Тропа Селим-хана (сборник)

19

Следствие по делу об операции «Рикошет» закончилось на советской земле два месяца спустя, в последних числах сентября. В это же время в печати за рубежом появилось открытое письмо Томаса Дарси и записки его отца Сайласа Дарси.

Толпы людей приветствовали на улицах Тбилиси и других наших городов Соммерсета Брайта. Заговор убийц рухнул.

Объезжая заставы, Нащокин рассказывал солдатам и офицерам об итогах примечательного поиска. Лучистым осенним днем подполковник прибыл на пятую, к Сивцову.

Белые языки снега над заставой, на пограничном, хребте, стали длиннее. Оттуда тянуло колючим холодком. Во дворе с грузовиков сваливали сосновые дрова.

Сивцов ждал решения своей участи. Он приготовился к тому, что его снимут, переведут с понижением.

Жена Сивцова, Полина, в это утро особенно старательно готовила голубцы, любимое блюдо Нащокина. Сивцов выслушивал от нее тысячи практических советов — как повлиять на начальство, облегчить свое положение. Спокойствие мужа бесило Полину. Не умеет он постоять за себя!

А Сивцовым владело странное чувство, будто не он, а другой, прежний капитан Сивцов будет наказан за то, что допустил прорыв нарушителей.

— Замену мне нашли? — спросил он Нащокина скорее с любопытством, чем с тревогой.

Нащокин предлагал оставить Сивцова на заставе, ограничиться выговором.

— Нет еще, — ответил подполковник. — Потерпи, Леня. Начальство еще думает. Как обстановка?

— Тихо. Кабаны вот…

— Кабаны? — переспросил Нащокин, улыбнулся и обнял старого однокашника. — Настоящие?

— Покамест да.

Солдаты заполнили Ленинскую комнату. Всем хотелось послушать Нащокина.

— Многое вы, конечно, уже знаете, — начал он. — Разоблачена еще одна провокация врагов мира. Маневр не новый. В восемнадцатом году контрреволюционеры убили в Москве германского посла Мирбаха. Стремились сорвать мир, заключенный в Бресте, разжечь войну против советской республики. Вот еще пример — поджог рейхстага, немецкого парламента, гитлеровским наймитом. Гитлеровцы обвинили в этом коммунистов, развязали террор против лучших людей Германии. И вот теперь — операция «Рикошет»! Но смотрите, как изменились времена! Не вышло рикошета. Не успели и прицелиться…

На задней скамье сидели Тверских и Баев. Игорь сосредоточенно морщил лоб, словно хотел понять еще что-то.

— Впрочем, нет, рикошет-то, пожалуй, получился, — продолжал Нащокин. — Только не в нас. В лоб самим себе.

На всех собравшихся в комнате смотрели портреты двух бойцов, отличившихся в поиске. Круглый, смеющийся Баев и Игорь Тверских, нежно поглаживающий свою Гайку. Фотографии появились совсем недавно на большом щите с описанием памятного поиска, с квадратом карты, перерезанным тропой контрабандистов.

— Понятно, — говорил Нащокин, — есть и другие пути для заброски агентуры. С воздуха, на парашюте… Присылают и открыто, под видом туристов или в составе разных делегаций. Иностранцев теперь приезжает много. Но в том-то и дело, что операция «Рикошет» — особая. Готовилась она неофициально, по секрету от своих же… Захолустный турецкий городишка — подходящее место для старта. Кстати оказалась тропа Селим-хана, старая тропа контрабандистов. Заросшая, давно позабытая…

После беседы, уединившись с Сивцовым в канцелярии, Нащокин спросил, какое настроение у героев поиска, у солдат заставы.

— У Тверских настроение сложное, — сказал капитан. — Захлебывается. Невдомек еще ему, что такое слава. Счастливый выигрыш или… Или резной конек на крыше, видный всем, но который без здания, возведенного трудом, немыслим. Что ни день, то новые планы. Решил было на сверхсрочную остаться. Потом передумал, в институт ему надо поступать. А в какой, — не выбрал еще.

— «Резной конек»… — задумчиво повторил Нащокин. — Таких слов у тебя не было раньше, Леонид.

— Не было, — кивнул Сивцов.

— Так помогай Игорю. Помоги разобраться, чтобы не растрачивал добытое, а строил, крепко строил свое здание… Теперь ты можешь, Леонид.

— Роман Игнатьевич, — сказал Сивцов. — Роман, я давно хочу спросить тебя… Ты помнишь болото, где мы поймали Нияза? Там озерко было и утки на нем плавали. Дикие утки.

— Помню.

— Не выходит оно у меня из головы. Нияз-то, должно быть, нарочно рассчитал, где спрятаться. Ведь я мог упустить его, на уток глядя.

— Нет, — засмеялся Нащокин. — Не мог упустить. Насчет уток мне докладывали. Раз, мол, плавают, — значит, там нет никого, искать незачем. Но решили проверить. А тут ты подошел со своей группой. Чулымов и послал тебя. Его, мол, утки теперь не остановят. Не даст себя обмануть какому-нибудь… очередному кабану.

Они еще долго говорили о разных делах, служебных и домашних. И каждого радовало, что старая дружба, потерявшаяся было в житейской суматохе, в накипи мелких чувств, теперь, наконец, вернулась.

В машине, на пути к соседней заставе, Нащокин все думал о Сивцове. «Резной конек», — вспоминалось ему. Да, Леонид давно не говорил так о людях. Пожалуй, и об этом следует рассказать начальству. Не только зоркость, не только ощущение границы с новой свежестью обрел Сивцов. Оживает весь прежний Сивцов, Леня Сивцов, боевой командир и человек чуткого сердца. Разве способен побеждать командир, холодный к людям? Нет, тут одно не отделимо от другого…

В это время Игорь Тверских укладывал в чемодан смену белья, зеркальце, книгу об отце, всюду сопутствовавшую ему, подарок дяде и тете — местный табак, яблоки знаменитых садов Сакуртало.

Завтра в отпуск. Гайка поправилась, можно ехать. Лечебные прогулки, массаж, назначенный врачом, сделали свое дело. Гайка твердо встала на ноги. На все четыре. Хромоты как не бывало!

До чего же хочется повидать своих, надеть штатское, — коричневый костюм с искрой, дожидающийся в шкафу. Пройтись по улице Горького! Спуститься в метро!

Он представил себе мерное движение эскалатора, упругость бегущего резинового перильца под рукой. Скорей бы!.. И тут же, в метро, рядом с ним возникла Лалико. Ее глаза не дают покоя Игорю, они зовут и смеются над ним, манят и ускользают… Как-то она встретит его вечером?

Повернется и уйдет, не сказав ни слова. Хлопнет дверью перед самым носом. Он, Игорь, выследил нарушителей, в него стреляли, могли убить, а она… Картина, нарисованная воображением, угнетала его. Ему стало жаль себя.

А может быть, она не читала газет и еще не знает… Ну, тогда он намекнет ей. Нет, нет, он тоже гордо повернется и только щелкнет каблуками. Она сама потом поймет, кем пренебрегла.

Глупости! Генерал Гремин был закален войной, но Татьяна любила все-таки не его, а Онегина…

Что ж, он уйдет — гордый и непонятый. Игорь вздохнул. Сердито посмотрел на Баева, тренькавшего на балалайке одну и ту же частушечную запевку. Смочил и пригладил волосы, подтянул потуже ремень, вышел.

Часовой глянул на увольнительную, открыл ворота. Завтра Игорь выйдет за эти ворота еще раз, и надолго. Десять дней плюс дорога…

А через год он уедет навсегда… У Игоря защемило сердце. Да, начальник заставы пожмет ему руку и пожелает счастья в новой, гражданской жизни. Покинуть границу? Эти горы с языками снега стали удивительно родными в последние месяцы. А товарищи еще ближе. Оставить границу, Лалико?

Многое передумал Игорь, шагая на кочевку. И все мысли вокруг Лалико. Хорошо бы застать ее одну. Неловко как-то при отце… Прежде всего надо объяснить — завтра в отпуск, пришел проститься. Затем попросить прощения. Если она простит, тогда… Тогда сказать ей, что он непременно должен видеть ее почаще. Что без этого…

Когда с пригорка открылись сакли, Игорь вдруг оробел. Захочет ли Лалико видеть его? Ей он вовсе не нужен. А что он, собственно, сделал такое, чтобы требовать внимания к себе? Ну, заслужил поощрение, отпуск на родину. Эка важность! Нарушителя все-таки не он задержал, а другие.

Лалико он застал одну. В котле над очагом варился ужин.

— Здравствуй, — сказала она просто. Игорь попытался определить по голосу ее, по выражению лица, — рада она его приходу или нет. И не смог. Смущение мешало ему. Он сел на скамью, потом вскочил, так как вспомнил, что ему и не предлагали сесть, прошелся по скрипучим половицам.

— Уезжаю вот завтра, — выпалил он.

Лалико помешивала ложкой в котле. Она обернулась, подняла ложку, — хлопья пены упали ей на передник.

— Долго будешь?…

Игорь видел только ее лицо. И то неясно. Все виделось смутно, как в стремительном сне.

— Десять дней плюс дорога, — глухо выговорил он.

Лалико смотрела на него. Теперь он видел только ее глаза, ее большие черные глаза. Он должен был прибавить, что едет в Москву. Иначе ведь непонятно, — какая дорога.

— Плюс дорога, — повторил он.

Слова не слушались его. С языка слетали вовсе не те слова, какие следовало сказать Лалико.

— С Гайкой жаль расставаться, — громко, в полнейшем отчаянии сказал Игорь.

Варево в котле лилось через край. В очаге шипело. Лалико не слышала, она смотрела на Игоря.

— Собака моя, — пояснил он. — Мировая собака.

— Гайка! — отозвалась Лалико. Теперь глаза ее смеялись.

— Имя такое. Законная собака, — заговорил Игорь с облегчением. — Мышей только боится… А так — замечательная собака. Геройская.

Он видел глаза Лалико, глубокие, внимательные. Он опять говорил не то, что надо было сказать. С досадой, с болью он сознавал, что те, другие, самые значительные слова, созревшие для Лалико в тайнике его души, так и останутся не высказанные сегодня. Духу не хватит их произнести! Но он не умолкал. Ему хотелось говорить — все равно что, лишь бы видеть глаза Лалико, обращенные к нему. Лишь бы не гас их удивительный свет.