Тропик ночи

Глава первая

Глядя на спящего ребенка, я наблюдаю за собой, — за тем, как смотрю на него, помещаю нас обеих в культурный контекст и классифицирую чувства, которые, если я действительно что-то чувствую, возникают во мне. Отчасти это результат моего практического опыта в качестве антрополога и этнографа, а отчасти — результат чуда, ведь я все еще могу испытывать иные чувства, кроме страха. Я оцениваю эти чувства как свойственные особи женского пола, белой, американке, англосаксонке по происхождению, католичке (в прошлом), живущей в самом начале двадцать первого века, по социально-экономическому статусу одинокой.

Социально-экономический статус. Наличие определенных чувств. Чувства материнства. Опусти свою сонную головку, любовь моя, род людской, на мою нетвердую руку, как сказал Оден,[1] который прекрасно понимал двойственность природы человека. Марсель имеет обыкновение называть персонифицированный вариант парадокса Манхейма[2] maladie de l'anthropologie:[3] этнограф, наблюдая информанта, одновременно наблюдает себя в качестве того, кто наблюдает информанта, потому что она, то есть этнограф, тоже является частью культуры. Она, этнограф, имеет конечной целью полную научную объективность и выявляет все культурные артефакты, включая и тот, который именуется «научной объективностью». И что мы в итоге получаем? Смысл как таковой ускользает от нас, словно ресничка, плавающая в чашке с чаем. Отсюда и парадокс.

Не столь уж интересно смотреть на спящего ребенка, хотя люди делают это постоянно. Родители, например, а также, вероятно, мистер Оден занимался этим однажды. Однако не я мать этого ребенка. Я убийца матери этого ребенка.

Ребенок, девочка, этническая принадлежность неизвестна, национальность неизвестна, предположительно американка. Ей четыре года, но выглядит она младше. В Африке было много восьмилетних ребятишек, которым не дашь больше пяти из-за недостаточного питания. Еды кругом сколько угодно, однако дети ее не получали. Взрослые съедали все богатые белками продукты, это было их право. У девочки красновато-коричневая кожа очень светлого оттенка, как неглазурованный фарфор. Волосы черные, густые, совершенно прямые, но сухие и ломкие. Она все еще очень худая. Позвоночник представляет собой цепь сильно выступающих бугорков, коленные чашечки непомерно велики по сравнению с костями, которыми они управляют. Я думаю, что мать уморила бы девочку голодом, хотя обычно они убивают детей голодом в младенчестве. Синяки уже сошли, но рубцы сохранились — длинные крест-накрест линии на задней части бедер и ягодицах. Я полагаю, они появились от ударов проволочной вешалкой для одежды; один такой экземпляр Леви-Строс[4] назвал bricolage:[5] культурным артефактом, используемым новым и творческим способом. Я боюсь, что пострадал и разум ребенка, хотя прямых признаков этого не замечаю. Девочка еще не говорит, но на днях я слышала, как она напевала и вполне гармонично. Это было начало песенки «Кленовый листок», которую играют в фургончике с мороженым, когда он приезжает в парк. Мне подумалось, что это хороший знак.

У меня коленки, пожалуй, такие же несоразмерные, как у этой девочки, потому что я страдаю анорексией — почти полным отсутствием аппетита. Мое состояние отнюдь не результат невротического дефекта в организме, как у тех восторженных девиц, которые выступают в интервью по телевидению. Я заболела в Африке и потеряла сорок фунтов веса, а впоследствии ела мало, чтобы стать незаметной. Это стратегическая ошибка: чтобы стать незаметной в Америке, женщина должна здорово растолстеть. Я попробовала, но не преуспела: меня тошнило, я начала беспокоиться о своем желудке — не появились бы в нем рубцы. Итак, я голодаю и стараюсь, чтобы пополнел ребенок.

Моя заветная мечта — превратиться в легкую дымку, или рябь от ветра на воде, или в птицу. Только не в чайку: это семейство пернатых эстетически переоценено; нет, хочу стать маленькой пташкой вроде воробья или такой ласточки, каких мы видели в Африке. У нас на Нигере был плавучий дом, повыше Бамако, в Мали. С палубы мы наблюдали, как ласточки вылетают из гнезд на мягком песчаном берегу и заполняют своими быстрыми силуэтами все небо над рекой, окрашенное закатной охрой. Сотни и тысячи их охотились за насекомыми или молниеносно спускались к маслянистой на вид поверхности воды, чтобы попить. Я любовалась ими в этот их час и молила небо, чтобы в каждой из быстролетных птиц жила душа женщины, умершей от родов, как верят люди из племени фанг.

На губах у спящей девочки появился крохотный пузырек воздуха, и это было так по-детски трогательно, что сердце мое переполнилось любовью. На мгновение я стала самой собой, а не сторонним наблюдателем — не антропологом и не беглой личностью, ибо это последнее тоже соответствует истине, — но почти сразу ко мне вернулся страх, словно липкая масса на пальце, который вытащили из миски с тестом. Любовь, привязанность, слабость, самоуничижение недопустимы, это не для меня. И раскаяние тоже. Я убила человеческое существо. Намеренно ли? Трудно сказать, все произошло так быстро. Под угрозой ножа, приставленного к горлу, я сказала бы правду: оставаясь во власти этой женщины, ребенок был обречен на гибель, девочке лучше со мной, и я рада, что женщина умерла, упокой Господь ее душу, а я отвечу за нее на небесах наряду со всеми другими грешниками. Наихудшими грешниками.

Девочка, естественно, ничуть не похожа на меня, и это проблема, потому что люди, взглянув на нас, непременно задались бы вопросом, откуда, черт побери, у меня такое дитя. Но на самом деле подобное вряд ли реально, большинство людей нас не видит: мы прячемся под покровом листвы и выглядим серыми, словно тени. Мы выходим в сумерках, перед наступлением внезапной тропической ночи, или сразу после окончания уик-энда, ранним утром. Завтра я должна найти место, где буду оставлять девочку, пока работаю. Время у меня ограничено, а мне нужны деньги. Девочка пробыла со мной десять дней. Зовут ее Лус.

Вчера ранним утром я брала ее с собой на пляж в Матесон-Хэммок, и мы плескались в теплой воде на мелководье в Бискейн-бей. Она держалась за мою руку и ступала очень осторожно. Мы нашли коробочку от йогурта, и Лус положила в нее свои находки: семена кокоболы,[6] коготок краба и целого крабика, совсем крошечного, а я тем временем зорко обозревала окрестности — ни дать ни взять солдат морской пехоты на боевом посту. Пока мы так бродили, подъехала какая-то машина и свернула на дорогу, идущую вдоль пляжа под мангровыми деревьями — излюбленное местечко для целующихся парочек и торговцев наркотиками. Дверца машины хлопнула, и девочка подбежала ко мне. В отличие от меня она боится незнакомцев. Я боюсь только тех, кого знаю.

После пляжа мы отправились в торговый центр «Кмарт» — это в южной части Майами. Я купила для Лус ведерко и совочек, несколько пар дешевых шортиков и маек, нижнее белье, туфли на резиновой подошве и носочки. Позволила ей самой выбрать коробку для ланча и несколько книжек. Она выбрала коробку с Бертом и Энди на крышке, одну книжку про них же и еще одну книжку Голдена — о птицах. Себе я приобрела пару широких слаксов цвета то ли ржавчины, то ли какого-то больного внутреннего органа и красный топик-безрукавку, испещренный изображениями прелестных маленьких зверюшек. Хоть и не самое уродливое одеяние из выставленных на продажу в магазине, но достаточно противное.

Кассирша улыбнулась Лус, но та уткнулась лицом мне в бедро.

— Застенчивая, — сказала кассирша.

— Да, — ответила я, заметив про себя, что больше не следует заходить сюда в те дни, когда работает эта женщина.

Мое правило — не завязывать ни с кем никаких отношений, но я понимаю, что теперь это будет не так просто, как в то время, когда я жила одна. Лус — привлекательная девочка, на нее станут обращать внимание и вступать в разговоры, а в таких случаях холодный, неприязненный ответ запоминается гораздо лучше, чем пустая, но приветливая болтовня по поводу пачки маргарина или чего-то подобного.

— Да, ты у нас застенчивая, что верно, то верно, — говорю я как можно ласковее, обращаясь одновременно к девочке и к кассирше и расплачиваясь (само собой, наличными). — Надеюсь, с возрастом это у нее пройдет.

— Обычно так и происходит, особенно с такими хорошенькими девочками, как ваша.

Кассирша тотчас забыла о нас, повернувшись к следующему покупателю.

Мы вышли из прохладного торгового центра на испепеляемую солнцем площадку для парковки и направились к моей машине; это «бьюик-регал», выпуска 1978 года, синий; корпус его порядком проржавел, оба пассажирских окна потрескались в нескольких местах, багажник не запирается, потертая обивка переднего сиденья скрыта под связанным из синели желтым покрывалом. Однако мотор и система управления у него по-прежнему на высоте, несмотря на двадцатилетний срок службы. Это такая машина, на которой хорошо увозить деньги из ограбленного банка: быстрая, надежная и не бросающаяся в глаза. Техническим обслуживанием машины я всегда занималась сама. Меня научил отец. Он собирал и реставрировал машины. Полагаю, занимается этим и до сих пор, хотя в последнее время я не поддерживала отношений с семьей. Для их же безопасности, как я убеждала себя.

Мы сели в машину, и я вывела ее с площадки на федеральную дорогу номер один. Мы живем в Кокосовой роще — так называется часть города Майами. Жить в этом месте приятно, если вы там действительно живете, а если нет, то его обитатели склонны предоставлять вас самим себе. Место все еще сохраняет свою не слишком добрую репутацию и атмосферу неуправляемости, присущую ему в прежние годы, но если вам доведется потолковать с теми, кто обитал здесь в шестидесятые и семидесятые годы, вас заверят, что все это ушло в прошлое. Я как-то разговорилась с одной старой женщиной, и она утверждала, что наилучшие времена были перед войной. Она имела в виду Вторую мировую войну. Ни у кого тогда не было в кармане и десятицентовика, сказала она, но мы знали, что живем в раю. В те дни из Нью-Йорка прилетали огромные летающие лодки и садились на Бискейн-бей неподалеку от Кокосовой рощи, а богатые пассажиры обедали на берегу. Это место до сих пор называют Диннер-кей — Обеденная отмель, и большие ангары целы. Конечно, Роща приходит в упадок, как и любое другое место в Америке, застроенное дешевыми вонючими домами, где обычно живут люди свободных профессий, объединенные в некое подобие самостоятельной общины. Вокруг таких мест вертятся люди богатые, желая переделать все на свой лад: скупают земельные участки, строят большие дома и торговые ряды, рассчитывая при этом сохранить былое своеобразие.

Роща не пришла в полный упадок потому, что там в своих мини-гетто — к западу от Грэнда и к югу от Макдоналда — живут чернокожие. В Америке, если вы согласны терпеть вид черных лиц на улице, вы можете снять жилье с выгодой для себя, и застройщики не станут беспокоить вас, пока не выживут всех чернокожих.

Мы живем на Гибискус-стрит, вне пределов Грэнда, на участке, явно предназначенном для «облагораживания» и находящемся возле добропорядочного (иначе говоря, «белого») района Грэнда, однако денежных парней пока отталкивает то, что половина домов принадлежит черным, и дома эти еще не оценены. В них живут багамцы, доминиканцы и афроамериканцы. Что касается меня лично, то я индифферентно отношусь к любой расе, насколько это возможно, а это значит, что отчасти я расистка, как и любой другой человек моей нации. От этого никуда не денешься. На нашей улице есть несколько обветшалых шлакоблочных домов, покрашенных в голубой или розовый цвет; в этом заключен некий элемент недолговечности и в определенной мере преступления. И то и другое мне близко: недолговечность сродни маскировке, а что касается преступления, то украсть у меня нечего, я могу защитить свое тело от чего угодно, кроме пули.

Наша квартира расположена над гаражом, выкрашенным в кирпично-красный цвет с белой отделкой. Два маленьких окна передней комнаты выходят на дорогу, а в задней комнате, где сплю я, окно большое, раздвижное, из него видны густые заросли цветущего кремово-белыми цветами гибискуса и розовыми — олеандра.

В моей комнате тонкий матрас положен на снятую с петель дверь, опирающуюся на прикрепленные к ней ножки, каждая из которых опущена в жестянку, до половины налитую водой. Это старый полевой трюк против тараканов, пытающихся забраться к вам на ложе, когда вы спите. На этой постели спит теперь девочка. Я сплю в гамаке, повешенном на крюках в стене, причем закрепленном низко, чтобы я видела ребенка и, если захочу, могла дотронуться до него. Остальная мебель — хлам, принесенный из гаража либо найденный во время прогулок по окрестностям: покоробленное сосновое бюро с двумя ящиками вместо трех, шезлонг, который я кое-как скрепила веревками, три разномастных деревянных стула, сосновый стол и большая круглая меховая подушка. Да, еще импровизированная книжная полка — доска, уложенная на два кирпича. Над столом висит лампочка в японском бумажном шаре. Рядом с кухней крохотная ванная комната с ванной на крашеных ножках, с душем и обычными принадлежностями для мытья. Некогда белые стены ванной комнаты обросли плесенью. У нас нет кондиционера. Четырнадцатидюймовый вентилятор из того же «Кмарта» по ночам гонит к нам прохладный воздух из сада. И клозет как некий символ анальной одержимости идеей порядка, хоть я и не припомню за собой какой-то особой одержимости чем бы то ни было подобным в те годы, когда я жила реальной жизнью. Просто я очень много времени проводила в фургонах, лендроверах, в палатках, сараях, лодках, хорошо знаю, что такое поиск и отбор материала, и умею этим заниматься. Когда я переехала сюда, стены в квартире были выкрашены в розовато-оранжевый цвет, а пол покрыт грубым темно-зеленым ковролином. Я решила, если уж мне суждено умереть здесь, то я не хочу, чтобы моим последним чувственным восприятием остался этот темно-зеленый цвет авокадо. Я содрала ковролин и заменила его дешевой виниловой плиткой, а стены выкрасила белой краской. Стены голые. Когда я укладывала плитки, то обнаружила в одном из углов не покрытое клееной фанерой отверстие размером четыре на восемь дюймов; я вырезала из фанеры крышку для этой дыры и приспособила сверху плитку, подогнав ее таким образом, что поднять ее можно только при помощи большой присоски, какими пользуются стекольщики. Там я прячу то, что мне нужно спрятать.

После «Кмарта» мы поехали в Уин-Дикси, где я теперь делаю покупки. Ем я так мало, что не стоит ездить за продуктами в супермаркет; я прихватываю в каком-нибудь магазинчике, торгующем допоздна, йогурт, цыпленка или супчик. Так я и обнаружила ребенка в крошечной лавчонке на восток от шоссе Дикси. Иногда по ночам, особенно летом, липкая духота и жужжание насекомых напоминают мне об Африке, и тогда я должна куда-то поехать, услышать механические звуки дорожного движения, ощутить, втянуть в себя привычное бензиновое зловоние моей родины и почувствовать бешеную скорость ветра, бьющего в лицо. Примерно в два часа ночи я вошла в лавчонку выпить чего-нибудь холодного и увидела ее — грязную, в рваных шортах и рваной футболке. Она стояла в проходе и дрожала.

— Что с тобой? — обратилась я к ней. — Ты потерялась?

Она не ответила. Женщина за прилавком в это время стояла к нам спиной и, как мне показалось, пыталась что-то наладить в посудомоечной машине. Я подошла к стойке с напитками.

Когда я потянулась за чашкой, то услышала первый шлепок и обернулась. Появилась мать, крупная загорелая женщина лет за двадцать, с волосами, накрученными на бигуди под набивным зеленым шарфом. На ней были бермуды и топик, едва прикрывающий обширный бюст. Кем бы она ни была когда-то, эта личность исчезла или спряталась очень глубоко, потому что из глаз с красной каемкой век смотрел демон, и никто больше. Девочка держалась рукой за ухо, лицо у нее было сморщено, словно смятый обрывок фольги, но она не издала ни звука.

— Я что тебе сказала, а? — заговорила мать.

В одной руке она держала сорокаунцовую бутылку солодового пива, а другой наотмашь била ребенка. Первый же удар отбросил малышку к контейнеру с замороженными продуктами, и она с трудом удержала равновесие.

— Что я тебе сказала, глупая ты сучонка? А? (Удар.) А? Сказано тебе было, чтобы ты с места не двигалась? (Удар.) Говорила я тебе, чтобы ты стояла на месте? (Удар.) Погоди, вот придем домой, ты у меня получишь! (Удар.) А ты какого черта уставилась, сука?

Последняя фраза адресовывалась мне. Я отвела взгляд и вышла на улицу. Стояла, прижав холодные руки к теплому капоту своей машины, и тяжело дышала. Люди племени оло говорят… как же это они говорят? То, что происходит между взрослым человеком и его собственным ребенком, предначертано судьбой. Но это было в Африке, напомнила я себе. Я очень старалась усмирить свои чувства.

Я услышала, как распахнулась дверь лавчонки. Мать и ребенок вышли и направились к углу невысокого здания. Там находился темный проход, ведущий на соседнюю улицу, на которой они, видимо, жили. На типичной для этого района улице оштукатуренных блочных домов, один в один, без всяких различий, с дешевыми квартирами. Женщина держала в одной руке пластиковый пакет с пивными бутылками, а другой рукой тащила за собой девочку, тащила грубо, рывками и что-то бормотала себе под нос. Девочка, чтобы уменьшить боль, старалась держаться ближе к матери, но когда они уже сворачивали в проулок, запуталась у нее в ногах, и женщина споткнулась. Обе они упали на вымощенную гравием дорогу. Баба уберегла свои бутылки, а девочку повалила на спину. Вскочив на ноги, она выкрикнула грязное ругательство и пинком отшвырнула ребенка в сторону. Девочка свернулась в клубок, словно младенец в утробе матери, и закрыла голову тощими ручонками. Я бросилась к ним с воплем «Прекрати!».

Женщина обернулась и ошпарила меня взглядом.

— Убирайся ко всем чертям, сука! Занимайся своими вонючими делами!

Я подошла ближе и почувствовала острый запах пота и перегара.

— Пожалуйста, не бейте ее больше, — сказала я, но она сделала по направлению ко мне два шага и, неуклюже размахнувшись, попыталась нанести удар по голове.

Я перехватила ее руку приемом хики-таоши и заломила ей за спину. Прием уде-хинери. Потом я согнула ее вдвое, заставила пройти в таком положении несколько ярдов и ткнула мордой в гравий. Я всерьез не занималась айкидо[7] в последние годы, но выходит, это не забывается, как, например, умение ездить на велосипеде. Я сказала:

— Оставайся здесь. Я пойду посмотрю, все ли в порядке с твоей малышкой.

Я выпрямилась и пошла к тому месту, где неподвижно лежала девочка.

Полагаю, в эти минуты я действовала автоматически, в некоем трансе от того, что на моих глазах произошло нечто в африканском духе, нечто не столь уж необычное для племени оло, но совершенно немыслимое поблизости от магазинчика здесь, в Южном Дэйде. Вероятно, этим и объясняется мое поведение в дальнейшем. Мать не осталась на месте, она ринулась за мной в пьяном угаре, изрыгая ругательства. Одним быстрым движением я схватила ее за левое запястье и развернула приемом джодан-айгамаэ-нагеваза. Во время спортивных поединков айкидо противник в таких случаях, развернувшись вперед и вправо, восстанавливает равновесие легко и с улыбкой. Но теперь, в темном проулке, женщина весом под триста или даже более фунтов пронеслась сквозь ночь со всей силой собственной массы и ударилась головой об угол металлического контейнера для мусора со своим последним ужасающим воплем.

Кровь лилась потоком из глубокой раны на голове и расплывалась темным пятном по бермудам. Женщина была так же неподвижна, как битком набитые отбросами мешки, которые ее окружали. Я не стала проверять, действительно ли она мертва, а подошла к девочке и взяла ее за руку. Она охотно пошла со мной, мы сели в мою машину и уехали. Я оглянулась назад: в окне магазинчика по-прежнему горел тусклый свет, и я увидела, что хозяйка лавки все еще возится с какими-то разрозненными деталями посудомоечной машины. Меня она не видела. В лавке я ни до чего не дотрагивалась. Я спросила девочку, как ее зовут, но она не ответила. К тому времени, как мы проехали Дэйдленд, она уже крепко спала.

Ее имя я узнала на следующее утро из не слишком длинной, строк в тридцать, заметки в «Майами геральд». Мьюрина Дэвис, как сообщалось в заметке, двадцати шести лет, найдена мертвой в проулке неподалеку от магазина на шоссе Дикси, 14230. По мнению полиции, женщина, будучи пьяной, упала и разбила себе голову, получив перелом черепа и шейных позвонков. Смерть наступила мгновенно. Миссис Дэвис, мать-одиночка, не имела родственников в этом округе, куда переехала недавно из Аймокали и жила одна в квартире поблизости от места происшествия. Полиция обеспокоена судьбой ее дочери Лус, четырех лет, которую видела в магазине за несколько минут до несчастного случая некая миссис Элен Ким, продавщица, находившаяся в это время за прилавком магазина. Поиски полиции успехом пока не увенчались. Всех, у кого есть хоть какая-то информация о ребенке, просят позвонить.

Загадочная белая леди не упоминалась в заметке как участница событий ни единым словом. В этой стране ежегодно исчезает около миллиона детей, и за редким исключением это либо сбежавшие из дома подростки, либо дети, похищаемые после развода родителей одним из них. Городские управления полиции занимаются расследованием только тех случаев, где имеются явные улики преступления, а на остальные обращают не больше внимания, чем на мусор на мостовой. Я считаю, что в настоящее время мы в безопасности. Я хочу сказать — в безопасности от властей. Все прочее под вопросом.

В Уин-Дикси, при ошеломляющем сиянии света, от которого все продукты питания выглядели восхитительными деликатесами, хотя дома оказывались далеко не столь восхитительными на вкус, мы курсировали по проходам с корзиной на колесиках; девочка сидела на особом сиденье, пристроенном к корзине, и я выбирала самые питательные вкусности. Я отлично разбираюсь в питательности продовольствия, так как женщине-антропологу во время полевых исследований непременно приходится иметь дело с женщинами, которые обеспечивают едой все племя. Я говорила с Лус негромко и ласково, обсуждала с ней покупки и уверяла ее, что от такой еды она вырастет большой и сильной. Кажется, Лус это занимало при всей ее заторможенности. Сомневаюсь, что у нее была возможность много разговаривать, и в ту ночь, когда я увидела ее в магазинчике, у них с матерью, скорее всего, был типичный выход за покупками. Я давала ей нюхать фрукты. Распечатала упаковку печенья с имбирем и дала ей одно. Она взяла его и начала есть с осторожностью, на которую больно было смотреть. Мы купили множество фруктов и овощей, рис, хлеб, домашнее печенье, крупы, молоко, сливочное масло, сыр, мороженое, арахисовое масло, бобы, клубничный джем, майонез, яйца и кусок рыбы люциан, который я сварю сегодня вечером. На гарнир будет жареная картошка и салат, а на десерт — мороженое. Может, я и сама всего попробую. Но никакого мяса — ничего красного.

Я говорю и говорю, но Лус не отвечает — не повторяет названий продуктов и не требует купить чего-то еще, как это делают другие дети. Но она за всем наблюдает, и чувства ее обострены. Я твержу себе, что она — частица ничтожно малой субкультуры американцев, той самой, в которой родители убивают детей, как правило, до того, как они достигнут пятилетнего возраста, и потому я не могу ожидать, чтобы Лус отвечала мне, как это делают другие дети, точно так же, как не могла бы ожидать, чтобы усыновленный мною корейский ребенок сразу заговорил по-английски или начал пользоваться вилкой.

Мы платим за покупки 94 доллара и 86 центов, это много, это больше, чем я привыкла тратить на продукты за полгода. Кассир — мужчина, его совершенно не интересуют милые маленькие девочки; хорошо бы запомнить, что следует избегать женщин-кассирш, наделенных материнской наружностью.

Вернувшись домой, я раскладываю по местам продукты. Готовлю. Мы едим. Лус все время со мной, она сидит на стуле и смотрит, что я делаю. С тех пор как я подобрала ее, мы постоянно на виду друг у друга. Даже дверь ванной оставляем открытой. Это немного похоже на жизнь в африканской деревне. Я нарезаю для девочки рыбу, поливаю маслом и солю картошку. Кажется, Лус не знакома ни с какими столовыми приборами, кроме ложки. Подозреваю, что большая часть ее диеты состояла из того, что можно брать руками, и каши… если у нее вообще была какая-то диета. Я показываю ей, как управляться с вилкой, и она подражает мне. Ест медленно и съедает все до последнего кусочка. Видимо, мороженое для нее открытие. Она приканчивает порцию, и, когда я спрашиваю, хочет ли она еще, Лус серьезно кивает.

После обеда я вымыла посуду, усадила Лус на стул и показала ей, как надо вытирать тарелки и ставить их на полку. Пока мыла посуду, я напевала песенку, которую обычно пели женщины оло, когда толкли в ступе орехи карите. Слова песни совершенно непристойные, как и следовало ожидать в песне, связанной с процессом, при котором толстым и длинным пестиком со всей силой бьют в дно глубокой ступки, повторяя это движение бесчисленное количество раз. В этой песне великое множество куплетов; за время моего пребывания там я запомнила несколько сотен. Я мысленно повторяю их — за неимением ничего лучшего, — если занята какой-нибудь необходимой, но нудной работой. Мое дело — ведение медицинских записей, и работа эта во многом сходна с толчением орехов в ступке.

Девочка роняет на пол чашку, та со звоном разбивается. Я наклоняюсь, чтобы поднять осколки, и вижу, как Лус прикрывает руками голову и съеживается, поджимая коленки, в ожидании удара. Я приближаюсь к ней осторожно и заговариваю ласково, уверяя, что это пустяк, подумаешь, чашка разбилась, да и не разбилась на кусочки, у нее только ручка отскочила. Мы можем использовать ее как цветочный горшок. Нахожу в мусоре косточку авокадо, пристраиваю ее при помощи зубочисток в чашке, предлагаю Лус налить в чашку воды и говорю ей о том, что авокадо начнет расти и превратится в деревце — ее собственное деревце. Глажу девочку по головке, обнимаю ее и чувствую, что она все еще напряжена.

В дверь скребется Джейк. Я открываю, и пес входит в комнату с хозяйским видом, да он и считает себя здесь полным хозяином. Я ставлю на пол кастрюльку, в которой варилась рыба; Джейк дочиста вылизывает кастрюльку, потом подходит к Лус и облизывает ей руки и лицо. Девочка улыбается. Улыбка ее ясная, словно солнышко на заре. Я протягиваю ей имбирное печенье, и она угощает Джейка. Я опускаюсь рядом с ними на колени и обнимаю обоих сразу.

Ну вот и все. Я заканчиваю мытье посуды, а Джейк пытается научить девочку играть. Джейк — помесь немецкой овчарки с золотистым ретривером, одно из разношерстных созданий, которых держит моя квартирная хозяйка; она живет с двумя детьми в доме, к которому пристроен мой гараж. Зовут хозяйку Полли Рибера. Она художница по тканям и дизайнер. Дом ей достался после развода с мистером Риберой; он живет в Лос-Анджелесе и здесь никогда не появляется. Занимается чем-то в области средств массовой информации.

Отношения с Полли у меня вполне добрые, но их нельзя назвать дружескими. Она полагает, что каждый может улучшить свое положение, если будет прислушиваться к ее советам, но прекратила мне их навязывать, когда я дала ей понять, что не нуждаюсь в ее заботах. Я вношу квартирную плату первого числа каждого месяца, сама справляюсь с мелким ремонтом, веду себя очень спокойно, и хозяйка довольна своей жиличкой. Полли считает, что я заслуживаю сочувствия в той же мере, как приблудные животные, которых она приютила. Когда нам случается встретиться или когда я прихожу к ней, чтобы вручить свою квартирную плату, Полли старается меня подбодрить: она уверена, что все мои проблемы связаны с мужчинами, точнее сказать, с их отсутствием в моей жизни. На самом деле это ее проблема. Она делает рискованные замечания, я прикидываюсь смущенной, и тогда моя хозяйка смеется, восклицая: «Ах, Долорес!»

Долорес Тьюи — это мое теперешнее имя. Долорес — вполне реальная личность, славная девушка-католичка, миссионерка из «Американских сестер милосердия», которая приехала в Мали творить добро. Она и творила его, но подцепила церебральную малярию и умерла от нее. Она была моей соседкой по больнице в Бамако, и, когда меня отправляли на корабль, который должен был доставить меня в Штаты, кто-то по ошибке засунул ее документы в мои. И когда мне срочно понадобилось стать другой личностью, я стала Долорес, по-прежнему доброй католичкой, но уже не монахиней, разумеется, что объясняет значительные пробелы в биографическом резюме, а также небольшую проблему с одеждой и макияжем. Что касается вероисповедания, то на эту тему мне было легко говорить, поскольку я тоже была католичкой и получила соответствующее воспитание. Не так уж сложно было объяснить Полли появление Лус. Оказывается, я прекрасно умею лгать! Мне будто бы пришлось оставить монашеский орден, поскольку я поддалась обольщению темнокожего обманщика из тех краев, а потом долгое время добивалась, чтобы мне вернули ребенка. Такое вполне срабатывает, если действуете дискретно, без шума, и сумеете подделать документы, как это сделала я. И вот перед вами медицинская сестра Долорес. Мое настоящее имя Джейн Доу.

Это не шутка. У моих родственников нет воображения, зато есть гордость. Подобно апокрифическому нефтяному барону из Техаса мистеру Хоггу, который назвал своих дочерей Юра и Айма,[8] мой отец просто не сообразил, что по традиции в английской юриспруденции именем Джейн Доу обозначают в протоколах неопознанный женский труп. В семействе Доу был не слишком большой выбор фамильных имен, повторявшихся из поколения в поколение: Мэри, Элизабет, Джейн, Клара. Моя бабушка по отцу носила имя Элизабет Джейн, у нее было четыре сына; в нашей семье мне как старшей дочери полагалось дать имя Джейн Клара, а моей сестре — Мэри Элизабет. Моей покойной сестре.

Я выпроваживаю Джейка на улицу, когда наступает ночь — освещенная множеством звезд ночь в тропиках, волнующая и возбуждающая. По крайней мере так она действует на меня, и так бывало в долгие летние сумерки высоких широт. Мы, я и Лус, сидим за столом при свете нашей бумажной луны. Девочка рисует фломастерами в новом блокноте какие-то знаки, густо заполняя ими всю страницу. Я спрашиваю ее, что это такое, но Лус не отвечает. Тогда я устанавливаю на столе старый «Ундервуд», приобретенный в Гудвилле, и начинаю старательно создавать на нем свидетельство о рождении по форме, принятой в Мали. Образец имеется в бумагах Долорес. Аккуратный пакет свидетельств о рождении и еще один пакет свидетельств о смерти. Она была сестрой-акушеркой и разъезжала верхом по всему бушу. Я хранила оба пакета в своем тайнике, даже не знаю зачем, зато теперь я печатаю на машинке спасительную фальшивку. Еще раз спасибо тебе, Долорес.

Я ставлю дату дня рождения Лус — десятое августа, в память моей сестры. Быть может, Лус и вправду вырастет маленьким Львом, но, скорее всего, звезды не обманешь. Во всяком случае, официально ей исполнится пять лет через пару месяцев. Я устрою для нее праздник в честь дня рождения, приглашу Полли Риберу и ее детей, а также друзей Лус из дневного детского сада, куда я хочу ее устроить. Я дошла до строчки, где полагается указывать имя отца. Я задумываюсь на минуту, перебирая возможные варианты. Логично было бы вписать в эту строчку имя моего мужа. У него подходящий цвет кожи, и он позабавился бы, узнав о таком казусе… при условии, если еще сохранил чувство юмора. С другой стороны, да, с другой стороны… Я впечатываю в свидетельство имя Муса Диара, столь же обычное в Мали, как в Англии или Америке Джон Смит. На строке, где надо указать место жительства отца, я печатаю слово «умер». Еще несколько мелочей, и дело сделано. Несколько раз сворачиваю и разворачиваю листок, чтобы придать ему видимость подлинности; потом я беру конверт Долорес и вытряхиваю на стол его содержимое. Как я и предполагала, на светлом деревянном столе появляется тонкий слой красной пыли. Я набираю эту пыль на палец и втираю в свидетельство о рождении. Теперь оно выглядит точно так же, как любой документ из Республики Мали. Я испытываю чувство полного удовлетворения, зная, однако, что настоящую экспертизу бумага не прошла бы. После слов «подпись врача или акушерки» я шариковой ручкой вписываю имя Улуме Па. Улуме — врачеватель особого рода, и я уверена, что уж он-то позабавился бы от души.

Я складываю документы обратно в конверт и прячу его в ящик под полом. В ящике лежат и другие материалы: рукописи, мои дневники, а также некоторые предметы. Культурные артефакты. У меня слегка сводит мышцы живота, когда я бросаю взгляд на все это. Я достаю дневник в алюминиевой обложке, запертой на замочек. Он так же точно покрыт пылью Мали, как и все остальное; прежде чем закрыть ящик, я кладу дневник на пол. Так, ящик закрыт, плитка уложена на место, на нее поставлена жестянка для мусора. Мы, американцы, расположены к действию, а в ящике находится среди прочего и то, что я могла бы обратить против него, однако инстинкт меня удерживает, а может, я просто стала трусихой или всегда ею была. И начинается: может, я спятила, может, никакой опасности нет, а он вообще забыл обо мне, может, это всего лишь чувство вины. Однако, как говаривал отец, лучше поберечься, чем потом сожалеть.

Лучше затаиться и сидеть в укрытии. Только глупая обезьяна дергает леопарда за хвост, говорят оло. Или, как учил меня мой старый сенсей,[9] иногда сражайся, иногда обратись в бегство, а иногда не предпринимай ничего. Насколько мудры эти присловья! В некоторых культурах разговор почти полностью состоит из превращенного в особый ритуал обмена такими вот поговорками, и какая-нибудь особенно меткая фраза вызывает изумленные взгляды и общий ропот одобрения.

Мы готовимся ко сну. Я наполняю ванну теплой водой и мою волосы Лус. Первое время в них полно было гнид и вшей, и мне приходилось использовать специальные составы, чтобы избавить девочку от насекомых, но сейчас мы уже перешли на детский шампунь «Брек». Я пользуюсь пляжным ведерком Лус, поливая из него голову девочки, чтобы смыть мыльную пену. Лус это нравится, она улыбается, правда, не так солнечно, как Джейку, но тоже ясной и светлой улыбкой.

— Еще, — просит она.

Это ее первое слово.

— О, да ты умеешь говорить, — радуюсь я, и сердце у меня вибрирует, хоть я и понимаю, что это всего лишь начало.

Выливаю еще ведерко Лус на голову, она смеется. Мы выходим из ванной, я вытираю ее и себя, потом мы направляемся в спальню и надеваем футболки с рукавами, в которых спим. Лус бежит к вентилятору и включает его.

— Ну вот, ты включила вентилятор, — произношу я в соответствии со своим планом «наполнять воздух словами», как будто это само по себе творит добро.

Вполне вероятно, большую часть своей коротенькой жизни Лус провела в каком-нибудь закутке, запертая на ключ. Никто не разговаривал с ней, и ее разговорные способности угасали день за днем. Такое случается.

Я укладываю ее под простыню и ложусь рядом. Мы смотрим книжку о птицах, я говорю название каждой и обещаю Лус, что на днях мы с ней пойдем и полюбуемся на живых птичек. Потом мы читаем про Берта и Эрни. Берт решил сам смастерить книжную полку, но все у него валится из рук: то он не может найти отвертку, то ему приходится в одиночку поднимать полку, чтобы закрепить ее на стене, но упрямец все равно не хочет просить помощи у Эрни. В конце концов полка падает ему на голову. Потом они с Эрни мастерят полку вместе. Мораль: сотрудничество — это хорошо. Однако оло непременно захотели бы выяснить, какие в точности родственные и общественные отношения существуют между Бертом и Эрни, какое право имел Эрни предлагать помощь и какое право имел Берт от нее отказываться, и далее, как был распределен результат их деятельности. К тому же они были бы совершенно уверены в том, что отвертка на самом деле не терялась, а исчезла из-за колдовства, ибо Берт сделал недостаточные приношения бабандоле,[10] когда пришел к нему за предсказанием по поводу предпринимаемого дела. Так вот и текут мои мысли, текут безостановочно, цепляясь одна за другую, и нет никакой возможности вернуть себе культурную девственность. Я лежу рядом с Лус, пока она не засыпает. Дитя моей души, на языке оло — сефуне. Между нами нет генетической связи, но я с радостью отдала бы за нее собственную жизнь, и, возможно, так оно и будет, если он найдет нас, и что тут может поделать эволюционная психология?

Смертная, грешная, но для меня…

Самая прекрасная.

Я возвращаюсь в кухню, присаживаюсь к столу и начинаю выводить узоры на красной малийской пыли. На глаза мне попадается мой дневник. Зачем я его достала сегодня вечером? Много, очень много времени я к нему не прикасалась. В нем есть вещи, которые вроде и не хочу понимать, однако, быть может, мне следует понять их сейчас. Из-за девочки, из-за того, что я уже не та. Это помощь. Проникновение в суть. На первых страницах осталось большое пятно от воды, но текст, написанный моим аккуратным почерком ученого, легко читается.

Глава вторая

21 августа, Сайоннет, Лонг-Айленд

Прошло месяцев семь с тех пор, как я в последний раз брала в руки этот дневник. В Нью-Йорке дни похожи один на другой. Никакой дельной работы, но я не чувствую себя несчастной или подавленной. Примерно два раза в неделю встречаюсь со своими друзьями или с друзьями У.: людьми театра, литераторами, художниками (их имена легко найти на страницах «Нью-йоркского книжного обозрения»). На приемах кто-нибудь из этих деятелей непременно бочком подбирается ко мне и расспрашивает, каков он в обыденной жизни, или высказывает мнение, что он изумителен и я должна им гордиться. Я и горжусь.

Дни мои спутываются в некое расплывчатое единство, но вот нечто вроде антропологической записи.

Место обитания — помещение на верхнем этаже, на Томас-стрит, в Трибеке, прекрасно обставленное и дорогое; оно не наше и передано нам в субаренду другом У., уехавшим куда-то снимать фильм. У. не нравится быть привязанным надолго к определенному месту и обстановке, и он доволен, что у меня такая же натура. Мы перелетные птицы, художники-номады, хотя только его можно считать истинным художником. Дети связали бы нас. Я ложусь поздно и поздно встаю, читаю главным образом бульварную литературу и смотрю телевизор, приглушив звук до необходимого минимума. Нередко мне приходится принять таблетку, чтобы уснуть. Дремать я не умею.

Поднявшись с постели, я готовлю завтрак для себя и для У., мы встречаемся за столом, здороваемся, обмениваемся добрыми словами. Я не спрашиваю У., как у него идут дела, и стараюсь поскорее уйти с глаз долой. Не слишком приятно находиться в доме, когда он работает. Возникает нервная вибрация. Я не его муза, и, кажется, его муза меня недолюбливает.

Можно взять такси и поехать в офис благотворительного треста Доу. Занятия там разные, но по большей части это чтение писем с просьбами о помощи и комментирование их для доверенных лиц и моего отца. Можно также оказывать помощь в ведении дел У. Я не принадлежу к числу Леди, Которых Приглашают на Ланч. Стараясь оставаться в курсе современной научной литературы по антропологии, я посещаю библиотеку Американского музея естественной истории и доказываю, таким образом, себе самой, что у меня еще есть профессия. Я не хожу туда слишком часто, ибо это меня огорчает, а если призадуматься всерьез, то и пугает. Ближе к вечеру я возвращаюсь в деловую часть города и отыскиваю У. Как правило, он сидит в «Одеоне», всегда за одним и тем же столом, и вокруг него вертятся дельцы, блестящие и остроумные. Он подставляет мне стул, я усаживаюсь, и женщины поглядывают на меня недружелюбно, когда думают, что я этого не замечаю, потому что каждая из них хочет быть за ним замужем, но, увы, они за ним не замужем, а я — да. Поболтав немного, мы все отправляемся в какое-нибудь хорошее и модное местечко поесть, в «Боули» или «Шантерель» например, и нам всегда удается получить столик, потому что для таких, как мы, всегда придерживают свободные столики. Потом мы едем в какой-нибудь клуб послушать музыку, и там для нас тоже всегда есть билеты и приглашения. Господи, мне и писать-то об этом скучно.

Иногда мне недостает бесцельных, ленивых предвечерий. Бывает, например, что У. не сидит в «Одеоне», а лежит у себя в комнате, вытянувшись на кровати, с каким-нибудь допингом или с открытой бутылкой. На сегодня его работа закончена, я присоединяюсь к нему, выпиваю то же, что и он, далее следует долгое, неторопливое совокупление, а потом мы возвращаемся к бурному образу жизни. Но сейчас я невероятно занята: изучаю язык йоруба[11] и культуру этого народа и одновременно подготавливаю материально-техническую базу для экспедиции для Грира. У. с энтузиазмом поддерживает меня, и это внушает мне некоторое беспокойство, но он уверяет, что никогда еще не видел меня на таком взводе и что ему кажется, будто у него роман с совершенно другой женщиной.

Позже, в тот же день

Я опустила причину, по которой прекратила свое писание, а причина заключалась в том, что У. заглянул в дневник мне через плечо. Я никогда не возражала против этого, полагаю, из малодушия, к тому же это не имеет особого значения, поскольку мы едина плоть и так далее. Я могла бы сделать из этого своего рода игру, чтобы позабавить нас. Если бы я была другой женщиной. Или я могла бы разозлиться, но мне не нравится злить его, и, в конце-то концов, по сравнению с тем, что мы пережили вместе, это мелочь. Я просто решила записать, как оно было. Можешь лгать как хочешь в печати, но в дневнике веди себя честно. М. научил меня этому, и я восприняла урок всерьез, хотя это могло быть всего лишь одним из его обычных иронических замечаний. Он утверждал, что у меня недоразвито чувство иронии.

Этот дневник новый, его дал мне отец для нашего путешествия. Бог знает, где отец его откопал, но мне он нравится. Несколько сотен неразлинованных страниц очень тонкой бумаги, на которой печатают Библию. Бумага защищена от повреждений толстыми алюминиевыми корочками. Они снабжены застежкой, которую можно запереть на замочек. Это будет мой африканский полевой дневник.

24 августа, Нью-Йорк

Сегодня получили визы. Нигерия, Мали, Бенин, Гамбия. У., словно малый ребенок, показывает свой проштемпелеванный паспорт официантам и даже людям на улице. Я собираю одежду для экспедиции, вещи, которые нужны людям в третьем мире. Тампоны. Витамины. Ципрофлоксин. Имодиум. Фунт ксанакса. Множество фотографий для паспорта. Грир мне очень помогает, он бывал там не раз. Хочется позвонить М., но я не могу. Почему? Кому я боюсь причинить боль? Ему? У.? Себе?

У. как всегда беспомощен, на этот раз не по своей вине: он просто устает от необходимости делать серьезные усилия. Я, как правило, от этого не страдаю, и мне кажется, это его раздражает. Людям нравится делать для него что-то, а он с детства привык к хорошему обслуживанию. Я ему потворствую и подсовываю материалы по культуре йоруба, которые восхищают нас обоих. Он читает большую книгу Абрамса по искусству, а я изучаю труд Баскома о гаданиях и прорицаниях. Я уже влюблена в этих людей: артистическая эмоциональность кватроченто[12] сочетается в них с религиозной страстностью древнего Израиля. Или, быть может, они донесли до современности те свойства, какими обладали, вероятно, древние греки: художники до мозга костей, воители, близкие к богам. Как и греки, они вели постоянные войны; мелкие королевства часто совершали грабительские набеги на империи Фон и Хауса, соседствующие с ними на севере и западе. Но в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого века их главные государства были уничтожены, а сотни тысяч йоруба стали пленниками во время ведения местных войн, их отправляли на кораблях на плантации Кубы, Гаити, Америки и Бразилии как последний и очень однородный контингент рабов. Пережитки африканской магии и религиозных верований в Новом Свете — вудуизм, кандомбле, сантерия — ведут начало от йоруба или от тех африканских народностей, которые находились под влиянием йоруба.

Эта подготовка — сплошное удовольствие. Нет, больше чем удовольствие. Я полна ощущением счастья, которого не испытывала очень долгое время — с тех пор, как девочкой находилась в обществе моего отца, но отнюдь не со времени нашего кораблекрушения, когда все вокруг преисполнилось горечи. И еще я могу признаться: я не чувствовала себя счастливой в роли Его Жены. Я обнаружила, что мне нужна работа, серьезная работа, которую я хорошо умею делать. И поскольку дошло до признаний, скажу, что работа приносит мне удовольствие, пусть временное, — быть старшим членом в паре. (Полагаю, я была счастлива с М., но, как я теперь понимаю, это был род некой лихорадки, сочетание бурного секса с обожествлением героя, и она не могла продолжаться вечно.) Впрочем, должна сказать, за время нашей городской жизни У. никогда не старался изображать из себя «главу рода». Боюсь, если не считать его редких вспышек негодования, он более благородная и великодушная личность, чем я.

2 сентября. Сайоннет. День труда

Вместо того чтобы отправиться вместе с папой, Мэри и ее приятелем на автобусе из Сити-Айленда, мы с У. поехали на машине по скоростному шоссе. Поездка была из рук вон скверной, и пробираться в общем потоке транспорта оказалось не столь большим испытанием, как то, что У. все время выворачивало наизнанку, и потому я вынуждена была вести взятую напрокат машину со всей разумной осторожностью — заслуженная кара мне за то, что вышла замуж за «плохого моряка». У., со своей стороны, чувствовал себя виноватым и потому проявлял по отношению ко мне слащавую заботливость, чего я терпеть не могу. Между нами возникла некоторая напряженность, но она улетучилась, едва мы въехали в аллею Уолта Уитмена по дороге на Хантингтон. У. любит Уитмена; однажды он пошутил, будто сделал мне предложение главным образом потому, что Уолт вырос в доме напротив Сайоннета — всего лишь дорогу перейти. И переходил ее то и дело вместе с моим прапрапрапрадедушкой Мэтью, который был его современником и другом всю жизнь. Мэтью Доу поддерживал газету Уитмена и в благодарность получал все опубликованные поэтом произведения с автографами плюс к тому кучу рукописей. Манускрипты находятся в Библиотеке Конгресса, но мы сохранили книги, и отец в качестве свадебного подарка преподнес У. Голубой экземпляр «Листьев травы» издания 1860 года с пометками Уолта, чем сразил моего супруга наповал.

Мы прибыли во второй половине дня, все уже сидели на задней террасе и выпивали. Моя мать была там же, ибо там была Мэри; сомневаюсь, чтобы мать изменила свои планы только ради того, чтобы повидаться со мной перед моим отъездом на год или два в Африку. Мэри была такая, как всегда, ничего нового о ней не скажешь, она сложилась уже в возрасте пяти лет. Приятель у нее, однако, был новый, улучшенный вариант по сравнению с прежними. Дитер фон Шлей, фотограф, приличный на вид блондин, худой, с приятными манерами, типичный пруссак, хотя родом он из Колона в Панаме. Тоже католик, что просто замечательно, и явно не потребитель героина в отличие от своего предшественника. Они с отцом хорошо поладили друг с другом. Отец показывал Дитеру машины, а мама и Мэри делали при этом круглые глаза. Папа не изменился, как и дом. Мама сделала новую подтяжку; бразильская работа, но, видимо, ее характер настолько обострил черты лица, что даже бразильский хирург не смог преобразить ее в прежнюю очаровательную Лили. Ей, наверное, под шестьдесят, но она уже давным-давно запретила упоминать о дне ее рождения.

У. включил свое обаяние и привлек к себе общее внимание, пересказав парочку-другую пикантных историй о жизни театральных знаменитостей Нью-Йорка, я пыталась поговорить о своих занятиях, но осталась за флагом. Никто не задал мне ни единого вопроса о йоруба.

Наш обед в День труда был таким же, как всегда. Сначала устрицы по сезону и цыплята барбекю; в Сайоннете мы придерживаемся традиций, и по особо торжественным случаям неизменно подают устриц, на торговле которыми первоначально строилось благосостояние семьи. Порой случается, что я испытываю здесь минуты счастья. На сей раз блаженный момент настал, когда все мы расположились на северной террасе в сильно потрепанных, убогих плетеных креслах. Пауза в разговоре наступила в то время, когда мама была уже достаточно пьяна, чтобы обращаться со мной с сентиментальной приятностью, и недостаточно пьяна, чтобы начать повесть о том, как я испортила ей жизнь. Не успела я подумать, что мне сейчас не хватает для полного счастья только присутствия моего брата, как Джози появился на пороге. Я вскочила и чмокнула его в щеку. Получился смачный поцелуй, слегка отдающий алкоголем и соусом барбекю. Потом я поставила для него тарелку. Джози приплыл на своей «Лирджет» в Мак-Артур на Лонг-Айленде, а сюда прикатил на новеньком лимузине. Я знаю, он меня любит, но думаю, такие штучки устраивает специально, чтобы поразить воображение папы.

Джози привез прощальные подарки для нас: локатор ГПС для меня, на вид до крайности сложный, и тропический шлем для У. Должна заметить, что У. принял подарок с подобающей случаю любезностью. Мэри вручила мне шарф от Гермеса, купленный, несомненно, на модной распродаже, но вполне милый. Мама дала мне чек, как делает всегда с того времени, когда мне исполнилось семь лет. Купи себе что-нибудь, милочка. Отец преподнес универсальный набор инструментов в замшевой сумке. Папа чувствовал себя как в раю: он живет ради таких минут, когда все в сборе и относительно довольны. Он открыл бутылку коньяка 1898 года, налил всем по глоточку и произнес очень симпатичный тост, пожелав нам доброго пути, и особо подчеркнул, что дата нашего отъезда, пятое сентября, — это очередная годовщина с того дня, когда семейство Доу ступило на землю Северной Америки. Он сказал, что гордится мной и У. и надеется на успех нашей поездки. Типичная папина речь, прочувствованная, немного застенчивая и очень славная.

После этого Мэри, уловив своим безошибочным инстинктом момент, когда можно привлечь к себе всеобщее внимание, сообщила, что они с Дитером решили пожениться. Это значило, что папочка наконец-то заполучит венчание в соборе Святого Патрика, а мама сможет устроить самый пышный прием года. Что касается меня, я на этом торжестве буду блистать отсутствием, как мне кажется, к полному удовольствию мамочки и Мэри.

Позже, у себя в комнате, я пала духом. У. меня утешал и делал это, как я поняла потом, так же, как Джози. Но я не утешилась, хоть и была глубоко признательна и постепенно вошла в свою обычную колею. Мать меня не любит, ну так смирись с этим, Джейн, ты давно уже взрослая, и вообще, ты просто негодница, ведь у тебя есть все, пойми, все! Как говорит мой брат, не бери в голову. Мы в моей старой комнатке, моей девичьей обители со старой провинциальной мебелью, на моей кровати, которая узковата для нас двоих, но когда я перестану хныкать, У. даст мне еще одно утешение, весьма приятное, а я подниму больше шума, чем следует, чтобы все в доме поняли, как я счастлива.

Я считаю дни, я так рада покинуть эту обстановку, этот претенциозный город, забыть о семейной драме. Это правда, М.

Глава третья

Джимми Паз понял, что дело плохо, едва увидел, как Бубба Синглтон блюет в канаву, опершись всем своим громоздким костлявым телом на задний бампер патрульной машины. Бубба патрулировал Центральный округ больше десятка лет, у него были прекрасные возможности познакомиться с тем, что может в потрясающе короткое время сделать с трупом летняя жара в Южной Флориде. Стало быть, это нечто худшее, нежели обыкновенное отекшее, зловонное, раздутое, сине-багровое, кишащее червями и усеянное гигантскими тараканами мертвое тело.

Паз выбрался из своей «импалы» и прошел мимо двух полицейских машин и фургона отдела криминалистики ко входу в четырехэтажный оштукатуренный блочный дом. Двое полицейских в форме, непрезентабельные на вид, как все полицейские в Овертауне в летнее время, удерживали на расстоянии небольшую толпу любопытных. Этот район Майами населен полунищими афроамериканцами. Если вы турист и прилетели в Майами ради солнца и прочих радостей Майами-Бич, но по дороге из аэропорта повернули не туда, куда следует, поняли свою ошибку и захотели вернуться, то вам придется проехать через Овертаун. Во время курортного сезона некоторые туристы поступают именно так, и это, как правило, плохо для них заканчивается.

Джимми Паз не так давно оказался причастным к расследованию одного из таких несчастных случаев. Японскую семейную чету вытащили из машины, женщину изнасиловали и жестоко избили, а мужчину застрелили. Джимми разобрался в деле за двадцать четыре часа: он походил по округе, задавая вопросы и внимательно ко всему присматриваясь, пока не обнаружил кретинов, совершивших преступление, когда они пытались приобрести упаковку мобильников по кредитной карточке Исигуро Хидеки. Произошла короткая перестрелка, один из идиотов был ранен, но на Джимми не повесили дела, поскольку он хоть и цветной, но по особым правилам американской полицейской практики имел специальную лицензию и мог в случае необходимости стрелять в гражданина с любым цветом кожи, и все заканчивалось спокойным служебным расследованием, без малейшей истерии.

Паз был родом с Кубы, высокий, мускулистый мужчина тридцати двух лет, с кожей цвета кокосовой циновки, с круглой головой, волосы на которой были острижены очень коротко. Уши маленькие, аккуратные, глаза удлиненные, большие и умные, теплого коричневого цвета, но отнюдь не теплые по выражению. Круглая форма головы, удлиненные глаза и некоторая приплюснутость черт лица придавали облику Джимми нечто кошачье. Это впечатление усиливалось, когда Джимми улыбался, и мелкие зубы казались особенно белыми на фоне темной кожи.

На нем был полотняный пиджак от Хьюго Босса, черные обтягивающие брюки от Эрменегильдо Сенья, рубашка из чистого хлопка с короткими рукавами в микроскопический черный горошек, а на шее вязаный темно-синий галстук. На ногах замшевые ботинки за триста долларов от Лоренцо Банфи. Иными словами, Паз одевался, словно коп, который берет взятки. Но он не брал взяток. Холостой и не разведенный, он жил бесплатно в доме, принадлежащем его матери. Одеваясь подобным образом, Джимми, так сказать, вставлял перо и тем собратьям по профессии, кто не брезговал мздой, и тем, кто оставался честным.

У входа в дом Паз достал из кармана тюбик мази «Вике Вапо-Раб» и смазал ею обе ноздри. Это было старое полицейское средство заглушать трупную вонь, но оно заглушало и неприятные запахи здания. В этом доме наружные лестницы вели к узким открытым переходам, огороженным невысокими бетонными стенками. Выкрашенные в цвет дерьма, они обладали архитектурным очарованием общественной уборной; быть может, именно поэтому и вход, и лестницы использовались в качестве таковой. Паз почувствовал, как и всегда, когда входил в подобные жилища, мощный взрыв эмоций — возмущения, смешанного со стыдом и жалостью, — и подождал, пока овладеет собой и станет только полицейским и никем больше, то бишь персоной неуязвимой. Чтобы создать подобную эмоциональную броню иным способом, ему пришлось бы глотать валиум[13] горстями. Джимми, разумеется, привлекали и зарплата, и привилегии, однако только благодаря этой броне он стал полицейским.

Патрульный у двери квартиры жертвы, толстомордый парень по имени Гомес, сгорбился у стены, сопя и кашляя, — видимо, удрал сюда от невыносимой вони в помещении. Подмышки его белой форменной рубашки насквозь промокли, и при появлении Джимми он стер маслянистый пот со лба тыльной стороной ладони. Паз был известен в Управлении полиции Майами тем, что не потел. Во время одного из своих дежурств, в день, когда асфальт таял от жары, словно ириска во рту, Джимми гнался за уличным карманником шесть кварталов по Флэглер-стрит, схватил его и доставил в участок, причем лицо и рубашка у Паза остались сухими. Но это, с точки зрения Гомеса, был второй недостаток Джимми, а первый заключался в цвете его кожи и чертах лица, а также в том, что, несмотря на подобный цвет кожи и подобные черты лица, он, несомненно, был кубинцем. Формально Джимми был мулатом, формально мулатом был и Гомес, но Паз находился по черную сторону границы, а Гомес — по белую, как примерно девяносто восемь процентов кубинцев, покинувших Кастро ради Америки, и это представляло собой мучительную часть жизни Джимми. Он помолчал и решил пролить на Гомеса каплю собственной горечи.

— А, Гомес, как ты себя чувствуешь? — спросил он по-испански.

— Я себя чувствую прекрасно, — ответил Гомес по-английски.

— Что-то не похоже, выглядишь ты дерьмово. Кажется мне, ты сейчас начнешь блевать, — сказал Паз.

— Я же сказал, у меня все в порядке.

— Если тебе надо поблевать через перила, за чем дело стало? — Паз указал на открытую часть перехода. — Там внизу всего лишь кучка ниггеров, можешь блевать прямо на них, сегодня самый обычный день в Овертауне.

— Пошел ты знаешь куда! — выругался по-английски Гомес.

Джимми пожал плечами, произнес: «No habla ingles, senor»[14] — и вошел в квартиру. Там было жарко и так воняло дезинфекцией, что нечем было дышать: легкие отказывались воспринимать эту смесь как воздух. Температура явно перевалила за девяносто градусов по Фаренгейту, что само по себе было достаточно скверно, но это было не все. Миазмы гниения и разложения оставляли далеко позади любую скотобойню.

Стоя в дверях, Паз достал из портфеля пару резиновых перчаток и надел их. До него доносились голоса, он увидел стробоскопические источники света, с которыми работали криминалисты-эксперты. Они, видимо, уже заканчивали свое дело, порошок для снятия отпечатков был рассыпан повсюду. Надо, пожалуй, оглядеться, перед тем как вступить в игру.

Паз окинул взглядом маленькую комнату с низким потолком, стенами, выкрашенными грязно-желтой краской, и полом, покрытым линолеумом, протертым до основания в тех местах, по которым больше всего ходили. Из мебели в комнате были крытый синим бархатом диван, сравнительно новый, куда менее новое, точнее сказать, старое кресло, обтянутое лиловым заменителем кожи, порванным на спинке, несколько складных столиков, расписанных цветочным узором, и цветной телевизор с экраном в двадцать восемь дюймов по диагонали, повернутый к дивану и креслу. На полу лежал ворсистый ковер размером восемь на девять футов, полосатый, как шкура зебры. Кто-то пролил на ковер коричневую жидкость, то ли кока-колу, то ли кофе. На одной из стен висело большое бархатное полотнище с изображением группы африканцев, охотящихся с копьями на льва, на другой стене — две африканские маски, дешевые базарные поделки, которыми торгуют в местных магазинах: стилизованное человеческое лицо с неестественно выпученными глазами и тоже стилизованная голова антилопы. На той же стене разместились семейные портреты в дешевых рамках. Группа вполне респектабельных людей, одетых для выхода в церковь; парочка фотографий улыбающихся мальчиков школьного возраста; два снимка по случаю окончания школы — девушки и юноши, явно брата и сестры, и наконец, фотография женщины средних лет с глубоко посаженными глазами и чем-то смазанными до блеска волосами. И стена, и снимки были покрыты мелкими красновато-коричневыми пятнышками краски, словно кто-то нажал на клапан баллончика с краской, чтобы проверить, действует ли распылитель. В одном месте из стены торчал свободный гвоздь без шляпки, и прямоугольный участок стены под ним был чистым, без пятнышек, стало быть, на гвозде висела раньше картина.

В комнату вошел сотрудник технической группы, таща с собой туго набитую сумку; он помахал Пазу на прощание и отбыл. Через несколько секунд появился еще один парень, с камерой. Паз обратился к нему:

— Послушай, Гэри, ты не знаешь, взял кто-нибудь картину, которая висела на стене? Вот тут, где гвоздь?

— Я не заметил, скорее всего, кто-то спер ее до того, как мы сюда явились.

— Ладно, я расспрошу. Ты закончил?

— Да, — ответил тот и, помолчав, добавил: — Джимми, тебе очень хочется поймать этого типа?

— Мы хотим поймать каждого из ему подобных.

— Угу, Джимми, — согласился технарь. — Я имею в виду, что этого тебе до чертиков захочется поймать. От всей души.

Он ушел, а Джимми вошел в спальню. В крошечной комнатке не было ничего, кроме выкрашенной белой краской «медной» кровати, белого соснового бюро и двух людей: мертвой женщины и живого напарника Джимми, Клетиса Барлоу — пятидесятилетнего седого мужчины, сложением напоминавшего Линкольна. Он был одним из пока еще немногих представителей местного населения Флориды в Управлении полиции Майами, этаким говоруном ушедших времен. Он был похож на деревенского проповедника; кстати, в этой ипостаси он и выступал по воскресеньям. Детективом в отделе по расследованию убийств Клетис служил около тридцати лет.

— Медэксперт уже был здесь? — спросил Паз, глядя на то, что лежало на кровати.

— Был и уехал. А где был ты?

— Сегодня мой законный день отдыха. Понедельник. Кажется, и твой тоже. Я собирался к маме. Почему нам поручили эту работу?

— Я крутился тут поблизости и поднял телефонную трубку, — сказал Барлоу.

Паз только хмыкнул. Он знал, что Клетис наотрез отказывается исполнять служебные обязанности по воскресеньям и потому нередко несет службу в те дни, которые при иных обстоятельствах мог бы проводить дома и отдыхать.

— Что сказал медэксперт? — спросил Джимми. — Кто она такая, по крайней мере?

— Он считает, что она мертва уже пару дней. Это Диндра Уоллес. Сегодня утром она должна была переехать в дом своей матери. Брат пришел к ней, так как она не появилась и не отвечала на телефонные звонки. Он обнаружил ее вот в таком виде. Они собирались за покупками. Для ребенка.

— Угу, — пробурчал Джимми и подошел ближе к кровати.

Перед ним были останки совсем юной женщины, лет двадцати, не больше, с гладкой шоколадной кожей. Она лежала на спине, руки вытянуты по бокам, ноги раздвинуты. На одной лодыжке золотой браслет, на шее золотая цепочка с маленьким золотым крестиком. Груди большие, округлые и набухшие; ее убили, когда она была на сносях. На кистях рук обычные в таких случаях пластиковые пакеты — на тот случай, если она хваталась за убийцу. Это поможет обнаружить хоть какие-нибудь улики. Простыня в цветочек, на которой она лежала, сделалась черно-красной от крови; лужа крови застыла на полу у кровати. Паз постарался не наступить в нее.

— Ребенка нет, — заметил он.

— Ребенок в раковине на кухне. Пойди посмотри.

Паз пошел. Барлоу услыхал, как он рычит сквозь стиснутые зубы: «Ау, mierditas! Ay, mierda! Ay, Dios mio, conde-nando, ay, chingada!»[15] — однако Клетис не понимал по-испански, и для него это ничего не значило. Вернувшись в спальню, Паз произнес следующее: «Ужасно, это просто ужасно!» Если ты работаешь вместе с Клетисом Барлоу, не упоминай имя Господне всуе, тем более на официальном языке штата Флорида или в бранных речах. Клетис не станет работать с тем, кто не отвечает его стандартам, а Джимми не позволил бы себе обидеть единственного в отделе убийств детектива, который относился к нему без откровенной неприязни. Паз не знал, какие личные чувства питает к нему Клетис, однако исходя из того, что Барлоу был потомком в пятом поколении в роду самых яростных и ожесточенных расистов в стране, черный кубинец вряд ли был первым, кого он избрал бы себе в напарники. С другой стороны, никто и никогда не слышал, чтобы Барлоу употреблял расистские эпитеты, что делало его поистине уникальной личностью в составе сотрудников Управления полиции Майами.

— Ты считаешь, это было ритуальное убийство?

— Так, давай посмотрим. Никаких признаков насильственного вторжения в квартиру. Никто не слышал ничьих криков в ту ночь, когда она, как мы полагаем, погибла, хотя это следует еще раз проверить. Так, теперь тело. Взгляни на эту девочку. Что ты видишь? Я имею в виду, помимо того, что с ней сделали.

Паз посмотрел.

— Кажется, будто она спит. Я не вижу никаких ссадин на запястьях и лодыжках.

— Их и нет. Я проверял. И док утверждает, что она была еще жива, когда ее начали резать. Таким образом…

Барлоу сделал выжидательную паузу.

— Она знала этих людей. Сама впустила их. При помощи наркотиков они ввели ее в бессознательное состояние. А потом зарезали. Госп… м-м, черт побери, что они собирались с ней сделать?

— Об этом мы спросим у них самих, когда поймаем этих подонков. Ох, погоди, есть еще одно. Что ты скажешь вот об этом?

Барлоу достал из кармана пластиковый пакет для улик и протянул его Пазу.

В пакете находился деревянный предмет грушевидной формы, около дюйма в поперечнике, похожий на скорлупу какого-то ореха или кожуру плода, темный и блестящий на выпуклой стороне, шероховатый изнутри; по центру проходил прямой рубец. Паз заметил две крохотные просверленные дырочки по обоим концам.

— Похоже на кусок ореховой скорлупы, причем просверленный. Может, это часть каких-то бус?

На лестнице послышались шаги и металлическое позвякивание. Вошли два служителя из морга с носилками.

— Ну и вонючее дерьмо! — произнес тот, кто вошел первым и увидел труп на кровати.

— Придержи язык, сынок! — оборвал его Барлоу. — Надо иметь уважение к смерти.

Парень, видимо новичок на этой работе, намеревался было отбрить Барлоу, но, взглянув на выражение его лица и лица своего напарника, предпочел и вправду придержать язык и взяться за дело.

Глядя, как эти двое укладывают останки Диндры Уоллес в специальный пластиковый мешок, Паз подумал, что только зубоскальство и грубая ругань помогают обычным людям выдерживать подобную жуть изо дня в день.

— Есть и еще один труп, — сказал Барлоу. — Младенца. Он в кухне.

Парни из морга были явно потрясены. Младший пошел в кухню. Сначала там было тихо, потом хлопнула дверца шкафа. Парень вернулся с белым мешком для мусора в руке; на дне его лежало что-то темное.

— Нет, — сказал Барлоу. — Принеси специальный мешок для тела.

— Для те… ради бога, ведь это же утробный плод, — возразил было тот.

— Это дитя человеческое и образ Божий, — сказал Барлоу. — И его вынесут отсюда как человеческое существо, а не как кусок мусора.

Старший санитар велел младшему:

— Эдди, делай, что тебе говорят. Пойди принеси мешок из машины.

Оба детектива молча ждали, пока унесут мертвых. Потом они вышли из спальни. Паз указал на стену:

— Отсюда исчезла картина.

Барлоу пригляделся.

— Угу. Кто-то пошел на риск, чтобы привлечь наше внимание. Надо расспросить членов семьи.

— Известно, кто отец?

— Они знают, — ответил Барлоу.

Внизу, у входа в дом, толпа начала редеть, точнее, она переместилась на противоположную сторону улицы к двум фургонам телевидения; младшие сотрудники приехавшей группы устанавливали камеры. Паз и Барлоу направились вдоль по улице прочь отсюда. Нет сомнения, что сюжет секунд на двадцать по поводу гибели Диндры Уоллес попадет в вечерний выпуск местных новостей — за отсутствием впечатляющих происшествий в среде более светлокожих людей.

Решительная на вид женщина средних лет с медно-рыжими волосами, одетая в легкий костюм цвета весенней травы, вышла из прохода между двумя машинами и преградила им дорогу.

— Ну что, ребята? Я слышала, это скверная история.

Дорис Тэйлор работала репортером «Майами геральд» достаточно давно, и работала хорошо, а потому Барлоу ее в упор не видел, а Паз всячески поддерживал. Паз был современным копом и понимал, что реклама много значит для карьеры, а Барлоу считал репортеров и людей, которые читают их писания, вампирами и нечистыми духами. Это была та область, в которой двое мужчин от согласия переходили к несогласию. Барлоу молча обошел Тэйлор, как собачонку, которая остановилась пописать у столбика, а Паз улыбнулся и, помолчав, негромко произнес: «Позвони мне»; потом он двинулся дальше, а Тэйлор, одарив Джимми ослепительной улыбкой, показала нос спине Барлоу и вернулась к месту происшествия «собирать колорит».

На соседнем углу Реймонд Уоллес, брат погибшей, ждал в патрульной машине вместе с офицером полиции в штатском. Паз узнал его по фотографии, которую видел в квартире. Он сидел в оцепенении на заднем сиденье машины, откинув голову. Задняя дверца машины была открыта, чтобы туда поступал воздух и чтобы никто не подумал, будто Реймонд арестован. Как и многие, имевшие отношение к утренним событиям, он выглядел потрясенным, и коричневая кожа на лице приняла нездоровый серый оттенок. Барлоу просунул голову в машину и сказал:

— Мистер Уоллес, мы сейчас направляемся в участок, и вы можете сделать ваше заявление.

Уоллес вздохнул и выбрался из машины. Паз заметил, что глаза у него покраснели, а на носке белого ботинка видны следы желтоватой рвоты.

— Могу я позвонить матери? — спросил Уоллес.

— Вы должны позволить нам сделать это, сэр, — ответил Барлоу.

— Почему? Мама будет очень волноваться, ей станет плохо, если я не позвоню и не скажу ей, почему задерживаюсь.

Они поехали в машине Паза. Барлоу сказал:

— Дело в том, что после убийства важно, чтобы первыми поговорили с родственниками жертвы полицейские. Первая реакция иногда позволяет уяснить очень важные вещи.

— Вы считаете, что моя мама связана с…

— Нет, сэр, разумеется, это не так, но мы должны делать все в соответствии с буквой закона. И я хотел бы сказать вам, что глубоко соболезную вашей утрате.

Он искренне соболезнует, подумал Паз. Он жалеет этих людей, всех до одного, преступников и жертв. Сам Паз не допускал в свою душу ничего, кроме холодного и благородного негодования.

По Второй авеню они в молчании доехали до Пятой, где располагалось Управление полиции в почти новом шестиэтажном бетонном здании, которое выглядело как настоящая крепость. В одной из комнат для допросов в отделе убийств, на пятом этаже, они выслушали рассказ Реймонда Уоллеса. Он жил вместе с матерью в Опа-Лока, к северу от города, в их собственном доме. Он взял машину матери, чтобы поехать за сестрой. Они собирались пройтись по торговым рядам, чтобы купить вещи для ребенка. Сказав об этом, Реймонд разрыдался. Барлоу дал ему время успокоиться. Паз спросил Реймонда о пропавшей картине, но тот в ответ только уставился на него непонимающим взглядом.

Барлоу перевел разговор на семью. У родителей было только двое детей — Реймонд и его сестра.

Отец был сержантом военно-воздушных сил и умер пять лет назад. Мать жила на пенсию, Реймонд учился в Майами-Дэйд. Сестра хотела стать парикмахером и тоже училась, чтобы получить лицензию. Отцом ребенка был Джулиус Юганс, человек немолодой, обитатель Овертауна. У него был грузовичок-пикап, и Юганс зарабатывал на жизнь перевозками и случайными сделками. Нет, мать не одобряла эту связь, но только потому, что Юганс не был членом их церкви, он вообще не ходил в церковь.

— Мы воспитаны в лоне церкви. Моя мама очень верующая, понимаете? Но мы становимся взрослыми, наши взгляды меняются. Я посещал церковь. А Ди не всегда.

— Это началось с того времени, как она сошлась с мистером Югансом?

— Ну, в общем, да, но началось это уже несколько лет назад. Потом она забеременела, и мама стала ее сторониться, и она редко у нас бывала. А я, вроде тех парней из ООН, старался ладить и с той и с другой стороной.

— Угу. Не казалось ли вам, что ваша сестра и ее сожитель стали приверженцами какой-нибудь другой религии?

Уоллес сдвинул брови.

— Что вы имеете в виду, сэр? Католическую веру?

— Нет, я имею в виду какой-то культ.

У Реймонда на лице появилось удивленное выражение.

— Что-нибудь вроде этой кубинской чепухи?

— Да, что-то неординарное, новое, чем она увлеклась. Или он.

Молодой человек немного подумал, потом покачал головой.

— Ни о чем подобном она мне не говорила. Само собой, после того, как она сошлась с Югансом, мы уже не были с ней так близки, как раньше. Но… нет, сомневаюсь. Ди — практичная девушка… то есть была такой. — Онпомолчал. — Разве что эти гадания или предсказания судьбы, которые вы могли бы счесть чем-то необычным.

— О чем речь?

— Она сказала нам две или три недели назад, что нашла какого-то прощелыгу-предсказателя или гадальщика, к которому охотно ходила на эти, как бы их назвать, сеансы, что ли. Он иногда подсказывал ей номера, и номера эти выигрывали. Она таким образом получила диван, телевизор и еще какой-то хлам. Ди просто носилась с этим типом некоторое время.

— Вам известно имя этого человека или место, где мы могли бы его увидеть?

— Нет, точно не помню, какое-то африканское имя. Вроде похоже на Мандела или Мандубу, Мандола? Не могу припомнить. Нам она мало о нем говорила. Послушайте, не мог бы я теперь просто позвонить маме? Я уже сообщил вам все, что знаю, и, сказать по правде, боюсь, что, когда вернусь к своей машине, она уже будет без колес.

Детективы переглянулись и, придя таким безмолвным способом к соглашению, разрешили Реймонду Уоллесу поехать в сопровождении полицейского в форме к его машине. Паз отправился в Опа-Локу вместе с Барлоу, соблюдая дозволенный предел скорости, как предпочитал Барлоу, и обуреваемый желанием выкурить сигару, чего Барлоу явно не потерпел бы. Тем не менее Барлоу, как напарник, его устраивал: он был детективом высшего класса, а его терпимое отношение к Джимми давало Пазу определенные преимущества в управлении, где большинство сотрудников смотрело на него косо. Целовать задницу Барлоу (если это можно так назвать) было «приятнее», чем целовать ее кому-то другому.

Беседа с миссис Уоллес прошла так, как обычно проходят подобные беседы. Уоллесы считали, что честность, пребывание в законном браке, посещение церкви, достойная и порядочная жизнь и достигнутое в конечном итоге положение в кругу людей среднего класса позволит им избежать детоубийства, обычного в среде чернокожих. Оказалось, что нет. Паз молча сидел и наблюдал, как Барлоу тормозит истерику. Миссис Уоллес была внушительной особой и требовала умелого обращения. Восстановилась тишина, телефонные звонки умолкли, многочисленные соседки, явившиеся с соболезнованиями и утешениями, удалились, и копы начали задавать вопросы. Они узнали, что Диндра оставила дом после ссоры, что она получала от своего сожителя деньги на уплату за квартиру в «ужасном месте» и поступила на курсы в школу красоты. Детективы выяснили, что Уоллесы вовсе не мечтали о такой профессии для своей дочери, но что можно поделать с нынешней молодежью? Миссис Уоллес ни разу не бывала в квартире дочери и подтвердила слова Реймонда о том, что ее отношения с Диндрой стали натянутыми из-за связи дочери с Югансом. Первым подозреваемым в списке миссис Уоллес был именно Джулиус Юганс.

— Вам известно, что он жестоко обращался с вашей дочерью, миссис Уоллес?

— Мне известно, что он не хотел ребенка, — ответила женщина. — Джулиус Юганс хотел только одного.

К этому времени миссис Уоллес была снова окружена соседками, которые обмахивали ее пальмовыми листьями и бумажными веерами и утешали сентенциями из арсенала их безысходной и жесткой религии. После нескольких рутинных вопросов о том, где находились миссис Уоллес и ее сын в предыдущий вечер, детективы оставили свои визитные карточки и удалились.

На обратном пути Паз рискнул спросить:

— Вам начинает нравиться Юганс?

— Ты мог бы сделать такое с женщиной, с которой живешь? Ты видел ребенка. Мог бы ты так поступить с собственной плотью и кровью?

— Если бы я был в доску пьян или одурманен ангельским порошком, а она сообщила бы мне, что ребенок не от меня? И под рукой у меня был бы нож? Да, мог бы. Любой бы мог. Это объясняет, как убийца проник в квартиру: жертва сама его впустила. И пропавшая картина укладывается в эту схему. Это была картина Джулиуса, и он прихватил ее, когда смывался оттуда.

— Это была не единственная вещь, которую он прихватил, — произнес Барлоу.

— Верно, но если мы предположим, что он обезумел…

— И твой киллер, обезумевший от ревности, нашел время накачать свою любовницу наркотиками, прежде чем сделать тот узкий длинный разрез? И проделать с ребенком то, что я назвал бы аккуратной маленькой операцией? — Барлоу, не поворачивая головы, искоса бросил на Паза взгляд своих светлых миндалевидных глаз. — Ты, похоже, влюбился, становишься невнимательным, сынок.

Это было первое правило Барлоу. Не влюбляйся в подозреваемую, пока не познакомился со всеми другими девушками.

— Порядок, замечание принято, — сказал Паз, нисколько не обиженный.

Он, безусловно, признавал, что Барлоу намного опытнее его и он самый лучший детектив. Немного помолчав, Барлоу заметил:

— Я по-настоящему заинтересован в том, что скажет док насчет этих разрезов.

— Что вы имеете в виду?

— Я видел зарезанных свиней, а также оленей и телят, и сам это делал пару раз. Видел, как это делают люди умелые, видел и то, как делают это люди, не имеющие ни малейшего представления, как взяться за дело. И хочу сказать: то, что мы с тобой увидели в той квартире, совершил человек, знающий, как и что делать. Хуже всего то, что он такое делал и раньше.

Последнее замечание повисло в воздухе, словно пятно черного дыма.

— Не хочу ничего об этом слышать, Клетис.

— Думаешь, я хочу об этом говорить? Но так оно и есть. Слышащее ухо и видящий глаз сотворил Господь. Так сказано в двадцатой притче на четырнадцатой строке. Нам должно следовать услышанному и увиденному, куда бы оно нас ни привело.

— Клетис, я просто хочу надеяться, что это кто-то из своих. Ведь если это серийный убийца, маньяк, мы увязнем навечно, нам на шею сядут политики, а парень, может, уже где-нибудь в Пенсаколе…

Паз умолк. Он сам ощутил некие короткие перерывы в своем заявлении, легкое заикание в тех местах, в которых, говори он с обыкновенным человеком, прозвучали бы словечки вроде «затраханный», «черт» или «будь оно проклято». Он к тому же чувствовал, что Барлоу это понимает и радуется его сдержанности, если он вообще может чему-то радоваться. Барлоу произнес очень тихо, почти про себя:

— Кто в состоянии сделать чистое из нечистого? Никто.

Паз не имел желания возвращаться к этой теме, и оставшуюся часть пути они провели в полном молчании. В отделе они узнали, что за Джулиусом Югансом числится не так уж много грехов: его привлекали за вождение в пьяном виде и дважды за хранение краденого. Паз был готов отправиться за ним и доставить для допроса, однако Барлоу сказал:

— Он подождет. Если не убежал до сих пор, то и не убежит. Сначала я хочу ознакомиться с результатами вскрытия.

Для Джимми это было к лучшему. Барлоу в соответствии с правилами был ведущим детективом в данном расследовании. Может, им прежде всего стоит исключить версию о самоубийстве, подумал Джимми, но вслух этого не сказал. Когда Барлоу уйдет в отставку, Пазу, глядишь, достанется напарник с чувством юмора.

— Возьмете меня с собой? — спросил он, подумав, что вполне может прожить и без знакомства с результатами вскрытия.

— Нет-нет, вдвоем незачем являться к Джексону. Ты разберись пока с этим орехом, я вернусь часам к пяти, и мы оба займемся мистером Югансом.

Тоже хорошо. Паз сел в машину и двинулся по шоссе 1-95 к югу. Он закурил одну из контрабандных сигар, которые покупал в упаковках по пятьдесят штук у парня на Корал-Вэй. Сигары он начал курить с четырнадцати лет. В полицейских машинах курить не разрешалось, и Джимми считал это одним из признаков приближения конца цивилизации. Мужчина должен курить, это делает его мужчиной и отличает от животных.

Накурившись вдоволь, он свернул с шоссе Дикси на Дуглас-роуд, а потом на Ингрэм. Деревья по обочинам дороги еще не вполне оправились от повреждений, нанесенных ураганом Эндрю в девяносто втором году, и дорога перестала быть сплошным зеленым тоннелем, каким была раньше, но здесь было прохладно и тенисто, не то что на открытом беспощадным лучам солнца шоссе Дикси. Цель его поездки, Фэйрчайлд Тропикал Гарденз, — самый большой тропический древесный питомник и центр по изучению тропической растительности. Он тоже пострадал от урагана, но восстановлен почти полностью, маленький рай пышных растений и цветов. Паз показал сторожу у ворот свою бляху и припарковал машину в самом тенистом углу, какой мог найти. Дневной зной достиг своей обычной наивысшей точки. Позже, в половине четвертого, когда воздух сгустится и станет нестерпимо горячим, чтобы втягивать его в легкие, он будет увлажнен неизбежным грозовым ливнем. А пока в неподвижном воздухе повис густой запах гниения, смешанный с божественным ароматом. Паз шумно выдохнул эту смесь и направился к двухэтажному зданию из серого флоридского известняка мимо пруда, где плавали тропические рыбы, и величественной индийской смоковницы. В здании размещались исследовательские лаборатории и административные офисы.

После нескольких неудачных попыток он нашел кабинет доктора Альберта Мэйнза, долговязого, некрасивого, но обаятельного мужчины, примерно в возрасте Паза. Загорелый очкарик в зеленой футболке и шортах цвета хаки выглядел этаким бесстрашным изыскателем растений. Он с интересом поглядел на визитную карточку Паза.

— Чего изволите, мистер коп? Снова пришли искать в нашем саду наркотики? — спросил он, улыбаясь.

Паз ответил с невозмутимым видом:

— Нет, сэр, это имеет отношение к убийству.

Лицо Мэйнза приняло подходящее к обстоятельствам сдержанное выражение.

— Вот так история, кто же убит? — спросил он и вдруг побледнел. — Ох, черт, подождите секунду, вы здесь не потому, что…

Он бросил взгляд на семейную фотографию на письменном столе.

— Нет, сэр, ничего подобного. Нам просто нужен небольшой ботанический совет.

Мэйнз глубоко вздохнул, нервно рассмеялся и присел на край письменного стола.

— Ну, так в чем же дело?

Паз вручил ему пакет для улик с помещенным в него предметом.

Мэйнз взглянул на него, поднес к глазам. Уселся на стальной табурет, достал из пакета скорлупу ореха, изучил ее сквозь лупу, измерил, потом достал с полки толстый том в зеленой обложке, полистал его минуты две и сказал:

— Вот оно.

Паз заглянул в книгу через плечо ботаника на орех, похожий по форме на улику.

— Это Schrebera golungensis, — сказал Мэйнз. — Дерево, называемое также опеле, но я не могу вам сказать, что значит «опеле». Хотите ли вы знать что-то еще кроме названия?

— Растет это дерево в наших местах?

— Думаю, могло бы легко расти, здесь все растет. Но родина его Западная Африка: Нигерия, Конго и Сенегал.

— А у вас есть хоть одно? Я имею в виду ваш ботанический сад.

— Живое и растущее? Я могу проверить по нашей базе данных, если хотите.

Паз очень этого хотел. Ученый сел перед большим монитором и принялся нажимать клавиши. Списки мелькали на экране, сменяя один другой.

— У нас его, очевидно, нет. И позволю себе высказать предположение, что ни у кого в Майами тоже нет.

Паз внес сведения в свою записную книжку.

— Скажите, а как его используют? Едят плоды или что?

— Его не культивируют. Оно растет в диком виде в джунглях. Быть может, местное население как-то его использует, однако я об этом не осведомлен. Если у вас есть время, можем проверить через Интернет.

— Давайте сделаем это.

Мэйнз защелкал клавишами. Компьютер издал музыкальную трель, потом засвистел.

— Я вошел в базу данных EthnobotDB. Такого точно вида здесь нет, но есть родственный вид, используемый в народной медицине.

— А как насчет изготовления яда?

— Яда, говорите. Тогда нам нужна база данных PLANТОХ. Секундочку, проверим на всякий случай весь род. Ничего, чисто. Но само по себе это еще ни о чем не говорит. Эти общие базы данных полны ошибок. Вам нужен этноботаник.

— И это не вы?

— Нет, я систематик. Определяю, какие растения находятся в родстве между собой, и решаю, является ли найденное кем-то растение новым видом. А этноботаник работает в среде местного населения и узнает, как люди используют растения. Фармацевтические компании набирают таких специалистов целыми группами.

— Назовите имя хоть одного, с кем я мог бы поговорить.

— Да вот хотя бы Лидия Эррера, отличный специалист. Я знаю, она где-то здесь, потому что видел ее вчера. Для решения вашей проблемы нужен человек, знакомый с Западной Африкой, поскольку вас интересует определенный вид дерева. — Мэйнз замялся. Паз понимал, что ученого прямо-таки одолевает любопытство, и потому не удивился, когда тот спросил: — Но… какая же связь между этим видом деревьев и убийством? Если можно об этом спросить…

— Спросить, разумеется, можно, но я не вправе вам ответить. Извините, таков процессуальный кодекс.

Мэйнз усмехнулся, но усмешка получилась кривоватой.

— Да, это понятно, ведь, поскольку к убийству имеет отношение редкий тропический плод, совершить преступление мог специалист по тропическим растениям.

— Мог бы, — ответил Паз даже без намека на улыбку. — Кстати, вам не знакома жертва, некая Диндра Уоллес?

Короткий нервный смешок.

— Нет, я такой не знал. Кто она?

— Обыкновенная женщина из Овертауна. Но вернемся к вашим словам насчет того, что тут нужен знаток Африки.

Мэйнз, казалось, с облегчением вступил на привычную почву.

— Верно. Ну, большинство из этноботаников в нашей части света связано с американскими тропиками, и это понятно. К тому же мы близки к Латинской Америке, у нас с ней политические и экономические контакты. В Западной Африке в большинстве работали ботаники родом из Франции, а в Восточной — из Великобритании. Это опять-таки понятно, если вспомнить историю бывших колониальных владений. К сожалению, больше ничем помочь не могу.

Паз закончил писать и убрал записную книжку. Поблагодарил Мэйнза и взял со стола свой орех. Свой орех опеле. Средство узнать имя. В машине он сел на переднее сиденье, открыл дверцу и перечитал записи. Он всегда делал это после беседы или допроса, это было тоже одно из неукоснительных правил Барлоу. Убедиться, что получил необходимое, прежде чем покинешь информанта. Во всяком случае, новости дельные. На месте преступления обнаружен редкий орех, это куда лучше, чем найти плод, растущий по всей Южной Флориде. Он так и записал: «редкий орех». Паз засмеялся. Очень жаль, что он не может поделиться своей радостью с Барлоу. Он набрал на мобильнике телефон справочной в Университете Майами, потом позвонил в кабинет доктора Эрреры. Упомянул имя Мэйнза, но не сообщил, что сам он полицейский, и договорился с секретарем о встрече в конце дня.

Паз выехал из Фэйрчайлда и повернул к северу. Редкий орех. Хорошо бы обнаружить вторую половинку скорлупы ореха этой необыкновенной Schrebera golungensis. Подумав, Джимми достал записную книжку, остановился у светофора и сделал еще одну заметку: спросить у Лидии Эрреры, зачем в скорлупе по обоим концам просверлены маленькие отверстия.

Глава четвертая

Сегодня на ланч арахисовое масло и желе в коробке с изображением Берта и Эрни, а еще банан и апельсиновый сок в маленькой бутылочке-термосе. У Лус появился аппетит, и выглядит она немного менее истощенной, немного менее похожей на голодного воробышка. Волосы у нее блестящие, они закреплены двумя розовыми пластмассовыми заколками в два колечка, ниспадающие на маленькие плечики. Я одела ее в темно-синюю футболку, джинсовые шортики и красные туфельки на резиновой подошве. Когда все будет позади и мы выживем, то клянусь, куплю для нее что-нибудь очень красивое. На мне мой рабочий костюм, теперь уже более похожий на бесформенный мешок с изображениями живописных руин цвета блевотины — эффект упадочного Пиранези.[16] Ноги у меня голые и засунуты в нечто, обычно называемое «здоровой обувью», — точно того же цвета. Это отняло у меня немало времени, однако полагаю, я нашла наиболее непривлекательный стиль прически для формы моего лица — оно у меня угловатое, причем мама всегда утверждала, что скулы у меня хорошие. Я извлекла из них все, что могла, нацепив совершенно клоунские, в голубой пластмассовой оправе очки-хамелеоны, стекла которых темнеют при солнечном свете. Стекла затемняют мои глаза, от природы светлые, серовато-зеленые. Я стараюсь ни при каких обстоятельствах не смотреть людям в глаза, и на работе вряд ли кто знает, какие они у меня. Прическа и очки старят меня лет на десять, и я выгляжу особой, давно забывшей о сексуальных радостях. Что, кстати, так и есть.

Мы выходим из квартиры после короткого спора о том, можно ли взять с собой в детский сад книжку о птицах. В детском саду к этому относились неодобрительно, так как считали, что из-за личных вещей, приносимых с собой, возникают ссоры. Кстати, мне по душе, что Лус мне возражает, ведь она столько времени в своей коротенькой жизни провела в качестве насмерть запуганного объекта для битья. Она любит свою книжку о птицах, особенно тот ее раздел, где говорится о том, как птицы выкармливают своих птенцов. Птица-мать сует корм в раскрытый клюв птенца. Лус это нравится. Вчера вечером, когда мы читали, я давала ей один за другим кусочки печенья, и девочка радостно смеялась. Я мать, а ты ребенок. Потом она захотела покормить меня. Я позволила, и она произнесла свое первое полное предложение в моем присутствии: «Теперь я мать, а ты ребенок», и мы обе смеялись.

Она теперь называет меня «матерью» — со скрупулезной формальностью, но я не возражаю, хоть она и произносит это слово как «маффа», а это напоминает мне слово из языка оло «м'фа»; оно буквально означает «основание», «подножие» и представляет собой квадратную плетеную подставку, на которую бабандоле помещает занзоул, то есть ритуальную емкость для магических предметов. Они там лежат, касаясь один другого, и вбирают в себя аше — духовную энергию. В фигуральном смысле этот мир — материальная реальность, лоно природы, на котором Бог поместил людей оло и которое их поддерживает.

Мы оставляем дома книжку о птицах и выходим в типичное для Флориды сырое утро; сгущенный воздух, кажется, свисает почти заметными полосами с желтых аламандер, розовых олеандров и смоковниц с их серой корой и коварными цепкими усиками, на концах которых набухли тяжелые капли влаги.

Мы забираемся в «бьюик», и я включаю дворники, потому что стекла запотели. Я выжимаю сцепление, а Лус включает радио, всегда одну и ту же программу — классической музыки. Теперь я разлюбила барабаны, мне не хочется ощущать их биение. Исполняют пассакалью для скрипки. Кажется, Паганини. Я выключаю музыку. Мне нравятся Моцарт, Гайдн, Вивальди. И превыше всего — Бах. Замысловатый, сложный ордер, иллюзия правил, признаки покровительства, защиты от зла. И никаких барабанов.

Короткий спуск по улице Гибискус к конгрегационалистской церкви Провидения, при которой и существует самый лучший дневной детский сад в Майами. Имеется очень длинный список ожидающих очереди попасть в него, но мы через него перескочили, опередив претендентов из лучших районов города, благодаря нашему необычному внешнему виду и печальной истории, которую я сплела директрисе миссис Ванс: немного африканской экзотики, немного душераздирающих подробностей об утрате супруга, несколько слов об упадке душевных сил. Пообносившаяся белая женщина с ребенком-мулатом, борющаяся за существование и отчаявшаяся, — вполне впечатляющая картина. И женщина благодарная в отличие от многих настоящих бедняков, нередко раздраженных и подозрительных. Мой муж настоятельно учил меня тому, как пробуждать в белых людях чувство вины, и я обнаружила, что могу вполне успешно использовать это во благо своему ребенку. Миссис Ванс пришла в замешательство и решила вопрос положительно.

Владения церкви Провидения расположены на участке с прекрасно подстриженной травой, украшенном пальмами, индийскими смоковницами и бугенвиллеей и застроенном невысокими зданиями в стиле старых испанских миссий, выкрашенными в нежно-розовый цвет, с черепичными крышами. Я передала Лус ее учительнице, симпатичной миссис Ломакс, и миссис Ломакс приветствовала нас в тоне, особо выработанном такими, как она, для людей, менее избалованных фортуной. Все и вся милы во владениях церкви Провидения. Млеко человеческой доброты прямо-таки хлюпает под ногами на отполированных до блеска полах. Дети чистенькие и одеты либо в платье от модных дизайнеров, либо в не менее дорогие одежды под хиппи. Матери сияют так же, как их дорогие машины. От всей этой приятности я себя чувствую то ли троллем, то ли ночной ведьмой, то ли т'чона, как оло называют водяного, который выходит из реки по ночам, садится спящим людям на лицо и вызывает у них сны об удушье, но не всегда это всего лишь сны. Я очень благодарна, очень; я хочу, чтобы Лус была окружена добротой всю свою жизнь, но вместе с тем мне хочется сокрушить все это. Хочется вскрыть благодушную, пухленькую миссис Ломакс, как жестянку с бобами. Я знаю, что мой муж постоянно испытывал то же чувство, но скрывал его весьма успешно, пока не попал в Африку. В Африке такое не проходит; Карл Густав Юнг бросил на нее один только взгляд и сбежал, как вор, назад в уютный Цюрих.

Лус уходит, не оглядываясь, так оно было с самого первого дня. Это полная уверенность или она поступает так по беззаботности, словно кошка? Насколько помню, так ведут себя дети оло, когда они осознают свою полную духовную связь с воспитавшими их родителями. На их языке такая связь называется сефуне. Стало быть, все в порядке, думаю я.

Я выезжаю на федеральное шоссе, потом на шоссе 1-95 и далее на Двенадцатую авеню. Ездить на работу в машине — единственная роскошь, которую я себе позволяю, хотя парковка и содержание машины обходятся мне почти столько же, как и квартирная плата. Теперь, когда мне надо растить ребенка, я не знаю, смогу ли позволить себе это удовольствие, но пока я трачу на Лус немногим больше, чем тратила бы на содержание маленькой собачки. Быть может, мне удастся найти еще один источник дохода. Компьютер? Я умею им пользоваться и могла бы освоить язык программирования, но в этой области работает очень мало женщин, а я никоим образом не хотела бы оказаться на виду.

Мемориальная больница Джексона, уродливая и огромная, этакий рассадник заразы в Майами, состоит из многих корпусов и находится в Овертауне; добраться до нее не так легко как пешим больным беднякам, так и подъезжающим на своих машинах целителям и прочим сотрудникам. Я припарковываюсь на неохраняемом месте и оставляю окна машины открытыми. Это дешевле, чем закрытые гаражи-стоянки, и я не думаю, что кто-то захочет угнать мою машину. До входа в свой корпус я должна пройти две улицы пешком, а на углу Десятой расположен работающий допоздна магазин, возле которого тусуются гомики. Рэп звучит достаточно громко, чтобы ноги мои двигались в его ритме, но барабан звучит настолько банально, что это скорее похоже на удары копра по свае и потому меня не раздражает. Я стараюсь проскользнуть невидимкой. Но там всего несколько парней, жара ужасающая, и никто меня не беспокоит. Меня трижды грабили, поэтому я сейчас ношу кошелек, удостоверение личности и ключи в мешочке на шее, это уловка путешествующих в третьем мире. Кошелек у меня из пластика, желтый, стоит он у «Кмарта» 6 долларов 99 центов — на случай если кто польстится.

Когда я говорю о себе как о невидимке, я имею в виду незаметность отдельного человека в американском городе с его суетой, а вовсе не фаила'оло — способность африканских колдунов делаться невидимыми, чему я не научилась. Подозреваю, что муж мой это дело освоил.

Мы работаем под землей, в цокольном этаже здания номер 201. Рядом с нами помещение службы «скорой помощи». Медицинские записи не нуждаются в бодрящих лучах солнечного света.

Иногда мне представляется, что я слышу за стеной в отделении «скорой помощи» крики пострадавших, но это могли быть всего лишь сирены санитарных машин. Я миную вращающиеся двери и попадаю в приемный покой, куда рассыльные из больничных палат приносят и откуда уносят папки с историями болезни. Я киваю едва мне знакомому клерку, сидящему за барьером, и прохожу дальше, в комнату, где я работаю и где тоже полно папок. Она длинная, с низким потолком, хорошо освещенная лампами дневного света. По всей длине помещения тянется ряд рабочих столов, а вдоль стен стоят шкафы с папками, разделенные проходами. Когда я вхожу, рассыльный как раз увозит тележку, полную папок с яркими наклейками; это уже закрытые истории болезни.

— Привет, Долорес, — как всегда, радостно приветствует меня рассыльный Освальдо.

Это парень умственно отсталый, как и несколько других рассыльных. Мы, клерки, представляем, так сказать, элиту отдела медицинской регистратуры. От нас требуется неукоснительное соблюдение алфавитного порядка. Одни из нас, в том числе я, занимаются поисками нужных папок, другие расставляют их по местам в шкафы. Все здесь строго размерено, и мы отлично это знаем. А если забываемся, миссис Уэйли напоминает нам. Миссис Уэйли — старший смотритель отдела регистрации; сейчас она глядит на нас из своей маленькой застекленной кабинки, словно турист, созерцающий аквариум, в котором мы являем собой рыб.

Миссис Уэйли — желтокожая женщина, вся в веснушках; волосы, похожие на черный блестящий пластик, обрамляют круглое лицо. Весит она больше двухсот пятидесяти фунтов, и боюсь, что некоторые из сотрудниц помоложе называют ее Китом.[17] Я этого не делаю. Я проявляю к миссис Уэйли всяческое почтение. Она проработала в больнице около двадцати лет и уверяет, что не пропустила ни одного рабочего дня.

Начала она работать еще до появления компьютеров, и я думаю, что в глубине души она считает их ненужной прихотью. Она носит очень яркие платья — пурпурные, красные, светло-желтые, а сегодня на ней одеяние цвета зеленой полоски на государственном флаге Мали. Она пользуется лиловатой губной помадой, ногти у нее искусственные, тоже яркие и длинные, не меньше дюйма, как у китайского мандарина. Она старается никогда не заниматься физической работой.

Миссис Уэйли терпеть меня не может. Сначала я думала, что это из-за фальшивого резюме Долорес Тьюи, в котором говорилось об окончании колледжа и пребывании в монастыре в качестве монахини, но потом узнала от одной из сотрудниц, будто смотрительница считает меня подсадной уткой дирекции, шпионкой. Зачем еще образованному человеку работать в регистратуре? Я как-то сказала ей, что меня сюда направили по распоряжению врача; сама я ничего не решала. Это, кажется, ее удовлетворило, но она стала обращаться со мной как с потенциально опасной психопаткой. Я надеялась, что она смягчится и переведет меня в категорию безопасных психопаток, ибо я проработала безупречно два года и четыре месяца, ни разу не перепутала порядок алфавита и не достала из шкафа папку Макмиллана вместо требуемого Макмиллиана, что было обычной ошибкой других сотрудниц. Наконец я пришла к выводу, что она не любит меня, так как я белая, единственная в ее владениях.

Моя корзина входящих документов доверху забита требованиями, скопившимися за ночь. Я перебираю их, перевернув всю пачку и начиная с того, что лежало в самом низу, — ведь по времени оно поступило первым. Такой, вполне обоснованный порядок просмотра был предписан мне миссис Уэйли. Разобравшись в материалах и отложив в сторону требование, оформленное не по правилам, я начинаю сновать от стола к шкафам и обратно, мало-помалу отыскивая необходимое. Стараюсь справиться с задачей поскорее, но когда возвращаюсь к столу в очередной раз, обнаруживаю на нем коробку, полную папок, и записку от миссис Уэйли: «Отнесите эти папки в отдел расчетов».

Вообще-то это работа рассыльного, и я не должна ее выполнять, но, видимо, миссис Уэйли намерена использовать меня в этом качестве из-за моей высокой производительности. Если бы каждый в регистратуре работал с такой скоростью, как я, с делами мог бы управиться половинный штат сотрудников, а с точки зрения миссис Уэйли, допускать уменьшение ее империи ни в коем случае не следует. И потому она не хвалит меня, но отправляет с поручениями. Решение вполне творческое.

Я сунула коробку под мышку и направилась в отдел расчетов. В отличие от других служебных визитов посещение этого отдела рассматривалось как желанная награда. Сердца всех служащих регистратуры устремлялись к отделу расчетов, как сердца истинных христиан устремляются к небесам, а сердца людей оло — к Золотому Ифе, обители богов. Потому что отдел расчетов — душа больницы. Как без него медсестры могли бы ухаживать за больными, хирурги — оперировать, врачи-интерны — выстукивать пациентов, психиатры — назначать наркотические препараты?

Отдел расчетов — светлое, полное свежего воздуха помещение, здесь на полу ковровое покрытие, а не зеленый линолеум, как у нас. Счастливцы, обитающие тут, стучат на компьютерах. На столах у них семейные фотографии и плюшевые игрушки. Нам в регистратуре такого не дозволено, наши столы должны быть свободными, чтобы раскладывать на них папки. На обратном пути к своему посту я делаю небольшой крюк и захожу в пункт первой помощи. Я это делаю так часто, как только могу, чтобы хоть немного разнообразить день. Многие пациенты ждут там оказания первой помощи, однако в дневное время большинство посетителей относится к категории неимущих, добивающихся медицинского обслуживания. Те из них, кто постарше, сидят на разноцветных пластмассовых стульях, а те, кто помоложе, слоняются по всему помещению, делясь со своими товарищами по социально-экономическому статусу всеми вирусами и бактериями, какие у них есть.

Мое внимание привлекает пожилая леди в черном. Она находится в прострации и негромко стонет; ее поддерживают две молодые женщины. Они говорят с ней по-испански. У меня перехватывает дыхание, я ощущаю спазмы в животе. Дульфана[18] исходит из этой женщины, как дым, и я чувствую ее запах. Нет, это не запах в полном смысле слова, но нечто, действующее на обоняние. Кто-то заколдовал пожилую леди. Я поворачиваюсь и быстро ухожу прочь. В самом начале моего обучения Улуне дал мне съесть кадул, магический состав в виде пасты зеленого цвета; благодаря этому, пояснил он, я получу способность чувствовать присутствие колдовства. Улуне постоянно давал мне что-то проглотить, или вдувал мне что-то в ноздри, или втирал в кожу. Большинство из этих сложных биохимических составов давало мне возможность понимать состояние фана, то есть магического тела. Все живое обладает фана. То, чем для физических тел является м'фа, для невидимого мира, называемого м'доли, является фана. После процедуры я два дня была больна; это и забавляло Улуне, и радовало его как свидетельство того, что состав подействовал. Впоследствии, к моему вящему изумлению, я и в самом деле могла распознавать дульфана как характерный признак воздействия колдовства на фана. И понимала, что обладаю такой способностью в результате воздействия на мой организм составов, введенных мне Улуне, хотя с тех пор прошло четыре года. Я часто чувствую дульфана на улицах Майами — почти так же часто, как запах кубинского кофе в некоторых кварталах города.

Я ощутила неопределенный укор совести, но подавила его. Я могла бы помочь этой женщине, которой не может предложить ничего путного злосчастный интерн; он скрупулезно ее осматривает, однако избавление от колдовства вызовет в м'доли нечто вроде торнадо, и узкий конец этого смерча будет направлен прямо на меня. Секс усилит фана, принесет счастье, удовлетворение, радость и гнев, поэтому я теперь осторожна и не вмешиваюсь в подобные вещи. Существует ребенок и моя любовь к нему, которая может оставить небольшой обжигающий след в старом м'доли, а я ничего не смогу с этим поделать. Фана у каждого существа имеет свое отличие, как запах у каждого из нас. Я не научилась определять до тонкости такие особенности, однако Улуне это мог делать, и, наверное, мой муж теперь уже может. Следит ли он за мной? Это моя постоянная мысль. Я знаю, что ему хотелось бы найти меня. Он хотел, чтобы мы были вместе, по крайней мере, так он говорил в ту ночь, когда я уплыла. Он хочет, чтобы я наблюдала за его действиями.

Я спасаюсь бегством и чувствую, что дрожу. Останавливаюсь возле лифта и прислоняюсь лбом к его двери, холодной, стальной, без единого пятнышка. О физическое тело, смесь мяса и соков, этакий суп, требующий сбалансированности ингредиентов и устранения недопустимой утечки, чтобы удерживаться в определенном порядке! М'фон, как называют оло это физическое тело, только оно и служит предметом изучения в Мемориальной больнице Джексона и во всем западном мире. Я хочу верить в этот приятный постулат: всего лишь суп из протеинов, воды и металлических соединений, а каждый из этих ингредиентов — всего лишь суп из электронов и других субатомиков, которые, в свою очередь, всего лишь суп из кварков. Ох, это всего лишь! Как я жажду, жажду, жажду всего лишь вернуться к этому! У оло нет слова для такого понятия. Им неведом фокус о разделении мира на познаваемое и непознаваемое. Быть может, это одна из причин того, что их осталось всего двенадцать сотен на Земле. И то, что им известно, вскоре исчезнет из памяти человечества.

И никто не поднимется к интерну, который сейчас, вероятно, исследует симптоматику старой кубинской леди, и не скажет ему, что все его электрокардиограммы, электроэнцефалограммы, показания тонометра и прочие самые дотошные анализы не дают объективную картину; м'фон кубинской леди более или менее в порядке, если не считать тех трудноуловимых нарушений, которые последовали со стороны ее фана, находящегося в очень скверном состоянии.

Из-за этой кубинки мне приходится зайти в дамскую комнату. В настоящее время пищеварение у меня ощутимо не в порядке; кстати сказать, я и по этой причине выгляжу убийственно. В детские годы я была прожорлива, как росомаха, а моя сестра ела очень мало. Обычно она отдавала мне те блюда, которые ей не нравились, мы попросту обменивались тарелками, когда родители не наблюдали за нами, и я съедала также и обед сестры. Я полагаю, что у Мэри была врожденная анорексия в отличие от моей, благоприобретенной. Мама, сама очень тоненькая, нередко говорила, что у ее младшей дочери красота гибкой ивы. Я пошла в отца, унаследовав длинные крепкие кости, широкие плечи, большие руки и ноги семейства Доу, насчитывающего несколько поколений бесстрашных рыбаков. У меня были фотографии, на которых мы с отцом сняты на нашем судне; оба мы одеты в непромокаемые плащи и улыбаемся во весь рот, а зеленая морская вода перехлестывает через планширы. Если отвлечься от сравнительных размеров, меня от отца не отличишь. Думаю, снимки делал мой брат; он всегда фотографировал нас всех, а потому его самого почти нет ни на одной фотографии. Да, это должен был сделать Джози, потому что мама, насколько помню, никогда не отправлялась с нами в море в бурную погоду, и Мэри тоже. Эта чертова лодка, как говорила мама, хотя официально это была парусная яхта.

Мэри унаследовала от мамы и многие внешние черты. Рыжевато-золотые волосы. Личико сердечком. Худощавость. Когда я была еще маленькой, то считала, что дама червей в колоде карт — это портрет моей мамы. У меня была фотография Мэри в возрасте примерно девятнадцати лет, когда она была моделью в Нью-Йорке, снимок естественный, без претензий, не профессиональный, и выражение лица у нее такое, какого я даже вообразить не могу на своей физиономии. Глаза совершенно пустые, лишенные признаков внутренней жизни — отнюдь не зеркало души. Тогда она называла себя Марией Ду и была чрезвычайно пылкой. Когда я была в Париже, то обнаружила ее портрет на обложке французского «Вога». В музее я никому об этом не рассказала. Не существовало ни малейшей возможности, чтобы кто-то обнаружил сходство между нами.

Разумеется, она дочь своей матери, точно так же, как я дочь своего отца. Семьи раскалываются именно так, хотя за обеденным столом мы были достаточно сердечными, а хорошие манеры — фамильное достояние Доу. Джози, сын матери от ее первого, никогда не упоминаемого брака, как ни странно, был скорее похож на нас с отцом, а не на свою мать или Мэри. Отец хотел сойтись с ним поближе — парень подходящий, — но Джози на это не купился. Думаю, из гордости. Он пуще всего боялся быть кому-то обязанным, и это качество не разделял ни с матерью, ни с младшей сводной сестрой. Джози хотел быть единственным, кто делает подарки. Кроме того, ему, видимо, не слишком нравилось быть сыном Лили Маунт Доу. Он рано оставил дом, что ранило меня в самое сердце. В моих девчоночьих мечтах нас всегда было трое — в плавании на яхте, поисках приключений, обучении разным умениям и штучкам. Мальчишеским, естественно. Моя мать довольно рано начала предпринимать попытки научить меня девичьим делам и умениям, особенно потому, что она имела в лице Мэри столь понятливую и послушную ученицу.

Я немного волновалась, возвращаясь на свой пост. При моем появлении миссис Уэйли смотрит на свои часы и обменивается несколькими словами с подопечными. На всех лицах появляются ухмылки. Миссис Уэйли делает замечание по поводу недостатков своей единственной белой подчиненной, и я не препятствую ей в получении такого удовольствия. Занимаюсь папками до самого ланча, на который мне отводится один час. Потом я иду по мрачным коридорам в кафетерий. Обычно я покидаю здание, нахожу себе уголок потенистее и ем в одиночестве, но сегодня я чувствую себя настолько измочаленной, что не выхожу на улицу. Запах стандартной еды в кафетерии вызывает у меня приступ тошноты. Я достаю из цветной коробки йогурт.

Я хочу быть одна, но меня заметили две мои сотрудницы. Лулу машет мне рукой, приглашая подойти к столу, где она сидит вместе с Клео. Покойная Долорес, будь она здесь, была бы рада обществу, и я, в память о ней, подхожу к столу. Лулу и Клео едят салаты, купленные в баре, где их продают на вес. Обе они крепкие, толстозадые и грудастые темнокожие женщины с прямыми волосами, очень похожие одна на другую, но не думаю, чтобы они состояли в родстве. Обе родились не в Америке, а приехали в качестве иммигранток с острова Барбадос и натурализовались здесь. Обе они образованнее, чем миссис Уэйли, и лучше говорят по-английски, обе записались в Майами-Дэйд и получат степень, а потом проложат себе путь наверх. С их хорошим произношением они могут попасть в отдел расчетов или даже в административный состав. Миссис Уэйли поглядывает на них подозрительно: как это они, более темнокожие, чем она, разговаривают и ведут себя как белые?

Лулу и Клео сочувствуют мне. Лулу постоянно дает мне советы заняться моей наружностью. Долорес, детка, это же совсем неподходящий стиль для ваших волос. Клео, ну скажи ей, что она должна зачесывать волосы назад. И у нее такие красивые глаза, ты только посмотри, девушка! Долорес, ты заведи знакомых, как я, это не так трудно.

И так далее, все тем же музыкальным голосом. Я киваю, улыбаюсь, привожу какие-то отговорки… Они обе нравятся мне, и, если бы я могла снова стать самой собой, мы бы подружились. Я очень медленно ем свой йогурт, от души надеясь, что мой желудок воспримет его мягкость. Клео и Лулу болтают о делах своих соседей. Они живут тоже в Гроуве, в большой общине островитян. Они вечно жалуются на багамцев и ямайцев, объясняя не только мне, но и всем вокруг, что те не признают никаких законов. Ну а гаитянцы — тут уж и говорить нечего, только руками развести! Их речи успокаивают меня, словно журчание ручейка, а в содержание я не вникаю. Но тут ко мне обращаются с вопросом о епископальной церкви и ее священнике. Ведь я католичка, значит, могу быть арбитром по поводу доктрины. В ответ я бормочу нечто маловразумительное. Прошло уже тринадцать лет и семь месяцев с тех пор, как я последний раз была на исповеди. Я вероотступница, это так, но крупицы веры я сохранила. Теперь, когда у меня есть Лус, мне, наверное, следует вернуться в лоно церкви. Я хочу воспитать девочку в вере моего отца.

Я продолжаю вяло думать о церкви, как вдруг слышу слова Лулу:

— Полиция ничего не сообщает, но я слышала от моей кузины Маргарет, она живет в Опа-Лока и знает семью несчастной девушки. Маргарет слышала, что ей разрезали живот посередине сверху донизу, а ребенка украли.

— Неправда! — восклицает Клео, глаза у нее расширены в ужасе, как, впрочем, и у меня.

— Правда, истинная правда! — утверждает Лулу. — Нечего еще от них ждать, в этом Овертауне!

— Они ужасные, но… — Здесь Клео понижает голос, опасливо оглядывается через плечо, а потом сообщает драматическим шепотом: — Ты понимаешь, зачем им понадобился этот ребенок? Гаитянам?

— Что? — Лулу хлопает себя ладонью по губам. — Господи, спаси нас! Ты имеешь в виду человеческие жертвы?

— А что же еще? Я считаю, власти должны остерегаться и не давать разрешение на въезд в страну кому попало. Я не говорю про всех, но… — Тут она умолкает и во все глаза смотрит на меня. — Боже, дорогая, что это с вами?

Я роняю ложку на стол, бормочу что-то, хватаю свою сумку и бегу в уборную. Меня чистит с обоих концов, сначала с верхнего, потом с нижнего, хотя непонятно, что там чистить.

Потом я стою у раковины и мою, мою, бессмысленно мою руки, пока они не становятся красными и сморщенными от холодной воды. Неужели я становлюсь одержимой? Только параноидальных галлюцинаций мне не хватало. Синдрома одержимости, как скажет интерн, отправляя меня в нервно-психиатрическое отделение.

О нет, Клео, это не гаитяне, они тут ни при чем. Гаити слишком малая общность для такого рода вещей: ритуал, совершенный самым могущественным жрецом вуду[19] на этом бедном острове, не идет ни в какое сравнение с исконной неолитической техникой колдовства, не затронутой ни вывозом рабов, ни колонизацией в целом.

Неужели он нашел меня? Помнится, когда мы первый раз занимались любовью, мы вдруг начали просто так, отдыхая после катарсиса, обсуждать, в каком месте могли бы мы поселиться как супружеская чета, и перебирали города и страны, взвешивая про и контра. В Сан-Франциско? Приятный климат, но в Сан-Франциско хотят жить все. Чикаго, где мы познакомились? Это город больших возможностей, хорошая школа, но климат там ужасный. Нью-Йорк? Тем, чем вы можете заниматься там, вы можете заниматься где угодно, вздор, чепуха, и я вдруг сказала: в Майами, и мы оба рассмеялись. Именно поэтому я поселилась здесь. В самом последнем месте, которое мы выбрали бы.

Но теперь он здесь, и он алчет; он лелеет и возбуждает свою ч'андоули — колдовскую силу, используя вещества, которые даже колдуны оло более не используют, употреблению которых не учат уважающие себя и почитаемые ведуны. Он научился этому от Дуракне Ден, колдуньи Даноло. О да, Клео, я-то знаю, что произошло с этим ребенком. Я видела, как это делали, прости меня, Боже.

Глупая, я все еще думаю о нем, о таком, каким он был вначале. О том, как мы были вместе, о том, как мы любили и как могли бы любить друг друга… Одному Богу ведомо, сколько в этом было реального. И это лишает тебя уверенности в себе, делает слабой и маленькой, отравляет прошлое, уничтожает воспоминания о радости и лишает надежды на радость в будущем. Это предательство самых глубин души — твоей собственной души. Никто не в состоянии сделать нас такими, какими мы делаем себя сами. Как-то на днях, когда мы с Лус были в «Кмарте», мы остановились возле прилавка со сластями, среди которых была коробка с прозрачной крышкой, полная карамелек, и, увидев их цвет, я вздрогнула, потому что из глубин памяти передо мною возник цвет его кожи, а по закону синестезии — и ее запах. Бог мой, как же я его любила! И поймите, даже после того, как он, мой муж, переменился, даже после того, что произошло в Африке, я продолжала думать, что мы еще будем вместе. Я думала так вплоть до того дня, когда он убил мою сестру.

Глава пятая

6 сентября, «Эр Франс», рейс 8.52, Париж — Лагос

Вылетаем из Парижа в десять тридцать утра, после того как находились в пути всю ночь, а прибудем в Лагос около четырех. Я бы охотно поспала, чтобы отдохнуть от шума реактивного двигателя, но была слишком возбуждена для этого.

Часть пассажиров первого класса — нигерийские клептократы[20] и их жены, возвращающиеся домой из грандиозного похода по магазинам. Есть в салоне и чиновники из ООН, с более светлой кожей и менее дорогими наручными часами. Есть и два пьяных техасца, донельзя самодовольных и заявивших мне, что в Нигерии у них все схвачено. Название страны они произносят так: Ниггеррия.[21] Перед вылетом из аэропорта имени Шарля де Голля У. пошел в беспошлинный магазин, и тут они почувствовали себя совершенно свободно и, услышав от меня, что я лечу в Африку впервые, поспешили снабдить меня всей информацией об этой стране. Послать бы их ко всем чертям, но я для этого слишком хорошо воспитана. Когда У. вернулся и я представила им его как своего супруга, выражение лиц у них стоило того, чтобы оплатить билет первого класса. У. заявил, что не успел он отойти на десять минут, как я практически вступила в партию нацистов. И добавил, что берет меня с собой в Африку в последний раз. У. мало волнует вышедший из моды оголтелый расизм добрых старых времен, он терпеть не может тайный, скрываемый расизм пустозвонов от демагогии, но больше всего ненавидит непризнанный расизм афроамериканцев, основанный на цвете кожи.

Позже. Перелетели через Средиземное море и летим над Африкой. Читаю космологию йоруба. Уяснить ее не так просто. Мироздание, по йоруба, делится на айе — мир осязаемый и орун — мир духовный, мир богов, во главе которого стоит Олодумаре, бог-творец, но он находится слишком высоко, чтобы обращать внимание на мелочи жизни. Орун густо населен различными духами, а также ориша — божествами или обожествленными предками. Суть этой религии — общение с ориша, гадание и предсказания; ориша спускаются в айе и говорят со своими поклонниками. Заправляют всем два ориша: Эшу, привратник между двумя мирами и космический обманщик, и Орунмила, ориша-прорицатель. Весь мир находится в движении благодаря аше, духовной энергии. Каждая сотворенная вещь обладает аше — камни, деревья, животные, люди; аше — основа существования и одновременно сила, благодаря которой все происходит и меняется. Общественные отношения определяются потоком аше, точно так же, как судьбы и поступки людей.

Думаю о М., гадаю, не совершила ли я ошибку, вернувшись к полевым исследованиям, особенно к полевым исследованиям, связанным с колдовством. Не могу припомнить свой опыт работы в Сибири. Нечто вроде аллергической реакции на пищу и воду. Так ли это?

У. только что проснулся, раздраженный с похмелья; симпатичный стюард-африканец приносит нагретые полотенца, апельсиновый сок и аспирин. Скоро У. становится легче. Я наблюдаю за тем, как под нами разворачивается Африка, безлюдная, белая, рыжая, пустынная. Поворот на юго-юго-восток, земля под нами позеленела: сухая саванна, влажная саванна, наконец, настоящие влажные леса. У. улыбнулся, произнес «джунгли», процитировал строки Вейчела Линдсея:

Голос у него проникновенный, но это вовсе не Конго, а бассейн Нигера. Поэтическая вольность. Мужчины посмотрели на У. с подозрением.

Мы приближаемся к тропику ночи, сказала я, но он не услышал.

Позже, отель «Пальмовый двор Лари», Лагос

Мы приземлились. Обычная суета на таможне и в иммиграционном отделе. Какой-то парень с жадностью смотрит на мои камеры и ноутбук, но, как говорят, с установлением нового режима здесь все ведут себя благопристойно. Рядом с багажом нас ждут люди из нашей команды, водитель Аджаи Околоси и носильщик Тунджи Бабангида. Аджаи произносит по-английски «хелло», но я вызываю в памяти приветствия на йоруба и медленно пожимаю ему руку: как ты поживаешь, как поживает твоя жена, здоровы ли дети, здоровы ли твои родители, все ли у тебя в порядке и так далее. В ответ — широкая улыбка, не зря я слушала и повторяла записи на йоруба.

Снаружи обычная сцена для аэропортов третьего мира: толпа бедных людей, пытающихся урвать хоть что-то у богоподобных созданий, которые настолько богаты, что могут летать. Заметив белую женщину, собравшиеся приходят в состояние полного безумия. «Кеб, мисс, кеб, мисс…» — орут мне в ухо и пытаются сорвать рюкзак со спины. Меня выручает Тунджи. Он заталкивает меня вместе с моим ручным багажом в древний лендровер. У. сидит в машине с ошеломленным видом. Молчание. Я сжимаю его руку. Невесело нас встречает Африка. Тунджи тем временем включает кассетный плеер, прикрученный проволокой к приборной панели, и в машине звучат первые слова песни «Бойся Черной планеты». Тунджи оборачивается, чтобы проверить, какое впечатление на У. произвел этот кусочек цивилизации, радует ли он его. Не радует.

Тучи пыли стоят над неким подобием скоростного шоссе к югу от нас. Множество дешевых мотоциклов, несколько больших сверкающих «мерседесов» с затемненными стеклами, изобилие желтых автобусов, военные машин. Солдаты в грузовиках выглядят детьми.

Слева от шоссе у перекрестка стоит коп в белых перчатках и в униформе британского образца, управляя движением при помощи свистка, так как светофор не работает.

Центральный деловой район Лагоса располагается к югу отсюда, на острове Лагос или возле него, сообщает нам Аджаи. Там выстроено около дюжины высотных башен, и там много туристов. Мы же направляемся в Ябу, настоящий Лагос, более безопасный и дешевый, а рядом университет. Улицы становятся все более узкими, мостовая неровная; большая машина накреняется, я падаю на У. и смеюсь, но он сидит такой отчужденный, весь в напряжении, и смотрит в окно. Мне хочется, чтобы Т. выключил эту проклятую музыку.

Двое наших сопровождающих болтали между собой на йоруба, я понимала не больше одного слова из десяти. Улицы, по которым мы проезжали, были застроены трех- и четырехэтажными блочными домами, выкрашенными в белый цвет; на всех окнах жалюзи от солнца. На каждые несколько улиц либо минарет мечети, либо здание христианской церкви.

Проезжая через большой открытый рынок, Аджаи осторожно лавировал между кучками людей, магазинчиками и прилавками, с которых торговали разной снедью, напитками, сигаретами, лотерейными билетами, одеждой, обувью. В воздухе стояли запахи гниющего мусора, жареного мяса, автомобильных выхлопов и чего-то еще, не определяемого, острого, немного пряного, короче, основного запаха места. Если я перестану его улавливать, значит, освоилась здесь окончательно.

Наш отель — двухэтажное белое здание под облупившейся красной железной крышей. Наша команда заняла его целиком — все десять спален. В здании прохладнее, чем на улице, вентиляторы под потолком медленно перемешивают воздух. Здесь немного сумрачно, пахнет кухней — перцем, жареным мясом, а в жилых комнатах — дезинсекталем, воском, политурой для мебели. Декор поразительный: в приемной большая гравюра, изображающая оленя у запруды, соседствует с литографией Христа в окружении детей; здесь же стеллаж с дешевыми сувенирами английского морского побережья. В столовой четыре круглых стола со скатертями, накрытыми полиэтиленом, дешевая серебряная и стеклянная посуда, пластмассовые цветы в вазах — словно в Блэкпуле или Брайтоне.[22] Все безупречно чисто, если не считать всепроникающей рыжевато-коричневой пыли. У. недоволен, брюзжит по поводу колониального мышления, жалуется, что ванная и туалетная комнаты находятся в холле. Он не привык путешествовать за границей. Я подняла жалюзи, обнаружила, что наше окно выходит в небольшой дворик, затененный огромным манговым деревом. Во дворике привязаны две козы и стоит старый стол, за которым две женщины в ярких платьях и шарфах, покрывающих головы, что-то делают с целой грудой овощей. Женщины заметили меня, заулыбались, помахали мне, а я в ответ помахала им. Это местечко начинает мне нравиться.

У. говорит, что у него разболелась голова, принимает аспирин и плюхается на постель. Я спускаюсь вниз. Владелица гостиницы миссис Бэсси сохраняет на лице выражение королевы-матери. Она отлично говорит по-английски, голос у нее певучий, а каждая фраза как бы завершается знаком вопроса:

— Мы подаем обед ровно в шесть?

Я решила пройтись.

Иду по жарким, узким, зловонным улочкам, где из каждого приемника гремит музыка, а из каждой темной дыры несет пивом. Но вот передо мной широкая главная улица, поперек которой раскинулся базар. Через каждый десяток шагов ко мне обращается молодой парень, либо предлагая стать моим гидом, либо пытаясь что-то мне продать, либо стараясь затащить в какую-нибудь лавчонку. Каждого я благодарю и отказываюсь от предложения — на языке йоруба, что обычно вызывает удивление, порой — улыбку, а порой — ответ, слишком быстрый, чтобы я успела его понять. Захожу в обменный пункт и меняю доллары на местную валюту — наира. Покупаю себе бумажный кулек чего-то под названием киликили, потому что название мне нравится, и оказывается это хорошо обжаренным и очень вкусным арахисом; еще покупаю местный газированный напиток — манго-соду. Яба — рынок не для туристов, здесь большей частью продают и покупают повседневно необходимые вещи и продовольствие. Все время звучит музыка, нередко очень интересная, так как Яба — это и район ночных клубов, множество музыкантов живет поблизости. Есть на базаре и художники, некоторые из них куда лучше тех, кого вы встретите в нью-йоркском Сохо, районе художников. Чудесные краски, естественные формы — великолепно! В Центральной Азии базары разделены по товарам, здесь этого нет.

Я присоединилась к небольшой толпе между женщиной, торгующей рыбой из пластиковых емкостей со льдом, и женщиной, продающей отрезы полосатой ткани адира онику, и увидела мужчину, сидящего на корточках, с голой грудью, одетого только в шорты цвета хаки. Я подумала, что он занят каким-то ремеслом, но потом разглядела, что он обматывает цветным шнурком собачий череп, что-то невнятно бормоча при этом. Рядом с ним клиент — толстый пожилой мужчина в халате и ермолке. Человек без рубашки закончил обматывать череп, положил его на зубчатую оловянную чашу, достал из соломенной корзины рыжую курицу, перерезал ей горло и брызнул кровью на собачий череп.

Я почувствовала дурноту — не от вида крови, а оттого, что увидела колдовство. Всего лишь ю-ю, базарный колдун, и все же… Отворот и приворот одновременно. Обряд, знакомый по книгам. Толстый парень — заимодавец или бизнесмен. Кто-то должен ему деньги и не платит. Теперь должник каждую ночь будет видеть во сне, что за ним гонятся собаки, готовые его разорвать. Он обратится за помощью к тому же колдуну, и тот скажет, что он должен вернуть деньги, иначе подвергнется воздействию еще более сильной магии. М. имел обыкновение говорить, что окропление в разных культурах — это клизма для души. Может быть: я чувствую себя более чистой и возвышенной, чем за все последние месяцы.

Глава шестая

На лице у профессора Эрреры ясно отразилось удивление, когда Джимми Паз вошел в ее кабинет. Паз изобразил самую теплую улыбку, на которую был способен, и протянул руку, а Лидия Эррера ее достаточно любезно пожала. В Майами, когда объявляли о приходе Паза, никто, как правило, не ожидал, что в дверь войдет темнокожий человек. Джимми к этому привык, ожидал этого и мирился с возникающим замешательством. Он окинул привычным коповским быстрым взглядом кабинет и его хозяйку. Кабинет примерно метров пятнадцать на двенадцать, чистый, организованный, в нем вполне достаточно места для покрытого формайкой[23] стола на хромированных ножках, на котором стояли компьютер и монитор. Два одинаковых, обтянутых оранжевым пластиком кресла — для хозяйки офиса и для посетителя; за письменным столом полки от пола до потолка, плотно набитые книгами и зелеными картонными коробками для распечатанных материалов, содержание которых обозначено на красных наклейках. На одной из полок, в центре, отведено место для семейных фотографий и различных безделушек. Большая гипсовая статуя святого Франциска Ассизского в коричневом монашеском одеянии, с четками и голубем в руках; основание статуи обвязано зелеными и золотистыми лентами. Небольшое окно защищено от немилосердного послеполуденного солнца опущенными стальными венецианскими жалюзи. На стене дипломы: Клемсон, Университет Майами. Девушка, разумеется, местная. И еще фотография в рамке: группа людей в походной одежде рядом с людьми почти без одежды, на заднем плане густая зелень — типично антропологический снимок; античные изображения листьев, цветов, семян, с латинскими подписями и тоже в рамках.

Владелицей всего этого была женщина под сорок, со светлыми волосами и умными карими глазами, в которых сейчас светилось некоторое недоумение, что, с точки зрения Джимми, было ему на пользу; кожа цвета пергамента казалась матовой благодаря умелому, не бросающемуся в глаза макияжу. На книжной полке за письменным столом, среди прочих, стояла также фотография Лидии и смуглого, красивого и сильного мужчины, более молодого на вид, чем она, и более стройного. Итак, она, очевидно, замужем, и, судя по другим снимкам, у них есть сын.

Лидия указала Джимми на кресло для посетителя, предложила кофе (он отказался) и спросила:

— Мое имя, как я понимаю, мистер Паз, назвал вам Эл Мэйнз? Видимо, речь идет о каком-то растении?

— Да, он сказал мне, что вы хороший этноботаник.

— Это так, — признала она без ложной скромности. — А вы…

Джимми достал свое удостоверение и полицейский значок.

— Полиция Майами, — сказал он, и аккуратно подведенные брови Лидии слегка приподнялись.

— И зачем полиции Майами понадобился этноботаник?

Паз достал из кармана пиджака Schrebera golungensis в пакете и положил перед ней на стол.

— Мы подумали, что вы могли бы нам рассказать, для каких целей используют это растение.

Эррера взяла пакет.

— Можно ли вынуть это из пакета?

— Прошу вас.

Лидия повертела скорлупу в пальцах, присмотрелась к ней и сказала:

— Это часть опеле.

Паз справился со своей записной книжкой.

— Да, доктор Мэйнз так и говорил, но для чего этот орех используют?

— Нет, я имею в виду опеле как предмет, а не как название ореха. Это часть гадательной цепи Ифа, называемой опеле, или эквеле. Ее используют для предсказания будущего в сектах сантерии[24] и других культах западноафриканского происхождения. Неужели вы не видели ни одной такой цепи?

Тон ее был слегка ироническим. Ведь черный кубинец должен был бы знать о сантерии все, что можно о ней знать.

— Нет, — холодно ответил Паз. — У вас есть такая цепь?

Лидия улыбнулась.

— Представьте, есть. Вот она.

Лидия указала пальцем с покрытым красным лаком ногтем на небольшой стенд. Джимми подошел к стенду, на котором находилась большая черная рама. Это были не четки. На черном бархате была уложена, словно бриллиантовое ожерелье, блестящая медная цепь около трех футов длиной со вставленными в нее через равные промежутки фрагментами панциря черепахи, покрытыми искусной резьбой. К двум таким фрагментом, завершающим цепь, были прикреплены на шнурках раковины каури. Каждый кусочек панциря имел грушевидную форму с насечкой на вогнутой стороне.

— Эта цепь с Кубы, середина девятнадцатого столетия, — произнесла Эррера. — Вы обратили внимание на то, как выполнена резьба?

— Да, похоже, внутри находится орех.

— Верно. То, что вы мне показали, — это оригинал. Резчик, вероятно, никогда не видел настоящий орех опеле, но традиция сохраняется. Интересно.

— Да. — Паз отвел взгляд от рамы и повернулся лицом к Лидии. — И как это работает?

— Это машина для порождения числа. Вы в самом деле ничего не знаете о гадании Ифа?

Снова этот удивленный, слегка иронический тон.

— Нет, но, может, вы будете так любезны и проинформируете меня, доктор Эррера?

Паз проговорил это самым ровным тоном, на какой был способен; он был почти готов нарушить одно из правил Барлоу: любой, кто согласен сообщить то, что тебе нужно знать, твой лучший друг.

Улыбка Лидии стала настолько широкой, что на ее пухлых щеках образовались ямочки. Учить афрокубинца основам сантерии! Чудеса да и только!

— Ладно, детектив. Ифа — это ориша, то есть полубог пророчества у йоруба и родственных им народов Западной Африки. Опеле — один из методов, при помощи которого бабалаво, то есть предсказатель, общается с богом. Есть и другие методы, при которых определенное количество пальмовых орехов или раковин каури сжимают в руке. Цель каждого пути общения с богом, как я уже говорила, открытие числа. Как вы можете заметить, у любого индикатора есть два способа упасть, следовательно, при каждом броске может образоваться шестнадцать основных фигур. Прорицатель проводит одну линию в тех случаях, когда раковина или орех падает вогнутой стороной вверх, и двойную линию, если предмет падает вогнутой стороной вниз. Линии проводят в два столбика. В Африке бабалаво используют неглубокий ящичек, наполненный тончайшей древесной пылью, чтобы делать такие отметки, но здесь они пользуются карандашом и бумагой. Итак, в конце концов мы получаем по два столбца из четырех отметок, одинарных или двойных линий на каждый бросок, но чтобы решить, какой из столбцов особенно важен, надо принимать во внимание и зеркальное изображение. Вам ясен ход рассуждения?

Паз сказал:

— Да, доктор. Если вы учитываете и все обратные сочетания, тогда общее их количество равно шестнадцати в квадрате, то есть всего двести пятьдесят шесть. Ну и что происходит, когда вы получаете это самое число?

Паз представил себе, насколько поразило эту ехидную особу то обстоятельство, что какой-то ниггер разбирается в математике. Guzana.[25] Кривляка.

— Вот именно, — подхватила Эррера, — любое число, которое они таким образом получают, связано с заученным наизусть стихом. Бабалаво произносит этот стих или, что бывает гораздо чаще, пересказывает и истолковывает как ответ на вопрос клиента. Считается, что сообщение исходит от ориша, который и управляет порядком выпадения раковин или резных кусочков черепахового панциря. А вот это и есть Ифа. — Лидия указала на статуэтку на книжной полке. — В сантерии именуемый Орула, или Орунмила. Рабы-йоруба, которые принесли гадание Ифа на Кубу и в сантерию, решили, что четки святого Франциска выглядят как опеле, и произвели отождествление. Другие святые или ориша в сантерии имеют сходную историю. Элегуа, к примеру, — это святой Антоний Падуанский, а Шанго — святая Варвара, потому что…

— Я понял. Но я хотел бы узнать, используются ли при гадании какие-либо снадобья самим прорицателем либо клиентом.

Он перебил ее. Резко и категорично. Профессору это не понравилось. Уже без улыбки она ответила:

— Вы имеете в виду одурманивающие средства? Да, употребляется ром, но только в религиозных таинствах.

— Не ром. Я имею в виду наркотики, которые могут привести человека в бессознательное состояние.

— Насколько я знаю, нет. Но я не специалист.

— Неужели? Минуту назад вы говорили именно как специалист.

Она бросила беглый взгляд на стену, где висел диплом.

— Я получила степень здесь, в Майами. Сантерия связана с определенной территорией. Будучи кубинцем…

— Но вы сами не присутствовали на церемониях?

— Нет.

— Но как антрополог вы знаете, что такое ритуалы.

— Только некоторые, я не практикую как антрополог. Я этноботаник. Это совсем другая специальность. Детектив, быть может, вы объясните мне, в чем дело? Орех опеле связан с каким-то преступлением?

— Это улика в деле об убийстве, — коротко ответил Паз. — Совершаются ли, скажем, некие жертвоприношения, связанные с гаданием этого типа?

— Жертвоприношения? Во многих стихах упоминается о жертвоприношениях, но обычно речь идет о подарке гадателю. Пара цыплят или десять долларов, примерно так.

— Я имел в виду подлинные жертвы. Убийства, совершаемые перед ритуалом.

— Я ничего об этом не слышала, но как я уже сказала…

— Да, что вы не специалист. А есть специалисты?

— По сантерии? Ну, здесь, в Майами, вы столкнетесь с некоторыми затруднениями. Мария Саласар написала книгу об этом. — Эррера обернулась и сняла с полки у себя за спиной толстый том, на суперобложке которого стояло одно слово: «Сантерия».

Пыльная суперобложка была красной, на ней изображены были два перекрещенных деревянных топора, положенных на украшенную богатым орнаментом урну. Джимми открыл книгу и увидел фото автора, маленькой пожилой женщины с тонкими чертами лица, большими, обведенными темными кругами глазами и белым ореолом пышных кудрей. Она сидела на каменной скамейке в саду перед могучим дубом, покрытым лишайниками.

Паз внес имя женщины в свою записную книжку.

— Она здесь?

— Бывает время от времени. Она, так сказать, наполовину в отставке. Работает большей частью дома. Вы можете ей позвонить. И кстати, можете потолковать с Педро Ортисом.

Паз записал и это имя.

— А он…

— Он бабалаво, — сказала доктор Эррера и улыбнулась, глядя Джимми прямо в глаза. — Он считается лучшим бабалаво в Майами.

Паз ответил на ее взгляд, стараясь сохранить безразличное выражение лица, и спокойно спросил:

— Вы сами не поклонница подобных вещей? И не верите во все это…

Он не договорил: тут можно было выбрать и такое словцо, как «дерьмо», и что-нибудь более благопристойное.

— Я ученый. Сантерия использует множество растений, и мое дело найти среди них такие, которые обладают полезными фармакологическими свойствами, как это часто бывает в народной медицине. Что касается прочего — гаданий, ориша и так далее… давайте просто скажем, что для людей определенной социальной прослойки все это представляет сравнительно недорогую форму терапии и психологической защиты. Если кучка необразованных людей верит, что можно спустить богов на землю и заинтересовать их бронхитом тетушки Эмилии и магазинчиком сэндвичей дядюшки Аугусто, то кто я такая, чтобы этому воспрепятствовать? Я имею в виду таких людей, как вы.

Паз убрал свою записную книжку.

— Весьма вам признателен, доктор Эррера. Вы мне очень помогли, — сказал он и пошел к двери, чувствуя, как спину ему жжет покровительственная усмешка.

В машине, на ревущей федеральной магистрали, Паз набрал номер университетской справочной и от имени полиции попросил дать ему адрес и номер телефона доктора Марии Саласар. Телефонистка медлила, он припугнул ее и получил желаемое. Мария Саласар жила в Корал-Гэйблз. Но Джимми не хотелось прямо сейчас встречаться и беседовать с еще одной кубинской леди высшего класса, хотя он вряд ли мог бы объяснить самому себе это нежелание логически. Вместо этого он предпочел бы встречу более важную. Он позвонил Барлоу, услышал автоответчик и оставил сообщение. Газанул, чтобы проветрить машину; остановился и полюбовался игрой фонтана на озере Оссеола, понаблюдал за студентами, вяло заходящими в кафетерий и столь же вяло выходящими из него. По их виду никак нельзя было сказать, что они поглощены серьезной умственной деятельностью. Одеты все были как на пляже.

Мимо машины прошел молодой мужчина; он двигался, пригнувшись, и делал очень маленькие шажки. Паз высунул голову из окна и увидел, что мужчина следует за малышом, начинающим ходить, — маленьким золотоволосым мальчиком. Ребенок повернул к дороге, но отец подхватил его на руки, прижал к себе и пощекотал. Мальчик расхохотался в полном восторге. Паз отвернулся, не испытывая радостного чувства, свойственного любому нормальному человеку при виде проявления отцовской любви. У него свело желудок, и он поспешил сделать несколько глубоких вдохов.

Паз заставил себя переключить внимание и пригляделся к молоденьким девушкам, проходившим мимо. Загорелые незнакомки. Он не был большим любителем загара. Предпочитал гибких женщин, рыжих или блондинок, с шелковистой кожей молочного оттенка и со светлыми глазами, прекрасно понимая, что это стандарт, но так уж оно было. Экзогамия — ему нравилось это слово.[26] Как говорила одна из его подружек, социолог по специальности, определяя вкусы мужчин: либо похожая на маму, либо на нее не похожая. В настоящее время у Джимми было три подружки: эта самая девушка-социолог, начинающий психолог и поэтесса, работающая в библиотеке. У него всегда было по несколько связей — не больше четырех и не меньше двух одновременно. Женщины появлялись и уходили по своей воле, он ни одну не принуждал остаться и не вступал в отношения исключительные, не готовый к постоянству. Он был совершенно искренен в оценке таких отношений и гордился тем, что никогда (или почти никогда) не врал.

Зазвонил мобильник. Барлоу. Паз узнал, что вскрытие произведено и что Барлоу ознакомился с показателями уровня токсичности, которые выглядели весьма примечательно. «Я так и думал, что пойти туда стоит», — добавил он.

— Настолько серьезно?

— Угу, я полагаю.

— И что там?

— Это не телефонный разговор. Приезжай в управление.

Отдел убийств находился на пятом этаже Управления полиции Майами. Несколько маленьких комнат, замки в дверях которых открывались при помощи магнитных карточек. Такие карточки имелись только у детективов отдела. В комнатах на полу ковровое покрытие, стоят столы, за которыми сидят трудовые пчелки; имеются также отдельные офисы для начальника отдела в чине капитана и для смены дежурных лейтенантов. Паз застал в отделе только Барлоу и двух секретарш.

Барлоу кивнул Пазу и указал на толстую папку из манильского картона, лежащую на уголке стола. Письменный стол Барлоу был самым аккуратным во всем отделе. В отличие от других копов Барлоу не держал на столе никаких безделушек, не валялся на столе и громоздкий адресный справочник. Как гласила легенда, Барлоу держал все в голове либо в письменном столе под замком.

Паз уселся за свой стол и прочитал заключение медэксперта. И первое, что его удивило: Диндра Уоллес скончалась не от кровопотери, ее сердце остановилось до того, как началось истечение крови. Ребенок, именуемый в протоколе «младенцем мужского пола Уоллесом», был извлечен из утробы матери живым и прооперирован вскоре после этого. Разрезы на теле матери и ребенка сделаны точно, уверенной рукой. Были извлечены части тканей — далее следовал короткий список — из сердца, печени, селезенки матери, из сердца и мозга ребенка. В отличие от матери ребенок скончался от полученных ран. Применялся исключительно острый инструмент с коротким широким изогнутым лезвием, гораздо более крупный по размеру, чем хирургический скальпель, но меньший, чем обычный охотничий нож. По заключению патологоанатома, мать и ребенок были вполне здоровы до произведенных над ними действий. Ребенок был полностью развит, и — тут Джимми снова удивился — роды начались непосредственно перед смертью.

Далее следовал токсикологический анализ. Перечень исследованных органов. Обнаружено: у всех органов отрицательная реакция на возбуждающие вещества, включая алкоголь и никотин. Положительная реакция: тут следовал список веществ, даже названий которых Паз в жизни не слышал, например тетрогидрогармалин и так далее, а в самом конце списка добавлено «несколько алкалоидов неопределяемой структуры» и приведены химические формулы. Паз вздохнул и подошел к столу Барлоу.

— Какие мысли?

— Ничего стоящего, пока мы не узнаем, что именно было введено в тело этой несчастной девушки. Я с трудом читаю всю эту их тарабарщину, а ведь как-никак получил аттестат средней школы. Тебе что-нибудь удалось узнать?

— Немногое, — ответил Паз и рассказал о своих визитах к двум ученым.

Помолчав, Барлоу заметил:

— Ну, мне думается, ты должен кое-что об этом знать.

— Перестань, Клетис! Ты говоришь так, потому что я кубинец? Откуда родом твоя семья? Из Англии? И много ты знаешь о Стоунхендже?[27] — Паз округлил глаза. — Ты знаешь мою маму?

— Знаю. Истинная, добрая христианка.

— Вот именно, хоть и христианства не твоего толка. Неужели ты воображаешь, будто она стала бы тратить время на такое дер… коровьи лепешки? Она считает, что на Кубе испанский язык и еда испанская и так далее. Так она и меня воспитывала. Я знаю о сантерии не больше, чем ты о европейском сатанизме.

— Успокойся. Кто-то дал испанское название этой кучке знахарей, как их там?

— Сантерос.

— Вот видишь? Ты просто эксперт.

— Ой, да прекрати ты! — взмолился Паз. — Лучше расскажи, что тебе сообщил токсиколог.

— Они там перерыли уйму книг, болтали, словно стая обезьян. Очень трудно было получить от них прямой ответ, во всяком случае, понятный мне. Правда, я вырос в деревне и понял хотя бы то, что речь идет о ядах растительного происхождения. Твоя этно-как-ее-там леди должна бы это знать. Один яд, с названием, от которого челюсть вывихнешь, является галлюциногеном и другие, вероятно, тоже. Плюс наркотик. Он ее полосовал, а ей чудилось, будто она танцует на школьном выпускном балу.

— А причина смерти? Один из ядов?

— Они не могут определить, — ответил Барлоу. — Но утверждают, что обнаружили не известное до сих пор вещество. От него ли остановилась сердце или от шока, неясно. В сердце было полно крови, когда оно отключилось.

— Ладно, я съезжу к Эррере еще раз и покажу ей это, — доблестно заявил Джимми, размахивая листком с заключением токсиколога и стараясь преодолеть антипатию к женщине, которая допекла его весьма основательно. — Посмотрим, сумеет ли она связать эти токсины с определенными растениями. А теперь не пора ли потолковать с Югансом? Может, это имеет к нему отношение.

Барлоу ответил ему долгим выразительным взглядом, потом сказал:

— По-твоему, водитель грузовика может иметь отношение к куче ядов, о которых никто и слыхом не слыхал? Но в этом деле может иметь большое значение даже какая-нибудь мелочь. — Барлоу встал и направился к двери. — Давай съездим к нему и спросим, как он это сделал.

Юганс жил на одной из лучших улиц Овертауна в каркасном доме. На улице росли деревья, с которых еще капала вода после недавнего дождя. Подстриженные лужайки тоже были влажными, а возле домов стояли дорогие машины, «кадиллаки» и «крайслеры», стало быть, у хозяев была работа и они могли бы позволить себе и более удобные и красивые жилища, если бы не были чернокожими и не обитали в районе самой жесткой сегрегации в Соединенных Штатах. В большинстве домов на окнах стояли решетки. Мистер Юганс их не установил. Когда оба копа вышли из машины, где-то на задах дома залаяла собака, и лаяла она все время, пока они тут оставались. Злой пес дешевле и лучше, чем решетки на окнах.

Они позвонили у входной двери и услышали, как в доме прозвенел звонок. На подъездной дорожке стоял красный «додж»-пикап последней модели, усеянный каплями дождевой воды, которая испарялась теперь под лучами вновь засиявшего солнца. Полицейские обменялись взглядами. Барлоу еще раз нажал на звонок, а Джимми пошел по дорожке вдоль дома и повернул за угол. Пес оказался белым питбулем с большим черным пятном на морде. Он подпрыгивал, как игрушка в ночном кошмаре, и кидался на забор, отгораживающий задний двор, скаля внушительные клыки. Паз, не обращая на собаку внимания, приподнялся на цыпочки и заглянул в окно. Кухня. Груда тарелок в раковине, на столе бутылка солодового напитка. Паз вернулся к входной двери.

— Проверил заднюю дверь? — спросил Барлоу.

— Нет, решил, что ты сам захочешь это сделать, Клетис. У тебя насчет животных особый дар.

— Испугался маленькой старой собачонки?

— Да, испугался. А у Джулиуса, как видно, очень крепкий сон.

— Или с ним беда приключилась, — заметил Барлоу, доставая из нагрудного кармана связку отмычек, завернутых в мягкую кожу. — Упал с кровати и сломал бедро. Наш христианский долг оказать ему помощь.

Дверь открывалась в гостиную, обставленную тяжелой мебелью, дешевой в изготовлении, но дорогой при продаже на местных ярмарках. Джулиус явно имел пристрастие к красному бархату, оно выразилось и в том, что картины на стенах тоже были размещены на фоне бархата. Обнаженные африканские красавицы, зулус с копьем и щитом и проповедующий Иисус — таковы были сюжеты. Хозяин не пожалел денег на убранство, но комната имела запущенный вид: пыль по углам, паутина на потолке. На кофейном столике стояли пустая бутылка из-под дорогого коньяка и два грязных стакана. Создавалось впечатление, что хозяин дома — человек не без средств, достаточно гордый, правда, с некоторых пор опустившийся. Они вошли в холл, на стенах которого были развешаны точно такие же африканские маски, какие они видели в квартире убитой, только качеством получше, из настоящего черного дерева. Направо кухня, слева еще две двери: в ванную и в маленькую спальню, которую явно использовали как кабинет. В конце холла тоже дверь, из-за которой доносились весьма своеобразные звуки: звон пружин кровати, выкрики высоким голосом и стоны низким.

Барлоу произнес громко и даже театрально:

— У них, я думаю, здесь церковь, Джимми, одна из прихожанок взывает к Господу. Как ты считаешь?

— Я не склонен с тобой согласиться, — ответил Джимми с той же наигранной интонацией. — Я полагаю, мы слышим звуки совершаемого прелюбодеяния.

Звуки прекратились.

— Трудно в это поверить, — возразил Барлоу и продолжал, словно бы пародируя те проповеди, которые имел обыкновение произносить по воскресеньям: — Низким, отвратительным и мерзким псом был бы тот, кто предавался бы прелюбодеянию в то время, как мать его ребенка, вся изрезанная, лежит в морге. И ни одна уважающая себя женщина не позволила бы себе подобную низость.

Стоны и сердитые выкрики за дверью разгорелись с новой силой. Наконец дверь распахнулась, и из нее выскочила совсем юная пухленькая смуглая девушка, пылающая негодованием. Она была закутана в простыню и держала в руках охапку одежды. Она пронеслась мимо полицейских, ворвалась в ванную и захлопнула за собой дверь. Барлоу и Джимми остановились в дверях спальни.

— Кто вы такие, дьявол вас побери, и какого черта делаете в моем доме? — проревел мужчина, лежавший в кровати.

Юганс был крепко сложенным мужчиной чуть за сорок, с пышными усами и редеющими волосами. На шее и запястьях золотые цепи, физиономия тупая и чувственная, в данный момент до крайности разъяренная. Юганс сел на край постели, прикрыв чресла скудным лоскутом синей махровой ткани.

Копы предъявили свои значки, предложили Югансу одеться и вышли в гостиную. Дожидаясь, пока тот выйдет, осматривали комнату — не попадется ли на глаза предмет, свидетельствующий о нарушении закона.

— Погляди-ка, Клетис, вот на это.

«Это» находилось на виду, прислоненное к пачке эротических и автомобильных журналов на столике у стены. Барлоу выпятил губы, но ничего не сказал. Джимми достал из кармана пакет для улик, положил в него обнаруженный предмет и усмехнулся.

Они записали имя девушки, прежде чем она ушла. Юганс пробрался в кухню, одетый в засаленные бермуды и красную майку. Взял со стола бутылку солодовой настойки, встряхнул, отпил почти половину, рыгнул и заговорил:

— Ну, парни, нашли вы время ворваться в мой дом! Эта маленькая шлюшка полировала мой кол, твердый, как трехдолларовый башмак, м-м-м! Черт, я уже был совсем готов облегчить яйца… — Он уныло потер промежность. — Вы насчет Диндры, верно? Я слышал, что ее убили. Чего ради она жила в этом вонючем доме? Сколько раз я ее просил переехать ко мне, но она была самой упрямой сукой на свете и насчет этого, и насчет всего вообще.

— Когда вы ее видели в последний раз? — спросил Барлоу.

Юганс поскреб голову.

— Что у нас нынче, понедельник? Значит, в субботу вечером.

— С ней было все в порядке, когда вы уходили?

— В порядке, тараторила не умолкая, как всегда. Рта не закрывала. Я вам расскажу, потому что вы, ясное дело, уже слышали от соседей, что мы поссорились и здорово орали друг на друга.

— Из-за чего вышла ссора?

— Из-за этого несчастного засранца, с которым она связалась. Хей, у меня самого никаких проблем с мамашей Африкой, да-да-де-да, у меня много разных штучек, вы же видели на стенах, маски и все такое, но она позволила этому типу с его амулетом против зла вертеться возле себя… — Тремя большими глотками он допил содержимое бутылки. — Ладно, я первым делом не хотел, чтобы он ее обхаживал. Мужчина я или нет? Второе: этот ниггер задурил ей голову, вы понимаете, что я имею в виду? Не смей есть это, не смей пить то, брось курить, принимай эту траву и эту траву. Он даже говорил ей, когда она может трахаться. Засранец! Я ей сказал: знаешь, детка, смотри на вещи прямо. Я ей сказал, что не желаю, чтобы она с ним встречалась, а она плевала на это. Заявила, что он великий человек, да-де-да-да. Потому что он назвал ей номер, который выиграл, и она скупила чуть не целый магазин. Как будто я ей никогда ничего не давал. Она говорила, будто он может помочь ее ребенку стать сильным, наболтала кучу африканских слов… Короче, я бросил это дело, понятно? Глупая сучка!

— Вы, случайно, не наподдали ей? — спросил Паз.

— Шлепнул пару раз, перед тем как слинять оттуда. Не сильно. И еще выкинул к чертям за окно какой-то хлам ее засранца.

Копы переглянулись, и Паз спросил:

— Вот как? И что именно?

— Какую-то вонючую статую, маленькую корзинку с травой и еще цепь, к которой подвешены большие орехи. По правде говоря, я был пьяный, и мне больше всего хотелось ухватить за задницу этого великого Уандинго.

— Это имя того парня? — спросил Барлоу.

— Нет, оно какое-то другое, вроде Мепетене, я не старался запомнить, мне его имя ни к чему.

— Вы его когда-нибудь видели?

— Если бы я его увидел, ему потом понадобилось бы другое лицо. Нет, не видел, но пытался увидеть. Она как-то сказала, что он зайдет к ней вечером, это было пару недель назад. Я его подкарауливал на улице часов пять или шесть, но он не появился. Дня через два после этого она уверяла меня, будто он приходил. Неужели этот козел влетел в окно? В эту берлогу ведут всего две лестницы, и я следил за обеими. Она начинает вешать мне лапшу на уши, брешет, будто он может проходить сквозь стены. Мне очень жаль, что эта сучка умерла, но если вы лезете быку под ноги, вы попадаете ему на рога.

— Сэр, таким образом, вы пытаетесь довести до нашего сведения, что, по вашему мнению, мисс Уоллес убил этот человек? — спросил Барлоу.

— Черт побери, а кто же еще мог бы совершить такое?!

— Какое именно, мистер Юганс? — спросил Паз.

— Но вы же знаете, ее располосовали сверху донизу!

— А откуда вам это известно, сэр?

— Да ее братец позвонил мне и рассказал. Еще и обзывал меня по-всякому, еще один козел! Обвинял меня в этом. Меня! Дерьмо!

— Итак, скажите, где вы были, скажем, между одиннадцатью часами вечера в субботу и двумя часами ночи в воскресенье? — задал вопрос Барлоу.

— В постели, — последовал ответ, — но, вопреки обыкновению, один.

После этого они все вместе отправились в даунтаун, и сердце у Паза пело «тра-ля-ля», потому что для того были вполне серьезные основания.

И вот Юганс перед ним в маленькой комнатке; Барлоу молча взирал на происходящее, и Паз разошелся вовсю. Ты кусок дерьма, Юганс, ты был пьян. Ты вышел из себя. Ты дрался. Ты сам признал это. А потом дело зашло слишком далеко — ты убил ее и здорово испугался. И начал думать, как спасти свою шкуру. Ты ее располосовал, чтобы это выглядело так, будто ее убил маньяк. Не ты, а тот самый тип с амулетами и прочим. А как насчет вот этого?

Паз сунул Югансу под нос то, что нашел у него в доме. Фотографию в рамке под стеклом, на ней Юганс и еще не беременная Диндра Уоллес в их счастливые времена. Стекло сплошь покрыто мелкими коричневыми пятнышками.

— Ты взял это из квартиры после того, как убил ее. Ты не хотел, чтобы кто-нибудь вспомнил о тебе, верно? Это кровь, Юганс. Ее кровь. Она брызнула на снимок, когда ты полосовал женщину. Ублюдок!

Перегнувшись через стол, он выкрикивал все это Югансу в лицо, забрав в кулак перед его рубашки и тряся мужика изо всех сил. Потом он позволил Барлоу оттащить себя от Юганса и выпроводить, как положено по уставу, из комнаты для допросов — с соответствующими комментариями.

Паз выпил чашку кофе и вернулся к тому месту, где находилось узкое окошко, позволяющее незаметно заглядывать в комнату для допросов. Подцепив ногой стул, Джимми уселся и стал наблюдать за работой Барлоу. Клетис был бесспорно лучшим копом в управлении и особенно эффективно работал с испанцами и чернокожими. Видимо, они были благодарны судьбе за то, что мужчина с наружностью и голосом столь внушительными держится с ними спокойно и доброжелательно, как социальный работник. Паз просто наблюдал за движениями, не включая прослушивание. Это было менее напряженно и позволяло сосредоточиться на языке жестов. Он не видел лица Барлоу, а только его согнутую над столом спину. Зато он видел, как менялось лицо Юганса. Сначала разгневанное, со сдвинутыми бровями и широко раскрытым в крике ртом, потом смущенное, с широко открытыми глазами и опущенными уголками вялых губ, потом наступил коллапс — слезы на глазах, печальная усмешка, руки подняты жестом отчаяния и стыда, голова опущена. Паз взглянул на свои часы: чуть меньше сорока минут, неплохое время.

Паз достал из своего письменного стола блокнот и ручку и вошел в комнату для допросов. Барлоу встретил его на пороге.

— Он, кажется, готов написать показания.

— Давай оставим его одного на некоторое время.

— Ты не хочешь получить признание, пока он в настроении?

— Никакого признания. Ты же знаешь, что он не убивал эту девушку.

— Что?! Ради бога, Клетис… ох, прости. Тогда что же… что вы тут делали все это время?

— Я помогал ему обрести свою душу. Человек не может жить так, как он жил прежде, не переварив происшедшего. Он действительно заботился о девушке, понимаешь. Я всего лишь помогал ему разобраться в себе, понять, что его поступки, блуд, пьянство и так далее были только способом забыть, что случилось с Диндрой и что в этом частично, быть может, его вина. Под его влиянием она отошла от церкви, но в результате попала на крючок к этому дьяволу.

— Господи помилуй! Что ты говоришь? Ведь у него фотография, испачканная ее кровью.

Светлые глаза Барлоу сделались холодными как лед.

— Джимми, я был бы тебе признателен, если бы ты не употреблял имя нашего Господа всуе.

— Прошу прощения… я подумал… Я решил, что мы уличили его.

— Знаю, и мне жаль тебя разочаровывать, но это не так. И в глубине души ты это понимаешь, верно?

Паз быстро отступил на шаг, изо всей силы пнул плинтус и выругался себе под нос по-испански. Само собой, он понимал это и понимал, ради чего сочинил то, что выглядело сейчас полной чепухой, абсурдом. Он глубоко втянул в себя воздух и, опустив голову, несколько секунд смотрел на стену. Потом повернулся и произнес:

— Да, верно. Все верно.

Барлоу в сопровождении Паза прошел к своему письменному столу, уселся в кресло и заговорил как ни в чем не бывало:

— Но мы знаем о парне, которого ищем, еще пару вещей. Первое: он считает себя очень умным. Он вернулся к дому Диндры и забрал свои африканские штучки, ведь мы там ничего такого не нашли, когда осматривали квартиру. Он вошел в гостиную с полной пригоршней крови и брызнул ею на стену, а потом снял со стены фотографию Юганса и девушки и отнес в дом к Югансу, уверенный, что мы там ее обнаружим.

— Предположим. А что второе?

— Второе будет посложнее. Юганс сказал, что малышка, с которой он был, когда мы явились к нему в дом, пришла к нему в полдень. Он утверждает, что все утро просидел дома, дверь была заперта, а собака привязана во дворе. Далее, он утверждает, что, когда ложился спать накануне вечером, фотографии в доме не было. Не было ее и тогда, когда он впускал девчонку в дом. И что между этим моментом и нашим приходом собака ни разу не гавкнула.

— Как же фотография туда попала?

Барлоу посмотрел на Джимми долгим, вдумчивым взглядом.

— Угу, вопрос совершенно правильный. Как она туда попала?

— Собака знала человека и не залаяла на него, — предположил Паз.

— Возможно, однако не похоже. Юганс говорит, что пес лает даже на листья, опадающие с деревьев. Лает даже на его мать. И лаял, когда пришла девушка.

Барлоу оскалился, показав полный рот кривых, пожелтевших, плохо ухоженных зубов, крепко потер лицо. Пазу он в эту минуту показался похожим на большого желтого пса.

— Ну, так что дальше, Клетис? Расскажи мне.

— Если ты привержен церкви, если ты ходишь в храм, если ты верующий, то веришь в такие вещи, каких не можешь видеть. «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его», как написано в Первом послании к коринфянам, в главе второй.[28]

Паз подавил желание сказать что-нибудь колкое. Такое и раньше бывало: Клетис не упускал возможности прокомментировать дело цитатой из Евангелия или Библии.

— Я видел чудеса, — продолжал Барлоу. — Я знаю, что ты мне не веришь, но это не имеет значения. Это было… дважды в жизни дано мне было узнать блаженство, хвала Иисусу. Ну а дьявол, может ли он творить чудеса?

Барлоу смотрел на Джимми выжидательно. Это был не риторический вопрос. Паз серьезно задумался над ним.

— А почему бы и нет? Если верить кинофильмам, дьявол может совершать противоестественные штуки любого рода. Я имею в виду, он не был бы дьяволом, если бы не мог, к примеру, дать тебе деньги или превратить тебя во что угодно.

— И ты этому веришь?

— Нет, я не верю, — ответил Паз, теперь уже разозленный. — Я просто считаю, если ты заговорил о дьяволе, из этого следует, что он, по логике вещей, наделен колдовской силой.

Барлоу почесал себя за ухом.

— Значит, по логике? Так вот, в главе седьмой Книги Исход[29] Аарон бросает на землю свой посох, и посох превращается в змею. А фараон велит призвать к себе предсказателей и колдунов египетских, они делают то же самое, и их посохи тоже превращаются в змей. Как ты думаешь, это были такие же змеи?

— Не знаю. Я не вел такого дела.

Барлоу пропустил шпильку мимо ушей.

— Это были совсем не такие змеи, нет, сэр! Господь повелел посоху Аарона стать настоящей змеей, а посохи колдунов так и остались обыкновенными палками. Колдуны внушили всем, кто на них смотрел, что это змеи. Усек разницу?

— Да. Господь творит истинные чудеса, а дьявол только обманывает нас.

Паз произнес это как скучающий ученик на уроке катехизиса. Награда, однако, не замедлила последовать.

— Совершенно верно. Дьявол не может творить чудеса, ибо не наделен силой творения, ею обладает только наш Создатель. Господь может провести ангела через стену, через крышу, как ему будет угодно, а дьявол может воспользоваться только дверью. Единственная сила, какую он может задействовать, — предоставляемая ему нами самими, обыкновенными людьми, как ты и я и многие, многие грешники. Если душа человека хоть на малое время утратила единение с Царством Божиим, дьявол может завладеть этим человеком и отуманить его разум. Вот кого должны мы искать.

— Кого? Дьявола?! Ну, это легко, ведь он не далее чем в восьми футах от нас, такой румяный, с маленькой остренькой бородкой, отличительные приметы — рога, хвост и небольшие копыта. Я быстро выведу его на экран, дело самое простое.

Барлоу погрозил Джимми пальцем.

— Не ерничай, Джимми, — проговорил он спокойно. — Я знаю, что ты это любишь, но не надо паясничать по поводу такого дела. Это вредно для твоего здоровья.

— О чем ты?

— Я предлагаю тебе обратиться к фактам. Девушка убита и располосована, и не просто девушка, а такая, которая должна была вот-вот родить. Ребенок тоже располосован, и не в слепой ярости, нет, он располосован в соответствии с каким-то ритуалом. Далее, она позволила ему, кем бы он ни был, проделать это с ней без всякого сопротивления, как мы установили.

— Она была одурманена.

— У нее в теле обнаружены химические вещества, но она не принимала их через рот. Они просто попали в тело, но мы не знаем, каким образом, и не знаем, как они действуют. Знаем только, что они могли привести ее в полное сознание, и она просто сказала ему, чтобы он действовал.

— С ума сойти.

— Угу. Но ты достаточно долго служишь в полиции и знаешь, что люди причиняют порой ужасные вещи себе и другим, потому что в тот момент они кажутся им прекрасными. Им что-то вводят, а позже они только это и в состоянии сообщить. Ты сам это слышал сотни раз. «Я не знаю, что мне ввели».

— Это всего лишь вранье.

— Не всегда. В библейские времена оно не было враньем. Может, и сейчас не вранье, если хорошенько подумать. У нас есть и еще один факт: этот парень, кажется, умеет входить куда хочет, и никто его не видит, даже собаки. А мимо собаки пройти нелегко. — Барлоу посмотрел Джимми прямо в глаза и добавил: — Я полагаю, если сопоставить все факты, мы придем к выводу, что нам надо искать человека, наделенного демонической властью над людьми, помоги нам Боже.

Паз на мгновение выпучил глаза, а потом ощутил вспышку яростного гнева. Награда, однако, не слишком блестящая, в конце концов. Он заговорил возбужденно:

— Остается одно: горько заплакать в голос! Послушай, у нас всего один информант, да и тому можно верить только наполовину. Я тебе скажу, какие реальные факты мы имеем. У нас есть особо опасный преступник, совершивший убийство, и он замаскировал это дело всякими африканскими штучками. Он маньяк? Я бы поручился за это. Или он невидимка, привидение, наделенное магической силой? Нет, ни в коем случае. Сейчас такое нереально. Ты ссылаешься на библейские времена, веришь в это, что ж, я уважаю твою веру, но дело происходит в наше время, и мы ищем обычного парня, реального маньяка-убийцу, а не отродье Сатаны. Ты толкуешь о том, что вводят людям, — скажи, что в тебя ввели? Может, ты меня разыгрываешь…

Барлоу только молча кивал во время пламенной речи Паза и, дослушав, сказал:

— Нет, я был серьезен, как никогда в жизни. — Он тяжело вздохнул и встал. — Поживем — увидим, идет? «Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их». Это из Первого послания коринфянам, глава третья. — Он с отсутствующим видом похлопал Паза по руке. — Тебе хочется написать отчет. Давай, только придерживайся фактов.

Глава седьмая

Я не паникую. Вернувшись в регистратуру, я работаю до конца дня; алфавитный порядок — хорошее успокоительное средство в периоды напряжения, к тому же он дает возможность подумать. Подумать прежде, чем действовать; не перескакивать с одного умозаключения на другое: айкидо, антропология и колдовство оло объединились вместе. Я останавливаюсь за шкафом «ОР — ОШ» и сосредоточенно думаю. В городе он сам или его фанатичный последователь, и то и другое возможно. Кто знает, кем он стал в последние годы? У него могут быть сотни последователей, целый культ. Самое важное, знает ли он, где я. Вряд ли. Новое имя, биография женщины низкого происхождения, ничего привлекающего внимание. К тому же предполагается, что я мертва.

Местные парни не замечают меня, когда я возвращаюсь к своей машине. Занятия в школе закончились, и вокруг ребят вертятся, завлекая их, девушки, более созвучные времени. Я сажусь в свой душный «юнкер» и начинаю думать о Маргарет Мид,[30] так сказать, родоначальнице всех нас, женщин-антропологов, и о том, как бы она воспринимала сегодняшний мир. Этот мир меняется очень быстро, и дети должны сами строить его для себя; они отрицают опыт родителей, он для них бесполезен.

Ветер, задувающий в окно машины, немногим прохладнее, чем струя воздуха из фена для волос, установленного на самый слабый нагрев, но меня это не беспокоит. Людям, чрезмерно привязанным к земным благам, я посоветовала бы воздержаться от профессии антрополога. Температура в моей машине соответствует температуре в моем жилище (бон на языке оло) в общине Улуне в Даноло в течение всего сухого сезона. Ко мне возвращаются мои чувственные воспоминания. Думаю, это связано с присутствием в моей жизни ребенка. Сейчас я, к примеру, мысленно перемещаю Лус в прохладную тень нашего патио в Провиденсе, и тотчас меня охватывает воспоминание, как отец у нас на причале держит меня на руках. Мне примерно столько же лет, сколько сейчас Лус, и я чувствую себя очень уютно в объятиях взрослого человека, который одной рукой поддерживает мою попку. На море отлив, и я ощущаю острый запах морской воды и гниющих водорослей. Мы только что закончили прогулку на нашей яхточ-ке. От отца пахнет табаком, корабельным лаком и древесной пылью.

Лус несет бумажный мешочек. В машине она показывает мне, что лежит в мешочке. Это подарок, объясняет она, за хорошее поведение. Довольно большой, испеченный из теста подсвечник, украшенный покрытыми желтой и синей глазурью цветочками, тоже из теста. Добрая миссис Ломакс закрепила нижнюю часть подсвечника в мягкой глине, так что он вполне может функционировать как настоящий. Я расточаю подарку всяческие похвалы. Мне самой давно уже не дарили подарков. Мы делаем крюк и заезжаем на Гроув купить свечу для этого необыкновенного подсвечника. Там же, в магазине дешевых товаров, мы роемся, как люди бедные, в подержанных вещах, и Лус находит для себя потрепанную книжку под названием «Луна доброй ночи», а я с удовольствием плачу за нее пять центов.

Итак, мы обедаем при свете свечи. Я приготовила большой фруктовый салат с деревенским сыром, который, как мне кажется, нравится Лус. После обеда Лус должна задувать свечу, а я зажигать ее снова много раз. Когда я обучалась айкидо, сенсей заставлял нас гасить свечи при помощи кулака, вырабатывая скорость удара и самоконтроль. Прием заключался в том, чтобы сгустить быстрым движением крепко сжатого кулака столбик воздуха и остановить костяшки пальцев в нескольких миллиметрах от пламени. Это не так просто, как может показаться, впрочем, в айкидо все непросто. И в колдовстве тоже. Не подумав, только для того, чтобы развлечь Лус, я выбрасываю вперед кулак и убеждаюсь, что все еще могу успешно повторить прием. Еще, просит Лус, и я снова зажигаю фитиль, но тут же вспоминаю, как погибла мать девочки, и мне становится стыдно и горько. Пока я овладеваю собой, Лус берется за дело сама, попадает своим кулачком в свечу, горячий воск обжигает ей пальцы и запястье. Она плачет, и я спешу к раковине за холодной водой. Чтобы утешить девочку, я показываю ей несколько фокусов с монетами, которые достаю из кувшина, где у меня хранится мелочь. Фокусы я научилась показывать мастерски, и мне доводилось удивлять ими людей намного старше четырех лет. Марсель всегда говорил, что ловкость рук и есть корень колдовства, а также самый ценный инструмент антрополога-практика. В магии все дело во внимании. И в жизни тоже, кстати говоря.

После фокусов мы надеваем наши спальные футболки и вместе ложимся в мой гамак. Я читаю Лус все ее книжки в том порядке, как ей нравится: сначала книжку о птицах, потом о Берте и Эрни и наконец последнюю — «Луну доброй ночи», купленную сегодня. Книжка имеет огромный успех, я читаю ее три раза подряд, и Лус засыпает. У меня тоже была в детстве эта книжка, но хотя мама иногда укладывала меня спать, она не читала мне ни разу, читал отец.

Сон не шел ко мне. Луна сейчас во второй четверти, она сияет в небе, в окно льется запах жасмина. Я осторожно повернулась в гамаке. Сквозь ячейки его сетки мне видны верхушки деревьев и быстро бегущие в лунном свете облака. Линия или переплетение линий — такова наша жизнь, и она всегда под вопросом. Меня сегодня потрясло до глубины души то, что происходило в больнице. Сначала пожилая леди, окруженная аурой колдовства, потом известие о зарезанной беременной женщине. Словно бы с разрушаемой ветрами и непогодой скалы под ногами сорвался камень, и несчастная Долорес повисла над пропастью, цепляясь за край обрыва одними пальцами. Джейн Доу взывает из могилы: «Эй, Долорес! Мне тяжко, давит на меня земля, позволь мне выбраться отсюда». — «Нет, Джейн, — отвечает Долорес. — Все еще слишком темно и неясно»… За окном вскрикивает птица.

Уит-пурр. Уит-пурр. Уит-пурр. УИТ. УИТ.

Кровь стынет у меня в жилах. Я прижимаю к груди кулак. Этого не может быть, и тем не менее оно было. Медоуказчик, птица, которая приводит людей к пчелиному дуплу с медом. Тысячи раз я слышала ее голос в Африке, но в Южной Флориде этих маленьких птичек нет. Мы обычно говорили, что она зовет моего мужа, пока нам не рассказали, какая это птица: она своего рода предсказатель, наделенный магической силой; она приводит людей к дереву, где есть мед, люди разоряют улей, и медоуказчику тоже достается при этом мед и воск, но пчелы его не жалят. Рассказали и о том, как медоуказчик разоряет и опустошает гнезда других птиц при помощи острого, точно скальпель, особого зубца у него на клюве.

Я выхожу за дверь и останавливаюсь на лужайке. Прислушиваюсь. Обычный щебет и вскрики. Воображение. Страх. Пот высыхает у меня на спине. Я возвращаюсь в гамак. Слуховая галлюцинация, свидетельствующая о том…

Я лежу и думаю о дне, когда я впервые увидела Марселя Вьершо. Это были последние недели занятий, я сидела у себя в комнате, занималась французским и ненавидела это занятие; мне хотелось домой, к морю, на пляж. Мне легко даются языки, особенно разговорный, и потому я записалась на факультативный курс по французской литературе — себе на голову. Это была французская проза двадцатого века. Колетт[31] — это прекрасно, но Сартр? Деррида?[32] Только не в благоухающем июне. Мой первый курс, четырнадцать лет назад. Я помню, что ощутила неодолимую потребность выйти из комнаты, прогуляться, выпить чего-нибудь холодного, быть может, лечь на траву или на время присоединиться к тем, кто вечно играл в волейбол возле корпуса Майнор-Лэтем. Я уже совсем собралась выйти, поискала свой бумажник, совершенно не думая о том, что моя жизнь может перемениться, и тут в комнату ворвалась Трэси О'Нил и объявила: «Пошли скорее, поглядим на Марселя Вьершо!» Я спросила, кто он такой, и Трэси объяснила, что Марсель Вьершо — величайший антрополог мира, что он просто великолепен, а нам надо бежать в Юридическую библиотеку, занять места в первом ряду, и тогда мы переживем настоящий оргазм. Я сказала, что хотела бы выпить пива, и Трэси предложила мне оставшиеся у нее в жестянке несколько дивно холодных глотков.

И мы отправились, впятером или вшестером, уже не помню точно, мы, жаждущие чего-то стоящего и необыкновенного. Ротонда Юридической библиотеки — самое большое помещение в кампусе Колумбийского университета, но им понадобились дополнительные стулья. Собралось человек триста, большей частью девушки. Мы не попали в первый ряд, но заняли вполне удачные места, чтобы, как выразилась Трэси, пережить оргазм.

Звезда антропологии была представлена нам убогим старым духом, пережитком средневековья, по имени то ли Мэтсон, то ли Уотсон. Эта призрачная особа сообщила нам, что Вьершо — важная персона, украшение Музея человека в Париже, член Французской академии, почетный член Американской академии наук, автор книги «Ученик чародея», двадцать девять недель продержавшейся в списке бестселлеров «Таймса», и так далее, перечень публикаций, перечень издательств, последователь Леви-Строса, который был его учителем, пробегает стометровку за десять и одну десятую секунды, а пенис у него, как длинный французский батон; последние два пункта добавила, разумеется, О'Нил, а наша теплая компашка устроила собственный небольшой спектакль, когда леди-призрак закончила свой дифирамб, а Вьершо появился на сцене.

Ну, так вот. Боюсь, все мы поразевали рты. Он и вправду был великолепен до полной невозможности. Во-первых, волосы — огромная густая грива цвета солнечного заката, на висках продернутая серебром седины. Далее, как и следовало ожидать, большой широкий лоб, глубоко посаженные, синие, как море, глаза за круглыми стеклами очков в металлической оправе, большой нос, а подбородок, словно ледорез. И губы, как говорится, цвета красного вина. На нем была черная шелковая водолазка, твидовый пиджак и отлично сшитые темные итальянские слаксы, — кстати сказать, так он одевался почти всегда.

Аплодисменты смолкли. Он подождал, улыбнулся, подвигал бровями, чтобы показать, что не принимает себя слишком уж всерьез, поблагодарил Уотсон или Мэтсон, напомнил ей, что она не упомянула о его членстве во Французском велосипедном клубе. В зале захихикали. «Наш вид, — начал он, — насчитывает примерно сто тысяч лет». Полагаю, я слышала эту его речь по меньшей мере пятьдесят раз и читала ее тоже. Она представляла собой выжимки из статьи, опубликованной в журнале «Нейчур» в 1986 году. «Я должен снова произносить эту речь, Жанна-Клэр», — говорил он, радуясь очередному приглашению. Он всегда добавлял в нее новые сведения, поскольку исследования продолжались, но главная линия — работа всей его жизни — неизменно сохранялась.

И потому я с легкостью могу воспроизвести ее основные пункты у себя в голове, покачиваясь в гамаке при лунном свете.

Сто тысяч лет назад люди, обладающие тем же типом мозга, что и мы с вами, и говорящие на языках не менее сложных, жили, работали, любили и умирали. Однако письменная, зафиксированная в памятниках история человечества появилась где-то между восемью и шестью тысячами лет назад. Ее появление связано с развитием агрикультур в некоторых регионах Старого Света. До того — великое молчание, девяносто тысяч лет молчания. И вот я гадаю, что делали эти люди со своими отличными мозгами все эти бесконечные дни и ночи? Не работали же они все время. Охотники и собиратели в районах с благоприятным климатом не работают очень тяжело. Их орудия изготовлены просто, так же просто устроены их жилища. Большинство охотничьих племен работает в неделю меньше часов, чем современные французы, и намного меньше часов, чем американцы. Так чем же они занимаются? На мой взгляд, одна из главных задач антропологической науки заключается в том, чтобы проникнуть в это великое молчание, используя в качестве информантов то ничтожно малое число народов, которые все еще ведут традиционный, древний образ жизни.

И вот я спрашиваю вас, чем занимались бы вы с вашими замечательными мозгами все эти столетия? Ни книг, ни письменности, очень немного вещей, изготавливаемых вашими руками, незначительное влияние окружения, ни телевидения, ни радио, ни газет, поговорить можно только с сотней или чуть большим количеством людей, в среде которых вы живете. Я полагаю, вы стали бы играть со своим окружением и сошлись бы с ним очень близко. Вы изобрели бы искусство как символ таких отношений. Ваша близость с окружением стала бы настолько глубокой, что мы, дети промышленной цивилизации, даже вообразить себе это не в состоянии. Близость, вероятно, более глубокая, чем у нас с нашими любимыми и с нашими детьми и даже с нашими собственными, отчуждаемыми от души телами. Они оставались бы участниками своего живого окружения в той же мере, как и тогда, когда сами были живыми, а мы с вами являемся всего лишь наблюдателями того окружения, которое уже мертво. И еще одно, с чем мы вели бы игру, стало бы наиболее интересной вещью в нашем окружении — это человеческий разум, наш собственный мозг и мозг других людей. И в этом отношении очень медленно, из века в век, помните об этом, технология развивается. Эта технология основана не на манипуляции предметами объективного мира, а на манипуляции миром субъективным. Далее, вы, быть может, знакомы с утверждением ученого и писателя-фантаста Артура Кларка о том, что всякая достаточно продвинутая технология выглядит как магия. Так оно и есть. А я утверждаю, что в традиционных культурах существует достаточно продвинутая технология, о которой мы очень мало знаем, но тем не менее всячески ее порочим. И за неимением лучшего определения называем ее магией.

На этом месте он всегда делал паузу, чтобы аудитория могла осознать сказанное им. Ученые начинали нервно переглядываться, а представители Новой эпохи сияли и пересмеивались. Да, магией, повторял он, а само это слово прочно ассоциируется с шарлатанством, обманом и не воспринимается всерьез. Магами древние греки пренебрежительно называли бродячих персидских кудесников. В наше время на Западе с этим словом связано представление о театральных трюках и фокусах, таких, например, как вот этот.

Тут он доставал из кармана яйцо.

Вы все видели этот предмет сотни раз, верно? Я заставлю его исчезнуть, вот так. Теперь достаю его из пустой руки, так. А теперь изо рта. Я перебрасываю яйцо из одной руки в другую, но по пути оно исчезло.

Вы же все видели, как оно летело, однако его нет там, где вы ожидали его обнаружить. А, оно все еще в той руке, из которой я его бросал. Но нет. В этой руке пусто. Стоп, вот оно — в ухе. Это фокус, ловкость рук. Вам нравится, я вижу. Наконец я бросаю яйцо на пол, и — абракадабра! Оно превращается в голубя, который взлетает к потолку. Не волнуйтесь, это домашний голубь, он не капнет вам на голову.

Разинутые рты. Крики. Бурные аплодисменты.

Глаза его чудесно лучатся за стеклами очков. Итак, давайте разоблачим то, что мы сейчас видели. Я француз, мне и разоблачать. Во-первых, все мы привносим в этот феномен некоторую культурную нагрузку. Мы не наблюдали за этим объективно, такого не бывает. И культурная нагрузка подсказывает нам, что здесь нет никакого волшебства. То, что вы увидели, всего лишь ловкость рук. Вы не можете сказать, каким образом я все это проделывал, не можете объяснить увиденное, но вы убеждены, что яйцо не исчезало, а голубь не появился из яйца. Давайте проголосуем, ведь мы в Америке: кто считает, что я обладаю подлинной магической силой?

Наша девичья команда подняла руки, неистово размахивая ими; поднялось и еще несколько рук в зале. Раздался общий смех, к которому Марсель присоединился.

Я мог бы создать собственный культ, заметил он под новый взрыв смеха. Но большинство из вас к нему не присоединится, потому что вы материалисты-эмпирики. Такова ваша культура. Разумеется, есть люди, которые верят в магию, как есть и люди, приверженные религии, но я говорю не о том. Я снова напоминаю о технологии. Она срабатывает независимо от того, верите вы в нее или нет, точно так же, как выстрел из пистолета убьет вас независимо от того, верите ли вы в существование пистолетов. Все, что я здесь проделал с яйцом и голубем, есть лишь демонстрация одного из элементов технологии, позволяющей одному человеку брать под контроль сознание другого человека или группы людей. Я создал иллюзию, не так ли? Легко опровергаемую силой науки. Но меня не занимает механика, меня интересует психическая реальность, отвлечение внимания как таковое. Среди народов традиционных культур, у которых хорошо развита шаманская технология, манипулирование сознанием доведено до очень высокой степени. У нас имеются многочисленные доказательства того, что шаманы и колдуны могут проникать в сознание спящего человека и управлять его снами. Колдуны могут вызывать у субъектов их воздействия психическое состояние полусна-полубодрствования, во время которого человек тешится ложными иллюзиями, принимаемыми за безусловную реальность, это так называемый наведенный психоз. Те же колдуны с определенным искусством играют на взаимодействии между сознанием и телом, в чем научная медицина совершенно не компетентна. Предположим, мы говорим об эффективности плацебо[33] при одновременном приеме настоящих лекарств. Мы заинтересованы в воздействии последних и потому используем метод двойного слепого лечения: делим больных на две группы, одни получают плацебо, другие — настоящие лекарства, и никто не знает, что является действующим препаратом, а что — просто сахарными пилюлями. О больных, избавившихся от рака или другого заболевания при помощи сахарных таблеток, мы можем не беспокоиться. Они не представляют интереса. Но если человек страдает от болезни или просто от боли, а мы не можем выявить органику, материальную причину страданий, мы от него отказываемся. И говорим, что это всего лишь психосоматическое заболевание или умственное расстройство.

Да, это уж точно умственное расстройство. Царапанье и шорохи на крыше, какое-то невнятное ворчание. Опять оно. Я уже не раскачиваюсь в гамаке, и сердце у меня словно подступило к горлу. Вылезаю из гамака, однако колени у меня дрожат. Делаю несколько глубоких вдохов, чтобы выровнять дыхание. Если у тебя такое состояние, первым делом надо наладить дыхание, тогда и сердце вернется на свое место. Так советовал мой сенсей, я следую его совету, и это срабатывает. Когда на меня в первый раз напала колдунья, было то же самое.

Снова царапанье и ворчание, потом тяжелый топот на крыльце. Ребенок ворочается во сне. Дрожа, я подхожу к двери, припоминая, достаточно ли у меня комо[34] и помню ли я заклинания. Если это и в самом деле джинджа…[35]

Но первое, что я вижу, выглянув из двери, — это жирный зад мамаши енотихи, топчущейся вразвалочку по крыльцу с двумя своими детенышами. Я почти падаю на верхнюю ступеньку и то ли смеюсь, то ли плачу. Как же ласкова и спокойна природа! Только Долорес не узнала бы, что поблизости поселилась енотиха со своим семейством. Джейн непременно знала бы об этом.

Семейка енотов исчезает в зарослях в дальнем конце двора. Дует легкий ветерок, но дует он в противоположную сторону от дома Полли Риберы, и потому наш пес Джейк не чует запах животных и не слышит их воркотню. Я не возвращаюсь в гамак, что непременно сделала бы Долорес. Но ступенька, на которой я сижу, шершавая, и моему тощему заду неприятно соприкосновение с ней. Я встаю, потягиваюсь и спускаюсь в сад. На мне только футболка большого размера, в которой я сплю. Она порвана сзади и застирана до тонкости бумажного листка.

Грубая трава щекочет босые ноги, стебли попадают между пальцами. В Даноло я ходила босиком, так рекомендовал Улуне — чтобы я вбирала в себя силу земли. А также глистов. Значительная часть колдовской фармакопеи состоит из глистогонных средств. Я стою в саду и отдаю себя ночи: руки свободно опущены, ноги расставлены, лицо омывает лунный свет — оло верят, что он улучшает цвет лица. Слышно гудение кондиционеров, доносится отдаленный шум машин на шоссе, рокот пролетающего самолета. Я отключаюсь от этих звуков. Легкое дыхание ветерка с залива, долетающее сюда через весь город, достаточно сильно, чтобы зашуршали кожистые листья кротонов, растрепалась моя идиотская прическа и шевельнулись под широкой футболкой волосы на лобке.

«О, эта ночь, эта ночь, этот ветер из космоса, овевающий наши лица дыханием вечных пустот», — как говорит Рильке.[36] Я страстно хочу, чтобы ветер унес мое теперешнее лицо и превратил меня в прежнюю Джейн, такую, какой она была перед отъездом в Африку. Мне так ее не хватает!

Но не до встречи с Марселем, не до того дня, когда я увидела его впервые — с золотыми волосами, полного магической силы. Он продолжал развивать перед нами свою теорию глубокой интерпретации: мы должны уподобиться ныряльщикам, сказал он, таким как капитан Кусто; погрузиться в культуру настолько, чтобы постичь ее субъективную реальность, постичь сердцем и душой. Это как литература. Если вы попросите меня рассказать вам о Прусте,[37] а я сообщу (тут он заговорил нарочито сухим «академическим» голосом), что Пруст имеет формат восемнадцать сантиметров на двенадцать при толщине в четыре сантиметра, цвет зеленый, количество печатных страниц пятьсот семьдесят две, на которых определенный артикль встречается шесть тысяч семьсот пятьдесят два раза, а предлог «из» — шесть тысяч двадцать два раза… ба! Вы примете меня за кретина, верно? Так и в антропологии.

Некоторые антропологи хотят быть объективными, как физики, и потому не в состоянии даже правильно прочитать книгу. А вы должны прочитать ее так, чтобы она запечатлелась у вас в сердце, а потом, если можете, донести это восприятие до людей вашей культуры. И это опасно, это — для ныряльщиков с особой аппаратурой. Вы можете плавать как рыба, более того, даже рыба может принять вас за рыбу, но не покидайте ваш аппарат и не пытайтесь дышать водой.

Потом он рассказал о семи годах жизни в Сибири, среди народа ченка,[38] о своем обучении шаманству, о приключениях в мире духов. По ходу рассказа демонстрировал слайды. Марсель в национальной одежде. Марсель с разными шаманами. Марсель на маленькой лохматой лошадке, неотличимый от людей ченка на таких же маленьких лохматых лошадках. Снимки, сделанные с более дальнего расстояния, на которых лица не различимы. Марсель прожил с этими парнями семь лет в сибирских степях, не имея никакой связи с внешним миром.

Я шепнула О'Нил:

— Это похоже на Кастаньеду с его юртами.

— Не похоже, — ответила она. — Ты читала его книгу?

Я не читала.

— Прочти, — сказала она. — Там сорок страниц одних сносок. Он приводит кучу фактов, записей, трудов. Настоящая наука. Он трудился засучив рукава, пока делал все это. Кастаньеда — просто фикция.

На нас зашикали. Марсель пустился в разглагольствования, напыщенные рассуждения о глупости предметных, механистических объяснений человеческого сознания. Предположим, человек из примитивного племени из Новой Гвинеи попал в Нью-Йорк. Что он мог бы понять? Почти ничего. Он даже не мог бы увидеть ничего, кроме смутных и пугающих образов. Когда капитан Кук приплыл в Австралию, аборигены даже не заметили его фрегат, хотя он встал на якорь у самого берега. У туземцев не было участка мозга, в котором отразился бы этот предмет, потому они его и не замечали. Область сознания так же неясна для человека Запада, как Манхэттен для дикаря. Понимаем ли мы боль? Нет. Понимаем ли мы сны? Нет. Точно то же самое можно сказать о склонности к чему-либо, умственном расстройстве, несчастной любви, о гневе, порождающем войны и преступления. Сознание, общее свойство человечества, — это последний неисследованный материк, вызов ученому, но это и есть ремесло чародея. Благодарю за внимание.

Бурные аплодисменты.

Голова у меня, как говорится, пошла кругом. Трэси заметила мое состояние и спросила, не стало ли мне плохо. Ничего подобного. Я просто нашла свое Призвание. Но этого я не сказала, а изобразила мечтательную мину и ответила: «Я влюбилась!» Так оно и было на самом деле, но тогда я этого не понимала.

Мы, пересмеиваясь и перебрасываясь шуточками, словно девчонки-подросточки после концерта оркестра крутых парней, выбежали из Юридической библиотеки и спустились по лестнице. Все вернулись к своим книжкам, кроме меня. Я же отправилась прямиком в книжный магазин, где купила «Ученика чародея» и «Разум дикаря» Леви-Строса, прихватила на углу кварту кока-колы и вернулась к себе в комнату. Зашвырнула подальше Сартра[39] и всю ночь напролет читала Вьершо и Леви-Строса на английском, а утром с легкой душой полетела как на крыльях на экзамен по французскому.

Я могла бы провалиться, но сверхъестественным образом (сверхъестественным!) первый отрывок для перевода мне достался из «Скиталицы» Колетт, а этот роман я люблю и хорошо знала текст, а второй (вы только подумайте!) — из «Ученика чародея».

После экзамена я отправилась к своему консультанту и договорилась о перемене основной специализации на антропологию, потом пошла к секретарю, договорилась о посещении двухлетних вводных курсов и записалась на антропологию и смежные дисциплины на второй курс обучения. Они не могли дать разрешение на участие в семинаре Вьершо, который должен вести осенью высокоуважаемый приглашенный профессор, тщательно подбирающий участников, нужно его личное согласие, но я могу встретиться с ним и получить его письменное разрешение. Прекрасно, это повод повидаться с ним.

Я возвращаюсь к действительности; луна вынырнула из-за облака и превратила в силуэты высокие пальмы на соседней улице, а ветер переменил направление и дует с севера. Перистые листья пальм зашумели, и в эту минуту запел пересмешник. Я околдована, зачарована, а такого я не позволяла себе уже много времени. Улуне говорил, что я очень легко поддаюсь чарам. В колдовстве это профессиональный термин, у оло он звучит как тлегбо, но для нас, материалистов, это всего лишь фигуральное выражение. Слезы струятся у меня по щекам, пока пересмешник поет от всего своего крошечного сердечка под перестукивание пальмовых листьев и шорох листвы других деревьев. Американский соловей, как его называют… Впервые после Африки у меня возникло ощущение, что моя жизнь в статусе умершей не вечна. Я взглянула на луну, и мне показалось в моем трансе, что ее движение среди облаков остановилось, стих ветер, умолк шум листьев и даже соловей перестал петь. На одно долгое мгновение все словно обратилось в сияющий камень.

— Хорошо, спасибо, я поняла это, поняла! — произнесла я вслух.

И мир снова ожил — луна, ветер, пальмы, пересмешник — и я тоже. Маленький ночной апофеоз, давно со мной не случалось такого, да и вообще случалось редко. Не любит натура, когда следят за ее механикой. Птица умолкает и улетает прочь, луна прячется за плотным слоем облаков, в саду темнеет, а от ветра остается только несколько небольших завихрений, но, быть может, это лишь плод моего воображения. Во всяком случае, спектакль окончен. Поднимаясь по ступенькам, я чувствую, что тело мое вроде бы изменилось; я останавливаюсь и медлю с минуту. Ах да. Исчезла сутулость Долорес. Я двигаюсь как Джейн. Выпрямившись, гордая своим ростом, своим телом с крупными костями. Но, бог мой, мне все равно придется съеживаться и влезать в тяжелый, грубый костюм, от которого зудит кожа.

Куда девается любовь, когда она уходит?

Я возвращаюсь в гамак и бессознательно цепляюсь пальцами ног за веревки по обеим сторонам гамака, открывая свои гениталии дуновениям тропических бризов. Он изготовлен на Юкатане из разноцветных веревок — красных, желтых, зеленых, фиолетовых; он большой, так называемый matrimonio, то есть супружеский, хотя я сплю в нем одна. Как совокупляться в гамаке, не выпадая из него, — это одна из многих вещей, которым научил меня Марсель Вьершо, и по ночам я думаю о нем и о своей пусть и не слишком пылкой, но горячей молодости и ощущаю непривычное тепло и влажность между ног. Отец небесный простит меня, ведь прошло уже три года и двести двадцать дней с тех пор, как я в последний раз была близка с мужчиной. Но теперь нет, теперь этого не может быть. Я нахожусь в опасности, и я не готова к…

Я отцепляю пальцы, устраиваюсь на подушке, накрываюсь простыней и сворачиваюсь так, как привыкла спать. Немного погодя я начинаю думать: не готова к чему? Бежать, ничего не предпринимать, бороться? Я уже бежала однажды. И более чем не склонна сделать это снова. Сейчас я ничего не предпринимаю, но это вызывает все возрастающее волнение.

Почти четыре года — это много времени, тюремный срок за вполне серьезное преступление, хотя худшее, что я совершила, возможно, не предусмотрено кодексами ни штата Флорида, ни штата Нью-Йорк. Быть может, ребенок дает мне право на досрочное освобождение.

Остается борьба. Приемами колдовства обычно лечат или предсказывают судьбу, но время от времени ими пользуются в сражениях, главным образом в небольших стычках, коротких перестрелках. Это постоянно происходит в Майами, Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, в любом месте, где в среде верующих иммигрантов различных сект присутствуют их «святые».

А ведь было время, когда я не верила ничему такому. Это последняя мысль перед тем, как я погружаюсь в милосердную темноту. Память.

Мы с Марселем в Париже, после нашей первой ночи в его квартире на улице Луи-Давида, позади дворца Шайо, в котором помещается Музей человека. Наступает жемчужный рассвет. Снова июнь. Прошел год с тех пор, как я впервые увидела Марселя. Я уже окончила колледж Барнарда, я выпускница, получившая степень, и наконец легла в постель вместе с Марселем. Я рада, что это так, и рада, что держалась так долго. Мы занимались любовью всю ночь, чего со мной никогда не бывало прежде, к тому же тогда я не была «экспертом» в любовном искусстве, зато он, как я только что убедилась, овладел им вполне. Марсель на пять лет моложе моего отца, но сейчас я почти забыла об этом. Мы в постели, взмокшие и изнуренные, глазеем в потолок, укрывшись простыней. Французские окна распахнуты, и все запахи Парижа врываются в комнату; они такие острые, что щекочет в носу. Марсель шепчет мне в ухо, проводит рукой по моему телу, потом прижимает ладонь к моей влажной промежности. Я бормочу, что мне больно, потом ощущаю в себе нечто холодное, твердое и гладкое, а Марсель извлекает оттуда яйцо. Я хохочу во все горло, приговаривая сквозь смех, что ей-богу не могла снести яичко. Марсель тоже смеется, хлопает в ладоши, сокрушая яйцо, — и к потолку взвивается голубь. Я чувствую, что у меня на физиономии застыла глупая ухмылка.

Ничего себе ловкость рук! Голубь кружит по комнате и наконец приземляется на верхушку высокого гардероба. Мы с Марселем провели вместе всю ночь. Он нахально улыбается мне. Он голый. Я сбрасываю с него простыню, поворачиваю его на бок, потом подхватываю с подушек свою комбинацию, вылезаю из кровати и заглядываю под нее, а этот негодяй ржет как помешанный. Через французское окно выбегаю с голой задницей на балкон, где установлена плетеная клетка, в которой Марсель держит своих голубей. Все четыре голубя сидят на своих жердочках с таким же глупым видом, как у меня. Я бегу в комнату, но в ней уже нет никакого голубя.

Глава восьмая

12 сентября, Лагос

Десмонд Грир и остальные вернулись. Мне нравится Десмонд. В прошлом ребенок из гетто, ужасная семья, жизнь, по существу, на улице; ныне он невозмутимо-спокойный человек чисто академического склада. На обычном для таких подростков пути к наркотикам и преступлению он однажды в воскресенье заскочил в Музей Филда, чтобы укрыться от холода, и случайно натолкнулся на Ндеки Мфвезе, крупнейшего африканского африканиста своего поколения. Дес видит угольно-черного парня в развевающемся одеянии и феске, плавно вышагивающего по коридору, и следует за ним, как вонючая крыса за крысоловом из Гамельна[40] (так он сам это определил). Мфвезе подружился с ним, а дальнейшее — это уже долгая история. Десмонд знает о космогонии и религии йоруба больше, чем сами йоруба, инициирован в культ шанго,[41] усыновлен кланом Огунфидитими. Он очень ласков со мной, как будто знает, что со мной произошло во время последней попытки заняться полевыми исследованиями, — это странно, потому что я и сама этого толком не знаю. Он знаком с М., хотя… говорил ли он с ним обо мне? М., прирожденный антрополог, талантливый «ныряльщик», способный погрузиться глубоко и выбраться потом на поверхность. Откуда он родом? Лишился корней? М. родом еврей, изгнанник с детства, впитавший французскую культуру. Семья его была уничтожена нацистами. Дес — это черный человек по преимуществу белой профессии.

У. холоден с ним, но я не понимаю почему. Эдипов комплекс? Зависть к подлинному происхождению Деса из гетто? Позже, у себя в комнате, мы немного поцапались.

Остальные члены группы вполне привлекательны. Коулман Литтел и Кэрол Вашингтон — студенты старшего курса, ученики Деса; Годвин Адеподжин, нигерийский студень-старшекурсник, писал дипломную работу в Штатах, в Мэдисоне, и вернулся на родину для работы над диссертацией о танцах в ритуальных масках в регионе Кету.

Дес меня не торопит, так как мой йоруба еще далек от совершенства, не говоря уже об изучении диалектов Эгбадо и культового центра Геледе. Годвин помогает мне в этом, так как его интересы связаны с тем же ареалом в Нигерии и Бенине. Я в свою очередь обучаю его французскому, так как в Бенине, где и расположен округ Кету, говорят на французском. Дес считает, что Геледе для меня самое подходящее место, там преобладает женский демонический культ, а их немного в Африке.

Много работы в связи с подготовкой экспедиции. В этом мне помогает Ола Соронму, некто вроде мажордома в отеле, наш полуофициальный связной с местными чиновниками и посредник в торговых сделках. Миссис Бэсси не видит в этом особой пользы, что соответствует и моему общему мнению, и намекает на то, что он был связан с милитаристским режимом. Называет его человеком низким и ненадежным.

Ола решает вместе со мной проблему доставки снаряжения — многочисленные ящики с ноутбуками, записывающей и видеоаппаратурой, генераторами постоянного тока фирмы «Хонда», устройства для использования солнечной энергии, прочее оборудование и запчасти. Большая часть покупается на средства Фонда Доу, поэтому именно меня избрали в качестве представителя по отбору этих приобретений. Ола скользкий как уж, техника хрупкая, видеоаппаратура очень сложная, и будто бы у местных властей она вызывает подозрения — не пахнет ли тут политикой… Еще одна версия: нам заявляют, что мы, вероятно, собираемся снимать порнофильмы. О да, это и в самом деле непростая проблема: европейцы приезжают сюда, покупают девочек и маленьких мальчиков, а потом штампуют ужасающее видео. Ложь настолько вопиющая, что я не убеждена, верит ли сам Ола тому, что говорит. Кто хочет получить взятку? Полковник Алуф Муса, он контролирует воздушные перевозки, он контрабандист и вымогатель.

Но полковник Муса — человек дела, замечает Ола. Это не мелкая сошка, понимаете, в правительстве у него много друзей, это правда, Джейн, правда. Это серьезно. Надо в машину. Пришел и У. Мы отправляемся в аэропорт. Ола и У. теперь наилучшие друзья. Ола где-то раздобыл один из поэтических сборников У., время от времени цитирует что-нибудь оттуда, прокладывая себе путь к сердцу моего мужа. Это хорошо, что У. приобрел приятеля, ибо, мне кажется, он несколько сбит с толку Африкой. Не думаю, что он ожидал этого. Я попыталась поговорить с ним прошедшей ночью, после того как он был слишком молчалив за обедом и мрачен потом, что ему в принципе не свойственно. В Нью-Йорке он всегда был душой общества.

Дом правительства на острове Лагос, охраняемый испуганными на вид вооруженными юнцами в зеленой униформе. Ола нервничает, что-то быстро говорит насчет того, что бывал здесь и раньше, но я его не слушаю, хоть это, может, и глупо, а просто вхожу в офис полковника Мусы. Кондиционеры, дорогая мебель, пальмовые циновки на стенах. Я говорю, что мне нужно видеть полковника. Полковник толстый и увешанный медалями, очевидно, за исполнение служебного долга — доблестные убийства беспомощных граждан. Откинувшись в большом кожаном кресле, он чистит ногти ножиком из слоновой кости, предназначенным для распечатывания писем. Законченный образ бездельника. У. стоило бы ввести этого типа в свои записки. Полковник заявляет, что наше снаряжение задержано из-за необходимости судебного разбирательства. Несет абсурд по поводу изготовления порнографии, которую правительство строго преследует.

Не давая себе труда возражать по поводу этой чуши, требую разрешения осмотреть снаряжение на складе. Полковник отказывает. Ясно как день, что он хотел получить более крупную взятку. Ублюдок задержал погрузку снаряжения и, возможно, уже его продал. Я обвиняю его в этом, он начинает орать, грозит кулаком, утверждая, что я оскорбила честь нигерийской армии, это серьезное преступление, за него полагается тюрьма. Я говорю, только попробуй, гад. Он начинает орать на языке, который я не понимаю, скорее всего, это хауса. Входят четыре солдата, выталкивают нас за дверь и выпроваживают на улицу. В потасовке получены ушибы, красивый костюм Олы тоже пострадал: на коленке дыра, лацканы оборваны. У., как ни странно, находится в радостном возбуждении, уверяет, что я устроила ту еще сцену! Я пинаю его в лодыжку, сажусь в машину и пребываю в полном молчании до тех пор, пока мы не подъезжаем к зданию главного почтамта. Прошу остановить машину и выхожу, чтобы позвонить отцу.

Он очень подавлен положением дел в фонде, который уходит из рук семьи Доу, но мысль о том, что его разграбят, отцу невыносима. Я рассказала о происшедшем, отец сообщил, что позвонит Хэнку и дяде Биллу и они уладят дело.

Когда я вернулась в машину, У. спросил меня, дозвонилась ли я отцу. Я коротко ответила, что да, дозвонилась. У. отпустил несколько шуточек. К чему это?

Вернувшись в Ябу, я сразу поднялась к себе в комнату в полном упадке сил, а Ола Соронму и У. отправились чего-нибудь выпить. Когда У. вернулся, я была с ним очень холодна. Он опьянел, изображал невероятное обаяние, точь-в-точь как перед мамой в Сайоннете. Маме нравится общение с обаяшками под хмельком, а мы с папой на таких не реагируем. Но мамы в Лагосе нет, а мне его обаяние нравилось чем дальше, тем меньше. У. старался быть легкомысленным и сексуальным. Заявил, что хороший секс очистит воздух. Это была последняя капля в чаше моего терпения, и я заорала на него что было сил. Как смеет он намекать, будто тот, кто хочет добиться возвращения нашего снаряжения от продажного жулика, представителя режима, который убил и замучил больше чернокожих людей, чем ку-клукс-клан за все время своего существования, расист? Как смеет забывать о том, что тот же Муса обкрадывал местных жителей, в то время как мы дарим это оборудование нищему, голодному университету?

У. не остался в долгу и заявил, будто я не могу понять эту страну, потому что у меня белая кожа, якобы я привожу в смятение Олу своими неоколониалистскими принципами. И как смею я проводить по отношению к чернокожим дискредитированную политику европоцентризма?

Тогда в ход пошли весомые аргументы. Я запустила в него кувшином для воды, тазиком, настольной лампой, будильником и экземпляром «Йоруба в Юго-Западной Нигерии» У.Р.Баскома с воплем: «Кто ты такой, черт побери, и что ты сделал с моим мужем?» До сих пор я никогда ничем не швырялась и потому ни разу не попала в цель, только будильник разбился.

После чего я повалилась на кровать и разревелась — ни дать ни взять Скарлетт О'Хара,[42] черти бы ее унесли, персонаж, в которого У. меня превратил.

Мимо проходил Грир, и я позволила ему зайти. Я рассказала ему всю эту проклятую историю, и он был склонен дать мне несколько мудрых отеческих советов, спросил только, считаю ли я, что нам вернут наше снаряжение. Я сказала, что папа должен обратиться к моему дяде Биллу, вице-президенту Международного банка, и к Хэнку Шорру, своему старому партнеру в торговле, ныне главному финансовому администратору «Эксон», и те, видимо, сделают несколько нужных звонков. Я сказала, если мы после этого не получим своего снаряжения, то неоколониализм — полная чепуха, в чем мы можем письменно заверить его создателей. Он рассмеялся. Потом сказал, что сталкивался с этим раньше. Чернокожий американец приезжает в Африку со всей помпой: он вернулся домой, в дорогую его сердцу утраченную Гвинею. И тут он обнаруживает, что нет для него света в окошке. Люди смотрят на него и не замечают его черной кожи, которая определяла всю его жизнь. Они видят американца, у которого больше денег, чем снилось им в самых безумных снах, такого же, как все американцы. Но ведь я черный, говорит им парень, а они просто смотрят на него. И тогда до него доходит, что в Африке нет черных народов. У нас есть йоруба, хауса, ибо, фулани, га, фон, мандинка, догон и тофину и еще пара сотен других, но нет черных народов, за исключением, быть может, тех районов, где существуют значительные общности белых, как, например, в Южной Африке. Слушай, парень, ты желаешь отыскать корни? С Богом, но не жди, что тебя признают. Гвинеи нет, она ушла, и негритюд[43] тебе не поможет. Америка — твое государство, небеса — твое предназначение, а все прочее вздор. Так что игры вашего мужа выглядят для других забавой, не более, и боюсь, что его ждет разочарование.

Он сказал, что поговорит с У., я поблагодарила. Он взял в пальцы прядь моих волос, заправил ее мне за ухо и заметил: «Знаете, а ведь женщин с такими волосами, как у вас, продавали на рынке рабов в Алжире таким, как я».

Я сказала: «Да, были денечки», и мы оба рассмеялись.

14 сентября, Лагос

Сегодня во второй половине дня к нашему отелю подъехал большой военный грузовик, и солдаты выгрузили все наше снаряжение. Некоторые коробки были открыты, и оборудованием явно пользовались. У одного из компьютеров треснул монитор, а на его диск записано сто мегабайтов омерзительной порнографии.

Заметив У., взирающего на происходящее из окна вместе с Олой, я спросила, не хочет ли он помочь перенести снаряжение с улицы в дом. Он бросил на меня странный взгляд и отошел от окна. Возможно, он разочарован тем, что нам все-таки вернули снаряжение?

Глава девятая

— Дорис, это все, что я могу тебе рассказать, потому что больше ничего мы не знаем, — соврал Джимми Паз. — Вполне достаточно для грандиозной истории, и ты выиграешь еще один приз. Нет, мне не известно, что это дело рук психопата и серийного убийцы. Хорошо, согласен, он психопат, но насчет серии убийств никаких сведений нет. Ладно, берись за дело и печатай так: полиция ожидает, что он еще проявит себя. Ожидает беспомощно, так будет лучше.

Паз держал трубку в нескольких дюймах от уха, а Сезар, ученик повара, склабился, глядя на него. Джимми находился на кухне ресторана своей матери и звонил, как и обещал, Дорис Тейлор, криминальному репортеру. Была половина седьмого, время относительно спокойное на кухне, потому что только туристы едят так рано. Сам Сатана мог быть спущен с цепи в округе Дэйд, но люди все равно должны есть, а другие люди — на них готовить. Паз, который в Сатану не верил, удрал от Барлоу, как только смог, и явился сюда.

— Я понимаю, — сказал он спокойно. — Поверь мне, но… Где ты это слышала? Если ты узнала что-то важное, полагается сообщить об этом полиции. Нет, у нас нет никаких доказательств того, что совершено ритуальное убийство. Нет, разумеется, никто из членов семьи. Почему бы тебе не написать, что это сумасшедший, явный безумец? Нет, на меня ссылаться ни в коем случае нельзя. Я вообще не должен был с тобой говорить. Мне нужно идти, Дорис. Мое имя нельзя упоминать в газете. Я тоже люблю тебя, Дорис. Привет.

Паз повесил трубку и, повернувшись, увидел лицо матери. Ее взгляд он чувствовал спиной в последнюю минуту разговора. У Маргариты Паз был тяжелый взгляд, Джимми ощущал его на себе иной раз, когда находился за много миль от нее, и особенно часто в тех случаях, когда занимался тем, чего она явно не одобрила бы.

— С кем это ты болтал, повиснув на моем телефоне?

— Ни с кем особенным, мами, это был деловой разговор.

— Этот аппарат предназначен для моих деловых разговоров, а не для твоих. Ты собираешься идти на службу в этой нелепой одежде?

Она окинула его взглядом с головы до ног. Поваренок Сезар благоразумно ретировался к холодильнику, едва на пороге появилась миссис Паз.

Глаза сына и матери встретились. На одном уровне, так как у миссис Паз были на ногах туфли на платформе в четыре дюйма. Желтое платье, желтый бриллиант на пальце и красивый гребень в черных волосах. Воротник платья обшит кружевом ручной работы, на черной коже шеи блестел простой золотой крестик. Ее обычное вечернее одеяние.

Паз был в ресторане мальчиком на побегушках с семилетнего возраста, и его мать не делала различия между его работой на кухне после школьных занятий и после восьмичасовой рабочей смены в полиции. Паз много раз пытался объяснить ей разницу, но миссис Паз отлично владела искусством не слышать того, чего слышать не хотела.

Паз улыбнулся, чтобы смягчить ситуацию, и сказал: «Все в порядке, мами», что было правильным ответом, поскольку миссис Паз кивнула с видом королевы, выражающей согласие, и удалилась. Паз любил свою мать и потому позволял ей верить, что она все еще контролирует его жизнь. Кубинский обычай. Но, по мнению его матери, Джимми Паз не был достаточно послушным сыном. Он, например, не закончил колледж и не стремился получить медицинскую или юридическую научную степень. Он даже не стал дантистом! Его профессию миссис Паз не считала достойной своего сына. И он не женился на девушке из подходящей семьи и с подходящим (более светлым, чем у нее самой) цветом кожи; она могла бы командовать невесткой и баловать внуков. Вместо этого он сходился с разными американками, каждая из которых, несмотря на всю свою образованность, была ничем не лучше обыкновенной шлюхи.

Паз понимал, что, пока он не обзаведется приличной профессией и не женится, мать будет обращаться с ним как со школьником. Он вышел из кухни и направился в обеденный зал. Как всегда, ему доставил истинное удовольствие контраст между организованным хаосом кухни и мирным спокойствием зала. Высокий потолок, декорированный в белых, желтых, розовых и кремовых тонах, пол, выложенный плиткой кофейного цвета, стулья и столы из ротанга, тоже покрашенные белой краской. Задняя стена украшена зеркалами в позолоченных рамах, по боковым стенам выстроились оштукатуренные арки в римском стиле; на одной из этих стен был написан яркими красками пейзаж, изображающий бухту Гуантанамо на Кубе. Миссис Паз не жалела средств на то, чтобы придать этому помещению сходство с банкетным залом в Танаимо, на самой большой табачной плантации Кубы, где ее мать служила поварихой.

Паз машинально пробежал глазами по залу. Все столики были заняты, в основном белыми американцами, было здесь также несколько немцев и японцев. Группа отлично одетых туристов ждала своего гида возле огромного резервуара с морской водой для живой рыбы. Маргарита Паз славилась своей кухней, ее заведение упоминалось во всех путеводителях по ресторанам как место, которое непременно стоит посетить. Вышколенные официантки все без исключения говорили по-английски, и Джимми писал для меню краткие объяснения о составе и приготовлении блюд. Словом, добро пожаловать, туристы. Позже, когда появлялись кубинцы, многим из них приходилось дожидаться, пока освободится столик. В кубинской части Майами говорили так: если хочешь покрасоваться, отправляйся в Версаль, а если хочешь хорошо поесть, пройдись по этой улице. По Восьмой, она же Тамайами-Трэйл, но теперь почти каждый называет ее Калье-Очо, на испанский манер. (Барлоу продолжал называть ее Трэйл.) В конце улицы и находится это местечко. Каждый кубинец обязан превозносить до небес кулинарное искусство своей матери, но в случае Паза это, пожалуй, было справедливо.

Джимми отправился домой. Повернул за угол, миновал четыре дома и подошел к принадлежащему миссис Паз двухэтажному оштукатуренному особнячку желтого цвета. Он обитал на втором этаже, первый сдавали в аренду. Мать жила в соседнем здании. Для холостяка места было даже многовато: две большие спальни, кухня, ванная комната и еще душ отдельно, гостиная окнами на улицу. Паз считал, что мать предоставила ему все это главным образом для того, чтобы он был у нее на глазах. Пожилая чета Крузов прекрасно исполняла шпионские обязанности и держала миссис Паз в курсе событий.

Паз подошел к холодильнику и достал пиво «Корона». В холодильнике почти ничего не было. Пара бутылок шампанского, несколько лаймов, в морозилке цилиндрические емкости фруктового шербета и бутылка финской водки. Паз не обедал дома.

С пивом в руке Паз включил телевизор и посмотрел местные новости. Самое большое место отведено было перестрелке и погоне за автомобилем на Коллинз-авеню. Убийство Диндры Уоллес, которому при других обстоятельствах предоставили бы первое место, оказалось на третьем (после стандартной истории со взяткой). Никаких интервью, просто застывший как манекен репортер возле унылого дома миссис Уоллес; он произнес слова «чудовищно изуродована», но не сообщил никаких подробностей и не упомянул о возможном ритуальном убийстве. Паз был доволен, что услышал это собственными ушами.

Он надел белую куртку и узкие брюки, зашнуровал ботинки от Доу Мартена и вернулся в ресторан. Достал из холодильника емкость с люцианом во льду и принялся мелко рубить рыбу для фирменного блюда. Будучи сыном хозяйки заведения, он не подвергался яростным нападкам шеф-повара, каким обычно подвергаются во всех ресторанах мира помощники этой важной персоны. Паз не вторгался в сферу прерогатив шефа, а шеф не вмешивался в его дела. Весь остальной штат — официантки и работники кухни — держался с подобающей скромностью, ибо Маргарита Паз не потерпела бы в заведении иной примадонны, кроме самой себя. В отличие от многих других ресторанов на кухне никто не отличался бешеным норовом, а посудомойка не страдала излишним пристрастием к выпивке.

Примерно в девять тридцать Паз сделал первый перерыв. Он вышел в проулок, присел на перевернутый бочонок из-под маргарина, выпил охлажденного черного кофе и выкурил тонкую темную сигару — чико. Настроение у него было спокойное и умиротворенное: новое интересное дело только еще начиналось, а разные мелкие тревоги дня улеглись за время такого обыденного занятия, как приготовление пищи. Прикончив сигару и кофе, Джимми решил, что после работы было бы неплохо провести время с женщиной. Он прошел через кухню к платному телефону возле комнат для отдыха, чтобы позвонить Бет Моргенсен и спросить, не возражает ли она, если он заглянет к ней попозже. Готовность поразвлечься с джентльменом, который является где-то около полуночи, была общим свойством всех подружек Джимми, и она ответила, что не возражает.

После работы он подъехал на своем потрепанном оранжевом «датсуне» к дому, где жила Бет, на Понс-де-Леон, рядом с университетом. На Джимми был его поварской наряд, он прихватил в качестве презента бутылку охлажденного «Корбеля» и букет из цветов, заимствованных в ресторане.

Бет Моргенсен открыла дверь и уставилась на Джимми отрешенным взглядом поверх очков в металлической оправе. Она была крупной женщиной, такого же роста, как Джимми, с длинной, до талии, толстой, как питон, косой цвета спелой пшеницы, с широкими плечами и узкими бедрами опытной пловчихи. Сейчас она заканчивала университет и была поглощена диссертацией на тему о жизни бездомных в округе Дэйд.

— Боже! — воскликнула Бет. — Шампанское и цветы, какая рутина! Ты просто живая окаменелость, Паз.

Она выставила ему бледные губы, и Джимми запечатлел на них нежный поцелуй. Ему очень нравилось, как двигается эта женщина — свободно, легко, слегка покачивая своим большим телом, словно бы подчиняясь какой-то внутренней мелодии. Он наблюдал за тем, как она исчезает в своей крошечной кухне. На ней были потрепанные, коротко обрезанные джинсы и черная футболка с надписью на груди: «Накажи меня». Паз вошел в гостиную, которая одновременно служила кабинетом и была настолько завалена книгами, папками и просто бумагами, что не разглядеть пола. Посреди комнаты стоял письменный стол, тоже загроможденный книгами и бумагами, примостившись среди которых светился монитор компьютера. Паз увидел, что Бет уже открыла на кухне шампанское и наливает вино в не слишком отмытые от сока стаканы. Она прочитала неодобрение на его лице.

— Да, я знаю, что это свинство, ты ведь у нас такой чистюля! Прошу меня простить. Но я поклялась Иисусом и всеми святыми, что закончу сегодня вечером пятую главу этой трижды проклятой диссертации.

— Так почему же ты разрешила мне приехать?

— Ну, знаешь, девушке тоже нужен отдых!

Они уселись на стулья с прямыми спинками и с удовольствием выпили.

— Может, поедем в какой-нибудь ночной клуб? — предложил Паз.

— Нет, это займет слишком много времени. Я подумала, мы с тобой прикончим это славное винцо, потом чудно перепихнемся, а потом я пинком в твой прекрасный зад выкину тебя за дверь. Как тебе это нравится?

— Выходит, тебе нужно только мое тело, — с наигранной дрожью в голосе ответил Джимми.

— Да, именно… — Бет уселась к нему на колени, расстегнула несколько петель на его поварской куртке. — М-м, чем это от тебя так жутко пахнет?

— Растительным маслом, жареной рыбой, чесноком, манго, темным ромом и еще кое-чем секретным.

Джимми позволил ей снять с себя одежду и ботинки, потягивая шампанское. Бет принялась лизать ему грудь, как ребенок, которому хочется слизнуть все до капельки мороженое с блюдечка; потом разделась сама, и они трахнулись по-быстрому, как и говорила Бет, после чего она встряхнула заткнутую пробкой бутылку с остатками шампанского, подцепила пробку ногтем: большого пальца, и та выстрелила. Бет оросила холодным шампанским разгоряченные чресла — свои и Джимми. Он кинулся за ней, догнал в спальне и там, прямо на груде книг и папок, ублаготворил ее еще разок.

Бет застонала и вытащила из-под своих ягодиц толстый том.

— Ого! — воскликнула она со смехом. — «Непараметрическая статистика для социальных исследований», ничего себе. — Понизив голос на целую октаву, произнесла с важностью: — Хорошая работа, Моргенсен, но вынужден заметить, что вашу статистику оттрахали. Ой, Джимми, я не хочу, чтобы ты уходил, но ты должен это сделать.

— Это хорошо. Я собираюсь посетить еще двух девушек нынче вечером.

Бет стукнула его книжкой по голове.

— Чудовище! Профессор, который вот уже полгода мечтает снять с меня трусики, хотел зайти сегодня вечером, а я его отфутболила, предчувствуя, что ты позвонишь.

— Подумать только, профессор! Какая честь! Ты собираешься трахаться с ним из карьерных соображений?

— Я могла бы. Кое-кто так и поступает и кое-чего добивается. Но я рада, что у меня есть ты.

Возвращаясь домой, Паз испытывал привычное разочарование и неприятные последствия чисто физического удовлетворения. Связь с Моргенсен явно приближалась к завершению. Когда начинались разговоры о других, более подходящих мужчинах, а уровень страсти сводился к одному или двум кратковременным пароксизмам, как это было сегодня, ему становилось ясно, что прощальный поцелуй близок. Моргенсен заполучит своего профессора или кого-то вроде, а он найдет ей замену в лице очередной белокурой белой леди, и так далее и тому подобное, пока он не превратится в толстого шестидесятилетнего копа с морщинистой, как у черепахи, кожей. Паз слышал, что на свете есть любовь, и даже верил в ее существование, как верил, к примеру, в то, что есть на свете Монголия, о которой он тоже слышал. Однако верить — одно дело, а отправиться в путешествие в ту же Монголию — совсем другое. Если молоко свободно продается, зачем покупать корову? Паз говорил это самому себе и другим, в том числе и женщинам. То же самое он сказал и теперь, сидя в машине, дожидаясь, когда загорится зеленый свет, и потягивая сигару.

Что-то было не так, что-то его беспокоило, но он не мог уловить, в чем суть; это было похоже на забытый номер телефона или оставленные дома документы: нечто отсутствующее, ощутимое, но о чем никак не вспомнить. Вроде бы все у него хорошо, твердил он себе, интересная и увлекательная повседневная работа, он обеспечен, чего еще может желать мужчина? Тут ему в голову вдруг полезли мысли о мистере Югансе, об убитой женщине, о девчушке, с которой Юганс спал, о Барлоу и его презрении к Югансу… Джимми разделял отношение Барлоу. Сам он не соблазнял несовершеннолетних. Только взрослых девиц, а это значительная разница. Или нет? Разумеется да. Обе стороны довольны, все обоюдно. Как у него с матерью… В открытые окна машины втягивало плотный, чуть прохладный воздух ночного Майами. Джимми теперь размышлял о том, не переменить ли ему образ жизни, в голове промелькнуло слово «остепениться». Вот-вот, выбрать какую-нибудь девушку и остепениться. Можно и по-другому. Влюбиться. Переехать из холостяцкой квартиры. Бросить ресторан. Обзавестись ранчо в Кендалле. Дом с тремя спальнями. Бассейн и барбекю. Дети. Обзавестись друзьями. Пригласить к себе Барлоу.

Но это не имело вкуса. Как вода. Как меренга без сахара. Он стал бы тогда совсем другим человеком. Он мог бы им стать, но не по своей воле. Он не знал к этому пути.

Наутро Паз первым делом позвонил доктору Марии Саласар. Автоответчик сообщил ему, сначала на английском, а потом на чистом и изысканном испанском языке, что доктор Саласар находится за границей и вернется не раньше чем через три недели. Джимми грязно выругался на испанском, а потом набрал номер доктора Лидии Эрреры. Секретарь сообщила, что доктор Эррера занята, сегодня утром у нее нет окна в расписании. Паз прибегнул к нажиму, нарушив правило Барлоу. Пригрозил, если доктор Эррера откажется принять его, ему придется вызвать ее в Полицейское управление и подвергнуть допросу по делу об убийстве, а это в значительно большей степени нарушит ее расписание, не так ли? Последовало недолгое молчание, затем секретарша вернулась к телефону и сухо назначила Пазу время встречи. Паз облачился в светло-коричневый костюм, зашел в кафе на Калье-Очо и позавтракал cafe con leche[44] и двумя фруктовыми кубинскими пирожными. Он ел и читал репортаж Дорис Тейлор, занимавший подвал на первой полосе «Геральда». Дорис не жалела кровавых подробностей, и Джимми понял, что она побывала у патологоанатома. Джимми узнал также, что «полиция не отрицает возможности ритуального убийства». Могло быть хуже, зато теперь высокое начальство проявит больше интереса к делу, чем следовало ожидать. Джимми вырвал заметку из газетного листа и прямиком покатил в университет.

Доктор Лидия Эррера на сей раз была в ансамбле цвета манго. Нахмурилась она так, что брови сошлись на переносице и напоминали чайку, нарисованную ребенком. Покровительственная улыбка отсутствовала. Доктор Эррера стояла в дверях своего маленького офиса, полная откровенного негодования.

— Это причиняет мне неудобство, детектив, — заявила она. — И я категорически против того, чтобы мне угрожали.

— Убийства часто причиняют неудобства, доктор, — холодно возразил Паз. — Но граждане обязаны помогать полиции в расследовании. И чем скорее мы начнем…

Эррера величественно проследовала в кабинет и села за письменный стол. Паз положил перед ней копию токсикологического анализа.

— Это перечень химических веществ, идентифицированных в тканях жертвы. Если возможно, мы просили бы вас сообщить, из каких растений извлечены эти вещества.

Она схватила листок и снова нахмурилась. Паз наблюдал за тем, как меняется выражение ее лица — от раздраженного к изумленному. Она повернула стул и сняла с полки справочник, начала листать его, просматривая многие столбцы, некоторые прочитывая полностью. Покачала головой и что-то пробормотала.

— Вы в затруднении?

Она посмотрела на него — отнюдь не враждебно.

— Это примечательно. Необыкновенно.

— Так вам известно, из какого растения извлечены эти вещества?

— Растения? Господи, да здесь целая фармакопея. Гармалины растительного происхождения вызывают психические расстройства. Моноамины оксидазы — невероятно сильные ингибиторы, замедляющие двигательные реакции, их используют шаманы в тропиках, как в Новом, так и в Старом Свете. В Новом Свете их извлекают из виноградной лозы Banisteriopsis и называют айяхуаска, а в Африке — из растения Leptactinia densiflora. Так, что тут у нас еще, сейчас посмотрю. Список индолов. Это типичные загрязненные вещества, извлеченные из препаратов лептактинии, которую я вам назвала ранее на латыни. Йохимбин добывают из Alchornea floribunda. Ибогаин — сильнейший психоделический стимулятор, как говорят, африканский кокаин, растение называется Tabernanthe iboga. Вещество опьяняющее и вызывающее сексуальное возбуждение, то есть афродизиак. Уабаин используют в Африке для изготовления отравленных стрел, извлекают его из строфанта, есть такое растение. Это сердечный гликозид.

— Яд?

— Да, причем сильнейший. Не пойму, к чему он здесь. Женщина была отравлена? Я читала статью в газете сегодня утром. Подумала, что имело место извлечение внутренностей.

Паз решил выдать чуточку информации.

— Явно, что женщина умерла до того, как истекла кровью. Сердце ее остановилось. Мог ли это вызвать уабаин?

— Без сомнения. В Африке этим ядом убивают слонов. — Лидия указала на список. — Я же говорила, что это примечательно. Коктейль из многих веществ. Не представляю, к какому результату могла привести подобная комбинация.

— Предположим, он хотел ввести ее в бессознательное состояние, чтобы проделать свою операцию.

— Не знаю. — Она указала пальцем на многосложное название. — Вот это, например, фенантрен.

— А что такое фенантрен?

Паз уже достал свою записную книжку и что-то в ней нацарапал.

— Наркотик. Морфин и кодеин относятся к фенантренам. Я должна проверить, но полагаю, что вот этот извлекают из Fagara zanthoxyloides, широко распространенного в Западной Африке наркотического растения.

— Из-за него жертва потеряла сознание.

— При нормальной дозе — да. Но зачем здесь еще и вот это вещество? Оно и ему подобные вызывают галлюцинации, доводящие человека до безумия. Но кто знает, как они действуют в комбинации? И неизвестно, какой была первоначальная доза. Исследовано ли содержимое ее желудка?

— Она получала это через нос или под кожу.

— Хм. Необычно, однако возможно. Его можно вдыхать или смазывать им слизистую носа. Обыкновенно из него делают настой или съедают свежее растение. А вот и еще. Тетрагидра-бета-карболин. Он-то что тут делает?

— Что вы имеете в виду?

— Это не имеет отношения к ботанике. Алкалоид, обнаруженный в мозгу, в так называемом шишковидном теле. Находился у нее в легких? Очень интересно, так как по формуле он сходен с ибогаином и алкалоидами, извлекаемыми из различных видов Banisteriopsis и Tabernanthe.

— Чем же это интересно?

— Это очень сложно, — сказала доктор Эррера со вздохом, — и я не понимаю, какое отношение оно может иметь к судебной медицине. И как я уже говорила, я очень занята.

— Позвольте мне судить об отношении всего этого к судебной медицине. Объясните, если можно, попроще, как говорится, для дураков.

— Отлично. — Эррера недовольно оттопырила губы, потом заговорила очень быстро и настолько непонятно, что Паз вскоре перестал ее слушать. Только отдельные термины в длинной веренице слов достигли его понимания — оплаты, ацетилхолин, серотонин, галлюциногены…

— И весь этот перечень веществ обнаружен в трупе? — спросил он.

— Да, только не спрашивайте меня, что это значит, потому что я не понимаю. И никто не поймет. Мы забрались за грань наших познаний в области психофармакологии.

— Разбирается ли в этом доктор Саласар?

Лидия сдвинула брови.

— Мария? Разумеется, нет. Она же антрополог.

— Я не имею в виду науку как таковую. Речь идет о конкретной смеси лекарств. Может, она с этим сталкивалась раньше.

— Вряд ли, — пожала плечами Эррера. — Сантерос не пользуются сильнодействующими психотропными средствами. Ну… теперь уже все?

Паз спрятал записную книжку и встал.

— Да. Вы очень помогли мне, доктор. Приношу извинения за недоразумение с вашим секретарем.

Легкая улыбка.

— Вы хотите сказать, что не посадили бы меня в тюрьму?

— Только в исключительно комфортабельную камеру. Полиция Майами всегда готова оказать вам любезность…

— Спасибо. Если поймаете этого парня, я бы хотела потолковать с ним. О растениях.

— Для начала надо его поймать. Кстати, вы не знаете, когда вернется доктор Саласар? Я услышал только сообщение автоответчика.

Доктор Эррера опустила глаза.

— Не могу вам помочь. Мария держит свои поездки в секрете.

— В связи с чем?

— Спросите об этом у нее самой.

Паз удалился с таким чувством, будто упустил нечто важное. Вся информация, полученная им от Лидии Эрреры, ни на шаг не приблизила его к убийце, который оказался не только искусным хирургом, но и знатоком психофармакологии. Впрочем, определить новое направление поисков тоже неплохо.

Паз вышел из тени, отбрасываемой зданием, и утреннее солнце ударило ему в глаза. Он надел темные очки и перешел Мемориал-драйв, ни на что не глядя, погруженный в собственные мысли. Перед ним возникло некое видение: чернокожий человек крадучись выходит из-за угла и поднимается по лестнице к квартире Диндры Уоллес. Чернокожий, потому что жертва тоже была чернокожей, а убивают, как правило, людей своей расы, к тому же есть показания Юганса об африканском знахаре, и это следует принимать во внимание. Белый человек в Овертауне среди ночи оставил бы в головах у соседей и прохожих такой же яркий след, как комета на небесах. Образованный чернокожий мужчина. Он не оставил никаких улик, за исключением этого проклятого ореха, и только из-за неистовой вспышки гнева Юганса обломок кожуры закатился под кровать. Убийца поднял остаток опеле, это ясно, однако не целый орех. Уловка с фотографией в рамке была неглупой, и, если бы не религиозная интуиция Барлоу, Югенсу предъявили бы обвинение. Итак, неглупый, образованный чернокожий мужчина. Не уличный подонок. Интересуется Африкой, африканскими ритуалами и культурой. Он подцепил на крючок чересчур эмоциональную Диндру, взбунтовавшуюся против слишком добропорядочных родителей. Африканский аспект весьма интересен. Растения, из которых добыты вещества, обнаруженные в теле жертвы, были африканскими. Может ли этот парень быть настоящим африканцем? Имя, которым он пользовался, похоже на африканское. Тут многое надо проверять.

Паз снова оказался в тени — над ним высилась башня лаборатории Рихтера. Повинуясь внезапному импульсу, Джимми вошел в здание. Как любой самоучка, он умел работать в библиотеке. Час или два он провел в фармакологической секции, где копировал формулы веществ, обнаруженных в теле убитой, и других, упомянутых Эррерой. Он не слишком-то разбирался в нейрофизиологии, поэтому счел разумным поискать сведения об употреблении шаманами психотропных веществ растительного происхождения. Запищал мобильник — звонил Барлоу, — но Джимми не ответил и продолжал шарить по стеллажам. Университет Майами не имеет специализированной программы по антропологии, но зато в нем есть отделение карибских и африканских исследований и специальное собрание материалов в башне Рихтера — с них и стоило начать. Это собрание занимало особый кабинет, соответственно обставленный: конторка для секретаря, несколько длинных столов светлого дерева, книжные стеллажи до потолка, несколько застекленных витрин с книгами и фотографиями.

Две темнокожие женщины работали за одним из столов. Обе подняли голову, когда Паз вошел, и тотчас опустили, вернувшись к своим занятиям. За другим столом, окруженная книгами и бумагами, сидела пожилая женщина и что-то записывала в блокнот. У Джимми волосы на затылке встали дыбом, когда он ее узнал.

Он заметил, что пальцы у нее в чернилах, так как она пользовалась старой авторучкой; что волосы у нее густые, кудрявые, окружающие голову пышным светлым ореолом. На ней было светло-коричневое полотняное платье с остроконечным воротничком и длинным рядом часто посаженных гагатовых пуговичек от ворота до подола. На плечи она накинула темный мохеровый кардиган — из-за кондиционера в комнате было прохладно. Джимми уставился на женщину, она бросила на него беглый взгляд и продолжила свою писанину.

Он сел к столу напротив нее и заговорил по-испански: — Доктор Саласар, если вы уделите мне несколько минут, я был бы счастлив побеседовать с вами.

Рука женщины дернулась. На ее лице за считанные мгновения сменилось несколько выражений: удивление, страх, недоумение и некоторая подозрительность. После этого она сказала:

— В чем дело, сеньор? И откуда вы узнали, что я здесь?

Лицо у нее было покрыто мелкими морщинками, но кожа не утратила оттенка спелого персика, а черты сохранили изящество. Джимми нашел, что она выглядит старше, чем на фотографии в книге, но подумал при этом, что в Гаване сороковых годов она должна была бы останавливать уличное движение. Он предъявил значок и удостоверение.

— Я из отдела убийств. Хотел бы обсудить с вами некоторые аспекты недавно происшедшего убийства. Насчет того, как я узнал, что вы здесь, так я этого не знал, считал, что вы за границей. Сюда пришел в связи с этим самым делом об убийстве, и вдруг вы здесь. Синхронность.

— Вы имели в виду интуицию, детектив, — немного подумав, ответила доктор Саласар. — Синхронностью это можно было бы назвать, если бы я стала разыскивать вас прежде, чем вы поняли, что хотите повидаться со мной.

Глава десятая

Беготня почти нагишом в поисках разгадки фокуса, вероятно, более, чем что-либо другое, могла считаться символом наших отношений с Марселем Вьершо. Он, как мне помнится, всегда смеялся, а на человека, у которого постоянно хорошее настроение, невозможно сердиться; к тому же он никогда не был мстительным, неприятным или суровым. Он просто находил меня смешной, а разве это не так? Рослая, немного нескладная американская девчонка, до безумия обожающая секс и этнографию, отчаянно жаждущая одобрения, непременно должна была казаться забавной такому человеку, как Марсель. И особенно смешными казались ему мои умилительные старания разгадать его секреты. Пока мы были вместе, я исподтишка, где-нибудь спрятавшись, следила за ним, чтобы увидеть, где он держит тот невероятно хитроумный аппарат, который позволяет ему устраивать свои трюки. В его отсутствие, будь то в квартире, в палатке или в фургоне, я имела обыкновение рыться в его вещах. Да, к моему стыду, это было так, и самое скверное, что я ни разу ничего не обнаружила.

Марсель это знал, и это его тоже забавляло, потому что он всю жизнь твердил, что магия есть результат умственной деятельности, а не применения зеркал и магических курений. Это все твое католическое предубеждение против силы чар, говорил он мне, и ты не можешь поверить, что любимый тобою человек — настоящий чародей, потому и стараешься отыскать механизм с тонкими проволочками.

Мы были неразлучны почти семь лет. Беда в том, что такого рода отношения делают женщину чересчур разборчивой. Его друзья куда интереснее, чем твои. Когда люди известные, если не сказать знаменитые, уважительно выслушивают тебя за обеденным столом, захочется ли тебе общаться с теми, кому только за двадцать? Ясно, что не захочется. Они считают, что молодая женщина привлекла к себе своей сексапильностью немолодого мужчину и это придало ей уверенности в себе и своей значимости. Может, и так, но взамен ее собственная жизнь как бы отнята у нее, и она растет криво, как грушевое дерево на шпалере у каменной стены, которую символизирует Великий Человек. Но что будет, если стена рухнет? А это должно случиться.

Не знаю, связаны ли размышления о Марселе с тем, что произошло прошлой ночью в саду. Нет, я точно знаю, что все это связано. Долгое время я избегала болезненных воспоминаний — то ли это был посттравматический шок, то ли извращения воли, но теперь они высвободились, как высвобождается из зимних оков лед на реке Ия.

Похоже, что день сегодня будет жарким, а я думаю о реке под названием Ия. Я думала о ней и в Даноло, воспоминания о прохладе были там особенно приятными. Я северная уроженка. Люблю туман и пасмурную погоду, люблю вечера, когда морозец пощипывает лицо, мне нравится пробиваться сквозь снегопад. Спрашивается, зачем я здесь и почему провела большую часть жизни в этих чертовых тропиках? Я не страдаю от жары, как некоторые, и вообще быстро адаптируюсь в экстремальном климате, в котором чаще всего обитают народы, интересующие антропологов, — во влажных, душных джунглях, раскаленных пустынях, морозных степях.

Может быть, явиться в отделение регистратуры в шортах и футболке — одежде, которую сейчас натягивает на себя Лус? Она предпочитает выбирать для себя одежду и одеваться сама. Я поглядывала на часы — как бы не опоздать.

Ия — река в Сибири, одна из медленно текущих, длинных арктических рек. Течет там и полноводная Мила, извилистая Сема… Ия — река пенистая, шумливая. Люди ченка проводят зиму на ее берегах, провела одну зиму и я. Мне было двадцать семь лет, и только на днях мне пришло в голову, что оставаться всего лишь красивой ассистенткой Вьершо не стоило. Мне следовало бы заняться изучением женской магии ченка, совершенно иной, чем магия мужчин, которую знал Марсель.

Ченка — племя, родственное якутам, и говорят они на сходном языке, но их связи с различными якутскими родами темны и загадочны. Марсель прочитал о ченка в 1969 году в дневнике одного советского функционера — Т. И. Берожинского, который стал свидетелем того, как группа сибирских кочевников прошла сквозь кордоны войск ОГПУ, которые должны были их арестовать. Это произошло средь бела дня, но ни один из членов тайной полиции ничего не видел. Берожинский их увидел, но когда он доложил об этом комиссару, то был отправлен прямиком в концлагерь, где и умер. Кроме этого свидетельства, никаких сведений о ченка в истории этнографии не имеется.

Марсель был потрясен этим сообщением. Если Берожинский не обманулся и не лгал, то ченка путем колдовства сделали невидимым свой проход сквозь строй самых жестоких, лишенных воображения и дисциплинированных мужчин на свете. Ничего похожего на остатки обитающих в джунглях племен, которые обычно изучали Вьершо и его коллеги. И он загорелся желанием увидеть их.

Марсель добился визы на поездку с научно-исследовательской целью, поехал в Сибирь, отыскал ченка и был потрясен. Снова поехал и оставался там семь лет. Остальное известно теперь из его книги. Ченка владели искусством магии в полном смысле слова, что бы это ни значило.

С самого начала нашей связи, сразу после нашего первого марафона в постели, я принялась уговаривать Марселя отвезти меня к ченка. Это оказалось очень трудно уладить. То мешали какие-то обстоятельства и обязательства, то возникали возражения во властных структурах, то началось вторжение в Афганистан, ну и так далее. Но наконец и я очутилась в лагере на берегу реки под названием Ия и учусь готовить кумыс из кобыльего молока. Пытаюсь постичь женскую магию. У ченка в обычае равенство полов, что весьма примечательно, если учесть, что в патриархальных сообществах такого типа женщины, как правило, приравнены к домашней скотине. У ченка все иначе, думаю, именно потому, что женщины обладают значительным опытом в сфере магического. Женщины, к примеру, решают, кто на ком женится, определяют, будут ли супруги иметь детей и какого пола. И сами ченка, и Марсель верили этому, а я за год не увидела ни одного доказательства противного. Пуниекка удивилась, когда я рассказала ей, что в тех землях, где не живут ченка, существуют такие вещи, как нежеланные дети, и что есть люди, которые хотят, но не могут иметь детей. Еще больше ее удивило, что мы не умеем заранее определять пол будущего ребенка.

Пуниекка была шаманкой, а я поселилась в ее юрте. Это было для меня разочарованием, так как я считала, что нам с Марселем придется жить вместе, как одной команде. Мне казалось, что он преувеличивает, когда говорит, что, живя среди ченка, мы редко будем видеть друг друга. Но это было именно так. Сексуальная сегрегация во время сезонных кочевий почти полная. Мужчины целыми днями заняты перегоном стад, а женщины готовят и занимаются другими хозяйственными делами прямо в повозках, которые двигаются по степи. Мужчины питаются все вместе в походных лагерях, а женщины приносят им утреннюю и вечернюю еду в глиняных горшках. Воспитание детей целиком ложится на женщин, которые сообща обладают юртами, повозками и всей утварью, за исключением личной одежды и магической аппаратуры. Мужчины обладают всеми животными. Отцовская забота о детях не организована, и происхождение по отцовской линии не принимается во внимание.

Шаманы ченка соблюдают целибат, а говоря точнее, не имеют сексуальных контактов с человеческими существами, но только с обитателями мира духов.

В течение девяти месяцев этого года я и в самом деле почти не видела Марселя и, понятно, ни с кем не спала. В один прекрасный день я поняла, что больше не в силах терпеть подобное положение, вскочила на лошадь и поехала туда, где находились мужчины. Я встала прямо пред ним и потребовала, чтобы он больше времени проводил со мной, чтобы мне было дозволено остаться здесь, возле мужчин и стад. Марсель отвел меня в сторонку, выслушал мои разглагольствования, но глаза у него раскрывались все шире и шире, и должна сказать, что это был единственный случай, когда он по-настоящему разозлился на меня, просто до бешенства. Но тут Марсель заговорил. Глупая женщина, сказал он, неужели ты не понимаешь, что это за люди? Что они могут делать? Неужели не понимаешь, каков мой статус в их среде? Я и в самом деле не понимала, потому что в своей книге Марсель эту тему не затрагивал, но теперь сказал мне об этом. Я, сказал он, игрушка, нечто вроде большой собаки. Они научили меня парочке трюков, и это их забавляет. Я хожу на задних лапах, прикидываюсь мертвым, кувыркаюсь.

Я была в недоумении. Мы — мы, члены социумов, именуемых продвинутыми, — не имеем подобного опыта. Мы всегда и во всем были впереди. Мы можем читать и писать, а они нет. Рассказ Берожинского о невидимках я приняла за плод галлюцинации, возможно, он был опоен наркотиком. Ченка поглощают много наркотиков, содержащихся, например, в многочисленных видах грибов, которые они выращивают в бочонках, а также в различных растениях и частях некоторых животных, вот я и решила, что старина Т. И. пребывал большую часть времени не в своем уме.

Я сказала о своих соображениях Марселю. Он посмотрел на меня с жалостью, как на полоумную. Вероятно, я такой и выглядела в эти минуты. Марсель зашагал прочь, а я поехала верхом назад в женское стойбище.

Работа моя шла не слишком успешно, и это гораздо сильнее влияло на мое настроение, чем одиночество. Дамы ченка любезно беседовали со мной обо всем, кроме колдовства. И было неясно, как они поведут себя, если я проявлю настойчивость. Пуниекка, скажем, размешивает какое-то вонючее тесто. Для чего это, Пуниекка? Ты не поймешь. Так объясни мне. Это гриунат. Что значит гриунат? Ответ: когда рааиунт те-но'с д'окка кьяррнх, мы смазываем им дверные косяки. Я лихорадочно листала словарь языка ченка, но сакраментальных — и совершенно мне не понятных — слов там не находила. Спрашиваю, что означают эти слова. Мне объясняют каждое, пользуясь такими же непонятными словами. Это все равно что слепому рассказывать о цвете предметов. Я снова ничего не понимаю, просто до слез обидно, а они твердят: мы же тебе говорим, но ты не понимаешь.

Снова воспоминание. Ночь, я в юрте. Это еще одна маленькая загадка: на пространстве в десять тысяч квадратных миль вокруг никто не живет в юртах, а ченка живут. Они утверждают, что Чезеи-Анка дал им юрты, овец, коз и лошадей, когда ченка вышли из моря. Ни один из людей этого племени никогда не видел моря, но они знают, где оно: далеко на юге. Юрта принадлежит Пуниекке. Я спала на месте для гостей, с восточной стороны. Юрты всегда устанавливают дверью к югу, и солнечное пятно, падающее на пол через дымовое отверстие, проходит за день полный круг, словно часовая стрелка. Две другие ученицы Пуниекки спят у западной стенки, а сама хозяйка — у северной. Духи приходят с севера. Однажды ночью я проснулась от резкого вскрика. Две другие ученицы, завернувшись с головой в одеяло, спали, напоминая два бревна, освещаемые отблесками очага. Ритмичные выдохи, звуки телодвижений. Я прислушалась. Снова вскрики: «Ай! Ой! Ай!» Тяжелое, прерывистое мужское дыхание, со всхрапами, как у коня. Судя по этим звукам, Пуниекка с кем-то трахалась, и мне до смерти любопытно было узнать с кем. Такого раньше никогда не случалось, и я была уверена в строгом целомудрии всех шаманов, мужчин и женщин. Я повернулась на бок, чтобы заняться этнографическими наблюдениями. Этого даже Марсель не знал: мужчины по ночам проникают в жилища шаманок. Видно мне было очень хорошо, помимо пламени очага картину освещал лунный луч, падавший в дымовое отверстие. Шаманка лежала на спине, высоко задрав колени; на ней были толстые шерстяные чулки, но оголенные коленки блестели в лунном свете и двигались взад-вперед от толчков мужчины. Сильных толчков, от которых женщина вскрикивала, а голова ее моталась по кожаной подушке.

Пространство над ней, где должен был бы находиться любовник, оказалось совершенно пустым.

Наконец раздалось несколько душераздирающих вскриков, очень похожих на те, какие издают у меня над головой попугаи, когда здесь, в Майами, я иду к своей машине. Спина неистово прогнулась, ноги задергались, послышался шумный выдох из невидимого источника, и наступила тишина. Половой акт завершился. Меня трясло, но тут я осознала, что Пуниекка смотрит на меня. Белки ее глаз сияли от лунного света, но казалось, что сияние исходит изнутри глазниц. «Спи, алуесфан»,[45] — сказала шаманка. Утром я проснулась с мыслью о том, что мне приснился странный сон, и думала я так до тех пор, пока дня через два не обнаружила записи, сделанные мною во время… сама не знаю чего.

Галлюцинация — вот удобное словечко. Я галлюцинирую, мы галлюцинируем, Берожинский галлюцинирует, но если у всех галлюцинация одного плана, то придется признать ее реальностью. Однажды я видела, как Пуниекка обернулась совой. В другой раз я видела, как Уллионк, одна из учениц Пуниекки, появилась одновременно в двух местах. У старухи, которая сидела в юрте и присматривала за кипящим котелком, оказалась собачья голова. Я связывала эти явления с вдыханием или попаданием в рот психотропной грибной «пыли» — споры грибов ветер мог разносить по всему стойбищу. Вполне разумное объяснение.

Как добросовестный этнограф школы Вьершо, я попыталась включиться в эту реальность. Это было последней соломинкой, однако я потерпела неудачу. Мои записи являли собой полную мешанину, мой глоссарий был полной чепухой. Моим единственным относительно полезным информантом была та самая Уллионк, девушка лет семнадцати; она часто застывала на месте с открытым ртом и смотрела куда-то в пространство или разговаривала с невидимым собеседником. Шизофреничка, это ясно, однако она была своей у Пуниекки и ее окружения. Вполне дружелюбная, когда не находилась в отключке.

Примерно неделю спустя после ночи с демоном-любовником я подошла к Уллионк и спросила на своем ломаном якутском, почему на меня никто не обращает внимания, почему никто не учит меня тениесгу — так называют ченка магию, практикуемую женщинами. Ее удивило, что я хочу учиться. Я ее спросила, как она думает, что я делаю в юрте Пуниекки, и почему, как она думает, я задаю разные вопросы. Потому что ты кетци Ваарки, ответила она таким тоном, словно это обстоятельство известно всем на свете. Ваарка — это Марсель. Кетци — животное, чаще всего собака, но иногда и овца, в тело которого шаман заключил беспокойную душу. На мгновение челюсть у меня отвисла сильнее, чем обычно у Уллионк. Опомнившись, я спросила, сказал ли им об этом Ваарка. Нет, отвечала она, он только сказал, что я буду учиться тениесгу, но каждому стало ясно, что он шутит, потому что ты кетци. Почему? Потому, объяснила она, что каждую ночь духи приходили обладать тобой. Ты же знаешь, что ни одна женщина не может стать фентиенскин (шаманкой) без совокупления с одним из ришенов, или ришотов.[46] Мы должны избегать дала,[47] ведь мы женщины и можем забеременеть и родить ребенка. Пуниекка на тебя не сердится, но ей хочется, чтобы Ваарка поместил своего кетци в молодую собаку или вернул его в другой мир, потому что дело неподходящее поместить его в алуесфан, и, хотя это была хорошая шутка, она перестала быть смешной.

Я просто закипела от злости, услышав такое. Марсель говорил, что он нечто вроде собаки, ну и прекрасно, если ему это нравится, но теперь эта помешанная утверждает, будто я хуже собаки, отхожее место для отребья духов. Гордость моя взбунтовалась, я должна была немедленно увидеть Марселя и потребовать, чтобы он избавил меня от этого идиотского положения. Я сказала об этом Уллионк, а она посмотрела на меня так, будто я совсем спятила, и должна сказать, что удостоиться такого взгляда от настоящей психопатки не слишком приятно. Уллионк напомнила мне, что сейчас уже наступила Вшенда — время долгих церемониалов по случаю осеннего равноденствия, — и разделение полов соблюдается особенно строго. Мне придется подождать окончания этих церемоний, примерно двадцать дней, пока начнется праздник, во время которого ченка пьянствуют, поют, танцуют и совокупляются с себе подобными, то бишь человеческими существами противоположного пола.

Но я не хотела ждать и на следующее утро, взяв с собой еду, воду и русскую карту местности, отправилась верхом на лошади в мужское стойбище, которое находилось примерно в пятнадцати милях к югу. Не слишком трудная задача на ориентирование. Степь ровная, разве что местами слегка холмистая, погода отличная, сухая и прохладная. Солнце поднялось слева от меня, когда я двинулась в путь, стрелка компаса точно указывала направление на юг. Мне предстояла приятная трехчасовая прогулка по направлению к виднеющимся на горизонте голубоватым цепям Конгинских гор. Направление было безошибочным, и я ничуть не удивилась, когда часа через два заметила вдали дым костра.

Однако, уже въехав в огороженное место, я обнаружила, что нахожусь в женском стойбище. Солнце по-прежнему находилось слева от меня над горизонтом. Ошарашенная этим обстоятельством, я развернула лошадь, хлестнула ее кнутом и, объехав вокруг стойбища, снова двинулась на юг, обливаясь липким потом. Я неотрывно следила за стрелкой компаса, она указывала на юг и только на юг, пока я не очутилась у северной оконечности женского стойбища. Снова. Солнце стояло высоко, и в стойбище кипела обычная дневная суета. Я спешилась, на подгибающихся ногах добралась до юрты Пуниекки и упала на свою убогую постель. Никто не сказал мне ни слова.

Так я и лежала, свернувшись в клубок, ничего не ела, молчала и проливала скупые слезы. Мне казалось, что я сошла с ума, или, употребляя клинический термин, превратилась за эти недели в параноидальную психопатку. Впрочем, не знаю, имеет ли этот термин хоть какую-то значимость в культурном контексте ченка. Мне трудно восстановить ход моих тогдашних мыслей, но их было много, гораздо больше, чем обычно бывает у человека за такой отрезок времени, и неслись они галопом. Примерно: во всем виноват Марсель Вьершо, французское дерьмо, грязный еврей, соблазнитель, манипулятор, он никогда не любил меня, просто хотел трахаться в свое удовольствие. Никогда не любил, никогда. Дуру такую. Трахал и других девушек. Я у него не на первом месте. Я читала его записки. Я могу читать по-французски. Я не первая, он привозил других девушек на съедение Пуниекке, как в сказках. Злобный колдун, яйцо у меня во влагалище, как он смог такое сделать, как он мог такое сделать, стрелка компаса все время показывала на юг, на юг, на юг, они приделают мне собачью голову, эта помешанная превратит меня в старуху.

Марсель приехал вместе с другими мужчинами на праздник и пришел повидаться со мной. Я немедленно налетела на него, физически и словесно. Выкрикивала ужасающие обвинения, главным образом антисемитского порядка, хотя мне никогда не был свойственен антисемитизм. Марселя при нацистах укрыли и воспитали в католическом сиротском приюте, его родители погибли в концлагере, и та чушь, которую я несла, была попросту жестокой. Далее я орала, что в постели он старый импотент, мешок дерьма, член у него маленький, а я трахалась со всеми его студентами, — и так далее и тому подобное. А он просто сидел рядом, до безумия спокойный, и смотрел на меня до тех пор, пока я не кинулась на него с кулаками. Он что-то крикнул, и Пуниекка задвигалась, вытянулась как змея, приблизилась ко мне и положила обе ладони мне на виски. Руки были ледяными, и я скоро почувствовала, как холод проникает мне в мозг. Я упала на свое ложе и погрузилась в сон.

Нет, это был не сон, а что-то другое. Отстраненность. Я наблюдала за происходящим, как наблюдает актер, стоя в кулисе, за игрой своих коллег на сцене, в ожидании своего выхода. Помню, что зрение мое было особенно обостренным, и даже цвет обстановки в юрте, одежды Пуниекки и Марселя казался чрезмерно ярким. Гнев мой исчез, вернее, стал абстрактным, словно бы его испытывала не я сама.

Спустя долгое время, судя по движению солнечного пятна по полу юрты, Марсель подошел ко мне, сел рядом и, обняв меня, спросил, как я себя чувствую. Я ответила, что чувствую себя отлично, и это было правдой. Он помог мне собрать мою одежду, и мы с ним ушли в палатку, которую он нанял у какой-то женщины на время празднества. Он устроил меня там, как если бы ничего особенного не произошло.

Он был ласков и напомнил мне, что у ченка нет психологии в нашем понимании. Никаких неврозов, психозов, интроекций,[48] подавленности, одержимости, фобий и мигреней. Это все область деятельности духов, независимых потусторонних существ, проникающих в нас различными путями. Внутренняя жизнь ченка, таким образом, заключается в гармонизации отношений между различными духами, в чем и проявляется их собственное «я». Марсель говорил еще долго, и я понимала его, но думала, что все это воображение. Или символика. Или просто духовный мир, присущий девяносто девяти и девяти десятым процента людей нашей культуры.

О том, почему я впала в неистовство и почему не могу научиться магии ченка, Марсель сказал следующее: различные огга,[49] населившие ту область моего мозга, которая осуществляет самоконтроль, делают невозможным для меня обучение шаманизму. Это, так сказать, дикие огга, проникшие в меня в детстве и юности, когда я злилась, или огорчалась, или завидовала, или находилась в других психически неуравновешенных состояниях, которые для таких огга — лакомое блюдо. Эти существа можно удалить или трансформировать. Процедура знакома ченка в той же степени, как операция аппендицита американским хирургам. Они могли бы проделать ее для меня, но за определенную мзду. Марсель сказал, что я вольна решать, хочу ли я, чтобы это было сделано. Он, естественно, прошел через это за время своего долгого пребывания среди ченка, однако считал, что мне в теперешнем моем состоянии вряд ли возможно и следует решаться на столь серьезный шаг. Верно, мне было бы затруднительно решить сейчас, хочу ли я двигать собственными ногами. Марсель вел себя очень участливо по отношению ко мне, особенно если вспомнить, какой удар я ему нанесла. Он поддерживал меня одной рукой, а другой гладил мои растрепанные, грязные волосы. Время шло. Мало-помалу я погружалась в глубокий сон.

Наутро я снова «стала собой». Я боялась Марселя, боялась людей ченка и тщательно старалась скрывать свой страх от себя самой и от других. Вспоминая устроенную мной накануне безобразную сцену, я испытывала смущение и стыд и нашла прибежище в холодно-формальном тоне. Марсель больше не спрашивал меня, хочу ли я прочистить свои мозги по методу ченка, а я не навязывалась. Я оставила свои попытки проникнуть в шаманизм ченка. У меня была пропасть чисто антропологической работы, хотя она была слегка похожа на занятия этнографией в польской деревне, только без упоминания о католицизме и местных священниках. Я работала всю зиму, пока не затрещал лед на реке Ия, и собрала достаточно материала, чтобы написать диссертацию не более фальшивую, чем большинство из тех, за которые присуждают степень доктора философии. Компетентную работу. Даже Марсель признал это, отводя глаза в сторону.

Я уехала весной, когда лед на реке Ия наконец раскололся с почти таким же грохотом, с каким распался в декабре предыдущего года Советский Союз. К этому времени я оставила позади все пережитые неприятности и создала привычную структуру самооправдания. Марсель, как ни печально говорить об этом, не кто иной, как притворщик, совсем не тот человек, за которого я его принимала; он холоден на французский интеллектуальный манер, но, разумеется, всегда готов помочь, подбодрить и быть полезным. Наш роман был для него приятным развлечением, по окончании которого можно годами встречаться и обедать вместе где-нибудь вне дома. Помнится, я так и рассказывала о нем антропологу Луи Нирингу — в легкомысленном тоне, приводя немало забавных историй. С Лу мы сошлись месяца на два в Чикаго. Я тогда преподавала в Чикаго по контракту, за год перед этим получив степень доктора в Колумбийском университете. Лу был большой, крепкий, открытый парень, хороший футболист, католик, на год моложе меня, добросердечный и прозрачный, как его коллекция пивных бутылок, и как никто более не похожий на Марселя Вьершо. На него — впрочем, и на весь факультет — произвело невероятно сильное впечатление то, что я столько лет провела с Марселем, была знакома со всеми звездами нашей профессии и общалась со знаменитыми ченка в Сибири.

Лу не был настолько значителен, чтобы считаться повышением по сравнению с Марселем, и, по-видимому, понимал это. Полагаю, я сошлась с ним только для того, чтобы доказать, что я нормальный человек и веду нормальный образ жизни. Если бы я лучше усваивала уроки своей матушки, то вышла бы за Лу замуж и жила бы теперь в собственном доме в Блумингдейле или Уитоне, преподавая в университете, имея двух детей, ретривера и «вольво». Вместо этого я встретила своего мужа.

Бедняга Лу! Я не думала о нем годами. Он немного прибавил в весе, но, бесспорно, неопровержимо, это он шел мне навстречу по коридору в Джексоне, а я как раз везла тележку, полную регистрационных карточек для пункта первой помощи. Лу был глубоко погружен в беседу с маленьким, среднего возраста смуглым мужчиной, одетым в белый костюм, — типичным сантеро. Я вспомнила, чем интересовался Лу. Медицинской антропологией. В иное время он мог бы стать священником-миссионером, но в наш век стал медицинским антропологом.

Он поднял глаза и посмотрел мне в лицо, когда я проходила мимо них. Я тоже на него посмотрела, и в глазах моих явно было узнавание; я замедлила шаг — вместо того чтобы кинуться бежать, как мне хотелось. Беда в том, что я забыла о своей неуклюжей нынешней походке. За исключением лица, ничто так не выдает человека, как манера двигаться. Я увидела, что взгляд его изменился. Маленький смуглый человек тоже посмотрел на меня. Взгляд был безразлично-вежливым, но через секунду и его взгляд изменился.

Я прошла мимо них, ковыляя как можно хуже. «Джейн?» Лу представил меня моему мужу! Но в следующее мгновение я проскочила сквозь вращающуюся дверь и бросилась бежать.

Глава одиннадцатая

16 сентября, Лагос

Все идет не так. Я говорю себе: это Африка, дай ему время привыкнуть. Все это говорят. Мы зверски много работаем, проворачивая все вместе разнообразные операции. Мы потеряли все сигареты, ром, многие записи погибли, попав под дождь. У нас полно проблем. Проклятая страна, большая, богатая, полно умных и творческих людей, многочисленный образованный класс, и все идет прахом в результате засилья криминальных структур.

Нет, настоящая проблема — это не проклятая страна, а проклятый муж. Если бы он вел себя естественно, все прочее было бы чепухой, поводом рассказывать после возвращения в Нью-Йорк забавные истории. Это невероятно раздражает. Он ведет себя как тип, которого раньше он имел обыкновение пародировать. Большой, глупый, высокомерный черный жеребец. Я все жду, что он улыбнется мне и скажет, что это надуманная скверная шутка. Я хочу как следует отчехвостить Олу Соронму. Они называют это афропессимизмом. Возрождение традиционной африканской политики означает, что мужчина, являющийся главой семьи, принимает единолично все решения, колотит женщин, трахает кого хочет и веселится напропалую, сколько ему надо. И возрождение традиционной религии. Белые люди навязали черным свои религии — ислам и христианство. Для них черное — это зло. Они говорят: молитесь, как мы, и станете белыми, как мы, но это ложь. Новый черный бог избавит Африку от белых, от неоколониализма, коррупции, неуважения к себе. Потребуется кровопускание, все гнилые плоды должны быть срезаны. Он произносит эту фразу с удовольствием, почти ликуя, и размахивает при этом рукой так, словно держит в ней мачете. Чоп-чоп! Кровожадный интеллектуал, проклятие века…

Ночь. Его все еще нет, вероятно, он в одном из тех притонов, куда его таскает с собой Ола, ибо там и есть подлинная Африка. Все остальные смотрят на меня кто с сочувствием, кто с удовлетворением. Миссис Бэсси мне сочувствует, она пригласила пойти вместе с ней в церковь (!) завтра с утра. Я пойду.

17 сентября, Лагос

Служба в церкви Святого Марка Англиканского ультрачинная. В процессии участвуют священник, дьяконы, мальчики-служки (девочек нет), все в белом облачении. Читали текст из Евангелия от Иоанна об исцелении слепорожденного, проповедь была о чудесах. Священник, худой как скелет, напоминал изображения на коптских фресках. В прошлом году неистовствующие толпы мусульман сожгли 163 церкви. Конгрегации решили проводить службы прямо в развалинах, в дождливый сезон. Но в воскресенье светило солнце. В течение следующих шести дней непрерывно лил дождь, а воскресенье опять было солнечным. Так продолжалось четырнадцать недель, пока конгрегации не возвели крыши над храмами. Теперь мусульмане оставили церкви в покое. Правдива ли эта история? Может быть. Это же Африка.

Потом мы пили чай в апартаментах миссис Бэсси в отеле и позволили себе расслабиться, устроившись вполне уютно. Комната — почти повторение таких, как в Борнмуте. Хотела бы я стать британкой, чтобы от всей души наслаждаться этим уютом.

Переодеваться к обеду в джунглях… Ох уж эти британцы!

Возможны ли между нами непринужденные отношения? Я нервничаю в обществе пожилых женщин, мне куда легче в обществе пожилых мужчин. Но мне, как ни странно, было по-настоящему легко именно с этой женщиной в ее нелепой, ужасной комнате, здесь, в сердце Африки.

Литтел и Вашингтон смеются над этой женщиной у нее за спиной, считают ее кривлякой, пережитком колониализма. Их извиняет молодость и негритюд американского происхождения. У. ее просто не переносит и жестоко передразнивает за глаза.

Миссис Бэсси тоже его не жалует. За чаем со сдобными булочками с кремом (как только она смогла испечь их в Лагосе? Но булочки очень вкусные!) она заговаривает о нас. Ни для кого в доме не секрет, что мы с У. не ладим. В замешательстве я проговариваюсь, но излагаю лишь эпизод с украденным оборудованием и рассказываю о поведении У. в связи с этим. Сказала, что он еще не обжился в Африке, что я его люблю и что чувствую виноватой себя.

Миссис Бэсси посмотрела на меня с жалостью. Девочка моя, он нехороший человек. Здесь, как вы понимаете, не буш,[50] вы не девушка, за которую заплатили выкуп, вы христианка, и у вас есть собственные деньги. Укажите ему на дверь! На вашем месте я поступила бы именно так, да я так и поступила, попав в подобное положение, а у меня не было таких денег, как у вас.

Я выслушала историю о мистере Б., о его лени, пьянстве, о его дружках, его кражах из отеля. Когда он начал обирать постояльцев, ему был дан пинок под зад.

Мы обнялись на прощание, я едва удержалась, чтобы не расплакаться как девчонка.

Позже у нас был воскресный обед. Обычно к нам в таких случаях приходят гости. Сегодня вечером это были некий Брайан Бэннерс и его жена Мелани; он историк искусства, она антрополог. Оба со Среднего Запада, оба крупные, розовые и белокурые. Брайан купил на базаре небольшую статуэтку. Он принес ее с собой и показал всем. Это был топор Огуна: тонкая рукоятка эбенового дерева из трех соединенных фигурок, а сверху приделано треугольное железное лезвие. Грир сказал, что вещь недурная, а Бэннерс спросил, подлинная ли она. Все зависит от того, что понимать под определением «подлинная», ответил Грир. Это резьба иките из района Квара, но Бэннерс на самом деле желал знать, старинная она или новая. Вопрос неправомерен по отношению к африканскому искусству, возразил Грир. Старина — фетиш европейцев. Африканцы не фетишизируют старину по той причине, что в Африке органические материалы недолговечны. Старые маски и статуи разрушаются, и кланы резчиков изготавливают новые. В каждой такой вещи важен ее дух, называемый аше, духовная энергия, и не важно, изготовлена вещь сто лет назад или в прошлую среду.

Этот разговор вызвал целую дискуссию об искусстве и его значении в жизни человечества. Я время от времени поглядывала на У., полагая, что его должно живо заинтересовать хотя бы то, что говорят об искусстве Африки, да и сам он мог бы многое сказать, но он сидел со скучающим видом, а на столе перед ним выстроились в ряд пять пустых бутылок из-под легкого пива. Я подумала было, наверное, мне следует вести себя как Мелани, подойти к нему и сказать что-нибудь ласковое, но я не сделала этого. Я впервые за последнее время радовалась жизни, ум мой ожил, как при М., и я отвернулась.

В следующий раз я посмотрела на У., когда он и Соронму вдруг разразились громким смехом. Разговор оборвался, все хотели услышать, что насмешило этих двоих. Как выяснилось, причиной смеха стали попытки белых людей понять Африку. Я взглянула на Грира и заметила, что благодушия у него поубавилось. Он сделал несколько остроумных замечаний и пригласил У. и Олу принять участие в дискуссии. Нет, босс, бросил У., нам, ниггерам, веселее будет на улице, ваш высокопарный вздор не для наших умов. И они с Олой удалились, пошатываясь и пересмеиваясь.

Третий час ночи, а его все нет. Я не знаю, что мне делать. Я знаю, он любит меня, в этом я не могу ошибиться.

Глава двенадцатая

— Мы можем поговорить? — спросил Паз. — Я готов зайти попозже или подождать вас где-нибудь, если вы сейчас заняты.

— Лучше сейчас, — ответила доктор Саласар. — Но не здесь.

Что-то в ее тоне напомнило Джимми опасливость беглеца.

Доктор Саласар, решил он, очевидно, в бегах.

— Мы можем пойти куда-нибудь и выпить кофе, — предложил он. — Полно свободных мест, например, в…

— …факультетский клуб, — перебила его она. — Кофе там неважный, но зато нас никто не побеспокоит.

Усевшись за свободный столик у окна с видом на озеро кампуса, они несколько минут поболтали по-испански о разных пустяках. Паз обдуманно контролировал дикцию и выбор выражений, приемлемых для собеседницы, которая явно принадлежала к дореволюционной элите Гаваны. Паз сделал паузу, потом спросил:

— Вы, кажется, упомянули раньше… Кто мог бы, как вы думаете, побеспокоить нас?

— Ох, знаете, есть такие неприятные личности. Однажды я обедала в ресторане, подошел какой-то мужчина и плюнул мне в тарелку. Я стараюсь избегать подобных сцен.

Паз посмотрел на нее вопрошающе.

— Вам не приходилось иметь дело с политиками кубинского государства? Нет, конечно, с чего бы? Политикам Кубы незачем иметь дело с такими людьми, как вы. Надо вам сказать, что меня сочли нежелательной персоной из-за моей ненависти к Фиделю и установленному им режиму. Я, например, подписала петицию с требованием снять эмбарго на ввоз лекарств и детского питания. Я была настолько неосторожной, что дала интервью кубинскому телевидению, и его включили в передачу. Оно не касалось политики, я говорила только о сфере своей профессиональной деятельности, но интервью оценили как полезное нашим врагам. Я была в дружеских отношениях с Фиделем до тех пор, пока он не принялся лишать собственности богатых людей.

— Вы знали Фиделя?

— Все и каждый знали Фиделя, — ответила она совершенно спокойно. — Куба — маленькая страна, а у него никогда не было желания скрывать свои взгляды. К тому же мы вместе учились в университете. — Взгляд ее на минуту сделался отвлеченным; Джимми не раз замечал подобное выражение в глазах у своей матери, когда что-то слишком живо напоминало ей о ее прошлом на Кубе. — Но ведь вы не собирались говорить со мной об этой старой истории. Вы хотите проконсультироваться у меня о чем-то, не так ли?

— Мне посоветовала поговорить с вами Лидия Эррера. Я обращался к ней по поводу дела об убийстве. — Он достал орех опеле и положил его на стол. Она посмотрела на орех, но не взяла его в руки. Паз продолжал: — Видите ли, это убийство было… то есть оно выглядело как ритуальное. Тело жертвы было напичкано экзотическими веществами. Наркотическими и психотропными.

— И вы подумали, что это как-то связано с сантерией?

— А вы?

— С организованной сантерией в том виде, как она существует в Соединенных Штатах и на Кубе? Это абсолютно невозможно. В сантерии нет традиции пользоваться подобными средствами, за исключением того, что во время немногих ритуалов глотают ром, но о человеческих жертвах, разумеется, не может быть и речи.

— Однако животных приносят в жертву, — сказал Паз и получил в ответ резкий и проницательный взгляд.

— Да, а католики причащаются телом и кровью Христовой, но никому не приходит в голову, что они от символического переходят к реальному и поглощают подлинную плоть и кровь. Вы, как никто другой, должны бы это знать.

— Потому что я черный кубинец? Прошу прощения, но это столь же ошибочно, как если бы я счел вас ярой сторонницей «Альфы-66»[51] на том основании, что вы белая кубинка.

Паз спохватился и мысленно ругнул себя за то, что опять задел потенциального информанта, но, к его удивлению, доктор Салазар улыбнулась.

— Вы разобиделись из-за мелочи, вроде этой вашей ореховой скорлупки. Вот почему Фидель до сих пор у власти, а мы с вами оба здесь. Мы все раздражительные, непокладистые маленькие люди, не правда ли? Прошу прощения за недозволенный прием, который тоже отдает расизмом.

— Я не в обиде, — заверил ее Паз. — Дело в том, что мое знание сантерии практически сводится к нулю. Моя мать настроена против нее самым решительным образом и считает это мерзостью.

Его мать. Его вдруг озарило воспоминание. Он пришел домой из школы с листком бумаги в руке. Там было написано, что его переводят в класс для учеников, требующих корректировки. Джимми объяснил, что в этот класс переводят недоразвитых. Мать удивилась: но ведь ты отлично считаешь, умеешь складывать в уме, много читаешь. Почему они так поступают с тобой? Джимми не решался назвать матери истинную причину, ему казалось, что мать еще не усвоила этот элемент американской культуры. Он пожал плечами и ничего не ответил. Однако мать была, как скоро выяснилось, куда сообразительнее, чем он думал. Некий репортер из «Геральда» постоянно бывал у них в ресторане. Он очень любил кухню миссис Паз, нравилась ему и повариха. Однажды вечером миссис Паз остановилась возле его столика и рассказала эту историю. Умный мальчик, с какой стати его хотят посадить рядом со stupidos?[52] Репортер знал, с какой стати. Он знал, что школьная система, не обладая правом проводить настоящую сегрегацию, вполне может проделывать нечто похлеще, опираясь на светлую идею, будто бы черные дети не могут сидеть в одной классной комнате с белыми детьми. В соответствии с американским кредо черные не в состоянии ничего добиться в жизни, так как они не слишком умны. История была изложена в должном духе на страницах газеты с намеками на преследование и его дурные последствия. Джимми был возвращен в сферу способных и особо одаренных, и американцы могли по-прежнему думать, что в области национальной политики все обстоит как надо.

Доктор Саласар смотрела на Джимми как-то странно, и он спохватился:

— Извините, я отвлекся, вспомнил о прошлом. Что вы сказали?

Слегка улыбнувшись, она повторила:

— Я говорила, что любая фанатичная вера может порождать чудовищные вещи. Несколько лет назад в Матаморосе группа мужчин, называвших себя сантерос, совершила больше дюжины убийств, предположительно в порядке части некоего ритуала, но это имело не больше отношения к истинной религии, чем зверства в Джонстауне или тот ужасный человек в Уако, к христианству. Ну что ж, вполне вероятно, что вы имеете дело с безумцем, который извратил догматы сантерии в своем больном воображении. Могли бы вы мне что-нибудь рассказать о ритуале, связанном с данным убийством?

Паз выполнил ее просьбу, исключив, как обычно, несколько важных подробностей. Лицо у доктора Саласар сделалось очень серьезным, почти потрясенным. Она взяла со стола орех опеле, не вынимая из пластикового пакета.

— Это из Африки, — сказала она.

— Я так и понял. Это имеет значение?

— Да. Возможно, вы имеете дело не с кубинцем и не с афрокубинцем, а с африканцем. Деятелем оригинальной религии, из которой развились различные религии Нового Света.

— И эта оригинальная религия предусматривает и осуществляет человеческие жертвы?

— Поскольку речь идет об Африке, кто может вам ответить? Уж конечно не я. Есть культуры, ритуалы которых включали человеческие жертвы; наиболее известна из них культура ацтеков в Центральной Америке; приносили человеческие жертвы в Карфагене; в Индии существует секта тугов, душащих по особому обряду людей в честь богини Кали, племя даяков в Юго-Восточной Азии называет себя охотниками за головами. Подобные культы существуют, насколько известно, и в Африке. Такие сведения имеются о племенах ибо, соседях йоруба, от которых и восприняты определенные догматы сантерии. Сколько тут правды, вряд ли кто знает. Я, во всяком случае, ни разу не слышала, что в религии йоруба присутствует нечто подобное. Вы сказали, будто в расследуемом вами деле были применены наркотики? В таком случае я должна с уверенностью заявить, что это имеет отношение не к религии, а к колдовству.

— А в чем различие?

В черных глубоко посаженных глазах вспыхнуло удивление.

— Колдовство относится к силам сверхъестественного воздействия, а религия — к области милосердия. Верующий обращается к Богу и молится о духовном благе. Колдун стремится подчинить потусторонние силы своей воле. Верующий молится, а колдун манипулирует.

Она умолкла и опустила глаза. Он ждал, стараясь сохранить нейтральное выражение лица. Потом она снова посмотрела на него, и Джимми показалось, что она читает его мысли.

— Вы не относитесь к числу верующих, детектив Паз?

— Сказать по правде, нет.

— Это особый дар, и он не каждому дается — во все времена… Но я обязана прояснить свою позицию до конца и сказать, что колдовство и религия в известной мере соприкасаются. Полное подчинение воле Господа никогда не было всеобщим. Большинство из нас желает оказывать на него влияние — по возможности — или выяснить, что там у него припасено для нас. Это незаметно переходит в колдовство, и тогда мы сталкиваемся с дурманом, проклятиями, приворотными зельями и так далее. Вуду, как вам известно, — один из источников сантерии и заходило достаточно далеко в этом отношении. Я припоминаю одну линию исследований, предполагавших черные деяния где-то на периферии культуры йоруба. Тур де Монтей и другие.

— Прошу прощения?

— Это имя. Шарль Аполлон Тур де Монтей, французский офицер, серьезно занимался этнографией Западной Африки в самом конце прошлого века. Он опубликовал несколько коротких статей о некоей культовой группе, которая считала себя предшественницей йоруба в поклонении Ифе. Эта группа, более того, содержала целый клан колдунов, обладавших необычайной силой и властью над душами людей. Не могу вспомнить название этой культовой группы, помню только, что у них был ритуал, включающий принесение в жертву беременной женщины. Вы не упоминали об этом, но скажите мне: был ли извлечен мозг младенца?

— Да, был, — ответил Паз и почувствовал, как холодок пробежал у него по голове. — Вы хотите сказать, что это расчленение напоминает вам о культовом ритуале некоей племенной группы, описанном французским антропологом около ста лет назад?

— Да, и я хотела бы припомнить подробности, но поймите, что я об этом читала тоже чуть не сто лет назад, когда была студенткой. — Она рассмеялась. — По крайней мере, мне так кажется. Но я скажу вам еще кое-что. Совсем недавно это было в газете. — Она стукнула себя в висок маленьким кулачком. — Господи, я совсем спятила. Это вовсе не было напечатано. Это прислали мне на отзыв из одного журнала. Там упоминался Тур де Монтей. Автор — ох, как же его фамилия? Не помню! Да, так автор утверждает, будто обнаружил тот же самый культ, который в давние времена изучал Тур де Монтей. Должна признать, вы меня заинтриговали, молодой человек. Займусь розысками для вас и, быть может, найду этот текст. Вам это поможет?

— Уверен, что поможет. Мы были бы вам очень признательны. Кстати, не могли бы вы мне подбросить какие-нибудь идейки насчет человека, которого мы ищем? Я имею в виду особые пристрастия или антипатии. Скажем, носит ли он только синюю одежду или в рот не берет гамбургеров, если считать, будто он вообразил себя колдуном соответствующей традиции.

— Понятно. Ну что ж, этот человек безусловно имеет африканские контакты и, вероятно, провел много времени в Западной Африке. Не любит, чтобы его фотографировали, волосы стрижет себе сам. Весьма властная личность, возможно, глава какой-то небольшой группы, политической или семейной. Важно число шестнадцать.

— Шестнадцать?

— Да. — Она постучала пальцем по ореху опеле. — Если он пользуется этим. Священное число для Ифы. Скажите, вы считаете, что найдете этого человека?

— Сделаем все зависящее от нас. Беда в том, что чем больше времени проходит после убийства, тем труднее задача. Если, упаси нас Бог от этого, он не совершит еще одно убийство.

— Он непременно его совершит. Насколько помню, он должен проделать это четыре раза за шестнадцать дней. Или шестнадцать раз за сто двадцать восемь дней. Или это какой-то другой ритуал? Не припомню. Я обязательно должна найти этот текст.

Беседа с доктором Марией Саласар оказалась последним существенным дополнением за несколько дней. У Барлоу и Паза были свои записи, но, увы, пока что пустые, никуда не ведущие. Они ничего не знали о таинственном чародее из Африки. Ни один из них не слышал ни о ком, связанном с преступлением. Они не забывали о деле, но оно отодвинулось как бы на задний план в связи с новым убийством.

Нынешний труп, которым им пришлось заниматься, был при жизни Султаной Дэвис, а обитала она через одну улицу от Диндры Уоллес в точно таком же доме, только выкрашенном в голубой цвет. За исключением того, что она тоже была мертва, убийство миссис Дэвис во всех отношениях отличалось от убийства ее предшественницы. Главным подозреваемым в убийстве был Джарелл Макиган, получивший отставку любовник миссис Дэвис. Накануне вечером он напился, ворвался в ее квартиру, затеял шумную ссору, нанес Султане двадцать один удар кухонным ножом, допил спиртное хозяйки дома и кинулся к своей машине, желая скрыться с места преступления, но попытка не удалась: он только повернул ключ зажигания, как полностью отключился. Здесь его наутро и обнаружила полиция. На руках и на одежде у него была кровь — самая достоверная улика.

Макиган утверждал, что ничего не знает ни о миссис Дэвис, ни о пятнах крови, ни о кровавых отпечатках его собственных пальцев на бутылке из-под водки на столе у миссис Дэвис. В данный момент он, закованный в наручники, храпел на заднем сиденье патрульной машины. Барлоу еще находился в квартире и опрашивал свидетелей. Паз сидел на переднем сиденье своей машины, распахнув дверцу, и строчил в блокноте отчет о происшедшем по форме 301. Размышлял он при этом — не без некоторых угрызений совести, — что хорошо было бы, если бы дело об убийстве Уоллес оказалось столь же простым и ясным.

Барлоу вышел из дома, сжимая в руке пластиковые пакеты для улик — их была целая куча. Он сунул пакеты в багажник и сказал:

— Посмотри-ка сюда.

Паз вылез из машины. Барлоу указал ему на дом, из которого только что вышел.

— В этом здании четыре этажа.

Паз с наигранной серьезностью принялся считать этажи.

— Да, Клетис. Четыре. Ты сосчитал правильно, а еще говоришь, что не ходил в колледж.

— Это ясно как день, а шутка твоя глупая. Ты выглядывал из окна квартиры жертвы?

— Зачем?

— Квартира Уоллес находится на втором этаже. Ее кухню видно с третьего и четвертого этажей дома, где жила миссис Дэвис, из всех кухонь и задних спален.

— И ты хочешь, чтобы я остался здесь и поговорил со всеми квартиросъемщиками.

— Только с теми, кто сейчас дома. К вечеру вернешься и потолкуешь с теми, кто сейчас на работе. А я поеду и передам подозреваемого властям.

— И ты заполнишь форму триста один.

— Нет, это сделаешь ты. Как сказано в Книге Иеремии, хорошо человеку, если бремя свое он несет в молодости, глава первая, стих двадцать седьмой.

Дома в это время дня находились женщины, вышедшие на пенсию, либо просто хорошо обеспеченные, пожилые, неработающие и неразговорчивые. К концу трех изнурительных часов, проведенных в разговорах с ними, Джимми не продвинулся ни на шаг. Разве что ему были предложены: секс — один раз, наркотик — дважды и стакан охлажденного чая — один раз; от последнего он не отказался и принял его из рук миссис Мигер, особы шестидесяти восьми лет. Она жила вместе с двумя внуками, восьми и четырнадцати лет. Оба учатся в школе, а их мать недавно умерла от вирусного гриппа, но дети, благодарение Иисусу, здоровенькие, и не хочет ли он еще одну сладкую булочку? Паз убедился, что из окон квартиры хорошо видна кухня Диндры Уоллес, но миссис Мигер ничего не видела, глаза у нее не те, что были прежде. Паз предупредил, что зайдет еще раз, когда дети вернутся из школы. Он удалился и продолжил опросы, которые ничего не дали.

Он забрался в духовку, которую представляла собой его машина, и съездил в магазинчик на Двенадцатой улице. Купил упаковку расфасованной ветчины, гамбургер с сыром и бутылку содовой. Если он и питал симпатию к владельцу магазинчика, то она исчезла начисто, едва Джимми откусил кусок черствого гамбургера с несвежим сыром, а вода оказалась теплой. Он выбросил остатки малосъедобного ланча в мусорный ящик, завел машину и двинулся к югу.

Паз вошел в библиотеку Кокосовой рощи возле Павлиньего парка, красивое здание из серого дерева и стекла. Подошел к столику, за которым сидела невысокая, соблазнительно пухленькая женщина с блестящими, словно медная проволока, рыжими волосами, в больших очках в роговой оправе. Кожа у женщины была гладкая, светлая и веснушчатая.

— Могу я вам помочь?

— Да, — ответил Джимми. — Мне нужны книжки с изображениями голых женщин и с как можно меньшим количеством текста.

— Понятно. У нас есть исключительная коллекция вон там, на нижней полке, рядом с отделом книг для детей. — Она улыбнулась, показав мелкие, блестящие, ровные зубы. Строго говоря, Уилла Шефтел не могла считаться особо привлекательной женщиной: она все-таки была чересчур полной, пояс летнего платья плотно обтягивал талию, а верхняя часть туловища казалась почти цилиндрической, но эти недостатки искупали приветливое и понимающее лицо, большой чувственный рот, прекрасные голубые глаза — и еще эти ее рыжие сияющие волосы. — Давненько тебя не было видно, Джимми. Чем обязана твоему визиту?

— Полицейским делам. Большая охота на библиотечных хулиганов.

— Уж эти грязные хищники! Но ведь ты вроде работаешь в отделе убийств.

— Да, но мы обнаружили, что они совершают и более страшные преступления. Не возвращают взятые в библиотеке книги, пачкают страницы надписями. Хотим пресечь это в зародыше. Ну и к тому же хочу пригласить тебя на ланч.

— У меня всего полчаса.

— Так используй их.

Они купили еду, зашли в Павлиний парк и уселись на скамейку в тени казуарин на берегу залива, наблюдая за ребятишками, играющими в прибрежной серой тине. Паз ел из коробки кусочки моллюсков в кляре, Уилла — салат из маленькой пластиковой тарелочки и йогурт.

— Я частенько думал о тебе в последнее время.

— Вот-вот. Некоторые мужчины только и думают о том, как бы овладеть моим телом.

— Это само собой. Но я сегодня вспомнил то стихотворение, которое ты мне читала. — Он рассказал ей о сложившихся обстоятельствах, о своих утренних заботах, очень коротко о расследуемом деле, о выброшенном в мусор ланче и о том, как в голову ему пришли строчки:

— О, это «Ирландский летчик» Йитса.[53] Дальше так:

— Да. Мне это нравится. Восторг сквозь облака нестись — прекрасно.

— Ты поэтому и работаешь в отделе убийств? Ясно, что это не имеет серьезного отношения к общественному благу. Как ты часто говорил, по большому счету и убийцы, и их жертвы в равной мере ничтожества. Дело не в расовой отметине… — Уилла искоса бросила на него взгляд. — Или не только в ней. Тогда что же? Тяжелая работа, грязная работа, утомительные, досадные помехи и препятствия в процессе этой работы…

— Ты собираешься использовать то, что я рассказал, в своей книге?

Джимми был мастером озадачивать Уиллу расспросами о ее литературных опытах.

— Само собой использую. Никто из моих родственников со мной об этом не говорит, а я опубликовала всего один роман. А ты? Может, попробуешь себя в коротком рассказе? Или станешь писать лирические стихи? Я тебя плохо знаю.

— Плохо меня знаешь? Мы с тобой знакомы… погоди. Года полтора, кажется?

— И ты заглядываешь примерно раз в неделю, и ты куда-нибудь ведешь меня, и обращаешься со мной как с настоящей леди, а потом прыгаешь на моих костях, и, черт возьми, это приятно, ты отличный парень, но мне кажется, что отпадных леди с Уинн-Дикси я знаю лучше, чем тебя.

— Брось ты! Мы же все время разговариваем.

— Обо мне, о поэзии, о том, что почитать, о том, что я думаю о писательстве, о моих девичьих мечтах. Но мы не говорим о тебе. Я знаю, что ты коп из отдела убийств, что твоя мать владеет рестораном, а твой напарник замшелый, сильно немолодой мужик. Смешные историйки, свидания, но как человек ты закрыт для меня. Ты не согласен?

— Ладно, что бы ты хотела узнать? — сказал Паз, в голосе у которого прозвучал некий вызов: он не сумел его скрыть.

Она улыбнулась и похлопала его по руке.

— Это не имеет значения, Джимми. Не хочу тебя расспрашивать.

Она собрала оставшийся после еды мусор и направилась к урне. Вернувшись, села прямо на траву напротив Джимми и, скрестив ноги, продемонстрировала полные белые бедра.

— Хорошо, — сказал он. — Давай побеседуем о том, как бегут скоротечные годы. Ты можешь выведать все мои скандальные тайны.

Он говорил своим обычным поддразнивающим тоном, но Уилла только слабо усмехнулась.

— Я собиралась позвонить тебе. Вчера мне утвердили грант.[54]

— Здорово! Поздравляю. — Джимми наклонился и чмокнул Уиллу в щеку. — Значит, ты скоро улизнешь отсюда?

— Как только найду себе временную замену. Может, через неделю. Не хотелось бы торчать здесь еще одно лето.

— Ну что ж, привет тебе, Уилла. Мы должны устроить тебе грандиозные проводы.

— Как бы тебе сказать… Я предпочла бы слинять без лишнего шума.

Джимми старался сохранять беззаботное выражение лица, но это давалось ему нелегко, потому что на душе у него кошки скребли.

— Ладно, тогда устроим свидание. В пятницу.

— Ах, что за парень! — воскликнула Уилла, вскочила, села к Джимми на колени и поцеловала его в губы.

Паз подумал, какие же они у нее чудесные, жаркие и нежные.

Несколько часов в это же утро Паз провел за рутинной работой, и она вытеснила у него из головы личные размышления. Барлоу отсутствовал. Паз положил папку с текстом допроса и протоколом об аресте на его древний стол и отправился опрашивать оставшихся свидетелей.

Движение на шоссе к этому времени стало уже очень насыщенным, он добирался боковыми улицами и прибыл на место действия где-то после четырех. Двор был полон ребятишек, вернувшихся из школы. Джимми стал подниматься по лестнице и на площадке третьего этажа увидел мальчишку, который писал в угол. «А ну перестань, безобразник!» — рявкнул на него Паз и получил в ответ: «Заткнись, ублюдок!», после чего парень как ни в чем не бывало продолжил свое дело. Паз обошел широкую лужу без дальнейших комментариев и позвонил в дверь миссис Мигер.

Ему открыла коренастая девочка с волосами, остриженными почти наголо, и окинула Джимми подозрительным взглядом.

— Вам чего? — спросила она, одернув розовую трикотажную рубашку, украшенную пластиковыми аппликациями фигурок разных животных; наряд дополняли голубые слаксы. Девочка выглядела моложе своих четырнадцати лет.

— Хотел бы поговорить с вами, если вы Тэнзи Фрэнклин.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

Паз показал свой значок.

— Я полицейский. Я знаю все. — Он широко улыбнулся, но девочка и не подумала ответить тем же. — Можно мне войти?

Девочка помедлила, потом посторонилась, пропуская его.

— Где твоя бабушка?

— Ушла в магазин или еще куда-нибудь. А о чем вы хотите со мной поговорить?

— Давай зайдем к тебе в комнату и побеседуем.

Они вошли в крохотную комнатенку с розовыми стенами, сильно испачканными, разделенную на две половины коричневой шерстяной занавеской справа от двери. На половине девочки стояла выкрашенная белой краской кровать, аккуратно застеленная желтым ситцевым покрывалом, возле кровати — невысокая деревянная тумбочка, а на ней зеркало. На стене постеры Айс Ти,[55] танцующего хип-хоп, и Майкла Джордана.[56] Джимми выглянул из окна, точнее из той его половины, которая при разделении комнатки занавеской досталась девочке. Окно кухни Диндры Уоллес было отсюда видно как на ладони; сейчас оно представляло собой темный прямоугольник.

— Хороший вид, — сказал Паз, поворачиваясь к девочке, которая явно нервничала, стоя у двери. — Ты когда-нибудь смотришь в окно на тот дом напротив?

Молчаливый кивок. Паз указал на окно кухни Уоллес.

— Можешь ты мне что-нибудь рассказать о людях, которые там живут?

— Там живет моя подруга Эми.

Девочка показала на окно в первом этаже.

— Это очень славно. Ты можешь ей помахать. А как насчет квартиры над той, где живет Эми, вон то окно, чуть правее? Оно сейчас темное. Ты знаешь, кто там живет?

— Леди, которую убили.

— Это верно. А ты смотрела когда-нибудь туда до того, как ее убили?

Паз почувствовал некоторое возбуждение, как бы звонок профессионального инстинкта. Строго говоря, он не имел права допрашивать ребенка в отсутствие опекающего взрослого, но он в данном случае не хотел прерывать разговор. Эта девочка, скорее всего, проводит у окна много времени. Но у нее испуганное лицо, и Паз спросил, не хочет ли она присесть на кровать и подождать вместе с ним, когда придет бабушка. Или она позволит ему сесть рядом и они еще немного поговорят? Она присела на край кровати как можно дальше от него.

— Тэнзи, ты могла бы здорово помочь нам, причем с пользой для себя. Знаешь ли ты, что полиция платит тем, кто ей помогает?

Проблеск интереса.

— Правда? А сколько?

— Это зависит от того, что нам сообщают. — Он достал из кармана пачечку денег. — Я попробую задавать тебе вопросы, и посмотрим, сколько ты заработаешь. Так, вопрос первый. Ты видела там кого-нибудь кроме леди, которая жила в квартире?

Кивок.

— Да, ее дружка.

Паз вытащил из пачки пару долларовых бумажек и положил на кровать.

— Отлично. Теперь поговорим о прошлой субботе. Ты смотрела телевизор?

— Угу. Я смотрела «Субботнюю ночную жизнь». Потому что бабушка уже спала. Она не позволяет мне смотреть телевизор ночью. Но она спала, и я смотрела.

— После программы ты выглянула из окна, чтобы помахать Эми?

Кивнув, девочка отвернулась.

— Тэнзи, ты видела, что происходило на втором этаже?

— Он ее ударил.

— Кто?

— Ее дружок. Они бегали по комнате, он хватал вещи и бросал из окна, а она попробовала его остановить, и он ее ударил по голове, потом убежал.

Паз вытянул из пачки пятерку и положил на две прежние бумажки.

— А что случилось потом?

— Ничего. Я пошла спать.

— Та-ак, — протянул Паз и спросил осторожно: — Ты пошла спать сразу после того, как пришел другой человек, верно?

— Да, верно, — произнесла Тэнзи, глядя на деньги.

— А как он выглядел, этот другой?

Девочка вздохнула, как бы собираясь ответить, потом вдруг два раза вздохнула со всхлипом и повалилась на постель с искаженным лицом и зарыдала, подвывая.

Паз потянулся к ней, чтобы приподнять, но она резко отодвинулась, свернулась в клубок и продолжала выть тонким, визгливым голосом, словно кошка. Тут послышались шаги, дверь резко распахнулась, и на пороге появилась миссис Мигер с маленьким мальчиком. Она бросилась к внучке с криком:

— Детка моя, что он тебе сделал?

— Я ничего ей не сделал, — сказал Паз, но женщина метнула на него яростный взгляд и указала на дверь.

— Убирайтесь отсюда! Я с вами потом поговорю!

Паз вышел в гостиную. Ему дико хотелось закурить и выпить, он был совершенно сбит с толку. Девочка явно что-то видела, что-то настолько ужасное, что даже упоминание о другом человеке в квартире Уоллес привело ее на грань психического срыва. Через несколько минут в гостиную вошел мальчик и уселся в обтянутое изодранной тканью кресло-качалку. Паз узнал в нем мальчишку, который мочился на лестничной площадке.

— Ты за что избил мою сестру?

— Я твою сестру пальцем не тронул. Разве я похож на того, кто может ударить маленькую девочку?

— Ты полицейский, — сказал мальчишка в порядке пояснения. — Тогда почему она плачет?

— Не знаю. Мы нормально разговаривали, я задал ей вопрос, а она вдруг расплакалась.

— Про что ты спросил?

— Окно вашей с ней комнаты выходит на окно той женщины, которую убили в прошлую субботу. Я хотел узнать, видела ли она что-нибудь. — Паз помолчал. — А ты что-нибудь видел?

— Я видел эту шлюху голой.

— Это здорово. Скажи-ка мне… кстати, как тебя зовут?

— Рэндолф П. Фрэнклин. Покажи мне твою пушку.

— Потом, Рэндолф, лучше скажи мне, с чего это ты мочился на лестничной площадке?

— С того, что, если бы моя бабушка была дома, она бы и меня после школы дома оставила, чтобы я делал уроки.

— А тебе и следует делать уроки и слушаться бабушку.

Мальчишка скорчил недовольную рожу.

— Какой ты умный, парень. Покажи мне свою пушку.

Паз приподнял полу, чтобы показать свой «тридцать восьмой» в кобуре на поясе.

В комнату вошла миссис Мигер.

— Как она? — спросил Паз.

— Она спит, но не благодаря вам. Я намерена позвонить вашему боссу и пожаловаться на вас. А вы к тому же цветной.

Женщина ростом в пять футов с небольшим пылала яростным негодованием и оттого казалась весьма внушительной.

— Мэм, я ничего плохого не сделал вашей внучке. Не кричал на нее, не угрожал ей и не дотрагивался до нее даже пальцем. Единственное, что я сделал, — это дал ей денег и попросил ответить на мои вопросы о том, не видела ли она чего-нибудь, связанного с преступлением, которое я расследую. А она видела. Я считаю, что она видела в окно настоящего убийцу. Но когда я попросил ее описать наружность этого человека, с ней случился припадок.

Миссис Мигер прищурилась.

— И почему, как вы полагаете, это произошло?

— Видите ли, мэм, я себя спрашиваю о том же и думаю, что объяснение здесь одно. Тэнзи увидела такое, что потрясло ее, и каждый раз, когда она вспоминает об этом ужасе, она срывается, как сегодня. И позвольте сказать вам одну вещь, миссис Мигер. Я работаю детективом в отделе убийств вот уже шесть лет, но это убийство было самым страшным из тех, которые мне довелось видеть. А что, если убийца совершит еще одно такое же преступление?

— Упаси господи!

— Да. И кроме того, как быть с Тэнзи? Этот ужас может остаться с ней на всю жизнь и к добру не приведет.

Он продолжал говорить, пока не убедился, что женщина пришла в смятение. Она постоянно смотрела дневные программы телевидения, где речь шла о детях, превратившихся в чудовищ в результате шока от преступления, невольными свидетелями которого они оказались.

Закончил он свою речь как можно более спокойным тоном:

— Если вы не против, мэм, я предпочел бы договориться о том, чтобы девочку посмотрел врач, побеседовал с ней, установил бы степень вреда, причиненного ее здоровью, и помог бы ей с этим справиться. Никаких затрат с вашей стороны, мэм, все обеспечит Управление полиции Майами.

Миссис Мигер дала согласие. Позже, когда Паз ехал в управление, он отчасти стыдился себя. Он знал, что департамент полиции не может оплатить консультацию для девочки такого возраста, даже если бы она опознала убийцу Джимми Хоффа.[57] Джимми достал мобильник и набрал знакомый номер кабинета Лайзы Рейли, доктора философии, детского психолога. Последней оставшейся у него подружки.

Глава тринадцатая

Трансмиссия работает плохо, и я жду, когда включится третья передача. Она подтекает, и это главное, что удерживает меня от того, чтобы засунуть Лус и все мое скудное имущество в «бьюик» и завтра же уехать в какой-нибудь городишко, выбранный наугад. Если Лу Ниринг в самом деле засек меня, когда я шла по коридору больницы, толкая перед собой тележку с регистрационными папками, и если он захочет отыскать меня, поприветствовать, потолковать о старых добрых временах и так далее, то сделать это можно быстро и легко, а дальше что? Нет, более вероятно, что он вспомнит о моем самоубийстве. Это было во всех газетах. Любопытно, дружит ли он с моим мужем по-прежнему. Может, они звонят друг другу пару раз в году. Слушай, старик, произошла забавная история, кажется, вчера я встретил Джейн в коридоре больницы. А муж напомнит Лу, что я мертва, но про себя подумает с торжеством и радостью (если «радость» можно считать в данном случае подходящим словом), что вот, мол, она жива. Ведь тело не было найдено, и это могло в первую очередь вызвать у него подозрение. С другой стороны, если бы я намеревалась убить себя по причинам, известным ему одному, он считал бы, что я сделаю это так, чтобы он не обнаружил тело и не использовал его одним из тех способов, которым научился. Принести в жертву на костре. Утопить в море. Будучи хорошим мореходом, я предпочла взрыв лодки.

Или, может быть, Лу с ним заодно. Может быть, он узник. Может быть, он убил ту женщину. Мне нельзя так думать, иначе я сойду с ума.

На службе сегодня неприятности. Миссис Уэйли опять велела мне отправляться с тележкой, но я отказалась покидать помещение регистратуры. Миссис Уэйли взбеленилась. Я сказала ей, что это работа рассыльных, которую я не должна выполнять по условиям контракта. Между нами началась перепалка. Я повторила, что не намерена покидать пределы офиса и толкать тележку по коридорам больницы. Понятное дело, я не сообщила ей, что боюсь снова встретить Лу Ниринга. Видимо, выражение лица в этот момент у меня было таким (безумная Джейн глядела моими глазами!), что миссис Уэйли, явно опасаясь скандальной сцены или даже насилия с моей стороны, сдалась, хоть и пробормотала, что в мое личное дело будет внесено замечание. Это я как-нибудь переживу.

Попозже Лулу и Клео увлекли меня за шкафы с файлами, горя желанием узнать, в чем дело. Я изложила им версию, близкую к истине: я не хочу выходить в холл, так как мне досаждает некий мужчина, которого я всячески избегаю. Сначала они обе уставились на меня, потом переглянулись в изумлении. Мужчина? И Долорес?

Я сижу в машине и размышляю. Да, переехать в какой-нибудь мало известный город вроде Дейтона, Бойза или Индианаполиса. Найти жилье и неприметную работу, воспитывать Лус и каждый день отмечать черточкой на стене, как это делают бородатые узники в комиксах.

Длинная пологая лестница ведет к детскому центру. На одной из ступенек сидит Лус, рядом с ней белокурая девочка, и обе увлечены разговором. Лус, завидев меня, машет мне рукой, но с места не двигается. Их милые щечки почти соприкасаются — темная, как хлебная корочка, и светлая, как молоко. Я испытываю минутную слабость. Вспоминаю: коричневая рука мужа движется по моему телу — какое счастье это было вначале! Любовь, истинная любовь, но еще и чувство удовлетворения оттого, что я переступила через расовые предрассудки, победила их, отбросила прочь. Я впиваюсь ногтями себе в ладони и заставляю себя улыбнуться. Но девочки не смотрят на меня.

Беленькая — это Аманда, новая лучшая подружка Лус, предмет долгих рассказов, Талмуд в розовых спортивных туфлях. Лус побывала у Аманды в гостях на Трапп-авеню; это Гроув, отличный район для белых, рай земной. И теперь Лус отчаянно хочет, чтобы Аманда пришла к нам. Этого я, признаюсь, не предвидела. Думала, что Лус будет одинокой, как и я, нас будет только двое и больше никого. Но нет, она теперь нормальный ребенок, первые безумные четыре года ее жизни забыты, она хочет куклу Барби и друзей.

Стройная элегантная женщина выходит из серебристой «ауди» и направляется ко мне и детям. На ней большие солнечные очки, она сдвинула их на голову; волосы, более темные, чем у дочери, прекрасно подстрижены; одета она в светло-коричневый костюм и блузку цвета персика. Она имеет какое-то отношение к авиалиниям. Муж ее крупный юрист. Ее зовут Джулия Петтигрю. Аманда бежит к матери и спрашивает ее, может ли она поехать домой к Лус. Лус спрашивает меня о том же. Миссис Петтигрю смотрит на меня приветливо, но несколько покровительственно — именно такого взгляда заслуживает Долорес Тьюи, и во взгляде этом написано: я, разумеется, не против, что мое сокровище поедет в вашей ужасной машине и посетит вашу дочь-полукровку в вашем более чем скромном жилище. Я женщина свободомыслящая и слишком горжусь этим, чтобы хоть единым словом или намеком дать вам понять, будто я возражаю против дружбы наших девочек. В ответ я неловко переступаю с ноги на ногу и отрицательно качаю головой, но миссис Петтигрю, как я и ожидала, приходит мне на помощь и говорит:

— Девочки! Почему бы нам не прогуляться по Кокосовой аллее и не поесть мороженого? — Восторженные крики, подкуп подействовал. И наконец: — Я привезу ее часа через два.

Два часа, отлично, вполне достаточно времени, чтобы упаковать мою маленькую шкатулку и мои уродливые платья, написать записку с просьбой позаботиться о моей маленькой девочке. К тому времени как они вернутся, я уже буду в Веро-Бич. Трансмиссия продержится до Джексонвилла, а там я пересяду на автобус. Одна я могу ехать быстрее, глупо брать с собой ребенка сразу.

Позже я сижу в машине на подъездной дорожке к дому и вслушиваюсь в ее жужжание. И машину, и меня беспокоит проблема с трансмиссией; как и мой «бьюик», я не могу включить передачу. Такое уже случилось со мной, когда я покидала Марселя. Трудно уехать от ченка. Невозможно найти их, если они этого не хотят, но отъезд тоже непростая вещь, особенно весной, когда кругом топь. Я поехала вместе с Марселем и людьми ченка в Усть-Сургой, куда они отправляются раз в полгода за покупками. «Кмарт» еще не добрался до Усть-Сургоя, но там можно купить соль, инструменты, материю, если у тебя имеется шерсть на продажу. Марсель усадил меня на пароход, который раз в неделю отплывает на Колыму, к тому месту, где начинается дорога на Сеймчан. Я скользнула глазами по лицу Марселя. То, что раньше было привлекательным, теперь казалось неприятным. Он готов был оставить работу и уехать со мной, но я отказалась — я все еще злилась на него за то, что он обращался со мной как с ребенком и хотел руководить мной. Я нуждалась в свободе и заявила Марселю об этом. Свобода, единственная умилительная добродетель американцев. Я разочаровалась в Марселе и совершенно искренне сообщила ему и об этом. Я не плакала, когда грязный маленький пароходишко отчалил от пристани, но мне помнится, что по щекам Марселя медленно текли слезы.

В Сеймчане, пока дожидаешься нужного тебе автобуса, можно остановиться в местном «Хилтоне»,[58] обустроенном в стиле ГУЛАГа; это двухэтажное строение из растрескавшегося и покрытого ржавыми подтеками бетона с маленькими комнатами без телевизоров, мини-баров и даже окон. Тебе предоставляют железную койку с матрасом, набитым войлоком и паразитами. Под потолком лампочка мощностью в двадцать ватт, которая сама по себе гаснет в десять часов вечера. В баре можно получить квас или водку-перцовку, к которой и я приложилась как следует. От Сеймчана примерно двести миль до Магадана через романтическое местечко под названием Мьякит, куда прибываешь к вечеру. В Мьяките тоже была гостиница, но она сгорела за время моего пребывания в поле, так что ночь мы провели в здании автостанции. Моих попутчиков, по большей части сибиряков, ничуть не беспокоила температура в минус десять градусов в этом шлакобетонном здании. Здесь были железная печка, раскаленная докрасна, огромный кипящий самовар и в изобилии водка, которую весело передавали по кругу.

Я познакомилась в дороге с якутским семейством по фамилии Тургалий, мужем, женой и тремя детьми — двумя девочками постарше и совсем маленьким мальчиком. У них были хлеб, колбаса и чай, и они добросердечно поделились со мной своими припасами, а я в порядке ответной любезности подарила ребятишкам по шариковой ручке. Была у них и бутылка водки домашнего производства, которая большую часть времени стояла возле меня. Мы пили из маленьких серебряных чашечек, я выучила несколько печальных, монотонных якутских песен и даже рискнула запеть.

Проснувшись на рассвете в спальном мешке, в который меня затолкали мои якутские знакомые, я обнаружила, что нахожусь в нервном ступоре при полном упадке сил. Маленькая женщина-диспетчер за перегородкой была в состоянии полной растерянности. Все мои жизненные реакции и способности были подавлены неким огга, мрачным и опасным духом, который счел, что самое лучшее для меня оставаться в уютном спальном мешке, застегнутом на молнию. Я не могла пошевелиться. Сквозь прорезь для глаз мне было видно, как семейство Тургалий собирает свои пожитки. Ребятишки поглядывали на меня, пощелкивая шариковыми ручками, словно кастаньетами. Я слышала, как подошел автобус, слышала встревоженные голоса моих якутов. Они трясли меня, пытались вытащить из мешка, но я сжалась в комок и рыдала до тех пор, пока они не оставили меня в покое. Автобус уехал, весело попукивая. Тишина. Мне нужно было пописать. Я кое-как доковыляла до вонючей кабинки, предназначенной для этого, потом вернулась в мешок. Мне нужно находиться в мешке, сказала я себе, а может, это огга так сказал маленькой женщине-диспетчеру и нашел это очень остроумным. Я сжимала в руке свою записную книжку, словно священный амулет.

Шли дни. Приезжал и уезжал автобус. Кто-то обшарил мой рюкзак и забрал все ценное. Потом еще кто-то унес и рюкзак. Я перестала выходить писать, да, собственно, неоткуда было взяться моче, поскольку я ничего не ела и не пила.

А время все шло. Но вот надо мной склонилась чья-то тень. Я открыла глаза и увидела Джозию Маунта, моего сводного брата. Шок был настолько велик, что я на минуту обрела самообладание и прошелестела растрескавшимися губами: «Что ты здесь делаешь?» Он ответил: «Разве ты не знаешь, что, если пролежать на автобусной станции в Мьяките достаточно долго, все, кого ты знала в жизни, пройдут мимо?» Вечный мальчишка, этот Джози.

Марсель какими-то неведомыми, но уж, наверное, не колдовскими способами передал по электронной почте сообщение в офис моего брата, описал ему мой маршрут и высказал опасение, что со мной случилась беда. Брат немедленно заказал чартерный самолет. Он может себе это позволить, ибо у него вложены очень крупные деньги в телефонный бизнес.

Он взял меня на руки прямо в моем провонявшем спальном мешке, отнес к грузовику, припаркованному возле автостанции, и уложил на постель позади кабины, предназначенную для отдыха водителей-дальнобойщиков. Вымыл мне лицо водой из пластиковой бутылки, несколько капель влил мне в рот. Потом я провалилась во мрак. Затем надо мной раскрылось серо-желтое, слишком светлое небо. Я была уже не в спальном мешке, и от меня больше не воняло. Я лежала на спине, и двое коренастых азиатов в коричневой форме внесли меня на носилках в светло-голубой самолет, в котором пахло керосином и нагретой пластмассой. Заработали моторы. Надо мной склонилось улыбающееся лицо брата; он отвел волосы с моих глаз. Легкий укол боли — и снова мрак.

Я вернулась к жизни в больничной палате, прикрепленная проводами к мониторам. Вошла женщина в белом и произнесла что-то на японском языке, еще одном из алтайских языков,[59] но я на нем не говорю. Она посмотрела на показатель моей температуры, улыбнулась и вышла. Через несколько минут ко мне пришел брат.

Я выбралась из машины, вошла в дом, налила себе стакан воды из-под крана и выпила его, чтобы возместить организму жидкость, ушедшую в виде пота. Потом я направилась к своему тайнику, открыла его и заглянула внутрь.

Брат увез меня на север, в Йосиоду, на холмах над Сендаи. Наступила весна, и я, стоя на террасе, примыкающей к нашему додзе,[60] наблюдала, как черные рисовые поля превращаются в ярко-зеленые, а белая кипень цветов персика и вишни заливает склоны холмов. Мы жили в двухэтажном доме, выстроенном из сосны и кедра в деревенском стиле. Мой брат построил этот дом для господина Омура. Джози пять лет обучался искусству айкидо в Токио и услышал о господине Омура. Он поехал повидаться с ним и остался на год. Он занимал кровать в уютной комнатке за магазином, торгующим лапшей, который принадлежал господину Омура. Брат считал господина Омура лучшим учителем айкидо в мире. Комнаты в доме были обшиты панелями из кедра; на полу циновки, из «мебели» только футоны[61] и подголовники. Живешь, словно в коробке из-под сигар, но жить приятно. Я не знаю, какое соглашение заключил мой брат с господином Омура, но никто меня не беспокоил и не пытался заставить что-нибудь делать. Гуляй по окрестностям, пока не почувствуешь себя как дома. Я гуляла. Любовалась. Через некоторое время взялась за метлу и принялась подметать додзе. Омура-сенсей и его ученики при встрече со мной улыбались и кланялись, я улыбалась и кланялась в ответ. Носила я выцветшее и короткое мне голубое кимоно, штаны, подвязанные шнурком на талии, и соломенные сандалии.

Спустя некоторое время я начала помогать экономке в ее работе. По вечерам читала свои записи, сделанные у ченка, и начала делать наброски к моей диссертации, во всяком случае, к тем разделам, для которых не требовалась работа в библиотеке. «Родственные отношения и собственность у племени сибирских кочевников». Вполне отдохновенное занятие.

Однажды, когда я с метлой в руках расхаживала по додзе, меня позвал Омура-сенсей. Господин Омите, который был постоянным партнером господина Катанабе, заболел. Не смогу ли я взять на себя обязанности укеми при господине Катанабе? Быть укеми — значит предпринимать атаки и получать ответные удары. Я согласилась и таким образом стала айкидока. Я легко падала и научилась двигаться. Когда я делала ошибки, меня поправляли, до тех пор показывая, как нужно держать руки и ноги, пока я не повторяла движения правильно. Потом я без особых церемоний стала постоянной участницей боев и носила соответствующую одежду. Но я научилась только физическим приемам, не усвоив духовную сущность айкидо, хотя Омура-сенсей особо поглядывал на меня, истолковывая эту сущность. Я научилась двигаться кругами, контролировать мельчайшие удары, правильно дышать и так далее. Я научилась решать, нужно ли продолжать борьбу или отступить, — одним словом, усвоила полезные уроки. Как выяснилось, я усвоила достаточно, чтобы убить толстую, пьяную женщину, но не научилась тому, как не убить ее. Таким образом, в айкидо я тоже профан. Был ли это только промах в технике? Нет, все дело в непонимании духовной сущности айкидо, как осторожно и тактично намекал мне Омура-сенсей. Я не могла перенести мучений ребенка и выпустила свою волю из-под контроля. Возобладали эмоции, и теперь я всю жизнь обречена скорбеть о несчастной женщине каждый раз, как смотрю в лицо моей дочери.

Я извлекла свой ящик из тайника под полом. Это куб со стороной в двадцать два дюйма из такого же алюминия, из которого делают фюзеляжи самолетов, укрепленный стальными уголками, с прочными защелками с трех сторон. Я купила его за четыре тысячи пятьсот франков в Бамако в магазине «Пти Марше».

Я ставлю ящик на кухонный стол и открываю его. В нос ударяет запах заплесневелого дерева, смешанный с запахом пряностей и пыли. На самом верху лежит конверт с документами на имя Долорес. Я откладываю конверт в сторону и достаю матерчатую сумку, богато вышитую золотыми и зелеными нитями; клапан украшен маленькими раковинками каури. Я достаю из сумки плоскую чашу с крышкой диаметром чуть больше обеденной тарелки, сделанную из акациевого дерева. Это волшебная, колдовская чаша опон игеде. Крышка выполняет роль колдовского поддона опон Ифа, в центре у нее вырезано углубление, а по краю идет бордюр шириной около двух дюймов.

Подожди минуту, Джейн. Сердце у меня колотится так бурно, что я всей грудью ощущаю его удары. Холодный пот выступает на лице, особенно на лбу, руки у меня тоже мокрые и совершенно ледяные. Какой город выбрать? Покателло? Уокиган? Можно ли обойтись без этого? Нет, если я вдруг умру, это единственный путь спасти девочку. Я просто не знаю, что мне делать, а спросить некого, за исключением Ифы. Я ненавижу обращение к богам, колдовство, призвание Ифы, как они называют это в Западной Африке. Хоть и помню, что мне это нравилось в ту пору, когда я считала такое занятие интеллектуальной игрой, пока не убедилась в его реальности. Выяснилось, что я — за свои грехи — к этому способна. Улуне был удивлен и обрадован. Ифа, несомненно, любит меня.

Я снимаю крышку и откладываю ее в сторону. Чаша разделена на восемь отделений вокруг девятого, центрального, в котором лежит расшитый желтыми и зелеными нитями мешочек. Я вынимаю из одного радиального отделения синий стеклянный пузырек, заткнутый пробкой. В пузырьке находится порошок — это истолченная древесина дерева иросун. Высыпаю немного порошка в углубление на поддоне для колдовства, ровно распределяя его по гладкой поверхности. Беру желто-зеленый мешочек и высыпаю его содержимое себе на ладонь — семнадцать блестящих пальмовых орехов. Кладу их в центральное отделение, за исключением одного, который помещаю перед поддоном для колдовства и посыпаю древесным порошком, ибо это голова бога Эшу, а никто не смеет смотреть на обнаженную голову царя богов.

Я достаю из особых отделений еще две вещи: это ирофа, продолговатый предмет из бронзы, на верхнем конце которого изображены фигурки голубей, и маленькая метелочка из волос с коровьего хвоста. Кладу то и другое на стол. Так, теперь шестнадцать икин, шестнадцать на удивление тяжелых, спелых пальмовых орехов с четырьмя благоприятными глазками на каждом. Держу их перед своим лицом и брызгаю на них слюной; мне это очень трудно, потому что рот у меня сухой, как древесина акации. Обращаюсь с молитвой к Ифе, чтобы разбудить его, потом постукиваю фигуркой ирофа по колдовскому поддону. Начинаю петь благодарственную песнь-моление Ифе, и Эшу, и Огуну, и Шанго, и всему сонму богов йоруба.

Теперь я беру шестнадцать пальмовых орехов и с легким постукиванием перебрасываю их один за другим из ладони в ладонь, одновременно песней воздавая благодарность моему учителю Улуне, моим родителям, другим моим учителям, предкам моего рода, последовательно упоминая в своем песнопении Джона, Ричарда Мэтью и Питера Доу, а также Элизабет, Мэри, Джейн, Клару и всех их дочерей. Я помню, что Улуне не стал меня учить до тех пор, пока я не назвала всех моих предков и не рассказала то, что знаю об их жизни.

Напряжение возрастает, я чувствую, что волоски у меня на руках приподнялись. Чувствую, что кто-то стоит у меня за спиной и смотрит на меня, ощущаю покалывание между лопатками, но знаю, оборачиваться нельзя ни в коем случае. Улуне особенно строго настаивал именно на этом, когда учил меня колдовать. Это Эшу стоит там, уверял он, Эшу, проводник в невидимый мир, и никто не должен смотреть ему в лицо. Я выбрасываю из головы все, кроме моего вопроса.

Внезапно ориша двигает моей правой рукой. Я сжимаю лежащие в ней орехи. Опускаю глаза. В левой руке осталось всего два ореха. Средним пальцем правой руки я делаю небольшую отметину на древесной пыли, покрывающей поддон, призывая Ифу. Потом я повторяю эту процедуру еще семь раз таким образом, что на древесной пыли на поддоне получаются две колонки отметин по четыре в каждой из них. С последней отметиной волхование заканчивается. Никто уже не стоит у меня за спиной, я снова нахожусь в обычной комнате. Я понимаю, что в последние десять минут я не слышала никаких звуков извне — ни заливистого лая Джейка, ни игры на фортепьяно Шэри, дочери Полли.

Я кладу орехи в мешочек и достаю свою записную книжку. Улуне помнил сотни стихов и хотел, чтобы я тоже выучила их. Я это сделала, но вдобавок записала их в транскрипции в свою книжку. Я просматриваю все варианты, и один из них содержит ясный ответ.

«Тот, кто вошел в реку и убил крокодила, спрашивает Ифу: "Благоприятно ли вести караван к северу?" Ифа говорит, что глупо покидать свое хозяйство до начала дождей. Колдуны явятся, дабы похитить старшего ребенка. Ифа велит бежать по водной дороге. Он велит искать сына, лишившегося отца. Он сказал, что женщина покинет свой дом. Он сказал, что птица с желтыми перьями полезна. Четыре вещи следует принести в жертву: двух черных голубей и двух белых голубей, а еще тридцать две раковины каури».

Я переписываю это предсказание на чистую страницу моей записной книжки, вырываю этот листок и откладываю в сторону. Потом я обмакиваю палец в древесный порошок и провожу вертикальную черту через лоб. Осторожно собираю весь оставшийся порошок и съедаю его. Он холодит язык и вкусом напоминает графит карандаша. Я собираю все принадлежности гадания и прячу их в матерчатую сумку, а свой ящик убираю в тайник.

Как раз вовремя. Я слышу хруст колес машины по гравию, потом хлопает дверца, а по ступенькам лестницы топают детские ножки. Лус и Аманда врываются в квартиру, губы у них в мороженом. Лус хочет показать Аманде свою комнату и свои сокровища. Они идут в нашу общую спальню, а я думаю о том времени, когда Лус начнет стыдиться нас и нашего образа жизни. Ждать недолго, мне кажется, особенно если миссис Петтигрю уже говорила об этом. Она не входит в дом. Минут через пять я появляюсь на крыльце. Миссис Петтигрю сидит в своей серебристой машине, смотрит на дверь дома и решает вопрос, то ли ей войти и увести дочь, то ли просто нажать на клаксон. Завидев меня, она слабо машет рукой. Я избавляю ее от ужасных сомнений и весело кричу: «Сейчас я приведу ее!» В нашей комнате девчонки бесятся и хохочут, кувыркаются в гамаке и падают из него на пол, на матрас, на котором спит Лус. Игра совсем неподходящая. Я отвожу Аманду к матери, возвращаюсь и начинаю готовить наш скромный обед. Макароны — пища богов! — для Лус, для нее же морковь и нарезанные ломтиками огурцы плюс шоколадное молоко. Для себя овощи и банан. Обычно после контакта с космическими силами я испытываю слабость, но сегодня этого нет. Я, наоборот, возбуждена, Лус чувствует это и тоже начинает дергаться. И мы уезжаем на Диннер-Кей погулять по причалам, глядя на пришвартованные суда. Это всегда успокаивает нас обеих. Лус идет впереди, весело подпрыгивая на серых досках настила, и называет мне типы судов; разбираться в них научила ее я, точно так же, как учил меня отец, когда я была в возрасте Лус. Шлюп, яхта, снова шлюп, ял, кеч и так далее… Все, Лус останавливается, потому что мы дошли до конца пристани и потому, что здесь стоит судно, какого Лус до сих пор не видела. Но я видела. Сердце у меня, кажется, подступает к горлу. Предсказание… Бежать водным путем…

Судно причалено кормой, и потому характерный для него длинный, четкий, изящный, остроконечный транец[62] наполовину нависает над пристанью. Окрашено судно в богатый лазурно-голубой цвет, узкая темно-желтая полоса отделяет эту небесную голубизну от красновато-коричневых планширов. Оно, разумеется, оснащено гафелем,[63] двумя равновысокими мачтами и благородным по форме бушпритом.[64] На транце золотыми буквами написано название «Гитара».

— Это розовая шхуна, детка, — говорю я, но Лус возражает:

— Но она не розовая, а голубая.

— Нет, розовая просто означает тип судна, как, например, быстроходная шхуна. У розовой высокая остроконечная корма, которая может служить опорой, как ты видишь. В нижней части есть отверстие, в которое во время шторма уходит вода с палубы, а кроме того, она защищает рулевого от ударов волн. Такие суда хорошо выдерживают шторм.

Да, это так. Именно такой шхуной был «Ястреб». Он проплавал почти восемьдесят лет, когда мой отец купил его и отремонтировал. До того на нем ловили рыбу у берегов Нью-Бедфорда, и в трюме сохранился застарелый запах трески. Паруса были просмоленные, тугие. Пока мы были маленькими, мы проводили весну на Бермудах. Все втроем мы вместе с матерью добирались туда на самолете, а отец с одним из своих братьев выходил в море на «Ястребе» и встречал нас на острове. Для него то была единственная возможность поплавать в открытом океане. Мать не одобряла такое плавание главным образом потому, что отец страстно его хотел.

Однако в ту зиму, когда мне исполнилось двенадцать, а Джози пятнадцать лет, мать вступила в любовную связь, еще более неприглядную, чем обыкновенно, и вовсе не из чувства вины, которое было ей совершенно не свойственно, а из собственных тактических соображений на дальнейшее, она разрешила нам двоим поплыть вместе с отцом на корабле. Великое приключение, к тому же отсутствие материнского надзора, и все же… Кажется, мы с братом испытывали по этому поводу двойственное чувство, особенно Джози, который находился в том возрасте, когда человеку хочется, чтобы родители отошли на задний план и не навязывались со своими советами.

Для меня самой большой загадкой в жизни моего отца было то, почему он женился на моей матери. Точнее сказать, мне непонятно, что в ней привлекло его. Женился-то он потому, что она была беременна мной. Впрочем, об этом он никогда не упоминал в отличие от матери, которая не уставала твердить об этом мне и всем, кто готов был ее слушать.

Итак, на рассвете мы подняли паруса в Саунде; капитан за рулем напевал «Прощай, Рио», а команда (то есть я) металась по палубе в полной растерянности. Брат исполнял обязанности штурмана (он уже тогда великолепно разбирался в электронике), я же оказалась одновременно в роли кока, стюарда, казначея, боцмана, юнги и объекта насмешек капитана. Мы обогнули мыс Монток под холодным, частым дождем и взяли курс на юг. В это время года до Бермудских островов можно, как правило, добраться за пять с половиной суток, с каждой милей приближаясь к теплой и ясной погоде при постоянном западном ветре, который ведет судно к острову. Однако в этом году погода с каждым часом становилась не лучше, а хуже. Джози принимал по радио метеосводки и выглядел все более озабоченным по мере того, как наносил на карту схему передвижения циклона, приближающегося из Северной Атлантики. В отличие от океана отец оставался спокойным, а мы? Кажется, мы не испытывали страха или все-таки побаивались?

На четвертый день восход солнца озарил небо красным светом. Есть такая поговорка: «Солнце красно поутру — моряку не по нутру». Волнение на море усилилось, усилился и ветер, который дул теперь с севера. К полудню вся поверхность воды вплоть до горизонта была в белых барашках, и мы частично убрали паруса, оставив только главный на двух рифах и штормовой кливер. К восьми вечера нам уже грозила серьезная опасность, ветер выл во всю силу. Не убранным оставался только штормовой кливер. Я стояла у руля, пока отец и Джози закрепляли снасти и готовили к спуску плавучий якорь; тут уж я по-настоящему испугалась. Когда вы отпускаете якорь, ваше судно уподобляется той заткнутой пробкой бутылке, которую наугад бросают в воду. Остается только молить небеса, чтобы «бутылка» не разбилась о подводные рифы, а вы бы не стали кормом для рыб. Ветер еще усилился, штормовой кливер сорвало с треском, похожим на выстрел, и унесло прочь. Отец бросил якорь за борт, велел нам лечь в койки и привязал нас автомобильными ремнями безопасности, которые всегда брал на борт. Помню его безмятежную улыбку и успокаивающий голос.

Волны к этому времени были уже высотой с двухэтажный дом, а это значило, что «Ястреб» примерно каждую минуту падал с воображаемой крыши такого дома и снова взлетал вверх, ужасающе кренясь. Нас троих непрерывно выворачивало наизнанку, а отец распевал «Уноси меня вдаль, братец ветер», хотя ветер выл так громко, что мы почти не слышали его голоса. Мне кажется, именно тогда я начала терять свою детскую веру в Бога. Помнится, я молилась, поминая Христа и всех святых, кого знала, но молитвы мои не были услышаны. Помнится, во мне с каждой минутой росла уверенность, что Бог мне не поможет, и я погибну, погибну, погибну, и крабы станут пожирать мое лицо; Бог, он где-то далеко, а не с нами среди разбушевавшегося океана. Я почти ненавидела отца за то, что он взял меня в море.

Спустилась ночь, и нам стало еще хуже. Раздался ужасный треск, «Ястреб» вдруг рванулся вперед, а потом вниз, вниз и замер на месте, словно ударившись в каменную стену. Меня швырнуло вперед, насколько позволял ремень, я больно ударилась о перегородку. Потом меня перевернуло, и я повисла в койке, а в нескольких дюймах от моего лица оказался потолок каюты.

Дальше я уже ничего толком не помню. Грохот, рывки, треск ломающегося дерева, скрежет металла, резкая вонь какой-то кислоты. Корабль разрушался. Новый бросок — нас снова перевернуло, и я услышала собственный отчаянный крик. В невероятном страхе я ждала, что в каюту хлынет вода. Затем я отключилась окончательно.

Потом наступил рассвет. Судно двигалось ровнее, мы отвязались и вышли на палубу. Обе мачты были сломаны на высоте примерно в восемь футов, движок сорвался со станины, а самое скверное заключалось в том, что был вдребезги разбит аккумулятор и мы не могли подать сигнал бедствия и определить свои координаты.

Отец, кажется, был в полном восторге от происшедшего. Наконец-то он вернулся в семнадцатый век, эпоху куда более приемлемую для его души, чем нынешняя. Мы, само собой, пустились в плавание с полным набором ручных инструментов, и скоро закипела такая работа, какой мне до сих пор не приходилось заниматься ни разу в жизни. Нарастив переднюю мачту подходящим бревном, которое предварительно пришлось обтесать, мы закрепили на нем гафель и поставили парус; поймали солнце и определились по нему (мы находились в ста пятидесяти милях на норд-норд-вест от Бермудских островов). Я никогда не видела отца более счастливым. Я ненавидела его, но себя ненавидела еще больше за то, что праздновала труса, зато, что отреклась от Бога, и ненавидела Бога за то, что он отрекся от меня. Я посмотрела на Джози. Он наверняка понял, что произошло со мной, но ясно было и то, что мы с ним никогда не будем говорить об этом ни друг с другом, ни с отцом. Исчезло нечто очень дорогое, а это самая печальная вещь на свете.

Отец снова и снова пел «Цветы Бермудских островов», и мы оба тоже изображали веселье: надо быть таким чудовищем, как наша матушка, чтобы лишить его поистине мальчишеской радости, а ни один из нас не был настолько плох. Мы даже начали подпевать ему:

И так далее. Однако капитан «Соловья» кончил плохо: шторм принес ему аромат цветов с Бермудских островов, но погубил и корабль, и его команду вместе с капитаном у скалистых северных берегов.

Полагаю, отец предпочел бы приплыть в Гамильтон без постороннего вмешательства и явиться в яхт-клуб как ни в чем не бывало. Но мать со свойственной ей шумной энергией подняла тревогу, и, как только погода улучшилась, в море вышли спасательные суда, а в воздух поднялись поисковые самолеты. Нас обнаружили в семидесяти милях от острова и, вопреки яростным возражениям отца, на буксире вернули в двадцатый век, доставив к главному причалу Гамильтона и к нашей матери. Едва мы сошли с катера береговой охраны, она бегом припустила по пристани, подбежала к отцу и влепила ему пощечину.

Солнце опускается за крыши города. Мы прощаемся с красивым кораблем и идем по пристани, поперек которой ложатся, словно барьеры, длинные тени мачт. Я достаю из пустой бочки обрывок веревки и начинаю вязать различные морские узлы, чтобы позабавить свою приемную дочку. Пройдет еще немного лет, и я возьму ее с собой в ее первое плавание на плашкоуте. А возможно, этого и не будет.

Мы обе чувствуем себя отлично, освеженные целительным «дыханием» морской воды, а в ушах у меня звучит баритон моего отца — он поет песню, которая кончается словами: «Я больше не выйду в море».

Дома, когда мы уже собираемся лечь в постель, Лус спрашивает, что значит flaky.[65] Я в свою очередь спрашиваю ее, где она слышала такое слово. Оказывается, когда они ели мороженое, в кафе вошла Бетти Джин Стоут вместе со своей мамой, и мама Бетти Джин Стоут спросила, кто такая подружка Аманды, и мама Аманды ответила, кто такая Лус, и добавила, что мама у Лус «не в себе».

— Это все равно что корнфлекс, маффа?[66]

— Примерно так, — говорю я, а Лус задает новый вопрос:

— Мама, а я приемная?

— Нет, детка, ты не приемная, — отвечаю я, с трудом сглотнув, и для меня, клянусь, это истинная правда.

— Энни Уильяме приемная, она из Кореи. Скажи, мой папа приедет к нам?

— Нет, детка, не думаю.

— Почему?

— Потому что он давно умер.

— Заболел и умер, — говорит она утвердительно. — Но у нас может быть другой папа?

— Это могло бы случиться.

— У детей бывают новые папы. У Бет Вейнберг их даже два. Мы с Амандой ее не любим. Она такая глупая. А у детей могут быть и новые мамочки, верно? Если их родные мамочки заболеют и умрут или станут колдуньями.

— Да, — отвечаю я, и по спине у меня начинают бегать мурашки, но страшные для меня вопросы на этом кончаются.

Лус перебирает стопку книжек, которые лежат возле ее постели. Я иду в кухню, сажусь у стола и перечитываю полученное предсказание — раз, другой, третий. Улуне был знаменитым колдуном и гадателем, сочетание необычное. Это все равно как если бы в бейсболе хорошие подающие были бы одновременно хорошими отбивающими: такое случается, но крайне редко. Хотя клиенты Улуне верили в него, они не могли не удивляться точности его работы. Как правило, обращающиеся к Ифе за предсказаниями не сообщают гадателю свои вопросы. Улуне должен был сам выбрать из множества вариантов нужный ответ, и он никогда не ошибался. В данном случае, гадая сама для себя, я знала вопрос, и тем не менее ответ поразил меня. Я не направлю караван к северу. В точку. Было бы глупостью покидать дом теперь. В точку. Колдуны непременно явятся, чтобы забрать старшее дитя, то есть меня, или Лус, или нас обеих. В точку. Моя сила не сравнится с его силой, особенно если он намерен продолжать свое дело и совершить все четыре жертвы — окуникуа. Я встаю и нашариваю календарь церкви Провидения возле холодильника. Я отметила дату гибели женщины в Овертауне. Если он намерен совершить окуникуа, то следующую жертву принесет через два дня. Или дождется новолуния и начнет все сначала. Но этого он не захочет. Ведь это, несомненно, он сам. Я больше не верю, что это может быть Лу или другой ученик. Это он. Внезапно меня охватывает слабость, я плачу, меня тошнит. Чтобы прийти в себя, я зажимаю голову между коленями и сижу так довольно долго.

Может, позвонить в полицию? Алло, 911?[67] Я хочу сообщить, что через два дня произойдет убийство. Убийца намерен умертвить и выпотрошить еще одну беременную женщину. Кто убийца? Мой муж. Он настоящий африканский колдун. Это правда. Он аккумулирует энергию в своем магическом теле, так называемом фана. Я должна пояснить? Если он совершит задуманное, то обретет колдовскую силу, равную силе небольшой термоядерной бомбы. Никто не делал такого уже очень и очень давно. Это против правил. Колдуны оло договорились не делать этого. Да, именно О-Л-О. Я сумасшедшая? Да, так оно и есть. Спасибо. До свидания.

Без фокусов, Джейн! Теперь не время для истерик. Я стараюсь унять дрожь, и когда мне удается удержать в руке чашку с чаем так, чтобы он не выплескивался, выпиваю его с жадностью. Снова сажусь к столу. Ты, Джейн, сама вызвала того, кто помог бы тебе найти выход из положения, но испугалась до такой степени, какую не в силах была себе представить. Ты должна остановить его, Ифа дал тебе все нужные указания.

Сын без отца. Женщина, которая покинет свой дом. Желтая птица. Благодарю тебя, Ифа. Я не имею представления, о чем ты толкуешь. Быть может, о друзьях, союзниках. Нужно подождать магических помощников. Глядеть в оба. Собственно, все предсказания колдунов племени оло сводятся к тому, чтобы глядеть в оба. По-настоящему, без послаблений.

Завтра я могу принести жертвы. Но что, если я неверно истолковала предсказание и мне нужно дождаться, пока я не вступлю в контакт с сыном без отца, женщиной и желтой птицей, — тогда нас вместе со мной станет четверо? Или имеются в виду две пары птиц? А что насчет каури? И бегства по воде? Но я должна остановить его, я не могу убежать. К чему все это? Как быть?

Но это уже чересчур. Долорес слишком устала, чтобы разобраться во всем. Ей пора отдохнуть. Джейн знает и умеет многое, очень многое из того, о чем не имеет представления Долорес, но сейчас пора забраться в гамак.

Покачиваясь в гамаке, я думаю. Бог ты мой, Джейн, опять ты попала в заварушку. Тебе снова приходится иметь дело с тайнами веры, а ведь ты ученый и знаешь, что лежит в основе техники гаданий и предсказаний, и это вполне точно излагается при посредстве строго научной терминологии.

Ах этот чертов Марсель! Во время любого его выступления кто-нибудь из слушателей встает и смущенно или возмущенно — в соответствии со своей натурой — произносит что-нибудь вроде: «Я не понимаю, профессор. Неужели вы хотите сказать, что духи, с которыми консультируются ваши колдуны, реально существуют?» И Марсель отвечает: «Сэр (или мадам), я могу сказать вам, что я профессор антропологии, эмпирик, материалист, ученый, мало того, ученый французский, смею сказать, наследник Декарта и Бюффона,[68] член Французской академии, и, если вы спрашиваете меня, верю ли я в этих духов, я должен ответить, что я не верю». Далее следует многозначительная пауза, а потом Марсель произносит так, что его едва слышно: «Но они существуют». Джейн, тебе не хватало бы его до безумия, если бы ты была жива.

Глава четырнадцатая

22 сентября, Лагос

Генератор прибыл только сегодня — обычная для Нигерии проволочка, поскольку «большие парни» распоряжаются здесь электроэнергией по своему разумению и, естественно, не без пользы для собственного кармана. У. начал работать, по крайней мере, из его комнаты доносится стук пишущей машинки; стало быть, можно извлечь хоть какую-то пользу даже из неприятностей. У него теперь своя отдельная комната.

Дес подолгу отсутствует, налаживая контакты с людьми, занимающими высокое положение в родовых кланах, и с вождями отдельных племен, чтобы добиться права присутствовать при различных церемониях не только для себя, но и для своих студентов. Пытается он наладить и отношения с правительством, которые, по его словам, у нас скверные. Возле отеля почти постоянно дежурит машина, в которой сидят жирные молодчики в хороших костюмах и наблюдают за нами. Полковнику Мусе очень хочется застукать нас за изготовлением порнографических фильмов.

Только что говорила с Десом. Дэвид Берн наверняка приедет, и Дес советует мне подождать возможности пообщаться с ним перед тем, как я уеду в Кету. Я просмотрела записи Берна по магии и танцам геледе и согласилась с тем, что они очень хороши. Видимо, парень — большой мастер полевых исследований и к тому же один из немногих, кто не считает М. всего лишь шарлатаном. Удивляюсь, почему это так важно для меня до сих пор, ведь я и сама его часто так называла.

24 сентября, Лагос

Весь день провела в судебных инстанциях и в тюрьме, пытаясь выручить из беды Ифасена, брата Тунджи. Парень работает водителем, переехал чью-то козу, и его забрала полиция. В Африке, если ты нанимаешь кого-то на работу, ты тем самым берешь на себя ответственность за его или ее семью. Я, например, плачу за обучение в школе двух племянниц Аджаи. Суммы смехотворно маленькие, однако это отнимает немало времени. У. наблюдает за моими действиями, поглядывая на меня пренебрежительно. Так бы и встряхнула его хорошенько!

27 сентября, Лагос

Ходила вместе с Гриром в университет взглянугь на тамошнюю библиотеку, познакомилась с библиотекарем мистером Одибо. Здание невероятно ветхое, по книгам ползают ящерицы, термиты пожирают все. Не удивительно, что в Иорубаленде грамотность населения очень низкая, как, впрочем, и везде в Африке. Все написанное сохраняется не более десяти дней. У меня состоялся интересный разговор с Одибо об этом и, естественно, о неисчислимых подвигах памяти традиционных африканцев, к примеру о сохранении колдунами тысяч и тысяч стихотворных пророчеств Ифы.

Над изустным творчеством охотно посмеиваются, однако желание смеяться над ним пропадает, когда видишь полки сравнительно новых книг, превращающихся в порошок. Одибо показал мне раритеты, которые он хранит в стальных ящиках: дневники миссионеров, первых британских купцов и администраторов. Были там и некоторые материалы на французском, очень для меня интересные.

После этого Грир отвел меня к человеку, с которым он работал годами: целителю Суле Ибекве. Он живет в блочном доме под железной крышей, грязный двор которого окружен стенами из глиняных кирпичей и ржавого рифленого железа. Мы сели на табуреты перед домом (вернее, они сели на табуреты, потому что я уселась прямо на землю). Молодая стройная женщина подавала нам пальмовое вино. Грир переводил. Случай оказался интересным: тридцатилетняя девушка по имени Роза заболела церебральной малярией, врачи от нее отступились, считая безнадежной. Когда я увидела ее, то мысленно согласилась с врачами: изнуренная, ушедшая в себя, обреченная женщина. Ибекве кликнул нескольких мужчин, и они вынесли пациентку из дома. Вышли еще люди, из дома и соседних хижин, так что собралась небольшая толпа. Несколько мужчин поставили перед собой барабаны и начали играть. Это было типично африканское поведение: никто не отдавал никаких приказов, всех объединяла определенная цель. Ибекве объяснил нам этиологию болезни Розы — необходимо вернуть пациентку к состоянию гармонии с ее душевным и общественным положением, разрушенным в результате проклятия. Это было очень сильное проклятие, и чтобы исцелить Розу, нужно поручить ее заботам могучего ориша, такого, как Огун — кузнец и воитель.

Две женщины, одна из них была той, что подавала нам вино, подняли Розу на ноги, барабаны зазвучали громче и настойчивее, и человек двенадцать мужчин выстроились в ряд для ритуального танца. Целитель встал перед Розой, запел и начал натирать ее белым порошком, а потом жидкостью из старой плоской бутылки. В глиняной чаше он зажег какие-то листья, и от них повалил душистый дым. Я спросила Деса, что это за листья, но он шикнул на меня. Ибекве подул, направляя дым на девушку, и запел снова. Танцоры подпрыгивали и кружились, барабаны звучали. Так оно и продолжалось, но мое внимание было сосредоточено на великолепной женщине, я не могла отвести от нее глаз — она излучала такую энергию, ее обаяние было таким привлекательным и сильным.

Роза вдруг очень громко вскрикнула и выпрямилась. Глаза у нее закатились, видны были только белки, голова резко повернулась вправо. Барабаны умолкли, танцоры замерли. Ибекве, продолжая петь, склонился над Розой, лицо его было в нескольких дюймах от ее лица. Изо рта у нее лилась обильная слюна, как у собаки; одна из женщин, поддерживая Розу, вытерла ей подбородок куском материи. Раздался негромкий бой барабанов. Ибекве перестал петь, выпрямился и отступил. Роза часто и сильно затопала ногами по твердой земле, голова ее откинулась назад, тело выгнулось. Ее движения были такие резкие, что двум женщинам стало трудно ее удерживать. Другие женщины поспешили на помощь и на некоторое время заслонили Розу от нас. Когда мы снова увидели ее, она, ослабев, опустилась на носилки. Барабанщики и танцоры расхаживали кругом, болтая между собой, как игроки после игры в софтбол в парке.

Я спросила Грира, имела ли операция успех. Он ответил, что женщине предстоит еще долго пробыть здесь, подвергаясь все более глубоким состояниям транса под воздействием ориша.

Позже, уже в машине, я ощутила нечто похожее на страх и сильное возбуждение. Сейчас я думаю о М., о Сибири, о том, что хотела бы лучше помнить происходившее там. Не события, нет, я хотела бы восстановить память тела.

Глава пятнадцатая

С обычной точки зрения на женскую красоту Лайзу Рейли упрекнуть не в чем, подумал Паз, но черты лица у нее не слишком мягкие, скорее наоборот. Она приехала в красном «Саабе-900» с откидным верхом, и это имело свой смысл, если вы знали Лайзу так же хорошо, как знал ее Джимми. Он посмотрел на нее с водительского сиденья своей «импалы». Лайза была возбуждена, щеки у нее горели, глаза блестели. Оказаться в полицейской машине, помогать полиции в расследовании дела об убийстве — для нее это много значило, ее это интересовало, но иначе, чем многих и многих, кто крутится возле полицейских учреждений. Паз познакомился с ней, когда она выступала свидетельницей по одному делу. Подозреваемый, Эрл Бамперс, годами насиловал двух своих дочерей, а также избивал их и в конечном счете убил старшую. Младшая дочь, девятилетняя Касси, выступала главной свидетельницей обвинения. Лайза Рейли избавила девочку от страха и подготовила к выступлению в суде. Негодяй был приговорен к смертной казни, и оба они, Паз и Рейли, удостоились некоторого внимания прессы. Паз залюбовался ею, когда она стояла на месте для свидетелей, ее ясными голубыми глазами, золотыми волосами, стянутыми на затылке в небольшой аккуратный пучок, и стройной, упругой фигурой. Он тогда заговорил с ней в перерыве. Потом он как-то в пятницу случайно встретил ее на Таурусе в Гроуве во время обычного мясного базара среди других одиноких женщин, что его удивило. Он подошел к ней и вежливо поздоровался. Они начали встречаться примерно раз в неделю. С тех пор прошло месяцев шесть. Лайза была замужем, но они с мужем расстались и жили врозь, так что никаких проблем не возникало.

У Лайзы на службе был красивый, обшитый деревянными панелями кабинет с множеством кукол и других игрушек, но ей главным образом приходилось решать проблемы питания девочек-подростков. Общение с запуганной свидетельницей убийства было, по правде сказать, не совсем по ее специальности, но поскольку однажды она уже принимала участие в подобном деле, то готова была помочь и теперь. Паз в данном случае превысил свои полномочия, обратившись за частной консультацией для несовершеннолетней свидетельницы. Он не уведомил об этом ни Барлоу, ни старшего начальника и потому немного нервничал. И был возбужден; собственно говоря, оба они были возбуждены и нервничали.

По предложению Паза они решили провести встречу в квартире у Мигеров — по его мнению, это придавало делу хотя бы видимость законности. Просто полицейский, преисполненный сочувствия к вполне благополучной, но сильно перепуганной девочке, приехал в дом со своей личной знакомой, врачом, чтобы посоветоваться, не более. Паз считал, что сможет в случае чего сочинить подходящую историю, и потому никому не сказал о встрече заранее. Барлоу он решил преподнести это как средство компенсировать прокол с Югансом.

Миссис Мигер подала им в высоких стаканах охлажденный сладкий чай со сдобным печеньем; в каждый стакан была опущена длинная ложечка. Они уселись в чистенькой, без единого пятнышка гостиной, где отдающий лимоном запах политуры для мебели храбро сражался с постоянной вонью здания и его окрестностей. Мальчишка ныл и возмущался по поводу того, что ему не позволили убежать во двор или уткнуться в телевизор, девочка была молчалива и подавлена. Общий разговор не налаживался. Рейли взглядом дала понять Джимми, что так дело не пойдет, и попросила бабушку о разговоре наедине. Обе удалились в кухню; оттуда до Паза доносились негромкие и невнятные звуки их беседы. Рэндолф встал и включил телевизор, и Паз против этого ничуть не возражал. Женщины вернулись минут через десять; на лице у Рейли было то же выражение беспристрастного доброжелательства, на которое Паз обратил в свое время внимание в суде. Она обратилась к девочке:

— Тэнзи, мы поговорили с твоей бабушкой и пришли к выводу: если ты чувствуешь себя хорошо, я попробую полечить тебя гипнозом. Ты знаешь, что это такое?

Девочка кивнула, а Рэндолф немедля вмешался в разговор:

— Да! Я видел шоу, там один парень отправился в свое прошлое, сплошная чепуха!

— Закрой рот! — прикрикнула на внука миссис Мигер.

Телевизор выключили; прямо перед Тэнзи поставили стул, приглушили освещение. Рейли уселась на стул и заговорила негромко, но внушительно, как это обычно делают гипнотизеры. Рейли как-то пробовала загипнотизировать Джимми, но фокус не удался. С Тэнзи Фрэнклин он удался: буквально через три минуты голова ее склонилась на грудь, глаза закрылись, дыхание сделалось ровным и глубоким, как во сне.

— Прекрасно, Тэнзи, — сказала Лайза. — Сейчас у нас прошедшая суббота, время половина двенадцатого ночи. Где ты находишься?

— У себя в комнате.

Слова девочки звучали медленно и глухо, словно из-под одеяла.

— Хорошо. Я хочу, чтобы ты посмотрела в окно и рассказала мне, что ты там видишь.

— Крыши. Окна. Я посмотрела на окно Эми, но ее нет дома. Я вижу их. Они дерутся. Беременная леди и ее дружок. Он начинает бросать вещи, она старается его удержать. Он бьет ее по голове. Она падает, а он кричит на нее. Потом он уходит. Она встает. Она плачет.

Молчание. Рейли произносит несколько ободряющих слов, и девочка снова говорит:

— Она поднимает вещи с пола. Села на кушетку. Он разговаривает с ней.

Рейли бросила многозначительный взгляд на Джимми и спросила быстро, но осторожно:

— Кто с ней разговаривает, Тэнзи? Ее дружок вернулся?

— Нет, — сказала девочка. — Не ее дружок. Он.

— Можешь ли ты рассказать нам, как он выглядит, Тэнзи?

Несмотря на весь профессионализм Рейли, голос у нее дрогнул от возбуждения.

Тэнзи открыла глаза. Посмотрела прямо на Джимми. Медленно подняла правую руку и вытянула указательный палец в его сторону. Миссис Мигер слабо вскрикнула.

— Ты хочешь сказать, что тот человек выглядел как мистер Паз? — спросила Рейли.

— Да.

Глаза девочки снова закрылись. Рука упала.

— Тэнзи, ты знаешь, кто он? — снова спросила Рейли.

— Да.

— Кто же он?

Девочка снова открыла глаза. Паз слышал тяжелое дыхание Рейли. Взгляд девочки перешел на него, но на него уставились отнюдь не глаза четырнадцатилетнего ребенка. Голос, слишком глубокий и грубый для того, чтобы он мог исходить из горла Тэнзи, произнес:

— Я.

Миссис Мигер снова вскрикнула, а Тэнзи закатила глаза, свалилась с кушетки и забилась в чудовищных конвульсиях: зубы ее скрежетали, на губах показалась пена. Рэндолф П. Фрэнклин сорвался со стула, набросился на Паза, царапая ему лицо, дергая за одежду и пытаясь дотянуться до пистолета. «Я убью его! Я убью его!» — неистово орал мальчишка. Паз встал. Мальчишка обхватил его обеими ногами и, держась за него одной рукой, другой вцепился в пистолет. Паз был ошеломлен, почти одурманен, словно и на него подействовал гипноз. Он только видел, что Рейли опустилась на колени возле бьющейся в конвульсиях Тэнзи. Миссис Мигер проревела нечто невнятное. Паз отцепил от себя Рэндолфа П. Фрэнклина и в ту же секунду ощутил удар по затылку. Обернувшись, он увидел миссис Мигер, которая обеими руками держала за ручку большую кастрюлю, готовая нанести новый удар.

— Мэм, прошу вас, бросьте вашу кастрюлю… — начал он, но миссис Мигер ударила его, на этот раз в плечо, так как Джимми успел увернуться.

Содержимое кастрюли вылилось на него. Паз споткнулся о лежащего на полу Рэндолфа и упал. Миссис Мигер продолжала колотить его, орошая остатками содержимого кастрюли. Наконец она изнемогла в сражении и бросила свое оружие. Она плюхнулась на стул, бледная и плачущая в голос. Мальчик добрался до нее и припал всем телом к бабушке. Он тоже плакал. Конвульсии у Тэнзи прекратились. Лайза уложила ее на кушетку, села рядом, держа девочку за руку и что-то ласково ей говоря. Но Тэнзи не откликалась. Паз стоял и счищал с одежды белые комки. Потом подошел к кушетке. Девочка выглядела совершенно измученной, губы ее были в пятнах, оставшихся от кровавой пены.

— Что с ней?

— Господи, Джимми, я не знаю, — испуганным шепотом ответила Рейли. — Дышит нормально. Конвульсий нет. Но ведь я не врач. Моих знаний здесь недостаточно. Что будем делать?

— Не знаю, — тоже шепотом произнес Джимми. — Может, нам стоит предложить, чтобы девочку положили в больницу, и уносить отсюда ноги. Лучше бы ты поговорила со старой леди, у тебя это получится деликатнее.

Лайза бросила на него негодующий взгляд, но выполнила просьбу. Говорила она очень мягко. Паз увидел, что старая леди весьма выразительно затрясла головой. Рейли вернулась к Пазу и сказала:

— Она больше не нуждается в помощи. Во всяком случае, в нашей. Нам надо уходить. На всякий случай я оставила свою карточку.

Они ушли. Последнее слово осталось за Рэндолфом П. Фрэнклином. Полыхнув на Паза глазами, он заявил:

— Только попробуй явиться сюда еще раз, ниггер, получишь пинок в зад!

В машине Джимми, глянув на Лайзу, проговорил:

— Что я могу сказать? Я этого не ожидал. Оно пришло откуда-то со стороны.

— Думаю, тут дело еще более сложное. Бог мой, у тебя в волосах что-то осталось.

— Толченая картошка. Наплевать, не трогай! — отмахнулся он, когда Лайза протянула руку к его голове, и включил зажигание.

Ехали они в молчании, потом Паз извинился:

— Прости, я не хотел нагрубить. Меня слегка трясет.

— Немного? Господи, я превратилась в желе. Джимми, что происходит?

— Ты меня спрашиваешь? Ты, психиатр?!

— Нет, у меня лишь степень доктора Школы социальных наук Барри-колледжа. Обсуждаю с девочками-подростками проблемы их фигур. И не умею изгонять дьявола.

— Ты прекрасно справилась с Касси Бамперс.

— О, Касси Бамперс! Все, чего ей хотелось, — это услышать от кого-то, что она не отродье дьявола и не заслуживает того, чтобы он совокуплялся с ней посредством священного члена ее папаши. Я хорошо умею обращаться с маленькими испуганными детьми. А здесь… Нет, здесь что-то другое. Я не знаю, черт побери, в чем тут дело. Впрочем, знаю. Я думаю…

— Что?

— Это одержимость демонами, — сказала она, и Джимми поглядел на нее — не шутит ли она, однако лицо у Лайзы было мрачным и бледным.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь об одержимости демонами?

— Ты бы хоть иногда заглядывал в библиотеку. Там полно задокументированных данных на этот счет — от языческих жриц со стигматами до шаманов в Сибири. Я уж не говорю об Африке и о том, что происходит прямо на улицах Майами в этой чертовой Флориде. Сантерия. Господи, да ты об этом должен знать больше, чем я.

— Да, об этом много болтают все и каждый, — кисло согласился Джимми. — Ну, так что? Гипноз, выходит, спровоцировал… эту историю?

— Полагаю, да. Ты же видел девочку. Она провалилась в сон, как свинцовое грузило в воду. Отсюда и экстремальные последствия как результат внушаемости. Она указала на тебя. — Лайза помолчала, потом испытующе глянула на Джимми. — Как ты понимаешь, вполне возможно, что киллер на тебя похож.

— Продолжай.

— Почему бы и нет? Оба раза, когда с ней случался припадок, ты был рядом. Один из моих деверей выглядит точь-в-точь как Тед Банди.[69] Естественно, многие могли бы посчитать, что он и есть серийный убийца.

— Мне ясна твоя точка зрения. Расскажи мне побольше о внушаемости.

— Ладно, однако я профессионал и свои предположения строю с большой осторожностью. Внушаемость — это осложняющий фактор, когда ты занимаешься гипнозом, особенно с детьми. Тиффани, ты вполне уверена, что мистер Джонс не трогал руками твои трусики? Не приносил ли он жертву Сатане, переодевшись дьяволом? О да, он так и делал, соглашается малышка, а потом он заставил меня есть какашки. Ты можешь вынудить человека сказать все, что угодно, внушить ему ложные воспоминания, сам того не желая, а человек будет готов присягнуть, что все это произошло на самом деле. Я не могу строить предположения подобного рода насчет Тэнзи, но ведь когда я задала вопрос, кто был тот парень, раздался голос двумя октавами ниже, чем голос девочки. Ты видел в эту минуту ее глаза?

— Видел.

Лайза передернула плечами и попросила:

— Джимми, проставься. Купи мне двойную порцию.

Они остановились у благоухающего пивом бара на Уэст-Флэглет, сияющего неоновыми надписями и изображениями. По телевизору передавали вечернюю программу спортивных игр в Атланте. Публика была самая пестрая. На них покосились разок-другой, но никто не прицепился, а обслуживание было что надо. Паз заказал себе минеральную воду, Лайза — двойной скотч. Выпила и немедля попросила барменшу повторить.

Решив, что Лайза уже готова, Паз заговорил:

— Ты сказала, она внушаема. Но ведь кто-то должен был произвести это внушение. И этот кто-то знал, что она потенциальный свидетель. — Он немного подумал. — Значит, ее захватили и, ну я не знаю, скажем, загипнотизировали таким образом, чтобы заблокировать увиденное ею.

Лайза пригубила скотч из новой порции. Лицо у нее разрумянилось, глаза заблестели.

— Кажется, ты говорил, будто во время первой встречи с тобой она несла чепуху.

— Да, но тогда они, может, еще не…

Паз не договорил.

— Верно. Как они могли узнать, какого ребенка выбрать? Если, разумеется, не предположить, что тут орудовала целая шайка гипнотизеров-убийц, которые воздействовали на всех, кто живет на соответствующей половине дома. Подумай-ка, ведь бабушка и мальчик тоже вели себя не вполне нормально. С чего они вдруг впали в буйство? Может, мы имеем дело со случаем наведенной массовой галлюцинации?

— Такое бывает?

— О да. Летающие тарелки. Тысячи людей утверждают, якобы их похищали инопланетяне. И это теперь, в век материализма. В других культурах, в прошлом, пределы мира ограничивались небом. Моя точка зрения… а есть ли у меня она, моя точка зрения? Да, есть. Я считаю, что на психику человека можно влиять гораздо сильнее, чем нам говорят об этом на лекциях в колледжах. Твой тип совершает ритуальные убийства, никто не замечает, как он приходит и уходит, а если кто и заметит, на того он воздействует с дальнего расстояния. Тебе надо искать не какую-нибудь симпатичную дамочку типа социального работника, деточка, тебе надо искать дьявола в образе человеческом, врача, который владеет приемами колдовства.

— Может, выпишешь к нему номерок? — пошутил Паз, желая разрядить напряжение, но Лайза оставалась серьезной.

— Да, к твоему сведению, доктор Как-его-там работает в больнице Джексона. Он читал нам в Барри лекцию о темных силах, которые свирепствуют в Майами. Медик-антропофаг.[70] Ох, нет, это тот, кого мы ищем. Не антропофаг, а антрополог. Кажется, Ньюмен? Не помню, вроде бы начинается на «Н». Я могла бы подумать об этом, если бы выпила еще немного скотча. Скажу тебе одно, дорогой. Я чертовски рада, что не беременна на девятом месяце.

Она прикончила спиртное и начала негромко всхлипывать. Паз отвез ее домой на Фэйр-Айл в Гроуве. Лайза открыла бутылку вина, и они ее выпили. Паз ни разу не ложился в постель с ней без того, чтобы она не выпила, но на этот раз Лайза была здорово пьяной. Ей нравился грубоватый секс. Она усаживалась на Джимми верхом и двигалась так самозабвенно, что наутро он обнаруживал синяки у себя внизу живота. Обычно он во время полового акта сосредоточивался на одной женщине, но на этот раз обнаружил, что думает об Уилле Шефтел, такой мягкой, ласковой и радостной, и о том, как ему будет ее не хватать.

Лайза кончила и, тяжело, со свистом дыша сквозь зубы, повалилась на него и пустила слюну ему на щеку. Джимми знал, это лишь первый раунд и это не просто похоть: так совокупляются люди во время войны, чтобы хоть на время избавиться от страха.

На следующее утро Паз обнаружил у себя на письменном столе на работе записку от Барлоу, который велел ему сразу зайти в комнату номер один, где проводились допросы. Там он увидел своего напарника в обществе какого-то пьянчуги — обмякшего на стуле чернокожего средних лет с прыщавым лицом и налитыми кровью глазами. От него несло перегаром. Парень, кажется, был поражен, увидев перед собой Паза, хотя Джимми никогда не видел этого человека.

— Джимми, это Эйтболл Светт, — сообщил Барлоу. — У мистера Светта есть кое-какая информация насчет нашего дела в Овертауне. Он видел какого-то парня вместе с Диндрой Уоллес.

Паз уселся на вращающийся стул и посмотрел на Светта. Тот опустил глаза. Лицо его искривилось.

— Говорите, мистер Светт, — предложил Барлоу. — Мы вас слушаем.

— Был я в Гибсон-парке, — заговорил Светт. — Захожу туда, бывает, пропустить стаканчик. В прошлый четверг или в пятницу я был там в последний раз. И видел ее. Она была большая, как дом, и двигалась еле-еле. Она села на скамейку, а тут этот пижон. Сел рядом. Она с ним говорила, и он с ней говорил. Улещивал ее, прямо скажу, словно бы трахнуть хотел, глупость какая-то, ее уже кто-то трахнул, он или кто еще. Она с большущим пузом, на сносях…

— Мы это знаем, — перебил его Барлоу. — Вам слышно было, о чем они говорят?

— Не-а, слишком далеко от меня. Но ушли они вместе. Больше я ее не видел.

— Как выглядел этот мужчина? — спросил Барлоу.

— Настоящий пижон, — сказал Светт и снова бросил быстрый взгляд на Паза. — Ничего особенного. Модник. Костюм то ли белый, то ли желтый, светлый, одним словом. Ботинки начищенные. Только что надраил, уж в этом я разбираюсь.

— Как он выглядел, мистер Светт? — не отставал Барлоу. — Высокий? Маленького роста? Светлый? Темный? Какой?

Нервное передергивание плечами.

— Да так, обыкновенный пижон… нормально выглядел.

— Мистер Светт, — вступил в разговор Джимми. — Я хочу спросить вас кое о чем. Посмотрите на меня. — Он встал. — И скажите прямо, был ли человек, которого вы видели, похож на меня?

Светт энергично закивал.

— Да-да, был. Я это сразу заметил, едва вы сюда вошли. Я себе сказал, вот, черт побери, этот парень выглядит как родной брат того пижона в парке. — Он прищурился, вглядываясь в Джимми. — Примерно такого же роста, волосы такие и цвет кожи. Может, тот был малость послабее или… постарше, уж не знаю, как сказать. Нет, не то… Пижон был, я хочу сказать, как бы посветлее.

— Вы имеете в виду, что у него цвет лица был более светлый?

— Нет, не то. Он весь сиял, ну вроде как кинозвезда, вы же знаете, как они выглядят? Не похоже на обыкновенного человека. Я еще подумал, когда увидел их вдвоем, что он какой-нибудь проповедник и как бы не довел он эту сестру до беды.

Они отправили Светта к специалисту по фотороботам, а сами занялись на время другими делами. Фоторобот скоро был готов и появился на экране компьютера. Они присмотрелись к нему вместе.

— Ты имеешь право хранить молчание,[71] — пошутил Барлоу.

— Перст судьбы, — сказал Паз.

С его точки зрения, это был обычный «антипортрет», лишенный индивидуальных черт, несмотря на чисто формальное сходство; для подлинной идентификации он бесполезен. С экрана на них смотрел мужчина с круглой, наголо обритой головой и высокими скулами, явно африканских кровей, но с довольно светлой кожей. Он был очень похож на Паза и еще на несколько тысяч обитателей графства Дэйд.

— Вот именно. Этот парень прямо-таки подскочил на месте, когда ты вошел. Полагаю, ты можешь дать отчет, где находился в ту ночь?

— В прошедшую субботу? Черт возьми, не могу припомнить. О, знаю! Я прихватил ножи нашего шеф-повара и пошел прогуляться.

— Давай как для протокола, Джимми.

— Для протокола я работал в ресторане до половины двенадцатого, а ночь провел с дамой по имени Бет Моргенсен. Дать тебе номер ее телефона?

— Не надо, но если ты будешь болтать глупости, он может понадобиться. Во всяком случае, нам повезло, что Светт зашел к нам. У нас теперь есть хотя бы лицо. Перспектива небольшого вознаграждения привлечет множество людей. Кстати, не мог бы ты мне объяснить, откуда ты узнал все еще до того, как это шарахнуло старину Эйтболла, что наш подозреваемый похож на тебя?

Кровь бросилась Пазу в лицо. Куча лживых или уклончивых объяснений мгновенно пронеслась у него в голове, однако исчезла столь же быстро, как и возникла.

— Кое-кто еще сообщил мне об этом, — ответил он и рассказал Барлоу о печальных событиях предыдущего вечера.

Барлоу выслушал его без малейших эмоций. Когда Джимми закончил, он заметил все с тем же равнодушным видом:

— Сынок, тебе и твоей подружке остается лишь надеяться, что у старой леди среди ее знакомых нет толковых законников.

— Надеюсь. Но теперь у нас есть описание, как выглядит убийца, а это уже кое-что.

— Если он путем колдовских манипуляций не внушил каждому, кто его видел, что выглядит он как офицер, ведущий расследование.

— Опомнись, Клетис!

— Ты все еще в это не веришь?

— А ты?

— Я уже говорил тебе, что Господь наш проводит значительную часть времени в борьбе с нечистым духом. А самое хитрое деяние Сатаны — это умение заставить людей поверить, будто он не существует.

На это нечего было возразить. Паз молчал, ожидая, что Барлоу обрушится на него за глупость, совершенную в доме миссис Мигер.

Однако, к великому облегчению Джимми, Барлоу, видимо, решил не делать этого, ибо произнес уже менее суровым тоном:

— А как насчет того медика-антрополога? Может, это именно та ниточка, за которую стоит потянуть?

— Я займусь этим прямо сейчас.

Паз взглянул на часы у себя на столе и набрал номер Лайзы Рейли.

— Я совершила нечто ужасное? — спросила она.

— Нет, я не назвал бы трех парней и немецкую овчарку ужасными. Скорее необычными.

— Прекрати! Я все утро ковыляла на полусогнутых. И это все ты!

Она принялась смаковать самым сладострастным тоном подробности их встречи. Он знал, что это одна из ее привычек, и обычно воспринимал ее болтовню вполне благодушно, однако сегодня она была явно лишней. И он решил прервать Лайзу.

— Послушай, Лайза, я вот почему позвонил тебе. Мне нужна фамилия того парня, ну, антрополога, которого ты упоминала.

— Прости, о ком ты?

— Это было после сцены у миссис Мигер. Ты сказала, что мне стоит обратиться к медику-антропологу, который читал у вас лекцию…

— Ох, боже мой, так оно и было, теперь вспомнила. Ты хочешь показать ему эту девочку?

— Да, разумеется, — соврал он. — Так что будь любезна, посмотри.

— Идет.

В трубке послышался звук выдвигаемого ящика стола, потом шуршание бумажек. Паз записал имя и номер телефона и поблагодарил:

— Спасибо. Я позвоню тебе позже, Лайза, может, встретимся как-нибудь на следующей неделе.

— Понимаешь ли… я как раз собиралась тебе позвонить. Кажется, мы с Алексом снова сойдемся.

Алекс — это был ее муж.

— Ах, вот как? И когда ты приняла такое решение?

— Мы повидались недели две назад и вроде бы оба пришли к выводу, что время пришло. Мы хотим иметь детей.

— Это славно. А что же было прошлой ночью? Прощальное свидание?

Паз был сам поражен тем, с какой горячностью произнес эти слова.

— Ну, как тебе сказать? Жаль, конечно, однако мы не давали друг другу никаких обещаний и, думаю, отнесемся к этому спокойно. Я считаю, нам было хорошо.

— Да, было. — Джимми произнес это сдержанно. — Что тебе сказать? Желаю счастливой семейной жизни.

— О Джимми, не надо так! Мы можем остаться друзьями.

— Да, и вы иногда будете приглашать меня к себе. Просто замечательно. А сейчас, извини, я должен бежать.

Что ж, подумал Паз, прощай, Лайза. Он позвонил в бюро предварительного заказа билетов и заказал два билета на спектакль в пятницу вечером, потом дозвонился на автоответчик Уилле Шефтел и оставил сообщение о встрече. Потом вернулся к делам: связался через Мемориальную больницу Джексона с отделением медицинской антропологии и договорился о встрече с доктором Луи Нирингом.

Отделение это находилось в коротком коридоре корпуса 208, оканчивающегося тупиком, и примыкало к пункту первой неотложной помощи, куда обращались большинство посетителей. Возле кабинета Ниринга на стене была прикреплена пробковая плита, сплошь заклеенная карикатурами на экстрасенсов, вырезанными из журналов. Джимми постучался, услышал в ответ «Да!» и вошел. Кабинет был крошечный, не больше ванной комнаты в пригороде. Более грязного и захламленного помещения Паз в жизни не видел. Почти каждая горизонтальная поверхность в этой комнате — письменный стол, пол, книжные полки, монитор компьютера, сиденья двух стульев — была завалена стопками книг, журналами, газетами, вырезками из газет, файлами, распечатками на принтере и так далее. В промежутках между всем этим, а также на стенах и даже на потолке были разложены и развешаны самые разнообразные экзотические предметы, что придавало комнате сходство с пещерой волшебника: культовые статуэтки, маски, пучки трав и перьев, кристаллы, чучела животных и птиц, пестрые мешочки и сумки в народном стиле, зеленый с белым шлем футбольной команды «Нотр-Дам», а также нечто похожее на сморщенные, иссохшие части человеческих тел. Хозяин комнаты сгорбился над клавиатурой компьютера, отсвет экрана придавал его физиономии мистический вид. Он повернулся к Джимми с улыбкой, открывшей большие крепкие зубы.

— Позвольте мне закончить мысль. Сбросьте со стула весь этот хлам и садитесь.

Ниринг снова заколотил по клавишам. Паз не мог определить его рост, но мужчина был крупный: толстая шея, тяжелые плечи, мощные руки, покрытые густой рыжей шерстью. Ниринг удовлетворенно промычал нечто, нанес клавиатуре последний удар, развернулся на стуле, встал и протянул мясистую руку. Шесть футов четыре дюйма, не меньше, решил про себя Паз. Лицо широкое, плоское, простодушное, голубые глаза за очками в пластмассовой оправе с не слишком чистыми стеклами. Одет он был в ковбойку с короткими рукавами и хлопчатобумажные брюки, подпоясанные военным ремнем.

— Чем могу служить, детектив?

Паз рассказал ему историю об убийстве и его последствиях, опустив, как положено, чисто криминальные подробности и умолчав о незаконном аспекте общения с Тэнзи.

— Я подумал вот о чем: не могли бы вы пролить хоть какой-то свет на это дело? — заключил он без особой надежды: парень выглядел так, словно вряд ли мог пролить свет на нечто более экзотическое, чем разведение свиней.

— Ну что ж, посмотрим, что у нас есть, — заговорил Ниринг и принялся загибать пальцы один за другим. — У нас имеется ритуальное убийство, далее каннибализм и одержимость демонами плюс, вероятно, колдовство согласно обряду Ифы. — У него был глубокий, уверенный голос, типичный для жителя штатов Среднего Запада. — С чего бы вы предложили начать?

— Быть может, с того, чем вы занимаетесь здесь. Я понятия не имею о том, что такое медицинская антропология.

— Не только вы, но и руководство этого прекрасного института. Ладно, вот вам один небольшой случай. Для ясности, так сказать. В пункт первой помощи обращается человек в тяжелом состоянии. Давление выше всякой нормы, сильнейшие боли в животе, с недавнего времени начал резко терять вес, кровь в моче, стенокардия, одышка. Врачи хватаются за голову: полный набор — и принимаются делать анализы.

— Простите, что такое полный набор?

— Так говорят, когда у пациента не одна, а две или даже больше болезней с возможным смертельным исходом. В данном конкретном случае предполагается, что у него не поддающаяся коррекции гипертония, раковая опухоль размером с грейпфрут в животе с метастазами в почках и, возможно, инфаркт миокарда.

— Я понял. Продолжайте.

— Итак, парень безнадежен, но тем не менее они делают ему анализы и, к их великому изумлению, никакого рака у него не обнаруживают, электрокардиограмма в норме, а сосуды как у юноши. Такие случаи они именуют идиопатической, то есть чисто личной симптоматикой, человек смертельно болен, а обнаружить причину не удается. Тут им приходит в голову спросить у самого парня, как он считает, что с ним, и тот отвечает, что на него наслал проклятие колдун. Тогда они зовут меня. Я расспрашиваю пациента, и он оказывается гаитянином. Приглашаю моего собственного хоугана, то есть целителя. Он уверенно ставит диагноз: бедняга страдает из-за пвин, проклятия, насланного бокором, то есть чародеем, колдуном. Мы приходим к соглашению, и поверьте мне, деятели из американской государственной программы бесплатной или льготной медицинской помощи ничего об этом знать не хотят. Мой хоуган начинает церемонию исцеления, или обнаруживает, кто этот бокор, и предпринимает против него свои контрмеры, избавляя страдальца от проклятия.

— И это действует?

Ниринг махнул рукой и уныло покачал головой.

— Когда как. Вроде химиотерапии или хирургии.

— Ясно. Я не улавливаю одного: почему гаитянин или любой другой, который верит, что его прокляли, обращается за помощью в больницу Джексона. Почему он сразу не идет к своему целителю-чародею?

Ниринг смутился.

— Я не уверен, что понял смысл вопроса.

— Я имею в виду, что они заболевают потому, что верят в вуду или тому подобное. Их рассудок контролирует тело особым образом. Если они в это верят, почему не идут сразу к своему как вы их там называете…

— О, понимаю, — усмехнулся Ниринг. — Я должен был объяснить подробнее. Пациенты, обращающиеся в больницу Джексона, по сути не являются верующими. В этом все дело. Вы правы: если бы они верили традиционным представлениям, они в больницу не пошли бы. Им бы такое и в голову не пришло. Они приходят туда потому, что считают: раз уж они в Америке, то Мемориальная больница имени Джексона — самый великий хоуган и они могут рассчитывать на великую американскую магию. Однако это не так.

— Но ведь они в какой-то мере верят в вуду?

— Это лишь теория, — бодро заявил Ниринг. — Слова, слова, слова. Болтовня о психосоматике в соединении с обычными суевериями. Поговорили — и забыли.

— Тогда в чем же объяснение?

Ниринг пожал плечами.

— Объяснение в том, что мы слишком мало знаем об этой материи. В некоторых употребляемых ими препаратах содержатся наркотические вещества психотропного действия, как в случае с убийством, о котором вы рассказали. Это в пределах рационального, в пределах научной парадигмы. Мы к тому же знаем, что традиционные практики имеют дело с веществами и действиями, находящимися вне пределов этой парадигмы, но тем не менее реальными. Наука работает рационально. Мы сталкиваемся с загадочным феноменом, скажем с явлением радиоактивности, мы всесторонне этот феномен изучаем и помещаем его в определенную структуру, так сказать, находим ему место на полке. Порой феномен настолько необычен, что мы вынуждены расширять пределы структуры. Так произошло у физиков с радиоактивностью. По существу, то же самое делаем мы, изучая необычные феномены и стараясь найти для них подходящее место. — Он усмехнулся. — Таким образом, детектив, теперь вам известны секреты медицинской антропологии. Вопросы есть?

— Да. Как вы объясните поведение Тэнзи Фрэнклин и то, что произошло у них в квартире?

Беспомощный жест.

— Я не могу объяснить. Мало данных. Судя по вашему рассказу, девочка выглянула в окно и увидела убийцу. Предположим, что убийца тоже ее увидел. Он отыскал ее после убийства, дунул на нее каким-то порошком, который сделал девочку легко поддающейся внушению. И внушил ей, что следует говорить, когда ее станут расспрашивать об увиденном. Это одно объяснение, но можно найти и другие, только все они неполные, и потому парня так трудно поймать.

— Что вы имеете в виду?

— Существуют традиционные культуры, в которых колдуны могут создавать эффект собственной невидимости. Рассказывают множество анекдотических случаев о шаманах, становящихся невидимыми, причем рассказывают об этом вроде бы люди серьезные, с надежной репутацией. Возможно, их восприятие было необъективным под влиянием наркотических веществ. А скажем, Дэвид Копперфилд достигает того же результата при помощи иллюзионной техники. Таким образом, мы остаемся в пределах парадигмы.

Паз заглянул в свою записную книжку.

— Вы говорили о действиях и веществах, находящихся за пределами того, что вы называете парадигмой, и тем не менее реальных. О чем речь?

Ниринг откинулся на спинку стула, на лице у него появилась лукавая улыбка.

— Тут мы переходим к наиболее острой проблеме. — Плавным движением руки он обвел кабинет. — Здесь у нас научное учреждение. Медицинскую антропологию терпят постольку, поскольку она играет по правилам, а главное из правил состоит в том, что несчастные язычники воображают, будто они заколдованы, и вера в это приводит к психосоматическим симптомам. Сама идея, что колдовство и вообще магия есть такая же реальность, как, к примеру, молекулярная биология и теория о наследственном характере болезней, недопустима ни под каким видом. Чтобы сделать в этой особой области какое-либо открытие, вы должны полностью погрузиться в нее, стать настоящим профессионалом, однако в таком случае никто не будет принимать вас всерьез, ибо вы утратите научную объективность.

Паз подумал о Барлоу, который действовал в пределах иной парадигмы, особенно в расследовании дела об убийстве Диндры. Внезапно его словно озарило, и он снова обратился к своему блокноту, к тем страницам, где были записи о беседе с доктором Саласар. Нужное место нашлось сразу.

— Вы мыслите как Марсель Вьершо или Тур де Монтей.

Темно-рыжие брови взлетели вверх.

— Эй, вы меня поразили. Отличная домашняя подготовка.

— Есть в этом что-нибудь? Я имею в виду Вьершо.

— Вы прочли его книгу? Нет? Можете позаимствовать у меня. — Ниринг безошибочным движением достал из стопки книг нужный том в твердом переплете. — Вот, можете судить сами. Его полевые записи убеждают, что он забрался в настоящие дебри. Надо заметить, что никому не удалось обнаружить людей, среди которых, по его словам, он жил. У русских нет о них никаких письменных свидетельств.

— Так может, он все это выдумал?

— Не совсем так. Полевые наблюдения — штука сложная. Долгое время вы наблюдаете то, что хотите наблюдать. Скажем, Бэйтсон хотел увидеть динамику семейных отношений, приводящую к шизофрении, и он привез с собой соответствующие материалы. Вьершо хотел обнаружить у наблюдаемых огромную магическую силу, которую называл внутренней технологией, и нашел это в Сибири. А по правде…

Ниринг умолк. Паз увидел у него на лице совершенно отсутствующее выражение, некую мечтательность, и спросил:

— Что с вами?

Ниринг вздрогнул и очнулся.

— Вы словно ушли куда-то далеко.

Ниринг смущенно рассмеялся.

— Так и есть. Маленькая личная магия. Нет, я просто задумался о Вьершо. Я знал его бывшую подружку. Полагаю, она для него много значила. Такая, знаете ли, похожая на девочку-подростка. Я, понимаете ли, счастливо женат, у меня двое детей, но не проходит недели, чтобы я не думал о ней. Замечательная, замечательная женщина. Не особенно красивая… но что-то в ней было, как говорят, изюминка. — Он рассмеялся. — Своего рода магия. Я упоминаю о ней, так как это окрасило определенным образом мое, скажем, негативное мнение о Вьершо и теориях такого рода.

— А что было с девушкой?

— Она вышла замуж за пустопорожнего поэта, и познакомил их, черт побери, я сам. Парень был моим старым приятелем, я радовался за них, но мое бедное сердце разбилось. У меня возникло чувство, будто она никогда не оправится от того, что с ней произошло в Сибири…

— И что это было?

— Ох, он напичкал ее разными шаманскими снадобьями, у нее произошел полный упадок сил с потерей сознания, и потом она порой впадала в тяжелое состояние. Я слышал, она уехала в Африку, и там с ней случился приступ умопомрачения. — Он покачал головой. — Такая беда. — Он вздохнул. — В общем, она умерла. Покончила с собой.

Ниринг повернулся лицом к Джимми.

— Еще что-нибудь знаете об этом, детектив?

— Человеческое жертвоприношение? Каннибализм? Как вы думаете? Нет ли в городе слухов о том, кто мог быть замешан в это дело?

Ниринг пожевал губами.

— Нет, хотя трудно что-то исключить.

Беседа окончена.

Ниринг произнес обычное: «Звоните, если узнаете что-нибудь новое».

Паз взял свои записи и вышел на улицу, полную влажной духоты и яркого солнечного света. Сидя в машине, просмотрел свои заметки. Африка, снова Африка. Ему не нравился поворот в сторону всей этой африканской магической дряни. И связь с Вьершо. У него было такое чувство, словно с ним кто-то играет, вмешивается в дело. Инцидент с Тэнзи, этот жуткий голос, который потряс его больше, чем он хотел бы признать, и Джимми выбросил происшедшее из головы вместе с другой проблемой, о которой не хотел сейчас думать. Когда они схватят этого парня, чем оно обернется? Что это? Банда? Культ? Что-нибудь вроде помешанных в Матаморосе, только в более изощренной форме? С химикатами, приводящими в бессознательное состояние, наркотиками, гипнозом… В пределах парадигмы… хорошее новое словечко. В пределах парадигмы… загадочное и чем-то знакомое выражение… И что-то еще, чего он пока не мог определить.

Паз краем глаза заметил серебристую вспышку — это сверкнула металлическая полоска на старом пикапе. Наступило время ланча. Он вышел из машины и купил в кафетерии манго-соду и фруктовое пирожное. Внезапно по коже головы пробежал холодок, как бывает, когда набежавшая тучка заслонит солнце. Джимми поднял голову, но солнце сияло в полную силу прямо над головой, ничем не заслоненное, беспощадное.

Глава шестнадцатая

Двадцать седьмая улица. Длинный ряд невысоких торговых зданий, где продаются самые разнообразные товары для кубинцев, которые не стали миллионерами в Майами. Здесь продается мебель (compre lo bueno у paguelo luego — покупайте лучшее сейчас, а платите потом), обувь (descuentos especiales para mayoristas — специальные скидки для оптовиков), сэндвичи и кубинский кофе (comidas criollas — креольская кухня), ткани (grandes promociones con los mas bajos precios — крупные поставки по самым низким ценам) и ЖИВНОСТЬ. Последнее слово написано от руки крупными белыми буквами на половинке листа выкрашенной в черный цвет фанеры. Нам нет особой необходимости заходить туда, но мы заходим в этот ранний пятничный вечер после работы, осторожно переступая через невысокий порожек. В помещении стоит тяжелый запах аммиака, исходящий от цыплят. Лус чихает.

— Здесь очень плохо пахнет, — говорит она. — Что мы здесь купим?

В самом деле, что? Мы здесь потому, что я приметила это место, когда однажды проезжала мимо. Таких лавок дюжины в этом районе. Они не торгуют щенками, котятами или тропическими рыбками, здесь продаются цыплята, голуби и даже одна коза. Все животные либо белые, либо черные, без единого пятнышка. Ориша очень строго следят за своим питанием и отрицательно относятся к сложным колористическим схемам.

— У меня здесь небольшое дело, — говорю я Лус. — Оно не отнимет много времени.

— А кто это? — спрашивает Лус, показывая на ярко окрашенные гипсовые статуэтки.

Три из них установлены на пыльной полке под окном. Самая большая, почти в четыре фута высотой, изображает темнокожую женщину в желтом платье, с умиротворенным лицом и золотым нимбом. Золотой нимб сияет и вокруг головы ребенка, которого она держит на руках. Три рыбака благоговейно преклонили колени перед Святой Девой из Каридад-дель-Кобре, покровительницей Кубы. Слева от нее расположена статуя еще одной темнокожей женщины в голубом с белым платье; она стоит на округлых волнах и держит в руке веерообразную раковину. Справа от Девы Марии статуя старца с бородой, в лохмотьях; он опирается на костыль. Я говорю, указывая Лус на центральную фигуру:

— Это Дева Мария, а ты знаешь, кто у нее на руках?

— Младенец Иисус.

— Верно. А вот эта женщина — святая Регла. Она помогает всем, кто выходит в море, а также матерям.

— Значит, она помогает и тебе?

— Надеюсь, — отвечаю я, в глубине души сомневаясь, что святая покровительствует моей бесплодной утробе. А в море я теперь не выхожу. — А это святой Лазарь, он помогает больным, — продолжаю я.

— У него печальный вид.

— Разумеется, ведь больных людей так много.

Раздаются тяжелые шаги; цыплята с шумом разлетаются в стороны. Из заднего помещения лавки появляется невысокая коренастая женщина в желтом с мелким рисунком платье. Лицо у нее цвета старого седла и так же лоснится. Волосы темные и курчавые. Возраст? Ей можно дать и пятьдесят и семьдесят пять. Она курит тонкую виргинскую сигару и смотрит на нас с полным безразличием глубоко посаженными глазами, белки у которых чуть желтоватые. На ломаном испанском я говорю женщине:

— Сеньора, мне хотелось бы уладить вопрос относительно эбо.

Женщина прищуривается. Она все еще пытается свести в одну социальную категорию белую женщину в уродливом коричневом платье и хорошенькую чернокожую девчушку. Спрашивает:

— Вы омо-ориша?

Она хочет знать, являюсь ли я духовным чадом, приверженкой сантерии. Вроде бы так, отвечаю я. А кто мой бабалаво? Говорю, что у меня нет бабалаво, и женщина хмурится. Это понятно. Лавка местная, и девяносто процентов всех дел этой женщины связано с одной-двумя местными общинами сантерии. Зачем ей связываться с чужаками, которые заходят сюда и пытаются заказать жертвы? Пусть пользуются собственными животными. Она спрашивает:

— Кто передал вас под покровительство Ифы?

— Никто, я получила его собственными силами.

Женщина приоткрыла рот, продемонстрировав пустоту на месте отсутствующего зуба и ряд блестящих золотых коронок. Женщины-бабалаво — исключительная редкость, а среди белых женщин таких вообще не бывает. Я наблюдала за тем, как она пробует собраться с мыслями. Она явно нервничала. Наконец она произнесла:

— Подождите немного.

И ушла. Лус тем временем обследовала помещение с уверенностью белой девочки, в которую она чудесным образом превратилась. Я была вынуждена сделать несколько быстрых шагов, чтобы остановить ее, иначе она споткнулась бы о бетонный конус возле двери. Когда я обернулась, передо мной возник тот самый смуглый мужчина в белом костюме, которого я видела вместе с Лу Нирингом возле отдела регистрации в больнице. В ужасе я схватила Лус за руку, намереваясь как можно быстрее убежать отсюда, но тотчас опомнилась: нет, Ифа взял меня под свое покровительство, он выведет меня к свету, а все происходящее — необходимая часть этого.

Мужчина смотрел на меня с любопытством, стоя в дверном проеме задней комнаты лавки. Женщина пряталась за ним в тени, выглядывая через его плечо. На мужчине была белая кубинская рубашка и белые брюки, а на голове бейсболка цвета хаки. Вот он делает несколько шагов вперед и останавливается за пыльным застекленным прилавком у старой железной кассы для приема наличных, как будто ожидая, что я сделаю заказ. Лицо у него гладкое, ему под пятьдесят, усов нет. Затененные козырьком бейсболки глаза необычны, словно у лемура, — одни зрачки.

Он мягко спрашивает по-испански:

— Могу я быть вам полезным, сеньора?

Я стараюсь выровнять дыхание и говорю:

— Я хотела бы договориться о совершении эбо. Два черных и два белых голубя и тридцать две раковины каури.

— В этом я не могу быть вам полезен. — Он пожал плечами и, неожиданно расплывшись в улыбке, добавил по-английски почти без акцента: — Это, видите ли, как при покупке машины. Вы должны явиться сами, а не посылать кого-то другого.

Я отвечаю тоже по-английски и рада этому, так как мой испанский не достаточно хорош:

— Что ж, в таком случае мне придется купить птиц и сделать это самой.

Он еще раз пожал плечами.

— Вы должны совершить все правильно, иначе ориша не сможет есть.

— Я понимаю это, но я не могу появиться на церемонии.

— Как скажете. Могу ли я спросить, какой стих послал вам Ифа?

Я знаю стих наизусть и произношу его.

— Мне этот стих неизвестен. Где вы его узнали?

— В Африке.

— Африка. Завидую вам. Мне всегда хотелось поучиться у бабалаво йоруба.

Я говорю:

— Это было не у йоруба. Я училась у оло.

Вопрошающий взгляд. Это хорошо. Было бы скверно, если бы он знал об оло. «Что ты делаешь? — кричит мне огга из центра моего внутреннего контроля. — Зачем ты общаешься с этим парнем?» Я игнорирую эти призывы, я уже на крючке, меня ведет за собой леска. Я объясняю:

— Оло утверждают, что сообщили йоруба об ориша много лет назад. Они считают, что ориша когда-то сами были оло, людьми, и только потом стали богами. И еще оло говорят, что ориша приходят на их церемонии. Не воплощаются в душах людей, а приходят сами.

— Понимаю. Сеньора, вы верите в это?

— Я сама не знаю, во что верю. Я видела в Африке вещи, которые нельзя объяснить. Им можно только верить. И это гораздо сложнее, чем я могу объяснить.

Он кивает и ласково берет меня за руку. Говорит:

— Сеньора, вам непременно следует пойти на церемонию. Чтобы избавиться от врага, не нужно скрываться или куда-то бежать, нужно выразить уважение сантос и подчиниться их воле. Тогда вы узнаете ваших друзей, а после обретете свободу и душевный покой.

Меня охватывает страх, настоящий ужас. И уже не ком страха, а само сердце подкатывает к горлу.

— Вы знаете о… нем? — хрипло выговариваю я.

— О да. Он близко, и он для вас опасен. Кто он такой?

— Мой муж. Его имя Де Уитт Мур.

Я уже много лет не произносила имени мужа, я постаралась выбросить его из своей памяти. И вот пожалуйста, оно вырвалось у меня изо рта, вылетело в пыльный воздух лавки.

Никаких признаков узнавания, хотя имя это достаточно известно в определенных кругах. Сантеро вырывает листок из блокнота, лежащего на прилавке, что-то пишет на нем шариковой ручкой и протягивает листок мне. На листке написано имя: Педро Ортис и адрес — неподалеку отсюда.

Я прячу листок в сумку. Ортис широко улыбается Лус. Перегибается через прилавок и гладит девочку по щеке. Лус не отшатывается, как обычно делает в других случаях. Быть может, я поверю этому человеку. Он любит детей, а мой муж не любил. Он считал, что насекомые поступают мудро, оставляя свое потомство в коконах, пока оно не превратится во взрослые особи. Глупо доверять, твердит огга, и в моем воображении появляется Гитлер, вяло похлопывающий совсем юных солдат по щекам, а потом и Саддам Хусейн.

— Вам следует прийти на церемонию, — повторяет Ортис. — Мы все обсудим. Произошло нечто очень скверное. И для вас, и для сантерии.

— Как много вы знаете?

— Совсем немного. Так, разные слухи, ощущения, предупреждения от ориша.

— Это его ребенок?

— Нет.

Я рассказываю Ортису о йоруба, об Африке, избегая подробностей о моем времяпрепровождении у оло. Я не говорю ему ни слова об окуникуа — четырехкратном жертвоприношении, — потому что, по моим сведениям, до сих пор только два человека в Северной Америке знают, что это такое. По выражению его темных глаз я догадываюсь, что он подозревает меня в неполной откровенности. Он задерживает на мне проницательный взгляд и говорит:

— Видите ли, простые люди думают, будто мы, я имею в виду, мы, сантерос, имеем власть над сантос, но мы с вами понимаем, что это не так. Мы научились открывать себя, вот и все. Правда заключается в том, что мы у них во власти. — Он сжимает кулаки. — Но ведь это пугает — быть во власти у сантос, вы согласны? Мы предпочитаем думать, будто мы самостоятельны. Но при одном условии: мы знаем, что они любят нас, а они знают, что мы любим их. Даже Шанго, который так ужасен, когда приходит.

Я киваю, словно та дешевая кукла, каких некоторые владельцы машин усаживают на заднее сиденье. Я не могу остановиться. Лицо у меня словно стянуто. Появилась ли на нем идиотская улыбка? Ортис продолжает:

— Но в мире духов есть не только ориша. Простые люди ошибочно считают, будто все духовное прекрасно. Вы понимаете, о чем я, верно?

— Аджогун, — произношу я.

— Да, они, — подтверждает Ортис. — Ориша помогают душе воспарить и наполняют миром наши сердца. Но аджогун — это пожиратель. Жадный пожиратель. Надеюсь, вы сами никогда…

— Нет, никогда, — перебиваю я. — Но он — да.

— Разумеется. Но ведь он не просто колдун, не так ли?

— Нет, я не знаю, что он такое. Нечто, чего не было уже очень, очень давно. Даже в Африке. Мне лучше уйти. Я не хотела бы втягивать кого бы то ни было…

Он протягивает мне руку и мягко пожимает мою.

— Мы во власти сантос и таким образом уже втянуты. Послушайте меня, сеньора. Обратите особое внимание на то, что говорит ориша. Это самое главное сейчас. Обратите внимание! Приходите на церемонию!

Но я думаю лишь о том, как спастись бегством. В помещении душно и влажно, по моему телу струится пот. Тяжело дышать воздухом, насыщенным испарениями аммиака. Я сейчас либо упаду в обморок, либо брошусь к ногам Ортиса с криком: «Спаси меня!» Подбегает Лус и спрашивает, можно ли ей маленького цыпленочка. Я готова сказать нет, но сантеро обращается к женщине со словами, смысла которых я не улавливаю. Она уходит и очень скоро возвращается с бумажным мешком, усеянным дырочками и скрепленным сверху. Лус и я заглядываем в дырочки. Девочка в восторге.

Желтая птичка.

На улице жарко и влажно после недавнего ливня, обычного в Майами в это время года. Лус заявляет, что она голодна, и мы заходим в кубинское кафе, где Лус получает два фруктовых пирожных и шоколадное молоко, а я выпиваю чашечку кофе con leche — с так называемыми молочными сластями, дивными на вкус. Передо мной дилемма. Я должна совершить жертвоприношение, должна найти своих союзников, но чтобы сделать это, мне нужно пройти ритуал сантерии и тем самым оповестить потусторонний мир, что я жива. И он тоже узнает, что я жива. Улуне мог узнавать о смерти человека, которого знал, даже если тот находился в это время далеко, и, возможно, мой муж тоже научился этому приему. В таком случае попытки скрыться или уехать куда-то совершенно бесполезны. Быть может, он сейчас не здесь и у него пока нет возможности добраться до Майами. Я ощущаю присутствие мощных сил, надвигающиеся грозовые тучи, беспощадные, словно мельничные жернова. Они сотрут меня в порошок, но если Ифа прав и защитит меня, я узнаю, кто мои союзники, мои покровители. Магические покровители — понятие, недоступное обычной реальности. Когда вы осмеливаетесь проникнуть в мир невидимого, ваши покровители образуют вокруг вас некий круг защиты, заколдованное пространство. Они не совершают никаких действий и ничем не дают о себе знать. Этот цыпленок не имеет, очевидно, ни малейшего представления о том, что предназначен оберегать меня. Надо верить Ифе, и тогда все поймешь. Задача не из тривиальных.

— Я хочу назвать своего цыпленка Пипером, — говорит Лус. — Имя хорошее, ему подходит.

Я вздрагиваю: именно так в просторечии зовут соглядатаев или полицейских.

…Четвертого июля Лу всегда устраивал грандиозную вечеринку. Я в то время не была особенно активной участницей подобных увеселений — после моего возвращения из Сибири прошло только два года. Я предпочитала стоять в сторонке и наблюдать, потягивая спиртное до тех пор, пока не впадала в прострацию и становилась неприятной для окружающих, вплоть до самых диких выходок, как это случилось ка одной из вечеринок, где я была вместе с Лу, и, насколько помню, во время танцев я сняла с себя трусики и запустила ими в осветительную аппаратуру.

Поэтому на сей раз я стояла на веранде в одиночестве, когда вдруг появился Лу и окликнул меня:

— О, Джейни, вот ты где! Я хочу тебя кое с кем познакомить. Джейн, это Де Уитт Мур. Уитт, это Джейн Доу.

Мур, как и все, широко раскрыл глаза, услышав мое имя. У меня глаза тоже, должно быть, широко раскрылись, когда он протянул мне руку. Это был некий сигнал, словно звонок. Прежде всего меня поразила его кожа — не ее желтый цвет, а фактура: она была гладкой и блестящей, как слоновая кость, кожа ребенка. Лизни ее — и ощутишь на языке сладкий привкус. Он был хорошо сложенным, средней комплекции мужчиной, чуть выше меня ростом. В рубашке в голубую полоску с закатанными выше локтя рукавами, в легких брюках и в таких же полотняных туфлях от Сперри, какие носила я. Глаза наши встретились; у него они были светло-карие, умные, сардонические, настороженные, живые. Я потом несколько раз пыталась «копировать» его взгляд, но у меня ничего не получилось. Между нами что-то возникло, прежде, чем каждый из нас мог это осознать. Чересчур долгое рукопожатие — тоже опасный признак. Лу между тем что-то весело болтал, рассказывая то о моих приключениях, то о своих отношениях с Уиттом.

— Мы с ним ходили в одну школу.

— «Нотр-Дам»?

— Да, — сказал Уитт, — в одну футбольную команду. Оба были защитниками.

— Да нет же! — рассмеялся Лу. — В среднюю школу в Морристауне.

— Верно. Лу пускал в ход свои могучие мускулы, чтобы защитить меня от расистов.

Я вопросительно взглянула на Лу, но в эту минуту на веранде появилась огромная шоколадного цвета женщина в развевающемся темно-красном одеянии с розовым узором и в розовом тюрбане. Она утащила Лу с собой, обещая ему серьезную музыку.

Я осушила свою рюмку. Уитт не двинулся с места, стоял и с улыбкой смотрел на меня, и я занервничала.

— Любопытно, — заговорила я, чтобы избавиться от смущения, — что за расизм стал проблемой в Морристауне? Кто они были, белые хулиганы?..

— Любой человек подумал бы именно так, но это были расисты особого рода, черные. Они считали меня слишком светлым. Существует некая негритянская прослойка, которая по своему наглому высокомерию вполне может потягаться с вашими хвастунами из Алабамы. Вернее, существовала в те времена, так как сейчас властями официально признано, что якобы расовая проблема в Америке решена.

Я проигнорировала театральную горечь в его тоне и сказала:

— Видимо, все это было весьма болезненно.

— Весьма. Но хватит обо мне. Лу много говорил о вас. Особенно о ваших бурных приключениях. В Центральной Азии. С Морисом Вьершо.

— Марселем.

— Верно. Что он собой представляет? Лу уверяет, будто во Вьершо всего намешано. Этакий внушающий доверие шарлатан.

— Прочтите его книгу и решите сами.

— Я надеялся получить сведения от вас. Скажем, о тайнах примитивных обрядов.

— От меня вы их не получите, — холодно ответила я. — Марсель — человек необыкновенный, однако его принципы в антропологии для меня недоступны. Я предпочитаю сохранять дистанцию между собой и субъектами наблюдения. А чем занимаетесь вы, Уитт?

— Я? В настоящее время нахожусь в застое.

— Но все же? — не отставала я.

— Я поэт. Как говорится, многообещающий черный поэт.

Я почувствовала вспышку раздражения.

— Какого сорта черный поэт? Очень черный? Или красновато-коричневый, как Лэнгстон Хьюс?[72] Или черный, как певица Майя Ангелу,[73] поющая о неискупимых грехах вашего народа? Или такой черный поэт, как Александр Пушкин?

Он поднял обе ладони к лицу в притворном благоговении.

— Какой удар! Полагаю, мне придется проявить свою индивидуальность в другой области.

— Проявите. А мне надо еще что-нибудь выпить.

Мы проговорили долго. Солнце скрылось за домами на западе, стемнело, деревья в саду сначала превратились в силуэты, потом стали невидимыми. Воздух сделался прохладным, нас окружили участники вечеринки, вкусно запахло готовящимся барбекю. Мы еще поговорили об антропологии, но немного, так как Уитт ничего не понимал в полевых наблюдениях, к тому же моя работа в то время наскучила мне. Поговорили и о поэзии, которую он знал досконально, а я очень мало. Уитт почитал свои стихи, одно из них — из его первой книги — впоследствии входило во все антологии. Книжка называлась «Тропик ночи», ему была присуждена за нее литературная премия в размере пятисот долларов.

— Должно быть, приятно получить такую премию, — сказала я.

Он пристально взглянул на меня, проверяя, не пытаюсь ли я уколоть его самолюбие, но у меня не было такого намерения. Он сказал, что написал нечто вроде оперы, это показалось мне замечательным, и я хотела узнать о его опере как можно больше. Впоследствии из этого родилась «Музыка расы», которая прославила Уитта. Я была первым белым человеком, который слушал оперу в подвале церкви в Гарфилде, арендованном Уиттом. Когда она была позднее поставлена в Виктори-Гарденз, успех был ошеломительным. Потом то же самое произошло и в Нью-Йорке.

В первый вечер мы были очень сдержанны. Уитт всегда был сдержан в отношениях с людьми, а я… право, я не могла бы определить свое тогдашнее состояние. Взрыв эмоций? Жар влюбленности? Мы даже не прикоснулись друг к другу в тот вечер, но гормоны наши, видимо, бушевали вовсю, проступая на коже капельками пота. Когда окончательно стемнело, все спустились на берег, чтобы полюбоваться фейерверком. Я сидела рядом с Лу, но Уитт уселся на траву по другую сторону от меня, испуская микроволны столь жаркие, что на них можно было бы поджарить мясо.

Когда мы остались наедине, Уитт спросил меня, где я живу. Я указала ему на большой фешенебельный особняк на берегу озера.

— Вы, должно быть, очень богаты.

— Ужасно!

— Не хотите ли вложить средства в мою пьесу? — спросил он.

Мы возвращаемся домой, я готовлю обед, а потом мы играем. Я показываю Лус фокусы. Она в восторге вертится около меня со своим цыпленком, которого я воспринимаю как магического покровителя. Потом я становлюсь на кухонный табурет и с трудом дотягиваюсь до некоего подобия антресолей — отгороженного клееной фанерой узкого пространства под самым потолком. Прикидываю на глазок его размеры. Делаю примерные расчеты.

Что я, собственно, обдумываю? Как устроить спаленку для Лус так, чтобы она могла там свободно поднимать голову? Что-то надо делать, пока нам грозит армагеддон.

Сделать это нелегко, там очень тесно и жарко, как в духовке, нужно расширить проход и как-то поудобнее оборудовать место. Но любовь превозмогает все.

Когда Лус уже спит, я отправляюсь в дом к Полли Рибере. Все семейство Полли — двенадцатилетний Джаспер и четырнадцатилетняя Шэри — смотрит телевизор. Полли жестом предлагает мне присоединиться к ним, и я сажусь. Показывают фильм со Стивеном Сигалом; герой швыряет на землю плохих парней, словно кегли, приемами айкидо. Я могла бы сказать пару слов насчет его техники, но вместо этого излагаю свой план. Прошу позволения устроить спальню для Лус на чердаке над гаражом. От пола до крыши там не меньше семи футов и вполне достаточно места для ребенка. По обеим сторонам фронтона вентиляционные окна типа жалюзи. Всю необходимую работу я проделаю сама — изоляция, покраска, штукатурка и так далее, если Полли позаботится о приобретении нужных материалов, которые я оплачу. Я предлагаю ей подготовленную мной примерную смету, и Полли соглашается, даже говорит шутя, что не повысит мне квартирную плату, если все будет сделано как надо.

На следующий день, в субботу, я отвожу Лус на целый день в прекрасный дом Петтигрю, где ее ждут экзотические удовольствия; к счастью, об этом было договорено заранее. Да, у меня есть преимущество, но играть на чувстве вины людей типа миссис П. настолько легко, что я старалась сдерживать свое презрение. Такие люди, как Петтигрю, во множестве стекались на представления пьес моего мужа, чтобы с восторгом созерцать, как порицают и поносят на сцене им подобных.

Мы вступили в законный брак, что для людей нашего возраста, социального положения и интеллектуальных запросов было необычным. И это он сделал мне предложение, что еще более необычно. Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне приходится сдерживать побуждение со злобой осудить то, что произошло между нами. Я могла бы, например, сказать, что он сделал предложение выйти за него замуж, чтобы уловить в моих глазах тень сомнения, уяснить для себя, не беспокоит ли меня мысль о том, что скажут по этому поводу мои родители. Меня беспокоило, как отнесутся к этому мои родители, но это были соображения религиозного, а не расового порядка. Я отошла от церкви, но мой отец рассчитывал выдать меня замуж в соборе Святого Патрика в присутствии всех членов клана Доу и тысячи или около того друзей и знакомых. Уитт не просто не был католиком, он был агрессивным атеистом. Он не собирался венчаться в церкви, беседовать со священником, толковать о воспитании детей, поскольку не имел желания ими обзаводиться. Никто больше не принимает всей этой чепухи всерьез. Это он говорил не раз и не два. Полагаю, для него имело значение лишь одно — его писательство. И раса, как это выяснилось впоследствии.

И ненависть. Поначалу я думала, что смогу излечить его от нее своей любовью, что мы сумеем создать для себя магический круг, в котором и станем жить настоящей, не отравленной расизмом жизнью. Я должна считать, что он тогда по-настоящему любил меня, и любовь эта была вдвойне драгоценна, так как я была единственным существом, которое он любил.

До отъезда в Африку между нами только раз произошла ссора. В самом начале нашей совместной жизни Уитт рассказал мне, что он сирота, родители его умерли, и воспитывали его пожилые дядя с теткой, которые тоже скончались. (Честный Лу Ниринг, который знал правду, не сказал мне ни слова.) Не могу представить, как он мог жить с этой ложью после того, как стал знаменитостью. Когда «Музыка расы», поставленная в Нью-Йорке, породила грандиозный скандал среди влиятельных и богатых представителей обеих рас, некий предприимчивый репортер из «Голоса» отыскал семейную чету, которая воспитывала Де Уитта Мура с детства. Муж оказался профессором английского языка в общественном колледже в Нью-Джерси, а жена работала в агентстве службы социального обеспечения в Трентоне. Оба были безупречными либералами, оба испытывали боль по поводу того, что их сын не поддерживал с ними никаких отношений в течение семи лет, и оба были белыми, как сенатор Билбоу.

Репортер позвонил мне и попросил объяснений перед тем, как это стало достоянием гласности. Я не дала ему никаких объяснений, просто бросила трубку и помчалась в большую комнату, где работал Уитт. Я встала перед ним, пылая негодованием. Это правда? Он признал, что правда. Начал шутить. Как ты мог? Как ты мог лгать мне?! Мне! Я так рассвирепела, что пнула его в голень. Он вытаращил глаза, яростно оскалил зубы и попытался ударить меня по лицу, но я приемом уде-хинери перехватила его руку и швырнула его через всю комнату. Потом я ушла из дому. Прожила под чужим именем в «Плазе» неделю. Смотрела телевизор. Чего только я не насмотрелась и не наслушалась! Обвинения во всех грехах сыпались на него дождем, пока наконец я не узнала о том, как Уитт несколько лет назад начал разыскивать свою родную мать и обнаружил, что она, законченная наркоманка, проститутка из Ньюарка, недавно умерла.

Я вернулась домой. Уитт встретил меня с преувеличенной радостью. Он выглядел так, словно не умывался, не брился и не ел с того самого дня, как произошел скандал. Он извинился, я тоже извинилась, мы объяснились, выключили телефон и десять дней подряд неуемно занимались сексом.

Я много лет не вспоминала обо всем этом, а теперь вспомнила и перебирала в памяти события, таская фанеру и прочие материалы и занимаясь обустройством чердака, который нагрелся до такой степени, хоть пиццу готовь, — настоящая духовка. В три часа я усаживаюсь под манговым деревом перекусить. Мимо проходит Джаспер и спрашивает, не может ли он помочь мне. Это сильный, коренастый юноша с массой темных кудрей и веселыми глазами. Предложение меня радует: мне нужно, чтобы кто-то держал с другого конца лист сухой штукатурки, пока я прибиваю его гвоздями к стропилам. К тому времени, как солнце склоняется к закату, потолок у меня готов и стены тоже, закреплен на месте и вентилятор. Приходит Полли Рибера, осматривает плоды моих трудов и хвалит умницу Долорес, которая чувствует себя отлично, выпустив из клетки старушку Джейн на небольшую прогулку.

Я принимаю холодный душ, переодеваюсь, съедаю несколько плодов манго с деревенским сыром и кормлю цыпленка Лус овсяными хлопьями. Из обрезков дерева и проволоки мастерю для него нечто вроде клетки. Потом я засыпаю, как обычно, без сновидений. Оло считают отсутствие снов серьезной болезнью вроде потери способности говорить или паралича. Улуне объяснял мне, что это силы зла, пользуясь тем, что человек спит, лишают его связи с действительностью и жизненной силы. В Африке я постоянно видела сны, и по утрам во время завтрака я делилась с Улуне своими сновидениями, а он — своими со мной. Некоторые мои сны были очень неприятными, как я теперь припоминаю.

На следующее утро я просыпаюсь с давно уже мне незнакомым чувством голода. Это явно взбунтовалась Джейн. Я готовлю для себя французские тосты и съедаю их с кленовым сиропом и джемом, выпиваю чашку кофе, потом ем манго — настоящий пикник на заднем дворе под птичьи серенады. Раньше, до Африки, мне нравилось есть тосты с медом, но теперь при одной мысли о меде я почему-то ощущаю слабость.

Я разглядываю птиц и вслушиваюсь в их пение. Среди них, кажется, нет медоуказчиков. Потом я встаю и иду на передний двор; поднимаю с земли переброшенный через забор парнишкой-разносчиком газет номер «Герольда», получаемого Полли. На глаза мне попадается заголовок-шапка. Я поспешно извлекаю газету из пластиковой упаковки и прочитываю статью. Швыряю газету на землю, бегу в кусты и в приступе неудержимой рвоты извергаю из себя съеденный мною завтрак.

Глава семнадцатая

2 октября, Лагос

Приехал Дэйв Берн. Британец по происхождению, известный ловелас (только не по отношению ко мне!), он много лет преподает в Стэнфорде. Сказал, что М. рассказывал ему обо мне, что просил передать самый горячий привет, а сам он, то есть Дэйв, остается здесь, с нами. Он бывал в этих местах много раз, знает все наречия и потому не предвидит для себя никаких затруднений. По дороге из аэропорта он развлекал нас (на смеси английского и йоруба) историей об одном из своих студентов-старшекурсников, который никак не мог уловить тонкости тонального ударения в языке йоруба. Никто не мог ответить ему на очень вежливо заданный вопрос о том, когда состоится следующая церемония обрезания. Берн попросил его в точности повторить сказанное, и парень изрек следующее: «Прошу вас, мне необходимо вступить в половые отношения с тремя козлами». Тунджи хохотал так, что едва мог править машиной.

В гостинице Берн сразу заявил, что желает отправиться на базар Яба и съесть ланч прямо на улице. Мы присоединились к нему, в том числе и У. Берн облюбовал ужасную на вид харчевню на открытом воздухе, сообщив, что именно здесь продают самые лучшие в Лагосе акара. Мы уселись на расшатанные табуретки и ели эти жареные пирожки, макая их в соус чили, так обжигающий язык, что приходилось как можно скорее запивать его пивом. Но это было здорово. Кто-то попытался продать Д. Б. якобы старинную маску геледе, но не тут-то было: Дэйв моментально определил ее как подделку и объяснил почему, прочитав блестящую лекцию по эстетике и символике западных йоруба и приведя студентов в благоговейный восторг. Мне и самой эта импровизированная лекция понравилась, но благоговение мое иссякло еще со времен М., который проделывал подобные штучки постоянно. Грир стушевался, и я думаю, он испытывал облегчение от того, что не выступал в роли главного знатока. У. не испытывал ни малейшего почтения к Д. Б. и то и дело бросал на него пронзительные взгляды.

За обедом вспыхнул интересный спор о возникновении религиозных идей, о том, возможно ли проследить миф до первоисточника и установить, каким образом личное убеждение становится самосознанием целого народа.

У. принимал участие в разговоре, то и дело задавал вопросы и что-то записывал себе в блокнот. Это же в его компетенции — сверхъестественный способ, благодаря которому одна раса перенимает что-то у другой. Понимая, что он заблуждается, дело не в расе, а в деньгах, я тем не менее радовалась тому, что он снова оживлен и заинтересован в обсуждении.

Но вот заспорили об афроцентризме, и У. произнес длинную, полную негодования речь о том, что белый человек не будет уважать черного до тех пор, пока черный не обретет силу и власть, силу причинять страдания белому человеку. Единственное, что нужно Африке, — это черный Гитлер!

Всеобщее мертвое молчание. Положение спас Грир, попросив Берна рассказать об оло, небольшой этнической группе, открытой одержимым французом Тур де Монтеем во Французской Экваториальной Африке в девятнадцатом веке. Берн нашел подлинные дневники француза, но не смог подтвердить существование самой народности и пришел к выводу, что либо француз все выдумал, либо оло исчезли с лица земли, а может, ассимилировалась с каким-то другим народом или народами.

Вечер оказался очень интересным, интереснее всех прочих, проведенных нами здесь. Даже У. не отправился на этот раз шататься по злачным местам с Олой и его молодчиками, а постучался в дверь моей комнаты. И я сдалась, не устояла перед соблазном. Потом мне хотелось поговорить с ним — о нас, о его безумном увлечении, о его самочувствии, наконец! Но он уснул и спит сейчас, когда я пишу все это. Я не могу спать. Ну что ж, может, худшее позади.

4 октября, Адо-Джога

Здесь, в маленькой деревушке к западу от Лагоса, Берн познакомил меня с Адедайо, резчиком масок из племени геледе. Это самая замечательная школа резьбы по дереву в искусстве йоруба. Художники геледе — сплошь мужчины, но традиция отдает должное и питает глубокое уважение к духовному влиянию старых женщин, именуемых авон ийя ва — наши матери. Нет нужды говорить, что это необычно для Африки. Да и для других мест на земле. Я, как феминистка, отношусь к такой традиции с огромным уважением. Влияние этих женщин настолько велико, что с их мнением приходится считаться, восхвалять их, всячески ублажать и почитать, иначе любая из них может стать ведьмой, способной причинить зло всей общине. Следствие — ритуальные танцы геледе в масках. В отличие от других ритуальных танцев йоруба, посвящаемых силам потустороннего мира, у геледе они посвящены миру здешнему, персонально воплощенному в этих внушающих страх старухах. Танцы обращены к бытовым и духовным потребностям повседневной жизни, как искусство в Европе в Средние века.

Господин Адедайо очень стар, полон чувства собственного достоинства, аристократичен. Работает он в маленьком дворике возле своей мастерской, сидя на земле и опершись спиной на большую смоковницу. Берн спросил, позволит ли он мне снять его на видео за работой. А. бросил на меня странный взгляд и сказал, что не думает, будто мне это удастся, имея в виду духовную сторону его труда. И тем не менее в то время, как я несколько часов снимала на пленку его работу, от А. и от изготавливаемой им маски исходила некая божественная сила, которую я ощущала, но не в состоянии была бы описать.

Он работал инструментом, который проделывал в дереве крошечные треугольные углубления; А. наносил сотни таких углублений, располагающихся по определенным линиям, прямым и изогнутым, и я смотрела на это, не в силах отвести глаз. Наступил вечер. Пришла женщина с фонарем. Мы с Берном одновременно вздохнули, очень глубоко, и засмеялись. Это было как в церкви. Ни с чем подобным мне не приходилось встречаться в Нью-Йорке, в Сохо — районе, густо населенном художниками.

Позже я упомянула об этом Берну, и он объяснил такое восприятие невыразимым и загадочным влиянием антропологии, гораздо более значительным, чем аплодисменты нашей избранной публики, кучки напыщенных верблюдов. Сказал, что научил меня этому он, имея в виду М., и был прав, потому что М. учил меня или старался научить тому, чем жил сам, а я старалась забыть уроки, потому что для нас, бесцветных и равнодушных, это все равно что наркотик, и я опасалась передозировки. Я переменила тему разговора, понимая, что, если он и дальше пойдет по такому руслу, Берн станет уговаривать меня рассказать о происшедшем со мной у ченка, а говорить об этом я не могу.

5 октября, Лагос

У. не пришел на обед, никто не знает, где он. Спросила Соронму. Он дал уклончивый ответ. Дескать, он сейчас вместе с локи, крутыми местными парнями, придающими, так сказать, некий колорит его работе.

6 октября, проклятый Лагос

Полная катастрофа. Не могу писать. Идиот!

Глава восемнадцатая

— Ты куда? — спросила миссис Паз, когда он направился к двери.

— Ухожу, мами, — ответил он. — Надо сделать некоторые покупки, потом съезжу помыть и почистить машину, потом уберусь в квартире, а потом схожу в бассейн поплавать. Или ничего не буду делать.

— Что значит «ничего»? — вопросила миссис Паз с каменным лицом.

— Ничего — значит ничего. Видишь ли, мами, по-английски это называется выходной день. Сегодня у меня выходной, и я собираюсь взять еще один такой же завтра. Это уик-энд. У меня он бывает раз в четыре недели, и я намерен этим воспользоваться.

— Завтра ты мне нужен здесь, — заявила она без всякой приятности в голосе.

— Я тебе нужен завтра, но ты меня не получишь. Ты, видно, не думаешь, что мы в полиции занимаемся делом, однако мы вкалываем так, что будь здоров, и я намерен сделать перерыв, как говорят опять-таки американцы.

— Понимаешь, сын мой, ты еще не настолько взрослый, чтобы я не дала тебе оплеуху, если ты станешь со мной так разговаривать. Как насчет сегодняшнего вечера?

— Сегодня я развлекаюсь, — сказал Паз.

— С кем?

— С одной молодой женщиной. Угощаю ее ужином, веду в театр, а после театра надеюсь пригласить ее к себе и заниматься с нею сексом сколько хватит сил.

Она хотела дать ему в ухо и размахнулась, но Джимми был к этому готов и отклонился, так что ее кулак попал в пустоту, а Джимми спасся бегством через заднюю дверь в кухне. Миссис Паз, стоя в дверях, громко выкрикивала ему вслед ругательства, пока он бежал рысцой по дорожке. Как всегда после таких инцидентов, он давал себе слово прекратить батрачить на нее и съехать с бесплатной квартиры. Ресторан процветает, и у матери достаточно денег, чтобы нанять любого шеф-повара в городе. Такие его решения не приносили никаких плодов, кроме скверного настроения, омрачавшего весь день, которого он ждал неделями. Сегодня он не сделал запланированных дел и не пошел в бассейн, а, приняв душ и надев шорты, уселся у себя в комнате, опустил жалюзи, смотрел по телевизору спортивные известия и курил одну сигару за другой, пока они не кончились. Тогда он задремал, а очнувшись от дремы, вспомнил о статуе. Ведь он хотел спросить об этом у матери, но так и не спросил, а теперь вряд ли станет спрашивать. Она все равно не расскажет правду. Ложь и тайны — правило жизни семейства Паз. И зачем он стал полицейским, подумал Джимми и уснул.

Уилла жила в крохотной квартирке на улице Макдоналда, из одного окна которой, если ветер отклонял в нужном направлении листья королевских пальм, можно было увидеть участок залива размером с книжку романа в бумажной обложке. Уилла была готова к выходу и выглядела отлично в свободном вязаном топике из грубой бумажной пряжи темно-красного цвета и белых брючках. Кудрявые волосы собраны высоко на затылке в пучок, но несколько прелестных рыжих завитков падали на белую шею. Паз коснулся губами нежной кожи под одним из этих завитков.

Они вышли. Паз отвез Уиллу в заведение на Коммодор-Плаза, в котором не слишком умелые, но приветливые официантки (здравствуйте, меня зовут Мелани) подавали блюда вполне доброкачественные, однако бледные на вид — так сказать, пастельных тонов — и пресные на вкус. Паз не любил такого рода пищу, но Уилле она нравилась, и, зная, что он не получает удовольствия от еды, Уилла была ему признательна за внимание к ее пристрастию. Потом они, держась за руки, отправились в театр пешком по Мэйн-стрит.

Через несколько минут Паз обнаружил, что представление ему нравится. Оно состояло из нескольких сатирических скетчей, связанных между собой историей Симпла, чернокожего паренька, который наподобие Кандида, простодушного героя известной повести Вольтера, странствовал по Америке с целью достоверного познания жизни собратьев по расе. Выступая в роли чернокожих, исполнители надевали черные маски и соответствующие костюмы, а порой прямо поверх них надевали белые маски и костюмы. Они обменивались масками и костюмами, двигались по сцене в стиле исполнителей негритянских песен, и через некоторое время зрителям уже трудно было определить, к какой расе относится тот или другой персонаж. Вы видели только маски, и это было главным.

— Это просто невероятно, — сказал Паз Уилле в антракте. — Спасибо, что уговорила меня пойти на представление.

— Да, это потрясно. Ты обратил внимание на то, что люди глазеют на нас с тобой? Мы здесь единственная межрасовая пара.

— Что значит «межрасовая»? Я кубинец, — возразил Паз, и Уилла рассмеялась. — Кто этот парень? Я имею в виду Мура, автора пьесы.

— О, Де Уитт Мур, он пользовался скандальной славой года два назад. Пьеса имела триумфальный успех, в том числе и здесь у нас. Потом он как-то ушел в тень, публиковал обзорные статьи, но главным образом стихи. Заполучил множество врагов.

— Понятно почему. Эта вещичка до чертиков вызывающая.

— Справедливо. Кстати, сегодня вечером он вроде собирался быть здесь.

— Правда? — Джимми вгляделся в толпу зрителей в фойе. — Где же он?

— На сцене. Ему нравится участвовать в спектакле, исполнять какую-нибудь эпизодическую роль, как Альфреду Хичкоку. В Нью-Йорке те, кто его ненавидел, покупали билеты в надежде, что он выйдет после окончания спектакля на поклон, а они закидают его всякими отбросами. Слушай, какой-то мужчина смотрит на тебя.

— Где он?

— Не оглядывайся. Белый мужчина средних лет, модно одетый. Претенциозный тип. Сейчас он разговаривает со своей дамой. Может, ты более известен, чем говоришь?

— Нет, это, наверное, из тех, кого мне приходилось задерживать, — возразил Паз, обернувшись и поглядев на претенциозного джентльмена. Тот фамильярно кивнул ему, однако Паз не имел представления, кто он такой.

— Что это жужжит? — спросила Уилла.

— Черт! Это мой растреклятый таймер. — Паз достал аппарат из кармана и, посмотрев на крошечный экран, сдвинул брови. — Какой-то козел, должно быть, установил не то время или что-нибудь в этом роде. Подожди меня здесь, я пойду позвоню.

Но когда он позвонил по сотовому, оператор соединил его с радиофицированной патрульной машиной, и через минуту или около того Джимми уже общался с Клетисом Барлоу.

— Джимми, у тебя есть ручка? Ты должен немедленно приехать сюда.

— Что? У меня свидание. Я в театре. Что такое сверхважное произошло?

— Он сделал это снова. Женщина-кубинка. В Кокопламе.

— Ох, мать твою! — рявкнул Джимми и зажал большим пальцем микрофон. Кокоплам — фешенебельный район на берегу залива, облюбованный богатыми выходцами с Кубы. Если этому ублюдку хотелось привлечь к себе максимальное внимание полиции, то он весьма удачно выбрал жертву.

— Ты слушаешь, Джимми?

— Да. Есть уверенность, что это тот самый тип?

— Точная копия убийства Диндры Уоллес. Никакого насильственного вторжения. Никакой борьбы. Те же самые разрезы, с ребенком сделано то же самое. Держу пари на мешок серебряных долларов, что в теле женщины обнаружат те же наркотические вещества. Муж вернулся домой и обнаружил трупы жены и младенца, представляешь? Записывай адрес.

Паз записал. Когда он вернулся к Уилле, фойе уже опустело.

— Что? — только и спросила она, увидев его лицо.

— Этот гад убил еще одну беременную женщину. Я должен ехать. Ты можешь досмотреть спектакль, если хочешь, или давай я отвезу тебя домой, но сам я, вероятно, буду занят всю ночь. Если останешься в театре, могу дать тебе деньги на такси.

— Нет, я хочу поехать с тобой.

Паз воздел очи к потолку, не веря ушам своим.

— Послушай, детка, это дело полиции. Я не могу сменить свидание на сцену убийства.

— Я не увижу место убийства. Я буду стоять, как все зеваки, за желтой тесьмой ограждения. Пожалуйста, Джимми, ведь это последний вечер, и я не увижу тебя снова до тех пор, пока не стану знаменитой писательницей и не приеду на книжную ярмарку в Майами. Тогда ты подойдешь ко мне и попросишь автограф.

Паз испустил драматический вздох.

— Это затянется на много часов. Чем ты будешь заниматься, черт побери?

— Буду впитывать атмосферу. Разговаривать с людьми. Ведь я писательница.

Они поехали вместе, но Паз потребовал, чтобы она поклялась духом Уильяма Батлера Йитса, что будет вести себя осторожно. Скоро они уже были на месте убийства, которое производило куда более сильное впечатление, чем место гибели Диндры Уоллес. В тупике стояло больше дюжины официальных машин плюс радиофицированные патрульные машины, большой «форд»-седан кого-то из высоких чинов, машина «скорой помощи», фургон криминалистов и грузовичок с генератором, подающим энергию на прожекторы, освещающие дом, где жила жертва. Большой двухэтажный особняк в испанском стиле, с черепичной крышей и двумя боковыми крыльями, в одном из которых находился гараж на четыре машины. Особняк тонул в зелени, ухоженные лужайки выходили в сторону Бискейн-бей. При ярком освещении все это выглядело весьма театрально.

Паз припарковал машину в отдалении, напомнил Уилле о необходимости быть поосторожнее и направился к дому, закрепив на нагрудном кармане футляр с бляхой таким образом, чтобы она была видна. Группки соседей толпились у входа в тупик, там же стояли три фургона телевидения, которые вели передачи под наблюдением двух полицейских в форме. Соседи выглядели ошеломленными и встревоженными. Паз задержался возле фургона криминалистов и взял у них блокнот для стенографирования, несколько пластиковых пакетов и пару резиновых перчаток.

Перед домом Паз увидел группу начальства, в том числе и своего начальника лейтенанта Ромео Посаду и главу отдела убийств Арни Мендеса. Джимми не слишком жаловал обоих, однако у Мендеса имелись в наличии хоть какие-то мозги. Он кивнул обоим, вошел в дом и осмотрелся. Овальный холл с высоким потолком, позолоченная люстра висит на цепях, пол из белой плитки с золотистыми вкраплениями. Прямо перед входом парадная лестница, по обеим сторонам от нее двери. Техник из группы криминалистов распылял порошок на французские окна в большой гостиной справа. Паз спросил у него, где произошло убийство. Парень указал наверх.

— У хозяина в спальне, первая дверь слева от лестницы. Тебе понадобится пакет для рвоты, Джимми. Мерзавца вытошнило прямо на эту бедняжку. Думаешь, ее убил тот же тип, который орудовал в Овертауне?

— Посмотрим, — сказал Паз и пошел вверх по лестнице.

Хозяйская спальня размером с посадочную площадку для вертолетов была выдержана в желтых тонах — драпировки, пушистый ковер, отделка кровати с пологом на четырех столбиках. Живой, веселый цвет резко контрастировал с самой постелью и той, которая лежала на ней мертвая. Барлоу, застывший без движения возле кровати, опустив голову, смотрел на убитую. Двое полицейских расхаживали по комнате, делая снимки при сильном освещении и тщательно осматривая каждую поверхность.

Паз остановился возле своего напарника и вгляделся в лицо женщины. Глаза ее были чуть приоткрыты, но во всех других отношениях она выглядела спящей. Паз определил, что лет ей двадцать с небольшим, тело загорелое, густые светлые волосы в беспорядке, щеки, пожалуй, излишне пухлые, но черты лица красивые. Он несколько раз сглотнул, чувствуя во рту привкус полупереваренной пищи.

— Ванная, — произнес Барлоу.

Паз заглянул в примыкающую к спальне ванную комнату, очень большую, ярко освещенную, выдержанную, как и спальня, в желтых тонах, оборудованную душевой установкой, джакузи, двумя раковинами и роскошным туалетным столом в стиле, принятом у голливудских кинозвезд. Маленький серый трупик лежал наполовину на столе, наполовину в раковине, необрезанная сморщенная пуповина свисала на сторону, словно проводок какого-то аппарата. Человек из группы криминалистов возился в душевой кабинке, позвякивая инструментами.

Паз отвел взгляд от нерожденного младенца.

— Обнаружили что-нибудь?

— Узнаю, когда извлеку сифон, — ответил криминалист. — Мы знаем, что после убийства он воспользовался душем. На решетке обнаружены следы крови, может, найдем несколько волосков. — Он, бормоча себе под нос ругательства, еще позвякал инструментами. — Рядом с трупом ребенка нашли кое-что, я это уже отдал Клетису.

— Что же это?

— Ничего особенного. Осколок то ли пластика, то ли стекла. Я осмотрел комнату, он ни к чему не подходит.

Джимми вернулся в спальню. Барлоу стоял на прежнем месте.

— Что ты об этом думаешь, Клетис?

— Да, они приносят сыновей своих и дочерей своих в жертву дьяволу.

— Я не о том, Клетис. Есть какие-то улики?

— Труп более свежий, чем в случае с Диндрой. Посмотри, кровь остановилась недавно. Он прикончил ее не более как за полчаса до возвращения Варгаса домой. Тот говорит, что играл на стадионе с клиентами, мы это проверим, чтобы поставить все точки над «i». И вот, здесь лежит его жена Тереса, ей двадцать четыре года. В доме живет экономка, тебе следует расспросить ее. Она не слишком хорошо говорит по-английски, эта Амелия Феррер, мы держим ее у нее в комнате внизу. Тебе еще придется опросить людей из двух соседних домов. Может, они что-нибудь заметили или услышали.

— Амелия вряд ли что-то слышала, иначе она вызвала бы полицию.

— Вот и выясни. Я поработаю здесь, а ты пойди потолкуй с людьми.

— А что насчет куска стекла, найденного криминалистами?

Барлоу достал из кармана пакетик для улик и поднес к свету. Осколок не больше срезанного ногтя и тоже в форме полумесяца.

— Ну, это не то что кусок скорлупы редкого ореха.

Барлоу ничего не ответил и убрал пакетик с осколком в карман.

— Надо признать, ты был прав, — сказал Паз. — Мы увязли глубоко, глубже некуда. Все боссы уже занялись этим делом. Посада или Мендес говорили что-нибудь?

— Да, они уже позвонили Фибсу из управления. Какой-то парень летит сюда из Куантико, он специалист по серийным убийцам. Теперь только береги задницу. В понедельник утром назначено совещание у шефа.

— УМендеса?

— Нет, у начальника полиции Хортона. Все будет на самом высоком уровне. «Большие мальчики» начнут заглядывать нам через плечо под мундир. Тебе лучше бы пойти и поговорить с людьми прямо сейчас.

Барлоу вернулся к безмолвному созерцанию распотрошенной Тересы, а может быть, он молил небеса о помощи. Паз покинул спальню, в которой пахло смертью, спустился по лестнице к комнате для прислуги возле кухни и увидел там невысокую женщину лет за тридцать, немного более темнокожую, чем он сам, одетую в коричневое форменное платье и такого же цвета передник. Женщина-полицейский не спускала с нее глаз. Во время их беседы она все время плакала, то и дело прижимая к покрасневшим глазам бумажное полотенце. В последний раз она видела свою хозяйку живой в восемь часов вечера. Миссис Варгас смотрела телевизор у себя в спальне, и миссис Феррер поднялась к ней, чтобы, как обычно, узнать, не нужно ли чего хозяйке, перед тем как она сама усядется в собственной комнате посмотреть свою излюбленную программу «Колесо Фортуны». Она не выходила из комнаты до тех пор, пока не услышала дикий крик мистера Варгаса вскоре после десяти часов. Да, дверь ее комнаты была слегка приоткрыта, как всегда. Да, она слышала, как хозяин вошел в дом. Нет, она не слышала, чтобы кто-то еще входил в дом, но ей помнится, что она на несколько минут задремала. Нет, сигнальная охранная система не была включена; как правило, ее не включали до тех пор, пока хозяева не собирались лечь спать.

Мистер Варгас находился у себя в гостиной в компании с крепким спиртным. Ему нужен был кто-то, кого он мог обвинить, и этим человеком оказался Паз. Выслушав его неистовые выкрики, которые не произвели на полицейского особого впечатления, Паз спросил Варгаса, как он провел день, — на английском языке. Утро он проработал в своем офисе на Корал-Гейблз. Потом вернулся домой, чтобы прокатиться по заливу на собственном катере, который причален за домом. Поужинал со своей женой (при этих словах он снова потерял власть над собой, но ненадолго). Затем он встретился с тремя своими главными инвесторами, они все некоторое время поиграли на стадионе Джо Робби. Он в последнее время не выезжал с женой, так как она ждала ребенка. Позвонил ей по мобильному телефону примерно без десяти девять. Она чувствовала себя отлично. Играть они закончили в девять двадцать; он отвез своих инвесторов к ним в отель, но, извинившись, отказался выпить с ними. Он спешил домой и приехал в начале одиннадцатого. Приехал и обнаружил… Новая вспышка отчаяния.

В это время за дверью поднялась суматоха, послышались громкие голоса. Прибыли члены семьи, известной кубинской семьи: отец Варгаса, его мать, две сестры, их мужья и отец жертвы. По закону Паз обязан был изолировать их и допросить каждого по отдельности, но так как происшедшее явно не имело отношения к родственникам, Джимми сделал исключение, и все они влетели в гостиную и бросились к Алексу Варгасу. Однако Джимми не избежал негодующего взгляда отца жертвы и услышал не менее гневную фразу на испанском языке, обращенную тестем к зятю:

— Это детектив? Разве мы платим недостаточно налогов, что они прислали к тебе ниггера?

Паз покинул гостиную и через французское окно в задней части дома прошел на широкую площадку с длинным подсвеченным бассейном и маленьким баром с крышей из пальмовых листьев. Постоял и подышал соленым морским воздухом, пока душа не успокоилась. Он не слишком осуждал gusanos, доведенных до отчаяния, он осуждал себя за то, что после долгих лет работы в полиции все еще, все еще допускает подобное обращение с собой.

Он прошел по лужайке к причалу и убедился, что на катере никто не прячется и что там нет никаких следов убийцы. За катером простиралась только темная гладь залива, а вдали за нею сияли огни Кей-Бискейн. Полицейские, кто на коленях, кто на корточках, осматривали местность в поисках улик. Паз не думал, что им удастся что-то обнаружить.

Он направился к двум другим домам в тупике. Один был заперт на лето. В другом жила насмерть перепуганная происшедшим семья, никто из членов которой ничего не видел и не слышал. Они стали расспрашивать Джимми, он сказал им, что расследуется убийство. Как ужасно, твердили они, что такое случилось здесь, по соседству, в спокойном, красивом месте. Джимми согласился с ними.

Кода он вернулся в дом Варгаса, его перехватил Мендес. Начальник отдела убийств был крупным мужчиной, ростом и телосложением точь-в-точь полузащитник-футболист, с широким, добродушным, мясистым лицом, усами-щеточками и небольшими бачками. Он был вовсе не кубинцем, но испанцем в третьем поколении, плохо говорившим по-испански.

Его предки приехали в 1894 году из Сеговии крутить сигары. Однако его имя обеспечило ему работу.

— Ну что, Джимми, дело ясное?

— Да, сэр. Мы убеждены, что это совершил умственно отсталый негр-бродяга. Я готов погнаться за ним по скоростной дороге, извлечь его из картонной упаковки в рефрижераторе и доставить сюда. Убежден, что он признается.

— Может и такое случиться, — рассмеялся Мендес. — Ты имеешь представление, что это за люди? — спросил он, широким жестом указывая на дом и на то, что этот дом окружало.

— Богатые кубинцы?

— Это уж точно. Папаша мужа убитой — Игнасио Варгас, владелец Западно-Восточной компании. Видел их рекламу?

— Застройщики.

— Гигантские чертовы застройщики, а стало быть, друзья каждого крупного деятеля в государстве. Отец убитой женщины — Гектор Гусман, основатель и президент банка «Полушарие». Видел эту махину из черного стекла на Брикелл? Они заключили так называемый династический брак, а маленький наследник всего их богатства лежит в чертовой желтой ванной комнате с разрезанной головой. Что касается настоящего момента, то все силы Управления полиции Майами брошены на это дело и будут им заниматься, пока не добьются успеха, а если у нас ничего не выйдет, нам всем придется искать другую работу. Итак, что у тебя есть для меня?

— Босс, мы только начали. Пока еще нет результатов вскрытия, еще не обследовано толком место преступления…

— Я имею в виду, как выглядит само это убийство.

Паз помолчал. Мендес, разумеется, уже поговорил с Клетисом. И Паз сказал:

— Если подходить с этой точки зрения, перед нами ритуальное убийство, во всех деталях сходное с убийством Диндры Уоллес и ее нерожденного младенца. Значит, мы имеем дело с убийством не только ритуальным, но и серийным, и убийца этот очень умный, подлый и к тому же умеющий проникать на место преступления так, что его никто не видит.

— Черный, как я понимаю. Я говорю всерьез.

— На это есть некоторые указания, шеф.

— Это хорошо. Уже что-то. Клетис говорил тебе, что создан штаб по расследованию дела?

— Да, сэр, — произнес Джимми самым безразличным тоном.

— Вижу, ты от этого в таком же восторге, как и я, но босс и мэр желают принять участие. Как я понимаю, они могут давать советы, но главными действующими лицами будете вы с Клетисом. Хочу, чтобы ты понял: вы можете рассчитывать на мою полную поддержку. Во всем положиться на меня.

— Я высоко ценю это, сэр.

— Ладно. Буду поддерживать вас, но если вы испортите дело по собственной вине или поддержка окажется невозможной по причине политического толка, сидеть вам в дерьме.

Паз не удержался от улыбки.

— Прошу прощения, сэр, это мне ясно и без подобных поощрений. Прошу вас, говорите напрямую.

Мендес тоже улыбнулся, но Джимми понимал, что он, как никогда, серьезен. Неглупый мужик и по-своему честный, но гордый, как Люцифер. Мендес слегка наклонился вперед, приблизив голову к лицу Джимми.

— Ты утверждаешь, что это ритуальные убийства. Это ритуал, который проводят психически больные, или же ритуал какого-то реально существующего культа?

— Пока неясно. В случае с Уоллес прослеживаются африканские связи, точнее, связи с африканским прорицателем. Я кое-кого из разбирающихся в таких делах людей просил проверить, отражены ли в антропологических записях сходные обстоятельства, как то: беременная женщина, разрезы, изъятие отдельных частей трупов, введение наркотических веществ. И как раз собирался поговорить с членами этого семейства и спросить у них, интересовалась ли жертва подобными материями.

— Да, так и следует, но почему бы тебе не поручить это дело Клетису?

— Для этого есть особые причины? — спросил Паз не без раздражения. — Моя техника опроса еще недостаточно отполирована?

— Да брось ты, парень! — огрызнулся Мендес. — Весь наш долбаный департамент знает, что ты не в ладах с высшим классом кубинцев. Позволь проповеднику потолковать с семейством, а сам займись другим нужным делом. Ведь этот гад должен был как-то сюда проникнуть, а здесь в каждом доме есть сторожевая собака, есть и сигнализация. Люди непременно что-то слышали. И знаешь, Джимми? Вы оба с Барлоу освобождаетесь от всех других дел и можете работать по свободному графику. Оба докладывайте о ходе расследования прямо мне.

— А как насчет лейтенанта Посады?

— О нем предоставь побеспокоиться мне. Нам нужны связи со штабом по расследованию на самом высоком уровне, и этим толково займется наш Ромео.

— Да, сэр, — сказал Паз и отправился разыскивать патрульного сержанта из местного отделения полиции.

Час проходил за часом. Паз был занят по горло; он разговаривал с полицейскими, разговаривал с соседями, которые говорили полицейским, что, кажется, что-то заметили, разговаривал с ребятами из отдела экспертизы, надеясь, что им удалось обнаружить нечто более существенное, чем крохотный осколок черного стекла. Результаты были ничтожные. Два человека прогуливали собак на бульваре Кокоплам и видели примерно во время убийства проезжавшего на велосипеде мужчину, но белого и со светлыми волосами. Никто из живущих поблизости от места убийства велосипедиста не видел. Эксперты-криминалисты нашли на ковре возле французского окна несколько комочков земли. Окно выходило на площадку с бассейном, а комочки земли оказались идентичными тем, какие обнаружили под большой пальмой в следах, оставленных велосипедными шинами и ведущих дальше к дороге. Ур-ра, вот он ключ! Криминалисты-эксперты сделали гипсовые слепки со следов шин.

Около полуночи Джимми удалился с места трагедии и позвонил домой Мэнни Эчиверре. Он рассказал ему о происшедшем и предложил совершить разумный с точки зрения карьеры финт: отправиться в морг и сделать вскрытие миссис Варгас, плюнув на нормальную процедуру и распорядок, вообще на всяческий бюрократизм, так как Мэнни работал как патологоанатом с телом Диндры и мог обнаружить значительное сходство, которое не обнаружил бы другой специалист.

Едва он успел убрать сотовый телефон, как услышал знакомый голос:

— Надеюсь, ты меня не избегаешь?

Джимми обернулся — перед ним стояла Дорис Тэйлор собственной персоной в своем знаменитом брючном костюме цвета весенней травки.

— Я не могу сейчас поговорить с тобой, — поспешил сказать он и быстро огляделся по сторонам: не заметил ли кто, что они общаются. — К тому же ты должна стоять за ограждением вместе с остальными представителями прессы.

— О, я держусь в сторонке, как велят копы. Я просто хотела тебе сообщить, что в твоей машине сидит какая-то молодая женщина. И весьма интересная женщина. Даже не думала, что у тебя такой хороший вкус. Мы с Уиллой поболтали всласть. Я даже могу написать небольшой очерк о том, как проводят вечернее время перегруженные работой полицейские в Майами и как они привозят своих подружек на место преступления, чтобы не терять ни минуты.

Паз схватил женщину за руку и увлек в густую тень смоковницы.

— Чего тебе надо, Дорис?

— Всего. Это самое крупное убийство за декаду. Я слышала, это просто ужас какой-то. Тот же самый тип?

— Похоже на то.

— Есть хоть какие-то предположения, кто он?

— Пока нет. Рановато.

— Но это чернокожий. Тот, кто убил Уоллес?

— Мы пока этого не знаем. Никакой идентификации. Никаких свидетельств.

— Не надо! Белые парни не убивают черных девушек в Овертауне среди ночи и не смываются после этого как ни в чем не бывало. Здесь действовал тот же самый тип, значит, он черный. Как выглядит место убийства?

Он рассказал ей, ответил на все ее алчные вопросы, опустив или изменив некоторые детали, как делал всегда. Она вдоволь напилась крови и была счастлива.

Закончили примерно около часу ночи; погасли осветительные приборы криминалистов, уехали полицейские машины, фургоны прессы; тело убитой лежало теперь в морге. Члены семьи оставались в доме и рыдали так громко, что Паз, стоя на улице рядом со своим напарником, слышал эти рыдания.

— Он приехал на велосипеде? — спросил Клетис.

— Вполне вероятно, — ответил Паз. — Он не мог приехать на машине. Если он приехал на велосипеде, то, если верить утверждениям свидетелей, он перекрасился в белого, что вполне в духе этого типа. А может, он приплыл по воде. И кто-то впустил его в дом, как было в первом случае. Повезло тебе с семейством?

— Не слишком. Золовки говорят, будто жертва упоминала о каком-то чудесном и красивом талисмане для ребенка, но больше они ничего не знают. Я забрал много вещей из комнаты жертвы. Адресные книжки, сумочки. Разберусь в них, может, что и обнаружится. — Барлоу достал из кармана пластиковый пакет. — Возьми-ка ты этот осколок и попробуй разобраться, что он такое и откуда откололся.

Паз взял. Они договорились о распределении дел на следующий день. Барлоу направлялся в морг, где хотел присутствовать при вскрытии и вообще покрутиться среди токсикологов, послушать, что они скажут. Паз пошел к своей машине и обнаружил в ней дремлющую Уиллу. Он сел за руль и отъехал. Уилла проснулась и выпрямилась.

— Ну как, это возбудило твои чувства, как ты и предполагала? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Было похоже, будто смотришь на разворошенный палкой муравейник. И у меня был интересный разговор с Дорис Тэйлор. Она мне рассказала о твоих подвигах.

— Пари держу, что она это сделала. А поскольку она обнаружила мою машину и ты выболтала ей все про себя, вместо того чтобы просто сказать, что ты свидетельница, она и ухватила меня за яйца. Теперь выжмет из меня досуха подробности этого проклятого дела.

Уилла искренне огорчилась.

— Ох, Джимми, прости меня. Она вела себя так дружелюбно и так хорошо говорила о тебе. — Она придвинулась к нему ближе и спросила: — А как насчет того, чтобы я ухватила тебя за яйца и выжала досуха?

— До некоторых пределов, — сказал он.

Они осуществили это намерение у нее дома на твердом футоне, и даже дважды, к взаимному удовольствию.

— Как же это было хорошо, — сказала Уилла, слегка отдышавшись после бурного катарсиса. — Просто невыносимо думать, что это наша предпоследняя радость.

— Предпоследняя?

— Надеюсь, ты не собираешься домой. Я запланировала этакое беззаботно-ленивое утро, а потом игры под душем… как обычно.

— Завтра у меня тяжелейший день. Серийный убийца, который распотрошил женщину из такой известной семьи, — это самое скверное для полиции. К тому же меня будут постоянно контролировать, никуда не денешься. Ты уж извини.

— Значит, это последняя радость. Если ты не исхитришься посетить Айова-Сити. Как ты думаешь, удастся ли тебе?

— Хоть каждый уик-энд.

Уилла усмехнулась.

— Да, мы могли бы встречаться в аэропорту Марриотт. Знаешь, Джимми, хотя я все эти долгие месяцы считала, будто ты трахаешь подряд все, что движется, в глубине моего маленького девичьего сердечка горело желание услышать от тебя: «Уилла, любовь всей моей жизни, ты лучшая лошадка в конюшне, останься, останься, останься, будь моей женой и роди мне чудесных иудейско-африкано-кубинских детишек, каждый умненький, как ты, и сверхъестественно красивый, как я». Прямо как в кино.

— И ты бы согласилась? — спросил Паз.

Уилла примолкла и посмотрела ему в лицо.

— Подожди минутку. Я должна подумать. Передо мной мужчина приятной наружности, прекрасного сложения, кожа гладкая, умный, на хорошей работе, чувствительный, но не слабак. Пенис подходящего размера и действия…

— Подходящего?

— Чудесно целуется, любовник, с которым забываешь обо всем на свете, хорошо одевается, вежливый, порядочный, довольно щедрый, никакого свинства. Находка, скажете вы, но я спрашиваю себя, почему у него над головой словно бы висит дорожный знак, большой, как на магистральной дороге, сорока футов в длину с надписью заметными издали желтыми буквами, и знак этот гласит: «Вас ждет разбитое сердце! Не принимайте всерьез!» Почему это так, Джимми? И можно ли на такой вопрос ответить сразу? Подумай, Джимми.

Вот и Уилла ушла, думал Паз, нетвердой походкой направляясь к своей машине. Уилла держалась почти по-деловому, явно не желая долго обсуждать тему, не то чтобы холодно, но готовая перевернуть страницу. Едва он оделся, она быстро поцеловала его и почти вытолкнула за дверь. Он задумался о ее сорокафутовом дорожном знаке. Своем символе. Да, он об этом знал. Это было частью того, что он считал своей честностью, даже своей честью. Он знал, что парни лгут ради того, чтобы уложить девушку в постель, копы подшучивали над этим в барах после работы, но Паз избегал лживых обещаний.

Усевшись в машину, он испытал такой сильный приступ раскаяния, что у него на секунду перехватило дыхание. Да, он, пожалуй, нуждался в гранате, взрыв которой отшвырнул бы его с привычной, приятной, размеренной дорожки. Однако Паз обладал богатым воображением и призвал его на помощь во имя собственного спасения, как это бывало не раз и прежде. Да, Уилла привлекательная, умная, у нее такая аппетитная попка, но она и сейчас, в свои двадцать шесть лет, немного полновата, а лет через десять или около того, пожалуй, будет выглядеть как пожарный гидрант. И губы у нее через несколько лет станут вялыми и безвольными. Он представил себе Уиллу рядом со своей матерью. Мать возненавидит любую близкую ему женщину, иного не дано, и Джимми минуту думал об этом с некоторой мстительностью. В конечном счете это было бы даже забавно. Но может, Уилла полюбила бы его мать. Она часто говорила, что сумеет поладить с любым человеком. Возможно, у нее с Маргаритой сложились бы добрые отношения. Тогда его жизнь проходила бы в обществе двух женщин. Но с деньгами стало бы туго, ему пришлось бы обзавестись собственным домом и содержать Уиллу, ведь, как известно, поэты в деньгах не купаются, им пришлось бы постоянно заботиться о заработке, и секс утратил бы свой смысл, так сказать, увял, а кому это надо? Все это коварно нашептывал ему внутренний голос, и чувства его остывали. Джимми Паз уехал в ночь, снова одинокий.

Глава девятнадцатая

Я работала все воскресенье как зверь, или, как говаривал мой муж, если я его спрашивала, усердно ли он трудился днем над своими писаниями, как черный негр. Ему по душе было это отвратительное выражение. Он подолгу и много раз объяснял мне, что для его расы слово «ниггер» не только общепринятое, но теплое, завораживающее. Я этому не верила и нередко испытывала неприязнь к Уитту, когда он его употреблял. Думаю, евреи вряд ли называют друг друга жидами, вкладывая в это слово теплоту.

Он и его методы теперь постоянно у меня в голове. С того дня, как произошло последнее убийство. И еще два таких убийства он должен совершить для окуникуа. У оло икуа означает песню — птичью или колыбельную, и то же самое слово употребляется для обозначения колдовства, магических чар. Окун значит «четыре». Ово, ага, ико, окун, олаи… так меня учила считать бедняжка Турма в доме Улуне. Но произнесенное в пониженном тоне икуа — это «подарок». Или «жертва». Окуникуа, таким образом, можно перевести двояко: «четыре песни» или «четырехкратная жертва».

Четыре — очень важное число в делах оло, и он должен убить четырех женщин за шестнадцать дней, чтобы завершить ритуал. На что он будет способен, когда закончит свое дело, не знает никто, даже Улуне. Никто из оло не совершал окуникуа в течение последнего столетия. Припоминаю, что впервые я прочитала об этом в труде Тур де Монтея в Лагосе. Он оценивал это как пережиток дурных времен накануне французской колонизации. Колдун оло, имени которого никто из людей этого племени никогда не упоминает, был недоволен приходом французов и хотел прогнать их, чего в конечном итоге и добился. Улуне и прочие патриархи племени считали обе мировые войны, Великую депрессию и последующее превращение колониального владычества в воспоминание прямым результатом окуникуа, совершенного тем парнем. Они одобряли результат, но как люди нравственные считали средство чрезмерным. Западные историографы с этим не согласны, они считают, поскольку это более научно и логично, что миллионы вполне разумных, прекрасно образованных, преуспевающих людей сошли с ума и вырвали сердце у своей собственной цивилизации.

Я думаю, он доведет ритуал до конца, убьет еще двух женщин и только после этого нанесет мне визит. Такое может привести в состояние паники любого человека, но я уже за гранью страха. Я оцепенела. Ощущаю даже нечто похожее на утешение при мысли о том, что конец близок. В то же время я обнаруживаю, что тяжелая, требующая точности физическая работа, которой я занимаюсь, снимает оцепенение духа. Я грунтую стены и потолок в комнатке Лус и, пока они сохнут, устанавливаю патентованную лестницу типа трапа, складную и с особой дверцей наверху. Шнур с красной рукояткой свисает вниз, выдергаете за него, дверца отворяется, и лестница с мягким шорохом спускается вниз. Я повторяю этот процесс несколько раз, чтобы полюбоваться предметом элегантным, простым и функциональным. В магазине неокрашенной мебели на Двадцать седьмой авеню я покупаю маленькую деревянную кровать, комодик с четырьмя ящиками, ночной столик, шкафчик для игрушек и деревянную же настольную лампу в форме полумесяца, установленного на шаре. Кубинский торговец недорогим товаром продает мне матрасик для кровати, и я уезжаю со всем этим грузом домой, словно кочевник со своим скарбом. У себя в гараже я собираю все это и крашу быстро сохнущей эмалевой краской.

Я уже заканчиваю наклеивать последние квадратики серого ковролина, когда в кухню врывается Лус и, захлебываясь от восторга, рассказывает о чудесах, на которые сегодня досыта насмотрелась. Она побывала в Обезьяньих джунглях, она смотрела на видео «Русалочку» и «Покахонтас», она… и так далее и так далее, всего не перечтешь. Ну что ж, миссис Петтигрю, спасибо вам. Я говорю Лус, что у меня для нее сюрприз, показываю на свисающую вниз красную рукоятку и предлагаю дернуть. Выражение ее лица в тот момент, когда лестница падает вниз, стоит пятнадцати галлонов пролитого мною пота. Волшебство. Лус поднимается по лестнице, я следую за ней.

— Здесь очень плохо пахнет.

— Это от краски. Скоро пройдет. Тебе здесь нравится?

— Угу. Можно мне спать здесь одной?

— Если хочешь. У нас есть и мебель для этой комнатки. Хочешь посмотреть?

Лус хочет, и мы спускаемся в гараж. После того как она успокоилась, выразив полный восторг, я показываю ей Пипера в его новой клетке. Мы немножко играем с ним и придумываем, как обставить цыплячий домик. Тут как раз появляется Джаспер и спрашивает, не хотим ли мы отведать пиццу вместе с ними и соседкой из дома напротив, Доун Слотски, и ее четырехлетней дочкой Элинор. Лус отвечает за нас обеих, она теперь стала очень говорливой; я повязываю голову шарфом поверх немытых волос, мою лицо и руки, и мы отправляемся в гости.

Мы едим на бетонированной террасе позади дома. Доун уже здесь со своей дочкой, толстенькой, неряшливой, с личиком ангелочка и рыжими волосами. Она и Лус немедленно отправляются к Джасперу, который в сопровождении своего пса Джейка бегает по заднему двору с банкой в руке, охотясь за каким-то жуком с двумя белыми светящимися пятнышками на спинке. Мы, взрослые, идем взглянуть на новую комнатку, и я со скромной миной принимаю общие аплодисменты. Потом мы сидим на потрепанных временем пластиковых стульях и потягиваем пиво (за исключением Доун), и я спрашиваю Доун, как она себя чувствует, — вопрос вполне уместный по отношению к женщине почти на сносях. Доун относится к хиппи во втором поколении, и никто ее не видел одетой иначе как в короткую юбчонку и вязаный «лапшой» топик, даже теперь, когда она надела поверх этого фартук, чтобы скрыть выступающий живот.

До того как у меня появилась Лус, мы с Доун не обменялись ни словом, хотя она всегда улыбалась мне дружелюбно. Обзаведясь ребенком, я стала значительной персоной на нашей улице.

Доун говорит, что ждет не дождется, когда все это кончится, и заявляет, что больше не намерена беременеть, — двоих детей вполне достаточно. Полли с ней соглашается, и обе смотрят на меня; я скромно опускаю взор, понимая, о чем они думают. С такой наружностью, мол, как у нее, счастье иметь хотя бы единственного ребенка. Ну и пусть себе так думают, мне все равно. Шэри Рибера приносит тарелки, чашки и столовые приборы и остается поболтать. В разговоре возникает тема Безумного Акушера — это прозвище со смаком придумали газетчики для моего мужа, — и все мы дрожим при одном упоминании о нем, особенно Доун, чья вторая половина работает администратором гастролирующей труппы и часто уезжает из дома, как, например, сейчас. У Доун решетки на окнах, есть и пес-дворняга, который лает по любому поводу и просто так, ради собственного удовольствия. Мне до боли хочется предупредить ее, что это ничего не значит, но, в конце-то концов, что я могла бы ей сказать? Как объяснить?

Потом начинается разговор об оружии, без особого знания дела, хотя я разбираюсь в оружии любого рода, но, разумеется, не намерена проявлять свою осведомленность. Доун говорит, что не могла бы убить кого бы то ни было, а Полли смеется и утверждает, что без малейших колебаний отправила бы на тот свет этого типа, да и еще кое-кого из собственного короткого списка. Тут она ловит взгляд дочери и успокаивает ее: «Не твоего отца, моя хорошая. Ему бы я могла разве что прострелить ногу». Мы все смеемся. Мистер Рибера по происхождению доминиканец, и дети его и Полли необыкновенно красивы, что случается, если лучшие качества родителей разных национальностей или даже разных рас образуют в комбинированной форме совершенное генетическое суфле. Шэри уже с четырнадцати лет обращает на себя внимание любого человека в брюках, а особенно к ней липнут со своими ухаживаниями, если это можно так назвать, юные гангстеры из цветных, проезжающие мимо в своих машинах. Джаспер учится в средней школе и, как в свое время мой муж, страдает не только от расовой нетерпимости белых кубинцев, но и от злобного, социально не признаваемого расизма более темнокожих парней. Джаспер к тому же хорошо учится, а это лишь ухудшает дело. Или хорошо учился. Полли уверяет, что теперь его положение изменилось, и надеется, что Джаспер не будет проблемным подростком. Ох, Полли, будет…

Так мы беседуем, а тем временем подают пиццу, и я съедаю ломтик в надежде, что он удержится у меня в желудке. Этот вечер реальной жизни прошел очень приятно, а после того как Лус искупалась перед сном и легла спать пока что на прежнем месте, я достала свой ящик. Мне нужно кое-что проверить. Улуне учил меня в Даноло, как снимать колдовство, преподал, так сказать, основной курс, а я тайно записала всю процедуру. Я давно уже об этом не вспоминала, вернее, старалась ни о чем таком не думать то ли из опасения спровоцировать духов, то ли потому, что до появления в моей жизни Лус ничего примечательного со мной не происходило. Я откладываю запись в одну сторону, а в другую — мешок с предметами для гадания. Ниже в ящике находится коробка из вощеного картона, сильно потертая. Она до краев заполнена закупоренными бутылочками, жестяными баночками, запечатанными клейкой лентой, и множеством конвертиков, также заклеенных и аккуратно надписанных моей рукой.

Все это химические препараты, да-да, не более того. Не какие-то невероятные яды незапамятных времен, не особые дары демонов, это просто химия, но к современной научной химии она не имеет отношения. Я не вела дневник, когда жила с Марселем, и сожалею об этом. Я должна восстанавливать его аргументы, обращаясь только к глубинам моей памяти. Ты, мой ангел, говорил он, представляешь собой серию преходящих электрохимических состояний — восприятия, чувства, воспоминания: это очень подвижные, тонкие химические состояния, а химические соединения, призванные их изменять, микроскопически малы и действуют в сочетаниях, о которых мы не имеем ни малейшего понятия. Современную психофармакологию, все эти транквилизаторы, столь обожаемые американцами, можно уподобить, к примеру, тому, как если бы дикарь пытался ударами кремневого молотка привести в действие остановившиеся швейцарские часы. В качестве полного контраста представим себе колдуна, чародея, мага, называй как угодно. В его распоряжении десятки тысяч веществ, извлекаемых им из растений, не говоря уже о симбиотических бактериях, грибках и вирусах, обитающих в человеческом организме и способных его изменять. Лаборатория такого колдуна — это обычная скамья, он сам, его жертвы или враги, и времени у него сколько угодно.

Ладно, возражает ангел, они могут пичкать себя этими снадобьями, входить в транс, иметь видения, могут производить те же действия над своими жертвами или врагами. Но что ты скажешь о загадочной силе, позволяющей им влиять на людей на расстоянии, насылать проклятия, внушать сны, делаться невидимками?

Нет-нет, ты не поняла, мой воробышек. Их тела изменены. Они могут производить психотропные вещества по заказу, могут воздействовать на отдельную личность. Они создают соответствующие вещества, так называемые экзогормоны, в собственном теле и распространяют их посредством выдыхания или через поры. Интересно, не правда ли? В этом и заключается суть того, что мы называем колдовством. У воробышка, однако, есть вопросы. Почему наука не обнаруживает эти экзогормоны? Наука их обнаружила, разве я не ученый? Но то, что ты имеешь в виду, мой артишок, означает «обнаружить химически». Ответ заключается в том, что наука их не ищет. Она по большей части ищет то, что ожидает найти, а она вовсе не ожидает найти реальный смысл в притязаниях колдунов. К тому же наука прекрасно изыскивает то, что можно проконтролировать в лабораторных условиях и повторить любое количество раз, так как одна причина вызывает одно и то же следствие. Но это не имеет отношения к колдовству, поскольку оно есть искусство…

Поразмышляв более чем достаточно, я листаю свою записную книжку до тех пор, пока не обнаруживаю искомое, а именно кадоул — магическую смесь, которая послужит пропуском в царство магии. Беру лист ква — западноафриканского растения из семейства Boraginaceae, богатого алкалоидом пирролизидином, — и толку его вместе с неким порошком, используя вместо ступки мисочку для каши, а вместо пестика — рукоятку отвертки. Добавляю немного собственной слюны и мочи, воду и ставлю смесь на плиту, чтобы она прокипела. Произношу на языке оло нужные слова заклинания. Кипящее зелье пахнет отвратительно. Когда оно густеет, я процеживаю его через кухонное полотенце в миску и получаю примерно четверть чашки пахучей зеленовато-коричневой жидкости. Добавляю к ней немного коричневого, немного красного порошка и немного своей крови. Жидкость обретает густой черный цвет и на вид уменьшается в объеме, как и положено. Моя артиллерия. Я переливаю смесь в пустую баночку из-под джема. Она может храниться неограниченное время. Я встаю на стул и ставлю банку на верхнюю полку буфета, задвинув ее в самый угол.

Вновь и вновь обдумывая меры защиты, я решаю, что стоит позаботиться и о предосторожностях чисто реальных. На самом дне моего ящика лежит треугольной формы сверток в прорезиненной ткани. В нем мой пистолет. Я разворачиваю его и взвешиваю на ладони. Тяжелый. В незаряженном виде он весит, насколько помнится, два и три четверти фунта, но сейчас в нем десять пуль. Отец хранил пистолет на «Ястребе», и я украла его вместе с «Ястребом». Я прячу пистолет на полку рядом с кадоулом. Может, я смогу застрелить его, если он явится в собственном обличье. Смогла бы я убить его? Я никогда никого не убивала, кроме самой себя. И убью еще раз, по-настоящему, если пойму, что попала в его власть.

В ящик снова отправляется все, кроме моего дневника, который я продолжаю читать. Я хочу снова обрести в себе Джейн. Период существования Джейн между пребыванием у ченка и оло был книгой самообмана с отменными образчиками всех основных типов — профессионального, общественного, романтического… нет, я слишком сурова по отношению к ней. Она оказалась выносливой девушкой. Это очень нелегко — одновременно утратить свое первое романтическое увлечение и чувство реальности Вселенной.

Это наводит меня на мысли об отце (ведь я уже несколько раз ходила взглянуть на то самое судно, «Гитару», пришвартованное в Диннер-Кей). Я размышляю о том, есть ли еще вокруг нас люди такого рода и появятся ли они в будущем. Отец всегда говорил, что именно его поколение потеряло то, которое родилось во время Второй мировой войны. И обычно перечислял явления, исчезнувшие вместе с его поколением. Оно последним переживало расовую сегрегацию, последним обрело половую зрелость, перед тем как женщины обрели полную свободу и право употреблять противозачаточные таблетки, последним, которое подчинялось учителям и людям старшего возраста, не задавая лишних вопросов, последним, повзрослевшим до того, как телевидение стало преобладающей силой, и, наконец, последним, мужчины которого считали себя обязанными жениться на забеременевших от них женщинах. Поэтому я и появилась на свет.

Я была похожа на него во многих отношениях или старалась быть похожей, вероятно, потому, что не хотела походить на мать, женщину вполне современную, хотя она была моложе отца всего на пять лет. Она часто рассказывала мне, как пришла к нему попросить денег на аборт, а он, не дожидаясь ее просьбы, предложил, чтобы они поженились, и она вышла за него. Она желала вести примерно такой образ жизни, как семейство Кеннеди, и старалась, чтобы при ней всегда был кто-то, с кем она могла выезжать в свет. Отец оставался дома с нами, детьми, пока она этим занималась. Надо отдать ей должное, по большим праздникам она принимала дома, и вот вам пожалуйста, все они тут как тут с короткими визитами. Глупая история…

…Уитт. Это была неожиданность, именно так я тогда записала в своем дневнике. Джейн считала, что увлеклась гением. Что для нее настало возрождение… Мы не закончили в постели тот вечер, когда познакомились. Мне и сейчас приятно вспомнить, что Уитт тогда беспокоился о своем старом друге Лу. Но на следующий день он позвонил мне и пригласил на репетицию — и я пропала. Я, мне кажется, верила тогда, что человек, который таким образом выражает свое негодование по поводу расовой истерии и ханжества, обладает истинным иммунитетом к расовому безумию. Такой иммунитет, с моей точки зрения, вполне возможен. Нет нужды говорить, что и в Чикаго, и в Нью-Йорке мы познакомились с несколькими межрасовыми семейными парами. В артистических кругах это не было столь уж необычным. Возможно, втайне они и страдали, но лично я не видела тому подтверждения. Некоторые из этих людей чувствовали себя счастливыми оттого, что они живут активной жизнью и имеют успех. Я думала, что и мы будем такими же. Читая об этом сейчас, я понимаю, что у меня не было ключа, не было путеводной нити. Может, и у него тоже. Но даже и теперь я предпочитаю думать, что Уитта изменила Африка с ее обаянием колдовства.

Не он первый из числа вполне доброкачественных людей поддался соблазну власти над людьми. И что-то во мне самой подсказывает, что тут есть и моя вина. Что же я такое сделала?

С деньгами все было отлично. У каждого из нас денег имелось более чем достаточно, а каждый знает, что люди богатые счастливы. Уитт никогда не интересовался, сколько у меня денег и откуда они, однако, замечая, что я ограничиваю себя в расходах, подшучивал надо мной, называя скупердяйкой. Он был расточителен на свой лад, но утонченный вкус удерживал его от превращения в отвратительного нувориша. Некоторые эксцессы, осуждаемые мною, я относила за счет его артистической натуры. Вокруг нас образовался кружок прихлебателей, но не слишком большой. Уитт был добр по отношению к тем, кто начинал с ним вместе в Чикаго, и мне это казалось хорошим знаком.

Секс был на высоте. Мы страстно желали друг друга с самого начала, так это оставалось и в дальнейшем. Кажется, я удивляла его в этом отношении, потому что выглядела застенчивой, неловкой, этакой выпускницей монастырской школы, но он, видимо, рассчитывал со временем избавить меня от католической стыдливости. Меня уже отчасти избавил от нее любовник энциклопедически образованный в области сексуальной техники и весьма виртуозный. Был ли Уитт настолько же хорош, как Марсель? И что значит «хороший» в этом смысле? Марселем я была по-детски увлечена до безумия, а Уитта любила, вот в чем колоссальная разница. Все, чему я научилась у Марселя, я положила к ногам или, если хотите, к пенису Уитта. В конечном счете большего ни потребовать, ни получить нельзя. Чем богаты, тем и рады. Могла ли я предвидеть происшедшее? Есть ли на это хоть малейшие указания в моем дневнике, которых я даже теперь не могу видеть? Он всегда старался сделать меня счастливой. И к моему восхищению, у него был на это особый дар. Однажды в день моего рождения он не поздравил меня, и я решила, что он забыл, но когда мы вернулись на свой роскошный чердак, там было полно цветов, я хочу сказать, тысячи и тысячи цветов. Однажды он нанял целый хор петь для меня под нашими окнами. В другой раз он взял меня с собой в музей, а потом усадил в такси, чтобы, как я думала, отвезти домой, но мы поехали в аэропорт имени Кеннеди, сели в «конкорд» и полетели в Лондон. Уитту нравилось делать меня счастливой.

Ладно, это всего лишь деньги, но он был к тому же очень внимателен ко мне. Когда он не работал, а это бывало часто и подолгу, у него не было других интересов. В отличие, кстати, от Марселя, который чуть ли не силком приобщал меня к жизни разных знаменитостей. Уитт часами слушал мои разглагольствования, причем далеко не всегда о таких предметах, в которых я хорошо разбиралась. Превосходный муж, не правда ли?

Есть еще одна маленькая деталь — его происхождение. В дневнике есть записи, касающиеся великого разоблачения, нашей ссоры и счастливого воссоединения. Я перечитываю их, чтобы разобраться заново. Мой раненый герой! Я молокосос в сравнении с моим раненым героем, тем более с героем гениальным. Марсель скрывался от нацистов, Уитт скрывался от белой Америки, мой отец скрывался от моей матери.

Я посетила родителей Уитта, не сообщив ему об этом. Стэна и Синтию Мур, Морристаун, штат Нью-Джерси. Я позвонила им и спросила, могу ли к ним приехать, они разрешили, и в конце весны в одно из воскресений я туда отправилась. Я нашла примерно то, что и ожидала: засаженная кленами улица с домами, выстроенными на разных уровнях, на подъездной дорожке новенький фургончик с наклейкой на заднем стекле, призывающей к амнистии, и с другой наклейкой, на бампере, с протестом против проводимого в штате референдума («Не голосуйте за список 171!»). На гараже закреплена корзина для баскетбола. (Уитт играл в баскетбол? Странно. Он даже на велосипеде ездил с трудом.) И наконец, сами Муры, симпатичные, либерально настроенные люди среднего возраста. Голосуют за демократов. Принадлежат к унитарианской церкви[74] (Синтия — крещеная еврейка), в прошлом пацифисты, борцы за гражданские права.

Дом их обставлен сборной мебелью без претензии на стильность; на стенах постеры в металлических рамках и оригинальные картины. В гостиной, где меня усадили на обитый коричневым вельветом диван, полно книг, и ясно, что их читали и читают; на одной из стен огромная стереосистема, вокруг нее громоздятся во множестве долгоиграющие пластинки и диски. Боюсь, что я (это я-то, которую с детства приучали не задавать неуместных вопросов!) применила к Мурам лучшие достижения техники антропологического опроса. К счастью, эта американская чета, видимо прошедшая сквозь горнило множества групповых собеседований разного рода, не предъявляла претензий по поводу вторжения в их частную жизнь. Они были без памяти рады новостям об их сыне.

Я узнала, что, когда Синди после очередного аборта в результате неудачной операции лишилась возможности иметь детей, они с мужем решили усыновить ребенка, и — вопреки предубеждениям расистски настроенных буржуа, — ребенка, принадлежащего к одному из угнетаемых меньшинств. Колесо судьбы повернулось и предоставило им возможность усыновить мальчика в возрасте десяти недель, мать которого родила его в больнице Бельвю в Нью-Йорке и улизнула оттуда на следующий день после родов, оставив фальшивый адрес. Они дали ему имя Малькольм (без всякой связи с кем-либо) Де Уитт (в честь незадолго перед этим скончавшегося отца мистера Мура). Он был просто куколкой. Это определение я услышала из уст миссис Мур и записала его. Куколка куколкой, но, как заметил тут же мистер Мур, с первой недели он был острым, словно гвоздик с большой шляпкой. Воспитывали его в соответствии с новейшими гуманитарными установками — много движения, много внимания, никакой слащавости, Моцарт в детской, Монтессори[75] до поступления в школу. И они хотели привить ему принципы уважительного отношения ко всем расам. У Муров было множество друзей среди афроамериканцев и знакомых, усыновивших детей иной расы. В церкви, которую они посещали, было полно таких ребятишек — маленьких корейцев, маленьких китайцев, маленьких чероки, маленьких мулатов всех оттенков кожи, — и Мурам это казалось преддверием Утопии. И это могло быть так. Господь благослови их щедрые души, славные они люди, вот что главное.

Я рассматривала в альбоме фотографии Уитта (или Малькольма, как его тогда называли): улыбающийся младенец, потом весело смеющийся малыш, начинающий ходить, потом потерявший несколько молочных зубов мальчуган лет шести, все семейство в Диснейленде, снимок, сделанный во время Хэллоуина — накануне Дня всех святых, снимок, сделанный на церемонии по случаю окончания школы — улыбка вполне официальная, а на следующих снимках она вообще исчезает, выражение лица у юноши либо холодное, либо сердитое.

Родители считали, что это издержки переходного возраста. Дети все такие. К шестнадцати годам все придет в норму. Сами они в школьные годы тоже бунтовали и познакомились в тюрьме, куда попали после демонстрации на Мэдисон-сквер. Так что они не особенно тревожились, хоть и чувствовали некоторую душевную боль. Он не любил их? Это невозможно. Они любили его!

Я разбередила рану. Уитт уехал в Чикаго продолжать образование. Успехи у него были отменные. Они считали, что Уитт готовится к карьере юриста, и даже не думали, что он начнет писать стихи. В первый год он не приехал на Рождество, не приехал потом и на короткие весенние и долгие летние каникулы. Получил работу. Они хотели слетать к нему и повидаться, познакомиться с его друзьями, посмотреть, как он устроился… Нет, он слишком занят. Слишком занят для отца и матери?

Они узнали, чем он так занят летом, когда из Чикаго позвонила полиция. Его арестовали за участие в торговле наркотиками. Муры были там на следующий день.

Об этом я знала. Уитт рассказывал мне этот эпизод из его «жизни в гетто». Сам он не употреблял наркотики и не торговал ими, его загребли вместе дружками, их выдал осведомитель. Это была правда. Уитта загребли вместе с дружками, которым он лгал так же, как лгал всем прочим. Муры, естественно, были на его стороне, они знали все о свиньях-расистах, но дело обернулось тем, что Уитт не хотел, чтобы они были на его стороне. Произошла ужасная сцена в кабинете адвоката, после того как они поручились за сына и вытащили его из тюрьмы. Он обвинял приемных родителей в том, что они лишили его подлинной индивидуальности, его души чернокожего, что они использовали его как средство избавиться от своей чудовищной вины. Он хотел бы, чтобы его вырастила в своей общине его собственная мать, наркоманка и проститутка, тогда он стал бы хоть чем-то. Он мог бы стать черным киллером-наркоманом, но это лучше, чем быть белым ниггером. Обвинения с него были сняты, и Муры уехали. Это было все равно что уехать из морга, где они опознали тело собственного сына, лежащее на столе, как сказала Синди. Почему? Почему? Мы делали все как можно лучше. Я не в состоянии понять… Я тоже делала все как могла лучше.

Он больше к ним не вернулся, никогда с ними не общался, не отвечал на телефонные звонки, возвращал письма нераспечатанными. Поступил на работу в библиотеку, чтобы зарабатывать на жизнь. И ни единого слова за пять лет. А потом была поставлена «Музыка расы» и подхвачена Нью-Йорком. Не без сердечного трепета Муры поехали ее смотреть на Бродвей. И во втором действии увидели злую, издевательскую сатиру на свободомыслящую белую супружескую пару, которая усыновила черного ребенка. Они ушли в антракте. Синди после этого целую неделю плакала.

Я подумала, что могу это уладить. Вечно я думаю, что могу что-то уладить. Я попрощалась со Стэном и Синди на самой высокой ноте, пообещала поддерживать с ними связь и намеревалась поговорить с Уиттом, выбрав подходящее время. Ну, подумай, сказала бы я ему, ведь это патология, ты ведь уже не ребенок, они твои родители, они тебя вырастили, они вполне достойные люди. Все это нехорошо, неправильно.

Однако подходящее время все не приходило. Уитт работал, он всегда не мог оторваться от работы, стоило ему взяться за нее, даже в то лето, когда мы с ним поехали в Сайоннет. Над сараем для лодок было небольшое помещение, в котором жил сторож, когда он у нас был. Мы превратили это помещение в рабочую студию для Уитта. Как ни удивительно, у него сложились добрые отношения с моими родственниками. Мой отец относится доброжелательно к любому человеку, и главное, для него в этом отношении не имеет значения общественное положение, будь то Рузвельты, Кеннеди или парень, который убирает мусор, — он держится на равных со всеми, с кем ему приходится общаться. А Уитт тоже может быть обаятельным, и это пошло во благо.

Маме нравятся люди приятные и пользующиеся известностью, и в данном случае она была и удивлена и рада, что ее неуклюжая дщерь нашла именно такого человека, а его расовая принадлежность как бы добавляла перцу в то блюдо, которым она потчевала подруг по клубу, рассказывая о нем и его делах. Моя сестра Мэри, или Мария, как она тогда предпочитала себя называть, сразу положила на него глаз, но Уитта это только забавляло, чем он покорил мое сердце еще в большей степени, нежели оно уже было им покорено: он оказался единственным мужчиной на планете, за исключением моего сводного брата Джози, который предпочитал меня ей.

Джози в то время тоже был у нас. Сейчас, перечитывая дневник, я припомнила, что брату Уитт не слишком пришелся по душе: он ничего мне не говорил, но вел себя по отношению к нему немного натянуто. Я думала, это потому, что папе Уитт нравился, а значит, не должен был нравиться Джози. Уитт на этот счет никогда не высказывался. Кажется, я была счастливой в то лето. Воистину благословенны те, чьи анналы кратки! Помню, как Уитт махал мне рукой из окна, когда мы выходили в море. Он не отправлялся с нами в плавание ни разу. Морская болезнь у него, по-моему, начиналась еще на пристани. Думается, и он в конечном итоге был счастлив пребыванием в нашем семействе, но возможно, тут много значило его умение приспосабливаться к обстановке.

Таился ли в то время подлинный Уитт под внешним своим обаянием? Как таится леопард, поджидая добычу. На читаемых мною страницах нет ни малейшего намека на это, а предположения строить незачем. Это было последнее лето, целиком проведенное нами вместе. После него мы отправились в путешествие.

Внезапно я ощущаю, что больше читать не хочу. Я убираю дневник в буфет и выхожу на крыльцо. Небо низкое, нависшее, сулящее дождь. Я вспоминаю нашу первую ночь в Африке, когда мы приехали в Лагос, вспоминаю, как скоро все изменилось. Сгинуло. За неделю. Или примерно за неделю. Цветы и песни и желание делать меня счастливой. Нет, это не леопард внутри. Это некая пустота, которую не смогли заполнить приемные родители, и вышло так, что не смогла и я. Но что-то ее заполнило там, в Африке.

Глава двадцатая

24 октября, Лагос

Я не могу поверить тому, что случилось, и даже слова, которые я пишу, кажутся мне нереальными, и весь мой дневник будто снится мне во сне. Тем не менее привычка, приобретенная во время полевых исследований, вынуждает меня пунктуально записывать все происходящее. Оно было, и я тому свидетель.

Вечером пятого числа, когда я вернулась в Лагос, У. вернулся поздно и принялся с громкими криками стучать мне в дверь; мне следовало сказать ему, чтобы он убирался, но я не хотела, чтобы шум перебудил всех обитателей гостиницы. У. был растрепан, от него пахло пивом, табаком и еще чем-то приторным вроде дешевого дезодоранта. Говорил он высокопарно, совсем не в своем обычном стиле: он-де вобрал в себя подлинный дух Гвинеи, дух африканской ночи, музыки, живой как никогда, и так далее. Я ответила, что он набрался этого с чужих слов и болтает, как попугай, о негритюде в понимании Соронму, добавив, что уже очень поздно, а я устала. Он разошелся вовсю, заявил, что это я болтаю, как попугай, следуя господствующим представлениям обескровленной, заумной и уже мертвой белой цивилизации, а на самом деле я знаю, насколько он прав, и присосалась к нему, чтобы питаться его черной энергией и жить за ее счет подобно тому, как американская культура высасывает энергию из чернокожих, превращая ее в деньги. Потом он набросился на меня и буквально изнасиловал.

Я думаю сейчас, почему я не сломала ему его треклятую шею? Ничего не помню, кроме того, что была беспомощна, потрясена, опустошена. Он, кажется, ходил по комнате, потом ушел без единого слова, будто я была обыкновенной шлюхой. Смешно, право, смешно, что я все время молчала, а когда он ушел, зарыдала как безумная, и мне уже было все равно, слышат меня или нет.

Все, разумеется, слышали, потому что наутро обращались со мной с невероятной бережностью, словно я заболела какой-то отвратительной болезнью. Это было невыносимо, и я ушла к себе в комнату. Заперлась и принялась за работу: вводила записи, сделанные во время пребывания у геледе, и в частности в мастерской резчика по дереву, в свой маленький компьютер, время от времени ударяясь в слезы или выпивая стаканчик рома. В конце концов я уснула.

Разбудили меня шум, громкое пение и громыхающая музыка. Полная темнота, генератор отключен. Я оделась и спустилась в бар, ориентируясь на звуки музыки. Там было человек десять, все пьяные, среди них две женщины в ярких платьях в обтяжку, с прическами, блестящими от лака: так называемые ашавос, местные проститутки. Парни явно из тех, кто промышлял вокруг острова Лагос и Виктории, обирая туристов и местных жителей, только что пришедших из буша. Одеты — в подражание американским гангстерам — в мешковатое барахло с непристойными надписями, на ногах разношенные спортивные туфли на резине, на головах бейсболки козырьком назад. Совсем молоденькие девушки, почти подростки, мужчины разного возраста, некоторым явно за тридцать. Войдя в бар, я заметила, что здесь они не совсем в своей тарелке: бар в отеле «Лари» — не их привычная стихия, он являет собой точную копию английского паба, стены обшиты деревянными панелями, уютные ложи, на стене мишень для игры в дартс. Это совсем не то, что сидеть при свете керосиновой лампы на доске, уложенной на пару ящиков. Чужой человек, вселившийся в тело моего мужа, подошел, схватил меня за руку и представил своим дружкам как трофей. Моя белая сука. Ей нравится черный член, верно? Дальше — больше, он заговорил о том, как я трахалась с белым мужиком, Дэйвом Берном. Теперь вы поняли, как надо обращаться с такой сукой. Парни были возбуждены и одурманены алкоголем. Подошли ближе. Трогали меня, толкали. Говорили они, перебрасываясь шуточками, на диалекте, мне непонятном. А Уитт упивался поставленной им фантазией: толпа негров линчует белую женщину.

Я ударила его кулаком в нос. Кто-то обхватил меня сзади, полез рукой ко мне в шорты. Я сжала его запястье и в два приема — уки-ваза и маэ-отоси — с треском сломала кость. Парень взвыл, отскочив от меня.

Плохо помню остальное. Возле меня круг сверкающих глаз и зубов. У. валяется на полу, кровь льет у него из носа, белая рубашка в красных пятнах. Все они орут на меня, размахивая кулаками, и кто-то бьет меня бутылкой по голове. Пиво из бутылки течет у меня по спине. Раздается оглушительный выстрел. Крики. Пороховая вонь. Передо мной разъяренное лицо женщины. Это миссис Б. Новые крики, шлепанье сандалий по полу, топот башмаков, грохот с силой захлопнутой двери. Рядом со мной Дес, он поддерживает меня, спрашивает, как я себя чувствую, а моя кровь льется и пачкает его одежду.

Выстрелило ружье миссис Бэсси. Она наклонилась надо мной, опираясь на еще дымящееся оружие. Все собрались здесь, смотрели на меня широко раскрытыми, изумленными глазами.

Миссис Бэсси зашивала мне рану на голове. Как я потом узнала, в молодости она была медсестрой. Как хорошо, моя девочка, что вы от него избавились, повторяла она, накладывая швы. Да, но я хотела, чтобы он вернулся. Не это чудовище, нет, я хотела, чтобы вернулся мой муж.

Я проснулась поздно, когда кончилось действие снотворного, оделась и спустилась в библиотеку. Все были очень любезны и добры со мной. Дэйв Берн спросил, не хочу ли я отправиться в Эзале-Эко, район Лагоса, где очень сильны традиции геледе и где у него сложились приязненные отношения с Акинкуото, бабаласе, то есть жрецом и постановщиком танцев.

На двенадцать дней я удалилась в подлинную Африку; я не вела тогда записи в дневнике, я вообще ничего не записывала на бумаге, только ходила повсюду с портативной видеокамерой, фиксирующей не только изображение, но и звуки. И говорила с каждым, кто хотел говорить со мной.

Встреча с Олаивой, хранительницей священной гробницы. Она услышала обо мне и велела Акинкуото привести меня к ней.

Она восседала на подушках в сумеречном помещении с низким потолком. Первое, что бросилось мне в глаза, — это ее одежда: большое покрывало, широкими складками ниспадавшее с ее головы, и белое длинное и широкое одеяние, один конец которого был перекинут через плечо на манер римской тоги. Подойдя ближе, я вгляделась в ее лицо. Определить его эпитетом «аристократическое» значило ничего не сказать о нем и о потоках целенаправленной и мощной духовной энергии, которыми оно буквально фонтанировало. Взглянув на такое лицо, испытываешь стеснение в груди, словно от сильного удара. Мне вспомнилась Пуниекка, шаманка ченка, я ощутила страх и невольно поклонилась, как делаешь это в церкви, проходя мимо алтаря. Акинкуото, представляя меня, говорил несколько напряженно, а ведь он был с ней в более коротких отношениях, чем кто-либо из мужчин общины. Он обращался с ней так, словно перед ним была машина, груженная нитроглицерином, но Олаива на него не смотрела — она смотрела на меня. Мы обратились к ней с положенными ритуальными приветствиями, очень длинными, как всегда у йоруба. В процессе обмена любезностями Олаива спросила меня о моих детях, я ответила, что Бог не благословил меня ими, и она нахмурилась. Потом она взмахом руки предложила Акинкуото удалиться, и он удалился с поспешностью, обычно ему не свойственной.

Некоторое время мы просидели молча; портативная видеокамера так и лежала невключенной у меня в руке, словно некий церемониальный предмет вроде метелочки из конского волоса с серебряной рукояткой в руке у Олаивы.

Она первая нарушила долгое молчание, спросив меня, зачем я приехала в их страну. Я начала с обычных антропологических объяснений насчет того, что мы хотим получше узнать жизнь ее народа, что мы слышали о ее мудрости и так далее, но Олаива жестом прекратила мои излияния. Нет, ее интересует истинная причина, сказала она. И добавила, что обычно не принимает белых женщин, они ее беспокоят. Вы не такая, как они. Аше могло бы проникнуть в вас в большом количестве, но вы его не пускаете. Ориша готовы одарить вас, но вы им отказываете. Почему?

Я ответила, что не знаю. Вы знаете, возразила она. В вас сидит алуджонну, злой дух. И это вам известно. Я согласилась, что это так. Олаива пожала плечами. Сейчас нам подадут пальмовое вино и колу, сказала она, дважды хлопнула в ладоши и окликнула кого-то через плечо. Быстро вошли две молодые женщины в белом и поставили перед нами низенький столик, на котором были орехи кола и две чаши с вином. Мы ели и пили. Потом она сказала: ваш муж бьет вас. Я ответила, что это не так, и дотронулась до повязки на голове. Это всего лишь несчастный случай. Да, он бьет вас, сказала она. Почему? Вы не удовлетворяете его в постели? Или ужин не готов, когда он его требует? Или он бьет вас потому, что вы не родили ему сыновей? Про себя я подумала, что все верно, но вслух произнесла другое. У нас разные обычаи. Она посмотрела на меня так, что я вдруг призналась: боюсь, в него тоже вселился злой дух. Не знаю, почему я это сделала, но Олаива ответила: разумеется, потому что вы оба не очистили себя перед вступлением в брак. Вам следовало очиститься вместе, иначе когда-нибудь либо он убьет вас, либо вы убьете его. Но вы сильнее. Я увидела, как она протянула руку и достала из кувшина пестрый камешек. С минуту смотрела на него, потом спрятала где-то в складках своего одеяния. Все это было интересно, сказала она, я запомню. Я ощутила легкую дрожь. Я слышала раньше о запоминающих камнях, но никогда их не видела. В традиционных сообществах ими пользуются как записными книжками или магнитофонной записью. Олаива сможет воспроизвести наш разговор в памяти с той же точностью, с какой он был бы записан на моей портативной видеокамере, если бы я ее включила.

Мы помолчали, а потом я сумела перевести разговор в чисто антропологическое русло. Олаива научила меня нескольким гимнам, а под конец сказала, что хоть я и опасна, однако нрав у меня от природы хороший. Отец мой порой намекал на это, но ни разу не высказался напрямую. Я покинула Олаиву с отуманенной головой, а когда вышла, обнаружила, что наступила ночь.

Три дня спустя у геледе был одун — праздник, во время которого я впервые увидела их танцы. Собственно говоря, это не танцы в прямом смысле слова, а некое первобытное синкретическое искусство, совмещающее оперу, балет, цирк, краткий обзор новостей и курс психотерапии. Танцы продолжались три дня. Я все записала на пленку. Глупец, если бы ты был здесь! Какое великолепие!

Утром третьего дня приехал Берн вместе с Тунджи и рассказал мне, что У. арестован за перевозку наркотиков и находится в Лагосе в тюрьме. Я пошла туда, где восседала на своем почетном возвышении Олаива, и попрощалась с ней, преклонив колени. Он сказала, чтобы я не уезжала, но я уехала. И всю дорогу думала о нем. Сегодня утром в отель ворвались полицейские и устроили обыск. Они сообщили, что ищут наркотики, что У. арестован как крупный американский наркодилер. Быть может, У. сам сказал им, что он такая важная птица. С него станется.

Едва вернувшись в Лагос, я добралась до спутниковой связи и повернула красную рукоятку. Сегодня утром потный, нервический парень из нефтяной компании в сопровождении двух великанов-нигерийцев, вооруженных автоматами, явился в отель с алюминиевым чемоданчиком, содержащим пятьдесят тысяч долларов.

Бросаю свою писанину и отправляюсь к полковнику Мусе.

Глава двадцать первая

Барлоу выложил все, что у них было. Паз подумал, что он молодчина, этот любитель побеседовать со Всевышним на короткую ногу: его не сбило с толку гоготанье целой стаи гусей высокого полета, то бишь высшего полицейского начальства. Комната была битком набита; во главе стола сидел Невил Д. Хортон в окружении своих помощников и мальчиков на побегушках, далее устроились капитан Мендес и прочие капитаны и лейтенанты из тех, кто был в курсе дела.

Барлоу изложил оба дела, подчеркивая их сходство: точное повторение разрезов на всех четырех трупах — матерей и нерожденных младенцев, тип и количество наркотических веществ, обнаруженных при вскрытии тел, тот факт, что преступник проник в оба дома свободно, без взлома, и преступления совершались в полной тишине, жертвы не были связаны и не оказывали сопротивления тому, кто резал их, как мясник режет мясо.

Речь Барлоу делилась на несколько периодов: он делал драматические паузы в нужных местах, задавал сам себе вопросы и тут же отвечал на них («Обнаружены ли нами и другие сходные черты? Да, обнаружены!»). Он говорил свободно, без запинки. Это было похоже на проповедь, только без завершающей морали. Паз был рад, что Барлоу опустил сведения о Тэнзи Фрэнклин: они были сомнительны и никуда не вели. Не пытался Барлоу скрыть и неприятную правду: у следователей нет в руках ни одной нити, нет подозреваемых, нет явных улик, разве что безумная природа самих преступлений, а из вещественных доказательств только скорлупа тропического ореха, используемого при колдовстве, туманное описание человека, которого видели в парке разговаривающим с Диндрой Уоллес, след велосипедной шины и крошечный осколок какого-то предмета, на поверку оказавшегося обсидианом. Дойдя до этого пункта, Барлоу кивнул в сторону Паза.

— Мой напарник, присутствующий здесь детектив Паз, обнаружил кое-что, касающееся фрагмента, обнаруженного на месте убийства в доме Варгаса. Джимми?

Паз встал и вышел вперед. Они договорились с Клетисом, что Джимми, стоя возле напарника, станет отвечать на возможные вопросы по поводу того, что Барлоу в своем сообщении назвал чудовищным преступлением. Паз откашлялся и заговорил, как ему самому показалось, слишком громким голосом.

— Да, я показывал осколок геологу из университета. Он сказал, что это вулканическое стекло, называемое обсидианом. Он исследовал осколок под микроскопом и пришел к заключению, что на нем есть следы выкрашивания оттого, что им сильно надавливали. Мы думаем, что это осколок каменного ножа.

Общий гул встретил это утверждение. Мендес с силой стукнул по столу костяшками пальцев и обратился к главному медицинскому эксперту графства Джону Корнеллу, иссохшему и морщинистому ветерану, имеющему репутацию малоприятного человека, которую он всячески старался поддерживать.

— Док, что вы на это скажете? Нанесены ли жертвам раны именно каменным ножом?

— Они нанесены очень острым ножом, очень-очень острым ножом длиной около трех дюймов, — сказал Корнелл. — Нет возможности определить, из чего был сделан этот нож.

— Я имел в виду, считаете ли вы, что подобные разрезы могли быть сделаны каменным ножом?

— О, разумеется. Ведь это и в самом деле стекло. Для некоторых глазных операций хирурги пользуются стеклянными ножами. Если вы знаете, как это сделать, то можете сточить край стекла до толщины в одну молекулу. Ничто не может быть острее. Проблема со стеклянными ножами в том, что такой нож может сломаться, если на него как-нибудь не так дыхнешь. И тогда придется оттачивать новое лезвие.

— И такое могло случиться с ножом, осколок которого обнаружен на месте убийства?

— Я вот что вам скажу, Арни, — поморщился Корнелл. — Я не присутствовал на месте преступления в момент его совершения. И не могу ответить на ваш вопрос. Найдите этот нож, дайте его мне, и я попробую определить, соответствует ли его форма ранам на теле погибшей.

Мендес улыбнулся, видимо, желая показать, что просто очарован старым грубияном, и переключил внимание на единственного за столом никому не знакомого человека.

— Что ж, может, настало время послушать мнение ФБР. Как вы все уже знаете, мы обратились в объединение поведенческих наук в Куантико и пригласили сюда агента Робинетта, поскольку расследуемые дела подразумевают существование серийного киллера. Агент Робинетт, если вы в данный момент можете что-то сказать нам о типе человека, которого мы ищем, мы вас внимательно слушаем.

— Благодарю вас, капитан, — произнес Робинетт, достал из портфеля папку-скоросшиватель из манильского картона и положил ее прямо перед собой, словно прилежный школьник, которому предложили зачитать приготовленный доклад.

Он и вправду был похож на школьника, хотя ему явно уже стукнуло шестьдесят: круглое лицо, нос пуговкой, круглый маленький подбородок и ясные голубые глаза. Кожа на лице гладкая, румянец такой, словно Робинетт явился сюда после активных занятий спортом на свежем воздухе. Седые волосы его были коротко острижены, и он напоминал астронавта.

После краткого суммарного обзора принципов поведения серийных убийц Робинетт сказал:

— Хорошая новость, если можно так выразиться в данном случае, состоит в том, что мы, кажется, уже видели работу этого человека около трех лет назад на Лонг-Айленде в Нью-Йорке. — Он достал пачку глянцевых фотоснимков размером восемь на десять сантиметров и подвинул ее доктору Корнеллу. Тот просмотрел снимки и пустил их по кругу, а Робинетт продолжал: — Имя жертвы Мария Ду, урожденная Мэри Элизабет Доу. Она работала моделью в салонах одежды, а происходила из очень известной семьи на северном побережье Лонг-Айленда. Семьи богатой и влиятельной, и потому следствие велось в условиях исключительной дискретности. Никакой прессы, кроме краткого сообщения об убийстве. Подробности убийства не стали достоянием гласности, что в подобных случаях, как вы знаете, бывает крайне редко, особенно если жертва пользуется широкой известностью. Вероятно, это дело даже не попало бы в сферу нашей системы, если бы ведущий его полицейский не прошел некоторые наши тренировочные курсы. Файлы об актах каннибализма мы храним в особой базе данных, что всем вам, разумеется, хорошо известно.

Пазу это вообще не было известно. Расследуемые случаи были его первым соприкосновением с актами каннибализма. Когда фотографии дошли до него, он внимательно всмотрелся в лицо убитой женщины, необычайно красивой светлой блондинки с шелковистыми волосами, окружающими ее голову золотым ореолом. Нанесенные ей раны были достаточно сходны с теми, какие им с Барлоу пришлось видеть в реальности. Невыносимо представить себе, что существуют два изверга, способные на подобные преступления. Джимми передвинул снимки Барлоу, тот быстро проглядел их и спросил:

— Эта женщина, жертва… были у нее связи с каким-нибудь культом, африканским, гаитянским?..

Робинетт кивнул, как если бы он ожидал услышать подобный вопрос.

— У нее самой нет, насколько можно об этом судить. Но ее сестра была антропологом и незадолго перед этим вернулась из Африки. Она там заболела и приехала в родной дом, чтобы восстановить силы. Она, вероятно, покончила жизнь самоубийством сразу после похорон сестры. — В комнате после этих его слов все беспокойно задвигались, и Робинетт кивнул еще раз. — Да, в этом деле надо было бы разобраться, но ни местная полиция, ни полиция штата этим не стала заниматься. Семья, как я уже говорил, пользуется в тех местах большим влиянием, к тому же они католики, так что полицию, скажем так, не поощряли особо вникать в аспекты этого самоубийства. Существует частное мнение, точнее предположение, будто сестра покончила с собой, поскольку гибель Мэри Элизабет выглядела как дело внутреннее, особо жестокое убийство по семейным причинам. — Он пошуршал бумагами в своей папке. — Мать и сестра жертвы в момент убийства находились дома, однако дом очень велик, такое, понимаете ли, старинное имение на Лонг-Айленде. Обе женщины ничего не слышали. Двое слуг тоже. Отец жертвы и ее муж в это время находились в пяти милях от дома на автомобильной выставке, с ними был и муж сестры, тоже, кстати, недавно вернувшийся из Африки. Все трое утверждали, что не теряли друг друга из виду в течение всей второй половины дня. Это еще не значит, что так оно и было, однако никто этого не проверял. Когда вы прислали вызов, мы подняли базу данных и получили то, что я привез с собой, полный материал.

В комнате снова задвигались и заговорили, но Барлоу, перекрывая шум, спросил громко:

— Я хотел бы взглянуть на имена тех, кто был на выставке машин.

— Вы можете получить всю папку, детектив, и воспользоваться материалами, как вам покажется нужным. Как я уже говорил, они очень скудны. Начали было искать бродячего маньяка, но после самоубийства сестры жертвы расследование само по себе заглохло. Я полагаю, они решили, будто старшая сестра тронулась умом и убила младшую, а потом покончила с собой в приступе раскаяния через день или два после похорон. В папке вы найдете показания насчет того, что между сестрами была вражда. Старшая завидовала, что у младшей будет ребенок. К тому же она была больная и ненормальная психически. Теперь, разумеется…

Разумеется. Снова интерлюдия возбужденных голосов, которую прервал Мендес, стукнув по столу.

— Спасибо, агент Робинетт. Опираясь на изложенный вами случай и два происшедших здесь, могли бы вы подсказать, какого рода парня мы должны искать?

— Да, капитан, мы об этом думали долго и серьезно, и я должен вам сказать, что стандартный подход к делу не принесет успеха. Лично я сильно сомневаюсь, что этот не знакомый нам субъект — сексуальный психопат.

— Как, вы считаете, будто такого рода преступление мог совершить нормальный человек?

— Нет, я только сказал, что он не сексуальный психопат. Это не значит, что он нормален. Считаю, что мы ищем весьма и весьма необычного человека, но характерные черты этих преступлений не дают основания думать, будто он одержим патологической ненавистью к женщинам. Нет никаких следов пыток. Признаков неистовства. Телам не приданы неестественные или унизительные положения. Женщины выглядят так, словно они мирно скончались во сне. Если бы не была произведена операция, не были извлечены части тела, мы вполне могли бы прийти к такому заключению. Термин «операция» я употребляю условно. Наш незнакомец сумел при помощи наркотических веществ привести жертвы в бессознательное состояние, осторожно и тщательно извлечь нужные ему органы или части органов, извлечь мозг у еще живого младенца, вырезать кусочек мозга из его глубинного слоя.

Такого не может сделать сексуальный психопат, во всяком случае, до сих пор ничего подобного в криминалистике не отмечено. В прошлом о Джеке Потрошителе имели обыкновение говорить, будто он был профессионалом или, по крайней мере, имел представление о хирургии, но сейчас мы так не считаем. Не надо быть профессионалом, чтобы располосовать женщину и вырезать у нее почку. Но необходимо обладать огромным искусством, чтобы извлечь мозг еще даже не рожденного, рассечь его на полушария и удалить таламус — основную часть промежуточного мозга, управляющую реакциями всех чувств, а затем и шишковидную железу, регулирующую развитие половых органов и другие функции.

— Согласен с вами, — произнес Корнелл. — Я бы искал нейрохирурга. Большинство из них, как говорится, в той или иной степени не в своем уме.

На губах у Робинетта промелькнула улыбка и тотчас исчезла.

— Это мне неизвестно, однако хочу предупредить, что мы должны забыть о так называемых типичных параметрах. Этот парень образован. Видимо, окончил колледж и получил диплом. Очень умен и хитер. Умеет пользоваться научной библиотекой. Уверенно чувствует себя с женщинами, мастер поговорить, обаятелен. Скорее всего, недурен собой, роста среднего или повыше, сложен пропорционально, никаких особых примет или дефектов речи. Лет за тридцать, возможно, добился значительных успехов в какой-то профессии. Американец. Может легко уговорить женщину впустить его в дом, убедить ее принимать наркотики, а о молодых наивных девушках и толковать ничего. Мария Ду — модель международного уровня, поэтому чего только от мужчин не натерпелась. Тереса Варгас — выпускница колледжа, она вращалась в высших кругах общества. Диндра Уоллес была более ранима, но в ней, видимо, было что-то особенное, и это привлекло его к ней. Ясно, что ему нужны женщины, которые скоро должны родить. Возможно, он высматривает их на улицах, а возможно, они и сами приходят к нему — предположим, за предсказанием судьбы. Я слышал об указаниях на это в ваших двух случаях. Парень очень осторожен, педантичен, не оставляет почти никаких улик. Я бы предположил, что он раздевается перед операцией и прячет свою одежду в сумку. И совершенно не боится, что его заметят. Это делает ситуацию еще более аномальной. Он не изливает на женщин свою ярость. Он так же спокоен, как, к примеру, вы или я, когда идем покупать мясо для барбекю. Он не совершает преступления, обуреваемый страстью, — он делает покупки.

Это снова вызвало общее оживление. Но Робинетт, повысив голос, продолжал:

— Второе: мы ищем человека, который не пользуется автомобилем. Он ездит на городском транспорте, в такси или, как это было в последнем случае, на велосипеде. Это крайне необычно для американских мужчин вообще, а для серийных убийц в особенности. Быть может, у него отобраны права, а быть может, он по определению не должен управлять машиной. И это надо проверять. Далее третье — раса. Серийные убийцы практически все белые, жертвы их тоже белые в подавляющем большинстве случаев. Вы, ясное дело, спросите меня, к какой расе принадлежит наш субъект, и я вам должен признаться, что тут у меня прочерк. Он совершает преступление в районе с преимущественно цветным населением и совершает его ночью, когда белый человек в таком месте будет заметен, как вспышка огня в темном чулане, но убийцу никто не заметил. И у вас есть свидетель, утверждающий, что видел, как Диндра Уоллес разговаривала с чернокожим мужчиной, неизвестным, которого можно было бы принять за искомую личность. Однако потом он появляется в районе с иным населением, это элита, люди богатые, и ни для кого из нас не секрет, что одинокий чернокожий мужчина в этом районе был бы замечен, мало того, нашлись бы желающие сообщить об этом в полицию. Ваш единственный свидетель считает, что на велосипеде ехал белый человек. Я полагаю, что убийца и в самом деле белый, но для совершения убийства Уоллес он легко мог с помощью грима превратиться в чернокожего. И я думаю, мы не найдем в истории криминалистики случая, когда чернокожий перекрасился бы в белого ради того, чтобы совершить преступление.

Дальше Робинетт заговорил о ритуальных убийствах, которые, как он утверждал, не имели места в расследуемых случаях. Паз слушал его вполуха, изучая материалы по убийству Марии Ду; особенно привлекла его одна фотография, последняя из того множества, что были сделаны при жизни жертвы. На этом снимке миссис Ду шла по дорожке в сопровождении еще двух людей. Время явно было летнее, по обеим сторонам дорожки росли деревья с густой листвой, и пятна тени испещряли землю. Будущая жертва была беременна, но выглядела такой же чистой и прекрасной, как мадонны на картинах итальянских художников эпохи Возрождения. От нее будто исходило сияние, но была ли это реальность или такой женщину сделало искусство фотографа, сказать трудно. Ясно одно: она сверхъестественно, потрясающе красива. Слева от нее находилась другая женщина, высокая блондинка, невероятно худая, с обеспокоенным лицом. Она смотрела на жертву с выражением, которое Паз не смог бы точно определить. С болью? Со злостью? Со страхом? По другую сторону от беременной шел веселый, оживленный мужчина и, судя по его жестам, либо рассказывал смешной анекдот, либо шутил. Может ли быть, что именно его слова вызвали улыбку на лице мадонны и встревоженное выражение на лице другой женщины? Ее сестры, Джейн Клары Доу, как было написано на белой пояснительной наклейке на обороте снимка. Мужчина был зятем жертвы, мистер Де Уитт Мур, супруг Джейн Клары. И мужчина этот здорово похож на Паза.

Внутри у Джимми словно взорвалось сразу несколько маленьких реактивных зарядов; ему мучительно трудно было сдерживать себя, пока агент ФБР заканчивал свое сообщение. Паз уже дважды попадал в подобное положение: первый раз в истории с Югансом, второй — когда с такой пагубной настойчивостью пытался добиться от Тэнзи Фрэнклин описания наружности убийцы. Он не собирался предпринимать еще одну попытку. Нет, вопрос заключался в том, что делать с этой гипотезой. Он столкнулся с извечной проблемой детективов — сообщать или не сообщать властям о своем устойчивом подозрении? Если сообщишь, тебе, может, и удастся прижать преступника к ногтю, но может случиться и так, что ты попадешь в дерьмо, если подозрение окажется ложным. А если не сообщишь в верхи по цепочке, и парень окажется тем самым, мало того, если его сцапает кто-то другой, или, что еще хуже, он улизнет, или, самое худшее, совершит еще одно преступление, и при этом выплывет наружу, что ты имел серьезное и обоснованное подозрение, но ничего не предпринял, то ты просто утонешь в дерьме.

Единственный разумный выход — поговорить с Барлоу. Кстати, это одно из правил Барлоу. Потолкуй с напарником. Клетис Барлоу, считал Джимми, был всегда вполне откровенен с ним во время расследования дела. С другой стороны, подозрения Барлоу были неизменно правильными, в то время как Паз нередко заблуждался.

Агент Робинетт закончил свою речь, ему задали несколько вопросов, потом заспорили о том, какие шаги предпринять, действовать ли активно, упреждая преступника, или устроить ему западню. Собравшиеся за столом были против гипотезы ФБР. Им подавай культ, исповедуемый черными кубинцами или гаитянами, возможно при соучастии белых. Майами — город культов, какой смысл в том, что кто-то станет искать и преследовать сумасшедшего ученого за пределами города? И где убийца получал экзотические яды, у кого? У ботаников, врачей, знахарей, колдунов…

Все споры моментально утихли, едва раздался громыхающий бас того, кто сидел во главе стола. Невил Д. Хортон до сих пор не высказывался сколько-нибудь пространно, но теперь он взял слово и сделал это настолько уверенно и громко, что все собравшиеся умолкли. Не только потому, что Хортон был начальником полиции, но и благодаря внушительности всего его облика: рост шесть футов четыре дюйма, вес более трехсот фунтов, загорелый дочерна, и над всем этим светло-серая шапка коротких и густых кучерявых волос, безвременно поседевших. Хортон пророкотал:

— Ребята, через два часа у меня встреча с мэром и управляющим городом.[76] Сразу после этого мы втроем окажемся перед телекамерой, и я намерен сообщить людям, что мы идем по горячему следу изверга, что мы практически получили от ФБР адрес и номер его телефона и что превращение его в хорошо поджаренного петуха — лишь вопрос времени. Я не собираюсь стоять там перед лицом Бога и людей и говорить, что мы ищем то ли черного, то ли белого сумасшедшего ученого на чертовом велосипеде. Будьте же серьезными, ребята! Если нам придется обеспечить вооруженным охранником каждую женщину на сносях в городе Майами, мы так и сделаем. Это не должно произойти еще раз. Арни, ты головой отвечаешь за это дело. Думаю, тебе тоже стоит поехать на телевидение, чтобы люди знали, кто стоит на страже порядка!

Хортон улыбнулся — широко, чтобы показать, что шутит, но он не шутил.

— Мне нужно подготовиться к выступлению. У вас есть час времени. Благодарю всех за хорошую работу. Удачи вам, и да помилует нас Бог, если мы провалим это дело.

Он поднялся над столом, словно кит из вод морских, и вышел из кабинета в сопровождении своих помощников.

После ухода высокого начальства Мендес принял на себя полномочия и начал отдавать приказания собравшимся офицерам полиции, а те в свою очередь отправились передавать их своим подчиненным, как только совещание закончилось. Мендес пригласил Барлоу, Паза и Робинетта к себе в кабинет. Мендес был зол, ибо он подозревал, что его поставили примерно в то положение, в которое он сам столь охотно поставил Джимми. Теперь он с самым мрачным видом уставился на трех остальных.

— Ну? Что мы скажем публике?

— Капитан, сейчас время стратегических заявлений отвлекающего порядка, — сказал Робинетт.

Мендес недовольно фыркнул.

— Мне нравится эта формулировка. Что она означает?

— Наш парень сейчас очень доволен собой. Он так ловко перехитрил копов. Он наверняка изучает репортажи в газетах и ржет над ними в свое удовольствие, уверенный, что умело прикрывает свою задницу. Что, если мы пустим в ход не наши истинные, а ложные предположения вроде того, что преступник — явно неадекватная личность с тяжелыми сексуальными проблемами, импотент, вынужденный заниматься черной работой? Это может оказать на него влияние, он, скажем, вступит в контакт с прессой или телевидением. В худшем случае он подумает, будто мы совсем сбиты с толку и он, таким образом, в полной безопасности. И нам тогда следует просить шефа, чтобы дали охрану беременным женщинам в нескольких местах, если он достаточно самонадеян и пойдет на новое преступление.

Мендес зло усмехнулся.

— Да, шефу особенно понравится мысль превратить беременных женщин в наживку. Как вы полагаете, сколько в городе таких женщин?

— Статистика ежегодной рождаемости в Штатах утверждает, что их четырнадцать на тысячу, — ответил Робинетт. — Предположим, что в округе Майами миллион женщин, стало быть, рожает четырнадцать тысяч в год, предположим, что в этом месяце на сносях одна двенадцатая часть, таким образом, их примерно тысяча сто шестьдесят.

— Хм, такое, пожалуй, выполнимо, — сказал Мендес. — Они могут поселиться на твоем ранчо, Клетис.

— Рад буду принять их, — сказал Барлоу. — Велю Ирме начинать кипятить воду прямо сейчас.

Паз вмешался в разговор:

— Шеф, я считаю, нам стоило бы съездить в Нью-Йорк, поговорить с тамошними копами и с людьми, живущими поблизости от места убийства, с отцом погибшей женщины и так далее.

— А зачем? — спросил Мендес.

Это был момент, когда стоило бы заговорить о снимке из лонг-айлендской папки и своих соображениях в связи с ним, но Джимми, взглянув в глаза шефа и оценив их выражение, которое было циничным и насмешливым, пошел на попятный. Он сказал:

— А затем что парень был там. И сделал свое дело. Оставил свой след, кто-то мог бы его вспомнить. Вы слышали, как агент Робинетт рассказывал, что следствие проводилось спустя рукава, поскольку следователи пришли к выводу о семейном характере дела, в результате чего убийца покончила с собой. Теперь мы знаем, что это неправда. Существовали нити, которыми никто не занимался, поскольку дело закрыли преждевременно. Существовал человек, которого убитая знала. Быть может, она сама придерживалась какого-то культа, но раскапывать все это не стали. И возможно, одна из этих нитей ведет в Майами. Тот, кто был там, теперь находится здесь, вот в чем дело.

— Ладно, поезжай, — после недолгой паузы сказал Мендес. — По-быстрому — туда и назад. И ты, Клетис, тоже поезжай.

Паз сделал пару звонков в Нью-Йорк, чтобы убедиться, что нужные им люди в данный момент доступны, и еще один звонок в театр «Гроув». Он получил тот ответ, какой и ожидал. Когда они уходили, секретарь отдела убийств поманил к себе Паза и вручил ему желтый манильский конверт, сообщив, что его принесла какая-то женщина во время совещания. Она сказала, что это очень важно и касается убийств. Паз сунул конверт в портфель. Они с Барлоу поднялись в Международном аэропорту Майами в самолет Панамериканской воздушной компании, вылетающий в час десять в аэропорт Л а Гуардиа. Барлоу, заняв свое место, произнес:

— «Идущие этим путем, даже и неопытные, не заблудятся», Исайя, глава тридцать пятая, стих восьмой.

После чего он немедленно смежил веки и уснул. Проснулся Клетис, когда шасси самолета коснулись земли, и сказал:

— Приятно спать, когда тебе за это платят. А ты выглядишь как мокрая курица, сынок. Сколько маленьких стаканчиков спиртного, которым они тут поят, ты успел принять?

— Семьдесят три, — кисло ответил Джимми.

— В таком случае машину лучше вести мне.

Паз забрался в присланный для них белый «таурус» и тут же отключился. Очнулся он к тому времени, когда машина замедлила ход и остановилась. Джимми встряхнулся, поправил галстук, пошевелил языком во рту, захотел выкурить сигару, но ограничился пластинкой мятной жевательной резинки. Выглянул в окно. Они находились на автостоянке перед серым современным зданием с аккуратным, круглой формы газоном у входа. Посреди газона торчал высокий флагшток. Так могла бы выглядеть небольшая фирма, торгующая компьютерами и прочей электроникой, но это были Хиксвиллские казармы полиции штата Нью-Йорк.

Детектив Джерри Хайнрих, который вел в свое время дело об убийстве Мэри Элизабет Доу, сидел у себя в большом, современном кабинете, обставленном обычной безликой мебелью; на стенах — почетные значки и множество фотографий. Висело на стене и чучело большой голубой макрели. Хайнрих держался приветливо, говорил размеренно, его темно-каштановые волосы чуть поседели на висках. В общем, напоминал учителя средней школы или торговца средней руки. Он был откровенен и готов помочь.

После обычных вступительных слов капитан Хайнрих сказал:

— Если вы получили папку ФБР, то получили все, что попало в документы. Мы сделали максимум возможного по этому делу. Вы слышали об этой семье?

— Слышали, что здесь их считают большими шишками, — ответил Паз.

— Можно сказать и так. Но можно и по-другому: это в некотором роде достопримечательность здешних мест. Деньги? Им счета нет, и тратят они их широко. Церкви, благотворительные учреждения, больницы. Они за свой счет отправляют учиться в колледжах талантливых подростков и поступают так с давних пор. Связаны со всеми, кто поселился здесь до времен правления Никсона. Так что им не надо было делать негодующие звонки, люди и сами старались как могли. Потому и пресса была устранена. Уж вы мне поверьте, газетчиков и тележурналистов тут крутился несметный рой, жертва была очень известной моделью. Но никто им ничего не сообщал. Изолированность дома помогала нам. Вы там уже побывали? В Сайоннете?

Ему ответил Барлоу:

— Это название имения? Нет, не побывали. Но непременно побываем, как только закончим здесь. Нам бы хотелось поговорить с мистером Доу и другими людьми в доме и окрестностях.

— Желаю удачи. Но скажу вам, что буквально каждый из наших детективов говорил с людьми, и не только они, но и копы из северной части штата. А в итоге — нуль. В то время, когда произошло убийство, в доме находились четыре человека. Дворецкий, его имя Рудольф, он живет в доме очень давно. Мы полностью уверены, что он убийства не совершал. Девушка-кухарка также живет в доме, она была в кухне, готовила обед. Далее мать, она, по ее словам, спала у себя в спальне, и я склонен ей верить.

— Почему? — спросил Паз.

Хайнрих поднес к губам сложенную «стаканчиком» руку.

— Все время. Плюс таблетки. Просто позор. Кроме того, черт побери, невозможно представить, чтобы в таком деле была замешана родная мать. И была еще Джейн, вторая дочь. Всю вторую половину дня она провела на северной террасе, сидела и смотрела на море. Так она сказала. Однако никто из остальных не припомнил, чтобы видел ее там. Мы предполагаем, убийство произошло между тремя и четырьмя часами пополудни. Я уже говорил, что Сайоннет находится в изолированном месте, за перешейком, и занимает площадь примерно в сто пятьдесят акров, но чтобы добраться до него, нужно пройти через деревню Сайоннет, а за деревней уже нет ничего, кроме имения. Там стоит большой знак, что дорога частная. В летние будни вы можете увидеть шесть машин, проезжающих в ту или другую сторону по этой дороге, можете увидеть работающих в имении людей и так далее. Убийство произошло в субботу шестнадцатого сентября. Люди вспомнили, что видели, как мистер Доу уезжал со своими зятьями на выставку машин в Хантингтоне, это было около часу дня, а потом возвращался около половины пятого. Ничего себе веселенькое возвращение домой, а? Никаких посторонних машин на дороге в критические часы замечено не было. Вероятно, вы собираетесь спросить насчет моторных лодок. Их бы услышали и увидели, внизу у пристани работали люди. И дочь была там, она бы тоже заметила любое судно. Ну разумеется, опытный преступник мог бы причалить на ялике и пробраться в дом, но…

Хайнрих развел руками, показывая тем самым, что подобная версия неправдоподобна.

— Вы руководили расследованием с самого начала? — задал вопрос Барлоу.

— Да. Как говорится, повезло.

Он рассказал о начале следствия, о том, что было обнаружено на месте преступления, а обнаружили столь же мало, как в Майами, и Хайнрих говорил об этом с тем же негодованием, досадой, горечью и разочарованием, какие испытывали Барлоу и Паз.

— Они похоронили мать и ребенка в одном гробу, — продолжал Хайнрих. — У них свое кладбище, прямо в имении. На похоронах присутствовали только члены семьи и близкие друзья, всего человек двадцать пять. Мистер Доу словно окаменел, муж Мэри, немец-фотограф, опирался на его руку и плакал. Мать — она словно не сознавала, где находится. Что касается старшей сестры, Джейн, то я в жизни не видел более испуганного человека.

— Вы присутствовали на церемонии? — спросил Барлоу.

— Разумеется. Мы всегда рассчитываем на то, что угрызения совести вынудят возможного преступника признаться в содеянном у могилы. Во всяком случае, Джейн была белая как бумага и вся дрожала. Она уронила лопатку, ну знаете, такой совочек, которым поддевают комок земли, чтобы бросить на гроб. Затряслась еще сильнее и ухватилась за отца и брата. Ее муж стоял чуть в стороне в одиночестве. Кстати сказать, он афроамериканец.

— А какая у него наружность? — спросил Джимми с несколько излишним оживлением.

— Симпатичный парень. Хорошо говорит. Он известный писатель, драматург и поэт. Поскольку он весь день провел с двумя другими мужчинами, вопросов к нему не возникало. Что касается его жены, сестры убитой…

Хайнрих умолк, развернулся в кресле и зачем-то поглядел на свою голубую макрель.

— Вы считаете, это сделала она? — спросил Барлоу. Хайнрих низко нагнул голову, словно бык, раздумывающий, не боднуть ли ему тореадора.

— Понимаете ли, мы не пришли к подобному заключению. Но с этой женщиной произошла любопытная история. Когда она вернулась из Африки — кстати, привез ее оттуда брат, вернее сводный брат, Джозия Маунт, — то явно, как говорится, сошла с катушек и просто бредила черной магией. Она считала, что ее муж стал колдуном. Такое с ней уже случалось раньше, как сообщил Маунт. Он года за два до того вывозил ее из России, и тоже в полубезумном состоянии. Он тогда решил, что мозг ее отравлен наркотиками, которые употребляют тамошние шаманы. О ее поведении на похоронах я уже говорил, мне тогда подумалось, что она готова броситься в могилу. У нее с сестрой были непростые отношения. Зависть. Должен признать, ей было чему завидовать.

— Чему же? — спросил Барлоу.

— Мэри Элизабет Доу была самой красивой женщиной, какую мне довелось видеть. В модных журналах таких именуют супермоделями. Джейн нельзя назвать непривлекательной в полном смысле слова, но ей не хватало женственности. Высокая, грубоватая, очень похожа на отца. Когда сестер видели вместе, разница оказывалась не в пользу Джейн и особенно бросалась в глаза. К тому же старшая сестра завидовала тому, что младшая ждет ребенка. Джейн не могла иметь детей, как сообщил ее муж. А мистер Доу, для которого семья и продолжение рода — это все, стал в последнее время уделять гораздо больше внимания Мэри, хотя до того его всегдашней любимицей оставалась Джейн. Но все это есть в тех файлах, которые вы получили.

— Итак, вы решили, что это убийство и способ, каким оно совершено, — результат слепой ревности и зависти. Джейн в приступе умопомрачения располосовала сестру? — снова задал вопрос Барлоу.

— Да, именно располосовала, но мы подумали и о том, что к убийству имеет отношение и черная магия. Недаром при вскрытии в теле обнаружено такое количество наркотических веществ. Но после того как Джейн покончила с собой, дело застопорилось как раз на этой точке, хотя, как вы понимаете, мы из уважения к семье ничего не оглашали официально. Формально дело еще не закрыто.

— Осталась ли предсмертная записка? — спросил Барлоу.

— Мы ее, во всяком случае, не обнаружили. Я побывал в комнате у Джейн сразу после ее самоубийства. Полный порядок, на письменном столе бумага и ручка, но никакой записки. Мистер Д. отвел глаза в сторону, когда я спросил его об этом. Так что…

— А каким образом она покончила с собой? — задал вопрос Паз. — Есть сведения о какой-то яхте…

— О, это еще одна головная боль. Убийство произошло в субботу, похороны состоялись во вторник. А в ночь на среду с западной стороны донесся звук сильного взрыва, вернее звуки, потому что взрывов было несколько. Оказывается, Джейн воспользовалась отцовской моторной яхтой, поставила парус и отплыла в сторону Саунда. Вскоре после полуночи она находилась в пяти милях южнее Нью-Хэвена, там яхта и взорвалась.

— Тело обнаружили?

— Нет, яхту разнесло в клочья. На борту держали баллон с пропаном, для вспомогательных нужд, а мотор работал на дизельном топливе. Пламя от взрыва видели даже в Нью-Лон-доне. Если Джейн находилась на борту, то она стала пищей крабов, их у Саунда полно.

— Значит, самоубийство?

— В официальном отчете это определено как несчастный случай, — подчеркнуто безразличным тоном произнес Хайнрих. — Католическая семья. Да и какое это имеет значение? Хотите знать мое личное мнение, не для протокола? Я полагаю, она была не совсем в себе и допустила неосторожность. Яхту ничего не стоит взорвать по неосторожности.

— Но возможно, она все это подстроила, а сама сбежала?

— Возможно, однако вряд ли. О ней с тех пор никто не слышал. Больших сумм она до того не снимала со своего счета и вообще им в дальнейшем не пользовалась. Поверите ли вы тому, что она помешалась, зарезала сестру, а потом составила план бегства, достойный изощренного преступника международного уровня? Думаю, такое вряд ли могло произойти. По крайней мере, я этому не верил вплоть до вашего звонка. А теперь я уже не знаю, что и думать. Если ей сдалось бежать, имитировав самоубийство, она могла осесть и в Майами. Безумна ли она? Скажу вам, друзья, следующее: ее муж в этом убежден. Может, она до сих пор безумна. Может, ей понравилось убивать.

Глава двадцать вторая

Ветер разбудил меня за час или два до рассвета. Я выбираюсь из своего гамака и выхожу на крыльцо. Лус спит в своей новой комнатке, так что я теперь могу выходить из дома без опасения потревожить ее сон. Это еще не ураган, как я понимаю. Невозможно жить в Майами и не заметить бурные предвестники грядущего урагана. Но ветер все-таки очень сильный, под его ударами громко хлопают один о другой листья пальм и сикад, а густая листва смоковниц и кротонов шумно шелестит. Скорость ветра, как я считаю, не меньше тридцати узлов, из далекой отсюда гавани до меня доносится нестройный и жалобный стон корабельных снастей. Ветер нетипичный для Майами. Он дует откуда-то из дальних стран — очень теплый — и несет с собой песок, словно харматтан — горячий ветер Сахары.

Утром, когда я и Лус выходим на улицу, вокруг царит полное безветрие. Машина и листва окружающих растений покрыты тончайшей рыжевато-красной пылью. Я провожу пальцем по крыше «бьюика» и сую палец в рот. Вкус Мали у меня на языке. Да, говорю я себе, да, да, все в порядке, я получила извещение. Я подчинюсь судьбе, я принесу жертву. Благодарю. Лус рисует пальцем большущее сердце на дверце машины.

На службе я подаю миссис Уэйли заявление о том, что увольняюсь с работы в отделе регистрации. С подозрительной миной она спрашивает, где я получаю должность — в бухгалтерии или в административном отделе. Я рада сообщить ей, что вообще покидаю область службы здоровья. У меня медицинская проблема, исключающая регулярные часы работы. Миссис Уэйли до смерти хочется спросить, что это за проблема, но она этого не делает. Вместо этого она впервые за все время моей работы удостаивает меня милостивой улыбки и говорит, что я была хорошим работником и ей было приятно видеть меня среди сотрудников своего отдела.

В коридорах больницы целые команды уборщиц усиленно работают, очищая помещение от налетевшей за ночь пыли, которая привела в негодность даже технически совершенные аппараты, фильтрующие поступающий в здание воздух. Уборщицы пустили в ход волосяные щетки и сбрызгивают пыль какой-то зеленоватой жидкостью, чтобы размочить ее. Я вспоминаю, как орудовала в Африке метелкой из прутьев. Пол все равно не станет идеально чистым, но если не выметать в сезон харматтана эту пыль ежедневно, не успеешь оглянуться, как слой ее дойдет тебе до щиколоток.

В Африку мы попали благодаря Лу Нирингу и капитану Динвидди. Зимой, предшествующей нашему отъезду, Лу приехал в город на совещание в Американском антропологическом обществе и привез с собой жену. Он позвонил Уитту, и мы пригласили их на обед у Балтазара, чтобы показать, что дружба продолжается; Лу, как я полагаю, хотел показать нам свою жену, а жене, в свою очередь, продемонстрировать меня, бывшую любовницу. Уитт, как всегда, пустил в ход все свое обаяние и очаровал Нирингов до чрезвычайности, так что обед имел все возможности пройти великолепно. Ниринги собирались посмотреть «Месяц из истории белых», а за десертом Лу сказал мне, что буквально накануне говорил обо мне с Десмондом Гриром, который как раз в это время работал над архивами йоруба в Чикаго. Грир вроде бы должен получить грант для поездки в Йорубаленд, где, в числе прочего, он намеревался проследить происхождение и ареал распространения магии йоруба, и Лу в разговоре об этом упомянул мое имя. Грир, которого я немного знала, был одним из немногих поклонников Марселя, оставшихся в Американской академии, уважавших его, разумеется не за его безумные фантазии, а за серьезные научные труды в области этнографии. По словам Лу, Грира заинтересовала возможность моего участия в экспедиции, особенно если я возьму на себя собственные расходы. Я сказала, что ничего не знаю об Африке. Лу заверил меня, что Гриру это не важно, главное для него — использование методов Вьершо в поисках происхождения и развития традиции, ему необходим человек, обладающий искусством добираться до внутренней сути дела и определять, какое влияние имеет традиционная магия на людей, по отношению к которым она применяется. Славный старина Лу! Он всегда считал, что я лучше, чем сама о себе думаю, и постоянно уговаривал меня не бросать полевые исследования.

— Господи, Лу, целый год в Африке? — сказала я. — Право, не знаю. Я ведь очень отстала. И даже не представляю, что там за языки…

— Брось, Джейни, у тебя впереди девять месяцев, ты успеешь подготовиться. Уедешь ведь не раньше сентября.

В наш разговор вмешался Уитт:

— Африка? Слушай, Джейн, давай поедем! Мне, во всяком случае, надо бы съездить туда из-за капитана, вот и двинемся вместе. Это просто блеск!

Синди спросила, кто такой капитан, но Уитт, по своему обыкновению, отделался каким-то неопределенным ответом.

После этого вечера он не отставал от меня, убеждая, что ехать надо только вместе. И чем дольше я его слушала, тем более резонными казались мне его доводы. В конце концов я позвонила Гриру, отправилась самолетом в Чикаго, и мы познакомились. Он показал мне архив йоруба, над которым продолжал работать, и выразил надежду, что подбираемая им группа пополнится таким ценным участником, как я. Когда я сообщила о желании своего мужа присоединиться к нам, Грир сказал, что очень ценит его творчество, рад будет лично познакомиться с Уиттом и принять его в состав экспедиции.

Это все, что касается участия Лу Ниринга в деле. О капитане Динвидди могу поведать следующее: примерно с девятнадцати лет мой муж писал — с перерывами — большую поэму об Америке, рассматриваемой, конечно, с «черной» точки зрения. Называлась поэма «Капитан Динвидди». Уитт считал ее главным делом своей жизни.

Я, надо признаться, личность прозаичная. Не считая общего курса по литературе в колледже Барнарда, все мои познания в поэзии почерпнуты от Уитта. Так что не мне судить, то ли «Капитан Динвидди» — одно из величайших произведений американской литературы, то ли это претенциозная мешанина. Но сюжет сам по себе интересен. Главный герой — раб на плантации на предвоенном Юге; он убегает и обосновывается в Нью-Йорке, где его усыновляет богатый аболиционист, дает ему образование и нарекает именем Динвидди. Во время Гражданской войны между Севером и Югом он командует полком драгун и в конечном итоге захватывает ту плантацию, где прежде был рабом, превращая ее в отместку за прошлое в некое Средоточие Тьмы. Сам он живет в большом доме, а белые люди-рабы собирают хлопок. Спит он, разумеется, с некоей мисс Энн. Кончает Динвидди тем, что уезжает в родную Африку, где изучает при посредстве ю-ю искусство перемещаться во времени и благодаря этому узнает о печальном будущем своего народа. На один день в году он может воплощаться в реального человека, дабы совершить какое-нибудь доброе дело во имя искупления. Но Уитт почти ничего не знал об Африке и совсем ничего об африканских верованиях и магии. Он говорил, что зашел в тупик, и приглашение Грира, как он считал, стало для него добрым предзнаменованием.

Пока я читаю свой дневник в жаркой и душной кухне, Лус играет во дворе с Джейком и Шэри. К их услугам шланг для поливки и пластиковый бассейн. Я все собираюсь отвезти Лус на Венецианский пруд в Кларкс-Гейбл и научить плавать, но сейчас у меня другие планы. На сегодняшнюю ночь я договорилась с Шэри, что она побудет с Лус, так как я отправляюсь к Педро Ортису, дабы совершить эбо по велению Ифы. Я чувствую, что возвращаюсь к вере, как это было в последние недели моего пребывания в Африке, что я погружаюсь в нее, словно в темную, теплую, будто кровь, воду, хоть и понимаю, насколько абсурдны заговоры, духи, проклятия, колдовство. Понимаю, и все же… Томас Мертон однажды сказал, что порой наступает момент, когда ваша вера кажется смешной, но потом вы с удивлением обнаруживаете, что по-прежнему религиозны.

Как всегда в тропиках, быстро темнеет, и тогда я прощаюсь с Лус и Шэри и ухожу. По пути останавливаюсь возле цветочного магазина и покупаю тридцать две маленькие раковинки каури. Хотя я раньше никогда не бывала на ритуальных собраниях сантерии, свое чисто антропологическое любопытство стараюсь держать в узде. Коленки у меня подрагивают. На мне светло-желтое полотняное платье, подпоясанное зеленым кожаным поясом. Ифа любит эти цвета.

Помещение Ортиса для ритуальных собраний находится в оштукатуренном и покрашенном в розовато-оранжевый цвет блочном доме с белыми жалюзи и серой бетонной крышей. Перед домом раньше, видимо, была лужайка, но ее заасфальтировали, превратив в небольшую парковочную площадку. Сейчас на ней полно машин, старых и новых, заняты и ближайшие к дому места возле тротуаров. Я ставлю свою машину в конце квартала и дальше иду пешком.

Звоню. Дверь открывает и впускает меня в дом та самая женщина из лавки «Живность», с которой я уже знакома. Но выглядит она сегодня совсем иначе. От нее пахнет розами, на ней белое платье, вышитое по вороту золотыми нитками. Комната, в которую она меня вводит, темновата, хотя в ней горит множество свечей, установленных на широких полках вдоль двух стен таким образом, чтобы свет их падал на сотни ритуальных предметов.

В комнате люди — шесть женщин и четверо мужчин. Женщины в белых платьях, мужчины в просторных рубашках с карманами, какие носят на Кубе. Мужчины открыли большие черные ящики и достали оттуда барабаны. Значит, ожидается бембе, то есть празднование годовщины со дня пришествия одного из ориша и его вступления в общину Ортиса. Это плохо. Я-то надеялась прийти и уйти никем не замеченной — отдам деньги, совершу жертвоприношение, Ифа удовлетворен, а я удаляюсь.

Ортис ожидал в одной из бывших маленьких спален дома, превращенной в святилище Ифы, или Орулы, как его называют члены сантерии. Стены и потолок комнаты обтянуты желтым и зеленым шелком. Посредине возвышается большая, в человеческий рост, статуя Орулы в обличье святого Франциска. Много цветов; у одной стены стоит массивный шкаф черного дерева, весь покрытый искусной резьбой, это так называемый канастильеро, на его полках расположены священные предметы. У другой стены находится небольшой столик, а возле него два кресла для предсказателей.

Он сидит в одном из кресел, обыкновенный чернокожий кубинец, с самым обычным, без всякой торжественности, выражением лица и глаз, просто мужчина в белой просторной рубашке и широких белых брюках. Но я невольно опускаюсь на колени и подношу правую руку сначала к губам, а потом ко лбу. Так я приветствовала Улуне. Так приветствуют любого проходящего мимо взрослого человека дети оло, как бы ни были они увлечены до этого игрой. Мне известно, что сантерос приветствуют своих пастырей иначе, однако Ортис спокойно принимает мой поклон.

Я сажусь в кресло напротив Ортиса. Он берет меня за руку и начинает водить по ней большим пальцем, очень ласково, круговыми движениями. В последние три года ни один взрослый человек не прикасался ко мне иначе как формально. Ортис начинает говорить, и слова его звучат скорее как утверждение, а не как вопрос.

— Вы очень напуганы.

— Да. Я думала, вы будете один. Не ожидала увидеть других людей и бембе. Я только хотела совершить жертву.

— Да, все равно как заехать в «Макдоналдс», — говорит он, неожиданно сверкнув золотыми коронками в широкой улыбке. — Нам некогда, подайте прямо в машину пару голубей и петуха. — И уже более серьезно: — Послушайте, chica,[77] вы здесь в безопасности более чем в любом другом месте. Мы все под защитой сантос в этом доме. Вы пойдите на бембе, быть может, ориша спустятся к нам и сообщат вам то, что вам следует знать.

Птицы у него уже приготовлены. Четыре маленькие жизни с коротким трепетом улетают к Оруну. Ортис уверенно берет меня за руку. Я хотела бы уйти, но это желание какое-то вялое. Да, я крепко сижу на крючке.

Из соседней комнаты доносится удар по треклятому барабану. Проходит долгая минута, и я покорно наклоняю голову. Чувствую, что меня вот-вот стошнит, но проглатываю вязкую, тягучую слюну и справляюсь с позывом к рвоте.

Ортис встает, по-прежнему держа меня за руку. Так, рука об руку — у него она теплая и живая, а у меня словно чурка, — мы возвращаемся в гостиную. Здесь тоже пахнет цветами, пахнет жертвенным ромом, из курильниц поднимается отдающий чем-то сладким дым. Люди подходят к Ортису, кланяются и негромко произносят слово «мофорабиле», тем самым признавая воплощение в нем живого духа Ифы, а Ортис обнимает каждого и тоже негромко благословляет на языке йоруба. Мы все становимся в круг, а барабанщики тем временем занимают свои места. Четыре черных человека в белых одеждах. У них африканские имена: Локуйя, Алилетепово, Ивалева, Орибеджи. Их барабаны знакомы мне, они такие же, как у оло, или очень похожие и могут издавать мощный звук, от которого земля дрожит, а слушаешь ты его не только ухом, но и всем телом.

Приходят еще люди и приветствуют Ортиса, а он знакомит меня с каждым. У всех у них тоже африканские имена: Оситола, Омолокума, Мандебе… но выглядят они как самые обыкновенные, много работающие темнокожие люди среднего достатка. Они смущаются, здороваясь со мной, мы обмениваемся несколькими любезными словами. Некоторое время я болтаю с женщиной по имени Тереса Соларес, приземистой, с лицом круглым, точно полная луна. На вид ей лет тридцать, одета она в поношенное и тесное ей желтое платье. Работает она в отделении помощи на дому в больнице. Таким образом, у нас есть нечто общее, ведь я тоже работник здравоохранения. Но беседа у нас не слишком клеится. Знакомлюсь я также с Маргаритой и Долорес (о, да мы, оказывается, тезки! — обмен улыбками по такому приятному поводу). Они считают меня иностранкой. Хотелось бы мне, чтобы так оно и было. В комнату набилось много народу, стало очень жарко.

Но вот начинают барабаны. У меня сжимается желудок. Барабанщики хороши, почти на уровне оло. Особо приближенной к Элеггуа-Эшу и преданной его духу оказывается женщина из лавки «Живность»; она ритмично потряхивает погремушкой из тыквы и заводит хвалебное песнопение. Собравшиеся подпевают ей, повторяя рефрен «аго, аго, аго, аго», то есть «откройся, откройся…».

Она танцует перед усыпальницей Элеггуа, и все раскачиваются в такт ударам барабанов. Что-то изменилось в комнате, стало другим, насыщенный мощной энергией воздух циркулирует в ней. Произошло нечто.

Барабаны умолкли. По комнате проносится общий вздох. Но барабаны уже снова звучат. Хвалебная песнь обращена теперь к Шанго, это ориша насилия и войны. Те, кто особо поклоняется Шанго, кружатся и притопывают, но он не появляется. Барабаны поочередно призывают Йемайю, ориша морей, Ошоси, ориша охоты, Инле, ориша врачевания, Ошуна, ориша любви. Что-то происходит в группе танцующих, круг движущейся плоти расступается, освобождая центр, и на свободном месте кружится Тереса Соларес, глаза у нее закрыты, она размахивает руками, крутит бедрами. Барабанная дробь становится немыслимо частой. И тут Тереса трижды поворачивается на одном каблуке, закатывает глаза и падает на пол. Барабаны умолкают мгновенно. Наступает ошеломляющая тишина.

Несколько человек бросаются к Тересе и поднимают ее на ноги. Они хотят ее увести, но Тереса отталкивает их и резко выпрямляется; кажется, будто она стала выше ростом дюймов на восемь, лицо преобразилось, глаза стали огромными и яркими. Она срывает заколку, которая удерживает ее волосы, и они развеваются вокруг ее головы будто наэлектризованные, напоминая львиную гриву. Теперь она Ошун. Барабаны отбивают сложный ритм, и Ошун танцует, двигаясь в танце по кругу и едва касаясь пола ногами. Обыкновенная женщина без всякой подготовки делает сложнейшие па, грациозная, как пума. Она целует одержимых верой людей, что-то шепчет им на ухо, они суют ей деньги за ворот платья как некую малую жертву. Но вот она передо мной. Я достаю из сумочки доллар и тоже заталкиваю его ей за воротник.

Она обращается ко мне глубоким контральто, сладким и густым, словно черная патока.

— Слушай, дитя Ифы! Ифа говорит тебе: уезжай по воде. Он говорит: прежде чем закроешь ворота, они должны быть открыты. Ифа говорит: тебя спасет желтая птица. Он говорит: отвези желтую птицу отцу. Он говорит: уезжай по воде, только по воде.

Ошун, кружась, удаляется. Тут я соображаю, что она говорила на языке йоруба, а миссис Соларес, насколько я понимаю, на нем не говорит. Я припоминаю, что Ифа никогда не танцует сам, вместо него танцует Ошун. Ориша кончает свой танец и уходит вместе с несколькими женщинами, которые хотят получить личный совет. Снова начинают бить барабаны.

И тогда появляется Шанго в кротком облике мужчины средних лет по имени Гонорио Лопес. Его одевают в красно-белую шелковую тунику, опоясывают красным шарфом, а голову повязывают красным платком. Барабаны бьют стаккато, и Шанго танцует, пригнувшись, потом выпрямляется, став огромного роста, и принимается топать ногами. Он обходит верующих по кругу, говорит с ними громким и грубым голосом, отпускает грубые шутки и сыплет угрозами. Потом он останавливается передо мной, нахмурив брови, и от него исходит агрессивная энергия, как от парня, который зашел в бар с целью затеять драку. Я вижу, что он набирает воздуха в грудь, чтобы закричать на меня, но внезапно облик его снова меняется. Дыхание с шумом вырывается у него из груди. Он словно бы становится меньше ростом. Плечи его опускаются.

Затем его лицо приобретает насмешливое и одновременно любопытствующее выражение. Мой муж говорит:

— Так вот ты где, Джейн. — Я цепенею. А он продолжает самым непринужденным тоном: — Я знаю, ты этому не поверишь, но я соскучился по тебе, честное слово. Некоторое время я думал, что ты умерла. Я искал тебя, я имею в виду, в потустороннем мире. Вдвоем с Орфеем. Но тебя там не было. Не нашел я тебя и в мире живых. Ты затаилась, вела себя тихо, как мышка, не правда ли? Кстати, выглядишь ты ужасно. Что ты сделала со своими волосами, Джейн?

Я говорю:

— Умоляю тебя, пожалуйста, не причиняй больше зла никому.

Он ухмыляется.

— О, не беспокойся об этом парне. Шанго одолжил мне на время своего коня. Но мне очень нужно поговорить с тобой. Господи, ведь мы с тобой могли говорить обо всем на свете, помнишь? Мне необходимо обсудить с тобой мои планы.

Люди обратили внимание на происходящее и смотрят на нас в недоумении. Барабаны, исполняющие мелодию в честь Шанго, сбиваются с такта, потом умолкают. Ортис что-то громко кричит барабанщикам по-испански. Они начинают играть снова, Ортис поет песнь, обращенную к Элеггуа-Эшу, и просит Оруна отворить врата и увести к себе всех ориша.

Мой муж произносит:

— Они исполняют мою песню. Увидимся позже, Джейн.

Ужаснее всего то, что говорит он совершенно спокойно и разумно, даже с теплым чувством.

И вдруг у человека, стоящего передо мной, изчезает выражение лица, он съеживается, исчезает. Удаляются и другие ориша, дробно стучат копыта их коней. Я выбегаю из дома.

К тому времени, как я въезжаю на дорожку к дому, я почти полностью убеждаю себя, что ни Шанго, ни моего мужа не было. Это всего лишь галлюцинация, вызванная стрессом, да еще эти проклятые барабаны… Я просто вообразила себе разговор с мужем, представила, что он мог бы мне сказать, и будто бы услышала это из уст мистера Лопеса.

Сонная Шэри уходит домой, унося с собой мою горячую благодарность и пять долларов, которые я ей вручила. Я долго стою под душем, смывая с себя миазмы этого вечера. Натягиваю свою драную футболку, забираюсь в свой гамак и мгновенно засыпаю.

Позже я просыпаюсь. Глубокая ночь, тихо. Сквозь ротанговые жалюзи в моем окне пробивается луч луны и пишет светлые знаки на противоположной стене. Это просто смешно, думаю я теперь, быть преследуемой серийным убийцей — и заниматься всякой чепухой вроде этого вуду в доме у Ортиса. Я должна немедленно взять малышку и бежать — adios, прощай, Майами. Я укладываю вещи, их немного. Поднимаюсь наверх и беру на руки спящую Лус. Какая она тяжелая, мне кажется, я держу на руках мраморное изваяние. Я кладу ее на заднее сиденье «бьюика». Мы уезжаем.

Проехав Дуглас, я направляюсь к Трейлу, а потом дальше на запад. Движение на дороге незначительное, а после заставы перед эстакадой дорога становится и вовсе пустынной. Но вдруг впереди появляется светлое зарево, а дальше — огни, множество огней, и ночного мрака будто не бывало. Я подруливаю к большой стоянке грузовиков, на обочине возле которой я вижу темно-желтое здание с надписью огромными неоновыми буквами на фасаде: «Индейское казино «Имокали». Тут моя трансмиссия снова начинает выкидывать номера, машину трясет как в лихорадке, и я выключаю мотор. В офисе автозаправочной станции в наличии всего один человек — индеец в комбинезоне, с множеством черных как смоль косичек на голове. Я спрашиваю, не может ли он привести в порядок мою трансмиссию; он отвечает, что, разумеется, может, они тут все могут привести в порядок, дайте мне всего один час, мэм. Он закатывает «бьюик» на подъемник. Я без памяти рада. Бужу Лус, и мы вместе входим в казино. Я решаю, что мы можем пока немного поиграть с «одноруким бандитом», — вдруг да и выиграем немного денег, в дороге они нам пригодятся. Размениваю деньги, получаю полную круглую коробочку четвертаков, и мы направляемся к автоматам. Почти сразу Лус выигрывает джекпот, монеты сыплются ей прямо на ноги, покрывая их до самых щиколоток. Мы собираем деньги в коробку побольше, я велю Лус продолжать игру монетами из маленькой коробочки, а сама иду к кассе обменять джекпот на фишки. У меня поднимается настроение. Наконец-то мне улыбнулась удача! Некоторое время я играю в блэк-джек, и в этой карточной игре мне тоже везет, а потом перехожу к рулетке. Груда фишек растет.

И вдруг я ощущаю приступ страха. Как долго я играю? Несколько часов? Забираю свой выигрыш и спешу к игровым автоматам, чтобы отыскать Лус. Здесь, кажется, целые мили каких-то путаных переходов, совершенно одинаковых. Слепящие огни, гудение автоматов, оглушительная музыка Диснея. Я бегаю по переходам, в панике окликая Лус. Наконец я ее вижу. Она идет, держась за руку крупной женщины в желтом платье. Я кричу на нее. Женщина оборачивается, и я узнаю мать Лус, которую я убила. Я бегу, бегу, путаясь в лабиринте переходов среди множества зеркал. Я бегу очень медленно, я едва могу передвигать ноги…

…Я лежу в своем гамаке, сердце колотится гулко и часто, я вся в поту. Лунный свет по-прежнему бросает блики сквозь ротанговые жалюзи на противоположную стену. Я встаю на ноги. Колени у меня дрожат. Давно уже я не видела таких страшных снов. Иду в ванную, горстями плещу воду себе в лицо. Смотрю на себя в зеркало. Так и есть, мой перманент превратился за время сна в нечто невообразимое, но это я, вполне реальная. На всякий случай щиплю себя за щеку. Точно я…

Откуда-то сверху доносится то ли царапанье, то ли постукивание крохотных коготков. Выхожу наружу — посмотреть, уж не енотиха ли это. Я не вижу ее у себя на крыльце, но какое-то темное, приземистое существо пробегает по садику, освещенному бледной луной. Ох, да ведь это всего лишь Джейк, наш пес.

Только я собралась вернуться в свой гамак и снова уснуть, как вдруг услышала громкий крик сверху, из комнаты Лус. Я мгновенно взбираюсь по перекладинам лестницы. Снова крик. Лус, видимо, тоже привиделся кошмар. Бегу к ее постели и вижу у себя под ногами огромного таракана. Никогда не встречала таких больших тараканов, сначала я даже приняла его за мышь. Я наступила на таракана и раздавила его босой ногой. Лус кричит уже истерически. Я подбегаю к ней, сажусь на кровать, прижимаю девочку к себе и заворачиваю в ее розовое одеяло. Она бьется у меня на руках, я успокаиваю ее, твержу, что это всего только сон, проснись, моя детка. Рот ее широко открыт в гримасе ужаса, глаза крепко зажмурены. Я ощущаю у себя на руке какое-то покалывание. Оказывается, это еще один таракан, такой же огромный. Я сбрасываю его, но чувствую под розовым одеяльцем какое-то шевеление. Разворачиваю одеяло и тут же швыряю прочь: вся постель кишит тараканами. Они ползают по телу девочки, забираются под ночную рубашку. Видимо, моя реконструкция чердака распугала целую колонию отвратительных насекомых. Я вскакиваю с постели и, держа Лус на вытянутых руках, сильно встряхиваю ее. Тараканы дождем сыплются на пол, некоторые лезут мне на ноги, я отплясываю какой-то дикий танец, давлю их, ковер под ногами скользит. Таракан ползет по моему плечу, перебирается на лицо Лус и лезет ей в рот. Она начинает давиться; я засовываю пальцы ей в рот, но не могу схватить насекомое, и оно скрывается у девочки в горле. Губы у Лус синеют…

…Я у себя в гамаке, а блики лунного света по-прежнему лежат на противоположной от окна стене. Время как будто остановилось. Теперь я понимаю, что нахожусь во власти чужой воли. Сердце снова колотится как бешеное.

Хватит, заметано, — ни в коем случае не спать, дабы не случилось худшего. Я вылезаю из гамака, умываю потное лицо, надеваю поверх футболки комбинезон, в котором занималась малярными работами, и готовлю для себя целый кофейник кофе. Я обнаруживаю, что проголодалась, и считаю это хорошим признаком. Готовлю себе омлет из трех яиц и тост, чтобы съесть все это за кофе. Выпиваю весь кофейник — последнюю чашку, сидя на крыльце, радуясь тропическому рассвету, пению птиц и стараясь забыть о кошмарах ночи. В Африке я всегда поднималась вместе с птицами. Над моей головой пролетает стайка зеленых попугаев. Листья пальм шелестят от раннего морского ветра.

Лус спускается вниз, я слышу, как она хлопает дверцей холодильника. Я вхожу в дом. Лус еще заспанная и сердитая. Я спрашиваю, видела ли она какие-нибудь сны. Она отвечает, что нет, но я думаю, это неправда. Я помогаю ей одеться, и мы уезжаем — она в школу, я на работу. Вечер, проведенный в доме Ортиса, кажется мне теперь частью снов, которые я видела после.

Сегодня мой последний рабочий день. Мне дадут чек, и я получу по нему деньги в кредитном союзе во время ланча. Чек будет на довольно крупную сумму, если учесть выплату за неиспользованный отпуск и отчисления из Пенсионного фонда… Я снова начинаю думать о бегстве. Уитт знает, что я жива, но не знает, где я нахожусь физически… нет, на самом деле он не знает, что я жива, все это галлюцинации прошедшей ночи — и это, и сны. Просто дурные сны. А вот это реальность: я ударяю тыльной стороной ладони по твердому, старомодному рулевому колесу. И мне больно.

Я рада видеть миссис Уэйли, однако она не выказывает при моем появлении ни малейшей радости. Я направляюсь к своему столу, но миссис Уэйли жестом приглашает меня зайти к ней. Я думаю о своем чеке и пытаюсь сообразить, какая в нем будет проставлена сумма. Не меньше тысячи двухсот долларов… Захожу в кабинку к начальнице и закрываю дверь.

— Позвольте узнать, с какой стати вы явились на работу в подобной одежде? — спрашивает она. — Не воображайте, что, если вы работаете последний день, я стану менять свои требования. Ни в коем случае, мэм. Рабочий комбинезон и футболка? Да еще к тому же грязные. Как же вам не стыдно?

Мне и в самом деле стыдно. Я бормочу извинения.

— Этого недостаточно, — заявляет она. — И вы обязаны к тому же отработать полный день в отделе в приличном костюме, в противном случае я не поставлю свою подпись на вашем чеке. Что вы об этом думаете?

Я ничего об этом не думаю. Я непременно должна получить этот чек. Я молчу.

Миссис Уэйли подходит к своему шкафу и достает из него повешенный на плечики брючный костюм лимонно-желто-го цвета, аккуратно обернутый в полиэтилен.

— Только по доброте сердечной я хочу одолжить вам этот костюм. Переодевайтесь.

Я беру костюм и направляюсь к двери.

— Нет, — останавливает меня миссис Уэйли. — Здесь. Переодевайтесь прямо здесь.

Что я могу поделать? Эта женщина ненормальная, а мне очень нужен чек. Я стаскиваю с себя комбинезон и футболку и остаюсь в чем мать родила. На лице у миссис Уэйли появляется торжествующее выражение оттого, что вот стоит перед ней голая женщина с покорной миной, которая позволяет себе выходить из дома утром на службу без нижнего белья. Тут я вдруг осознаю, что стою я у самого окна, в которое таращатся все мои коллеги, и среди них почему-то Лу Ниринг. Но ведь для него эта картина не нова, он видел все это раньше. Ну и плевать мне на них, сегодня мой последний рабочий день. Я приподнимаю груди, прижимаю их к оконному стеклу и машу рукой. Чувствую прикосновение холодного стекла к соскам, отчего они сразу твердеют…

…Я лежу в своем гамаке, и блики лунного света по-прежнему лежат на противоположной от окна стене. Теперь я решаю остаться в гамаке, смотреть, как бледнеют лунные блики и наступает рассвет, и ждать, что будет дальше. Быть может, Лус придет ко мне через некоторое время и, не дождавшись от меня ни слова, расплачется и побежит к Полли, и та тоже придет сюда и тоже ничего от меня не добьется. А далее сюда явится какой-нибудь коп плюс два парня из больницы Джексона. Они увезут меня в нервное отделение больницы, и какой-нибудь интерн накачает меня торазином, и все будет прекрасно. Я проведу остаток жизни в клетке, никому не причиняя беспокойства, тихо и мирно. Быть может, я даже наберу вес. Надеюсь, что Лус удочерит какая-нибудь хорошая семья. Потом я умру и проснусь в своем гамаке и увижу лунные пятна на противоположной от окна стене.

Потом мне снится, что залаял Джейк, он лает и лает, не умолкая, визгливо и очень громко. Я слышу, как хлопает дверь в доме у Полли, слышу, как она велит псу заткнуться, а тот и внимания не обращает на ее окрик, тявкает и тявкает. Слышу, как Полли зовет Дейти, чего она обычно не делает в реальной жизни. Дверь снова хлопает. Но вот над двором проносятся птицы-медоуказчики, и я слышу или мне кажется, что слышу, звуки их песни — пурр-пурр-уитт. Быть может, это другие птицы, это не важно, это совсем не важно в стране снов.

У меня болит спина, как если бы все происходило в реальности. Я хочу встать. И я встаю. Почему бы и нет? Одеваюсь как положено и не забываю о нижнем белье. Кое-как справляюсь со своими лохмами. Надеваю свои безобразные очки. Выхожу на крыльцо взглянуть, что там такое стряслось. И теперь уже точно слышу вой сирен. И я отлично вижу отсюда под нашим манговым деревом большой газетный лист. Это его способ сообщить, что он знает, где я нахожусь в реальной жизни. Если она вообще существует, реальная жизнь, я сейчас могла бы в нее вернуться. Рано говорить об этом. Откуда мне знать?

Глава двадцать третья

31 октября, Лагос — Бамако

Пишу в самолете, рейс чартерный. Мы оба признаны persona non grata — нежелательными личностями. Пытаюсь разобраться, с какой стати я-то объявлена такой вот персоной. Что я сделала не так? У. спит, одурманенный. Я не могу на него смотреть, не могу представить, что дотронусь до него когда-нибудь. Но он здесь, я вытащила его. Встретилась с Мусой. Он орал, подойдя ко мне очень близко и дыша перегаром. Отдала ему деньги, подумав, не потребует ли он дополнительного «возмещения» чисто личного плана. Пошла бы я на такое? Ради У.? Обошлось без этого.

Я нашла У. в углу вонючей камеры, на полу. Он очень обрадовался мне, пришел в восторженное возбуждение. Плакал. Он, в сущности, отнюдь не крутой парень и физически не слишком вынослив. Не то что Грир. Они полностью сломали его, друзья-африканцы. Лицо у него в синяках и сильно распухло, выбиты два зуба. Потом, уже в отеле, его осмотрел врач-англичанин, который лечит здешних нефтяников. Выяснилось, что мерзавцы хорошо поработали над мошонкой У., как и бывает обычно в подобных случаях.

Хочу к папочке, хочу, чтобы Грир был моим папочкой. Он бы этого не допустил.

Только что подошел пилот и сказал, что нам нужно пройти таможенный досмотр. Мы пересекаем границу Мали. Берн говорил, что в Мали можно найти оло, если они вообще существуют. Я думала только о возвращении домой, но я хочу любым способом избавиться от постигшего нас несчастья. У. не выражает своего мнения. Что ж, посмотрим. Самолет летит на малой скорости, его ужасно трясет…

2 ноября, Бамако, Мали

Отель «Дружба» — лучший в городе, восемьдесят долларов в сутки, я нахожу это приемлемым. Договорилась с говорящим по-английски врачом-ливанцем, доктором Роутифом, что он посмотрит У. Он выглядит по-прежнему скверно, однако доктор Роутиф уверяет, что никаких переломов или внутренних повреждений нет. Опухоль гениталий уменьшилась. Видимо, негодяи все же блюли некоторую осторожность. Я сказала врачу и прислуге в отеле, что У. попал в дорожную катастрофу. Никто этому, разумеется, не верит, но люди здесь добры и отзывчивы.

4 ноября, Бамако

Сегодня он впервые вышел из номера. Ноги дрожат, двигается он неуверенно. Пообедали в столовой отеля, современного четырехэтажного здания, какое можно увидеть где угодно — хоть в Гамбурге, хоть в Тулоне, словом, в любом месте на земном шаре. Много немцев и французов, гораздо меньше американцев, это, как правило, бизнесмены или богатые туристы. Ноябрь — лучший месяц в Мали и, следовательно, пик туристического сезона. Только что прошли дожди, и стоит прохладная погода.

Сегодня во второй половине дня я оставила У. одного, чтобы посетить по рекомендации Грира доктора Траора в Национальном музее. Спросила его об оло и получила в ответ несколько странный взгляд. Мы поговорили о Туре де Монтее. По мнению Траора, это империалист и шарлатан. Выдумал истории о колдовстве и человеческих жертвах с целью оклеветать африканцев и оправдать так называемую mission civilisatrice — цивилизаторскую миссию. Разговор явно сник. Я спросила, могу ли предложить музею некоторую дотацию. Тут разговор снова оживился. Оказалось, что доктор Траор провел год в Чикаго, так что у нас с ним было нечто общее. Я выписала чек; мы прошлись по архиву, Траор показывал мне обычные деревянные полки, изъеденные термитами; на полках лежали ветхие рукописи, покрытые красновато-рыжей пылью. Как ни странно, они не ввели каталог Национального музея Мали в компьютер. Я повязала голову банданой, чтобы отчасти прикрыть и лицо, бесцельно походила час-другой по музею. Только представить себе, что проведешь остаток жизни при этой, не до конца каталогизированной коллекции, без мужа, без семьи, постепенно превращаясь в иссохшую старую деву… Собственно говоря, я же не старая дева, я была бы разведенной женщиной. Найду ли я что-либо привлекательное в своей ученой карьере теперь, когда рухнул мой брак? Если он рухнул. У. сейчас спокоен, послушен, но это, пожалуй, еще хуже, чем то чудовищное возбуждение, в котором он недавно пребывал. Вернувшись в отель, я нашла его очень вялым и подавленным. Доктор Роутиф переусердствовал с успокоительными средствами.

8 ноября, Бамако

Произошел небольшой скандал в вестибюле отеля. У. стоял там, и вдруг какой-то турист приказал ему вынести его багаж, размахивая денежной купюрой. У. отошел в сторону, турист последовал за ним и схватил за рукав, тогда У. нанес ему удар в нос. Я это видела. У. улыбнулся, кажется, впервые за последние месяцы. После этого случая мы пребывали в отличном настроении весь день. Пошли на Гран-Марше, съели ланч, разговаривали, шутили — почти как в былые времена. Это «почти» весьма существенно. Я с трудом припоминаю, как оно тогда было. Может, все это лишь фантазия. Влюбленность — та же галлюцинация, как говаривал М.

Бамако куда лучше Лагоса, это оживленный, дружелюбный город, я еще не видела здесь следов тяжких преступлений. Подружилась с одной американкой, медсестрой-монахиней по имени Долорес. Забавная пташка. Большую часть времени она проводит в буше, делая прививки и оказывая посильную медицинскую помощь больным детям. По рекам она разъезжает в пироге, а по сухопутным дорогам — на мопеде. Просила ее помочь мне в изучении языка бамбара, который мне может понадобиться. Она назвала мне несколько имен.

10 ноября, Бамако

Нам пришлось покинуть отель из-за вспышки У. в вестибюле. Я спросила, где бы он предпочел поселиться. Он ответил, что в любом месте, где нет туристов. Позже я переговорила с Долорес, она посоветовала нам пожить на реке.

15 ноября, Бамако

Пишу это, глядя на коричневые воды Нигера с палубы нашего плавучего дома. Здесь можно приобрести все, что вам нужно, включая и черный гашиш, с проплывающих мимо судов-магазинов. Мы оба курим гашиш. Это упрощает отношения, а У. говорит, что помогает ему писать. Я не знаю, что он пишет, У. больше не читает мне своих новых произведений. Никакого секса, я его не хочу, а он не предлагает. Мы ни разу не говорили о Лагосе.

Дни однообразны, я провожу их в пыльном архиве, и понадобится еще целый месяц, пока мы сможем предпринять небольшое путешествие вверх по реке до Дженне, где полюбуемся мечетью — как утверждают, самым большим глинобитным сооружением в мире.

20 ноября, Бамако

Сегодня сделала маленькое открытие, обнаружив дневник священника, работавшего в местном лепрозории в конце девятнадцатого века. Ветхий, изъеденный червями, но еще читаемый. В дневнике упоминается Тур де Монтей, офицер из хорошей семьи, который останавливался поблизости от больницы прокаженных, чтобы полечиться и отдохнуть. Он находился в последней стадии истощения, его лихорадило, как пишет отец Камилл, если я правильно прочитала его имя, и он рассказывал священнику о чудовищных делах, совершаемых людьми из племени, обитающего к северу от здешних мест, un gens trees deprave qui s'apelle des Oleau.[78] Это, насколько мне известно, единственное объективное упоминание об оло. (Тур де Монтей пускал священнику пыль в глаза? Или говорил в горячке?) Больница для прокаженных размещалась возле нынешнего города Мдина, в 120 километрах отсюда. Теперь ее уже нет, по сведениям французского посольства, она закрыта в 1921 году.

Позже я была в магазине «Пти-Марше», выбирала своим подарки к Рождеству. Нашла для папы замечательный пистолет в прекрасном состоянии, маузер 1896 года, калибр 9 миллиметров, на рукоятке выгравирована знаменитая красная девятка. Для Мэри купила антикварное янтарное ожерелье, для Дитера — альбом старых художественных фотографий из Франции, а для Джози — ужасающую рыночную картину маслом, чудовищная мазня. Для У. пока ничего подходящего не нашла. Подарки в Сайоннет отправила морем. Думала о том, как там будут праздновать Рождество, почувствовала приступ тоски по дому, но не слишком сильный. Маме не купила пока ничего, да это и не столь важно, ей мой подарок не понравится, что бы я ни купила.

23 ноября, Бамако

М. имел обыкновение говорить, что одно открытие влечет за собой другое. Бродила по рыночным рядам в поисках подарка для мамы (из упрямства, присущего семейству Доу, это я унаследовала от отца; может, потому я и не расстаюсь с У.). Нашла маленькую маску леопарда, слоновая кость, глубокая резьба, глаза сделаны из какого-то зеленоватого камня — смотрят точь-в-точь как мамины, то же выражение. Это оказалось изделие манде, и торговка была осведомленна о его происхождении. Пока она заворачивала маску в газетную бумагу, я осматривалась в лавке. Обычный набор тканей, ювелирных изделий, фетишей, только выбор шире, чем в большинстве рыночных ларьков, и вкус получше. Я сидела и ждала, потом достала из глиняного горшка, который стоял на большом барабане, нечто очень старое, пожелтевшее от времени, как желтеет слоновая кость, с неглубокими геометрической формы знаками на нем. С одной стороны была просверлена дырочка.

Дрожащей рукой протянула я этот предмет хозяйке магазина. Панцирь черепахи, сказала она, это изделие фула с верховьев реки. Где она его взяла? Имя торговца? Она посмотрела на меня с некоторым сомнением. Я помахала банкнотами. Его зовут Бонбакар Тогола, сообщила она. Где его можно найти? В Мдине, сказала она, и я пришла в восторг. Купила вещицу, не торгуясь, и ушла, захватив, разумеется, и маску леопарда. Подарок матери, который привел меня в то место, где я сделала потрясающую находку. На улице я снова посмотрела на свое приобретение. Прекрасно. Я убедилась, что держу в руках грудину новорожденного ребенка, обработанную, украшенную знаками и с дырочкой — для того, чтобы ее можно было повесить на стену в доме колдуна. Тур де Монтей описал именно такой дом и подвесные полочки с такого рода предметами, а также ритуалы, с помощью которых эти предметы получают. Я приобрела подлинный артефакт оло. Спасибо, мама!

Глава двадцать четвертая

Казалось, они попали в парк, огороженный вместо забора высокими тополями с пышными кронами. В промежутках между стволами виднелись зеленые лужайки в пятнах солнечного света. Дорога упиралась в широкую площадку, покрытую слоем желтовато-коричневого гравия, отливавшего золотом в солнечных лучах. Они припарковались и поднялись по каменным ступеням на насыпь-террасу, на которой высился дом. Сайоннет. Длинный, беспорядочно выстроенный, со множеством фронтонов, этакая фантазия в стиле королевы Анны,[79] из красного кирпича и темно-желтого отделочного гипса; серая крыша утыкана множеством кирпичных труб. Справа находился большой белый сенной сарай, дальше за деревьями поблескивали стекла оранжереи, а еще дальше ослепительно сверкали воды Саунда. Птицы заливались над головой, откуда-то издалека доносился стрекот газонокосилки.

Барлоу и Паз направились к парадному входу мимо флагштока, на котором пощелкивали от ветра звезды и полоски государственного флага. Терраса перед домом была величиной с футбольное поле и оформлена с классической строгостью: аккуратные клумбы, ромбовидные газоны, окаймленные гравиевыми дорожками. Группа рабочих в хаки занималась ремонтом каменной балюстрады, замыкавшей террасу.

Парадная дверь из темного дерева была укреплена железными полосами, в ней было прорезано ромбовидное окно.

Паз дернул шнур дверного колокола. Дверь отворилась, и на пороге появилась хорошенькая пухленькая девушка с белокурыми волосами, собранными в пучок, и розовым личиком. На ней была белая униформа и передник в узкую полоску. Паз вытаращил глаза: он никогда не видел белой прислуги, разве что в фильмах из жизни других стран или далекой истории. Его выручил Барлоу.

— Мисс, мы офицеры полиции из Майами во Флориде. Нам хотелось бы повидать мистера Джона Фрэнсиса Доу.

Девушка ответила спокойно, словно визиты полиции в Сайоннете были делом привычным.

— О да, мистер Доу говорил, что вы приедете. Он вон там, вы можете подойти к нему. — Она указала на рабочих у балюстрады. — Самый высокий, в бейсболке.

Четыре человека заменяли медный водосточный желоб, который проходил по опоре балюстрады. Доу умело справлялся с работой, так же как и трое других, совсем молодых людей, двое белых, а третий, по-видимому, латинос. Доу выпрямился и посмотрел на детективов, причем на Джимми он задержал взгляд дольше, чем на Барлоу, и Джимми понял почему. Барлоу представил себя и Паза; Доу пожал обоим руки и произнес:

— Джон Доу.

Он был выше каждого из них по крайней мере на пять дюймов, мужчина лет под шестьдесят, с обветренной кожей на худом лице и выступающим вперед квадратным подбородком; глаза глубоко посаженные, темно-карие и грустные.

— Пойдем присядем на заднем дворе, — предложил он и провел их туда по гравиевой дорожке, а потом через калитку, выкрашенную в белый цвет.

Перед ними открылась еще одна терраса с большим, вытянутым в длину плавательным бассейном, по другую сторону которого зеленый луг спускался к двухэтажному ангару для лодок и пристани. Доу опустился в шезлонг, обтянутый выцветшим зеленым полотном, и жестом предложил своим посетителям занять точно такие же шезлонги у белого металлического стола под заплатанным коричневым зонтом. Он спросил, не хотят ли они выпить охлажденного чая, а когда оба изъявили согласие, нажал кнопку, вделанную в позеленевшую медную пластину в стене.

Слуга вышел через французское окно в той же стене. Он был старше Доу, а волосы его красиво отливали серебром. Коричневый фартук надет поверх синих матросских брюк, рубашка белая, галстук в полоску. Джимми снова ощутил странное чувство, будто он выпал из привычной жизни. Дворецкий подал ему чай со льдом на серебряном подносе, в высоких запотевших стаканах, которые — Паз был в этом уверен — не использовались ни для чего другого, лишь для чая со льдом. В каждом стакане находилась длинная серебряная ложка, а также стеклянная соломинка с надетым на нее толстым ломтиком лимона — точь-в-точь как на рекламной картинке. Чай был крепким и ароматным.

Немного поболтали о пустяках — хорошая погода, приятная температура, Флорида, ловля рыбы в заливе. И Барлоу, и Доу весьма успешно рыбачили в тех местах. Копы присматривались к Доу, а он, в свою очередь, присматривался к ним.

Барлоу сказал:

— Отличное у вас здесь местечко, мистер Доу. Я полагаю, ваша семья давно уже обосновалась тут.

— Да, с тысяча шестьсот шестьдесят пятого года. На этом участке, я имею в виду. Этот вот дом построен в тысяча восемьсот восемьдесят девятом, после того как сгорело деревянное здание постройки тысяча семьсот тридцать второго года. Сенной сарай, который вы, наверное, заметили возле дома, сохранился с тех времен. Я держу в нем свою коллекцию автомобилей.

— Вот это да, — заметил Барлоу. — И вы с супругой живете в доме только вдвоем.

Пауза, достаточно долгая, чтобы сделать глубокий вздох.

— Нет, жена моя нездорова, она живет в частном санатории в Кингс-парк, недалеко отсюда. Так что я живу в доме один, не считая прислуги и помощников разумеется. Все они студенты. Мы помогаем им получить среднее и высшее образование, а также поступить в аспирантуру по их собственному выбору, а они время от времени приезжают сюда поработать. За исключением Рудольфа, это тот, кто приносил чай, и Норы, которая нянчила моих детей; теперь у нее здесь своя комната. Само собой, когда я уйду, государство возьмет на себя заботу об этой лачуге. Устроит музей, как я думаю.

— Конец целой эпохи, — произнес Паз.

Доу вежливо кивнул, а Джимми почувствовал, что сморозил глупость, и ему стало очень не по себе. Заговорил Барлоу:

— Мистер Доу, как мы уже говорили вам по телефону, у нас неожиданно возникли серьезные трудности в работе. ФБР полагает, что убитые в Майами женщины стали жертвами того же негодяя, который убил вашу дочь Мэри. Понимая, насколько это мучительно для вас, мы все же хотим попросить, чтобы вы рассказали нам о событиях, сопровождавших смерть вашей дочери.

Доу крепко провел загрубелой рукой по лицу. Паз заметил, что ногти у него обломанные и грязные. Он не думал, что у богатого человека могут быть такие руки.

— Мы все уехали после ланча на выставку машин в Хантингтоне, — начал Доу. — Все — это значит я и оба моих зятя, Уитт и Дитер. — У него был глубокий, глуховатый голос, и Джимми приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова в шуме ветра и криках чаек. — Девочки не захотели ехать, то есть, собственно, Джейн не захотела, потому что ни Мэри, ни Лили, это моя жена, никогда не интересовались машинами. А Джейн интересовалась, она в школьные годы помогала мне их ремонтировать. Мне особенно хотелось взглянуть на выставленную устроителями «пирс-эрроу», выпуска тысяча девятьсот двадцать третьего года, серия тридцать три… — Доу с неподдельным оживлением пустился было в технические подробности, но, спохватившись, одернул себя и продолжал: — Мы пробыли на выставке часа четыре, дожидаясь аукциона, на котором я все-таки приобрел «пирс-эрроу». Но я даже не оформил доставку. После случившегося я перестал заниматься машинами… Мы вернулись около пяти. Джейн сидела здесь, на том же месте, где сейчас сижу я. Она спала, на коленях у нее лежала книжка. Дитер пошел к себе взглянуть, как там Мэри. Мы услышали его дикий крик. Я вызвал полицию.

— Вы трое все время были на выставке вместе. За все четыре часа, что вы там пробыли, ни один из вас не отлучался на более или менее длительное время? — спросил Паз.

Доу вздохнул.

— Да, мне уже задавали этот вопрос. И я ждал его от вас. Такая у вас работа, это понятно. И мне известно, что люди иногда совершают в своих семьях ужасные вещи. Народу там была уйма, и мы долго бродили в этой толпе. Дитер делал снимки. Были они оба возле меня каждую минуту? Я не могу в этом присягнуть. Дитер мог улизнуть, сесть в машину, приехать сюда, сделать это и вернуться на выставку. И я мог, хотя я там разговаривал со многими знакомыми людьми, которые подтвердили бы мое алиби.

— А как насчет вашего второго зятя, мистера Мура?

— О, Уитт не умеет управлять машиной. У него нет прав. Джейн раза два пыталась научить его, но дело не пошло. Ему трудно было освоить даже езду на велосипеде. Но вы понимаете, насколько это неубедительно…

— Мы понимаем это, мистер Доу, — заметил Барлоу. — Как вы правильно сказали, такова наша работа. Вам известно, где теперь находится мистер фон Шлей?

— Он в Берлине. Вернулся в Германию. Мы с ним поддерживаем связь. Славный мальчик. Мне неприятно говорить об этом, но я даже был удивлен, что он такой порядочный человек. Мэри была так красива, стала моделью в очень юном возрасте, и вокруг нее постоянно крутилась всякая шваль. Евротрэш, как их теперь называют. Я не одобрял стиль ее жизни. Мы надеялись, что, когда она родит ребенка, все пойдет по-другому, она угомонится. — Наступила долгая пауза. — Уитт тоже поддерживает со мной связь. Он в Нью-Йорке.

«Там его нет и не было», — подумал Паз и обратился к хозяину дома:

— Мистер Доу, есть еще один очень неприятный вопрос. Мы слышали, что… словом, между вашими дочерьми, кажется, были натянутые отношения. Слышали также, что ваша старшая дочь находилась в некотором расстройстве рассудка, что с ней произошла некая история… вернее, она испытывала нездоровый интерес к языческим культам и черной магии. Кажется, не секрет, что сотрудники местной полиции считали возможным, будто она имела касательство к смерти Мэри. Каково ваше суждение на этот счет?

Доу посмотрел прямо в глаза Джимми своими зелеными, словно бутылочное стекло, глазами, и в этой позиции оба они оставались довольно долгое время. Паз твердо выдерживал этот взгляд, как и положено полицейскому, но с каждой секундой чувствовал себя все более неуютно. Во взгляде Доу не было враждебности, скорее в нем светилось любопытство, и, кажется, он извлек из своего наблюдения больше, чем Паз намеревался ему открыть, проникнув в сокровенные уголки многосторонней души Джимми, но то, что он обнаружил, ему, скорее всего, не слишком понравилось. Мать Джимми занималась подобными изысканиями постоянно. К счастью, Барлоу нарушил молчание, иначе, как представлялось Пазу, они могли бы просидеть вот так до захода солнца.

— Сэр, мы были бы признательны вам за любые сведения. Должен вам сказать, там у нас люди сильно напуганы. Сейчас для нас существенно лишь то, что этот потрошитель, возможно, каким-то образом связан с вашей семьей. Лично у меня нет сомнений: если мы не схватим его в самое ближайшее время, то еще одна молодая женщина умрет той же смертью, как и ваша Мэри.

Доу бессильно обвис в своем шезлонге. Он закрыл глаза, потом испустил долгий, очень долгий вздох. Барлоу и Паз ждали — они видели, как он страдает. Такое страдание невозможно высказать словами или облегчить слезами.

— Поймите, моя дочь Джейн едва не умерла в Африке, — заговорил наконецДоу. — Когда мой сын, точнее сказать, мой пасынок Джозия Маунт отыскал ее в больнице в Бамако, она весила девяносто семь фунтов, вся была покрыта язвами и не могла или не хотела говорить. Только издавала звуки, похожие на мяуканье кошки. Страшнее этих звуков я в жизни ничего не слышал. Я был уверен, что мы ее потеряем. Мы поместили ее в клинику, специализирующуюся на заболеваниях печени. Больница в Нью-Йорке. Мы думали, что у нее гепатит. Она была желтая, как канарейка, врачи решили, это желтуха.

— И это был гепатит?

— Ничего подобного. Анализы на все типы гепатита, А, В и С, были в норме. Печень функционировала плохо, но никакого, как они говорят, патогенного агента не обнаружено. Рака тоже не нашли. Я иногда просиживал возле нее целый день — и Джози тоже. Жена моя терпеть не может больниц. Немного погодя Джейн заговорила, но не со мной, нет, она просто что-то бормотала, порой на неизвестных мне языках. Что я мог думать? — Он помолчал, видимо, выбирая нужные слова. — Полагаю, это все магия, черная магия. Какая-то война в племени, которое она посетила. Она была на стороне какого-то парня по имени Оо-лоони, против других, их звали Доо-рэк и Мандели, были еще имена, но эти она упоминала чаще. И… потом они, то есть этот тип по имени Доо-рэк принес в жертву беременную женщину и съел части ее тела и тела младенца, а Джейн не могла этому воспрепятствовать. Жертва дала этому поганому типу власть над ней. Хороший парень Оо-лоони не мог ей помочь по неизвестной причине… Это суммарное изложение событий, о которых она бормотала в течение восемнадцати недель. Тогда оно не имело для меня особого смысла, а когда вернулся Уитт, она уже не бормотала так много. Ей стало лучше. Исчезли признаки некроза печени, восстановился нормальный цвет кожи, Джейн начала набирать вес. — Доу помолчал. — Что касается жертвы… я вспомнил о ней, когда была убита Мэри.

— Вы сообщили об этом полиции в то время? — спросил Паз.

— Не сообщил. Это была одна из множества подробностей, о которых она бормотала. Я хотел сообщить, когда вскрытие показало, что произошло с Мэри, но Джейн умерла, и мне казалось, что ни к чему ворошить все это.

— Минуточку, мистер Доу, — к неудовольствию Паза, вмешался в разговор Барлоу. — Муж Джейн не вернулся вместе с ней из Африки?

— Нет, когда ее привезли в Бамако, он находился вместе с туземцами. Кажется, где-то в дальней, уединенной деревне. Джози нанял людей искать его, истратил кучу денег, но они ничего не сделали. Потом Уитт просто явился в больницу.

— И какова была реакция вашей дочери на его возвращение? — спросил Паз.

— Ну, как я уже говорил, она начала поправляться. Могу добавить, что я обрадовался некоторому улучшению ее здоровья. Но вы имеете в виду их личные отношения. Не знаю. Мне Уитт нравился. Всегда нравился. Он веселый парень. Не принимает себя особо всерьез. Талантлив невероятно, и Джейн, кажется, любила его. Это все, что меня интересовало. Мои дочери сами решали, как построить свою жизнь, без моего участия, должен вам сказать. Однако было что-то такое… не то чтобы неправильное… то ли какая-то пустота, то ли отсутствие чего-то важного. Надеюсь, это не прозвучит слишком односторонне или узко, но у него не было веры. Сейчас такое вполне обычно, я имею в виду религию, и большинство неверующих замещает отсутствие веры в Бога чем-нибудь еще. Семья, окружение, справедливость, деньги, — последнее наиболее популярно, я бы сказал. Но у мужа Джейн ничего подобного не было, и выглядел он так, словно у него нет основы, внутреннего стержня, а пустоту заполняют его словесные фейерверки. Впрочем, когда он вернулся из Африки, то показался мне более уверенным, более серьезным. Возможно, он приобрел жизненный опыт, произошло некое прозрение, как говорили в старину, но сам он об этом ничего не говорил, а спрашивать о таком взрослого мужчину не годится. Однако я отклонился от темы, ведь вы поинтересовались отношениями Джейн и Мэри. Прошу прощения, больше не стану уклоняться в сторону.

— Все в порядке, сэр, — успокоил его Барлоу. — Наше время в вашем распоряжении.

— Отношения у них были не слишком близкие, позвольте начать с этого. Трудно было бы найти сестер, менее похожих одна на другую, чем они. Мэри была близка с матерью, а Джейн — моя дочка. Семьи часто делятся таким вот образом. Джейн уродилась в меня, отсюда и наша близость. Она держалась в тени, не любила выставлять себя напоказ. Мэри, наоборот, стремилась быть на виду. Как и ее мать. Если она была в дурном настроении, весь дом сразу замечал это, ну а если в хорошем, то освещала все вокруг словно прожектором. И к тому же, как вы, конечно, знаете, она с детства отличалась необыкновенной красотой. Она решила использовать свою внешность как средство пробить себе дорогу, сделать карьеру. Если хотите знать, главным образом через постель.

— И Джейн порицала это? — спросил Паз.

Доу немного подумал.

— Видите ли, я не мог бы утверждать это определенно. Быть может, моему пасынку что-то известно. Он и Джейн всегда, с самого детства, были вот так. — Он поднял вверх два сложенных вместе пальца правой руки — указательный и средний. — Мы отправили девочек в разные школы, потому что Джейн неизбежно проигрывала бы даже чисто внешне в присутствии Мэри. Но порицание? Нет. Джейн всегда старалась сблизиться с Мэри, быть ей настоящей сестрой. Стремилась поддерживать связь даже тогда, когда уезжала далеко и надолго. Письма, фотографии и так далее. Но я не думаю, чтобы Мэри написала в жизни хоть одно письмо. Однако, в сущности, вы хотите узнать, ненавидела ли Джейн свою сестру настолько, чтобы убить ее? Была ли она настолько завистлива? Представьте себе, я думал об этом не одну ночь. Могло ли произойти такое? Мог ли я что-то сделать? Не ошиблись ли мы в чем-то главном, когда воспитывали их? И скажу так: я не знаю. Джейн я понимал… или думал, будто понимаю. И без затруднений ответил бы: нет, никогда. Но… ее профессия. Места, где она бывала, вещи, которые она наблюдала… Может, что-то и поднялось из темных глубин души. У каждого из нас есть темные глубины. Вы при вашей работе знаете об этом больше, чем я.

— Вы считаете, она покончила с собой? — спросил Паз, чувствуя, как жестоко звучит его голос. — Она оставила записку?

Опять этот долгий взгляд зеленых глаз.

— Взрыв был умышленный, — заговорил Доу. — Джейн была опытным и осторожным моряком, а «Ястреб» — безопасным судном. Я не вижу иного объяснения случившемуся.

Прямой ответ был удачной уловкой, этот человек, видимо, хорошо напрактиковался в такого рода хитростях. Он перевел взгляд на спускающийся к берегу луг, пустующий бесполезный бассейн, лодочный сарай и безлюдную пристань. Предзакатное солнце бросило косой луч сквозь разрыв в облаках, за которыми уже скрылось, осветив все это, словно декорацию для пьесы о гибели семейного очага. Картина была настолько ошеломительной, что все трое замерли в полном молчании. Только Барлоу вдруг произнес:

— Вот это да!

Доу ему улыбнулся.

— Да, в это время дня, и особенно в это время года, здесь очень красиво. Порой мне думается, не обратить ли все в пепел, сжечь все здания, а тогда я сидел бы вот так и перебирал почерневшие от копоти глиняные черепки. Однако, — продолжил он с тяжелым вздохом, — я полагаю, Господь сохранил мне жизнь ради какой-то цели, и я покоряюсь его воле. — Сказать на это было нечего, и все трое еще посидели молча, наблюдая за игрой теней. Потом Доу встал и предложил: — Вы не хотели бы осмотреться здесь? Я показал бы вам все, и в том числе место, где произошло убийство, и так далее.

— Это было бы очень любезно с вашей стороны, — поблагодарил его Барлоу, и они с Джимми последовали за хозяином имения — сначала к пристани и лодочному сараю. Тут они увидели над сараем надстройку, нечто вроде небольшой мансарды, и узнали от Доу, что этим помещением Де Уитт Мур пользовался как своим кабинетом.

— Теперь у вас нет судна? — спросил Паз.

— Нет, — односложно ответил Доу и добавил что-то еще очень тихо.

— Простите?

— Нет, ничего, — сказал Доу. — Давайте пройдем в дом. Я полагаю, вы не слишком интересуетесь парком и тому подобными вещами.

Ничего особенно интересного с точки зрения следствия не было и в доме. Библиотека как библиотека, гостиная как гостиная. Обстановка соответствовала богатству хозяев и традиционным вкусам семьи, отнюдь не заинтересованной в том, чтобы пускать кому бы то ни было пыль в глаза. Пожалуй, больше картин на религиозные темы, чем в других домах такого типа, и распятие, которое, как решил про себя Паз, находилось здесь не в качестве украшения. Он был немного удивлен свойственной почти всем вещам изношенностью — в отличие, скажем, от с иголочки новенькой обстановки в доме у Варгасов. Из спальни, в которой убили Мэри Доу, вынесли все вещи, остались только голый пол да светло-серые стены, отражающие предвечерний свет.

Они вышли через боковую дверь и направились в старый сенной сарай. Когда Доу включил свет, Паз не удержался и ахнул. Машины выстроились в два ряда, сверкая геральдическими красками и хромом. «Кадиллак» выпусков 1922 и 1948 годов, «хапмобил» 1927 года, несколько «паккардов» разных годов выпуска, «корд», классический «мустанг», «шеви бель-эйр» 1956 года, — словом, детройтский металл во всей своей красе и славе.

Пазу вдруг пришло в голову спросить:

— Когда вы поехали на выставку, то воспользовались одной из этих машин?

— Ну да, мы поехали вот на этой. — Доу указал на черный «кадиллак» 1948 года с откидным верхом. — А почему вы спросили?

— Это может показаться странным, но я надеюсь, вы меня извините. Вы могли бы вывести его сейчас из сарая? Мы, все втроем, проехались бы на нем. Недалеко, до начала дороги. Причина такова: вдруг вам вспомнится какая-то подробность той, прежней поездки, какое-то ваше наблюдение. Это могло бы нам помочь.

Барлоу бросил на Джимми сердитый взгляд, но Джимми его проигнорировал.

— Разумеется, — ответил Доу. — Почему бы и нет? Мне так или иначе необходимо, так сказать, вывозить каждую из них на прогулку хотя бы раз в месяц.

— Кто где сидел? — спросил Паз. — В тот самый день?

— Уитт на заднем сиденье, Дитер впереди, рядом со мной.

Паз забрался на заднее сиденье, устроился поудобнее на мягком плюше. Барлоу сел на место рядом с водителем, и Доу вывел машину на солнечный свет. Паз наклонился вперед.

— Итак, мистер Доу, скажем, сейчас у нас тот самый день. Кто чем занят? Что происходит?

Доу минуту подумал.

— Значит, так. Дитер возился со своей камерой, закрепляя на ней светофильтр, потому что день был очень солнечный. У нас в доме есть темная комната, которой никто не пользовался после смерти моего отца, и мы вели разговор о том, как бы ее переоборудовать таким образом, чтобы Дитер мог печатать там свои снимки. Ну, обсудили эту тему, потом заговорили о Берлине, Дитер недавно оттуда вернулся, рассказывал о постройке новых зданий, о том, как он их фотографировал. Говорили и о будущем ребенке, о том, что, когда он подрастет, надо будет отвезти его в Германию и показать родственникам Дитера.

Они доехали до конца подъездной дороги.

— Достаточно далеко? — спросил Доу, и впервые за все это время голос его прозвучал устало.

Барлоу сказал:

— Очень хорошо, мистер Доу. Простите, что причинили вам неудобства.

Доу молча развернул машину и поехал обратно к дому. Паз обратился к нему:

— Теперь, мистер Доу, вы возвращаетесь. Что происходит?

— Мы говорим о выставке машин… нет, это было раньше. Мы говорим… м-м… да, об американском футболе. Как помню, был в разгаре футбольный сезон, и мы хотели успеть к телевизору ко второму тайму между командами «Питт» и «Нэви». Я объяснял Дитеру правила игры, потом заспорили о преимуществах американского и европейского футбола.

— Участвовал ли в разговоре Уитт?

Долгая пауза.

— Я вынужден ответить отрицательно. А почему вы спрашиваете?

— Вы помните все, что он делал во время поездки, все, что он говорил, каждую фразу, которой вы с ним обменялись?

Доу ответил не сразу, сначала он поставил машину на ее место в сарае и выключил мотор. Все трое вышли из машины.

— Теперь я могу ответить вам, детектив, что нет, не помню. Скорее всего, Уитт в этот день был молчалив, он вообще достаточно часто погружался в молчание. Ведь он писатель, а им такое свойственно. Мы даже подшучивали над Уиттом по этому поводу. Вы пытаетесь намекнуть, что его какое-то время не было в машине вместе с нами? Уверяю вас, это полная чепуха, он все время провел с нами, готов показать это под присягой.

— Но он не сделал и не сказал ничего, что вам запомнилось бы, в то время как вы помните очень многое из того, что говорил и делал ваш второй зять.

На скулах у мистера Доу появились темные пятна.

— Детектив, я вне себя от горя, но я не сумасшедший.

— Никто этого и не говорит, мистер Доу. Мы просто хотим прояснить некоторые обстоятельства, — заговорил с ним Барлоу, а Джимми тем временем вышел из сарая.

Ему было слышно, как Барлоу успокаивает Доу и заверяет его, что он, Джимми, хороший полицейский, но объяснение это, с точки зрения самого Джимми, чересчур затянулось. Он оперся о «таурус», зажег сигару и посмотрел на часы. Это место с его традициями, портретами предков и неколебимой репутацией начинало действовать ему на нервы. Джек Доу лгал, чтобы защитить свое доброе имя, он лгал, чтобы защитить свою дочь, он ставит себя выше всех законов и уложений… и что, черт побери, делает там, в сенном сарае, эта «старая петарда», чего он там так долго торчит?

В машине Джимми порылся в портфеле, отыскивая, что бы почитать, и вдруг вспомнил о конверте, который захватил, уходя из Управления полиции Майами. Оказалось, конверт доставлен от Марии Саласар и содержит манускрипт в особой папке, к которому прикреплено письмо, написанное красивейшим почерком черными чернилами на кремовой толстой бумаге с отпечатанным наверху листка адресом. В письме говорилось: «Дорогой детектив Паз, Вы, вероятно, помните о нашем разговоре по поводу некоего документа, в котором упоминаются Тур де Монтей и некоторые африканские культы, что может оказаться важным для Вашего расследования. Узнав о гибели еще одной женщины, я почувствовала необходимость обратить Ваше внимание на прилагаемый текст. К сожалению, насколько я поняла, автора текста уже нет в живых, но если я, по Вашему мнению, могу чем-то помочь, позвоните мне немедленно».

Паз обратился к документу. Внутри у него все судорожно сжалось. Документ был озаглавлен: «Психотропные вещества, употребляемые колдунами племени оло в Мали». Автор Дж. К. Доу. Хотя это был научный текст, доктор Доу употребляла немного специальных терминов и старалась избегать сугубо академического стиля. Это было чистое наблюдение, основанное как на личном эксперименте, так и на внешнем описании. Она сама принимала некоторые вещества, употребляемые колдунами оло, и рассказывала об их действии. Наиболее примечательным было описание того, как один из колдунов оло сделал себя невидимым для нее при свете дня.

Джимми все еще читал документ, когда десять минут спустя появилась наконец чертова «старая петарда», щуря глаза от солнца. Барлоу сел в машину.

— Что ты читаешь, Джимми?

— Да ничего особенного. Научный документ. Насчет того, что парни в Африке могут делать себя невидимками.

— Да ну? Ладно, я с самого начала говорил, что ты станешь экспертом по таким штукам.

Паз швырнул листок на заднее сиденье, включил мотор и рванул вперед с такой скоростью, что гравий полетел во все стороны, он повернул так круто, будто за ними гнался сам дьявол. Барлоу бросил на Джимми быстрый взгляд, а тот спросил:

— Скажи, Клетис, ты разобрал, что старик буркнул там на пристани?

— Да, он сказал: «Я больше никогда не выйду в море».

— Больше не выйдет в море? Почему бы это? Он при таких деньгах, что мог бы купить себе судно, любое, какое только бы захотел.

— Почему бы тебе не развернуться в обратную сторону и не спросить его об этом? — заметил Барлоу. — Глядишь, и узнал бы что-нибудь.

Это был один из многочисленных случаев, когда Пазу в ответ на слова своего напарника только и оставалось рявкнуть: «А пошел ты знаешь куда!» — но поскольку он не мог себе такого позволить, то молча стиснул зубы и повторил свое любезное пожелание много раз в уме.

Уже перед самым выездом на шоссе Барлоу сказал:

— Если ты так зациклился на этом, тебе стоит облегчить душевное бремя. Потолкуй со своим напарником, сынок.

Паз резко вывернул руль, а потом нажал на тормоз. Машина остановилась на дорожке, ведущей к небольшой платной стоянке. Он достал с заднего сиденья свой портфель и вынул из него папку, оставленную агентом Робинеттом. Извлек из папки фотоснимок, который столь пристально изучал раньше, и протянул Барлоу.

— Хороший снимок, — сказал Барлоу. — Мой папаша его не одобрил бы с чисто профессиональной точки зрения, ведь он был лучшим фотографом во Флориде, но…

— Брось ты свои разглагольствования, Клетис! Парень сейчас в Майами! Это он на снимке!

— Откуда ты это знаешь?

— Он находился здесь, когда погибла Мэри Доу. И он был в Майами, когда произошли два наших убийства.

— Ты его видел?

— Нет, я разговаривал с руководителями театра «Гроув». Он точно был в Майами во время и первого, и второго убийства. Я сам был на представлении его пьесы, и люди смотрели на меня и махали мне, словно я какая-нибудь знаменитость. На какого подозреваемого в убийстве я оказался похожим? На того, кто убил Диндру Уоллес, верно? Зрители в фойе приняли меня за автора пьесы. Тогда я не обратил на это особого внимания, но сейчас оно обрело смысл. Автор сам играл в своей пьесе и был загримирован под белого, вот тебе и наш тип на велосипеде. Черт, ведь я видел его на сцене в ту ночь, когда была убита Тереса Варгас. Он не умеет управлять машиной, ты же помнишь, что Робинетт говорил нам об этом необычном обстоятельстве. Он американец, внешне привлекательный, умеет поговорить, и об этом Робинетт тоже сообщил нам. А в папке есть сведения, что и он, и его жена изучили основы африканского колдовства. Да, все это имеется в досье ФБР, если, конечно, она не лгала своим коллегам-ученым. Возможно, она и теперь с ним, его старушка, которая изобразила самоубийство, чтобы отвести подозрение от мужа. А твой замечательный Доу ее покрывает.

— Ничего подобного.

— Ты уверен?

— Он честный человек.

— Да, точно! Таким понимающим ребятам, как ты, ни к чему детектор лжи.

Лицо у Клетиса сделалось очень строгим.

— Джимми, ты хороший коп, но ты оцениваешь людей только с точки зрения копа. Этот человек перенес тяжкие страдания, и они сделали его более сильным. Укрепили его веру. Ты просто не понимаешь, насколько она велика, ведь такая сила веры — редкое явление в нашем мире. Я считаю себя христианином, но я не достоин завязывать ему шнурки на ботинках. Он ничего не скрывает, да и не в этом дело. Каким образом твой подозреваемый мог бы совершить преступление, если он весь день находился в двадцати милях от дома? Мы можем лишь принять его алиби.

— Я не знаю, как он это сделал, — признался Паз, — но Джейн Доу в этом вот документе утверждает, что она знает. Существуют африканские яды растительного происхождения, и с их помощью он мог появиться на месте преступления и убраться оттуда никем не замеченным. Он одурманивает своих спутников, ускользает из машины, совершает преступление, потом возвращается в машину на обратном пути, а они считают, будто он все время находился вместе с ними. Они не могут вспомнить, что он делал, но уверены, что он был с ними.

Барлоу посмотрел на снимок.

— Пожалуй, он и в самом деле немного похож на тебя. Хотя, если хочешь знать мое мнение, ты гораздо красивее.

Джимми выхватил у Клетиса фотографию и спрятал ее в папку.

— Держу пари на твою голову, это он.

Барлоу поглядел на него со смешинкой в светлых глазах.

— Я думаю, ты, скорее всего, прав. Я тоже считаю, что это он.

Паз почувствовал огромное облегчение. Ему хотелось сгрести Барлоу в объятия и расцеловать.

— Ладно, порядок, — сказал он. — Я уж думал, что я там сойду с ума.

— У тебя есть свои недостатки, но помешательство к ним не относится. Выходит, однако, что тут совсем другая история. Мне надо малость подумать. Кстати говоря, сидя на этой дорожке, мы к этому типу не приближаемся.

Они поехали прямиком в аэропорт Ла Гуардиа и улетели в Майами, куда прибыли после семи вечера. По дороге из аэропорта Паз сделал несколько звонков и выяснил у администратора театра, что Де Уитт Мур остановился в «Пойнсиана-Сьютс», комплексе одноэтажных студий на Брикелл. Они заехали туда; Мура дома не оказалось. С теми же результатами посетили и театр. Тогда они поехали в Управление полиции, поговорили с Мендесом и доложили ему, что убийство в Сайоннете совершил тот же человек, который орудовал в Майами, что у них появились некоторые обнадеживающие нити, но реального подозреваемого пока нет, — это была стратегическая ложь во имя того, чтобы избежать обсуждения версии о враче-колдуне. Впрочем, начальник их не слишком выпытывал, поскольку ему с избытком хватало дел с размещением и охраной женщин на сносях, которых набралось сто девяносто четыре. Их поселили в отеле «Милано», четырнадцатиэтажном здании на Бискейн, выстроенном на деньги от продажи наркотиков и перешедшем во владение города после разоблачения и краха шайки наркодельцов. Отель пустовал вот уже несколько месяцев, так как городские власти до сих пор подыскивали человека, который взялся бы превратить здание в нормальный отель, а не в предприятие для отмывания грязных денег. Здание сохранило вполне презентабельный вид. Теперь огни «Милано» снова зажглись, кондиционеры заработали, а полицейские со всего города занимались тем, что охраняли беременных женщин и сопровождали их на улицах в случае необходимости.

Барлоу отправился домой, и Паз тоже, но он покинул свое жилище примерно после половины девятого и подежурил в машине возле «Пойнсианы». Он выкурил несколько больших сигар, наблюдая за людьми, входящими в здание и покидающими его. Мур не появился до полуночи, и Паз решил, что он творит свои колдовские делишки, быть может вместе с верной Джейн, где-то на стороне и будет отсутствовать всю ночь. Джимми вернулся домой, переоделся в шорты, осушил пару банок пива «Корона» и погрузился в чтение книги Марии Саласар о сантерии. Главным, что он оттуда извлек для себя, было описание галлюцинаций участников церемонии: им представлялось, будто в них вселяются ориша. В этом он мог попробовать разобраться. Может ли кто-либо вызвать галлюцинации у другого человека посредством некоего влияния… Джимми поискал в тексте подходящее определение… а, вот: «постгипнотическое внушение». Возможно. Выражение имеет чисто научный смысл, нечто вроде таких, как «инфаркт миокарда» или «пьезоэлектрическая вспышка». Он отложил в сторону книгу Саласар и взялся за книгу Вьершо, которую дал ему Ниринг. Он читал предисловие со все возрастающим волнением. Понятно, что имел в виду Ниринг. Вьершо утверждает, будто галлюцинация может быть наведена на расстоянии, что шаманы ченка умеют показать вам не существующие в реальности предметы или явления, даже если вы находитесь на расстоянии многих миль. Паз продолжал читать с увлечением, недоверием и все большей тревогой.

Зазвонил телефон. Паз взглянул на определитель номера: звонила мать. Он знал, чего она от него потребует, но не собирался действовать по ее указке. Он вышел из дома и доехал до Майами-ривер, где держал на причале свой катер. Мать не знала, что у него есть собственное судно, а если бы знала, то не одобрила бы, во всяком случае, такое судно: длиной в двадцать два фута, изготовленное из клееной фанеры местным мастером и выкрашенное в цвет морской волны. Внутри все предельно просто: две койки с матрасами из пенопласта, холодильник, патентованная печка, фонарь, фанерные шкафчики. Все грязное, зато мотор в сто пятнадцать сил, новенький и без единого пятнышка. Паз включил его, спустился вниз по реке и ходил кругами по заливу пару часов, пока не обрел полную уверенность, что ресторан уже закрыт. Он чувствовал себя гораздо лучше, чем во все предшествующие дни, и, как всегда, удивлялся, почему это он не совершает морские прогулки чаще. Вернувшись домой, он еще почитал Вьершо и уснул в своем белом кожаном кресле с книгой на груди. Он был разбужен Мендесом без четверти пять утра.

— Мерзавец проделал это снова, — сказал Мендес.

Пазу незачем было спрашивать, кто этот мерзавец и что он сделал. Однако про себя он отметил, что голос у Мендеса непривычно резкий.

— Женщина из тех, кто не был под охраной?

— Нет, он разделал ее прямо в «Милано». Приезжай немедленно!

Щелчок.

Паз положил трубку, встал и крепко потер рукой лицо. Сна как не бывало.

Улица перед отелем была перекрыта. Дюжина различных полицейских машин заполняла подъездную дорожку. Над зданием завис вертолет, но свет его прожектора нужен был разве что для телесъемок. Фургоны средств информации находились достаточно далеко от здания. Паз поставил машину на бульваре Бискейн, нацепил на грудь свою бляху, прихватил с собой портфель и вошел в отель.

В вестибюле было полно вооруженных полицейских, будто особо опасный преступник решил прекратить полосовать женщин ножом и начал пользоваться автоматическим оружием. Паз огляделся с не свойственной ему обычно неторопливостью. На лицах у многих были написаны откровенный страх, недоумение и нечто вроде сомнения в реальности происшедшего — чувства, которые, насколько мог судить Джимми по собственному опыту, копы, как правило, публично не проявляли. Он направился на место преступления, к номеру 416 на четвертом этаже, коридор которого был забит еще большим количеством полицейских, а также криминалистов-экспертов, рыдающих женщин в ночных рубашках и социальных работников, пытающихся остановить истерию. У Мендеса был такой вид, словно это ему, а не Элис Дженнифер Пауэрс, незамужней белой женщине двадцати двух лет (как вскоре узнал Паз), пришлось перенести операцию по извлечению внутренностей. Мендес разговаривал с двумя патрульными лейтенантами, поэтому Джимми сразу прошел в номер 416, где, как и ожидал, обнаружил Барлоу.

— Итак, еще одна, — сказал Паз, глядя на окровавленный труп на постели, тело круглолицей молодой женщины с короткими каштановыми волосами и кожей, синевато-белой, словно снятое молоко. Как и остальные жертвы, она выглядела совершенно спокойной. — Есть предположения, каким образом этот молодчик проник в отель?

— «Осязаем, как слепые стену, и, как без глаз, ходим ощупью, спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми — как мертвые», Книга Исайи, глава пятьдесят девятая, стих десятый, — изрек Барлоу. — Это нам и предстоит выяснить, Джимми. Всех ребят, кто дежурил нынче ночью в вестибюле, и всех, кто дежурил на этаже, собрали внизу, в магазине, торгующем кофе. Шеф требует, чтобы мы допросили каждого по отдельности. Там есть маленький офис управляющего, ты можешь его занять. Я тем временем осмотрю место преступления.

— Ничего, управимся, у нас уже есть опыт. Все проделано так же, как и в других случаях?

— Не совсем. На этот раз он забрал с собой ребенка. Как видишь, это номер на двоих. Вторая женщина спала на соседней кровати. От нее и узнали о случившемся. Она встала в десять минут третьего, чтобы зайти в ванную комнату, и обнаружила свою соседку в таком вот виде. После того, что она увидела, ее держат на транквилизаторах.

Это значило, что расспрашивать ее, по крайней мере теперь, невозможно. Собственно говоря, подумал Паз, невелика потеря, вряд ли она в состоянии сообщить об убийце нечто более вразумительное, чем сообщила Тэнзи Фрэнклин.

Внизу в магазине ожидало четверо полицейских — сержант Майк Дюваль и патрульные Бобби Руис, Дик Лаксфельт и Мерседес Апарисио. Когда вошел Паз, все четверо посмотрели на него с надеждой, словно он мог их спасти. Первым Паз вызвал сержанта.

Дюваль работал в полиции восемнадцать лет, у него была хорошая репутация, потому его и привлекли к участию в этом особо сложном деле. Он к тому же умел докладывать четко и точно, Паз это знал и позволил ему говорить самому.

— Было два двадцать пять. Я сидел за бюро портье вместе с Апарисио, мы проверяли лист наблюдений перед приходом следующей смены, после чего я собирался идти проверять посты, что делал каждый час. Сначала я подошел к дежурному у служебного входа, это был Лаксфельт, потом поочередно проверил посты у лифтов на этажах. На четвертом дежурил Руис. Гляжу, какой-то тип идет через холл по направлению к лифту, спокойно, словно постоялец к своему номеру. Я сначала было решил, что это кто-то из ваших, но тогда он должен был бы отметиться у нас внизу, поэтому я крикнул: «Эй, сэр, вы куда идете?» Он только махнул мне рукой и нажал на кнопку лифта. Двери открылись, и он вошел в кабину. Вот так это было. Вот дерьмо, думаю. Я тут же объявил по радио тревогу на все посты на этажах, сообщил, что в отель проник посторонний. Вызвал Лаксфельта, спрашиваю, какого хрена он позволил этому типу пройти мимо себя, Лаксфельт клянется, что никто мимо него не проходил. Он стоял у главного входа, дверь стеклянная, мне было видно, что он там стоит. Клянется, мол, никакого типа не было. Но мы, то есть я и Апарисио, видели этого типа. Тогда я вызвал подкрепление, намереваясь осмотреть все комнаты. А пока мы увидели на индикаторе, что кабина остановилась на четвертом этаже. Вызываю Руиса, ведь он на четвертом, и Руис сообщает по радио, я, мол, его вижу, я его застукал. И все, молчание. Я вхожу в другой лифт, поднимаюсь на четвертый этаж. Руиса там нет, а я, стало быть, в полном дерьме. Слышу сирены. Спускаюсь в вестибюль. Там лейтенант Посада, с ним десять человек, а по дорожке к отелю бегут еще люди. Я рассказал лейтенанту, что случилось, и мы стали обыскивать отель, все комнаты и служебные помещения… поставили по два человека у каждого выхода. — Тут он перевел дыхание. — Мы проверили сначала все комнаты на четвертом, я их сам осматривал. Все мирно спят. Такая же картина во всем здании. Было уже около четырех часов. И тут зазвонил этот хренов телефон. Женщина из четыреста шестнадцатого кричит как сумасшедшая. — Дюваль вытер ладонью широкое лицо и провел пальцами по волосам. — И вы хотите знать, как выглядел этот гад, верно?

— Это бы нам помогло.

— Правильно, только дело в том, что я не могу его описать. Я смотрел прямо на него с расстояния в двадцать ярдов, не больше, и свет горел ярко, а я не могу вам сказать, был ли он черный, белый, желтый, высокий, маленький, толстый, худой, был на нем костюм Санта-Клауса или что еще. Ничего не помню. Я бы решил, что я спятил, но с Апарисио то же самое. Пустота, как бывает во сне, увидишь что-нибудь страшное вроде прогулки по Марсу, проснешься, лежишь и ничего не соображаешь. Что за дьявольщина…

— Хорошо, я понял, а чтобы вы успокоились, скажу: этот мерзавец имеет при себе самые разные вещества, дурманящие разум, у нас есть доказательства. Он мог распылить что-то такое в воздухе, кто знает? А как насчет Руиса, что с ним случилось?

— О, Руис! — Дюваль фыркнул. — Мы его обнаружили в уборной минут через десять после того, как нашли труп женщины. Он выглядел то ли как пьяный, то ли как обкуренный. У него есть что рассказать. Предоставляю вам самому это от него услышать.

После этого Джимми разговаривал с Апарисио, которая подтвердила во всех подробностях рассказ своего сержанта; за нею последовал Лаксфельт, совершенно сбитый с толку событиями прошедшей ночи. Он с непреодолимым упорством настаивал на том, что мимо него никто не проходил в вестибюль. Руис оказался худым, нервным пареньком, он первый год служил в полиции. На лбу у него выступили крупные капли пота, он курил одну за другой сигареты «Кэмел» с фильтром. Он начал рассказывать свою историю, начав с того момента, когда открылись двери лифта.

— Я пригнулся, держа оружие наготове. Я одним ударом уложил его на пол. Он не сопротивлялся, я надел на него наручники. Я связался с сержантом по рации и сказал, что схватил парня, он в наручниках. Я обыскал его карманы и обнаружил нож.

— Какой это был нож, Бобби?

— Один из тех, какими выполняют резьбу по дереву, с красной пластмассовой ручкой, лезвие похоже на длинный скальпель. Я его сложил. Потом на другом лифте поднялись сержант с Диком. Они увели преступника. И тут появился лейтенант Кинси, начальник моей смены, и меня все стали хлопать по спине. Дело сделано, все кончено. Я имею в виду, что я это помню. Так было. Я подогнал свою машину к отелю, моя смена закончилась, и я поехал домой. Лег спать. И вижу сон, настоящий кошмар, и запах сильный, резкий, будто я в каком-то темном месте, узком, как гроб, и я встаю… А потом… я вдруг понимаю, что я не сплю, и я не лежу в постели, а на самом деле нахожусь в каком-то темном месте, и пахнет вроде как отбеливателем для стирки, только сильнее. Это была женская уборная на четвертом этаже. Я выхожу и вижу, что в коридоре полно полицейских, все они смотрят на меня. Подходит сержант Дюваль и спрашивает: где ты был, черти бы тебя взяли? Наручники мои у меня на поясе. Я первым делом сам его спрашиваю: «Вы его схватили? Ведь вы же его увели!» А они на меня глаза таращат. Потом рассказали мне, что произошло.

Руис спрятал лицо в ладони, бормоча:

— Ах, дерьмо! Ах, дьявол!

Далее последовали сухие, без слез, рыдания, Паз произнес свою утешительную фразу насчет экзотических одурманивающих веществ, но это не помогло. Потрошитель каким-то образом отключил разум паренька от действительности, это было не менее жестоко, чем изнасилование невинной девушки, только насилие было не над телом, а над умом. Неизлечимая рана.

Паз прекратил разговор; Руис явно не помнит наружность потрошителя, что и не удивительно. Джимми вышел из отеля подышать воздухом, но воздух этот в значительной степени состоял из выхлопных газов от полицейских и репортерских машин. Он присел на каменную скамью и просмотрел свои записи при свете восходящего над горизонтом солнца. Начало нового дня, которому не рад ни один из сотрудников Управления полиции Майами. Зазвонил мобильник.

— Где твоя машина?

Паз сказал где и спросил:

— Что у тебя, Клетис?

— Только что позвонили, найден ребенок.

— Где?

Клетис назвал адрес и добавил:

— Я подожду тебя в машине.

Десять минут спустя они прибыли на улицу Гибискус и подъехали к тонущему в зелени двору, в глубине которого видно было двухэтажное здание с облупившейся темно-желтой штукатуркой. Мигающие огни патрульной машины бросали причудливые блики на темную листву деревьев. Когда Барлоу и Паз вышли из машины, как раз подъехал фургон «скорой помощи», чьи темно-красные огни добавили свой цвет к этой картине. Молодой патрульный полицейский, который провожал Клетиса и Джимми во двор, был очень бледен.

Ребенок — это была девочка — лежал на нескольких промокших от крови листах газеты «Майами геральд». Номер был вчерашний. Спортивные страницы. Верхняя часть черепа младенца аккуратно сдвинута вбок, на плечо. Извлеченный из черепа мозг положен на другую сторону. Ранние мухи проявляли к трупику повышенный интерес, и по меньшей мере один пальмовый жук успел заползти в пустой череп. Барлоу мягко заговорил с патрульным и отправил его охранять вход во двор. Вскоре приехали эксперты из отдела криминалистики, а за ними следом явился и медэксперт Эчиверра.

Барлоу сказал:

— Хозяйка и ее семья живут в доме. Я пойду поговорю с ними. Женщина по имени Долорес Тьюи и ее ребенок занимают помещение при гараже. Может, ты побеседуешь с ней? Вдруг да выяснится что-нибудь любопытное.

— К примеру, ключ ко всему делу? — огрызнулся Паз.

— Тут, видишь ли, есть одна странность. Почему потрошитель оставил труп ребенка здесь? В предыдущих случаях он оставлял его на месте преступления. А если хотел на этот раз избавиться от него, то мало ли мест, где он мог его выбросить так, что никто никогда и следов не найдет. Груз привязал — и в воду. Ты подумай об этом.

Барлоу удалился, а Паз немного поговорил со старшим группы криминалистов и Эчиверрой. Лица у обоих были напряженные и даже испуганные — и никаких привычных замогильных шуточек.

Паз прошелся по участку, чтобы сориентироваться. Две смыкающиеся стороны двора представляли собой плотную живую изгородь из кротона и гибискуса, розовые цветки последнего были особенно хороши в этот ранний час. В самом дворе росло высокое дерево манго, усыпанное плодами, гуава, лайм и лимонное дерево наполняли воздух своим ароматом. Трава под деревьями, жесткая и разнородная, была тем не менее аккуратно подстрижена.

В группе криминалистов началось некоторое оживление. Оказалось, они обнаружили на участке голой земли недалеко от манго четкий и хорошо сохранившийся отпечаток ребристой подошвы спортивной обуви, какую обычно носят любители гребли. Паз проявил вежливый интерес к открытию и направился к гаражу, который почти полностью занимал третью сторону двора.

Паз окинул взглядом квартиру при гараже. В окне он заметил чье-то лицо, однако оно тотчас исчезло. Он прошелся мимо гаража раз и другой, даже ничего не разглядывая, ибо думал о другом. О том, что сказал ему на прощание Барлоу. Это не было пустяками или вздором, прихотью, нет, это было очень важно для потрошителя, если он рискнул везти (на велосипеде!) смертельно опасное доказательство его преступления от «Милано» до Кокосовой рощи, рискуя на каждом шагу встретить полицейского, который его остановит. Паз еще раз быстро глянул на окно квартиры при гараже, но опять ничего не увидел.

Странное чувство овладело им. Вокруг него двигались люди, разговаривали, решали свои задачи, но они казались ему химерами, в то время как он был единственным реальным существом во всем дворе. Краски цветов и сияющего неба казались более живыми, чем обычно; он поднял голову. Облака клубились — такими их показывают в фильмах ужасов. Потом все вновь вернулось к повседневной обыденности, встало на привычные места. Но здесь, в этом дворе, именно в эту минуту проявилось… Что? Паз искал слово, вроде бы одна из его женщин его употребляла… нексус? То есть взаимосвязь? Все сошлось воедино в этом грязном дворе, не только в расследуемом деле, но каким-то необъяснимым путем и во всей его жизни. Джимми поднялся по ступенькам к двери квартиры в гараже и постучался.

Глава двадцать пятая

Стук ко мне в дверь. Я поспешно прячу в ящик свой маузер, дневник и сосуд с колдовским зельем оло. Как ни странно, однако за все время своей абсурдной хиджры[80] я ни разу не подумала о полиции, ибо не совершала ничего противозаконного, если не считать того, что утопила яхту своего отца, пользовалась фальшивыми документами и убила мать Лус. О последнем я всегда почему-то забываю. Наверное, потому, что не считала преступным деянием защиту самой себя и Лус. Ифа прервал жизненный путь этой женщины, избрав меня своим орудием. Но совершенно ясно, что мой муж хочет, чтобы полиция занялась мною, иначе он не украсил бы сад Полли трупом своей последней жертвы. Проверка? Он пробует уяснить, выдам ли я его? Это имеет для него значение?

Я бросила быстрый взгляд в зеркало, чтобы убедиться, достаточно ли я неузнаваема. Жалюзи опущены, свет в кухне погашен, очки на мне, челка закрывает лоб. Открываю дверь, и у меня подгибаются колени. Чтобы устоять на ногах, я хватаюсь за дверной косяк. На мгновение мне кажется, будто это снова сон, будто мой муж стоит передо мной, нацепив для смеха полицейскую бляху на карман спортивной куртки. Он произносит:

— Детектив Паз, мэм. Управление полиции Майами. Могу ли я…

Тут лицо его делается озабоченным, и он добавляет:

— Прошу прощения, мэм, с вами все в порядке?

Но я уже вижу, это не мой муж. Строение лица иное, с более высокими скулами и более низкой линией волос. Он крепче сложен, с более мускулистыми плечами и шеей. Глаза у него светло-карие, а не серые с коричневым оттенком, как глаза Уитта. И эта куртка — нет, Уитт не заботился о красивой одежде… Все это проносится у меня в голове, а огга тем временем кричит диким голосом: «Дура! Он мог явиться к тебе в любом обличье, хоть в форме гвардейца-гренадера, — это сон!»

Но я отступаю в сторону, впускаю его в дом, бормоча:

— Нет, это… там, во дворе… ужасно. Скоро ли его увезут? Я боюсь, как бы моя дочь…

Я опускаюсь на один из двух моих стульев. Детектив смотрит на меня.

— Да, мэм, патологоанатомы уже здесь. Все будет кончено минут через десять.

Он садится напротив меня, выкладывает на стол блокнот и авторучку. Я опускаю голову и прилагаю все усилия, чтобы взять себя в руки.

— Вы миссис Тьюи, не так ли? — Я молча киваю, признавая этот факт; у меня нет сил взглянуть ему в глаза. — Миссис Тьюи, вы не видели или не слышали что-нибудь необычное сегодня ночью? Что бы то ни было?

— Нет, ничего, — отвечаю я. — Джейк, это собака Полли, разбудил меня своим лаем. Потом я слышала, как Полли вышла и прикрикнула на него. У нас тут обитают еноты и опоссумы, и пес иногда лает на них. Но тут я услышала жуткий крик Полли и вышла посмотреть, в чем дело. Извините, но я ничем больше не могу вам помочь.

— Ясно, однако вы сразу поняли, что именно находится во дворе.

— Да, мертвый новорожденный. Я по специальности акушерка.

— Вот как? Но я спрашиваю, знаете ли вы, кто это сделал?

— Нет! Откуда же…

Я умолкаю и перевожу дыхание, сообразив, что протестую слишком горячо.

— Я имею в виду, что вам известно, кого мы ищем. Серийного убийцу, нападающего на беременных женщин. Об этом было напечатано во всех газетах, были и передачи по телевидению.

— Ах, это. Разумеется. Да. Это все тот же. Да.

— Верно. Скажите, нет ли у вас предположений, по какой причине наш потрошитель выбрал именно этот двор, чтобы оставить труп ребенка? Вероятно, это мужчина. Может, вы заметили человека, который слонялся поблизости?

Я пытаюсь сформулировать нейтральный ответ, но в эту минуту над головой у нас раздается топот маленьких ножек, и вот уже Лус спускается по лестнице и предстает перед нами в ночной рубашке. Мы оба смотрим на девочку, а она, увидев детектива, в испуге бросается ко мне и прячет лицо у меня на груди. Я прижимаю ее к себе нетвердой, дрожащей рукой.

— Это ваша дочь? — спрашивает Паз.

— Да. Лус, детка, поздоровайся с детективом Пазом. — Но Лус еще крепче прижимается ко мне. — Она стеснительная, — говорю я.

— Да, я понимаю. Но она у вас очень хорошенькая.

Он переводит взгляд с меня на Лус и, как мне кажется, думает о Грегоре Менделе и его теории наследственности. Больше всего мне сейчас хочется оказаться вместе с Лус где-нибудь очень далеко отсюда.

Он убирает свой блокнот и протягивает мне через стол свою визитную карточку.

— Вот моя карточка, мэм. Я хотел бы поговорить с вами позже еще раз. Мы часто сталкиваемся с тем, что люди после перенесенного ими потрясения в связи с такого рода событием не в состоянии вспомнить подробности. Однако проходит день-два, и что-то приходит им в голову. Если и вы что-нибудь вспомните, пожалуйста, позвоните мне в любое время, днем или ночью, все равно. Этого негодяя не так легко поймать, мы в этом убедились. И он будет продолжать свое черное дело, если мы его не остановим. Еще одна женщина, еще один ребенок, еще одна семья…

Я спешу сказать:

— Мне очень хотелось бы помочь вам, но я и в самом деле ничего не видела и не слышала.

Я замечаю какой-то холодок у него в глазах и больше не могу смотреть на него. А он говорит:

— Простите мне мой вопрос, мэм, но вы сообщили, что работали акушеркой. Где это было? Где вы практиковали?

— В районе Бостона. И в Африке. В Мали. Я вернулась оттуда года два назад.

— Понятно. Значит, в Африке? Это интересно. Полагаю, Лус родилась в Африке. А ее отец? Он живет теперь здесь?

— Нет, он умер в Мали. — Вот идиотка! Зачем я сообщаю ему так много? Я отодвигаю стул и встаю. — Извините, мне надо одевать девочку и везти ее в детский сад, так что если у вас все…

Он тоже встает и улыбается неприятной, какой-то кошачьей улыбкой.

— Ну что ж, будем на связи, как говорится.

Я провожаю его до двери и по долгу вежливости говорю:

— До свидания, детектив Паз.

— До свидания, Джейн, — отвечает он и, не оглядываясь, захлопывает дверь, а я, делая вид, будто не слышала его слов, стою в оцепенении, и кровь у меня леденеет.

Я сажусь и некоторое время пребываю все в том же оцепенении, пока Лус не выводит меня из этого состояния, требуя на завтрак молока в особом стакане, на котором изображена маленькая русалочка; потом мы обсуждаем, что ей сегодня надеть, потом она взахлеб рассказывает о постановке в детском саду пьесы про Ноев ковчег, в которой она тоже участвует. А кто это был, маффа? Это был полисмен. А чего он хотел? Он ловит одного очень плохого человека и хочет, чтобы я ему помогла. А что сделал тот плохой человек? Он кого-то очень сильно обидел. Кого? Я не знаю, детка. Какую футболочку ты наденешь, голубую или фиолетовую? С этим разговором и чисто бытовыми заботами я кое-как справляюсь. Пожалуй, обслуживание этой маленькой жрицы, моей приемной дочери, лучшее, чем я могу заняться в данный момент, чтобы укротить бушующих во мне демонов, загнать их в самый темный угол души. Может, коп и не говорил ничего и это была самая обыкновенная галлюцинация, вызванная напряжением и недостатком сна. Да. Конечно. Он, должно быть, сказал: «До свидания, мэм», только и всего. Стоп, надо заканчивать сборы. Я одеваю Лус, выхожу на крыльцо и убеждаюсь, что труп младенца увезли. Тогда я забираю Лус, и мы выходим вместе. Во дворе еще крутятся технические специалисты; мой коп стоит и разговаривает с высоким мужчиной, у того бесцветные глаза и лицо предводителя толпы, творящей самосуд. Оба они провожают нас глазами, и мой коп продолжает что-то говорить.

У меня сегодня важный день. Тот самый, который я видела во сне, день выплаты мне денег, последний день работы. Во время ланча они даже устраивают мне проводы, и миссис Уэйли произнесет свой обычный спич. Мы желаем мисс Долорес всего наилучшего и так далее. Приходят из административного отдела Лулу и Клео, обнимают меня и вручают красивую коробку косметики от Елены Рубинштейн в качестве прощального подарка…

Быть может, я все еще сплю? В одном из сырых коридоров больницы я вижу гигантского таракана, здесь их зовут пальмовыми жуками. Я присматриваюсь к нему. Подталкиваю ногой, и таракан поспешно удирает. Он довольно большой, но не говорит со мной, не приводит десять тысяч сотоварищей и не пытается влететь мне в рот. Это просто очень милый, симпатичный, обыкновенный таракан. А я, вероятно, нахожусь в том самом сне, который мы все согласились именовать жизнью.

После работы я спускаюсь на цокольный этаж, захожу в офис кредитного союза, получаю деньги по своему чеку, закрываю свой счет и удаляюсь почти с тринадцатью тысячами долларов. Чувствуя себя отяжелевшей и неповоротливой, принимаю таблетку амфетамина и выхожу на улицу — в парную баню предвечернего времени. Я иду по улице, иду быстро и ощущаю легкую дрожь в предчувствии, что вот сейчас произойдет нечто скверное. Оно и происходит: один из остолопов, торчащих по вечерам возле магазина на углу, мимо которого я столько времени проходила дважды в день, решает меня ограбить.

Привлекло ли его что-то в моей походке, или он каким-то образом учуял запах денег и наркотика, но, видимо, он сказал себе: подшибу-ка я эту страхолюдную белую суку, отхвачу тысчонки полторы да еще дозу… Я вижу, как он покидает шайку таких же оболтусов, как и он, и следует за мной. Он парень крепкого сложения и рослый, чуть выше шести футов; коричневая кожа блестит, как начищенный ботинок, а на роже младенчески-бессмысленное выражение, обычно свойственное типам вроде него. На вид ему лет шестнадцать, может, и больше. Впереди открывается свободное пространство, там он и рассчитывает подбежать ко мне, обхватить левой рукой шею, правой вырвать сумочку, оттащить меня в кусты, влепить пару раз по физиономии и удалиться.

На деле все происходит вот как: едва он дотягивается до моей шеи, я хватаю его обеими руками за запястье и разворачиваю влево; отступаю, чтобы предупредить его рывок вперед, и, держа его одновременно за локоть и запястье, вынуждаю сделать полукруг, словно в танце, и укладываю на землю. В айкидо почти все приемы включают круговые движения. Я применяю еще приемчик: приподняв верхнюю часть его туловища, тычу мордой об основание телефонного столба — не слишком сильно. Оши-таоши. Я проделывала это тысячу раз, но только теперь применила реально.

И тут меня отталкивают, и какой-то мужчина, опустившись на колени возле моего поверженного партнера по танцам, надевает на него наручники. Я вижу, что это детектив Паз. Я хочу уйти, но он окликает меня, оставляет задержанного, подходит ко мне и берет за руку. Я выразительно смотрю на его хватку, и он отпускает меня. Дышит он чуть учащенно, однако не вспотел, а красивая куртка, рубашка и галстук даже не помяты. Он изображает улыбку и говорит:

— Вас едва не ограбили. Вы не можете уйти просто так.

— Не понимаю, о чем вы, — отвечаю я, глядя на него сквозь темные очки.

— Этот парень, ведь он пытался ограбить вас. Вы попали бы в беду, не проходи я случайно мимо.

Я смотрю на него. Он смягчает мелкую ложь усмешкой. Я говорю:

— Вы ошиблись, детектив. Он споткнулся и упал. А теперь извините, у меня важная встреча.

Я отбываю, прежде чем он успевает еще что-то сказать. Он определенно следил за мной. Это ужасно.

Я еду по Флэглер, проезжаю мимо лавки «Живность», которая, видимо, закрыта, и через несколько кварталов я уже у мастерской автомеханика. Оставляю у него свою машину, он обещает сделать все за три дня, но считай — за неделю. А понадобится ли мне когда-нибудь моя машина? Идея физического бегства, кажется, утратила смысл, по крайней мере идея бегства сухим путем. Пока я жду дальнейшего развития событий, придя к выводу, что существую не в стране грез, я могу провожать Лус в детский сад или ходить с ней по магазинам пешком; могу купить велосипед и второе седло к нему. Я вызываю такси из будки платного телефона и стою на улице, поджидая машину. Мне кажется, что механик смотрит на меня как-то странно. Я бросаю беглый взгляд на свое отражение в оконном стекле мастерской. Все вроде бы в порядке. Я отхожу к бровке тротуара.

Рядом с мастерской автомеханика в нише стены находится нечто вроде кафе — стол-прилавок и несколько табуретов снаружи, на тротуаре. Табуреты заняты мужчинами среднего возраста, они сидят и потягивают кофе из маленьких чашечек. Они тоже смотрят на меня с открытой враждебностью, глаза у них темные и горячие. Я обращаю взгляд на противоположную сторону улицы, где собралась кучка людей, ожидающих маршрутное такси. Перехожу улицу. Я тоже могла бы воспользоваться маршруткой, а на Флэглер пересесть на электричку до Кокосовой рощи, это выйдет дешевле. Но я не хочу. Конфигурация группы определенно зловещая; в позах людей мне видится угроза. Это две латиноамериканки в желтой униформе официанток; темнокожая женщина с пакетами из магазина, при ней маленькая девочка и мальчик постарше; какой-то зомби; два тощих паренька восточного типа в белой поварской одежде, они переговариваются на кубинском диалекте испанского языка; очень толстая меднокожая особа с тростью и пальмовым веером. Публика, типичная для районов Майами с невысокой квартирной платой, за исключением разве что зомби. Таких, как он, оло называют пааролаватс.

Все они глазеют на меня, но не прямо, а искоса. Я отворачиваюсь и ощущаю их взгляды у себя на спине. Маршрутки нет как нет. Жду такси. Диспетчер сказал, что оно придет через десять минут, но мое знание испанского несовершенно, может, он сказал «тридцать».

Пааролаватс приближается ко мне. Легкое дуновение (от веера толстой особы!) доносит до меня запах перегара и давно немытой или даже загноившейся плоти. Мне чудится, что от него исходит дух колдовской силы. Это мужчина, которому можно дать и сорок пять, и шестьдесят пять лет, он одет в лохмотья, цвет его веснушчатой кожи напоминает цвет картона, долго пролежавшего под солнцем и дождем. Он смотрит на меня, глаза у него мертвые; он подступает ко мне ближе на шаг, потом еще на шаг… Подъезжает маршрутка, потрепанная колымага, управляемая скелетообразным гаитянином. Ожидавшие поочередно забираются в машину, бросая на меня мрачные взгляды. Или это мне только кажется?

Маршрутка отбывает, и я остаюсь наедине с зомби. Он придвигается ко мне характерным для таких созданий скользящим движением, хотя до сих пор я видела только одного такого. Я помню, что нельзя позволять им дотронуться до тебя. Они до отказа наполнены экзотическими ядами, кожа их покрыта колдовскими выделениями. Я отступаю. И думаю, что если это сон, то самое время проснуться, а если нет, надо спасаться бегством, подождав чертово такси еще не больше одной минуты. Но тут за спиной у меня раздается чей-то голос:

— Эй, что с тобой случилось, Эйтболл?

Снова детектив Паз. Он подходит к зомби с протянутой для рукопожатия рукой. Неужели он в самом деле хочет пожать ему руку? Я поспешно преграждаю ему путь и говорю:

— Детектив, я вспомнила то, что забыла тогда сказать вам.

— Да? Это замечательно, мэм. Вы знакомы со стариной Эйтболлом Светтом? Мистер Светт — одна из колоритнейших фигур в нашем округе.

Я хватаю его за рукав.

— Нет, это не так. Мы можем сесть в вашу машину? Прямо сейчас, сию минуту?

Это существо сделало пару быстрых шаркающих шагов и тоже протянуло руку. Зомби могут достаточно быстро двигаться на короткие дистанции. Однако детектив наконец прислушивается к моим мольбам и позволяет мне увести себя к его белой «импале». Мы оба садимся в машину, но пааролаватс уже тут как тут. Я захлопываю дверцу, но он хватается за окно, и от его прикосновения остается след на стекле, словно птичка капнула, пролетая. Теперь я уже ору во весь голос:

— Пожалуйста, поезжайте, поезжайте, поезжайте, поезжайте, поезжайте!

Когда мы отъехали достаточно далеко, детектив спрашивает:

— Может, вы теперь объясните, в чем, собственно, дело?

— Я просто перенервничала. Этот человек действовал мне на нервы.

— На нервы? — говорит он. — Этот трясущийся от слабости паралитик подействовал вам на нервы, а меньше чем час назад я видел, как вы уложили здоровенного грабителя одним ударом, даже не останавливаясь. — Я молчу. Он добавляет: — Нам необходимо поговорить, Джейн.

— Я ведь сообщила вам, что мое имя Долорес Тьюи.

— Джейн Доу. Я бы должен сказать — доктор Доу. Я читал вашу статью об оло. Кое-что мне недоступно, однако то, что я понял, весьма увлекательно.

Последний выстрел.

— Я не Джейн Доу. Люди вечно нас путали.

— Правда? Где же это было?

— В Бамако. В Мали. Я работала акушеркой, а она занималась антропологическими исследованиями в округе Бауле. Мы иногда встречались, и… люди замечали сходство. Я слышала, что Джейн умерла.

— Да, и, должно быть, похоронена на кладбище Колвари в Уолтхэме, штат Массачусетс, под простой надгробной плитой с надписью на ней: «Сестра Мэри Долорес Тьюи». Поймите, Джейн, пользоваться фальшивыми документами, особенно если они принадлежали реальному лицу, это все равно что построить модель моста Золотые Ворота из зубочисток. На вид вроде бы все хорошо, но веса настоящего нет. Он улыбается мне широкой улыбкой.

— Итак, зачем вы имитировали самоубийство?

— Я должна вырастить и воспитать свою дочь, — с трудом выговариваю я — рот у меня словно песком набит.

— Да, она в детском саду при церкви Провидения. Что ж, никаких проблем. — Он повернул к югу, на шоссе Дикси. — Есть небольшая проблемка другого рода: откуда у вас дочь? У вас ее точно не было, когда вы отплывали на запад. Ваш отец упомянул бы об этом. Кстати, я встречался с вашим отцом совсем недавно. Джек Доу не из тех, кто забывает о чем-то важном.

Я ничего не говорю, но чувствую себя униженной и несчастной, словно ребенок, пойманный на глупой лжи. К церкви Провидения мы подъезжаем в молчании. Лус я нахожу в окружении целой стайки подружек, они о чем-то оживленно болтают. Я машу рукой и окликаю ее. Лус подходит к незнакомой машине, рожица у нее озабоченная. Я выхожу из машины, обнимаю ее и говорю, что наша машина в ремонте, а добрый полисмен, который приходил к нам утром, собирается отвезти нас домой.

Это он и делает, но потом не уезжает, а выходит из машины и поднимается по ступенькам, словно его приглашали. Я подаю Лус печенье и лимонад, ее обычное лакомство, заглатываю еще пару пилюль, как обычно, и предлагаю Пазу перекусить с нами. Он соглашается, и вот мы трое сидим за столом как бы по-семейному. Лус сегодня необычайно тихая. Я начинаю расспрашивать ее о том, как прошел у нее день в детском саду. Она оживляется и рассказывает, что сегодня пела. Некоторые дети уже получили костюмы для постановки, а она еще нет. Она надеется быть дроздом или совой. Или рыбкой. Мы разговариваем, и я замечаю, что Лус то и дело искоса бросает быстрые взгляды на Паза, на свою маленькую ручонку, лежащую на столе, и на большую руку полицейского. Это не удивительно — ведь обе руки почти одного цвета. Лус спрашивает, можно ли ей пойти поиграть с Элинор, которая живет на другой стороне улицы. Я наблюдаю с крыльца за тем, как она переходит дорогу и звонит в дверь Доун Слотски.

— Милый ребенок, — говорит Паз. — Ей так хорошо с вами. Было бы жаль, если бы ей пришлось оказаться в каком-нибудь приюте.

— Почему? Вы намерены арестовать меня?

— Мог бы. Юридических поводов более чем достаточно. Обман, использование фальшивых документов, конспирация с целью избежать ответственности за убийство. Или убийства.

В худших моих кошмарах мне и не снилось, что я могу подвергнуться незаслуженному преследованию полиции, что кто-то может считать, будто я совершила преступление, которого на самом деле не совершала. В полной прострации я опускаюсь на стул напротив полицейского. Возможно, это часть плана, задуманного Уиттом. Связать меня с его убийствами. Да, такое мог замыслить именно Уитт: закрыть передо мной все двери, кроме той, которая ведет к нему.

Коп говорит:

— Вы должны понять, что на этом сходятся все концы. В расследовании этого дела нам предоставлены неограниченные возможности. К примеру, мы можем выяснить, откуда у вас этот ребенок, узнать, чем вы занимались каждый, буквально каждый день после того, как утопили яхту. Я здесь вовсе не за тем, чтобы напугать вас, я просто излагаю истинное положение вещей. Если вы не на нашей стороне, значит, вы на стороне убийцы. А значит, вас придется передать в руки тюремных юристов. Вы попадете в тюрьму. Вам это понятно?

Я ничего не говорю. Они считают меня соучастницей убийств? Мысли вихрем проносятся у меня в голове. Достать маузер, убить копа, взять его машину, схватить в охапку Лус и спасаться бегством. Нет, украсть катер, бежать водой, как велел Ифа. Ох, а еще цыпленок, желтая птица, взять ее с собой, а как же все остальное… нет, беда в том, что я не убийца… или все же убийца, может, я…

Меня начинает трясти как в лихорадке. Наверное, это действие амфетамина или еще и действие магии, какой-то химии во всяком случае. Коп смотрит на меня как-то по-особенному. Он читает мои мысли. Да, он проникает в мой мозг, и мне стыдно, даже более стыдно, чем стоять голой перед миссис Уэйли. Я не могу оставаться на стуле. Я вижу себя лежащей на полу, в отдалении. Я становлюсь маленькой, уменьшаюсь и уменьшаюсь. Теперь я вижу Долорес Тьюи у меня в кухне. На голове у нее монашеская накидка, на груди распятие из древесины акации, а в руке большая холщовая сумка, с которой она не расставалась; она уходит от меня по коридору, которого никогда не было при моей кухне… но это же тенистая крытая аркада, как при магазине «Пти-Марше» в Бамако. Я хочу окликнуть Долорес: «Эй, Долорес, куда же ты?» — но что-то во рту мне мешает, может распухший язык, или какое-то покрытое мехом существо, или птенец грифа. Я не могу кричать вообще, а Долорес уменьшается, останавливается, оборачивается, смотрит на меня с улыбкой и машет мне рукой точно так же, как делала это в Бамако, когда дороги наши пересекались. Прощай, Долорес, увидимся на небесах!

Я обнаруживаю, что и в самом деле лежу на полу и Паз обтирает мне лицо мокрым кухонным полотенцем, и делает это очень осторожно и ласково. Я быстро сажусь, потом встаю на ноги. Это фаза действия амфетамина, придающая уверенность в себе и смелость. Теперь я Джейн, целиком и полностью Джейн. Беглая и скрывающаяся. Я бесконечно рада, что не проснулась в своем гамаке при лунном свете. И я могу говорить!

— Ладно, детектив Паз, — произношу я. — Ваша взяла.

— Вы Джейн Доу.

— Да, Джейн Клара Доу, доктор философии. Из Сайоннета, штат Нью-Йорк.

Он кивает, явно довольный собой.

— Отлично, я сейчас вызову женщину-офицера, она позаботится о вашей девочке, а мы с вами поедем в даунтаун, и вы сможете сделать полное сообщение.

— Нет, к вашему сведению, мы останемся здесь, и я расскажу вам все, что вам нужно знать. Я настолько же заинтересована в том, чтобы остановить его, как и вы, может, и больше. Но первое, что вам следует сделать, — это забыть об обычной процедуре. Если вы будете настаивать на том, чтобы отвезти меня в даунтаун, я закрою рот, осуществляя мое право на молчание, за исключением положенного мне по закону телефонного звонка в юридическую фирму, которая занималась делами нашей семьи с одна тысяча восемьсот одиннадцатого года, и уверяю вас, они превратят ваш департамент полиции в дымящуюся руину. Итак, я вам помогу, но на моих условиях. Выбирайте.

Так хорошо снова стать смелой Джейн Доу. Быть может, я слишком многое себе позволяю, но Паз усмехается, кивает, садится и достает свой блокнот.

— Идет, давайте, но если я учую запах конского навоза, дело кончится маленькой комнаткой в даунтауне, и вызывайте тогда ваших законников в любом количестве. — Я сажусь за стол напротив него. — Вы сказали «остановить его». Имеется в виду ваш муж, Малькольм Де Уитт Мур?

— Да.

— И вы полагаете, именно он совершил все эти убийства беременных женщин — Уоллес, Варгас и Пауэре.

— Совершенно верно.

— Это он убил вашу сестру?

— Да.

— Зачем?

— Спросите об этом его.

— А вы сами что думаете?

— Он практиковался, набивал себе руку в совершении ритуала, которому научился в Африке. Это даст ему власть.

Я сообщила только часть правды, но это не существенно.

— Вы ему помогали?

— Нет. Ему никто не помогает. Это дело одной личности. Оно совершается в одиночку.

— Что должно быть совершено в одиночку? Убийства?

— Да, и убийства, и употребление изъятых из тела частей организма.

Я перечисляю все эти части, и Паз смотрит на меня долгим взглядом.

— Выходит, об этих вещах вам все известно?

— Известно достаточно. Не так много, как ему, разумеется.

— А почему это так?

— Потому что я всего лишь более или менее умелая ученица прорицателя, а он, получивший полные знания, — очень могущественный колдун.

— Угу, — произносит он, и я понимаю, что он начинает терять терпение: ему казалось, будто у него в руках разгадка всего этого сложного дела, а на поверку получается, что получил он всего лишь заявление какой-то помешанной.

Я говорю:

— Разумеется, он еще не так силен, каким будет. Потому он и совершает окуникуа.

— Что это такое?!

— Окуникуа. Люди племени оло называют так четырехкратную жертву. Это особое колдовство. Оло от него отказались уже давно, а мой муж возродил этот ритуал. Но ему нужен еще один ребенок. Хорошо бы остановить его, пока он не довел свое дело до конца. Я не уверена, что кто бы то ни было сможет остановить его, если он довершит колдовской ритуал, разве что Олодумаре.

— А кто это?

— Бог. Бог Отец и Вседержитель, создатель неба и земли и всего видимого и невидимого.

Я дружелюбно улыбнулась. Его ответная улыбка казалась не слишком искренней; он откинулся на стуле и сцепил руки за головой.

— Откуда вам известно, что ему нужна еще одна жертва? — говорит он. — Быть может, эта последняя, у вас во дворе, и была номером четвертым? Может, он совершил убийство где-то еще, о чем мы не знаем.

— Нет, — говорю я. — Они изымают грудную кость из последней жертвы. И она становится амулетом. Идубде.

— Надеюсь, вы не окажетесь оракулом, Джейн. Я в состоянии вести дело с помешанным, но не с оракулом. Может, вы бросите эти ваши мумбо-юмбо и просто расскажете, как он это делает. Чем он пользуется — каким-то распылителем, пульверизатором? Разбрызгивает вещество, парализующее волю?

— Он мог бы. Но это вещество содержится в его теле. Фай-ла'оло и чинт'чотуне, ох, простите, я хочу сказать, способность становиться невидимым и — как бы это лучше перевести? — да, возможность подавлять чужие мысли посредством колдовства. Это он умеет делать сам. Как, к примеру, потеть или дышать. Он уже не является личностью сам по себе. Колдуны оло знают, как модифицировать тела посредством введения мутагенных составов в сочетании с умственной и физической тренировкой. Это ходячие фабрики наркотических веществ. Они могут испускать действующие на психику вещества, исключительно сильные и точно нацеленные, из меланоцитов, то есть окрашенных в черный или коричневый цвет клеток собственной кожи. И все это проводится через так называемую шишковидную железу, имеющуюся в мозгу у каждого человека. Так он создал и того пааролаватса на автобусной остановке.

— Какого еще парло… вы имеете в виду Светта?

— Пааролаватс — тот, кого вы назвали бы зомби. Личность, по существу, мертвая, однако колдун может заставить его выполнять некие простые задания и может передвигаться в его оболочке, если захочет.

В глазах у Паза появляется жалость ко мне. Несчастная психопатка, думает он, и это приводит меня в бешенство. Я закрываю глаза и делаю два глубоких вдоха, чтобы сосредоточиться.

— Господи боже! — кричу я. — Вы считаете меня свихнувшейся фанаткой какого-то культа, несущей всякую чепуху о колдовстве! Вы меня не слушаете, ничего не записываете в ваш блокнот. Сосредоточьтесь же на этом, детектив Паз! Это реально! Это так же реально, как пистолеты и машины. Эта технология существует пятьдесят тысяч лет, а вы этого не понимаете. И пока вы этого не поймете в достаточной степени, чтобы работать вместе со мной, у вас столько же шансов остановить Уитта Мура, сколько шансов у кучки дикарей остановить локомотив, протянув поперек его пути веревку, сплетенную из травы.

— Пророчица, — произносит он самодовольно. — Из всего тобой сказанного можно сделать лишь один вывод: этот парень имеет посудину с порошком, который его защищает и при помощи которого он может воздействовать на людей на определенном расстоянии. Он обзавелся таким образом целой шайкой помешанных, которым нравится резать беременных женщин, и это объясняет, каким образом он может находиться одновременно в двух разных местах. Бритва Оккама,[81] Джейн. Ты ученый и знаешь об Оккаме и простейших объяснениях. Так что нам незачем беспокоиться о зомби и этой чертовой шишковидной железе.

Он достает мобильник.

— Если ты хочешь рассказать мне об этой версии, Джейн, я весь внимание. Иначе мы едем.

Я никогда не думала, что это может быть настолько утомительно, и ощутила боль тоски и раскаяния, вспомнив, как Марсель пытался убедить меня во время нашего с ним пребывания у ченка.

— Ты просто кретин, детектив Паз.

Он молча кивает, набирает номер, просит прислать поисковую группу, а также поручить кому-нибудь из Службы семьи передать Лус в один из тех замечательных семейных приютов, объявления о которых можно найти в любой газете.

Я разражаюсь потоком слез и умоляю его:

— Прошу оставить девочку здесь! Моя соседка охотно возьмет на себя заботу о ней. Лус пережила очень тяжелое время, она боится чужих людей.

Я давно не плакала, уж не помню, когда это было, и сама ошеломлена своей бурной реакцией, однако детектив Паз отнюдь не кажется растроганным.

— Послушай, Джейн, — говорит он, — уверяю тебя, я не такой уж зверь. Я готов к сотрудничеству с тобой, но при условии, если ты будешь рассуждать разумно.

От этих его слов слезы мои мгновенно высыхают, и меня снова обуревает ярость.

— Если ты используешь маленькую девочку как средство заставить меня городить приемлемую для тебя ложь, то ты не только кретин, но и садист. Но ты получишь желаемое, оно к твоим услугам. Да, мой муж сколотил хорошо обученную шайку убийц, использующих африканский наркотический порошок, чтобы дурманить головы жертв и их охранников.

— Отлично, — произносит он с удовлетворением. — И ты тоже состоишь в этой шайке?

— О господи! Ведь это глупо, пойми! Можешь ты хотя бы как следует вдуматься в обстоятельства дела? Я, богатая женщина, укрылась под маской почти что нищенки и два с лишним года занималась ничтожной работой за гроши. Как ты считаешь, от кого я пряталась?

— От копов.

— Потому что убила свою сестру?

— Или помогла ему убить ее и вынуждена была имитировать самоубийство, чтобы избежать наказания.

Я понимаю, насколько проще для него поверить в возглавляемую опытным преступником шайку убийц, оснащенных экзотическими наркотиками, чем по-настоящему разобраться в происходящем. И погружаюсь в молчание. Нет никакого смысла искать новые аргументы.

Приезжают машины. Из них выходят полицейские, в их числе одна женщина. Мне читают мои права, надевают наручники и усаживают на заднее сиденье патрульной машины. Детектив Паз о чем-то разговаривает с мужчиной весьма внушительной и даже угрожающей наружности. Мужчина смотрит на меня, и я с удивлением обнаруживаю, что глаза у него добрые и грустные. Приезжает еще одна машина с эмблемой Службы семьи на дверце. Из машины выходит рослая чернокожая женщина в брючном костюме, вполне пригодная на роль сестры миссис Уэйли. Она некоторое время разговаривает с Пазом, а после, к моему удивлению и облегчению, садится в машину и уезжает. Я вижу, что Паз переходит через дорогу и о чем-то беседует с Доун. Быть может, я несправедливо судила о нем, а может, он более тонкий манипулятор, чем кажется на первый взгляд.

Женщина-полицейский отвозит меня в управление, и там меня помещают в одиночку. Минут через сорок появляется Паз и уводит меня в комнату для допросов; стены ее выложены плиткой, окон нет, если не считать зеркального окошка, сквозь которое можно смотреть только в одну сторону, то есть сюда, в комнату. Паз спрашивает, готова ли я сделать заявление, я отвечаю, что нет, и требую разрешить мне связаться с моим поверенным. Он, видимо, разочарован, но скрывает это под маской привычного служебного равнодушия. Я тем не менее благодарю его за то, что он не передал Лус сестре миссис Уэйли, он в ответ небрежно пожимает плечами: «Никаких проблем». Я подозреваю, что проблемы возникли бы, узнай об этом его начальство. Я уверена, что он знает, кто такая Лус, но никому не сказал об этом ни слова, ибо это создало бы для него еще более серьезную проблему, поскольку он в данном случае покрывал убийство. Почему он так поступает? Темна вода во облацех. После его ухода женщина-полицейский минут через десять приносит мне телефонный аппарат.

Набираю один из многих номеров, хранящихся у меня в памяти. Отвечает женский голос:

— Офис мистера Маунта.

Я прошу соединить меня с ним, и женщина спрашивает, как меня представить.

— Джейн Доу, его сестра.

Следует многозначительная пауза, потом:

— Джейн Доу умерла.

— Да, — говорю я, — но теперь я ожила. Попросите его взять трубку, будьте добры, и скажите при этом, что, погибая у северных скалистых берегов, я чувствовала аромат цветов с Бермудских островов.

Она просит повторить эти слова, я повторяю, и после некоторого нажима мне удается ее убедить. Звучит пассаж из классической музыки. Полагаю, это Боккерини. Мой брат на линии.

— Джейн? — произносит он с запинкой и дрожью в голосе, и я снова начинаю плакать.

Я говорю:

— Да, это я, Джейн.

Слышу тяжелое, со свистом, дыхание на другом конце провода. Я еле удерживаю трубку дрожащей, потной рукой. Я не готова к этому. К страху любви.

— Как ты могла? — раздается в трубке дикий крик, от которого секретарша, должно быть, сбежала в коридор. — Как ты могла так поступить со мной? И с отцом? Господи Иисусе, Джейни! Что за чертовщина?!

— Извини.

— Ты просишь извинить тебя? Извиняются за опоздание к обеду, а не за инсценировку самоубийства!

Через континент до меня в течение нескольких минут доносятся всхлипывания, к которым я присоединяюсь. Потом Джози спрашивает, почему я это сделала. Я говорю, что сделала это из страха. Рассказываю, что Уитт убил Мэри, что он и есть безумный потрошитель женщин из Майами. Рассказываю всю историю, насколько могу ее припомнить.

Он слушает молча, на перебивая меня вопросами, — в этом весь Джози. Лишь один вопрос он задает в конце:

— В чем ты нуждаешься?

Я говорю ему в чем.

Глава двадцать шестая

27 ноября, Мдина, Мали

Торговца по имени Тогола я нашла легко, он живет ниже по течению реки. Вокруг его обиталища густо воняет тухлятиной, повсюду множество содранных с животных шкур; две жены и неисчислимое количество детей за работой: режут, скоблят, солят, сушат. Я показала ему артефакт оло, он пристально его рассмотрел. Сначала на его лице я увидела страх, потом он сменился недружелюбным безразличием. Я сказала ему, что хочу, чтобы он сопроводил меня туда, где нашел эту вещь. Я предложила ему деньги, начала выкладывать на циновку двадцатки одну за другой; Тогола смотрел на них словно загипнотизированная курица. Выложила пятьдесят банкнот, разделила пачку пополам. Первую половину отдам, когда мы отправимся в дорогу, вторую — когда приедем на место. И еще столько же, когда вернемся сюда. У. с презрением смотрел на меня, проклятую неоколониалистку, лучше бы вспомнил о том, как я благодаря своей решительности, напору и деньгам уладила его дело с полковником Мусой.

28 ноября, Мдина

У. вместе с нашим водителем Маликом уехал в Носомбугу за продовольствием, я же осталась при Тоголе, чтобы он не смылся с моим авансом. Он боится поездки, уверяет, что все оло — колдуны; если они не захотят, чтобы вы их нашли, вы ни за что не найдете; говорит, что в реке там полно джиннов, злых духов, а оло едят человеческое мясо. Мне до смерти хочется познакомиться с ними.

Позже. У. и Малик вернулись. Я спросила У., была ли поездка удачной, он ответил, что да, и даже отпустил какую-то немудреную шуточку — впервые за последнее время. Видимо, он понемногу приходит в себя. Я отправила Малика назад в Бамако с поручением к Долорес: пусть позвонит или телеграфирует Гриру в Лагос и сообщит о том, куда мы направляемся, и о том, что в «командировке» мы пробудем примерно месяц.

2 декабря, на Бауле

Мы плывем по реке на восемнадцатифутовой пироге с подвесным мотором. Тогола на корме, мы двое посередине лодки под навесом из рафии, в окружении корзин с продовольствием и прочим имуществом. Место, куда мы направляемся, называется по-французски Букль-де-Бауле, «букль» в переводе обозначает внутреннюю дельту реки у впадения в Нигер; площадь ее составляет около трех тысяч квадратных километров, там нет искусственно проложенных дорог. Фарватер варьирует по ширине от шестидесяти до двадцати метров, глубина от трех до пяти метров. Высокие берега густо поросли зеленью, в основном это кустарник и небольшие деревья акации, изредка попадаются более крупные экземпляры железного дерева. Большинство деревьев представляют собой безлистные скелеты. Тогола говорит, что в прежние времена река была гораздо полноводнее, достигая верхнего края нынешних берегов, а в половодье и заливая их. Я верю ему: вся страна Мали пересыхает, пустыня наступает к югу. Тем не менее здесь полно птиц, и мы плывем, сопровождаемые их неумолчным щебетом и резкими вскриками.

Я давно не плавала в лодке и чувствую себя до смешного счастливой. Когда мне было лет восемь, а Джози одиннадцать, мы с ним путешествовали на ялике по Саунду, воображая, что это Африка или Амазония. Теперь это и в самом деле Африка, и со мною У. и наш верный проводник-туземец. Смешно, ведь этот проводник далеко не заслуживает доверия, а моего друга и мужа сменил угрюмый чужак. Но я знаю, что он станет прежним, я вижу это по искоркам в глазах, появляющимся в те минуты, когда он позволяет себе расслабиться; он иногда шутит и сегодня утром пошутил, сказав, что мы заблудимся и тогда нам придется питаться человечиной. У нее, если судить с его слов, вкус цыпленка. Грустные надежды. Но что мне еще остается…

3 декабря, на Бауле

Мы понемногу продвигаемся. Пшенная каша и кофе на завтрак, на второй завтрак рис, бобы, арахисовый соус и чай, в четыре часа снова чай с кунжутными палочками. Когда темнеет, пристаем к низкому участку берега и разбиваем лагерь под неумолчное гудение вездесущих москитов. Тогола разводит костер, я натягиваю палатку (образчик французского военного снаряжения, совершенно нелепый!), У. большей частью бездельничает. Потом я готовлю ужин. Тогола наблюдает за мной как завороженный: он ни разу не видел, чтобы белая женщина готовила еду. Не могу не отметить, что У. предпочитает меня в качестве африканской (то есть «настоящей») женщины. Абсурдный человек!

4 декабря, на Бауле

Сегодня проплывали мимо стада бегемотов. Т., стиснув зубы, вел лодку как можно дальше от них. Жутковато находиться в воде по соседству с ними, испытывая чувство своей полной уязвимости, незнакомое посетителям зоопарков. Вероятно, бегемоты убили больше людей, чем леопарды и львы, вместе взятые. Отвратительно и мерзко быть растерзанным гиппопотамом. Для храбрости я запела песню о бегемотах, которую исполняет группа «Флендерс и Сван». У. тоже знает ее, но он ко мне не присоединился, а Т. велел мне замолчать.

Видела первых птиц-носорогов и целые стайки бульбулей. Река становится все глубже и шире по мере нашего приближения к главному руслу. Спросила Т., долго ли нам еще плыть, но он теперь не отвечает на мои вопросы, поскольку я всего лишь женщина. Он разговаривает только с У., а тот отвечает ему на своем школьном французском. У. проявил ко мне интерес ночью, и я ему не отказала.

5 декабря, на Бауле

Прекрасная нектарница (Nectarina pulchella) опустилась сегодня на нос лодки. Кроме этого ничего нового. Фарватер сужается. Т. толкает лодку шестом, чтобы сэкономить горючее. Он стал более нервным, видит по ночам кошмары, и мы слышим, как он кричит. Мы никого не встретили за все время пути и не видели никаких признаков человеческого жилья в последние три дня. Припасы приходят к концу.

7 декабря, все та же чертова река

Поймала сегодня на блесну большого нильского окуня. Фарватер сузился до четырех метров, а глубина два с половиной метра. Говорить не о чем. На ужин ели окуня с арахисовым (каким же еще!) соусом и рисом. У. и Т. повели себя как мелкие жулики. У Т., оказывается, припрятана бутылка рома (ничего себе мусульманин!). Они передавали ее один другому, а мне не предложили ни капли.

Думала о папе. Как же мне его не хватает, но не такого, каким он стал теперь, а такого, каким он был во времена моего детства, когда я его отождествляла с Отцом Небесным. Как хорошо было бы, если бы я могла поговорить о своих чувствах с мужем!

Риса и соуса у нас хватит еще на две недели. Может, мне повезет поймать рыбу.

20 декабря, Даноло

Успех и беда меняются в быстрой последовательности. Сегодня около полудня река превратилась в широкий (50 метров) и неглубокий (3 метра) водоем, западная сторона которого представляла собой длинный глинистый берег с уткнувшимися в него носами одна возле другой долблеными деревянными лодками. Тогола причалил к этому берегу. Вот это место, сказал он. Лицо у него было потное, а взгляд дикий. Он помог мне выгрузить на берег наше снаряжение и вернулся в лодку, как он сказал, за своими вещами и продовольствием.

У. первым заметил их. Женщина стояла в просвете между листвой в самом начале тропы, и с женщиной была девочка лет восьми. Я помахала им, они обе в ответ кивнули и приложили ладони к груди. Я повторила этот жест. Потом я услышала глухой удар — это Тогола ударил шестом о борт лодки, отталкиваясь от берега, — и увидела, как лодка скользнула к середине водоема. Как полная идиотка, я вбежала в воду и заорала, но Тогола уже включил мотор и умчался прочь полным ходом. Я зашлепала назад, на беper, кляня себя за глупость, за то, что, вылезая из лодки, не выдернула шнур зажигания, что не сообразила предложить Тоголе достаточно крупную сумму, чтобы побороть его иррациональный ужас. У. с комической ужимкой посмотрел на часы и сказал: «Не беспокойся, мы еще успеем на шесть семнадцать», и мы оба разразились истерическим смехом. Право, стоило очутиться в центре Африки, чтобы услышать его смех, да еще и посмеяться с ним вместе. Две представительницы племени оло наблюдали за нами молча. Обе были одеты в просторные белые халаты из домотканого холста, у обеих на головах были повязки из той же ткани, закрученные таким образом, что на лоб спускался треугольный конец. В их облике мне почудилось нечто от Средневековья. Девочка подошла ко мне и сказала несколько слов, которые я не поняла. Тогда она заговорила медленнее, и я сообразила, что она говорит на неизвестном мне диалекте бамбара: «и ка на, ан кан таа», что можно понять «идемте с нами, идем». Женщина пожелала нам доброго утра на бамбара, я ответила тем же, и, когда ритуал приветствия был завершен, женщина сказала, что ее имя Ава, а девочку зовут Кани, она ее имасефуне (?). Она добавила, что сейчас отведет нас на наше место. Я спросила, оло ли она. Женщина как будто удивилась, потом подумала и сказала: «Осо, нин йоро того ко Даноло», то есть «Да, это место называется Даноло». Это один из великих моментов в антропологии. Мы надели рюкзаки, взяли в руки свои сумки и последовали за ней.

Тропинка вывела нас к более широкой дороге, которая, в свою очередь, привела к воротам в высокой глинобитной стене; пройдя в ворота, мы оказались в деревне. Я остановилась потрясенная. Передо мной возникла словно бы часть большого города, возведенная в центре пустого пространства. Одноэтажные и двухэтажные дома из глиняных кирпичей были оштукатурены и выкрашены в белый или какой-нибудь светлый цвет — розовый, голубой, сиреневатый; входные двери деревянные, украшенные резьбой; улицы правильные, широкие, засаженные деревьями; посреди деревни площадь, мощенная керамической плиткой, уложенной «елочкой» со вставками из белых камней. Великое, великое открытие!!! Йоруба использовали точно такую же технологию во время, которое они сами назвали «эрой мостовых», и было это за тысячу лет до Рождества Христова. На площади, в самом ее центре, возвышалась тонкая каменная колонна примерно двадцати футов высотой со вбитыми в нее по спирали рядами железных гвоздей. Она выглядела почти в точности как опа-оран-мийан в Ифе.[82] У. спросил меня, что это, и я ответила, что ничего подобного не встретишь ближе чем за две тысячи километров отсюда, а по времени — за тысячу лет. Это жезл Оранмийана, сына Огуна и мифического основателя монархии Ойо.

На площади было много народу, большинство людей сидели или стояли в тени огромного баобаба. Каждый одет в белое или серовато-коричневое. Дом, в который нас привели, был выстроен вокруг центрального двора, вымощенного в том же античном стиле. Здание двухэтажное, розовато-оранжевого цвета, на второй этаж вела наружная лестница. Ава привела нас в комнату на первом этаже, вся обстановка которой состояла из множества подушек и низенького столика. Она сказала, что принесет нам поесть, и вышла вместе со своей девочкой.

Что казалось необычным в этой картине? Двое американцев прибыли в изолированную африканскую деревню, причем один из них — белая женщина. Нас должна бы окружить толпа любопытных, а детвора — прилипнуть к окнам. Но люди продолжали заниматься своими делами, проявив не больше любопытства к приезжим, чем случайные прохожие к пассажирам, вышедшим из автобуса на нью-йоркском автовокзале. Еще одна странность: ни футболок, ни шортов, ни спортивной обуви на резине. Западные благотворительные организации отправляют в Африку груды бывшей в употреблении одежды и обуви, все это можно увидеть на туземцах в самых отдаленных районах буша. Даноло оказалось исключением. Все, кого мы успели увидеть, одеты традиционно: женщины в халатах и наголовных повязках, мужчины в чем-то вроде саронгов, пожилые мужчины еще и в свободных накидках на плечах. Материя во всех случаях домотканая. И никакой пластмассы. До сих пор я не встречала ни одного африканского хозяйства, в котором не было бы пластмассовых тазов или канистр, а также утвари, переделанной из консервных жестянок. Здесь пользуются глиняной посудой и металлическими изделиями собственного производства. У всех взрослых людей на лицах либо параллельные келоидные рубцы, либо татуировка. Я еще ни разу не видела такого в Мали. Это йоруба, древние йоруба, это марка их цивилизации.

Вернулась Ава и принесла еду. Большие куски жареной рыбы, выложенные на кускус, нет, это не кускус, а какой-то соус, содержащий кокосовый орех и еще что-то, чего я не могла распознать. Мы поели, запивая еду пивом из больших медных кружек, украшенных великолепным орнаментом. В Мали такого рода посуду теперь можно увидеть только в музейных экспозициях. У. сказал, что нас, видимо, откармливают к каннибальскому празднеству. Он явно был доволен собой, сложившейся ситуацией и моим смущением. Добавил, что это настоящая Африка. Да, и к тому же устрашающая, подумала я, но не стала говорить ему об этом.

Другая женщина унесла посуду. Немного погодя явилось трое пожилых мужчин, облаченных в белую одежду и держащих в руках резные деревянные трости. Они увели У. с собой. Он весьма развеселился по такому случаю и сказал мне на прощание: «Увидимся в котле, Джейн».

Через час или чуть позже Ава и вторая женщина, постарше, пришли за мной. Женщина постарше сказала, что ее зовут Секли. Обе они провели меня по деревне к высокой глинобитной стене, в которой были деревянные ворота, украшенные резьбой в стиле, характерном для искусства древних йоруба. Мы миновали эти ворота так быстро, что я не успела их рассмотреть. Во дворе я увидела несколько домов с красивыми остроконечными крышами из искусно сплетенных циновок и не менее красивыми, покрытыми резьбой верандами. Двор был вымощен, плитка уложена концентрическими кругами, посередине стоял грубый каменный столб, от которого тянулись дорожки к дверям домов. Женщина жестом предложила мне сесть и удалилась.

Я распаковала и осмотрела свой «Никон», портативную видеокамеру «Сони» и микрокассетник той же фирмы. Обнаружила, что батарейка видеокамеры села, а записывающее устройство намокло во время нашего путешествия, и батарейки пришли в негодность. Достала солнечное зарядное устройство, отошла в сторону, развернула устройство и подставила солнечным лучам. Вставила пленку в «Никон» и сделала несколько снимков двора. Что-то не ладилось с перемоткой. Открыла камеру и увидела, что большая петля отснятой пленки торчит наружу. Выбросила ролик, вставила новый, очень осторожно, закрыла камеру. Навела ее на группу женщин, нажала на затвор. Ничего. Я решила, что в камеру попал песок, когда я ее открывала. Я повесила камеру на шею, надо будет потом продуть ее. В этой части Африки песок — постоянная проблема. Проверила солнечное зарядное устройство и обратила внимание, что маленький контрольный огонек «Сони» не горит. Но помнится, он горел, когда я подключала проводок. Или нет? Порядком озадаченная, я села и проверила проводок, он был в полном порядке, но когда я посмотрела на маленькое контрольное окошечко зарядника, то увидела, что вместо пяти вольт он установлен на двенадцать, и значит, я сожгла батарейку «Сони». Я ругнулась, вытащила батарейку и пулей понеслась к своему домику, собираясь достать запасную из своей сумки.

Однако я споткнулась и упала на твердую мостовую лицом вниз. «Сони» и «Никон» разбились вдребезги. Плача громко, как ребенок, — не из-за разбитой аппаратуры, а от испуга, стыдясь своего плача, но… я не в силах была победить страх. Deja vu, как говорят французы. Уже было. То же самое, что и у ченка. Слишком дотошная особа со снаряжением — и произошло Нечто. Я сидела некоторое время на пороге маленького домика, тряслась и жалко всхлипывала. Когда я наконец подняла глаза, он стоял передо мной, маленький старичок в белом одеянии и сандалиях, с черным резным жезлом в руке. Я не слышала, как он подошел. Он произнес что-то на бамбара, но я не уловила смысл. Я подняла разбитую камеру и спросила по-английски: «Не знаете ли вы случайно, можно ли в вашем городе отремонтировать сертифицированную камеру "Никон"?» Он ответил мне на бамбара, но я опять не поняла его. Тогда я впервые посмотрела на его лицо.

Трудно его описать. На лицах некоторых монахинь или индийских святых можно увидеть выражение неземной доброты в том смысле, что в глазах у них вы читаете не отпечаток личности, подобной вашей, но нечто божественное. Я сама видела это в глазах одной или двух монахинь, но об индусских святых судить не вправе. В глазах этого человека я увидела примерно то же, но не совсем. Они как бы вобрали в себя частицу всего сущего — неба, животных и деревьев, обретших сознание. Сердце у меня вдруг забилось сильно-сильно. Он подошел ближе и произнес что-то еще, я разобрала слова «дусу бе каси» («сердце плачет») и еще вопросительную частицу, поэтому вообразила, будто он спрашивает меня, отчего я несчастна. Я пожала плечами и указала на разбитые вещи, хотя сердце мое плакало вовсе не из-за них. Он спросил, говорю ли я на бамбара, я ответила, что очень слабо. Он подошел еще ближе и опустился на порог рядом со мной.

Превратись он в страуса, я не удивилась бы больше. А он сказал: «Быть может, вам удобнее, чтобы мы говорили по-французски? Мое имя Улуне Па. Дом, в котором вы находитесь, принадлежит мне. А как зовут вас? Гдездикамаи? Закройте рот, чтобы в него не залетели мухи». Я сказала: «Джейн. Меня зовут Джейн. А что это за имя, которым вы меня назвали?. Он повторил: «Гдездикамаи» — и объяснил мне, что это значит. Поднял руку и коснулся моих волос: «Мы ждали тебя, Жанна Гдездикамаи».

Декабрь, Даноло

Несколько дней я не делала записи и не знаю, какое сегодня в точности число. Сегодня новолуние, разве что вести отсчет дням по фазам Луны, как делали в древности. Боже, как это было бы антропологично с моей стороны! Нет нужды говорить, что мои дешевые часы остановились, а в местной лавке батарейки не заменяют. Запишу хоть что-то, не торопясь.

Со мной явно не все в порядке. Мне трудно написать связное письмо, не могу сосредоточиться. Это не то, что было у ченка. Быть может, это совершенно непознанная зона? Вот перечень фактов:

— место, в котором я обитаю, именуется ганбабандоле. Это некий очаг колдовства. Человек приходит сюда затем, чтобы его расколдовали, сняли с него зловещие чары, сделали предсказание, — приходит, как приходят на почту купить марок. Занимается этим тот самый Улуне. Он и есть бабандоле, то есть главный колдун и прорицатель;

— люди здесь говорят на оло, языке, в котором есть и корни йоруба, и корни бамбара, но система ударений и грамматика самобытные, не похожие ни на тот ни на другой язык. Я никогда ни о чем подобном не слышала, но я не специалист по африканским языкам. Возможно, по типу это один из так называемых креольских языков, сформировавшийся на основе какого-то из упрощенных языков межнационального общения;

— Улуне утверждает, что заранее знал о моем приезде. По каким-то причинам я — важная персона, однако Улуне пока не объяснил мне, в чем дело;

— мой муж — тоже важная персона и также без объяснений. Я его не видела уже не помню сколько дней. Четыре? Неделю?

— меня должны научить ндол, колдовству, которому не учат женщин. Это потому, что я не признана женщиной официально. Это заключает в себе данное мне имя: Гдездикамаи примерно значит «чужестранка с золотистой головой, не вполне женщина». Этой «неопределенностью пола» я обязана либо своему высокому росту, либо своему положению. Так мне, во всяком случае, кажется. Сам Улуне будет моим овабандолетс, то есть «отцом в колдовстве». Это большая честь, но может, и смертный приговор. Все члены сообщества обращаются со мной с подозрительной почтительностью;

— оло, как утверждает Улуне, пришли в Даноло очень давно. Прежде они жили в Иле-Ифе, на земле йоруба. Они научили людей йоруба почитанию богов, духов. Оруна поведали им о потустороннем мире, который они здесь называют м'арун, научили поклоняться Ифе, немного рассказали о м'доли — невидимом мире, который служит мостом между м'арун и м'фа, то есть миром здешним, реальным. Право, не знаю, верю ли я этому. Некоторые вещи это объясняет, а некоторые затемняет. Но подтверждает сведения Тура де Монтея. Хочу позвонить Гриру и спросить у него;

— Улуне показал мне фотографию. Насколько я могу судить, это единственный здесь фотоснимок. Старый, потрескавшийся, выцветший. Изображен на снимке человек в форме французской колониальной пехоты, какую носили до Первой мировой войны, вроде бы похожий на Улуне. Но это невозможно, ему тогда должно быть больше ста лет, неужели он считает, что я в это поверю? Задаю каверзные вопросы. Почему он позволил себя сфотографировать? Неужели не боялся, что таким образом завладеют его душой? Я был тогда другим человеком, отвечает он. Этот человек мертв.

Числа не знаю, Даноло

Улуне всегда был против того, чтобы я вела записи. Написанное убивает дух мысли, утверждал он. Хотел, чтобы я тренирован ла память. Слишком поздно, привычка записывать укоренилась чересчур глубоко. Тем не менее теперь я стараюсь все запоминать, а по ночам веду записи. У меня накопилось уже очень много материала, в том числе стихи и заговоры.

В доме Улуне обитают Ава и ее девочка Кани, еще Секли, которая, вероятно, является самостоятельной колдуньей (у меня, правда, нет прямых тому доказательств). Кстати, Секли в этой маленькой семейной общности исполняет роль мажордома. Далее Лолтси, низенькая тучная женщина, еще Мвапуне, очень спокойная, у нее тоже есть дочь лет пяти по имени Тола. Потом моя любимица Турма, очаровательное существо не старше восемнадцати лет, она беременна первым ребенком. Вначале я считала, что все эти женщины — жены Улуне, но когда я высказала ему это предположение, он был потрясен. Колдуны оло блюдут почти постоянное целомудрие. Секс вносит слишком много беспорядка в невидимый мир (м'доли), духи и ориша ревнивы, а враждебные тебе колдуны могут воспользоваться тем, что ты расслабился, и наведут порчу. Тот же ответ я получила, когда спросила об У.: я не должна видеться с ним, чтобы мы не поддались неодолимому желанию заняться сексом.

Женщины в таком кружке играют важную роль и пользуются уважением. Они ведут все хозяйство. У каждой есть муж, и жена отправляется к нему в свой свободный день; так поступают они все, за исключением Секли, у которой, видимо из-за ее темперамента, особые права. Кстати, Кани и Тола вовсе не родные дочери Авы и Мвапуне. Эти девочки — имасефуне, духовные дочери. Оло считают, что в трехлетнем возрасте природная связь между матерью и ребенком ослабевает, и ребенок передается на воспитание другому лицу, которое формирует мелжду ним и собой духовную близость. Чаще всего это кто-то из родственников, тетка или дядя, но может быть таким воспитателем и посторонний человек с другого конца деревни.

Что касается У., то, как мне сказали в ответ на мой вопрос, он здоров и выполняет свое предназначение. Улуне не желает пояснять, что это значит. Сосредоточь внимание на твоем собственном предназначении, говорит он. По-видимому, это самое предназначение, иначе можно сказать: рок, судьба, играет огромную роль в жизни оло. Я спросила Улуне, неужели никто не может избежать своей судьбы. Да, ответил он небрежным тоном, ведь на то и существуем мы, колдуны. И рассмеялся. Это совершенно в духе оло — выразить мысль в форме глупой шутки.

Позже я снова пристала к нему с этим. У него существуют два выражения лица, когда он не хочет отвечать на мои расспросы. Одно доброе, как у папочки, когда он говорит своему дитяти: это слишком сложно, дружок, ты не поймешь, подожди, пока подрастешь. Другое почти смущенное, будто он чего-то стыдится. Последнее я вижу, когда задаю вопросы о перемене судьбы, манипулировании временем или о том, откуда произошли оло. Кажется, все это взаимосвязано.

Еще один день, Даноло

Я, кажется, пропустила Рождество и Новый год. Луна во второй четверти, но еще немного вогнутая.

Я очень плохо чувствую себя от того, чем кормит и поит меня Улуне в эти дни. Он говорит, что мое тело должно измениться для того, чтобы часть его постоянно пребывала в невидимом мире. Я это знала под именем химической магии, как твердил мне о том Марсель, но я ему не верила. Сегодня я проделала свой первый колдовской трюк после трех дней подготовки, сопровождаемой тошнотой, ночными потами и кошмарами. Все это считается хорошим знаком. До сих пор я никогда не помнила свои сны, а здесь мы с Улуне каждое утро начинали с того, что я подробно рассказывала ему о своих жутких сновидениях, необычайно живых и почти ощутимых. Улуне вовсе не считает, что сны — бессмысленная чепуха, возникающая у спящего в мозгу.

Мое первое колдовское деяние заключалось в том, чтобы я оказалась способной «унюхать» ауру магии. Мы вышли за пределы города, и я нашла маленький мешочек, закопанный Улуне под акацией, как специально обученная свинья находит трюфели. Я до смешного была довольна собой и наконец-то поняла, что это за острый, но не определяемый запах преследовал меня в последние два дня.

По пути домой я увидела, что какой-то парень вышел из кустов и последовал за нами. От него так и тянуло духом колдовства, и я спросила Улуне, не колдун ли это, но Улуне рассмеялся и сказал, что это всего лишь пааролаватс. На языке оло это означает, как мне уже было известно, «разрушенная личность». Когда ветер усилился, нас обдало тяжелым запахом гниющего мяса. Улуне не показался мне особенно обеспокоенным, но я его спросила, почему это существо преследует нас. Он ответил, что это Дуракне Ден, колдун, следит за нами, вселившись в оболочку пааролаватса. Я спросила, не мертвец ли это, но Улуне снова засмеялся. Нет, Жанна, мертвецы спят, они не могут ходить. Существо, в которое вселяются, чтобы использовать его, лишено разума, и колдун пользуется им как лошадью. Никогда не позволяй таким существам дотрагиваться до тебя. Улуне произнес эти слова с особым ударением.

Очередной день, Даноло

У меня месячные, и если они наступили с обычной для меня регулярностью, значит, сегодня тридцать третий день нашего пребывания в Даноло. Полнолуние. Улуне немного раздражителен со мной, не понимаю почему. Но ко мне подошла Секли, и все стало ясно. Дело в моем состоянии. Можно относиться ко мне как к почетному гостю-мужчине, но духов не обманешь. Она дает мне подробные указания, как поступать с моими «тряпочками», чтобы не дать возможность враждебным колдунам и демонам воспользоваться моей уязвимостью. Я должна следующие три дня провести среди женщин, но, поскольку никто против этого не возражает, большую часть времени я провожу с Турмой. Она совершенно не похожа на большинство здешних людей, она обладает душевной чистотой высокой пробы, и это скорее личное качество, а не результат воздействия культурной среды. Турма счастлива, распевает целый день, пока ткет на плоском деревянном стане длинные полосы из пестрых бумажных ниток, а потом шьет из них сумки, мешочки, большие платки.

Мы с ней много разговариваем; своими рассказами Турма помогает мне понять психологию оло и сама расспрашивает меня о моей стране. Какие демоны (оло называют их грелет, это множественное число, а единственное — грел) существуют у нас? Я вынуждена ответить ей, что в нашей стране люди не верят в демонов. Тогда она спрашивает, верят ли они в краски? воду? бобы? Это вызывает шумное оживление среди присутствующих при нашем разговоре женщин, и я смеюсь вместе с ними.

День 34-й, Даноло

Привела Турму к себе, в мой маленький домик (бон), чтобы показать ей свои сокровища. На нее они не произвели особого впечатления. Она хотела знать, сама ли я сделала шариковые авторучки, фонарик, цветные карандаши, разные другие предметы и инструменты, и сразу поскучнела, когда я сказала, что нет, и попыталась объяснить ей, что такое поздний капитализм. Торговцы не пользуются особой популярностью у оло. Визит кончился плачевно, едва я показала ей без всякого умысла свой артефакт оло. Я увидела это свое приобретение в сумке и спросила Турму, что это такое. Видимо, идубде? Турма закричала, отпрянула и бросилась бежать к большому дому с такой поспешностью, словно за ней гнались все демоны ада.

Позже я поговорила с ней, но она наотрез отказалась ответить мне на вопрос, для чего предназначен этот амулет. Секли сделала мне выговор за то, что я показала его Турме: это самое худшее, что можно показать беременной женщине, — ч'андоултет, самый сильный амулет колдовства. Неужели я этого не знала? Я сказала, что знаю пока немногое.

Турма поет своему еще не рожденному ребенку и разговаривает с ним. У нее будет девочка, Турма это знает. Она надеется, что будет сефуне с этим ребенком. Такое иногда случается, и это великое знамение. Турма поет облакам и птицам, кустам и камням. Уверяет, будто они тоже ей поют. Неужели ты не слышишь, Гдездикамаи? Нет, я не слышу.

День 36-й, Даноло

Улуне сегодня в разговорчивом настроении, точнее сказать, он склонен к рассуждениям, но нередко изъясняется афоризмами или просто загадками.

Его взгляд на время. Каждый миг времени находится во власти невидимого мира, м'доли, существующего вне обычного времени и пространства. Ифа — хранитель времени, вот почему мы обращаемся к нему за предсказаниями, но он также и хранитель прошлого. А почему прошлое надо охранять? — задает вопрос неофит в моем лице. Улуне смотрит на меня с огорчением во взоре. Потому что оно может быть изменено. Однако это адонбана. Действие, которое причиняет миру страдания, переводит он. Причина наших странствий. Как я понимаю из дальнейшего, это и причина переселения оло из Ифе, великолепного Ифе, в это место, Даноло, что можно перевести словами «где люди должны остаться». Я загораюсь, полагая, что вот сейчас он изложит мне величайшую тайну, но Улуне этого не делает. Просто сказал, что сообщит мне обо всем, когда я буду в этом нуждаться. А как мне узнать, что я в этом нуждаюсь? Ты это узнаешь, заявил он и больше ничего не добавил.

Я спросила, как можно изменить прошлое. Оно свершилось, и все. Разве что в собственной памяти можно его изменить. Улуне осторожно постукивает пальцами меня по лбу. Жанна, Жанна, как же ты не можешь понять? Следует небольшой курс онтологии оло — философии их бытия. Реален только м'арун, потусторонний мир. Здешний мир, м'фа, — всего лишь видимость, тени, игра. Философия Платона в Африке! Но это подарок ориша. Они позволяют нам, чародеям, играть с ним, как отец позволяет маленькому сыну играть со своим копьем или луком. Но не пользоваться ими. Не ломать их. Мы должны соблюдать дебентчуайе. Новое слово, оно значит «гармоническая связь». Именно благодаря ей и существуют вещи? А что происходит, если чародей этого не соблюдает? Тогда приходит ориша, говорит Улуне. Я возразила, что ориша приходят постоянно. Ифа является в качестве оракула, Эшу приходит, чтобы отворить ворота, ориша вселяются в своих медиумов во время церемоний йоруба… Нет-нет, говорит он, я имею в виду, что ориша приходит сам, не дух его, как в церемониях йоруба и сонгаи. Истинный ориша. А что происходит потом? — спрашиваю я. Он пожимает плечами. Это зависит от обстоятельств. Несчастье. Великое проклятие. Я спрашиваю, видел ли он сам такое когда-нибудь. Однажды, ответил он, очень давно. И не хочу увидеть снова.

Глава двадцать седьмая

Они сидели в отделе убийств за письменным столом Барлоу. Паз изложил Барлоу всю историю с самого начала, опустив сверхъестественные подробности или смягчив их и переведя в рациональный план. Барлоу посидел молча, переваривая услышанное, а Паз тем временем испытывал знакомое и неприятное чувство неуверенности.

— Ты больше никому не рассказывал об этом, Джимми?

— Никому, счел за лучшее рассказать первым долгом тебе.

— Хорошо, — раздумчиво произнес Барлоу. — Давай посмотрим, верно ли я тебя понял. Здесь у нас находится под замком леди, которая выдавала себя за Тьюи, но на самом деле она Джейн Доу. Она замужем за Де Уиттом Муром, знаменитым писателем, а он находится в нашем городе и участвует в постановке своей пьесы в театре «Гроув», но в то же время занимается этими убийствами, поскольку он к тому же африканский колдун-лекарь, и убийства плюс каннибализм и есть для него самое важное. Есть предположения, что он наделен необычными способностями, у него имеется шайка соучастников и некий наркотический африканский порошок, при помощи которого он одурманивает свои жертвы и тех, кто эти жертвы охраняет. Это он убил Мэри Доу два года назад, хоть мы и установили, что у него вроде бы неопровержимое алиби. Итак, опять эти африканские порошки. Я ничего не упустил?

— Но ты этому не веришь, так?

— Я бы не сказал. Я верю, что ты заполучил настоящую Джейн Доу и что этот тип Мур — убийца. Это хорошо. Что касается прочего… оно весьма невероятно.

— Невероятно? Некоторое время назад не ты ли утверждал, будто сам Сатана сорвался с цепи в округе Дэйд?

— Что он сорвался с цепи, нет никакого сомнения, — ответил Барлоу, нимало не уязвленный. — Но это не тот факт, который я мог бы предложить вниманию прокурора штата. Предоставим кесарю кесарево, изложив начальству объективные свидетельства и ту версию, которую они должны проглотить, а не выплюнуть. Но твоя барышня не кажется мне надежным свидетелем.

— Так поговори с ней сам! Проверь свои предположения. Замешана она в преступлениях или нет, она все еще защищает его в связи со всей этой знахарской колдовской чепухой. — Паз невесело рассмеялся. — Помешанная? Давай я приведу к тебе эту помешанную.

Джейн Доу перевели из камеры предварительного заключения в комнату для допросов. Паз наблюдал за тем, как Барлоу разговаривает с ней в своей обычной спокойной и эффективной манере. Ни единого саркастического замечания, ни малейшей демонстрации собственного превосходства, просто два человека беседуют. Магнитофон включен, ведется запись. Паз наблюдал это много раз, и его выводило из себя, что сам он так не умеет и вечно старается дать подозреваемому понять, будто он, Паз, важная птица и его не обведешь вокруг пальца. Он знал, что это глупо, но не мог справиться с собой и грыз себя, называя плохим полицейским, которому никогда не добиться доверия подозреваемого и не распутать дело.

История, которую Джейн рассказывала, была в точности та же самая, какую Джимми слышал от нее, однако более подробная и более связно изложенная. Барлоу спрашивал ее, где она была в те ночи, когда происходили убийства. У Джейн не существовало алиби в случае с убийствами Уоллес и Варгас; что касается убийства Эйлис Пауэре в «Милано», Джейн сказала, что была в тот вечер на бембе.

— Повторите, пожалуйста.

— Бембе — это ритуал сантерии, — объяснила Доу. — Люди танцуют, и к ним нисходят ориша, это духи, они временно вселяются в людей и делают предсказания, дают советы.

— И вы получили совет от этих духов, мэм?

— Да. Мне было сказано, что, прежде чем закрыть дверь, надо открыть ее. И что я должна привезти отцу желтую птичку. Мне дан был совет уехать по воде.

— Это воистину интересно. И что вы намерены предпринять?

— Пока не знаю. Ифа нередко говорит загадочно. Вполне понятен только совет о поездке по воде.

— По воде, хм? Почему же вы не последовали совету?

Паз заметил, что Барлоу доволен собой. И что самое примечательное, довольна была и женщина. Выражение ее лица просветлело, поэтому Паз пригляделся к ней с уже большим интересом. Такое худое, с выступающими костями лицо вряд ли могло бы появиться на обложке журнала, но ей все же стоило бы заняться своей наружностью и одеждой; у нее, видимо, нет вкуса. Паз предпочитал женщин со вкусом. И стилем. А у этой не прическа, а настоящее стихийное бедствие.

Доу сказала:

— У меня нет судна. К тому же сначала я должна найти нескольких друзей и должна остановить своего мужа. Я чувствую себя обязанной сделать это.

— Ясно, — произнес Барлоу. — Итак, вы сообщите нам некоторые имена, и мы их проверим. Ну а насчет друзей… вы имеете в виду шайку, о которой говорил здесь детектив Паз, то есть сообщников вашего мужа?

Джейн бросила на Джимми быстрый взгляд.

— Нет, я имела в виду магических друзей. Никакой шайки не существует. Это фикция, продиктованная детективу Пазу его воображением. Мой муж проделывает все это сам.

— Вы могли бы объяснить, каким образом?

Она готова была это сделать. И снова посыпалось: тысячелетняя история, различные растения, шишковидная железа, меланоциты… Барлоу некоторое время слушал молча, потом магнитофон мягко щелкнул, и запись прекратилась.

— Вы имеете представление, ради чего все это, мэм?

— Что именно?

— Почему он делает это?

— Но объяснила: нейролептические субстанции в извлеченных из тела органах…

— Не надо, это я усвоил. Он хочет получить дополнительные, ускоряющие процесс средства для своего колдовства. Я хочу понять, для чего ему это нужно. Что он намерен делать, когда получит эти средства?

— Я не знаю. Не имею представления, каким он стал теперь. Может, он воображает себя мстителем белой Америке за Африку. Хочет показать, что существует черная технология уничтожения, более сильная, нежели технология того же типа у нас. Что-нибудь в этом роде. Он исключительно жестокий человек.

— Полагаю, что так, — сказал Барлоу. — И эту идею он вывез из Африки?

— В Африке он научился способам действия. Быть может, у него всегда была в голове эта идея. Нет, это неправда. Он хотел быть замеченным, реально замеченным как личность, именно он как таковой, а не как личность с добавлением определения «черный», как пишут в разных анкетах. Не как черный поэт, черный драматург, черный муж богатой белой женщины. Он чувствовал, что никогда не добьется своей цели, и это приводило его в бешенство. Тогда он вбил себе в голову, что расе, черной расе разумеется, необходим свой Гитлер, без этого белые люди никогда не станут принимать черных всерьез. И Африка, куда мы поехали, и то, чему он научился там, я думаю, изменили его кардинально. То скверное и злое, что пряталось в глубинах души, возобладало и поглотило все остальное, даже о роли Гитлера он позабыл. Такое случается. Возможно, такое произошло и с Гитлером. Один мой друг имел обыкновение говорить, что вступать в контакт с миром магии, не имея стойкой, очень цельной нравственной основы, — значит подвергать себя самой грозной опасности, какую только можно себе представить. А Уитт ее не имел.

— Ничего себе история, Джейн, — после долгой паузы проговорил Барлоу.

— Расскажите нам о вашей сестре, — вдруг заговорил Паз; Барлоу поглядел на него вопросительно, но Джимми было плевать на это. Он был зол — и не только на убийцу.

Джейн Доу попросила воды; Барлоу вышел и принес воду в большой пластмассовой чашке. Джейн выпила ее медленно, большими глотками и начала рассказывать:

— В Африке я заболела. Кончилось это больницей католической миссии в Бамако. Я долго была без сознания, при смерти, и кто-то из окружающих связался с моим братом. Он приехал за мной и отвез в Лонг-Айленд, родные поместили меня в клинику. Я этого не помню. Врачи не обнаружили у меня никакой патологии, но кажется, я утратила способность усваивать пищу. Уитт появился примерно через месяц, выглядел как обычно и был очень мил. К этому времени мне уже стало лучше. В моей болезни прежде всего был повинен он… ради забавы хотел наказать меня за… что-то… потом помог мне. Я ничего не говорила родным об этом и о том, что произошло. Это трудно описать или объяснить, но… когда я вернулась в Сайоннет, Африка стала казаться мне длинным дурным сном. Я считаю, что была тогда не совсем в здравом уме. Твердила себе, что слишком долго проболела. Я хотела, чтобы ничего этого не произошло, и в конце концов убедила себя, что этого на самом деле и не было. А он обладал теперь некоей силой… аурой, наводящей страх. Чувствуешь себя птицей, которую гипнотизирует змея. Я видела сны. Он действовал на меня через мои сновидения. — Джейн издала звук, похожий на всхлип и, скорее всего, предвещающий истерический припадок, но подавила импульс. — Это звучит нелепо, безумно. Во всяком случае, я ничего не натворила. Но настал день, когда он убил Мэри и ее ребенка. Думаю, ради того, чтобы показать мне свою силу и причинить страдания нашей семье, хотя все мои родные относились к нему очень по-доброму. А я боялась, что он убьет их всех. И чтобы спасти их, я увела «Ястреба» и убила себя.

— Но вы не убили себя, — заметил Паз.

— Не убила? Мне кажется, что убила. Я решила превратиться в Долорес, ведь из-за путаницы в Бамако у меня оказались все ее документы. Я взяла их с собой в таком жестяном ящичке, в нем были и некоторые другие вещи. Я все подготовила к взрыву яхты: вылила на днище все дизельное топливо, испортила регулятор подачи газа на баллоне с бутаном, подсоединенном к плите на камбузе. И не смогла этого сделать. Я хотела жить, чтобы… даже не знаю… чтобы свидетельствовать против него. Я чувствовала, что мне рано уходить из жизни, Ифа ждет, чтобы я исполнила его волю. У меня был пистолет. Я собиралась поджечь все это и застрелиться, но не сделала этого. У нас на борту была надувная лодка. Я надула ее, заливаясь слезами, как маленький ребенок. Потом я подготовила яхту к взрыву. Воспользовалась кухонным таймером, подсоединив к нему два проводка от стартера, закрепила их клейкой лентой, открыла газовый вентиль, установила таймер на срок в полчаса, заперла каюту и спустилась в надувную лодку. Высадилась на берег возле Бриджпорта, оттолкнула лодку от берега и поплелась в Дампстер. В это время яхта взорвалась и загорелась. Я не оглянулась. Пешком вошла в город, сняла комнату в мотеле под именем Долорес. На мне были большие солнечные очки и шляпа с большими полями. Впрочем, мотель был не из тех, где обращают внимание на вашу физиономию. Купила краску, изменила цвет волос, сунула за щеки ватные тампоны. Потом я купила дешевую подержанную машину у вьетнамских дилеров.

— А как с деньгами? — спросил Паз. — С ваших счетов вы ничего не снимали. Это проверено.

— Папа всегда держал пару тысяч в рундуке на яхте — на всякий случай, если деньги понадобятся где-нибудь в иностранном порту. Я уехала в Майами и обзавелась хозяйством.

— Вы думали, он станет разыскивать вас? — спросил Барлоу.

— Да. Он кое-что говорил перед тем… как убил Мэри. Полагаю, хотел вовлечь меня в свои дела. Он считает, что мы принадлежим друг другу. Хочет, чтобы я любовалась его делами и восхищалась им. Я говорю так, ибо понимаю, какой он и на что способен. А вы, парни, не понимаете. — Она взглянула на Паза. — Поймите, что вы не в силах остановить его. Вы считаете, будто можете, так как в глубине души расцениваете то, о чем я говорю, как безумные бредни. И думаете, будто пистолеты, наручники, тюремные камеры и так далее сделают свое дело. Но это не так.

— Ясно, — сказал Барлоу. — Ну и что же вы нам советуете предпринять? Делать перед ним пассы?

Она что-то пробормотала, и тут взорвался Джимми:

— Говорите же? Какое средство? Святая вода?

— Джиладоул.

— Это еще что за чертовщина? — прорычал Паз и увидел, как Барлоу поджал губы.

В дверь постучали, и в комнату влетела взбудораженная женщина-полицейский; она объявила, что прибыл адвокат миссис Доу и требует немедленной встречи с ней, а капитан Мендес в свою очередь хочет видеть обоих детективов — и тоже немедленно. Оба детектива посмотрели друг на друга. Паз пробурчал что-то себе под нос и, громко топая, вышел. Барлоу выключил магнитофон из сети, взял его с собой и тоже удалился, оставив задержанную наедине с женщиной-полицейским.

Мендес выглядел отнюдь не блестяще. Паз решил, что начальник находится почти в полной прострации и дрожит от страха. Мендес обычно имел очень аккуратный и даже элегантный вид — этакий хладнокровный манипулятор, распоряжающийся людьми и обстоятельствами по своей воле. Сейчас узел галстука сполз ему на грудь, две верхние пуговицы шелковой рубашки были расстегнуты, а где-то на уровне брючного ремня на этой рубашке темнело пятно от кофе. Пепельница на письменном столе была полна окурков сигарет и сигар. Паз и Барлоу сели, но Мендес продолжал мерить шагами пол. Зажужжал зуммер телефона, однако капитан и не подумал поднять трубку.

— Мэру позвонили из офиса губернатора по поводу этой суки, которую вы задержали, — начал Мендес. — Этой богатой суки. Вы знали, черт ее дери, кто она такая? Проклятый архиепископ тоже влез в это дело. Вы говорили с ее адвокатом?

— Нет, босс, парень только что приехал, и потом…

— Это она совершила преступление? У вас есть доказательства ее вины?

— Нет, — ответил Барлоу, — и еще раз нет. Она утверждает, что все преступления совершил ее муж. Уитт Мур.

Мендес перестал ходить.

— Это сделал он?

— Если она не окончательно спятила, получается, похоже на то. Проблема в том, что нет никаких вещественных улик, а на все время совершения преступлений у него есть безупречное алиби. И он не какая-нибудь вам шпана. Знаменитый черный писатель.

— Мне плевать на то, кто он такой. Мне нужен тот, кого я могу предъявить. Вы представляете, что там снаружи творится? Половина репортеров страны окружила здание. Это уже не местное преступление. Представлена вся сеть каналов телевидения. Они хотят знать, каким образом какой-то маньяк мог проникнуть в здание, охраняемое полицией, и располосовать женщину у нее в комнате, не разбудив женщину, спящую на соседней кровати. Я тоже хотел бы это знать. Мне предстоит спуститься к ним и говорить с ними. Я должен дать объяснения Хортону и мэру. И что я скажу? Что вы не детективы, а полное дерьмо? Это вы прикажете им сказать?

Мендес выпучил глаза, лицо у него побагровело.

— Он пользовался наркотиком, действующим на психику порошком из Африки, — сказал Паз.

Мендес уставился на него.

— Кто, Мур? Вам это известно?

— Это единственное объяснение, имеющее смысл, — соблюдая разумную осторожность, подтвердил свое заявление Джимми. — Он может одурманивать людей, временно погружать их в глубокий сон. Так он это и делает.

— Это теория, Арни. У нас нет прямых доказательств, — вставил свое слово Барлоу.

— В таком случае, так вас и этак, найдите их! Сфабрикуйте, в конце концов! Мне необходимо хоть что-то. Я не могу выйти к ним нагишом, помахивая пенисом! Схватите, задержите его. Возьмите любое количество людей себе в помощь, газовые маски, все, что угодно. Все! Идите.

Они встали. Паз спросил:

— А как быть с Джейн Доу?

Мендес махнул рукой.

— Отпустите ее! Мне вполне хватает архиепископа и прочей публики.

Они отправились назад в комнату для допросов. Барлоу шагал впереди, распрямив спину. Паз мог бы сказать, что его напарник зол, только неясно на кого: то ли на себя самого, то ли на Мендеса. В комнате Джейн Доу беседовала с крупным лысым мужчиной в очках в золотой оправе и отлично сшитом сером костюме. Ясно, это адвокат Томас П. Финнеган. Он сообщил, что на сегодняшний день миссис Доу закончила давать показания.

— Я так не думаю, — сказал Паз. Он не хотел отпускать эту женщину. — Миссис Доу обладает чрезвычайно ценной информацией по исключительно важному делу о серийных убийствах. Мы не закончили ее допрашивать.

— Нет, вы закончили, — возразил Финнеган.

— Кроме того, мы вправе обвинить ее в том, что она вводит нас в заблуждение.

— Дело ваше, — сказал Финнеган. — В таком случае она вам определенно ничего более не сообщит.

Обмен соответствующими взглядами. Джейн нарушила затянувшееся молчание.

— Они мне не верят. Считают меня сумасшедшей.

— Это правда, детектив? — с подчеркнутой вежливостью спросил Финнеган.

Паз сообразил, что именно это написано у него на физиономии. Он и в самом деле думал, что она психованная. Однако… Он почувствовал, как кровь у него приливает к щекам, и хотел было для достижения цели заговорить о маленькой Лус, но понял, что делать этого не стоит.

— Вы можете увести ее, советник, — заговорил Барлоу. — Полагаю, вам известно, что вам не следует уезжать куда-либо, где мы не сможем вас найти в случае необходимости.

Финнеган пророкотал должные слова о незаконном задержании и ущемлении прав личности. Джейн встала, чтобы последовать за ним. Паз остановил ее, тронув за руку.

— Скажите, что такое джилладо? — спросил он.

— Джиладоул, — поправила она. — Это война между колдунами. Желаю удачи, детектив Паз. Будьте осторожны.

Когда Финнеган и Джейн ушли, Барлоу сказал:

— Ну и впутал ты нас в историю, Джимми. Ты считаешь, надо привлекать вспомогательные силы особого назначения и запасаться газовыми масками?

— Я должен был что-то сказать.

— «Язык глупого — гибель для него, и уста его — сеть для души его», как сказано в Притчах Соломоновых, глава восемнадцатая, стих седьмой. У тебя же нет доказательств, что этот человек рассыпает свой дурманный порошок по всему городу.

— Ладно, великий умник! Не хочешь ли еще разок заскочить к Арни и сообщить ему версию Джейн? Пусть он изложит ее по национальному телевидению. Полиция Майами спасовала перед лекарем-колдуном, смотрите наш следующий выпуск в одиннадцать часов.

Джимми пошел было прочь, но Барлоу догнал его и схватил за плечо.

— Куда это ты собрался?

Паз стряхнул с плеча руку Клетиса.

— Собираюсь задержать Мура.

— А если при нем порошок?

— Задержу дыхание.

— Это неправильно. Надо все продумать хорошенько. Успокойся малость.

— Я спокоен и ничего не боюсь. Ты что, веришь во всю эту колдовскую чушь?

Глаза у Барлоу были очень светлые, почти бесцветные, но тем более жестким делалось их выражение, когда он того хотел.

— Слушай, парень. Капитан сказал, что мы должны вызвать команду особого назначения, и мы ее вызовем. Согласен ты на такую игру — отлично, а если не согласен, я иду сейчас в офис к Арни и требую, чтобы тебя отстранили от этого дела.

Паз перевел дух и сказал:

— Идет. Что я должен делать?

Они прибыли к «Пойнсиана-Сьют» чуть позже семи. Это было четырехэтажное оштукатуренное здание светлого цвета со множеством небольших квартир для хорошо обеспеченных временных жильцов. Стояло оно напротив Брикелл-парка, в некотором отдалении от проезжей части улицы. Машина Паза, в которой находились он сам и Барлоу, большой фургон, полный парней из команды особого назначения в белых пластиковых комбинезонах и с газовыми масками, и фургон с сотрудниками отдела криминалистики припарковались на улице возле дома. Барлоу предложил начальнику команды особого назначения с его подчиненными остаться здесь и ждать, пока он и Паз произведут арест, однако лейтенант Диксон смотрел на дело иначе: первыми должны войти в здание его ребята и захватить подозреваемого. Ведь он может применить газ, не так ли?

— Нет у него никакого газа, сынок, — возразил Барлоу. — Он пользуется иными приемами, и я считаю, мы с этим справимся. Вас вызвали в качестве прикрытия. Мы войдем, я и Джимми, и выведем этого типа. Вы делайте то, что и должны делать: охраняйте здание, все его выходы, особенно задние двери. Если мы не появимся через полчаса, надевайте маски и входите, открыв огонь. Но я думаю, до этого не дойдет.

Диксон сдался и начал расставлять своих людей. Барлоу и Паз в полном молчании поднялись на верхний этаж. Джимми нажал кнопку звонка на двери с номером 393. Дверь отворилась, за нею стоял Мур в желтой футболке и мешковатых серых брюках. На ногах у него были кожаные сандалии. Детективы показали ему свои удостоверения.

— Малькольм Де Уитт Мур? — спросил Барлоу.

— Это я, — ответил тот, глядя при этом не на Барлоу, а на Паза.

Джимми увидел мужчину примерно своего роста, более мелкого сложения, со светло-карими глазами.

— Мы хотели бы поговорить с вами, — сказал Паз.

Мур отступил от двери.

— Разумеется, прошу, входите. Я тут кое-чем занимался, позвольте, допишу пару слов.

Они вошли следом за ним в квартиру, которая состояла из большой гостиной, обставленной современной деревянной мебелью светлого дерева — в стиле мотеля высшего класса, — и маленькой спальни; дверь спальни была открыта. Мур подошел к письменному столу, наклонился над ним и внес что-то в записную книжку. Потом он сел на стул с прямой спинкой, который стоял перед столом.

Он даже не спросил, в чем дело, подумал Паз. Любой человек, в квартиру к которому явились с визитом полицейские, непременно задает такой вопрос, а он не задал.

— Мне пришло в голову то, что мне хотелось зафиксировать, — заговорил Мур. — Даже забавно: когда вы позвонили в дверь, я как раз работал над поэмой о преступлении. — Он взял в руку записную книжку. — Не хотите прочесть?

Паз остался стоять, где стоял.

— Не сейчас, — ответил он и тут вдруг заметил велосипед, вернее, часть его: переднее колесо и руль, которые только и видны были в дверь спальни.

Велосипед был, видимо, к чему-то прислонен; на переднем колесе сохранилась грязь, и Паз был более чем убежден, что она та же самая, что и у дома убитой Тересы Варгас. Мур между тем говорил:

— Было бы лучше, если бы вы познакомились со всем текстом. В основе своей это поэма о жизни чернокожих в Америке. Она называется «Капитан Динвидди». В этой ее части речь идет о том, как герой возвращается в Африку после того, как был рабом…

— Мистер Мур…

— Там он находит колдуна, который учит его, как стать свободным от времени и пространства. Как бы то ни было, он начинает путешествия сквозь десятилетия, наблюдая, понимаете ли, за тем, как живут чернокожие, и сейчас я работаю над той частью, в которой он видит двух мальчишек в Нью-Йорке восьмидесятых годов. Они грабят магазин и убивают его хозяина, корейского торговца…

Паз заговорил громче:

— Мистер Мур, ваше имя упоминается в связи с серией убийств беременных женщин. Мы хотели бы доставить вас в штаб расследования, чтобы вы помогли нам кое в чем разобраться.

Улыбка Мура расплылась еще шире. Что-то необычное было у него в глазах. Остекленение? Нет, не то. Странно. Может, наркотик?

— Фрукты и кровь в душевой. Мертвый торговец среди раскатившихся по полу мандаринов. По-моему, мне это удалось. Правда, случается и так, что если тебе очень нравится написанное тобой, то после, хорошенько все обдумав, ты это вычеркиваешь. — Он усмехнулся. Оба копа уставились на него. — Вы говорили с Джейн, — сказал Мур. — Уверен, она рассказала вам очень интересную историю. У нее живое воображение. Однако она не все понимает.

Паз посмотрел на Барлоу. Обычно тот брал на себя руководство разговором, но на этот раз не говорил ни слова.

— Чего же она не понимает, мистер Мур?

— Того, что я делаю. Джейн исповедует древний иудаистско-христианский взгляд на мир, я имею в виду, она принимает его всерьез, хотя совершенно очевидно, что это жульничество, всегда было жульничеством и всегда им будет, но, разумеется, оно полезно, невероятно полезно, так как позволяет держать всех пентюхов в дерьме и унижении. В то время как единственная реальность есть реальность власти. Единственный смысл жизни заключается в том, чтобы заставлять людей подчиняться тебе, и тогда ты получаешь все блага, а они получают дерьмо. Разве вы не согласны с этим, детектив… Паз, кажется, так вас зовут? Разве вы не тот человек, которого кормят каждый день в вашей жизни дерьмом такие, как этот ваш неотесанный болван?

Паз перевел взгляд на Барлоу. Тот стоял недвижимо, как телефонный столб. Мур продолжал:

— Вот видите, вы даже не можете ответить мне без оглядки на белого. Вы получили бляху, получили пистолет, гражданскую должность, но разумом вы ниггер. Вы трахаете белых женщин? Уверен, что да. И все еще ниггер разумом. Разве это не смешно? Меня это всегда забавляло. И я стал думать, что может изменить такое положение?

— Колдовство?

— Это не то слово, которым я пользуюсь. Полностью иной взгляд на мир. Между ним и прежним такая же разница, как между наукой и религией в Средние века. И он в действии, дорогой мой! Он в действии.

— Вы совершили эти убийства. Вы убили черную девушку и вырезали из ее чрева ребенка.

Мур все еще улыбался, как будто между ними шел спор в студенческом общежитии.

— Равные возможности, коп. Но на самом деле, друг, вся эта чепуха ничего не значит. Я тебе говорю, это совершенно другой мир!

— Просто необыкновенный, но вы можете обо всем этом рассказать нам в даунтауне. Малькольм Де Уитт Мур, я арестовываю вас за убийство Диндры Уоллес, Тересы Варгас и Элис Пауэре, а также за убийство их младенцев.

С этими словами он защелкнул на запястьях Мура наручники.

— Слушай, мне наплевать и на тебя, и на твой город Майами, — сказал Мур, — но ты за это поплатишься, говорю тебе, брат. Рискуешь головой.

— Да, само собой, ведь ты повелеваешь мистическими силами, — сказал Паз. — И ты все расскажешь нам об этом в даунтауне. — Он взял Мура за локоть и повел к двери. Потом вдруг остановился. Барлоу все еще стоял столбом на прежнем месте. — Клетис? — Барлоу обратил к нему совершенно бессмысленный взгляд, но последовал за Джимми. — Клетис, с тобой все нормально?

— Нормально, лучше не бывает.

Они спускались вниз на лифте, стоя в ряд: Паз продолжал удерживать Мура, Барлоу просто стоял с ним рядом с другой стороны. Это все на самом деле, думал Паз, я держу этого типа за руку. Все вокруг реально и ощутимо, все соответствует законам физики и биохимии… Кабина остановилась. Открылась дверь. Они, все трое, вышли из лифта в холл. Их встретили два парня из команды особого назначения в своих нелепых костюмах, в масках, с угрожающе нацеленными вперед автоматами МП-5.

— Все в порядке? — спросил один из них, не снимая маски, отчего голос его звучал неестественно.

— Да, доехали благополучно, — ответил Паз. — Можете сниматься с поста. Мы оставили дверь номера открытой, туда сейчас нагрянут криминалисты.

Они прошли к машине Паза. Было уже темно, пожалуй, немного слишком темно для летнего вечера в половине восьмого. Паз усадил Мура на заднее сиденье, при этом он, как всегда, придерживал голову арестованного и ощутил на ладони покалывание вставших дыбом волосков у того на затылке. Джимми включил мотор и, отъезжая, глянул в зеркало заднего вида. Арестованный был на месте; на лице его сохранялась все та же легкая улыбочка.

В зеркале Паз увидел и мигающие огни, красные и синие, — машина спецслужбы следовала за ними и сигналила. Паз подрулил к бровке, остановился и вышел. Командир особой группы, уже в своей обычной черной форме, бронежилете и шлеме, тоже вышел из фургона.

— Что, черт побери, происходит? — крикнул он. — Я пытался вызвать вас по радио. Где этот парень?

— На заднем сиденье, — ответил Паз. — С ним не было проблем.

Лейтенант Диксон посмотрел сначала на него, а потом — весьма многозначительно — на заднее сиденье его машины. На заднем сиденье было пусто. Паз рывком распахнул дверцу, глянул на сиденье, на пол, перевернул подушки. Ничего. В полной панике он заорал:

— Клетис! Куда он подевался?

Барлоу обернулся, и на лице у него Паз увидел такое выражение, какого не видел никогда, — грубое, агрессивное, зубы оскалены в кривой ухмылке, глаза словно два куска льда. Чужим, гнусавым голосом Барлоу произнес:

— Ты, тупой ниггер! Ты что, твою мать, арестованного не мог укараулить?

Паз, совершенно обалдев, смотрел на этого незнакомца. Потом погасли огни — сначала уличные фонари, после них и огни машин. Паз услышал крик Диксона, захлопали дверцы машин, спецназовцы высыпали из фургона на улицу. У них на автоматах были закреплены фонарики, и через несколько секунд тьму прорезали ослепительно яркие лучи. Паз первым делом подумал, что не должно быть такой темноты. В городе, в том числе и во время ураганов, всегда находился какой-нибудь источник света, пусть слабый, — не бывало полной, черной темноты по ночам. Такая тьма может быть только в пещере. Потом вдруг поднялась стрельба, палили, озаряя вспышками темень, спецназовцы из своих автоматов. Паз не мог понять, в кого здесь можно стрелять. Пуля просвистела мимо его головы, Паз упал на землю и закатился под машину. Он слышал, как кричат мужчины, как звякают об асфальт медные гильзы отстрелянных патронов; слышал глухие, тяжелые удары падающих человеческих тел о землю. Паз закрыл глаза и прижал к ушам ладони, слушая теперь свое дыхание и удары собственного сердца.

Наконец он открыл глаза и убрал от ушей ладони. Появился свет, сумрачный, отдающий то синим, то красным. Паз выбрался из-под машины. Уличные фонари уже горели, мелькали и огни машин спецназа. Кто-то стонал. В отдалении послышались завывания сирен. На мостовой лежали тела, их было десять или около того, в основном полицейские, но досталось и случайным прохожим. Пожилая женщина лежала поперек бровки тротуара в луже крови, подол ее платья в цветочек шевелил легкий ветерок; рядом с женщиной лежал подросток, разорванный пулями почти пополам. Клетиса Барлоу нигде не было видно.

Паз поглядел на свою машину. Боковое стекло было выбито взрывом, от которого пострадала и передняя часть машины. Смазочно-охлаясдающая жидкость вытекала на мостовую густой вязкой струей. Паз пустился бежать. Отсюда до дома Джейн, считай, пять миль. Если бежать без остановки, можно попасть туда через час с небольшим.

Глава двадцать восьмая

Для юриста Финнеган достаточно симпатичен. Говорит, он партнер в семейной фирме «Бейли, Ласситер и Фелпс» в Нью-Йорке, и он как раз присутствовал на деловой встрече в Атланте, когда Джози поднял телефонную трубку. Будучи ближайшим деловым компаньоном крупного клиента, он согласился приехать сюда. Я сижу, откинувшись на кожаную спинку сиденья в арендованной им машине, и дышу кондиционированным воздухом. Я вновь в атмосфере жизни семейства Доу и, кажется, немного сожалею, что не вполне вписываюсь в эту атмосферу. И я нервничаю оттого, что мне теперь предстоит объяснение с отцом.

Финнеган излагает мне какой-то юридический совет, но я прерываю его и рассказываю о Лус. Рассказываю все, как было. Финнеган выпячивает губы; они у него очень тонкие, и потому это мимическое движение искажает всю нижнюю часть его лица, пока он некоторое время обдумывает мою маленькую проблемку.

— Вы говорили тому офицеру полиции, детективу… как бишь его…

— Детективу Пазу.

— Да, Пазу. Он знает эту историю досконально?

— За исключением того, как погибла мать девочки. Но он понимает, что тут есть нечто сомнительное. Если он захочет разобраться в истории Лус по-серьезному, то сумеет узнать, кто она и откуда.

— Да, но ведь нет свидетелей того, что вы имели отношение к… м-м… несчастному случаю с этой женщиной. Она упала и разбила голову. Вы подобрали девочку, с которой, прежняя мать обращалась жестоко, взяли ее к себе домой, дали ей кров, заботились о ней. Незаконно, разумеется, вам следовало бы уведомить власти, но мы можем разыграть это по типу притчи о добром самаритянине. Девочка называет вас мамой, не так ли?

— Она произносит «маффа».

— Гм. Позвольте мне заняться этим делом. Я позвоню в офис губернатора. Ясно, что вы наилучший вариант приемной матери для этого ребенка: вы со средствами, вы замужняя, что тоже хорошо. Есть ли шанс…

Тут он обратил внимание на выражение моих глаз и поспешил исправить свою оплошность.

— Простите, нет, конечно же нет. Но я полагаю, мы можем оформить вас в качестве опекуна, временно, пока не уладим детали.

Улаживай, Финнеган! Так легко любить юристов, если ты при деньгах. Мы подъезжаем к авторемонтной мастерской, и я получаю свой драндулет, вызывающий еще одно выразительное выпячивание губ. Я пожимаю Финнегану руку, благодарю его, а он начинает сыпать последними, так сказать, прощальными юридическими советами, чтобы заглушить мои изъявления благодарности. Бедняга, для него самое привычное дело вытаскивать богатых сук из сомнительных ситуаций, а тут ему придется иметь дело со мной, вудуизмом, серийными убийствами, Армагеддоном и днем Страшного суда. Финнеган вручает мне пухлый манильский конверт и желает доброй ночи.

После прохладного салона машины с кондиционером ночь обволакивает мое лицо влажной духотой, словно горячим мокрым полотенцем. По пути домой я вдруг слышу звуки сирен, более многочисленные, чем обычно, даже в этих, самых бедных задворках Рощи. Слышу я и глухой взрыв где-то в северной стороне города, потом, уже ближе, частые выстрелы. Я ставлю машину и несусь бегом через дорогу к Доун.

Доун бледна и встревожена, она трещит со скоростью тысяча слов в минуту. По телевизору показывали «Риск», но прервали картину из-за экстренного выпуска новостей. Произошли жуткие и ужасные несчастья. Настоящий конец света! На шоссе 1-95 взорвался бензовоз, возле Майами-ривер началась стрельба, в Овертауне назревает настоящий бунт, целая семья бросилась с крыши многоквартирного жилого дома на мостовую на Брикелл-авеню, подразделение копов впало в безумие, они перестреляли друг друга из автоматов, застрелили нескольких прохожих. С ума, что ли, все посходили? И что делать ей? Муж снова в отъезде. Что ей делать?

Я предлагаю приготовить по чашке травяного чая, который и готовлю самолично на захламленной кухне. Здороваюсь со своей девочкой более радостно и возбужденно, чем обычно. Она не особо обращает на это внимание и продолжает играть с маленькой Элинор. Мы с Доун усаживаемся в плетеные кресла и некоторое время смотрим телевизор. Специалисты утверждают, что это саботаж и культовый заговор, только никто не знает, какой именно культ здесь замешан. После этого экран начинает потрескивать и шипеть, а потом и вообще гаснет. Некоторое время мы сидим и ждем, не оживет ли телевизор, затем я выключаю его. Доун хнычет, я как могу успокаиваю ее.

Около восьми часов я забираю Лус домой. У меня на вечер намечено еще много дел, но девочка цепляется за меня, капризничает, и я вынуждена подняться с ней в ее комнатку и посидеть рядом, пока она не заснет. После этого я спускаюсь вниз, принимаю таблетку амфетамина, только одну, а не две, ведь мне необходимо удержаться на плато, с которого открывается широкий обзор, а не свалиться в ледяную расселину.

Достаю из тайника ящик, вынимаю оттуда свой мешок для колдовства и все прочие чародейные принадлежности, в том числе и маузер. Раскладываю все это на кухонном столе. Перед тем как начать, заглядываю в переданный мне адвокатом манильский конверт. Нахожу в нем свой подлинный паспорт, чековую книжку, кредитные карточки, нью-йоркские водительские права и сотовый телефон с приклеенной к нему запиской — это Джози изобразил несколько слов своей обычной ручкой с войлочным наконечником: «Джейни, позвони папе! Люблю тебя. Дж.». О Джози, сколько еще лет ты хранил бы вещи умершей сестры, если бы я и вправду покончила с собой?

Я опять начинаю плакать и сквозь слезы набираю нужный номер. Крохотный беспроволочный аппарат соединяет меня с отцом. Потом я, разумеется, реву, как морж в теплую погоду, и лепечу что-то маловразумительное, умоляю простить меня, а он говорит, чтобы я больше об этом не думала и что он никогда не верил, будто я умерла. Я спросила, почему он не верил, ведь я считала, что проделала свою работу хорошо. Он ответил, что если бы я действительно хотела себя убить, то воспользовалась бы пистолетом. Сказал, что уверен в моей непричастности к убийству Мэри: я, как он понимает, любила ее, хотя Мэри меня не любила. Я удивилась. Мы всегда удивляемся, узнав, что родители нас понимают, ведь сами себе мы кажемся такими загадочными и умными. Он спросил, когда я вернусь домой. Я ответила, что мне нужно еще кое о чем здесь позаботиться, но я надеюсь вернуться скоро. Потом мы еще немножко поговорили о маме.

Он спросил напоследок, может ли мне помочь, я ответила, что нет, не может, ни он, ни Джози, дело такого рода, в котором никто не сумеет мне помочь. Тогда уповай на Бога, сказал он.

Когда мы окончили разговор, я долго плакала — о нашей семье, о Мэри, о моей несчастной и прекрасной помешанной матери. И об отце тоже, но о нем я могла плакать всегда. Потом я умыла лицо тепловатой водой из кухонного крана и принялась за дело.

Просто поразительно, как расположенные особым образом или в особых сочетаниях органические материалы, употребляемые для ритуалов, превращают обычные действия в магические или предотвращают магические действия в определенном ареале. Вы, к примеру, можете изготовить магический объект (так называемый ч'акадоулен) и поместить его возле дома какого-то человека. И человек этот начинает день ото дня чахнуть, а вскоре умирает. Или решает убить всех членов своей семьи, а сам застрелиться. Независимо от того, верующий он или нет.

Я осторожно перебираю мой набор листьев и коры. Моего запаса хватит на пять порций. На вид это всего лишь обычные пучки листьев и коры, опутанные сложной сетью красных, черных, белых и желтых нитей. От каждого пучка исходит сильный и острый запах.

Я выхожу из дома и закапываю по одному пучку под каждым его углом. До меня доносится специфический запах пожара, я вижу на севере зарево этого пожара, отражаемое низко нависшими тяжелыми и неподвижными облаками. Копы, должно быть, пытались схватить его, и теперь он показывает им, на что способен, если захочет. Он не понимает, что все они умрут до того, как признают его реальное существование, что они будут ютиться, скорчившись, в пылающих руинах своих городов, объясняя происходящее совпадениями, случайностями, невезением, природными катастрофами, деятельностью неведомых террористов, массовыми галлюцинациями. А он, бедняга, все еще будет невидимым.

Последний оставшийся пучок я уношу на чердак и вешаю над головой Лус. Себе на шею я вешаю амулет, который дал мне Улуне, когда я покидала Даноло: маленький красный кожаный мешочек, я в него ни разу не заглядывала.

Потом я чищу свой маузер-96; легко собрав его, потому что каждая деталь встает на место без малейшего усилия (результат точной пригонки), я достаю пули из магазина и натираю их особым снадобьем, приготовленным мастерами оло.

Смазанные таким образом пули поражают магические предметы или существа. После этого я перезаряжаю пистолет.

Теперь, чтобы избавиться от тошнотворного запаха тюремной камеры, мне бы посидеть в огромной ванне в Сайоннете, но приходится обойтись той маленькой и выщербленной, какая есть в моем распоряжении здесь. Я долго, очень долго смываю остатки краски оттенка коричневого дерьма, которой пользовалась бедная Долорес, со своих волос. После этого я протираю зеркало и смотрюсь в него, обозревая восстановленную Джейн и стараясь не вспоминать назойливые призраки тех оценивающих взглядов времен моей юности, когда я плакала, проклиная свое плоское лицо, и чувствовала ненависть к сестре, которую зеркало так жаловало. Я вижу великолепные зубы богатой женщины, своим блеском слепящие глаз; нос великоват, подбородок излишне резок по очертаниям, а губы тонковаты и очень подвижны… Но во всяком случае, Джейн куда привлекательнее Долорес. Я достаю ножницы, расстилаю газету и стригу, стригу, стригу до тех пор, пока моя прическа не превращается в шапочку темно-русых волос, по бокам длиной до мочек ушей, сзади — до половины шеи, а спереди я оставляю челку, разделенную посредине пробором. Такую прическу я носила в студенческие годы, когда азартно играла в хоккей на траве. Моему мужу нравилось, когда я отпускала волосы; я так и делала, сзади они были длиной до талии и лежали свободно, но в Африке мне пришлось заплетать их в косы — занятие мучительное, однако африканцам мои косы нравились. Они имели обыкновение дотрагиваться до них на улице. Так трогают змею — на счастье. Я тщательно собираю состриженные волосы, все, до последнего клочка, и спускаю их в унитаз. Маленькая привычка в колдовском бизнесе, практически первая вещь, которой научил меня Улуне.

Я надеваю свой голубой банный халат и усаживаюсь в полутемной кухне, положив рядом пистолет. Воздух спертый, насыщенный обычными запахами ночи в Майами: пахнет духами, жасмином, выхлопными газами, солью моря, но сегодня к этому букету примешивается запах гари… а вот теперь еще аура колдовства и вонь, как от дохлой крысы. Я смотрю сквозь дверь-ширму во двор. Их трое, неподвижная группа. Пааролаватсы. Я не могу разглядеть их черты, но скрюченная фигура одного из них напоминает мне того, кого Паз назвал Светтом.

Он не хочет, чтобы я снова убежала, и прислал шпионов следить за мной, а может, он опасается за мою жизнь в том хаосе, который сотворил, — и это охрана. Вполне в духе Уитта — предусмотреть такое.

Я сижу и пью воду. Мысль о еде вызывает тошноту, так же как мысль о сне. Слышу топот и царапающие звуки, голоса животных и птиц, не обитающих в Южной Флориде. Я достаю свои дневники и начинаю просматривать записи. Я защищена от обычных заколдованных животных, джинджа, как их называют оло, потому что Улуне снабдил меня хорошим амулетом. Хотелось бы, чтобы он, Улуне, оказался здесь. Он не защитил бы меня, как не сделал этого, когда меня околдовали в моей хижине Уитт и Дуракне Ден. Но у меня всегда было такое чувство, будто Улуне ведет куда более крупную игру, нежели мелкие стычки между обычными колдунами. Если бы он счел необходимым, он раздавил бы Уитта и его учителя-колдуна как тараканов. Не пытайся приподнять покров Ифы, Жанна. Не поступай как ребенок, который жадно срывает кожуру с плода. Фаза жизни когда-не-стоит-делать-ничего, как выражался мой сенсей, трудна для нас, американцев.

Итак, я жду, и спустя некоторое время… час прошел? или два?.. наступает новый поворот событий. Я слышу шаги по гравию дорожки, потом шаги по ступенькам моего крыльца. Я берусь за пистолет, вставляю магический патрон и нацеливаю оружие на дверь-ширму. За дверью тень, чье-то лицо. Это он, Уитт. Я прицеливаюсь, не зная, в состоянии я выстрелить или нет. Или не зная, произведет ли пуля ожидаемый эффект.

— Джейн? Миссис Доу? Вы здесь?

Я даю волю дыханию, которое задерживала вплоть до этой секунды. Волна облегчения окатывает меня; кончики пальцев слегка пощипывает. Я опускаю пистолет и говорю:

— Входите, детектив Паз. Дверь не заперта.

Он входит. Я включаю в кухне свет. Некоторое замешательство вызывает мое новое обличье. Потом он замечает пистолет у меня в руке и хмурит брови.

— Ничего себе штучка.

— Да. Это маузер-девяносто шесть, очень старый и редкий. Но он работает. У вас такой вид, словно вы провели беспокойную ночь.

На лбу у него грязное пятно, то ли от машинной смазки, то ли от копоти. Коленки светло-коричневых брюк тоже грязные.

— Справедливое предположение. Можно мне сесть? — Я молча указываю на второй стул, и Паз тяжело опускается на него. Кивает на мой пистолет. — Кого-то ожидаете? Или обдумываете новое самоубийство?

— Время тревожное. Откуда знать, кто может ворваться сюда в такую ночь? Или что. — Это звучит напыщенно, словно фраза из диалога в фильме ужасов, и я чувствую в горле спазм, но стараюсь подавить приступ истерического смеха.

— Откуда вам знать, не я ли это самое «что»?

— Если бы это было так, вы бы сюда не вошли. У меня есть средства защиты от магических сил. Пистолет — для физических существ, таких как эти зомби во дворе.

Он смотрит на меня, совершенно по-детски приоткрыв рот. Значительная часть его показного блеска и самоуверенности, которые он демонстрировал днем, исчезла под влиянием событий этой ночи.

— Черт! — говорит он. — Ведь все это произошло на самом деле, верно?

— Боюсь, что так, — отвечаю я.

Он шипит что-то себе под нос по-испански, чего я не могу разобрать, и тыльной стороной ладони бьет себя по виску. Выкрикивает грубое ругательство, но тотчас спохватывается:

— Простите! У меня был очень тяжелый день.

— Чем же вы занимались?

— После вашего ухода? Мы начали вечер с ареста вашего мужа. Вышло не слишком блестяще. Он не остался под арестом. Он сидел на заднем сиденье моей машины в наручниках, а потом испарился. А еще потом, как говорится, разыгрались все силы ада. Надо признаться, до сих пор я считал это фигуральным выражением, не более. Вам известно, каким образом он творит такие дела?

— Само собой. Очень даже хорошо известно, и я говорила вам об этом, но вы не обратили на мои слова ни малейшего внимания. У меня нет желания повторять это. — Я хлопнула ладонью по обложке своего дневника. — Все это здесь, или почти все. Можете прочитать.

— Охотно. — Он окидывает взглядом мою убогую кухню. — Прошу прощения, у вас нет чего-нибудь выпить?

— Выпить? Нет. Но я могу сбегать к Полли и одолжить у нее пару банок пива.

Я встаю с пистолетом в руке. Могла бы, конечно, и сама предложить, не дожидаясь просьбы, ведь мы, Доу, люди воспитанные, однако у Джейн так давно никого не было в гостях!

— А как же?.. — движением головы он указывает на тех, кто ждет во дворе.

— Они меня не тронут. А если тронут, я их пристрелю.

— Зомби? Я считал, что они уже мертвые.

— Распространенное заблуждение. Во всяком случае, пули у меня заколдованные. Вы оставайтесь здесь. И не двигайтесь. В буквальном смысле слова не двигайтесь. И с вами все будет хорошо.

Я спускаюсь по ступенькам и иду через двор. Пааролаватсы начинают приближаться ко мне, но очень медленно и вяло.

Я стучу к Полли в дверь бокового входа. На крыльце вспыхивает лампочка, на окне отодвигается занавеска, я вижу через стекло испуганное лицо моей квартирной хозяйки. Вначале она меня не узнает, потом на ее физиономии появляется выражение величайшего облегчения — узнала! Щелкают несколько отпираемых замков, и Полли впускает меня в дом.

— Долорес! Слава богу! Что происходит? Я смотрела телевизор, и вдруг он выключился сам по себе. Успели до этого сообщить, что готовится бунт. Господи милостивый! У тебя пистолет? Что это за парни во дворе? Я позвонила в полицию, но «девять-один-один» заблокирован.

Я кладу руку ей на плечо, чтобы успокоить.

— Никакого бунта не намечается. Просто оставайся дома, и все будет в порядке. Дети дома?

— Они в Лос-Анджелесе с отцом, слава богу. Должны вернуться завтра. Долорес, что происходит?

Я пытаюсь сочинить для нее правдоподобное объяснение, не касаясь, разумеется, колдовских материй, — это в данном случае бессмысленно.

— Это долгая история. Начну с того, что я вовсе не Долорес и мой муж не умер, как я тебе говорила. Он жив и преследует меня. Он… вроде бы террорист, и это его люди во дворе, они следят за мной.

— Ты шутишь, не правда ли? Боже, ты остригла и выкрасила волосы! Выглядишь великолепно. Ты и вправду скрывалась от него, а он тебя нашел? Ты позвонила копам?

— Да. Один из них сидит у меня на кухне. Я предложила бы ему пива, но у меня нет ни одной банки, я пришла одолжить у тебя парочку.

Полли разражается смехом, и мы с ней, взявшись за руки, идем на кухню, где она достает из холодильника целую упаковку пива «Миллер», шесть банок, и говорит:

— Не знаю, как ты, а я сейчас лягу в постель, послушаю через наушники запись Хильдегард фон Бинген, а потом натяну одеяло на голову и буду так лежать, пока все это не закончится.

Я всячески одобряю ее план. Выхожу во двор, но уже на полдороге к дому я ощущаю царапающее прикосновение ее пальца к моей шее: так она делала, когда мы были детьми, чтобы подразнить меня; через секунду голос сестры доносится до меня через левое плечо: «О Джейни, это все твоих рук дело. Некрасивая Джейни, тебе невыносимо было видеть, что я беременна, ты так мне завидовала, что не хотела даже смотреть на меня. Ты всегда меня ненавидела, мама мне говорила. Ты позволила ему убить меня. Ведь ты знала, что он хочет меня убить, верно? И моего ребенка. Посмотри на меня, Джейн! Посмотри, что ты сделала со мной!»

Я не оборачиваюсь и продолжаю идти. Иду медленно, ужасно медленно. Я никогда не знала, что от дома Полли до моего гаража расстояние почти в четверть мили. Ноги мои тонут в теплом песке. Предо мной вырастает высокая фигура, она преграждает мне путь. Это мой брат. У него эрекция. «Джейни, радость моя, давай сделаем это прямо здесь, в бурьяне. Джейни, давай сделаем так, как в лодочном сарае, давай, Джейни. Ты же знаешь, мы с Мэри делали это все время. Разденься, Джейни, давай посмотрим, какие теперь у тебя соски». Я поднимаю пистолет и стреляю ему в грудь. Крик, треск в кустах — и хохот, нечеловеческий хохот, так хохочут гиены. Меня шатает.

Жаркое дыхание обожгло мне ухо, зловонное дыхание — от него несло перегаром и гнилью. Мама говорит: «Я не знаю, что мне сделать с тобой, ты просто заноза в заднице. Посмотри на свою сестру, только взгляни на нее!» И вот сестра передо мной, беленькая и такая милая в своей свободной, с открытой шеей, голубой безрукавке для будущих матерей. Мэри улыбается своей обычной женственной улыбкой. Расстегивает безрукавку, и ее внутренности вываливаются из располосованного живота, а она все улыбается. Раздается жуткий вой — так воет собака, сбитая машиной.

Кто-то с силой хватает меня за левую руку. Я поднимаю пистолет, но его выбивают у меня, ноги мои отрываются от земли, и чья-то рука обхватывает мою талию. Ноги мои цепляются за края ступенек. Это детектив Паз волочит меня по лестнице ко мне в дом. Я почти вваливаюсь в кухню, еле перебирая ногами, и прижимаю лоб к холодному кафелю печки.

— Я услышал выстрел, — говорит Паз. — Подумал, что вы застрелили одного из этих… парней. Вы кричали и крутились на одном месте в десяти футах от крыльца.

— Да. Там сейчас не слишком приятно.

Опираясь на руки, я на коленях вползаю в туалет и, прижимаясь щекой к краю унитаза, изрыгаю небольшое количество желтой слизи. Мне слышно, как Паз открывает банку с пивом; потом раздается бульканье в горле у мужчины, который опрокидывает в себя двенадцать унций пива в один прием.

— Ну что, полегче? — спрашивает он, когда я неверной походкой возвращаюсь на кухню и плюхаюсь на стул рядом с ним.

— Намного. Если бы я была колокольчиком, то зазвенела бы. Спасибо, что пришли за мной.

— Вы несли пиво. Что там произошло?

— Я всего-навсего листала семейный альбом. Полагаю, нам надо побыть здесь. Все обойдется, если он не решит явиться лично.

— В таком случае вы прикончите его из этого заколдованного пистолета. Или я это сделаю.

— Нет, — резко возражаю я. — В таком случае я, возможно, убью вас или свою дочь, а может, и вас обоих. Поймите, он в состоянии контролировать то, что мы перед собой видим. Если я пойму, что он явится сюда лично, мы разрядим оружие и уберем его подальше. Мы не в силах бороться с ним в реальном мире — м'фа. Я должна остановить его в м'доли — мире невидимом. Если смогу.

Он допивает пиво и открывает еще одну банку.

— Хотите? — спрашивает он, протягивая мне пиво.

Я делаю глоток и чувствую, как пиво стекает тонкой струйкой словно бы в огромный пустой барабан. Паз указывает пальцем на мой дневник и спрашивает:

— Есть ли там какое-нибудь объяснение тому, с чего это группа в высшей степени натренированных полицейских начала палить в пустоту, по людям, которых не было, а потом стрелять друг в друга? — Его передергивает. — И каким образом в тело моего партнера вселился вонючий ублюдок из Ку-клукс-клана? Хотя бы в самых общих чертах?

— В общих чертах? Вы видели грела. Это самое примитивное объяснение. Простите, грел — значит «демон», множественное число грелет, то есть «демоны». Ченка называют их огга. Ладно, короче. Душа реальна, так же как металл или электричество. Она существует сама по себе. Души обитают в сложно организованных мозгах, таких как наши. Но они не являются, строго говоря, продуктом деятельности нашего мозга. Они могут вести самостоятельное существование вне мозга. — Стараясь говорить как можно проще, я объясняю Пазу, каким образом оло справляются с психическими явлениями, которые до сих пор ставят в тупик западных ученых, — маниакальной депрессией, шизофренией, массовой истерией, интуицией, сексуальным влечением.

— Я всегда считал это результатом химических реакций, — говорит Паз.

— Да, это верно, однако такая точка зрения не принимает во внимание десятки тысяч случаев личного психического опыта, скажем влюбленность в совершенно неподходящего человека, предчувствия, вещие сны, духовную одержимость, появление призраков, видения, религиозный экстаз. Мы называем это непостижимым поведением. Возьмем хотя бы такой достаточно ординарный случай. Обыкновенный солдат изнасиловал и задушил маленькую девочку. После этого он чувствует облегчение. Ясное дело: его демон насытился, словно леопард, сожравший ляжку упитанной антилопы. Или другое: воспитанный в нормальных условиях подросток без малейших признаков патологических отклонений психики вдруг убивает родителей, а потом начинает палить во всех подряд в школе. Еще случай, уже из гораздо более сложной области. Одна из наиболее цивилизованных и технически продвинутых наций Европы отдает себя во власть невежественного психопата со смешными усиками и гипнотическим взглядом. Да, все это так называемая химия, но пока мы не знаем, как она срабатывает, мы имеем дело, попросту говоря, с еще одним видом колдовства. Это не наука.

Паз слушает меня не перебивая, и за это я ему признательна, прежде всего потому, что более двух лет мне не приходилось ни с кем говорить о таких вещах, и вот я излагаю свою точку зрения сумбурно, нервно, да к тому же экспромтом, без подготовки. Детектив — отличный слушатель, возможно, это его профессиональный долг. Кроме того, он чудовищно вымотался за сутки, не только физически, но и психологически. К тому же он приканчивает четвертую банку пива и немного опьянел.

— Теперь представим себе на минутку, что психические объекты реальны, — продолжаю я, — это объекты естественные, существование которых лежит за пределами современной физики. Они часть мироздания, хотя мироздание куда более обманчиво и странно, чем нам кажется. Но в таком случае то, что я обозначила словами «грелет» и «огга», суть деструктивные психические частицы. Они есть повсюду, как бактерии. Почему они деструктивны? Да потому, что они питаются продуктами распада человеческой психики. Они питаются душевными страданиями, болью, сердечными муками. Поэтому они стремятся контролировать своих носителей, а также вызывать соответствующие состояния. Естественно, они, как и все паразитические субстанции, прибегают к камуфляжу, выдавая себя за порождения психической экологии. Вы, кажется, говорили, якобы ваш напарник никогда не позволял себе грязной ругани и не был расистом?

— Никогда. Но он родом из семьи, несколько поколений которой были ярыми расистами. А Барлоу — убежденный христианин, склонный к проповедничеству.

— Но в душе у него глубоко засела вся та мерзость, которой он наслушался в детские годы. Он подавляет ее и контролирует себя. Он, вероятно, очень сдержанный человек?

— Чрезвычайно.

— Понятно. Уитт воспользовался аэрозолем, который подавил самосознание Барлоу. Это самосознание либо уснуло, либо стало беспомощным. В машину садится человек с высвобожденным из-под контроля эмоциональным опытом своего детства. Этот опыт заложен в него отцом. Все мы несем в себе частицы психологических качеств наших родителей, то, что сторонники теории психоанализа Юнга называют интроекциями. Собственно, так формируется наша психика с самого начала, и это понятно, однако и тогда, когда мы становимся взрослыми, малюсенькая мамочка и малюсенький папочка сидят внутри нас, даже в так называемых нормальных людях, во многом определяя повседневное поведение. Можно сказать, что это интроекции в действии. То, что произошло с вашим напарником, сплошь и рядом происходит с людьми иных культур. Например, в Юго-Восточной Азии это явление регулярное, там это называют словом «амок».

Паз поднимается и отходит в другой конец комнаты. Потом возвращается на свое место.

— Скажем, я принимаю это. Ну и как быть дальше? Что нам делать?

Сверху до меня доносится плач… В одно мгновение я взлетаю вверх по лестнице. Лус сидит на постели и плачет. Я беру ее на руки, баюкаю, она успокаивается, и тогда я спрашиваю, что случилось. Чудовища, отвечает она. У меня замирает сердце. Но я не чувствую никакого запаха, и амулет висит на своем месте, у Лус над головой. Просто приснился кошмар. Слава богу, это обычные детские страхи. Мы немножко поговорили о чудовищах. Любая другая мать сказала бы девочке, что это чудовища не настоящие, они ничего не могут сделать, но это не для меня. Я показываю Лус на амулет и объясняю, что он не пустит сюда чудовищ.

На крышу опускается что-то тяжелое и словно бы начинает царапать дранку длинными когтями. Лус снова вскрикивает и зарывается лицом в мой халат. Я говорю ей, что оно старается войти, но не может, и это правда — не может. Но Лус боится спать одна, она хочет спать в моем большом гамаке, вместе со мной. Я считаю ее требование разумным и спрашиваю:

— Лус, ты помнишь полицейского, который приходил к нам сегодня утром? — Она кивает. — Так вот, он сейчас внизу. Твоя мамочка помогает ему поймать плохих людей.

— А я тоже могу помочь?

— Конечно. — Ей не хочется оставаться в стороне от чего бы то ни было, даже в стороне от смерти. — Мы справимся все вместе.

Я беру ее маленькую горячую ручонку в свою ладонь, и мы идем к лестнице. Лус вдруг спохватывается:

— Ой, я забыла, у меня записка.

Она бежит к своей сумке для книг и приносит маленький листочек бумаги. Там написано: «Дорогая миссис Тьюи, Лус нужны украшения к ее костюму. Все, что требуется, лежит в сумке. Дайте волю Вашему воображению!» Подписано: «Шейла Ломакес».

— Что это? — спрашивает Лус.

— Меня просят подготовить для тебя костюм для постановки пьесы о Ное.

Мы спускаемся. Детектив Паз на боевом посту между дверью ванной и холодильником. Быстро спохватившись, он прячет пистолет в кобуру и даже краснеет, словно его застали за тем, что он расстегнул молнию на брюках, чтобы пописать. Атмосфера в комнате изменилась, стало легче дышать, как будто порыв прохладного ветра ворвался в окно и принес с собой свежий воздух в эту жаркую ночь. Мои настенные часы показывают двенадцать. Я подхожу к окну. Тени в саду исчезли. Детектив Паз останавливается рядом со мной.

— Они ушли, — говорит он.

— На то вы и детектив, — отвечаю я, и он смеется.

— Может, у них сменная работа.

К нему вернулась его развязная манера держаться. Что ж, это к лучшему. Лус замечает, что мы смотрим друг на друга, и это ей не нравится.

— Я голодная, — заявляет она, надув губы. — До смерти голодная.

— Лус, детка, сейчас двенадцать часов ночи. Возьми банан и забирайся в гамак.

— Я не хочу банан. Хочу обедать.

— Но ведь ты обедала у Элинор. Вспомни.

— Я не обедала. Обед был невкусный, я не стала его есть.

О господи! Ну конечно, Доун устала и забыла меня предупредить. Лус явно собирается заплакать, но тут детектив Паз делает замечательную вещь. Он опускается возле Лус на колени и говорит:

— Знаешь, я тоже голоден до смерти. Что, если мы отправимся в ресторан? Держу пари, у тебя есть нарядное платье, которое ты сейчас наденешь. Твоя мама тоже наденет красивое платье, и мы все вместе поедем в хороший ресторан. Там есть аквариум с тропическими рыбками и клетка с попугаями.

— Ресторан? — в сомнении произносит мамочка. — Но сейчас уже больше двенадцати часов.

— Я имею в виду кубинский ресторан, — говорит он. — В кубинских ресторанах в это время самый разгар веселья.

Я смотрю на него и на Лус. Оба улыбаются, и зубы кажутся особенно белыми на коричневых лицах. Это интересно. Можно сказать, близится конец света, а мы — пожалуйста! — собрались устроить свидание. Но что еще нам прикажете делать? Взывать к небесам? Носиться без толку, как перепутанные куры? Решение принято правильное, и при одной мысли о предстоящей трапезе я чувствую зверский голод. Мой аппетит вернулся ко мне, и я до смешного радуюсь тому, что наконец-то поем всласть, а там будь что будет. Я говорю:

— Ладно, но я должна принарядиться ради такого случая, а вы пока можете просмотреть дневник.

Паз уже без улыбки садится к столу и открывает дневник.

Глава двадцать девятая

День сороковой, Даноло

Сороковой день во чреве кита; впрочем, сегодня я, пожалуй, впервые почувствовала, что выбралась из этого чрева невредимой, как и библейский пророк Иона, и, похоже, могу приобщиться к происходящему вокруг меня.

Люди здесь самые здоровые из всех, каких я видела в Африке, — они совершенно не страдают от обычных тропических болезней и к тому же хорошо питаются. Но их немного, и здесь гораздо меньше детей, чем можно было бы ожидать. В Африке каждый верит, что колдовство — главная причина смерти и несчастий. В Даноло это, видимо, так и есть. Душа у всех словно бы окутана неким облаком, и я иногда улавливаю на лицах выражение, которое можно увидеть в наших краях у человека, пережившего Великую депрессию или войну, — беспомощность, страх. Но как правило, люди замечательно бодры и спокойны, особенно простые горожане, которые добры и великодушны.

В Даноло ужасно обращаются с детьми, которых называют донт-зех — лишенными души, точнее сказать, лишенными сефуне, то есть возможности духовного и очень тесного общения с кем-либо из взрослых. И как бы в противовес этому, с детьми, обладающими этим мистическим сефуне, обращаются так хорошо, как больше нигде в Африке.

Реальность существования духов. Разумеется, я в них не верю… но они присутствуют, и это не столь уж забавно, дорогой М.! В Даноло то и дело ощущаешь необъяснимые холодные веяния, касающиеся твоей щеки, а в то же время ни один листок на дереве даже не шелохнется.

Еще одно необъяснимое событие. Улуне продемонстрировал фаила'оло — исчез из поля моего зрения и появился потом у меня за спиной, — я в это время сидела на пороге своего домика. Разумеется, на самом деле он никуда не исчезает. Просто приводит человека на короткое время в состояние транса, обходит вокруг него и выводит из невменяемости, заняв другую позицию. Я достала из сумки шнур из моноволокна и закрепила его крест-накрест надверном проеме, но ему это нисколько не помешало, а, кажется, только позабавило.

Потом мы смешивали кадоул — колдовской состав. Улуне чрезвычайно строг насчет заговоров, произносимых при этом. Слово обладает особой силой, без него кадоул ни на что не годен, утверждает мой учитель. Я должна запоминать заговоры; если их записывать, они утрачивают силу. Но это у меня не всегда получается. Я часто путаюсь в словах и в названиях субстанций, и это портит все дело. Улуне терпелив, он прощает мои промахи, хотя некоторые вещества, входящие в смесь, редки и дороги по цене. Маленькими шагами, Жанна, маленькими шагами, твердит он, и я каждый раз отвечаю: да, Овадеб. Это почтительное обращение, оно означает «добрый отец».

Во второй половине дня я тренирую внимание, часами глядя на камешек, обыкновенную гальку. Это очень важное упражнение. Худшее, что вы можете сделать, — это утратить внимание. В результате ты можешь, к примеру, выбрать себе в магические союзники не ту мышь или лягушку.

День сорок второй, Даноло

Сегодня вечером церемония — танцы и барабаны. Как порядочный антрополог, я должна бы вести записи, но не могу позволить себе подобное неуважение к священнодействию. Улуне говорит, что во время этой церемонии просят прощения у ориша и совершается она ежегодно в день, когда, по преданию, оло вынуждены были покинуть Ифе и уйти в изгнание. Я спросила, за что просят прощения. Он не отвечает. Снова изъясняется загадками. Когда, уже на грани безумия, я начала танцевать сама (а танцевать я не умею), появился У. с сияющей улыбкой и блестящим от пота лицом. Он попросил, чтобы теперь я его называла Мебембе. Я спросила у него, в чем дело, но он в ответ только пожал плечами. Мы недолго поговорили, но Турма подошла ко мне и увела в сторонку. Она казалась расстроенной, однако не сказала мне из-за чего. У. кажется более довольным, чем некоторое время назад. Сказал, что пишется ему хорошо.

День сорок шестой, Малину

Я совсем запустила свой дневник.

Мы с Улуне совершаем, так сказать, выезды на дом. Спустились на его лодке вниз по реке и посетили несколько деревень на границе заповедника. У. делает здесь предсказания и немного лечит своими магическими средствами. Он в этих местах знаменитость и внушает всем мистический ужас. Люди боятся его превращений, хотя обращаются к нему, как правило, за решениями самых обыденных бытовых и хозяйственных вопросов. Продавать ли корову? Закладывать ли еще одно поле для ямса? Случается, спрашивают и о более сложном: не заколдован ли я? Стоит ли второму-сыну жениться на такой-то девушке? Я еще не видела, чтобы кто-то ушел от него неудовлетворенным. Дает он и приватные консультации тем, кого поразила болезнь от сглаза, но я при сем не присутствую. По крайней мере, пока. Я спросила, смогу ли я делать предсказания. Он ответил, что да — в свое время. Сначала я должна усовершенствоваться в заучивании стихов-заговоров.

Я видела, как Улуне изгонял демона из мужчины. Драматическая сцена в стиле Нового Завета. Улуне переместил демона в цыпленка, потом убил этого цыпленка и бросил в огонь. Чудовищное зловоние! Любопытный ритуал, я тайком его записала. Улуне сказал, что заклинатель может переместить демона и в свое собственное тело, потом выплюнуть его и сжечь, но это очень противно и опасно. Цыпленок лучше.

День пятьдесят первый, Ботон

Сегодня совершаю свою первую ворожбу. Жена пастуха из народности фулани, молодая женщина по имени Мараму, бездетна. Процедуру гадания совершаем на открытом воздухе под навесом. Я сделала для нее полное предсказание на языке оло, она его, естественно, не поняла, и я перевела стихи на бамбара. У нее родится ребенок, но для того, чтобы он не стал врагом, необходимо принести жертву. Мараму сияла от радости, смущенно благодарила. Остальные жены бросали на меня злобные взгляды. Что поделать, гадание не может обрадовать всех.

Совершенно необъяснимо, но мне не нужно думать, какие стихи произнести, они сами приходят мне на язык. Сказала об этом Улуне, он ничуть не удивился, ведь, по его мнению, Ифа мне друг.

День пятьдесят второй, Даноло

Мы вернулись в самый разгар большого несчастья. Прошлой ночью, очень усталая после целого дня обращений к Ифе, я свалилась на свой соломенный тюфяк в комнате, которую предоставили нам в деревне, и крепко уснула. Проснулась я, встревоженная приснившимся мне странным сном. Какой-то мужчина, оло, совершенно мне не знакомый, разговаривал со мной, стоя у огня. Я совершенно ясно видела его лицо, в руке он держал ящичек для ворожбы: не какую-нибудь жестяную коробку из-под бисквитов, а именно деревянный ящичек, украшенный искусной резьбой. Мужчина открыл его и показал мне содержимое. Это была маленькая черная статуэтка, изображающая У. Мужчина сказал на оло: «Присоединись к своему мужу, ему одиноко без тебя». И я почувствовала пламенное желание войти в этот ящичек, казалось, это сулит мне величайшее счастье, и я уже готова была вступить туда, но вдруг подняла голову и посмотрела на незнакомца. Его темные глаза на самом деле были головками червей. Тут я и проснулась. Улуне тоже проснулся и лежал на своем тюфяке в противоположном углу. Мне было видно его лицо при свете луны. Что случилось, Жанна Гдездикамаи? Я рассказала ему свой сон.

Он вскочил на ноги в сильном возбуждении и начал поспешно укладывать наши пожитки в соломенные плетеные корзины. Я спросила его, в чем дело. Он ответил: окуникуа, мы немедленно должны возвращаться, скорей, скорей! Как, прямо ночью? Да, и без того уже слишком поздно. Я глупый старик. Это было все, что он сказал.

Десять минут спустя мы уже сидели в лодке и плыли по черной, как чернила, воде, на которой лежал серебряной полосой свет луны. Я сидела впереди и гребла как сумасшедшая, Улуне устроился на корме и правил рулем, бог знает как удерживая судно на линии фарватера.

Вскоре луна зашла, и стало темно, как в чулане; Улуне резко повернул к берегу, и мы причалили. Улуне выскочил из лодки и ринулся в кусты, я за ним. Как ни странно, причалили мы в нужном месте и находились в Даноло, неподалеку от наших жилищ, огороженных общей стеной. Когда мы входили в ворота, Улуне споткнулся, и я подхватила его под руку. У ворот нас ждала Лолтси с горящим факелом в руке. При его свете Улуне выглядел так, словно рост его уменьшился дюйма на два, а вес — фунтов на сорок. Впервые он показался мне маленьким стариком. В общине никто не спал, все плакали в голос, даже Секли. Исчезла Турма. По словам Секли, вечером все спокойно улеглись спать. Где-то около полуночи Мвапуне, живущая в одной комнате с Турмой и двумя детьми, встала, чтобы помочиться. Обнаружив, что подруги в комнате нет, Мвапуне подняла тревогу.

Улуне был близок к обмороку. Женщины уложили его в постель. Перед тем как меня прогнали, я успела понять из обрывков разговоров, что он находится под сильным воздействием враждебного ему колдуна и что это каким-то образом связано со мной. Я ушла к себе в домик и прислонилась к стене. Что-то тяжелое, когтистое навалилось на крышу. Угнетающее, разрушительное чувство отчаяния охватило меня. Я подняла голову и увидела, что сквозь щели между стеблями тростника смотрят на меня глаза, больше чем одна пара глаз, — зеленые, красные. Я рассыпала по комнате магический порошок, пропела заклинание, благодаря Бога, что он сохранил в моей памяти слова. Спустя немного времени все встало на свои места. Я вышла из дома и стала смотреть, как восходит солнце.

Я отправилась в центр города и сделала некоторые наброски. Атмосфера необычная. Людей на улицах очень мало, дома заперты, как будто ожидается война.

Сидя потом на нижней ступеньке крыльца и пережевывая ягоды тамаринда, я увидела, как из большого дома вышла Секли с мешком в руке. Она поймала одного из петушков, роющихся в пыли, подошла ко мне и кивком предложила следовать за ней. Мы направились в центр двора, где стоит огромный камень. Секли дала мне подержать птицу, а сама достала из мешка глиняные горшки и, по-видимому, кадоул, но такой, какого я прежде не видела. Секли высекла огонь при помощи кремня и кресала, подожгла кучу какого-то пористого коричневого материала и, когда дым пошел вверх густой струей, взяла у меня петушка и перерезала ему горло острым обломком обсидиана. Кровь брызнула на камень. Я подумала, что надо бы сделать заметки, но не стала их делать; подумала и о том, что этот камень — важный артефакт оло, а я вот до сих пор ни разу даже не сочла нужным подойти к нему поближе. Секли все время пела заклинания на оло, однако так быстро, что я не могла разобрать слова. Я теперь как следует разглядела и пятна на камне: это были следы засохшей крови, видимо очень старые.

Секли присела на корточки и разрезала брюшко петуха. Так, это гадание по внутренностям жертвенного животного. Ни разу не замечала такого у оло. И вообще такое гадание очень редко встречается в Африке. Секли несколько раз перебрала кишки петуха, пристально вглядываясь в их окровавленные сплетения. Потом она резко выпрямилась и бросила цыпленка на камень. Посмотрела на меня с застывшим лицом. К добру ли? — произнесла я одну из немногих доступных мне фраз на языке оло. Не ответив, Секли схватила меня за руку повыше запястья и отвела в комнату Улуне. Он лежал на своем тюфяке.

Между ним и Секли последовал быстрый диалог. Улуне поманил меня к себе и заговорил по-французски. Ты знаешь, что случилось, Жанна? Не знаю, Овадеб, ответила я. Случилось очень плохое. Дуракне Ден, колдун, стал намного сильнее. Он кого-то съел, и теперь у него много силы, больше, чем у меня. Вы хотите сказать, Овадеб, что он съел кого-то, как едят мясо? Нет-нет, не так. Не м'фа он съел, а м'доли. Душу. И теперь, обретя силу, он нападает на меня и похищает Турму. Я думаю, он хочет сделать с ней запретное, то, чего мы не допускаем. Почему не допускаете? Потому что ориша это не нравится, Жанна. Оно имеет отношение к илидони, Позорному Маршу. Улуне сделал особый жест — знак защиты от зла, — к которому прибегают оло в тех редких случаях, когда упоминают о своем изгнании. Признаться, я пришла в сильное возбуждение, услышав о запретном, и, заикаясь от страха, спросила, не может ли он рассказать мне об этом подробнее. Он ответил, что лучше мне не держать такое в голове.

Он похлопал меня по руке. Его рука была горячая — Улуне лихорадило. Слушай, Жанна, я скажу, что ты должна сделать. Мне нужен веидоулине. Ты понимаешь, кто это? Да, Овадеб, это магический помощник. Хорошо, сказал он. Этот помощник — маленькая коричневая змейка, вот такой величины. Он раздвинул ладони в стороны примерно на фут. Ты должна пойти на север, за пределы Даноло, Секли тебя проводит. Там будет тропинка через буш, все на север, на север. Тропинка приведет тебя к красному камню, похожему на палатку (он показал руками, какая у камня форма). Вокруг камня валяется много коровьих костей. Жди там, пока солнце не пойдет на закат. Тогда приползет змейка. Схвати ее, положи в свою сумку и возвращайся сюда. И запомни, Жанна, это очень важно. Кто бы к тебе ни обратился там, среди скал, ни с кем не разговаривай. Ни слова. Теперь иди и принеси мне змейку. Улуне снял с себя амулет, который носил постоянно, и надел мне на шею. Это был маленький мешочек из красной кожи. Поручение показалось мне простым, и я рада была его исполнить. Секли буркнула что-то сердитое, показав на меня, но Улуне сумел ее умиротворить и жестом велел нам идти.

Дорога, которую мы проделали в полном молчании, заняла у нас примерно час времени. Камень высотой около четырех метров, похожий по форме на палатку или скорее на шалаш, я увидела еще издалека. На земле вокруг него и вправду валялись скелеты коров. Секли указала мне на камень и повернулась, чтобы уйти. Я спросила ее на бамбара, считает ли она, что Улуне поправится. Она ответила, что не знает: он взялся учить меня колдовству, и вот результат. Добавила, что отговаривала его от этой затеи, но если уж он вобьет себе что-нибудь в голову…

Я спросила, неужели колдун напал на него из-за меня. Нет, ответила она, колдун все равно напал бы на него. Все колдуны нападали на Улуне, но он легко с ними разделывался. Колдун напал на тебя, заявила Секли, и Улуне защищал тебя, потому и не смог уберечься сам. С этими словами она удалилась, пробормотав еще что-то на языке оло, чего я не поняла.

Я опустилась на землю и прислонилась спиной к нагретому камню. Мне стало жарко, и я выпила немного воды из фляжки. Голубое небо раскинулось надо мной, купол Африки, и нет мне помощи ни от людей, ни от Бога. Я нашла за обшлагом рукава несколько ягод тамаринда и начала жевать их, стараясь удержаться от слез. Сидела и думала, правду ли говорила Секли, и если да, то зачем Улуне приносить себя в жертву ради меня? Это не в его духе. Быть может, это лишь эпизод той сложной игры, которую он ведет здесь? В этой африканской глуши, где я затеряна среди простых, примитивных людей.

Когда небо начало багроветь, он просто вышел из-за камней, но я не слышала его шагов и не сразу его заметила. Это было настолько неожиданно, что я вскочила на ноги и вскрикнула. Он улыбнулся, потом рассмеялся. Джейни, ты отлично выглядишь. Вижу, ты тоже становишься аборигенкой. Эта одежда тебе идет. Он раскрыл объятия, и я бросилась в них, помедлив не больше секунды. Мне было так одиноко, ну просто как в песне этого чертова Элвиса Пресли об одиночестве. Мы обнялись. Поцеловались. Он спросил, что я делаю тут одна в таком пустынном месте. Я ответила, что должна поймать змею для своего учителя-колдуна. И засмеялась. Оба мы засмеялись. Ведь это реальность, не чудо и не колдовство, — чета сбежавших от современной культуры американцев в Африке. Мы разговорились. Он спросил, как у меня идут дела. Я рассказала несколько анекдотов о нашем совместном существовании с Улуне и в свою очередь спросила, как дела у него самого. Да, знаешь, пишу, делаю заметки, ответил он. Немножко занимаюсь антропологией. Учу язык, пока научился немногому. «В самом деле? — спросила я. — Скажи что-нибудь». Он сделал это, и я убедилась, что у него получается куда лучше, чем у меня. Вспорхнула птица, и я сразу узнала медоуказчика. Послышалось знакомое «пурр-пурр-пурр-уитт». Мы снова засмеялись, и он сказал, что это его птичка, она сочувствует ему, бедняге Уитту.

И тут я вспомнила, что Улуне велел мне ни с кем не разговаривать. Я испугалась и вдруг — слишком поздно! — заметила коричневую змейку, которая быстро проползала мимо меня. Я бросилась за ней на четвереньках, но упустила. Змейка скрылась в норке среди камней. Я встала на ноги и чертыхнулась: надо же, упустила. Но Уитта возле меня уже не было. Я обежала вокруг камня, спотыкаясь о коровьи кости, но и там его не оказалось. Вскарабкалась по камням повыше, огляделась. Никого и ничего.

Я возвращалась в полной темноте и сейчас пишу все это, лежа на своем соломенном тюфяке. Улуне находится в коме. Со мной никто теперь не станет общаться, даже дети. Во дворе и в комнате Улуне полно других колдунов, вид у них самый мрачный. Турмы все еще нет.

Глава тридцатая

Паз закончил чтение и положил дневник на стол. Джейн, одетая в черные джинсы и белую рубашку, стояла и смотрела на него. Трудно было поверить тому, что он только что прочитал, трудно было поверить, что это произошло именно с ней. Выглядела она как совершенно обычный человек.

— Потрясены, детектив Паз? — произнесла она.

— И есть от чего. Но вы не дописали последнюю главу.

Джейн обратила внимание, что он успел умыться и стереть губкой самые большие пятна со своей одежды.

— Да. Хотите послушать, что было дальше?

— До смерти хочу.

— Надеюсь, это лишь фигура речи. — Джейн придвинула себе стул. — Постараюсь быть лаконичной. Я уснула. Стыдно признаваться, но уснула, потому что наплакалась до изнеможения. Потом я проснулась. Середина ночи. Это был сон и в то же время не сон, если вам ясно, что я имею в виду. Я шла по Даноло, потом вышла за его пределы и двигалась по следу. Лаяли шакалы, козодои кричали «ток-ток-ток». Впереди показался огонь. Там был мой муж, голый, разрисованный, и с ним еще один мужчина. Я не разглядела его лица, он весь казался тенью в сумраке. Были видны только сверкающие белые зубы, белки глаз и ожерелье из раковин на шее. Я поняла, что это Дуракне Ден, колдун. Турма тоже была там. Обнаженная. Казалось, она спит. Я видела, как Уитт разрезал ей живот маленьким черным каменным ножом и извлек ребенка. Турма даже не пошевельнулась. Ребенок корчился от боли и задыхался. Дуракне Ден пел что-то на языке оло, Уитт тоже пел. Он… вы знаете, что он сделал, вы это видели. Он вскрыл череп ребенка и вынул из него мозг, как вынимают косточку из авокадо. Кровь брызнула во все стороны, и я почувствовала, что на лицо мне попали ее капли. Воля моя была парализована, я не могла пошевельнуться, словно в ночном кошмаре. Они резали и ели. Помню, когда я посмотрела на него, на Уитта, то увидела, что с губ его капает кровь. Самым ужасным было то, что он выглядел счастливым, по-настоящему счастливым, словно находился на приятной вечеринке. Он начал рассказывать мне о происходящем, об окуникуа и о своих планах. Внезапно я почувствовала себя свободной и кинулась бежать. Я слышала его смех у себя за спиной. Утром, с первыми лучами рассвета, я собрала все, что могла унести с собой, в том числе свой ящик, немного еды и воды, погрузила все это в лодку и уплыла.

Джейн умолкла, качая головой. Паз сказал:

— Я не все уловил насчет этого обряда, окуникуа. Он поедает части тела матери и ребенка и что, обретает в результате особую силу?

— Я никогда не вникала в подробности, но это так. В разных частях организма жертв находятся химические вещества, которые видоизменяются под действием веществ, введенных матери во время церемонии. Она их, разумеется, не ест, а вдыхает. Это как бы усиление того, что он уже может делать. Представьте себе разницу между атомной бомбой и водородной. Нужны четыре женщины, как я вам уже говорила.

— Как вышло, что он вас отпустил? Там, в Африке?

— Не знаю. Думаю, это была часть его плана. Кто может угадать, что у оло на уме? Почему, например, они позволяют Дуракне Дену жить там? Уитт должен был совершить там что-то еще. Мне думается, оло собираются каким-то образом лишить Дуракне возможности действовать, поэтому Уитт и вынужден был уехать оттуда. Он вернулся сюда, где никто не в силах остановить его.

— Мы его остановим, — сказал Паз, сам в этом далеко не уверенный. — А как все-таки вы оттуда выбрались?

— Это мне не совсем ясно. Начался сухой сезон, и протоки превратились в канавы, полные жидкой грязи. У меня было много галлюцинаций, я была больна, очень больна. Кончилось тем, что лодка застряла в грязи. Меня сильно лихорадило, я ослабела до последней степени. Следующее, что я помню, — это больница в Бамако. Врачи решили, будто у меня гепатит. Известно, что меня обнаружил Диафарабе, пастух из племени фулани, который гнал свое стадо вниз по берегу Нигера в поисках большой воды. Он увидел мой амулет, решил, что это большое ю-ю и стоит меня спасти. Поскольку вы беседовали с моим отцом, остальное вам известно. Самое загадочное, что, когда Уитт появился в больничной палате в Нью-Йорке, я обрадовалась ему. — Она рассмеялась. — Видимо, на меня оказала действие старая добрая черная магия.

Джимми хотел сказать ей, что тут не над чем смеяться, но в эту минуту по лестнице начала спускаться Лус, одетая в поношенную красную бархатную юбочку и блузку с оборками. Паз встал и подошел к девочке.

— Прекрасный туалет, детка. Теперь мы отправимся есть.

— И смотреть рыбок.

Они сели в старенький «бьюик» и поехали к северу по Дуглас. В Роще, казалось, все тихо-спокойно, люди сидели по домам. Машин почти не было; пронеслась мимо полицейская машина, завывая сиреной, и Паз ощутил укор совести. Официально он был не на дежурстве, но, может, числился в самовольной отлучке. Не позвонил в отдел, чтобы узнать, что происходит. Он сбежал. Бросил своего напарника и сбежал. Он твердил себе, что находится там, где требует его присутствия расследуемое дело.

Возле Трейл они были вынуждены остановиться и пропустить военную технику, санитарные машины, автобусы, полные копов; все это неслось со включенными мигалками и воем сирен. Главный очаг событий находился в восточной части города, у залива и Брикелл-авеню. Паз свернул к западу.

— Видимо, вы сегодня не на дежурстве, — сказала Джейн.

Паз бросил на нее быстрый и беспокойный взгляд.

— Вроде бы. Но я полагаю, что хороший коп не может чувствовать себя спокойно до тех пор, пока такой страшный преступник не схвачен за шиворот и не водворен за решетку. И мне кажется, наиболее важный следственный пост должен находиться как можно ближе к вам.

— Как к приманке? Или?..

Паз немного подумал.

— Как говорил Барлоу, преимущество хорошего копа по сравнению с никуда не годным включает три качества: терпение, терпение и еще раз терпение. Я жду дальнейшего поворота событий. Иначе быть не может. — Он помолчал и нерешительно спросил: — Как вы считаете… придет ли Барлоу в норму? Станет таким, каким был?

— Возможно. Если вокруг него есть люди, которые считают его, как и вы, порядочным парнем, и если они его любят, демон может его покинуть. У всех или почти у всех людей бывают нервные срывы, потом они проходят. На такие случаи существует немало прямых методов воздействия на человека. Вы были с ним близки?

— Не то чтобы близки, но он всегда хорошо ко мне относился. Я уважал его больше всех людей, каких знал.

— Примерно как отца?

— Пожалуй, да.

— Ваш отец здесь, в Майами?

— Нет. Мама говорит, он умер во время переезда с Кубы.

Тон, каким он это произнес, исключал дальнейшие расспросы.

Они молча доехали до стоянки возле Калье-Очо. Джейн с интересом разглядывала ресторан. Это было большое, ярко освещенное здание под названием, выписанным светло-синими неоновыми буквами на бледно-розовом фоне: «Ла Гуантанамера». Когда они вошли, Джейн была приятно поражена тонким, едва ли определимым словами запахом хорошего ресторана, управляемого опытной рукой. Паника в городе явно не коснулась дел в «Гуантанамере». Паза здесь хорошо знали, это Джейн поняла сразу. Метрдотель за своим маленьким столиком у самого входа в зал широко улыбнулся ему; улыбнулся он и Джейн и маленькой Лус, которая смотрела на все с завороженным видом. Не обращая внимания на клиентов, ожидающих в небольшом фойе, метрдотель провел их к симпатичному столику возле огромного аквариума с морской водой. Лус немедленно встала на свой стул и начала рассматривать рыб, а Джимми стоял рядом с ней и объяснял, как они называются. Лус тыкала пальчиком в стекло и давала рыбкам придуманные ею самой смешные имена.

Подошла официантка и наградила Джимми золотозубой улыбкой.

— Эй, Джимми, ты сегодня не на передовой?

— Привет, Джулия, как дела?

— Тут нынче вечером было чистое безумие. Она искала тебя.

— Готов держать пари, что так оно и было. Не принесешь ли ты нам парочку особого дайкири и фруктовый коктейль для девочки?

Потом он несколько минут поговорил с Джулией по-испански, и та удалилась.

— Вы не говорите по-испански? — спросил Паз.

— К своему стыду, практически нет. Иногда пытаюсь изъясняться на французском, добавляя испанские окончания. Вас, кажется, хорошо знают в этом ресторане.

— Да, знают, я здесь давно.

Они посмотрели на рыбок и на Лус. Джейн прислушалась к музыке и сообразила, что все время повторяют одну и ту же песню, только исполняют ее разные певцы и в сопровождении разных инструментов.

— Эта песня, — сказала она. — Я ее знаю. Она очень известна.

Паз рассмеялся.

— Да уж. Это самая замечательная песня, какую я знаю. Ее написал Хосеито Фернандес примерно в тридцатые годы. Существует множество ее вариантов, но сейчас звучит самый первый, оригинальный.

Джейн прислушалась. Мужской чуть хрипловатый и очень приятный голос, великолепная дикция. Проникновенное, от души исполнение.

— Песня называется «Гуантанамера», — сказал Паз. — Слышите? «Guantanamera, guajira Guantanamera…» Это значит «девушка из Гуантанамо, девушка с фермы».

— И ресторан назвали по этой песне.

— Не совсем так. — Паз рассмеялся немного смущенно. — Ладно, признаюсь вам. Это ресторан моей матери. А она и есть guantanamera, отсюда и название. Мы всегда ставим этот диск после полуночи, нечто вроде торговой марки. Но посетителям нравится.

— Ваша мать и правда с фермы?

— О да, она из деревни в горах к северу от Гуантанамо. Когда я был ребенком, я то и дело слышал: «Чего им там не хватает в деревне? Что, ты хочешь сникерс?!» Впервые я надел башмаки, когда мне исполнилось семнадцать. «Что, ты хочешь машину?!» Впервые я проехался на машине в двадцать два года, и это был грузовик.

— Но сейчас ваша мать отлично ведет дело. Этот самый ресторан…

— О да, но это сейчас. Она приехала в семьдесят втором. Так как она хорошо готовила, то получила работу в ресторане. Спала на тюфяке в кладовке, чтобы экономить деньги. Потом родился я, и маме поручили развозить на грузовичке в строящиеся районы еду рабочим-кубинцам — рис, бобы, кофе, лепешки. Я сидел на переднем сиденье грузовичка до тех пор, пока не пошел в школу. Мать истратила все до последнего пенни, но открыла свое первое заведение — прилавок и при нем четыре столика на Флэглер. А потом и этот ресторан, лет пятнадцать спустя. Типично американская история преуспевания.

Джейн заметила, каким напряженным сделалось его лицо, несмотря на веселую, чуть ироничную улыбку.

— А ваш отец? Кем он был?

— Я же вам говорил: он умер до того, как я родился, по дороге сюда.

Пришла официантка и принесла напитки, а также соломенную корзиночку с банановыми чипсами и глиняную мисочку соуса mojo criollo.

— Я заказал для нас. Вы не возражаете? — спросил Паз.

Джейн пожала плечами, улыбнулась, взяла один ломтик, обмакнула в соус и съела. Вздохнула, закрыла глаза. Взяла еще один. Потом еще.

Паз наблюдал за тем, как она ест и пьет. За пять минут она опустошила половину корзиночки и расправилась с дайкири. Паз прикончил остальное, если не считать нескольких ломтиков, которые съела Лус. Он заказал еще порцию.

— Я вижу, вы голодны.

— Да, — ответила Джейн, и глаза у нее вспыхнули.

За этим последовало блюдо жареных крабов, холодный суп из авокадо и бифштекс из вырезки с жареным картофелем и — на отдельных тарелочках — черными бобами и рисом. Девочка поела жареной картошки, немного бобов и риса, немного похныкала и уснула, опустив голову на колени Джейн. Джейн съела большую часть жаркого, бобов и риса. Паз глядел на нее с неподдельным восторгом.

— Вы хороший едок.

— Еда очень вкусная. Я не ела плотного обеда более двух с половиной лет. Собственно говоря, я и не испытывала голода. Последние двадцать четыре часа я на наркотике. Я могла бы съесть и больше, но не влезет. Благодарю вас.

— De nada, — ответил он по-испански. — Не стоит. Можно спросить, зачем вы принимаете наркотик?

— Можно. Дело в том, что я не должна спать, пока все это не кончится. Он может добраться до меня, пока я сплю, и это отдаст меня в его власть, скорее всего навсегда.

— Но вы говорили, что у вас есть какая-то магическая защита и он не может до вас добраться.

— Да, в реальном мире. Но когда мы спим, то открываем дверь в мир переходный, вернее, в коридор, ведущий в мир духов. В этом коридоре духи могут посещать нас, потому мы и видим столько снов, но вместе с тем это и область, где имеет место черная магия, область пограничная. Я должна встретить его именно там, но при этом бодрствовать, а не спать.

— И как же этого добиться?

— Увеличить дозу. У меня есть достаточный запас нужного вещества. Но как я уже говорила, мне нужны союзники.

— Да, но вот этого я как-то не…

Он вдруг умолк и широко раскрыл глаза.

Весьма примечательная фигура двигалась в их сторону по обеденному залу. Женщина с кожей цвета красного дерева, одетая в платье из желтого шелка, с цветком гардении в кудрявых черных волосах, уложенных в сложную прическу. По пути она остановилась у нескольких столиков и обменялась с посетителями несколькими приветливыми фразами. Потом она подошла к их столику. Паз встал, приобнял женщину и поцеловал в щеку.

— Как дела, мами?

— Отлично. Правда, устала до смерти, работая на кухне собственного ресторана, потому что мой сын нисколько обо мне не заботится, а в остальном все в полном порядке. Кто эта женщина?

— Она имеет отношение к моей работе. Важная свидетельница. Могу я вас познакомить?

— Если хочешь.

Джимми слегка отступил в сторону и произнес по-английски:

— Мама, это Джейн Доу. Джейн, это моя мать Маргарита Кайол-и-Паз.

Джейн встала, протянула руку и посмотрела женщине в глаза. Не могло быть никакого сомнения. Она ощутила легкое покалывание на ладони, и женщина, видимо, тоже, потому что она быстро отдернула руку. Обычное для нее выражение высокомерного неудовольствия на лице сменилось удивлением, а потом и чем-то весьма похожим на страх. Паз наблюдал за этим с интересом: до сих пор он ничего подобного за своей матушкой не замечал. Он хотел было начать разговор, чтобы прояснить для себя ситуацию, однако Маргарита произнесла какое-то не слишком внятное извинение по-испански и поспешила уйти.

Опустившись на стул, Паз спросил:

— Что вы об этом думаете? Обычно она принимается за расспросы: какое у вас происхождение, скоро ли мы намерены пожениться и так далее.

— Возможно, она с первого взгляда поняла, что я вам не пара. Давно ли ваша мать состоит членом сантерии?

Джимми нахмурился.

— С чего вы решили, будто она состоит в сантерии? Она терпеть их не может.

— Вот как?

— Да. Она правоверная католичка. У меня была когда-то девушка, еще в школе. Она дала мне одну из этих маленьких статуэток, ну, вы понимаете. Мать обнаружила ее у меня, изругала, а статуэтку выбросила. Почему вы считаете, якобы она в сантерии? Потому что она темнокожая кубинка?

Тон у него был вызывающий.

— Нет, вовсе не из-за этого. Если уж на то пошло, я видела ее на ритуальном собрании у Педро Ортиса пару дней назад.

— Это невозможно.

Официантка принесла поднос с пирожными из гуайявы, кубинским домашним печеньем и кофе, а также двумя стаканчиками бренди.

Джейн продолжала:

— Я видела именно ее. Вашу матушку. И она не просто присутствовала там, она была ориате, то есть медиумом. Ее устами вещала Йемайя. И не качайте головой. Только выслушайте! Я прошу, чтобы вы меня выслушали.

И она речитативом почти пропела полученное во время радения предсказание Ифы.

— Это что, стихи?

— В своем роде. Это прорицание в стихах. Ифа послал его мне, когда я спросила его о том, как поступить мне с моим мужем. Я уже совершила жертву. Вы только что слышали, в прорицании названы три союзника. Дома у меня есть желтый цыпленок. Я только что познакомилась с женщиной, которая покинула дом в деревне и стала вещать от имени Йемайи, богини моря. Мой муж боится воды. А теперь расскажите мне о вашем отце.

— Это безумие, — возразил Паз с улыбкой, но губы у него дрожали.

— Это правда. Расскажите мне о своем отце! — Джейн ударила ладонью по столу с такой силой, что зазвенела посуда, а посетители за соседними столиками стали на них оглядываться. Джейн прошипела: — Хотите вы остановить убийцу или нет? Расскажите мне!

Паз никогда и никому об этом не рассказывал, но почему-то рассказал ей.

— Мне было четырнадцать лет. Мы жили над рестораном на Флэглер. Мать послала меня вниз за гроссбухом. Она проверяла какие-то счета. Я был любопытным мальчишкой и полистал гроссбух. Помимо обычных выплат, таких как аренда и так далее, там были отмечены ежемесячные выплаты в четыреста долларов некоему Хуану Хавиеру Кальдероне, то есть Йойо Кальдероне. Слышали о таком?

— Нет.

— Будь вы кубинкой, вы бы о нем знали. Это политик, его отец был опорой диктатора Батисты. Родом из Гуантанамо. Он смылся с Кубы сразу после революции, сорвав приличный куш. Мать никогда не упоминала о том, что знакома с ним. Я ее спросил. Она сказала, мол, ничего особенного, старый долг. Занимайся лучше своими делами! Она при этом не смотрела мне в глаза, а можете поверить, матушка оч-чень любит смотреть мне в глаза. Я догадался, что дело нечисто. — Джимми отхлебнул глоток бренди. На лбу у него крупными каплями выступил пот; говоря, он смотрел не на Джейн, а мимо нее, на блестящих рыбок в аквариуме. — Ну, я, конечно, не мог так это оставить. Подглядел адрес Кальдероне, в субботу сел на свой велик и поехал к его дому. К большому белому зданию на улице Альгамбры, с черепичной крышей, широкой лужайкой, посреди которой растет огромное огненное дерево, знаете, такое, с красными листьями. Там работала целая команда настоящих чернокожих, прямо как в старые времена. Железные ворота поперек подъездной дороги были открыты, я прошел по дороге к еще одним воротам и попал на задний двор вроде патио. Большой бассейн, кабинки для переодевания, все отлично. В бассейне плескались дети, мальчик и девочка, светловолосая. Я стоял и глядел на них, как нищий. В шезлонгах расположились сам Кальдероне и его жена, блондинка с голубыми глазами, явно моложе мужа. Она встала и спросила, что мне нужно. Я ответил, что хотел бы повидать Хуана Хавиера Кальдероне. Тут он тоже встал, подошел ко мне и спросил, кто я такой и чего от него хочу. Я ответил, что я Джимми Паз, сын Маргариты Паз. Ладно, я понял, что он мой отец, понял по выражению его лица, и понял также, что он уловил ход моих мыслей и что это правда. Он обнял меня за плечи и говорит: «Неужели? Ну, давай тогда отойдем в сторонку и потолкуем», и выражение лица у него было такое, словно он наступил ногой на кучу собачьего дерьма. Мы с ним подошли к малым воротам на подъездную дорогу, нас никто не видел, и тут он хватает меня за горло, чуть ли не душит, и тащит куда-то в кусты. «Это она тебя послала? Она тебя послала, чертова шлюха?» Я не мог ответить. «Так вот, слушай меня, маленький негритянский ублюдок, если ты еще хоть раз попробуешь сюда явиться и если твоя мать-шлюха попробует связаться со мной, вы оба попадете на дно залива. Понял? И будь уверен, если долг не будет мне возвращен до последнего пенни, я отберу у вас вашу поганую забегаловку для паршивых ниггеров и вышвырну вас на улицу, как вы того заслуживаете». После этого он дал мне пару хороших оплеух и пинком вытолкал за ворота. — Паз глубоко вздохнул, помолчал и вдруг сказал: — Черт побери, Джейн, ты съела все пирожные!

Джейн покраснела.

— Прости. Это я механически. Они такие вкусные.

— Я прекрасно знаю, что они очень вкусные. Тем более ты должна была оставить хоть парочку для меня. Надо же, я ей рассказываю о самом тяжелом дне моей жизни, а она пользуется случаем и съедает все пирожные!

— Мне очень жаль, — произнесла она, и Джимми понял, что она имеет в виду вовсе не пирожные.

— Я вернулся домой и выложил все это матери, а она тоже дала мне оплеуху, последнюю, какую я получил от нее. Я убежал из дому, шатался где попало и две ночи спал на пляже. Там меня и зацапали копы и отвезли домой. Мать встретила меня как ни в чем не бывало и никогда после этого не упоминала ни о Йойо, ни о том, что произошло потом. Не надо быть детективом, чтобы сообразить, что происходило до того. Она хотела приобрести в собственность грузовичок для перевозки продуктов и, как сделала бы любая крестьянка, обратилась за помощью к местному большому человеку, Кальдероне, тоже уроженцу Гуантанамо, своему земляку. Ей нужны были восемь тысяч, чтобы приобрести грузовичок, стойку и начать свое дело. Ей было девятнадцать лет. Каким образом может красивая чернокожая женщина получить восемь тысяч от сеньора Кальдероне? Я хочу сказать, что может она ему предложить в качестве гарантии за такое одолжение? Скорее всего, он трахнул ее на диване в своем офисе или уложил для этой цели на свой большой письменный стол. В результате появился я. — Джимми рассмеялся. — Вот моя печальная история.

— История и в самом деле печальная. Я так и думала, что было нечто подобное. Но из всех полицейских Майами лишь тебе под силу справиться с делом, которое разыграется в моем доме. Поистине не знаешь, где обретешь необходимых союзников.

Паз вытер лицо своей салфеткой и под ее прикрытием вернул своей физиономии нормальное выражение.

— Точно. Я, моя мать и цыпленок поможем тебе справиться с нашим невидимым субъектом. Спятить можно.

— Ладно, если хочешь, будь циничным, — проговорила Джейн низким и твердым голосом. — Прошло всего два часа, и твой разум восстанавливает гармоническую реальность. Все, что ты видел и делал, не могло произойти. Убийство в отеле, арест Уитта, копы, перестрелявшие друг друга, Барлоу, превратившийся неведомо в кого, безумие, охватившее город. Проспишь спокойно ночку — и пожалуйста, все в норме! Но этого не будет. К норме можно вернуться только через магию.

— Ну и что мы должны делать? Сидеть в магическом кругу, петь заклинания и зарезать голубя?

— Как себя вести, тебе станет ясно по ходу дела. Главное то, что я могу отключиться на более или менее длительное время. Ты должен позаботиться обо мне — я имею в виду это вот тело — и оберегать Лус.

— И цыпленка. Не забудь о цыпленке. Что нужно сделать для него? Поцеловать в носик?

Джейн отвела глаза, вроде бы смутившись. Паз почувствовал себя пристыженным, хотя и не понимал, чего ему, собственно, стыдиться. Он сказал:

— Джейн, серьезно… Как я смогу все это объяснить моей матери?

— Тебе ничего не нужно объяснять твоей матери. Она сама придет ко мне в дом в нужное время. Она участвует, так сказать, в игре, она ориате, я тебе уже объясняла. Она хочет помочь. Ты в эти игры не играешь, тебе самому придется решить, согласен ты действовать в соответствии с прорицанием Ифы или нет. Я полагаю, все начнется завтра вечером. Если он сейчас пишет, то будет заниматься этим всю ночь и уснет на рассвете, а проснется часа в три или четыре дня. Плотно позавтракает, перечитает написанное за ночь и будет готов выйти часам к семи.

— Он пишет? Полосует женщин, творит бог знает что в городе, а потом возвращается домой и пишет?

Джейн как будто удивилась вопросу.

— Разумеется. Ведь он писатель. Все прочее нужно лишь для фона и познания опыта… Это «Капитан Динвидди». Он пишет поэму под таким названием об истории жизни черной расы. Разве ты не прочел об этом в дневнике? Он поехал в Африку главным образом из-за этого. Но там, в Африке, им полностью завладела иная идея. О возмездии за рабство, гетто и сегрегацию. Люцифер должен быть низвергнут с небес. Фауст должен одолеть дьявола. И Африка должна возобладать над нацией самодовольных хвастунов. Поначалу он думал лишь изобразить это в своей поэме, но так было до того, как он стал колдуном. Сейчас это перестало быть для него лишь художественным произведением.

— Но это безумие!

— Можешь говорить так сколько угодно, это делу не поможет. Мой друг Марсель утверждал, что бывают ситуации, разрешаемые только при помощи безумных действий. И мы попали в одну из таких, это очевидно. К тому же…

Она вдруг замолчала и словно оцепенела. На лице появилось выражение острой боли. Паз услышал, как дыхание Джейн со свистом вырывается сквозь стиснутые зубы.

— Что с тобой, Джейн? Тебе плохо?

— Я… ошиблась. Здесь. Он здесь, — еле слышно, сдавленным голосом проговорила она.

— Где?

Паз окинул ресторан диким взглядом. Пот выступил у него на лбу крупными каплями. Что-то странное появилось в поведении посетителей. Они перестали есть, они не болтали оживленно между собой и не смеялись, как обычно. Они уставились на Паза и Джейн со злобным и жестоким выражением на съежившихся лицах. И у них было слишком много зубов…

Джейн что-то простонала. Со стороны кухни послышался грохот и крик: кто-то вскрикивал раз за разом все громче и громче. Джейн пыталась что-то сказать, глаза ее почти вылезли из орбит от усилия. Паз наклонился к ней.

— Что? Что это? Что случилось?

— Бежать по воде… уплыть по воде, — выговорила она наконец. — Возьми ее.

Паз почувствовал себя отупевшим и тяжелым. Он подумал, что выпил слишком много. Уже ночь, хорошо бы уйти домой и забраться в постель. Он встал. Джейн выглядела словно труп. Все вокруг казались трупами. Он двинулся к выходу.

Его мать двигалась через обеденный зал, словно раззолоченный галеон под всеми парусами. От нее, казалось, исходило сияние света. Влажное от пота лицо походило на смазанное маслом лицо деревянной статуи.

— Сын, сын, уведи их на катер, уведи их обеих на катер! Сделай это немедленно! — закричала она, наклонилась над его головой и обмотала ему шею кожаным ремешком, в то время как Джимми бессмысленно смотрел на нее. — Ты помнишь о катере? — Она ударила его по лицу, и это прозвучало как выстрел. — Идешь ты или нет, в конце концов?

Паз очутился в кухне, жаркой, ярко освещенной и полной шума. Шеф-повар Сезар скорчился в углу и проливал слезы, горько всхлипывая. Судомойка била тарелки, швыряя их одна за другой о стенку. Потом Паз оказался на дорожке позади ресторана и обнаружил, что не может идти как следует, потому что у него появились лишние ноги. Нет, все дело в том, что он удерживает Джейн Доу на своем бедре, обхватив ее одной рукой. Она стонала и налегла на него всей тяжестью. Он ненавидел Джейн Доу, ему хотелось швырнуть ее в Дампстер. На другой руке у него повисла еще какая-то тяжесть, что-то вроде маленького лохматого зверька, цепко за него ухватившегося и, кажется, сосущего из него кровь… нет, это не зверек, а ребенок, с этим ребенком он должен что-то сделать, и это имеет отношение к воде. Бросить ребенка в воду? Это неправильно. Кожаный ремешок сдавил ему шею. Джимми, спотыкаясь, поплелся в другом направлении. Давление прекратилось. Это хороший знак. Джимми увидел вдалеке машину Джейн. Ремешок хотел, чтобы он шел к машине.

Он в машине. Она движется, и он ею правит. Он не уверен, что знает, как ею управлять. Машина тяжелая, словно океанский лайнер. Джимми повернул налево, к Двенадцатой авеню. В кюветах валялись трупы, кругом горели машины. Если он не остановит машину и не выйдет из нее, то погибнет. Ему нужна только постель. Ремешок снова врезался ему в шею. Надо остановить машину и сбросить с себя этот ремень.

Джейн Доу ударила его в зубы. На секунду она откинулась к дверце, потом снова навалилась на Джимми, принялась бить его и царапать. Джимми нажал на тормоз и сбросил Джейн с себя. Тогда она ударила его головой в нос. Адская боль. И внезапно разум его прояснился. Он сосредоточился на боли. Эта боль чудесна по сравнению с тем, что творилось в его голове перед этим. Он ухватился за руль и нажал на газ. Мотор взревел, машина понеслась к северу, и Джейн Доу перестала колотить Джимми.

Они на катере. Джимми пытается отвязать причальный канат и с ужасом видит, что тот превратился в толстую змею. Джимми откинулся назад и двинул себя в челюсть. Боль была вполне реальной, и он вновь обрел возможность совершать простейшие действия. Отвязал канат, вскочил на борт катера и включил мотор. Едва только черная полоса воды отделила их от причала, Паз почувствовал себя лучше, и чем дальше уплывали они по Майами-ривер, тем легче ему становилось. Что-то непонятное творилось в ресторане, но Паз не мог вспомнить, что именно там происходило. Он обратил внимание на то, что висело у него на шее: красиво сплетенный прямоугольный кошелечек из соломки на кожаном ремешке. Откуда он взялся? И почему на нем кровь, почему в крови его рубашка? Почему у него так болят нос и челюсть? Куда он отправляется в плавание при лунном свете вместе с Джейн и ее девочкой?

К тому времени, когда они проплывали под мостом на Бриквелл-авеню, Паз уже многое вспомнил, как вспоминаешь во время рабочего дня сон, приснившийся прошедшей ночью. В воздухе пахло дымом, как пахнет от горящего мусора, слышен был далекий вой сирен.

Дверь каюты отворилась, и вышла Джейн. Она остановилась рядом с ним, легкий ветерок развевал ее красивые светлые волосы. Они вошли в Бискейн-бей и едва миновали бакен, как Паз включил мотор на полные обороты, и катер, высоко задрав нос, понесся вперед во тьму ночи.

— Как здорово, — сказала Джейн. — Давно я не была на воде. Куда мы направляемся?

— Думаю, к Медвежьему каналу. Это на противоположной стороне залива. Мы можем бросить там якорь и обдумать, что нам делать дальше.

Джейн кивнула. Катер подбросило на волне, но Джейн легко устояла на ногах, ни за что не хватаясь.

— Ты в порядке? — спросил Джимми.

— Если подумать, то вроде бы да. Я тебя ударила?

— Да, прямо в нос. Хороший удар.

— Прости.

— Ничего страшного. Если говорить честно, именно это и следовало сделать. Потом я сам себя стукнул еще разок. — Он откашлялся. — Ты могла бы рассказать мне, что там происходило?

— Видимо, он послал в ресторан одного из своих зомби с дозой какого-то дурмана, не действующего только на меня. Хотел, чтобы я пришла к нему.

— Моя мать тоже не поддалась его воздействию.

— Нет, ведь она находилась под защитой Йемайи. Тебе она дала… я не знаю, как они это называют в сантерии, у оло есть для этого слово «ч'акадоулен», то есть магический предмет. — Джейн дотронулась пальцем до плетеного кошелечка у Джимми на шее. — Защита от колдовства.

— Откуда же она узнала, что меня надо послать к воде?

— Ей не надо было узнавать. Йемайя — ориша моря. Как ориате Йемайи твоя мать должна была подумать лишь о воде.

— Значит, это просто совпадение?

После секунды удивленного молчания Джейн рассмеялась.

— Да, именно так! Честное слово, детектив!

Джимми пропустил упрек мимо ушей. Ему пока не хотелось думать о своей матери.

— Я во всем этом не вполне разобрался, — сказал он.

— Неужели? Но это же ясно как день!

— Не будь такой язвительной, Джейн. Ведь я нуждаюсь в некоторой помощи.

— Извини.

Джейн смутилась, а Паз почувствовал себя пристыженным: ему пришло в голову, что его неприятности ничто по сравнению с выпавшими на долю Джейн испытаниями.

— В твоем дневнике… он увидел тебя во время обряда, об этом ты пишешь, но не приводишь того, что он тебе сказал.

— Я не помню. Вроде бы сказал, что все еще любит меня. То, что девушке хочется услышать во время танца.

— Ты ему поверила?

— Да, поверила.

— Несмотря на все те пакости, которые он тебе сделал?

Джейн посмотрела ему в глаза.

— Ты любил когда-нибудь, детектив Паз? Я имею в виду, был по-настоящему, по уши влюблен?

— Всегда, — бросил он беспечно и тотчас пожалел о своем тоне.

— Ты никогда не любил, иначе не задал бы такой вопрос. Я думаю, в вопросе о браке я оказалась католичкой в большей степени, чем полагала. Считала, будто это союз на всю жизнь. И знаешь, что самое худшее? Во всем происшедшем я виню себя.

— Мне кажется, он того не стоит.

— Но ведь ты его не знал, — возразила она с неожиданной горячностью и вдруг рассмеялась. — Господи, я все еще защищаю его. Да, он демон, он серийный убийца, но помимо этого, если бы ты мог узнать, что у него в душе… впрочем, вряд ли там что-нибудь сохранилось. Ты знаешь, что такое настоящая любовь, детектив Паз? Это не то, что ты думаешь. Любишь человека не за его достоинства. Каждый может полюбить тебя за твои хорошие качества, тут нет ничего мудреного. Но у каждого из нас есть свое больное место, и если ты его распознаешь и поймешь, если ты его примешь, значит, любовь твоя истинна. Я думала, что распознала. Думала, будто поняла так, как понимает он сам, брошенный ребенок, сын чернокожей шлюхи-наркоманки и какого-то белого подонка. Я знаю, что он меня понимал. Я достаточно открылась ему.

— А какое у тебя больное место, Джейн?

Она бросила на него один из своих резких взглядов.

— Это часть официального допроса, детектив?

— Нет, ведь я рассказал тебе о своем больном месте.

— Что ж, справедливо. Ладно, так и быть. Моя мать ненавидела меня. С колыбели. В психологии это случай достаточно банальный, я не придавала этому особого значения, но Уитт придавал, он считал меня красивой, умной, образцом совершенства. Может, и сейчас считает, помоги мне Бог.

Она отвернулась, встала у борта на корме и следила за тем, как в черной воде исчезает белопенный след катера. Паз не тревожил ее, пока они не прибыли на место.

Он бросил якорь на мелководье в Медвежьем канале и заглушил мотор. В наступившей звенящей тишине они слышали шелест мангровых деревьев и всплески мелких волн, набегающих на песчаный берег. Воздух был чистый, пахло солью и болотом. Луна, почти полная, освещала каждую волну вплоть до самого горизонта. Видны были огни города, однако некоторые его части оставались совершенно темными. К северу от реки небо светилось красным заревом, по-видимому, большого пожара.

Паз спустился вниз, принес бутылку рома «Баккарди Аньехо» и два картонных стаканчика. Они уселись на скамейку на корме, и Джимми налил щедрую порцию рома в каждый стаканчик.

— Счастливых дней, — проговорил Паз, поднимая стаканчик.

Джейн слабо улыбнулась, отпила глоток и закашлялась. Достала из сумки пузырек и вытряхнула из него пару таблеток. Паз отпил из стаканчика большой глоток.

— Я, пожалуй, не стану ложиться, — сказала Джейн, — а тебе, наверное, стоит отдохнуть.

— Нет, я тоже подежурю с тобой, — возразил он, но через несколько минут негромко захрапел.

Джейн взяла стаканчик из его расслабившихся пальцев и пошла в каюту. Убедившись, что с Лус все в порядке, она вернулась на палубу и села в плетеное кресло. Время от времени она прихлебывала ром и старалась ни о чем не думать.

Вслушивалась в шорох листьев под ветром и плеск воды — мирные голоса ночи.

Так она просидела до рассвета — небо порозовело, и солнце поднялось из моря. Паз проснулся и, ни слова не говоря, ушел в каюту. Вскоре оттуда донесся запах крепкого кофе. Он принес чашку ей и себе, они только успели отпить по глотку, как вдруг ожил мобильник Паза.

Паз медлил.

— Ответь, — сказала Джейн. — Это может быть важно.

Он поднес аппарат к уху, и Джейн увидела, как лицо его побелело. Он произнес сначала «Что?!», потом несколько раз повторил с небольшими промежутками «да». И, видимо отвечая на вопросы, пояснил:

— Я на своем катере. Нет, это долгая история. Буду через полтора часа. Держите машину на Седьмой Северо-Западной и у пристани на реке.

— Что у них там? — спросила Джейн.

— Новое несчастье. Барлоу забаррикадировался в офисе начальника полиции со своим пистолетом, самим начальником и его секретарем. Утверждает, что настает конец света и он желает произнести проповедь по телевидению. Я должен туда ехать. Черт! Что нам делать, Джейн?

— У меня дома есть средство, которое может пригодиться. Лус мы оставим на попечение Полли.

— Мы должны отправиться еще раз через… то есть как прошлой ночью?

— Не знаю, но, кажется, у нас нет выбора.

Как бы в ответ на эти слова Паз включил мотор. Они возвращались в Майами на огромной скорости, катер едва касался днищем гребней волн. Впереди они видели завесу дыма, сквозь просветы в которой была еле видна линия горизонта.

Штаб расследования, когда они туда приехали, являл собой зоопарк средств массовой информации. Вещание, то бишь заполнение эфира и программ телевидения всяческой чепухой при ярком свете прожекторов и под жужжание камер, шло полным ходом; для успешного достижения цели каждому из дюжины фургонов был придан диктор импозантной наружности. Прибытие Джимми и Джейн вызвало чудовищную суматоху: полицейские машины подавали короткие сигналы своими сиренами; «бьюик» Джейн медленно продвигался по дороге, охраняемой с обеих сторон цепью полицейских в полной форме, а за этим оцеплением бесновались и орали сотни репортеров и фотографов.

— Желаешь сделать заявление? — спросил Паз, когда они въехали в подземный гараж. — Рассказать по национальному телевидению о том, что происходит в городе Черной Магии?

Джейн сидела, опустив голову и напевая тихим и низким голосом нечто ритмичное, вроде стихов. В руке она держала пластиковый пакетик, содержащий примерно унцию коричневатого порошка. Запустив в пакетик пальцы, Джейн ворошила и перетирала этот порошок. Потом она сунула два пальца, испачканные порошком, себе в рот.

Лейтенант Посада сгреб Паза возле лифта, когда они с Джейн вышли из кабины на шестом этаже. Обычно загорелое лицо лейтенанта стало теперь цвета старого бетона, а выражение, в обыденной жизни неизменно глупое, стало крысиным. Так выглядит мордочка крысы, угодившей в ловушку.

— Что за дьявольщина происходит, Паз? И где ты, черти бы тебя побрали, все это время был?

— Был я на обеде, а потом совершил прогулку на катере с очаровательной леди. Эта леди утверждает, что она может разрешить нашу проблему.

Посада уставился на Джейн. Он уже был уведомлен по радио копами, которых он направил на поиски Паза, но сама мысль ввести в дело постороннее, причем цивильное, лицо, которое может тоже стать заложником, привела его в состояние ступора.

— Что вы намерены делать? — спросил он, наконец обращаясь к Джейн.

— Я полагаю, что детектив Барлоу отравлен африканским психотропным ядом. У меня с собой противоядие. Но мне необходимо подойти к Барлоу совсем близко, — ответила Джейн.

— Он потребовал хлеб и вино, — сообщил Посада. — Вообразил себя Иисусом Христом или черт его знает кем. Может, вы отнесли бы ему это. — Он помолчал, словно озаренный некоей спасительной мыслью. — А нельзя ли положить… м-м, противоядие в вино?

— Нет, я должна находиться там.

— Вам придется написать соответствующее заявление.

— Буду рада сделать это.

Понадобилось еще некоторое время, чтобы написать заявление, приготовить поднос и втолковать тем, кто вел переговоры с заложниками, что они должны впустить гражданское лицо, женщину, в комнату с вооруженным безумцем. Пока все это согласовывалось, к ним из офиса сквозь шум в коридоре доносился голос, заглушаемый запертыми дверьми, но тем не менее слышный и совершенно разборчиво произносивший следующие слова: «…и цари земные, и великие люди, и люди богатые, и главный вожак Христос, проклятый сукин сын, и ввергнуты будете во ад, черные ублюдки, агнец, говорю вам, агнец белый, и горы обрушатся на вас, грядет, говорю вам, день судный, гнев агнца покарает вас, сидящие на тронах, и никто не избежит гнева, и кто сможет пережить его…»

— Так он вещает уже несколько часов без остановки, — сказал руководитель переговоров. — Вот посмотрите на этот экран.

Оказалось, что техники смогли протянуть тонкий, словно волосок, кабель сквозь потолочное перекрытие, а крохотная линза на конце этого кабеля передавала четкое изображение офиса начальника полиции.

Хортон сидел в своем кресле, за своим столом, руки его были прибинтованы белым медицинским скотчем к подлокотникам кресла, таким же скотчем был закреплен пистолет, дуло которого упиралось Хортону в воротник мундира, заклеен был и рот шефа. Глаза его были закрыты. Барлоу стоял позади него, держа за рукоятку собственный пистолет и помахивая им в такт своим напыщенным речам. Секретаря не было видно в поле зрения.

Джейн отказалась надеть бронежилет. Руководитель переговоров начал объяснять ей, как она должна себя вести, что делать и чего не делать и так далее, но Паз видел, что Джейн не прислушивается к объяснениям, глаза у нее полузакрыты, а левая рука сжимает пакетик с порошком. Но вот она словно очнулась, подошла к Джимми и заговорила с ним:

— Детектив Паз, послушайте, что я вам скажу. Я могу и не выйти из этого офиса. Если это случится, я прошу вас передать Лус моей семье. Вы ей нравитесь. Я не хочу, чтобы она попала в казенный приют. У меня в сумке лежит визитная карточка адвоката. Он знает, как нужно действовать. Но я хочу, чтобы вы, именно вы отвезли девочку в Сайоннет. Обещаете?

Джимми проглотил слюну и сказал, что обещает.

— Благодарю вас. Если я выйду оттуда, отведите меня в какую-нибудь свободную комнату, оставьте меня там и заприте дверь. Не прислушивайтесь к тому, что я буду говорить. Просто сделайте, как я прошу. Да, и в комнате непременно должен гореть настоящий огонь. Свеча, газовая горелка, что угодно, это жизненно важно, чтобы огонь был. Сделаете?

— Само собой, никаких проблем, — ответил Джимми и потом неотрывно следил за тем, как она идет по коридору с подносом к кабинету шефа.

Она помедлила, пока руководитель переговоров вызывал Барлоу и объяснял ему, что сейчас войдет женщина и принесет на подносе требуемое. Наконец руководитель сказал: «Идите!» — и Джейн вошла в офис. Паз бросился к аварийному ящику, достал оттуда толстую свечу и, установив ее на столе в свободном кабинете, зажег. Потом он побежал к экрану. Джейн в эту минуту уже стояла у письменного стола Хортона, поднос она успела поставить на стол. Барлоу все разглагольствовал, размахивая пистолетом. Паз увидел, как Джейн бросила в воздух часть порошка и приблизилась к Барлоу. Он прорычал нечто невразумительное и наставил на нее пистолет. Джейн отвела пистолет в сторону и положила обе ладони на щеки Барлоу. Тот попятился, запрокинул голову и уставился в потолок изумленными глазами — это было заметно, так как взгляд его был устремлен прямо в объектив микрокамеры. Потом голова его опустилась, и Барлоу упал на пол. Джейн пошатнулась, ухватилась для опоры за стол, потом выпрямилась и пошла к двери.

Паз ринулся к ней, но не так быстро, как ребята из команды особого назначения. Он перехватил Джейн у одного из мужчин в черной униформе и повел по коридору; Джейн прижималась к нему и повторяла:

— Нет-нет-нет-нет…

Теперь в свободную комнату с ней. Паз закрыл дверь и встал возле нее на страже, спроваживая тех, кто, проходя мимо, останавливался и начинал расспрашивать, что произошло и кто такая эта женщина. Джейн пробыла в комнате восемнадцать минут — по часам Джимми. Дверь открылась, и Джейн остановилась в проеме, пошатываясь, с лицом потным и бледным. В офисе пахло свечным нагаром и рвотой. Спереди на платье у Джейн видны были желтоватые пятна. Она сказала:

— Мне пришлось воспользоваться корзиной для мусора. Весь ваш прекрасный обед… Мне очень жаль!

Она упала вперед, Паз подхватил ее.

Позже, после того как он помог Джейн привести себя в порядок и даже нашел для нее зубную щетку, после того как наплел что-то более или менее вразумительное репортерам, а Джейн вывел из здания через неосвещенный черный ход, он отвез ее домой на немаркированной полицейской машине. Они уже ехали по Дуглас на шоссе Дикси, как вдруг Джейн попросила:

— Поезжай мимо Диннер-Кей, пожалуйста, мне надо кое-что проверить.

Он так и сделал. Когда они вышли из машины, солнце уже осветило Кей-Бискейн. Над городом Майами рождался новый день. Джейн повела его с собой по деревянному настилу.

— Вот она, — сказалаДжейн, глядя нашхуну «Гитара». — О, как хорошо, она все еще продается.

— Эта? Но ведь она очень старая на вид.

— Она и есть старая. Похожая на ту, которую я сожгла. Я хочу ее купить.

Она записала шариковой ручкой номер телефона, указанный в объявлении о продаже, прямо у себя на ладони, у основания большого пальца.

— Ты собираешься остаться в Майами?

— О нет, я собираюсь уплыть на этой шхуне отсюда. Я должна спастись бегством по воде.

— Угу, по воде, значит. Но это бегство состоится, я надеюсь, после того, как мы схватим доктора-колдуна.

— Просто колдуна. Доктор-колдун — это совсем другая профессия. А что теперь сделают с твоим напарником?

Так, она переменила тему. Ну что ж, настаивать не следует.

— Скорее всего, получит отпуск по болезни. Ведь он никого не убил и к тому же находился в умоисступлении, таком же, в каком находились половина копов города и еще примерно тысяча его жителей. Число погибших свыше двухсот человек, из них одиннадцать копов. Ты скажешь, могло быть и хуже?

— Могло. Хотя точно не знаю. Давай возвращаться к машине.

Они пошли обратно. Джейн оступилась, и Джимми взял ее под руку. Приятно было ощущать тепло ее тела через тонкую ткань.

— Джейн, я хочу спросить, расскажешь ли ты мне, что ты сделала с Барлоу? И что ты делала в пустой комнате, где горела свеча?

— Какой же ты терпеливый, Джимми! — сказала она, посмеиваясь. — Ведь тебе до смерти хотелось расспросить меня все это время! Секрет самый простой: я не имею представления. Серьезно. Как верят оло, в человека, впавшего в безумие, вселяется демон, которым можно управлять. Существует обряд, требующий умственной и эмоциональной подготовки, подкрепляемой приемом наркотика. Я же написала об этом в своем дневнике. Я переместила демона в себя и удерживала его до тех пор, пока не выплюнула в комнате со свечой. Профессиональные чародеи используют для такой цели цыпленка, но у меня цыпленка не было, и я использовала себя. Свеча… я не знаю в точности, для чего нужна свеча. Бросаешь щепотку фанти, коричневого порошка, в огонь свечи, напеваешь заклинания, и демон выходит из тебя. Он улетает в обитель демонов. Я, наверное, плохо объясняю, но ведь я всего лишь кое-как обученный, а не прирожденный маг. Представь себе какого-нибудь индейца на расчищенном под пашню участке леса в Амазонии. У него есть портативный телевизор, работающий при помощи спутниковой связи. Индеец смотрит передачи, все в порядке, но как это получается, индейцу неизвестно. Понимает ли он то, что видит? — Джейн помолчала. — Скажи, как тебя зовут? Ты и в самом деле Джеймс?

— Меня на самом деле зовут Яго. Не слишком подходящее имя для школьного двора. Потому я Джимми.

— И твоя мать тоже называет тебя Джимми?

— Когда она в хорошем расположении духа. Если нет, я превращаюсь в Яго или во что-нибудь еще похуже.

— Мы, чародеи, предпочитаем называть вещи и людей настоящими именами. Поэтому, если позволишь, я стану тебя называть Пазом. Лус и Паз, что в переводе с испанского означает свет и мир. Моя дочь и мой детектив. И союзник.

— Это хорошее предзнаменование?

— Да будет так, — сказала Джейн.

Глава тридцать первая

Я сижу на крылечке и вспоминаю ночь, когда Долорес вышла в сад в своей футболке, услышала пересмешника, и время остановилось, а я начала превращаться в самое себя. Сейчас тот самый момент, когда, как говорят арабы, едва можно отличить белую нитку от черной. Сад одноцветен, воздух недвижим, ни шороха; листья монументальны, словно выкованы из металла, а так как температура сейчас самая низкая за день, вся влага из воздуха осела на гладкие поверхности, и они блестят, будто покрытые лаком. Этот рассвет может стать последним в моей жизни, но я не боюсь смерти, я только боюсь, что меня уничтожат как личность, — ведь именно это произошло с моим мужем.

Но не проходит и двух секунд, как все меняется. Возвратились краски: снова сделалась красной крыша дома Полли, розовеет гибискус, небо бледно-голубое, и по нему двинулись в свой обычный утренний вояж белые пышные облака. Перепархивают с места на место и звонко щебечут птицы, и первый зомби входит во двор шаркающей походкой, словно инспектор счетчиков для воды, совершающий очередной обход. Он направляется в тень живой изгороди, а я приветственно машу ему рукой. Пора браться за дело.

Я надеваю свой рабочий комбинезон, футболку и поднимаюсь в комнату Лус. Она еще спит. Я присаживаюсь на край ее кровати и смотрю на нее. Если бы мы с Уиттом зачали ребенка, он, наверное, родился бы примерно с таким же цветом кожи, как у Лус. Скоро девочка просыпается, но не сразу, как обычно просыпаюсь я, а медленно, словно распускающийся цветок. Первое, что она видит, — это мои глаза; быть может, это тоже хороший знак.

Но первое, о чем она спрашивает, переведя взгляд на пакет из магазина, который стоит у нее на ночном столике, — это приготовила ли я ей костюм для спектакля.

Я не приготовила, ленивая и дурная мать. Приношу извинения. Лус начинает обиженно хлюпать носом. Мы отправляемся в детский сад. Миссис Ломакс берется сделать костюм сама. Она забирает у меня пакет из магазина и смотрит на меня как-то странно.

Потом я уезжаю по делам и трачу огромное количество денег на покупки. Покупаю одежду и продукты, покупаю за семьдесят восемь тысяч долларов шхуну «Гитара». Осматриваю ее. Она старая, но в отличном состоянии. Новая оснастка и такелаж, — одним словом, игрушка для богатого человека. Договариваюсь с парнем, который сторожит судно, чтобы он загрузил ее продуктами и горючим на месяц плавания, а также заменил прежнее название на другое — теперь шхуна будет носить имя «Ястреб». Я занялась и собой: сделала модную стрижку в салоне на Гроув и переоделась в элегантный полотняный брючный костюм кремового цвета. На голове у меня красивая соломенная шляпа.

Время далеко за полдень. Я не спала уже… сколько это? Трое суток. Я занимаю столик в ресторане, выходящем окнами на Диннер-Кей, и заказываю банановый дайкири в честь мамы, чьим излюбленным напитком и практически единственной пищей он был в течение нескольких лет. Присматриваюсь к посетителям, встречаюсь с ними глазами, явно привлекаю восхищенные взгляды. Стильная женщина, свободная, одна, обманщица, но они этого не знают; обнаруживаю, что прежней Джейн для меня маловато, — так же, как Долорес.

Я допиваю свой дайкири и уже собираюсь заказывать еще один, как вдруг появляется пааролаватс. Тот самый грязный бородатый белый мужчина в солдатской рабочей куртке с обрезанными рукавами, в шортах до колен, черных от грязи, и в солдатских ботинках на босу ногу. Его лицо и передняя часть голеней покрыты мелкими красными болячками. Туристы этого не замечают, так как не смотрят на него, отворачиваясь точно так же, как отвернулись бы от своих собратьев, не ставших зомби, а просто попавших в беду. Вероятно, они думают, что он может выкинуть какой-нибудь безумный фортель или начнет клянчить деньги. Два официанта беспокойно поглядывают на него: эта человеческая руина может повредить репутации заведения. Я расплачиваюсь по счету и ухожу, забрав свои пакеты с красивыми лейблами. Зомби медленно разворачивается и шаркает за мной.

Второй бродит вокруг церкви, когда я заезжаю забрать Лус из детского сада. Таким способом Уитт напоминает мне о себе, вроде бы передает сообщение. Вести себя так глупо и навязчиво не в его вкусе, но, видно, вкус его изменился после того, как он стал колдуном.

Я приехала немного раньше времени — дети разучивают песню, которую они должны будут исполнить, обходя в пышной процессии вокруг Ноева ковчега. Потом они хором исполняют «Морской гимн», который я нахожу замечательным. Это одна из первых песен, которые училась петь я сама. Ее учил меня петь отец, тогда мне было примерно столько лет, сколько сейчас Лус. Он будет рад, что она ее знает, когда они встретятся и познакомятся друг с другом.

Мы уносим с собой пакет с пресловутым костюмом. Лус обещает вечером надеть его, чтобы я полюбовалась. О, только не сегодня вечером, детка!

Мы едем домой. Дома любуемся новыми платьями и новыми игрушками. Я читаю Лус на сон грядущий, пока глаза у нее не начинают слипаться, и тогда я укладываю ее в постель в новой ночной рубашке с кружевами. Потом я переодеваюсь в другой свой новый наряд — зеленую шелковую блузку и желтые слаксы. Цвета Ифы для моей большой ночи.

Паз приходит около семи. Он, мне кажется, скрывает страх за своей обычной бравадой.

— Просвети меня, чтобы я не чувствовал себя дураком.

Я говорю:

— Не чувствуй себя дураком. Я вижу, что ты еще носишь амулет твоей матери. Это мудро. И пожалуйста, отдай мне твой пистолет.

Немного помедлив, он вручает мне пистолет, и я кладу его на верхнюю полку посудного шкафа рядом с другим пистолетом и кадоулом. Последний я с полки снимаю и со стуком ставлю на стол. Паз смотрит на него.

— Что это?

— Африканский магический состав. Не хочешь ли чаю?

— Какого чаю? — спрашивает он с некоторым подозрением.

— «Тетли», Паз, не более того. Послушай, ты должен мне верить. Это, — тут я касаюсь кадоула кончиком ногтя, — для меня. Только я войду в невидимый мир. Ты здесь для вида. Как и цыпленок.

— Я ничего не должен делать?

— Просто будь самим собой.

Да, Паз, оставайся самим собой, не более того. Пожалуйста. Я готовлю чай. Раньше мои руки дрожали, но теперь все прошло. Я готова к бою. Себе в чай я кладу много сахара.

— Что слышно у копов? — спрашиваю я.

— В основном без комментариев. Они объявили, что убийца применил какой-то газ, чтобы парализовать охрану отеля. То же имело место в случае с массовым безумием прошлой ночью. Действия по образцу культовой секты в Японии, которая применила нервно-паралитический газ в токийском метро. Терроризм. Решается вопрос о призыве в национальную гвардию. Большинство воспринимает всю эту историю как обычное преступление террористов. Кстати, я видел Барлоу. Его поместили в больницу Джексона.

— Ну и как он?

— Говорит, что чувствует себя хорошо. Ему кажется, будто он видел сон. Помнит как нечто реальное только завтрак в тот день, когда мы пытались арестовать твоего мужа. Врачи называют это ретроградной амнезией. Не думаю, чтобы ему предъявили обвинение, но работу он потерял.

Хруст гравия на подъездной дорожке, тяжелые шаги на лестнице. Я открыла дверь на стук. Миссис Паз выглядит мрачной и деловитой в белом платье, обшитом по воротнику голубыми морскими раковинками. В руках у нее два тяжело нагруженных пакета из магазина. Когда я ее впускаю, она опускает пакеты на пол и окидывает пристальным взглядом мое жилье. После чего глаза наши встречаются. У нее они темнее, чем у Джимми. В них я читаю подозрительность, страх, боль. Она опускает веки раньше, чем я. Когда она снова поднимает их, в глазах смирение. Она дотрагивается до моей щеки.

— В вас и вправду вселился Орула?

В женщин сантерии никогда не вселяется Орула.

— Ифа? Нет в том смысле, какой имеете в виду вы, но кажется, что он ко мне благосклонен. А вы связаны с Йемайей?

— Да, уже много лет. Она послала мне большую удачу, но я всегда считала, что настанет час возвращать долги. Думаю, он настал.

— Что в пакетах, мами? — спрашивает Паз.

— Еда. — Она указывает носком туфли на один из пакетов. — Отсюда надо все переложить в холодильник, Яго.

— На что нам еда?

— На то, чтобы потом поесть, на что же еще?

Паз делает, что ему велено. Я предлагаю свой темный ром, и все мы совершаем небольшое ритуальное возлияние. Никто не произносит ни слова. Потом миссис Паз начинает вынимать содержимое из второго пакета. Она устанавливает маленькую бетонную пирамидку возле двери для Элегуа-Эшу, стража путей. На шею себе вешает тяжелое ожерелье из голубых и белых каменных бусин. На правое запястье надевает браслет из бирюзы и раковин. На подоконник за плитой выкладывает раковины в форме веера, с прикрепленными к ним при помощи пластыря голубыми и белыми ленточками. Все это суть fundamentos, то есть атрибуты, Йемайи. В каждом углу комнаты миссис Паз устанавливает и зажигает кружочки ладана, а также восковые свечи, помещенные в цилиндрические сосуды с изображениями святых. Потом она сбрызгивает ромом углы, что-то напевая. Паз взирает на эти действия с величайшим изумлением. В конце концов он не выдерживает:

— Господи Иисусе, ма! Почему ты мне не рассказала, что причастна к этому?

Она продолжает напевать, не обращая на него внимания. Комната наполняется дымом курений. Пение прекращается. Мне чудится, что пахнет морем. Миссис Паз, не глядя на сына, говорит:

— Ты американский парень, тебе бы только футбол да телевизор. Думала, ты будешь стыдиться меня.

— Тебе следовало сказать мне, — заявляет он неприятно раздраженным тоном.

— Да, а тебе следовало рассказывать мне о твоих делах, твоих девушках, о том, куда ты тайком от меня смываешься, да мало ли о чем еще. Ты годами ничего мне не рассказывал.

В ответ он рявкает что-то по-испански, она не менее резко отвечает ему на том же языке. Ясно, что вот-вот вспыхнет нескончаемая перепалка, но я беру со стола кувшин, занимаю позицию между матерью и сыном и говорю, что нам пора начинать. Оба тотчас успокаиваются.

Громкий, хоть и далекий взрыв. Мы все вздрагиваем. Я смотрю на Паза и вижу, что это вовсе не Паз, а мой муж. Он тянется ко мне, просовывает руку мне в голову.

Меня крепко берут за руку. Все тело сотрясает дрожь. Миссис Паз смотрит мне в лицо и говорит:

— Не надо бояться.

— Но он здесь. Он прошел через весь город. Люди сходят с ума.

Она гладит меня по руке, говорит что-то ласковое по-испански. В глазах у нее нет страха. Неведение, а может, что-то такое, чего во мне нет. Я заставляю себя взглянуть на Паза. Он смущен, но я понимаю, что под внешней оболочкой крутого полицейского скрыта душевная чистота, которой обладал когда-то мой Уитт.

Снова слышен вой сирен. Миссис Паз говорит:

— Если вы собираетесь это делать, надо начинать теперь.

И мы начинаем с короткого ритуала, в котором применяются ром и пение, и это связывает их со мной во м'доли — мире духов. Миссис Паз смотрит на меня с благоговейным страхом, ничего общего не имеющим с ее отношением к женщинам, с которыми водил дружбу ее сын. Паз держится с твердой, подчеркнутой уверенностью, как мужчина, понимающий свою ответственность в минуты опасности. Так держался мой отец во время сильного шторма. А цыпленок? Он попискивает, подпрыгивает и встряхивает крылышками, когда я брызгаю на него ромом. Потом я выпиваю напиток.

Он горький, как и все колдовские составы, потому что в них входят растительные алкалоиды, а у них, как правило, невероятно горький вкус. Я сажусь. Рядом со мной садится к столу миссис Паз, а Джимми опускается в мой потрепанный за годы службы шезлонг. Его мать гладит меня по руке. Все происходит быстро. В желудке у меня нет ничего такого, что могло бы снизить темп, — только половина ломтика пиццы и немного бананового дайкири. Через пять минут я сбрасываю с себя телесную оболочку.

Странствия в пределах м'доли трудно описать. Ты перемещаешься в чудовищной и завораживающей пустоте, совмещенной на разных и многочисленных уровнях с миром реальных вещей. Я вижу свое тело, бессильно поникшее на стуле, вижу Паза, его мать и маленькую птичку — моих союзников. Я даже могу ощущать их, как ощущают стул, кровать или воду вокруг тебя в бассейне. Круг поддержки и защиты, часть м'фа — мира дольнего, на время покинутого тобой. И тут я обнаруживаю… что это такое? Отсутствие равновесия, как будто ты пытаешься бежать, потеряв один каблук. Как будто виляет из стороны в сторону велосипед, на который ты села после долгого перерыва. Но с этим ничего не поделаешь, и я неуверенно выбираюсь из комнаты на крыльцо.

Оно кажется большим, очень большим по сравнению с тем, какое оно в реальности. Это скорее широкая веранда, почти такая же, как в доме у Лу Ниринга в Гайд-парке, где я впервые встретилась со своим мужем. Напоминает оно и площадку на башне крепости в последней сцене оперы Пуччини «Тоска». Непонятно. Ветер доносит сюда запахи и шумы летнего города. А здесь вроде бы вечеринка с музыкой, но музыка не современная, звучит песня оло об изгнании из Ифе с ее особым гармоническим строением и навязчивым ритмом. Я не могу разобрать слова, но страстно этого хочу, потому что в песне изложена вся история изгнания и бегства оло, Илидони, как они сами его называют. Я не слышала этого раньше, и по какой-то причине мне необходимо услышать и понять все до единого слова, но чем напряженнее я вслушиваюсь, тем тише звучит музыка.

Я узнаю многих людей. Вижу моих сестру и маму, и Марселя, и кое-кого из племени ченка, и Лу Ниринга, и старину Джорджа Дормана, который обычно чистил печи у нас в доме в Сайоннете и умер, когда мне было лет восемь. Я однажды спросила Улуне, реальны ли те уже умершие люди, которых мы встречаем в м'доли, или это лишь плод воображения, подобно персонажам, увиденным во сне. Улуне посмеялся надо мной. Глупо считать, что те, кого мы видим во сне, не реальны. И глупо употреблять само слово «реальный».

Мой муж тоже здесь, облаченный в белые одежды оло, он держит закрученный штопором колючий стебель тростника — атрибут чародея оло. Он разводит руки в стороны, готовый обнять меня, как сделал это у камня, похожего на палатку, в месте, усеянном костями, там, в Даноло, когда я забыла о наказе Улуне. Я чувствую, что меня тянет к нему. Это наша первая малая стычка.

Но я в состоянии сопротивляться. Я ухожу от него. Площадка, на которой мы находимся, увеличивается. Кто-то трогает меня за локоть. Это моя мать, она выглядит великолепно в маленьком черном вечернем платье, на шее и на руках у нее множество бриллиантов. Выпей, Джейн, ты уже достаточно взрослая. Она протягивает мне высокий стакан, и я ощущаю сладкий, насыщенный запах банана и рома. Я отказываюсь. Какая ты зануда, Джейн. Ты не умеешь веселиться, в этом твоя беда. Такая же зануда, как твой отец. Я не отвечаю ни слова, но чувства у меня те же, что я обычно испытывала, когда она говорила подобные вещи.

Я оставляю ее и обращаю все свое внимание на Уитта. Говорю, что хочу с ним потолковать. Изумление. Пожалуйста, давай потолкуем. Я перед тобой. Нет, это не ты. Передо мной Дуракне Ден. А мне нужен Уитт.

Он оскаливает зубы, как это делают колдуны. Ты имеешь в виду Мебембе. Это магическое имя Уитта. Фигура меняется на глазах, становится выше. И вся сцена меняется, а запахи… пахнет пылью, навозом, варящимся пшеном, пахнет, и очень резко, неприятно, истолченными или размятыми африканскими растениями. Но все эти запахи перекрывает аура дульфаны, дух колдовства, нестерпимо сильный. Мы в доме, одном из тех, в каких живут оло, но этот дом находится за пределами Даноло, и в нем живет колдун. Я не видела Дуракне вблизи, за исключением того случая ночью. Он мужчина высокого роста, откормленный, голова у него выбрита наголо, если не считать заплетенной в косу длинной пряди волос, уложенной в узел на макушке.

Улуне постоянно твердил мне, что первое правило для колдуна, работающего в области магической реальности, — ничего не бояться. Страх лишает силы ноги, руки и глаза, говорил он. Этим воспользуются другие колдуны, чтобы уничтожить тебя, или сделать беспомощным, или… остальное я запамятовала. Я вообще сейчас почти ничего не помню — ни того, что я делаю здесь, ни кто я такая.

Смотреть ему в глаза — это даже не то, что смотреть в глаза животного, потому что ты, глядя в глаза животному, знаешь, какое перед тобой существо, и не питаешь иллюзий. А на меня обращен взгляд, не лишенный интеллекта, но зато лишенный какого бы то ни было сопереживания, какого бы то ни было человеческого чувства. Нет, это не Дуракне Ден, это нечто иное. Оно. Я отхожу, медленно, как во сне. Слышу свой крик, бросаюсь к выходу, но его нет, я натыкаюсь на глиняные стены.

Голос Уитта исходит из этого «Оно»: «Ты в самом деле хочешь видеть меня?» «Оно» снимает с полки резную деревянную шкатулку, кладет ее на пол, поднимает крышку. В шкатулке то ли кукла, то ли какое-то маленькое животное, и оно движется. Снова мой сон. Я опускаюсь на четвереньки и заглядываю внутрь. Это Уитт, ростом в шесть дюймов, он за письменным столом, на котором лежат стопки его излюбленной линованной бумаги, и он пишет. Меня охватывает сочувствие к нему, ведь он так много работает, и я протягиваю руку, чтобы дотронуться до него. Рука моя до самого плеча входит в шкатулку. Я глажу его по спине, как это делала обычно, когда он сидел за письменным столом. Теряю равновесие и одной ногой попадаю в шкатулку, а потом и другой. Там много места, и это бегство от колдуна.

Я стою рядом с Уиттом. Мы в маленькой комнатке, в жилом помещении над ангаром для яхты в Сайоннете. Дверь отсутствует на том месте, где она должна быть, но все прочее осталось прежним: письменный стол из клена, старое деревянное вращающееся кресло, несколько потрепанный диван, книжные полки и установка мини-стерео. Окна в одной стене выходят на террасу, а в другой — на гавань. Я так рада, что я дома. Смотрю на свое отражение в оконном стекле. До талии я обмотана куском узорчатой ткани; груди мои торчат над ней, как две блестящие темные сливы. Я чернокожая. О, как хорошо, думаю я, теперь мы будем счастливы. Я подхожу к нему и спрашиваю, как идут дела, как поживает Капитан. Отлично, отвечает он, продолжая писать, поэма продвигается хорошими темпами. Я заглядываю ему через плечо, читаю строчки слово за словом, однако написанное исчезает так же быстро, как и появляется на бумаге. Стопка отложенных вправо будто бы исписанных страниц совершенно чиста. Но Уитт счастлив так, словно он по меньшей мере Уитмен.

Внезапно я испытываю острый приступ желания. Невероятно острый. Я тяну Уитта за руку, начинаю нашептывать ему нежности, сладострастные предложения. Сбрасываю с себя узорчатую тряпку, раздеваю Уитта и тащу его за собой в маленькую спальню, и, о радость, какая же у него эрекция, член огромный, неимоверный, черный, как вулканическое стекло. Но на постели нет места, в спальне полно голых женщин. Все они играют с новорожденными младенцами, баюкают их, нянчат, щекочут. Большинство из них черные, но есть и несколько блондинок, одна из последних, видимо, кубинка. Но все дети мертвые, потому что у них аккуратно срезана верхняя часть черепа, а мозг вынут, однако женщины этого не замечают, как не замечают и того, что у них самих животы разрезаны, а вся комната залита кровью, темной, скользкой и блестящей. Я веду себя как одержимая, желание мое доводит меня до бешенства, я кричу на женщин, расталкиваю их, сбрасываю с кровати.

Одна из них — моя сестра. Она смотрит на меня такими глазами, какими не смотрела никогда в жизни. Они полны любви и сочувствия. Я ложусь спиной на постель, поднимаю колени и раздвигаю их. Уитт падает на меня, пенис его огромен, он может разорвать меня на две половины, но наслаждение настолько велико, что мне наплевать на смерть. И тут сестра шепчет мне на ухо: «Прости меня».

Это словно электрический шок. Кто-то поддерживает меня сзади, мы плывем на яхте, к моей щеке прижимается чьято щека, руки мои лежат на румпеле. На моих руках, направляя их движения, лежат знакомые, покрытые веснушками руки отца. Я чувствую его запах. Темно, мы быстро несемся по черной воде. Я слышу голос, ощущаю теплое дыхание. Печальный голос, разочарованный. Я понимаю, что чудовищно ошиблась. Все нелепости, какие я почувствовала, объяснены. Выбран не тот союзник. Прорыв в кругу защиты. Сын и мать выбраны правильно, цыпленок — нет. Не та желтая птица. Я была недостаточно внимательна. Виной тому страх. Улуне был прав: главное — это внимание и отсутствие страха. Ничего не бояться.

Теперь мне придется войти в собственное тело. Ведь я не представляю опасности для того, кто был раньше моим мужем Уиттом. Круг защиты прорван. Мой табурет стоит на двух ножках. Не та желтая птица… Я чувствую, как обрастаю плотью реального мира. В этом и заключен маленький луч надежды. Что очень важно, думаю я, когда открываю глаза и вновь вижу свое жилище.

Глава тридцать вторая

Паз почувствовал, что шея у него конвульсивно дернулась; край стула больно давил под коленки; все тело затекло. Видно, хватил лишку, подумал он и огляделся. Свечи, которые зажгла его мать, тускло чадили на самом дне стеклянных цилиндров. Мать сидела у стола вместе с Джейн, голова которой все еще бессильно свисала на плечо, глаза были закрыты. Мать напевала что-то негромким, глуховатым голосом, не по-испански и не по-английски. Он едва узнал ее: жесткие черты сгладились, исчезло выражение высокомерной гордости. Паз вдруг почувствовал возмущение. Он-то что здесь делает со всеми этими мумбо-юмбо? Повторил вслух:

— Мумбо-юмбо.

И встал. К чертям все это дерьмо.

Джейн резко подняла голову и посмотрела на него.

— Будь настороже. Он идет сюда.

Голос у нее звучал глуше и ниже, чем прежде.

— Кто, Мур?

— Нет. Да. Слушай, ты можешь молиться? По-настоящему? Знаешь молитвы?

— Ты имеешь в виду, молитву Святой Деве?

— Да, это прекрасно. Он попытается добраться до тебя, во всяком случае, рассчитывает на то, что одолеет тебя. Твоя мама, она как скала, он не посмеет тронуть ее, ведь она сейчас Йемайя. Но он может достать тебя. Молись не переставая. Да, добавь к молитве слова «звезда моря», это свяжет тебя с Йемайей.

— Это смешно, Джейн, я не верю во всю эту чушь, а если бы и верил…

Послышался какой-то звук, дрожащий, неровный перестук. Они повернули головы в сторону клетки с цыпленком. Тот бился головой о сетку, разбил клюв. Наконец он упал на пол клетки, потрепыхался немного и затих. Струйка крови вытекла из раскрытого клюва и замерла блестящей капелькой на его кончике. Свечи продолжали чадить. Воздух в комнате как бы сгустился, и очертания предметов стали неясными.

Паз начал молитву:

— ПресвятаяДеваМариязвездаморяМатерьБожия…

Слова сливались, и Паз, продолжая молиться глухим голосом, постарался сосредоточиться на этих словах, чтобы избавиться от неистового хаоса мыслей в голове.

Почти тотчас в комнате появился Уитт; не слышно было ни шагов по лестнице, ни звука отворяемой двери, он просто возник здесь и выглядел точно так же, как и в тот вечер, когда его пробовали арестовать: та же одежда, та же кривая улыбка на лице. Рядом с ним стояла Доун Слотски в мужской рубашке, прикрывающей огромный живот. Ноги босые, глаза закрыты, на лице выражение блаженного покоя.

Мур сказал:

— Ну, Джейни, что же мы с тобой будем делать?

Паз хотел встать, но почувствовал, что ноги и руки его не слушаются. Кресло было слишком глубоким, чтобы выбраться из него без посторонней помощи. Надо дождаться поддержки, а пока он будет молиться и наблюдать.

— Чего ты хочешь? — холодно спросила Джейн.

— Чего я хочу? Я хочу тебя, Джейн. Ты моя жена.

— Я не твоя жена. Ты демон.

— Любой из нас своего рода демон, дорогая. Ты не веришь, что я Уитт Мур? Спроси меня о чем хочешь. Номер карты социального обеспечения, наш адрес в городе, все, что угодно. У тебя маленькая, размером со шляпку гвоздя, родинка на внутренней стороне бедра, в полудюйме от твоей кошечки. Ну?

— А как дела у Капитана?

Паз заметил, что Уитт на секунду сдвинул брови, прежде чем снова изобразить доверительную улыбку.

— С Капитаном все отлично. Пишется хорошо, просто великолепно.

— Да, и вправду великолепно. Ты переписываешь Уитмена в маленькой шкатулке, там, недалеко от Даноло, и с тобой все женщины, которых ты убил.

— О, Джейн, вечно ты видишь во всем только негативную сторону. — Уитт рассмеялся. — А ведь тебе, мне кажется, очень понравился я сам и мой большой черный петух. Я прав?

— Я тем не менее выбралась оттуда. А ты просчитался. Ты никогда не позволил бы духу моей сестры появиться там. Она простила меня и этим спасла. Чудо в аду. Ты не понимаешь любви, вот твоя беда.

— Это всего лишь выдумка для слабых, как и Бог. Существуют только пожиратели и пожираемые. Идем со мной, Джейн. У нас с тобой есть дела.

Паз в ужасе наблюдал, как Джейн встала со стула, подошла к нему, и он обнял ее за плечи. Он попытался двигаться, но его конечности по-прежнему не подчинялись ему. Паз вывалился из кресла и растянулся на полу. Мур засмеялся.

— Где это ты подобрала еще одного бедолагу ниггера? Что он делает, этот парень? Молится? Мы с тобой должны когда-нибудь на досуге потолковать об этом, Джейн. А теперь, как ты понимаешь, нам предстоит немедленно заняться делом. Первым долгом нам нужно уложить твою подругу на кухонный стол, и хочу сказать, это очень удачно вышло, что у тебя есть беременная соседка. Я намерен завершить свою окуникуа, а ты мне поможешь, как тогда в Даноло. Может, я сэкономлю кусочек или два для тебя.

— Я никогда тебе не помогала, — возразила Джейн.

Пазу показалось, что голос ее звучит слабо и неуверенно. Сам он вдруг почувствовал, что может сесть.

— Помогала, Джейн, ты просто этого не помнишь И будешь помогать, когда войдешь во вкус. Мы покинем этот город, нам он никогда не нравился, как ты помнишь. И нам весело будет вместе.

Доун взобралась на стол. Уитт расстегнул пуговицы у нее на рубашке. Паз встал на ноги. Он не знал, что придумать. Он вообще не мог думать, потому что, едва ушли у него из головы слова молитвы, разумом его завладел кто-то другой, отвратительный и полный бешенства.

— Я хочу получить мою маленькую девочку, — сказала Джейн. — Мою Лус.

— Сейчас не время для этого, Джейн.

Уитт достал из кармана блестящий нож из черного камня.

— Я должна привести Лус, иначе не дам согласия. Я не в силах одолеть тебя, но в силах нарушить ритуал.

Он поднял нож и принялся им поигрывать.

— Это я в состоянии уладить.

— Да, ты можешь меня убить. Но кому ты тогда станешь хвастать своим могуществом, перед кем будешь изображать властелина мира?

Уитт с минуту обдумывал сказанное, потом рассмеялся.

— Ладно, идет. Маленькая сиротка. Мы и ее возьмем с собой. Я стану ее обучать. — Он обратился к Пазу: — Мой ниггер, не окажешь ли ты любезность? Доставь сюда приобретение моей жены. — Паз направился к лестнице. Ему почему-то казалось, что поступает он правильно. Уже поднимаясь по перекладинам, он услышал, как Уитт говорит: — Знаешь, мы и его возьмем с собой. Нам может понадобиться двойник. Мы, само собой, его обработаем. Ему это будет казаться забавным, пока он не учует, чем оно пахнет. Джейн, ты плачешь? Он тебе по вкусу? Ты шлюха, Джейн! Но в таком случае мы непременно возьмем его с собой…

Девочка не спала. Она сидела на постели и что-то делала со своими ногами. Паз осмотрел комнату, все еще бормоча молитву. Так, выход только через люк или через окно. Кстати, чего ради ему спасать этого ребенка, это же не его ребенок… Нет! Сосредоточься, Паз, молись, молись и забирай ребенка. Что она там делает? А, пытается надеть светло-желтые колготки на свои тоненькие ножки. Джимми наклонился и помог ей. Потом Лус протянула ему трико такого же цвета, он без лишних слов натянул на нее и трико, на которое были наклеены или нашиты пушистые перышки, а спереди еще и золотистые блестки.

— Это мой костюм канарейки, — объяснила Лус. — Еще есть крылья.

Паз прикрепил крылья.

— Хочу показать маффе, — сказала девочка и побежала к лестнице; Паз последовал за ней.

Паз следил за происходящим с нижней ступеньки лестницы. Джейн с криком подхватила девочку, когда та вбежала в комнату, трепеща крылышками. Джейн начала петь, теперь уже громким и твердым голосом. Взяла со стола стакан и брызнула несколько капель рома на голову Лус. В комнате произошли перемены, стало гораздо светлее, а воздух сделался чистым, даже более чем чистым, — прозрачным и прохладным, словно на высокогорье. Свечи разгорелись, пламя их поднялось высоко-высоко, даже не верилось, что это всего лишь пламя свечей. Сам Джимми чувствовал себя другим. Хаос мыслей в голове прекратился. Он повторил молитву в последний раз, перекрестился и не думал теперь ни о чем, ничто его не угнетало.

Но возле Джейн и Мура все выглядело иным, смутным, неясным, словно в передаваемом по телевидению плохом фильме о призраках. Оба застыли без движения, глаза их были закрыты, лица напряженно сосредоточены. Джейн крепко обнимала девочку. Мур, полностью обнаженный, становился все выше ростом и чернее, превращаясь в совершенно другую личность, — нет, более чем одну личность. Многоликий, многорукий… Паз не хотел смотреть на него и перевел взгляд на Джейн и Лус.

Но с девочкой тоже происходило нечто странное: она вроде бы потускнела, черты и краски ее казались смутными, неясными. Лус… Да полно, она ли это? Паз знал имя этого ребенка и понимал, что знает, но никак не мог вспомнить его.

— Нет! — раздался крик Джейн. — Ты не смеешь так поступать! Не смеешь! Это нарушит гармоническую связь… порвет сеть!

И тут произошла резкая перемена. Из комнаты как будто улетучился весь воздух, а его место занял чужеродный газ. Стало ощутимым присутствие чего-то грозного, тяжелого, громадного, заполонившего не только комнату, но и весь мир. Паз обнаружил, что едва может дышать. Что-то непонятное происходило и со временем. Паз словно обратился в камень; не в силах повернуть голову, он наблюдал за происходящим уголком глаза.

До этого момента Паз считал, что резные изображения африканских богов, которые ему довелось видеть в музеях, — не более чем абстракции, порожденные воображением: огромные головы, узкие глаза, неправдоподобно острые черты лица. Теперь он убедился, что это были точные подобия. В комнате находилось множество людей, вернее, быстро сменяющих друг друга образов, как будто здесь одновременно показывали тысячу фильмов. Паз не в состоянии был все это воспринимать, но не мог закрыть глаза. Он понял, совершенно не представляя, как оно у него получилось, что это явился Ифа, сам Ифа, не его воплощение, подлинный ориша, творец судеб человеческих.

Вокруг Джимми клубилось время, лишенное своей извечной связи с пространством и материей. Он увидел Джейн такой, какая она сейчас, какой была в младенчестве, какой в детстве, и беременной женщиной с округлившимся животом, и старухой, и покойницей, — все это вместе, как видят нас боги. А между тем Джейн, его Джейн, сидела, склонившись и закрыв лицо руками. Он слышал крики. И закрыл глаза.

Ему чудилось, что он спит у себя в комнате над рестораном на улице Флэглет. Мать трясет его за плечо: опоздаешь в школу. Джимми пытается натянуть одеяло на голову, но одеяла нет. Мать вкладывает ему в руку что-то тяжелое. Он открывает глаза.

— Там, во дворе, — сказала мать. — Они пришли помочь ему.

Вопросы, которые он собирался задать, замерли у него на языке. Он посмотрел на то, что мать вложила ему в руку: это был маузер Джейн. Он поднялся и пошел к двери, почти прижимаясь к стене, опустив глаза и ощупывая пальцами свободной руки стену и предметы мебели. Нащупал дверную ручку и вышел на крыльцо.

Один из них уже поднимался по ступенькам, смуглый коренастый мужчина в нижней рубашке и шортах. Выглядел он вполне обычно, если не считать того, что был весь в крови. Паз выстрелил ему в грудь. Тот продолжал двигаться. Паз вспомнил предупреждение: не позволяй им дотрагиваться до тебя. Он выстрелил еще раз, мужчина упал и скатился вниз по ступенькам. Остальные появлялись поочередно, с некоторыми интервалами. Последним шел Эйтболл Светт, узнать его можно было только по одежде и по запаху, так как лицо его представляло собой кровавое месиво. Джимми истратил на него последнюю пулю. Посмотрел на пистолет: боек сдвинут назад, в казеннике ни одного патрона. Он повернулся и вошел в открытую дверь квартиры Джейн.

С колдовством было все кончено, и комната являла собой вид совершенно домашний, если не считать того, что на кухонном столе все еще лежала голая Доун Слотски. Джейн спокойно, обычным голосом разговаривала с Муром, держа на коленях маленькую девочку, одетую в желтый костюм канарейки.

Паз увидел, что мать сделала шаг ему навстречу, и подошел к ней. Она обняла его крепко, обеими руками, как обнимала в детстве. Он открыл было рот, чтобы спросить, что происходит, но мать прижала палец к его губам. Оба теперь смотрели на Джейн и ее мужа.

— Ведь ты больше не можешь колдовать, Уитт, не так ли? — Голос Джейн звучал уже мягче. — Что же тебе осталось? Ну что, ответь?

Паз не видел лица мужчины, зато увидел, как сверкнул черный нож, брошенный в девочку, и услышал хриплый выкрик на непонятном языке, вырвавшийся у мужчины. Отскочив от матери, он кинулся к Джейн, хоть и понимал, что может быть уже поздно. Но Джейн уклонилась в сторону и пригнулась, по-прежнему держа Лус у себя на коленях, а мужчина вдруг перелетел через всю комнату и ударился о холодильник. Нож из обсидиана вырвался из его руки, взлетел вверх и разбился о кухонную плиту.

И тут раздался пронзительный крик. Доун Слотски пришла в себя. Паз двинулся к Муру, однако Слотски, соскочив со стола, кинулась на Джимми с диким воплем и принялась дубасить его кулаками, а потом впилась ему в лицо ногтями. Он схватил Доун за руки и через ее плечо увидел, что Уитт Мур уже на ногах и успел снять с магнитной вешалки над раковиной большой кухонный нож. Паз поискал глазами Джейн, но она исчезла, а через мгновение исчез и Мур. Паз воззвал к матери.

Им понадобилось несколько минут, чтобы скрутить истерически рыдающую Доун Слотски и уложить ее на прежнее место. Потом миссис Паз, ласково приговаривая, увела ее в спальню и устроила в гамаке. Паз оставил их наедине, а сам взял с полки свой пистолет. Он знал, куда исчезли Джейн и Мур: наверху, на чердаке, отчетливо раздавались шаги.

Лестница вела в темноту. Паз остановился таким образом, чтобы только голова его высовывалась над отверстием люка и глаза привыкли к полумраку. Слабый свет луны пробивался сквозь маленькое круглое окошко на чердаке. Джимми услышал голос Джейн:

— Ты пока еще можешь уйти. Ты мог бы вернуться в Африку и повидаться с Улуне. Он не откажет тебе в помощи… Попробуй…

Паз услышал звук резкого движения и понял, что происходит: Мур намерен загнать Джейн в угол, но каждый раз ее не оказывается на том месте, где он ожидает ее найти. Все это время Джейн продолжала говорить.

— Попытайся высвободиться из сетей зла, сотвори во имя этого добро. Ты обретешь новую жизнь.

Для Паза это было уже слишком. Он поднялся на чердак и сделал несколько шагов.

— Бросай нож, Мур! — крикнул Джимми, и те двое замерли на месте, уставившись на него.

Джейн крикнула:

— О нет, прошу тебя!

Мур бросился прямиком на Паза, выставив перед собой нож, словно пику. Паз увидел его блестящее от пота лицо, оскаленные белые зубы, белые пустые глаза. Почти того не желая, Джимми выстрелил дважды. Мур сделал еще несколько шагов, пока гидростатический шок не превратил его мускулы в желе, и он упал на колени. Рука, держащая нож, бессильно согнулась, и Мур повалился на правый бок. Паз ногой отшвырнул нож.

И тогда Джейн опустилась на колени возле упавшего мужчины и дотронулась до его лица. Рот у Мура был открыт, казалось, он хочет что-то сказать. Джейн взяла его лицо в руки, и Мур словно бы впервые увидел ее. Он произнес:

— Что? Что?

После этого он захлебнулся кровью, а через секунду кровь хлынула у него изо рта, заливая руки Джейн.

Она снова начала кричать, рвала на себе коротко остриженные волосы, царапала лицо. Паз сгреб ее в охапку, чтобы не дать ей изуродовать себя. Она боролась с ним и нанесла и ему несколько царапин в дополнение к тем, которыми наградила его Доун. И он подумал о том, что за исключением его матери ни одна женщина в мире не стала бы скорбеть о нем вот так; мысль эта пробудила в нем чувство печали и безнадежности.

Около часа ушло у Джимми и его матери на то, чтобы успокоить Джейн; девочка тоже была на гране истерики. В конце концов миссис Паз дала обеим выпить что-то, и они уснули. Паз отнес Джейн в гамак, где уже находилась Доун, а Лус поднял в ее комнатку на чердаке и уложил в постель. Потом он позвонил копам.

В результате он был занят почти восемь часов. История, придуманная им, так сказать, на лету, была вполне приемлемой для всех заинтересованных сторон. Уитт Мур, знаменитый писатель, как выяснилось, одновременно был поклоняющимся дьяволу серийным убийцей, который вместе с бандой отребья и при помощи большого количества психотропных аэрозолей терроризировал Майами. Он предпринял очередную попытку совершить преступление, а именно убить Доун Слотски, но детектив Паз, который как раз находился по соседству, беседуя с женой Мура, сумел предотвратить преступление, перестреляв всех членов банды, включая и самого Мура, который погиб при попытке убить Джейн Доу Мур ножом. Обнаружены осколки ножа из обсидиана, также являвшегося, по-видимому, орудием серийных убийств. Самое лучшее заключалось в том, что все плохие парни оказались мертвыми, а стало быть, не могло быть речи о судебном разбирательстве, которое вызвало бы немало неприятных вопросов.

Паз, однако, хотел понять, что произошло на самом деле, и потому где-то в середине дня отодвинул от себя кучу занудных бумажек, смылся из штаба расследования и направился к Джейн, проходя сквозь строй репортеров и кивая дежурным копам на постах охраны. В квартире у Джейн он обнаружил свою мать, которая чувствовала себя как дома и непринужденно болтала с Джейн и Лус, сидя у стола, уставленного всякой едой, — ни дать ни взять счастливое семейство. Паз явился вовремя и обнаружил, что голоден до смерти.

— Я же говорила, — напомнила миссис Паз.

Наевшись, Джимми вышел во двор, поманив с собой Джейн. Они устроились под деревом за столом для пикников, недоступные для репортерских камер.

— Что все-таки произошло? — спросил Джимми.

— Ты меня спрашиваешь? Тебе ведь, кажется, известна вся история. Мы недавно заходили к Полли и видели шефа полиции по телевизору. Ты тоже там присутствовал.

— Я не имею в виду эту чепуху. Я говорю о том, что происходило на самом деле. К примеру, я застрелил тех парней?

— Да. Это было весьма полезно. Именно так и должна действовать полиция.

— А что произошло между тобой и Муром?

— Изложить тебе краткую версию? Я встретилась с ним во м'доли, как и планировалось. Но я была не готова. Круг союзников был выбран неверно. Я оказалась слабой и не смогла побороть его там. Нужен был не цыпленок. Лус — вот третий союзник, желтая птичка…

— Да, я вроде начал это соображать, но она вдруг начала… как бы это сказать, исчезать, что ли.

— Верно. Он совершил передвижку во времени таким образом, чтобы я не смогла ее встретить. И потому ее не оказалось здесь.

— А-а… Значит, это ему было доступно?

— Технически да. Но это запрещено. Ифа этого не одобряет. Ты, наверное, заметил, что здесь происходили магические действа.

— Заметил некоторые необычные феномены. Но я приписывал их тебе. Итак, что же в итоге? Он мертв и все кончено?

— Теперь да. Я хочу похоронить его в Сайоннете. — Джейн вытерла глаза. — Он был хорошим человеком.

— Да брось, зачем тебе меня-то дурачить.

— Джимми, но ведь это был не он. Обломки, все худшее в нем, страх и ненависть, помещенные в нечто вроде робота. Почти что зомби, но более восприимчивый, способный действовать. Люди сами то и дело превращают себя в подобные существа. Погляди хотя бы на тех, кто на все способен ради карьеры, ради хорошей должности. Но с ним это сделал один колдун из племени оло. Он, бедняга, позволил сделать это с собой.

— Но мы, по крайней мере, вне опасности?

— Вы все да. А я… Как бы это сказать? Оло называют это ор'ашнет. Человеком, к которому прикоснулся Бог. Попросту говоря тронутым. Какая-то частица моего существа осталась в м'доли, и я уязвима со стороны тех, кто там обитает. Я должна убежать по воде, чтобы исполнилось пророчество.

День шел обычным порядком, и жизнь возобновила свое обычное течение, как будто ничего странного не произошло со временем; каждая драгоценная для бытия минута включала в себя в точности шестьдесят секунд. Миссис Паз вернулась к себе в ресторан. Муж Доун вернулся из поездки и увел жену домой. Паз и Джейн повезли Лус в детский сад при церкви Провидения и посмотрели там спектакль о Ное с участием Лус в роли канарейки. Потом они поели мороженого в Роще и отдохнули в парке. Как ни странно, никто их не узнавал. Магия или их пятнадцать минут славы уже прошли? Паз этого не знал и знать не хотел. Он лежал на спине на одеяле Джейн, почти касаясь щекой ее бедра, и чувствовал себя счастливым как никогда.

Под вечер, как и обещал, Паз дал большое интервью Дорис Тэйлор, рассказав ей выдуманную им историю; Джейн Доу он изобразил несчастной жертвой, которую нет смысла интервьюировать: для этого она слишком тупа. Дорис скушала это с удовольствием и удалилась совершенно счастливая. Потом они поужинали цыплятами, рисом и бобами из запасов, оставленных миссис Паз, и Джимми выкурил пару сиrap, пока Джейн укладывала Лус спать. Когда она спустилась вниз и проходила мимо шезлонга, в котором расположился Паз, он притянул ее к себе и усадил на колени. Он поцеловал ее, и Джейн поцеловала его, а потом отстранилась.

— Перестань, Паз, иначе я не смогу остановиться, а нам надо еще кое о чем поговорить.

— О чем же?

— О моей сестре.

— Если ты была соучастницей, я не хочу об этом слышать.

Ее лицо сделалось жестким.

— Что тебе известно?

— Ничего определенного. Но ты не давала против него показаний. Я имею в виду, в процессе следствия. В доме полно оружия, но ты даже не пыталась застрелить его. Мог ли он читать твои мысли?

— Не вполне. Но он знал меня очень хорошо. Знал лучше, чем я думала. Во мне с давних пор было нечто опасное, грел, как я могла бы сказать, ведь ты сейчас понимаешь — это слово из языка оло. Безумная зависть. Это грязная, отвратительная тайна. Мне следовало рассказать тебе об этом на катере. Ты не представляешь, каково мне было расти рядом с Мэри в нашем доме. Никто и никогда даже не смотрел на меня. Невидимка вроде Уитта. Наша связь, полная боли… Не заставил ли он меня расплачиваться за это? О, черт побери, Паз! — Она прижалась лицом к его плечу. — Я видела его, — пробормотала она ему в рубашку. — В тот день. Я знала, что его нет на выставке машин вместе с отцом и Дитером. Он прошел мимо меня, улыбнулся и помахал мне, и я знала, что он собирается делать. Я просто сидела там. И какая-то часть моей души радовалась.

— Он околдовал тебя.

— Нет, — сказала она. — Он этого не делал, да простит меня Бог. И у меня не хватило смелости покончить с собой на самом деле. Я прикинулась Долорес Тьюи, женщиной, которой я недостойна была завязывать шнурки на сандалиях. — Она долго рыдала без слез, навалившись на Джимми всем телом. Потом, без всякого перехода, начала целовать его, целовать до боли, долго, горячо, а потом отпрянула. Из ее глаз, казалось, сыпались искры. — Я должна была рассказать тебе об этом, — продолжала она, — и сказать также, что, хотя я страстно хочу тебя, мы не прыгнем вдвоем в постель прямо сейчас.

— Нет?

— Нет. Я говорила всерьез, что все еще немного связана с миром невидимого. И это могло бы плохо кончиться для нас обоих. Настоящие колдуны обычно целомудренны.

— Угу. А когда же эта твоя зависимость от мира невидимого кончится?

— Когда я попаду домой в Сайоннет, причем уплыву туда по воде. Таково пророчество Ифы.

— Но ведь все уже позади. С колдовством покончено.

— Да, это верно. Однако можем ли мы просто забыть о том, что произошло? Ты же видел Ифу. Считаешь ли ты, что с ним тебе захочется обойтись плохо?

Джимми нечего было ответить на это. Невольная дрожь пробежала у него по спине. Джейн встала у него с колен, взяла для себя обычный стул и отодвинула его подальше.

— Я думаю, нужна небольшая дистанция, — сказала она. — Слушай, ты чувствуешь сексуальное влечение? Ко мне?

— Весьма сильное.

— Я испытываю то же самое чувство по отношению к тебе. Ты в моем вкусе, о чем, видимо, уже сам догадался. У тебя нет его блеска, но ты более мужественный и сильный. Поистине un hombre sincero de donde crecen la palma.[83] На твоем теле нет слабого места, которое послужило бы, так сказать, удобным проходом для демонов.

Пазу не слишком нравилось направление, которое принимал их разговор. Он спросил:

— Чего же ты хочешь?

— Я хочу отвезти Лус в Сайоннет, чтобы она вошла в нашу семью. Хочу попросить у них прощения и сама простить их. Я хотела бы помочь моей матери, а если это невозможно, то стать для нее личностью, а не «трудным ребенком». Она не любит меня, но я могу ее любить. Хочу плавать по Саунду вместе с Джози и приучить Лус к воде. Позже надеюсь вернуться к своей работе. Мне нужно восстановить отношения с Марселем Вьершо, попросив у него прощения. В общем, я хочу жить нормальной жизнью, а не галлюцинациями, поэтому…

— Я понял. — Джимми встал. — Ладно, думаю, мне пора уходить.

— Ох, сядь, прошу тебя! Мы только что победили вместе силы зла, а ты вдруг захотел бросить меня из-за того, что я не буду трахаться с тобой?

Удивляясь самому себе, Паз снова сел.

— Хочешь получить совет? — спросила Джейн.

— Разве у меня есть выбор?

— Конечно. Если твоя жизнь совершенна, ты не нуждаешься в советах. Так говорят йоруба.

Джимми немного подумал.

— Ладно. Какой же это совет?

— Делай то же, что и я. Прекрати вести себя по отношению к матери как ребенок. Пойми ее. Люби такой, какая она есть. И своего отца тоже.

— Что? Этого ублюдка?

— Он твой отец, а ты уже не мальчик. Ты большой, сильный коп. Героический коп. Ты выступал по национальному телевидению. Твоя приятельница Дорис напишет липовую, но правдоподобную книжку обо всем этом деле, и ты будешь ее главным героем. Об этом сделают фильм. Кубинская община в полном составе станет благодарить тебя, парня, который поймал негодяя, убившего Тересу Варгас. Ты не думаешь, что история о твоем отце так или иначе выплывет наружу?

Паз об этом не подумал. Холодный пот страха выступил у него на лбу. Джейн продолжала:

— Ты должен посмотреть ему в глаза и простить его. Если он от тебя отречется, что ж, его дело, а тебе вовсе незачем таскать это дерьмо с собой всю оставшуюся жизнь. У тебя есть брат и сестра, дети твоего отца. И есть мачеха. Они могут кое-что сказать по этому поводу.

— Спасибо за совет, — произнес он безразличным тоном, а Джейн долго, очень долго смотрела ему прямо в глаза, словно ожидая чего-то, потом закрыла глаза.

— Привет тебе. — Она встала и зевнула. — Послушай, Паз, за эти четверо суток я спала не больше двух часов. И собираюсь спать до тех пор, пока не проснется Лус. Поговорим потом. Доброй ночи.

С этими словами она ушла к себе в спальню и захлопнула дверь.

Паз медленно проехал по городу к своему дому; он принял душ и лег в постель. Некоторое время он прислушивался к беспорядочным обрывкам мыслей, внушаемых… Как она там его называет?.. Вроде бы грел, пошел он к такой-то матери!.. Словом, внушаемых демоном: помешанная сука, белая девка, ничего нельзя понять, не собирается он заниматься всем этим дерьмом, надо найти другую женщину, надо уехать из этого места, бросить ко всем чертям ресторан, с какой стати идти к вонючему Йойо, чушь собачья, он плюнет мне в рожу… Но тут на него навалился сон, глубокий и беспробудный.

Наутро он обнаружил, что вокруг дома собралась толпа репортеров с телевидения, жаждущих интервьюировать и снимать его. Паз улизнул от них и уехал в Рощу, к гаражу на Гибискус-стрит, думая по дороге о том, что никуда он отсюда не денется, превратится в старого копа с мордой, как у черепахи, ему стукнет шестьдесят; одиночество, мимолетные услуги несчастных шлюх и безнадежное отсутствие женщины, которая любила бы его так, как любила Джейн Доу своего мужа-демона. Он думал о том, что сказала ему Джейн накануне вечером.

Он нашел квартиру Джейн пустой, свободной от всех вещей, кроме мешков с мусором, сваленных на полу. Паз почувствовал мгновенное облегчение, смешанное с… нет, он не собирается отправляться к Йойо именно сегодня. Для начала он должен взять неделю отпуска и слетать на пару дней в Бимини, сбежать от репортеров, познакомиться, если повезет, с какой-нибудь девушкой в бикини, самой обыкновенной девушкой без всяких космических дарований, которой нет особого дела до него, а ему — до нее, лишь бы приятно провести время…

— Эй, Паз!

Он вышел на крыльцо. Она была там и Лус тоже, они прощались с соседями: крупной, похожей на хиппи женщиной и двумя ее детьми-мулатами; пришла и беременная Доун со своим годовалым сынишкой. Все были искренне огорчены отъездом Джейн и плакали. Джейн поднялась на несколько ступенек по лестнице.

— Ну что, Паз, какова она, реальная жизнь? — весело спросила она. — Ты подумал о том, что я тебе вчера говорила?

— С жизнью вроде все в порядке, — ответил он, пропуская мимо ушей второй вопрос. — Вот пришел проводить тебя.

С этими словами он вручил ей бутылку шампанского.

— Спасибо. Я должна разбить ее о борт корабля?

— Не обязательно.

— В таком случае я просто выпью ее нынче вечером. Можешь ты оказать мне любезность?

— Все, что угодно, — с некоторым подозрением ответил он.

— Отвези нас в порт и помоги погрузиться, а потом забери «бьюик» и отдай кому-нибудь из нуждающихся.

— Нет проблем, — уже с легким сердцем сказал Джимми.

Так и было сделано, а потом Джимми и Лус стояли на пристани и ждали, пока Джейн разберется с вещами и с приборами управления шхуной. Наконец она вышла из рубки на палубу, и Паз передал ей Лус из рук в руки. На Джейн была оранжевая куртка, и она сразу надела на Лус ее миниатюрную копию.

В этой куртке, синей футболке, бермудах цвета хаки и модных темных очках Джейн смотрелась неплохо. Прощай, Джейн, подумал Паз. Грустно, что ты уезжаешь, но, с другой стороны, это, пожалуй, к лучшему.

— Мне одной не справиться с парусами, остановлюсь в Уотервее и найму себе в помощь кого-нибудь из безработных моряков. В крайнем случае, буду держаться близко к берегу до самого Нью-Йорка. Главное для меня — почувствовать наконец палубу под ногами.

Она сошла на пристань и поцеловала Джимми легким поцелуем. Потом вернулась на палубу, и скоро Джимми услышал стук включенного дизеля, выхлопы мотора, работающего на холостых оборотах, и почувствовал запах отработанных газов. Джимми отцепил причальный канат, аккуратно и быстро свернул и закинул на борт. Судно начало медленно отходить от пристани. Джимми смотрел на зеленую воду, на которой плясали темные тени. Несколько дюймов, фут, больше фута. Джейн стояла у штурвала, свет золотил ее волосы. Джимми внезапно ощутил огромное желание перепрыгнуть с причала на палубу, плюнуть на все и провести остаток жизни с этой женщиной. Джейн подняла очки на голову, и он увидел ее глаза, зеленые, как вода. Паз решил, что она поняла, о чем он подумал. Но порыв уже прошел, оставив ощущение горькой пустоты.

Три фута, потом десять. Джейн повернула штурвал. Нос шхуны уже вышел за пределы портового бассейна. Последний взгляд. Джимми не мог определить выражение ее лица — то ли это была радость, то ли что-то другое. Во всяком случае, она послала ему воздушный поцелуй, а Джимми стоял на пристани и смотрел, как Джейн Доу спасается бегством по воде.