Трое суток норд-оста

IV

— Давайте проводить совещание, — сказал подполковник Сорокин. Задумчиво постучал карандашом по столу и вдруг повернулся к лейтенанту Сидоркину. — На экскурсии давно не были? Можете проветриться?

— Что вы, товарищ подполковник, — изумился Сидоркин. — Какие экскурсии? Дел по горло.

— Вот и отвлекитесь. — И повернулся к Коновалову. — Что за сотрудники у тебя? Начальство предлагает — отказываются.

И в который уже раз осознал Сидоркин древнюю, как мир, истину, что "просьба начальника — приказ для подчиненного". И через пять минут слушал инструктаж, от которого захватывало дух. Это было не выслеживание каких-то шарамыг с толкучки, ему предстояло настоящее дело с переодеванием, почти актерской игрой, полной самостоятельностью в решениях. Правда, без риска. Но какое дело бывает на все сто хорошим?

— Второй день в лесном порту стоит греческий лесовоз «Тритон», сказал Сорокин. — На этом судне есть матрос по имени Кастикос. Только, по сведениям, это никакой не матрос. Раньше он часто бывал здесь, занимался спекуляцией, заводил всякие знакомства, пытался соблазнять заморским раем местных красоток. В общем, вел себя хуже некуда. Когда стало известно, что он связан с «Асфалией», с разведкой греческих полковников, хотели дать ему от ворот поворот и вообще закрыть для него советские порты. А он исчез. И вот появился вновь. Что ему теперь надо? Вот что предстоит выяснить в первую очередь. Вы спросите: каким образом? Отвечу: надо познакомиться с ним. Вчера матросы с «Тритона» попросили Интерклуб организовать для них экскурсию в горы. — При этих словах Сорокин посмотрел на лейтенанта Сидоркина, и тот закивал торопливо, опасаясь, чтобы подполковник снова не засомневался в его способности понимать с полуслова. — Экскурсией будет руководить сама директриса Евгения Трофимовна. Знаете ее?

— Встречались раз, — сказал Сидоркин.

— Дама она артистичная, так что ничему не удивляйтесь…

Сидоркин и сам был из таких, которых начальник горотдела милиции определял двусмысленным выражением: "Человек — не соскучишься". Он служил в этом городе в армии, да так и остался, работал шофером, занимался на заочном юридическом. Когда вызвали в райком и предложили работу в милиции, сразу же согласился. Но, как признавался своим приятелям, только потому, что накануне смотрел по телевизору кино про милицию. Думал, сразу в дело. А его посадили на машину. Поездил полгода, пошел к начальнику. Подумалось, что, если еще пьяных повозит, сам запьет. Долго смотреть на такое — можно все человечество возненавидеть. И себя заодно. Начальник, понятно, воспитывать начал: "Кто-то должен возить нечистоты?" А Сидоркин свое: "Кто должен, тот пусть и возит…" Удивительно, как его не выставили тогда из милиции. Но начальник только улыбнулся грустно: "Книжек начитался? Приключений ищешь? Будут тебе приключения, не возрадуешься". И перевел к Коновалову.

И Сидоркин действительно вначале не возрадовался. То на машине, а то все пешком. Да крадучись. Угрозыск, как известно, со знаменами не ходит… А «нечистот», о которых говорил начальник, на новом месте Сидоркину сразу же пришлось повидать столько, что его бывшие подопечные, которых он возил в вытрезвитель, показались тихими и совсем безобидными овечками.

Ему повезло. Вскоре, как пришел, начались поиски одного валютчика. Прежде этот тип «работал» в Одессе и, естественно, попался "на крюк". Это ведь все равно случается рано или поздно. В «норе» не усидел — терпение не то. Решил уйти за границу. Но не из своего же порта. И вот он исчез из Одессы и, по некоторым сведениям, вынырнул где-то здесь, возле своих дружков.

Что о нем было известно? Да ничего, кроме словесного портрета: бровишки белесые наискосок, словно его кто-то в детстве удивил раз и навсегда, подбородочек острый, как у мыши, кепка грузинская — блином. Да еще кличка — Живоглот. Кличка — уже кое-что, но ведь это не фамилия в паспорте, поди-ка узнай о ней.

Ходили они по улицам всем угрозыском, в лица заглядывали. Кепок было много, удивленных физиономий еще больше. Тогда Сидоркину пришла в голову «гениальная» мысль: чего ходить, когда можно стоять, а еще лучше сидеть? Где-нибудь у окошка. Люди мимо идут, как на смотринах. И зашел в кафе, и встретил приятеля по автобазе — шофера Пашку Чумакова. Посидели у окошка, он и говорит: "Чего ты их на проспекте-то высматриваешь?" — "Кого?" — "Да тех самых. Разве я слепой? Ты в бильярдную шагай, что в парке, там теперь вся шваль собирается, там у них вроде штаб-квартиры". — "Ты откуда знаешь?" — "Слыхал. Это при тебе, раз ты в угрозыске, никто не скажет. А шофер для всех свой…"

В общем, надоумил. Пошел Сидоркин в бильярдную, заплатил сразу за два часа, стал играть сам с собой. А какая там игра, когда кий в руки взял второй раз в жизни. Маркера учить не надо — всех насквозь видит. Подослал к Сидоркину двоих — на деньги…

Сидоркин, играя, все слушал, по сторонам поглядывал. И поймал веселое в общей шумихе: "Бей его, Живоглот, кием по макушке!.." Поглядел на партнера — ни капельки непохож на словесный портрет — брови серые, как у многих, подбородок обыкновенный — отъевшийся. Вот только кепка как у того грузина, что стоит на рынке с мандаринами…

Через неделю майор Коновалов поздравил Сидоркина с премией. И поглядел с любопытством: "Есть в тебе что-то, Сидоркин, определенно есть…"

Но то дело казалось забавой по сравнению с предстоящим.

Целый день он работал над своим внешним видом. Пиджачишко замусоленный и пропыленный — раздобыл у соседа — рабочего с железнодорожной станции, руки натер графитом от разломанного карандаша, чтобы выглядели неотмываемыми. И видно, не перестарался. Подполковник Сорокин хоть и усмехнулся, но одобрил, сказал: "Немного театрально, однако убедительно".

В таком вот виде Сидоркин и отправился в порт на маленьком рейсовом катере. Ушел в салон, сел в первый ряд, чтоб ненароком не встретиться с кем знакомым, и стал разглядывать суда, стоявшие у причалов. Тут были и порожние танкеры, присевшие на корму, словно перед прыжком, и сухогрузы с высокими обшарпанными бортами, и рыболовные траулеры с косыми срезами слипов, деливших корму на две части. Катер уважительно обходил суда, кидал на высокие борта игривую волну, испуганно вскрикивал сиреной.

Позади Сидоркина кто-то шумно сел на диван и сразу же заговорил быстро и горячо:

— …Никто, как дети, не верит в будущее. Ребенок убежден, что он центр мироздания и что ему уготовано бессмертие. Но человек растет, растут его знания и мало-помалу убавляют самоуверенность. Приходит время, и он машет рукой: "От меня ничего не зависит…" А старость просто созерцательна, старики не только не стремятся, но часто и не считают возможным переделывать мир. Это истина, с которой нелепо спорить…

"Я по этой теории — далеко не ребенок, но, ясно, и не старик, подумал Сидоркин. — Я еще верю, что со всей земной швалью можно покончить раз и навсегда. Если не церемониться…"

Он оглянулся, увидел возбужденного парня в фуражке таможенника и рядом с ним, как контраст, невозмутимого прапорщика пограничника.

— …Взлет человека где-то посередине жизни, когда опыт и знания уже достаточно высоки, а самоуверенность, заставляющая верить в непреложность истин, еще недостаточно мала…

С трудом переварив эту фразу, Сидоркин пожал плечами и снова оглянулся. Пограничник смотрел на него с настороженным любопытством.

— Где я вас видел? — спросил он.

— В милиции, — развязно сказал Сидоркин.

— Вы работаете в порту?

Вопрос был задан строгим тоном. Сидоркину вдруг пришло в голову, что сейчас этот пограничник очень просто может прицепиться к нему и отвести на КПП для выяснения личности. То-то смеху будет в угрозыске. Совсем не веселого смеху, потому что задание-то останется невыполненным.

Он торопливо перегнулся через диванную спинку и прошептал прапорщику на ухо:

— Я — из угрозыска.

Думал, что пограничник не поверит. Но тот только улыбнулся одними глазами.

— Точно, именно там и видел…

Снова Сидоркин стал смотреть на близкие борта судов и краем уха все прислушивался, что еще скажет этот разговорчивый таможенник.

— Как твой Верунчик? — спросили сзади.

— Ее Верой зовут.

— Что-нибудь случилось?

— Брата ее встретил, пьяного.

— Редкое явление в нашем городе!

— Не нравится он мне. Хитрый какой-то, себе на уме. А еще я узнал: его выставили из порта. За контрабанду.

— Уже серьезнее.

— Боюсь: он из тех «братиков», что околачиваются на толкучке.

— Понятно. Так как твоя Верочка?

— Говорю же — брата ее встретил пьяного.

— Ну и что?

— Пьяные разные бывают.

— Да, да! Вот я тоже иду вчера — бабы над пьяным хлопочут. А он выкамаривается, стихи им читает: "Сердобольные, — говорит, — русские бабы волокут непосильную пьянь".

— Есенин, что ли?

— Шут его знает… Тоже говорят: пьяный пьяному рознь. Жалеют: "Хороший человек, видать. Другой бы матом, а он стихами кроет…"

Помолчали. Катер наклонился на крутом повороте и закачался на своих же волнах, отраженных от причальной стенки.

— Смех прямо! Бежит, например, человек по бульвару в спортивном костюме — и все оглядываются, плечами пожимают. Идет пьяный — еле держится, — хоть бы кто слово сказал. Привыкли, что ли?..

— Веселие Руси есть пити.

— Это когда было сказано? В темные века?

— "Класс он тоже выпить не дурак". Маяковский.

— Выпить — это ж не напиваться. Я все думаю: почему такое общественное терпение к пьяным? Как прежде к юродивым…

— Бить их некому, — сказал Сидоркин, не оборачиваясь.

— Вот тебе глас из народа, — обрадовался таможенник. — Только не кнутом надо бить — словом.

— Мертвому припарки…

Катер толкнулся, ударившись о причал. От неожиданности Сидоркин стукнулся головой о переборку и выругался. И стал ждать, когда сойдет последний пассажир.

На берегу топтались отъезжающие, прятались в тень: в затишке пристани было жарковато от солнца. За пакгаузами лязгал буферами поезд, перегородивший дорогу. Сидоркин уцепился за черные поручни, перебрался по вагонной площадке на ту сторону, с удовольствием вытер о штаны измазанные мазутом руки. Это почему-то добавило ему уверенности. Он огляделся и, не заметив за собой никакого «глаза», бодро зашагал к Интерклубу.

Там у дверей уже стоял чистенький экскурсионный автобус, за стеклами виднелись равнодушные лица иностранных моряков. Возле автобуса суетился красивый чернявый парень в небрежно накинутой на плечи серой куртке, судя по описанию, тот самый Кастикос, порученный ему на этот день. Сидоркин постоял в стороне за липами, дождался, когда из подъезда вышла Евгения Трофимовна, и с равнодушным видом пошел к автобусу.

В баулах, лежавших на сиденьях, похоже, были не одни дорожные бутерброды, и Сидоркину — "любителю выпить" — трудно будет отказываться от угощений.

Но ничего не оставалось, пришлось принимать игру, глупо улыбаться и лезть в автобус.

Он сидел в заднем ряду и осматривал матросов. Их было восемь, судя по виду и языку — не только греки с «Тритона». Рядом сидела переводчица, непрерывно говорила, показывая в окна на пробегавшие мимо причалы, дома, обелиски.

Первую остановку сделали возле памятника — «Вагон». Тридцать лет назад этот вагон оказался на ничейной земле и был так изрешечен пулями и осколками, что даже теперь, через годы, было страшно смотреть.

Матросы ходили вокруг «Вагона», качали головами, совали пальцы в пробоины. А чернявый Кастикос раскурил сигарету, вставил ее в пулевое отверстие.

— Русский паровоз, — сказал по-английски и засмеялся оглядываясь.

В горле у Сидоркина сжалось и закипело. Он шагнул к сигарете, но удержал себя — прошел мимо, наклонился у края бетонной площадки, принялся зачем-то выковыривать из земли камень.

"Нельзя! — говорил он себе. — Они не должны знать, что ты их понимаешь…"

Он возился с камнем долго и зло. Когда поднял голову, то увидел, что все экскурсанты уже в автобусе, а в дверях стоит Евгения Трофимовна и смотрит на него укоризненно.

Пнув напоследок камень, Сидоркин прошел на свое место и притих там, ругая себя за невыдержанность и удивляясь вроде бы давно знакомому по книгам — трудности быть единым в двух лицах.

Обычно в угрозыске все просто, как на фронте; тут свои, там чужие. Хоть и скрытая борьба, а ведется она все-таки в открытую, гордо и красиво. "Шерлок Холмс, наверное, потому и читается, — думал Сидоркин, — что он со своей логикой прям, как жезл. А кого не привлекает надежное и устойчивое?.. Если бы того же Шерлока Холмса сделать хитрым приспособленцем — себе на уме, — который обманывает и совершает гнусности, чтобы потом разоблачать, то еще неизвестно, было ли бы у него столько поклонников".

Автобус между тем пробежал по шумным улицам, выехал за город и пошел вилять по серпентине дороги, поднимаясь все выше в горы. Остановился он возле стеклянного дорожного павильончика для пассажиров, на котором выделялась крупная надпись: «Перевал». Справа и слева горбились вершины, покрытые мелколесьем, придавленным и скрученным свирепыми местными ветрами. Впереди необозримо простирались затуманенные далью всхолмленные степи, и поезд, вынырнувший из-под горы, серой гусеницей извивался меж холмов, убегая в белесый простор.

Тугой холодный ветер быстро загнал экскурсантов за стенку павильона. Только Кастикос все ходил по-над обрывом, разглядывал дали в морской бинокль.

— Взгляните на эту гору, — говорила переводчица. Она показывала рукой вверх, а сама все время настороженно и удивленно посматривала на Сидоркина. — На этой горе в войну стояла легендарная батарея, которая одна в течение десяти дней сдерживала натиск фашистов, не пуская их через перевал. Батарею поставили моряки-артиллеристы всего за несколько дней до того, как фашисты прорвались к горам. Еще не были закончены эти работы, когда рота вражеских автоматчиков просочилась туннелями сквозь гору. Их пропустили и в несколько секунд расстреляли из скорострельных пушек.

— Расстреляли?! — с деланным испугом воскликнул Кастикос по-русски.

Переводчица сбилась.

— То ж были фашисты.

— Солдаты подчиняются приказу.

— Они захватчики!..

По лицу переводчицы бегали пятна, и видно было, что она еле удерживает слезы.

— Хозяин дома и вор, забравшийся в дом, не могут считаться равноправными, — сухо сказала Евгения Трофимовна. И повторила то же самое по-английски.

— Точно. — Сидоркин сплюнул окурок на дорогу и скривил губы в злой усмешке. — Вчерась кобель соседский во двор заскочил, за курой погнался. Так я его поленом по морде. Сразу понял, кто тут хозяин…

Грустно улыбаясь, переводчица принялась пересказывать экскурсантам слова Сидоркина. У нее выходило что-то вроде детской сказочки о злой собаке, которая чуть не задушила невинную курочку, и о добром хозяине, прогнавшем собаку.

— А потом по дороге пошли танки, — быстро заговорила переводчица, словно боясь, что ее снова перебьют. — А дорога через перевал одна. Сколько танков прошло, столько на дороге и осталось…

Когда тронулись с перевала по ухабистым дорогам дальше в горы, Кастикос подсел к Сидоркину, расстегнул баул.

— Виски?

Сидоркин поглядел этикетку, понюхал пробку и сморщился, возвращая бутылку.

— Керосином пахнет.

Не обратив внимания на это замечание, Кастикос открутил пробку, налил в пластмассовый стаканчик. Отказываться было рискованно, приходилось играть роль до конца. Сидоркин выпил, расплескав половину виски, брезгливо понюхал пальцы.

— Самогон лучше…

Автобус дернулся на очередном ухабе и остановился.

— Дальше не проедем, — сказала Евгения Трофимовна. — Посмотрим здесь, а потом будем возвращаться.

— Почему? — забеспокоился Кастикос. Он сунул бутылку в баул и пошел вперед между креслами. — Мы хотели пешком.

— Можно, только холодно.

— Найдем чем согреться…

Склон горы был изрезан параллельными полосами пахоты. Плитки слоистого песчаника, выбеленные дождем и ветром походили на разбросанные кости, раздробленные, иссушенные. Пониже по склону на таких же полосах покачивались на ветру мелкие сосенки.

Беспорядочной толпой экскурсанты побрели по неровной каменистой тропе. То и дело кто-нибудь останавливался и, отвернувшись от ветра, делал вид, что любуется панорамой. Внизу за низкорослыми лесочками белели высоченные обрывы. По ущелью тянулась железная дорога, ныряла в черную дыру туннеля. Крыши города походили на большой пестрый ковер, а суда в порту были как детские модельки. За ними, за тоненькой черточкой мола, отрезанная от берега белой полосой прибоя, поднималась синева моря. Ее край терялся где-то в необозримой дали, затянутой белесой дымкой, и незаметно переходил в распахнутую небесную синь.

Экскурсанты брели неохотно, жадно поглядывали на хорошо видную с горы красную крышу Интерклуба. Кастикос лез как локомотив, отдувался, вытирая пот со лба, улыбался во весь рот, балагурил, норовил обнять смущенную переводчицу.

На самую вершину рискнули выбраться немногие. Кастикос вспрыгнул на большой камень, лежавший наверху, раскинул руки.

— Хорошо! Россия!

Ветер шумел, сталкивал его с камня. Город лежал внизу весь, от порта до дальних виноградников. Неподалеку, на вершине соседней горы, топорщились конструкции стройки, тянулись к небу решетчатой арматурой. Под ней серебристо поблескивали выпуклые купола.

Сидоркин насторожился, когда Кастикос вынул бинокль и принялся бесцеремонно разглядывать стройку. И не выдержал, взобрался на камень, протянул руку к биноклю.

— Дай глянуть?

Разглядел забор до дощечки и не нашел ничего интересного. Разве только рифленые алюминиевые секции куполов, ослепительно сверкавшие на солнце.

Стараясь не менять равнодушного выражения лица, он сплюнул и, повернувшись, стал разглядывать город. Нашел горотдел, свой дом. По улицам, словно муравьи по лесным тропам, сновали автомобили. И весь порт со всеми складами и грузами на пирсах был как на ладони.

"Какой идиот разрешает такие экскурсии? — подумал он. — Мало ли что в городе нет военных объектов. Черт их поймет, иностранцев, чего им надо?.."

Сидоркин снова перевел бинокль на горы и вдруг увидел в распадке плотного пожилого мужчину, по лицу и по одежде явно иностранного моряка. Он медленно шел по склону, наклонялся, что-то подбирал с земли и клал в большую желтую сумку. Потом из-за камня появилась женщина, тоже пошла, согнувшись, выискивая что-то. Когда она выпрямилась, Сидоркин с удивлением узнал хорошо знакомую по беседам в милиции даму, известную в городе под кличкой «Шантаклер».

— Хороший русский девочка, — захохотал Кастикос.

— Ты чего?

— Такое дело. Дай любоваться.

Сидоркин отдал бинокль и с удивлением увидел, что улыбка на лице Кастикоса перекосилась в гримасу, что он с неотрывным вниманием смотрит не на женщину вовсе, а на мужчину, и понял, что человек этот греку совсем не безразличен…

Потом они согревались содержимым баулов, сидя под скалой.

— Как понравилась экскурсия? — любезно спрашивала Евгения Трофимовна.

Экскурсанты сердито и быстро говорили что-то, пожимая плечами и то и дело прикладываясь к бутылкам.

Кастикос веселился.

— Холодно. Италия — тепло…

И протягивал Сидоркину очередной наполненный стаканчик…