Тропа Самагира

ГЛАВА 5

Рано утром Оська увязал понягу.

— Выпятилась, как брюхата баба, белок много в нее наклал. А толку-то в том? Лучше б пару добрых собольков положил за пазуху, легче идти и денег больше получишь, — ворчал охотник.

Заглянул к соседу.

— Пришел трубку выкурить перед дорогой. Кто дома есть?

В темном углу раздался кашель, кто-то закопошился.

— Амар сайн, бабай.

— Мэндэ, мэндэ, хубун! Проходи, садись.

Молча закурили.

— Дальний путь-то у тебя?

— Однако, не меньше гусиного перелета.

— Ха, зачем охотнику по грязным дорогам мозолить ноги?..

— Дело есть. Так надо.

Старик тяжело вздохнул, низко опустив седую голову.

Оське стало не по себе.

— Не печалься, бабай, к пантовке вернусь.

— Будем ждать. Да поможет тебе бурхан.

— Спросить хочу, бабай, чо купить вам?

— Э-э, сынок, мне вроде бы уже ничего не надо… Чимиту вон спроси…

— Мне?.. Нет, нет, не покупай… Денег у нас нет, — сказала вошедшая Чимита.

Распрощался скупо. Легко зашагал к ущелью Семи Волков.

«Надо у бабая спросить, почему такое название дали», — подумал Оська. — Наверно, драка была тут. Погиб кто слабее. Волки погибли: воровали скотину у Чимиты. Она их и ухлопала, — вслух сказал Оська и больше не думал о Семи Волках.

Оськиным рукам было непривычно тепло. Даже жарко. Он снял новенькие рукавички — подарок Чимиты — и на ходу разглядывал их.

«Возьми, твои-то совсем прохудились, пальцы растеряешь по тайге», — снова послышался ему ее голос.

При этом воспоминании грубая душа Одинокого Волка сладко наполнилась солнечным жаром. Сердце хотело вырваться напрочь, улететь на легких крыльях. От этого непривычного чувства Оська остановился. Огляделся: то самое место, откуда он не так уж давно хотел пристрелить Чимиту. Он усмехнулся: «Во, как непонятно: то собирался убить, то хоть беги к ней…»

Оська посмотрел на гриву. Там курчавится дымок. А может, и в самом деле вернуться?

Бесшумно подлетела сойка, уселась на ветке ольхи и посмотрела на Оську круглым глазом.

— Слухай, сойка, пошто Оськино сердце горит огнем а?

— Спроси у Чимиты! — рассмеялась сойка и улетела к Духмяной, где на большом лугу паслись овцы и коровы.

— Ладно, оставайтесь… Скоро вернусь, — сказал Оська Духмяной. И пошел вниз по ущелью.

В самом узком месте знакомый завал, где он провел бессонную ночь после выстрела Чимиты. Оське почудилось, что ущелье ощерилось в язвительной улыбке.

— А чо лыбишься-то? Я же не знал, кто стреляет, одёжа-то парнячья на ней, — оправдывается Оська перед угрюмым ущельем, перед Духмяной, которая громко ругает камни, что мешают ее течению. С разбегу пинает их, а те упрямо молчат, не шевелятся. Речка ревет, перепрыгивает через них, скачет с камня на камень, а то и в сторону кинется. «Вжиг! Вжиг! Вжиг!» — стремится вперед и вперед.

Оська все это видит и слышит, потому что он хамниган — лесной человек, и вся окружающая его природа для него живая и умная. Вот почему и вечный разговор у него с деревьями, с рекой, с огнем, со зверями и птицами. Без этого он бы разучился говорить, мыслить, одичал от длительного пребывания средь этой громады леса, где одинокий человек всегда лишь песчинка, ничуть не больше.

Для Оськи они все живые существа, равные с ним по достоинству, вот он и бережет природу: никогда не пустит пожара, никогда не срубит без нужды дерева, никогда без надобности, ради развлечения или жадности, не убьет зверя.

Оська считает, что над ними есть духи-хозяева, которые защищают их и скупо отпускают на долю охотника зверей. Потому и клянчит он у духов-хозяев зверей, подает им приношения — брызгает спирт, бросает кусочки мяса и жира. Чем богат, тем и делится.

— В счастии пребывать тебе, Баян-Ула! Я пошел к купцу промыслишко свое сбыть. Потом пойду искать дорогу к Ленину. Путь мой дальний, пожелай мне счастья в пути, — поклонился Оська и пошел не оглядываясь.

Не прошел и «одной трубки» пути, сзади раздался выстрел.

— Тьфу. — Оська сердито оглянулся. Не поверил глазам: размахивая ружьем, к нему бежала Чимита. Он сразу как-то обмяк, вроде подтаял на холодном солнышке.

— О-бой, кажись, боги помогли, а? — спросил Оська у сосны.

— Шалишь, брат! — насмешливо прошипела упавшая с ветки кухта.

Чимита со всех ног подбежала к нему. Запыхалась, раскраснелась. Большие черные глаза сверкали от возбуждения.

— Оська, ты — ну прямо сохатый! Идешь шагом, а я бегом не могу догнать. Пришлось стрелять. Не забоялся?

— Зачем бояться, ты, соседка, поди не убьешь теперь.

— Эва, сказал тоже! Бабай со света меня сживет, если что… Только и слышу, что бурхан послал ему сына.

— Чо, сестра, пойдем вместе?

— Не-ет!.. Бабая не оставишь да и за скотишком доглядывать надо. Я принесла деньги. Бабай говорит — николаевские… Возьмет ли купец, нет ли? Если возьмет, то купи мне на халат делембы или там… не знаю, как назвать… Тонкого такого товару… И платок… с цветкам!!. Был у меня мамин платок, износился, вишь, одни лоскутья остались.

— На свои деньги куплю.

— Зачем твои деньги? Самому нужны будут. Женишься, бабу надо одевать.

— А если на тебе женюсь?

— На мне?.. Нет, нет! Я хворая, — девушка закрыла лицо и скрылась в ущелье.

Чимиты нет, а ее голос журчит в Оськиных ушах…

— Жди меня, Чимита, с подарками, а Миколки-царя деньги теперь никому не нужны. У нового хозяина — новые деньги, — сказал Оська и кинул в Духмянку старые николаевские монеты. Монеты, жалобно прозвенев, канули в темную воду. Оське показалось, что с этими серебряными монетами кануло и прошлое Одинокого Волка. Теперь нет Одинокого Волка, есть Оська Самагир — хозяин Баян-Ульской тайги, у которого есть старый бабай, есть Чимита, которая жалеет его — кормит вкусной горячей едой, шьет рукавицы. Не помнит Оська своей матери, которая ушла в страну предков, не обласкав сына, не зажился и отец, потому и рос он никому не нужным волчонком.

К полудню четвертого дня Оська вышел на широкую укатанную дорогу. У кромки лежали два закоченевших воробушка.

— Ук-ты-ы! Мороз-то какой. На лету замерзли, — удивился Оська. — Хорошо теперь сидеть только в кабаке за бутылкой огненной воды…

Пройдя верст пять, Оська вступил в кривую улицу русского села. Глянул: навстречу движется мужик — рыжая борода.

— Здорова, паря, где Антона юрта есть? — Остановил его Осип.

— Каво шпрашиваешь?

— Антон-охотник где живет?

— А-а, Антоха-шкорняк… Эва, здесь его дом.

Наискосок через улицу стоял старенький домишко. Оська толкнул дверь, вошел и сразу опешил: навстречу ему с ухватом в руках вышла высокая женщина. Из маленького чугунка в ухвате валит пар.

— Здорова.

— Проходи, охотничек, садись к печке, поди заколел с морозу? Чичас, паря, чайком тебя согрею, — пробасила она с удивительной своей высоты.

На широком мясистом лице у нее голубели добрые глаза.

«Такая здоровенная медведица, а глаза ребячьи, — удивляется Оська. — Через них всю ее душу видно, не худая баба, однако».

Самагир сел на широкую скамейку, закурил. Осмотрел избу. На передней стене висел портрет лобастого человека. «Наверно, Антохин батька… Однако, примесь бурятской крови есть».

— С Подлеморья вышел?

— Не-е… Антон где?

— На службе… Запихали беднягу… Он у меня теперя начальник.

— Ух-ты-ы!.. А до Ленина дорогу знат?

— Антон-та? А как же, все знат… До петухов читат бумаги. Замучилась с ним, спать надо, а уснуть-то при свете не могу. Чо греха таить, поднимаю лай, а он сам знашь, какой настырный, отмахнется и катит дальше, толька гумага шуршит.

— В какой дом сидит? — прервал ее Оська.

— А где волостно управленье было, вот там и находится.

— Э-э, паря, я зналь! — обрадовался Оська и шмыгнул к двери.

— Погоди, леший, чайку-то!.. Омулька с горячей картошкой.

— Пасиба, Антоха нада.

— Сядь, нехристь, обогрейся! Чичас придет.

Но Оська махнул рукой и выскочил во двор.

— Очумел, дикой! — за дверью нагнал Оську хозяйкин бас. Самагир усмехнулся. — «Голосина, как у попа Максима», — подумал он.

До бывшего волостного управления Оська проскочил сохачом, остепенился лишь на высоком крыльце канцелярии.

Зашел. Огляделся.

В обширной прихожей у «буржуйки» копошилась женщина.

— Э-эта, Антон где сидель?

Женщина мотнула головой на дверь в угловую комнату.

Оська робко подошел к высокой створчатой двери, погладил медную скобу и чуть толкнул дверь.

За столом, накрытым красной материей, сидел незнакомый человек и что-то писал.

Оська сердито повернулся, хмуро спросил у женщины:

— А где Антоха-то?.. Тут чужа, не наша сидит…

— Вот те и не «наша»! Налил шары, тунгусина! Поди, свою бабу-то за чужу признашь. Ишь какой! Ишшо и ревет.

— Чо кричаль, ворона-курица?

Сзади скрипнула дверь.

Оська оглянулся. По одежде перед ним стоял будто тот, что сидел за столом. Бороды нет, усы подстрижены. Взглянул в глаза: смеются…

— Ух, ты-ы! Однако, Антоха?!

— Я, я, Осип! Дай лапу-то, сохач!

— О-бой, Антох, ты сталь шибко молода! Борода долой… Я совсем не узналь.

— Как нашел-то меня?

— Сперва красна борода видель, потом твоя дом, потом твоя баба. Потом скорей сюда бежаль.

— Ха-ха-ха! Бежал, говоришь?

— Как сохата, ей-бо!

— Спухался ее?

— Не-е, тебя шибко нада, дело есть.

— Заходи, паря, расскажи о своем деле.

Оська вошел в кабинет Антона и уставился на простенок над столом. Там из красной рамки смотрел на Оську тот же, что в доме Антона, большелобый человек. Оську поразили живые проницательные глаза.

— Э-эта… кто така?

— Ленин.

Антон с грустью посмотрел на портрет и тяжело вздохнул.

Оська встревожился.

— А он, паря, чо: на Миколкином стуле сидит, нет ли?

— Умер он… Скончался.

Оська растерянно попятился, опустился на пол, закрыл шапкой лицо.

— Пропаль Оська… Малютка-Марикан не будет… Соболь не будет.

Антон поднял друга и усадил на стул, сел рядом.

Долго молчали они. Два таежника, два друга думали невеселые свои думы. Оська почуял, что Антон пристально глядит на него. Поднял голову, встретился с твердым, ясным Антоновым взглядом.

— Трудно, Осип, всем трудно, — тихо проговорил Антон. — Но ты не сумлевайся. Не те ноне времена, чтобы нам пропасть.

Хлебосольна тетка Домна. Для нее большой грех отпустить человека без чашки чая. Медный самовар Домны всегда готов зашуметь, забулькать, оказаться на столе.

Давно уж нет беглых бродяг, а она все равно на ночь ставит на столб крынку молока, кладет большой ломоть хлеба. Спокон веку так заведено в здешнем таежном крае. «Пусть едят на здоровье, спаси их царица небесная», — крестит лоб Домна.

Утром Домна снимает со столба пустую посуду, крестится, громко басит, словно поп: «Спаси Христос… Вроде и варнаков беглых давно не слыхать, а крынка порожняя… Кого-то бог напитал, никто не видал. А кто увидит, тот не обидит. Иди с богом. Аминь!»

Заслышав басовитые причитания тетки Домны, ухмыляется соседский парень Лешка Чирков. Это они с Дунькой Зориной опорожнили крынку, сжевали душистый ржаной ломоть.

Антон привел Оську домой. Домна засуетилась. Скоро стол ломился от всякой всячины. Антон сказал ей, что это и есть тот самый Осип Самагир, который выходил его от смерти. Ну, Домна просто не знала, куда усадить и чем потчевать дорогого гостя.

— Ешь, Осип, ешь, дружок! — угощала Домна Оську вкусными пельменями.

Антон подливал «огненной воды», подмигивал: дескать, не забывай пропустить, ладная штука!

От водки, от непривычного внимания к нему Оська быстро захмелел.

— Антоха-друг, спасиба за берданку… Шкбко больша спасиба… Без ружья, сам знаешь, не промыслишь зверя.

— Э, паря, ты мне больше сделал добра… Даже не бай, братуха, — отмахивался Антон, подливая Оське в стакан.

Полная рука Домны легла на плечо и придавила будто медвежьим стегном.

— Ты, Ося, сдурел! Како ишшо спасибо, ружье — оно кусок железа с палкой, и все, — пробасила хозяйка.

— Ты, Осип, лучше про соседку свою расскажи, как звать-то ее? — перебил жену Антон.

Самагир закрутил головой.

— Ой-ей-ей! Така девка, больше нигде нет! Красива, ой-ей-ей!

— А любит она тебя, Ося? — полюбопытствовала Домна.

— Жалет!.. Шибка жалет меня Чимита.

— Раз жалеет, значит любит. Женись, Осип, докель холостячить-то, — присоветовал Антон.

— Завтра добычу продам, Чимите платок куплю… Дарить нада.

Домна, скрипя половицами, ушла в угол, стала рыться в сундуке.

Антон подмигнул товарищу.

Оська оглянулся назад и не узнал хозяйку. Перед ним стояла помолодевшая Домна. На ее плечах красовался цветастый кашемировый платок. Такой платок Оська видел только на купчихе Синичихе. От ярких цветов у него рябило в глазах, двоилось, цветы были словно живые, пересыпались по платку из одного края в другой.

— Ося, передай от меня своей Чимите… Куда теперя мне наряжаться-то, пусть помнит тетку Домну.

Оське нестерпимо захотелось взять платок: ведь как сказала! Своей, говорит, Чимите… Какая стала бы Чимита в этом платке! Но взять постеснялся.

— Ладно, пусть пока лежит в сундуке, а поедешь домой — положу в твой мешок и спрашивать тебя не стану, — твердо оказала Домна.

— Так што, братуха, гляди, Чимита тебя во как расцелует! — Антон обнял свою дородную жену и поцеловал в щеку. — Ох, мать, золотое у тебя сердце.

— Буде, буде, бессовестный…

— Давайте выпьемте за Чимиту! — весело предложил Антон.

— А чо? — поднялась Домна. — За Чимиту и я, однако, выпью!

— О-бой! За Чимиту пить можна… Девка брава… Э, давай!.. — обрадовался Оська. Перед ним как наяву появилась Чимита, улыбнулась, протянула новенькие красивые рукавицы: «Возьми, твои-то совсем прохудились, пальцы растеряешь по тайге». Жалеет меня… Чего Антон сказал? «Раз жалеет, значит любит…» Эва, куда махнул: «любит…»

Оськино сердце опять захотело выскочить из груди, улететь в Баян-Улу, к Чимите, но он плотно прижал его рукой, поднялся за столом и вдруг негромко запел древнюю песню эвенков.

Гортанная, протяжная песня… Что она напомнила? То будто завывание ветра, а то нежданный могучий порыв бури, отдаленные раскаты грома, то лилась, как тихая печаль, слезная, робкая мольба.

Когда Оська кончил петь, Домна по-бабьи смахнула фартуком слезу.

— Слышь, Ося, толмач-то твоей песне есть, нет? Растолкуй нам. Шибко слезный конец у нее.

Оська вроде чего-то застыдился, не очень складно, но все же поведал древнюю ороченскую легенду: «Седые старые гольцы знаешь? Ну, тогда они еще совсем молодые были, вершины зеленые, густой лес на них рос… Так давно это было. Эвенков в ту пору в наших краях было много. Сильные были, здоровенные: могли спать на снегу, даже костер не разводили. На оленях не ездили, такие грузные были, оленю не поднять. Оленей держали ради мяса и молока. И бабы такие же рослые были, ну, как ты, Домна, к примеру… И каждая баба рожала по десять ребятишек, а то и того боле. Вот какие были тунгусы в давнюю пору.

Такое было дело… Ну, и жили тогда по соседству два великих рода — самагиры и чильчигиры. Мы и сейчас соседи. В мире жили люди, в довольстве.

Вождем чильчигиров был могучий богатырь Ерноуль. Сила в нем прямо-таки медвежья, а ловкостью опережал рысь. До того был проворный, что от стрелы запросто мог увильнуть. Таким молодцом был Ерноуль.

Однажды вот такая беда у них там стряслась: Ерноуль гостил у вождя самагиров Магдауля. Ну, пировали там… И вдруг Ерноуль разглядел среди девушек красавицу Чолбон, самую младшую, самую любимую жену Магдауля. Увидел и, значит, не мог больше ни есть, ни пить, потерял покой и сон. Одна у него неотвязная дума: как украсть Чолбон? А красивый чум княгини днем и ночью охраняла сильная стража… И вот Ерноуль решился. Ночь была бурная, дождливая… Гром так грохотал, что тряслась земля, от могучих порывов ветра валились деревья.

Подкрался Ерноуль со своими воинами к стойбищу, перебил стражу, забрался в чум, зарезал сонного Магдауля, схватил красавицу Чолбон и утащил ее в ночную тайгу…

К утру вроде бы все утихомирилось: ливень прекратился, гроза утихла, взошло яркое веселое солнце. Но для самагиров тот день был самым черным, самым тяжелым: они лишились мудрого, доброго вождя, лишились и мирной жизни. На могиле Магдауля самагиры поклялись жестоко отомстить вору и убийце Ерноулю и проклятущим его сородичам. Самагирское войско сразу же двинулось против чильчигиров.

А Ерноуль будто все это знал, все предвидел… Духи, что ли, его упредили? В общем, он собрал всех своих воинов в долине Верхней Ангары на речке Герамдай: понравилась, вишь, ему ровная чистая луговина, хватало там простору, чтоб разгуляться воинам.

Темной грозовой тучей наплыли самагиры на Герамдай и стали против лагеря противника. Грозно заревели в трубы, вызывая на смертный бой убийцу и вора Ерноуля и его сородичей.

Ерноуль двинулся со своим войском на самагиров. Чего ж ему оставалось делать?

Долго и люто бились богатыри. Даже малые парнишки помогали взрослым, не боялись смерти, проворно собирали копья и стрелы, подавали их воинам.

День дрались, два дрались, к концу третьего дня полегли на поле боя оба могучих рода — все самагиры, все чильчигиры. Остался в живых только один Ерноуль.

Огляделся вокруг: зеленый луг стал красным от крови, повсюду грудами лежали мертвые богатыри. А сколько малых ребятишек было побито!

И с болью понял тогда Ерноуль, что сгубил всех мужчин чильчигирского и самагирского родов. А из-за чего сгубил? Из-за своей любви к Чолбон… Кто продолжит жизнь на земле? Ведь в живых остались лишь старики да бабы.

Великий страх вошел ему в сердце, великое горе. Ерноуль застонал… Потом вытащил из чеканных ножен булатный сверкающий нож, вонзил его в свое сердце. Да…

С тех пор, значит, и повывелись у тунгусов богатыри, измельчал народишко. А какая сила раньше в людях была!

Вот старики и сложили эту песню в назидание потомству».

Богатырь Ерноуль наклонился над Чимитой и раскрыл клыкастую пасть.

— Ар-р-р… Ты Оськи Самагира баба? — хрипло шепчут его окровавленные губы.

Чимита отпрянула, закричала с испугу чужим, неприятным криком.

Оська вскочил с постели и проснулся. В курятнике неистово кукарекал петух.

Немалое время Оська приходил в себя, закурил, прилег на постель, поднялся, походил по избе. Вроде бы успокоился, но страшный сон не выходил из его ума.

Он вспомнил деда Агдыра, который говорил: «Если приснится тебе богатырь Ерноуль, хорошего не жди: где бы ни находился, что бы ни делал, поспешай в родной чум, к семье. Знай, быть иначе беде».

Оська торопливо оделся, вышел во двор. Восток уже алел.

— Зачем тебе бедная Чимита, Ерноуль?.. Пропадешь! Она тебя из винтовки, как собаку… У нее же добрая винтовка! Если вру, пусть накажет меня великий Мани. Уйди, Ерноуль, с моей тропы, добром говорю.

— Ты с кем это баишь? — спросил Антон, спускаясь с высокого крыльца.

— Ишь как, к Чимите приходиль.

— Кто приходил?

— Богатырь Ерноуль-то… Во сне видель…

Долго смотрел Антон на друга, потом рассмеялся:

— Э-э, Оська, сны чепуха, не верь им…

— Не-е, Антоха, пошто так баишь… Не-е. Скорей домой буду ходить. Шибко скорей нада… Худо есть…

На толстых сучьях могучей сосны Антон с Оськой сделали сайбу, сложили на нее харчи. Довольные своей работой, сидели у потухающего костра, допивали чай.

— Ты, Осип, теперь прорубай дорогу… Одной тропой, паря, не обойдешься… Я бы тебя довез до Баян-Улы, а тут поворачивать приходится.

— Верно, паря, дорогу к людям надо.

— Купишь коня, горя знать не будешь. После ребятишек в школу повезешь… Чимиту в гости к Домне.

Оська недоверчиво посмотрел на Антона, потом широко улыбнулся, кивнул головой.

— Шибко верно баишь… Шибко ладно.

Распрощавшись, Антон поехал обратно, а Оська с тяжелой понятой зашагал в Баян-Улу.

— Как там Чимита?.. Черный Ерноуль приходил к ней… Черный бома, черный… — ругает Оська давно усопшего вождя чильчигиров.

К концу второго дня пути Оська подошел к ущелью Семи Волков. По заснеженной тропе вилась свежая стежка. Он разглядел следы, обеспокоенно подумал: «Чимита была… Однако, много раз приходила»…

У завала заметил припорошенное снегом кострище. «Пошто огонь здесь разводила?» — недоумевал охотник. И снова вспомнил сон. Сердце заныло, какая-то неведомая сила погнала быстрее вперед. Оська уже не чувствовал ни тяжелой поняги, ни усталости от долгого пути.

Вот и знакомый взлобок, вот и грива. — Почему не курчавится дымок? — тревожно спросил Оська у Духмянки. — Где Чимита?

На большом лугу пасется скот, а Чимиты нет. Ему снова вспомнился страшный сон. Оська скинул понягу и бросился бегом к гриве.

Сначала показалась острая верхушка его чума, а потом и весь чум, а рядом домик старого бабая.

Оська добежал и увидел, что дверь подперта сучковатой палкой. Он присел на крыльцо, долго вытирал пот. Непослушными пальцами набил трубку, закурил. Не то чтоб успокоился, — просто собрался с силами, обошел вокруг домика, принялся колотить кулаками в дверь. Дом бабая молчал.

Оська побежал искать следы. Нашел свежие: Чимита пошла на север, к скалам Мангир.

— Значит, старый бабай там… Зачем, что он там делает?.. Э-э… Однако…

Оська зарядил берданку самодельным зарядом, выстрелил вверх.

Прислушался.

Совсем близко раздался ответный.

Бросился на выстрел.

На пригорке затрещали ломкие кусты багульника. Оська остановился. Сердце вот-вот выскочит, ноги не слушаются… В следующий миг на полянке показалась Чимита. Увидела Осипа, остановилась. «Осунулась, бледная, глаза вон какие большущие… Будто печаль в них», — промелькнуло у него в голове.

— Ты где была? — Оська облизнул губы, которые вдруг стали совсем сухими.

— У бабая была… Приказал в пещеру отвезти его. Наказал, чтоб не приходила… А я ослушалась.

— Он… живой?

— Нет, умер.

— Давно?

— Седьмой день.

— Боязно было?

Чимита кивнула.

После ужина Оська засобирался в свой чум. Чимита поднялась.

— Не уходи… Вместе будем…

Оська крепко обнял припавшую к его плечу девушку.

Чимита слабо улыбнулась, толкнула Оську к двери.

— Иди, иди… Принеси свои пожитки.

Как ошалелый Оська выскочил во двор.

На темном небе весело плясали звезды.

Там, ниже по Духмяной, смутно выделялся черный контур ущелья Семи Волков.

Самагир подмигнул ущелью, сказал, как старому другу:

— Теперь Оська не Одинокий Волк, у меня все есть: тайга есть, жена есть… Ребятенки будут. Теперь, однако, дорогу к людям рубить примусь.