Триумвиры революции

Эту попытку парализовал Робеспьер.

А 3 декабря он выступил с речью, которая оказалась для планов Жиронды звоном погребального колокола.

- Собрание незаметно уклонилось от существа вопроса. Здесь незачем возбуждать процесс. Людовик не обвиняемый, вы не судьи - вы государственные деятели, депутаты нации и не можете быть ничем иным. Вам предстоит не произнести приговор, "за" или "против" известной личности, а принять меру общественного спасения, сыграть роль защитников нации...

Так начал Неподкупный свою речь.

Использовав и развив главный тезис Сен-Жюста, он дал глубокий и всесторонний анализ разбираемого вопроса. Он говорил спокойно и бесстрастно, покоряя слушателей логикой мысли.

Людовика хотят спрятать за конституцию 1791 года. Но как можно ссылаться на конституцию, желая защищать короля, если король сам эту конституцию уничтожил?

В голосе оратора появляется злая ирония.

- Но конституция запрещала вам все, что вы сделали с ним! Если он мог быть наказан только низложением, вы не имели права принимать эту меру без суда; вы не имели никакого права держать его в тюрьме; мало того, он имеет полное право требовать от вас своего освобождения и вознаграждения за потери. Конституция вас осуждает. Бросайтесь же к ногам Людовика, чтобы вымолить его прощение!..

В зале слышатся смех и аплодисменты. Он добился эффекта, на который рассчитывал. Остается вопрос о мере наказания.

Робеспьер напоминает, как некогда, еще в первой Ассамблее, он требовал отмены и запрещения смертной казни. Но даже если бы смертная казнь была отменена для всех, ее пришлось бы сохранить для тирана; пусть лучше погибнет Людовик, чем сто тысяч добродетельных граждан. Людовик должен умереть, если родина хочет жить!..

Оратор кончил. Он собирает листы речи и не спеша спускается с трибуны.

Зал молчит.

И вдруг раздается гром рукоплесканий. Аплодируют не только монтаньяры, но и депутаты "болота", и даже кое-кто из "государственных людей".

В этот день жирондисты потеряли большинство в Конвенте.

Робеспьер знал, что делает: требуя казни, он добился суда, под непосредственным впечатлением от его речи принимается декрет: "Национальный Конвент будет судить низложенного короля".

Низложенный король, ныне просто Луи Капет, жил со своей семьей в унылой Тампльской башне. Узники Тампля находились под строгим надзором Коммуны. Впрочем, им не чинили никаких утеснений. К услугам Людовика была обширная библиотека. В то время как люди, совершившие революцию, питались отрубями, к столу бывшего короля подавали белый хлеб особой выпечки, вина нескольких сортов, фрукты, пирожные и печенья. Одежда и пропитание королевской семьи обходились Коммуне до 20000 ливров в месяц.

11 декабря однообразие жизни Тампля было нарушено. С утра забили тревогу, и кавалерийский отряд, предшествуемый несколькими орудиями, вступил во двор. В этот день Людовика должны были отвезти в Конвент для допроса.

И вот он стоит перед Конвентом. Ничто не выдает в нем бывшего властелина: нет ни орденов, ни золотого шитья, щеки обросли волосами, взгляд апатичен и тускл.

Собрание молчит. Депутаты смотрят на человека, перед которым недавно снимали шляпы, которому восторженно рукоплескали. Уж не чувство ли жалости к поверженному прокрадывается в их души?

Но едва он заговорил, и всякое подобие жалости должно было безвозвратно рассеяться.

Из всех способов защиты Людовик выбрал самый неудачный. Он стал на путь огульного отрицания, на путь прямой, неприкрытой лжи. Все его ответы носили одну и ту же форму: "Это было до принятия конституции"; "Я имел на это право"; "Это касается министров"; "Я не помню"; "Я не имею об этом ни малейшего понятия". Когда ему предъявили компрометирующие документы, Людовик отверг их подлинность. Когда его спросили о железном шкафе, он ответил, что ничего о нем не знал.

Ложь была очевидна. Это должно было ожесточить депутатов, враждебно относившихся к королю, и увеличить затруднения тех, кто хотел его спасти.

Уверенность жирондистов была сильно поколеблена. Но они не желали признать себя побежденными. Время между 10 и 26 декабря, пока составляли и зачитывали длинный обвинительный акт, допрашивали Людовика и выслушивали речь адвоката, они использовали, чтобы выработать новый план действий.

Не имея больше возможности настаивать на неприкосновенности короля, "государственные люди" выдвинули тезис об апелляции к народу. Поскольку члены Конвента, утверждали они, не могут быть одновременно и обвинителями и судьями, приговор должна вынести более высокая инстанция - сам державный народ. Население страны должно высказаться по этому поводу в секциях и департаментах на первичных собраниях, а результаты голосования будут подсчитаны в Конвенте.

Это предложение, высказанное и обоснованное в деталях несколькими лидерами партии, представляло весьма остроумный трюк: в последний момент сорвать вынесение приговора, который был уже у всех на устах.

На этот раз Неподкупный гневен. Теперь он не только объясняет, но и обвиняет, обвиняет в упор.

Показав, что апелляция к народу в том виде, как ее предлагают жирондисты, превратится в апелляцию против народа, Робеспьер формулирует и бросает страшное обвинение:

- Вот план, который дерзко нам предлагают глубочайшее лицемерие и наглейшее мошенничество, прикрываясь флагом ненавистного им народного самодержавия!.. Не очевидно ли, что здесь ведется процесс не столько против Людовика XVI, сколько против самых горячих защитников свободы? Да, это несомненно: авторы проекта хотят унизить Конвент, а может быть, и уничтожить его, пользуясь этим бесконечным процессом. И не в тех людях гнездится измена, кто стойко защищает принципы свободы, не в народе, который пожертвовал для нее всем, не в Национальном конвенте, который стремится к добру и к истине, и даже не в тех личностях, которые являются лишь игрушками злополучной интриги и слепым орудием чужих страстей; она гнездится в дюжине-другой плутов, которые держат в своих руках все нити заговора. Храня молчание, когда обсуждаются важнейшие вопросы дня, они втихомолку возбуждают смуты, раздирающие нас теперь, и готовят бедствия, ожидающие нас в будущем...

После этой речи нет такого единодушия в аплодисментах, как прошлый раз. Часть депутатов точно окостенела. Страх сковал сердца, немота парализовала языки. Напрасно думали "государственные люди", что можно спрятаться за апелляцию к народу, за самое слово "народ". Неподкупный показал, насколько они враждебны народу. И самое страшное было в том, что оратор якобинцев говорил не от себя, не от своей партии, а от лица народа, именем которого жирондисты пытались спекулировать и которого боялись больше всего на свете.

Народ услышал Робеспьера. Его речь была напечатана на общественный счет, по подписке, распространенной среди парижан. Она нашла отклик даже в департаментах, где жирондисты еще сохранили свои позиции. Из разных концов страны посыпались петиции с требованием смертного приговора Луи Капету.

Наконец 30 декабря Конвенту пришлось стать свидетелем внушительного и печального зрелища. Явилась делегация от восемнадцати секций. В ее рядах находились ветераны революции, увечные 10 августа, вдовы и сироты граждан, павших в этот день. После короткого слова их оратора посланцы секций прошли через зал, обойдя его по кругу. Страшная была картина! Женщины, поднимающие к депутатам своих осиротевших малюток, юноши на костылях, безногие обрубки на тележках.

Тщетно было красноречие Верньо, речь которого поглотила все заседание 31 декабря, тщетны были строго продуманное выступление Бриссо и полная ядовитой клеветы короткая речь Жансонне.

Компания была проиграна.

Как же вели себя остальные триумвиры в дни, когда Робеспьер основное бремя взял на себя?

Марат, который в это время болел, чем мог поддерживал Максимилиана. 3 декабря он прислал свою речь в Конвент; в речи он выражал примерно те же мысли, что и Неподкупный. Именно Марат предложил, чтобы голосование по делу короля было поименным: каждый депутат должен был выступать с мотивировкой приговора. Марат знал, что делает, когда вносил этот проект. Ему была хорошо известна увертливость врагов; их, способных менять мнения на ходу, было необходимо припереть к стенке.

А Дантон? Поначалу он держался довольно уклончиво. Кое-кто распускал даже слухи, будто вельможа санкюлотов хочет спасти монарха. Потом Жорж уехал в заграничную командировку и вернулся в Париж лишь 14 января, к самому концу дела. Здесь он повел себя очень активно. Когда в Конвенте начались дебаты по поводу закрытия театров, дающих контрреволюционные пьесы, он воскликнул:

- Признаюсь, граждане, я думал, нас должно занимать нечто более важное, чем комедии!

- Речь идет о свободе! - закричал кто-то с места.

- Да, речь идет о свободе, - повторил Дантон. - Речь идет о трагедии, которую вам предстоит разыграть перед всеми нациями. Речь идет о том, чтобы под мечом закона пала голова тирана. Предлагаю Конвенту безотлагательно высказаться об участи Людовика!..

Жорж решительно отбросил попытку жирондистов спрятаться за систему голосования: для осуждения короля не требовалось двух третей голосов, вполне достаточно было простого большинства, которым утверждалась республика! Столь же решительно отверг он последние надежды на акции зарубежных правительств: свободный французский народ не мог вступать ни в какие переговоры с тиранами!

Он был так резок и так бесцеремонно вмешивался в прения, перебивая других, что один из соратников Бриссо не выдержал и со злобой крикнул:

- Ты еще не король, Дантон!..

При поименном голосовании он сказал:

- Я не принадлежу к числу тех "государственных людей", которые не понимают, что с тираном не вступают в сделки, что королей нужно поражать только в голову, что Франции нечего ждать от Европы и надо полагаться только на силу нашего оружия. Я голосую за смерть тирана!

Робеспьер, верный своей манере, аргументируя, произнес целую речь, которая начиналась так:

- Я неумолим по отношению к угнетателям, поскольку чувствую сострадание к угнетенным; мне чужда гуманность, которая свирепствует над народами и прощает деспотам... - И кончалась словами: - Я подаю голос за смертную казнь.

Мотивировка Марата была значительно короче:

- Людовик является главным виновником преступлений, вызвавших кровопролитие 10 августа, и всех зверских избиений, осквернивших землю Франции с начала революции. Я голосую за казнь тирана в двадцать четыре часа.

Еще короче сказал Сен-Жюст:

- Ввиду того, что Людовик XVI был врагом народа, его свободы и счастья, я голосую за смертную казнь.

Что же касается жирондистов, то, как и следовало ожидать, они в последний момент предали короля, за жизнь которого перед этим так отчаянно боролись: большинство их не рискнуло выступить против казни.

Людовик был осужден на смерть большинством в 387 голосов при 721 голосовавшем депутате.

Так закончился процесс между целой нацией и одним человеком, как назвал это дело защитник Людовика XVI, или, точнее, процесс между двумя партиями на решающем этапе революции. Монтаньяры после стольких неудач наконец приблизились на шаг к победе, жирондисты - к падению.

6. КРИЗИС

Поздняя зима и начало весны 1793 года обозначили интервал в наступательном марше Горы против Жиронды. Виною тому был острый кризис, охвативший в те дни все сферы жизни республики.

Быстро углубляясь, нарастал экономический кризис. Новые выпуски необеспеченных ассигнатов приводили к обесценению денег и росту дороговизны. Парижский рабочий зарабатывал около сорока су в день, в то время как цена хлеба доходила до восьми су за фунт. Хлеб не только был дорог, но его все труднее становилось достать: землевладельцы не торопились везти на рынок зерно в обмен на обесцененные бумажные деньги. Исчезновение хлеба закономерно взвинчивало цены на другие продукты.

Это обостряло начавшийся социальный кризис. Повсюду в городах и деревнях вспыхивали волнения бедноты, доведенной до отчаяния, иной раз достигавшие весьма широких пределов.

В Лионе и Орлеане, в Версале, Этампе и Рамбуйе, в провинции Бос и соседних департаментах происходили столкновения с войсками. Вооруженные сторонники твердых цен собирались под лозунгами: "Да здравствует нация! Зерно должно подешеветь!"

Одновременно усиливался и политический кризис. В новую фазу вступала война. Она становилась в подлинном смысле слова тотальной: кроме Швейцарии и Скандинавских государств, вся Европа наступала на революционную Францию. Республиканские армии быстро утратили численное превосходство над врагом. Плохо одетые и обутые, плохо накормленные из-за казнокрадства поставщиков, покровительствуемых авантюристом-генералом Дюмурье, солдаты революции не могли противостоять вооруженному до зубов врагу. Начало кампании 1793 года ознаменовалось провалом наступления Дюмурье в Голландии и успешным контрнаступлением австрийцев в Бельгии. А новые призывы в армию вызывали волнения в ряде районов страны, переросшие в контрреволюционные мятежи в Бретани и Вандее.

Во всех этих бедствиях были повинны в первую очередь жирондисты. Сторонники неограниченной экономической свободы, они противились любым формам правительственного вмешательства в промышленность и торговлю. Инициаторы войны, они оказались абсолютно неспособными наладить национальную оборону. Что же касается контрреволюционных мятежей, то "государственные люди" были втайне им рады, видя в них существенную поддержку против своих партийных врагов.

И тогда поднялись парижские санкюлоты, не желавшие стать жертвой политической игры своего смертельного врага.

Новая Коммуна, возглавляемая демократами Шометом и Пашем, энергично добивалась установления твердых цен. Чтобы хоть как-то облегчить участь неимущих, Коммуна скупала по дорогой цене зерно, а затем продавала его беднякам по три су за фунт.

Коммуна поддерживала постоянный контакт с секциями, а вожаки секций не ослабляли своих революционных призывов. Аббат Жак Ру из секции Гравилье еще в декабре произнес пламенную речь о преследовании биржевых спекулянтов, скупщиков и предателей. "Нет большего преступления, - говорил он, - чем наживаться за счет народных бедствий и производить ростовщические сделки, вызывая слезы и разорение народа. Нация, сбросившая с себя иго тирана, должна обрушиться на жестокие происки аристократии богатства". Варле, почтовый служащий из секции Прав человека, требовал введения принудительного курса ассигнатов и принятия мер против скупки продовольствия. Пропаганда этих "бешеных", как их со злобой окрестили жирондисты, в период растущего экономического кризиса имела огромный успех в секциях и предместьях столицы. 12 февраля депутация от сорока восьми секций явилась в Конвент. "Недостаточно назвать нас республиканцами, сказал оратор депутации, - надо еще, чтобы народ был счастлив, нужно, чтобы у него был хлеб, ибо там, где нет хлеба, нет законов, нет свободы, нет республики".

От слов переходили к делу.

25 - 27 февраля в Париже произошел подлинный "штурм лавок".

Толпы парижан, среди которых преобладали женщины, врывались в бакалейные магазины и заставляли отпускать по ценам, которые сами устанавливали, сахар, мыло, свечи. "Бешеные" оправдывали самочинные действия народа. "Бакалейщики, - говорил Жак Ру, - всего лишь возвратили народу то, что перебрали у него лишнего за долгие годы".

Все это осложнило борьбу, кипевшую в Конвенте. Поскольку Ру, Варле и другие агитаторы своими призывами били прямо по жирондистам, мысль о союзе монтаньяров с "бешеными", казалось бы, напрашивалась сама собой. Однако к этой мысли триумвиры пришли далеко не сразу. Робеспьер требовал учета зерна, но его тревожили призывы к социальному равенству. Позиции Неподкупного разделял и Марат, не только осудивший "бешеных", но даже временно ослабивший остроту своих выступлений против жирондистов. Что же касается Дантона, то он был готов пойти на полное примирение с ними, и не его вина была в том, что это примирение не состоялось.

Растущая озлобленность Жиронды была неприятна вельможе санкюлотов, мечтавшему примирить ее с наиболее "благоразумными" лидерами Горы, а затем сблизить обе партии с "болотом".

И вот именно этой зимой он идет на последнюю попытку: он просит у главарей группы свидания. Свидание происходит ночью, в загородном доме, в нескольких километрах от Парижа...

Встреча оказалась безрезультатной, хотя разговор был долгим и горячим. Для потомственных буржуа - жирондистов Дантон был прежде всего выскочкой, "нуворишем", разбогатевшим мужиком. Он слишком афишировал свою неразборчивость в средствах. Ему не могли простить "сентября", проложившего глубокую борозду между Жирондой и Горой. И самое главное, ему не могли простить народной любви, ибо народ всегда был страшным пугалом для клики Бриссо - Ролана.

Жирондисты, для которых революция давно закончилась, превращались в замкнутую, оторванную от народа касту, дрожавшую за свое положение, за свою власть, за свою жизнь.

Дантон, хотя и оглядывался постоянно назад, жил не прошлым и даже не одним настоящим, но в чем-то и будущим. Для него народ продолжал оставаться главной силой в революции, а сама революция еще не достигла конечной точки; великий соглашатель использовал то оружие, которое для жирондистов было смертельным.

Они отвергли его, отвергли решительно и бесповоротно. А он ответил им фразой, в которой были и боль и предвидение будущего.

Обращаясь к Гюаде, самому непримиримому из бриссотинцев, Дантон сказал:

- Ты не прав, Гюаде; ты не умеешь прощать... Ты не умеешь приносить свою злобу в жертву отчизне... Ты упрям, и ты погибнешь!..

8 марта в Париже стало известно о поражении Дюмурье в Бельгии; известие это привез Дантон, только что вернувшийся из Льежа.

В столице началась подлинная горячка патриотизма.

Конвент постановил направить комиссаров в секции, чтобы призвать парижских санкюлотов на помощь "своим братьям в Бельгии".

Призыв был излишен: Париж и так поднимался.

Генеральный совет Коммуны обратился с воззванием: "К оружию, граждане! Если вы промедлите, будет все потеряно!"

Движение принимало явный антижирондистский характер. Вечером у якобинцев журналист Эбер воскликнул:

- Необходимо потребовать отзыва всех интриганов, которые находятся еще во главе наших армий и в лоне Конвента!..

На следующий день санкюлоты разгромили типографии двух жирондистских газет.

Варле убедил Клуб кордельеров принять следующее решение: "Парижский департамент, являющийся составной частью суверена, приглашается взять на себя исполнение верховной власти. Избирательный корпус Парижа уполномочивается заменить членов Конвента, изменивших делу народа..."

Это был прямой призыв к восстанию.

Когда утром 10 марта Жорж Дантон поднимался на ораторскую трибуну Конвента, он хорошо помнил о том, что произошло накануне. Он видел перед собой толпу ревущего народа, со всех сторон окружившего Конвент. Он слышал призывные звуки набата, сливавшиеся с требованием предать суду клику Бриссо - Ролана. И этот новый вихрь народной ярости, как обычно, давал вельможе санкюлотов уверенность и смелость, подсказывая нужные слова и верный тон речи.

- У нас нет времени для разговоров, - повелительно напоминает оратор своим слушателям. - Необходимо действовать. Пусть ваши комиссары немедленно отправляются в путь, пусть они скажут этому подлому классу, пусть скажут богачам: ваши богатства должны пойти на пользу отечеству, как идет наш труд; у народа есть только кровь - он ее расточает. И вы, жалкие трусы, жертвуйте своими богатствами!..

Жорж презрительно смотрит на жирондистов. Что, присмирели, голубчики?.. Страх оледенил ваши уста?.. Подождите, еще услышите и не такое...

- Я помню время, - продолжает он, - когда неприятель находился на французской земле. Я говорил им, этим мнимым патриотам: "Ваши распри пагубны для дела свободы. Я всех вас презираю, вы изменники. Победим врага, а тогда будем заниматься спорами!" Я говорил: "Что для меня моя добрая слава! Пусть даже мое имя покроется позором, лишь бы Франция была свободной!" Я согласился прослыть кровопийцей! Так будем же пить, если нужно, кровь врагов, лишь бы Европа, наконец, стала свободной!..

Теперь "государственные люди" могут не строить иллюзий: он снова согласен стать "кровопийцей", повторить свое сентябрьское министерство. И если у кого-либо все же остаются на этот счет какие-либо сомнения, Дантон спешит их рассеять на этом же заседании Конвента.

Среди идей, носившихся в воздухе в мартовские дни, особенно часто повторялась мысль о необходимости создания Революционного трибунала. Первым эту мысль высказал Друг народа; она обсуждалась в Якобинском клубе и не могла миновать Конвент.

Чрезвычайный трибунал для наказания врагов революции был создан сразу же после восстания 10 августа. Но тогда жирондисты быстро свели на нет его деятельность, а затем и формально он был ликвидирован.

Теперь так просто отмахнуться от этого вопроса законодатели не могли; вскоре после речи Дантона возникла дискуссия о трибунале. Жирондисты горячо возражали против его учреждения. Двуличный Барер предложил отложить дебаты. Многие его поддержали:

- Отсрочить решение!

- Пора делать перерыв: уже шесть часов!

Председатель объявил заседание закрытым.

Но тут пулей подлетел к трибуне Дантон, и голос его снова прогремел на весь зал:

- Я предлагаю всем честным гражданам не покидать мест!

Удивленные депутаты остановились. Жорж продолжал:

- Как, граждане? Неужели в момент столь грозной опасности вы могли разойтись, не приняв решений, которых требует от вас спасение народного дела? Поймите же, сколь важно своевременно установить юридические меры, которые карали бы контрреволюционеров! Ибо трибунал необходим именно для них; для них он должен заменить верховный трибунал народной мести!.. Вырвите их из рук этой мести - таково требование гуманности!..

В этот момент из нижних рядов раздался отчетливый выкрик:

- Сентябрь!..

Казалось, оратор только этого и ждал. Голос его вдруг приобрел особенную силу:

- Да, сентябрь, если Конвент не учтет ошибок своих предшественников!.. Будем страшными, чтобы избавить народ от необходимости быть страшным. Организуем трибунал не как благо - это невозможно, но как наименьшее зло. И пусть народ знает, что меч закона неотвратимо обрушится на головы всех его врагов...

Тактика Дантона совершенно ясна. Нанося удар в сердце Жиронды, он одновременно пытается внушить остальному Конвенту: чтобы избежать народных движений и ввести революцию в "правильное", угодное буржуазии русло, нужно взять на себя руководство народным движением; нужно действовать, как шесть месяцев назад, - быстро, решительно, но мудро. Революционная власть должна быть передана в сильные и осторожные руки.

Жиронда в смятении. Ее лидеры понимают, что вельможа санкюлотов пытается выбить их из седла: если трибунал будет организован, власть "государственных людей" окажется на мели, они будут находиться под контролем ненавистного Парижа, под прицелом этих проклятых санкюлотов.

Они пытаются предотвратить решение. В ответ на властные требования Дантона из их рядов, как в дни суда над Людовиком XVI, раздается громкий вопль:

- Ты действуешь, как король!..

- А ты рассуждаешь, как трус! - парирует Дантон.

Он добивается своего: Конвент утверждает декрет о создании Чрезвычайного* трибунала.

_______________

* Позднее он будет назван Революционным трибуналом.

Так благодаря инициативе и смелости самого умеренного из триумвиров экономический и социальный кризис конца зимы - начала весны 1793 года перерос в кризис революционный.

Правда, народное движение 8 - 10 марта все же не превратилось в восстание. Но вспышка начала марта стала прелюдией к последнему этапу борьбы между Горой и Жирондой. И линия, проведенная Дантоном в Конвенте, в какой-то мере определила как направление, так и исход этого финального этапа.

7. ДЕСПОТИЗМ СВОБОДЫ

- Измена Дюмурье!..

- Военный министр и народные представители выданы врагу!..

- Предатель бежал к австрийцам!..

Продавцы газет надрывно рекламировали свой товар. Впрочем, сегодня в рекламе нужды не было: газеты покупались нарасхват. Парижан интересовали подробности дела, суть которого всем была известна.

29 марта, когда стало ясно, что генерал не желает выполнять директив Конвента и ведет какую-то грязную игру, правительство отправило в ставку четырех комиссаров во главе с военным министром Бернонвилем. Они должны были отрешить Дюмурье от командования и арестовать его. Но арестованными оказались министр и комиссары: Дюмурье выдал их неприятелю.

После этого он попытался увлечь армию на Париж. Но армия не подчинилась предателю. От пуль собственных солдат Дюмурье укрылся в австрийском лагере. Вместе с ним бежали за границу сын Филиппа Орлеанского* и несколько офицеров-роялистов.

_______________

* Будущий король Франции Луи-Филипп (1830 - 1848).

Измена Дюмурье...

Кто из депутатов Конвента и членов Якобинского клуба не помнил этого невысокого смуглого человека, обладавшего мягким взором, вкрадчивой речью и галантными манерами?

У Дюмурье были заслуги в прошлом. Осенью 1792 года, руководя войсками северного фронта, он способствовал первым победам французского оружия над союзниками.

Именно тогда-то генерала заласкали и захвалили. Жиронда была от него без ума, считая способного военачальника не только спасителем Франции, но и послушным орудием, которое можно использовать в борьбе с политическими врагами. Жорж Дантон, со времени своего министерства находившийся в довольно тесных отношениях с генералом, также симпатизировал ему, видя в нем единомышленника и союзника.

Всеобщий фимиам вскружил голову Дюмурье. Он погрузился в интриги, меньше всего думая о новых победах и успешном для Франции окончании войны.

Отсюда и начинался его путь к измене.

Во второй половине марта, после страшного поражения при Неервиндене, французы оставили Голландию, Бельгию и весь левый берег Рейна. Но это мало заботило честолюбивого генерала. Он вел себя все наглее. Он действовал вразрез с решениями Конвента, закрывал местные филиалы Якобинского клуба и во всем проявлял чисто диктаторские замашки. Когда комиссары Исполнительного совета попытались его образумить, он отправил в Конвент дерзкое письмо...

Первым усомнился в патриотизме генерала и в его моральных качествах провидец Марат. Причем произошло это еще за год до измены Дюмурье, когда тот был в зените славы.

Робеспьер также давно подозревал Дюмурье. Теперь Неподкупный потребовал издания обвинительного декрета против предателя.

Этой мере воспротивился Дантон. Он не верил в измену своего старого приятеля. Заявив, что Дюмурье пользуется доверием солдат и что его отставка может стать гибельной для фронта, Дантон предложил снова отправиться в Бельгию для переговоров с генералом.

- Я его излечу или свяжу по рукам и ногам! - бодро заявил Жорж перед отъездом.

Тщетные надежды! В течение целой ночи Дантон и его коллега Делакруа старались "образумить" Дюмурье. Но Дюмурье уже принял решение и, в свою очередь, "образумливал" комиссаров, всячески пытаясь вовлечь их в свой заговор.

Только теперь понял Дантон всю глубину своего просчета.

26 марта он вернулся в столицу и на следующий день произнес в Конвенте одну из тех блестящих речей, которые надолго остаются в памяти. О чем же говорил он? Об измене Дюмурье? О мерах, которые следовало принять против мятежного генерала? Ничего похожего. Жорж Дантон выяснял очередные задачи революции. Он предупреждал своих коллег, что сейчас главное - быть беспощадными к внутренним врагам и чутко прислушиваться к требованиям народа.

- Помните, - заклинал оратор, - что революция может быть совершена только самим народом. Он - орудие революции, а вы призваны руководить этим орудием... Революция разжигает все страсти. Великий народ в революции подобен металлу, кипящему в горниле. Статуя свободы еще не отлита, металл еще только плавится. Если вы не умеете обращаться с плавильной печью, вы все погибнете в пламени!

Создавая этот необыкновенно яркий образ, талантливый импровизатор сам доводит Конвент до точки кипения. Среди бурных аплодисментов он снова требует вооружения народа за счет богачей, снова призывает к выполнению революционного долга. Только после этого - ибо скрыть горький факт все равно уже невозможно - трибун вдруг вспоминает о Дюмурье. Правда, он даже не хочет назвать его имени. Как бы вскользь он упоминает о "генерале, который пользовался большой популярностью, а потом пришел к печальному концу", будучи "восстановленным против народа". Кто же, однако, его восстановил? И против какого народа?

Вот тут-то Дантон и выкладывает заранее заготовленный козырь.

Он доверительно сообщает Конвенту:

- Я процитирую вам один факт, о котором прошу немедленно забыть. Ролан писал Дюмурье, который показывал это письмо мне и Делакруа: "Вы должны соединиться с нами, чтобы уничтожить эту парижскую партию, особенно Дантона". Судите сами, граждане, каким примером мог служить и какое ужасное влияние мог оказывать человек, высказывающий такие мысли, причем человек этот стоял во главе республики! Но оставим все это и опустим завесу над прошлым...

Конечно, о завесе - ради красного словца. И в точности приведенной цитаты можно сильно сомневаться. Но каков ход! Открестившись, наконец, от предателя-генерала, Жорж взваливал и вину за это предательство и все его последствия целиком на плечи Жиронды!

Слишком поздно. На этот раз Жиронда его опередила.

По Парижу распространился слух: "Дантон арестован. Связанный со злодеем Дюмурье, он вскоре предстанет перед Чрезвычайным трибуналом".

Это была ложь. Слух пустили жирондисты. Но правда состояла в том, что Дантона действительно призвали к ответу. Комиссия общественного спасения требовала, чтобы он объяснил свои действия в Бельгии. Конвент требовал, чтобы он представил отчет о своих денежных тратах со времени своего министерства. Якобинцы требовали, чтобы он оправдался от обвинений в связях с предателем. Его имя склонялось повсюду: в политических салонах, в народных обществах, в кулуарах Конвента.

Да, Жиронда опередила Дантона. "Государственные люди", давшие генеральские эполеты Дюмурье и потрясенные его изменой, теперь торопились взвалить вину на своего конкурента.

- Он дружил с генералом! Он сидел с ним в одной ложе в театре! Он участвовал в его оргиях! Он защищал его дольше всех!

Жорж изворачивался, словно угорь. Наконец он не выдержал.

- Требуют моей головы! - исступленно кричал он в Конвенте 30 марта. Вот она!..

Но голова на этот раз осталась у него на плечах, сколь ни желали ее жирондисты. Накануне 1 апреля, дня, когда "государственные люди" наметили окончательно раздавить Дантона, он вдруг установил контакт с Маратом, тем самым Маратом, от которого до сих пор так упорно открещивался. Жорж пообещал Другу народа "сорвать маску с Жиронды".

Это коренным образом меняло положение. За Маратом были Гора и якобинцы. За якобинцами стоял французский народ. А народ был силой, против которой изощренные в интригах друзья госпожи Ролан оказались бессильными что-либо предпринять.

1 апреля Конвент был переполнен. Все ждали обещанную речь Дантона. Но битву начал не Дантон.

Первым выступил жирондист Лассурс. Он выразил удивление, что Дантон столь долго и упорно защищал подозрительного генерала. Не говорит ли это о многом? Пусть-ка попробует оправдаться и поподробнее расскажет о своем поведении в Бельгии.

Дантон ответил спокойно, придерживаясь умеренных выражений. Он заявил, что у него были совсем разные цели с мятежным генералом. Все свои действия он согласовывал с другими комиссарами, и, если проглядел что-либо, если не сразу понял игру предателя, в этом вина не его одного.

Жирондисты торжествуют. Им кажется, что противник струсил и готов капитулировать. Вот теперь-то и следует нанести смертельный удар!

Снова встает Лассурс. На этот раз он прямо утверждает, что Дантон вместе с Дюмурье хотел восстановить королевскую власть. В руках Дантона находились все нити заговора.

Жорж молча слушает. Его губы кривятся в презрительной усмешке, в глазах искрится гнев, но он терпеливо ждет своей очереди.

Лассурса сменяет Биротто. Он подтверждает: да, конечно же, Дантон стремился к королевской власти. Недаром об этом постоянно болтал его друг Фабр д'Эглантин...

Жорж взрывается.

- Вы негодяи! - кричит он с места. - Наступит время суда над вами!

Конвент большинством голосов назначает комиссию для расследования дела Дантона. Это позор. Это поражение. Он - обвиняемый!

Жорж вскакивает и несется к трибуне. По пути он бросает монтаньярам:

- Эти подлецы хотели бы взвалить на наши головы все свои преступления!

Но Жиронда не желает давать ему слова: пусть теперь оправдывается перед комиссией!

Дантон яростно расшвыривает стоящих на пути и овладевает трибуной. Вытирает мокрый лоб. Секунду смотрит в бушующий зал. Затем обращается к верхним рядам амфитеатра:

- Прежде всего я должен воздать вам должное, как истинным друзьям народа, вам, граждане, сидящие на этой Горе: вы видели лучше, чем я. Я долго думал, что при всей стремительности моего характера мне нужно смягчить данный природой темперамент и держаться умеренности, которую, как мне казалось, предписывали обстоятельства. Вы обвиняли меня в слабости, и вы были правы: я признаю это перед лицом всей Франции!..

Эти слова производят огромное впечатление на членов Конвента. Крики и шум стихают. Вперив свой мрачный взор в нижние ряды, Дантон продолжает с нарастающей энергией:

- Кто же здесь обвинители? Да это те самые люди, которые всякими ухищрениями и вероломством упорно пытались избавить тирана от карающего меча правосудия...

Ага! Зашевелились!.. Но сквозь громкий ропот на нижних скамьях оратор слышит отчетливые поощрения с Горы:

- Верно! Все правда!..

Простирая руку к Жиронде, Дантон вновь обращается к монтаньярам:

- Граждане, и эти самые люди имеют дерзость теперь выступать в роли чьих бы то ни было обличителей!.. Почему я оставил умеренность и переговоры с ними? Потому, что есть предел мудрости. Потому что, когда чувствуешь себя под угрозой постоянных ударов со стороны тех, которые должны бы тебе аплодировать, приходится перейти в наступление...

Откровенность и прямота Дантона подкупают. Он видит, что симпатии большинства на его стороне. И тогда он начинает обвинять.

Он показывает, что бриссотинцы и Дюмурье вылезли из одной и той же помойной ямы. Он разоблачает раскольничьи действия "государственных людей", их тайный роялизм, их вечные интриги против революции.

Монтаньяры, вновь вскочившие с мест, чередуют рукоплескания и выкрики. Более других горяч и нетерпелив Марат. Точно ездок, который шпорит бешеного коня, подогревает он ярость Дантона. Забыл ли оратор чье имя - Марат его называет; упустил ли какую подробность - Марат подсказывает ее.

Дантон говорит с жаром, говорит долго. Наконец, подойдя к заключению, патетически восклицает:

- Хотите услышать слово, которое будет ответом на все?

- Да, да, требуем этого! - отвечает Гора.

- Великолепно! Тогда слушайте! Я думаю, что нет больше перемирия между патриотами-монтаньярами, настаивавшими на смерти тирана, и негодяями, которые хотели его спасти, чем опозорили нас перед всей Францией...

Волны аплодисментов следуют без перерыва. Со всех сторон слышны возгласы:

- Мы спасем отечество!..

Дантон спускается с трибуны прямо в объятия окруживших его монтаньяров. Его целуют, поздравляют с победой.

Отныне Гора едина. И она - в этом нет больше сомнения - сокрушит ненавистную Жиронду.

Вскоре после этого была проведена реорганизация высших правительственных учреждений в духе, подсказанном Маратом и Дантоном.

4 апреля Конвент взял на себя руководство войной, отправив в армии восемь комиссаров, наделенных властью контролировать и направлять деятельность генералов.

Комиссия общественного спасения, недавно заменившая недееспособный жирондистский Комитет обороны, 6 апреля была преобразована в Комитет общественного спасения.

Идея создания комитета целиком принадлежала Другу народа.

С самого начала революции Марат провозглашал необходимость диктатуры во благо народу. От трибуната к триумвирату, от триумвирата к Комитету общественного спасения, иначе говоря, от диктатуры индивидуальной к диктатуре коллективной - таков был путь мысли Марата, так совершенствовалось его представление об органах революционной власти.

Комитет общественного спасения, полагал Марат, будет избираться из членов Конвента и обладать самыми широкими полномочиями: он должен взять на себя руководство внутренней жизнью республики и организацию ее обороны.

Во время обсуждения законопроекта жирондисты оказали бешеное сопротивление.

Они вопили о диктатуре, о деспотизме, о нарушении всех принципов и норм свободы.

Друг народа мощью своей логики подавил все их отчаянные попытки.

- Свободу должно насаждать силой, - заявил он с саркастической улыбкой, - и сейчас настал момент, когда надо немедленно организовать деспотизм свободы, дабы смести с лица земли деспотизм королей!

При выборе членов нового органа власти "государственные люди" также потерпели провал. В состав комитета вошли несколько депутатов "болота", Дантон и близкие ему монтаньяры - Делакруа и Барер.

Таков был главный результат нового сплочения двух давнишних союзников, двух закаленных в боях триумвиров.

Но где же был третий?

Что делал Неподкупный в дни подготовки низвержения Жиронды? И почему в период самых жарких схваток его голос не был слышен в Конвенте?..

Это не совсем так.

Неподкупный в конце марта - начале апреля выступал в Конвенте, и не раз. Но все же в то время он прежде всего был занят другим.

Для себя лично Робеспьер давно уже поставил крест на Жиронде. Но он хотел, чтобы в глазах общества ее падение было четко аргументировано. Пусть люди увидят, что война, идущая в Конвенте, это не просто борьба страстей, но и борьба идей!

На вторую половину апреля было запланировано обсуждение проекта новой конституции. Пусть "государственные люди" представят свой проект, и тогда, быть может, вовсе не потребуется восстания, чтобы их низвергнуть!..

Неподкупный тщательно готовился. Дни и ночи просиживал он в своей тесной каморке за своим убогим столом. Снова и снова листая страницы трактатов Руссо, тщательно взвешивал и продумывал давно отработанные мысли.

И вот, наконец, настал долгожданный день.

Бледный более, чем обычно, поднялся он на трибуну Конвента.

Сегодня он должен был с предельной ясностью открыть свой символ веры, свои взгляды на собственность и право. Когда-то он развивал эти темы с трибуны Учредительного собрания, но в то время еще не все было ясно, и как тогда было трудно говорить ему, безвестному новичку, которого не хотели слушать! Теперь он все додумал до конца. Теперь он выскажется до конца.

Прежде всего Робеспьер поспешил успокоить тех, кто боялся "аграрного закона" и посягательств на собственность со стороны якобинцев:

- Грязные души, уважающие только золото! Я отнюдь не хочу касаться ваших сокровищ, как бы ни был нечист их источник... Что касается меня, то для личного счастья я считаю равенство имуществ еще менее необходимым, чем для общественного благосостояния. Гораздо важнее заставить уважать бедность, чем уничтожить богатство...

Однако после этого "успокоительного" введения Неподкупный сосредоточивает весь огонь своей речи на Декларации прав жирондистов.

Жирондистский проект заявлял, что право собственности заключается в праве каждого гражданина располагать без ограничений своим имуществом, капиталом, доходом, производством.

Робеспьер показывает, что термин "собственность" есть понятие условное, что каждый социальный слой вкладывает в него свой смысл. Принять формулировку жирондистов - значит дать неограниченный простор обогащению немногих за счет основной массы граждан, поскольку жирондистский проект не ставит границ собственности. Формулировка жирондистов фактически гарантирует собственность и работорговцу, и феодалу, и даже наследственному монарху!..

- Ваша декларация, - указывает Робеспьер, - по-видимому, написана не для всех людей, а только для богачей, скупщиков, тиранов и спекулянтов...

Что же противопоставляет Неподкупный жирондистам? Основными правами человека он считает право на существование и свободу. Говоря же о собственности, он обусловливает ее определенными границами, выходить за которые она не может:

"Право собственности, как и все другие права, ограничено необходимостью уважать права других людей. Оно не может наносить ущерб ни безопасности, ни свободе, ни существованию, ни собственности наших ближних. Всякая собственность и сделка, нарушающие этот принцип, являются безнравственными и беззаконными..."

Эта формулировка давала конституционное обоснование для преследований скупщиков и спекулянтов - всех тех, чьи сделки и махинации нарушали установленный принцип.

Декларация Робеспьера провозглашала право на труд и на обеспечение для нетрудоспособных, необходимость обложения прогрессивным налогом зажиточных граждан, содействие прогрессу разума и общедоступному образованию, верховный суверенитет народа и право любого гражданина на занятие любой государственной должности, гласность всех мероприятий правительства и должностных лиц. Заключительные положения Декларации подчеркивали солидарность всех народов в борьбе за лучшее будущее.

Декларация Робеспьера, как и вся его речь 24 апреля, произвела огромное впечатление на современников. Все демократы встретили новую Декларацию прав с воодушевлением и бурно приветствовали Неподкупного.

Строгий законник, все еще не разделявший мысли о "деспотизме свободы", Робеспьер был счастлив, что добился такого эффекта чисто легальным путем.

Сегодня, 24 апреля, принимая знаки восторга от своих коллег, он считал себя подлинным триумфатором.

И все же триумф ему пришлось разделить.

Этот день стал днем торжества, и притом торжества еще более полного, для другого триумвира.

Это был день Марата.

8. ДНИ МАРАТА

Если Дантон в глазах современников был "человеком 10 августа", то Марата с не меньшим основанием называли "человеком 2 июня" - в день падения Жиронды он, бесспорно, сыграл одну из ведущих ролей.

Однако уже задолго до этого он опередил других триумвиров. Время с первых чисел апреля в той или иной мере является "днями Марата" - с этого времени он стал подлинным режиссером трагического спектакля, разыгрывавшегося в Конвенте, в Якобинском клубе и на улицах Парижа.

"Дни Марата" вписали в историю революции одну из наиболее ярких страниц.

Наконец-то годы скитаний остались позади.

Теперь Марат имел свой угол и свою семью. Он снимал довольно обширную квартиру на улице Кордельеров в доме No 30, в которой, кроме него и Симонны, жили их ближайшие родственники - его любимая сестра Альбертина и сестра Симонны Этьеннетта. Их часто навещала вторая сестра Симонны, Катерина, со своим мужем рабочим-печатником, с которым Другу народа всегда было о чем поговорить.

Дом Марата хорошо знал весь трудовой Париж.

Двери этого дома были постоянно открыты для званых и незваных.

Не один бедняк нашел здесь утешение и материальную поддержку: депутат Конвента Жан Поль Марат, как и прежде самоотверженный и щедрый, готов был поделиться последним со всяким, кто нуждался в помощи.

Марат был кумиром санкюлотов - в этом одна из причин страстной ненависти к нему со стороны богачей.

Для жирондистов Друг народа всегда был самой одиозной политической фигурой. Они ненавидели его больше, чем Робеспьера, и много больше, чем Дантона. И в этом нет ничего удивительного.

Марат не только был ближе к народу, нежели его оба союзника; раньше других триумвиров разгадал он подоплеку политической игры Жиронды и крепче других пригвоздил ее к позорному столбу. Его удары были особенно болезненными для самолюбия "государственных людей"; да что самолюбие речь шла о самой жизни. Ибо, в отличие от Дантона, втайне желавшего мира с Жирондой, в отличие от Робеспьера, все еще мечтавшего о "легальном" устранении Жиронды, Марат рано проникся идеей восстания народа как единственной формой борьбы и рано протянул руку "бешеным", как естественным союзникам в этой борьбе. Поскольку для жирондистов восстание было чревато гибелью, и гибелью полной, соратники Бриссо - Ролана не могли испытывать к Другу народа ничего, кроме лютой ненависти.

Но вместе с тем после его знаменитого выступления в Конвенте 25 сентября 1792 года жирондисты, понявшие мощь и силу своего главного врага, долгое время боялись его дразнить, стараясь отыграться на Дантоне и Робеспьере, и если действовали против Друга народа, то лишь из-за угла, применяя хитрые уловки.

Так, еще в марте они добились закона, запрещавшего депутатам Конвента издавать газеты. Закон метил прямо в ненавистного журналиста: теперь ему оставалось либо сложить депутатские полномочия, либо отказаться от "Газеты французской республики".

Но Марат лишь посмеялся над глупостью своих врагов.

Он тут же прекратил издавать "Газету французской республики" и одновременно приступил к изданию... "Публициста французской республики" ведь декрет не запрещал, да и не мог запретить, все виды периодической печати!..

Зато в новом органе Друг народа удвоил силу разоблачительной кампании против Жиронды.

Жирондисты чувствовали и понимали: если не будет нанесен мощный контрудар сейчас же, завтра, быть может, окажется поздно.

Между тем именно в эти дни общая обстановка стала оборачиваться для них довольно благоприятно. Соотношение сил в Конвенте снова сложилось в их пользу: в первой декаде апреля многие депутаты-монтаньяры уехали с миссиями на фронт и в мятежные департаменты.

Вот теперь-то и нужно было действовать. Теперь и только теперь представлялся долгожданный случай уничтожить ненавистного врага.

Заседание Конвента 12 апреля началось с перепалки между Петионом и Робеспьером.

Бывший соратник Неподкупного требовал, чтобы одному депутату Горы по ничтожному поводу выразили общественное порицание.

- А я требую, - сказал с места Робеспьер, - чтобы было сделано порицание тем, кто покровительствует изменникам.

Петион понял намек. С нарастающей горячностью он продолжал:

- Я настаиваю, чтобы изменники и заговорщики были наказаны!

- И их сообщники! - добавил Робеспьер.

На галереях для публики послышался смех.

Петион взорвался:

- Да, их сообщники. И ты сам в их числе. Пора покончить с этими гнусностями, пора изменникам и клеветникам сложить головы на эшафоте, и я обязуюсь до смерти преследовать их!

- До чьей смерти? - невинно спросил Робеспьер.

Хохот усилился.

- До твоей, мерзавец! - надрывался Петион. - Именно тебя я буду преследовать за твои подлые поступки и речи!

- Давай факты, - спокойно сказал Неподкупный.

- Факты?.. - истошно вопил Петион. - Я покажу тебе факты!..

Но показать он ничего не мог: на губах его выступила пена, а лицо стало багрово-красным.

- Довольно! - крикнул Марат. - Спускайся с трибуны, не то тебя хватит апоплексический удар!

- Гнусный злодей, - обернулся Петион к Марату, - ты опошляешь все, к чему прикасаешься!..

"Государственные люди" поняли, что нужно спешить на помощь своему соратнику. Трибуной овладел злобный Гюаде. Он назвал Робеспьера сообщником принца Кобургского, Дантону напомнил, что тот весело проводил время с Дюмурье, напал на Фабра, прошелся насчет Сантера. Все это была прелюдия. Оратор подбирался к Марату. И вот в его руках появился исписанный лист бумаги; он стал зачитывать отдельные абзацы и фразы...

Это был циркуляр Якобинского клуба, подписанный Маратом 5 апреля - в день избрания его председателем якобинцев. Циркуляр призывал всех патриотов бороться против сообщников Дюмурье. В этом документе имелись места, которые можно было истолковать как призыв к восстанию против Конвента, хотя в действительности Марат призывал лишь к восстанию против Жиронды. Умышленно темня, рассчитывая запугать "болото", Гюаде уверял, что Марат угрожает всем депутатам и что если они не пресекут его чудовищных замыслов, то все падут жертвами кровавой расправы...

Многие члены Конвента вскочили с мест. Раздались крики:

- В тюрьму его!

- Немедленно издать декрет о привлечении смутьянов к суду!

Торжествующий Гюаде спустился с трибуны. Его место занял Марат. Невзирая на крики возмущения, он заговорил спокойным, даже несколько презрительным тоном:

- К чему вся эта пустая болтовня? Вас хотят уверить в существовании химерического заговора, чтобы скрыть заговор реальный...

Общий шум усилился до такой степени, что стал заглушать голос оратора. Дантон попытался помочь соратнику. Он предостерег депутатов от опасного прецедента: они собирались покуситься на парламентскую неприкосновенность своего коллеги. Не расшатывало ли это Конвент? Не таило ли угрозы в будущем им самим?..

Напрасные старания: враги не пожелали услышать его и понять.

- Вся Франция обвиняет Марата, - воскликнул один из жирондистов, - мы же будем его судьями...

Большинство декретировало немедленный арест Марата.

Он вышел на середину зала.

- Я не намерен подчиняться вашему гнусному декрету, - гордо сказал он. - Моя голова еще нужна отечеству - я не собираюсь подставлять ее под меч тирании!

С этими словами он двинулся к выходу.

Путь ему преградил офицер с бумагой в руке. Бумага была предъявлена Марату - это оказался ордер на арест.

Друг народа быстро прочитал его, саркастически усмехнулся и отдал обратно.

- Гражданин, вы арестованы! - твердо сказал офицер.

- А кто же подписал ордер на мой арест? - насмешливо спросил Марат.

Только тут смущенный офицер понял свой промах: жирондисты слишком поторопились и, полагая, что враг у них в руках, забыли формальность - на декрете отсутствовали подписи министра юстиции и председателя Конвента.

Уверенной поступью прошел Марат мимо часовых. Монтаньяры, следовавшие за ним, запрудили выход и не пропустили агентов Жиронды, бросившихся было за Другом народа.

Снова Друг народа ушел в подполье. Снова сбивались с ног полицейские ищейки, тщетно пытаясь отыскать его убежище. Впрочем, Марат прекрасно знал, что на этот раз скрываться он будет недолго. Уже на следующий день, 13 апреля, в Конвенте читали его послание, неизвестно кем доставленное к началу утреннего сеанса.

"Я не только депутат Конвента, - писал Марат, - прежде всего я принадлежу отечеству; я должен служить народу, оком которого являюсь". Свое нежелание отдаться под стражу он объяснял тем, что подлинные преступники - Бриссо, Ролан, Гюаде и другие - находятся на свободе.

Это письмо лишь подхлестнуло ярость Жиронды, и ее лидеры потребовали перехода к обвинительному заключению.

Многие монтаньяры пожелали, чтобы, прежде чем выносить решение, был полностью прочитан пресловутый циркуляр прямо с трибуны.

Вот тут-то у "государственных людей" и произошла осечка.

На прошлом заседании, стремясь свалить ненавистного врага, Гюаде привел из циркуляра лишь те "зажигательные" места, которые отвечали его цели. Теперь же, прочитанный полностью, документ произвел совершенно иное впечатление - он выглядел патриотическим призывом, направленным к спасению республики.

На скамьях Горы начался ропот. Кто-то воскликнул:

- Если этот циркуляр преступен, декретируйте обвинение и против меня, ибо я полностью его одобряю!

Художник Давид прибавил:

- Пусть документ положат на трибуну - и все патриоты подпишут его!

И тут раздались крики:

- Мы все одобряем его! Мы все его подпишем!

Вставая один за другим, монтаньяры потянулись к трибуне, чтобы поставить свои имена рядом с именем Марата. Всего подписалось без малого девяносто человек.

Жирондисты, неприятно пораженные потоком подписей, дрогнули, но устояли. Тщетно многие монтаньяры требовали отложить обсуждение декрета, тщетно Робеспьер заявлял, что в отсутствие обвиняемого нельзя голосовать обвинение; противники, чувствуя свое большинство - за ними шло послушное "болото", - настояли на немедленном голосовании обвинительного декрета. Единственно, чего добились монтаньяры, - это мотивированной поименной подачи голосов, как на процессе Людовика XVI.

Голосование происходило в течение шестнадцати часов. Народ, собравшийся на галереях, терпеливо ждал с трех часов дня до восьми часов утра...

Монтаньяры четко мотивировали свои возражения против декрета. Робеспьер заявил, что он с негодованием голосует против обвинительного акта, попирающего права народного представителя, все принципы и нормы закона. Он видит в действиях жирондистов акт мести, несправедливости, пристрастия, фракционного духа. Давид кратко сформулировал убийственную для жирондистов мысль: "Какой-нибудь Дюмурье сказал бы - да; республиканец говорит - нет". Камилл Демулен, выступая в защиту Друга народа, назвал его великим пророком, которому грядущие поколения воздвигнут памятники.

Трудно было бороться с подобными истинами, но жирондисты, и не пытаясь их оспорить, знали, что добьются своего.

Действительно, за то, чтобы предать Марата суду, высказались двести двадцать депутатов, против - девяносто два, семь человек голосовали за отсрочку и сорок восемь воздержались.

Фактически за обвинительный декрет проголосовало менее одной трети Конвента, и тем не менее декрет был принят и передан в Чрезвычайный трибунал.

Друг народа нимало не был смущен происшедшим; наоборот, он был доволен. Как он и думал, история с якобинским циркуляром и обвинение его, проведенное в Конвенте, содействовали подъему революции. Его враги прогадывали на этом деле несравненно больше, чем он.

Действительно, давно уже не было такого оживления в столице, как в апрельские дни. Повсюду собирались толпы санкюлотов, мужчин и женщин. Ораторы, словно в октябре 1789 года, выступали в парках и на площадях. Они доказывали народу, что борьба против богачей, за хлеб, за прогрессивное обложение и за Марата - это разные части единого целого. И народ все активнее вступал в борьбу.

15 апреля тридцать пять секций Парижа, поддержанные Коммуной, подали в Конвент петицию против двадцати двух жирондистов во главе с Бриссо. Петиция, подписанная мэром Пашем, требовала изгнания из Конвента и ареста "государственных людей".

Адреса в поддержку Марата шли из народных обществ разных районов Франции.

Но и сам Марат ни на день не прекращал своей деятельности. Его газета продолжала регулярно выходить, он засыпал Конвент и Якобинский клуб посланиями, в которых обличал своих врагов и требовал незамедлительно назначить день суда.

23 апреля общественный обвинитель объявил, что судебное заседание, посвященное делу Марата, будет происходить завтра, 24 апреля.

И тогда Марат перестал скрываться. В тот же вечер, сопровождаемый толпой верных соратников, он сам явился в полицейское управление и потребовал, чтобы его заключили в тюрьму.

Даже находясь в тюрьме, он оставался под бдительной охраной народа. Люди всю ночь дежурили у здания тюрьмы и следили за тем, какую пищу тюремная прислуга носит Марату и запечатаны ли бутылки с питьем, предназначенным для него.

24 апреля ровно в десять часов утра начался суд.

К этому времени Дворец правосудия был забит до отказа. Люди приходили с ночи, чтобы занять места. Не только отсек для публики в зале суда, но все коридоры, комнаты и прихожие, примыкавшие к Чрезвычайному трибуналу, а также близлежащие улицы и набережная вплоть до Нового моста были заполнены почитателями Друга народа.

Он вошел твердой поступью и остановился на середине зала, гордо подняв голову и скрестив руки на груди. Прежде чем общественный обвинитель или кто-либо из четверых судей успел произнести слово, он, попирая все регламенты, сам обратился к суду:

- Граждане, не преступник предстал перед вами, но Друг народа, апостол и мученик свободы. Уже давно его травят неумолимые враги отечества, и сегодня его преследует гнусная клика "государственных людей". Он благодарит своих преследователей за то, что они дают ему возможность со всем блеском показать свою невиновность и покрыть их позором. Если я появился перед судьями, то лишь затем, чтобы снять пелену с глаз людей, все еще заблуждающихся на мой счет, да еще для того, чтобы лучше служить отечеству и обеспечить победу делу свободы. Полный доверия к просвещенности, справедливости, гражданственности этого трибунала, я прошу внимательно и всесторонне разобраться в поднятом вопросе, без снисхождения, но строго и нелицеприятно.

Эта спокойная, полная достоинства речь вызвала бурю восторга у зрителей. Но Марат, обернувшись к аплодирующей и кричащей публике, сказал:

- Граждане, мое дело - это ваше дело, это дело свободы. Я прошу вас соблюдать полное спокойствие, чтобы не дать повода преследующим меня клеветать на вас и обвинять в нажиме на решение суда...

И дальше подсудимый продолжал вести заседание. Уверенный, спокойный, с чувством собственного достоинства, он сам направлял ход процесса, четко разбивая все обвинения и обращая их против тех, кем они были выдвинуты. Обвинительный акт "государственных людей" рассыпался, словно карточный домик.

В последний момент они пытались было сразить своего врага с помощью грубо составленной фальшивки, но и этот их ход оказался разоблаченным.

Присяжные удалились и через три четверти часа сообщили свое решение:

"Трибунал признает невиновным Жана Поля Марата в предъявленных ему обвинениях и постановляет, что он должен быть немедленно освобожден".

Шел четвертый час утреннего заседания Конвента.

Обсуждался проект новой конституции.

Но обстановка в зале не соответствовала серьезности темы. Значительная часть депутатов не слушала ораторов; люди переговаривались друг с другом и нет-нет да поглядывали на дверь.

Все ждали, чем кончится дело Марата.

Уже Робеспьер произнес речь об условном характере права собственности, уже Сен-Жюст после своего выступления спускался с трибуны, как вдруг жандарм, вошедший в зал, наклонился к председателю - им по иронии судьбы был Лассурс, один из самых жестоких врагов Марата, - и что-то шепнул ему на ухо. Депутат Давид потребовал, чтобы председатель доложил Собранию о ходе суда над Маратом, и тот, вдруг побледневший и словно обмякший, чуть слышно промямлил:

- Он возвращается... Сейчас он будет здесь...

Что тут началось! Несколько депутатов быстро поднялись и вышли из зала, другие стали бурно требовать закрытия заседания, третьи пожимали друг другу руки и всем своим видом выражали радость.

К решетке подошел человек из народа и громким голосом заявил:

- Мы привели к вам обратно славного Марата. Он всегда был нашим другом, а мы всегда стояли за него. И если когда-либо над ним вновь нависнет угроза, тот, кто захочет получить голову Марата, раньше получит мою голову!

А затем появился Марат.

Увенчанный лавровым венком, спокойный и величественный, он казался подлинным античным героем. Многие члены Горы бросились ему навстречу, на галереях кричали и подбрасывали вверх шляпы и красные колпаки.

Марат, поднятый множеством рук на трибуну, сказал:

- Законодатели! Свидетельства патриотизма и радости, вспыхнувшие в этом зале, являются данью уважения к национальному представительству, к одному из ваших братьев, священные права которого были нарушены. Перед вами гражданин, который был обвинен, но теперь совершенно оправдан. Его сердце чисто. Со всей энергией, данной ему небом, он будет продолжать защиту прав человека, гражданина и народа.

Вновь шляпы полетели в воздух.

Зал огласился криками:

- Да здравствует республика!

- Да здравствует Гора!

- Да здравствует Марат!

То был момент величайшего торжества Марата, его подлинный апофеоз.

Жиронда, судорожно пытавшаяся его уничтожить, проиграла битву. И проиграла жизнь.

- В этот день, - говорил позднее Марат, - я накинул веревку им на шею...

Они не сразу пали. Они пытались бороться.

Но народ деятельно готовился к восстанию против ига Жиронды. "Бешеные" сформировали повстанческий комитет, наладили связь с Коммуной, вооружали патриотов.

Марат ждал, пока плод созреет.

Еще 1 апреля он сказал у якобинцев:

- Когда час наступит, я дам сигнал!..

И он не обманул веривших ему.

31 мая он сам поднялся на башню ратуши и ударил в набат. Это был сигнал к восстанию.

И все же, как генерал, уверенный в победе, как вождь, который твердо знает, что последнее слово за ним, в этот день он предоставил поле боя в Конвенте своему союзнику Робеспьеру.

- Ты хотел добиться победы мирными средствами? Что ж, на, попробуй...

Неподкупный попробовал. Он произнес свою блистательную тираду против Бриссо и его сообщников. Он потребовал обвинительного декрета против вожаков Жиронды. Тщетно. Стараниями лукавого Барера и других соглашателей победа остановилась на полпути. "Мирные средства" не принесли плодов.

И тут Друг народа подал новый сигнал.

С утра 2 июня Конвент был полностью окружен армией повстанцев. Сто шестьдесят три орудия были направлены на его фасад. Санкюлот Анрио, новый главнокомандующий национальной гвардией, проверял посты. Теперь "государственным людям" было не вырваться из кольца осады!..

Париж кишел, точно муравейник. Друг народа молнией носился по городу. Люди, чувствуя в нем гения революции и своего страстного защитника, с мольбою протягивали к нему руки:

- Марат, спаси нас!..

В ратуше он произнес пламенную речь, начинавшуюся словами:

- Поднимайся, народ-властелин!..

А потом, в Конвенте, он руководил последним туром борьбы. Он отдавал распоряжения, повелительным тоном указывал, кого внести в список подлежавших аресту, кого вычеркнуть из него. И никто не подумал спорить, никому из великих мужей Конвента даже в голову не пришло, что можно ослушаться Марата!..

Да, это был его день.

И день этот закончился так, как должен был закончиться: Жиронда пала. Ее лидеры были выведены из состава Конвента и подверглись аресту.

Вопрос "Жиронда или Гора?" решился в пользу Горы.

Часть третья

ВТОРОЙ ТРИУМВИРАТ

1. СМЕРТЬ МАРАТА

- Умер Марат!.. Друга народа нет больше с нами!.. Они убили его!..

Страшная весть передавалась из уст в уста. Тысячи людей с разных концов Парижа тянулись к улице Кордельеров. Против дома No 30 толпа была настолько густой, что отряд жандармов во главе с комиссаром едва смог пробиться к подъезду. На всех лицах, усталых, изможденных лицах простых людей, были написаны скорбь, отчаяние, гнев.

Вдруг кто-то крикнул:

- Ее ведут!

Из дверей показалась группа во главе с комиссаром, который придерживал за связанные руки девушку в светлом платье. Глаза ее были широко раскрыты. При виде толпы она отпрянула.

Вверх поднялись сотни кулаков.

- Смерть убийце! Пусть немедленно ответит за свое преступление!..

Многоголосый рев захлестнул улицу. Арестованная была близка к обмороку. Но комиссар, подняв руку, стал увещевать разъяренных, смятенных людей:

- Из уважения к памяти Друга народа никто не посмеет нарушить закон! Кто любит Марата, должен вести себя с достоинством. Правосудие будет скорым и справедливым!

И толпа, вдруг притихшая, послушно расступилась, чтобы пропустить тюремную карету.

Ее звали Мари Шарлотта Корде д'Армон.

Она происходила из знатного, но обедневшего рода.

Рано лишившись родителей, Шарлотта воспитывалась в монастыре, а потом жила в Кане у тетки, которая выделила ей плохонькую комнатку и этим ограничила свои заботы о девушке.

Не отличаясь красотой и, главное, будучи бедной, Шарлотта не могла и не желала вращаться в том кругу, к которому принадлежала по рождению. Ей оставалось одиночество и книжные полки, на которых можно было найти нечто созвучное настрою ее души.

Революция ужаснула юную аристократку. Ее братья эмигрировали, она же с болезненным любопытством присматривалась к ходу событий. Ей были ненавистны санкюлоты. В жирондистах она увидела порядочных людей, стремившихся обуздать чернь и даже пытавшихся спасти монарха.

Нет ничего удивительного, что падение Жиронды обострило ненависть Шарлотты Корде. У нее появилась навязчивая идея: она вообразила себя девой-мстительницей. Она решилась на убийство. Но кого же? Здесь ей подсказали те, во имя которых она решилась действовать.

Вскоре после 2 июня многие видные жирондисты, в том числе Петион, Луве и Барбару, бежали из Парижа и прибыли в Кан, который стал одним из центров антиправительственного мятежа. Шарлотта усиленно посещала собрания заговорщиков. Они быстро разобрались, с кем имеют дело, и внушили ей, что главный враг - Марат. Именно он жаждал крови достойных людей. Именно он вел дело к анархии. Именно он повинен в смерти короля.

Жирондисты вложили нож в руки экзальтированной маньячки.

Оставалось выполнить их черный замысел.

Рано утром 9 июля 1793 года Шарлотта Корде навсегда покинула старый дом в Кане. Через два дня она была в столице. В субботу 13 июля, умело спрятав нож в складках платья, она наняла извозчика и крикнула:

- К гражданину Марату.

Шарлотта догадывалась, что весь Париж знает о месте жительства Друга народа. Действительно, возница доставил ее прямо на улицу Кордельеров, к дому No 30.

Дважды в течение дня она пыталась проникнуть в квартиру Марата. Но безуспешно. Марат был болен, и Симонна преданно охраняла его покой.

Болезнь Друга народа была продолжительной и тяжелой. Годы подполья наградили его жестокой экземой, уложившей трибуна в постель. Но он не желал прекращать работу. Чтобы облегчить страдания мужа, Симонна, по совету врачей, ежедневно готовила ему серные ванны, ослаблявшие нестерпимый зуд кожи. Марат приспособился работать, сидя в ванне: он прикреплял к ее краям доску, на которой писал, как на пюпитре. Так было и в этот роковой день, 13 июля.

Отчаявшись проникнуть к своей жертве, Шарлотта оставила записку. В ней были слова: "Я приехала из Кана. Мне нужно открыть вам важные тайны, которые спасут республику. Кроме того, я подвергаюсь гонениям за дело свободы, я несчастна; этого достаточно, чтобы я имела право на ваше покровительство".

Убийца знала, что сердце Марата открыто для всех обездоленных и угнетенных; на этом она и решила сыграть.

Действительно, когда Шарлотта явилась в третий раз, ее впустили. Симонна проводила ее в ванную комнату и притворила дверь, чтобы не мешать разговору.

Разговор был недолгим.

Шарлотта улучила момент, выхватила нож и нанесла Другу народа удар в самое сердце.

Он успел крикнуть:

- Ко мне, моя дорогая!..

Это были его последние слова.

Тело Марата выставили в церкви Кордельеров на помосте, украшенном трехцветной драпировкой. Голову увенчали лавровым венком. Тут же лежал клинок убийцы, темный от крови.

Смертное ложе Марата осыпали цветами. Жгли благовония. Секции одна за другой шли, чтобы проститься со своим вождем. Час убегал за часом, но людской поток не иссякал - казалось, ему не будет конца. Скорбь застилала все. Люди клялись отомстить. Клятвы давали на почерневшем ноже, как на Евангелии.

Художник Давид заканчивал набросок головы Марата. Этот эскиз лег в основу картины, выставленной для всенародного обозрения во дворе Лувра. "О, этого человека я писал сердцем!" - говорил Давид. Выполненная в светлых тонах, картина поражала античной суровостью и простотой. И люди шли снова, чтобы увидеть своего Друга. Он жив! Он будет жить вечно! Его убийцы просчитались. Марат так же бессмертен, как неистребима идея свободы.

Похороны Друга народа происходили ночью 16 июля.

На скорбной процессии присутствовал Конвент в полном составе. Факелы ярко пылали. Председатель Конвента произносил последнее слово у склепа в саду Кордельеров. Присутствующие с обнаженными головами внимали оратору.

Лицо Робеспьера при необычном освещении казалось восковым. Тело свела усталость: позади остался такой напряженный день! Он полузакрыл глаза. Мысли проносились с необычайной быстротой.

Итак, удар нанесен. Удар из-за угла, достойный Иуды. Неподкупный долго верил, что можно обойтись без пролития крови. И вот результат. Кровь все же пролилась, но чья?..

Председатель продолжал говорить. Максимилиан не слушал его. Он думал о недавнем прошлом. Сколько зла принесли жирондисты своей демагогией, как замедляли они победный ход революции! Вот яркое тому доказательство: едва отстранили их лидеров - и за полтора месяца якобинцы сумели сделать для народа больше, чем жирондисты и фельяны сделали за все годы своей бесполезной власти! Буквально в две недели был обсужден и утвержден текст новой конституции, вдохновленной учением великого Руссо и проникнутой искренним стремлением к широкой политической свободе. Одновременно принялись за коренной вопрос, от которого отмахивались все предшествующие партии и группировки: за вопрос аграрный. Уже на следующий день после падения Жиронды Конвент предписал разделить на мелкие доли все поместья эмигрантов. Образовавшиеся участки надлежало пустить в продажу на льготных условиях, с длительной рассрочкой. Через неделю был принят новый закон, передававший крестьянам общинные земли. Наконец, подготовили декрет о полной и окончательной отмене всех феодальных повинностей. Эти смелые акты должны были сплотить вокруг Горы широкие массы крестьян. Крестьянство становилось мощной опорой новой республики в борьбе с армиями иностранцев и внутренним врагом.

Да, все это были замечательные дела. И нельзя забывать, что происходили они под грохот сражений, в период трудностей поистине беспримерных. В то время как пять иностранных армий теснили обескровленные французские войска, англичане усиливали блокаду и высаживали десанты, а в шестидесяти департаментах разгорались организованные жирондистами контрреволюционные путчи. Огненное кольцо все туже сжимало молодую якобинскую республику...

Председатель закончил речь. Многие факелы догорели, их заменяли новыми. Высокие силуэты домов, чуть заметные сквозь деревья на фоне сине-черного неба, казались фантастическими. Раздался отдаленный раскат грома. Прощай, Друг народа, прощай, старый соратник! Дело, за которое ты погиб, продолжим мы; мы доведем его до полной победы...

Неподкупный следил за движением бесконечной ленты. Вот идут члены Коммуны, представители клубов, трибунала, революционных комитетов, рядовые санкюлоты. Они, видимо, очень любили покойного...

А вот Максимилиан его не любил.

Слишком разные люди, слишком разные темпераменты. Они по-разному смотрели на многое и не могли понять до конца один другого. И все же Робеспьер удивлялся цинизму, с которым Дантон, не переваривавший Марата, заявил:

- Его смерть принесла больше пользы делу свободы, нежели его жизнь, так как она показала, откуда грозят нам убийцы...

Мягко выражаясь - двусмысленная фраза.

Ведь они были бойцами из одного отряда, они боролись плечом к плечу за общее дело, и много ли еще оставалось революционеров закалки Друга народа? О, жирондисты знали, в чье сердце вонзали нож рукою Шарлотты Корде! Они устранили Марата в час, когда его бурная энергия была особенно необходима. Когда-то они окрестили трех боровшихся против них вождей Горы "триумвирами". Марат, Дантон, Робеспьер - вот три имени, вызывавшие ужас и ненависть большинства на первых заседаниях Конвента. Триумвират, облеченный доверием народа, бесстрашно делал свое дело. Три вождя, если иногда и расходились в частностях, в основном неизменно сохраняли единодушие. Они защищали Коммуну от нападок "государственных людей", они были едины в дни сокрушения Жиронды.

И вот триумвирата больше не существует. Марат ушел навсегда. А Дантон...

Неподкупный искоса оглядывает огромную фигуру Дантона. Какая у него отталкивающая внешность! Какое ужасное лицо, изрытое оспой, с перебитым носом! Недаром его называют циклопом. При свете факелов глазные впадины кажутся черными ямами - маленьких запавших глазок почти не видно. Зато преувеличенно большими представляются челюсти, страшные челюсти бульдога.

Казалось бы, эти челюсти должны брать мертвой хваткой.

Но нет! Бульдог не так страшен, как можно думать. Робеспьер хорошо знал, что он бывает очень добродушным. Добродушным? Не то слово, правильнее сказать - слабым, нерешительным, склонным к компромиссу. Он любил жизнь, но жизнь для себя. Максимилиан не может без отвращения вспомнить, что слышал недавно о Дантоне. Обедая в кругу друзей и будучи под хмельком, циклоп разоткровенничался. Он во всеуслышание заявил, что наступает его черед пользоваться жизнью. Роскошные дворцы, тонкие яства, шикарные женщины - вот что должно наградить его за преданность революции! Ведь революция, рассуждал Дантон, в сущности, не что иное, как борьба за власть, а всякая выигранная битва должна окончиться дележом между победителями добычи, взятой у побежденных!.. Он проводит время в сладострастии и пирах, когда республике угрожает смертельная опасность. Полгода назад умерла любимая жена Дантона, которую Максимилиан знал и глубоко уважал. Искренне сочувствуя горю своего товарища, Робеспьер тотчас же написал ему душевное, соболезнующее письмо, которое сегодня с радостью забрал бы обратно. Скорбь Жоржа казалась безутешной. И что же? Прошло едва четыре месяца, а он снова женится, да еще при каких обстоятельствах! Невесте - пятнадцать лет, ее родители - католики и реакционеры, а его, Робеспьера, на свадьбу не пригласили - говорят, она проводилась тайно и по церковному обряду... Слово "добродетель" вызывает у Дантона смех. Но как может стать защитником свободы человек, которому чужда мысль о морали?

И правда, в делах служебных он тот же самый, что и в делах домашних. Конечно, не хотелось бы верить разговорам о продажности Дантона, о его склонности к казнокрадству. Но ведь состояние Дантона за годы революции выросло во много раз - это известно каждому... А постоянное якшание его с политическими проходимцами? А его деятельность совместно с Барером в первом Комитете общественного спасения, который Марат называл "Комитетом общественной погибели"? Все знают, что этот "Комитет Дантона" не обнаружил ни воли, ни способности преодолеть опасности, угрожавшие стране, дал бежать многим вождям Жиронды и проморгал возникновение цепи мятежей в департаментах. Как объяснить все это? Дантон в свое время сделал немало для республики. Но не хочет ли он теперь сказать роковое слово "остановись!", то самое слово, которое произнесли некогда Барнав и Бриссо?..

Нет, Неподкупный не в силах по-прежнему относиться к Дантону. Пусть кое-что и преувеличено, но... Но его революционная совесть, его щепетильность, его гражданское целомудрие не позволяли причислять к своим друзьям и соратникам подобного человека. Робеспьера считают склонным к подозрительности. Да, он подозрителен по отношению к тем, кто скомпрометировал себя на службе народу, кто думает о себе больше, чем о благе родины... Посмотрим. Время покажет. А пока якобинцы по совету Робеспьера настояли на переизбрании неустойчивого Комитета общественного спасения. Незадолго до смерти Марата, 10 июля, Дантон был исключен из комитета и туда вошли близкие политические единомышленники и друзья Робеспьера - Кутон и Сен-Жюст.

Вот они, рядом. Оба молодые, оба беззаветно преданные делу революции. Это люди иного склада, чем Дантон. Они мало дорожат личным благополучием. Их не купить щедрым подарком или хорошим обедом. Кутон - старый соратник, настоящий рыцарь революции. Как проницателен его взгляд, как утонченно выражение лица! Он истинный гуманист, он любит народ глубокой любовью. Он может быть мягким и великодушным, но, когда это необходимо, он становится беспощадным. Его сильный дух не сломило личное горе. Кутон тяжело болен. Болезнь парализовала ноги, он стал калекой и передвигался в кресле на колесах. Но это не сделало его слабым. Кутон всегда на своем посту и всегда верен общему делу.

А Сен-Жюст? О, на него Максимилиан не может смотреть без легкого трепета.

Сен-Жюст - это необычайное, неповторимое явление природы. Вот он стоит в первом ряду членов Конвента. Ему двадцать шесть лет. Он строен, изящен, его прекрасные длинные волосы спадают на плечи. В правом ухе серьга. Тонкое батистовое жабо закрывает вырез камзола. Костюм превосходно сшит. Лицо греческого бога: красивое, холодное, строгое. Кто это? Представитель золотой молодежи? Дамский угодник? Или, быть может, просто мраморное изваяние? Нет, это страстный борец, талантливый, упрямый, непреклонный. Сын кавалера ордена святого Людовика - высшей военной награды при старом порядке, Антуан Сен-Жюст с юности посвятил себя делу революции. Однажды, положив руку на горящие уголья, он дал клятву победить или погибнуть. Его идеалом стал Робеспьер. У Максимилиана хранилось письмо, датированное августом 1790 года, в котором безвестный тогда Сен-Жюст называл его богом, творящим чудеса. Двадцати четырех лет он был избран в Конвент. "В жизни силен только тот, кто не боится смерти", говорил Сен-Жюст. "Дерзать - в этом вся революционная тактика". И он не боялся смерти. Он дерзал. Его смелость была спокойной, обдуманной. Он наносил удары, не предупреждая. Сен-Жюст, как и Робеспьер, весь принадлежал общественному делу. Как и Робеспьер, он не знал семьи и личной жизни. Когда-то, на заре юности, он страстно любил. Но возлюбленная не стала невестой. Родители девушки, не посчитавшись с взаимностью чувств, отдали дочь за другого. С тех пор все женщины умерли для Сен-Жюста. Замкнутый и строгий, он действовал только во имя высших принципов. Его непоколебимость по временам пугала даже Неподкупного.

Так движется революция. Уходят одни, и приходят другие.

Если первого триумвирата больше нет, то на смену ему грядет второй триумвират, союз трех вождей революции, которые сумеют довести ее до победного конца!..

...Максимилиан очнулся от мыслей. Предрассветная сырость неприятно щекотала спину. Вход в склеп завален камнями. Все кончено. А жизнь идет своим чередом. Новый день готовит новые задачи.

2. ВО ИМЯ ОБЩЕСТВЕННОГО СПАСЕНИЯ...

- Теория революционного правительства, - говорил Робеспьер в Якобинском клубе, - так же нова, как и революция, которая его создала. Было бы бесполезно искать эту теорию в трудах писателей и философов, которые не предвидели нашей революции, или в законах, с помощью которых управляют тираны. Главная задача конституционного правительства - охранять республику; задача правительства революционного - заложить ее основы.

Революция - это борьба за завоевание свободы, борьба против всех ее врагов, конституция - мирный режим свободы, уже одержавшей победу. Революционное правительство должно проявлять чрезвычайную активность именно потому, что оно находится как бы на военном положении.

Революционное правительство обязано обеспечить всем гражданам полную национальную охрану. Врагов народа оно должно присуждать только к смерти.

Эта теория с такой четкостью и остротой была сформулирована Неподкупным в конце декабря 1793 года, когда революционное правительство стало фактом. Вождь якобинцев не был столь решителен в августе - сентябре, когда закладывались первые камни в фундаменте нового строя. Строй этот вызвали к жизни обстоятельства, совершенно не зависящие от воли Робеспьера.

Убийство Марата было лишь частью плана, задуманного "государственными людьми". То катастрофическое положение, которое переживала Франция в сентябре прошлого года, могло показаться чуть ли не легким по сравнению с тем, что выпало теперь на долю якобинской республики.

Восстание 31 мая - 2 июня открыло дорогу гражданской войне. Отдельные вспышки контрреволюции, имевшие место раньше, превращались в общий пожар, охвативший две трети страны. Лидеры повергнутой партии, объединяясь с бывшими аристократами и фельянами, организовали целую цепь мятежей, кольцом опоясавшую Париж и центральные районы Франции. В Нормандии и Лангедоке, в Бретани, Вандее и Провансе, в Бордо, Лионе, Ниме, Марселе и Тулоне - повсюду в богатых провинциях и крупных центрах свирепствовал разнузданный белый* террор. Потоками лилась кровь патриотов. Вандейские роялисты вырезали целые города и спешили на соединение с армиями интервентов.

_______________

* Королевское знамя Бурбонов было белого цвета.

И как раз в это же самое время на якобинское правительство усилился грозный натиск слева.

Народные массы, четыре года подряд тщетно ждавшие удовлетворения своих нужд, не желали слушать новых обещаний и старались практически закрепить июньскую победу над жирондистами.

Монтаньяры-якобинцы были горды своим аграрным законодательством. А крестьяне в деревнях и селах настаивали на гораздо большем: они требовали раздела всех крупных земельных владений причем раздела немедленного.

Монтаньяры-якобинцы считали свою новую конституцию верхом совершенства. А их недавние союзники, "бешеные", громили эту конституцию, и Жак Ру, выступая у решетки Конвента, заявлял:

- Свобода - лишь пустой звук, когда один класс может морить голодом другой. Равенство - пустой термин, когда богатый получает право над жизнью своих близких. Республика - пустой призрак, если контрреволюция со дня на день произвольно меняет цены на продукты, недоступные для трех четвертей граждан...

То, что буржуа Дантону казалось концом, для санкюлота Ру было лишь началом, отправным пунктом для решительных действий. И в одной из своих речей вождь "бешеных" не постеснялся прямо указать на Жоржа и его друзей, утопавших в излишествах среди голодного народа.

Если в марте Дантон был готов опереться на "бешеных", то в июле августе они становились его смертельными врагами. Агитация Ру и его товарищей напугала якобинское правительство в целом. Монтаньярам удалось разгромить "бешеных" и бросить в тюрьму их вождей. Но это не решало сложного вопроса, тем более что идеи Ру и Варле тотчас же подхватила левая фракция якобинцев, возглавляемая Эбером и Шометом.

Все это, вместе взятое, подсказало монтаньярам нехитрую мысль: необходимость концентрации власти.

Демократическую конституцию следовало отложить до лучших времен. Только революционная диктатура в столь гибельных условиях могла спасти якобинскую республику.

"Нужна единая воля", - записал Робеспьер в своем блокноте. Еще недавно Неподкупный и его сторонники боялись как огня "призрака диктатуры". Теперь этот призрак обрастал плотью и грозил превратиться в реальность. Как бы торжествовал Марат, если был бы жив! Наконец-то его заветная идея одержала победу!

Но Марата не было больше, и остались лишь два возможных кандидата на реализацию этой идеи: Робеспьер и Дантон.

Дантон видит, что у Робеспьера ряд важных преимуществ. И главное из них состоит в том, что Максимилиан только что, 27 июля, вошел в Комитет общественного спасения, в то время как его, Дантона, бесславно выбросили оттуда.

Но Дантон помнит свое былое влияние и свой прошлогодний "сентябрь". Апатия его покидает. Он смело бросается в битву. Ибо, помимо всего прочего, он ясно чувствует: кто на этот раз потерпит поражение, рискует не только своим престижем, но и чем-то неизмеримо большим.

1 августа его голос в Конвенте звучит почти с такой же силой, что и одиннадцать месяцев назад.

- Великолепно! Станем грозными, будем драться как львы! Почему бы нам не создать временное правительство, которое усилит национальную энергию сопротивления?..

Оратор видит это правительство: им должен стать Комитет общественного спасения. Разумеется, этот орган следует наделить широкими полномочиями и обеспечить денежными средствами. Комитет должен заручиться доверием и поддержкой всех добрых граждан. Цель его деятельности - привести республику к внешним и внутренним победам...

Пока Дантон говорит, Робеспьер нервно ерзает на своем месте.

- Это ловушка! - шепчет Сен-Жюст.

Друзья Робеспьера догадываются, что, делая ставку на Комитет, демагог надеется его снова возглавить.

Дантон, со своей стороны, понимает, о чем могут думать робеспьеристы. Он стремится предупредить их вывод.

- Я объявляю, - грохочет он, - что сам я не стану выполнять никаких функций в Комитете. Я клянусь в этом свободой моей родины!

Такая клятва не может не произвести впечатления. Депутаты на момент даже забывают, с какой легкостью трибун дает слово и отрекается от него. И тут ему оказывают неожиданную помощь события 4 - 5 сентября.

Казалось, Париж снова переживает дни 31 мая - 2 июня. Все улицы пестрят народом. Из Сент-Антуанского предместья движение перебрасывается в секции рабочих кварталов. Строители, каменщики, слесари и плотники идут нога в ногу в одних рядах. Над колоннами плакаты: "Война тиранам!", "Война аристократам!", "Война скупщикам!".

Санкюлоты громко выражают гнев и горечь. Они ниспровергли монархию, они сокрушили жирондистов и добились установления демократического правительства. Так почему же новые власти не разрешают наболевших проблем? Почему не рубят голов скупщикам и спекулянтам? Почему не дают народу хлеба, не увеличивают нищенскую заработную плату рабочих?..

Вечером 4 сентября народ занял ратушу, где было организовано новое повстанческое бюро.

До восстания, правда, дело не дошло. Руководители Коммуны во главе с Шометом сумели овладеть движением. Шомет разъяснил демонстрантам, что сражаться не с кем: ведь правительство народное и призвано защищать интересы народа. Надо только подтолкнуть депутатов Конвента, открыть им глаза, показать магистральное направление революции...

На следующий день в Конвент пришли представители сорока восьми секций, возглавляемые прокурором Коммуны. Шомет прочитал адрес, составленный накануне. Единственные виновники переживаемого голода, утверждал адрес, это богачи и скупщики. Единственный способ борьбы с ними - это беспощадная расправа.

Шомет сурово осуждал правительство за нерешительность и слабость.

- Настал день суда и гнева! - заявлял он. - Пусть сформируется революционная армия, пусть она ходит дозором по департаментам. Пусть за нею следует неподкупный и непоколебимый трибунал - орудие, одним ударом пресекающее заговоры...

Делегаты секций требовали немедленного суда над жирондистами и всеми их сообщниками. Заключение делегатов было решительным и безоговорочным:

- Поставьте террор в порядок дня. Будем на страже революции, предупредим все происки наших врагов.

Смущенно молчит Конвент. Для большей части депутатов столь радикальные требования - малоприятная неожиданность. Не об этом ли самом кричали "бешеные", которых лишь с таким трудом удалось сокрушить? Даже Неподкупный в тревоге. Он очень сдержанно отвечает делегатам секций, а затем покидает зал заседаний.

Зато Дантон доволен. Конечно, для него все это еще более неприемлемо, чем для Робеспьера. Но ведь по форме все эти требования напоминают то, о чем он, Жорж, постоянно твердил в Конвенте! Не следует ли из этого, что снова он, а не кто другой, разжег народный энтузиазм? Не следует ли из этого, что ему народ отдаст пальму первенства и подчинится как главному вожаку?..

Испытывая необыкновенный подъем, Дантон устремляется к трибуне и произносит одну из тех ярких речей, которые живо воскрешают в памяти депутатов сентябрь прошлого года:

- Когда народ предлагает идти против своих врагов, надо смело применять те меры, которых он требует... Расширим по возможности эти меры. Вы только что заявили, что страна еще пребывает в состоянии революции. Отлично. Нужно довести эту революцию до конца. Пусть не пугают вас попытки контрреволюционеров поднять восстание в Париже. Конечно, они стремятся погасить самый яркий очаг свободы. Но огромная масса истинных патриотов, сотни раз устрашавшая своих врагов, еще жива, она каждый миг готова броситься в бой. Умейте управлять ею, и она разрушит все козни врагов!..

Необыкновенно ловкий прием! Показав, что проект восстания - дело рук контрреволюционеров, демагог пытается вырвать массы из-под влияния Эбера и Шомета! Надо уметь управлять народными страстями, а уж кто сумеет сделать это лучше Дантона, столько раз выступавшего в подобной роли!..

Многие члены Конвента, и в первую очередь лидеры "болота", начинают понимать. Так вот она, оборотная сторона медали! Вот почему этот ловкач Дантон гремит шесть недель подряд! Это снова не более чем тактический маневр. Трибун хочет успокоить народ, уверить его в солидарности с ним Конвента, а тем временем с помощью закулисных интриг ввести все движение в строгие рамки и спокойно завершить революцию, завершить так, как угодно собственникам новой формации. Это превосходная идея. И кому же воплотить ее, как не автору, блестяще показавшему свои способности в подобных делах еще в дни своего министерства?..

На следующий день один из депутатов центра под аплодисменты значительной части Конвента восклицает:

- У Дантона революционная голова; только он сам может претворить в жизнь свой замысел; я предлагаю помимо его воли включить его в состав Комитета общественного спасения!

Силами "болота" предложение превращается в декрет.

Он выиграл схватку и может торжествовать.

Но торжествовать Дантону не пришлось.

Еще задолго до конца кампании он начал чувствовать, что сейчас все обернется иначе, чем раньше.

Другое время, другие люди, иные цели и средства.

То, что для него было лишь тактикой, для народа превращалось в стратегию. Разглагольствуя о терроре, о революционной армии, о нажиме на богачей, Дантон лишь занимался декламацией. Громкими речами он снова хотел привлечь к себе сердца простых людей, с тем чтобы, овладев их волей, остановить их намерения и закончить революцию так, как было выгодно ему и возглавляемой им группе. Но санкюлот заметно изменился за годы революции. Если раньше он был легковерен и с охотой помогал тем, кого считал своими "благодетелями" и "отцами", то теперь все явственнее начинал бороться за собственные цели. Простолюдин терял прежнее доверие к тем, кто обольщал его фразами. Он хотел не слов, а дел.

Но что же означали бы эти дела? К чему бы привели требования санкюлотов, претворись они в жизнь? Прежде всего к удару по новым собственникам, к ограничению богатств, к репрессиям против тех, кто хотел спокойно пользоваться всеми благами, принесенными буржуазной революцией. Иначе говоря, удар предназначался в первую очередь лично ему, Дантону. Об этом совершенно ясно сказал еще в июле Жак Ру. Об этом теперь все громче начинали говорить другие.

Далеко не случайно, что от него совсем отвернулись его старые боевые друзья - кордельеры. В Клубе кордельеров, где сейчас господствует Эбер, Дантона поносят последними словами. Да и якобинцы становятся подозрительными - все чаще интересуются его состоянием, источниками его богатств.

Ставка на комитет, превращенный в высший правительственный орган, в этих условиях казалась Дантону якорем спасения. Но чем внимательнее он смотрит вокруг, тем более приходит к выводу, что и эта победа обманчива. Не случайно в тот самый день, когда Конвент утвердил его избрание, в комитет вошли также два его смертельных врага - Колло д'Эрбуа и Билло-Варенн. Между тем последние дантонисты один за другим исключались из комитета. Барер совершенно переменил ориентацию и во всем подпевает Робеспьеру, а Робеспьер...

Нет, Жорж чувствует, что с Неподкупным ему не примириться и не совладать. Именно потому, что его соперник - Неподкупный. Теперь народ верит только неподкупным. Робеспьера, всегда демонстрирующего свои чистые руки, слушают охотнее, чем Дантона. Робеспьер кажется скромным, он не лезет вперед, он будто бы даже и не мечтает о власти: ведь 5 сентября он демонстративно покинул заседание Конвента, лишь только речь зашла о революционном правительстве! И тем не менее диктатором будет именно он, этот педант и тихоня, этот близорукий аскет, так внимательно приглядывающийся к каждому шагу революции...

Все эти мысли приводят Дантона в смятение. Он понимает, что ему не придется пожинать плоды своей победы. Два дня он молча обдумывает ситуацию, а затем, 8 сентября, категорически отказывается от работы в Комитете общественного спасения.

Конвент принимает его отставку.

Дантон болен. Он больше не ходит ни в Конвент, ни в клубы. Напряжение последних месяцев подорвало его могучие силы. Пусть не верят в его болезнь, что ему до этого? Он никого не хочет видеть, ни о чем не желает слышать, все ему противно.

Однако, хочет он или не хочет, известия его настигают. Причем известия, которые не могут улучшить ни состояния, ни настроения больного.

Его соратники терпят провалы и в правительственных комитетах, и в Конвенте, и у якобинцев. Дантону передали слова, сказанные лично о нем в Клубе кордельеров: "Этот человек убаюкивает нас фразами. Он бахвалится своим патриотизмом. Неужели он думает, что мы навсегда останемся глупцами?"

В конце сентября, вскоре после того, как Конвент издал декрет о привлечении к суду жирондистов, Дантона навестил один из его коллег. Он едва узнал трибуна: Дантон похудел, стал слезливым.

- Я не мог их спасти, - были его первые слова. - Двадцать раз предлагал я им мир - они не пожелали меня слушать... Это они толкнули нас в объятия санкюлотов, которые сожрали их, сожрут нас, сожрут самих себя...

Он бежит из Парижа. Со своей молодой супругой он едет в Шуази, где арендует целый замок, затем в Севр, где у него поместье. Но новости настигают и в Севре, а новости-то хуже и хуже...

Новый закон о "подозрительных" Наполняет тюрьмы сотнями жертв. Среди них кое-кто из знакомых Дантона. Самое обидное, что Робеспьер со своими соратниками, раньше презрительно кривившиеся при слове "диктатура", сейчас, используя его, Жоржа, идею, превращают свой комитет в единоличный орган власти. И вот что сказал недавно Сен-Жюст, если верить газетам: "Нельзя дольше щадить врагов нового строя: свобода должна победить какою угодно ценой. Нужно наказывать не только предателей, но и равнодушных; надо наказывать всякого, кто безразличен к республике и ничего не делает для нее..."

Нет, вблизи от столицы Жорж не вылечит своих нервов. 13 октября он отправляет в Конвент прошение об отпуске по болезни и, не дожидаясь ответа, едет в Арги.

Снова Арги. Тихая, немного сонная, совсем спокойная жизнь. Халат снимается лишь в случае, если нужно сходить в нотариальную контору, чтобы заполнить очередной контракт о приобретении нового участка земли. Когда с Жоржем пытаются говорить о политике, он сатанеет:

- Не мешайте моему покою! Никто не имеет права требовать отчета о моем безделье!..

И все же... Он сам вырывает газету из рук соседа.

Да, верно. Жирондисты казнены. Все - и Бриссо, и Лассурс, и Верньо, и многие другие... Казнена бывшая королева Мария-Антуанетта... Казнен - о небо! - герцог Орлеанский, которого не спасла его новая фамилия, Эгалите*...

_______________

* Равенство (франц.).

Кровавые круги плывут перед глазами Дантона. Каждый день - новые вести. Вот гильотинирована Манон Ролан, а вот и старый Байи - всего за несколько дней до казни Антуана Барнава...

Все они в прошлом - враги Дантона. Но почему же его не радует их гибель? Почему его вообще ничто больше не радует?

В ноябре приезжает близкий родственник. Его срочно прислали из Парижа. Дела совсем плохи. Друзей Дантона громят, о нем самом распускают слухи, будто он бежал в Швейцарию...

- Робеспьер и его сторонники решили тебя доконать. Торопись!

Дантон пожимает плечами.

- Неужели они хотят моей смерти? Они не посмеют!..

Потом хватает посланца за руку.

- Поезжай, скажи Робеспьеру, что я не замедлю его уничтожить! Его и всю его свору!..

Но где-то в глубине души голос шепчет тихо, но внятно: "Врешь. Не уничтожишь. Уничтожат они тебя. Ибо действуют они - или ты забыл это? - во имя общественного спасения!.."

3. ДЕЛО ЖИЗНИ

Неподкупный не занимал высоких должностей, юридически его власть не была большей, чем власть его коллег. Но он обладал страшной силой, которая заставляла трепетать. Это была сила нравственной убежденности, проистекавшая из уверенности в правоте своего дела. Эта сила завораживала слушателей Робеспьера, она придавала громадный моральный вес всем его словам и действиям. В Якобинском клубе уже давно встречали овациями каждое его появление. Теперь его незримая власть распространялась и на Конвент. Но основной его цитаделью стал главный орган революционного правительства - Комитет общественного спасения. В комитете Робеспьер не взял на себя определенных функций; он как бы осуществлял общее руководство, проведение направляющей, генеральной линии.

Он был прежде всего идеологом якобинцев. Его перу принадлежали главные документы, которые легли в основу якобинской диктатуры. Он разработал Декларацию прав, ставшую основой конституции 1793 года, он же вместе с Сен-Жюстом создал теорию революционного правительства. Каждый раз в решающий момент, когда было необходимо обосновать очередной шаг правительства, выступал Робеспьер или же по договоренности с ним один из двоих его ближайших соратников.

Но он вовсе не был абстрактным теоретиком, оторванным от жизни. Его теория имела самое непосредственное отношение к практике, к жизни, она была действенная, а отсюда проистекали и его нравственная убежденность, и любовь к нему со стороны простого народа.

Он записал в своем блокноте:

"Четыре существенных для правительства пункта: 1) продовольствие и снабжение; 2) война; 3) общественное мнение и заговоры; 4) дипломатия. Нужно каждый день проверять, в каком положении они находятся".

Перед нами директива Комитету общественного спасения. Не это ли сама жизнь? Пункты, перечисленные Неподкупным, - не были ли они в действительности важнейшими вопросами времени? И директива осуществлялась. Под руководством своего вождя якобинцы неуклонно разрешали проблемы дня.

Продовольственный вопрос особенно мучил якобинскую республику.

Робеспьер до мая 1793 года был ярым противником ограничения торговли и установления единых цен. Между тем, только идя этим путем, можно было добиться результатов: сломить спекуляцию и саботаж, организовать снабжение армии, привлечь на свою сторону бедноту. И правительство это поняло. 11 сентября Конвент утвердил единые цены на зерно, муку и фураж. Администрация получила право реквизировать зерно и муку. За нарушение закона устанавливалась суровая ответственность. 29 сентября Конвент издал декрет о твердых ценах на главные предметы потребления в пределах всей страны. Так был установлен в с е о б щ и й м а к с и м у м.

В развитие нового закона был принят ряд экономических и организационных мер, направленных на борьбу с голодом. В Париже и других городах ввели продовольственные карточки на хлеб, мясо, масло, мыло, соль. Булочникам было предписано выпекать единый для всех "хлеб равенства". Для упорядочения и централизации снабжения по всей стране была создана Центральная продовольственная комиссия, наделенная широкими полномочиями и опиравшаяся на революционную армию.

Так, осознав, что необходимо временно отказаться от своего социального кредо, Робеспьер и его единомышленники пошли на ограничение частной собственности. И не побоялись проводить это в жизнь со всей революционной строгостью.

Война - второй пункт записи Робеспьера. Инициаторами войны были жирондисты, но оборона республики оказалась им не по плечу. Решительный перелом здесь произошел лишь в те дни, когда якобинцы, прислушавшись к требованиям масс, поддержали их почин. В результате всеобщей мобилизации армия к началу 1794 года уже насчитывала миллион с лишним бойцов. Новая армия была по-новому организована; она обладала революционным воинским духом, сознательной дисциплиной. Если солдатам не всегда хватало обуви и обмундирования, то правительство и его комиссары постоянно приходили на помощь бойцам, не останавливаясь перед самыми решительными мерами. Сен-Жюст в бытность комиссаром Эльзаса издал, например, такой приказ: "Десять тысяч солдат ходят босиком; разуйте всех аристократов Страсбурга, и завтра в десять утра десять тысяч пар сапог должны быть отправлены на главную квартиру". И приказ был выполнен.

Полностью сменился генералитет и офицерский состав. Часто командные кадры черпались из народа. Революционный генерал Россиньоль был рабочим-чеканщиком, талантливый Клебер происходил из семьи каменщика, родителями Лана и Гоша были крестьяне. Отныне к высшим воинским должностям был открыт доступ каждому, кто мог практически доказать преданность республике и умение побеждать.

В результате начали одерживаться решающие победы на фронтах. После сражений при Гондсхооте и Ваттиньи (сентябрь - октябрь) французские войска взяли инициативу в свои руки. К зиме 1793 года восточная граница была восстановлена. В декабре был освобожден Тулон. Территория Франции полностью очистилась от врага.

...Третьей из наиболее существенных проблем Робеспьер считал "общественное мнение и заговоры". Действительно, до тех пор, пока внутренняя контрреволюция охватывала страну и угрожала самому ее сердцу, никакие внешние победы не могли спасти республику. Неподкупный понял это, поддержал народный призыв и стал одним из организаторов системы революционного террора.

Общественное мнение создавалось жизнью и корректировалось Якобинским клубом. Народ поддерживал якобинцев и служил им опорой. При каждой секции учредили особые революционные комитеты, избираемые населением. Эти комитеты, созданные также в департаментах, должны были наблюдать за исполнением директив Конвента и выявлять неблагонадежные элементы. Деятельность комитетов облегчалась изданием декрета о "подозрительных", согласно которому подлежали аресту все лица, "своим поведением, речами или сочинениями проявившие себя как сторонники тирании". Главную роль в подавлении внутренних заговоров играл Комитет общественной безопасности, руководивший полицией и наблюдательной агентурой; деятельность этого органа протекала в тесном сотрудничестве с главным правительственным комитетом - Комитетом общественного спасения. Судебные функции по делам политического характера были возложены на Революционный трибунал, судопроизводство которого было упрощено и ускорено.

Осенью и зимой 1793 года на гильотину было отправлено изрядное количество роялистов, вожаков Жиронды и их предшественников конституционалистов и фельянов. На белый террор освобожденный народ отвечал революционным красным террором. И первые спасительные результаты не заставили себя ждать. Уже в августе республиканские войска вошли в Марсель, а в октябре были взяты Лион и Бордо. Благоприятные вести шли из Вандеи. Огненное кольцо врагов было прорвано. Контрреволюция уползала в подполье.

"Дипломатией" Неподкупный заканчивает запись в блокноте о неотложных делах. И это понятно. Продуманная внешняя политика должна была увенчать военные успехи якобинцев и их победу над внутренней контрреволюцией. Внешнеполитические проблемы особенно волновали Робеспьера в конце осени начале зимы 1793 года, в дни решающего перелома на фронтах. В своих докладах этой поры Максимилиан с предельной ясностью наметил принципы, которые следовало положить в основу взаимоотношений Франции с соседними государствами.

Эти принципы - терпимость, невмешательство во внутренние дела соседей, взаимное уважение государственной независимости и суверенитета.

Призывая французов к разгрому интервентов, к изгнанию их войск за пределы страны, Робеспьер объяснял, что эта национальная задача французского народа отвечает интересам всего человечества.

- Погибни свобода во Франции, - говорил он, - и природа покроется погребальным саваном, а человеческий разум отойдет назад ко временам невежества и варварства. Деспотизм, подобно безбрежному морю, зальет земной шар. Мы боремся за людей живущих и за тех, которые будут жить...

Эти слова, перекликающиеся с Декларацией прав, составленной Неподкупным, показывают, с какой прозорливостью он разглядел всемирно-историческое значение Великой французской революции. И однако, подчеркивая ее роль для других стран не только в настоящем, но и в будущем, Робеспьер с враждебностью относился к программе эбертиста Клоотца, проповедовавшего революционную войну за создание всемирного союза республик. Полагая, что революция не приносится извне народам, у которых еще не созрели для нее условия, Робеспьер был уверен, что подобная война, непрерывно увеличивая число врагов республики, может затянуться до бесконечности. Но при этом Неподкупный не хотел согласиться и с друзьями Дантона, склонявшимися к заключению компромиссного мира. Когда в декабре 1793 года Пруссия и Австрия стали прощупывать почву для переговоров, якобинское правительство им не ответило. Время для выгодного республике мира еще не настало; компромиссный же мир, по мнению Робеспьера, мог привести только к капитуляции.

Таковы были основы дипломатии Робеспьера и его единомышленников в сложных условиях войны с интервентами. Они стремились установить дружественные отношения с теми, кто на миролюбие отвечал миролюбием, но исключали всякую возможность переговоров с врагами, посягавшими на целостность Франции и на ее революционную независимость.

Но жизнь республики не ограничивалась всем этим. Под грохот сражений и стук гильотины шел непрерывный созидательный процесс. Нигде и никогда еще в мире до этой революции не было пересмотрено и сделано так много, как за четырнадцать месяцев якобинской диктатуры. И в этом потоке творчества свободная инициатива народа сыграла также ведущую роль. Комитет общественного спасения во главе с Робеспьером, Сен-Жюстом и Кутоном чутко прислушивался к нуждам страны и с якобинской смелостью реагировал на них. Многочисленные постановления, лично составленные или отредактированные Робеспьером, касались почти всех сторон общественной и культурной жизни революционной Франции.

Много забот уделяли якобинцы проблеме народного образования. 13 июля 1793 года Робеспьер выступил с планом, предопределявшим широкое общее образование в сочетании с производственным трудом, с физическим и моральным развитием, необходимым для всех подрастающих граждан республики. Неподкупный предложил, чтобы дети с пяти до двенадцати лет воспитывались, без всяких различий и исключений, в особых интернатах за счет государства. Такое воспитание, по мысли докладчика, содействовало бы победе идеи равенства. Конвент с энтузиазмом поддержал проект. И хотя после многодневных дебатов он был сильно урезан, тем не менее в конце того же года законодатели декретировали обязательное и бесплатное трехлетнее начальное образование по единой программе, что было также большой победой.

Значительной перестройке подверглось высшее и среднее специальное образование. Старые университеты, находившиеся в материальной и идейной зависимости от церкви, были упразднены. Ликвидации подлежали и королевские академии - учреждения, проникнутые корпоративным духом и неспособные пойти за революцией. Вместо этого было запроектировано создание в Париже Центрального лицея с наглядными методами обучения на материалах хранилищ и музеев. Конвент утвердил организацию высшей Политехнической школы, которая должна была выпускать инженеров и специалистов по точным наукам, а также Нормальной школы, готовившей новые преподавательские кадры. Учреждались специальные школы и курсы: военные, навигационные, медицинские. Заботясь о политическом просвещении, о борьбе с религиозными предрассудками, о распространении научных знаний, Конвент содействовал новой организации библиотек, архивов и музеев, делавшей сокровища науки и искусства доступными народу.

Целая плеяда ученых оказалась связанной с трудами революции. Математики Монж и Лагранж, астроном и физик Лаплас, химики Леблан, Лавуазье, Бертолле, биологи Ламарк и Сент-Илер, а также десятки других ведущих деятелей науки были и исследователями, и педагогами, и практиками - организаторами научных учреждений и предприятий оборонной промышленности. Комитет общественного спасения и Конвент сохраняли тесный контакт с учеными, поддерживая всякое открытие и изобретение, будь то новый метод дубления кожи или воздухоплавание на аэростате, способ переливания колоколов на пушки или оптический телеграф.

Одним из бессмертных деяний якобинской республики было введение метрической системы мер (декрет от 1 августа 1793 года). И недаром позднее на эталоне метра был выгравирован гордый девиз: "На все времена всем народам". Новая система осталась жить в веках и сделалась достоянием всего человечества.

Огромная работа была проведена в области революционного права. Уделяя главное внимание конституции и политическим проблемам, Робеспьер и его коллеги не забывали и гражданского права. Конвент обсудил и ввел в действие ряд статей нового гражданского кодекса, устанавливавшего отмену родительской власти, равноправие супругов, свободу брачных договоров и развода. В обиход были введены совершенно новые юридические категории, некоторые из них - наименее радикальные - прочно вошли затем в фонд буржуазного законодательства позднейшего времени.

Революционное правительство оказало серьезное воздействие на развитие театра, литературы, музыки, изобразительных искусств. Из литературы и искусства безжалостно изгонялись легкомысленные, фривольные сюжеты, их заменяли суровая тематика гражданской доблести, политический водевиль, патриотический гимн. Борясь со всем старым и реакционным в области культуры, якобинцы с чуткостью относились к подлинным памятникам искусства, беря их под государственную охрану. На этой стезе особенно много сделал монтаньяр, человек, близкий Робеспьеру, Жак Луи Давид, замечательный художник и выдающийся организатор. Давид и другие деятели искусства, сотрудничая с Конвентом, принимали участие в устройстве художественных выставок, конкурсов на лучшие произведения живописи, скульптуры и архитектуры и брали на себя оформление революционных праздников.

Считая свое время началом новой эры, открывающей путь к счастливому будущему, якобинцы рисовали себе это будущее в покровах строгой античной простоты. Увлечение героическими образами и гражданской добродетелью античности наложило отпечаток на внешние формы жизни республики. Конвент утвердил замену обращения на "вы" обращением на "ты". Слово "господин" уступило место словам "гражданин" и "товарищ". Многие деятели меняли свои имена на имена любимых героев древности. Так Шомет называл себя Анаксагором*, Клоотц - Анахарсисом*, Бабеф - Гракхом*.