и страшный шаг.

А разведка между тем сообщала все новые и новые тревожные данные. Начальник разведотдела КОВО полковник Бондарев информировал в конце мая 1941 года о непрерывном прибытии новых танковых, артиллерийских и пехотных частей в районы Люблина, Красностава, Замостья, Грубешова, Тома-шува, Белжеца. В своих выводах, оценивающих обстановку, начальник разведотдела подчеркивал: ’’Сосредоточение войск к границе с СССР продолжается… Подготовка театра военных действий проводится форсированными темпами”¹⁵¹. Аналогичная картина была и в ЗапОВО. Полковник Блохин, начальник разведотдела штаба округа, также доносил своему командованию: ”На основании ряда проверенных агентурных данных, военная подготовка Германии против СССР за последнее время, особенно с 25 мая, проводится более интенсивно…” В донесении, в частности, говорилось, что один из засланных на территорию СССР германских агентов заявил при допросе, что со своими данными он должен вернуться в г. Цеханув не позже 5 июня, т. к. им сказали — скоро возможно начало военных действий против СССР…¹⁵². Такие донесения шли не только в штабы приграничных округов, но и в Москву.

Нарком обороны, обеспокоенный положением дел, направил несколько комиссий в приграничные округа для проверки положения дел в танковых войсках. А в остальных? 16 июня по результатам проверки в Военные советы округов и армий, штабы механизированных корпусов ушла шифровка:

’’Проверкой танковых войск в КОВО, ЗапОВО, ПрибОВО и ОдВО установлено:

1. Обучение бойцов и командиров проходит оторванно от основной задачи, вытекающей из боевой готовности механизированных войск, и протекает нецелеустремленно.

2. Огневая подготовка стоит на низком уровне и отстает от плана огневой подготовки на один-два месяца.

3. Взаимодействия родов войск внутри мехсоединений отрабатываются мало и плохо.

4. Мотополки готовятся как стрелковые части. Не учитывается их назначение и характер боевого использования.

5. Подготовка радистов до сих пор стоит на низком уровне.

6. Артполки ведением огня с открытых позиций прямой наводкой не овладели и этому не обучаются.

7. Ночные занятия проводятся как исключение и только в отдельных частях. Системы подготовки к ночным действиям нет…”¹⁵³

Подобных недостатков ’’нанизано” целых семнадцать пунктов. Но в директиве, подписанной Тимошенко и Жуковым, опять ничего не говорится о крупных оперативных вопросах, связанных с повышением готовности к отпору неизбежного германского нападения. Они как бы загипнотизированы уверенностью Сталина; война не начнется, пока они к ней не готовы…

А не готовы были во многих отношениях: в оперативном, техническом, мобилизационном. Еще до указанных событий Сталин послал А.И. Запорожца, начальника Главного управления политической пропаганды Красной Армии, проверить готовность укрепрайонов на западной границе. Запорожец, возглавивший комиссию, проехал вдоль новой границы, где строились оборонительные позиции. Его доклад Сталину (одновременно направленный Молотову, Андрееву, Жданову и Маленкову) был неутешительным:

’’Укрепленные районы, строящиеся на наших западных границах, в большинстве своем не боеспособны. Законченные строительством боевые сооружения (ДОТ) не имеют должного вооружения… Укрепленные районы не обеспечены в необходимом количестве постоянными и специально подготовленными гарнизонами”¹⁵⁴.

Сталин переадресовал доклад наркому обороны, посоветовав тому более круто спросить с исполнителей за медленное создание системы укрепрайонов, которые, к сожалению, с началом войны не сыграют той роли, которая им предназначалась. Сталин спешил, торопил, но, когда дело касалось принятия радикальных решений, проявлял свою обычную осторожность.

По свидетельству Жукова, уже в самый канун войны Сталин, вопреки настояниям военного руководства, категорически запретил привести войска западных округов в повышенную боевую готовность. Его боязнь ’’спровоцировать” немцев была просто-таки маниакальной. Конечно, можно понять стремление Сталина не дать Гитлеру повода для военного нападения. Но в то же время он должен был понимать, что едва ли Германия нападет на СССР только в результате ’’провокации”, если это не входило в ее стратегические планы. Однако ни Ворошилов, ни Тимошенко, ни Жуков не смогли найти достаточных аргументов для того, чтобы показать, что полумеры ничего не решают.

Таким образом, военно-стратегический просчет, связанный с определением направления главного удара вермахта, усугубился упорным стремлением Сталина не видеть того бесспорного факта, что война уже на пороге Отечества.

Гитлер тем временем созвал совещание высшего военного руководства, в ходе которого заслушал сообщения генералов о завершении подготовки к нападению на СССР. Ему докладывали, что с 22 мая железные дороги Германии переведены на график ускоренного движения и сосредоточение войск будет закончено 19 июня, что военно-воздушные соединения первого удара, дислоцированные западнее Вислы, к вечеру 21-го на малой высоте перебазируются на аэродромы вблизи границ СССР. После уточнения деталей фюрер внес в план лишь одно небольшое изменение: начало нападения перенести с 3.30 на 3.00 22 июня.

Сталин, получая тревожные и, как впоследствии оказалось, в основном правдивые сигналы и сообщения, не решился на принятие чрезвычайных мер военного характера в соответствии с планами оперативно-стратегического развертывания. Если бы заблаговременно, энергично и по возможности скрытно были осуществлены необходимые оперативные и мобилизационные мероприятия, начало войны могло быть совсем иным. Думаю, что очень точную оценку действиям Сталина в этот период дал Маршал Советского Союза А.М. Василевский: ’’…Причин для того, чтобы добиться оттягивания сроков вступления СССР в войну, имелось достаточно, и жесткая линия Сталина не допускать того, что могла бы использовать Германия как повод для развязывания войны, оправдана историческими интересами социалистической Родины. Но вина (именно вина! — Прим. Д.В.) его состоит в том, что он не увидел, не уловил того предела, дальше которого такая политика становилась не только ненужной, но и опасной. Такой предел следовало смело перейти (выделено мной. — Прим. Д.В.), максимально быстро привести Вооруженные Силы в полную боевую готовность, осуществить мобилизацию, превратить страну в военный лагерь. Следовало, видимо, тянуть время где-то максимум до июня, но работу, какую можно вести скрытно, выполнить еще раньше. Доказательств того, что Германия изготовилась для военного нападения на нашу страну, имелось достаточно — в наш век их скрыть трудно. Опасения, что на Западе поднимается шум по поводу якобы агрессивных устремлений СССР, нужно было отбросить. Мы подошли волей обстоятельств, не зависящих от нас, к рубикону войны, и нужно было твердо сделать шаг вперед. Этого требовали интересы нашей Родины”¹⁵⁵. Может быть, на это потребовалась бы всего неделя?! Кто скажет? Если бы директива о приведении в боевую готовность западных округов ушла хотя бы на несколько дней раньше!.. Помешало единовластие Сталина.

Трудно не согласиться с этими трезвыми рассуждениями, но… если бы они были высказаны накануне войны! К сожалению, никто из политического и военного окружения Сталина не попытался убедить его в зернах тех истин, которые так мудро, но поздно, изложил Василевский! О доле — и немалой! — вины военных в этом важнейшем стратегическом просчете говорил и Г.К. Жуков: ”В период назревания опасной военной обстановки мы, военные, вероятно, не сделали всего, чтобы убедить И.В. Сталина в неизбежности войны с Германией в самое ближайшее время и доказать необходимость проведения в жизнь срочных мероприятий, предусмотренных оперативно-мобилизационными планами”'⁵⁶. Просил бы читателя обратить внимание на слово ’’убедить” И.В. Сталина…

Величие, мудрость, зрелость руководителя заключается, видимо, в том, что именно вождь должен убеждать окружающих в истинности своих решений. Как это делал В.И. Ленин. И в данном случае мы вновь сталкиваемся с порочным стилем руководства Сталина, который, по сути, автоматически отвергал альтернативные предложения и решения. Воля Сталина проявлялась как державное упрямство, не признающее других мнений. Конечно, говоря словами Клаузевица, ’’война — это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю”. Но она, воля, может добиться этого, если выступает в союзе с мудростью.

Волевой интеллект Сталина в данном случае показал, каково соотношение его некоторых компонентов. Сталин непреклонно держался поставленной цели: не допустить войны. Нов этом случае стремление к цели, во имя достижения которой хороши были, как считал ’’вождь”, любые средства, как бы отодвинуло остальное на второй план. Пытаясь проникнуть в духовный мир Сталина на основе анализа конкретных фактов того времени, мы видим, что упорство ’’вождя” базировалось на чрезмерной уверенности в себе, неспособности признать ошибочность своего решения, самолюбии. Подобное, во многом ’’бесконтрольное”, упорство, близкое к упрямству, в конце концов подтачивает и саму волю, которая является его источником. А это ведет к тому, что на каком-то этапе упрямство как бы парализует волю, сковывая ее путами вдруг появляющейся нерешительности, сомнений и колебаний. Человек никак не может совершить чрезвычайно нужный и ответственный шаг. Именно таким предстал в последние дни перед войной, особенно в решающие часы, Сталин, человек несомненно волевой. Воля, подавленная упрямством, не внемлет доводам интеллекта. Это есть, по словам Энгельса, ’’ослепленное упрямство”, которое вступает в конфликт с аргументами ума.

Ко всему этому, подчеркну еще раз, Сталин не обладал даром предвидения, способностью приподнять завесу над грядущим и заглянуть за горизонты сегодняшнего бытия. Он продолжал пристально вглядываться в настоящее, находясь под гипнозом желаемого. У него не было способности ’’опережающего” отражения бытия. В противном случае разве он не мог предвидеть, например, последствий репрессий десятков тысяч высших армейских командиров накануне войны? Можно, конечно, сказать, что здесь он руководствовался только политическими и личными соображениями, однако так или иначе трагедия этих горьких лет свидетельствует не только о глубокой моральной ущербности ’’вождя”, но и о его ограниченной способности видеть будущее. Ошибки в оценке военно-политической ситуации накануне войны — неоспоримое тому доказательство.

Концентрация политической власти в руках одного человека может вести к тому, что нравственный, волевой, интеллектуальный изъян, который у простого, рядового человека выглядит лишь как его личная слабость, у руководителя такого масштаба, каким был Сталин, приобретает судьбоносное значение. Поскольку политические, военно-стратегические просчеты, допущенные Сталиным и его окружением накануне войны, советский народ, его армия смогли ’’исправить” в конечном счете ценой огромных жертв. Мы привычно говорим, что в этом еще раз проявилась решающая роль народных масс в историческом процессе. Значительно реже мы анализируем, какой ценой утверждается эта роль. Анализ разумности этой цены, о чем пойдет речь в одной из последующих глав, позволяет глубже судить о подлинном или мнимом величии руководителей, стоящих во главе народов.

На исторической сцене народ является главным действующим лицом. Но он часто вынужден платить непомерную цену, если решающим образом не влияет на выдвижение ’’солистов”. Почти все военные, многие политические деятели, большое количество простых людей видели, чувствовали весной 1941 года необъяснимое упорство, с каким Сталин оценивал развитие событий, но никто не смог, а точнее, и не пытался освободить ’’вождя” от слепого упрямства. Здесь дело уже не просто в неиспользованных шансах совести. Иногда этот шанс крайне трудно использовать: и прежде всего тогда, когда у пульта управления государством стоит лишь один человек, а время на принятие особо важного решения исчисляется неделями, затем сутками и, наконец, часами…

Начальник штаба ЗапОВО генерал-майор В.Е. Климовских по поручению командующего округом Д.Г. Павлова в 2.40 ночи 21 июня (за сутки до начала нападения) шлет шифротелеграмму:

’’Вручить немедленно.

Начальнику Генштаба К.А.

Первое. 20 июня в направлении Августов имело место нарушение госграницы германскими самолетами: в 17.41 шесть самолетов… в 17.43 — девять самолетов… в 17.45 десять самолетов. По данным погранотряда, самолеты имели подвешенными бомбы.

Второе. По докладу командарма-3 проволочные заграждения вдоль границы у дороги Августов, Сейны, бывшие еще днем, к вечеру сняты. В этом районе, в лесу будто бы слышен шум наземных моторов. Пограничниками усилен наряд…

В. Климовских”'¹⁵⁶.

Такие донесения шли и из других округов. Климовских, назначенный в июле 1940 года на должность начальника штаба Западного особого военного округа, не мог тогда знать, что ровно через год, в июле 1941 года, он будет расстрелян с группой других генералов по личному указанию И.В. Сталина. Правда, с предварительным ’’оформлением” понаторевшего на этих делах В.В. Ульриха. Сознание Сталина до самых последних часов не могло перестроиться и адекватно отразить нарастающие грозные реальности. Он все еще находился в плену иллюзий своего ’’провидчества” и ’’всемогущей” воли.

Чтобы лучше понять драму тех последних предвоенных часов, нужно еще раз обратиться к личным качествам Сталина. О многих из них речь уже шла. Теперь следует сказать и о таком, как осторожность. Конечно, Сталину было не занимать смелости и решительности при принятии обычных решений. Но в больших делах он был до предела осмотрителен. Это выразилось, например, в дни Октября, когда во многом в силу сложности и неясности обстановки его личная инициатива была минимальной. Это можно проследить и на кровавых событиях 1937–1938 годов. Сегодня ясно, что Сталин хотел еще в начале 30-х годов нанести удар по всем потенциальным противникам его единовластия, но долго не решался на этот шаг. Даже смерть Кирова, давшая ему предлог для репрессий, в ’’полной мере” была им использована не сразу. Хотя позже он неоднократно публично говорил о том, что с ’’выкорчевыванием врагов народа опоздали на четыре года”. Сталин умел терпеливо ждать, накапливать по крупицам нужное качество, желаемое духовное состояние в обществе, готовить подходящую обстановку. Не случайно в свое время Бухарин назвал Сталина ’’великим дозировщиком”. ’’Вождь” умел медленно, постепенно создавать, ’’дозировать” такую ситуацию, когда все убеждались: этот шаг необходим! Час настал! Пора! Таким шагом, например, явился в годы репрессий февральско-мартовский Пленум ЦК ВКП(б) 1937 года.

Но в отношениях с Гитлером его сверхосторожность в конце концов дала обратные результаты. Фактически в большой политической игре Гитлер перехитрил Сталина. Осторожность Сталина диктовалась не только пониманием им последствий ’’преждевременной” войны, но и в определенном смысле большой внутренней неуверенностью. СССР был один на один с капиталистическим миром. Любой неосторожный шаг мог привести к непоправимым последствиям. Эта мысль не могла не довлеть над сознанием Сталина в моменты принятия ответственных государственных решений.

Сталин так настойчиво боролся с возможностью ’’провокаций”, что это заметили в Берлине и сделали соответствующие выводы. Его осторожность, отсутствие должной реакции на многочисленные нарушения Германией заключенных договоренностей, подчеркнутая ’’лояльность” — вот что действительно подталкивало Гитлера, наглевшего день ото дня, убеждало его в слабости СССР. Например, по указанию Сталина в июне советским войскам западных округов было отдано дополнительное распоряжение: не применять оружия против германских самолетов, нарушавших границы СССР. Одновременно была передана аналогичная директива и пограничникам¹⁷⁴. Немцы это сразу заметили. Осторожность — качество, необходимое политику, — превратилась в нерешительность и перестраховку, питаемые маниакальной уверенностью в исполнении собственного желания: не допустить войны. В конце концов это привело к непоправимому…

Накануне войны от командующего Киевским особым военным округом генерал-полковника М.П. Кирпоноса поступило несколько донесений о перебежчиках — немецких солдатах. Они сообщали о том, что этой ночью германские войска совершат нападение на Советский Союз. Нарком сразу же доложил по телефону Сталину. Тот, помолчав, приказал Тимошенко, Жукову и Ватутину прибыть к нему. Как вспоминает Жуков, там уже были все члены Политбюро. Сталин, как всегда, расхаживал вдоль стола. Когда вызванные военачальники вошли, он сказал, обращаясь ко всем:

— Что будем делать?

Все молчали.

— Надо немедленно дать директиву о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность, — в напряженной тишине наконец прозвучал голос Тимошенко.

— Читайте, — бросил Сталин.

Жуков прочел проект директивы, подготовленный в Генштабе, в котором подчеркивалась необходимость решительных действий в соответствии с оперативным планом отражения нападения. Сталин перебил начальника Генштаба:

— Такую директиву сейчас давать преждевременно. Может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений.

Когда военные ушли отдавать необходимые распоряжения, Сталин как бы про себя сказал:

— Думаю, что Гитлер нас провоцирует… Неужели он решился на войну?

Разъехались члены Политбюро в третьем часу. Самая короткая ночь пришла в столицу. Сталин устало смотрел из окна своего бронированного автомобиля на безлюдные улицы. Он еще не знал, что немецкие самолеты уже летят бомбить советские города и аэродромы, что экипажи фашистских танков выводят свои машины на исходные позиции, что гитлеровские генералы все чаще смотрят на циферблаты своих часов. Их стрелки приближались к роковой отметке. Но едва Сталин стал засыпать, разложив постель на диване в своем кабинете на даче, где он и работал и отдыхал, в дверь осторожно постучали. Стук больно отозвался в сердце: Сталина никогда не будили. Должно быть, произошло самое худшее. Неужели он просчитался?

Натянув пижаму, Сталин вышел. Начальник охраны доложил:

— Генерал армии Жуков просит Вас, товарищ Сталин, по неотложному делу к телефону!

Сталин подошел к аппарату.

— Слушаю…

Жуков коротко доложил о налетах вражеской авиации на Киев, Минск, Севастополь, Вильнюс, другие города. После доклада начальник Генштаба переспросил Сталина:

— Вы меня поняли, товарищ Сталин?

Диктатор тяжело дышал в трубку и ничего не говорил. Парализующая, колоссальная, фантастическая тяжесть легла на его плечи, и до сознания плохо доходил вопрос Жукова. Вопреки его желанию, воле, уверенности Гитлер решился начать войну. Возможно, в сознании мелькнул текст поздравительной телеграммы Гитлера в день 60-летия Сталина:

’’Господину Иосифу Сталину.

Ко дню Вашего 60-летия прошу Вас принять мои самые сердечные поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания. Желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза…”

Сталин молчал. А из трубки вновь раздалось тревожно-удивленное:

— Товарищ Сталин, Вы меня поняли?

Он наконец понял. Земные боги тоже ошибаются, и цена их ошибок безмерно велика.

Было четыре часа утра 22 июня тысяча девятьсот сорок первого года.