Трое на необитаемом острове

Мы стояли на берегу маленькой, уютной бухты возле самой линии прибоя и, по правде сказать, несколько растерянно смотрели друг на друга. Во‑первых, не верилось, что волей провидения оказались заброшенными на пустынный, безлюдный остров, лежащий чуть ли не посередине моря. Казалось нереальным, невозможным даже: мы — на необитаемом острове… И, во‑вторых, не могли поверить, что мы, именно мы, очутились в роле потерпевших кораблекрушение.

Толя Коваленко неловко переступал с ноги на и зачем‑то поправлял и без того надежно сидевшую шляпу. Володя Пищулин рассеянным жестом приглаживал волосы и смотрел в открытое море, пустое до самого горизонта. Я поймал себя на том, что рука моя тянется к галстуку, чтобы поправить его. Нелепость какая‑то: на: необитаемом острове, тишину которого нарушают лишь крики бакланов, чаек да слабый шорох прибоя, я стою в пиджаке и в белой рубашке с галстусоком…

Коваленко посмотрел на нас и спросил;

— Ну что будем делать?

Я внимательно обследовал свои карманы. Ничего полезного, что могло бы сейчас пригодиться. Записная книжка, ручка, носовой платок. Все. Нет даже перочинного ножа, который обычно бывает со мной. У Володи — буквально то же самое: ручка, блокнот. Коваленко оказался богаче: у него в кармане лежала расческа. И — ни спички, ни зажигалки…

Оглядывая все наше имущество, я подумал, что к Робинзону Крузо судьба отнеслась много щедрее: несколько ружей с хорошим запасом свинца и пороха, несколько сабель, ножей, полный набор столярных и плотницких инструментов, несколько сундуков с матросской одеждой. Да и пищи он перевез со своего корабля предостаточно… У нас же было только то, что надето, а в наших карманах не завалялось даже крошек от бутербродов.

— Так что будем делать? — снова спросил Коваленко.

Искать пресную воду и рядом с ней строить дом, так решили. Наверное, это было единственно верное решение в такой ситуации.

Мы поднялись по отлогому берегу и, оставляя за собой узкий проход в сочной, высокой, в наш рост, траве, двинулись вдоль лощинки, лежащей у подножия двух сросшихся сопок.

Было тихо, и мы отчетливо слышали шорох трав, трущихся о нашу одежду, и сочный хруст ломающихся под ногами стеблей. Плотный туман ватным покрывалом окутывал сопки, и солнце сквозь него казалось белым матовым шаром, катящимся откуда‑то сверху — к подножию, к нам.

Странно, но мы ощущали это движение: как будто с каждым шагом приближались к раскаленной печи. Солнце оказалось очень жгучим, несмотря на пелену облаков и тумана. Хотелось раздеться, чтобы хоть немного остынуть, но мы не могли этого сделать: нужно было спешить, иначе ночь застанет нас без крова, без воды.

Мы шли молча, и, наверное, каждый думал о чем‑то своем, хотя с этих, первых минут все свое стало для нас уже общим.

И все же я не мог отделаться от мысли, что вот‑вот откуда‑то сверху, из затуманенной чащи или откуда‑то сбоку, из пахучих джунглей травы, раздастся чей‑нибудь нетерпеливый крик: "Идите сюда! Ну где же вы ходите? Пора возвращаться на судно!"

Но никто нас не звал. Судна нашего давно уже не было. И, кроме нас, никого на острове не было.

Толя — самый высокий из нас, к тому же он шел: впереди — первый увидел блеснувшую поверхность воды, окруженную частоколом шелестящей на легком ветру осоки. Это было небольшое озерцо, отгороженное от моря естественной дамбой.

Мы обошли вокруг озерцо и возле основания сопок, нашли первый родник. Он тихо струился меж стеблей высокой травы и казался нам прозрачным и чистым, как} утренний воздух в ясный, солнечный день.

Припав к нему, мы долго пили воду, впитавшую себя запах трав, омытых росой, и прохладу древних гладких камней. Нам казалось, что не было на свет? напитка вкуснее этой воды…

Дом решили строить как можно ближе к пресной воде, как можно ближе к лесу, что покрывал склоны сопок. Мы разошлись по берегу моря в разные стороны надо было обследовать его и собрать то, что могло бы пригодиться при строительстве дома.

Сгребли в кучу все, что нашли на прибрежных камнях, что на первый взгляд не имело решительно никакой ценности: например, обрывки рыбачьих сетей с большой ячеёй — нам они ни к чему, на тунцов мы не собирались охотиться. Потом собрали доски, выброшенные на берег волной, жерди, похожие на чистые кости, окатанные море и высоленные добела. Они были очень прочны так, по крайней мере, казалось, — и мы решили сделать из них каркас дома. Как знать, сколько стоять ему… Как знать, сколько бурь ему предстоит выдержать…

Теперь пришло время разделить наши силы. Толя пошел искать дерево, подходящее для добычи огня, а мы с Володей поднялись в лес — за ветвями для строительства дома.

Наверное, с таким же волнением входили в лес колонисты во главе с Сайресом Смитом, бежавшие на воздушном шаре из плена южан. Мы входили в этот лес, ничего не зная о нем, надеясь втайне, что он даст нам: грибы, ягоды, возможно, орехи, что сумеет обеспечить, нам пропитание.

Под сенью невысоких деревьев, из которых мы узнали один только дуб, было свежо, прохладное дыхание, травы и листвы овевало наши тела. И почти невозможным казалось, что рядом, укутанный в облака и туман, пышет жаром матовый солнечный шар.

— Мы не увидели ни грибов, ни ягод, да и трудно ждать что сразу, едва войдя в лес, найдем их. А искать времени не оставалось: главная наша забота — Жилище.

‑Около двух часов мы с Пищулиным ломали ветви Деревьев, потом нашли острые камни и, действуя ими, словно топором или рубилом — по примеру людей, живших в каменном веке, — вырубили несколько стволов молодых деревьев.

Всю лесную добычу обвязали ремнями из брюк и поволокли вниз, к площадке, вытоптанной в высокой траве. Здесь будет наш дом. Мы не знали, сколько времени придется жить в нем. Зато знали, что дом — единственная защита от непогоды — должен быть надежным.

Каждую стойку, каждую ветвь мы укрепляли так заботливо и тщательно, словно жить тут предстояло до конца нашей жизни. Одна только мысль, что ночью, во время ливня, и под атакой шквального ветра, дом может рухнуть, удесятеряла наше старание.

Толя вернулся, неся несколько сухих гладких досок, видимо, от ящика. Мы просверлили в одной из досок обломком раковины морского гребешка небольшое углубление, вставили в пего круглую палку и, обернув вокруг нее спиралью ремень, без особой надежды на успех попытались добыть огонь.

Никто из нас никогда прежде этого не пробовал делать‑ просто о таком способе где‑то читали, кажется, еще в детстве, — и потому удивились несказанно, обрадовались, когда из‑под палки вдруг повалил довольно густой сизый дым.

В одно из мгновений мне показалось, что полыхнул даже крошечный язычок алого пламени, и я вскрикнул от радости, но ребята его не видели, и вскоре я сам уже сомневался, был огонь в тот самый первый наш день, или мне показалось…

Два часа бесплодных попыток почти вконец обессилели нас. Мы стали думать о пище.

В густой траве, неподалеку от зеленого дома, Толя нашел несколько стрел дикого лука. Съели по одному стеблю — больше не смогли. Потом много пили. Этот жесткий, невкусный лук и вода были пашей единственной пищей за день. Впрочем, если говорить откровенно, есть в тот день особенно не хотелось: наверное, потому, что мы очень устали.

Володя первым полез укладываться. В доме лежали вещи, которые мы сбросили с себя, пока добывали огонь, и он долго копался, отыскивая в темноте свою рубашку, И вдруг вскрикнул: "Ах, черт! Мышь! Спряталась у меня в рубашке!"

Мышей здесь видимо‑невидимо: настоящее мышиное царство. Они совсем не боятся нас и постоянно снуют под ногами. Впрочем, и мы и они стараемся вести себя дружелюбно. Как‑никак, они здесь хозяева.

Лежали мы в темноте долго, невольно вслушиваясь в шорох ветвей над головой, в шорох вокруг — мышиное племя занималось своими делами. А рядом всего метрах в 50–60 от зеленого дома — тихая бухта, соленые воды…

Качались в прозрачной воде синие и красные звезды, топорщат темные иглы морские ежи… Тихо, лениво плещет волна, пришедшая невесть откуда — из бесконечной дали океана, — иссякшая и усталая от дальней дороги… Мы одни здесь. Кажется, эта тишина царит не только над нами, над островом. Она царит над всей Землей.

НАДО ЧТО‑ТО ДЕЛАТЬ…

Если мы успели этой ночью поспать хоть один час, хорошо. Было жутко холодно: в зеленом доме, помимо нас, хотел найти пристанище и влажный, холодный ветер, дующий с моря.

Я безуспешно растягивал свой пиджачок, пытаясь прикрыть им ноги и голову одновременно. А больше было нечем накрыться. Тогда, потеряв терпение, я сунул ноги в рукава и застегнул пиджак на все пуговицы. Если бы у нас был фонарь, я бы показал своим товарищам новый вариант Рассеянного с улицы Бассейной.

На завтрак — несколько глотков родниковой воды. Странно, но есть по‑прежнему не хотелось. Впрочем, наверное, мы убедили в этом себя: какой смысл в том, чтобы желать невозможного?

Мы часто смотрели на море и изредка видели идущие мима суда — в день один или два корабля появлялись на горизонте. Они были чуть больше точки и так же, оставшись точкой, исчезали за гранью небес и моря. Маленькие острова всегда лежат в стороне от пути больших кораблей…

Мы решили предпринять экспедицию вдоль побережья и забраться, если получится, немного в глубь нашего острова. Сидя на месте, вряд ли добудешь еду.

Мы шли уже час или более по пустому раскаленному берегу, когда Пищулин остановился и удивленно сказал:

— Смотрите, собака плывет…

Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал, и увидел: действительно прямо к нам по морю плыла собака. Но мне показалось, что это труп, гонимый ветром и волной‑ так неподвижно лежала она на воде. Поэтому я сказал:

‑ По‑моему, это дохлая собака.

Коваленко пригляделся и заявил убежденно: — Нет, это живая собака. Она здесь живет.

Я посмотрел внимательнее, увидел плотно сжатые ноздри собаки и пристально смотрящие на нас глаза. Потом ноздри вдруг округлились, глаза раскрылись еще шире, наполнившись темным сиянием агата, и я узнал нерпу. Мы никогда прежде ее не видели.

Она оказалась премилым и прелюбопытнейшим существом: ныряла возле нас более часа, медленно приближалась, словно ее влекло неодолимое любопытство узнать, кто мы такие и как здесь появились. Ныряла Катька (так мы ее тут же назвали), как дельфин, а плыла под водой, извиваясь всем телом, подобно змее. Мы хорошо видели в абсолютно прозрачной воде ее гладкое тело с пятнистой спиной.

Однажды нерпа подплыла так близко к берегу, что нас разделяло всего метра 3–4, не более. Мне казалось иногда, что вот‑вот она вылезет и уляжется на песке рядом с нами. Но Катька оказалась существом более строгих нравов.

Вскоре со стороны моря раздался низкий приглушенный глас, похожий на звук трубы, нерпа откликнулась — видно, звал ее друг — и сразу исчезла так же неожиданно; как появилась. Мы снова остались одни.

Эта экспедиция нам ничего не дала: мы ничего не нашли из съестного. И я не мог не вспомнить все того же, более удачливого Робинзона. Он рассказывал: "Я всегда мог иметь любой из трех сортов мяса: козлятину, голубей или черепаху, а с прибавкой изюма получался совсем роскошный стол, какого, пожалуй, не доставляет и Лиденгольский рынок".

Мы нашли две дикие яблони, но яблочки на них были бог знает что — кисло‑горькие, меленькие, величиной с ягоду черной смородины. К тому же на дереве их росло Bсero несколько штук. Лес был пуст: без грибов, без ягод, без всяких следов какой‑либо живности. Да и что могло расти на этих голых камнях, меж которых поднималась высокая густая трава?

А потом, вернувшись, мы снова добывали огонь. Снова почти до полного изнеможения дергали мы с Володей ремень, обмотанный вокруг стержня, который направлял Коваленко. Мы вырабатывали в эти часы столько энергии, что ею, наверное, можно было осветить целый город. Но нам самим не удалось увидеть ни искры.

Из‑под стержня валил густой дым, и мы уже предвкушали радость, когда блеснет краешек пламени. Ведь дыма нет без огня! А дыма у нас — сколько угодно.

Один раз, когда Толя убрал веретено, я быстро склонился над доской и стал дуть на почерневшую от трения труху. Из лунки, проделанной раковиной в доске, выкатился крохотный тлеющий уголек. Мы смотрели на него, не веря себе, — это был настоящий живой огонек! Мы поднесли к нему листок, вырванный из блокнота, и стали раздувать уголек. Мы дули осторожно, нежно, потом с отчаянием: край бумаги тлел, тлел… И погас.

Разочарованные, мы выпрямились, тупо глядя на почерневший обрывок бумаги. Казалось, все, огонь в наших руках. Но мы не сумели его удержать. Все равно что удержать ветер в ладонях…

Мы бродили по берегу, подбирая разные камни, пытаясь высечь искру. Но не было камней, хотя бы отдаленно похожих на кремень. Ни единой искры так и не удалось нам выбить, и мы оставили эти попытки.

Потом Пищулин изобрел что‑то новое. Мы с Коваленко со снисходительной улыбкой наблюдали, как он сдирал со старого ящика ржавую проволоку, затем рубил ее камнем на равные части, примеривался, скреб в раздумье свою корсарскую бороду. Мы привыкли уже, что Пищулин изобретает всегда неожиданное.

На этот раз, однако, получалось нечто более странное и к тому же совершенно непонятного назначения. Снисходительность переродилась у нас с Ковалем в откровенное любопытство.

Пищулин же не обращал ни на кого внимания — продолжал поскребывать бороду, насвистывать и через некоторое время поставил на самодельный стол аккуратный четырехножник из проволоки.

Ножки его отходили от ровного кольца небольшого диаметра. На это кольцо он приладил вогнутое дно разбитой белой бутылки (бутылку долго искать не пришлось), налил в него немного воды, и мы сразу увидели на столе четкий и яркий солнечный зайчик.

Он сделал лупу! Причем рассчитал так, что длина ножек подставки в точности равнялась фокусному расстоянию полученной линзы.

Мы с Коваленко переглянулись: быть может, Пищулину одному удастся сделать то, что мы не могли сделать втроем? Он подложил к зайчику обрывок пеньковой веревки, кусок обгорелой бумаги и, склонившись над устройством, напоминавшим прибор алхимика, приготовился ждать.

Через минуту бумага задымилась, черное пятно вокруг солнечных лучей, собранных в фокус, расширилось, по краям задымило, но огонь всякий раз ускользал, едва мы пытались раздуть его. Он вел себя, как пугливая птица, которая на собственном опыте познала, что человека лучше всего избегать.

…Как‑то, еще в Москве, когда и думать не мог, что мне придется жить на необитаемом острове, я прочитал: специалисты из одного научно‑исследовательского института, занимавшиеся изучением орудий труда и жизни древних людей, добыли огонь трением на четвертый день после множества бесплодных попыток. Потом, освоив технологию, специалисты добывали огонь с помощью трения за 50 секунд.

Не знаю, в каких точно условиях они это делали, но, вероятно, не в таких, как на нашем острове. Во‑первых, у нас был главный враг — исключительно влажный воздух: он пропитывал влагой все — дерево, землю, нашу одежду. Только в недолгие два‑три часа, да и то лишь в солнечный день, мы могли подсушить деревянные доски и веретено, разложить на солнце одежду.

И второй враг — наша слабость. У нас не было нужного опыта, и каждая новая попытка добыть огонь стоила очень многих усилий. А их буквально с каждым часом становилось все меньше и меньше. После каждой новой попытки приходилось отдыхать все дольше и дольше. Тому в немалой степени способствовали бессонные ночи. Огонь изматывал нас и все равно ускользал.

На ужин съели кожуру от двух‑трех ягод шиповника, которые я собрал во время экспедиции по острову. Ягоды безвкусны, как сухая трава. Коваленко съел свою долю, посидел молча, потом произнес: "После этих ягод есть еще больше хочется…"

Из моря мы пока ничего не пытались добыть. Утром — холодно, даже от мысли о том, что надо лезть в воду, бросает в озноб. А днем много других дел. И, честно говоря, есть почему‑то не хочется. О еде думаем, как о чем‑то таком, что должно поддержать силы. И только. Нам кажется, что еще очень долго мы вполне могли бы обойтись без еды.

Но это только казалось. И скоро мы в том убедились.

Обрывок сети и кусок лианы

Утром мне долго не хотелось вставать: очень сильная слабость, как после долгой болезни. Кажется, нет сил подняться и немного пройти. Голод и несколько бессонных ночей сделали свое дело. Впрочем, ничего другого, наверное, и нельзя было ждать…

Странно, но только сейчас, спустя несколько дней после того, как оказались на острове, почувствовали мы необходимость создать хоть какие‑нибудь орудия труда. До сих пор все мысли занимал лишь огонь.

Теперь же, когда мы поняли, что совершенно свободно можем остаться вообще без огня — и это можно еще как‑то принять, — то не есть бесконечно долго мы вряд ли сможем. А еду на острове, где нет деревьев с растущими на них бутербродами, голыми руками вряд ли добудешь.

Мы вспомнили о бочке, которую видели во время экспедиции неподалеку от дома, притащили ее поближе к нашему логову, выбили камнем дно и получили четыре железных обруча и несколько отличных досок. Коваленко покрутил в руках обруч и опрометчиво пообещал: "Сейчас сделаю нож". Я с сомнением на него посмотрел — нож так нож. Хорошо. Но, может быть, заодно с

ним и вилку?

Толя, однако, принялся за дело. Сначала согнул; обруч, побил на сгибах железо камнем. Обруч лопнул, и' в руках Коваленко оказались две узкие и длинные железные полоски. Он повертел их, внимательно разглядывая со всех сторон, потом выбрал одну и, положив на широкий ровный камень, принялся стучать другим камнем по краю железки.

Через сорок минут он показал нам с Пищулиньм нож. Это был не просто нож, совершенно необходимое нам орудие. Это был очень красивый нож! Лезвие блестело, словно отшлифованное на мягком точильном камне, и на поверку оказалось отлично заточенным.

Одно плохо: из‑за того, что железо мягкое, рубить ножом его автор нам не советовал, а только резать.

Нож мы насадили на длинное древко, примотав накрепко нейлоновой нитью, вытянутой из обрывка сети, найденной на берегу, и получили великолепный гарпун, или острогу — кто как захочет использовать.

Коваленко поднял свой гарпун над головой, испустил воинственный клич, сделал несколько резких движений, словно поражая невидимого врага, и, внезапно опустив оружие, сел на траву. Оружие получилось отличным, только добычи для него мы никак не могли подыскать.

Подцепить ежа и выволочь его на берег — дело несложное. Разрезали ежа пополам, достали икру. Осторожно попробовали. Странный вкус: напоминает какой‑то экзотический плод. А есть без соли мы не решились. Даже голод нас не заставил…

Пошли дальше. Нашли единственную раковину морского гребешка. Говорят, тоже деликатес. Только больно уж он маленький! Ребята пробовать его отказались, и я, поддев большим пальцем мускул гребешка, выковырнул его, прополоскал в морской воде, съел.

Пищулин и Коваленко с нескрываемым интересом вслушивались в хруст у меня на зубах и испытующе следили за мимикой на лице, сопровождающей довольно отважную дегустацию: мы ведь толком не знали, можно ли эти гребешки есть сырыми!

Оказалось — ничего. Даже довольно вкусно: этакое остро‑соленое блюдо. Поняв, что есть можно, и поверив мне, что это значительно лучше пресной ежовой икры, мы принялись нырять, пытаясь найти гребешки. Но ни одного не нашли. Пищулин вылез из воды синий от холода и злой от постигнувшей неудачи.

Опять пошли дальше. Сорвали несколько стеблей морской капусты — попробовали. Через силу, преодолевая отвращение, по одному глотку проглотили. Без соли есть невозможно.

Пошли обратно. Толя нашел в прибрежной траве несколько стеблей дикого лука. Я съел полстебля — жесткий, бессочный — больше не хотелось..

Из обрывка сети и из куска гибкой лианы мы сделали сачок, насадили его на длинную палку и вновь с надеждой вернулись к морю: может, удастся наловить хотя бы мальков? Но они в страхе бегут от сачка.

Удочки, разумеется, мы не забыли соорудить: просто ждали случая или какой‑либо находки, которые бы дали возможность сделать крючки. Удилище — не проблема. Леску мы тоже могли иметь практически любой нужной длины. А вот крючки…

Все решил найденный у линии отлива ящик. Как и большинство деревянных ящиков, он был обмотан для крепости проволокой. Толя осторожно отмотал эту проволоку, обрубил камнем два небольших кусочка, повозился с ними и вскоре положил мне на ладонь два маленьких изящных крючка. Они были остры, с зазубринкой, и, глядя на них, с трудом верилось, что появились не из магазина.

Из гвоздей, добытых из ящика, Коваленко соорудил еще два крючка — для рыбы побольше. Распланировали мы все хорошо. Осталось только поймать эту рыбу…

В тот день мы успели еще многое сделать. Собрали валявшиеся по берегу бревна и связали большой, довольно объемистый, плот. Его мы предполагали использовать в бухте для поисков колоний устриц и гребешка. Стоя на плоту, хорошо видишь дно — толща воды, метров в пять или шесть, просматривается словно через стекло. Если, конечно, море спокойно.

Малейшая рябь, и дно, будто волшебное видение, исчезает, и мы уже не можем отличить камни от устриц. Пробовали нырять — безуспешно: камни, устрицы и морской гребешок превращаются в неясные, размытые пятна.

Меж камней, у самого берега, мы видели несколько маленьких крабиков — еды в каждом не бог весть как много: если граммов пять будет, и то хорошо. Короче, решили поймать их.

Неожиданно для нас крабики оказались ребятами не промах: на удивление бдительны. По вполне понятным причинам, они не хотели даваться, проворно спасаясь в щелях меж камней. Не помог и "крабобой"‑ длинная палка с насиженным на нее острым гвоздем. Пришлось отказаться от затеи.

Только в эти дни мы поняли, как мало умеем и как мало можем. Не умеем добыть огонь, не умеем охотиться. Современная жизнь давно уже отучила человека, живущего в городе, добывать пищу вне стен магазина. Это наши далекие, безвестные предки могли быстро извлечь огонь из двух сухих кусков дерева, могли часами преследовать добычу.

Мы же потеряли все это. И, в общем, совершенно неожиданный вариант для человека: цивилизация сделала его почти беспомощным на лоне природы.

Мы это чувствовали особенно остро. Верно: многое знали. Но не умели использовать знания. Мы растеряли весь жизненный, практический опыт, который человечество копило многие тысячелетия. И вот сейчас здесь, на безлюдном заброшенном острове, судьба заставила нас вновь обратиться к этому опыту.

Постепенно, шаг за шагом, неудача за неудачей, мы постигали его. Нам неоткуда было ждать помощи, и никто не мог дать нам совета. Все предстояло сделать самим.

Пищулин соорудил давно обещанный лук. Стаи бакланов и чаек — как не попробовать! Увы, лук слаб и беспомощен: стрела летит еле‑еле метров на 25. Птицы же ближе, чем метров на сто, не подпускают.

Дикие утки еще осторожнее. Долго мы следили за ними, спрятавшись в прибрежных кустах, не спуская голодных глаз с птиц. Но нет, тут нужно ружье.

Поднявшись, Пищулин швыряет лук в высокие травы. Чайки, бакланы и утки с торжествующим криком поднимаются в воздух…

По‑прежнему мы выкладывались до конца, в солнечные часы добывая огонь. Нам казалось, что все‑таки потихоньку продвигаемся вперед. Последний раз от трута, когда я его раздувал, летели во все стороны искры: одна из них обожгла мне щеку, другая едва не попала в глаз, у Володи весь нос оказался таинственным образом измазанным в копоти.

Но бумага, когда ее подносили к труту, всего‑навсего тлела. Быть может, виной всему исключительно влажный воздух?

Нам очень хотелось верить, что мы все делали правильно и что виновата лишь вездесущая влага. И еще верили: в первый солнечный день, когда солнце пробьет тучи с утра (такого дня у нас еще не было), добудем огонь.

А еду?

Вообще же, если не думать о хлебе насущном и если иметь время и силы, чтобы спокойно и ясно оглядеться вокруг, наверное, можно увидеть, что живем мы в изумительном месте, на берегу безбрежного моря, на изумрудной поляне, где трава то по пояс, а то почти в человеческий рост. И россыпь цветов! Кажется, все краски они вобрали в себя.

А на горизонте — цепь островов, открытых, мы знали, всего сто лет назад. Пустынны, безлюдны они… Как тогда. Громады причудливых очертаний… Оттуда, от этих островов, до нас доносятся крики зовущей нерпы. Трубный глас, одинокий голос в пустынном море.

Кто ищет кого? Друг свою потерянную подругу или это она тоскует о нем?

Сыроежка. На всех

Вчера на ужин съели одну маленькую сыроежку на троих. Очень вкусно! Съели бы больше — не нашли. Странно, но есть, в общем, не так уж и хочется… С удивлением заметил, что каждый шаг дается с трудом. Хорошо бы лечь и не вставать.

Вкрадывается иногда предательская мыслишка: "А зачем? Зачем эта бессмысленная беготня в поисках пищи? Зачем эти изнурительные, до четвертого пота, попытки добыть огонь? Вполне можно не есть — вот так неподвижно лежать, и все…"

Когда встаю, сильно кружится голова, в глазах все плывет. Приходится некоторое время стоять на месте, держась за что‑нибудь, пока не придешь в себя.

Сегодняшний день — день важных событий. Утром, еще не было семи, пошли проверить мордуху, поставленную с вечера неподалеку от берега. Вдруг там что‑нибудь есть?

К великому нашему изумлению, мы нашли в ней шестнадцать рыб величиной в пол‑ладони и даже больше. Какая добыча! Мы и не мечтали о ней. И следующая мысль: нужен сейчас, сию минуту огонь.

Остервенело кинулись его добывать. Крутили веретено так яростно, как никогда еще. Угли получались хорошие: я даже обжег себе пальцы, удерживая и раздувая их. Но пламя не занялось…

Именно эта попытка разочаровала нас больше всего. Сейчас, когда есть еда, огонь казался лишь небольшим дополнением, которое должно было бы облегчить нашу жизнь. И потом мы считали, что в принципе своим трудом и упорством заслужили огонь. Если только такое

право дается.

У героев Жюля Верна на Таинственном острове, помните, нашлась спичка — завалялась у кого‑то в кармане. Харберт сумел зажечь ее. Кроме того, у колонистов оставался в запасе еще способ Сайреса Смита: они вынули выпуклые стекла из своих часов, сложили их, заполнив промежуток водой и обмазав края глиной. Так получили универсальную лупу.

Мы же способу Сайреса Смита могли противопоставить лишь способ Пищулина (четырехножник с дном от бутылки), поскольку стекла в наших часах оказались плоскими.

Пищулин, однако, не унимается. В патентное бюро нашего острова он принес новую заявку. Собственно, провозившись часа два или три, он выложил перед нами с Толей готовое изобретение. У него уже было и вполне подходящее научное название: "Устройство для захвата морских гребешков со дна, не прыгая в воду".

Сделано очередное достижение науки и техники было из длинной палки, на конце которой красовалось затейливое сооружение из смятого обруча бочки. Больше всего это походило на хорошо известное приспособление для выхватывания горячих горшков из печи.

Одержимый жгучим желанием немедленно опробовать свое «детище», Володя забрался на плот и с час разъезжал на нем по бухте. Временами он останавливался, опускался на колени, даже ложился на плот и, шуруя своим "устройством для захвата…" где‑то у дна, пытался ухватить плоские раковины. Но ни одного гребешка не поднял!

Уныние изобретателя, потерпевшего крах, ему незнакомо, он по‑прежнему полон оптимизма. "Я сделаю «палтусоловку», заявил Пищулин на пресс‑конференции, состоявшейся сразу после испытаний.

— Что, что?! — спросили мы хором.

— Ну тогда "камбалоловку", — неохотно пояснил нам Володя.

Мы с Коваленко с отчаянием переглянулись.

Когда я читал книгу Бомбара, то обратил внимание, как долго он готовился к своей экспедиции, как приучал себя есть сырую рыбу, — процесс длительный и небезболезненный.

Нельзя было не вспомнить об этом, глядя на рыбу, которую удалось поймать. Никто из нас никогда в жизни не собирался полакомиться подобным деликатесом, как, кстати, и теми, которыми полно море. И все‑таки час дегустации пробил: ведь уже много дней мы живем без еды.

Деваться некуда — решил показать, как едят сырую рыбу. Решительно очистил чешую (Пищулин и Коваленко внимательно смотрят), отсек голову (у Пнщулина и Коваленко — каменные лица), содрал с трепещущей рыбы кожу — она снялась как чулок (Пищулин и Коваленко не дрогнули) и мужественно откусил от хребта (Пищулин и Коваленко шевельнули разом бровями).

— Ну, как? — спросили они.

— Вкусно, — говорю. — Есть можно.

Коваленко сразу же откусил, покачал в удивлении головой и даже воскликнул: "Надо же! Никогда не думал, что это так вкусно!"

Потом мы оба признались, что сделали лишь вид, что рыба понравилась, дабы подбодрить друг друга и Пищулина, который все еще медлил, колебался. Ему не хотелось даже пробовать…

Однако, когда и Толя съел свою рыбу, Пищулину было некуда деваться. С пресным (это можно понять) выражением лица и явно мучаясь, тоже съел. Он оказался самым честным из нас и не стал уверять, что блюдо ему понравилось.

Мы еще очень плохо знали свой остров и, посовещавшись, решили обследовать его.

Почти сразу за мысом открыли удивительно красивые места, напоминающие кусочки необжитого Крыма. Грубые живописные скалы с пещерами, гротами, арками, промытыми неустанной водой, скалы всюду — на берегу, в море… И вокруг — прозрачные до самого дна лазурные воды, лагуны и заводи… Живое, пенящееся у берега море…

Долго ныряли и плавали, забыв о том, где мы, забыв о том, что вот уже столько дней мучило нас: о голоде. Какая мелочь — еда, когда вокруг — прекрасный, прозрачный, солнечный мир, в котором, кроме нас, — никого, и мы ни с кем не делим его! Как хорошо, что есть еще на земле места, не тронутые дыханием времени, оставшиеся точно такими, если не говорить о деталях, какими были тысячу лет назад. Мы испытывали острое чувство радости и благодарности к нашему острову именно за это.

— Вижу большую рыбу, — сказал Коваленко. Я думал, что речь идет о камбале или об окуне, но Коваленко внес уточнение: "Это кит". Действительно, чье‑то огромное черное тело с острым плавником выкатывалось плавно из воды в полукилометре от нас и так же плавно, словно в замедленном фильме, скрывалось. Так ныряет дельфин, но это было животное во много раз больше дельфина. Возможно, касатка…

И все‑таки цивилизация дает о себе знать. Море потихоньку становится всемирной мусорной свалкой. Часть отходов со своих производств человек сразу отправляет па дно, часть их в море выносят реки. Многие мелочи человек, не задумываясь — море такое большое! — бросает за борт.

Обломки старых деревьев, могучие стволы лесных исполинов, горы водорослей, скопившиеся на берегу, россыпи раковин, оставленных волнами, это не мусор. Это как бы часть жизни моря, часть его самого. По вот эти обрывки сетей, ящики, бутылки, банки, сделанные в разных странах мира и вынесенные волнами на пустынный брег нашего острова, — это уже мусор.

Брошенная, возможно, унесенная волнами, обувь всевозможных фасонов — се столько здесь, что невольно думаешь: сколько же растерях живет на земле! Куски полиэтилена, пакеты, пластмассовые сосуды всяких форм и размеров — все это мог создать лишь человек. И лишь человек мог это выбросить в море. "В нем не видно, оно стерпит все"…

Во время этой экспедиции Пищулин нашел в камнях у воды фломастер. Попробовали — пишет отлично. Бог знает, сколько времени носился он в волнах, а пишет! После этой находки Пищулин бегает по берегу, надеясь отыскать пишущую машинку. Если есть фломастер, почему не быть и машинке?

Открытие, которое не могло нас обрадовать: родник иссох. За один полный солнечный день! На дне — грязь, слизь…

Теперь мы ходим в густой траве осторожнее: на острове много змей. Возвращаясь из очередной экспедиции, шли великолепным, усеянным цветами лугом. Вдруг Толя вскрикнул: из‑под наших ног влачила свое жирное тело большая гадюка. Не прошли и пяти метров, как Володя и я увидели еще змей. Тут же прелестный луг получил название Змеиного.

А на море, лежащем вокруг нашего острова, полный штиль. Недвижны листья деревьев. Туман неслышно стекает в ложбину меж сопок. До моря он еще не дошел, и мы могли видеть зеркально гладкую воду.

Вдруг из‑за туч, текущих за горизонт, в сгустившейся тьме прорвался неведомо как сохранившийся луч зашедшего солнца. Багряный блеск выкрасил море и контуры островов.

Какое все‑таки чудо, эти острова! Прекрасные, не подвластные времени…

"письмо"

Сначала мы жили на острове в каменном веке. Нашими орудиями были каменные топоры и рубила. Мы научились ими довольно ловко пользоваться. Потом, после найденных бочек, перебрались в железный век. У нас появились ножи и всевозможные снасти, которые мы смогли сделать с их помощью.

Одно плохо: по‑прежнему почти не едим. Вот наше меню в самый обильный, в смысле еды, день. Завтрак: две небольшие сырые рыбки, кусочек сыроежки, одна зеленая ягода шиповника и вода из родника. Обед: одна сырая рыбешка и одна ягода. (В ягоде, кстати, едим только кожуру.)

День выдался туманный, промозглый. Видимость — метров сто, вряд ли более. Сразу стало тоскливо н сумрачно… Наша прежняя жизнь кажется теперь нереальной, далекой…

В этот же день я впервые грохнулся в обморок. Типичный голодный обморок. Случай вполне тривиальный. Лежал, спокойно поднялся, в голове, как обычно, все поплыло. Сделал два‑три шага и на какую‑то долю секунды потерял сознание: почувствовал, что падаю и ничего не могу с этим поделать.

Коваленко тоже отличился. Сел писать свой дневник, посмотрел на последнюю страницу, увидел число — 31 июля. На новой странице уверенно написал: "32 июля".

Второй день подряд сыплет дождь: мелкий, частый, занудливый. Идешь к роднику — вымокаешь выше колен; трава мокрая, блестит. Ложимся спать тоже во всем влажном. В общем, чувствуем себя неуютно.

До чего же коварна и неустойчива погода на нашем маленьком острове! Только что падали крупные капли дождя, н вдруг — яркое, даже жаркое, солнце. Через пять минут — пасмурно, сильный ветер, туман. И — снова солнце. Жаль, что снова — только на пять минут.

Промокли и простыли мы, кажется, насквозь. Сыплет по‑прежнему дождь. Сыплет, будто сквозь сито.

Каждый день ходим в лес, пытаясь там что‑то найти. Он необычен, этот лес: совсем не похож на наш, подмосковный. В нем много камней — грубых, с острыми' краями. Легче идти, шагая прямо по камням, чем выбирать место меж них.

Диковинные цветы, деревья с короткими, мощными стволами. Блики солнца теряются в высокой траве. Тихо. Лишь изредка прокричит где‑то птица.

Лес очень красив. Но для нас он почти мертв: в нем совершенно нет ягод, грибов. За первую неделю жизни на острове мы нашли всего три сыроежки. Да и плодовых деревьев нет тоже. Остров наш — не такое уж райское место, как показалось вначале. Особенно, если жить здесь без огня и без пищи… Впрочем, пища есть. Но без огня ее как будто бы и нет.

Иногда, размышляя о своей нынешней жизни, думаю: самое скверное здесь — не голод, нет. Холодные ночи без сна — вот что хуже всего. И влажная одежда, под которой снуют муравьи. Да еще поедом едят комары. Так что с домом у нас связаны довольно‑таки неприятные впечатления.

Но, с другой стороны, дом — единственное наше убежите. В жару в нем прохладно, а в дождь… От небольшого дождя он укрывает вполне надежно, по от ливня нам в нем не спастись.

Так мы пришли к мысли, что наш зеленый дом необходимо срочно реконструировать. Собрали по берегу вес куски полиэтилена, которые только смогли найти, и, насколько это было возможно, обложили дом сверху и по бокам.

Я боялся, что сильный ветер может сорвать всю защиту, поэтому придавили пленку ветвями — так будет надежнее. Теперь мы сделали все, что только было возможно в наших условиях, чтобы защитить себя от ДОЖДЯ.

В этот день случилось ЧП: исчез Пищулин. Мы легли в доме, чтобы хоть немного соснуть. Проснулись — его нет. Огляделись, покричали — лишь крики чаек в ответ. Прошло полчаса, час… Мы с Толей начали волноваться. У нас была договоренность: ни в коем случае не уходить в одиночку. И вот его нет…

Проходит еще полчаса, и снова час. Появляется. Вижу, идет вдали по камням. Усталый, измученный, еле ноги волочит. Мы с Толей на него напустились, а он, Упрямец, отбрыкивается: "Мужики, вы не правы — я же не для себя за этими устрицами ходил! Потом — я же записку оставил вам!"

— Какую записку, где? — набросились мы.

— А вот, — и подает нам женскую босоножку с левой ноги, на которой ярким фломастером начертано: "Я пошел искать устриц за второй мыс".

Записка… Этот опорок давно валяется здесь. Мы равнодушно отфутболивали его ударом ноги подальше, чтобы не путался, а Пищулин — вместо бумаги использовал. И еще возмущается, что мы не поняли!

Страсти горели, наверное, с час, но каждый остался при своем мнении. Никто никого не смог убедить.

Ночью сквозь Дрему слышу все нарастающей силы дробь дождя по кровле дома. Сразу отлетела дремота: первый ливень! До этого нас поливали просто дожди, теперь же дому предстояло выдержать серьезное испытание. Ливень шел часа три, и все это время я лежал, напряженно прислушиваясь, ожидая, что вот‑вот откуда‑то прорвется вода и от нее уже ничто не спасет.

Высунул голову из‑под пиджака, и сразу же точно рот попала большая пресная капля. Слышу, как и в других местах в доме падают одиночные капли. Но это все! Дом выдержал ливень. Подмок только мой блокнот, лежащий с самого края, а мы сами остались сухими.

А утром — еще большая слабость. В первой половине дня я был четыре раза в состоянии, близком к обморочному. Весь день — яркое, слепящее солнце, жара, которой здесь еще не было, на небе — ни облачка. Единственное спасение — морс. Плавать не хочется, только: неподвижно лежать в воде.

Но и этого удовольствия, к сожалению, мы не можем позволить себе столько, сколько нужно, сколько хочется: у нас много дел. И главное из них — добыча огня. Эта работа — самая неприятная и изнурительная — уж очень выматывает.

Иногда, после новой попытки, приходится неподвижно лежать на земле, раскинув в стороны руки, медленно, собирая силы. От одной мысик, что надо добывать огонь, паршиво становится. А тут такая жара — мы еще больше размякли, завяли…

Сделали три дырки в доске — Толя держал ее отдельно, берег, словно фамильную драгоценность. Прокрутили эти дырки. Как всегда — ничего. Даже угля не видели! Наверно, по структуре плохая доска.

Хотели отложить, но Толя сказал: "Давайте еще пару попробуем". Согласились. Когда есть такая определенность, когда знаешь, что вот эти — две последние дырки, а потом доску можно забросить ко всем чертям, тогда все‑таки легче.

И вот мы снова сели крутить. На этот раз дым был хороший — густой, плотный. Уголь тоже получился отличным. Мы его положили на трут из расщепленной пеньковой веревки, обмотанной сухим кусочком бумаги: получилось внешне некоторое подобие сигареты или скорее самокрутки, "козлиной ноги".

Уголек вопреки обыкновению не гас, а тлел на труте. Мы перенесли его в давным‑давно приготовленный очаг, где лежали очень тонко нарезанные стружки, бумага. Одна из стружек затлела, мы поднесли к ней бумагу, и вдруг — я не верил себе! — она, словно нехотя, загорелась.

— Огонь… — сказал кто‑то из ребят, а может, я сам, сдавленным голосом.

— Тише, — цыкнул Коваленко.

Но ведь это огонь! Он разгорелся и обдавал нас теплом. Теплом, которое мы сделали, выжали из дерева сами!

Огонь…

Мы сидели и молча, заворожено глядели па это прекрасное пламя. Неужели оно теперь всегда будет с нами?

Володя сбегал за мордухой, в которой нетерпеливо ждали решения своей участи штук пятнадцать рыбешек, и через десяток минут мы их с неописуемым удовольствием ели. Как же вкусны они были — с аппетитно зажаренными бочками… И так изумительно пахли!

Огонь неожиданно очень остро поставил перед нами проблему: где взять достаточное количество дров? Когда смотришь па берег, их кажется много, а когда надо дрова собирать — все почти не годится по разным причинам. Запаса мы никакого не сделали: не хотелось тратить силы, не зная, сумеем или не сумеем добыть огонь.

Мы еще не привыкли к мысли, что теперь у нас есть огонь, уж очень долго мы ждали его, потратили столько сил и испытали столько разочарований из‑за него!

Теперь все хорошо. Казалось бы… Но теперь нас заботит будущее огня. Как подумаешь, что придется начинать все сначала, страшно становится…

Будущее огня. Как покормить его, как укрыть от дождя?

Наконец, огонь…

Толя всю ночь сидел на вахте, оберегая огонь. Иногда, переворачиваясь с боку на бок, я видел его силуэта фоне алых тлеющих углей. А в небе сияла луна. Впервые мы видели здесь ее такой яркой. Быть может, свет ее сулит назавтра хороший день?

Так и случилось. Но день был слишком хорош. С раннего утра солнце жарило так, словно спешило прогреть море до самого дна. Над землей сразу появился легкий парок, а туман, лежащий в бухте, быстро стал таять. Он растворялся в воздухе, как тень, исчезая в солнечном свете.

Это очень красиво! Но чувствуешь себя в такой день крайне неважно. С утра, едва встал — полуобморочное состояние: я заметил, что в жаркий, солнечный день самочувствие значительно ухудшается. Все приходится делать с большой затратой сил, через нежелание. Мы уже давно привыкли к тому, что все, или почти все здесь приходится делать против желания.

Подле первого мыса — около километра от нашей резиденции — Володя нашел большой деревянный я видимо, смытый с какого‑то судна, набил его досками и обломками деревьев, валявшимися на берегу, положил сверху с десяток устриц, спустил ящик в море и подтолкнул в направлении к нашей бухте. Дальше его понесли течение и легкий попутный ветер.

Через два часа мы полезли в воду — встречать точно пришедшую посылку. Несколько досок из ящика выплыли и заканчивали свой путь самостоятельно, но ни одна не пропала: мы все выловили. Теперь до конца дня на ночь дров, пожалуй, хватит…

Вот что оказалось для меня неожиданным: мы столько дней боролись за огонь, мечтая о нем, как, наверное мечтают о счастье, а он, едва появившись, сразу же нас разъединил: мы реже стали собираться все вместе.

Теперь кто‑то один вынужден сидеть возле него, двое других должны заниматься делами. Естественно! что дел теперь на одну треть прибавилось.

Толя отдежурил ночь, поел с нами печеной рыбы лег СПЕТЬ. Я несколько часов поддерживал огонь, а Володя вновь отправился на поиски дров.

Теперь мы знаем, что такое настоящий голод. Это такое состояние, когда не хочется есть. Полная апатия! слабость, одышка. Едва встаешь, кружится голова, и иногда кажется: вот‑вот упадешь. Ноги ходят с трудом, неохотно.

А пока… Пока мы стараемся сделать все, чтобы хоть как‑то разнообразить, облегчить нашу жизнь.

На берегу долгое время валялся большой кусок японской сети. Мы все никак не могли найти ей применение. Пищулин взял ее и соорудил в кустах великолепный гамак. Лежать в нем неописуемо приятно‑мягко. Мыто привыкли, что под боком у пас обязательно должен торчать какой‑нибудь камень!

На берегу бухты Толя вбил столб и стал на нем делать зарубки, отмечая счет прожитым дням. Невольно у нас получается жизнь по Крузо: Володин гамак, Толин столб. Правда, в нашей с ним жизни больше различии, чем сходства. У него под рукой было практически все, что он мог пожелать. Зато он был один… Хотя судьба постоянно и щедро вознаграждала его за одиночество.

Все заботы сейчас — возле огня. Я заметил, что каждый из нас обращается с костром по‑своему. И характер в этом проявляется тоже.

Володя выбирает полено побольше, потяжелее, и, почти не глядя, бросает его в огонь, разрушая сложившийся в углях порядок. Кажется, он делает это небрежно, но огонь ни разу еще не задохнулся от столь вольного с ним обращения.

Толя крупные полешки никогда не кладет — экономит хорошие дрова до того времени, когда без них обойтись будет нельзя. Он подбрасывает сухонькие веточки, ломкие ветви из леса. Кладет их в огонь всегда осторожно, иногда втыкая ветки в виднеющийся красный просвет — поближе к огню. Делает это очень аккуратно и тщательно.

А я обращаюсь с огнем почти как с живым существом: боюсь его запугать, боюсь закормить. Но и приручить его совсем мне не удается. Я кладу то поленья побольше, то Толины ветки, стараясь, чтобы пламя не пряталось в углях, но и слишком мощным тоже не делалось. Крупное животное трудно прокормить: ему нужно больше еды.

С берега до меня доносятся глухие удары: это Коваленко с Пищулипым «демонтируют» плот, разбивая доски бревна камнями. Запас дров уже кончился, в ближайшее время взять их неоткуда, поэтому и пришлось пожертвовать плотом.

Что бы такое поесть, когда мы вернемся домой? Наверное, сначала придется вкушать что‑нибудь жиденькое. Самая обыкновенная еда теперь кажется недосягаемым лакомством. Подумал: не ценим мы в нашей обычной жизни нашу обычную жизнь!

А дождь не кончается. Какой‑то неопределенный, уклончивый по характеру дождь: то вроде бы затихающий и дающий надежду на скорый конец — когда‑то должна же иссякнуть эта промозглая влага? А то вдруг — вскипающий на кровле нашего дома, льющий с возрастающей силой и смывающий без следа только что дарованную надежду. Ненавижу такие дожди…

Воздух в зеленом доме влажный, и от него одежда вся влажная. Надеваю рубашку. Руки в рукава неохотно влезают — как если бы я надевал ее на мокрое тело.

Мы ничего почти не знали о том, как добывают огонь, и ко всему пришли сами. Человечество шло к огню тысячелетиями, а мы наивно верили, что сумеем добыть его за первые несколько дней. Теперь, вспоминая, с каким трудом мы добыли огонь, думаю: неужели это действительно сделали?

А ночью я дежурил подле огня. Моросил липкий, нескончаемый дождь, но пламя костра грело меня. Дождь начался еще под вечер, когда стало темнеть и небо сплошь затянулось серыми тучами.

Потом, уже к середине ночи, сквозь их плотное сукно пробился первый отблеск — первый неровный свет. Это показалась луна. Очень похоже стало на далекий выход из длинного подземного туннеля.

Тучи вскоре раздвинулись, подобно шторам в бесконечно широком окне, обнажив яркие звезды, и сразу стало далеко и отчетливо видно вокруг.

Иногда, незаметно для себя самого, я погружался в сон, а потом резко вскакивал, опасаясь, не погас ли огонь. Мы не умели сначала сделать даже такой простой вещи — сохранить угли на всю ночь, до утра. Но, честно говоря, и не хотели учиться этому: даже ничтожная доля риска потерять огонь оставалась, а мы теперь рисковать не могли. Не хотели даже думать об этом!

Утром меня ждал царский завтрак: ребята встали рано и запекли на углях по девять рыбешек на нос. Такого здесь еще не бывало. Это стало похоже на пиршество. Вот только бы соли, хотя бы щепотку…

Я лег спать в зеленом доме и, хотя насекомые почему‑то на сей раз не допекали, долго не мог уснуть. Лежал и слушал треск углей в костре и тихий говор Толп с Володей.

Потом Толя сказал: "Тише, дай Лене поспать…" — и они замолчали. Мне стало так хорошо от этих негромко сказанных слов… Что‑то внутри вдруг расслабилось, и я незаметно уснул.

Не знаю, как сам в эти дни выгляжу со стороны, но мужики мои здорово осунулись. Володя очень похудел — ввалились глаза, щеки, скулы резко выступили, туго обтянутые загорелой, до бронзы, кожей. Толя сегодня, по‑моему, не в себе: сильно побледнел, лицо — видно даже Через загар — стало землистого цвета. Под глазами — сине‑желтые круги. Как я его ни расспрашивал, твердит, что все в полном порядке.

Очень много говорим о еде. Голод это не обостряет, а жить, как нам кажется, помогает.

Сегодня у пас был лишь завтрак: рассчитывали на новый улов, а его нет. Довольно нелогично рыба ведет себя! По‑моему, она вовсе не спешит, чтобы мы ее съели… В животе весь день — резкие боли. Видно, привык уже желудок принимать печеную рыбу.

Наутро другого дня — та же картина: всего две рыбешки меньше ладони. Володя расщепил каждую на равные части, а Толя, лежа в доме, говорил, после того как Володя указывал на порцию: "Тебе… Лене… мне…" Так мы делили наш скудный улов.

Только и мечтаем последние два дня о настоящей, большой морской рыбе. Но она водится па глубине, вдали от берега, а лодки у нас нет. Все, можно сказать, есть, а лодки нет…

Впрочем, Володя обещает нам эту рыбу: вот уж который день он возится со своей «камбалоловкой» — принципиально новым устройством для ловли исключительно камбалы. Обещает, что будет действовать эффективно. Мы с Толей скептически наблюдаем за ним.

Хотим большую рыбу!

Что такое "камбалоловка"

Мочью разразился настоящий тропический ливень. Волны воды хлестали по дому. Кое‑где текло понемногу, но ничего, обошлось: дом и па этот раз выдержал. И огонь тоже уберегли: развели пощедрее пламя и накрыли большим ящиком. Утром его сняли и увидели живые, будто дышащие, угли. Только вот жарить на них опять нечего…

Дом наш стал обиталищем несметной рати насекомых. Вверху и по склонам, среди ветвей, пауки разных размеров — белые, серые, черные — плетут свою серебристую легкую ткань. Снуют вверх и вниз по ветвям жуки, которых я прежде не видел, — устрашающие усачей с антеннами, в два раза превосходящими по длине их самих.

Незнакомые бронзовики, закамуфлированные черными и серыми пятнами: как бронемашины в летний период войны. Жуки, будто отлитые из вороненой, иссииня‑черной стали. Каждый из них усердно трудился, куда‑то спешил, что‑то тащил, с кем‑то сражался. Ну и, конечно, неисчислимое муравьиное царство, мельтешащее в своей беспорядочной суете. Конечно, назойливые, зудящие возле ушей комары. Конечно, мухи в огромном количестве и всевозможная мелкая мошкара, умеющая незаметно появляться и больно кусать.

Все это вместе с нами обитает в нашем зеленом доме.

Толя ходит хромая — распорол себе пятку. Третий день ступает изящно, опираясь лишь на носок. Рана довольно глубокая. У Володи порез на ноге. У. меня на голени тоже глубокая ссадина: наверное, шрам надолго останется. В общем, все мы тут немного изранены. Морская вода разъедает болячки, не дает зажить, хотя солнце и сушит их очень быстро.

Коваленко сделал три великолепнейших крючка — ^ сплющенных на конце, изящных, с острыми зазубринками. Вполне товарный вид! Только шляпки выдают, что они — из гвоздей. Гвозди соответственно достали из ящика.

Зато за эти шляпки очень удобно привязывать леску. С ней проблемы нет — находим обрывки сетей, распускаем их. "Было бы время, — говорит Коваленко, — мы бы еще не то сделали…"

Да, дня нам не хватает, но я думаю о другом: было бы время, Коваленко из бочкового обруча сумел бы сделать пищаль. Тогда мы смогли бы пойти на уток. Если бы пищаль подвела, Коваленко соорудил бы ружьишко получше.

Конечно, повезло, что у меня такие друзья. Умельцы оба. Володя фонтанирует инженерными идеями и беспрестанно, не ведая устали, внедряет их в нашу островную жизнь. Правда, некоторые из них не успевают вызрёть, как он, с щедростью спешащего гения, оставляет их, чтобы с прежним жаром взяться за новые.

Вот еще одна грандиозная идея: "Из нашего болота, по‑моему, метан выделяется. Как бы его собрать? Взять, шарахнуть тогда — и об огне беспокоиться больше не надо…"

Толя возится потихоньку будто бы сам по себе, а потом приносит очень важные, нужные вещи.

И вот событие дня: готова Володина «камбалоловка». Это маленький плотик со стойкой, на которую вдоль длины намотана леска. От нее отходят боковые нити с крючками, которые сделал Толя.

Идея такова: как только рыба проглотит крючок с наживкой (это мантия мидии), плотик, по замыслу изобретателя, или сильно накренится, или перевернется. Возможно, частично уйдет в воду. Тут только подплывай и бери рыбу руками. Вот такая замечательная идея! Особенно мне нравится: "Подплывай и бери руками"…

Спрашиваю: "А как ты будешь снимать ее в воде и тащить вплавь?" До берега не менее 150 метров! Пищулин: "Я поплыву к ней с ножом".

Очень любопытно поглядеть на такую рыбную ловлю. Вероятно, будет сходство с охотой на аллигаторов в Южной Америке.

Мы довольно далеко поставили «камбалояовку» от берега. Потом сели и стали ждать, не сводя с нее глаз. Течение потихоньку волокло ее вдоль линии берега. Прошло полчаса. Ребята поплыли посмотреть — может, уже есть что‑нибудь.

Я вижу с берега, как они долго возятся, выбирая лесу — в ней ровно пятнадцать метров: как раз до самого дна. И вдруг радостный вопль: "Есть!!" Я не поверил еще — так легко ошибиться в воде…

Когда плыли к берегу, ребят сильно сносило, одной рукой они тащили плотик, другой выгребали. Вышли метрах в 200 от меня — так их отнесло. Потом я вижу, как Пищулин радостно поднимает над головой большую трепещущую в его руках рыбу. Она вдруг выскальзывает — и прямехонько стремится к воде. Володя ловит ее.

Невероятно, но факт: камбала. «Камбалоловка» системы инженера Пищулина сработала безукоризненно! В рыбине этой — килограмма полтора, а может, и два.

Мы запекли ее на костре и ели блюдо, которое нам казалось, подают только султанам и миллионерам: столь рыба необычна, нежна. Все в ней казалось изысканно вкусным — икра, печень, голова, которой я прежде ни разу о жизни не едал. Теперь же мы с трудом смогли остановиться.

Пшцулин сидел гордый и был похож на набоба в его день рождения…

Потом мы поймали вторую такую же рыбу, но съесть се уже не смогли: давно не питались как следует, желудки наши сократились в объеме, и мы вдруг почувствовали, что полностью сыты. Странное, непривычное состояние, и не пойму — приятное или нет.

Редкой красоты небо открылось в тот вечер. Облака‑всех оттенков: от белых и пепельных до фиолетовых, багровых и черных в самой дали. У некоторых темных облаков очерчены яркие, словно раскованные на наковальне края.

И море выказало полную палитру красок. Жемчужная лунная дорожка. Рядом‑ холодный серебряный цвет. Дальше — тяжелое мерцание вод, как на свежем срезе свинцовой пластинки. Ближе к материку воды темнеют, становятся подобием багряных, тяжелых туч. Полный штиль.

Есть ли еще на свете краски, кроме тех, которые мы видим сейчас?

"Вернулись с берега к зеленому дому и в полной тьме увидели большие, раскаленные угли костра. Они, казалось, дышали, плавно сменяя оттенки, которые может породить только устойчивый жаркий огонь. Мы долго сидели возле костра, не в силах отвести от него глаз…

А ночь выдалась особенно холодной. Мы лежали далеко от огня — ближе лечь не давали острые камни — и жутко мерзли, прижимаясь друг к другу и тщетно пытаясь согреться. В эту ночь даже подремать не смогли.

Сразу с утра предприняли третью экспедицию — на самую высокую точку острова. Толя вычислил, что до вершины той сопки как раз двести метров от уровня моря.

Это очень напоминало настоящее альпинистское восхождение. Поднимались медленно, еле передвигая ноги, и каждый шаг стоил усилий. Никто из нас и не думал, что так ослабел!

Мы шли по редкому лесу — хилые дубки, еще какие‑то незнакомые деревья. Под ногами — камни, скользкие, покрытые мхом. Высокая трава, много оранжевых головок саранок с аккуратно завитыми буклями. Прекрасные цветы, похожие на лесные орхидеи. И бабочки вокруг нас всех цветов и размеров: огромные лазоревые, бирюзовые, желтые, красные — порхающие живые цветы…

А потом мы долго сидели на самой высокой точке острова. С одной стороны — бескрайняя, как само небо, гладь океана, с другой, с высоты птичьего полета мы видели архипелаг островов.

Наш — словно форпост — дальше всех выдвинут в море. Последний, самый дальний берег родной земли… За спиной — вся огромная наша страна, которую но охватить взглядом даже из космоса… А впереди — океан…

И вдруг мы видим корабль. Оставляя за собой белый пенистый след, он идет прямо к нам, к нашему острову.

Скользя на камнях, цепляясь за ветви, кинулись вниз, по склону сопки. Мощный гул двигателей слышали даже в лесу. Он нарастал, делался ближе и ближе…

Выбежали на берег, встали рядом, махая руками.

Корабль бросил якорь в полумиле от острова. Мы увидели, как быстро и четко с него спускают вельбот. Вот он коснулся килем воды… Вот направляется к нам…

Это был эксперимент

Да, это проводился научный эксперимент. Я и мои товарищи были в нем испытателями.

Эксперимент на выживание. Что это такое и зачем нужно? Для того чтобы ответить, позвольте сделать небольшое отступление.

В наше время, когда человек окружил себя небывалым комфортом, когда жизнь его как никогда, пожалуй, защищена от капризов могучих стихий, — в наше время тоже нередко случается непредвиденное. И вот, волею судеб, человек оказывается вырванным из привычного образа жизни.

Ален Бомбар пишет в своей книге: "… на всем земном шаре в мирное время погибает ежегодно около двухсот тысяч человек. Примерно одна четвертая часть этих жертв не идет ко дну одновременно с кораблем и высаживается в спасательные шлюпки и т. п., но скоро и они умирают мучительной смертью".

Существует международная организация — Ассоциация ливерпульских страховщиков, которая ежегодно публикует данные о погибших судах. Так вот, картина такая: в 1970 году в морях и океанах погибло 151 судно, в 1971‑м ‑155, в 1972‑м‑188, в 1973‑м‑179. И так далее. Цифра, как видите, возрастает.

Если же взять общий тоннаж погибших судов за это время, то окажется, что за последние четыре года он вырос почти вдвое.

Остается добавить, что, естественно, чем больше судно, тем больше, как правило, его экипаж. Стало быть, объективно получается так, что именно сейчас, в наши дни, на море терпит бедствие особенно много людей. Хотя бы потому, что судов, бороздящих моря и океаны, с каждым годом становится все больше и больше.

Для того чтобы помочь этим людям, чтобы доказать: в море можно жить, и совершал свой эксперимент Ален Бомбар. И он доказал это.

Мы же хотели показать, что даже на пустом, необитаемом берегу, без всяких — решительно без всяких — средств для добывания пищи, без специальной одежды, без огня, что в этих условиях при самом худшем варианте, человек, не обладающий специальной подготовкой и знаниями, может и должен выжить. Мы верили, что даже с голыми руками сумеем добыть себе пропитание.

Настало время и более полно представить моих товарищей. Владимир Пищулин — московский инженер. Когда я предложил ему составить компанию в таком эксперименте, он с радостью согласился и даже отложил поездку в Ригу — к брату, которого очень давно не видел.

Анатолий Коваленко — кандидат технических наук, доцент МВТУ имени Н. Э. Баумана. Его не остановило и то, что как раз в это время сдавался в набор собственный научный труд — монография, и ему, в общем‑то, надлежало оставаться в Москве. Он не остался.

Был с нами и еще один человек, о котором я не говорил, но теперь не могу не сказать. Собственно, он был не с нами, а на пограничной заставе, за много километров от нас. Это наш милый доктор, как мы его называли, Алексей Герасимович.

Две недели до эксперимента он водил нас по разным и врачам, сам как психолог одолевал всевозможными тестами. И, кажется, отчаянно завидовал — конечно, по‑доброму‑ когда мы отбывали на необитаемый остров.

Связь была односторонней, исходящей только от нас. Мы не знали, принято паше сообщение или нет. Так что ощущение психологической изолированности на острове не нарушалось. Но, оценивая медицинские данные, Алексей мог более или менее уверенно контролировать общее состояние своих подопечных.

Интересы же самого Алексея как специалиста лежали целиком в психологии. Его интересовали взаимоотношения в нашей группе, наша приспособляемость к внешним условиям и многие другие психологические аспекты…

Послесловие

Спешу сразу объяснить: фотоаппарата у нас с собой не было. Снимать я мог только после того, как за нами пришел корабль. Я одолжил аппарат и сделал несколько снимков буквально за десять‑пятнадцать минут до того, как покинуть наш остров.

В принципе мы могли бы взять с собой фото‑ или киноаппарат, но решили не брать. И вот почему: фотоаппарат‑это огонь. В первый же солнечный день мы бы вывернули объектив и получили сильную линзу. Ну и потом потерпевшие кораблекрушение вряд ли спешат прихватить с собой фотокамеру. Думаю, их заботит в тот момент что‑то другое.

Как же он красив, наш остров, когда глядишь на него с моря!

Две мохнатые зеленые сопки — мы блуждали в лесу, их покрывающем…

Маленькая, уютная бухта — здесь мы ловили креветок и здесь же, на ее берегу, добыли огонь…

Дальше, за выступающим скальным мысом, где купались, ловили камбалу, — большая, обширная бухта с пологим песчаным берегом. Здесь встретили нерпу…

У северной оконечности острова под высоким отвесным обрывом — груды гигантских камней, где лежали, отдав себя ветру и солнцу… С этих камней наблюдали касатку…

Кекуры, каменные столбы, торчащие из моря, будто пальцы, указующие в небо…

Так знакомо нам все, так уже дорого!

И вот теперь, стоя на борту корабля, мы видели, как остров наш отдалялся, становился меньше и меньше, застилаясь туманом, словно бы погружаясь в пучину…

Стальная палуба мелко дрожала у нас под ногами, и мы испытывали странное чувство, которое иногда испытываешь, стоя рядом с большой, мощной машиной. Вот и вернулись мы в наш привычный, обыденный мир, где рядом с человеком обитают механизмы. И еще неизвестно, чей это мир больше: каш или их…

У каждого человека на борту корабля были свои дела — никого нельзя увидеть без дела, — и только мы трое слонялись, привлекая всеобщие взгляды, не зная, где и как встать, чтобы никому не мешать. Худые, заросшие люди, очень усталые внешне, в грязной, мятой одежде…

Командир пригласил к себе в каюту, спросил: "Есть‑то вам можно?"

— Можно, можно! — В один голос ответили мы, хотя, по правде сказать, толком этого не знали. Пищулин и Коваленко смотрели на меня так, словно боялись, что я вдруг скажу им: «Нельзя». Очень уж хотелось горячего супа, которым пахнуло из камбуза.

— Руки вымыть не желаете? — спросил командир. Ну вот началась цивилизованная жизнь: перед едой они моют руки…

Я подошел к умывальнику, склонился над ним, взял кусок туалетного мыла. Пахнет, надо признать, неплохо… Намылил ладони, ощущая приятную свежесть, машинально поднял голову и отшатнулся.

Из зеркала на меня смотрела чья‑то страшная рожа‑заросшая густой щетиной, со спутанными волосами, с кожей, местами слезавшей клочьями, к усталыми, воспаленными глазами.

Я сразу же резко оглянулся, чтобы увидеть, кто это так неслышно подошел ко мне сзади. Но нет никого. Я был в каюте один. И только теперь я понял, что испугался себя и себя увядел в зеркале.

Любопытная вещь: товарищи изменились не меньше меня, но эти изменения происходили в них постепенно, — у меня па глазах, я привык к ним. Себя же не видел долгое время, Я знал себя таким, каким был всегда, а увидел другим и стал для себя самого совершенно чужим.

Хорошо, что в эту минуту не видели меня мои дети…

Потом мы ели горячий — только‑только с плиты — флотский борщ: ароматный, пахучий, вкуснее которого не могло быть ничего на свете.

В Нерпе, на пирсе, нас встречал один Алексей. Обнял, оглядел внимательно каждого и сказал: "Похудели сильно, ребята…" Почему‑то это получилось у него довольно жалостливо.

Спать легли на чистых, мягких кроватях в гостинице для рыбаков. И эти кровати, лежать на которых невыразимо приятно, стали для нас очередным подарком цивилизации.

В ту ночь я спал крепко и не видел никаких снов.

Ну вот все и кончилось. И хорошо, и грустно немного. Оглядываюсь назад, подвожу для себя некоторые итоги.

Во всех отношениях мы ничем не отличались от людей, потерпевших кораблекрушение. Но, с другой стороны, одно очень важное обстоятельство нас различало: мы знали, что нам не дадут погибнуть. Это эксперимент, а другим эксперимент быть не может.

Если же говорить о потерпевших кораблекрушение, то и те должны верить, что помощь придет: иначе они приговорены к неминуемой гибели. Моральный фактор в таких случаях играет крайне важную роль!

Кстати, особенно надеяться на рацию нам не приходилось. Как‑то дважды мы незапланированно вышли в эфир, пытаясь связаться с материком, — и ни разу не получилось: сообщений ждали лишь в определенное время. Так что если бы и случилось с нами что‑нибудь непредвиденное, боюсь, пришлось бы в этом случае самим выкручиваться, не рассчитывая на скорую медицинскую помощь.

Наверное, у читателя есть вопрос: а что же доктор? Как мог он помочь, находясь за много километров?

Видите ли, он и не должен был помогать! Он принимал медицинские данные о нашем состоянии, которые мы сообщали по рации. Оценивая их, Алексей мог более‑менее уверенно контролировать нас.

На точность тут рассчитывать, конечно, не приходилось: в тот день, когда со мной случился голодный обморок, и утром и вечером все показатели были абсолютно нормальными.

Коваленко, любитель скрупулезности, еще на острове начертил графики, которые весьма наглядно отражали наше физическое состояние: все показатели, что четко фиксировали тонометр и градусник, которые были у нас с собой, сначала медленно снижались, а потом круто упали.

Давление у меня, к примеру, стало 80/65 против обычных 115/75. Температура — 35,0‑35,2. Короче, резкий упадок сил. Впрочем, ничего другого ждать и не следовало!

Восстанавливались силы медленно. На шестой день после окончания эксперимента измерил себе давление и с удивленном обнаружил: 80/55. Значит, силы далеко еще не восстановились. А ведь чувствовал я себя вполне хорошо, если не считать всяких мелких неприятностей с желудком. То же самое, кстати, было и с моими товарищами.

Как мы представляли себе жизнь на острове и какова она оказалась на самом деле?

Честно говоря, готовили себя к самому худшему. И все‑таки надеялись, что лес и море прокормят нас. Мы думали, что найдем в лесу грибы, орехи и ягоды, а их на нашем острове не было. Мы полагали, что, хотя бы изредка, сумеем обнаружить птичьи гнезда и будем доставать из них яйца. Но яиц тоже не было: птицы".предусмотрительно" вывели свое потомство.

Короче, все наши надежды на пропитание постепенно рушились по мере того, как мы пытались их осуществить. Опыт накапливался, но после многочисленных бесплодных попыток.

Собственно говоря, это даже и к лучшему: чем труд, нее нам приходилось, тем больше это соответствовало задачам и условиям эксперимента. Ну и, конечно, мы питали надежду, что с помощью примитивного самодельного оружия — рогатки или лука — сумеем время от времени подстреливать каких‑нибудь птиц. Эту мысль нам тоже очень скоро пришлось выбросить из головы.

Полагаю, что потерпевшим кораблекрушение не стоит рассчитывать па пойманных или подстреленных из лука птиц. Хотя, конечно же, есть разные птицы и разные острова. Вполне могу допустить, что кто‑то окажется там, где птицы позволят хватать себя руками. Но, должен сказать, такая вероятность — слишком мала;

Не могу не вспомнить эпизод из "Таинственного острова", где описывалась охота отважных и баснословно везучих островитян: "Охотники поднялись на ноги и, действуя своими дубинками, как цепом, начали целыми рядами сбивать трегонов, которые и не думали улетать. Почти сотня птиц лежала на земле, когда остальные решились обратиться в бегство".

Вряд ли где‑нибудь на земле сейчас можно так «поохотиться». Человек научил птиц и животных бояться его. На нашем пустынном острове птицы поднимались в воздух, едва только завидя нас.

И последнее, что не смогли мы предвидеть: это бессонные ночи. Казалось само собой разумеющимся, что спать‑то мы будем словно убитые! А вышло наоборот. По существу, мы не спали на острове ни одной ночи. Холод и насекомые лишили нас сна.

Конечно, если бы было больше одежды, а не только то, что па нас, мы бы смогли спать по ночам, а днем, естественно, чувствовали бы себя много бодрее. Но…

Хочу надеяться, что потерпевшим кораблекрушение повезет, и они сумеют прихватить с собой что‑нибудь и.; одежды, кроме самого необходимого. Во всяком случае, нужно помнить: летом, в жаркие дни, голова и тело должны быть накрыты. Это уменьшит потерю влаги из организма и защитит от ожогов.

Если уж жара станет совсем невыносимой, лучше время от времени мочить одежду морской водой. Что мы и делали. До захода солнца рубашки успевали просохнуть.

Это то, что относится к разочарованиям, к неоправдавшимся надеждам.

Зато я был твердо уверен, что мы не сможем добыть огонь и обречены на время эксперимента, как пещерные люди, жить во мраке и холоде. А мы добыли огонь! Это было настоящей победой, которая воодушевила нас, наполнила верой в себя. Не будь огня, конечно, пришлось бы много труднее…

Но, с другой стороны, мне хотелось бы вот что сказать: с добычей огня может повезти, как, например, нам может не повезти. И к этому в ситуации, подобной нашей, нужно подготовить себя.

Во всяком случае, глубоко уверен, что трение‑далеко не лучший способ добычи огня. Просто так случилось, что для нас он оказался единственным. Хорошо бы найти подходящие камни и попытаться высечь огонь. Нам же таких камней найти не удалось.

Позже я думал: наверное, мы совершили тактическую ошибку, сделав добычу огня основным, ежедневным делом. Это отнимало слишком много времени и сил. Основным делом, конечно, должна была стать добыча пищи, охота.

Нам повезло, и мы нашли пресную воду сразу. Но это не значит, что всем может так повезти. Однако именно с этого — с поисков пресной воды — следует начинать свою жизнь в неизведанном месте. Вода‑и только потом можно позаботиться о жилище.

Последние годы много говорят и пишут о том, что па худой конец можно пить и морскую воду. Ведь пил же ее Ален Бомбар или Уильям Уиллис! Пили и многие другие: путешественники, искатели приключений, исследователи.

Это так. Но, как сказал Ханпес Линдеман — врач, человек, дважды пересекший в одиночку Атлантический океан, — "морскую воду, конечно, можно пить, можно даже и яд принимать в определенных дозах. Но советовать потерпевшим кораблекрушение пить, морскую воду — по меньшей мере преступно".

Объясняется все просто: организм человека не в состоянии справиться с тем изобилием вредных солей, которые содержатся в морской воде. Некоторое время он борется с ними — часть выводится, часть откладывается, но непременно, рано или поздно, приходит момент, когда соль начинает организм разрушать. Тогда‑то и наступает расплата.

Сейчас все ученые, специалисты по проблемам выживания, пришли к единодушному мнению: морскую поду пить запрещается категорически.

Мы знали об этом, и потому, высадившись на остров, первым делом отправились на поиски пресной воды. В тех родниках, что нашли, она оказалась на вкус изумительной: была холодна, свежа и очень бодрила.

Часто там, на острове, я ловил себя на мысли о том, как мало мы, современные люди, знаем растения, |нас окружающие. Только потом, уже вернувшись, мы узнали, что у саранок, которые встречались на острове, мучнистый, вполне съедобный корень. А мы‑то любовались цветами, не ведая, что они предлагают нам пищу! (Правда, пищи этой было немного — все саранки мы могли бы съесть в первый же день.)

В этом смысле мы были, конечно, типовой моделью жителей города, плохо знающих или совсем не знающих, какие растения можно собирать, чтобы есть. Так что, если говорить о задачах, об условиях эксперимента, то это даже и хорошо, что мы оказались плохими ботаниками.

Короче, жизнь наша на острове, несмотря на худшие ожидания, оказалась все же несколько труднее. Вероятно, так и должно было быть: разве дано человеку предусмотреть все, что судьба готовит ему?

Немного о самом острове. Это один из шести островов, составляющих архипелаг Римского‑Корсакова в Тихом океане. Если говорить точнее — в Японском море.

Мы ровным счетом ничего не знали об этом острове до начала эксперимента. Знали только, что пресная вода на нем есть — как, впрочем, и на подавляющем большинстве островов. Но не знали, каков он: плоский, гористый, есть ли там лес. Все это должны были узнать только на острове.

Мы сознательно ограничили себя такими условиями, поскольку хотели возможно больше приблизить ситуацию к той, в которой могут оказаться и оказываются потерпевшие кораблекрушение.

Незадолго до начала эксперимента решили попробовать нарисовать остров, на котором нам предстоит жить. Уселись за стол над листом тетрадной бумаги и принялись старательно чертить.

Через некоторое время Коваленко обнародовал спой труд прогнозиста: его воображаемый остров был изображен в виде яйца. (Наверное, острова и такими бывают, по наш оказался другим.) Ближе всех к истине оказался Пищулин: его остров был сложной формы, с сильно изрезанной береговой линией. В общем, довольно похожий…

А на самом деле он поразительно напоминал формой Италию — такой же изящный сапожок с длинным тонким каблуком, только, конечно, по много раз меньше.

Длина нашего острова — чуть более четырех километров, в поперечнике — от километра до метров четырехсот в перешейке.

Мы совершили по острову три экспедиции, но весь его обойти не смогли. Трудно идти по камням, качающимся, едва на них наступаешь, то и дело прыгая с одного на другой! Да и сквозь травяные заросли продираться тоже не легче. А в них на нашем острове чувствуешь себя словно в джунглях. Сил у нас было немного, и мы старались по возможности их экономить.

Как проводили свободное время? Его практически не было. Нам не хватало дня! Дважды, утром и вечером, медицинские обследования: температура, пульс if давление. Я заметил, что эти самообследования стали своеобразным ритуалом. Это даже нравилось. Нам казалось, что таким образом мы контролировали жизнь своего организма.

Очень любопытно наблюдать внутренние изменения, являющиеся зеркальным отражением нашей слабости, так хорошо проявлявшейся внешне. Впрочем, мы убедились, что не можем объективно оценить свои данные. В те дни, когда мы чувствовали себя особенно плохо, все показатели, как правило, были абсолютно нормальны.

Ну а остальное время искали себе пропитание, мастерили орудия, добывали огонь. Оказалось, что времени у нас очень мало.

В те дни, когда непрерывно лил дождь, мы старались не выходить из Зеленого дома. Да в общем‑то это было и не нужно, поскольку главное в то время дело — добыча огня — отпадало, и мы, от нечего делать и отдав дань привычке студенческих лет, до отвращения резались в "морской бой". Это помогало скоротать время: читать‑то было нечего…

Сражались, правда, в основном мы с Коваленко. Пищулин, потеряв в бою с каждым из нас все свои корабли, отказался продолжать эту битву, заявив, что такие игры ему не нравятся.

Конечно, о многом тогда говорили, но разве можно без конца говорить?

Мы трое достаточно давно были знакомы, но, как выяснилось, в общем‑то, плохо знали друг друга, себя. Две недели нашей жизни на острове открыли много нового — в самих себе, в товарищах. Конечно же, это были и приятные открытия, и разочарования…

Мы поняли на острове, что надо больше ценить ту нашу, привычную, жизнь. Поняли, что еще очень плохо представляем себе, сколь важно, даже необходимо порой, ощущение связи с природой, которая когда‑то нас создала и от которой мы так отдалились.

И вот что еще поняли: надо больше любить и еще более тщательно беречь землю, оставшуюся пока вне сферы влияния человека. Не так‑то много вокруг не тронутых мест! Они нужны нам, даже необходимы, на еще более станут нужны тем, кому мы оставим землю в наследство. От нас с вами зависит, какой она будет.

Перед тем как отправиться в экспедицию, я перечитал «Робинзона», "Таинственный остров", "Остров сокровищ" н сразу погрузился в далекий, безвозвратно потерянный мир детских грез. Как хорошо, что сделал это! Совсем иными глазами увидел я любимых героев, лучше их понял, открыл для себя то, что прежде от меня ускользало.

Робинзон, оказывается, был не просто отчаянным искателем приключений, за кого, кстати, выдавал себя. Он был отважным и мудрым человеком. Именно мудрым, склонным к философским размышлениям о себе, о человеке вообще, об окружающем мире. Как много из того, что он открыл во время своей жизни на острове, сохранило свою силу теперь…

Впрочем, что удивляться: разве это единственный пример бессмертия человеческой мысли?

И вот о чем я подумал еще, перечитав эти книги. Никто из их героев, по существу, и не жил на необитаемом острове. Это было для меня несколько неожиданным открытием: тем‑то и привлекали старые книги, что их герои обитали и боролись за жизнь одни на земле, где, креме них, никого не было.

А Робинзон жил на острове, где регулярно оказывались люди. Просто он не знал об этом долгое время! А узнав — ужаснулся и стал от них прятаться.

Сайрес Смит и его друзья очутились на острове, где вместе с «Наутилусом» нашел свой последний приют v титан Немо. И тот, наблюдая за колонистами, помогал им, все же избегал с ними встречи.

Джим Гокинс, доктор Ливси и сквайр Трелони прибыли вместе с пиратами на "Остров сокровищ", где уже несколько лет жил одинокий Бен Гани, высаженный разгневанным капитаном Грантом пират. И он тоже прятался от пришедших людей. Как знать, что несут они с собой? Добро или зло? Избавление или еще большие страдания?

Так что же — нет теперь, давно уже нет необитаемых островов, о которых мечтали мы в детстве? Конечно же, есть! Немного, но есть. И пусть они остаются необитаемыми. Хотя бы ради того, чтобы человек верил в них.

Но увы: вряд ли суждено такому сбыться. Люди не устоят перед соблазном использовать свободные земли. Даже если это очень маленькие земли, малопригодные к тому, чтобы на них жил человек. Как часто отказываемся мы от мечты ради сомнительной выгоды…

После того, как я вернулся и написал о своей экспедиции в "Комсомольской правде", ко мне пришло много писем. Большинство я сохранил. Разные это письма, от разных людей. Чаше всего — добрые и благодарные. Среди них немало оказалось таких, в которых их авторы выражают горячее желание самим поставить похожий эксперимент.

Меня это и озадачило и насторожило. Поэтому должен сказать следующее: ни в косм случае не предпринимайте подобных шагов. Это риск. И риск очень большой. Не забывайте: у нас была рация, неподалеку — врач. И кроме того — ведь такой эксперимент уже поставили! Стоит ли повторять сделанное?

До сих пор я вспоминаю тот остров. Таким, каким увидел его впервые. И каким увидел с моря — в последний раз. Каким он открывался нам каждое утро и каждый вечер. Наверное, я никогда больше не увижу его. Что ж, это, думаю, к лучшему: столько мест на земле, которые еще надо увидеть!

Как‑то вновь взял «Робинзона», прочел. "Так я прожил несколько лет. Для меня не существовало никаких других удовольствий, никакого приятного препровождения времени, никаких развлечений, кроме мечтаний об острове…"

Вот ведь как получается: прожил человек на острове четверть века, страдал на нем, мучился, мечтал о том, как бы вырваться. А вырвался — и скучает, и жизнь иная — не в радость…

Иногда я вижу свой остров во сне. И тогда, на другой день, уж не знаю какое‑то время: было это псе или только приснилось…

Кажется, я и в самом деле скучаю о нем…