Тропами карибу

Оленята

Неделя ожидания была отмечена великими событиями в природе, но отнюдь не появлением оленят. Миграция близилась к концу. По оценке Криса, мимо нас прошло тысяч двенадцать оленей, преимущественно самцы с бархатистыми рогами.

Теперь в мире тундры владычил Великий свет. Птицы спали при солнечном свете, когда он лился с севера, низкий и золотой. Снег исчез, — возможно, многие и не подозревают, что в Арктике он летом сходит. Далеко на юге, в умеренном поясе, горы Аляски все лето лежат под снегом и льдом. Здесь же, в суровой Арктике, неглубокий снег быстро тает под лучами незаходящего солнца.

Мои глаза устали от однообразия. Я тосковала по мягкой тьме и звездам умеренного пояса. Человек здесь никогда не пошлет приветственный клич бледному рассветному небу, раздающемуся вширь высоко над горами. Какая здесь может родиться поэзия? Во всяком случае, не романтическая. Разве что-либо величественно— далекое от наивной игры в таинственность. Здесь, под незаходящим солнцем, чувствуешь стремительно бьющийся пульс самой жизни.

Ветер немилосердно рвал палатку. Она все время дрожала и тряслась, хотя растяжки удерживали ее за все петли, включая те, что были вделаны в тесьму, пришитую посередине. Было жутко оставаться одной в лагере, когда налетал шквал и озеро покрывалось белыми барашками, а Крис отсутствовал и некому было поглубже загнать в землю железные костыли, потуже натянуть веревки и укрепить остов веранды.

Однажды вечером он вернулся со съемки в предгорье, где было потише, и, как мне показалось, был немало удивлен буйством ветра здесь, внизу. Однако, поужинав, он лег спать и мгновенно заснул. Я, признаться, ждала, что он полежит немного не засыпая, чтобы убедиться, насколько прочно сделано наше жилище. Не тут— то было. Несмотря на все толчки, тычки и швырки ветра, от которых палатка ходила ходуном, он спал. «Раз так, должно быть, все в порядке», — подумала я и тоже заснула. Испугалась я лишь задним числом, поутру, когда он сказал:

— Похоже, мы любую минуту могли оказаться среди тундры без крыши над головой.

В ночь на Иванов день, перед самой полночью, нас разбудили яростные порывы ветра. Под его резкими, сильными ударами палатка трепыхалась, как полевка в зубах росомахи. Небо было сплошь затянуто свинцовыми тучами, лишь низко на севере виднелось окно, в которое лился золотистый свет. (Ночное солнце имеет более теплый оттенок, чем дневное.)

С безрассудной решимостью, презрев всякое нормирование, я приготовила кварту сухого молока — оно было у нас уже на исходе, — и мы торжественно отметили день летнего солнцестояния.

— Полночный сумрак в Фэрбенксе куда таинственнее здешнего полночного солнца. Тут это просто солнечный свет.

Совсем как часов в пять вечера солнечным июньским днем в горах Олимпик, — заметил Крис.

В течение всего Иванова дня дул шквальный ветер. Веранда тряслась.

Палатка приплясывала на месте. Растяжки были туго натянуты. Какая— то береговая птица мяукала назойливо и отрывисто, как испуганный котенок, заглушая крики уток. В тундре было шумно и оживленно.

Мы освобождались из плена. У южного берега озера открылось разводье широкая полоса темно-синей воды, по которой гуляли белые барашки. Всякий раз, покидая палатку, я слышала необычный звук — плеск волн о берег, движение, бульканье и хлюпанье воды.

Вечером, когда мы ложились спать, озеро еще было покрыто льдом, если не считать широких, постоянно меняющих очертания разводьев. Утром Крис разбудил меня.

— Лед исчез, — бесстрастно— ликующим тоном произнес он. — Льда больше нет.

Ледолом кончился. Самолеты снова могли приземляться в тундре.

Неделя ожидания прошла. Огорченные и разочарованные тем, что оленихи не появились, мы отправились обратно в горы, чтобы потом спуститься по Кугуруроку к Ноатаку.

Поднимаясь в горы, мы остановились передохнуть и, оглянувшись назад, увидели нечто необычайное. В зеленой безбрежности тундры озеро стояло синее и неподвижное, отражая в себе небо, — таким мы его еще не знали. Это была зловещая примета, но мы об этом еще не догадывались.

На первой же каменистой площадке за южной грядой холмов мы сняли с плеч поклажу и присели отдохнуть. Навстречу нам, что-то выклевывая среди бледно— лиловых, кремовых, пурпурных и розовых цветов, скакал подорожник.

— Они больше не поют, — с сожалением сказала я.

Но как раз в этот момент раздалась песнь подорожника, планирующего к земле.

— Вот запел один, специально для тебя, — сказал Крис и, не меняя интонации, добавил: — А вон стадо оленей с оленятами.

Мы поднялись с биноклями в руках. В восточной части горизонта вырастали фигурки оленей — около семидесяти взрослых животных, из них половина с детенышами. Неужели это то, чего мы ждали? Неужели это самки?

Нас затрясло как в лихорадке. Крис ринулся с кинокамерой навстречу животным, забыв взять с собой катушки с пленкой. Я догнала его и вручила их.

Он только улыбнулся в ответ. Вернувшись к своей укладке, я обнаружила кассетодержатель. Повесив его себе на шею, я взвалила на плечи поклажу.

Когда я догнала Криса, он уже снимал вовсю. Я услышала крик олененка низкое дрожащее носовое «ма». Крик был короткий? Ему ответили частые крики басом. Олени стояли под нами на островке снега — чаща темных ног и падающие от них длинные утренние тени.

Оленей что-то тревожило, они встряхивались, тыкались мордами в снег.

Полдюжины самок с детенышами направились по широкому, дрожащему от марева взгорью на юго-запад. Четверть часа спустя одна из них как угорелая примчалась обратно. Насколько нам было известно, здесь был единственный островок снега на много миль вокруг — единственное прибежище от оводов.

Должно быть, оленей изводили носовые оводы, откладывающие яйца у них в ноздрях. Позднее их будут изводить кожные оводы, кладущие яйца на спине И на боках.

В последний день миграции самцов мы наблюдали жалкую сцену. В тот день мы сделали вылазку в нагорную тундру. Утром, перед тем как мы покинули лагерь, мимо Нолука прошло триста оленей. Но в горах за весь день мы встретили лишь дюжину. Это были самцы, которые стояли порознь на заснеженных горных склонах, пряча ноздри в снег. Каждый олень стоял так в течение нескольких минут, потом ложился, словно в изнеможении, но тут же вскакивал, тряс головой и снова прятал морду в снег. Мы нашли одного мертвого оленя, его ноздри были забиты множеством красноватых личинок, по всей вероятности носового овода.

Но вот внизу, в тундре, раздался крик, похожий на пронзительное мяуканье, и мимо нас, описывая круг, пролетели пять длиннохвостых поморников, явно чем— то обеспокоенных. Быть может, жара донимала и их? Все события этого дня были отмечены какой-то отрывочностью и неуловимой напряженностью.

Вскоре Крис решил уйти из этих мест, и меня глубоко разочаровали слова, которые он при этом произнес. Когда самки покинули снежный островок и направились в горы на юго-запад, Крис двинулся на восток навстречу прибывающим оленям, если только они действительно шли оттуда.

— Не похоже, чтобы это была миграция самок с детенышами, — заметил он.

— Вероятнее всего, самки просто хотят подвести детенышей поближе к горам, чтобы спастись от оводов.

Я отправилась к основному лагерю. По пути мне дважды попадались олени, и эти встречи еще резче подчеркнули особую напряженность и необычность дня.

Одинокий молодой олень, завидя меня, галопом пустился мне навстречу, шумно храпя, словно лошадь. Принял ли он меня за своего потерянного собрата? Мне стало как-то дико, словно я сама превратилась в оленя; хотелось попятиться, убежать. В конце концов олень понял, что перед ним существо не его породы, отбежал на несколько шагов и замер, наблюдая, как я иду своим путем.

А вскоре последовал другой замечательный эпизод. Я спускалась по склону горы. Вдоль ее подножья рысью бежала вереница оленей—самцов. Внезапно один из них отделился от строя и, не меняя аллюра, словно по зову, повернул под прямым углом и направился вверх по горному склону. За этим маневром крылась такая осведомленность, что мне стало прямо-таки жутко. Здесь была единственная гора на многие мили вокруг, на ней мог быть снег, и олень это знал. Я обернулась и наблюдала за ним, пока он не нашел островок снега, только что покинутый самками.

Вернувшись к палатке, я осталась на воле, несмотря на жару. Отдельные стада и олени— одиночки продолжали идти с востока. Два самца бросились в озеро и поплыли. Четыре оленя, обезумев от оводов, мчались во весь опор; издали казалось, будто изо рта у них что-то свисает. Когда они приблизились, я увидела, что у них низко отвисли челюсти.

Потом мне довелось наблюдать странное и жалкое зрелище, хотя жалости я не испытала — только удивление, как перед лицом события, грандиозность которого исключает всякую жалость. Между палаткой и горой в зыбком горячем мареве гуськом прошли шестьдесят рослых самцов, держа путь на запад, как и все олени в тот день. Они шли быстро — страшно, безжалостно быстро. А следом за ними, галопом, стараясь не отстать, бежали две самки с детенышем.

Насколько я заметила, самкам и олененку стоило чудовищных усилий поспевать за самцами, от которых их отделял интервал в двести ярдов.

Тут появился Крис.

— Здесь неподалеку олененок, пойдем, поможешь мне. Хочу привести его сюда.

Крис наблюдал за ним в течение двух часов. Олененок лежал один в тундре к востоку от косы. Дважды вблизи него проходили одиночные самки. Олененок с трудом вставал на свои длинные ноги и бросался к какой-либо самке, отчаянно пытаясь пристроиться к ней. И каждый раз самка дико шарахалась от детеныша, а одна даже встала на дыбы и ударила его. Олененок рухнул на землю и, совершенно выбившись из сил, лежал не шевелясь. Возможно ли, чтобы мать, по ошибке пристав к стаду быстро передвигающихся самцов, бросила его?

В Штатах, увидев одинокого олененка, мы бы и не подумали беспокоиться за его судьбу. В таких случаях матка обычно кормится где-нибудь поблизости и должна скоро вернуться. Но здесь, в Арктике, на путях великой миграции, нам почему-то казалось, что самка, вынужденная решать, остаться ли с теряющим силы детенышем или догонять уходящее стадо, должна предпочесть стадо.

Часть пути олененок, согласно обычаю всех оленят, сам шел за нами, часть пути его пришлось тащить. Крис привязал его в тени палатки. Я попробовала напоить его теплым молоком из фланелевой соски. Пахнущее человеческими руками и тряпкой молоко внушало ему отвращение. Зато он водил носом по зеленому мху, слизывая капли пролитого молока.

Олененок заметался, зацепился крупным раздвоенным копытом за растяжку палатки и застыл в безучастной позе, понурив голову, глядя прямо перед собой и бог знает как воспринимая все эти чуждые, навечно бессмысленные, непонятные и неживые для него звуки, намерения и запахи вокруг, беспомощный в логовище хищников. Я тихонько погладила его. Он сделал чуть заметное движение крайнего отвращения.

Его нельзя было назвать милым, славным, «хорошулькой», он был всего-навсего животным, предельно приспособленным к жестокому существованию в тундре. Его длинные ноги должны были поспевать за самцами. «В Арктике нет младенцев», — подумала я.

Крис с нежностью взглянул на олененка.

— Когда прилетит «Норсман», — сказал он, — мы заберем его с собой.

Я промолчала. Олененок лежал с потухшим взглядом, словно при смерти, потом опять стал метаться. Крис понял, что у нас он не выживет.

— Как легко они теряют волю к жизни, — сказал он. — Пусть лучше умрет свободным.

Мы отвели олененка туда, где нашли его. Он оживился, его глаза заблестели. Со слабым криком побежал он в тундру ожидать то единственное существо, которое должно несомненно придет спасти жизнь, еще теплившуюся в нем..

После миграции тундра изборождена параллельными бороздами — следами оленей.

В восемь часов вечера солнце скрылось за серую тучу, над тундрой разлился сумрачный свет. С запада показалась самка. Быстрой рысью она почти вплотную пробежала мимо одиночного самца, шедшего по ходу миграции, не обратив на него внимания. Время от времени пригибая морду к земле, словно принюхиваясь, она торопливо и целеустремленно двигалась вспять против хода миграции.

— Она найдет его, — сказал Крис.

Его глаза сияли. Мне показалось, что он молился перед этим.

В тот день мы поняли, что жара в Арктике более страшна, чем тучи и ветер.

Еще до полудня Крис принял решение. Стада, проходившие мимо нас, были всего лишь случайными, боковыми завихрениями основного потока миграции, где бы он ни протекал. Но нам было достаточно и этого: Крис уже заснял оленят.

Необходимость искать их в горах отпала. Мы останемся здесь и отправимся через хребет вместе с Томми, когда он прилетит сюда снимать основной лагерь.

Наше прежнее решение провести лето на Ноатаке оставалось в силе.

Мы поднялись на взгорье, свернули наш истерзанный ветрами бивак, прошли еще выше к запрятанному в горах снаряжению и вернулись к Нолуку с тем, что смогли унести на себе.

Ожидая самолет в диком, безлюдном краю, всегда немножко тревожишься. Не забыт ли уговор, ведь это было так давно? С того дня, как Томми вот здесь, в палатке, обещал снять наш основной лагерь «что-нибудь около 5 июля», прошло уже почти семь недель.

— Смотри-ка! Подорожники собираются в стаю! — сказал мне Крис ясным, холодным утром 2 июля.

Действительно, стая взрослых подорожников кружила над косой, где они последние два месяца вели такой напряженный образ жизни. Неужели и они подобно нам собираются улетать?

День нашего отлета был близок, и мы старались не уходить далеко от лагеря. Ведь нас не рассчитывают застать здесь. Томми может прилететь и на день, и на два раньше. Он может приземлиться и взлететь, прежде чем мы добежим до самолета. Правда, мы прикололи к нашим пожиткам записку, но ведь она могла быть сорвана ветром или остаться просто незамеченной. Все наше имущество, за исключением самых необходимых для жизни предметов, было аккуратно сложено в горной палатке, которую Крис перенес к устью ручья, чтобы легче было грузиться в стоящий на воде самолет.

Пятого Томми не прилетел. На следующий день задул сильный ветер.

Посеревшее озеро зарябило белыми гребнями волн. Моросил дождь. В горах, должно быть, шел снег. Улететь в этот день мы уже не надеялись.

Но вот вдали послышался гул мотора, и из ненастья показался черный «Норсман». Он коснулся волн и подрулил к нашей палатке. Из кабины на поплавок вылез пилот, не Томми, а Джон Кросс. Увидев две бегущие к нему темные фигуры в мокрых малицах, он, должно быть, очень удивился, если не встревожился, так как захватил прогуляться свою прелестную эскимоску— жену. На наше счастье, «Норсман» свободно мог взять на борт лишних двух человек.

Все, что произошло с нами за недели нашего одинокого существования здесь, утратило свою реальность. Куда девались тревога и слепая неуверенность, владевшие нами всего лишь час назад! Я села лицом к лицу с миссис Кросс в темной, холодной кабине; Крис и Джон, сидевшие впереди, были отделены от нас грудой багажа. Вдоль боковых стен тянулись сиденья. Самолет оторвался от воды. Я повернулась и, пряча набежавшие слезы, окинула прощальным взглядом косу, где стоял наш лагерь, исхоженные нами горные хребты, озеро, которое я больше никогда не увижу.

Пустынные горы, где мы бродили и устраивали ночлеги, заволокло снежной мглой. Мы летели вдоль хребта Брукса, сквозь снежную бурю пробиваясь на юг.

Проход, через который пролетал Джон Кросс, был выбелен снегом. Заснеженными оказались и два других прохода. Но в одном из них под нами мелькнуло — и вестью и вопросом — нечто такое, что крайне нас заинтересовало, хотя навсегда осталось для нас загадкой. Через край неизвестного горного прохода сбегали свежие оленьи следы! Были ли они проложены самками, мигрировавшими в мае? Или самцами, возвращавшимися в горы в июне? Проход утонул позади в серой, ненастной мгле. Через следующий проход мы перевалили на южную сторону хребта.

На берегу реки Ноатак мое внимание привлекло странное зрелище — скопление каких— то черных столбов. Интересно, для чего они натыканы в землю в этой безлюдной глуши?

— А зачем здесь эти… — начала было я, и тут меня осенило. Да ведь это же деревья! Последние тощие ели, забравшиеся далеко на север.

Я так и впилась глазами в землю, когда мы приблизились к месту, куда еще так недавно стремились, — устью реки Кугурурок. Это было отвратительное место. Далеко вокруг разливался черный океан жидкой грязи.

Зеленоватый лед, или «ледник», все еще закупоривал устье Кугурурока, вынуждая его блуждать по тундре и размывать почву. Горы здесь далеко отстояли от реки Ноатак.

— Вот как? А мы и не собирались сгружать ваши вещи здесь! — удивленно пробормотала миссис Кросс и назвала местом выгрузки какое-то озеро, о котором я слышала впервые. По всей видимости, план Криса сильно «поправили» в Коцебу. У меня язык отнялся от изумления. Те двенадцать тысяч оленей с бархатисто—черными рогами уберегли нас от голода, быть может, даже спасли нам жизнь, подумала я.

Но теперь мы летели прямо на Коцебу. Всего два часа назад у нас было твердое намерение лететь на Ноатак и остаться там на лето. Но тут прозвучала первая нота новой мятежной темы, которой отныне суждено было доминировать в нашей жизни. У Нолука, вручая нам драгоценный мешок с почтой, Джон Кросс сказал:

— Есть и устное сообщение. Энди передал по радио, что эскимосы в Анактувук-Пасс держат для вас четырех волчат.

Дело в том, что еще в апреле Крис просил Энди — правда, не очень рассчитывая на успех — помочь ему достать несколько волчат. Теперь надо было торопиться. Со времени приема радиограммы прошло уже две недели.

Эскимосы в любой момент могут убить волчат и получить за них денежное вознаграждение — по пятидесяти долларов с головы.

Из Коцебу Крис заказным рейсом вылетел с Энди на восток, в Бетлс, а я обычным рейсом отправилась в Фэрбенкс пополнять наши припасы, имея в виду предстоящее нам необычное приключение.