Трое

Глава четвертая

Нат Дикштейн выбрал для посещения французскую АЭС только потому, что из всех европейских языков более-менее сносно говорил лишь по-французски. Англия отпадала, поскольку не была членом Евратома.

На станцию он ехал в автобусе в разношерстной компании студентов и туристов. За окнами проносилась пыльная зелень юга, больше похожая на Галилею, чем на Эссекс – привычную сельскую местность его детства. С тех пор Нат немало помотался по свету; перелеты стали для него так же привычны, как и для любого завсегдатая модных курортов. Однако он еще помнил то время, когда мир ограничивался улицей Парк-Лейн на западе и городком Саутэнд-он-Си на востоке. Горизонты внезапно расширились после бар-мицвы и смерти отца – именно тогда Нат стал воспринимать себя взрослым мужчиной. Его ровесники видели свою дальнейшую жизнь просто: устроиться на работу в порту или в типографии, жениться на местной девушке, найти дом неподалеку от родителей и остепениться. Их амбиции ограничивались разведением породистых борзых, покупкой авто или надеждой, что «Уэст Хэм Юнайтед» выйдет в финал. Мечты юного Ната простирались гораздо дальше: отправиться куда-нибудь на край света – в Калифорнию, в Родезию или Гонконг, стать нейрохирургом, археологом или миллионером – отчасти потому, что он был умнее большинства сверстников, отчасти потому, что иностранные языки казались им загадочным и сложным школьным предметом вроде алгебры. Однако главная разница заключалась в его национальности. Гарри Чизман, партнер Ната по игре в шахматы, обладал умом, талантом и сильным характером, однако считал себя принадлежащим к рабочему классу, и его все устраивало. Дикштейн всегда знал – хотя вряд ли кто-то говорил ему об этом прямо, – что евреи способны пробиться в жизни независимо от того, где они родились: поступать в престижные университеты, создавать с нуля кинокомпании, становиться успешными банкирами, юристами и фабрикантами. Если это им не удавалось в родной стране, они уезжали и начинали все сначала в другом месте. Странно, что веками гонимый и преследуемый народ может так истово верить в успех любых своих начинаний. Вот, пожалуйста: понадобилась им атомная бомба – чего проще, иди и раздобудь.

Вдалеке проступили очертания атомной станции. Подъехав ближе, Дикштейн понял, что недооценивал размеры реактора: он занимал вовсе не маленькую комнату, как ему представлялось, а целое десятиэтажное здание.

Охрана внешнего периметра была организована скорее на промышленном уровне, чем на военном. Территорию окружал высокий забор без электрической защиты. Пока экскурсовод улаживала формальности на КПП, Дикштейн заглянул внутрь помещения: работали всего две камеры. «Сюда можно провести полк солдат посреди бела дня – и никто даже не заметит, – подумал он. – Плохо дело – значит, у них есть куда более надежная защита».

Он вышел из автобуса вместе со всеми и направился к зданию администрации. Благоустроенная территория работала на экологический имидж атомной отрасли: ухоженные клумбы и газоны, свежепосаженные деревья, всюду безупречная чистота и белизна, ни малейших следов дыма. Оглянувшись на пост охраны, Дикштейн заметил подъехавший серый «Опель»; водитель вышел из машины и разговаривал с охранником: судя по всему, тот объяснял ему, как проехать. На мгновение в салоне что-то блеснуло на солнце.

Дикштейн проследовал в холл вместе с группой экскурсантов. В стеклянной витрине хранился кубок регби, выигранный сборной командой станции; на стене висела фотография комплекса, выполненная с воздуха. Дикштейн постарался запомнить все детали, лениво прикидывая возможную схему проникновения, хотя на самом деле его больше беспокоил серый «Опель».

По станции их водили четыре специально обученные девушки в элегантной униформе. Дикштейна не интересовали ни огромные турбины, ни диспетчерская, оборудованная по последнему слову техники, с кучей экранов и датчиков, ни водозаборник с фильтрами, задерживающий рыб и выпускающий их обратно в реку целыми и невредимыми. Его мысли занимали люди из «Опеля». Неужели за ним следят?

В отсеке подачи топлива он оживился и обратился к экскурсоводу:

– А как сюда поступает уран?

– Его привозят на грузовиках, – ответила она, хитро улыбаясь.

Кто-то нервно хихикнул, представив себе машины с радиоактивным веществом, открыто разъезжающие по стране.

– Это вовсе не опасно, – продолжила девушка, получив ожидаемую реакцию. – До попадания непосредственно в реактор топливо не является радиоактивным. Его подают на элеватор и поднимают на седьмой этаж, дальше вся работа автоматизирована.

– А как проверяют количество и качество прибывшей партии? – спросил Дикштейн.

– Этим занимаются на заводе-изготовителе, там товар пломбируют, а здесь проверяют только пломбы.

– Спасибо.

Дикштейн был доволен: значит, система проверки не так уж доскональна, как расписывал Пфаффер. В голове начали вырисовываться кое-какие схемы.

Далее экскурсантам продемонстрировали работу загрузочного устройства: сидя за пультом управления, оператор перенес топливный блок[21] из хранилища, поднял бетонную крышку топливного канала, убрал использованную кассету, вставил новую, закрыл крышку и опустил отработанную кассету в заполненную водой шахту, ведущую в охлаждающий бассейн.

Соблазнительный голос экскурсовода журчал на безупречном французском:

– В реакторе три тысячи топливных каналов; в каждом канале – восемь топливных стержней. Срок службы стержня – от четырех до семи лет. За одну операцию загрузочное устройство обновляет топливные блоки в пяти каналах.

Они перешли к охлаждающим бассейнам. На шестиметровой глубине израсходованные блоки упаковывали в чехлы, затем – охлажденные, но все еще радиоактивные – запечатывали в пятидесятитонные свинцовые контейнеры, по двести штук в каждый, и отправляли на перерабатывающий завод.

Пока экскурсовод подавала кофе и пирожные в холле, Дикштейн переваривал полученную информацию. Раньше ему казалось, что легче всего просто украсть использованное топливо и переработать его в плутоний. Теперь он понял, почему никто не предложил такой план: угнать-то грузовик можно, даже в одиночку – но как протащить через все границы огромный контейнер?

Идея кражи урана непосредственно со станции тоже не вдохновляла. Охрана, конечно, организована слабовато – об этом говорило уже одно то, что ему позволили провести разведку на местности и даже устроили экскурсию. Однако в пределах станции топливо циркулировало в автоматической, дистанционно управляемой системе и выйти наружу могло только после прохождения полного цикла, а значит, все возвращается к проблеме перевозки контейнера в один из европейских портов.

Теоретически можно пробраться в хранилище, перетащить топливо на элеватор, спустить вниз, погрузить на машину и увезти, но тогда придется держать весь персонал станции под дулом пистолета, а по условию задачи операцию нужно провернуть тайно.

Экскурсовод предложила ему еще чашку, и он не отказался – что-что, а кофе французы готовить умеют. Молодой инженер в мешковатом свитере и мятых брюках принялся рассказывать о ядерной безопасности. Ученого или технаря всегда легко распознать, подумал Дикштейн: удобная поношенная одежда, борода, отпущенная из лени. Наверное, в их сфере мозги ценятся гораздо выше внешности, и нет смысла стараться произвести хорошее впечатление с первого взгляда. Хотя, возможно, это всего лишь романтизация науки.

Он пропустил лекцию мимо ушей: физик из Института Вейцмана был куда более лаконичен. «Нет такого понятия, как безопасный уровень радиации. Это все равно что прийти к озеру и сказать: глубина метр – я в безопасности; глубина три метра – я утону. На самом деле уровни радиации можно сравнить с ограничением скорости на шоссе: 50 км/ч безопаснее, чем 130, а 30 – еще лучше, но полную безопасность вы обеспечите, только сидя дома на диване».

Дикштейн вновь мысленно вернулся к проблеме кражи. Проклятое требование соблюдать секретность заваливало на корню все возможные планы. А может, эта затея изначально обречена на провал? В конце концов, выше головы не прыгнешь… Нет, еще рано сдаваться.

Итак, основная цель определилась: груз нужно перехватить в пути. Как выяснилось, топливные блоки здесь не проверяют. Можно угнать грузовик, извлечь уран из топливных стержней, снова запечатать и подкупить либо угрозами принудить шофера доставить на станцию пустые оболочки. В течение следующих месяцев их постепенно установят в реактор, в результате чего выработка незначительно снизится. Начнется расследование, будут проводить тесты. Возможно, никто и не поймет, в чем дело, пока пустые кассеты не отслужат свой срок и их не отправят на переработку. Однако к тому времени – от четырех до семи лет спустя – след, ведущий в Тель-Авив, уже затеряется.

Хотя могут узнать и раньше. Кроме того, остается проблема вывоза топлива из страны.

Ну, по крайней мере, какой-то предварительный план намечен, уже неплохо.

Наконец лекция закончилась. Кто-то задал пару-тройку бессвязных вопросов, и экскурсантов отвели обратно в автобус. Дикштейн занял место в конце салона. Подошедшая женщина средних лет заявила:

– Это мое место.

Дикштейн уставился на нее с каменным выражением лица, и она отошла.

По дороге со станции он периодически поглядывал в заднее окно. Где-то через пару километров из-за поворота выехал серый «Опель» и пристроился за автобусом. Дикштейн помрачнел.

Значит, его все-таки засекли: либо здесь, либо в Люксембурге… Скорее всего, в Люксембурге. Ясиф Хасан? Он вполне мог оказаться агентом. Или кто-то другой… Наверняка за ним следили просто так, из любопытства; откуда им знать о его намерениях? Или?.. В любом случае от «хвоста» надо избавиться.

Целый день Дикштейн разъезжал по городу и окрестностям на автобусе, на такси, на автомобиле, а в промежутках ходил пешком. К вечеру он сумел распознать три машины: серый «Опель», маленький грязный пикап и немецкий «Форд», а также пятерых наблюдателей. Мужчины походили на арабов, хотя в этой части Франции многие криминальные личности были родом из Северной Африки: возможно, кто-то нанял в помощь местных. Теперь понятно, почему он их не заметил раньше: они постоянно меняли машины и людей; их выдала лишь долгая пустынная дорога до атомной станции и обратно.

На следующий день Дикштейн арендовал автомобиль и выехал за город на автостраду. Некоторое время за ним ехал «Форд», затем его сменил серый «Опель». В каждой машине сидело по двое; еще двое – в грузовике, и один остался возле отеля.

Дикштейн остановился на обочине у пешеходного моста; на ближайшие десять километров в обе стороны съездов с шоссе не было. Он вышел из машины, поднял крышку капота и сосредоточенно уставился внутрь. Серый «Опель» уже растворился вдалеке; через минуту мимо проехал «Форд». Согласно правилам слежки, «Форд» будет ждать у следующего съезда, а «Опель» вернется посмотреть, чем он занят.

Дикштейн надеялся, что они будут следовать инструкции, иначе его схема не сработает. Он вытащил из багажника знак аварийной остановки и поставил на дорогу.

Навстречу проехал «Опель».

Значит, будут действовать по инструкции.

Выбравшись с автострады пешком, Дикштейн сел в первый попавшийся автобус и доехал до города. По пути он заметил все три машины и слегка воспрял духом: похоже, они клюнули.

В городе Дикштейн сел в такси и вернулся на шоссе. Он вышел неподалеку от своей машины, но на противоположной стороне дороги. Мимо проехал «Опель»; в паре сотен метров с обочины тронулся «Форд».

Дикштейн бросился бежать. Один из пассажиров «Форда» вышел из машины и последовал за ним.

Работа на виноградниках позволила ему оставаться в хорошей форме. Добежав до пешеходного моста, Дикштейн перебрался на другую сторону шоссе и помчался назад по обочине. Через три минуты он, задыхаясь, добрался до своего автомобиля.

Те уже догадались, что их провели. «Форд» поспешно тронулся, и пассажиру пришлось запрыгивать на ходу.

Дикштейн сел в машину. Теперь преследователи оказались по ту сторону шоссе: чтобы повернуть за ним, им придется проехать до следующего перекрестка. Даже на скорости 100 км/ч весь путь займет у них минут десять; значит, у него будет как минимум пять минут форы – догнать не успеют.

Он рванул с места, держа курс на Париж и напевая себе под нос речевку с футбольных стадионов: «Легче, легче, ле-е-егче».

Когда в Москве стало известно, что арабы готовят атомную бомбу, поднялась настоящая паника.

В Министерстве иностранных дел запаниковали из-за того, что не узнали об этом раньше, в КГБ – из-за того, что не узнали об этом первыми, а в секретариате ЦК – из-за того, что страшно боялись очередного скандала в духе «кто виноват?» между КГБ и МИДом: предыдущий длился одиннадцать месяцев и превратил жизнь в Кремле в сущий ад.

К счастью, способ, который выбрали египтяне для сообщения этой новости, позволил до некоторой степени прикрыть тылы: они всячески подчеркивали, что вовсе не обязаны сообщать союзникам о своем секретном проекте, а просьба о техническом содействии не так уж критична для успеха предприятия. Их посыл, приукрашенный дипломатическими завитушками, звучал так: «Да, кстати, мы тут строим атомный реактор, чтобы изготовить бомбу и стереть Израиль с лица земли – вы нам, случайно, не поможете?» – и был преподнесен как бы невзначай в конце официальной встречи египетского посла в Москве с заместителем начальника отдела Ближнего Востока в МИДе.

Замначальника отдела глубоко задумался. По долгу службы он обязан передать новость начальнику, а тот, в свою очередь, доложит министру. Однако в таком случае вся заслуга достанется шефу, который к тому же не упустит возможности насолить КГБ. Как бы ему самому снять сливки?

Лучший способ продвинуться в Кремле – это оказать кагэбэшникам неоценимую услугу, и сейчас у него на руках козырь. Если предупредить их о просьбе посла, они успеют притвориться, будто давно знают о бомбе и как раз сами собирались сообщить данную информацию.

Замначальника надел пальто, собираясь выйти и позвонить знакомому гэбисту из телефонной будки на случай, если его телефон прослушивается, и тут только сообразил, кто занимается прослушкой. Сняв пальто, он позвонил из своего кабинета.

Его знакомый тоже был тонким знатоком работы системы и тут же поднял шум. Сперва он позвонил секретарю своего начальника и попросил о срочной встрече, тщательно избегая разговора с самим начальником, затем сделал множество телефонных звонков и разослал курьеров по всему зданию с докладными записками. Однако главной его целью стала повестка дня. Случилось так, что повестку дня следующего собрания комитета по Ближнему Востоку напечатали за день до того и как раз в этот момент ее прогоняли в копировальном аппарате. Вытащив листок, он добавил сверху: «Развитие событий в сфере египетского вооружения: специальный доклад», указав в скобках свою фамилию. Сделав копии (со вчерашней датой), он вручную разослал ее в нужные отделы.

И только убедившись в том, что теперь пол-Москвы будет ассоциировать эту новость именно с его фамилией, он отправился к начальству.

В тот же день пришла еще одна новость, гораздо менее значительная. В ходе стандартной процедуры обмена данными между КГБ и египетской разведкой Каир сообщил о том, что в Люксембурге замечен израильский агент Натаниэль Дикштейн, в данный момент объект находится под наблюдением. В силу обстоятельств эта информация прошла почти незамеченной. Лишь один сотрудник КГБ заподозрил возможную связь между двумя событиями.

Звали сотрудника Давид Ростов.

Отец Ростова был дипломатом среднего звена, его карьера не удалась из-за отсутствия связей – в частности, связей в разведке. Поняв это, сын с холодной расчетливостью устроился на работу в КГБ (тогда НКВД).

В Оксфорд он поступил, уже будучи тайным агентом. В те идеалистические времена, когда СССР только что выиграл войну и масштабы сталинской зачистки еще не были оценены в полной мере, крупнейшие английские университеты считались плодородной почвой для вербовки в советскую разведку. Ростов лично нашел пару агентов, один из которых до сих пор работал на них в Лондоне. А вот Нат Дикштейн оказался ему не по зубам.

В те времена юный Дикштейн склонялся в сторону социализма и по характеру отлично подходил для шпионажа: замкнутый, упорный, недоверчивый интеллектуал. Ростов припомнил спор о судьбе Ближнего Востока с Хасаном и Эшфордом в домике у реки. Кстати, победа в том шахматном матче далась Дикштейну нелегко.

Однако он был начисто лишен идейного рвения. Несмотря на твердость своих убеждений, Дикштейн не имел ни малейшего желания навязывать их всему миру – типичная позиция ветеранов войны. «Если ты и вправду готов бороться за социализм во всем мире, надо работать на Советский Союз», – выкладывал приманку Ростов, на что те обычно отвечали: «Чушь собачья».

После Оксфорда Ростов работал в советских посольствах в Риме, Амстердаме, Париже, но на дипломатическую службу так и не перешел. С годами он понял, что ему не стать крупным государственным деятелем, как того хотел отец, – не хватает политической дальновидности. Искренние убеждения юности давно развеялись. По зрелом размышлении он продолжал считать, что социализму, возможно, принадлежит будущее, однако теперь сердце его не было охвачено пламенной страстью слепой веры. Ростов верил в коммунизм примерно так же, как большинство людей верит в Бога: есть – хорошо, нет – нестрашно, а пока надо пользоваться моментом.

В зрелом возрасте Ростов преследовал конкретные цели с куда большей энергией. Он стал превосходным специалистом в своей области, непревзойденным мастером окольных путей и жестоких приемов, и – что особенно важно и в СССР, и на Западе – он научился искусно манипулировать бюрократическим аппаратом, извлекая максимальную выгоду из своих достижений.

Первое главное управление КГБ было чем-то вроде головного офиса, ответственного за сбор и анализ информации. Большинство оперативных агентов работали во Втором управлении – самом крупном подразделении КГБ, которое занималось расследованием диверсий, саботажа, измены, экономического шпионажа и других преступлений, имеющих отношение к политике. Третье главное управление (ранее – СМЕРШ, пока это название не получило скандальную известность на Западе) отвечало за контрразведку и особые операции, там работали самые умные, храбрые и опасные оперативники в мире.

Ростов числился в Третьем управлении и был одним из самых значимых сотрудников.

Он дослужился до звания полковника и получил медаль за освобождение разоблаченного агента из лондонской тюрьмы. С годами Ростов обзавелся женой, двумя детьми и любовницей. Последнюю звали Ольгой. Статная блондинка из Мурманска лет на двадцать моложе оказалась самой восхитительной женщиной в его жизни. Конечно, без полагающихся ему по статусу привилегий она не стала бы его любовницей, и все же ему казалось, что она его любит. Они были похожи, и хотя каждый насквозь видел холодную, амбициозную натуру другого, это лишь добавляло страсти в их отношения. В браке страсть давно угасла, зато остались другие чувства: привязанность, стабильность, привычка, к тому же одна только Маша могла рассмешить его до упаду. Старший сын, Юрий, учился в МГУ и слушал контрабандные пластинки «Битлз», младший, Владимир, считался в семье юным гением и потенциальным чемпионом мира по шахматам. Он подал документы в престижную физико-математическую школу, и отец не сомневался, что его примут: сын заслужил это место по праву, да и влияние полковника КГБ – не пустяк.

Ростов занимал довольно высокое положение в советской интеллектуальной элите, но рассчитывал подняться еще выше. Его жене больше не приходилось стоять в очередях вместе с плебсом – она отоваривалась в «Березке»; кроме того, у них была просторная квартира в Москве и маленькая дача на Балтийском море. Однако Ростов хотел большего: «Волгу» с личным шофером, вторую дачу на Черном море, куда ездить с Ольгой, приглашения на закрытые показы западных фильмов и лечение в кремлевской клинике – возраст начинал сказываться.

В этом году ему исполнялось пятьдесят лет, половину из которых Ростов провел за столом, половину – на оперативной работе со своей небольшой командой. Он был самым старым агентом, все еще работающим за границей. На данный момент перед ним вырисовывались два пути: если замедлить темп и позволить начальству забыть о былых заслугах, можно закончить чтением лекций в школе КГБ где-нибудь в Новосибирске; если продолжить набирать очки, его повысят до административной должности, включат в один или два комитета – словом, его ждет многообещающая и безопасная карьера в разведструктуре; и вот тогда будут и «Волга» с шофером, и дача на Черном море.

Необходимо в ближайшие два-три года провернуть успешное громкое дело. Услышав о Дикштейне, Ростов некоторое время прикидывал, стоит ли рисковать.

Он наблюдал за карьерой Дикштейна с ностальгией учителя математики, чей самый способный ученик вдруг решил податься в художественную школу. Еще в Оксфорде, узнав об истории с украденным оружием, он лично завел на Дикштейна дело. С годами досье пополнялось разными людьми из разных источников: визуального наблюдения, слухов, догадок и, конечно же, старого доброго шпионажа. Из накопившейся информации было ясно: на данный момент Дикштейн – один из самых успешных агентов «Моссада». Если бы удалось принести его голову на блюде, будущее Ростова можно считать обеспеченным.

Однако он не торопился: предпочитал выбирать легкие цели и ловко сливался с пейзажем, когда раздавали рискованные задания. Борьба между ним и Дикштейном была бы слишком равной.

Ростов с интересом читал все последующие отчеты из Люксембурга, но старался не высовываться – именно благодаря политике осторожности он забрался так высоко.

Ситуацию с арабской бомбой рассматривал комитет по Ближнему Востоку. В принципе этим мог бы заниматься любой из двенадцати кремлевских комитетов, поскольку обсуждение было бы везде одинаковым, так как вопрос стоял гораздо шире.

Комитет состоял из девятнадцати членов, двое из которых находились за границей, один был болен, и еще одного сбила машина прямо накануне собрания. Впрочем, это не имело значения. Фактически все решали трое: чиновник из Министерства иностранных дел, сотрудник КГБ и представитель генерального секретаря. Среди второстепенных персонажей присутствовали шеф Ростова, который коллекционировал членство во всех комитетах из принципа, и сам Ростов в качестве советника (из таких мелких штрихов и было ясно, что его планируют повысить).

КГБ выступал против строительства реактора, поскольку наличие бомбы сместит равновесие в более явные сферы, вне зоны их деятельности. Именно по этой причине Министерство иностранных дел высказалось за – бомба прибавила бы им работы и влияния. Представитель генерального секретаря выступал против: если арабы выиграют войну на Ближнем Востоке, то СССР потеряет свой плацдарм.

Собрание началось с чтения доклада «Развитие событий в сфере египетского вооружения». Ростов прекрасно понимал, как можно растянуть один-единственный факт, почерпнутый из телефонного разговора с Каиром, на двадцать минут нудной речи, добавив к нему пространные умозаключения и долив «воды». Он и сам такое проделывал неоднократно.

Затем мелкая сошка из МИДа долго излагал свое видение политики СССР на Ближнем Востоке. Вне зависимости от мотивов сионистских поселенцев Израиль выжил лишь благодаря поддержке западных капиталистов, которые хотели устроить форпост на Ближнем Востоке, чтобы приглядывать за своими нефтяными интересами, заявил он; и если на сей счет еще оставались какие-то сомнения, англо-франко-израильское нападение на Египет в 1956-м окончательно все прояснило. Советскому Союзу следует поддерживать естественное неприятие арабами этой отрыжки колониализма. С точки зрения общемировой политики, инициировать ядерное вооружение арабов было бы неразумно, но раз уж они сами начали, наша задача – помочь им; и так далее…

Всем страшно наскучили эти прописные истины, и последующее обсуждение протекало в более неформальной обстановке – настолько, что шеф Ростова позволил себе заметить:

– Черт возьми, нельзя доверить атомную бомбу психам!

– Согласен, – поддержал представитель генсека, он же – председатель комитета. – Если арабам дать бомбу, они ее взорвут. В ответ на них нападут американцы – тоже, пожалуй, с ядерным оружием; и тогда у нас остается только два варианта: подвести союзников или начать Третью мировую.

– Еще одна Куба, – пробормотал кто-то.

– Можно заключить с американцами соглашение: обе стороны обязуются ни при каких обстоятельствах не использовать ядерное оружие на Ближнем Востоке, – предложил чиновник из МИДа. Если ему удастся запустить такой проект, он будет обеспечен работой лет на двадцать пять.

– А если арабы сбросят бомбу, это будет считаться нарушением договора с нашей стороны? – спросил кагэбэшник.

Вошла женщина в белом переднике, толкая перед собой столик на колесах, и комитет прервался на чайную паузу. Представитель генсека, набив рот пирожным, рассказал анекдот:

– У одного кагэбэшника был глупый сын, который никак не понимал, что такое партия, родина, профсоюз и народ. Тот объяснил ему на примере их семьи, где отец – партия, мать – родина, бабушка – профсоюз, а он сам – народ, но мальчик все равно не понимал. Тогда папа в ярости запер сына в шкафу в родительской спальне, а ночью занялся любовью с женой. Мальчик, подглядывая в замочную скважину, воскликнул: «Теперь я понял! Партия насилует родину, пока профсоюз спит, а народ должен смотреть и страдать!»