Тропинка в зимнем городе

ТРОПИНКА В ЗИМНЕМ ГОРОДЕ

К ночи похолодало, и улица обезлюдела. Ее жиденько освещали редкие фонари.

Окраина ли это? Ответить трудно. Ведь уже и на окраинах северного города, где еще недавно были пустыри, строили теперь многоэтажные каменные дома.

И ближе к центру поднялись новые кварталы зданий, сияющих россыпью огней, — это были самые высокие, самые красивые дома, на которые, случалось, с почтением оглядывались даже приезжие люди из Москвы и Ленинграда, из других именитых и славных городов.

Но вдруг эти новые кварталы прерывались, расступались, оставляя опушки и просеки: там тянулись цепочки стародавних деревянных домов, огороженных заборами, из-за которых потявкивали дворовые псы, а иногда доносилось и протяжное мычанье коров.

Это были островки прежнего уездного города — каким он был когда-то весь, из конца в конец, — и оставили их, как догадывался Ким Котков, не потому, что позабыли о них, промахнулись невзначай, и не для заповедной памяти, а для того, чтобы впоследствии возвести здесь еще более высокие и смелые строения, может быть даже небоскребы, почему бы и нет?..

Однако сейчас, попадая сюда с ярко освещенных городских улиц, человек вдруг испытывал странное чувство: будто нежданно-негаданно оказался на далекой и неведомой планете, покинутой ее обитателями.

Впрочем, сейчас Кимом владели более приятные и внятные ощущения. Он еще чувствовал прохладу и свежесть губ Эли, тесно прильнувшую грудь, которая даже сквозь заиндевелый мех ее шубы передавала горячечный и пылкий ток крови.

Он все больше привыкал к ней. С тех пор, как впервые проводил ее после уроков в вечерней школе к дому, где она жила, Ким не задумывался, как далеко зайдет у них дело. Ему было хорошо с Элей, девушка влекла его к себе определенно и сильно.

Ну, а если бы, предположим, они не сидели бы за одной партой, если бы рядом с Элей был другой парень, а с ним — другая девушка? Что же, они бы так и не нашли друг друга?

Сегодня преподавательница литературы Нина Михайловна перед всем классом прочла вслух сочинение Кима Коткова. Тема была свободная: «То, что дорого и свято». Пиши, что душе угодно. Нине Михайловне, вероятно, хотелось поближе узнать своих великовозрастных учеников. Сочинение Кима называлось «Тропинка в зимнем лесу». Он, как сумел, постарался изобразить красоту природы, которая не тускнеет даже в студеную зиму. Все сказали: хорошо написал, и с чувством, и складно, будто видишь своими глазами, и вроде без грамматических ошибок — во всяком случае на слух.

Но больше всех торжествовала Эля. Ее глаза сияли гордостью: вот какой у меня сосед по парте, вот каков мой избранник!

Ким шагал размашисто и быстро. Не только настроение было приподнятым, но и весь он, казалось, словно окреп, стал как будто уверенней, сильнее, даже вроде бы еще выше ростом.

«А Генка, наверное, уже спит, если опять не ломает голову над тем самым… да-а, тугой орешек мы взялись расколоть! Это не сочинения писать о зимних тропинках в лесу — это поважней и посерьезней».

В последнее время они с другом по общежитию Генкой ломали голову над одним изобретением. Замочек был весь на виду и насквозь понятен, но вот ключик к нему подобрать пока не удавалось. То есть был и ключик, однако они еще не определили в точности всех зубцов и срезов его бородки — ключ не лез, не поворачивался в хитром замке.

А если выразить идею в общих чертах, то друзья, Ким Котков и Гена Игнатов, решили изобрести прибор, с помощью которого можно было бы определить износ поршневой системы внутри мотора, — определить, не разбирая мотора, в момент работы двигателя, будто заглянув в него сквозь прозрачное стеклышко.

Это позволило бы заранее определить усталость сердца машины, узнать, на что еще можно рассчитывать, сколько времени можно еще спокойно эксплуатировать двигатель. О, сколько пользы это могло бы принести, если бы получилось…

«А если одного фотоэлемента тут еще недостаточно? Если нужен и другой датчик, столь же чувствительный? Скажем, прибор, измеряющий наличие перемолотой железной пыли в смазке, в масле…»

Эта неожиданная мысль подстегнула Кима. Хотелось ринуться в бег, уже не останавливаясь, не переводя дыхания, бежать до самого общежития, ворваться в комнату: «Генка! Вставай, черт, есть идея…»

Впереди, у перекрестка, притормозил встречный ночной автобус, натужно, со скрипом переломил створчатую дверь, высадил одного человека и — вжик — на скорости промчался мимо, обдав бензиновым духом.

И еще не успели исчезнуть его красные огоньки, как в переулке, сбегающем под гору, послышался отчаянный женский крик:

— О-ой!.. Помогите!!!

Ким, вздрогнув от неожиданности, застыл на месте. «Напали на девушку… оравой… хотят… Что же делать? Бежать туда, на крик… или, наоборот, бежать в другую сторону, домой, будто ничего не слышал?»

В груди сильно колотилось сердце.

«Я боюсь, боюсь…» — сверлила душу и холодила лопатки противная, докучная мысль.

«Кто знает, что там за люди, сколько их… что могут сделать, на что решиться…»

— Помогите!.. — снова послышался крик. И оборвался вдруг. Похоже, зажали рот, сдавили горло.

Ким выхватил из кармана куртки кожаные перчатки, натянул на трясущиеся руки. И сразу же почувствовал: кулаки стали тяжелыми, будто литыми.

Он бросился с горы, как в бездонный омут: сердце, только что замершее в минутном страхе, зажглось удалью.

От стены ближайшего дома метнулись две тени — к нему, навстречу.

Ким заорал изо всей мочи:

— Лейтенант, наперерез!

Даже сам изумился, откуда взялись вдруг эти слова.

Потом, как разъяренный медведь, навалился крупным своим телом сразу на двоих: кому-то сунул кулаком в рыло, а кого-то пнул ногой.

«Нет, крик был дальше — эти, вероятно, на стреме».

Не останавливаясь, бросился вперед. Отваги прибавилось, потому что заметил: парнишки еще молодые, не заматерелые бандюги, с этими он, пожалуй, справится.

Частый стук каблуков по дощатым мосткам, очищенным от снега, был слышен впереди. Однако никого не было видно. Ким сбавил прыть. «Ну, кажется, разбежались все…»

И едва успел так подумать, как из-за полуразобранной поленницы слева на него набросились еще двое. Ким снизу вверх поддал переднему в челюсть, и тот, вскрикнув, отлетел в сугроб. Но другой успел врезать Киму по голове чем-то тяжелым. «Кастет! Лишь бы не потерять сознание…»

Ким успел ухватить парня за руки. «Погоди, сейчас перестанешь брыкаться! Только бы дружки твои не подоспели…»

Парень запыхтел, застонал и сразу как-то обмяк.

Ким с трудом поднялся и чуть не рухнул в снег: так сильно кружилась голова. Прислонился к поленнице, сунул вспотевшее лицо в снежную шапку на дровах.

Того, что улетел в сугроб, не было видно, удрал, наверно. «Испугались милиции-то!» — подумал Ким. Порадовался, что сообразил крикнуть: «Лейтенант, наперерез!»

В угорье улицы, освещенном одиноким фонарем, опять послышался стук каблуков, но теперь этот стук приближался.

— Вы кто? — спросил испуганный женский голос.

— Лейтенант Иксов, — ответил Ким, сдерживая надсадное дыхание.

— Спасибо вам, товарищ лейтенант, — с облегчением в голосе сказала она, приблизясь. — Выручили, может быть и спасли… Ой, да у вас лицо в крови! А у меня даже носового платка нет, сумку отняли…

— У меня свой есть, вот.

Киму вдруг захотелось, чтобы эта девушка (а она была совсем еще молоденькой) и вправду прикоснулась к его лицу. Голова все еще кружилась. Волосы взмокли. Наверно, действительно сочилась кровь.

Он носком башмака шевельнул лежащего парня.

— Эй, вояка, вставай! Посмотрим, кто ты такой.

Тот приподнялся.

— Вставай, вставай! — Ким ухватил парня за шиворот и поставил на ноги. Это был юнец лет семнадцати, долговязый, чуть ниже Кима ростом, но более хлипкий. Ким выдернул у него из рук оправленную в резину свинцовую плашку.

— Ну, что теперь будем делать? Ведь за такие подвиги, кажется, не дают ни орденов, ни медалей?

— Отпустите меня… — выдавил парень.

В доме рядом, под окнами которого все произошло, вдруг зажегся свет. И даже на улице стало чуть светлее. Появились двое мужчин в телогрейках, — похоже, что отец с сыном.

— Вот, вышел было на двор по нужде, — сказал пожилой, — слышу: пыхтят, кряхтят. Неладное, думаю, дело… Разбудил Петра, давай-ка выйдем, поглядим, что там творится?

— Складно сочиняете, дядя! — вдруг отозвалась сердито девушка. — Когда на меня напали, в доме еще горел свет. А когда кричать стала, тогда и погас…

— Да что ты, касатка! — возмутился тот, но Ким подумал: врет. — Экую напраслину возводишь… Знай мы, в чем дело, сразу бы кинулись на помощь!

— Ладно, хватит, — оборвала девушка.

Но человек никак не хотел, чтобы о нем думали дурно:

— Хотя, конечно, выйти тоже опасно: улица — что яма, ни одного фонаря поблизости. Тут шпане воля вольная… Неделю назад мужика ножом пырнули. Сперва, говорят, насчет денег обшаривали. Потом вот так же кто-то нагрянул. Тогда эти гады перочинным ножом его в спину — три раза — и скрылись. Легкое продырявили. А за что?.. Может, эти самые и были! — и замахнулся на парня.

— Не я… — прохрипел парень, не поднимая головы.

— Говорю же: раздолье тут всякой шпане. А милиция не больно-то здесь показывается — ей тоже темно… Вот только если кто-то из здешних выпьет лишку да на жену погромче рявкнет…

Киму не хотелось слушать разговорившегося мужика. После вспышки и напряжения тело вдруг обмякло, налилось усталостью. Теперь лечь бы! Теплая постель в этот миг казалась ему пределом мечтаний.

— Вон в том доме есть телефон, позвоните в милицию, — предложил тот, что помоложе. — Пускай приедут и заберут.

От этих слов парень вздрогнул.

— Отпустите меня, — сказал жалобно. Повернулся лицом к Киму и — ему одному — полушепотом: — Не звоните. Отец убьет меня… Давай как-нибудь так уладим.

Ким даже присвистнул в ответ:

— Гляди-ка! Ну и ну… Ладно. Давай документ — и убирайся. Есть паспорт?

Парень молчал, понурив голову. Тогда Ким распахнул его куртку на меховой подкладке, сам сунул руку за пазуху, достал паспорт, сказал не без насмешки:

— Приличный грабитель, документ при себе держит… Не бойся, не потеряю. А если раньше понадоблюсь найдешь на заводе.

— Я знаю тебя, — вздохнул парень.

— Ну?.. Тем лучше. А теперь мотай отсюда, догоняй своих обормотов. И молись, чтоб в моей голове, которую ты проломил, добрые мысли взяли верх над злыми…

Парень, сообразив, что легко отделался, решил и вовсе скинуть вину с плеч. Завернул к поленнице, принес оттуда отнятую у девушки сумку, сказал, не поднимая головы:

— Деньги успели вытащить… но не я…

— Богата ли пожива? — спросил Ким.

— Пять рублей. Кажется, пять…

— И ради той пятерки готовы были человека убить? С кастетом ходишь? Может, еще и нож был — говори, был или нет?

— Не было…

— Кому верите? — опять встрял мужик. — Не отпускайте его — звоните в милицию.

— Ладно, теперь далеко не сбежит: паспорт у меня.

— Отдай обратно, а? — сказал парень, опять полушепотом и как бы намекая, что лучше отдать, а не отдашь — потом раскаешься.

Но Ким будто и не заметил этой тихой угрозы:

— Вместе с дружками придешь за своим паспортом. И за кастетом тоже. Торжественно вручим — на собрании…

— Я работаю в редакции газеты, — сказала вдруг деловым тоном девушка, — если понадоблюсь, спросите Светлану Туробову. Запомнили? Туробова…

Когда парень, понурив голову, сгорбившись, поплелся прочь, она спросила:

— Вам, кажется, плохо?

— Чуть-чуть… — А говоря по правде, Ким еще чувствовал на голове тяжелый ком свинчатки.

— Знаете что? Пойдемте к нам!

— Зачем же… Я лучше к себе домой. Добреду как-нибудь…

— Нет-нет, пойдемте! Здесь совсем близко. Хоть йодом зальем, чтобы не было заражения крови.

— Ну, разве что йодом…

Девушка взяла Кима под руку, напоследок оглянулась на истоптанный снег, сказала грустно:

— А утром люди заметят кровь на снегу. И сразу поймут: опять ночью преступники подстерегли жертву — и опять, наверное, ушли безнаказанно…

— Может, засыпать? — предложил Ким.

— Нет. Пошли.

Шагали молча, потом девушка снова заговорила:

— Я уже назвалась — меня зовут Светой.

— А меня Кимом.

— Ким… Теперь редкое имя. Его наши комсомольские дедушки придумали. Спасибо вам, Ким.

— За что?

— А кто знает, что бы эти мерзавцы сделали, если бы не вы… Вы что, правда — лейтенант?

— Такой же, как вы полковник, — рассмеялся Ким. — Я на механическом заводе работаю.

— Но вы так уверенно командовали…

— Сам не знаю, как получилось. Хотел навести страху.

— Вам это удалось. А вы сами — очень смелый человек.

— Если честно — не уверен… ведь сначала… одним словом, пришлось подхлестнуть себя.

— Вы ведь не могли знать, что тут происходит, кто такие, сколько их…

— Говорю же: сначала сам испугался. Впрочем, это нормально — чувство самосохранения. Просто его иногда нужно преодолеть… А совсем бесстрашным я бываю разве что во хмелю.

— Теперь-то трезвы?

— Трезв. Но слышать равнодушно крик женщины — не могу, нет…

— Вот как! — удивилась Света. — А если бы кричал мужчина?

— Тогда не знаю, — улыбнулся Ким.

— Однако драться вы горазды.

— Умею маленько. Боксером был.

— Таких великанов разве берут в боксеры?

— Берут. Высшая весовая категория.

— Такими ручищами, да еще если надеть боксерские перчатки… пожалуй, и медведя можно свалить.

— Не знаю, не пробовал. А люди иногда валятся, — в нокаут… только перчатки совсем не для этого.

— Вы сказали, что были боксером? А теперь?

— Пришлось оставить ринг. Подвернул как-то палец, травма — всякий раз стал ушибаться.

— Теперь не ушиблись? — В голосе девушки слышалась забота.

— Кажется, нет.

Навстречу им шагал какой-то мужчина.

Ким невольно напрягся опять, готовый к обороне.

— Папа? Это ты? — вдруг радостно воскликнула девушка.

— Света?! — сразу же отозвался встречный.

По голосу его можно было догадаться, что человек уже сильно переволновался, и лишь теперь, увидев дочь живой и здоровой, немного успокоился.

— Ждали, ждали… дай, думаю, хоть до автобусной остановки добегу.

— О, теперь я под надежной охраной! — совсем повеселела Света, и отзвука пережитого испуга уже не было в ее голосе. — Папа, это — Ким. А моего папу зовут Николаем Васильевичем… — Она умолкла, будто соображая, надо ли сразу сообщать о происшедшем.

Но отец и сам почуял неладное. А пожимая руку Кима, наверняка заметил на лице юноши след сочащейся крови.

— Что случилось? — тревожно спросил Николай Васильевич.

Света на ходу рассказала вкратце.

— Вот черт… Развелось шпаны… Света, милая, я же тебя просил: не ходи ты одна в такой поздний час!

— Но, папа, что же мне по вечерам, так и сидеть у телевизора? Еще успею, когда выйду на пенсию… — Голос девушки был по-прежнему весел, и Ким понял, что она и впредь не будет вечерами спешить домой.

А город вокруг спал спокойным сном. В чистом зимнем небе плескались звезды.

Они открыли калитку, взошли на высокое крыльцо, миновали сени.

В просторной комнате, светлой и теплой, их встретила бабка, старенькая, вся в морщинах, но, судя по всему, еще довольно крепкая. Костлявой узловатой рукой подперла щеку, обратилась к Свете с жалобой и укором:

— Совсем извелись, дожидаясь… Уж я и говорю: Коля, выйди-ка, взгляни, не случилось ли чего…

— Что же со мной может случиться, бабуля? — ответила Света, прижимая к груди старушку.

— А молодец этот зачем пожаловал?

— Он с автобуса спрыгнул, поскользнулся и упал. Вот я и привела его… — затараторила Света, делая глазами знак мужчинам, чтобы молчали. Сама же быстро разделась, пошла за аптечкой.

— Эх, милок, чего же ты так скачешь? Не белка ведь… — проворчала бабуля, зорко снизу вглядываясь в окровавленное лицо Кима. Похоже, что она не очень-то верила их словам.

— Мама, ты ложись, мы тут сами разберемся, — сказал Николай Васильевич.

— Ладно, ладно. Ужин на кухне, на столе, — ответила бабка. — Надо же эдак свалиться… Полезу, ино, на печку.

Света вернулась, еще раз осмотрела голову Кима.

— Папа, позвони в «скорую помощь».

Кусочком ваты, смоченной в теплой воде, она снова протерла рану. Руки девушки были мягкие, прохладные и очень нежные. Киму даже захотелось, чтобы она как можно дольше не убирала их от его лица.

Теперь, при ярком освещении, когда девушка сбросила свою искристую черную шубку и белую шапочку, Ким разглядел ее узкое лицо, белизна которого была подчеркнута смолью коротко остриженных волос, — лицо это показалось ему даже как будто знакомым, но он никак не мог вспомнить — где и когда его видел. Он оглядел комнату.

Значит, собственный домик, как и у многих еще в этом городе. Пианино стоит; наверное, Света играет: пальцы у нее длинные, как говорится — музыкальные. Полки с книгами во всю стену.

Кима вдруг охватило непонятное чувство стыда. «Ну, зачем я сюда пришел? Чтобы покрасоваться: глядите, дескать, какой я герой… А они поймут это, нет-нет, пора уходить, сейчас же, немедленно…»

Окошко с улицы пронзил яркий луч фары, послышалось фырканье автомобиля.

— «Скорая» приехала, — сказала Света. — Папа, выйди к ним, а мы сейчас… еще немножко йода…

— Большое спасибо, Света, за ваши заботы, — сказал Ким. Он обрадовался, что приехала «скорая», и появился благовидный предлог уйти. — Только я думаю, после ваших рук врачам уже нечего будет делать. Еще наорут — зачем вызывали…

— Будет и им работа, — ответила серьезно девушка.

На улице, возле машины с красным крестом, она сказала отцу:

— Папа, я тоже поеду — провожу Кима до больницы.

— Может быть, я? А ты ложись, отдыхай…

— Нет. Я все равно не засну… Ты не беспокойся. У них будет еще какой-нибудь вызов — и подбросят. Верно, товарищ шофер? — наклонилась она в окошко к молодому водителю.

Тот, растерявшись, пообещал.

Ким начал было отговаривать Свету от этой поездки — мол, я не ребенок, доберусь один, — однако девушка уже сидела в машине. И хотя ему было неловко перед врачами и водителем, но вместе с тем была и радость, была даже гордость, от того, что едет рядом с такой красавицей.

Иногда их взгляды скрещивались в зеркальце шофера, — но сразу же разбегались в непонятном еще и возникшем вдруг испуге.

Уже в больнице, когда зашивали рану, Ким весело перешучивался с женщинами — врачами: мол, вы там поаккуратней стяните кожу, чтобы лицо мое не перекосилось, ведь когда-нибудь и жениться настанет пора, невесту выбирать, так чтоб и ей — не с горя…

На той же «скорой» его доставили прямо к общежитию.

Прощаясь, Светлана сказала весьма деловито:

— Похоже, что вам еще предстоит встреча с этими типами, которые вчетвером охотятся за пятеркой… Я имею в виду официальную встречу. Так не забудьте позвать и меня. Не только как потерпевшую, но и как журналистку — мне это интересно.

— Ладно. Обязательно приглашу.

— Я работаю в «Юности Севера». Отдел культуры. Спросите Свету Туробову.

Машина умчалась, ее красные огни скрылись за поворотом.

Генка спал на кровати одетым, в свитере, положив ноги в ботинках на стул. Едва Ким открыл дверь, он вскочил, сна как ни бывало, сказал сердито:

— Долгонько ты нынче. И не предупредил даже… Что, Элька впилась — не вырвешься?

Но тотчас заметил повязку на лбу друга. И лицо Генки, измятое во сне, заострилось в тревоге.

— Никак дрался?!

— Пришлось выручать одну девицу, которую торэ-йорэ пытались обчистить…

— Какие торэ-йорэ?

— Ну, так у нас шустрых юнцов зовут… — Ким в нескольких словах рассказал о случившемся, швырнул на стол свинчатку.

— Фью-у! — присвистнул Генка Игнатов. — Легко же ты отделался… Такие торэ-йорэ могли и убить. Надо бы найти на них управу!

— Что-нибудь придумаем, — сказал Ким, укладываясь в постель. У него сильно болела голова, будто раскалывалась пополам, особенно левая сторона от скулы и выше.

— Ким, а кто они такие? Ну, эти, сегодняшние… Впервые на такое дело пошли? Или уже привычные к крови, как медведь-шатун?

— Разузнаем. Вот тогда и решим, что с ними делать. — Ким обеими руками сжал виски. — Башку совсем раздирает…

— Может, погреть?

— Давай попробуем.

Гена включил рефлектор: большой сверкающий глаз вскоре заполыхал цветом спелой земляники. Ким подставил голову. Почувствовал жар и жженье. Но боль не утихала, а лишь перемещалась, блуждала.

— Не помогает? — беспокоился Гена.

— Нет… будто сверлит.

— У-у, сволота! — сжав кулак, Генка погрозил невидимым врагам.

— В кармане куртки — лекарство, в больнице снабдили… дай-ка его.

Выпил сразу три таблетки анальгина.

— Ты, Кимка, лишнего не пей, а то заснешь — и не проснешься, привет…

— Проснусь я. Вот заснуть бы.

Вскоре боль оставила висок и, слабея, равномерно разошлась по всей голове. Порой зажимало череп, будто стягивали стороны на болтах, а потом слабили гайки. Снова полегчало.

— Отпускает?

— Да, маленько…

— У тебя, наверное, сотрясение мозга.

— Молодец. Врач такой же диагноз поставил, что и ты.

— На больничный сядешь. Учебу запустишь.

— Догоню.

— В ближайшее время один по городу не ходи: могут выследить — и прижать в темном уголке… Мы тебя будем встречать после уроков и провожать.

— Так ведь я, Ген, не девчонка, не барышня.

— Я лучше соображаю, как надо. А Эля пускай на автобусе ездит.

— Знаешь, Гена, та девушка, за которую я заступился на улице, она в газете работает.

— Да ну! — поразился дружок. — В молодежке?

— Там. Велела позвать ее, когда будут разбираться с этими… впрочем, она — потерпевшая, и так вызовут.

— Интересно! Может, она про все это в газете напишет? И про тебя тоже.

— Не знаю, стоит ли…

— Обязательно надо. Прежде всего, об этих торэ-йорэ: чтобы дать им по рукам, чтобы перестали наш город срамить и людей тревожить… А не испугается она написать?

— Похоже, что не из трусливых.

— Мы ей тоже охрану можем организовать, Кимка, на общественных началах.

— Можно, конечно. Лично я готов.

— Дела-а… Ну, хватит болтать. Будет и завтра день. Тебе сейчас непременно нужно заснуть.

Гена погасил свет, лег, притих.

Надо заснуть. Обязательно надо. Надо отключиться от всяких дум, как бы важны они ни были. Надо совсем перестать шевелиться, расслабить каждую мышцу, вот так. Опять голову пошло сверлить. Все вертится, как водоворот в омуте, дыра перемещается туда-сюда…

Когда Киму было тринадцать лет, они с дружком решили по весне сбежать из дому. Собирались добраться на своем плотике — из реки в реку — до Черного моря, а там наняться юнгами на какой-нибудь корабль, который плавает во все страны мира. Для начала — Гонолулу, Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро… Из нескольких бревнышек соорудили плот, принесли еды и воскресным утром, в самую рань, оттолкнулись, поплыли. Но был паводок, и большая стремительная вода сразу же кинула их в водоворот, раскрутила плотик, будто волчок. А к берегу уже не вернешься — шесты не достают, хоть плачь… Долго же их вертело в той омутине. До сих пор еще, даже с закрытыми глазами, видишь похожие на воронки жуткие темные дыры… Слава богу, плотик сам собой прибился к берегу. Поплакали и перестали. Вместо океана пришлось потом довольствоваться усохшей Сысолой…

«Эля небось седьмой сон уже досматривает… Если б не пошел ее провожать, все иначе бы вышло. Рассказать ли ей об этом ночном происшествии, о Светлане?.. Ох, проклятый водоворот, опять крутит… В школу завтра не пойду. Эля навестит в общежитии… И работать едва ли смогу… А вдруг кто-нибудь подумает, что по пьянке случилось, по голове стукнули?.. Как черны и горячи глаза у этой Светланы. А брови похожи на крылья ласточки, будто взмывают в небеса… Значит, она решила не обращаться в милицию? А могла бы, имеет полное право… Вчера в полдень уже позвякивала капель. Скоро весна… И мои мысли похожи на эту капель: вытекают по капельке из тающего на крыше снега… Надо заснуть, пересилить себя и заснуть. Но легко сказать это, а смоги вот усни… А Генка — тот может, вон как храпит…»

Ким нащупал на столе пакетик, принял еще таблетку анальгина. Лекарство опять притупило боль, но взамен откуда-то сразу же и еще яростней набросились думы.

«Меня когда-нибудь вовсе пристукнут за эту готовность спасать любого и каждого. Долго ли живу в городе, а уже не первый раз мучаюсь по этой причине…»

А как он стремился сюда, в город! Думал: коли силушка есть и разумом бог не обидел — всего достигну. Подучусь, стану большим человеком, а став знатным, известным, много добра сделаю людям… Но город пока не больно-то жалует Кима… С первого дня все и началось. Только приехал сюда из тайги — вдруг страшная боль в животе. Знакомые думали, что он надорвался, стали трясти, вытягивать, править. Но боль обострялась. Вызвали «неотложку», в больницу отправили. Там бултыхнули в ванну и сразу же — на операционный стол. Аппендицит оказался. Доктор потом сказал: «Не попади ты нынче в больницу, все, конец, ничем не помочь…» «Значит, спас меня город! — радовался тогда Ким. — Он бережет меня для больших дел, и потому не дал умереть!» Ким поступил в вечернюю школу, в девятый класс, для этого пришлось сдать два экзамена: много времени прошло после восьмилетки, может, все уж и позабыл начисто… Но сдал хорошо.

Надо было искать работу и жилье. Деньги, заработанные в лесу, таяли. Знакомые уже косо и подозрительно посматривали на него.

А работа по сердцу не находилась. Кое-что предлагали, но нет — не мечта жизни… Слонялся без дела. Иногда заглядывал в ресторан: возьмет кружку пива и сидит над нею весь день. Какие только думы не лезли тогда в голову! Город принял и спас, а теперь не желает знать… Податься обратно в родные места? В село, в тайгу? Конечно, если вернется — опять будет в почете, там его ценят: был ведь комсоргом на лесопункте, у вальщиков леса. Членом райкома комсомола. Собирались даже взять его туда на работу инструктором… Но он решил — в город, только в город. Учиться, приобщаться к культуре. И вот — приобщился…

Тяжело, когда человек чувствует себя одиноким и никому не нужным.

Наконец Ким решился. Пошел наниматься на самый большой в городе завод — механический, где собирали дизели для предприятий лесной промышленности. Марку завода знали по всей стране. Зашел прямо в партком, обратился к секретарю, светловолосому, с пытливым взглядом мужчине:

— Я комсомолец, технику знаю — работал в лесу, в армии служил танкистом. Хочу работать на вашем заводе. Помогите устроиться.

Тот прервал разговор с каким-то узколицым парнем, сидевшим рядом в кресле:

— Во как! А может, вам сперва в отдел кадров заглянуть? По коридору направо…

— Я уж в десяти отделах побывал, — ответил Ким. — И везде один ответ: «Не требуется. Штат укомплектован».

— А что это у тебя за синяк под глазом? — спросил вдруг парторг с хитрецой.

— Сказать, что упал — не поверите… На свадьбе врезали, когда пытался драку разнять…

— Разнимал ли?

— Правду говорю… После больницы силенок было еще маловато, вот и нарвался.

— А кем ты служил в танковых войсках? — спросил молчавший до сей поры худощавый паренек.

— Дизелистом на «пятьдесятчетверке».

— Ну?! — обрадовался тот. И обратился к парторгу: — Виль Николаевич, разрешите, мы подробнее побеседуем…

Так он познакомился с бригадиром Геннадием Игнатовым.

Теперь Ким никак не мог пожаловаться на одиночество.

Вот только голова болит… ну и пускай болит! Анальгина-то вон еще целая пачка… Конечно, если бы не кинулся на этот девичий крик, все было бы в порядке с его головой… Только было бы?.. С головой — может… А с совестью?..

Когда Света вернулась домой, отец еще не спал.

— А парень-то вроде надежный, — сказал Николай Васильевич. — С таким можно идти к медвежьей яме… На заводе, говоришь, работает?

— Так представился.

— Честно говоря, я и сам так сразу подумал. Заводской люд всегда смелее и крепче, чем мы, дряблая канцелярия…

— Отчего же?

Николай Васильевич задумался на миг, пригладил седину на затылке:

— Как бы тебе сказать?.. Я думаю, что заводской рабочий уверенней всех стоит на ногах. И всегда чувствует локоть друга — сколько их рядом. Что ни случись, придут на помощь — у них добрая спайка. А когда человек уверен в поддержке товарищей, он и сам смелее становится, даже в тот момент, когда остается один — как сегодня…

— Но ведь у нас всюду работают сообща, в коллективах.

— Так бы оно так… Только не у всех результат этой работы можно рукой пощупать. Иной за целый день нацарапает бумажонку, а к вечеру, уходя домой, выбросит ее в мусорную корзинку — завтра другую, мол, напишу… Такой работой душа не утешится. Такая работа только гноит сердце. Но зарплата идет…

— Папа, знаешь, я тоже бумажки на работе пишу, и бывает, что тоже приходится бросать в корзину, а завтра начинать все сначала… И зарплата мне тоже идет. Может быть, по твоим раскладкам, и мне нужно оставить свою профессию — журналиста, — идти на завод, тракторы делать? Впрочем, для этого надо еще переучиваться…

— Нет, я не о том… при чем здесь газета? — поспешил сгладить остроту разговора отец. — Газета — дело настоящее, полезное!

Здесь был один секрет. Николай Васильевич работал в народном контроле и, случалось, сам пописывал в газеты: его заметки отличались дотошностью и едкостью, но страдали иногда несовершенством стиля — и тогда дочери приходилось править странички отца, но совсем чуть-чуть: там запятая, а там двоеточие, а там лишь фразу переписать, повернуть ее другим концом… смысл же оставался прежним, а факты неопровержимыми.

Уже в постели Светлана долго думала о происшедшем, о словах отца. Поймала себя на досадливой мысли о том, что она, хотя и считается заправским журналистом, совсем не знает жизни рабочих. Ее всегда тянуло к художникам, писателям, артистам. И, уже работая в газете, она стремилась писать о них — тем более что была сотрудницей отдела культуры. Идти к рабочим побаивалась: они казались ей грубоватыми, да и, если сказать по правде, она не надеялась обнаружить там что-либо интересное. Станки, детали, нормы… все это, разумеется, нужно, очень нужно, однако ни у пишущего, ни у читающего, по ее мнению, не могло затронуть сердце.

А теперь вот, при обстоятельствах столь необычных, ей довелось познакомиться с заводским парнем. Ну, и что же?.. Разве это имеет какую-нибудь связь с ее журналистской работой? Вовсе нет. Тут случай, увы, вполне житейский…

Но Светлана чувствовала, что этот житейский случай, даже теперь, когда миновал испуг, надолго растревожил ее, и едва ли она сумеет все позабыть и успокоиться.

«Кто? Что? Почему? Зачем?» — от этих вопросов ей уже не уйти, как не уйти вообще от любой попытки понять и осмыслить жизнь.

«Попался… Что же теперь будет? Вчетвером одного фраера не сумели прижать! — Валера заскрежетал зубами от обиды и злости. Он шагал к своему дому через весь город, к противоположной окраине. — А Габэ — подонок, сразу слинял… Что бы ему, когда этот заводской на меня навалился, не вломить ему сзади, сверху? Все было бы шито-крыто. А теперь?..»

Валера поперхнулся кашлем, но даже кашлять ему было трудно, так саднило грудь. Привалился к забору, чтоб отдышаться.

«Кажется, гад, отшиб что-то… может, сердце сдвинулось с места, левый бок как раз и болит».

Валерий подумал об отце и весь сжался, по телу пошла холодная дрожь. Если узнает отец…

«А если в тюрьму упекут? В колонию, вроде той, где служил отец: бараки за двойной оградой, тын из длинных бревен, а сверху колючая проволока. Он помнил, как люди выглядывают из-за такой ограды — глаза у них тоскливые, жалкие, человек на волю рвется, но до воли далеко…»

Нет, он не хочет туда!

«Может быть, лучше сейчас спуститься к реке да нырнуть головою в прорубь? А что, долго ли? Плюх и — готово, как говорится, концы в воду. Но тогда эти трусы, дружки, все на него свалят: вот, дескать, кто виноват, раз сам в прорубь полез… Но, может, я исчезну бесследно, а они смолчат? Будто ничего и не было? Кто на них покажет?»

Теперь, когда его уже не держала за ворот железная рука заводского парня, он клял себя за то, что отдал ему паспорт. Ведь можно было разорвать, или выманить на миг, или вырвать из рук и удрать!

«А если я утоплюсь, пожалеет ли обо мне хоть одна девчонка? Та же Маро… Как же, пожалеют они, эти стервы! Кто-то другой протянет рюмку, погладит по коленке — и готова. Еще меня же обматерят, мол, бестолочь, лопух — сам влип и других чуть не подвел… Нет. От них ни жалости, ни помощи… Отец, только отец может помочь. Пускай сходит, замолвит словцо, поднажмет, где надо».

Перед глазами Валеры замаячил крупный отцовский кулак.

«Пахан, конечно, изобьет страшно… но ничего… лишь бы от тюрьмы спас».

Во дворе, злобно лая и звякая цепью, рванулся к калитке Портос. Но, узнав хозяина, тотчас умолк. Валерий своим ключом открыл дверь, мягко ступая, прошел к себе. Нажал кнопку настольной лампы. Желтый свет залил угол комнаты. Все на месте: магнитола «Рига», которую отец купил недавно, в день семнадцатилетия. На этажерке — шеренга книг, сплошь фантастика и детективы.

Подошел к шкафу, погляделся в зеркало. Белолиц, красив, с русыми волосами модной стрижки. Глаза невелики, но остры. «Валерка, возле тебя я теряю рассудок…» — так еще вчера говорила ему Маро, из-за которой он, в сущности, так по-дурацки и влип.

Тронул грудь, задержал дыхание — боль там не унималась. «Сильный, гад… искалечил всего», — подумал он горько.

— Ну, какую сегодня кралю так поздно пас? — послышался вдруг голос отца. В нем не было злых ноток: за этот раж к девицам отец не осуждал сына. Наоборот даже: Валерий однажды слышал, как отец, самодовольно посмеиваясь, хвалился перед гостями его подвигами и добавлял, что хорошо, мол, это — не будет торопиться с женитьбой.

Валерий обернулся. Отец стоял в проеме двери, перекрыв его ввысь и вширь, лукаво ухмылялся.

— Опять новый кадр? — повторил Пантелеймон Михайлович и перенес свое большое гладкое тело в комнату, прикрыл за собой дверь.

— Да, — ответил Валерий вяло, но даже и это крошечное усилие отозвалось в груди острой болью.

— Голос сел. Ты что, дрался?

— Да, маленько.

— Опять небось выпил — конечно! Ух бы тебя…

Валера, ничего не ответив, опустился на стул, еще ниже опустил голову.

— Да ты что — онемел совсем? — уже жестче сказал Пантелеймон Михайлович и с силой запрокинул голову сына. Тот застонал. И встревоженное сердце отца не смягчилось, а скорее ожесточилось от этого стона. Он топнул ногой, закричал:

— Говори! Чего молчишь?

«Если сразу все расскажу, может убить сгоряча», — подумал Валерий, отпрянув и проворно вскочив со стула. Встал против отца, затравленно озираясь по сторонам. Заметил на столе молоток с долгой рукоятью и чуть успокоился. Он знал, что хотя отец и страшен в гневе, но в душе — порядочный трус, и если припугнуть самого — присмиреет мгновенно.

— Я, батя, влип…

— Что случилось? — Пантелеймон Михайлович насторожился.

— Мы хотели у одной девицы призанять деньжонок… но нас поймали.

Пантелеймон Михайлович оцепенел от этих слов и будто речи лишился на миг. Потом зашипел растерянно, опять переходя на крик:

— Ну, гаденыш! Вот уж на что решился? Столько денег вымогаешь у меня, у матери, а все еще мало?

На крик прибежала мать: широколицая, с крупными челюстями женщина.

— Бог свят, что же вы на ночь глядя раскричались? Что уж опять стряслось?

— Позор! На мою голову, на всю семью позор — вот что случилось! — орал муж. — Сын на большую дорогу вышел — грабить… Слышишь ты? Наш ненаглядный сынок — ночной грабитель. Засыпался, поймали… — Пантелеймон Михайлович теперь уже сам стонал от сердечной боли. Приник лицом к стене, в отчаянии стукнулся лбом.

— Ой-ой, спаси господь! — вперившись глазами в сына, запричитала мать. — Да ведь поди, неправда это, а, Валер?.. — спросила она с мольбой. — Ты ведь пошутил, нарочно сказал, спьяну, да ведь?

— Правда это, мама.

Мать обеими руками схватилась за грудь и, мгновенно обессилев, опустилась на диван.

— Ой, убил ты меня, Валера, — бормотала она, тяжело дыша. — Ой, умру я сейчас…

— Зверь! Людоед! — вскрикнул отец и со сжатыми кулаками набросился на Валерия.

Но тот отшвырнул его от себя, схватил со стола молоток, сказал сдавленным голосом:

— Если приблизишься хоть на шаг — садану… мне теперь все равно.

Пантелеймон Михайлович, осекшись, бессмысленно и растерянно заморгал.

— Спасибо, дорогой сынок… — в отчаянии пробормотал он. — Спасибо на добром слове. Слышишь, Павла? Слышишь, как разговаривает наш сын со своим родителем?

В душе Валерия вспыхнула вдруг лютая ненависть к ним обоим. Он подумал, что они волнуются и горюют не столько из-за него, сколько из-за себя. Особенно отец. Конечно, ведь если такой слух пойдет — у Кызродева, мол, сын на грабеже попался…

Но он тут же сообразил: «Стоп, вот на этих струнах и нужно играть…»

— Расскажи хоть толком, что и как было? — спросил немного погодя Пантелеймон Михайлович.

— Ничего особенного… Сидели в ресторане, пили… как обычно, чуток не хватило… Карманы у всех опустели. Девчонок оставили там, а сами пошли — сказали, воздухом подышать… Одного мужика облегчили на десятку. Показалось мало… подошли к девице… ну, а та крик подняла… появился откуда-то заводской парень, расшвырял нас, всех четверых…

— Один? — с удивлением переспросил отец.

— Да… Другие-то смылись, бросили меня, гады!

— И этот человек знает тебя?

— Знает… он паспорт мой взял.

— Паспорт взял? — Пантелеймон Михайлович опять застонал. — Ы-ы-ы… — И снова вскипел вдруг: — Хватит! Сейчас же выметайся из моего дома, чтоб ноги твоей больше не было тут… Слышишь, ублюдок?

Кызродев не мог больше сдерживать гнев. Он орал, плевался, топал ногами, вконец перепугав Павлу Васильевну. Жена, превозмогая свой извечный страх перед мужем, подошла к нему:

— Паня, успокойся… надо по-хорошему все обдумать… Так-то вы ведь и убьете друг друга! Паня, Валера…

— Замолчи! Сейчас я его… Ты на меня с молотком, подонок? А если я найду что повернее… Мне теперь терять нечего… разом — его и себя…

У Павлы Васильевны нервно стучали зубы, но она повисла на руке мужа всем своим телом.

— Не дам, не пущу!.. Что же ты делаешь, Паня?

Валерий впервые видел это: чтобы мать, бессловесное существо, смела так перечить мужу, и в его душе зашевелилось неведомое доселе чувство к матери — жалость, что ли? Он сказал отцу твердо:

— Если ударишь мать, дерану вот этим молотком! Так и знай… — И по его глазам Кызродев понял, что тот и вправду сделает это.

Когда наконец все чуть-чуть улеглось, а скорее, выдохся пыл, Валерий заявил глухо:

— Ладно, из дому я уйду. Но, думаете, вам от этого будет легче? Ну, посадят меня. А люди начнут пальцами тыкать: вот, мол, считалось, что порядочная семья. Отец, скажут, шишка, а единственного сына скаредностью своей толкнул на грабеж — копейки отнимать у прохожих…

— Лжешь! — крикнул Пантелеймон Михайлович. — Когда я для тебя чего жалел?

— А людям это до лампочки. Они будут думать так, как им по душе, как им больше нравится, — гнул свое Валерий.

— Что же делать?.. — лепетала мать.

— Что же делать?.. Что же делать… — Пантелеймон Михайлович беспомощно рухнул на стул всем своим грузным телом.

Валерий отбросил молоток, подошел к отцу, упал на колени — немного картинно, но понимая, что так надо:

— Батя, выручи! — Он неподдельно и горько заплакал. — Ведь засудят на срок. А в тюрьме, сам знаешь, не исправлюсь, а совсем задичаю — уголовщина научит… Пап, сходи к той девице, поговори с нею, уладь добром.

— Сходи, Паня! — плакала навзрыд и жена.

У Пантелеймона Михайловича тоже взмокли глаза. И чтобы этого не заметили раньше времени, он рывком встал, отшвырнул стул, вышел из комнаты.

Обессиленный, бросился на кровать, но заснуть не мог. Только дышал тяжело.

Пантелеймон Михайлович представил себе, как эта весть дойдет до его начальства. Некоторые, разумеется, довольно ухмыльнутся — есть такие люди, что всегда рады чужой беде. А иные даже попытаются утверждать, — что давно этого ждали, итог закономерен. Пантелеймон Михайлович знал, что многие сослуживцы недружелюбно сторонятся его, втихомолку говорят о нем гадости. Но вместе с тем — это он тоже знал — боятся его. Боятся по той причине, что он, Кызродев, человек неукоснительный, железно соблюдающий служебную дисциплину, — сам блюдет и с других умеет спросить. О малейшем проступке или упущении с чьей-либо стороны тотчас докладывает более высокому начальству, если не может наказать сам.

А не будь он так принципиален и строг — давно бы уж пришлось выйти в отставку. Он ведь не кончал академий, дело свое изучил, как говорится, на практике, выстрадал опытом.

Может быть, не следовало переезжать в город? Идти в аппарат? Работал бы по-прежнему в колонии — там все понятней и проще… Так бы и дотянул до пенсии.

И ведь вот что подтолкнуло на этот рискованный шаг: подрастал Валера. Кабы не сын, может, он и не переехал бы в город. Но пришло время — и захотелось, чтобы он рос в более культурной среде, чтобы в театры ходил, в библиотеки, чтобы развивался умом, чтобы выучился…

Вот и развился! Вот и выучился! Мог ли он хотя бы предположить, что его сын выйдет на городскую улицу щупать карманы прохожих…

Потом доложат министру… Пантелеймон Михайлович вздрогнул при этой мысли. Он будто услышал голос: «Что же это, майор Кызродев? А мы тебя собирались представить к очередному званию…» А что? Пора бы уж давно присвоить — десять лет в майорах. Его ровесники уже в полковниках ходят… И вот, все может расстроиться — в один момент, непоправимо. Дойдет до министерства — слух или бумага — и конец!

«Только не это! Только не это… — Пантелеймон Михайлович вскочил с кровати, заметался по комнате. — Да, придется найти эту девицу, умолить, дать денег… Чтобы только не заявляли в милицию!»

Подгоняемый этим решением, он ворвался в комнату сына, но замер на пороге.

Валерий сидел на диване без рубашки, а мать длинным полотенцем — старинным, из бабкиного еще приданого — туго перетягивала его грудь.

— Наверное, внутри что-то у него с места стронулось, — сказала с тревогой Павла Васильевна. — Вздохнуть не может парнишка…

— Так ему и надо! — ответил Пантелеймон Михайлович, но уже не столь сердито. И вдруг подумал: «А если сводить его на экспертизу? Получить справку о зверском избиении — и на этом основании поставить вопрос хотя бы о чьем-то необоснованном превышении уровня самообороны… Но эксперты станут допытываться: что, где, когда и как? Значит, это равносильно явке с повинной… Нет, нет!»

— Надо завтра же найти эту девицу! — сказал Пантелеймон Михайлович. — Знаешь ты ее?

— Может, лучше начать с того заводского парня? — робко возразил Валерий. — Его я знаю. И паспорт мой у него…

— Паспорт, паспорт… — Пантелеймон Михайлович опять вскипел. — Главное тут — девушка. Она кто такая?

— В редакции вроде работает…

— Да ты что! Правда, что ли?

— Так, во всяком случае, сказала тому парню… Турышева… Турьева… нет, Туробова.

— Ну и ну. Что ты натворил? Что же ты, идиот, на таких людей бросаешься!

— Разве я знал? В темноте-то все одинаковые.

— Ой, убил, подлец, совсем погубил меня… ну, спасибо, сынок!

На Пантелеймона Михайловича было жалко смотреть: так он страдал и мучился. Да и кто бы мучился меньше, будь на его месте?

Павла Васильевна тоже горевала, но ее боль не выплескивалась наружу, а саднила внутри — и от этого ей, наверное, было еще тяжелее.

— Света, к тебе пришли! Какой-то военный. Может, и генерал, похож — очень солидный, — сообщила, пробегая навстречу по коридору, секретарша редакции.

Шагая к своему отделу, Светлана гадала, какому военному и зачем могла она понадобиться — но повода не нашла.

Навстречу ей встал крупный, с полным лицом и обритой наголо блестящей головой майор в милицейской форме. В руках он взволнованно — так показалось ей — вертел фуражку с красным околышем и сверкающим черным лаком козырьком.

— Здравствуйте, — сказала Светлана. — Вы меня спрашивали?

— Вы товарищ Туробова? Светлана Николаевна?

«Стройная, лицо красивое и умное… — сразу оценил Кызродев. — И надо же — на такую девушку напасть! Волки, а не люди…»

— Да, я Туробова. — Светлана еще немного смущалась, когда к ней обращались по имени-отчеству. Покосилась на сидевших за соседними столами и с интересом наблюдавших за этой встречей сотрудников.

— Извините, может быть, я отрываю вас от срочных дел?

— Нет-нет. Слушаю вас.

— Кхы… — кашлянул майор. — Видите ли, у меня к вам такой разговор… если можно, хотелось бы поговорить наедине, — огляделся виновато.

— Почему же нельзя. Давайте перейдем в соседний кабинет — он сейчас свободен.

Когда они сели друг против друга, майор, по-прежнему теребя фуражку, запинаясь, сказал:

— Моя фамилия Кызродев… Пантелеймон Михайлович.

— Рада познакомиться.

— Да… А пришел я к вам… — в этот миг Пантелеймон Михайлович заметил на шее девушки красноватые полоски, и сердце его упало: «Не иначе, шпана проклятая исцарапала…»

— Я слушаю вас, Пантелеймон Михайлович.

— Кхы… Мне очень трудно, Светлана Николаевна. Тяжело и стыдно. Мой сын… мой отпрыск… прошлой ночью, он напал на вас… отнял деньги.

— Ваш сын?! — от изумления Света даже поднялась со стула.

— Да, как это ни удивительно, мой сын, — тяжело вздохнул Кызродев.

— Который же? Их много было…

«Так вот из-за чего, оказывается, он так почтителен со мной и так растерян».

— Валерий… У которого паспорт отобрали.

— Ах, Валерий! Вы что же — не кормите его? Голодным слоняется по улицам, охотится за рублем…

— Что вы, Светлана Николаевна! — даже возмутился такому предположению. — Живет как барин — он у нас единственный. Свой дом, корову все еще держим. Так что и молока, и мяса вдосталь… Ради него и в город переехали жить: чтоб только ему лучше, чтобы культурным человеком вырос…

Свету, начинавшую уже раздражаться, все-таки тронули исповедальные и горькие нотки в речи этого пожилого человека. «Наверно, и глаз не сомкнул всю ночь — утра ждал, чтобы поскорее бежать сюда», — подумала девушка.

— Огорошили вы меня, Пантелеймон Михайлович. Не знаю, что и ответить.

— Больно ушибли они вас?

— При чем здесь… — она невольно дотронулась до шеи. Вдруг вспомнила Кима, бесстрашно бросившегося на четверых.

— Тому, кто пришел ко мне на помощь, сильнее досталось. Но это все пройдет, заживет… А как быть с другим ушибом? Ушибом сердца, представлений о жизни, о людях. Теперь, после разговора с вами, я в еще большем отчаянье. Что же это, Пантелеймон Михайлович: сын заслуженного человека вышел на улицу разбойничать! Как это понять?! Почему так случилось? Разве с этим возможно смириться?

— Значит, в суд подадите, — упавшим голосом сказал майор.

— Да разве дело в суде! — возмутилась Света. — Ведь не в этом, совсем не в этом дело, Пантелеймон Михайлович…

Она внимательно посмотрела в его глаза, с надеждой и мольбой глядящие на нее, и вдруг поняла: «Кажется, в эту минуту все отвлеченные разговоры бесполезны. Его занимает только один вопрос: подам я в суд или нет… Но все же, почему у него такой сын? И как он стал таким?»

— Пантелеймон Михайлович, — оживилась вдруг Светлана. — А что, если я приду к вам? Чтобы лучше познакомиться с вашим сыном, а также и с вами, со всей вашей семьей?..

— Ради бога! — расплылся в улыбке Кызродев. — Хоть сегодня же вечером! Мы так будем рады, Павла Васильевна — мать Валеры — просто счастлива будет… Я так и надеялся, Светлана Николаевна, что вы окажетесь хорошим и добрым человеком.

— А об остальных парнях вы что-нибудь знаете? Не расспросили сына?

— Все расспросил, — ответил он с готовностью. — Сегодня с утра пораньше этим и занимался.

— Ну и что? Такие же юнцы?

— Да-а… один так совсем мальчишка… сынок Софьи Степановны Пунеговой.

— Пунеговой? — Света, не справившись с удивлением, даже подалась в сторону Кызродева. — Я знаю ее.

— Не можете, конечно, не знать… Эх, нынешняя молодежь не жалеет родительской чести… — Он тяжело вздохнул. — Значит, вы на самом деле побываете у нас, Светлана Николаевна?

— Сегодня же вечером и приду, — пообещала она со всей серьезностью. — Если, конечно, позволите.

Когда Пантелеймон Михайлович выходил из здания редакции, лицо его было просветленным, а грудь дышала свободней.

Валерий валялся в постели еще часа два после ухода отца. Мысленно прикидывал, не явится ли кто-нибудь из дружков, чтобы обсудить вчерашнее, но никто не спешил к нему. «Гадье, попрятались, как тараканы в щель, будто не найдут!.. Может быть, они думают, что и мне удалось удрать? Вряд ли. Если так, уже кто-нибудь из них наведался бы. А может, считают, что раз я один попался — то один и отвечать буду? Вчера бросили и теперь хотят в стороне остаться… Будто я один был!»

Эта мысль заставила его в ярости вскочить с дивана, но грудь резанула такая боль, что он жалобно застонал и осторожно улегся обратно.

«А эта девица и заводской парень, не иначе, сейчас с моим паспортом толкутся в милиции… Что, если отец не застал Туробову в редакции?»

Он все же поднялся, придерживая рукой спеленутую полотенцем грудь, начал одеваться. Матери в доме не было слышно.

Валерий черкнул записку, что сбегает ненадолго к товарищам.

Вышел на улицу. Была оттепель, даже пылил мелкий дождик, с крыш отставали и рушились прозрачные сосульки.

«Скоро весна, — воспрянул духом Валерий. Но закручинился тотчас: — А что, если на эту весну придется глядеть сквозь зарешеченное окошко?»

А прошлым летом они целой компанией — вшестером, три пары — несколько приятных дней провели в палатках на берегу Вычегды. Эх, сколько вина там было выпито! Сколько песен спето! Как нацеловались всласть на зеленых лужайках… Он и в этом году собирался туда, только теперь поехал бы с Маро. Сильна девка, таких у него еще не было… Интересно, долго ли они вчера их ждали в ресторане? Небось рассердились, фыркнули, ушли… А что сказала бы Маро, если б узнала, как они собирались добыть деньги? А может, догадывалась, только вида не подавала, что знает?

Валерий шагал неторопливо, ступая мягко, чтобы излишне не трясти расшибленное нутро, лицу старался придать такое выражение, чтобы встречные люди думали, будто сегодня он никуда не спешит, что он просто от нечего делать вышел подышать свежим воздухом, полюбоваться оттепельным днем. А если какой-нибудь знакомый спросит: «Почему не в автошколе?» — ответит, что простудился, о-эр-зе, черт его побери. Одна подружка работает в поликлинике медсестрой, денька на три бюллетень ему сделает, это не задача, не печаль.

Возле этого кирпичного дома — он тогда еще только строился, был в лесах — они как-то пощупали одного мужика: тот был уже вдрызг пьян, а еще две посудины вина тащил из магазина. «Отнимем у него вино!» — сказал тогда Габэ.

«Не отнимем, а спасем человека, — поправил Юр Юркин. — Явный же алкаш, еще добавит — может сдохнуть либо натворить чего… Давайте отведем беду: ему польза и нам веселье».

«Артист! — думает теперь Валерий про Юра. — Что-нибудь всегда сочинит…»

Они окружили мужика, и Габэ сказал: либо ты отдашь нам добром обе посудины, либо сейчас же отведем в вытрезвитель… Тот беспрекословно отдал и, хотя был крепко пьян, исчез мгновенно.

Это было прошлой осенью. Валерка впервые участвовал в таком деле и был приятно удивлен, что все так легко и невинно получилось. «А что? — продолжил он тогда мысль Юра. — Может, мы и впрямь доброе дело вершим? Спасаем человечество…»

Но при следующей подобной операции довольно еще молодой парень никак не желал дарить им свою бутылку. Он разбил ее о стену дома и, высвободив руки, одним ударом свалил наземь Габэ. Однако сам поскользнулся и упал. Разъяренная четверка пинала его нещадно. Он еще брыкался, пытался защититься, а потом, обессилев, затих…

Тогда Валерий крепко перетрусил: «А если мы убили? Неужто можно озвереть до такой крайней степени… вдруг — насмерть?»

Недели две они старались не появляться на улицах, прятались дома. И Валерий тогда впервые отдал себе отчет в том, что их промысел — не столь уж невинная игра. Кроме того, он подумал, что если бы тот парень не разбил бутылку об стену, а врезал бы ею кому-нибудь по башке, то от такого удара любой мог бы отправиться на тот свет — видно, он пожалел их…

«В другой раз не будешь жалеть! — зло подумал Валерий о том человеке. — Если хочешь сам выжить на этой земле, нечего других жалеть… Но, значит, и мне теперь нечего ждать милости? Я не жалел других, и меня тоже никто теперь не пожалеет?.. Конечно. Если бы эта трусливая орава не бросила меня одного, если бы они не удрали, как зайцы, то никакой заботы сейчас и не было бы…»

Ему захотелось поскорее увидеться со своими дружками и, пока не угасла ярость, всем троим разворотить морды. Но бежать он все равно не мог. «И в таком-то состоянии разворотишь ли? Заметят, что слаб, — и самого разорвут».

Наконец показался дом, в котором жил Юр. Крупнопанельная пятиэтажка в новом районе, одна в веренице подобных. Юр с бабкой переехали сюда два года назад, когда снесли их полуразвалившийся деревянный домишко.

Юра воспитывала бабка. Мать, по его рассказам, певичка, родила его очень молодой и, оставив на попечение бабушки, уехала на юг развлекать публику и устраивать свою жизнь. «Все бабы одинаковы, — со злостью думает Валерий. — Все они…» Отца своего Юр не знал и не видел. Так и жили вдвоем с бабкой, всю жизнь прослужившей в бухгалтерии, женщиной сердечной, хотя и раздавленной судьбой.

По натуре Юр — фантазер, мастер на выдумки, одно слово — голова[5]. И, вероятно, ночные похождения их шайки кажутся ему увлекательной игрой, фильмом, сценой: дает себя знать артистический талант, унаследованный от матери. Он даже сочинил клятву, которую должен был принести каждый из них: «…и если я когда-нибудь предам своих друзей, оговорю или выдам их, пусть разразит меня гром, и пусть при встрече они плюнут мне в лицо…»

Вот, значит, как? Только сейчас, после всего случившегося, Валерий осознал потаенный смысл этой клятвы: он попался — ему и нести ответ, а остальных должно спасти его молчание.

Юр сидел на кровати с зеркальцем в руке и, наверное, уже в сотый раз, изучал разбитую и вспухшую верхнюю губу. Трещина с внутренней стороны, выходя наружу, углублялась. «Когда заживет, губа раздвоится, как у зайца!» — в отчаянии думал Юр, оплакивая изуродованное свое лицо, казавшееся ему самому — и не только ему — красивым.

И еще терзал страх. Бабка накануне отправилась в гости к подружке, с ночевкой, и все не возвращалась, а одиночество угнетало Юра.

Примчавшись в полночь домой, он запер оба внутренних замка, погасил свет повсюду и долго стоял у двери, тяжело дыша, прислушиваясь. По лестнице несколько раз стучали каблуки припозднившихся жильцов — и ему казалось, что это идут за ним…

Юр полагал, что они нарвались на милицейский патруль. В его ушах еще и сейчас звучал повелительный голос: «Лейтенант, наперерез!» А по силе полученного удара он определил, что это был классный самбист или боксер. В тот момент он и подумать ни о чем не успел — сам не заметил, как ноги понесли его прочь…

«Я-то смылся, а других, наверное, схватили?» — мучила безжалостная мысль. Потом явилась другая, столь же тяжкая: «…Ладно, предположим, никого не успели задержать. Но ведь милиция может привести розыскную собаку, и она запросто возьмет след… меня арестуют, начнут допрашивать: „С кем был?“ И я расколюсь…»

Ночью Юра терзали кошмары, он просыпался в холодном поту, мерещилось, что кто-то пытается открыть входную дверь. Одолев страх, подходил на цыпочках к двери, проверял замки.

Утром проснулся, чувствуя, как саднит набрякшая окровавленная губа. Теперь, когда винные пары улетучились, страх окончательно скрутил его — он трепетал, как осенний листок на студеном ветру.

«Ну и жизнь! — сетовал и кручинился Юр. — Правду говорят, что рождается человек на горе и муку…»

Взял с тумбочки альбом, долго и грустно разглядывал фотографию молодой женщины. Она родила его, дала ему здоровое тело, привлекательное лицо. За это спасибо. А что дала еще?.. Юр впивается взглядом в портрет матери. «Какая она красивая!» — не может он скрыть восхищения. И перед глазами встает давняя картина: трап самолета, Юр, совсем еще крошечный, сидит на руках матери, и та целует его исступленно, целует и плачет. Потом самолет улетел, унес куда-то его маму, унес очень далеко, и оттуда она приезжала всего лишь однажды…

После окончания восьмилетки, когда Юру исполнилось пятнадцать лет, он побывал у матери в южных краях. Там с нею жили три маленьких девочки, оказавшихся — кто бы мог думать? — его сестренками, и угрюмый мужчина, отец этих девочек, муж матери. Сестренки обрадовались взрослому братцу, свалившемуся вдруг с неба — щебетали, ластились к нему, но их мрачный папаша косился на явившегося «сыночка» не очень приязненно и не слишком нежно.

А Юр подле бабки привык жить вольготно, в чужих нежностях не нуждался и потому вскоре засобирался обратно. И снова провожанье у трапа, и опять мать заливалась слезами.

— Ты, Юрик, наверное, ненавидишь меня, — говорила, рыдая. — Прости свою никудышную мать. Что поделаешь, если так сложилось? Мне, деточка, тоже несладко. А сестричек твоих надо вырастить, выучить. Ты все-таки мужчина, ты теперь совсем взрослый… Только не сбейся с пути.

«Ну, что ж, и на том спасибо», — думает теперь Юр с горечью. В сердце его нет злости к матери: ему жалко ее точно так же, как и самого себя.

Сумбур его мыслей был прерван трелью дверного звонка. Застыл на месте, мысли заметались в растерянности, испуге: «Пришли!.. Что же делать? Отрицать все? Сказать, что губу расшиб при падении, в гололед поскользнувшись… А если им уже известно обо мне от других? Если кого-нибудь уже схватили?..»

Юр с усилием изобразил на лице подобие улыбки и, стараясь беззаботно насвистывать, подошел к двери. Хотелось спросить: «Кто?» — но открыл, не спросив.

За дверью стоял Валерий, лицо злое. Молча шагнул в квартиру, глядя на Юра из-под насупленных бровей.

— Свистишь, птенчик?

— Пытаюсь… Но ничего не получается — губы в бантик не складываются.

Глаза их встретились: Валеркины темно-карие пылали едва сдерживаемой яростью.

— В бантик, говоришь?! — процедил он сквозь зубы.

— А я сперва подумал — милиция. — Юр попытался улыбнуться.

— Милиция? Тебя что — задержали?

— Меня-то, положим, нет… И тебя, значит, не поймали? — Душу Юра осветила робкая надежда.

— Не пойма-али… — зло передразнил Валерка. — Шмакодявки, трусы — бросили меня одного!

— Но не драться же нам было с милицией?

— Тьфу! — сплюнул Валерий. — Где ты милицию увидел? Это оказался заводской парень, работяга, притом один!

— Один? — Юр присел в изумлении. — Не бреши…

— Гад буду!

— Мамочка родная, — Юр все не мог прийти в себя. Потом его охватила безудержная радость, и вмиг из сердца улетучились все страхи и терзания. — Значит, ты его отделал, как бог черепаху! — восхитился Юр. — Да?

— Ишь какой сообразительный… Надо было не драпать, как заяц, а помочь товарищу — садануть сзади этого верзилу.

— Но я же думал, что на милицию напоролись, что патруль! — Глаза Юра снова округлились. — Кричал же он какому-то лейтенанту…

— А ты лишь себя веселым и находчивым считаешь? Думаешь, один ты умеешь дурачить людей? Вот врежу сейчас… — Валерий скрежетнул зубами. — Ладно, не шарахайся, живи…

— Значит, он одолел тебя? — робко спросил Юр.

— Да! Да! — Заорал Валерка и вдруг мученически согнулся, обеими руками схватился за грудь. Не разгибаясь, глядя на Юра в бессильной злобе, продолжил: — Всю требуху отшиб, сволочь… дышать не могу… к тому же паспорт у меня отобрал.

— Паспорт?! — У Юра тоже перехватило дыхание. Сразу возникло ощущение, что на шею накинули тугую петлю-удавку. — Зачем ты паспорт-то таскаешь с собой? Думаешь, что без его предъявления прохожие откажутся отдавать свои кошельки?

— А-а… я пиджак этот обычно по вечерам не надеваю, а вчера будто кто меня затолкал в него. В кармане — паспорт… — Валерий спохватился, что выглядит перед товарищем дурачком и рохлей, снова ожесточил голос: — А что, если бы не оказалось паспорта? Тогда бы я и не болтал здесь с тобою: ночь-то уже за решеткой пришлось бы кемарить. Так просто не отделался бы. Деваха та, оказывается, в редакции газеты работает…

— Мамочка родная! — только и выдохнул Юр. — Прессы нам и не хватало…

Все теперь прояснилось с предельной и неумолимой очевидностью. Значит, придется сухари сушить?.. Юр изо всех сил пыжился, стараясь не обнаруживать, что пал духом. В памяти всплыли материнские напутствия: «Ты все же мужчина, почти взрослый, сам как-нибудь пробьешь себе дорогу…» «Ах, прости, матушка, кажется меня занесло в сторону, похоже, что я сбился с тропы…» — уныло вздохнул он.

— Валера, а может, пока не поздно, предпринять что-то? Например, припугнуть их хорошенько: мол, если заявите в милицию, пощады не ждите — прижмем в темном углу. Может, им обоим ультиматумы написать? Так и так. Мол, если жизнь дорога, то…

— Нашелся писатель! Только твоего ультиматума и не хватает — подшить его к делу…

— Он же нас не знает. Можно — анонимно, без подписей: череп и кости.

— А обо мне забыл? Думаешь, с горба моего слезут, пока все не выпытают?

— Что же делать… Затаиться и ждать, пока нас всех по одному, как подъязков на крючке, не повытаскивают?.. Или ты решишься всю ответственность взять на себя? Это было бы с твоей стороны…

Валерий Кызродев отнял от груди руки, выпрямился, глаза его стали колючи, как осколки стекла. Спросил, тяжело дыша, еле сдерживая гнев:

— Значит, пили-гуляли вместе, а расплачиваться мне одному? Так?..

— Знаешь, когда корабль тонет в бою, порядочный капитан всегда остается на мостике, даже если команда покидает судно на шлюпках. Ему честь не позволяет поступить иначе! И я, будь я капитаном, тоже поступил бы так же…

— Ты так решил, что если я заявлю, будто работал один, то вы спасены — все будет шито-крыто, а весь удар пускай грохнется на меня?

— Ничего не поделаешь: в жизни часто кто-то должен поступаться своими интересами, жертвовать собой ради других…

— А вот это не хочешь понюхать? — процедил Валерий сквозь зубы, сунув под нос Юру кулак. — Собой не хочешь пожертвовать?

— Значит, продашь? — Юр застонал в бессильном отчаянии, ему было уже не до шуток. — А я, между прочим, подозревал, что ты подонок…

— Но-но! Выбирай слова, не то еще и я тебя разукрашу…

Теперь, когда стало ясно, что они под колпаком, накрыты, ночные страхи Юра улетучились, приобретя суровость факта. «Что ж, этого следовало ожидать… Значит, суд и колония… небо в клеточку, тоска… Но, откровенно говоря, и от этой двойной жизни — то хмельной раж, то холодный страх — давно блевать тянет…»

— Чем меня одного закладывать, давайте попробуем сделать иначе, — серьезно и глухо сказал Валерий. — Явимся с повинной. Скажем, что впервые на такое отважились. И, мол, в ресторане встретились впервые, случайно оказались за одним столом. А там деньжонок не хватило, вот и пришла идея одолжиться на улице… Я, между прочим, отцу так и рассказал.

— Ах, ты уже и отцу рассказал?

— Что же мне оставалось делать? Глядишь, и поможет нам. Его хоть учить не надо, как это делается. С утра пораньше в редакцию потопал…

— Час от часу не легче. Сенсационный материал «На страже общественного порядка» уже сдается в набор…

— Кончай бодягу! И надо сейчас же согласовать: что и как будем говорить, если вызовут — чтоб одинаково, а не кто во что горазд…

— Что-то меня не шибко тянет идти в милицию. Я даже не знаю, где она… не подскажете ли адрес, гражданин?

— Та-ак. Значит, чистеньким решил остаться? Шкуру свою сберечь?

— А чего ее беречь: сапоги-то все равно из нее не сошьешь. И слезы проливать из-за меня некому. А вот у тебя плакальщиков-то дома полно. Гляди, папаша с утра пораньше в редакцию поскакал! А моя бабка разве что похнычет чуток…

— Все же я полагаюсь на тебя, Юр. Надо сообща…

— Еще посмотрим.

— Да ты чего юлишь? Если предашь…

— Иди Сашка запугивай…

— А не сходить ли к нему тебе? И к Габэ тоже. Расскажешь, как и что…

— Не гожусь я для такой почетной миссии.

— А ты, Юр, сегодня что-то сам на себя не похож.

— Наверно, потому, что то же в тебе заметил.

— Гм… Ну ладно, я пошел. Салют!

— Пока! А заводской парень этот кто, может, я его знаю?

— Ким Котков. Он всегда с Генкой ходит — с тем, который судья по вольной борьбе.

— А-а, знаю! Ну, угодили: один — богатырь, а другой судья.

Нынче утром, как обычно, Люда Туисова пришла будить своего подшефного засоню Габэ, и опять была готова до боли в руке колотить в дверь. Но на сей раз дверь оказалась незакрытой, а сам Габэ в выходном костюме лежал на кровати в глубокой задумчивости.

Вторая кровать в этой комнате общежития пустовала, ее хозяин, видно, где-то еще догуливал ночь.

— Привет! — сказала Люда. — Ты нынче молодец, сам проснулся?

— Зуб ноет, не до сна… — ответил Габэ смиренно.

Люда тотчас же заметила перемену в парне: вежлив, а ведь, бывает, что по утрам долго выдрючивается, прежде чем открыть ей дверь. Девушка давно бы уж бросила это занятие, будить лодыря — кому охота выслушивать всякие словеса! — но делала она это не по собственной воле, а по поручению комсомольской организации: каждое утро будить Габэ, чтобы он не опаздывал на работу. На бюро так прямо и сказали: это, мол, важное комсомольское поручение, и ты за него, Туисова, отвечаешь головой. И вот Люда каждое утро бежит из общежития девушек-строителей к мужскому корпусу. А Габэ от такой нежной опеки все больше наглеет, все циничней потешается над девушкой и, хуже того, над комсомольским бюро. Люда уже не раз слышала, как он бахвалился перед своими приятелями: «Ну и житуха мне привалила! Поутру одна квочка разбудит, другая клуша, глядишь, тащит билетик в кино, чтоб я культурно развивался, га-га…» А парни ржут бесстыдно.

И вот этот наглый Габэ сегодня вдруг присмирел. Обычно заносчивый, дерзкий, он показался Люде даже каким-то жалким. Видно, и в самом деле досаждает ему больной зуб…

— На работу, значит, не пойдешь? — спросила она.

— Нет, не могу. Надо идти в поликлинику, выдернуть к чертям этот зуб, — ответил Габэ, прикрывая рот широкой ладонью.

— Смотри, чтобы меня опять не винили из-за тебя, — сказала девушка, которой уже не раз попадало из-за Габэ. — Сам ведь знаешь: новый дом обещали сдать до мая, авралим, запарка…

— Говорят тебе, невозможно терпеть, — буркнул Габэ сердито. — Какая тут работа?

После ухода Люды он запер дверь, снова плюхнулся на кровать. Тяжкая дума, которая ночью не давала сомкнуть глаз, снова сдавила голову железным обручем.

«Наверное, поймали Валерку» — вот что это была за дума.

В голове Габэ (а ум его никогда не отличался живостью) заново начали прокручиваться эпизоды вчерашнего. Вот они с Валеркой прячутся за поленницей. «Одалживаться», разумеется, опять придется ему, Габэ. «Эти барчуки все боятся запачкать ручки! — злится он теперь на дружков. — Будто деньги, которые предстояло пропить сообща, не марали бы рук!» Вот он шагнул из темноты к прохожей девушке. Та от неожиданности сперва оцепенела, потом стала кричать, упираться, и сумку из ее рук пришлось выдергивать довольно долго. Потом на этот крик кто-то налетел вихрем… Услыхав обращение к лейтенанту, Габэ сразу хотел смыться, однако Валерка удержал его: «А если это не милиция? Так, доброхот… давай проучим его, чтобы в другой раз не совался, куда не надо!» Вот и проучили: во рту Габэ два зуба раскололись, как семечки, от удара в подбородок, он перелетел через сугроб словно сноп соломы, хотя и весил, пожалуй, килограммов семьдесят. Не будь этот невесть откуда взявшийся спаситель милиционером, вряд ли бы умел так драться. И свою-то голову не подставил бы под удар… хорошо, что он, Габэ, успел улизнуть. А те, что стояли на стреме, небось еще раньше смылись — даже не успели предупредить об опасности…

Что же будет, если и вправду Валерку сцапали? В руке у него была свинчатка, успел ли он садануть? А если саданул, если убил?.. Удар у него страшенный.

Вот тогда ему, Габэ, придется вместе с ним и остальной их компанией идти в тюрьму. Даже если Валерка и не убил, а просто его поймали — все равно дорога им за решетку…

Нет, нет, он не хочет в тюрьму!

У Габэ свои причины трусить. Холодком тюремной камеры на него повеяло давно и весьма ощутимо: трижды судили и сажали старшего брата. Правда, тому хоть бы хны: будто просто завербовался годика на три на лесоповал, а потом продлил срок еще на три года. Но Габэ, чует его сердце, такого не вынести и однажды…

Треснувшие зубы ныли нестерпимо, раскалывая череп. Габэ вскочил и, ухватясь за щеку, начал метаться по узкой комнате. Но боль не отступала, ходила вместе с ним. Тогда он вскипятил чайник, набрал в рот горячей воды — слегка полегчало.

Почувствовал голод. Отщипнул от батона мякиш, сунул в рот. Страшась возвращения боли, накренил голову так, чтобы пища не касалась раненых зубов. Вдруг хлебная крошка попала на треснутый зуб — Габэ взвыл…

«Если посадят, могу в один лагерь с Матвеем попасть, — подумал он неожиданно о старшем брате. — Так-то оно было бы лучше… Лучше?! Да разве может быть лучше то, что хуже всего на свете?»

Вероятно, на их семье лежит какое-то проклятье. Оба брата непутевыми выросли, словно унаследовали от родителей склонность к драчливости и пьянству. Сколько Габэ помнил себя, мать с отцом постоянно пили, скандалили. На селе говорили: «Иду нынче мимо Трофимовой избы, а стекла вдруг как посыпятся наружу, бог свят!.. Стало быть, Трофим с женой опять перепляс затеял. — Ну да, а потом, слышь, сам Трофим как сиганет из окошка, да еще с ружьем! Вот, думаю, сейчас прихлопнет на месте… — И как только у них дети-то, бедняги, живут?»

А так и жили. Когда сыты, когда голодны. Иногда даже пьяны. Ведь родителям, в хмельном их угаре, недосуг было учить да наставлять их. Братья даже семилетки не кончили…

Невеселые думы нарушил внезапный стук в дверь.

— Кто там еще?.. — рассвирепел Габэ.

«Неужели Люда Туисова зачем-то вернулась?»

— Открывай.

Голос был знакомым и требовательным. Пришел Валерка Кызродев.

Габэ повернул ключ.

— Валера, ты? — Габэ опешил и в то же время обрадовался. — Жив-здоров?

— А тебе надо, чтоб я в морге коченел? На то и надеялся, бросив меня?..

— Я тебе сразу сказал, что надо смываться. Ведь сумка уже в наших руках была. И — лататы…

— Лататы… а меня ведь схватили, — сказал Валерий, со злорадством выжидая, как это сообщение отразится на лице Габэ.

— Я уж сам догадался, — найту и почти безразлично ответил тот. И опять подумал: «Если уж посадят — то хорошо бы все-таки к Матвею».

— Ты небось тоже считаешь, что мы на милицию напоролись? — Валерий разгорался все большей неприязнью к Габэ: «Этому тупоголовому кретину, видать, все да феньки! — ругнулся он про себя. — Ну и друзей себе сыскал!»

— А что, разве нет?

— Разве, разве… — зло передразнил Валерий. — От одного человека, скоты, драпанули! Он один был, этот заводской парень… Тьфу! Откровенно говоря, Габэ, от тебя я такого не ожидал…

— Хватит тебе ругаться, у меня два зуба сломаны…

— Вот сейчас возьму и остальные повышибаю трусу! — Валерий для наглядности даже поднес кулак к губам Габэ. — Что станешь говорить, если вызовут на допрос?

— Так ведь не я попался, зачем меня вызывать станут? — на коротконосом лице Габэ наивное изумление. — Если вызовут, буду одно твердить: первый раз, мол, обо всем этом слышу… — Габэ даже обрадовался: — А что, Валер, не влипать же нам скопом? Тебя, допустим, могут и посадить, но лучше сесть одному, чем всем. А мы тебя навещать будем, передачи носить…

— Вот спасибо за вашу доброту, век помнить буду… — Валерий оторопел от такого очевидного и бесстыдного предательства. — Гадина! — прошипел он брезгливо. — Навозный жук…

Габэ внезапно метнулся к кровати, откинул подушку — в руке его блеснул нож. Напружинясь, как рысь, готовая к прыжку, он встал перед гостем.

— Заткнись, пока не поздно! — сказал, поедая Валерия взглядом. — Не то распорю ненароком брюхо…

— Да ты что, очумел?! — отпрянул ошеломленный Валерий. «А ведь и вправду — пырнет, зверь!» — мелькнуло в голове. — Чего пером машешь? На меня-то из-за чего кидаешься?

Но тот, поводя острием синей заточки, угрюмо предупредил:

— Так вот, паря, если меня замешаешь — продырявлю. А сам не смогу, накажу брату — он помастеровитей меня в этих делах… понял?

«Удар ногой в живот — и нож сам вывалится из его рук! — подумал Валерий. — Если сейчас я спасую перед ним, потом не отвяжешься…» Но у Валеры Кызродева дико болела грудь, и он опасался связываться с вооруженным дружком, хотя знал, что сильнее его. Было лишь желание поскорее выбраться из этой комнаты и поскорее очутиться на залитой солнцем улице.

— Ну, ладно, — сказал он неопределенно, чтобы вконец не обозлить Габэ и вместе с тем не унизить себя. Сплюнул, направился к двери.

— Не забудь, о чем предупредил тебя! — напомнил ему вслед Габэ.

Оставшись один, спрятал финку и снова улегся на кровать. Растревоженные беседой зубы заныли еще сильней, боль пронзала до самых пальцев ног. «Вот как, оказывается, может болеть кость! — чертыхнулся он и снова предался размышлениям: — Неужели замешает Валерка, неужели посмеет?»

Он панически боялся угодить за решетку, не раз давал себе клятву — жить смирно, чтобы избежать этого. Но, оклемавшись в свете дня, рассеявшись в многолюдье, скоро все забывал и опять катился дальше в пропасть, будто камень, сорвавшийся с горы.

— Неспроста все это, — мается сейчас Габэ. — Что-то произойдет.

Глаза его, вперенные в потолок, заметили пыльную паутину, в которую, видимо, еще прошлой осенью угодила муха.

И вдруг сердце екнуло от давнего воспоминания.

Тогда ему было одиннадцать лет. Отец с матерью несколько дней подряд пили беспробудно, а дома крошечки хлеба не было. Габэ, изголодавшись до отчаянья, пробрался в соседний дом, где, как он знал, со стола никогда не убиралась еда. Оттуда он вынес полную пазуху мягких шанег и несколько кусочков сахара. И, может быть, впервые в жизни поел вволю. После этого голодное брюхо еще несколько раз заставляло наведываться в чужие избы. А потом его поймали.

Хозяин избы связал пацана веревкой, спустил с него штаны, принес гибких прутьев и принялся хлестать наотмашь. Ну и кричал тогда Габэ. Однако его крик, видимо, только подзадоривал разъяренного мужика: терпи, мол, от мягких виц кости не переломаются, а в другой раз небось не протянешь шкодливых рук…

Вот тогда Габэ и обозлился на людей. На жизнь. И на отца с матерью. Он не забыл своих обид. И когда покинул родное село, унес их с собою в город.

…Но как выпутаться из паутины теперь? Не упокоиться же в ее путах, подобно той высохшей мухе. Габэ вынул из-под подушки финку с узорной плексигласовой ручкой, потрогал лезвие, потом достал из тумбочки ножны, вложил туда финку и начал одеваться.

— Сашуня, я пошла! Смотри, поешь хорошенько перед школой: яйца и колбаса в холодильнике, сделаешь яичницу, кусочек торта еще остался со вчерашнего; не то разоспишься, не успеешь позавтракать — голова заболит. Ну, кажется, все, пошла! Да, Сашик, сегодня я задержусь, у меня собрание. Если придешь пораньше, ужинай один.

Все это Софья Степановна говорила сыну, прихорашиваясь перед зеркалом в прихожей. Она поправила на голове пушистую пыжиковую шапку, огляделась вся. Из зеркала за каждым ее движением испытующе и цепко следила румяная круглолицая женщина. Хотя женщине этой было близко к пятидесяти, гладкостью лица и живостью глаз она не уступала двадцатилетним.

Софья Степановна с удовлетворением тряхнула головкой, хмыкнула той, что в зеркале, торопливо вышла из дома.

Эта энергичная женщина работала в облсовпрофе, а также была председателем либо членом нескольких общественных комиссий. Походку имела стремительную, речь быструю и многословную. И где бы, с кем бы она ни общалась, кто бы ни оказался с нею рядом — на ходу или на чинном заседании, — говорившей чаще оказывалась Софья Степановна Пунегова, а прочие довольствовались ролью слушателей.

Сашик был единственным ее сыном. То есть не только ее, но еще и мужа Петра Максимовича — притом долгожданным сыном, родившимся, когда Софье Степановне было за тридцать, и супруги уже отчаялись было иметь потомство. Даже едва не разошлись из-за этого. Петр Максимович целых полгода жил вне дома. Но врозь было невыносимо скучно, и они опять соединились. Ну, а если уж совсем откровенно, то не только и не столько из-за скуки. Тогда Софью Степановну как раз собирались повысить в должности, вызвали в партбюро и намекнули, что не худо бы преодолеть разлад в супружеской жизни, а то, мол, повод языки чесать… И Софья Степановна решительно преодолела разлад, дала окорот чужим языкам — во всяком случае, для посторонних глаз ее семейная жизнь сделалась почти примером. Потом родился Сашик, и это окончательно примирило и спаяло родителей.

В сравнении с женой, Пунегов был человеком совсем иного склада. Если Софья Степановна, благодаря своей энергии и напористости, обошла многих, то супруг ее несколько поотстал на служебном поприще. Он был очень медлителен в движениях, ходил неторопливо, говорил сдержанно, тягуче, шмякая толстыми губами. К тому же в последние годы Петр Максимович сильно сдал здоровьем, весь усох, лицо потемнело, выглядел жалко.

Десять лет разницы в их возрасте когда-то не устрашили Софью Степановну. Солидный и денежный Петр Максимович показался ей завидной партией, и, будучи невестой чуть перезрелой, она выбрала его, впрочем и выбор-то был не ахти как велик.

Отчего же Петр Максимович начал сдавать прежде времени? Он ведь был не так уж и стар. Кто знает. Не только от голода человек сохнет.

Возможно, его все более угнетали сложившиеся супружеские отношения. Будучи от природы человеком неглупым, Петр Максимович не мог не заметить, что год от года Софья Степановна все более пренебрегает им.

Он работал ревизором в системе потребсоюза, часто бывал в командировках и, честно говоря, обычно радовался этим поездкам. Там, наедине с самим собой, он отдыхал от своей активной, как вихрь, и говорливой, как сорока, жены.

Главную роль в семье, бесспорно, играла Софья Степановна.

Сашик учился во вторую смену, по утрам не спешил вставать, успевая выспаться всласть и после ухода родителей на работу. И теперь вот мать уже убежала, отец находился в командировке — и Сашик был сам себе хозяин, делай, что душе угодно, хоть дрыхни, хоть бренчи на гитаре, хоть балдей, включив магнитофон…

Он старался не думать о вчерашнем, отвлечься. Но мысль о происшедшем точила исподволь душу, как вода точит камень. «Нет, меня не выдадут… Да хоть и выдадут, в чем можно меня обвинить? Что я сделал? К тому же мне всего пятнадцать лет — несовершеннолетний…»

Сашик идет на кухню, ставит на газ чайник.

Пробует почистить зубы, но как только щетка с пастой попадает в рот, начинает мутить и приходится оставить эту затею.

Возвращается на кухню. С похмелья жевать неохота. Сашик брезгливо смотрит на яйца, приготовленные матерью для яичницы, и уже подумывает: а не швырнуть ли их в ведро для пищевых отходов — осточертела эта ежедневная яичница… Но вдруг на перилах балкона замечает голубей и расплывается в улыбке: «Подождите-ка, сейчас я поламкомлю вас!» Он варит вкрутую яйца, мелко крошит их вперемешку с кусочками колбасы, открывает форточку и скармливает свой завтрак голубям. Сам же довольствуется чаем с куском торта.

Подкрепившись, Сашик включает магнитофон, но даже бешеный ритм любимой рок-группы не пронимает его.

«Может быть, Валерка и Габэ уже сидят? — внезапно думает он и впервые пугается по-настоящему. — Может, надо было рассказать матери? А вдруг ребята уже проболтались, и матери позвонили из милиции… И если позвонили, что же она? Просто не поверила? „Ах, не может этого быть, чтобы мой сын… Это какая-то ошибка…“»

Сашик со стоном переворачивается на постели лицом вниз и прячет голову под подушкой. Да разве от дум спрячешься? От них избавиться так же трудно, как от муравьиной напасти, когда сдуру наступишь на их кишащий бугор…

«Оторваться надо от этой шайки, рвать когти, пока не поздно! — убивается Сашик. — А если уже поздно?»

До седьмого класса Саша Пунегов был самым сильным в классе не только в смысле учебы, но и в самом прямом смысле — он держал весь класс в подчинении и наслаждался своей безраздельной властью. Однако в начале следующего учебного года в класс пришли два новичка — и они оказались не то чтобы сильней, чем Сашик, но их было двое и они были очень дружны. Новенькие не покорились, как он ни старался, и однажды вечером после школы кинулись на него, повалили и непременно избили бы, не подоспей вдруг помощь, которая явилась в лице долговязого парня, назвавшегося Валерой. Он разнял их, проводил Сашика до дому, внимательно выслушал. Похвалил: «Парень ты, гляжу, смелый! Хочешь дружить? Тогда тебя ни одна собака не посмеет тронуть — тогда недруги за версту будут тебя обегать…» В Сашике бурлила жажда возмездия, и он тотчас ответил: «Да». Валерий познакомил его со своими дружками. Сашик принял клятву, сочиненную Юром, и по вечерам они теперь вместе выходили на улицы города. Как-то вечером ему предложили подойти к пьяному дядьке и отвести в сторонку — прислонить к стене, чтоб не упал, горемыка…

Теперь сердце мальчишки день и ночь трепетало от страха, но вместе с тем он наслаждался своим ухарством, а новые дружки всячески раздували в нем это чувство.

Потом его пригласили, как взрослого, на вечеринку к Юру. Сашик до упаду танцевал с девицей, которую звали Зиной — она была лет на восемь старше его. Крупная, цветущая, Зина призналась, что замужем, муж служит в армии, что есть дочка, оставила ее со своей матерью, а сама вот решила немного развеяться, тошно разменивать молодые годы на пеленки да скуку… Потом случилось так, что они остались одни. Синий ночник едва освещал комнату. Зина прижалась к Сашику пышным горячим телом и зашептала: «А ты, малыш, никогда не пытался расстегнуть пуговки девчачьей блузки, вот здесь, на груди, а, Сашенька?» — «Нет…» — задохнулся он. Руки дрожали и никак не могли справиться с петельками. «Ах, ты, кутенок!» — шептала Зина и жарко целовала, тискала его тонкое, как тростинка, гибкое тело.

После она подняла стыдливо опущенную голову Сашика на свою нагую грудь и, лаская, сказала: «Ну, вот ты и стал мужчиной».

Он готов был от стыда провалиться сквозь землю. Однако другое, доселе не испытанное чувство, было сильнее стыда. И он теперь сполна ощутил себя взрослым, и был тем бесконечно счастлив.

Целую неделю он ходил словно во хмелю. Они каждый вечер встречались с Зиной. Лицо Сашика осунулось, глаза ввалились. В школу брел через силу, ни о чем не хотелось думать, кроме очередного предстоящего свидания.

Даже мать, с головой погруженная в свои дела и заботы, заметила перемену в сыне.

— Уж не заболел ли ты, Сашик? — спросила она как-то утром. — Исхудал, кожа да кости.

— Нет, — успокоил он мать. — Просто мы с одним парнем начали изучать систему йогов, по заграничной книжке, а это очень выматывает…

— Ах ты, мое сокровище! — Софья Степановна почувствовала облегчение. Она всегда радовалась, когда замечала в сыне черты собственного характера: непоседливость, предприимчивость, неиссякаемую жажду деятельности. Она надеялась и верила, что в характере сына природная активность возьмет верх над вялой мешкотностью мужа, и Сашик вырастет таким же решительным и энергичным, как она, то есть очень нужным для общества человеком.

Потому Софья Степановна и не вмешивалась в личную жизнь сына. А когда в кулуарах заседаний возникали разговоры о родительских нелегких заботах, она заявляла, что детей надо приучать к самостоятельности, ни в коем случае не подавлять их желания и волю. Правда, говоря так, она несколько кривила душой, ибо на деле за ее прогрессивной педагогикой скрывалось неумение и нежелание взваливать на себя докучную ношу воспитания.

Лет до одиннадцати растить Сашика помогала мать Софьи Степановны. Это была подвижная и расторопная старушка, управлявшаяся со всем домом Пунеговых. Она бегала по магазинам, стирала белье, варила и пекла, заготавливала впрок грибы и ягоды. — и еще успевала при этом нянчить Сашика. Ведь и сама Софья Степановна подле матери не знала забот, всегда садилась за накрытый стол и вставала из-за него, не думая о том, кто перемоет посуду.

Петр Максимович любил сына, в отсутствие матери часами вел с ним тихие беседы, но был настолько нерешителен и скучен, что однажды Саша даже спросил его:

— Пап, а ты кто?

Петр Максимович замялся и предпочел отделаться шуткой, в которой, однако, сквозила неподдельная горечь:

— Я-то? Я муж своей жены.

Мальчик не понял и начал было допытываться, но отец пресек дальнейшие расспросы, сказав лишь:

— Когда-нибудь ты подрастешь и все поймешь. Дай бог.

Кроме того, отец слишком часто бывал в командировках.

После смерти матери Софья Степановна совсем было растерялась. Она и не подозревала, какой груз безропотно тащила ее мать! И если бы теперь пришлось взвалить все это на себя… то пришлось бы отказаться от службы, от общественных обязанностей. А этого Софья Степановна никак не могла допустить! Она с ужасом представляла себе, какой урон нанесло бы ее отсутствие общественному делу — ведь она искренне верила в свою незаменимость повсюду.

Мужчины в доме почувствовали некоторую свободу, особенно Сашик. Нельзя сказать, чтобы у Софьи Степановны не возникали порой тревоги по поводу этой ничем не стесненной свободы. Но она верила: ее сын не может сделать ничего дурного — ведь это ее сын!

Сашик между тем не походил ни на мать, ни на отца. Он был похож — как сам любил повторять — на самого себя. В школе учился неплохо, поначалу был даже отличником. Но усидчивости и терпения у него явно недоставало. Будучи самонадеянным, за многое хватался: начал было ходить в авиамодельный кружок, записался в шахматную секцию, увлекся музыкой, но из-за лени ничего до конца не доводил, бросал и то, и се…

Известность, которой было окружено имя Софьи Степановны, конечно, льстила его самолюбию, и он не упускал случая похвастаться этим перед сверстниками. Но особой близости между матерью и сыном не было. Возвращаясь домой, как правило, крайне уставшей, Софья Степановна раздражалась по малейшему поводу, всех отчитывала и на нежности ее уже просто не хватало.

Своего замкнутого отца Сашик скорей жалел, чем любил. Быть может, ему, мужчине, претило видеть, как мать изо дня в день попирает отцовское достоинство, не получая никакого отпора.

«И впрямь — муж своей жены», — с легким презрением думал об отце Сашик.

К чему же он стремился в жизни и о чем мечтал? Это для него самого было пока загадкой. Но в угловатом, непомерно вытянувшемся теле уже скопилась порядочная, еще неосознанная сила — и она требовала выхода, влекла к иной, более активной деятельности, чем уроки в школе, звала свершить что-то значительное, способное удивить и потрясти окружающий мир.

Вот в этот момент и встретился Сашик с Валеркой.

По мере того как приближалась пора идти в школу, его страхи усиливались. Начинало казаться, что вся школа уже знает о его похождениях, бурлит слухами, негодует — и он поглубже залез под одеяло. «Нет, не пойду, — думал он. — Нужно дождаться матери, а там…»

Но раньше ее явился Валерка. Ему пришлось несколько минут трезвонить в дверь, прежде чем юный хозяин открыл. Лицо Валерия было угрюмо. Осведомился, один ли он в доме, потом сообщил:

— Кажется, мы попались. Я точно влип…

У Сашика потемнело в глазах, руки-ноги обмякли беспомощно, сами собой взмокли глаза.

— Что же теперь будет?!

— Не знаю, Сашик, — вздохнул Валерий.

По дороге сюда он намеревался успокоить мальчишку, заверить его, что не выдаст и что ему-то уж опасаться нечего. Однако теперь, когда он вспомнил о влиятельной матери этого рассопливившегося юнца, ход его мыслей принял иной оборот:

— Главное — всем держаться одной версии: друг друга не знаем, встретились случайно, малость выпили, решили добавить… Сами не понимаем, как это вышло. В содеянном раскаиваемся и просим о снисхождении, учитывая…

Когда Валерий ушел, Сашик заплакал навзрыд. Ужасала сама необходимость во всем признаться матери: что с нею станет, когда она услышит, узнает… Мелькнула мысль: взять да и повеситься. Но когда представил свое посиневшее, как печеная картофелина, лицо с высунутым языком — его передернуло от отвращения.

Кто-то опять позвонил в дверь. Это был Габэ. Глаза его блуждали в злобе. Глухо спросил:

— Валерка не приходил?

— Приходил…

— Вот сволочь, вот гад… Я его за человека считал, а он — телок безрогий… Сам попался, один, а всех хочет заложить. Ну, пусть только попробует!.. Теперь слушай внимательно. Если Валерка продаст и если тебя вызовут, куда не надо, ты, Сашик, стой на своем: ничего не знаю, ничего не ведаю… Мы все так скажем. Не пойман — не вор! Будем отпираться. Пускай попробуют доказать… Сечешь?

В дверь постучали.

— Да, входите! — крикнул Ким с кровати: он читал лежа, сунув в изголовье, под подушку, еще и куртку, чтоб было повыше.

В комнату вошла Светлана.

— Добрый вечер!

— Добрый вечер… — растерялся Ким. Отбросил книгу, смущенно начал оправлять на себе измятый спортивный костюм. — Пожалуйста, присаживайтесь — вон стул…

Света оглядывала с любопытством комнату общежития. Полка с книгами, на шкафу — черные гантели, болтается ручка эспандера. Аккуратно заправленная белоснежными простынями вторая кровать — не то, что развороченная как попало постель Кима. В углу две пары лыж.

— А у вас здесь хорошо, — сказала Светлана. — Знаете, как говорят: скромненько, но со вкусом.

— Генка, мой сосед, как пригожая молодуха: чистюля и аккуратист, — засмеялся Ким.

— Молодец ваш Гена. Вместе работаете?

— Да, он бригадир, известный человек на заводе.

— Хваля друга, ты хвалишь и себя. Так?

Она впервые, хотя и невзначай, сказала ему «ты». Слегка зарделась, но было очевидно, что ей хотелось скорее преодолеть отчуждение недавнего знакомства: ведь это знакомство было необычным.

— Я не хвалю, а просто рассказываю как есть.

— Читаешь уже? — Девушка озабоченно взглянула на перевязанную голову Кима. — А можно ли тебе читать?

— Делать-то больше нечего… Сходил в поликлинику, там справку выдали: сказали, полежи дня три.

— Еще болит?

— Отпускает помаленьку.

Света подняла отброшенную книгу.

— Джек Лондон? Впервые читаешь?

— Нет, еще в детстве увлекался. А тут Генка принес, на макулатуре талон заработал, — и опять не могу оторваться…

— У вас, гляжу, порядочно книг. Многие парни на заводе интересуются литературой?

— Многие, но смотря какой… Однако, хочешь не хочешь, читать приходится: ведь почти все учатся в вечерней школе или в институтах — заочно.

— А ты?

— Я в десятом. Заканчивать надо и соображать — что дальше.

— Это, наверное, трудно: работать и учиться?

— Если втянуться и если толково организовать свое время — то будто так и надо… А вот когда собьешься, запустишь — тогда бывает, что и пропадет охота. Силком заставляешь себя, и думаешь — а не бросить ли?

— Нет, бросать не надо.

— Знаю, что не надо… А соблазнов-то сколько? Бывает, и переманят. Конь о четырех ногах, и тот спотыкается, — рассмеялся Ким, сверкнув ровным рядом крепких зубов.

«Искренний, — отметила про себя Светлана, — не старается произвести более выгодное впечатление».

— Ты что, нездешний — в общежитии живешь?

— Я леспромхозовский. Родился и рос в маленьком лесном поселке…

— А сюда, на завод, каким образом попал?

— После армии лес валил. А хотелось учиться. Но вечерней школы на лесопункте не было. Начал было заниматься самостоятельно, — Ким усмехнулся, — учебников накупил — ну, берегись, наука! — но ненадолго меня хватило, сбился. «Дай-ка же выберусь в город, пока не поздно!» — подумал. Вот и приехал. Пополнил число покорителей города… — Ким хохотнул.

— Покорителей?

— А что! И мы не лыком шиты.

— Интересно! — засмеялась Света. — Ну и как? Покорил?

— Работой доволен, не жалуюсь. Учусь вот, как и мечтал. Хорошими товарищами обзавелся. Чего еще надо? Улыбнулось, значит, счастье.

— Вот как! — сказала девушка, охваченная чувством умиления и неожиданной зависти: оказывается, вот как определенно и точно очерчен круг всего, что нужно человеку для счастья, в сущности, как доступно это, как достижимо — счастье. — Я тебя совсем замучала расспросами, — продолжила она, чуть отвернувшись, чтобы он не разглядел выражения ее лица. — Небось думаешь: а зачем она явилась сюда, зачем лезет в душу?

— Да что ты… Хорошо, что пришла. Спасибо. Мне уж одному невмоготу было.

— Ладно. Теперь ложись в постель, читай поменьше — дай покой своей голове.

— От мыслей все равно не избавишься…

— Это верно… Послушай, Ким, а как ты считаешь: почему эти вчерашние парни пошли на такое дело? А? Ведь не потому, что порочны от рождения. Значит, от плохого родительского воспитания? И, как говорится, коллектив недоглядел… Все это уже оскомину набило — сама пишу…

— Не знаю, — раздумчиво ответил он. И повторил, уточняя: — Ведь я их совсем не знаю, чтобы судить.

— И я не знаю. Но хочется, очень хочется узнать — нужно! Я ведь, Ким, зашла к тебе попутно: иду в гости к тому парню, у которого ты отобрал паспорт, — иду к Кызродевым, домой.

— Вот как? — удивился Ким. — Выяснение отношений в семейном кругу? А я полагал, что это лучше сделать прилюдно, гласно — скажем, в заводском клубе.

— Это позже. А сегодня я хочу побывать у одного из них дома. Знаешь, отец этого парня явился сегодня в нашу редакцию.

— Сам пришел?

— Ну да! — оживилась Светлана. — Едва я успела прийти на работу, как мне говорят: тебя, мол, какой-то мужчина ждет.

— Серьезный визит. Похоже, что может завариться что-то важное, такое, что всколыхнет общественность… Или же, наоборот, ничего не заварится… Погоди, я сейчас оденусь и пойду с тобой.

— Нет, Ким, я считаю, что тебе пока не следует идти, — решительно остановила его Светлана. — Сегодня я пойду одна.

— А вдруг да что-нибудь?.. — обеспокоился Ким.

— Что?

— Ну, начнут запугивать, жать.

— Вот еще, чудак! Да если хочешь знать, они теперь меня будут привечать, как самую желанную гостью! Ласкать да умасливать, вареньем потчевать…

— Это верно, пожалуй, — Ким почесал затылок.

— А мне только того и надо! — продолжила Света, озорно сверкнув своими черными глазами. — Понимаешь, я должна поглубже вникнуть в жизнь этой семьи, заглянуть в их духовный мир. Попытаться разгадать этот нравственный парадокс: как могло случиться, что сын этого человека пошел по такой скользкой дорожке?

— И потом написать об этом в газете…

— Не знаю. Я к перу не тянусь пока чего-то не осмыслила головой, сердцем… Ну, я пошла. До свидания. Выздоравливай поскорее.

— Погоди минутку. Я еще о чем-то хотел тебя спросить… — Он потер лоб, вспоминая, хотя никаких вопросов у него не было. Просто он выгадывал время, соображая, как сделать так, чтобы это их свидание было не последним.

— А как же я узнаю, чем закончился твой визит в гостеприимный дом Кызродевых?

— Одолевает любопытство? — сощурилась она.

— Любопытство, да… или что другое, — схитрил он.

— Как видишь, меня разыскивать не приходится — я сама умею разыскать кого надо и когда надо. Ведь я — газетчица, а это профессия незастенчивая. Понял?

Она скрылась за дверью, помахав рукой.

Ким лег на кровать, прикрыл глаза. И сразу же встало перед ним ясное белое лицо, четко обрамленное квадратом черных волос. Лицо, в котором как бы состязались друг с другом белизна и густая чернь. Даже в глазах ее не угасал этот спор: белки в них были молочной чистоты, а зрачки сверкали, как горячие капли смолы. Лицо человека, уверенного в себе и, может быть, чуть заносчивого, когда б глаза не излучали столько доброты.

Журналист бывает счастлив, когда приходит тема. Когда он чует, что эта тема — если он, конечно, осилит, поднимет ее, — что она взбудоражит многие тысячи людей, кому-то из них поможет в житье-бытье, кого-то образумит, в ком-то разбудит добрые чувства.

Такие минуты в жизни журналиста — самые радостные: пульс взбодрен, как при беге, кровь горячеет в жилах, мысль становится четче, обретает способность звать другую, выстраивать их в цепочку убедительной и ясной логики.

И все же в эти минуты журналист не только самый счастливый, но и самый разнесчастный человек. Он несчастен потому, что уже ни днем, ни ночью ему не найти покоя, не отвязаться от тех же мыслей, не вырваться из их круговерти — и даже во сне они преследуют его.

Все это равным образом касается и старых газетчиков, опытных зубров, и совсем молодых, таких, как Светлана, которые еще только ступают на эту стезю. Пусть голос их еще недостаточно громок, а порою даже пискляв, но им уже очень хочется сказать важное — важное для всех людей — громыхнуть во всю мощь и быть услышанными.

Светлана, конечно, постарается досконально разобраться в материале, повидается со всеми людьми, причастными к этому делу, со всеми переговорит. И лишь потом подступится к очерку. Но его общие черты уже представляются ей достаточно ясно.

Молодежь — это слово звучит обобщенно, неразделимо, оно вполне естественно соединяет людей признаком возраста. Молодежь — это молодежь. Стариков не назовешь молодежью, разве что в шутку… Но почему же, почему? Живут в одном городе, одним воздухом дышат, едят тот же хлеб, а такие они различные — молодежь и молодежь, будто два далеких полюса.

Почему так случается? Какие силы управляют сердцами и судьбами молодых людей?

Именно на этот вопрос она и попытается ответить.

Конечно, ей будет нелегко, опыта еще мало. Но ведь когда наступает пора свершить большое дело, человек ищет и находит в себе самом такие силы, о которых раньше и не подозревал…

…А может быть, вообще не следует об этом писать? Пусть прокуроры, следователи, судьи копаются в проделках и махинациях бесчестных людей. А для них, для журналистов, в жизни и хороших примеров достаточно! Может быть, надо замечать лишь хорошее, воздавать хвалу добрым людям? Тогда и самому жить легче: никто тебя не упрекнет за то, что грязь разгребаешь. И обиженных меньше: зачем же обижаться, когда хвалят?

Она шла мимо сквера и вдруг заметила нечто похожее на обуревавшие ее противоречивые чувства.

Деревья, по-зимнему нагие, были влажны от внезапной оттепели, покрыты каплями росы и будто бы застыли в недоумении: что же это, весна наступает или зима проказы строит? Надо ли им готовиться распускать сережки или лучше погодить?..

Вот и дом Кызродевых.

Светлана замедлила шаг, чтобы еще на подходе, издали, разобраться в его чертах и приметах, которые столь часто выдают лик и нрав хозяев.

Крытая черепицей, с крутыми скатами крыша. На обшитых вагонкой стенах, лоснящихся синей краской, темнеют железные водостоки. Высокий забор с калиткой, за ним горбатится коровий хлев. Все осанисто, солидно.

«А может, это и не их дом? — подумала девушка. Ее сознание никак не могло прийти в согласие с тем, что один из людей, живущих в этом доме, отнял у нее на улице пять рублей… — Да нет же, я, наверное, ошиблась». Достала из сумки блокнот, еще раз глянула на страницу, где был записан адрес. Нет, она не ошиблась. Дом этот.

Приоткрыла калитку и едва ступила во двор, как на нее со злобным лаем бросился громадный пес. И тотчас послышался женский окрик:

— Уймись, Портос! Чего ты на добрых людей лаешь?.. Заходите, ради бога не бойтесь, Светлана Николаевна!

«Жена», — определила Света.

— Входите, входите! А я придержу пока этого зверя…

Хозяйка была в темном платье и в тесноватой вязаной кофте, которая, как сразу же заметила гостья, очень не шла ей, выдавая плоскогрудость, неженственную ее стать. Свете показалось даже, что Кызродева немного старше мужа, а ведь, наверное, это было не так. Лицо женщины с крупными челюстями и небольшими серыми глазами выдавало растерянность, затаенное горе и даже неумение завязать разговор.

— Хозяин-то в лавку побежал, — сказала она. — Вернется скоро.

— Вот как… ну, напрасно столько беспокойств, Павла Васильевна, я ведь по делу, — мягко сказала Света, и от ее цепкого взгляда не скрылось, что женщина будто оттаяла, услышав свое имя-отчество, которое догадалась заранее выспросить у Кызродева гостья. — Хорошо, что Пантелеймон Михайлович помогает вам по хозяйству, в магазины сам ходит за покупками.

— Хи-хи… — откликнулась смешком Павла Васильевна. — Вообще-то не больно помогает. А сегодня — ради вас… Я, может, не то да не так куплю, не больно-то привычна гостей принимать… — сказала так и осеклась, вспомнив наказ мужа: «Чтоб в мое отсутствие не молола языком попусту да невпопад».

— Вижу, дом у вас большой, Павла Васильевна, и хозяйство порядочное. Много труда, наверное, отнимает.

— И не говори, милая! — откликнулась охотно хозяйка. — Что дому, что хлеву — все силы отдаешь. Некоторые вот про меня судачат: дома сидит, нигде не работает… А я ли не работаю? Вздохнуть некогда. Пускай бы сами попробовали, каково это в городе корову держать! Сено-то ставить по реке подниматься надо: даст совхоз в надел какую-нибудь запущенную пожню на неудобьях, вот и чешешь, и чешешь ее косой-горбушей, ползаешь промеж кочек, собираешь крохи… а половину укоса тому же совхозу приходится оставлять — луговой пай. А вывезти оттуда чего стоит! Грузовик-то не собственный! Сколько намаешься, пока шофера найдешь да сговоришь…

— Хорошо еще, что мужики у вас в семье здоровые — помощники хоть куда, — сказала Светлана.

— Что здоровые, то правда, — здоровые, слава богу, — охотно ответила хозяйка, истосковавшаяся, видно, по такой беседе, когда тебя слушают и понимают. — Да только ведь у них времени мало. Работа, ученье. Хозяин-то наш больше топором да пилой любит у дома орудовать. Два лета кряду веранду строил, гляди, как ладно получилось…

— Да, красиво. Значит, муж ваш — мастеровитый человек.

— На это-то мастер, ничего не скажу в укор… А все остальное приходится на себе тянуть… Светлана Николаевна, а хочешь, зайдем, глянешь на мою Сюрань, на коровку? — предложила женщина, просветлев лицом.

— С удовольствием.

Павла Васильевна вытащила из скоб оглоблю, которой было заложено воротце хлева. Густо пахнуло острым духом теплого навоза. Из глубокой темени к ним вышла вперевалку большая белолобая корова, бессмысленно глянула большими, как плошки, кроткими глазами, замычала, вытянув шею.

— Ну, что ты, милая, опять уж голодна?

— Павла Васильевна, а сколько молока дает ваша Сюрань?

— Молочная она, моя матушка, грех жаловаться. Нынче — месяц как отелилась — литров двадцать в день сцеживаем.

— Двадцать литров? Ой, как много. Куда же деваете?

— У-у, голубушка, парное молочко всегда найдет сбыт! Сами едим досыта, а что остается — продаем.

— На рынке?

— Ну, что ты, нет! На базаре торговать зазорно… Покупателей и под боком хватает. Ребятишки у всех, им молочко нужно. А у нашей Сюрани молоко густое, вкусное. Так что желающих хоть отбавляй… Помогает нам жить буренушка. Еще вот теленка продали. Собирались на мясо до осени подержать, но один мужнин знакомый пристал: продайте да продайте, просит, у вас, мол, порода очень хорошая. Ладно, говорю, бери, плати… А себе поросеночка завели.

— Работы у вас, Павла Васильевна, и вправду невпроворот.

— А то как же! И огород на мне. С одной картошкой сколько возни, а я еще помидоры развожу, огурцы… Едва запахнет весной, — вот, как нынче, — так меня и тянет к земле, в огород, будто вся моя радость там.

— Это прекрасно, Павла Васильевна, — поддержала девушка. — Я и сама люблю копаться на грядках, хотя в городе родилась и живу. А вы из деревни родом?

— Конечно, с малых лет на земле.

— А ведь если бы вы и теперь жили в деревне, может быть, стали знатным полеводом, знаменитостью? — обронила Света неожиданно возникшую мысль.

— Да ну, не смейся, девка, — хозяйка махнула рукой. И добавила раздумчиво: — Работы-то, правда, я никогда не чуралась…

Она вздохнула, потом ласково улыбнулась — словно со вздохом отмела нахлынувшую тревогу, продолжила благодушно:

— Мы, Светлана Николаевна, и в городе не хуже других живем.

— Ну, это понятно. Все-таки в городе и кино, и театр, и музей…

— По театрам-то мы не больно бегаем, я уж и запамятовала, когда хозяин наш водил меня туда… Зато телевизор смотрю, когда свободная минутка случится. А многих артистов, даже не глядя, по голосам узнаю… — Она вдруг осеклась, насторожилась. — Все-то я тебе выболтала, чего есть и чего нет… извини уж бабу… мужики наши со мною не больно речисты, а бывает, так хочется поговорить с добрым человеком! — помолчала, глаза ее заскорбели, и она, запинаясь, заговорила о том, что томило душу с первой минуты, да не хватало смелости задать вопрос: — Светлана Николаевна, что же случилось с Валеркой-то нашим? Что он натворил?

«Вот ведь каково материнское сердце! — с острой жалостью подумала Светлана. — Изболелось, настрадалось в тревоге за сына… а тот, наверно, и не вспомнил о ней, идя на лихое дело… Что ей ответить?»

— Сама целый день хожу в растерянности, — сказала Светлана. — Не могу осмыслить происшедшего.

— Чего ему не хватает? — жаловалась несчастная женщина. — Ничего не жалеем, лишь бы одет был не хуже других, сыт, ухожен… и деньги карманные всегда имеет… а вот поди ж ты… Срам-то какой на нашу голову!

— Кроме Валерия детей у вас нет?

— Нету. Когда избу эту поднимали, я, аккурат, тяжелая была — и надорвалась… с тех пор не случалось больше… Ну вот, наконец, хозяин идет…

Пантелеймон Михайлович нес туго набитую хозяйственную сумку. Когда увидел Свету, расплылся в улыбке:

— О, вы уже здесь, Светлана Николаевна? Давно ждете? Извините, пожалуйста… Что ж ты не пригласишь человека в дом, морозишь тут, во дворе?! Прошу, прошу… А отпрыск наш еще не являлся? Когда нужен, его днем с огнем не сыщешь…

Светлану провели в комнату, увешанную и устланную пестрыми коврами. Цветной телевизор, дорогая мебель. На стене две увеличенные фотографии в рамках: миловидная девушка и парень — супруги Кызродевы в молодости. «Никакого сходства с теперешними лицами, — даже удивилась Светлана. — Куда что девается?»

Хозяева удалились, хлопотали на кухне. Светлана понимала, что готовящееся застолье явно излишне, но и уйти сразу, не дождавшись Валерия, значило еще больше испугать и без того близких к отчаянью родителей.

Из открытой двери доносились приглушенные голоса:

— Как ложишь, фефела?! Тебе только для свиней готовить…

Слова эти ожгли лицо девушки, словно бы они предназначались ей. Хотя при чем здесь она?

Появился улыбающийся хозяин, неся тяжелый поднос с закусками и бутылками.

— Это ради меня, Пантелеймон Михайлович? Зачем же… — запротестовала Света.

— В доме гость — отпускать его без угощенья не в моих правилах, — сказал Кызродев, расставляя тарелки и рюмки.

Хозяйка принесла на стол миску с пунцовыми, налитыми соком, благоухающими помидорами.

— Сами растили, сами солили, не откажись, попробуй, Светлана Николаевна.

— Ну, что ж, от этого лакомства не откажусь, — сдалась Светлана, боясь обидеть прежде всего Павлу Васильевну. — Ой, как вкусно!

Пантелеймон Михайлович поднял рюмку с коньяком:

— За нашу гостью!

— Зачем же за меня, — смутилась она, все более теряясь: каков же смысл ее визита в дом Кызродевых? — Ну, если уж налито, давайте выпьем… — она хотела сказать «за хозяйку», но посмотрела на сиротливо примостившуюся на уголке стола Павлу Васильевну, и язык не повернулся выговорить это слово. — За то, чтобы у всех были хорошие и счастливые семьи!

Светлана, пригубив, поставила рюмку.

Потом пили чай с вареньем.

— Черная смородина? — восхитилась Светлана, облизывая по-детски ложечку. — Обожаю. Мы с бабушкой прошлым летом тоже наварили.

— В лесу собирали? — поинтересовалась Павла Васильевна.

— Нет, в собственном палисаднике. У нас ведь тоже свой дом.

— Правда? — оживился Пантелеймон Михайлович. — Стало быть, тоже, как и мы, частные собственники? — и весело рассмеялся.

— Скотину держите? — справилась хозяйка.

— Нет, у нас и огорода путного нету, — улыбнулась Светлана. — Отец увлекается цветами, готов с ними день и ночь возиться…

— А мать?

— Мамы у меня нет. Умерла.

— Ну-у… — тихо посочувствовала Павла Васильевна. — И давно ли?

— Мне тогда шесть лет было.

— Господи, вот она жизнь-то… — небольшие серые глаза Павлы Васильевны заблестели от навернувшихся слез. — И отец не женился снова?

— Нет, — ответила Света. Опять подумала: «Зачем же я им обо всем этом рассказываю? О себе… Ведь я пришла сюда говорить совсем о другом, присмотреться к их житью-бытью…»

Похоже, что Пантелеймон Михайлович угадал эти ее мысли, уловил ее растерянность. Либо просто счел, что уже наступил подходящий момент для иного разговора.

— Светлана Николаевна, что же мы все-таки будем делать с нашим хулиганом?

Она даже обрадовалась вопросу Кызродева, который вмиг все вернул в надлежащее русло.

— Хотелось бы поговорить с самим Валерием, — сказала Светлана. — Я надеялась, что застану вашего сына дома.

— Не явился, подонок, — раздраженно сказал Кызродев. — Небось сидит у своих закадычных дружков. Совещаются, как им быть…

— Подождем еще немного, ведь придет, — кротко попросила Павла Васильевна.

— Ну, как же, будут тут его добрые люди до утра дожидаться! — потеряв сдержанность, распалился Пантелеймон Михайлович. Получилось грубо, он это сам заметил, виновато посмотрел на гостью.

Но жена не упустила этой единственной и редкой возможности выразить свое мнение, с которым, как видно, здесь не считались.

— Чего кричишь? — упрекнула она Кызродева. — Вот всегда так — криком и криком… Будто нельзя по-хорошему да разумом.

Пантелеймон Михайлович, оторопев от неожиданного семейного бунта, тем более в присутствии постороннего человека, к тому же журналистки, одарил супругу свирепым взглядом.

Пожалуй, Светлане оставалось лишь проститься повежливей и уйти, не дожидаясь разгара супружеской ссоры.

Но разговор требовал какого-то завершения.

— Я не желаю зла вашему Валерию, — сказала она. — Хочу лишь, чтобы он и его приятели жили честно, по-людски… Но вместе с тем меня тревожат сомнения: если им на сей раз легко простится — сойдет гладко, будто и не было, — не поймут ли они этого как безнаказанность, как поощрение? И опять — за прежнее…

— Нет, Светлана Николаевна, тут уж доверьтесь мне! — воскликнул Кызродев.

— Доверьтесь, голубушка… — в голосе Павлы Васильевны звучала мольба. Глаза ее были полны слез. — Небось теперь-то, после случившегося, остепенится.

— Как знать… — вздохнула Светлана. — По-моему, он очень эгоистичен и слишком ожесточен. Но почему?

Пантелеймон Михайлович, склонив голову, постукивал донышком чашки о блюдце.

— Строгости мало, — буркнул он. — Строгость нужна! Вот, помню…

Но он тотчас умолк, догадавшись, что в данный момент слова о памятной строгости могут обернуться против его сына, перечеркнут весь этот разговор, близкий уже к благополучному концу.

— Вот вы слово такое сказали — «ожесточен», — продолжила свою тихую речь Павла Васильевна. — Верно, очень верно, Светлана Николаевна… может быть, в этом и есть главное-то… Коль вокруг поглядеть: ожесточились люди, отгородились друг от друга, каждый из нас только и знает, что под себя грести, себе в прибыток, а на ближнего косится — как бы не отнял… А это ведь и на детей переходит, может быть, даже из крови в кровь передается…

— Что ты мелешь? — встрепенулся Пантелеймон Михайлович. — Бросаешь тень, так сказать…

— Нет, вы не перебивайте, пожалуйста, — слегка напрягла голос Светлана. — Я пришла сюда, чтобы понять. И, может быть, именно в словах Павлы Васильевны и есть ключик к этому пониманию. Ведь дело не только в вашем сыне. Нужно проникнуть в суть самого явления… Мы привыкли все беды сваливать на расколотые семьи, на просчеты школьного воспитания, на издержки юного возраста… И при этом упускаем из виду какие-то более распространенные явления в жизни.

Она спохватилась, заметив, что уже не говорит, не спрашивает, а делает выводы, поучает, проповедует. Будто бы пишет свою статью. А между тем она еще совсем не созрела для этого: для статьи, для выводов.

Ведь прошел всего лишь один день. И он даже еще не прошел, не кончился, этот бесконечный день, а только близился к переходу в завтра.

На улице было темно. Похолодало, но в воздухе все еще стоял запах мокрого снега. Тусклым, красноватым светом горели нечастые фонари.

Пройдя несколько шагов, девушка обернулась, почувствовав, что кто-то опять преследует ее по пятам… Сердце Светланы учащенно забилось. Хотелось броситься в бегство, поскорей миновать эти глухие места, добраться до центра, окунуться в его спасительное многолюдье.

Но она сумела сдержать этот порыв, лишь прибавила шагу. Очутившись в тени здания — невидимая для преследования, — она снова обернулась: кто-то по-прежнему шел за ней и тоже ускорил шаг.

Дойдя до перекрестка, Светлана с бьющимся сердцем метнулась в сторону и, отбежав немного, спряталась за каким-то забором. Преследователь догнал, остановился, затоптался на месте, бормоча себе под нос:

— Вот как… будто сквозь землю провалилась. Ну и ну….

На противоположной стороне улицы послышались оживленные и громкие голоса. Это придало ей храбрости, она вышла из-за укрытия.

— Кого вы потеряли? — спросила стоящего перед ней щуплого молодого человека в короткой куртке, явно растерянного. — Не меня ли?

— Да, вас… добрый вечер, — сказал парень. — Я знаю, вас зовут Светланой. А я — Геннадий…

— Какое приятное знакомство, — не сдержала она язвительности. — Тем более совершенно случайное…

— Не то чтобы случайное… я имею поручение друга: проводить вас от того дома, где вы были, к вашему дому — с гарантией от всяких случайностей.

— Вот как! — усмехнулась Светлана, тотчас сообразив, у кого из ее новых знакомых такие надежные друзья. И хотя ей польстила эта забота, сказала с деланной суровостью:

— Передайте вашему другу, что я не президент и в личной охране не нуждаюсь… А что, если бы я до полуночи просидела там? Вы так бы и топтались возле дома?

— Вечер-то вон какой славный, — сказал он, — любо-дорого подышать свежим воздухом после заводского цеха…

— Спасибо вам, Гена. Только напрасно беспокоились. Ничего страшного со мной не случится — я уверена… Спокойной ночи.

Юр долго слонялся возле заводского общежития, надеясь увидеть Кима.

Для чего, зачем? Какого-то определенного, до конца продуманного плана у Юра пока не было. Просто хотелось получше разглядеть человека, из-за которого жизнь его со вчерашнего вечера могла покатиться кувырком под горку.

У общежития сновала молодежь. Одни возвращались с работы, другие, уже приодетые, спешили в кино, в театр — словом, развлекаться, а третьи убегали с портфелями… Гулко хлопали двери, из распахнутых форточек доносилась радиомузыка, а там уж кто-то и сам пробовал подражать молодому певцу Леонтьеву, который, между прочим, из этих северных краев родом.

«Да, все эти люди знакомы меж собой, дружны, спаяны, попробуй тронь их…» — думал Юр, провожая унылым взглядом парней богатырского сложения.

Он казался сам себе отощавшим волком, который слоняется вокруг человеческого жилья, высматривая, чего бы промыслить, — да не смея подойти ближе.

Часов в девять Ким все же вышел на улицу малость проветриться. Долго ждал возвращения Генки, которого сам отправил к дому Кызродевых встретить и проводить Светлану, но того все не было. От долгого чтения опять пошла кругом голова, и он решил глотнуть свежего воздуха.

Вечер был тих, после оттепели подмерзло, ноги оскальзывались… «Тут и шлепнуться недолго, последние мозги растрясти…» — подумал он сердито.

Юр сразу догадался, что это и есть Ким Котков. Засек его медлительный, осторожный шаг. «Ого, ему, однако, тоже крепко досталось!..»

Некоторое время Юр неслышно, будто рысь, крался за Кимом. Но когда народу вокруг поубавилось, ускорил шаг, затопал, громыхая подошвами по заледенелому асфальту, стараясь привлечь его внимание, заставить насторожиться в испуге…

«Конечно, сейчас он уже понял, что за ним гонятся, — размышлял на бегу Юр. — Что же он думает в эту минуту? Ведь после вчерашней схватки только дурак не поймет, что с ним решили свести счеты… — Юр облизал расквашенную губу. — Вот сейчас его походка изменится, он обернется, чтобы встретить опасность лицом к лицу…»

Но Ким не оборачивался, не менял шага, даже не посторонился: шел и шел размеренно вперед. И это впечатлило Юра.

Темно-серая меховая куртка Кима была надета поверх спортивного костюма, на голову глубоко натянута, прикрывая повязку на лбу, лыжная шапочка с помпоном.

— Эй, дядя! Ты либо глухой, либо у тебя вместо нервов — железный трос… — сказал, поравнявшись с ним, Юр.

Ким заглянул в лицо возникшего рядом паренька, и его сердце, которое и впрямь стучало тревожно, предчувствуя, что опасность рядом, чуть успокоилось.

— А ты что, психолог-любитель? — невозмутимо откликнулся он. — Видишь людей насквозь? Теперь развелось таких доморощенных умельцев — да ведь жулье, наверно…

— А что, было бы неплохо: уметь отгадывать мысли людей на расстоянии. Ты только подумал, а я уже отгадал…

— Какая тебе нужда в чужих мыслях? — рассмеялся Ким.

— О, тогда бы я всегда знал наперед, что мне делать. И ни разу в жизни не ошибся бы…

— На ошибках учатся, — заметил Ким. — Притом на своих.

— А признайся, дядя, что ты подумал, когда услышал, как тебя преследуют?

— Что подумал?.. — Ему казался забавным этот случайный разговор с симпатичным юнцом. — Я, конечно, услышал. И что это за мной — понял. И, не скрою, насторожился: тем более что вчера вот такие же шустрики, как ты, мне маленько раскроили черепушку. Но я смекнул и другое: «Преследователь один. Что он может со мною сделать? Разве только пырнуть сзади ножом… но шаги слишком явны, откровенны — с ножом, наверное, догоняют иначе…»

— Ну, ты прямо детектив, — просиял Юр, едва удерживаясь от признания, что эта их встреча уже не первая.

— Я такой же детектив, как ты — психолог… художественная самодеятельность.

А что, если пригласить его к себе домой, пойдет ли? Поговорить по душам, откровенно, или даже зачитать ему свою речь, которую сочинил сегодня для вероятного суда… Сумеет ли этот рабочий парень оценить его исповедь, уловить отчаянье, понять, что душа Юра тоже жаждет счастья, хочет интересной жизни, а вот не получается…

Но вдруг горячий стыд обжег его лицо. «Вот так сразу признаться, что я был среди тех, кто раскроил ему черепушку? И он, конечно, решит, что я заискиваю перед ним, молю о пощаде, пытаюсь разговорчиком искупить вину, ползаю, юлю…»

Однако спутник остановился в очевидном намерении повернуть назад.

— Ну, что ж, дядя, желаю успеха: совершенствуй свои способности детектива — может, возьмут в милицию сыщиком… — Юр широко улыбнулся, почувствовал, как расползлась надтреснувшая губа, испуганно прикрыл ее ладонью.

— Желаю и тебе того же, психолог, — может, возьмут в цирк: будешь отгадывать мысли у подсаженных в публику своих ассистентов…

Ким давно уже заметил расквашенную губу юнца и предположил, что он вполне мог быть в числе его вчерашних крестников. Тем более что вел себя этот парнишка довольно странно, и в тоне его за показной бравадой сквозила тоска.

Под окнами дома, где жил Юр, его поджидал Габэ.

— Долгонько гуляешь… — сказал он раздраженно. — И бабка твоя не знает толком, куда умотал… Валерка приходил?

— Приходил.

— Ты понял, что он хочет всех нас заложить? Скурвился, падаль… Будто не знает, что это может только отягчить дело. Пришьют групповой бандитизм, а там статья построже… Что делать, голова?

«Умел воровать — умей и ответ держать!» — беззвучно, в душе, посоветовал Юр. Но самому сделалось вдруг невыносимо горько. И прежде всего, от сознания, что так ничтожны и жалки его друзья. И как, наверное, он сам похож на них… Разве не могли быть у него такие товарищи, как тот заводской парень, с которым они только что вели беседу?

— Что молчишь? — прошипел Габэ, вглядываясь в его лицо. — Или тоже готов расколоться?

— А я уже раскололся. Только что был в милиции, явился с повинной, рассказал обо всем…

— Врешь, гад!.. — Рука Габэ скользнула в карман.

— Да-да, все рассказал! — повторил Юр, чувствуя, как после этой внезапной произвольной выдумки, душа воспрянула, будто с нее свалилась непосильная ноша. — Всех заложил, а тебя первого — назвал вожаком…

— Да ты что, рехнулся? — Габэ остолбенел.

— Ну, давай, вынь, что там у тебя в кармане — нож?.. — быстро говорил Юр, чувствуя непонятную удаль и вместе с тем настороженно следя за каждым движением Габэ. — Я тебе еще спасибо скажу, если пырнешь меня, — осточертело жить в этой тьме, в страхе… Сыт я по горло такой жизнью. Но сперва…

Юр сделал шаг вперед и ударил ребром ладони по руке Габэ в сгибе локтя. Тот вскрикнул, изогнулся. Уже через мгновенье финка с наборной плексигласовой ручкой оказалась у Юра.

— Но без хорошей драки я на тот свет не уйду! — договорил Юр, тяжело дыша.

— Отдай нож… Это не мой…

— Тем более он тебе не нужен. А трофей взят мною в честном бою. Пока, Габэ, до скорого свидания… — крикнул Юр уже из подъезда. — Заскочи в магазин, если еще открыт, запасись сухарями. Завтра нам с тобой подадут «черный ворон»…

— Вот сволочь! Все сволочи… — растерянно бормотал Габэ. — С потрохами продали…

И зашагал торопливо прочь.

«Пожалуй, еще драпанет куда-нибудь с перепугу посреди ночи! — думал Юр, провожая взглядом удаляющуюся фигуру Габэ. — Вот болван-то, поверил, не усомнился даже… Вот такие дружки: им и в голову не придет, могу ли я так поступить, способен ли на это? Каждый судит о другом по себе самому… и если нам наступят на хвост, мы, как ящерицы, постараемся оторваться от своих хвостов — и дать тягу в разные стороны…»

Поднимаясь по лестнице, Юр подумал: «А может, и надо было зазвать к себе этого парня? Или уж хотя бы открыться ему чистосердечно… Эх, устыдился, дурак, решил, что не так поймет, просто струсил… А если вернуться туда? Показать свою писанину?.. Пусть сажают, если надо. Но чтобы до суда хотя бы один порядочный человек знал, что и во мне жива совесть…»

Он бегом одолел оставшиеся ступеньки, ворвался в квартиру — успокоил бабусю, сказал, что есть неотложное дело, — схватил исписанную днем школьную тетрадку и ринулся обратно на улицу.

Красный уголок общежития был нынче полон, не продохнуть — по телевизору показывали финальный матч мирового хоккейного первенства. Наши играли с канадцами. Страсти были накалены до предела…

Ким, вернувшийся с прогулки, тоже приник к экрану, позабыв обо всем на свете. Богатыри в красных майках с Гербом СССР на груди дружно атаковали ворота «кленовых листьев». И когда решающая шайба влетела в сетку, несметное море людей, заполнивших спортивный зал, всколыхнулось — люди вскочили с мест, запрыгали, заорали что есть мочи — и тут, в красном уголке, было не меньше восторга и шума…

— Ким, тебя там спрашивают, — подойдя, прокричал Генка в самое ухо Кима. — Выйди…

— Погоди, всего пять минут осталось, — недовольно отозвался Ким. — Кто там еще? Пускай сюда идет, досмотрим вместе… Нет? Ну, тогда пусть подождет…

«А вдруг это Светлана заглянула после визита к Кызродевым? — мелькнула мысль. — Хочет рассказать о состоявшемся разговоре…»

Войдя нетерпеливо в свою комнату, он с удивлением увидел юнца, встреченного на прогулке.

— А, это ты… психолог? — сказал Ким, испытав досаду и разочарование. — Ну, давай разгадывай, о чем я думаю в данную минуту, — только поосторожней в выражениях…

— Я хочу тебе кое-что показать, — робко сказал Юр, поднимаясь ему навстречу.

— Послушай, а ты не очень спешишь? Может, досмотрим матч? Всего пара минут осталась до конца игры…

— Мне теперь не интересно, — я начала не видел.

— Ну, тогда подожди меня здесь, ладно? — и, получив согласный кивок, Ким побежал обратно.

Парнишка опустился на стул, теребя в руках шапку.

«А я-то думаю — что за крик, на улице слышно? Неужели и здесь дерутся?.. Оказывается — хоккей, а я обо всем позабыл, от всего отстал», — с горечью подумал Юр.

Оглядел комнату, увидел тяжелые черные гири в углу, вздохнул сокрушенно: «Да, с этими ребятами связываться, конечно, не стоит…»

Ким с Генкой вернулись возбужденные, с озаренными лицами.

— Победа! — крикнул Ким. — Наши опять чемпионы мира!

— Однако надо признать, что шведы, конечно, нам помогли, обыграв чехов… — заметил Гена, пытаясь немного остудить пыл товарища.

— Все равно — победа! — Ким налил из графина стакан воды, осушил разом. И лишь потом обратился к Юру: — Ну, так что ты мне хотел показать? Какой фокус?

— Это не фокус…

Юр, топчась на месте, покосился на Гену. Ким перехватил его взгляд, предупредил:

— У меня от товарища секретов нет.

— Я хочу дать тебе прочесть одно сочинение… Только это не для забавы, не для смеха. Тут, можно сказать, вопрос жизни…

Юр достал из кармана куртки сложенную вдвое тетрадку, протянул Киму.

— Читать про себя или можно вслух? — справился Ким, которого все более удивлял этот странный юнец.

— Можешь вслух, — ответил Юр. — Только без меня, я уйду.

Ему хотелось еще посидеть с этими парнями, но слушать то, что он написал сегодня, было невыносимо.

— До свидания, — сказал он, направляясь к двери.

— Так, почитаем сочинение… — хохотнул Ким, когда шаги в коридоре отдалились. Откинул зеленую обложечку тетрадки. — «Граждане судьи…» Что за бред? — поднял он изумленный взгляд на Геннадия. — Явно не по адресу…

— А ты читай дальше, — рассудительно заметил Гена.

Граждане судьи! Вы прослушали обвинительную речь прокурора, и, вполне естественно, возмущены поступками молодых людей, которые рыщут по городу в поисках жертв и наживы…

Вы также слушали речь адвоката, который старался тронуть ваши души, пробудить жалость и снисхождение, просил минимальной меры наказания, учитывая нашу молодость и то, что мы никогда раньше не привлекались к судебной ответственности.

Каким бы ни был приговор, я хочу рассказать в своем последнем слове, как я очутился здесь, на скамье подсудимых. Может быть, эта история послужит уроком…

— Гляди, а этот юнец речист! — подивился Ким, переворачивая страницу. — Будто бы сам всю жизнь подвизался в адвокатах.

— Это пустяки, просто начитался детективов — усвоил, как и что… Но тут важно другое: видишь, слова-то какие — «скамья подсудимых», «приговор»… Значит, он нисколько не сомневается, что все это будет: и суд, и прокурор, и адвокат… все заранее предрешил сам…

— Конечно, иначе бы и не взялся за эту писанину!

— Ладно, что там дальше?

… Наверное вы согласитесь, если я скажу, что не родился грабителем. В ту пору, когда в родильном доме я впервые увидел свет, когда впервые прижался к материнской груди, я, конечно, никак не помышлял об этом. Не помышлял и позже, когда встал на ноги и огляделся вокруг, пытаясь осмыслить мир…

Но одной из первых мыслей, появившихся в моей голове, была такая — притом горькая: «Почему у других есть и отец, и мать, а у меня их нет? Почему со мной только старенькая бабушка?..»

Эта мысль довольно часто навещала меня в течение всего детства. Она мучила, доводя до слез, когда я узнавал, что один из моих товарищей отправился с отцом на рыбалку, с ночевкой у костра. Приходила и тогда, когда мать моего школьного товарища целовала его за «пятерку», принесенную в дневнике…

Потом, когда подрос, начал задумываться глубже. Почему же в нашей жизни, думал я, которую мы считаем справедливой, прекрасной и чистой, в жизни, о которой мы с гордостью говорим, что в ней человек человеку брат, — почему же в этой жизни бывает и зло, и несправедливость? Внимательней присматриваясь к жизни, я заметил, что люди между собой живут не всегда как добрые братья. Что бывают эгоистичными, озабоченными только собственным благополучием и благополучием своих детей. И ни у кого из них, например, не болело за меня сердце…

— Э-э, да тут не столько защитительная речь, сколько обвинительная! — рассмеялся Ким. — Впрочем, не зря говорят, что лучший способ защиты — нападение.

— А ведь он во многом прав, — сказал глухо Генка. — Есть это, есть — зачем отрицать?

— Та-ак, значит, тебя уже пробрало — молодец, оратор! Но поглядим еще, как воспримут дальнейшее граждане судьи…

…Со временем я стал замечать, что даже некоторые учителя смотрят не на всех одинаково. Так, например, к моему другу Андрюше, отец которого какой-то там начальник, отношение нашей классной руководительницы всегда особо внимательное, а ко мне, сидевшему с ним за одной партой, — пренебрежительное. Поняв это, я перестал слушаться учителей, дерзил, пререкался, уроки делал кое-как. В дневнике моем появились двойки. И тут уж учителя на родительских собраниях сделали меня предметом постоянных обличений — а бабушка слушала и плакала…

Однажды, когда Андрюше совсем уж явно и бессовестно завысили оценку, я на перемене, при всех, высказал ему в лицо все, что думаю об этом, а он полез с кулаками, затеялась драка, я крепко поколотил его. Меня исключили из школы. Но я был даже рад этому — хотелось начать трудовую жизнь, познать мир, в котором законы рабочего товарищества выше и принципиальней. Кроме того, хотелось иметь в руках собственные деньги, тратить их как заблагорассудится, помогая, конечно, и бабушке. Я уже видел себя выходящим в толпе гордых и сильных рабочих из заводских ворот после окончания смены. Я уже предчувствовал, как будет уверен мой шаг, а на моем лице будет играть счастливая улыбка, которую дарит любимое дело…

— Слушай, Кимка, а если он сочинил это не для суда, а для нас с тобой: мол, умаслю душу этим рабочим парням — они меня и пожалеют, избавят от законной кары… — Теперь уже в глазах Геннадия посвечивало холодное недоверие. — Как думаешь?

— Не знаю, — пожал плечами Ким. — Но мне нравится, как он пишет о рабочих людях, в самом чувствуется здоровая жилка… подожди, сейчас дочитаем — тут всего лишь пара страничек осталась…

…У меня появились новые дружки, с которыми уже не связывало ничто — ни школа, ни работа, — а просто развеселая жизнь. Днем вкалываем кто где, а вечер — наш. Хотели — пили, хотели — пели. Случалось, что и спорили — притом не занудно, как на вымученных диспутах, а с полной страстью, выкладывая, что думаем… Однако постепенно вино пересилило все остальное. Пить стали чаще, появились девочки. А, решил я, наплевать, живем-то ведь один раз! Погуляем, пока молоды!.. Но для вина требуются деньги, все больше… а их стало не хватать… И вот…

Когда Ким закончил чтение, в комнате надолго воцарилась тишина, которую нарушало лишь громкое тиканье будильника.

— Как он там подписался? — спросил Геннадий. — Фамилия есть?

Ким еще раз заглянул в конец тетрадки.

— Фамилии нету, написано — «Юр». И сегодняшнее число — значит, весь день сочинял, без продыху.

— Юр… голова, значит? Да, голова у парня есть. И руки есть, — видишь, доброго дела просят, а употребил он их, прямо скажем, не лучшим образом… Ну, гражданин потерпевший, что делать-то будем?

— Будем спать, — решительно заявил Ким и, сунув тетрадь под подушку, осторожно опустил на нее забинтованную голову. — Утро вечера мудренее.

Светлана еще в прихожей услышала голос Максима, негромко напевавшего под гитару.

Значит, друзья не остались равнодушными к ее вчерашнему опасному приключению и нынешним хлопотам — этот бесконечный день предстояло завершить в товарищеском теплом кругу.

— Молодым интеллигентам — салют, — шутливо бросила с порога.

Катя вскочила с дивана, бросилась к ней, заключила в пышные свои объятья, затараторила:

— Светка, сколько раз предупреждала: не шляйся по ночам, веди себя, как подобает воспитанным девицам! И нужно иметь постоянных кавалеров, которые не забывают проводить домой… Хорошо, хоть подоспел незнакомый спаситель, малахольный рыцарь, а то бы что?

Максим, небольшого роста, с черными языками бакенбард и тоненьким шнурком усов над губой, долго держал ее руку в своих теплых руках и тоже укоризненно покачивал головой:

— Наконец-то, жива-здорова… а мне, когда рассказали о происшедшем, ей-право, сделалось страшно…

— Хватит ныть, ну вас всех к бесу! — рассмеялась Света. — Неужели я похожа на жертву?

— Нет, ты похожа на героиню! — поспешил подстроиться к ее задорному тону молодой человек в толстых очках, оседлавших курносый нос, Рудольф, спецкор той же «молодежки», где работала Светлана.

Николай Васильевич, развлекавший, как умел, гостей, вопросительно поглядывал на дочь — и, уловив на ее лице выражение уверенности и покоя, просветлел сам.

Тут же суетилась и бабушка, потчевавшая молодежь чаем. Подошла к внучке, взяла ее тонкие пальцы в свои узловатые, морщинистые руки, спросила с хитрецой:

— А как тот парень, что вчера, бедолага, с автобуса свалился? Живой?

— Врачи обещают — будет жить! — шутливо отозвалась и она.

— Ну, Светка, расскажи поскорей, как все было, — сгораем от ужаса и любопытства! — перекричала всех Катя.

— Сперва ей надо поужинать, — вмешался Николай Васильевич.

— Спасибо, папа, я не голодна.

Она оживленно и во всех деталях рассказала о своем визите в дом Кызродевых, как ее там ублажали и потчевали. И лишь потом, нахмурясь, о том, что произошло вчера на глухой и темной улице, — ей уже самой с трудом верилось, что это действительно было.

— Попались, значит, голубчики! — обрадовалась мстительно Катя. — Всех их надо за решетку, всю шайку!

— Ты назвала фамилию — Кызродев. Какой Кызродев? Вроде я о нем слышал. — Рудольф сощурил глаза за толстыми стеклами очков. — Послушай, Туробова, а ведь это — тема, да-да, очень серьезная и своевременная. Такие вещи необходимо делать достоянием самой широкой гласности — милый папаша, не сморкайтесь, мамаша, вы пренебрегли воспитанием своих чад — держите ответ, читайте о себе на газетных страницах…

— Подожди, Рудик, не суетись! — перебил Максим. Его карие глаза смотрели на Светлану внимательно и озабоченно. — Ты собираешься писать об этом? Лучше заяви в милицию обычным порядком и пусть все идет своим чередом.

— Ты работаешь на радио, а у вас критические материалы не в ходу, — вмешался Рудольф.

Светлана прислушивалась к этому спору, испытывая приятное чувство уже от того, что у нее есть друзья, которые принимают близко к сердцу ее дела и напасти, тревожатся за нее, стараются уберечь от неверного шага.

— Я не знаю пока, что буду делать… — ответила с благодарностью во взгляде. — Во всяком случае, хочу получше узнать самих этих людей, их окружение, разобраться, кто они такие, чем живут-дышат… и как они дошли до жизни такой!

— Ну, смотри. В таком деле может оказаться нужным если не советник, то защитник — прошу располагать мной… — Максим, не вставая, щелкнул под столом каблуками.

— Спасибо, Макс, — улыбнулась она. — Только защитников у меня теперь будет вполне достаточно — целый механический завод…

— Что? — переспросил Максим. — Покуда не понял, но постараюсь понять…

— Нет, лично я против всех этих половинчатых мер. Воспитание, профилактика… от этого шпана еще больше распустится! — запротестовала толстушка Катя. — Они безобразничают, а мы их по головке гладим — да еще стараемся, чтоб не против шерстки, — увещеваем: «Духовные ценности… становление личности, трудный возраст…» — передразнила она. — А эти голубчики слушают или в газетах читают все эти прописи — и хохочут… Да не писать о них надо, а за решетку сажать!

— Ай да Катька! — рассмеялся Рудольф, не скрывая восхищения. — Да тебе бы прокурором быть, а ты, дуреха, малых деток в школе учить собираешься…

Катя училась в пединституте на третьем курсе.

— Одной жестокостью тоже не многого достигнешь, — тактично вошел в беседу Николай Васильевич. — Было и такое время, когда не больно нежничали, — однако преступности и преступников, по сравнению с нынешним, было куда больше. Ведь от чрезмерной жестокости наказания человек озлобляется…

— Вас послушать, так надо и всю милицию распустить и тюрьмы отдать под овощехранилища! — не сдавалась Катя, раскрасневшись от возбуждения.

— Ну, зачем же такие крайности? — ответил хозяин дома, не раздражаясь. — Без этого обойтись, увы, пока невозможно. И вместе с тем надо находить какие-то иные пути и средства, чтобы людей делать лучше. Чтобы они становились сердцами чище и добрее. Чтобы уважали друг друга, не старались оттереть плечом, а то и оттолкнуть ближнего…

— Как волка ни корми, он все в лес смотрит!

— А человек, Катюша, не волк. Не волком он на свет рождается. И дом его не в дремучем лесу…

— Все-таки много еще в людях злобы, — не то чтобы пытаясь примирить в споре обе стороны, но просто с грустью вздохнул Максим. — Казалось бы, двадцатый век — век ума, человеческого могущества, век грамотности и культуры, а злобы — нет, не уменьшается.

— Я бы заподозрила тебя в том, что ты просто кокетничаешь своим пессимизмом, если бы не понимала, что это и в самом деле мучит тебя…

— Лично я, Максим, наш двадцатый век не хулю, хотя старики и любят поворчать, — сказал Николай Васильевич. — Дурное в нем, конечно, есть, но зато и хорошего куда больше, чем бывало в другие века. Да, да, больше! Куда ни глянь. Вот, казалось бы, сущий пустяк… — он взял с тарелки крупный золотистый апельсин, сверкающий боками в свете люстры. — Много ли смысла и радости в этой штуке? А радость не в самом апельсине, а в том, что вот он, голубчик, куда забрался — в северные студеные края, где еще сравнительно недавно их никто и за всю жизнь не видывал. Да что там апельсин! Наши северяне и яблок-то не знавали, тем более — зимой. А нынче вон, елки зеленые, всю зиму с фруктами, будто в соседстве с Африкой проживаем. — Николай Васильевич с явным удовольствием проглотил оранжевую дольку. — Но я об этом говорю вовсе не от потребительских восторгов… Двадцатый век — он как бы сблизил континенты, холодные и жаркие края, приблизил друг к другу целые народы, населяющие их. Самолеты, спутники, телевидение… А что? Ведь, не выходя из дому, где только, случается, не побываешь… И смысл я вижу здесь такой: когда сближаются страны и народы, то это неизбежно должно содействовать и сближению отдельных людей, человека с человеком, как же иначе?

Николай Васильевич глянул вопросительно на Максима, будто хотел убедиться, что его слушают, и когда заметил, что молодой человек серьезен и внимателен, продолжил:

— Я, может, образован и меньше вас, но тоже много думаю о времени, о жизни… И знаете, к какому выводу я пришел? В наше время человек обрел новое достоинство, лучше стал понимать свою роль в мире. Уверовал в то, что и его голос будет услышан, что и его мнение будет учтено… притом — повсюду! И правы те люди, которые утверждают, что на это повлияла наша революция, Октябрь. И я горжусь этим!

Максим был немного удивлен пылкой речью Николая Васильевича, так как до сегодняшнего дня не замечал за ним особой охоты поговорить. Но предпочел пойти на мировую.

— Не буду спорить с вами, Николай Васильевич, все это верно. Однако нельзя забывать и о том, что самолеты возят с континента на континент не одни только апельсины — в их грузовых отсеках бывает и другая начинка…

— Знаю. Только нытьем здесь делу не поможешь и людям надежности не прибавишь. А ведь вы все — и ты, Максим, и Катя, и Рудольф, и Светлана моя — вы, уже по своей профессии, как бы обязаны не растравлять души, а просветлять их знанием и правдой…

— Ну, с этим не поспоришь, — быстро согласился Максим, предпочтя, очевидно, на том и закончить диспут.

Когда друзья собрались уходить, Максим задержал руку Светы в своих руках, сказал чуть виновато:

— Извини, что получился не тот разговор. Зашли утешить, поддержать тебя после вчерашнего, а вот опять — заспорили по обыкновению. Да что поделаешь: такие уж мы неугомонные!.. Но впредь я прошу тебя, Светочка, будь, пожалуйста, осторожней: опасайся этих двуногих волков, шастающих ночами по городу. Если припозднишься на работе — позвони, мне ведь только радость проводить тебя…

— Спасибо, Макс.

Уже в постели она подумала с некоторой тревогой: «Что с ним? Он, похоже, начинает терять почву под ногами. Охладел к людям, в глазах — недоверие, печаль. Не надломилось ли в нем что-то?.. Или же он всегда был таким, а я просто не замечала… но почему заметила именно теперь?»

Вспомнилась первая встреча с Максимом.

Тогда она попросилась в командировку к разведчикам нефти. Хотелось собственными глазами увидеть, как из глубоких недр тайги вырывается черная земная кровь. Там, на буровой, и познакомилась с молодым человеком, корреспондентом телерадио, снующим с репортерским магнитофоном на плече.

Сколько интересного и необычного увидела тогда Светлана! При ней перетаскивали с одного места на другое, не разбирая, пятидесятиметровую буровую вышку. И не по гладкой дороге, а по широкой просеке, прорубленной в лесу. Вышка покачивалась при движении, и в эти мгновения от страха у девушки стыла кровь. А Максим шагал рядом невозмутимо…

При них из одной скважины ударил нефтяной фонтан. Буровики черпали ладонями густую и теплую маслянистую жидкость, плескали друг другу в лица, немножко и ей мазнули по щеке…

Вечером они с Максимом долго сидели в жарко натопленном балке. За окном трещал сорокаградусный мороз. Где-то рядом гудела только что укрощенная скважина. А они сидели в сумраке, не зажигая огня, и Максим читал стихи — оказалось, что он знает их великое множество, да и сам пробует сочинять…

Но вполне естественно, что и знакомство с Максимом имело свое продолжение: романтика подобных встреч в суровой тайге обычно связывает людей. Он стал часто бывать у них. Потом обнаружились и общие друзья. Собирались, танцевали, читали стихи, пели… И все чаще Максим задерживал Светину руку в своих руках, а она не спешила высвободить ее.

«…Что же с ним произошло? Сумрачен, вял… А что, если свести его с заводскими парнями, с которыми только что познакомилась и я, сразу ощутив их напористую энергию, молодую целеустремленность. Могут ли они понравиться ему, как понравились мне?.. Но, разумеется, эту встречу надо организовать с умом, чтобы она не была случайной и для этих молодых рабочих — Кима, Гены, — пускай они приходят со своими девушками. Интересно, какие у них подруги? Например, у Кима? Быть может, как раз в эту минуту она гладит его голову, раненную в схватке, где он защищал меня. И говорит какие-то простые, но сердечные слова… Обязательно надо устроить эту встречу, да-да, здесь будет обоюдная польза и несомненный толк».

Город вдруг показался опасным и тесным, как западня, — он обступал, захватывал, душил.

Забыв обо всем на свете, Габэ бросился к своему общежитию, задыхаясь на бегу, едва не сбивая с ног прохожих. «Быстрее, быстрее! — торопил он себя. — Взять чемодан, паспорт и — на вокзал. В полночь поезд идет на Москву, уеду на нем… А там подамся в Сибирь. Может, не станут слишком упорно разыскивать — ведь никого не убили, а так, зацепили слегка…»

Но вдруг он остановился, замер, будто конь, наткнувшийся на прясла изгороди. «А что, если милиция уже поджидает меня в общежитии?» И метнулся назад, прочь, дальше, как можно дальше.

Ноги сами несли к вокзалу. Его обогнал автобус, в освещенном салоне сидели и стояли люди, лица их были спокойны и безмятежны, всяк молча думал свою думу. И Габэ до боли в сердце позавидовал этим людям, которым нечего было опасаться. «Может, сесть в автобус?» — подумал парень, но не осмелился.

Когда перебегал дорогу у городского рынка, навстречу попался милиционер в черном дубленом полушубке, перекрещенном ремнями. Душа Габэ сжалась, по спине прокатился холод, ноги сделались будто чужими. «Что же они — уже по всему городу расставили на меня капканы?..» Ему показалось, что блюститель порядка воткнул в него строгий глаз — но нет, не сказав ни слова, прошел мимо.

Вспомнился недавно виденный фильм. Ловили соболя в лесу. Люди и собаки долго преследовали беднягу и, когда круг сузился, обнесли загон тенетами. Соболь не хотел сдаваться добром, прыгал с дерева на дерево, метался по снегу, скаля зубы. Но его поймали…

На следующем перекрестке чуть не сшиб какую-то девицу. Она, едва не упав, заругалась сердито:

— Что ты ломишься, как бульдозер? Дороги не хватает!

Этот голос, сколь ни был он негодующ, ополоснул Габэ теплом, потому что принадлежал он Люде Туисовой.

«Вот кто мне поможет!» — мелькнула первая за этот вечер счастливая мысль.

— Люда! — окликнул Габэ уже отдалившуюся девушку. — Людок! Это я, Гаврюха, Габэ… — Он больше всего боялся, что она не обернется, не остановится, и он останется один на холодных улицах вечернего города. Но Люда остановилась, обернулась, с изумлением уставилась на своего подшефного:

— Ты, что ли? Ну, конечно, ты: всюду одно и то же — мчишься как шальной, людей не замечая…

— Извини, я нечаянно, — ответил Габэ, сдерживая пыхтенье, и голос его удивил девушку: никогда еще подопечный не разговаривал с нею так ласково, мягко.

— Куда это навострил лыжи? — спросила Люда, приблизясь к Габэ. — Опять за вином? Дружки послали? В ресторан?

— Послушай, Люда, я знаю, что ты самая добрая девушка на свете… Так выручи меня!

— А что случилось? — глаза ее расширились от испуга. И не столько оттого, что с этим непутевым Габэ опять что-то приключилось, но и потому, что за это ей могло влететь от комитета комсомола.

— Да вообще-то ничего особенного. — Габэ напряженно придумывал, под каким бы предлогом послать Люду в комнату общежития за своим паспортом. — Знаешь, мне бы надо заглянуть на минуту домой. А там небось меня уже подкарауливают дружки. Опять потащат выпивать, а у меня еще от старого с души воротит… да им разве докажешь? Может, ты зайдешь, Люда? Мне позарез нужен сейчас мой паспорт — принеси, а…

— Для чего тебе ночью-то вдруг паспорт понадобился? Вон, уж скоро десять.

— Нужен, понимаешь, нужен!

— Нет, ты скажи — для чего?

— Людок, не тяни время! Чемодан мой не заперт, а паспорт в левом углу. — Габэ вдруг подумал, что не худо бы захватить с собой и весь чемодан, но решил, что это насторожит девушку. Да и много ли добра в том чемодане?

— Я всегда готова пойти тебе навстречу, а вот ты не слушаешься меня, — укорила Люда.

— Теперь всегда буду слушаться. Только ты давай — побыстрее!

— И чтобы больше никаких прогулов! — настаивала она все строже.

— С этой минуты, Людочка, я стану совсем другим человеком! Беги же, беги — время не ждет…

— А в вечернюю школу поступишь? — Она заметила необычную податливость Габэ и старалась использовать ее максимально.

— Нынче осенью и поступлю! Я уже и учебник один купил, как там его… алгебра, кажись?

— Ну смотри, чтобы завтра не передумал. Иначе я совсем потеряю к тебе уважение… А теперь, мил-дружок, выкладывай начистоту, для чего тебе понадобился паспорт?

Она обрадовалась тому, что нашла наконец способ покорить дерзкого Габэ. Вот небось Беликова, комсорг, удивится! Да еще себе все припишет в заслугу: мол, это я придумала форму шефства — теперь давайте и к другим нарушителям дисциплины прикрепим наших девушек! Прыткая эта Беликова…

— Ну чего ты резину тянешь, Людка! — Габэ нетерпеливо топтался на месте. — Ну, ладно уж, скажу… Понимаешь, я решил совсем уйти из общежития, чтобы подальше от собутыльников. Земляка встретил, а он и предлагает — живи у нас, в новом доме, но переезжай срочно, сейчас же — поможешь с устройством… — плел, запинаясь, Габэ. — Так что завтра я, наверно, и на работу не выйду. Передай бригадиру, что беру отпуск на три дня — за свой счет… — Он старался выиграть запас времени, чтобы не бросились искать сразу и дали возможность удрать подальше. Кстати вдруг вспомнился дядя, проживающий в Молдавии, — вот туда и надо махнуть, проведать, познакомиться наконец с близким родственником… «Точно, махну прямо в Молдавию — тем более что там тепло», — решил Габэ.

Однако ни в комнате общежития, ни даже поблизости никаких дружков Люда не обнаружила.

«Тут что-то не так… — встревожилась девушка. — И Габэ сам какой-то странный, беспокоен, суетлив… паспорт, видите ли, ему понадобился среди ночи!»

В чемодане лежало несколько скомканных грязных рубах и дырявых носков. Неизъяснимая жалость тронула ее сердце: «Что за несчастный парень!.. Неухоженный какой…» Но в уголке чемодана обнаружился катыш свинца. Ее пронзила тревога. Теперь она была почти уверена, что Габэ натворил что-то и собирается скрыться.

«Значит, нашкодил… — испугалась она своей догадки. — Даже домой зайти боится… может, сказать парням из соседней комнаты, чтобы поймали его и приволокли сюда… А вдруг он ни в чем не виноват?.. Что же делать?.. Вот я вынесу ему паспорт — он и сбежит… ну и пускай убегает, отвяжусь хоть, надоело! Ой, что же это я… ведь парень может совсем погибнуть, в тюрьму угодить».

Она сунула паспорт за пазуху, выскочила на улицу. — Ну, принесла? — спросил Габэ, тенью появляясь из-за угла.

— Нет, не принесла. В чемодане паспорта не оказалось. Все вверх дном перевернула, перерыла — нету…

— Как так нету? — он схватил ее за руку. — Давай сейчас же…

— Пусти! — Она с силой разомкнула его пальцы. — Зачем мне обманывать тебя? Хотела бы обмануть — не вышла бы…

— Мне очень нужен паспорт, позарез! — почти умолял, не скрывая отчаянья, Габэ. — Куда же он мог подеваться?

— Ступай поищи сам. Никакие твои дружки там и не маячат — нужен ты им больно…

— И никто не спрашивал обо мне?

— Нет, никто.

— А не врешь?

— Говорю, нет. Если хочешь, пойдем вместе.

— Смотри, обманешь — добра не жди!

Они вошли в комнату Габэ. Парень сразу же бросился к своему чемодану. А Люда тем временем тихонько повернула ключ в двери и положила его себе в карман.

Габэ все-таки услышал — испуганно поднял голову:

— Ты что это?!

Она подошла к сидящему на корточках Габэ, потрепала его волосы, сказала спокойно и ласково:

— Оставь-ка ты свой чемодан, Габэ. Давай хоть раз поговорим по душам. Ну, будто мы с тобою брат и сестра — будто ты мой младший брат…

Оторопевший Габэ сел на кровать, уставился на ее улыбающееся, румяное от постоянной работы на свежем воздухе, скуластенькое лицо — и на этом лице вдруг увидел что-то очень хорошее, чего ни на каком ином лице никогда еще не замечал.

— Габэ, ты никого не убил? — тихо спросила Люда.

Он вскочил испуганно.

— Нет… никого…

— Ну, вот и слава богу, — вздохнула девушка с облегчением.

— Да ты что мелешь?.. С ума сошла? — накинулся было на нее Габэ.

— Да ты сядь, сядь… чего разбушевался? Думаешь, не вижу, что с тобой неладное творится… Не слепая ведь… Всю твою дурость, Габэ, вижу — и удивляюсь. Чего ты мечешься? Что тебе жить мешает? Ты же вон какой взрослый мужик вымахал! Самостоятельный, работаешь, умеешь работать… жил бы себе и жил, как человек… А ты в пьянки да в драки ударился. Кого такое до добра доводило?.. Эдак ведь ты, да еще с нравом твоим буйным, и не заметишь, как в слопец угодишь… Смолоду жизнь свою покалечишь, изломаешь…

Габэ, понурив голову, слушал ее голос, соображая с тоской: «Чего же я тут расселся? Ведь надо спешить… надо бежать… на вокзал…»

Но, странное дело, ему вовсе не хотелось теперь уходить из тепла на темную и стылую улицу. Его охватила дрожь, когда представил себе, что придется, таясь, как волк, бежать неизвестно куда, в неведомые земли, к чужим и незнакомым людям… Но и там жить в постоянном страхе, вздрагивая каждый раз при виде милиционера.

А здесь у него свой теплый угол, есть где приклонить голову, есть работа… и вот глаза девушки смотрят на него с такой теплотой и пониманием… Габэ хочется уткнуться в колени этой девушки и досыта наплакаться, как ребенку…

Он испугался снова: вот сейчас Люда заметит его смятение и тогда возьмет над ним полную власть… Габэ приник лбом к холодной спинке кровати и замер, покусывая губы. А Люда стояла рядом с ним и шершавыми своими ладонями, разъеденными раствором, гладила жесткие, как щетина, коротко остриженные волосы:

— Ох ты, Габэ, Габэ…

На повестке дня стоял один вопрос: «О воспитании детей в семье».

Однако на подготовку этого собрания и этого вопроса Софья Степановна Пунегова потратила не один день и не один час. Она провела серьезную предварительную работу. Нашла докладчика из числа сотрудников предпенсионного возраста, о котором было известно, что в его семье выросли и вышли на светлый жизненный путь четверо сыновей и дочерей, — вот и попросила его поделиться опытом воспитания с другими, особенно молодыми родителями.

В школы заранее были направлены активисты для выяснения успеваемости детей сотрудников. То есть дело было поставлено на широкую ногу, как умела проворачивать подобные мероприятия Софья Степановна…

И когда раздался телефонный звонок из редакции «Юность Севера» и молодой женский голос попросил разрешения побывать на этом собрании, Софья Степановна испытала немалое удовольствие и, конечно, пригласила корреспондента со всем радушием и охотой.

Собралось человек восемьдесят. Софья Степановна Пунегова открыла собрание, и ее же выбрали председателем.

Светлана внимательно разглядывала ее, с интересом слушала вступительное слово, думая при этом: «Она, конечно, еще ничего не знает о случившемся… Иначе не была бы столь самоуверенной… и такой приподнято-возбужденной…»

— Дети — наше будущее! — подчеркнула Софья Степановна. — Мы передадим им эстафету в двадцать первый век и должны быть уверены, что эта эстафета окажется в надежных руках, умелых, крепких и чистых…

«Пыла много, речь складна, хотя никаких открытий нет и, по-видимому, не предвидится — все, что она сказала, давным-давно известно любому из присутствующих. Но слушают ее хорошо, внимательно… — думала Светлана. — Важно иное: какое внутреннее побуждение руководит ею? Она действительно хочет, чтобы дети сотрудников были лучше? Или же ей всего-то и нужно гладко провести это собрание, поставить галочку, заслужить одобрение своей кипучей деятельности?» И еще отметила Светлана: «Не слишком ли много в ней самолюбования? Этот назидательный, поучающий тон, эта привычка управлять, решать, вершить… О, господи, — даже испугалась вдруг Светлана, — что же будет, когда она узнает о сыне? И кто ей об этом скажет? Неужели придется — мне…» Она прониклась искренней жалостью к этой женщине, энергичной и, вероятно, по-своему интересной.

Слово для доклада предоставили седовласому экономисту, который сообщил, что старший его сын — ученый, работает в области космических исследований, второй — агрономом совхоза, дочь — учительница, а еще одна учится в медицинском институте…

И лишь одно это перечисление профессий снискало шумные аплодисменты.

А сидящая рядом со Светой худощавая женщина отчего-то вздрогнула скорбно и утерла слезу — может быть, в ее семье все складывалось не столь завидно.

— Трофим Яковлевич, расскажите, пожалуйста, собравшимся, как вам удалось вырастить таких хороших детей! — попросила Софья Степановна.

— Так ведь давно это было — уже и позабылось… — пошутил тот, улыбнувшись растерянно. — Ведь это долгое, очень долгое дело — растить, ставить на ноги, воспитывать… всю жизнь этому надобно отдать… — И, погасив улыбку, продолжил: — Очень трудно выделить какую-то сторону семейного воспитания и сказать о ней — вот это самое главное… Не знаю. Может быть, наша с женой заслуга в том, что мы сумели приохотить детей к книгам — с самого раннего возраста… А может быть, в другом: что не подсказывали главных решений, не навязывали своего мнения, а учили их думать самих — о жизни, о людях — воспитывали в них самостоятельность суждений… Или вот еще что: прививали любовь к природе, не отгораживали от общения с нею… Но самое важное, думаю, вот в чем: нам с женой сызмальства пришлось много трудиться, и, по мере сил, старались мы и детей своих приобщать к труду, сделать их охочими до любой работы… Еще скажу вот о чем: жили мы не в роскоши, скромно жили, непритязательно — и это, я думаю, сыграло решающую роль в воспитании детей… Нет, не хапуг вырастили, не эгоистов, а людей, которые считают своим первейшим долгом служить обществу, нести благо людям…

Трофим Яковлевич сильно волновался, говорил чуть заикаясь, видно, заново переживая всю свою жизнь.

Волнение это передалось залу.

И сердце Светланы тоже всколыхнулось радостным чувством, гордостью за то, что есть такие семьи, такие родители, такие дети — и ведь большинство их, именно они определяют лицо народа… И разве так уж трудно общим усилием большинства устранить, переделать то, что мешает и портит жизнь, что грязным мусором бултыхается в чистом потоке?..

И еще Светлане понравилось, что этот Трофим Яковлевич говорил о воспитании детей, не прибегая к высокопарностям, а подчеркивал самую главную черту этого дела — маету извечного родительского долга, растянутого на многие и многие годы.

Она опять посмотрела на Софью Степановну, лицо ее по-прежнему сияло торжеством по поводу мероприятия, идущего, как было задумано, как по маслу. Но Светлане показалось, что по этому лицу скользнула и тень озабоченности. «Наверное, она сожалеет, что сама не может уделять столько внимания своему сыну из-за этой нескончаемой суеты, поглощенности общественной деятельностью… Но что же будет, когда она узнает? И неужели мне самой придется рассказать ей об этом?»

Эти мысли отвлекли Светлану от речи очередных выступающих, и она очнулась лишь тогда, когда активист месткома начал распекать родителей неуспевающих учеников, а женщина, сидевшая с нею рядом, вскочила и принялась оправдываться.

— Ну что я могу поделать? Ведь хоть убей — за уроки не засадишь… А ведь не скажешь, что лентяйка. По домашним делам трудолюбива: и уборка, и магазины на ней, то и дело спрашивает — что, мол, мама, надо сделать? И все это — лишь бы за книги не садиться…

— Вот-вот, а у нас совсем наоборот, — поднялся высокий мужчина в середине зала. — Наши, как явятся из школы, так и уткнутся носами в книги. А пол вымыть — ремнем не заставишь, мы, говорят, не в уборщицы, не в дворники готовимся.

«Сколько проблем, — подумала Света. — Какая все же это большая и трудная наука — растить детей…»

Светлана еще раз оглядела зал — и вдруг увидела…

Близ окна сидел Пантелеймон Михайлович Кызродев. Он был в штатском, и потому она его не различила сразу среди других… Зачем же он здесь? Вряд ли она могла предположить, что он явился на это собрание специально затем, чтобы высказать и свои суждения по вопросам воспитания подрастающего поколения, нет, конечно… Тогда зачем?

И вдруг Светлана, совсем непроизвольно, ощутила, как у нее немного отлегло от сердца.

Нет-нет, ей не придется брать на себя эту тяжелую миссию — рассказывать Софье Степановне о том, что случилось с ее сыном.

На следующее утро, ровно в девять, требовательно заверещал телефонный звонок. Заведующий отделом Никита Петрович протянул трубку только что возникшей в дверях Светлане:

— Тебя…

— Я слушаю.

— Светлана Николаевна, здравствуйте. Это говорит Пунегова, — послышался в трубке знакомый голос. Но как же он изменился со вчерашнего дня. — Я все уже знаю… — длинные провода, несущие этот голос, нисколько не скрадывали его дрожи и скорби.

— Софья Степановна, я собиралась сама рассказать вам обо всем, но увидела Пантелеймона Михайловича и поняла…

— Да-да. Но что же мне теперь делать, Светлана Николаевна?! Я всю ночь плакала… сердце разрывается на части, никакая работа не идет в руки… Могла ли я хотя бы подумать, что мой Сашик… что он способен…

— Я сочувствую вам, Софья Степановна. Но прошу учесть, что не хочу причинять лишнего зла вашему сыну, а вам — боли…

— Какой позор, какой позор… Сегодня я даже боюсь выходить из своего кабинета. Боюсь смотреть людям в глаза. А теперь еще и вы меня ославите… неужели вы будете писать об этом в газету?

— Но разве дело, Софья Степановна, только в огласке? — она не сумела сдержать возмущения. — Дело прежде всего в случившемся. И еще в том, чтобы постараться вернуть этих юнцов — в том числе вашего сына — на путь праведный. И чтобы этот пример…

— Извините меня, Светлана Николаевна, я понимаю… но от горя я совсем потеряла голову… значит, вы не будете настаивать на судебном разбирательстве?

— Я думаю, что лучшее решение этого дела — общественный суд. Пусть молодежь соберется — например, в клубе механического завода, с участием представителей школ, предприятий, где учатся и работают эти парни, — выслушают их, выскажут свое мнение, обсудят…

— Но разве нельзя избавить Сашика от этого? Он же совсем еще ребенок. Эти бандиты наверняка запугали его, заставили… он теперь так мучается, так страдает… я просто боюсь за него…

— Софья Степановна, неужели вы думаете, что мне самой доставляет удовольствие заниматься этим делом? Или, как теперь говорят, мне больше всех надо?.. Ведь, откровенно говоря, мне проще всего пойти и обычным порядком заявить в милицию… вот, может быть, тогда огласки и впрямь будет меньше — решат, как велит закон… я, конечно, могу понять, что такое израненное материнское сердце. Потому и не сделала этого до сих пор…

Когда она положила трубку, Никита Петрович сказал:

— Послушай, Света, а может, и вправду тебе стоит пойти в милицию? Ведь нельзя без ее участия. Как бы и впрямь не получилось — в обход закона… Ты помнишь, к нам в редакцию приходил полковник? Славный дядька. Вот посоветуйся с ним… Ведь еще и неизвестно, какие подвиги… в кавычках, разумеется… числятся за этой шайкой-лейкой. Ты уверена, что они впервые вышли на такое дело? А вдруг эти ночные волки уже давно рыщут по городу…

— Но ведь они совсем еще мальчишки, Никита Петрович!

— Бывает и так: мал да удал… в кавычках, конечно… Это же групповой разбой… тут будь начеку… Непременно сходи к Михаилу Андреевичу.

Геннадий возвратился с работы хмурый. Разделся молча, причесал перед зеркалом волосы, еще влажные после заводского душа, а потом уж спросил у лежащего в кровати Кима:

— Ну как, сегодня никто с покаянными речами не являлся?

Ким заметил, что хотя друг и шутит, но сам чем-то удручен.

— Что случилось, Гена?

В Генкиной душе и впрямь кипела, не находя выхода, злость. И сейчас, после этого вопроса, уже не могла не выплеснуться:

— Этот наш Кузов слишком много стал себе позволять… Задрал нос так, что дождь прямо в ноздри льет!

— А что случилось? — засмеялся Ким. Кузовом рабочие цеха, для краткости, прозвали мастера Кузовкина.

— Представляешь, иду сейчас с завода, встречаю Васю Куликова, а он жалуется: мол, Кузов не велел фельдшеру мне бюллетень выдавать. Вася руку сильно поранил в цехе, пошел в санчасть, а там фельдшер юлит: «Может, обойдешься без больничного? Кузовкин, мастер твой, обещал перевести на другую работу — полегче…» Соображаешь, что к чему? Ведь если Куликову дадут бюллетень — в цехе случай производственного травматизма. И, значит, мастер лишается премии! Фельдшер тоже…

— А если у человека случится заражение? — возмутился Ким.

— В том-то и дело! Я и говорю — зарвался этот Кузов! А ведь когда пришел после института молодым инженером, совсем другим был: и вежлив, и чуток, и к рабочим с уважением…

— Теперь за деньгой погнался. Женился, расходы возросли, жена небось требует то да сё…

— Но ведь нельзя же здоровьем человека рисковать ради премиальных! — не мог успокоиться Генка. — Вот я завтра же, на разнарядке, все ему выскажу напрямик! А не подействует — пойду в партком.

— У него теперь и на меня зуб: тоже ведь бюллетень требуется…

— Мы за тебя всей бригадой отработали, — сказал Гена. И спохватился, вспомнив разговор с Кузовкиным о нем. Мастер сказал Геннадию Игнатову: мол, если поднатужитесь и без Коткова дадите полную выработку, можно будет бюллетень не выписывать, а включить его фамилию в наряд, как работавшего… а то, дескать, бюллетень могут еще и не дать — начнут допытываться, как да что, ушибся ведь не на заводе, не производственная травма, может, подрался по пьянке, тогда — прогул… Генке сперва показалось, что Кузов печется о Киме, проявляет чуткость к человеку, а теперь понял подоплеку этой заботы: не о человеке она, а о премиальных рублях…

— Нда-а, — вздохнул Геннадий. — Прямо на глазах людская совесть протухает, как непросоленная рыба… Неужели из-за женитьбы, из-за жены? Ну, если так, то мы с тобой, Кимка, давай поостережемся жениться, а?

— Идет! — засмеялся Ким. — Да здравствует пролетарий-холостяк! Ему терять нечего, даже собственных семейных уз…

— А то женишься и тоже — голову под крылышко, тоже начнешь кланяться и гнуться там, где надо стоять прямо, как штык! — убежденно заявил Гена и, подумав, добавил: — Нет, я сейчас же побегу, разыщу этого Кузова…

— Почему непременно сейчас? Можно и завтра…

— Нет, завтра пыл поостынет, а нынче еще разогрет мотор — будет ходче на оборотах!

Снова оставшись один, Ким долго и тепло думал о друге. Теперь он с особой остротой понял, как щедра была к нему судьба, когда по приезде в город столкнула именно с этим рабочим парнем. А ведь могла подсунуть в дружки и рвачей вроде Кузова, и пьянчуг да хулиганов вроде этих юнцов, что угостили его свинчаткой…

Как различно живут люди в одних и тех же условиях, как различно действуют при одних и тех же обстоятельствах.

Ким припомнил рассказы Гены Игнатова о его детстве.

Родился Гена в деревне на берегу Вычегды, в большой семье — был седьмым, да еще после него две девочки на белый свет попросились. Отец работал в колхозной кузнице, да и поныне, как говорит Генка, не уступил своего поста у наковальни.

Мальчишки, мелюзга из их семьи, едва вставши на ноги, постоянно толклись в кузнице: то раздували мехи — покачивали, сопя, — то маленькими молоточками ковали гвозди и зубья для бороны. С детских ногтей, конечно, не сходили синие отметины, и кожа частенько бывала в волдырях ожогов, но радость приобщения к труду была выше боли… Отец всячески поощрял ребячье усердие. Сам он, по словам Генки, был трудолюбив и искусен в своем ремесле. Мальчики сызмальства примечали, что люди на селе уважают отца, и каждое слово похвалы такого родителя было для них великой наградой.

Никто из братьев не изменил детскому увлечению, все избрали для себя достойные мужские профессии: двое, как и отец, пошли в кузнецы, двое стали трактористами, один шофер, а Гена с еще одним братаном слесарят. И все работают знатно, четверо уже носят на лацканах ордена и медали, в их числе Генка — с «Трудовой Славой», пока третьей степени.

И во всем остальном передовой парень.

Чья моторная лодка вихрем, обгоняя всех, носится по Вычегде от ледохода до ледостава? Конечно же, Генкина. Это они с Кимом всю зиму совершенствовали моторку. Рулевое управление вынесли в нос, снабдили штурвальным колесом, регулятором подачи газа. После такой реконструкции куда приятней летать по рекам — грохот мотора не лезет в уши, остается за кормой, и меньше опасности напороться на топляк…

Умный парень, ничего не скажешь, на все его хватает.

Иногда Киму кажется, что Генке известен некий секрет — что он с самого детства знает не только плоть, но и душу всякого железа.

Большие дизели, которые собирала бригада Гены Игнатова, шли на вооружение лесной промышленности не только Коми республики, но и других таежных хозяйств, вплоть до Сибири. Его бригада одной из первых начала выдавать продукцию такого качества, что не было ни одного случая рекламации, — и вскоре завод получил право ставить на свои дизели заветный пятиугольный знак.

Поначалу не всем Генкина дотошность пришлась по нраву, — были и в бригаде разговорчики: мы, мол, чистим, лакируем, а другие тяп-ляп работают, однако денежки одинаково идут…

— Да такие деньги жгли бы мне руку, как несмазанный поршень! — отвечал Геннадий ворчунам. — А кому не нравится — вали из бригады…

Но пока не было случая, чтобы кто-нибудь покинул бригаду Игнатова.

На работу самого бригадира любо-дорого было смотреть. Его некрупные, но ловкие руки, казалось, сливались с инструментами, деталями. Когда он выполнял наиболее тонкую работу — скажем, регулировал клапаны, — пальцы прикасались к металлу нежно, они будто беседовали с крошечными деталями, советовали, как им приместиться поудачней.

Гена Игнатов хорошо знал все типы дизелей. Мог сказать безошибочно и не заглядывая в справочники, у какой машины сколько цилиндров, сколько лошадиных сил. Мог любой двигатель разобрать и собрать, первым замечал малейшую неисправность. Он был влюблен в добротную технику, чтил дизельные моторы за то, что мощны, не капризны, не привередливы в выборе горючего — могут лопать не бензин, а солярку…

Пожалуй, и Генке пошла не во вред встреча и дружба с Кимом: он стал больше читать, приохотился к книгам, начал собирать новинки из серии «Жизнь замечательных людей». А Ким, живя и работая бок о бок с Геной Игнатовым, заметно менялся в характере: делался сдержанней, терпеливей в работе, хотя некоторая необузданность и вспыльчивость нрава порой еще давали себя знать.

Увлечения их тоже были различны. Геннадий мог день-деньской сидеть с удочкой, поглядывая на поплавок. А Киму — только бы шастать по лесу с ружьем. Но и тут они многое переняли друг у друга: вместе покачивались в лодке на бездонных омутах верховьев Вычегды, из одного котелка хлебали пахнущую дымком уху и вместе спали у таежной нодьи в ожидании поры тетеревиного токованья…

Вот здесь-то, на рыбалке, прошлым летом и осенила их одна изобретательская идея.

Они уже были в пути — лодка стрелой летела по плесам, — а неотвязные думы преследовали их. Месяц был на исходе, но план завода по выпуску двигателей находился под угрозой: не хватало деталей для поршневых систем дизельных блоков. Даже прохладный встречный ветер не мог развеять Генкиной угрюмости…

Их ночлег был в устье речки Таш. Когда, покончив с ухой, лежали у костра и глядели на спокойную гладь реки, сам собой возник такой разговор.

— Река, видишь, течет себе и течет — не изнашивается небось, как наши поршни, — сказал Геннадий.

— Сама вода, конечно, не изнашивается, зато берега разрушаются…

— Берега, положим, можно укрепить, чтобы их меньше грызло. А вот как быть с поршнями?

— Точно так же! — оживился Ким. — Почему коленчатые валы мы реставрируем, а поршни — нет?

— Ну, сравнил…

— А что, разве это невозможно? — Ким все более загорался блеснувшей идеей. — Сейчас все устаревшие поршни обычно идут в железный лом. Но ведь когда-то туда же выбрасывали и валы… Что, если попробовать?

— Едва ли на это пойдет дирекция. Поставишь такие поршни, а дизель и разлетится в работе. Что тогда?

— Надо сперва подтвердить расчетами, что не разлетится. Убедить дирекцию цифрами.

— Ну и ну, Кимка! А ведь это, действительно, гениальная идея… Неужели вправду можно будет продлить век поршням? Тогда бы… Пожалуй, подсчитать все экономические и производственные выгоды от такого рацпредложения даже трудней, чем сделать самим расчеты по поршням!

Но и по поршням они долго бились над расчетами. Не хватало знаний по сопротивлению материалов, и они обратились за помощью к мастеру Кузовкину. Молодой инженер поначалу недоверчиво отнесся к их идее, но, вникнув, загорелся сам: хорошая придумка!

Сообща они в короткий срок обосновали идею нужными расчетами, в порядке эксперимента обновили несколько поршней и тщательно испытали их. Дирекция завода приняла решение: новшество принять и широко внедрить в производство. Трем авторам объявить благодарность и выдать денежную премию.

Когда дизели, собранные на обновленных поршнях, ушли с завода, их взяли под особый контроль. Но рекламаций не было: двигатели работали отлично, не вызывали нареканий.

Имена молодых рационализаторов сделались известными на заводе.

И эта сообща заслуженная слава еще больше укрепила дружбу Геннадия Игнатова и Кима Коткова.

— Бедненький мой, все еще больно?

Маро — маленькая, как котенок, и такая же мягкая, ласковая — оглаживала ладонью перебинтованную грудь Валерия, развалившегося на ее диване.

— Больно. Вот сколько уж дней прошло, а все ноет…

Голос Валерия был жалобен и тих, что случалось до вольно редко, и это вызывало особое сочувствие Маро.

— Ох, и что вы за народ, молодые парни, если так увечите друг друга?

Маро жила на квартире у Зины, они работали в одной парикмахерской, но в разных сменах. Были они еще и землячками, односельчанками.

Юная Маро приехала учиться в город, мечтая поступить в медицинское училище, но экзамены завалила и собралась было возвращаться домой, однако Зина вразумила ее: брось дурить, не вернешься же копаться в навозе… радуйся, что вырвалась. Давай-ка теперь устраивайся в нашу парикмахерскую, походишь некоторое время в ученицах, а потом и сама станешь мастером. Парикмахер — нужная профессия, не будь нас, люди давно бы обратно в обезьян превратились!.. Лучше бы, конечно, в дамские мастера — там деньжонок побольше кладут в кармашек, — но есть смысл и в том, чтобы мужчинам приводить головы в порядок: самую шикарную приберешь к своим рукам… Деревенская девушка не смогла устоять перед такими доводами и соблазнилась.

Теперь Маро сама уже мастер. И ее рукам доверяются не только школьники с вороньими гнездами на головах, но и всякие пижоны, постреливающие в нее, во время стрижки, глазами.

Живя вместе с Зиной, она многому научилась, многое переняла от нее. В первую очередь — науку самой быть красивой. Отрезала льняную косу и выкрасилась — сделалась рыженькой. Научилась густо чернить ресницы и затенять веки, пунцово красить губы. Перестала смущаться и жеманиться, когда предлагали стопку водки либо стакан вина, и вот — захороводилась с парнем. Да кавалер-то еще подвернулся завидный! Сам хорош, и родители — люди с положеньем да с достатком. Войти бы в такую семью — это ли не честь? Валерка, правда, грубоват, отцовской породы, зато мать, Павла Васильевна, простовата и ласкова — сама от деревни отлепилась и к городу не приросла — и к ней, Маро, благоволит.

…С противоположной стены комнаты, из резной рамки, весело улыбаясь, глядит молоденький сержант в фуражке с высокой тульей и со множеством значков на груди.

Валерий под этим взглядом ощущает некоторую неловкость, беспокойство и наконец злость — ведь он-то перед ним ни в чем не виноват! «Улыбайся, улыбайся! — думает он про себя. — Посмотрим, как заулыбаешься, когда вернешься домой и узнаешь, что тут без тебя Зинуля вытворяла…»

Дочь Зины находилась в недельных яслях.

Впрочем, Валерию на все это, в конце концов, наплевать. У него своих забот предостаточно. Еще неизвестно, каков будет прок от отцовских переговоров с девицей из «молодежки» — он что-то хмуро помалкивает. Больше надежд на мамашу Сашика: она кого угодно ублажит и успокоит. А вдруг не сумеет? Во всяком случае, пока до автошколы, где учился Валерий, никакие слухи не просочились, никакие «телеги» не дошли… А что, если и Маро призвать в помощницы?

Пальцы Валерия тонут в мягкой волне девичьих волос.

— С каждым днем я все больше люблю тебя, Валерик, — счастливо шепчет Маро.

— Правда? Значит, ты бы не хотела, чтобы меня упрятали в тюрягу?

— Ой, да что ты меня пугаешь?

— В таком случае, помоги мне маленько. Считай, что наша любовь и наше будущее счастье теперь в твоих руках!

— А что я могу сделать?

— Ну, например, сказать тому рабочему парню несколько слов: мол, подслушала разговоры Валеркиных дружков — а их у него много! — и боюсь, что если ты не отступишься, они устроят тебе «темную»…

— Ой, Валера, не пойдете же вы на такое!

Маро отпрянула от него: серые, густо обведенные тушью глаза округлились в испуге.

— Да я и не собираюсь! Просто надо напугать этого малого, чтобы не наломал дров. Пока не поздно.

— А может, я с ним иначе поговорю? Ласково, душевно. Скажу, Валера мой так переживает! Простите его на первый-то раз!.. И простит: ведь сердце у него не каменное!

— Как бы еще больше не осмелел, поняв, где слабинка, — хмуро пробормотал Валерий.

— Нет, Валер, поверь! Я ему такими словами скажу, такими словами… лед и тот растает!

На ее глаза навернулись слезы.

На следующий день Маро караулила у заводских ворот.

Когда рабочий люд повалил гурьбой из проходной, она справилась у отделившегося от толпы паренька: который тут Ким Котков? Тот оглянулся, показал. Но подойти сразу не осмелилась. Тихо плелась за ним до самого общежития.

«И зачем наши парни затеяли драку с такими верзилами? Разве их запугаешь?..» — подумала девушка.

Она потопталась у общежития и собралась уж было восвояси, как вдруг увидела Кима, который вышел из подъезда с портфелем в руке и отдалялся, набирая шаг, — видно, снова спешил по своим неотложным делам, наверное, в школу.

Маро бросилась следом за парнем, обогнала его, резко обернулась и, поскользнувшись на наледи, вдруг шлепнулась на тротуар.

— Не уверен — не обгоняй! — пошутил Ким, помогая ей подняться на ноги.

— Ой, спасибо!.. — сказала Маро, убирая растрепавшиеся волосы под вязаную шапочку. — Здесь так скользко, а песком не посыпали…

— Не ушиблись? — сочувственно справился он.

— Колено немножко… ничего, пройдет.

— Обопритесь на мою руку, я провожу вас, — предложил Ким.

— Ладно, до автобуса, — не стала она ломаться. — Меня зовут Маро.

— А меня — Ким.

— Вы на заводе работаете?

— Совершенно верно, на механическом.

— Постойте, а ведь я слышала про какого-то Кима с этого завода! От своего двоюродного брата…

— Вот как! А он кто, ваш двоюродный?

— Валерий Кызродев… знаете такого? — Маро и не заметила, как назвала имя Валерия и даже фамилию, позабыв о строжайшем запрете.

— Есть такой. Лично известен, — Ким недоверчиво глянул сверху вниз на модно одетую девушку. — Ну и как обо мне отзывается ваш братец?

— Если бы вы знали, что с ним сейчас происходит! Совсем похудел от горя, нос один на лице остался… Он что, подрался с вами?

— Было дело…

— Наверно, пьяный был… хотя он к вину нечасто прикладывается. И вообще он хороший парень! Мухи не обидит, не то что… он очень мне дорог… и всей нашей семье конечно…

Ким заметил, как вспыхнуло нежностью лицо девушки, и окончательно уверился в своей догадке насчет степени их родства.

— Итак, вас ко мне подослал Валерий Кызродев? — спросил напрямик.

— Да что вы?! — испугалась Маро. — Нет. Я просто от подружки иду. Мы с ней когда-то вместе в медучилище поступали, но она сдала экзамены, а я завалила… Теперь я в парикмахерской работаю. Приходите, постригу! Я уже мастер…

— Спасибо, наведаюсь как-нибудь, — ответил Ким, проникаясь сочувствием к этой бесхитростной девушке.

— Да-да, приходите! — обрадовалась Маро. — Волосы, вижу, у вас хорошие, такую славную стрижечку сделаем… А Валерка мой очень убивается! Он что, опасное натворил?

— Да как бы вам сказать… — Ким не решился на точное определение.

— А вы поверьте мне: он парень неплохой! Может, простите?.. У него же еще молоко на губах не обсохло… находит иногда блажь и дурость…

— И я не злодей, Маро. Постараемся, чтобы вашего братца и его приятелей наказали не слишком строго.

Когда Маро садилась в автобус, личико ее сияло радостью выполненного долга.

«Вот и разберись в этих сложностях жизни! — думал Ким, продолжая свой путь. — Человек совершает грязный поступок, такой, что впору бы от него отшатнуться с омерзением, — но кто-то его любит чисто и преданно, сокрушается душой из-за него. Да и сам он, наверное, умеет найти в себе и доброту, и ласковое слово… Нет, не соскучишься в этой жизни!»

Она испытала некоторый трепет, входя в это монументальное, подпираемое массивными колоннами здание. Светлане еще не случалось бывать в управлении милиции. К тому же она направлялась на прием не к какому-нибудь должностному лицу среднего звена, а к самому полковнику.

И, поднимаясь по ступенькам, вдруг засомневалась, стоит ли подобным малозначительным делом досаждать человеку столь высокого положения. Не повернуть ли обратно? А потом позвонить ему по телефону, извиниться и сказать, что редактор неожиданно послал на другое срочное задание… «Нет, долгая дума — лишняя скорбь», — отмела она свои сомнения.

Сквозь тамбур двойных дверей она перешла из приемной в просторный кабинет с высокими окнами. Уже поднаторевшим журналистским взглядом разом охватила и осанистую мебель светлого дерева, и кожаные кресла с высокими спинками, и сейф в углу, и портрет Дзержинского на стене.

Полковник сидел за своим столом и басовитым, раскатистым голосом говорил с кем-то по телефону. Свободной рукой он пригласил Свету садиться поближе, а сам продолжал — в трубку:

— …это настоящий героизм, и нужно, чтобы героев нашей милиции знали все, по именам и в лицо, — знали взрослые и дети. Чтобы люди гордились ими, как гордятся героями ратных сражений. Ведь человек рискует самым дорогим — своей жизнью! — во имя спокойного труда и жизни других людей… Да, именно так.

Он положил трубку на рычаг, досказал Светлане:

— Это дикость, что иногда у нас еще смотрят на милицию как на пугало. Милиционеров готовы уподобить старорежимным городовым… А ведь наши работники, право же, другого отношения стоят — ведь они в вечном бою. Прикиньте: легко ли взять бандита, вооруженного ножом, обрезом, а то и настоящим пистолетом, добытым — опять же — у убитого милиционера?..

Полковник был человеком лет пятидесяти, крепкого сложения: на мощной шее надежно сидела крупная голова, лицо широконосое с тяжелым подбородком — не слишком красивое, но кажущееся привлекательным от того, что выражает мужскую силу.

— Я слушаю вас, Светлана Николаевна, — сказал он, не спеша разглядев редакционное удостоверение.

После звонка Светланы Туробовой полковник заранее прикидывал: какая нужда заставила ее проситься на прием к нему? Что-нибудь личное? Нет, когда личное — голос бывает другой: возмущенный, либо искательный, либо глухой от подавленного отчаянья… а здесь — сама молодая энергия и напористость. Нет, не личное. Так что же?

Светлана торопливо излагала причину, приведшую ее сюда.

И едва сказала о нападении на нее юнцов, как лицо полковника нахмурилось. Она заметила это, и в мыслях снова мелькнуло сожаление по поводу своего визита. Однако полковник просто подосадовал на себя за то, что не отгадал: тут было личное, но что стоит за ним?

Девушка рассказывала уже о своем намерении писать статью и о том, что молодежь завода считает целесообразным сделать это происшествие предметом общественного разбирательства.

— Что ж, это интересно, Светлана Николаевна! И статья может быть интересной, и такой суд может привлечь к себе внимание — и уже тем принести большую пользу…

— Правда? А я, признаться, здорово трусила, идя сюда.

— Ну вот, оказывается, даже на газетчиков мы иногда наводим страх? — Он помолчал, барабаня пальцами по гладкой столешнице, посмотрел на девушку внимательно: — Вы, Светлана Николаевна, наверно, сами еще не понимаете, какое важное дело затеяли. И хорошо, что оно по-настоящему волнует вас. Только ведь и хлопот будет немало? — сказал, то ли спрашивая, то ли предостерегая.

— Мне кажется, что суть не в наказании… то есть не столько в наказании, сколько в представившейся возможности разобраться: что порождает преступность среди подростков, которых принято называть «трудными»? Вообще — преступность в среде молодежи, вполне обеспеченной материально, сытой, образованной, благополучной с виду, а вот… что питает эту среду? — вздохнула Светлана. — Вот и вам, вижу, небезразлична эта проблема.

— Хорошо сделали, что пришли, Светлана Николаевна. Мы действительно заинтересованы и постараемся помочь вам и вашим товарищам. Но хотелось бы еще раз убедиться в прочности вашего решения: вы действительно уверены в том, что общественный суд поможет этим типам встать на путь истинный? Не надо ли пожестче?..

— Товарищ полковник, я не вправе утверждать, что знаю этих ребят достаточно. К тому же они, наверное, очень разные, — покачала головой Света. — Но все же думаю, что эти люди не потеряны для общества.

— Значит, верите, что они сохранили здоровое нутро, не прогнили насквозь? Вот и правильно, что верите, Светлана Николаевна. И мне хочется верить… Милиция отнюдь не заинтересована в том, чтобы лишь карать оступившихся. К тому же нам хорошо известно, что колония — не лучшее место для обретения добродетелей, — увы, это так… Наша задача и забота — профилактика. Но, разумеется, нам не дано право оставлять уже совершенные преступления нераскрытыми, безнаказанными. Тут противоречия нет, скорей — диалектическое единство… Почаще бы к нам вот так заворачивали журналисты и писатели, побольше бы писали об этом — и сколько доброго мы могли бы сделать сообща, скольких людей уберегли бы от кривой и опасной дорожки!

Полковник помолчал немного, переводя дыхание.

— Да, мы вам поможем, Светлана Николаевна. Поможем всячески. И, для начала, в помощь вам я определю одного из лучших сотрудников управления милиции…

— А есть ли в этом необходимость? — растерялась девушка.

— Да, есть. Ведь преступление все-таки совершено! И довольно тяжкое преступление… Мы должны знать все о виновных. А вдруг они вовсе не таковы, как вы себе представляете? А вдруг они еще что-нибудь совершат — похлеще?.. Не беспокойтесь, наш работник — его фамилия Петухов, капитан Петухов — достаточно умный и тактичный человек, ваши «подопечные» ничего не заподозрят. А он в короткий срок проведет необходимое служебное расследование.

Светлана не была готова к такому повороту беседы, не ожидала, что все так обернется. Подумала смятенно: «Может, быть, тогда надо было сказать, что один из провинившихся парней — сын работника милиции? Ведь все равно через день или два или даже сегодня это будет известно…»

Но она заколебалась, боясь непредвиденной нотой — и уже в самом конце — испортить хороший разговор.

Когда она уже вставала с места, полковник, поигрывая снятыми с переносицы очками, вдруг спросил:

— Светлана Николаевна, а этот рабочий парень, который вступился за вас, — наверное, он человек отважный? Не раздумывая, бросился на выручку… И наверное, сильный?

— Да, сильный. Боксером был.

— Еще молодой?

— Не знаю, сколько ему лет… но он говорил, что года два-три назад вернулся из армии.

— Гм… А как с образованием?

— Десятый класс в вечерней школе закончит в этом году. Производит впечатление культурного и начитанного человека.

— А как вы думаете, он не пошел бы работать к нам? — спросил полковник. — Я имею в виду милицию.

— Не знаю, — почему-то засмеялась Света.

— А я не шучу, — сказал он. — Нам очень нужны отважные люди. Думающие, конечно, люди, но и смелые… Работа у нас опасная, подчас геройская. Вы слышали, когда вошли, мой разговор по телефону — знаю, у газетчиков ухо востро. И глаз зорок: вероятно, вы видели в вестибюле нашего управления стенд с фотографиями?

Света кивнула.

— Это — наши герои. И некоторые из них погибли в борьбе с опасными преступниками… — Полковник умолк, опять нахмурился. — Но скрывать не стану: есть у нас в милиции и такие кадры, от которых надо бы избавляться. Люди низкой культуры, которые не прочь и воспользоваться в корыстных целях данной им властью… Вот почему нас интересует молодое и надежное пополнение.

— Я поняла. Но вряд ли Ким Котков — так его зовут — захочет уйти с завода.

В сквере перед зданием управления милиции оседал, подтаивая, снег. И казалось, что ветви берез, отягощенные несметным числом птичьих гнезд, уже расправляются в предчувствии весны.

В иные дни ей казалось, что тема уже перебродила в душе, что все обдумано и понято, что, наконец, пришла пора сесть к письменному столу, покусать кончик шариковой ручки, как всегда бывало с нею перед тем, как уверенно и быстро разогнать на бумаге первую строку, — и статья пойдет страница за страницей, будто бы сама собой…

Но вдруг одолевала неуверенность, робость: а достаточно ли она знает людей, о которых собирается писать, возвышая одних, обличая других и поучая на их примере всех остальных — тех, что будут читать ее статью?

Понять человека… Ведь порой и зачастую самого себя и то не можешь понять до конца! Каждый человек — это совершенно особый, замкнутый и вместе с тем беспредельный мир… Что ж, тогда, может быть, и вообще незачем браться за такое дело, ведь никто не неволит? Пускай писатели разбираются в бездонных сложностях психологии, а она — всего лишь журналистка, репортер, рецензент: «Состоялась премьера… открылась выставка…»

Нет, просто надо было повременить, своими глазами увидеть дальнейший ход событий, а главное, еще и еще раз встретиться с героями будущей статьи.

Узнала, что нынче вечером бригада Геннадия Игнатова во главе с ним самим будет патрулировать по городу в составе народной дружины. Напросилась пойти с ними. Это был верный предлог провести несколько часов вместе с рабочими парнями, прислушаться к их разговорам, понять их мысли. К тому же представлялся случай увидеть, как и чем живет вечерний город.

Сбор был назначен в парке. Пришли Ким, Гена, еще двое из их бригады — белобрысый Леша и смуглый Анатолий, верзила, даже повыше Кима. Ну, и Светлана Туробова — сбоку-припеку. Объектом их дежурства был район железнодорожного вокзала и прилегающих к нему улиц.

Воздух, чуть смягчившийся от дневного солнца, теперь делался ощутимо хрустким, стыл. Кашица снега под ногами затвердела, стала скользкой. Сосульки уже не срывались со звоном с крыш. Разбежавшиеся было по склонам улиц ручейки исчезли, будто кто-то загнал их на ночь, как овец.

Постепенно затих, угомонился и город. По улицам все реже проносились автомашины, поредели потоки пешеходов.

Люди, как пчелы, забрались в свои кирпичные и бетонные ульи — каждый в свою ячейку. И в каждой ячейке, конечно же, началась своя, непохожая на другие, либо, наоборот, совершенно схожая жизнь: хотя всяк коротал вечер по-своему, по-своему избавлялся от дневной усталости, не стесняясь чужих глаз и становясь самим собой, — но ведь и способы этого отдыха были наперечет. Одни, поужинав плотно, на весь долгий вечер устраивались перед телевизором; другие уединялись со стопкой книг; а третьи продолжали застолье — уже с другими стопками, их зычные голоса, спорящие, поющие, грохот сдвигаемых стульев легко проникали через звучные бетонные стены квартир в другие похожие ячейки и отсеки…

Еще Светлана, шагая по городу, заметила, что людской поток на улице не только поредел, но вроде бы помолодел. И в этом не было ничего предосудительного, потому что испокон веков так водилось: и деревня, и город по вечерам — во владении молодых. Тем более в предвестии весны, когда воздух начинает пьянить душу, волновать кровь, возбуждает понятные и непонятные желания.

Над крышами, в темно-синем небе, повис молодой серп луны и мерцала золотом Венера — они были так близки друг к другу, будто намеренно отдалились от прочих звезд, чтобы посекретничать наедине.

Залюбовавшись небом, Светлана чуть отстала от группы дружинников, шла с запрокинутой головой — и вдруг почувствовала резкий толчок в плечо, едва не упала.

Два парня — один с гитарой, висевшей на шнуре поперек груди, — как ни в чем не бывало проследовали мимо.

— Эй, вы, трубадуры, нельзя ли поосторожней? — крикнула им вслед.

Ким, обернувшись, в несколько прыжков настиг парней, схватил за ворот того, что был при гитаре:

— Погоди-ка… Ты зачем толкнул девушку? Или, если желаешь, я поставлю вопрос иначе: зачем тебе гитара? Известно ли тебе, что юноши с гитарами еще сотни лет назад распевали под окнами девушек серенады?.. А ты их берешь на таран?

— Я не нарочно…

— В таком случае принеси извинения, — настаивал Ким.

— За что же извиняться, если я ее просто не заметил? — разыгрывал дурачка парень.

— Присмотрись теперь. А мы присмотримся к тебе… Твоя как фамилия? — подоспел Геннадий.

— Ну, Кулаков…

— Работаешь или учишься?

— Учусь, в ГПТУ.

— Ты хоть сам понимаешь, что это невежливо, хуже того, мерзко — толкать девушек? — допытывался Ким. — Эдакому здоровенному лбу… Что, у вас в профтехучилище вы своих девчат тоже с ног сбиваете?

— Да наши девчата сами хоть кого сшибут, — объяснил паренек, моргая. — Извините, пожалуйста…

— Ладно, топайте дальше. Учитесь хорошим манерам и девчат своих тоже учите, — сказал Ким, отпуская гитариста.

Они удалились поспешно.

— Почему у современных молодых людей отсутствует благоговение перед женщиной? — Светлана проводила их невеселым взглядом. — Неужели и впрямь сами мы, женщины, виноваты — огрубели, омужичились?

— Не все одинаковы, — сказал Гена Игнатов после паузы. — Иной парень от благоговения перед девушкой и глаз на нее поднять не смеет, не то что руку…

— А эти — просто щенята, несмышленыши, — сказал Ким. — Почувствовали в себе вдруг мужицкую силу и — все перед ними расступись…

— Но ведь таких много! — вздохнула Света.

— Много. И по вечерам их ни в библиотеке, ни в спортзале не встретишь, нет… Шныряют возле магазинов, толкутся в темных подъездах. Да и наш брат, постарше, еще частенько дурью мается… — добавил Ким. — Привычка не рукавичка — не повесишь на спичку… Прошлым летом мы с одним товарищем были в Москве. Достали билеты в Большой театр. Кругом сверкает позолота, люстры горят, дух захватывает от великолепия. На сцене — «Лебединое озеро», тоже чудо из чудес. Но все это не помешало нам в антрактах бросаться со всех ног в буфет и надуваться там пивом — так, что все последующее представление видели как бы в тумане, словно угоревшие мухи…

Светлана с удивлением слушала это внезапное откровение: «Как изобличительно и как зло — будто не о себе… Нет, наверное, самое большое наше достижение в том, что молодежь научилась оценивать здраво и по достоинству все вокруг, в том числе — самое себя!»

И все же ей почему-то хотелось особо выделить Кима среди других, уловить его непохожесть, убедиться в незаурядности его характера и личности. Но почему же именно Кима? Уж не потому ли, что он заранее и так ладно «вписался» в задуманную статью?..

Улица круто поднималась вверх. И там, на взгорье, где была самая высокая отметка городского рельефа, дружинники остановились, расхватали сигареты из одной пачки и, закурив, обернулись, глядя на раскинувшуюся внизу сверкающую россыпь огней.

Как разросся их северный город — из края в край. Слева будто зависли в небе гроздья ярко-красных огней телевизионной вышки. Справа разноцветные огни скользили по земле и тоже взмывали в небеса — там был аэродром. От рева взлетающих реактивных лайнеров, казалось, сотрясался весь город…

Когда в тридцатые годы здесь закладывали аэродром, никто не мог предположить, что город через несколько десятилетий настолько раздастся вширь, что аэропорт окажется чуть ли не в центре. Но именно так случилось. И громадные стальные махины взлетали и садились будто бы прямо на городском проспекте.

— Говорят, что вот это здание филиала Академии наук раньше тоже стояло на окраине… — сказал Ким, нарушив раздумчивое молчание друзей. — А теперь и вокруг него образовался целый город. Интересно бы там побывать, потолковать с учеными — чем они сейчас занимаются? Ведь в республике, кроме угля и нефти, найдены и другие богатства…

— Значит, ты решил, Ким, сразу податься в академию? — шутливым тоном перебила его Светлана. — А может быть, сначала все-таки туда?.. — Она протянула руку в пестрой варежке к другому островку ярких огней.

— Университет? — откликнулся, поняв, Ким. — Ну, этот вопрос еще надо обмозговать. Не всех прельщает именно университетское образование — я бы предпочел политехнический институт…

— Да-а, университет… а помнишь, Толик, как мы с тобой когда-то на этом месте, где теперь университет, грибы собирали? — спросил Гена Игнатов.

— Грибы-то, правда, здесь неважнецкие росли — больше маслята да свинушки, — откликнулся Анатолий, — а вот картошка тут на огородах водилась знатная… разок я ковырнул для пробы — и целый мешок пришлось на горбу тащить!

Все расхохотались дружно.

— Говорят, что в этом районе теперь проживает большая часть населения города, — сказал Лешка. — Особенно много молодых семей.

— Стало быть, вскоре и ты будешь жить здесь?

— С чего ты взял?

— Так ведь жениться собрался?

— А-а…

— Вот женишься, а потом к тебе и зайти не посмей…

— Ну, что вы, ребята!

— А что, обыкновенное дело. Раиса твоя возьмет под каблук — и прощай старая дружба.

— Ты уж, Лешка, с первых дней сам потуже затяни вожжи, — посоветовал Анатолий, имеющий трехлетний семейный стаж.

«Насколько различны характеры, как неодинаково чувствуют они жизнь, хотя делают одну и ту же работу, — подумала Света, прислушиваясь к этим шуткам. — И в то же время в них есть что-то очень общее… а что именно? Может быть, вот эта открытость души, умение широко и бесстрашно смотреть на мир, на жизнь? Ощущение прочности своих корней? Хотя зло они замечают не меньше, а обостренней, зорче — но оно не пугает их. Они смотрят на него, как на случайный брак в работе — и это не ввергает в отчаянье, не омрачает светлого мироощущения, а просто заставляет быть собранней…»

— Есть предложение: углубиться в квартал новых домов, — сказал Ким. — Пускай наш жених присмотрится к жизни супружеских пар.

— Будете насмехаться — сбегу, — предупредил Лешка, но, судя по его тону, эти разговоры о предстоящей женитьбе были ему даже приятны.

— А может, сперва зайдем в ресторан на вокзале да поужинаем, — предложил Анатолий. — Пока еще не закрылся — что-то есть охота…

Но они уже шагали вдоль совершенно одинаковых, торцами вперед, пятиэтажных домов.

Из-за окон, разномастных от цвета светильников и штор, доносились приглушенные шумы — однако в основном это была стрельба и ратные клики — по телевизору сегодня показывали приключенческий фильм о гражданской войне.

Однако в комнате на первом этаже орали совсем иначе, хотя стрельбы там и не было. Дружинники остановились. Нет, это не телевизор…

Внезапно оконные стекла зазвенели и посыпались осколками. Послышался женский вскрик… Дверь подъезда распахнулась, с крыльца спрыгнула женщина, упала, вскочила, побежала вдоль дома. За нею следом вылетел пьяный мужик и, размахивая короткой детской лыжей, бросился вдогонку…

Лешка, стоявший ближе других, подставил ногу: мужчина с маху распластался на снегу.

Парни навалились на него, а Светлана побежала за женщиной — вернуть.

Пьяный отчаянно брыкался, но вскоре понял, что с этими ребятами не покуражишься, и утих.

Они все вошли в квартиру. Две комнаты, кухня, новая добротная мебель, ковры.

— Коленька, Валюша, где вы? — позвала женщина, сдерживая всхлипы. Ей было лет тридцать, белокура, миловидна, но с большим синяком под глазом.

Щелкнула задвижка, из ванной, пугливо озираясь, вышли мальчик лет семи и его младшая сестренка, у обоих слезы размазаны по лицу. Они испуганно смотрели на незнакомых людей, но, увидев мать, бросились к ней.

— Перепугались, маленькие мои. — Она гладила их по головкам. — Ну, ладно, ладно, успокойтесь…

— Это что, ваш муж? — спросила Света.

— Да…

— Из-за чего же он скандалит?

— Денег требует на выпивку. Еще не насосался досыта… а сам и так приполз, как червяк.

— Увезти его в вытрезвитель? — спросил Гена. — Мы — дружинники, сейчас позвоним, вызовем машину.

— Ну и правильно, забирайте… Все равно глаз не даст сомкнуть ни мне, ни детям — будет ночь напролет куролесить…

— А за драку можно и пятнадцать суток схлопотать, — продолжил Геннадий. — Пусть там посидит, подумает о жизни праведной.

Теперь женщина, похоже, испугалась. Перевела взгляд на своего благоверного, безжизненно повисшего в крепких руках дружинников: он полязгивал зубами, изо рта по заросшему щетиной подбородку текла слюна.

— Ладно уж, оставьте его, — сказала, пряча глаза. — Может, и так оклемается, дома…

— К утру проспится, а вечером все снова здорово? — вмешалась Света, почувствовав вдруг какую-то неприязнь к женщине с синяком.

— Да ведь это не всякий день. Когда трезвый — он не шибко куролесит, тихий… — Женщина явно заступалась за мужа. — А теперь, когда буду напоминать, что являлись дружинники, может, и вовсе присмиреет… А от пятнадцати суток, девушка, тоже невелика польза! Могут попереть с работы… как я тогда прокормлю вот этих?

Женщина набросала на пол какой-то худой одежонки, потом, поразмыслив, принесла еще и подушку.

Парни уложили скандалиста на это ложе, и он тотчас захрапел.

Вышли на улицу.

— Верно сказано: муж да жена — одна сатана, — буркнул Ким.

— А вот Раиса твоя так бы не поступила, верно? — продолжал подтрунивать над Алексеем Гена. — Верно? Она бы тебя, такого, просто в дом не впустила — гуляй…

— И правильно бы сделала! — сказала резко Светлана.

— А что тут правильного! — возразил Анатолий. — Есть у меня мужик знакомый — так он всякий раз, как выпьет, ночует в подъезде. Жена не пускает домой. Разве это дело?

— Пусть не пьет, — упорствовала Света.

— А для чего же тогда ее, родимую-то, будь она проклята, выпускают? Может, с нее — доход государству?..

— От этой водки государству убыток больше, чем доход, я уверен! — сказал Ким.

Решили все же поужинать. Зашли попутно в молодежное кафе.

Здесь в уши, привыкшие к уличной тишине, грянул оглушительный грохот — напряглись барабанные перепонки.

В небольшом удлиненном зале тесно, впритирку, толклись, извивались в танце пары — человек двести. Небольшая рок-группа — все молоденькие парни — наяривала бойкий ритм, а вертлявый усач, мечась по сцене с микрофоном на длинном шнуре, орал, повторяя одно и то же, будто шаманское заклинание:

Чтобы не разлучиться, не потерять друг друга в этой вразнобой вихляющейся толпе, Светлана вцепилась в рукав Кима. Они с трудом пробивались к буфету. Но музыка, помимо воли, будоражила и ее: ноги сами собой начали пританцовывать, задвигались плечи, в какой-то миг ей захотелось забыться, поддаться этой всеобщей очумелой тряске…

Потом Ким спросил буфетчицу:

— Мамаша, а вам эта музыка нравится? Вы предпочитаете шейк или рок?

— Ничего, нравится все подряд, я уж привыкла, — ответила та, не задумываясь.

— Не то интервью, Ким, — сказала Света. — Лучше бы расспросить молодежь, вот этих юнцов и девчонок: нравится ли им?

— Но как спросишь? А впрочем, была не была… — Ким зажегся возможностью попробовать вкус журналистской профессии.

Они подошли к светловолосой девушке, обмахивающейся платочком, и он сказал ей первое, что взбрело на ум:

— Какие красивые волосы, чистый шелк… неужели у нас, на Севере, такие растут?

Та оглянулась бесстрашно, ответила дерзко:

— Растут. А больше ничего хорошего ты во мне не заметил?

— Как же, как же… все первый сорт, фирма. А позволь поинтересоваться: откуда ты, прелестное дитя? Работаешь или учишься?

— Учусь в торговом техникуме. А что?

— Здесь бываешь часто? Нравится тебе тут?

— Нравится, конечно. Только парней маловато, большинство девок… Послушай, а что же ты меня не зовешь танцевать? А-а, вижу, ты не один… Тогда и не кадрись — катись отсюда.

Парень в вельветовых джинсах долго не желал говорить, где работает, и даже когда Света назвалась корреспондентом «Юности Севера», ответил хмуро:

— На заводе.

— Нравится здесь? Не скучно?

— А где веселей?..

— Ну, может быть, есть предложения, пожелания? — допытывалась она.

Парень задумался, почесал затылок:

— Есть. Хорошо бы зал расширить, чтобы народу вмещалось побольше…

Девчушка-десятиклассница в растерянности моргала глазами:

— Я думала, что здесь читают стихи… и это самое — викторина… а здесь, оказывается, одни только танцы… Мы с подругой пришли сюда первый раз. Ну, ладно, мы согласны и потанцевать, но почему-то никто не приглашает…

Усатый метался по сцене, каким-то чудом умудряясь не запутываться ногами в петлях микрофонного шнура.

Восьмого марта Ким обещал прийти в гости к Эле. Но надо же случиться такому совпадению: именно в этот выходной и праздничный день Светлана предложила ему покататься вместе на лыжах, и Ким поспешил согласиться…

А сейчас он терзался раздумьями: как совместить оба эти обещания? Было шесть часов утра. В этот ранний час явиться к Эле с поздравлениями — не поймет, да еще удивится: почему с лыжами? Куда собрался? С кем?..

Или отказаться от лыжной прогулки? Обойдется ли Светлана без него? Конечно, обойдется. Она говорила, что там будут и ее друзья — Максим, Рудольф… Но до чего же Киму охота нынче в лес, на чистый воздух, на природу!

Он стал звать с собою и проснувшегося Генку, однако тот отказался, уже обещал пойти к знакомому — ладить верши.

Все друг другу надавали обещаний в этот славный день, никак нельзя нарушить — беда, право.

— Тогда знаешь что, по дороге закинь от меня открыточку Эле — прямо в почтовый ящик, — сказал Ким с показной беспечностью. — Поздравительную, с мимозами, по случаю Восьмого марта…

— Это можно, — кратко ответил Гена. Он, по всей видимости, догадывался о том, что творится в душе друга, но с расспросами не лез.

— И было бы лучше, чтоб тебя самого Эля при этом не видела — чтоб подумала, будто я сам…

— Ну, дела… — покачал головой Геннадий. — Ладно, притворюсь невидимкой.

Ким облачился в синий спортивный костюм, натянул лыжную шапочку. Поразмыслив, опоясался ремнем, а к ремню прицепил охотничий нож в кожаных ножнах: сгодится в лесу.

Поглядел на себя в зеркало, что на дверце гардероба: плечист, статен, тугие мышцы заметно выпирают под эластичной вязкой свитера: ничего парень…

Они сговорились встретиться у вокзала в одиннадцать.

Когда Ким увидел приближающуюся Свету — с лыжами на плече и с футляром фотоаппарата на бедре, в белой шапочке с помпоном, — сердце его забилось учащенно, взвилось, полетело куда-то. Все утренние сомнения исчезли, радость охватила душу.

— С праздником тебя! — сказал он. — С вашим праздником… нет, с твоим праздником!

— Спасибо, Ким.

— А друзья твои, гляжу, припаздывают?

— Максим позвонил с утра пораньше — оправдывался, что не сможет, на что-то ссылался… я так и не поняла, что там у него случилось. Да какая разница? — засмеялась она. — Смотри, день-то какой чудесный! Как на заказ. Будто и в самом деле для праздника — моего, как ты определил…

— Знаешь, я прихватил с собою мазь, — деловито спохватился Ким. — Давай-ка свои лыжи.

Он ловко и сноровисто смазал скользящие поверхности новеньких лыж с четкими желобками.

Они миновали засыпанные шлаком, в бурых потеках мазута, железнодорожные пути и вышли к белому насту, ослепительно искрящемуся на солнце.

— Ого, ты сегодня похож на бывалого охотника — пояс, нож… Зачем ты взял нож? Защищать меня от волков? А откуда здесь взяться волкам?

— Нет, просто хочу срезать несколько можжевеловых тростин — нужны для одной поделки…

— Давай-ка я тебя сфотографирую сейчас — вот таким молодцом, на старте. — Она расстегнула футляр, вскинула камеру. — Позируй, Ким, ну!

— Снимай, какой есть… — польщенно приосанился он.

Впереди и сзади них скользили шумные вереницы лыжников. Молодежь и люди в возрасте, деды и внуки, девушки и парни. Кого только не было здесь! Но Ким приметил с некоторым удивлением, женщин среди них было гораздо больше: по всей вероятности, многие мужчины остались дома отмечать женский праздник.

В глазах рябило от яркости лыжных костюмов: алые с белым, синие с красным, черные с зеленью. Лица полыхают радостью, возбуждением. Один за другим окунаются лыжники в лес. И сам этот лес будто веселеет от оказанного ему почитания — приветливо раскрывает свои объятия людям.

Чем далее углублялись они в чащу, тем мягче, глаже и чище становилась лыжня.

Светлана опередила Кима. Она скользила, как заправская гонщица: чуть подавшись вперед корпусом, играючи отталкиваясь палками, далеко вынося лыжи, под которыми поскрипывал укатанный снег.

— Не отстаешь?.. — обернулась вдруг, притормозила. — Как твоя голова — не кружится? Знаешь, после сотрясенья бывает…

— Малость чувствую. Но ничего, пройдет. Лес эту хворь выправит лучше всяких лекарств…

Молочно-белый снег был исполосован длинными голубыми тенями деревьев. Городские шумы отдалились, сменясь укромными шорохами леса. Разгоряченные тела требовали глубокого дыхания — и молодые люди жадно втягивали в себя прозрачный и чистый, напоенный запахами хвои и смолы, пьянящий воздух.

То и дело им приходилось обходить, обгонять других. И было приятно замечать удивление, легкую зависть во взглядах людей, которые были гораздо старше, — было радостно сознавать, что они молоды, что они, так им казалось, будут молодыми вечно.

И еще одна приятность: обходя других лыжников, Светлана со многими весело здоровалась — журналистская профессия награждает множеством добрых знакомств, — и Киму льстило то, что именно он идет с этой девушкой, он ловил на себе вопросительные, изучающие, внимательные взгляды.

По этим местам Ким прежде не хаживал: больше бегал с ребятами к Красной горке, а еще чаще выезжали на машине в отдаленные леса, и там ползали по сугробам на широких охотничьих лямпах, с двустволками в руках.

А сейчас они вышли из хвойника на пустошь, ниспадающую к ручью — здесь, вероятно, были луга, пашни.

— Пенсионерская горка, — крикнула Света, обернувшись. Лицо ее раскраснелось, шапочка сбилась на затылок и по лбу разметались прядки черных волос.

— А почему пенсионерская? — удивился Ким, прерывисто дыша от быстрого бега.

— А ты приглядись, кто здесь катается…

Горка была пологой и долгой, и на ней, действительно, буквально кишели пожилые любители лыжного спорта — довольно тучные и неповоротливые. А меж ними, с криками и визгом, неслась, лавируя, ребятня.

А дальше лыжня тянулась по визирке, рассекающей высокий ельник. Народу здесь заметно поубавилось, и на лыжне была одна молодежь.

— Можно подумать, что на той пенсионерской горке — ставная сеть, чтобы отлавливать старых да малых, — хохотнул Ким.

— Погоди смеяться — не заметим, как и сами… — отозвалась Света.

Солнце здесь с трудом просачивалось сквозь густую завесу хвои, и тень была даже мрачновата. А лыжня обильно усыпана игольем, шишечками, пылью коры — и скольжение стало похуже.

— Ой, сколько насыпалось! — Света запрокинула голову, посмотрела вверх. — А ведь не заметно, чтобы хвоя пожухла…

— Ель меняет свой мех, — объяснил Ким. — В лесу, как поглядишь, всяк норовит сбросить в срок старую одежду: что осина с березой, что горностай с зайцем. И сама земля тоже перестилает покровы… Видно, природа — леса и воды — не может жить, не обновляясь постоянно…

— Да, но ель-то какова искусница! Кажется, что всегда зелена, всегда одета, а и она сбрасывает свои наряды.

— Только тайком. Стыдливая девица, не дай бог, чтоб ее увидели нагишом… Вообще, ель — замечательное дерево. — Киму хотелось рассказать Светлане все, что он знает о лесах, а знал он многое. — Посмотри, какие все они стройные, как остры их верхушки. А почему елки всегда остроконечны, даже самые древние?

— Почему же?

— Говорят, что ель продолжает расти до последнего своего дня и часа.

— Правда? Вот бы и нам так же! — воскликнула Света. — Чтобы стройности никогда не терять.

— Тебе это пока не грозит, — ответил Ким, задержав взгляд на точеной фигуре девушки. И тотчас ощутил, как загорячилась кровь во всем теле.

Свернули в сторону от визирки и вскоре вышли к долине ручья. Спуск здесь был хорош: лыжи катили сами собой, безо всякого усилия. И место тут веселое, солнечное, раздольное. И кругом ни души — лишь они вдвоем.

Теперь Света шла неторопливо, плавно. Солнце, достигшее зенита, подернулось маревом, тонкой пеленой облаков. И чистый снег уже не слепил, а только посверкивал крошечными, будто стеклянная пыльца, искрами.

Ким нагнулся, набрал горсть, окунул губы, утоляя жажду.

— Не ешь снег — простудишь горло! — остерегла Светлана. — Ведь ты сейчас разгорячен…

— Пить охота — спасу нет…

От дороги к лесу проскакал зайчишка. Снег под елью пестрел золотистой шелухой — ясно, белочка лакомится шишкой. Запрокинув головы, они долго высматривали зверька среди пушистых лап, да разве увидишь!..

— Гляди, гляди! — воскликнула Света. — А здесь кто-то щель специально сделал и шишку в ней пристроил, закрепил — неужели дятел?

— Дятел, конечно.

— Изобретательный товарищ!

Света подняла две еловые шишки. Одна была нетронутая, тугая и гладкая, как большая пуля, а другая растрепанная вся, взъерошенная.

— Славно потрудился! — удивлялась она, разглядывая истерзанную шишку. — Э-э, а два зернышка все же оставил зачем-то…

— Из них у дороги вырастут две ели, — объяснил Ким. — Видишь, даже дятел заботится о лесоразведении. Ну а эту, нетронутую шишку он просто уронил, а искать поленился… Давай передохнем здесь несколько минут: мне нужно нарезать веток можжевельника для ножен, — старые, дедовские еще, разваливаться начали…

— Почему нужен именно можжевельник?

— Это дерево очень крепкое, легкое и без смоляного духа. Мы в детстве из него и луки мастерили для стрельбы. Ох, и баталии случались!

— А почему ты хочешь сделать ножны из дерева? Ведь ты, я знаю, мастер по металлу…

— Те, что по металлу, всегда тайно влюблены в дерево, — усмехнулся он. — Вот я эти планочки опалю огоньком, отполирую осколком стекла, потом насечку сделаю — старинный охотничий орнамент — любо-дорого будет взглянуть.

Ким, свернув с лыжни, запурхал по сугробам. Нашел дерево, постучал по нему рукоятью ножа — годится, — потом срезал мерзлый можжевеловый сук толщиною в руку.

Света, незаметно для него, навела объектив фотоаппарата, нащелкала пяток кадров.

Потом они двинулись дальше. Вышли к просторной поляне.

— Похоже, тут была заимка? — спросил Ким.

— Да, это Гордеев починок, — не упустила случая щегольнуть своими знаниями Светлана: ведь она лучше его знала эти места. — Рассказывают, что жил здесь какой-то Гордей, отшельничал, может…

Пустырь, начинавший затягиваться молодым леском, был, очевидно, высоким берегом лесной речки, потому что за снежной извилистой полосой, в угорье, опять возникал густой лес.

— Красивое место выбрал себе Гордей, — сказал Ким в раздумье: вид нежилого починка навеял на него непонятную грусть. — Предки наши, коми дядья, не дураки были: посреди дремучего леса обживались с умом да толком… Тут, наверно, раньше всего было навалом: и дичи, и грибов, и ягод, и земли, конечно… Но какой же надо было иметь характер суровый, сколько силы и выносливости, чтоб поселиться вот так — в одиночку, среди темного леса…

— И вступить в единоборство с природой — за жизнь! — воскликнула пылко Светлана. Ее воображению представился на миг этот неведомый Гордей, обитавший здесь давным-давно. И почему-то он был похож на Кима, разве что постарше. Но тотчас она сама испытала смущение от своего восклицания: уж очень по-газетному оно прозвучало, и не просто из газеты, а именно из «Юности Севера»… не проговаривает ли она мысленно строки своей ненаписанной статьи?

Вышли на край крутого обрыва. Увидели нескольких парней, отдыхающих то ли перед спуском, то ли после обратного восхождения. В глаза бросилась изгородь, сделанная из обломков лыж, как бы предостерегающая каждого, кто рискнет скатиться здесь: «Подумай, друг, о возвращении домой, прежде чем отважиться!»

— У этой горы, ребята, есть конец? — осведомился у парней Ким.

— Есть, да только далеко — почти в преисподней… — засмеялся в ответ один из них.

Ким оттолкнулся палками, чуть присел, и хорошо смазанные лыжи понесли его по крутизне, все набирая и набирая скорость. В уши хлестнул невесть откуда взявшийся ветер. «Надо было прикрыть их…» — подумал он в досаде. Снежная пыль била в лицо, высекая слезы из глаз. На глубоких выемках его подбрасывало, он взлетал и, пронесясь в воздухе, опускался, пружиня ногами. Казалось, что на спине выросли крылья… Но что там чернеет прямо посредине лыжни? Тень?! Нет, вот задвигался…

— Эй, берегись, раздавлю! — заорал он что есть мочи.

Тот, некто, кубарем перекатился с лыжни на обочину, на миг встретились взгляды — один подернутый завистью, а другой горящий торжеством и удалью… Вперед!.. Стремительней… Палки изредка чиркали по снегу, на ухабах лыжи громко всхлопывали… Извилина! Держись — не то шарахнешься об ель. Наклонись немного вправо… Отлично! Шалый ветер свистит в ушах и вдруг — фьюить — сорвал со взмокшей головы шапчонку… «Надо было поглубже натянуть! Ну да ничего, назад ведь не свернешь… небось не замерзнем!» Девица с парнем, взбирающиеся навстречу «лесенкой», смеются, подбадривая: «Не тушуйся, друг, шапка — лишний вес!»

Но вот гора наконец тоже устает от крутого падения, выдыхается, становится пологой. Лыжи замедляют свой бег. Лишь теперь мышцы на ногах расслабляются, колени начинают подрагивать, в голове проносится залихватское, победное: «Спуск взят!.. Лыжи мои целы — не пойдут на загородку… Но решится ли съехать Света?»

Едва он подумал об этом, а она уже была почти рядом… вот она догоняет его, щеки пылают, глаза блестят, как черные ягоды, окрапленные росой…

— Как здорово! — слышит он ее счастливый крик. — Сейчас взойдем и еще разок скатимся…

— Знаешь, в нашем поселке, — сказал Ким, переводя дыхание, — говорят, жил мужик, и у него была такая прибаутка: «Эх, кабы кажинный день праздник, да чтобы в гости, да не иначе — туда и назад под гору…»

— Толковые мужики в вашем поселке! — рассмеялась девушка.

А с уходящей в самое небо вершины белой горы, со скоростью пули, летели все новые и новые лыжники. Менее удачливые на рытвинах зарывались носами в снег и дальше вниз катились уже кубарем…

Светлана и Ким съехали еще разок. А потом, пройдя вперед по лыжне, взошли на высокий круглый холм, с которого залитый солнцем лес смотрелся бескрайне, беспредельно. Местами он уже сбросил снежные шапки, зелень казалась ярче зимнего иноческого темного одеяния, и хвоя источала весенний родниковый запах.

Когда Ким, стараясь не зацепить лыжами притолоку, побрякивая креплениями, ввалился в комнату, Гена сидел за столом и сосредоточенно выстраивал столбик цифр в тетради. Возбужденному, переполненному лесной свежестью Киму стало даже как-то неловко — вот потревожил ученого человека.

— Все колдуешь? — сочувственно справился он.

— Есть маленько. Старик Мусанов подкинул одну идейку насчет поршней, но требуется расчет, без математики не обойтись. Какой только леший ее придумал, эту математику, что всюду она позарез!.. Нет, паря, чую, что придется поступать в институт, грызть сопромат и всякие интегралы-дифференциалы…

— Валяй. Но сегодня все науки — долой, — весело откликнулся Ким. — К семи часам сегодня мы приглашены к Светлане по случаю Восьмого марта… Форма одежды парадная, сапоги со шпорами, при орденах.

— Да ты что, я не пойду! — всполошился Геннадий. — Иди один, раз приглашен.

— Мы с тобою приглашены вместе. Так сказала Света. Значит, если не пойдешь ты, то не пойду и я…

— У них небось своя компания, свои разговоры. Будем там, как вороны, затесавшиеся в стаю чаек. Хотя ты-то, может, и нет…

— Что ты, что я — одного поля ягоды. Собирайся. Да поскорей: ведь надо еще в магазин заскочить — купить подарки, если что осталось на прилавках…

Они явились к семи тридцати. Не то чтобы забыли о назначенном времени или проявили небрежность, а просто сочли неприличным прийти точно в срок, к семи: вдруг да окажутся первыми, ведь гость, явившийся раньше других, всегда чувствует себя неловко, еще заподозрят в жадности.

На их звонок вышел Николай Васильевич, увидел пришедших — лицо его просияло радостью:

— Чолэм — здорово, наконец-то! Молодцы, что пришли… Раздевайтесь, ого, да вы уже не в шапках, а в шляпах — зиму пугаете? Ну, проходите — народ заждался… Как ты себя чувствуешь, Ким? Голова в порядке?

— Ничего! Моей голове еще не так доставалось. Знакомьтесь. Николай Васильевич, это — Гена Игнатов.

— Очень рад.

Подталкивая их к дверям большой комнаты, крикнул с порога:

— Вот, поглядите, каких молодцов я привел!

Молодцы были в добротных темных костюмах, в белоснежных рубашках с не слишком умело повязанными галстуками. Зато штиблеты на ногах сверкали.

Их правда ждали. И теперь разглядывали с нескрываемым интересом, оценивая и как бы сверяя с тем представлением, что было составлено заранее.

А они рядом, вместе — Ким и Геннадий — выглядели довольно внушительно, как бы подтверждая известную мысль о том, что на таких вот людях и держится белый свет, что с ними уверенней чувствуешь себя на земле.

Светлана познакомила их с остальными гостями, представила: Максим, Рудольф, Катя.

Максим протянул руку, будто добрым и старым знакомым, а другой рукой еще и похлопал обоих по плечам. Рудольф тоже держал себя по-свойски, даже укорил дружески за то, что припоздали и заставили глотать слюнки над яствами праздничного стола. Катя улыбалась, как ясное солнышко; и сразу удивила своей подвижностью — будто мячик — нередкое качество девушек, склонных к полноте.

— Давайте уж за стол, — торопила бабушка Светланы, суетливо передвигая на скатерти блюда и салатницы.

Ребята переглянулись, Гена, кашлянув, сказал:

— Мы тут по случаю праздника… для хозяек дома, конечно… маленькие сувениры… примите вот.

Ким развернул магазинный сверток, достал расшитые цветным узором тапки из оленьего меха:

— Это вам, бабушка.

— Да уж мне-то зачем? — ахнула старушка. Но тотчас прижала подарок пушистой опушкой к сухонькой груди, вытерла жилистым запястьем глаза. — Ну, большое спасибо вам, ребятки, что не забыли старую… дай вам бог здоровья! Сейчас пойду надену — и уж до скончания века своего не сниму, радость-то какая, и удобно, и тепло…

— А это вам, Светлана, — Гена открыл небольшую коробочку, вынул из нее прозрачный кулон на тонкой серебряной цепочке.

— Вы что, мальчики? — растерялась она. — К чему такой дорогой подарок! Ведь это янтарь!

— Мы решили, что он вам пойдет, — заверил Гена, однако друзья уже и сами поняли, что Свете нравится их подарок, и были довольны безошибочностью своего вкуса.

— Мало ли что мне идет!..

— Но это и главное, — сказал Ким.

— Пожалуйста, нагните головку, — попросил Гена.

— А что, и нагну… люблю все красивое.

Гена осторожно надел кулон на ее шею. Тоненькая серебряная цепочка мягко коснулась нежной девичьей кожи. Когда Светлана выпрямилась и встала против люстры, янтарь засиял подобно прозрачной капле лиственничной смолы, да ведь он и был этой застывшей смолой.

— Ой, Светка! До чего тебе к лицу… — восхитилась Катя.

Первый тост за столом попросили сказать Максима: вероятно, у него была прочная репутация краснобая.

— В такой день нелегко говорить тосты, — сказал Максим, щурясь на играющее искрами шампанское в бокале, — поэтому я предпочел заранее сочинить — да еще, извините, в стихах…

— Браво! Ура! — закричали все, вскочив с мест.

Светлана польщенно и счастливо засмеялась.

«Вот ведь что значит — талант, как у него вышло складно!» — подивился Ким.

Николай Васильевич торжественно внес большой супник с ухой из свежего налима — от него истекал умопомрачительный аромат.

— Вот это вещь! — воскликнул Гена. Сам заядлый рыбак, он за долгую зиму соскучился по свежей ухе. — Вы и зимней рыбалкой увлекаетесь, Николай Васильевич?

— Иногда заведу продольничек под лед — что и попадется…

— Ладно скромничать! — упрекнула отца Света. — Круглый год рыбкой нас потчует.

— Николай Васильевич — рыбак упорный: не хочет рыба клевать — он сам в воду залезет и ее за жабры подведет к крючку, — сказал Максим тоном своего человека в доме.

Николай Васильевич и Геннадий завели долгий разговор о хитростях подледного лова.

По правую руку от Кима сидела бабушка. Она пригубила шампанского и чуть захмелела. Неожиданно взяла его руку в свои сухощавые ладони, погладила ласково. Видно, старой холодеющей руке было приятно коснуться молодой и горячей кожи.

— Ты мне больше по нраву, чем этот Макса… — шепнула на ухо Киму, покосившись на Максима. — Он хоть и вальяжен и речист, а душою пуст, уж я знаю…

Ким зарделся, не находя слов. Но в голове мелькнуло: «Не худо бы и внучке твоей послушать такое разумное слово!»

Рюмка коньяка, налитого вслед за шампанским, приятно разморила его: все-таки сказывалась усталость после лыжной прогулки. Он почувствовал себя свободней. Впрочем, никто не заносился, все держались на равных и никто не чурался их, заводских парней, новичков за этим столом. Пили мужчины тоже на равных. Кроме Николая Васильевича, который едва притрагивался губами к своей рюмке. И еще Геннадий, когда разливали по очередной, прикрыл рюмку ладонью:

— Я — пас. Добрый дух, вселившийся в меня, предупреждает, что ему уже хватит — и тебе, мол, тоже, — пошутил он.

— Трезвенником хочешь прослыть? — поддел Рудольф, бывший уже заметно навеселе.

— Почему же прослыть? — удивился Гена. — Правда не хочу.

— Не нажимайте, зря — он у нас парень железный, — сказал Ким о друге, не скрывая гордости.

— Какой же, в таком случае, из тебя рабочий класс, если робеешь хватануть лишнюю рюмку? — задиристо спросил Геннадия Рудольф.

— Нет, правда, ребята, расскажите немного о себе… — Это уже Максим примирительным тоном переводил вопрос в другую плоскость. — Хорошо ли вам живется на свете? Какие мечты, какие жизненные планы? Только честно. Без газетных трафаретов — мы ведь сами газетчики, журналисты…

Пауза настороженности возникла за столом. Те, кто давно знал Максима, понимали, что его вкрадчивый тон даже опасней откровенных задиристых наскоков Рудольфа.

Но и сами ребята поняли, что вот — началась проба сил, выяснение — кто на что гож и кто чем дюж? — и они не торопились с ответом.

— Если говорить обо мне, — сказал наконец Гена, — то я на жизнь не жалуюсь.

— Хм… так бы мог ответить и жеребенок, резвящийся на лугу с сытым брюхом, — усмехнулся Максим.

Света кинула на него быстрый предупреждающий взгляд.

Но Геннадий, вовсе не обидясь, улыбнулся.

— Ясное дело, мог бы, умей он говорить… Но это — если мерить счастье только сытым брюхом. А человеку еще многое требуется кроме этого. Допустим, профессиональное удовлетворение, гордость своим умением — я, правда, бываю счастлив, когда вижу готовый добротный дизель, к которому приложил руку…

— Но ведь каждый день одно и то же! Сегодня — дизель, завтра — дизель…

— А я думаю, что большинство людей на земле изо дня в день делает одно и то же, — ответил Гена, насборив лоб. — Потому и приобретается опыт, мастерство, потому и есть у человека профессия.

— Но не скучно ли каждый день только и знать, что крутить гайки? — настырничал Максим.

— Да почему же только гайки? — пожал плечами Гена. — Дизель, или возьмем полный трактор, разве он из одних гаек да болтов складывается? Чтобы собрать его и сдвинуть с места — и чтобы дальше сам пошел, — нужно многое понимать в технике, тем более — в современной технике.

— И потому удовлетворение от этой работы, я думаю, испытываешь не меньше, чем ваш брат — газетчик! — вмешался Ким с горячностью, которая могла показаться и излишней. — Да ведь мы тоже газеты читаем и радио слушаем, видим, как некоторые из вашей братии статьи катают… работа — грубей, чем точильный брусок, и не слаще каравая из мякины. И людям от такого чтива ни холодно, ни жарко — ни ума, ни души оно не трогает… Развезут, бывает, на целый подвал про то, как тот же Геннадий Игнатов выполняет норму на сто пять процентов. А ему и самому читать такое скучно…

Жестковатой получилась тирада Кима. И он сам это понял, спохватился, но слова уже были сказаны, обратно их не вернешь.

На какое-то время за столом водворилась тишина. Потом Рудольф воскликнул весело:

— А что? Хотя и с пересолом сказано, но — в точку!

— Но ведь я и не утверждаю, Ким, что все газетчики счастливы своим делом, испытывают полное удовлетворение, — заметил рассудительно Максим. — Не каждый с душой относится к своему делу, а уж о творческом горении порой и речи нет… Эх, друг милый, если б ты знал, сколько приходится писать такого, к чему не лежит душа… вот самому неинтересно, а надо… Потому и спросил: интересно ли вам работается, живется?

«Да, зря я атаковал его с такой яростью, — подумал Ким. — Он, оказывается, человек умный, старающийся проникнуть в сердцевину вопроса».

— На этот вопрос двумя словами да с ходу не ответишь, — пришел Геннадий на помощь другу. — Конечно, мы не такие уж мастера до складных речей — нам бы лучше руками чего-нибудь пожмякать… — Он, рассмеявшись, несколько раз сжал и разжал свои некрупные жилистые кулаки. — Да вот начну хотя бы с такой мелочи. Иду я, например, по заводу — а он у нас сильно разросся, народу работает уймища! Иду я — и только успеваю здороваться. Все люди знакомые. И знакомство это не шапочное, привет и уважение — не формальные, а от души — будь то директор, будь то мастер… Подойдут, поговорят, расспросят. А ведь я, казалось бы, простой рабочий, невелика персона — но в том-то и дело, что на заводе простой рабочий — главная фигура. И этим я счастлив… уж поверьте, говорю совершенно искренне, железно говорю!

Николай Васильевич привстал за столом, протянул Геннадию руку, потряс от души:

— Очень ладно сказал, сынок! Очень ладно…

— А тебе, Ким, знакомо это чувство? — продолжал свои обстоятельные расспросы Максим.

— Мне? — Ким запустил пятерню в густые светлые волосы, взлохматил, огладил. Ему хотелось отмолчаться — боялся, вдруг опять что-нибудь не так скажется. Но все смотрели на него, все явно ждали ответа. Поэтому он заговорил осторожно, стараясь держать мысль на поводу: — Я на заводе еще сравнительно недавно. Не успел еще столько сделать, сколько Геннадий, чтобы чувствовать себя наравне с ним. Нет у меня еще такого опыта, как у нашего короля моторов Геннадия Игнатова, — впрочем, он поскромничал малость: ведь не простой рабочий, а бригадир…

— Ты давай о себе, о себе говори, — настаивал Максим.

— А я что? Живу, работаю, не жалуюсь…

— Значит, всем доволен — и ничего больше тебе не надо? Ведь однообразная это работа — сборка моторов, я знаю. Изо дня в день — одно и то же. А ведь даже на самых совершенных конвейерах люди в конце концов тупеют, выматываются от этого однообразия — больше двух-трех лет не выдержишь, — и их даже готовят к другим профессиям… Разве не так?

— Во-первых, у нас не конвейер, монотонности в работе нет: переходишь с операции на операцию, с узла на узел… Но дело даже не в этом. Мы понимаем, что очень скоро нас действительно заменят на этих операциях — и не другие люди, а роботы! — Ким оглядел сидящих за столом, определяя по взглядам, понимают ли его, верят ли его словам. — Да-да, это уже не научная фантастика, и даже не технические мечты, а просто реальная необходимость производства… Значит, скоро моей рабочей специальностью будет командование целой бригадой роботов, наладка их, расчет взаимодействия… Какой же технической грамотностью должен я обладать, чтобы выполнять эту рабочую функцию! Значит, придется учиться. Закончу вечернюю школу — поступлю в институт — на вечернее отделение…

— Не велики ли нагрузки? — спросил, усмехнувшись, Рудольф. — Ведь когда-то нужно и для себя пожить…

— Если попусту не разбазаривать время, можно успеть все, я уверен! На какой бы ты ни был работе — хоть на заводе, хоть в редакции… В сутках-то двадцать четыре часа. На работе из них — всего восемь. Да еще два выходных!.. Стало быть, я, рабочий, могу, как и все другие, пойти в библиотеку, прочесть любую книгу… Могу пойти в театр на любой спектакль, на выставку, в кино… А во время отпуска побывать где хочу — хоть у Черного моря, хоть на Памире… В прошлом году я ездил туристом в Чехословакию. А в будущем, вот подкоплю деньжат — и махну вокруг Европы… А что? — Ким победно улыбнулся.

— Погоди, погоди, — поднял палец Максим. — Все это очень увлекательно и вполне достоверно… Однако в твоих пылких рассуждениях я уловил, Ким, один определенный сбой… Итак, ты собираешься поступать в институт?

— Да, в индустриальный.

— Ну, хорошо, а с какими видами на будущее? Значит, все-таки убегаешь от рабочей профессии, хочешь стать инженером? Директором завода? А может, потом и министром?

— Директор завода и министр — не профессии, а должности, — заметил Гена.

— Я поступлю в институт, прежде всего, затем, чтобы изучить высшую математику, — сказал Ким. — Чтобы самому уметь выполнять все расчеты… Дело вовсе не в том, что я поднимусь до инженера, а в том, что сама рабочая профессия поднимется до уровня инженерной. И никуда от этого не деться: научно-техническая революция…

Максим долгим взглядом посмотрел на Кима, на Гену, произнес потеплевшим голосом:

— А знаете, ребята, мне захотелось поднять эту рюмку за вас… Мастеровитые и крепкие вы люди, в то же время тонко чувствующие жизнь… Да-да, черт возьми, вы ее прекрасно и верно чувствуете! А это, может быть, ценнее всего в человеке… Не скрою, ведь у меня бывали и другие встречи, из которых я не вынес такого же впечатления. Знавал я и таких рабочих, которые ничего не видят и не желают видеть, кроме своей выгоды… За примерами недалеко ходить: два моих соседа… один работает на стройке, и каждый день тащит оттуда что под руку подвернется! И метлахскую плитку, и белила, и краны-смесители. Причем не только, как говорится, для дома, для семьи, а и на сторону продает. Хамовитый, грубый… Да и как ему быть другим, если он за всю свою жизнь ни одной книги до конца не прочитал, а ребятишкам своим ни одной книжки не купил. А другой сосед — эдакий благообразненький, вежливый, тихоня, а когда в лес отправляется на охоту — там зверь зверем. Весной опустошит токовище — даже на развод не оставит. Лосиху кормящую прикончит, не раздумывая… Для меня такие люди омерзительны, хотя здесь и не так уж важно, кто ворует и занимается браконьерством — простой рабочий или дипломированный инженер. Хищники, потребители, нравственные уроды…

Максим, так и не договорив обещанного заздравного тоста, выпил рюмку залпом и до дна.

Светлану, по-видимому, насторожило это:

— Макс, ты знаешь, что таким способом тревоги не развеешь. Да и никогда еще лишняя рюмка не прибавляла тебе веселья…

Пухленькая Катя вскочила с места, тоже запротестовала:

— Да этому диспуту конца не будет, если вас не уймешь… Праздник-то все-таки наш! Хоть бы кто танцевать пригласил. А они заладили — знай спорят…

— Верно, Катюша! — поддержала ее Света, но сама не ударилась в пляс, а наоборот — села к пианино, откинула крышку, пальцы ее разбежались по клавиатуре и собрались вновь, уже нащупав бойкий ритм.

Шел еще один, непримиримый, спор: между зимой и весной. Временами они, разъярившись, бросали друг против друга все свои потаенные силы — и тогда земля терялась из виду, все вокруг полнилось завыванием и гулом, ветер старался смести крыши с домов, расщеплял, скрежеща, ветви старых тополей, гудел сиреной в проводах, опутавших улицы. Валил сплошняк снегопада, вьюга завивала его смерчами, — но вдруг откуда ни возьмись проглядывало солнце, гнало, теснило тучи, вьюга захлебывалась, и снежинки начинали посверкивать в воздухе, как вылетевшие до срока бабочки.

Зима, подтянув резервы, снова заставляла весну уйти в оборону: два дня кряду сыпал снег, и поверх грязного наста опять легла чистая белая пелена.

Но однажды утром внезапно пошли в наступление главные силы весны: южный теплый ветер и горячее солнце. Город утонул в ослепительной синеве. Со звоном рушились с крыш тяжелые, будто чугунные, сосульки. А к полудню под ногами захлюпало, разбежались, заговорили ручьи.

Веселая вода, растапливая снег, обычно уносит с собою и весь накопившийся, напластовавшийся за зиму мусор.

Зал заводского клуба был набит битком. В основном пришла молодежь, хотя ее порой силком не затащишь на собрание, а тут — валом валили, протискивались, как могли. Только ли из любопытства к этой, уже известной всем, щекочущей нервы истории? Кто знает. Само собрание должно было дать ответ на этот вопрос. Вообще, человеку свойственно проявлять интерес к событию, которое заставляет задуматься о жизни, о людях, о себе…

В раздевалке Ким увидел Элю. Девушка, явно обрадованная встречей, смотрела на него все же с укором. Но игриво повернулась спиной, чтобы он помог ей снять новое пальто с шелковистым норковым воротником.

— Кажется, ты избегаешь меня, Ким? Или же после того, как тебя поколотили на улице, боишься напрашиваться в провожатые? — Эля даже пыталась напустить печаль на личико, но к ее пышущим румянцем щекам тоска не знала дороги.

— Ну что ты, Эля, разве я избегаю! — оправдывался Ким. — Болел ведь, лежал… — Говорил, а сам любовался девушкой, от которой словно исходили горячие токи, кружившие голову, и он вдруг понял, что соскучился по ней, и неодолимое желание стиснуть ее в объятиях, как прежде, возникло в нем.

— Если так, полежал бы у нас в доме, — журила Эля. — Я бы мигом выходила тебя.

— Спасибо. Не хотелось утруждать заботами… так и провалялся в общежитии.

Они вошли в зал, гудящий, словно быстрина на перекате. Сели поближе к сцене, где были оставлены места, так сказать, для главных действующих лиц.

— Которую же ты спасал, Ким? — негромко спросила Эля, окинув взглядом разместившихся неподалеку представителей прессы.

— А вон та, черненькая, с челкой…

Бровки Эли приподнялись, она сказала со вздохом:

— А-а… — Потом присмотрелась зорче и уточнила: — А тот, кудрявый, как барашек, что к ней прислонился, — он кто же?

«Совсем и не прислонился…» — мысленно заспорил Ким, но ответил:

— Это Максим, тоже журналист, на телестудии работает.

— То-то, смотрю, лицо знакомое — я его по телевизору видела!.. Ничего не скажешь, красивая парочка, гусь да гагарочка… — и внимательно посмотрела на Кима: как он отнесется к ее словам?

— Да, ничего, подходяще… — буркнул он и перевел разговор: — Что-то народу собралось многовато. Перед таким вечем и язык отнимется…

— А ты представляешь, что сейчас на душе у подсудимых? — округлила глаза Эля.

— У каких таких подсудимых? — не сразу понял Ким. Потом сообразил, ответил резко: — Если бы всю шпану судили таким вот судом, они бы в ножки поклонились — мол, премного благодарны…

— А сами-то они где? — не унималась словоохотливая Эля. — Их под стражей содержат?

— Точно: как ты меня в данный момент… — засмеялся Ким. — Просто в зале сидят, с папашами и мамашами, у кого есть, конечно.

— Вот сраму-то родителям!.. А был слух, что сироты.

— Есть один — почти сирота… с бабушкой живет, мать давно оставила его.

— А еще утром в магазине болтали, что одного отец едва до смерти не прибил.

— Сарафанное радио еще и не то сочинить может. Полагаю — брехня…

И опять подумал: сколько же людей проявляет интерес к этому делу — подтверждением не только гудящий зал, но и молва за его стенами.

Следователь милиции капитан Петухов в течение нескольких дней провел огромную работу. Повидался со всеми, с кем требовалось, изучал, выяснял и, наконец, объявил ребятам из комитета комсомола: «Если решили не доводить дело до суда, то мы не против, учитывая, что правонарушители молоды и еще есть надежда повлиять на них силами общественности, вернуть на путь праведный. Но если это не даст благих результатов, если они снова примутся за старое — вступит в силу закон… пока же они под наблюдением органов милиции, так что в любое время будет возможность пресечь… а наша рука несколько жестче!»

Секретарь горкома комсомола посоветовал пригласить молодежь из автошколы, со стройки, со сплавного рейда и из школы, где работают и учатся Валерий, Габэ, Юр и Сашик, а также руководителей предприятий и комсоргов — пусть полюбуются своими подопечными. И чтобы тем стыдно стало перед своими наставниками…

Парторг механического завода Виль Николаевич внес предложение позвать также ветеранов труда, чьи имена известны в городе, попросить их выступить: жизненный опыт этих людей столь же убедителен, как и авторитетное их слово.

Светлана особо пеклась о том, чтобы на собрании были соблюдены мера и такт. Не нужно запугивать виновных — иначе они замкнутся, а лучше, если честно расскажут о себе, и всем присутствующим в зале молодым людям станет понятно, как порой легко скатиться по наклонной… «Наши усилия должны оградить от падения других, таких же юных», — убеждала она.

На сцене появился Гена Игнатов, прошагал к столу, накрытому зеленым сукном. Было заметно, что он волнуется — узкое лицо бледнее, чем обычно. На лацкане костюма поблескивал орден Трудовой Славы, и это как бы еще раз подчеркивало, что здесь не судебное заседание, а совсем иной разговор — о совести, о чести…

Гена, сощурясь, посмотрел на ряды голов в зале, сказал негромко и без лишнего пафоса:

— Ну, что ж, начнем, товарищи…

Зал сразу же притих.

— Что ли, Генка за прокурора? — Эля приблизила пухлые губы к самому уху Кима.

— А что — не гож?

— Нет, почему же, годится. Просто я думала, что будет настоящий, из прокуратуры…

— Товарищи, — повторил Геннадий Игнатов. — Вот сколько нас тут собралось! И ведь пришли мы сюда не развлечься, не людей посмотреть да себя показать… Пришли по сердечной тревоге, по велению души, не желающей мириться со злом, жаждущей всем добра и счастья. А доброе, я думаю, нужно искать сообща, помогая друг другу, защищая друг друга… тогда этот поиск увенчается успехом, это я вам железно говорю! — Голос Геннадия Игнатова обрел уверенность, силу, и зал одобрил это дружными рукоплесканиями.

— Смотри, каким он оратором оказался, — увлеченно хлопала Эля. — А я думала, что он только железки гнуть мастер…

Ким радовался за друга.

— Товарищи, — продолжил деловито Гена, — вы, наверно, знаете, что поводом для этого собрания послужило одно происшествие… Четверо молодых граждан нашего города поздним вечером напали на девушку, отняли у нее деньги. Девушка позвала на помощь — и помощь явилась, поблизости оказался молодой рабочий нашего завода. В неравной схватке он сумел одолеть налетчиков, хотя и ему самому досталось — едва не проломили голову…

В зале заскрипели сиденья, началось покашливание, волнение, раздались возмущенные голоса. Кто-то выкрикнул:

— Да где же эти поганцы?! Дайте хоть взглянуть на них…

— Тише, товарищи! — Гена поднял руку. — Все они здесь. Только давайте соблюдать спокойствие и порядок…

Но шум в зале нарастал. Пришлось пригласить виновных выйти и предстать перед народом.

Первым в проходе появился Юр. Он шел к сцене, опустив голову, слегка пошатываясь под напором сотен глаз. Можно было понять, как тяжел и нескончаемо долог был для него этот путь.

— А симпатичный мальчонка!.. — шепнула Эля, провожая его унылую фигуру сочувственным взглядом.

— Вот этот и есть сирота, — объяснил Ким.

— Правда?.. Да такому сиротке я бы и сама на улице пятерку дала: на, мол, голубок…

Сашик Пунегов шел, улыбаясь беспечно. Его улыбка, и развинченная топочущая походка, и болтающиеся вразнобой, как молотильные цепы, руки — все это будто подсказывало разглядывающим людям: «Видите, какой я еще ребенок, сколько во мне непосредственности и детскости… как можно судить меня строго?»

Валерий шагал к сцене, хмуро сведя густые черные брови, отчего продолговатое его лицо с раздвоенным подбородком казалось непреклонным и твердым. Но выражение это было обманчивым — он трусил. И больше всего он боялся, что вдруг в этом зале, среди такого людского скопления, могут оказаться и те мужики, у которых они отнимали вино и деньги. И если его опознают, положение может отягчиться. Валерию вдруг захотелось стать совсем неузнаваемым, непохожим на себя: вот бы нацепить очки или приклеить усы… мелькнула мысль: «Хорошо хоть, что Маро ничего не знает, не пришла сюда…»

Пантелеймон Михайлович Кызродев, в неприметном костюме, сидел среди незнакомых людей один. Жену не привел — чего доброго, еще завоет на людях… Нет, отец не провожал сына скорбящим взглядом, он смотрел в сторону, но все равно видел свое чадо — только видел не нынешнего Валерия, парня, уже сравнявшегося с ним ростом, а того крохотного малыша, у которого после рождения загноился и долго не заживал пупок. Сколько переживаний было тогда! Пришлось побегать по врачам, даже к знахарям обратиться… И вот теперь из-за этого дитяти приходится сидеть склоня голову, стыдясь взглянуть людям в глаза. «Как же все это случилось? — сокрушается отцовское сердце. — Почему именно с моим сыном произошло такое?..»

Последним на сцену торопливо взбежал Габэ. С замиранием сердца миновал он переполненные ряды, шел, втянув островерхую голову в плечи. Ему казалось, что люди глядят на него с ненавистью, что вот сейчас они схватят, свяжут веревками, начнут дубасить… Эх, зря он все-таки послушался в тот ночной час увещеваний Люды, зря остался, дурак… теперь бы уж был вона где… ищи-свищи!

«Героев» усадили на скамье чуть поодаль от председательского стола, лицом к залу. Трое сидели неподвижно и смирно, вперясь глазами в пол, лишь Сашик ерзал, вертел головой, но и ему, конечно, было неуютно выступать на сцене в подобной роли.

— Гляди-ка, небось смирненькие теперь сидят, что твои овечки… — послышался выкрик в зале.

— Судить бы их надо, обычным судом судить, хоть и молодые, — чтобы другим неповадно было!

— Другие в их возрасте воевали, головы сложили, чтобы народу лучше жилось, а эти вон что творят…

Гена с трудом водворил спокойствие.

— Товарищи, давайте высказываться по одному. Кто первый?

Потянулась рука, встал мужчина средних лет:

— Дай-ка мне слово! — И, получив разрешение, обернулся к валу: — Прошлой осенью приезжал в наш город, в командировку, один мой товарищ — между прочим, уже не первый раз. Ну так вот, рассказывал он… Иду, говорит, не спеша, вечерком, с вокзала к гостинице, любуюсь новыми домами, радуюсь переменам… Но недолго радовался: сзади вдруг шарахнули по голове! Очнулся в темном дворе, в луже крови… Едва дополз до моего подъезда — рядом, по счастью, оказалось. Ни чемодана, ни денег в кармане… Да чего уж там деньги — ведь человек едва не ослеп, так долбанули по голове! Три месяца провалялся на больничной койке… К чему я речь веду? А не эти ли подонки и в тот раз были?

— Нет, не мы! — быстро вскинув голову, сказал Валерий с пылом отчаяния: «Да так на нас всех собак понавешают, что есть в городе!»

Зал гудел возмущенно:

— Вот же зверье… И откуда берутся такие?

— Позвольте и мне сказать? — поднял руку пожилой мужчина с сильно поредевшими волосами, фрезеровщик механического завода Мусанов. Тон его был предельно резким:

— На знакомых ссылаться не буду. Сам побывал в когтях у эдаких орлов… Как дело было? Стою в овощной лавке за картошкой. Очередешка не то чтобы большая, но в основном старики да старушки — как водится нынче, пенсионеры. Да ничего, стоим терпеливо, переговариваемся по-житейски. И вот подходит молодой парень: «Взвесь, Люська, пару соленых огурчиков!» Я возмутился: «Постыдился бы, видишь, люди в возрасте все стоят…» А ему, конечно, хоть бы хны, другая забота: градусы из бутылки поубегают — за закуской ведь примчался… Очередь тоже протестует… А выбрался я с покупкой на улицу, иду домой через дворы, напрямик, ничего худого не ожидая, — вдруг на меня как набросятся из-за угла: один пинком, другой кулаком… Я как могу обороняюсь: «Ах вы, паразиты, говорю, что же вы, скоты, делаете? Изранен я и на финской, и на Отечественной…» А они свалили с ног, колотят. Ну, думаю, тут мне и крышка. Слезы глотаю от обиды… Но тут послышались голоса — и стая эта, волчья, врассыпную…

Сейчас, во время этого рассказа, зал напоминал сплавную запань в половодье: когда мощное течение теснит и жмет бревна, до звона натягивая тросы, когда вокруг скрип и скрежет, вот еще одно усилие реки, — и запань с треском прорвется, тысячи бревен ринутся на затопленные луга…

Этот напор глухой и праведной ненависти почувствовали сидящие на сцене.

«А вдруг сейчас бросятся скопом, растерзают, сомнут!.. — поежился Габэ. — А милиции в зале не видно. Что ли, нету тут? Безобразие, куда же милиция смотрит — ее дело следить за порядком…»

Сашик исподлобья поглядывал в ту сторону, где сидел, нахохлясь, его отец Петр Максимович. Софья Степановна не пришла: ей казалось, что она умрет на месте, если доведется присутствовать при таком позоре… Ведь ее в городе многие знают и, значит, они будут вправе бросить на нее осуждающий или насмешливый взгляд.

Слова старого солдата: «Изранен я и на финской, и на Отечественной… Что же вы, скоты, делаете?» — эти слова ножом острым вонзились в сердце Юра. У него в глазах потемнело, когда подумал, что и он мог быть там… И все его собственное житье-бытье в один миг, как утопающему, представилось с предельной ясностью. Тоска захлестнула душу.

— Нынче вся молодежь одинакова! Ничего в них нету, кроме жестокости! — выкрикнула вдруг какая-то женщина из глубины рядов. Это восклицание всполошило и как будто поделило зал надвое. Одни поддерживали: верно, мол, так оно и есть. Другие же яростно не соглашались, спорили, приводили доводы…

— Товарищи… — Гена Игнатов напряг голос, поняв, что страсти опасно накаляются. — Товарищи, я думаю, что пришла пора выслушать, что могут сказать о себе и в свое оправдание — либо в покаяние — виновники этого, если можно так выразиться, торжества…

Встал Юр. Щеки его пылали горячечным румянцем. Потоптавшись на месте, он неожиданно направился к трибуне, стоявшей сбоку сцены, чем весьма удивил и своих дружков, и людей, сидящих в зале.

— Прошу извинить, если рассказ мой будет чуть длинноват, — начал он вздрагивающим голосом. — Я долго готовился к этому дню, и поэтому накатал целую речь…

— Ре-ечь? — вырвалось у Эли, и это восклицание оплеснуло улыбками многие лица.

— Да вот, речь, — ответил Юр, обращаясь непосредственно к ней. — И я ее сейчас прочитаю, если мне позволят.

— Ну, давай-давай!

— Поглядим, какой из тебя сочинитель!

Юр раскрыл тетрадку:

— Граждане-товарищи, после обвинительных речей, которые вы прослушали с таким вниманием… ну, это я заранее написал, так что извините… в ваших сердцах, конечно, забурлило справедливое негодование… — Он запнулся, чувствуя сам, как напыщенно и чуждо звучат сейчас, при честном народе, эти слова, которые казались ему столь уместными и впечатляющими, когда он их лепил в тетрадке одно к другому.

— Мы очень виноваты… — продолжил он тихо, уже не заглядывая в написанное, а от себя, от души, искренне и горько. — Наверное, мы заслуживаем тяжелого наказания, но если вы учтете, что мы сами сознаем… И еще я хочу предостеречь своих сверстников, чтобы жизнь их не пошла наперекосяк, как моя… Но и взрослых я тоже прошу, чтобы они были чутки к ребятам, у которых детство складывалось трудно, как у меня…

Юр скомкал тетрадь, сунул ее в карман брюк и понуро направился к своему месту. В притихшем зале был особенно отчетлив звук его шагов по гулким доскам сцены.

И сразу, едва он сел, поднялся с места Габэ:

— Юрка сказал все правильно! Про нас иногда говорят: мол, из неблагополучных семей. А все ли представляют, чего стоит это неблагополучие? Думают, что просто пряников нам недостает. А вот мне и хлеба порой не всегда доставалось досыта… Разве это не вызовет озлобления?

Люди в зале начали покашливать, кое-где возникли приглушенные споры.

Руку протянула Светлана:

— Товарищ председатель, разрешите мне задать несколько вопросов Габэ?

— Пожалуйста, — сказал Гена Игнатов и пояснил залу: — Светлана Туробова. Именно у нее и решили «одолжиться» в темном переулке эти дружки…

Она взошла на сцену.

— Ты вот, Габэ, говоришь, что озлоблен, — сказала громко, но спокойно. — А на кого, позволь тебя спросить?

— Хы! На кого… На жизнь. Почему она у меня такая, а у других иная.

— Но ведь никто из окружающих людей не причинил тебе зла намеренно. В наше время любой и каждый имеет возможность жить достойно: учиться, работать, хорошо питаться, одеваться не хуже других, отдыхать с толком. Если, конечно, человек сам не склонен к тунеядству…

— А если у меня так не получается — отдыхать с толком! — буркнул Габэ. — Если мне нужен не ваш тягомотный толк, а нужна веселая компания.

— И непременно с выпивкой, да? И это уже — привычка. Когда же ты успел пристраститься к этому? Неужели — пример родителей…

— А что?.. Пьют — не просыхают.

— Ты уже взрослый человек, Габэ, и мог бы сам попробовать разобраться в этом. Может быть, твоих родителей когда-то ранила жизнь, — продолжала Светлана. — Неудачи надломили — в том числе семейные. Я не оправдываю их — но пытаюсь понять… Нельзя же заживо хоронить себя, тлеть в пьяном смраде!.. Но сейчас речь — о тебе! Ты обязан понимать свою ответственность перед обществом. Перед самим собой, наконец… Вот ты сейчас обвиняешь в своих несчастьях родителей, а ведь будут у тебя и свои дети. Представляешь, какая жизнь будет у них, какими они вырастут при таком отце? Они ведь когда-нибудь тебя тоже проклянут. И так из рода в род?..

Габэ озирался растерянно.

Света спустилась в зал, села на свое место. Максим поспешил пожать ей руку, выражая горячее одобрение.

— А теперь попросим выступить Кима Коткова, который защитил в тот вечер девушку, — сказал Геннадий. — Это парень с нашего завода, передовик, да вы его знаете…

В зале зааплодировали.

Ким появился на трибуне, отвел пятерней упавшие на глаза волосы, заговорил:

— Да, сиротское детство — не сладость. Знаем мы и о неблагополучных семьях. А еще знаем, что и в самых благополучных семьях — таких, что любят по телевизору показывать: справа книжная полка, а слева дорогой ковер, — и в таких семьях, случается, неправильное воспитание порождает моральных уродов… Нет, уж извините, я не сторонник этих оглядок, поисков оправданий и причин. Я считаю, что каждый молодой человек должен вполне сознательно взвешивать свои поступки и отвечать за них! Нужно почаще задавать самому себе прямой и жесткий вопрос: «Как мне следует жить на этом свете, коли я родился человеком?» И чем раньше поставишь перед собой этот вопрос, тем лучше… Ссылаться на различные причины, по-моему, просто легче: не так меня растили-воспитывали… обидели… не вовремя поднесли тарелку… Но если каждый будет вот так ныть да плакаться, а под это дело шкодить, тогда, выходит, что угодно можно объяснить и оправдать? Нет, я не за жестокость наказания, а за то, чтобы человек был требовательней и строже к самому себе…

Он усовестился своего назидательного тона, своей горячности. Махнул рукой, оторвался от трибуны и, минуя лесенку, спрыгнул со сцены.

Однако в зале гудели одобрительно, все поняв из того, что он сказал и что хотел сказать.

Неугомонный фрезеровщик Мусанов снова подал голос:

— А что, разве они все без родителей, несчастные сиротки? Вот ты, например, в бархатных штанах?

— Я? — вскинулся Сашик. — Я — нет! У меня родители есть. Мама — Софья Степановна Пунегова…

— Пунегова? Знакомое имя. Уж не та ли, что в облсовпрофе? Тогда, может быть, твоя мама расскажет нам о своем сыне — как он дошел до жизни такой?..

Из соседнего ряда поднялся Петр Максимович Пунегов. Лицо его было темно, он произнес подавленно:

— Софья Степановна не смогла тут быть… а я — отец Саши.

Все с шумом повернулись в его сторону.

— Мне, как вы сами понимаете, стыдно сидеть здесь и все это слушать… — начал он, глядя поверх голов, даже поверх сцены. — Вы, конечно, хотите знать: отчего сын обеспеченных родителей, в чьем доме полный достаток, вышел на улицу… отнимать у девушки пятерку… Я и сам ломаю над этим голову. Значит, есть прорехи и в укладе нашей семьи. Может быть, главная беда в том, что нет согласия: каждый член семьи больше всего оберегает свою независимость, не терпит вмешательства… а это пагубно — сами видите, к чему приводит… — Его лицо, испещренное морщинами, все больше старила скорбь.

— Саша, а что сам ты скажешь? — спросил Геннадий Игнатов. — Тебе что же, не жаль своих родителей? За что ты их мучаешь?

— Я ведь не нарочно…

— Ну, а все же, как ты пристал к этой компании?

— С ними весело.

— Пьянство да грабеж — разве это веселье?

— В школе скука. И дома тоже… Хороших товарищей не было у меня.

— Ты живешь в новом квартале, там много твоих сверстников. Чем они занимаются по вечерам?

— А кто во что горазд…

— Разве с ними не ведется никакая работа?

— Работа? — удивился Сашик. — Ну, ведется. Если кто провинится — вызывают в детскую комнату милиции…

— Всяк самим собой занят, — добавил помалкивающий до сей поры Валерий. — О себе только печется.

— Значит, вы ничего хорошего, что есть в жизни, даже и не замечаете? — спросила из зала Светлана. — Героика будней — не ваша стихия?

— Не моя. Да и никакой особой героики не вижу, — дерзко ответил Валерий. — Люди работают, чтобы заработать, чтобы есть, пить да детей плодить…

По залу прокатился гневный шум. Гена Игнатов с трудом утихомирил всполошившихся людей:

— Тише, товарищи! Мы ведь сюда для того и пришли, чтобы поговорить начистоту, откровенно… а откровенность, бывает, и режет, и оскорбляет слух, что поделаешь… Теперь просит слова товарищ со сплавного рейда, где работает Юркин — один из провинившихся.

Грузный мужчина с резко очерченным лицом заявил непререкаемо:

— Мы завтра же и уволим его. Нам работники нужны, а не шпана… и не сочинители речей!

— Да как же можно увольнять его сейчас? — сказала сидевшая по-прежнему рядом с Кимом Эля. — А что с человеком дальше станется?

— Об этом ему следовало думать раньше. Не младенец… У нас и без того хватает нарушителей дисциплины. Где кого уволят, тот к нам и стучится…

Затем выступал представитель автошколы, порывистый цыгановатый человек лет тридцати пяти:

— А я вот надеялся сделать из Валерия Кызродева первоклассного шофера. У него есть способности. И машину понимает, и за рулем — молодец… Кстати, он еще и фотографирует хорошо, оборудовал в нашей школе стенд… — вздохнул горестно, добавил: — Жалко, что с таких вот юных лет некоторые люди как оборотни — поди знай, которое лицо у них настоящее…

О Габэ говорила секретарь комитета комсомола стройки — подвижная, как трясогузка, полнокровная девушка:

— Мы и прежде замечали за ним всякое, — сыпала она, — поэтому решили заняться индивидуальным воспитанием. Прикрепили для шефства над ним Людмилу Туисову, активистку, лучшего штукатура. Но товарищ Туисова, видимо, к поручению комсомола отнеслась формально, на своего подопечного не сумела воздействовать… за это понесет наказание!

— Кто понесет наказание? — спросил Гена Игнатов.

— Как — кто? Туисова, конечно! А вместо нее назначим нового шефа…

В зале рассмеялись.

— Да как же одна девушка, хоть бы и активистка, может перевоспитать такого охламона?! — опять вскочил Мусанов. — Вы соображаете, что говорите? Такого охламона всем коллективом обрабатывать, точить ежедневно — и то неизвестно, что выточишь… А вы взвалили на одну несчастную девчушку!

Выступила пожилая школьная учительница, у которой занимался Сашик. Но почему-то она предпочла говорить не столько о своем непутевом ученике, сколько о его почтенной мамаше:

— Мне никак, ну, никак не верится, что на этой скамье сидит сын Софьи Степановны Пунеговой! Она член родительского комитета, постоянно поддерживает связь со школой… Что же теперь нам, педагогам, остается думать? Если даже в такой семье, как Пунеговы, воспитание не достигает цели… Что же тогда говорить о родителях, подобных родителям Габэ?.. Значит, одна только школа обязана заниматься этим? Но мы не в силах, мы не можем уследить, чем занимаются наши ученики, выйдя за школьный порог…

Валерий, слушая всю эту тягомотину, посматривал опасливо на отца. Кызродев сидел в зале, понурив голову, широкие плечи его сникли.

«Сейчас заставят отчитываться отца… — от этой мысли кровь холодела в жилах. — А что он может сказать? Да и нельзя ему говорить, появляться перед людьми в таком жалком виде… Уж лучше я сам скажу! Надо брать весь позор на себя — ничего, выдержу, — лишь бы отвести удар от него, обезопасить его карьеру, а он отблагодарить сумеет…»

Валерий попросил слова.

— Простите нас, если это возможно… — Губы дрожали, но выговаривали слова достаточно четко. — Мы начали с озорства, с мальчишества, и вот до чего докатились. Только сейчас я понял, перед какой бездной нас остановили… бездной, откуда уже не выбраться…

В эту минуту, подстегнутый ражем покаянья, Валерий даже сам верил, что теперь его жизнь повернется круто, станет другой — праведной и чистой.

— Верьте не верьте, а я сейчас будто прошел через чистилище. И вышел новым человеком. Вовек не забуду этого дня… И всем вам спасибо за это…

Валерий сел, прерывисто дыша, но краем глаз заметил, что отец кивнул одобрительно.

— А ты что скажешь, Габэ? — спросил Гена Игнатов.

— Я? — вздрогнул тот. — Ежели не посадите, работать буду изо всех сил… я это могу… И будить меня по утрам не придется. Твердо обещаю.

Сашик Пунегов несколько удивил собравшихся в зале своим выступлением — ведь заговорил он совсем не о том:

— Летом я хочу поехать в военно-спортивный лагерь и там научиться прыгать с парашютом…

— Ты что, надеешься, что там, наверху, из тебя ветром выдует всю полову? — переспросил Игнатов.

— А что, может, и выдует…

И совсем уж неожиданным оказалось выступление Юра.

Он обращался не ко всему залу, а лично к Геннадию Игнатову:

— Вы только что слышали, что меня со сплавного рейда обещали турнуть… и турнут, конечно, имеют полное право… И вот я обращаюсь к вам, товарищ Игнатов, — не как к председателю этого собрания, а как к лучшему бригадиру механического завода, — возьмите меня к себе в бригаду, пока учеником, а потом, если оправдаю доверие…

Юр посмотрел в первый ряд, нашел там Кима, повторил:

— И тебя тоже, то есть, извините, вас… тоже прошу: возьмите меня в свою бригаду… перед всем этим залом обещаю, честное слово…

По залу прокатилось сочувственное оживление.

Эля затормошила плечо Кима, шепча горячо:

— А что? И вправду возьмите, мальчишка-то на вид славный, глядишь — человеком станет…

Председательствующий явно не был готов к ответу на эту внезапную просьбу, и потому, солидно кашлянув, объявил:

— Представители общественных организаций удаляются на совещание… решение объявим минут через двадцать. А пока, в перерыве, будет показан короткометражный фильм «Печорские Альпы»…

Ни у кого уже не оставалось сомнений, что на сей раз, учитывая молодость виновных, а также их чистосердечное раскаяние, общественный приговор будет милостивым.

Еще предстояли танцы — ни одно мероприятие в клубе не обходилось без них, не обошлось и это, но что в том дурного? Кто не желает танцевать — иди домой. В фойе к Киму и Эле подошла Света, с нею был Максим. Румяные щеки Эли почему-то враз побледнели. А Света, приласкав Элю долгим взглядом, подала руку:

— Светлана Туробова. Очень рада.

Сама подумала: «Наверно, это от нее шел Ким той ночью… а она ничего, как говаривали предки, ранет, яблочко… нет-нет: груздь — хоть сейчас в лукошко, вот это уж точное определение…»

— Все очень здорово получилось, Ким! — сказала вслух. — Много впечатлений, в голове от мыслей тесно, нужно еще разобраться… Но вы — молодцы!

— Нужно садиться и писать, — уверенно сказал Максим, втайне радуясь тому, что обнаружили Кима вдвоем с этой бойкой толстушкой. «А детишки-то у них будут чудо-богатыри!» — определил, сосватав.

— Писать рано, — возразила Светлана. — Ведь нужно очень тщательно отобрать материал: чтобы пощадить людей, если уж они покаялись, а тем более — родителей, близких… но вместе с тем нельзя разводить сиропчик — ведь это должно остеречь других, заставить взяться за ум… — Опять присмотрелась к Эле. — Вы, наверное, учитесь вместе с Кимом?

— Мы с ним второй уж год за одной партой сидим, — ответила та с улыбкой.

— Ну и славно, что так… — Однако можно было уловить, что Светлану раздосадовала эта школьная идиллия. — Да, Ким, чуть не забыла: папа просил напомнить тебе, что ты обещал ему показать какую-то стародедовскую охотничью реликвию, обещал занести…

— Обещал, верно.

— Так не забудь, он ждет…

Повернулась, взяла Максима под руку.

Когда за ними захлопнулась дверь, Эля передразнила:

— Па-апа ждет… реликвия… Знаем мы этих пап. Знаем эти реликвии. Сама, поди, ждешь не дождешься! Чего она к тебе липнет?

— Ты что несешь? — рассердился Ким. — Язычок у тебя чересчур бойкий…

— Ладно, не кипятись. Пойдем лучше танцевать, — примирительно засмеялась Эля.

Светлана и Максим неторопливо шагали по вечернему городу, с удовольствием вдыхая прохладный воздух после духоты клубного зала.

Максим, придя в хорошее настроение, что-то напевал себе под нос.

— Умоляю, Макс, не вой! — сказала Света. — Речи, речи, а тут еще твое нытье… тишины хочется.

— Что с тобой? Я думал, после этого мероприятия — оно ведь тобой и задумано — ты будешь чувствовать себя на вершине блаженства и удачи.

— А я не чувствую.

— Почему же? Откуда такая перемена настроения? Ну да, впрочем… Спасла от суда четырех жуликов, а завтра четыре новых появятся! Либо те же самые… И ты опять кинешься обращать их к добродетели? Не лень копаться в грязи?

— Золото, Макс, вымывают из грязной породы. В склизкой плоти раковин таится жемчуг. На навозе взращивают цветы… Ты все это должен знать.

— Знаю. Но в какой мере эти образы подходят к случаю? Меня все чаще посещает мысль о зряшности наших усилий, наших копаний — ни цветов, ни плодов… Ты уверена, что наши статьи, передачи действительно влияют на умы людей?

— А не потому ли, что статьи наши зачастую пресны, едва теплы, как болотная водичка? Они иногда только раздражают людей, вместо того чтобы увлечь, зажечь, заставить мыслить.

— Да для иного читателя хоть кровью сердца пиши, все выжми из себя, а ничего с его ленивой и порочной душонкой не поделаешь. Пробежит глазами столбцы, ухмыльнется да спать завалится.

— Кто-то так и поступит, а кто-то и нет. Кто-то задумается! — возразила Света.

— Человек непостижим, Света… сколько тысячелетий учат его добру… какие умы брались за это… А он все бродит с финкой по темным улицам…

— Но ведь отдельный человек живет на земле не тысячелетия! Он каждый раз заново познает мир, жизнь… Ты видел, сколько молодежи пришло сегодня? Как же не помочь им добрым словом, если имеешь для этого хоть малейшую возможность!

— И мне хотелось бы помочь, очень… Но я представляю себе человека, который целый день прокорпел в какой-нибудь конторе. По пути домой он выстоит несколько очередей, осатанеет и купит заодно бутылку… Думаешь, он послушается, если подойду к нему и скажу: «Не покупай. Купи лучше билет художественной лотереи…» Черта с два! А после он развалится на диване у телевизора, да там и заснет. И назавтра тоже… Годы минуют, а то, главное, ради чего он, может быть, и рожден на свет, — все откладывается…

— Погоди, Максим, о ком это ты? Слишком много искреннего страдания в твоем тоне… Уж не о себе ли? — Светлана внимательно заглянула сбоку в его лицо.

— Ну, зачем же так… — усмехнулся Максим. — Мы, журналисты, о себе не пишем, мы специалисты по психологии других людей, притом — желательно стандартной.

Этот поворот беседы охладил торжество Светланы, которое она испытала после собрания. Придя домой, все не могла отделаться от скепсиса и мрачных вещаний Максима.

А если и вправду заботы журналиста тщетны? Все равно что воду в решете носить… Только зряшный перевод бумаги?

Вот она, Светлана Туробова, ест хлеб, выращенный чьими-то руками, носит платья из ткани, сотканной чьим-то трудом… А сама что дает взамен? Неужели и впрямь ту болотную водичку, которой не утолить ничьей жажды?

Что же тогда?! Как быть, чтобы давать людям столь же насущное, как одежда и хлеб. Как достичь этого, если уж ты родилась человеком. Да, хорошо сказал сегодня Ким: если родился человеком, отвечай за себя…

И все же работа ее нужна, нужна! Напрасно Максим брюзжит, берет под сомнение и свою, и ее работу. А может быть, он нарочно старается умерить, охладить ее пыл с тем расчетом, чтобы Светлана не витала в заоблачных высях, не думала, что жизнь — это веселый праздник, чтобы она, начинающий журналист, всегда подходила к теме серьезно и старалась копнуть пласты поглубже… Но ведь она тоже стремится к этому — к серьезному и глубокому постижению явлений жизни. Она готова вложить в эту работу весь жар, всю боль и всю радость своей души, чтобы ее слово могло тронуть, растормошить, зажечь, увлечь людей, особенно молодых.

И еще очень хочется, чтобы люди, о которых она пишет, не являлись на бумаге условными фигурами, скользящими тенями, а обретали под ее пером лицо и характер, плоть и дух — чтобы их пример помогал воспитывать других… А как этого добиться? Прежде всего, конечно, надо самой разобраться в человеке, о котором пишешь, — понять, чем именно он тебя привлек, заинтересовал.

Ну вот, конкретная задача, как бы она изобразила Кима Коткова, если бы взялась писать о нем?

Его взрослый ум по-настоящему только разворачивается, однако происходит это быстро. Он уже понял, что без серьезных знаний ничего не достигнешь. Он целеустремлен и упорен, отважен, уверен в себе — быть может, даже слишком. Однако в его натуре, еще не сформировавшейся окончательно, угадываются порой и дурные задатки — вспыльчивость, резкость, — всегда ли ему удается совладать с собой, пересилить эти качества… А вообще, он удивительно славный и добрый парень.

Да, кстати: а что собой представляет та девушка, которая была с ним в клубе? Тугой молоденький груздочек, не то что я, вобла сушеная, — впрочем, сейчас полнота не в моде, и барышни предпочитают не пить, не есть, лишь бы выглядеть спортивней или, в крайнем случае, субтильней… Да зачем она-то мне понадобилась? Кажется, ее зовут Эля. Ведь я не собираюсь писать о ней…

Вернемся же к героям нынешнего собрания: хорошим и плохим. У каждого из них собственное лицо, своя походка, свой жест. Вот это очень важно — жест, руки. Иногда руки могут рассказать о человеке даже больше, чем лицо. Например, тонкие пальцы рук Максима очень нервные, изменчивые в настроении, как и он сам. Плотный кулак Кима, будто бы созданный для удара, для отпора — но его же пальцы могут разжаться и нанести тончайший узор на деревянных ножнах…

Руки Валерия, не приученные пока к труду, которые тянутся за чужой пятеркой.

Мягкие руки Эли, которые, вполне вероятно, сейчас гладят волосы Кима… ну вот, опять.

А еще есть самые любимые на свете руки: руки ее отца. Сильные, ласковые, надежные. Когда Света была маленькой, эти руки и умывали, и одевали ее, заплетали косички… Чего только не умели делать эти руки! Они с одинаковой ловкостью кололи сучковатые чурки и пестовали нежные цветы, мастерили парник и плели сеть, писали деловые бумаги и бережно листали ветхие архивные листы.

Особенно любила Света отцовские руки осенью, когда поспевали дары лесов и вод, — руки отца как бы пропитывались всеми запахами северной земли: свербящим запахом соленых грибов и квасным духом смородинового листа, горечью чеснока и ароматом глухариного мяса…

Жалко, что девочка, подрастая, отдаляется от отца: даже испытывает неловкость, если отец погладит по голове. Стесняется поделиться с ним своими тревогами и сердечной болью, как бывало раньше. А поделиться-то ох как надо… ведь больше не с кем.

И все это вместе называется — жизнь.

Петр Максимович Пунегов опять встретился с учительницей своего сына — на этот раз совсем случайно, на улице.

— Побывать бы вам в школе, — сказала она, горестно покачивая головой.

— А что за необходимость? Тот вопрос улажен как будто…

— «Двойки» в четверти — это разве не необходимость? — глаза учительницы стали строже.

— Какие «двойки»? — У него даже голос сел. — Я просматривал дневник сына, мать расписалась. Не сплошные «пятерки», конечно, но «двоек» там не было…

— «Двойки» занесены в дневник.

— Ну и ну…

Домой Петр Максимович чуть ли не бежал, ничего не замечая вокруг, тяжело дыша, чувствуя, что вот-вот разорвется сердце. Не укладывалось в сознании, что после всего происшедшего — после того собрания, после прилюдного срама — сын мог еще что-нибудь натворить. Это было бы окончательным падением. И потому в душе Петра Максимовича зрела решимость: больше прощения не будет.

Отпирая дверь ключом, он услышал истошные крики певца с магнитофонной ленты, и это удвоило ярость.

Сашик сидел в своей комнате: в одной руке держал книгу, другой набивал чем-то рот, а тело его вихлялось из стороны в сторону, ноги притопывали в такт музыке.

Кулаки Петра Максимовича сжались, затяжелели сами собой, он рявкнул:

— Ты что это схимичил в дневнике, поганое отродье?!

Сашик сжался от испуга, попытался что-то ответить, объяснить:

— Папа, видишь ли…

Но отец уже ничего не слышал: гнев и сердечная боль залепили ему уши, будто вязкой смолой. Он, почти в беспамятстве, молотил сына кулаками, бил куда попало. И лишь отпустив с десяток порядочных тумаков, Петр Максимович очнулся. С изумлением глянул приходящими в разум глазами на распростертое тело плачущего сына — застонал сам, уткнул лицо в ладони, побрел в свою комнату.

Безнадзорный магнитофон как ни в чем не бывало орал:

Сашик поднялся с полу, выключил звук, подошел к двери отцовской комнаты. Постоял молча, еще содрогаясь от всхлипов, решился все же.

Отец сидел за письменным столом, уронив голову, бессмысленно водя пальцами по столешнице.

— Папа, эти «двойки» мне вывели еще за старое, — сказал Сашик. — Понимаешь, я сильно отстал тогда… И мне просто не хотелось причинять вам новые огорчения. Подчистил, переправил… Решил, что в последней четверти исправлю… Поверь мне! Я распрощался с прошлым. Я постараюсь учиться лучше, вот посмотришь…

Петр Максимович с трудом поднялся, молча прижал голову сына к груди.

— Но ты, пожалуйста, ничего не говори маме…

— Как же так? Ты сам лжешь — и еще меня настраиваешь на ложь…

— Не говори ей, папа!

— Она и без меня узнает, — вздохнул Петр Максимович. — Может, знает уже…

К ночи Сашик домой не явился.

Несчастная Софья Степановна металась по комнатам, полная безысходного материнского горя.

Когда муж все-таки признался, что отлупил Сашика, она схватилась за голову:

— Ты что натворил, истукан, старый идиот? — причитала она. — Разве битьем можно воспитывать ребенка? У него еще не зажила травма от этого дурацкого собрания… Сынок! А вдруг он что-нибудь сделает с собой в отчаянье?.. Отправляйся, ищи его — и гляди, один не возвращайся…

Петр Максимович, сам изрядно напуганный, не возражая, отправился на поиски. Зашел к однокласснику Сашика, побывал на вокзале и в аэропорту, даже облазил с фонариком чердак, — но сына нигде не было.

Вернулся домой, только развел руками в ответ на взгляд жены, устремленный на него с мольбой и надеждой…

— Ах ты, старый коршун, до смерти заклевал дитя! — зарыдала мать, глядя на съежившегося мужа с ненавистью и брезгливостью.

Бросилась к телефону, подняла трубку — вероятно, хотела позвонить в милицию, — но передумала отчего-то, бессильно опустила трубку.

— Соня, возьми себя в руки, — сказал Петр Максимович. — Ну, заночевал у какого-нибудь дружка. Завтра явится… Ведь понимает, что за такие проделки — подчистки в дневнике, а это официальный документ, — за такое по головке не гладят…

— Замолчи ты, чурбан бездушный! Неудачник, письмоводитель… Ты не только ребенка погубил, но и мою жизнь искалечил! Ведь я могла… нашла себе муженька!.. Уйди с глаз, постылый, ты мне противен! Понимаешь, про-ти-вен…

Софья Степановна дышала открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег.

— Всегда и во всем почему-то виноват я, — пытался унять истерику своим смирением Петр Максимович. — Когда-то я не был тебе противен… В ту пору, когда тебя еще не вознесли, когда ты не была еще профсоюзной дамочкой и не банкетовалась с высоким начальством…

— Прочь с глаз! — Софья Степановна топнула ногой.

— Хорошо, я уйду… — сказал Петр Максимович, повернулся и скрылся в своей комнате.

Там он постоял, оглядывая комнату, увидел за шкафом охотничью двустволку, которую уже лет пять не брал в руки. «Наверно, сильно проржавела, — подумал он почти безразлично, припоминая, где лежат патроны. — Если сунуть конец ствола в рот — верное дело…»

— Петя, что ты тут делаешь? — послышался испуганный голос Софьи Степановны, вошедшей в комнату. — Мне страшно одной… Ты прости, пожалуйста… я сама не соображаю, что говорю, что делаю. Прости…

Петр Максимович растерялся: в голосе жены была не только безмерная тревога отчаявшегося человека, но и что-то другое, давно забытое им: тепло той близости, которая соединяет людей, много лет проживших бок о бок.

— Не надо так переживать, Соня, — сказал он. — Ведь ничего с ним не случилось. И наверняка не случится, кроме того, что уже есть…

Софья Степановна, бросившись к нему, уткнулась лицом в плечо, опять затряслась в рыдании.

А Сашик явился назавтра, счастливо избежав новой взбучки. Какая уж там взбучка — живой, невредимый, и за то ему великое спасибо.

Ким застал Николая Васильевича во дворе дома. В одной рубахе с распахнутым воротом, уже по-весеннему без шапки, копошился он под дровяным навесом, ладил впрок садовый инвентарь.

— Честь труду! — крикнул Ким через забор.

Тот быстро обернулся, лицо его засветилось радостью.

— А, Ким! Чолэм — здорово! Входи-входи…

— Вот, принес обещанное, — сказал Ким, когда они уже обменялись крепким рукопожатием и можно было объяснить цель визита, хотя Николай Васильевич и не спрашивал его об этом. — Те самые древние ножны, о которых был разговор.

— Ножны? Ну, спасибо, сынок!.. — просиял хозяин, будто Ким принес не полуистлевшие ножны, а слиток золота. — Пошли в дом, хватит с меня на сегодняшний день трудовой терапии, — сказал он, отирая потный лоб тыльной стороной ладони. Оглядел пространство двора, еще в нестаявших завалах снега. — Погоди вот, придешь как-нибудь летом — увидишь, какие тут будут райские кущи…

— Много сил отнимает эта работа, — посочувствовал Ким, — и ведь каждый год начинать снова здорово…

— Мой труд — не главный. Это земля трудится во всю свою мощь, родит, растит! Земля да солнышко. А я как бы посредничаю в меру своих стариковских возможностей. И радуюсь, когда все, что посажено, оживает, проклевывается из-под земли, является на свет многоцветьем! Откуда что берется: из одного зернышка — белое, как снег, из другого — алое, в глаза полыхает. Не только ведь плод или семя родит земля, но и красоту несказанную…

А когда поднимались по ступенькам крыльца, спросил усмешливо:

— Значит, устроили мирской суд этим мазурикам? Света рассказывала… Но как думаешь, проймет ли их это?

— Во всяком случае, распинались да каялись крепко. А там кто их знает.

— Света у нас оптимистка, а верней сказать — доверчива, как дитя. Считает, что после того, как с них сняли стружку, они как бы заново на свет родились. Хорошо бы так. Да не знаю, не знаю… Ведь натуру человека трудно изменить — она устойчива, и бывает, что в дурном закосневает скорей, чем в добре…

— Это верно, — согласился Ким.

— И вот что особенно важно: если парни останутся предоставленными самим себе — вряд ли можно ожидать благих всходов. Так на дурости и будут просаживать юный пыл.

— Мы одного из них взяли в свою бригаду.

— Вот это — деловое решение! — от сердца похвалил Николай Васильевич. — Возле вас, работяг, комсомольцев, он выправится. Ведь знаешь поговорку: с кем поведешься…

Бабушка Светы долго трясла руку Кима:

— Входи, входи, милок, давненько не заглядывал. — Указала вниз, себе на ноги, пошаркала тапками из оленьего меха: — Ну и славные чуни вы мне подарили, очень впору пришлись…

Николай Васильевич внимательно рассмотрел охотничьи ножны. Для кого другого, может быть, они и показались бы никчемным старьем, ветошью, хоть сдавай в утиль. Но опытный глаз знатока сразу понял, что цены им нет: сработанные из кожи особой выделки, они за весь срок службы, за сто лет, а то и гораздо больше, отполировались до блеска. Однако рисунок — изображение охотника, закалывающего копьем медведя, — все еще был отчетлив.

— Славный мастер соорудил эту вещицу, — говорил, любуясь, Николай Васильевич. — Сейчас мы определим этому экспонату подходящее место.

В кабинете хозяина вдоль стен стояли застекленные шкафы, похоже сработанные им самим. И чего только не было за этими стеклами!

Глаза Кима сразу же нашли поблескивающую грудку черного антрацита с оттиском древнего папоротника на сколе, а рядом — соляной камень цвета белого дыма. Пальчатый олений рог, несколько берестяных туесков, чучело пышнохвостого тетерева…

— Да у вас тут, Николай Васильевич, краеведческий музей! — воскликнул гость, с удивлением перебрасывая взгляд то на хозяина, то на его шкафы.

— Музей не музей, а кое-что имеется. Я ведь с давних пор коллекционирую такие вещи. Вот, к примеру, новинка…

Николай Васильевич отодвинул стекло, достал ноздреватый серый камень, испятнанный черными потеками и вместе с тем посверкивающий будто бы тысячью острых игл.

— Как думаешь, что это?

— Вроде бы песчаник… но что за пятна, откуда металлический блеск?

— Все заметил верно, загадки природы увидел, хотя еще и не нашел отгадок… А это кусок нефтеносного пласта, разрабатываемого шахтным способом, — так называемая «тяжелая нефть», которая сама не фонтанирует, вот и приходится людям врубаться самим в глубину, брать ее в штреках, бурить горизонтально, отогревать паром… но в том-то и диковина, что этот нефтеносный песчаник, кроме нефти, содержит еще и богатейшие вкрапления титана металла будущего, впрочем не будущего, а уже нынешнего дня, — металл эпохи освоения космоса…

В первые минуты, когда Ким очутился в этой комнате, у него мелькнула мысль о том, что Николай Васильевич принадлежит к роду потешных старых чудаков, одержимых манией собирательства, пытающихся скрасить пустоту стариковских лет каким-нибудь коллекционированием. Теперь же он понял, здесь совсем другое — не придурь, не «хобби», а серьезное и важное дело, горячая и полезная увлеченность идеей: собрать воедино и представить людям богатства земли, соединить древность и новь.

Бабушка заглянула в кабинет, приглашая к столу.

— А и впрямь, — сказал хозяин, — пойдем-ка выпьем чайку.

— Спасибо, Николай Васильевич. Но, может быть, лучше дождаться Светы?

— Ох, да, я совсем забыл тебе сказать — ну вот, и за меня склероз принялся! Она ведь сегодня в командировку уехала. В лесопункт, дня на три, ей поручили написать заметку о культурном обслуживании молодых механизаторов… Так что придется чаевничать без нее.

— Все-таки нелегкая работа у журналиста — нынче сюда, завтра туда, успевает только вертеться… — покачал головой Ким. — Легко ли для девушки?

— Тяжело, конечно, хотя и интересно, — откликнулся Николай Васильевич. — Уедет вот так, внезапно, куда-нибудь, а я тут извожусь думами — не случилось бы чего… она ведь у нас дотошная, в самые непролазные места суется: то в леса, то в тундру… — Он отхлебнул глоток из большой чайной кружки, сощурился, вспоминая: — Она и в детстве-то бойка была, как мальчишка. Да и водилась все больше с пацанами: наверное, сказалось отцовское воспитание. А вернется из командировки — ночь напролет будет сидеть и писать. Со стороны глянешь: на лице то радость, то злость, а то и боль… Иногда хочется подойти, сказать: зачем, дескать, себя мучишь? Но не смею говорить так, потому что догадываюсь: может, для нее эти минуты и часы — самые счастливые!.. Она еще в школе мечтала стать журналисткой. Теперь ведь рано задумываются над профессией — хотя и не все, некоторые, знаешь, до самой пенсии не находят дела по душе… Но, вообще, мне нравится нынешняя молодежь: многое знают, ищут не видимости, а сути, избегают громких слов, а хотят настоящего дела… И, наверное, удивляются, когда замечают несложившиеся судьбы старших: что, мол, помешало осуществить мечту жизни? Вот погодите, я вырасту…

— А вырастем, становимся взрослыми, — подхватил Ким, — и те же проблемы, по новому кругу…

— Да, бывает, что самые светлые помыслы с возрастом развеиваются по ветру, — вздохнул Николай Васильевич.

— Но о Свете этого не скажешь, — уверенно заключил Ким.

— Не знаю, что ей предстоит — жизнь еще впереди… Я старался достойно воспитать свою дочь. Растил, учил. Да не знаю — все ли сумел, как надо… Конечно, если бы ее мать была жива, она бы сумела больше для нее сделать. И лучше. Да вот — мало ей было отпущено дней на этой земле…

— Николай Васильевич, а вы так и не захотели снова жениться?

Он ответил не сразу, будто бы что-то проверял в самых потаенных уголках души.

— Нет. Было время, чего уж скрывать, даже совсем собрался. И женщина вроде хорошей показалась… но однажды подумал: ведь если у Светланы с мачехой отношения не заладятся, то уж и ко мне с ее стороны полного доверия никогда не будет — найду вторую жену, а потеряю единственную дочь… и на том, как говорится, закрыл вопрос.

Николай Васильевич кашлянул, обветренное его лицо вдруг смягчилось лукавой улыбкой:

— Впрочем… Может, мне теперь жениться? А что? Светлана выросла, выучилась, скоро своей семьей придет пора обзаводиться, и не до меня ей будет… Верно, Ким? Самое время мне опять женихаться!

Эля написала что-то на тетрадном листке, придвинула соседу по парте: «Ким, давай на переменке удерем с уроков. Все равно ничего не лезет в голову. Хочется побыть вдвоем. Сегодня вечером у нас никого дома нет. Ладно?»

Ким вспыхнул помимо своей воли. Глаза девушки, обращенные к нему, были гораздо красноречивей слов в записке. Заколебался на мгновение, чувствуя, что идти и хочется, и нет — какая-то сила удерживала, старалась образумить. Но как скажешь об этом Эле?

Он кивнул в ответ.

Поехали на автобусе. Эля заявила, что незачем тратить драгоценное время на пешие прогулки. А Ким всю дорогу терзался сомнениями, понимая, однако, что сомневаться поздно.

Эля жила в двухэтажном доме той самой окраины города, откуда не раз доводилось ему возвращаться домой в ночь-полночь, а одно такое возвращение оставило на его темени зажившую, но еще прощупываемую отметину.

Эля втолкнула его в комнату:

— Располагайся, включи пока телевизор, а я мигом…

Ким опустился в кресло. В этой комнате все ему было знакомо: голубые обои на стенах, шторы на окне, поверх капроновой воздушной кисеи разрисованные диковинными кувшинами, торшер о трех рожках и едва уловимый запах «Лесного ландыша» — Эля всем духам предпочитала эти.

По-прежнему со стены, с увеличенной фотографии в овальной рамке, улыбалась девушка: короткая летящая стрижка, пухлые отворенные губы, светлые и ласковые глаза.

А вот явился и оригинал — Эля успела переодеться, открытое платье пестрит бубновыми ромбиками и не скрывает ладных ножек девушки.

Все по-прежнему… Только вот в нем самом, в Киме, обнаружились какие-то перемены. Раньше, когда он оказывался в этой комнате наедине с Элей, радость распирала его подобно весенним бурным и нетерпеливым потокам… Неужто половодье совсем сошло с этой заверти?

— Давай немножко выпьем, — предложила Эля.

— Ну, разве что немножко.

Оставалось надеяться, что вино подстегнет настроение и сердце, сметет прочь то отчуждение, которое лишь сейчас он обнаружил в себе, в давно налаженных отношениях с этой девушкой. И опять-таки ему хотелось этого — он ощущал со всей силой, — но что-то удерживало, вразумляло, расхолаживало.

Эля поставила на журнальный столик пузатую бутылку коньяка.

— Ого! Армянский… — усмехнулся, разглядев наклейку, Ким. — Крепкое зелье.

— Припасла еще к Восьмому марта… ведь ждала тебя, а получила всего-то открытку: «Поздравляю… желаю…» — Она бросила на Кима пытливый взгляд, от которого он еще более смешался и ответил по возможности непринужденней:

— Ну, что ж, где винцо — там и праздник. — Вышиб пробку, разлил в рюмки. — Прими еще раз мои запоздалые, но искренние поздравления!

— Спасибо, — ответила Эля, опустив ресницы. — Ким, а ведь ты… ты изменился очень ко мне. Думаешь, не вижу?.. С тобой творится что-то, хотя и не пойму что. Холодом от тебя так и веет… Неужели я тебе надоела?

— Ну, скажешь тоже! Ты самая милая и самая славная девушка на свете. Я пью за тебя, за твое здоровье! Только, гляжу, сама-то ты и не пригубила…

— Ничего, ты на меня не равняйся. Пей, наливай еще. Ты ведь мужчина, а я…

Было совершенно ясно, что сейчас один поцелуй избавил бы их обоих от долгих разговоров и тягостных объяснений, но вот с поцелуем-то Ким и не спешил. Предпочитал вести все тот же шутливый разговор, но и он иссяк — водворилось неловкое и тягостное молчание.

Наконец Эля прервала его:

— Ким, скажи прямо… ты о ней думаешь?

Спросила едва слышно — настолько невыносимо было для нее произнести эти слова, но и не высказать их уже не могла.

— О ком это ты?

— О той, из редакции…

Ким смешался, набрался было духу снова отшутиться, однако ответил серьезно, не подымая глаз:

— Не знаю, Элечка… Я сам не понимаю, что со мной происходит.

Эля, хотя, наверное, уже и подготовила себя к любому ответу, не смогла сдержать накопившихся чувств:

— Дурак!.. Как говорили в старину: с суконным рылом — в калашный ряд… Разве ты не видел, какой у нее жених? Сам из себя красавец, даже по телевизору его показывают, к тому же говорит как складно… А от тебя железом да смазкой несет за полверсты! Как же, очень ты нужен этой фифе, разве что описать твои трудовые подвиги — и то лишь чтоб отблагодарить за чудесное свое спасение от этих шакалов… Дурак ты и дурак!

— Может, ты и права, Эля, — сумел сдержаться Ким. — Но я ничего не могу поделать с собой.

— Нашел тоже красавицу, цаплю длинноногую! А глазищи на лице, как у совы!.. — Теперь она кричала зло и нервно, мечась по комнате, не отдавая себе отчета, что делает самую непоправимую глупость: бранит соперницу.

— Успокойся, — попросил Ким уныло, уже понимая, что ее не уймешь ничем.

— Не успокоюсь! Я ведь не из-за себя, а из-за тебя воюю… — Она подбежала, горячими руками запрокинула его голову. — Все равно у тебя с ней ничего не получится! Зря только изведешь себя, а после будешь каяться…

— Может, и буду…

— А я-то, дурища, планы строила: будем вместе, квартира есть, все есть… и мама к тебе хорошо относится… Неужто не надоело тебе в общежитии?

— Я тоже этого хотел, Эля. Честно тебе говорю… а теперь вот все рухнуло…

— Да чем я хуже ее? Чего во мне недостает? — Эля даже обвела себя изумленным взглядом.

— Я и сейчас могу повторить, что ты чудесная девушка, каких мало, или даже вовсе нету… Мне с тобою было очень хорошо. И рядом с тобою — это я тоже знаю, — я бы твердо стоял на ногах…

— Но я же не изменилась, хуже не стала! Что же ты отрекаешься от меня?

— Понимаешь, просто стоять на ногах — этого, наверно, еще недостаточно. Надо мечтать, пускай даже о самом недостижимом, пытаться взлететь…

— Гляди, взлетишь орлом, а сядешь курицей!

— Вполне возможно. Вот с этим я спорить не стану.

— Ну, правильно. Большого риска нету — ведь ниже земли все равно не упадешь. Только попомни, Ким, мои слова: эта земля будет для тебя уж не мягкой, цветущей, а мерзлой и твердой, как камень! — Эля не заметила, как в ревности и гневе заговорила высокопарно, подражая Киму.

— Запомню твои слова, обдумаю. Но вся беда в том, что я ни о чем сейчас не могу спокойно думать… И давай, Эля, прекратим этот разговор, покуда вдрызг не рассорились… извини, но мне, наверно, лучше уйти.

— Не уходи, Ким!

— Мне надо побыть одному… разобраться в себе.

— Не отпущу! — разрыдалась Эля, бросаясь Киму на шею, спрятала мокрое лицо на его груди.

Ким, почти машинально, гладил волосы, плечи девушки, убеждаясь с отчаяньем, что даже это не доставляет ему удовольствия.

Заглянув в отцовский шкаф, Валерий увидел книжку в сером переплете. «Следственная практика» — прочел на обложке. Взял в руки, полистал, на одной из страниц обнаружил описание того, как было раскрыто загадочное убийство… ого, как интересно, не оторвешься, как в кинодетективе… пришлось подтянуть стул и устроиться поудобней.

На соседних страницах были изображены типы человеческих лиц — очень разные, но в большинстве своем мрачные и отталкивающие, будто на уличном стенде «Их разыскивает милиция». «Каких только рож не бывает на свете!» — брезгливо подумал Валерий.

Но, оказывается, эти типы, приметы лиц были помещены здесь для того, чтобы научить методике составления устного портрета со слов очевидца: какие встречаются формы головы, затылка, лба, носа, глаз, губ, даже ушей… еще особые приметы.

«Интересно, а какие у меня особые приметы — чем характерно мое лицо? Наверно, брови — густые, черные. А ведь брови всегда можно убавить, подбрить… Но вот ложбинку на подбородке не спрячешь… кстати, об этом здесь тоже сказано: „… подбородок крупный, выдающийся вперед, с поперечной выемкой“». Будто именно о нем написано.

Валерий обиделся, отшвырнул книгу, взял другую. «Уголовный кодекс РСФСР». Тоже перелистал несколько страниц, углубился в текст… его вдруг бросило в пот: потому что несколько статей так или иначе можно было, при желании, примерить и к нему самому. И за них полагалась соответствующая кара… впрочем, оказалось, что человека можно закатать в тюрьму и за такие малозначительные, на его взгляд, проступки, о которых он даже не подозревал, что они преступны: за вовлечение в пьянку несовершеннолетних, за ношение холодного оружия, за угрозу другому человеку, за распространение непристойных фотографий… Вот тебе и шалости!..

Третья книга называлась «100 приемов борьбы самбо». Вот это уж было совсем увлекательно — и как он раньше не догадался заглянуть в этот шкаф!

Валерий встал на ковер в исходную позицию, и, сверяясь время от времени с рисунками и текстом, начал прыгать и взмахивать руками. Жалко, что в качестве рук соперника пришлось обходиться собственными — то одной, то другой.

Пушистый сибирский кот Митрофан с удивлением щурился на эти пляски, недовольно поводя хвостом.

За этим занятием Валерия и застала Маро.

— О, вот хорошо, что ты явилась! — воскликнул он.

Пока девушка стаскивала с себя высокие сапожки из красной замши и модную японскую стеганую куртку, сбегал на кухню, принес деревянный пест, которым мать обычно толкла картошку, протянул Маро.

— Зачем? — удивилась она. — Хочешь, чтобы я тебе этим по шее съездила? Охотно…

— Вот-вот, — обрадовался он ее догадливости. — Сейчас и съездишь. Я как раз изучаю приемы самбо — самооборона без оружия… Смотри: вот, предположим, ты вооруженный преступник — у тебя в руке нож, и ты заносишь его надо мной… Ну!

Маро с усмешкой замахнулась пестом. Валерий, мгновенно выбросив левую руку вперед, перехватил ее взмах, а правой ухватил запястье и вывернул руку за спину. Маро громко ойкнула, пест выпал из ее руки, грохнулся на пол.

— Видела? — осклабился довольный Валерка.

— Медведь косолапый… да ведь больно! — Девушка чуть не плакала. — Что я тебе — пень с глазами, чучело, чтобы меня крутить? Да я после этого и ножниц-то не смогу удержать в руке…

— А ну-ка, попробуй теперь ударить снизу, — потребовал Валерий, не обращая внимания на ее охи.

— Ну тебя к лешему! Рука и без того отнялась совсем… — Потом по ее лицу прошла тень озабоченности: — Постой, а что это ты опять задумал? Для чего тебе понадобилось это самбо-мамбо?

— Не догадываешься, дурочка? А вот представь себе, что мы идем с тобой по темной улице поздним вечером — и вдруг на нас нападают какие-то типы. Скажем, хотят увести тебя. Как же я, не умеючи, стану тебя защищать?..

Маро задумалась.

— А ты бы стал защищать меня? — Она ласково потерлась щекой о его плечо.

— Учусь, как видишь…

— Но я ужасно боюсь всяких драк, — сказала Маро вполне искренне. — Давай лучше не будем гулять так поздно. Зачем нам бродить — полуночничать. Кино посмотрим или зайдем потанцевать — и домой… Кто же на нас нападет посреди города, если будем вести себя чинно-благородно?

«Ого! — ухмыльнулся про себя Валерий. — Это милое создание уже, не иначе, воображает нас супружеской парой!»

И он был недалек от истины в своей догадке. Маро действительно надеялась, что сумеет привязать к себе Валерия, женить, а там уж она, будьте уверены, остепенит его, сделает совсем шелковым… Особенно утвердилась она в этом после разговора с Павлой Васильевной. Тогда несчастная женщина, пребывая в растерянности и горе из-за похождений сына, сказала ей: «Мариша, давай хоть ты Валерку нашего обуздай… может, хоть тебя он послушается… если хотите — свадебку справим и живите у нас. Мне спокойней будет. А родится внучек, буду нянчить его…»

И сейчас Маро не на шутку встревожилась. Вот и обуздывай… а он опять за старое: драться учится!

— Учти, в другой раз, если попадешься за драку, я плакаться не пойду, никого умолять не стану… Так что выбрось из головы эту затею!

Но теперь и Валерий досадовал на то, что тогда, будучи в отчаянии, посылал Маро к Киму, что эта девушка стала свидетельницей его малодушия и унижения.

— Я тебя попросил, как человека — больше того, как самого близкого человека, — а ты меня еще и попрекаешь этим?

— Нет-нет, Валера, я не попрекаю! — заволновалась она, вцепилась в руку парня, ласково заглянула ему в глаза. — Мне только хочется, чтобы ты жил тихо, жил мирно! Я просто жалею тебя…

— Ах ты, лапушка моя… — Валерий прижал к себе маленькую Маро, уткнулся носом в пышные волосы девушки. — Ну-ка, иди сюда, на ковер… нет, не бойся, это уже не самбо… да ты не жеманься, мы одни в доме…

Когда, проводив Маро, он вернулся домой, мать полушепотом остерегла:

— Отец ругался, что книжки его по полу разбросаны, а книжки-то эти служебные… ты уж как-нибудь оправдайся…

— Ну, это мы запросто, — отмахнулся Валерий и смело направился в отцовскую комнату.

— Знаешь, батя, я решил записаться в спортивную секцию, — оживленно сказал он. — Надо же подготовиться к службе в армии, чтобы не прийти туда слабаком. Хочу изучить приемы самбо: вот сегодня тренировался по твоим книжкам…

— Ты бы что поумней читал — на этих приемах далеко не уедешь… Хочешь прожить по принципу: сила есть — ума не надо?.. Учти, армии требуются люди образованные, культурные, разбирающиеся в современной технике… а этого мало: выворачивай руку, кидай через себя…

Валерия задел поучающий и высокомерный тон отца:

— Извини, батя, но поумнее книг я в твоем шкафу не нашел — только преступные рожи и приемчики самбо. Умные книги, наверное, в других семьях держат. Так там и живут покультурней, не то что здесь…

— Валер, да ты что несешь? — ахнула Павла Васильевна, поднеся ладони к щекам. — Зачем отца оскорбляешь, родную семью срамишь? И в кого же ты такой уродился — грубый, дерзкий, буйный…

— Да уж известно в кого! — еще более озлился Валерий. — Сами-то каковы? Вот ты, отец… ведь сколько я себя помню, ты матери доброго слова не сказал! Вечно рычишь или цедишь сквозь зубы… А ведь когда-то, слыхал я, она тебе была мила и люба — это когда брат ее, мой дядя, в районных начальниках ходил и пристроил тебя в милицию…

— Замолчи, Валерка! — испуганно вскрикнула мать. — О, господи, да что же это он придумывает…

Пухлая и бледная рука Пантелеймона Михайловича медленно опустилась на грудь, туда, где сердце — кольнуло, должно быть, — но разошедшийся сын не заметил этого жеста или пренебрег им:

— А, что, разве не так? Свое-то вы позабыли, а с меня права качаете? Из рода в род — тот же урод. От яблони яблочко, от ели — шишка… Я ведь знаю, что и на работе тебя, отец, не больно-то жалуют. Одни лишь побаиваются, а перед другими ты сам на задних лапках пляшешь… А я не желаю, ни перед кем…

Кызродев, судорожно глотая воздух, грузно опустился на стул.

— Да что же он эдак с родителями разговаривает? — едва не плакала Павла Васильевна. — Паня, ну что ты молчишь? Скажи что-нибудь… А лучше влепи ему по уху, чтобы в чувство пришел… У-у, зенки бесстыжие! Вырастили сына… Всю душу на него положили, ничего не жалели, дом и добро для него припасали — да мы же еще и виноваты… Отца коришь за то, что культуры у него маловато? А ведь отец твой, если хочешь знать, одиннадцати лет в тайгу подался — бревна тягать, мерзлую деревину грызть. Да до двадцати лет не вылезал оттуда! Где же ему было к книгам-то приохотиться! И то весь свой век и учился, и работал заодно… А ты с одной своей автошколой никак не совладаешь!

Вряд ли эти слова смягчили душу Валерия — он по-прежнему стоял набычась и глядел исподлобья.

Но самого Пантелеймона Михайловича речи жены тронули до слез: закусив губу, он поспешил выйти на кухню.

Под вечер, когда Ким возвращался со смены, его окликнул знакомый голос:

— Привет авангарду рабочего класса!

Это был Рудольф Надуткин, коллега Светланы по «Юности Севера», с которым Ким встречался в доме Туробовых.

— Здравствуй, Рудольф, рад тебя видеть.

— Погодка-то! Бр-р… — он оглядел свой черный плащ, с которого струйками стекала вода.

Погода и впрямь была неважная: мокрый тяжелый снег падал с волглого неба, пятная мокрядью оштукатуренные стены зданий, слякотью ложась на асфальт, на землю.

— Да-а, в такую бы погодку засесть, сам знаешь где… как по-коми говорится, «юан лун» — день для питья… — покачал головой Рудольф. — Вполне располагает… К тому же и настроение соответствующее…

— Так за чем же дело стало? — откликнулся Ким. — Можно и согреться.

Эти несколько дней, после тяжкого объяснения с Элей, Ким сильно терзался душой. Встревожило и то, что она перестала появляться в классе вечерней школы.

— Видишь ли, у меня после свадьбы некоторые финансовые затруднения — пролетел вчистую… — вздохнул Рудольф. — Ведь мы только что поженились с Катей — ты ее знаешь, — принимаю, между прочим, поздравления!

— А я как раз сегодня премию получил за рацпредложение…

— О, и это грех не отметить!

— Ну, так что — в ресторан? — предложил Ким.

— Далеко и дорого, — возразил Рудольф. — Давай заглянем лучше к Клеопатре, — нет, не к той, что в «Египетских ночах», а к той, что торгует в стекляшке «Соки — воды».

Ким, больше ни о чем не расспрашивая, послушно двинулся за Рудольфом. Он понял, у журналиста что-то случилось. Может, неприятности на работе, может, еще что…

Они зашли в павильон, где чернобровая пышная тетя с ярко напомаженными губами встретила их радушной улыбкой.

— Царице вод и богине соков — наше нижайшее… — приветствовал Рудольф буфетчицу, как старую знакомую. — Пустите погреться калик перехожих, погода нынче зело скверна…

— Милости просим, — весело ответила буфетчица, измерив Кима долгим взглядом.

В стекляшке кроме них пока никого не было.

— Для начала — по стакану фирменного, «Кровавой Мэри», — привычно распорядился Рудольф.

Клеопатра извлекла из-под стойки бутылку водки, налила в два граненых стакана, потом закрасила томатным соком из конуса с краником.

На закуску взяли конфет и яблок. Встали за круглый столик подальше от стеклянной стенки, обрызганной мокрыми хлопьями, Рудольф, явно оживившись, произнес тост:

— Будем живы — не помрем, а также за все прочие приятные события… Поехали!

А потом, отогревшись, продолжил:

— Я ведь помню, как ты тогда, у Светы, честил нашего брата журналиста катальщиком-валяльщиком, намолачивающим строку…

— Ну, что ты… может, в разгаре спора и сказал нечаянно, — немного смутился Ким.

— А я не обиделся! — рассмеялся Рудольф. — Я и сам знаю, что это верно. И если хочешь знать, даже горжусь этим! Что, удивлен? А ты думаешь, это под силу каждому? Нет, брат. Для этого требуется энергия недюжинная, и журналистская хватка, и, если на то пошло, разумная доза нахальства. А лопухам, — он потрепал ладонью свое ухо, — а лопухам таких качеств взять негде. Лопух, он целую неделю будет рыскать за одной заметкой в сто строк да еще неделю — сидеть, вымучивать текст… Разве это журналист? Да если бы все газетчики были таковы, ни газеты, ни журналы бы вообще не выходили! И радио с телевидением молчали… Нет, я не из таких! Я как работаю? Дают мне, к примеру, задание: написать о том-то. Ясно! К редактору у меня всего лишь два вопроса: когда и сколько?

— Не понял… — признался Ким.

— А очень просто! «Когда» — это к какому сроку требуется материал, а «сколько» — каков должен быть объем.

— А тема?

— На любую тему. — Рудольф рубанул воздух рукой, снял очки и приблизил уже пьяновато сияющие глаза вплотную к лицу Кима. — На любую! Сегодня пишу наставления дояркам, а завтра выдам на-гора статью о шахтерах, послезавтра прославляю хирурга… И так далее.

— Н-да, — прореагировал сдержанно Ким.

С одной стороны, его покоробило это бахвальство, с другой же — он не мог не верить ему: ведь не раз читывал живые очерки Рудольфа Надуткина. Действительно — зубр. Но хорошо ли это: быть настолько всеядным? Ким еще не знал, похвалы или осуждения достойно это.

— А Максим? — пытаясь найти истину в сравнении, спросил он после паузы.

— Максим? — Рудольф усмехнулся, приглушил голос. — Он — натура поэтическая. Хорошо пишет только об искусстве. Ведь сочинять о доярках ему претит. В коровьем хлеву, видишь ли, запах немного специфический…

Ким рассмеялся. И продолжил свои расспросы с той же целью — сравнить, понять:

— Ну, а Света?

— Света? — Рудольф уставился на Кима. — Это, брат, другой коленкор… У нее еще опыта маловато. И пишет она трудно, зато сердцем… — Рудольф помрачнел. — Ежели по чести, то лишь таких, как Светлана Туробова, и надо держать на журналистской работе. Тех, которые каждую строку пишут кровью сердца. Света — да… А мы что? Максим эстетствует. Наш брат, катальщик-валяльщик, гонит строку… — усмехнулся с горечью. — Ты не думай, что я кичусь этим. Может быть, я всех больше переживаю… И завидую другим.

— Ну пошел ястреб синицей тенькать, — заметил Ким.

— Нет, правда — завидую. Даже Максиму завидую. Он — хоть талантлив, счастливчик. В сорочке, как говорится, родился. И поклонницы вокруг него вьются, как мотыльки у огня. Притом девушки стоящие, умные, как Света… Кстати, они опять вместе в командировку поехали, на одной машине.

— Что?.. — щеки Кима полыхнули жаром.

Дыхание сперло, промелькнула мысль: «А ведь Николай Васильевич не сказал мне об этом. Битый час хвалился своим музеем, а об этом ни гугу. Просто, мол, в командировку — и все… Да знал ли он сам об этом — что они вдвоем? И если рассуждать объективно, то почему он обязан был ставить меня об этом в известность?»

И все-таки обида проняла до глубины души.

«Ну, и поделом тебе, Ким Котков… выискался женишок!»

Павильон постепенно заполнялся любителями витаминных соков — скорей всего такими, как они. Забренчали, чокаясь, стаканы. Забубнили возбужденные голоса. Клеопатра, царица египетская, едва поспевала вертеться за своей стойкой.

— А что, Рудик, может, еще по одной? — спросил Ким.

— Ты — великий человек, — восхитился Надуткин. — Мало того что авангард и гегемон, но еще и отзывчивая, нежная душа.

«Надо бы остановиться», — мелькнуло в голове Кима, образумливая, но это была хилая удержь. Обида охватила его и настойчиво звала в кураж: чем еще можно подавить ее, кроме забубенной удали?

Захмелев, он вдруг спросил Рудольфа, стараясь, чтобы голос звучал как можно безразличней:

— Послушай, а если Максим уже вернулся из командировки? Не присоединится ли к нам?

Рудольф то ли не заметил встревоженности собеседника, то ли намеренно решил подлить масла в огонь.

— А мы это сейчас проверим. Я самый близкий друг Максима, даже имею ключ от его квартиры и могу там бывать, когда мне вздумается: с друзьями либо с дамами… впрочем, нет, теперь баста, я женатый человек… Но за это я обязан во время его отсутствия поливать кактусы на подоконнике. Так что, дорогой Ким, пойдем, окропим влагой эти экзотические колючки.

Максима дома не было.

Это несколько отрезвило Кима. Он понял, до чего довело его внезапно охватившее чувство ревности, ярость к сопернику.

Квартира удивила его тем, что здесь каждая стена была выкрашена в другой цвет: красный, желтый, голубой, зеленый, а двери и рамы окон были черными — и все это лезло в глаза, как бы стараясь перекричать друг друга. Пораженный, он даже и не мог определить, хорошо это или плохо.

Книжный шкаф, письменный стол, заваленный бумагами, два стула и еще одно посадочное место — крупная березовая чурка, отесанная в форме человеческой головы. Ким присел было на эту голову, но почувствовал неловкость и поднялся. На стенах развешаны фотографии, шутливые рисунки. На одном из них был изображен сам хозяин квартиры: с развевающимися кудрями и длинной, как копье, ручкой в руке, он летел на крылатом коне. Ким знал — это Пегас. На колченогой тахте, прикрытой клетчатым пледом, почему-то стояла радиола. В комнате витал неистребимый табачный дух.

— Гляди, холостому человеку — отдельную квартиру предоставили, — не скрыл удивления Ким. — Или это — кооперативная?

— Не совсем так, — снова усмехнулся Рудольф. — Он был женат почти два года. Но жена — ее звали Аленой — не поняла и не оценила поэтической натуры супруга, ушла обратно к мамочке… И теперь он снова свободен, как птица, окружен сочувствием, восхищением и бережной любовью, как редкий дар природы, занесенный в «Красную книгу»…

«А не Света ли была причиной того, что Максим разошелся с женой?» — вновь охватили Кима недавние терзания.

Этот ненастный вечер, как на грех, слишком соответствовал тому, что коми называют «юан лун».

Неожиданно заявился общий друг Максима и Рудольфа — тоже зашел узнать, не вернулся ли тот из командировки. У товарища, как выяснилось, был день рождения. И Киму с Рудольфом пришлось отправиться в ближайший «Гастроном».

Ким встал в длинный хвост у кассы. Уже был час перед самым закрытием магазина, покупатели суетливы и взвинчены, то и дело возникали перебранки, споры — «а ты тут не стоял!.. Куда лезешь без очереди?»

Рудольф сцепился с каким-то мужиком, позвал на помощь Кима.

Ким мягко, однако уверенно оттеснил от кассы настырного дядьку. Еще и сказал ему в назидание:

— Лезть без очереди — неуважение к обществу.

Этим дяденькой был Пантелеймон Михайлович Кызродев. Он, в отличие от Кима, тотчас узнал его. Мгновенно вспомнились душевная боль и стыд, испытанные на собрании в заводском клубе, даже пришли на память слова, произнесенные этим молодцем: «Если родился человеком, почаще спрашивай себя, как надо жить…»

И вот сейчас именно этот парень — из тех, которых называют «правильными» и ставят в пример остальным, — именно он, нагло оттолкнул его от кассы.

С трудом подавляя бешенство, клокочущее в душе, но уже предчувствуя возможность мести, Кызродев вышел на улицу и стал дожидаться, когда появятся Ким и его приятель.

«Вот, бутылку купили, праведники… — думал он. — Вряд ли подвернется лучший случай».

Оказавшись снова на улице, парни громко разговаривали, смеялись. Особенно был весел и словоохотлив тот, что поменьше ростом, в очках.

Кызродев обогнал их, преградил путь, сказал непререкаемым и строгим тоном:

— А ну, гуляки, пошли со мной!

— Куда это с тобой? Решил на троих сообразить? — расхохотался Рудольф. Он даже не опознал в Кызродеве того дядьку, с которым вышла стычка у кассы. — Нам, папаша, тебя не надо. Третий нас дома ждет…

— Я — сотрудник милиции. Вы шумите, нарушаете порядок, задеваете граждан. Прошу следовать за мной.

Пантелеймон Михайлович решительно подхватил их обоих под руки и потащил в сторону.

— Куда за вами? Нам до дому — два шага… Пустите!

— Конечно, два шага — до ближайшей подворотни: там и разопьете бутылку, что из кармана торчит… а это категорически запрещено: распивать спиртные напитки на улице и в общественных местах!

— Кончайте свои басни! — рванулся Рудольф к Пантелеймону Михайловичу. — Я вас узнал: это вы лезли в кассу без очереди, а мы вас за ушко! Сами-то что покупать собирались — шоколадку? Проваливай, папаша, и не дури…

— Хватит разговоров! — прикрикнул Кызродев. — Шагом марш за мной, не то хуже будет…

— Никуда не пойдем, — Ким встал как вкопанный.

— Пойдешь! — взорвался Пантелеймон Михайлович и вцепился в рукав Кима, потащил.

Тот резко дернул плечом, вырываясь, — Кызродев поскользнулся, упал на колено, но по-прежнему мертвой хваткой держал его рукав.

Рудольф вдруг повернулся и кинулся наутек, стремясь поскорее укрыться в темноте.

Кызродев закричал: «На помощь!» Встал, попытался заломить руку Кима за спину, но тот опять резко выдернул, мимоходом задев губу Пантелеймона Михайловича, — тот охнул от боли и злости, вытер рукавом кровь. Ответил оплеухой.

На крик уже прибежали два милиционера и, как ни упирался Ким, поволокли его за угол…

У Пантелеймона Михайловича ныло колено, из лопнувшей губы сочилась кровь.

— Негодяй! — в ярости бранился он. — Ты на кого бросаешься? На представителей власти? Ну, погоди, голубок… А вы проследите, чтобы прежде всего у него отобрали документы, установили личность. И протокол о задержании не забудьте оформить.

Уже войдя в свой дом, Кызродев обнаружил на плаще, под мышкой, изрядную прореху. «Вот и еще улика! — подумал злорадно. — Ну, теперь ты узнаешь, где раки зимуют, добрый молодец!»

— О господи… — воскликнула Павла Васильевна при виде мужа. — И ты уж с кем-то подрался? Еще этого не хватало…

— Не твоего ума дело, — оборвал он, справился: — Валерий дома?

— Сидит. Он теперь по вечерам-то, слава богу, не больно шастает…

Пантелеймон Михайлович, не раздеваясь и не отерев с лица кровь, шумно вторгся в комнату сына. Валерий лежал на диване, прибаюкав у самого уха «Спидолу». Но, увидев отца, вскочил на ноги:

— Что случилось, батя?!

— Ничего отделали, а?.. Прямо волчья стая… Знаешь, кто это сделал? Дружок твой…

— Какой еще дружок? — оторопел Валерий. — Нет у меня никаких дружков. Я завязал с этим.

— А помнишь того, с механического завода, что помял тебе ребра…

У Валерия округлились глаза:

— Не может быть…

— Говорят тебе — он!

— Ким Котков? Да разве он знает тебя? Ты же тогда не выступал в клубе…

— Вот и хорошо, что не выступал и что он меня в лицо не знает. Когда нападают на знакомого человека — в этом хоть есть мотив, пахнет сведением счетов. А вот когда бросаются на первого попавшегося, как на меня, — это уже злостное хулиганство, это преступление посерьезней…

Сейчас Пантелеймону Михайловичу казалось, что все именно так и произошло в действительности, как он повествовал: что заводской парень не заупрямился, когда его потащили, а сам намеренно и злостно кинулся на него, пытаясь изувечить.

— Ну, и что же… что ты собираешься предпринять? — тихо спросил Валерий.

— Я ему, сукину сыну, покажу! Я его посажу за высокий забор с колючкой…

— Ох, боюсь, не дело ты затеваешь, Паня… — подала голос с порога Павла Васильевна.

— Тебя забыл спросить!

— Они ведь, парни эти с завода и девушка, что к нам приходила, из газеты… они-то ведь с Валерой обошлись по-доброму, милостиво, а могли тоже…

— Сказано тебе — не вмешивайся! — вскипел супруг. — Знай свое — ступай приготовь поесть. У меня со злости всегда аппетит разыгрывается, не знаю почему…

Когда мать вышла, Валерий спросил:

— А и впрямь, батя, что ты задумал?

— Я завтра же доложу начальству: так, мол, и так… Это тебе не шуточки — нападение, сопротивление. Потом передам дело в прокуратуру.

Про себя же еще подумал: «Может, хоть этот случай сдвинет с точки вопрос о присвоении мне звания подполковника…»

— Послушай, отец, а не смахивает ли это на месть?

— Что? Всякий бросается на представителя власти, а мы будем лялькаться? Какой же тогда авторитет будет у нашей милиции? Эдак преступники сядут нам на голову…

— Но Ким Котков, этот парень с механического… он вроде не похож на преступника. Ты не подумай, что я его защищаю — у меня на него свой зуб, но если разобраться справедливо…

— Разберемся. Вчера не был преступником, а сегодня им стал!

Пантелеймону Михайловичу понравилась эта формулировка, и ею он закончил разговор.

Ким не сразу понял, где находится, а потом лихорадочно и с усилием напрягал память, стараясь вспомнить случайную стычку с мужиком у кассы, продолжение ссоры на улице, милиционеров…

Что же теперь скажут о нем на заводе, что подумают друзья и знакомые? А Света? Как он посмотрит ей в глаза? Эта мысль ожгла, причинив нестерпимую боль.

Ему вернули все документы, кроме паспорта, и деньги, которые были при нем, — сто тридцать рублей.

Мелькнула надежда: «Кажется, сразу отпустят. Может быть, ничего страшного и не произошло…»

Но его отпустили не сразу, а повели в комнату дежурного по отделению милиции и велели посидеть, обождать, пока старший лейтенант освободится. Ким глянул на циферблат — три часа ночи.

Дежурный дотошно разбирался с виновниками ночных происшествий: это были заросший щетиной мужик с кровоточащей раной повыше виска; вокзальный воришка, пойманный с чужим чемоданом; мужчина и женщина, видимо супруги или сожители, — неряшливые, плюгавые, потемневшие, как головешки, от беспробудного пьянства.

«И ведь все это — люди!.. — подумал он с тоской. — Все родились когда-то для светлой жизни, для счастья… эта ночь собрала их вместе, как нечистоты в канаве… И я с ними вместе, эхма!»

Наконец дежурный обратился к нему:

— Ну что, насмотрелись на наших постояльцев?

— Досыта…

— Ну и как впечатление?

— Откровенно говоря, неважное.

— Вот как? Но ведь и вы, кажется, ступили на тот же путь…

— А не торопитесь ли вы с выводами? — вспыхнул Ким.

— Ну, ладно… — сказал дежурный сдержанно. — Сейчас можете идти домой, отдыхайте, а к десяти утра вернетесь за паспортом.

Ким натянул берет и вышел в предутреннюю мглу. Оглянулся на здание милиции, чтобы не забыть, в какую дверь следовало зайти снова.

На улице было безлюдье. Лишь милицейские патрульные машины с синими мигалками на крышах то и дело отъезжали и подъезжали к этим бессонным дверям.

Генка тоже не спал, еще и не ложился. Рассказал Киму, как искал его повсюду, нашел даже квартиру Максима, где Рудольф спал без задних ног, разбудил его, задал один-два вопроса — и все понял…

Было стыдно перед Генкой. Распространяться на эту тему не хотелось — да тот и не торопил с объяснениями. Ким улегся лицом к стенке, подумал:

«Всякое уже со мной случалось в жизни… но сегодня, наверно, случилось самое страшное…»

За ночь небо выплеснуло на землю всю мокрую хмарь и заголубело чисто; сияло солнце, прохладный ветерок овевал лицо. Хотелось распахнуть грудь и шагать, шагать, не останавливаясь, навстречу этой свежести…

А идти в милицию — ну, никак не хотелось. До десяти еще оставалось время, и он свернул в парк.

Деревья там были облеплены вороньём, горласто хлопочущим у гнезд. Берега Сысолы уже освободились от снега, однако сама река еще была скована толстым панцирем льда. А осенью будет наоборот: берега скроются под снегом, а река будет течь еще свободно. Природа мудра: всему отмерен свой срок и указан свой черед.

Над головой послышался громовой раскат. Гроза? Так рано?.. Ким запрокинул голову: в бездонное синее небо вонзался реактивный самолет, оставляя за собой четырехполосную белую гриву. Ким от души позавидовал пилотам этой машины: вот сидеть бы сейчас в их кабине, мчаться в голубую чистую бездну…

Вообще, в это утро он завидовал всем, у кого не было причин нести на душе ту тяжесть, которую нес он.

Может, наведаться в парикмахерскую — постричься, побриться, освежиться одеколоном и таким способом занять еще полчаса так медленно тянущегося времени?

Он попал в кресло к молоденькой и разбитной парикмахерше, которую соседка называла Зиной. Ее мягкие и теплые руки коснулись шеи Кима. Она сказала:

— Волосы у тебя ершистые, упрямые… неужто и характером таков?

— Иные считают, что такой.

— Ну ничего. Волосы мы сейчас усмирим, уложим, пригладим… А с характером как быть — не знаю, это уж не по моей специальности. А скулу где зашиб, красавчик? Или ты — спортсмен, боксер?

— Балуюсь иногда, сюда явился прямо с ринга…

— Оно и видно, — рассмеялась Зина.

Ровно в десять Ким был в отделении милиции. Дежурный отвел его в дальний кабинет, велел ждать.

Он сидел и терзался: «Паспорт сразу не вернули… ну, конечно… небось с той же целью у себя оставили, что и я Валеркин…»

В кабинет вошел мужчина в милицейской форме, бритоголовый, крупный, лет пятидесяти.

Ким взглянул — и обомлел: это был вчерашний дядька из очереди в «Гастрономе», с которым повздорили на улице, который позвал милиционеров, а те отвели его в вытрезвитель. Он посмотрел на парня строго, сказал натянуто:

— Что, герой, жив-здоров? Ну, так вот, познакомимся еще раз: я — майор милиции, следователь. Вчера ты совершил на меня нападение, избил — видишь, губа рассечена… и ногу я ушиб, когда падал…

В голосе майора было торжество, и глаза выдавали нетерпеливую радость от того, что преступник теперь никуда не денется от справедливого возмездия.

«Но ведь мне велели прийти за паспортом…» — горько недоумевал Ким.

Майор снял трубку телефона, набрал номер:

— Это партком механического завода? Здравствуйте, звонят из горотдела милиции. Тут вот сидит у меня один ваш товарищ — фамилия Котков…

Он долго и подробно рассказывал о вчерашнем происшествии, перевирая все так, что Ким не верил своим ушам.

Потом, положив трубку на рычаг, опять обратился к нему:

— О твоем деле я уже доложил своему начальству. Шутка ли — нападение на сотрудника милиции! Такое случается оч-чень редко, да…

— В таких случаях, кажется, говорят, что несколько сгущены краски… но я скажу прямее: вы все врете! И по телефону, и сейчас… — ответил Ким. — Никто на вас не нападал и не набрасывался. Вы не были при исполнении служебных обязанностей, были в штатском, сами нарушали порядок — лезли без очереди… Еще вопрос: кого следовало доставить в милицию?

— Можешь плести что угодно, — прихмурился майор. — Но мы к делу подошьем еще и клевету на работника милиции, намеренное оскорбление… запротоколируем и это!

— Мне лично милиция никогда и никакого зла не причиняла, — сказал Ким, стараясь быть предельно спокойным и собранным. — С какой стати я стану нападать на нее? Клеветать?.. Нет, я пока что в здравом уме.

— Об уме надо было помнить вчера, — отрезал Пантелеймон Михайлович Кызродев. — Мы отпускаем тебя. Но учти: дело уже возбуждено…

Киму вернули паспорт, а также виновницу всех бед — бутылку.

Принес ее домой, поставил на стол.

Генка, прибежавший в обеденный перерыв узнать, что там и как с милицией, — ни слова не говоря, взял эту бутылку, вынес во двор и разбил о край мусорного контейнера.

Голову Кима сверлили мысли — одна мучительней другой. «Может, сходить в горком комсомола? Объясниться, сказать: поверьте, товарищи, ничего, мол, такого я не совершил, а вот грозятся тюрьмой… Нет, никуда не пойду… Что скажет Света, когда обо всем узнает?.. что подумают обо мне родители, если им сообщат? Особенно младший брат, который служит на границе. Ведь они верят в меня, в мою честность и совестливость… Может, напрасно я приехал в город? Родился в лесу — в лесу бы мне и жить…»

Стыдно было идти на работу: ведь наверняка там все уже знали о случившемся. Вот ведь какая странность: ты остался таким же человеком, что и раньше, но с тобой произошло нечто нелепое, непредвиденное — и уже люди смотрят на тебя совсем другими глазами… Особенно мучил стыд перед Юром: вот тебе и наставник…

До начала смены Ким рассказал своим товарищам обо всем, что стряслось.

— Вот вам честное слово, за которым моя рабочая честь: с моей стороны не было никакого хулиганства, но не мог я стерпеть, что делают из меня без вины виноватого, тащат в милицию ни за что ни про что…

— Ну, положим, выпивши ты был, а это уже… — вздохнул Анатолий. — Вот, братцы, что творит с нами эта злодейка с наклейкой!

Юр был растерян до крайности, но смотрел на Кима преданно и открыто.

— Так, подведем предварительные итоги… — сказал Геннадий Игнатов. — Совершенно ясно, что поведение нашего товарища, Кима Коткова, вряд ли заслуживает похвалы. Это факт…. Однако есть достаточные основания подозревать, что и с ним обошлись не по справедливости, кому-то понадобилось непременно его ошельмовать, замарать напраслиной, клеветой… Ну, нет, мы не позволим топить своего товарища! Разберемся.

Потом началась смена, пошла работа, и было уже не до разговоров.

А возвращаясь с обеда, Ким встретился в цеховом переходе с Вилем Николаевичем, секретарем парткома завода. Тот не прошел мимо, остановился, подал руку.

— Как же ты так — угодил в историю, а, Котков? Ведь мы тебя в партию собирались рекомендовать. Помнишь наш разговор?

— Помню. И даже то помню, что сомневался тогда: не рано ли мне еще…

Парторг потер ладонью лоб в явном огорчении, вздохнул:

— Да, ситуация… не ожидал… ну, будь здоров. — И повторил то же, что и Гена Игнатов: — Разберемся.

Он слыл человеком душевным, секретарь парткома, да было ли у него достаточно времени, чтобы разбираться с каждым — ведь рабочих на заводе много.

«Все пошло прахом… — думал Ким, пока руки его были заняты привычным делом. — Как теперь с вечерней школой? Ведь уже и экзамены на носу… А мечта об институте? Прости-прощай?.. Вот так: один злосчастный вечер — и все планы спутаны, вся жизнь пошла наперекосяк…»

Нестерпимо длинным показался Киму этот день. Горькие мысли, словно изжога, терзали душу. Едва дождался конца смены, постоял, зажмурив глаза, под горячим душем и, никого не дожидаясь в попутчики, ушмыгнул домой — спрятаться от разговоров, от глаз людских, остаться наедине со своей бедой.

Но не тут-то было.

В дверь постучали коротко. Он отозвался, поспешно натягивая через голову спортивную фуфайку.

Вошла Светлана. Кивнула ему, села на стул в дальнем углу.

Признаться, именно ее, Светлану Туробову — сколь бы ни была она ему теперь дорога, — меньше всего хотелось видеть Киму. У него было ощущение, что он обманул ее — и не по какой-нибудь малости, а обманул в самом большом и главном.

— Ну, братцы-кролики, с вами, я погляжу, не соскучишься! — сказала она с нарочитым оживлением. — Преподнесли сюрприз…

Почему-то она употребляла множественное число, будто не о нем конкретно и лично шла речь, а о некоем собирательном явлении.

— А что?.. Разве не находка для журналиста?.. — Ким одарил ее жалкой, вымученной улыбкой. — Жизненный конфликт во всей своей остроте. Ничего не надо выдумывать, высасывать из пальца: бери бумагу и излагай, как есть — молодым читателям в поучение… Хорошо хоть, что ты не успела еще написать ту статью, эта будет занятней… а что, если обе вместе — с продолжением?

— Вот я сейчас возьму эту штуку, — Светлана тронула висящий на стене эспандер, — и отхлещу тебя пониже пояса… Потому что другого способа изъявить свои мысли и чувства пока не нахожу! — она прикусила губу, в глазах появились слезы.

— Отхлестать бы надо… — вздохнул Ким.

— Когда мне Максим рассказал об этом по телефону, я в ужас пришла. Ты хоть понимаешь, что натворил?!

— Я-то понимаю. Вот только не знаю, найдется ли человек, который захочет понять всю подоплеку этой истории, разобраться в ней без ахов и охов, а по существу… Я сам знаю, в чем виноват. Но ведь меня тянут к ответу за вину, которой на мне нет!

— Да кто же теперь поверит тебе. Водку в стекляшке дули? Дули…

— А вот ты… ты тоже мне не поверишь? — пылко и требовательно спросил Ким.

Взгляды их встретились, и был в их скрещении какой-то разряд, после которого голос девушки изменился:

— Что толку в моей вере…

— А мне больше ничего и не надо! Остальное — приложится…

На минутку воцарилось молчание, потом Светлана сказала:

— Да, послушай… ты что же, не узнал этого человека на улице?

— А откуда мне его знать?

— Но ведь это же Кызродев, Пантелеймон Михайлович Кызродев — отец Валерия Кызродева.

— Не может быть!.. — только и выдохнул Ким. — Час от часу не легче.

— Как ты мог не узнать его, не понять всей опасности этой встречи…

— Я с ним не был знаком, а тогда, на собрании, он не выступал — предпочел не высовываться.

— Пожалуй… Ну, и как ты теперь считаешь — может ли повлиять на дальнейший ход событий то обстоятельство, что это был именно Кызродев? Это облегчит ситуацию… или наоборот?

— Пока не знаю, — ответил глухо Ким. — Пока мне даже безразлично — облегчает или отягчает. Зато я теперь хоть сам что-то начал понимать. Не терплю явлений беспричинных — от них в душе какая-то противная покорность рождается… А тут причина наконец-то проглянулась. Ну, нет, мы еще повоюем!.. — Он поднял глаза, в которых мутная унылость сменилась вдруг металлическим жестким блеском. — А ты… почему ты опять плачешь? Светлана, да куда же ты… постой…

Когда она выбежала из комнаты общежития, единственным желанием было: скорее добраться домой и там наплакаться всласть. А еще — плюнуть на эту неблагодарную и тяжкую профессию газетчика, может быть и вообще расстаться со специальностью словесника — что ж, бывают ошибки в выборе! — и наняться на какую-нибудь работу, которая приносит только пользу и дарит безусловную радость: скажем, пойти работать в питомник, выращивать цветы, ягодники, стелющиеся северные яблоньки — и умиротворенно радоваться плодам своих рук.

«Вот напасть! — злилась и горевала Светлана. — И кто меня уверил, что я в состоянии разбираться в загадках человеческой души, в сложностях общественных отношений? Сумку попытались отнять — вот и творческий импульс… А какого молодца выбрала в герои! Спаситель — благодетель, светлая личность… а он-то и смешал мне все карты. Весь сюжет очерка перевернул шиворот-навыворот… Ох уж эти мужчины, ненадежный и каверзный народец!»

Но, вопреки намерениям, она пошла не к себе домой, а к Рудольфу и Кате. Сказав несколько утешительных слов расстроенной подруге, уединилась с коллегой, потребовала подробных объяснений.

— Да-а, — почесал тот в затылке, — здорово же мы обмыли рацпредложение Кима…

— Здорово, куда здоровее… Но почему вместе с Кимом не попал в вытрезвитель и ты? — спросила напрямик она. — Не то чтобы я тебе зла хотела, но все же… почему ты бросил товарища одного?

— Не помню, Светочка, ей-богу… — старался разжалобить ее Рудольф.

— Значит, ничего не помнишь? Но дать деру все-таки сообразил!

— В таких случаях не голова, а ноги соображают, куда им лучше нестись…

— Но попробуй восстановить в памяти, как было дело: если бы ты не убежал, тебя тоже забрали бы в милицию? За что именно?

Рудольф задумался, потом сказал:

— Понимаешь ли, Светик, у меня сложилось впечатление, что этот разъяренный мужик вязался не к нам обоим, а именно к Киму — будто на него зуб имел… Собственно, я потому и пустился наутек, что понял: ко мне у него никаких особых претензий… Сознаю и раскаиваюсь, что поступок малодушный, но это я теперь сознаю, а тогда не сознавал — ноги сами думали…

— Хорош гусь!

Утром она направилась в горотдел милиции.

Капитан Петухов, участвовавший в разборе дела о несовершеннолетних хулиганах, уже знал о случившемся. Причем знал он об этом со слов Пантелеймона Михайловича Кызродева.

— А вы не допускаете, что эта версия может оказаться… ну, несколько пристрастной? — спросила она.

— Видите ли, протокол составлен по всей форме. Дело доложено начальству. Есть распоряжение передать его в прокуратуру.

— И по этому делу человека могут посадить?

— Могут, — подтвердил, отведя взгляд, Петухов.

— Я бы хотела поговорить с вашим начальником, полковником… Михаилом Андреевичем. Он меня знает, мы беседовали недавно…

— Полковник только завтра вернется из служебной командировки.

— Значит, завтра… Ну, а вы сами, Григорий Николаевич, верите в то, что произошло? Точней — у вас нет никаких сомнений по поводу того, что для Кызродева столь быстро представился удобный случай расправиться с рабочим парнем, схватившим его кровного сына на ночном разбое?

— Не скрою: несколько озадачен… и сам нахожусь в ситуации довольно сложной, поскольку давал о Коткове очень лестную характеристику, когда мы готовились к общественному суду…

— И не согрешили против истины, уверяю вас.

— Любопытно было бы узнать, как относятся на заводе к случившемуся с Котковым, — сказал Петухов, в тоне его была крайняя осторожность, скорей намек, чем совет.

— Я обязательно пойду на завод. Мне очень горько, что затея с моим очерком продолжилась так неожиданно и нелепо… но тем более я теперь чувствую себя в ответе за все и за всех его героев! — твердо сказала Светлана. — Григорий Николаевич, извините, но я позволю себе еще один вопрос… а есть ли какие-нибудь причины, ну, скажем, инструкции, которые не позволяют… короче говоря я бы хотела, чтобы вы побывали на заводе вместе со мной. Это возможно?

— Да. Поскольку я сам улавливаю в случае с Котковым продолжение того дела, которым мы занимались прежде вместе с вами. Знаете, вообще, наша милицейская работа характерна тем, что почти никогда не позволяет поставить на деле последнюю точку: ведь жизнь продолжается, и судьба любого человека тоже имеет продолжение — хорошее или плохое…

— Мне очень приятно слышать то, что вы говорите, Григорий Николаевич. Знаете, я так и представляла себе вашу работу — на уровне человековедения. Нет, я не шучу, иначе и не обращалась бы в милицию… ну, тогда. И теперь тоже. — Она помолчала, нахмурив брови. — Но все ли из ваших сослуживцев так же, как вы, уважают свою профессию?

— Не знаю, за всех отвечать не берусь, — капитан, несомненно, догадался, кого имеет в виду посетительница, и намеренно ушел от прямого ответа.

Прежде всего следовало зайти к секретарю парткома механического завода, с которым Света уже была знакома.

Этот коренастый, чуть полноватый, но подвижный светловолосый человек, говорили, раньше работал в обкоме партии. На завод попросился сам. При первой встрече Светлана, пользуясь правом журналиста, задала вопрос Вилю Николаевичу: почему он это сделал? «Люблю, когда вокруг бурлит народ. Привык, наверное, еще с тех пор, когда сам работал на производстве, был комсомольским заводилой…» — ответил он, широко улыбаясь.

Сегодня предстояло задавать совсем другие вопросы, которые ни ей, ни собеседнику, ни капитану Петухову не могли доставить радости.

— Знаю, знаю… — сказал Виль Николаевич, едва посетители заикнулись о причине визита. — Мне уже звонили из милиции. Поверите ли, будто током дернуло… Чтобы Ким Котков натворил такое! Ведь мы его собирались в партию принимать… Да если уж на то пошло, мне просто дорог этот парень — я искренне любил его!

— Интересно — за что? — ухватилась Светлана за это признание.

— За что?.. Да хотя бы за то, что человек он окрыленный. Не зарывается носом в землю, в мелочные интересы и заботы, как некоторые, а тянется вверх, к свету! Ну, как бы получше вам объяснить… Он всем своим складом человек ясный, солнечный! Сердце его жаждет настоящей жизни — деятельной, страстной. Еще с комсомола верю в таких… К тому же — и руки у него золотые, — Виль Николаевич не скрывал волнения. — Или возьмите недавние события: разве человек, живущий, как крот, решился бы, не задумываясь, броситься на защиту девушки от целой оравы хулиганья — вас защищать, Светлана Николаевна? И парнишку вон этого, Юра, взял в свою бригаду, чтобы уберечь его от дурной компании. Мастер сперва и близко подпускать не хотел Юркина — мне, мол, план выполнять надо, а не шпану нянчить. Так они — Ким и Геннадий Игнатов — ко мне пришли: «Это дело государственной важности — такого паренька поставить на ноги…»

— Я не знала, что пришлось обращаться к вам по этому поводу, — удивилась Света.

— В том-то и дело, что пришлось! Работает теперь парнишка.

— Виль Николаевич, — подал голос молчавший пока Петухов, — если бы вы были народным судьей и вам, предположим, выпал долг принимать решение по делу Коткова, — каков был бы этот приговор?

— Приговор? — парторг задумался. — Я бы сбегал в ближний лесок, срезал там гибкую смородиновую хворостину — да и жучил бы его, дурака, пока та хворостина не измочалилась… Вот бы каков был мой приговор!

— М-да… но я что-то не припомню подобного казуса в нашей судебной практике, — усмехнулся капитан.

В цехе, где работал Ким, Света бывала и раньше. И когда попала сюда впервые, испугалась даже, словно очутилась вдруг в чреве гигантского мотора, полного скрежета и гула, — и сама себе показалась совсем маленькой и беспомощной.

Это было огромное помещение, где царил металл. Он холодно сверкал гладкими щеками поршней и крутыми изломами коленчатых валов; он плелся кружевом распределительных систем, нависал тяжестью блоков и кранов; он издавал звон и даже пел, перемещаясь со станка на станок, из одних рук в другие, покуда не оборачивался наконец мощным тракторным двигателем…

С одним из людей, владеющих этим металлом, неожиданно скрестились ее пути. И вот забота об этом человеке вновь привела ее сюда, в цех…

Вместе с капитаном Петуховым они подошли к пожилому слесарю, назвавшемуся коротко Петровичем — меня, мол, все так зовут. Спросили, что думает о Киме.

— Котков?! — вскипел он, не дождавшись даже конца вопроса. — Да вы хоть знаете, что он натворил? Позор! Гнать надо таких, гнать в шею… Когда меня самого разбирали в цехе за прогул, он из себя праведника корчил — принципиальный больно! В чужом глазу, как говорится, соринку видит, а в своем…

Заслышав эту речь, подошла девушка, сама представилась: Роза Ладанова, комсорг.

— А сильно тебя, Петрович, проняла критика! На дольше бы хватило… — сказала она. — А что касается Кима Коткова… когда я думаю о нем, мне вспоминается диспут в заводском клубе на тему «Герой нашего времени», проводили мы зимой, а комсомольцы до сих пор обсуждают и спорят об этом. Доклад поручили Киму — ждали, ну вот, как обычно, перепишет страничку оттуда, страничку отсюда… а он — всё будто из самого сердца! Сразу видно стало, что человек и сам задумывается — каким нужно быть. Кто вправе нынче считаться героем своего времени? И не то что он себя выставлял в такие герои, предлагал свою кандидатуру — нет, за такое бахвальство у нас бы на смех подняли, заклевали шуточками… А тут слушали, замерев: потому что поняли — он всерьез думает над этим, мыслит… Правильный парень. В обиду его не дадим.

Молодая лаборантка со смазливым личиком только фыркнула сердито, заслышав имя.

— Котков? Знаю, как не знать… Больно высоко себя ставит, никого вокруг не замечает… Проштрафился? Ну, и поделом, если накажут, собьют спесь…

— Видите, Светлана Николаевна, и среди чувствительного пола встречаются жестокие сердца, — рассмеялся, отойдя, капитан Петухов. — Крепко же он досадил этой красавице…

— Вы так думаете? — насторожилась она.

Следующий разговор был со старым фрезеровщиком Мусановым. Пригладив на темени поредевшие волосы, он сказал:

— Раньше я Коткова близко не знал, только по работе. Но после того случая… ну, когда вышла схватка с хулиганами, которых обсуждали в клубе, — тут он для меня по-новому открылся. И хоть здесь, хоть где в ином месте заявлю одно: не может совершить дурного поступка такой смелый, такой чуткий к чужой беде человек. Не может — и все!

— Ну, не скажи, — возразил мастер Кузовкин, возникший вдруг рядом. — Этого следовало ожидать. Они с бригадиром Игнатовым вечно лезут в спор с руководящим звеном — например, со мной. То одно их не устраивает, то другое… Что же это за дисциплина? Вот и пожалуйста: сперва с мастером пререкается, а потом с милицией… Нету дыма без огня!

Светлана и Петухов хотели подойти и к ребятам из бригады Игнатова. Но потом решили, что не надо — уж те наперед ясно, что скажут.

Лишь издали понаблюдали, как сноровисто работали парни подле двух сияющих гладким металлом и свежей смазкой двигателей. Лешка, Анатолий и Юр — все в одинаковых комбинезонах и беретах — скрепляли крупными болтами картер и блоки. А Гена с Кимом колдовали над газораспределительной системой, соединяли топливный насос. Двигатели были огромны, в человеческий рост, и даже с виду неимоверно тяжелы.

Однако в многолюдной толпе, повалившей из заводских ворот после конца смены, Светлана и Петухов случайно оказались невдалеке от идущих рядом Геннадия Игнатова и Кима Коткова. Глаза Кима, встретясь с ее глазами, дрогнули в смущенном удивлении, а потом на его лице появилась улыбка — горькая и тусклая. Он прибавил шагу, вырвался вперед, а Гена прибился к ним, пошел рядом:

— Ну, вот что. Если Кима оторвут от нас… я имею в виду бригаду… пользы от этого не будет никому — ни бригаде, ни ему лично, ни обществу — железно говорю… — Было ясно, что человек высказывает мнение, уже давно выношенное. — Я многих людей на заводе знаю, уважаю, считаю своими друзьями… Но если бы мне довелось выбирать, с кем идти в разведку, я, не раздумывая, выбрал бы Кима. Ясно?..

Он умолк, захлебнувшись порывом встречного ветра.

Светлана вспомнила, как утром отец предрекал, что именно этот, сегодняшний, напористый ветер сломит на реках лед и откроет воды.

Давно уже Юр не участвовал в праздничных майских демонстрациях — со времени учебы в школе. Да что говорить: в последние годы из его сердца вообще стало исчезать какое-либо ощущение праздника…

А вот нынче с новой силой захлестнуло душу это кипучее весеннее торжество. Он шагал в осененной кумачовыми полотнищами, ярко разукрашенной заводской колонне, держа в руках древко с большим красным маком, сделанным так искусно — ну, как живой. Колонна поравнялась с трибуной на площади, оттуда в мегафон раздался приветственный клич:

— Слава советскому рабочему классу!

И, вместе со всеми, Юр кричал в ответ «Ура-а!..»

Потом, когда возвращался домой, его не покидало это радостное возбуждение. Ему захотелось тотчас сесть за стол, взять конверт и бумагу, поделиться впечатлениями своей обновленной жизни с матерью, написать ей, что работает теперь на заводе, где делают могучие дизели, что у него появились новые и надежные друзья; что бригадир Геннадий Игнатов и его личный наставник Ким Котков — головастые ребята, рационализаторы, почти изобретатели… Но тут настроение Юра омрачилось: опять вспомнил все, что стряслось с Кимом, беспокойство овладело им.

— Эй, Юрка, салют! Никак ты с демонстрации топаешь? — Валерий Кызродев кивнул на бумажный мак, который Юр решил отнести в подарок своей бабке. — Надо же — и тебя допустили в ряды… Ну, дела!

Рядом с Валеркой переминался с ноги на ногу и другой приятель былых времен — Габэ, который намекнул:

— А праздник не мешало бы и отметить! Заодно — такую приятную встречу, ведь давненько не виделись… — Из внутреннего кармана его куртки торчало горлышко бутылки. — Пошли к тебе, Юрка?

Юр заколебался, но в голове его вдруг мгновенно сложился некий план — и он согласился, охотно и решительно.

Дома притащил на стол большой черинянь, пирог с рыбой.

— Вот, прошу отведать, дорогие гости… Бабуля моя нарыбачила в «Гастрономе», испекла к празднику… Жаль самой нет дома, ушла к подружке. Ну, да ладно, обойдемся как-нибудь своими силами.

Выпили по случаю праздника, закусили рыбником. Сами же позыркивали друг на друга в некоторой настороженности: будто проверяя, цела ли еще былая дружба, остались ли меж ними те нити, которые прочно связывали их раньше.

— Значит, вкалываешь на заводе? Гайки крутишь? — спросил Валерий.

— Делаю, что укажут: и гайки кручу, и болты верчу…

— Ну и как — нравится?

— А что, подходяще. Между прочим, при моем непосредственном участии уже пять дизелей собрали…

— Ты так сияешь, что можно подумать: тебе и вправду эта работа — сплошное удовольствие, кайф…

— Работа — это прежде всего работа, а не удовольствие, — солидно изрек Юр. — Но она мне определенно по сердцу, врать не буду.

— Ничего, скоро надоест! — усмехнулся Валерий. — Я-то тебя знаю. Ведь в цеху — не на сплавном рейде — тут каждая минута на учете. Не хватит у тебя пороху тянуть лямку, терпелки перетрутся, захочется воли…

Губы Юра сжались упрямо:

— Захочется или нет, но работать буду честно. — И с удовольствием повторил любимое присловие своего бригадира: — Железно говорю.

— Не зарекайся… Вон один такой же передовик-ударник краснобайствовал с трибуны, учил, как жить, а сам-то и попался на уголовщине… — Валерий старался посильней уколоть Юра, попасть, как говорят знатоки каратэ и джиу-джитсу, в болевой узел.

Юр сразу подобрался: осуществление плана началось даже не по его инициативе — бывший приятель сам завел разговор на эту тему.

— Кого имеешь в виду — понял… Но учти, Валерка, в деле этом слишком много тумана. Подозрительного много…

— Какого еще тумана? Вот упекут твоего наставника в тюрьму — и весь туман рассеется, все будет яснее ясного… И тебе тоже, между прочим, станет понятней, с кем водиться, а кого сторониться.

— Я не верю, что Ким Котков в чем-нибудь виноват. Голову даю на отсечение…

— Уж не хочешь ли ты сказать, хмырь болотный, что мой отец возводит на него напраслину? Сажает журавля на дерево?

— Журавля не журавля, а утку — это точно!

— Вот я тебе сейчас смажу по уху, так сам закрякаешь вроде утки… — вскочил Валерий.

— Ну-ну, не лезь как тесто из квашни! — остерег Юр.

Глаза их встретились — давно знакомые и будто вовсе незнакомые.

— Ты лучше сам прикинь… — миролюбиво продолжил Юр. — Если бы на месте Кима оказался кто-то другой, разве стал бы твой папаша затевать базар на всю округу? Не-ет, предпочел бы не вязаться, чтобы самому не влипнуть в уличный скандал… Но он засек, что перед ним парень, по вине которого пришлось коротать не одну бессонную ночь. Ему старая обида захлестнула глаза, всполошила душу. Он даже забыл о личной осторожности. И вот, пожалуйста, устроил кино, детектив, четыре серии… да вот только неясно еще, что в последней серии будет — кто окажется прав, а кто виноват?

— Ты что болтаешь! Мой батя — честный человек. Он исполняет свой долг…

— Долг, говоришь? Притом с каким рвением… Ну, а что же он тогда, зимою, не посадил нас всех, когда мы сами накололись? Ведь на пару статей вполне потянуло бы…

— Я, между прочим, милицию не трогал! — крикнул Валерий.

— Да подвернись только случай — ты бы для того, чтоб спасти свою шкуру, кого угодно пришил, не только что дружинника или милицию…

— Ладно вам петушиться, — вмешался в спор Габэ. — Ведь праздник…

— А ты, Габэ, веришь в эти сказки? — тотчас переключился на него Юр.

— Я? Нет, не верю ни черта… — осклабился Габэ. — И больше того: я уверен, что Валеркин отец нарочно состряпал дельце… Ну, а нам-то что за печаль? Пускай сажает. Пускай этот Котков других арестантов поучит моральному кодексу — а они его быстро загонят в парашу…

— Так что же, выходит, вас даже не тронет, что человека посадят безвинно? — На лице Юра от гнева и омерзения не осталось и кровинки. — И это после того, что он нас же спас от решетки… Да где же ваша совесть?

— Мы что? Нас не спросят… — махнул рукой Габэ.

— А если не ждать, покуда спросят, — самим сказать? — загорячился Юр. — Давайте будем людьми — отплатим добром за добро. Пойдем все вместе к Валеркиному отцу, попросим его! Или сходим в милицию к начальству повыше — докажем, что напраслина…

— Ополоумел ты, что ли? — окрысился Габэ. — Да какой же дурак по своей воле станет соваться в милицию… Я лично не стану.

— И я не стану. Чего я там не видел? — Валерий притворно нахмурил свои густые брови, радуясь, что Габэ так удачно положил конец зряшному разговору.

У Юра на глазах выступили слезы негодования:

— Эх вы… еще людьми называетесь! Да никакие вы не люди, а нелюди, отребье, подонки… Ну-ка, сейчас же выметайтесь из моего дома! И чтоб я ваших поганых рож никогда тут больше не видел…

Но Валерий и Габэ не торопились выполнять наказ хозяина. Переглянувшись, они вскочили рывком и набросились на Юра с двух сторон.

Он отбивался, как мог. Но двое одолели одного — сшибли на пол, начали пинать ногами. Юр лишь успел ткнуться ничком, прикрыть голову руками. А бывшие дружки зверели все больше…

Это было посреди бела дня, в весенний и светлый праздник 1-го Мая.

Внезапно раздался звонок. Габэ и Валерий заметались по комнате. Рванули балконную дверь, сорвав шпингалеты — она распахнулась, ветер загулял по квартире. Но тут был четвертый этаж, не сиганешь во двор, своей жизни жалко, это на чужую наплевать…

А звонок становился все требовательней, все тревожней.

Валерий Кызродев и Габэ на цыпочках подошли к двери, затаились, неслышно повернули колесико замка, рванули на себя и эту дверь — выскочили стремглав, загрохотали вниз по ступенькам лестницы, локтями загораживая лица, чтобы никто потом не опознал, ежели что…

Пришедшим был Гена Игнатов.

Он оторопел от неожиданности, потом, учуяв неладное, хотел погнаться за беглецами. Но тут услышал слабый стон в квартире и кинулся туда.

Лицо Юра было в крови.

— Вовремя поспел… — Он шевельнулся на полу и даже улыбнулся через силу. — Еще бы пару минут — и все…

— Что тут произошло? — Геннадий поднял парнишку с пола, усадил, осмотрел ссадины. Вынул платок из кармана. — Йод у вас найдется? Или хотя бы одеколон?

— В ванной, кажется, есть…

— Вот оказия! — присвистнул бригадир, возвращаясь и протирая лицо Юра влажным обжигающим платком. — Но я все же этих гавриков узнал… Зачем ты опять с ними водишься, зачем позвал в дом?

— Я высказал им все, что о них думаю, — ответил Юр.

— А им это не понравилось? Вижу, вижу… Ну, поганцы, ну, волки… — сцепив зубы, прошипел Игнатов. — Ладно. Теперь придется с ними поговорить иначе, коли добрых слов не понимают…

— Хорошо, что ты подоспел, — снова сказал Юр. И только тут сообразил, что, наверное, визит бригадира имел какую-то цель: не мог же он предвидеть, что тут случится вскоре после демонстрации. — А ты зачем пришел, Гена?

— Хотел позвать тебя на лодке покататься — открыть, так сказать, навигацию… Ну да ладно, в другой раз успеем. Мы еще поднимемся с тобою вверх по Вычегде, распрекрасные там есть места.

Для всех праздник, отдых, гулянье, семейный уютный сбор — для всех, и все же не для всех. Для милиции это время напряженной и будничной работы.

В конце дня полковник выслушал доклад о происшествиях в городе, просмотрел бумаги, подошел к широкому окну кабинета. Долго стоял, глядя сквозь затейливую вязь деревьев на широко разлившуюся Сысолу.

Вчера наведался к нему приезжий друг, когдатошний одноклассник в сельской школе. Теперь он — доктор технических наук, лауреат. Изобрел новый тепловоз для вывозки леса. И, кажется, полон удовлетворения и радости: дело жизни сделано.

А в его, полковника, жизни никаких счастливых изобретений не случилось и теперь наверняка уже не случится. Вся жизнь ушла на охоту за преступниками, на разгребание всяческой грязи, на распутывание узлов, которые горазд вязать порок…

Раздался стук в дверь, вошел капитан Петухов.

— О, и ты нынче дежуришь, Григорий Николаевич? — спросил полковник, пожимая ему руку. — У тебя что ко мне?

— Товарищ полковник… — Петухов провел ладонью по коротко стриженным волосам. — Помните, к вам приходила журналистка Туробова из «Юности Севера»?

— Ну как же, помню, — оживился полковник. — Ведь это я порекомендовал тебя ей в помощь, надеюсь, нет претензий ни с той, ни с другой стороны?

— Михаил Андреевич, там теперь такое заварилось… вы были в командировке и, наверное, еще не в курсе…

Капитан Петухов доложил о столкновении Пантелеймона Михайловича Кызродева с рабочим механическою завода Кимом Котковым.

Полковник, слушая, мрачнел. Потом сказал, барабаня пальцами по краешку стола:

— Ну, дела! Непостижимая последовательность, поразительное совпадение событий — прямо игра судьбы… А как же на это отреагировала журналистка?

— Признаться, она в отчаянии. Не до статьи ей теперь. Бегает, хлопочет за парня…

— А парень стоит ли этого?

— Пожалуй, да. Горяч, правда, не всегда умеет сдержать себя. Но на заводе его хвалят. И, если помните, мы даже размышляли, а не предложить ли ему перейти на службу в органы милиции…

— Совсем неожиданный поворот. А что, майор Кызродев настроен решительно?

— Да. Дело уже в прокуратуре.

— Вот даже как, — вздохнул полковник и отвел глаза к окну.

— И это еще не все, Михаил Андреевич. Нам стало известно, что сегодня сын Кызродева со своим дружком избили паренька, прежде водившегося с их шайкой. Того, которого заводская бригада взяла под свое шефство, — и наставником у мальчонки Ким Котков. Избили основательно…

— Майор Кызродев знает об этом?

— Наверное, еще нет. Вряд ли сынок похвастался своим очередным подвигом.

— Хорош отпрыск… Вот как бывает: наказываем всяких оболтусов, а собственных детей иногда воспитать прилично не успеваем или не умеем… У тебя все, Григорий Николаевич? Тогда не смею задерживать, иди… Я займусь этим делом после праздника.

Майор Кызродев вошел, прищелкнул каблуками:

— Товарищ полковник, по вашему вызову явился!

Полковник поднялся ему навстречу, вышел из-за стола, протянул руку.

— Здравствуй, Пантелеймон Михайлович. Присядь…

Майор опустился в кресло, стрельнул взглядом, стараясь угадать, зачем зван.

— Как живется-работается?

— Спасибо, товарищ полковник, вроде бы все нормально.

— Супруга, Павла Васильевна, не хворает?

«Что-то уж очень издалека повел…» — душа Кызродева заворочалась в недобром предчувствии.

— Здорова, что ей сделается — двужильная баба. Бабы — они покрепче нас, да…

Михаил Андреевич покосился на массивного майора. Да, тоже не былинка… Сколько же лет он знает Кызродева? Давно, еще с тех пор, когда тот работал в колонии — однажды довелось инспектировать. С грехом пополам осилил программу вечерней школы — пришлось, конечно, попыхтеть, но понимал, что без образования теперь далеко не шагнешь по служебной лестнице. А иной специальности — кроме следственной практики — у него не было и нет. Трудный случай, хотя и не единственный в своем роде.

— Доложили мне, Пантелеймон Михайлович, что на тебя было совершено нападение — будто бы прямо на улице, так? Верно говорят: улица полна неожиданностей… И кто бы мог подумать, что молодой парень, да еще комсомолец, решится напасть среди бела дня на работника милиции?

— Да-да. Совсем распустились. Оберегаешь их покой, воспитываешь, работаешь, не зная продыху ни днем, ни ночью, а они… Поднять руку на милицию! На человека в майорских погонах!

— Значит ты был в форме, Пантелеймон Михайлович?

— Да… то есть, я сейчас не помню… это уже вечером было, после работы. Завернул я в магазин, подошел к кассе…

— Говорят, ты потеснил очередь, предъявил какие-то особые права. Ну, конечно, милицейская форма производит впечатление…

— Нет же! — замахал руками Кызродев. — Теперь я точно вспомнил, что уже побывал дома, переоделся в штатское, а потом отправился в «Гастроном». Зачем же выставляться в служебном…

— Погоди, майор. Тут пока возникает неувязочка с твоим рапортом и с теми бумагами, которые ушли в прокуратуру. Там везде указано, что гражданин Котков совершил на тебя нападение, зная о том, что ты — работник милиции. Откуда же ему было знать?

— Может быть, запомнил по собранию в заводском клубе? Хотя, правда, я и там был в штатском…

— А ты что — выступал на этом собрании?

— Я? Нет… Это он, Котков, выступал там с высокой трибуны, красивые слова говорил… Как же, помню… только слова у него разошлись с делом, с личным поведением.

— Снова неувязочка, Пантелеймон Михайлович. — Полковник откинулся к спинке стула. — Теперь получается, что не он тебя узнал, а ты его… Может быть, парень и вовсе тебя не мог узнать — ни в форме, ни без формы, потому что ни разу тебя не видел?

— Это уже предположения и частности, — насупился Кызродев. — А раз преступление совершено — надо держать ответ. По закону.

— Значит, судить будем Коткова?

— Непременно. И — как суд решит… Может, отбудет наказание — поумнеет, начнет соображать, на кого лезть, а перед кем в сторонку отойти…

— Вот ты сказал: «отбудет наказание», — полковник быстро наклонился к собеседнику. — А почему же ты, майор, опережаешь решение суда? А что, если суд не сочтет его виновным? Или дело даже не дойдет до суда: прокуратура завернет нам его ввиду зыбкости материала, неосновательности улик, противоречий… Ты вот сам посуди, Пантелеймон Михайлович, сколько мы сейчас в коротком разговоре обнаружили неточностей: ты был не в форме, Котков тебя в лицо не знает, о том, что ты работник милиции, не имел понятия… А ведь в прокуратуре и суде со всем этим дотошней разберутся, чем мы с тобой… И тогда возникнет вопрос: а был ли сам факт нападения?

— Товарищ полковник, выходит, вы берете под сомнение меня… мое…

Лицо Кызродева багровело от обиды и негодования, пухлые пальцы бегали по поручням кресла, будто бы не находя, за что зацепиться, на что опереться.

— Это не я беру под сомнение, Пантелеймон Михайлович, — полковник смотрел на него прямо и пристально. — Это я пытаюсь представить себе, какие сомнения могут возникнуть в прокуратуре и у состава суда. Меня не может не беспокоить перспектива возвращения дела, как необоснованного. Или того хуже: ведь прокуратура имеет право возбудить ответный иск — о необоснованном задержании, о попытке оклеветать честного человека, о попытке воспользоваться служебным положением и свести с ним счеты…

Теперь щеки Пантелеймона Михайловича заливала нездоровая бледность. Он набычился, едва выговорил:

— Это как же понимать, товарищ полковник? Какие могут быть у меня счеты с этим парнем…

— Но ведь я опять отталкиваюсь от твоих же речей, Пантелеймон Михайлович, которые только что слышал. Вот ты мне рассказывал, как Котков красовался на трибуне в заводском клубе, витийствовал, красивые слова говорил… Но что тебя лично привело в этот зал? Пустое любопытство? Обывательский интерес?.. Не-ет, оказывается, в этом клубе шел общественный суд над шайкой юнцов, повадившихся грабить прохожих в ночных закоулках. И среди этих юнцов был некий Валерий Кызродев… однофамилец твой, что ли?

«Капитан Петухов… этот петух чертов… обо всем успел доложить!» — пронеслась догадка в голове Пантелеймона Михайловича. Вслух же он произнес как можно спокойней и официальней:

— Товарищ полковник, я не вижу никакой конкретной связи между одним делом и другим. Всему свой черед, всему свой ход…

Полковник с интересом вглядывался в лицо собеседника. «Неужели играет? Или искренне убежден в том, что никто не поймет его затеи?»

— Да, чуть было не запамятовал.. — сказал он. — Мне только что доложили о зверском избиении молодого рабочего Юркина из той же бригады, где наставником числился Ким Котков… в избиении участвовал некий Кызродев. Еще один однофамилец?

В кабинете воцарилась томительная пауза.

Потом Пантелеймон Михайлович тяжело поднялся, вытянул руки по швам, спросил глухо:

— Разрешите быть свободным, товарищ полковник?

— Свободны.

Кызродев долго сидел за своим письменным столом, опустив голову на сцепленные кулаки.

Потом вынул из ящика чистый лист бумаги, написал на нем крупным почерком: «РАПОРТ. В связи с достижением служебной выслуги, прошу…»

Но дальше рука замялась в нерешительности, строка потеряла разгон.

А так ли уж бесповоротно и безнадежно складываются обстоятельства? Да, теперь наверняка прокуратура вернет обратно дело Коткова, скорей всего сам горотдел отзовет его. Но что, если та же прокуратура предъявит встречный иск? Не зря ведь полковник сказал, что и такая возможность не исключена. Того и гляди, придется самому нести ответ. И тогда, значит, прости-прощай заработанная столькими годами службы пенсия? Нет уж, лучше самому уйти вовремя…

Пантелеймон Михайлович опять склонился над заявлением: «…в связи с достижением… прошу…»

Но весь его крутой нрав восставал против этого. Положишь такую бумагу на стол начальству — вернется уже с резолюцией, отказа в его просьбе наверняка не будет. Зачем же спешить? Авось пронесет. Вдруг еще раз повернется дело столь же неожиданно, однако уже в его, Кызродева, пользу?.. Жизнь — мудрая штука, она петляет извилисто и прихотливо, как лесная тропинка: того и гляди, собьешься с пути, заблудишься… Но и в городе, хоть тут и асфальт, заплутаться недолго. Вон как занесло в один ненастный день этого самого краснобая с механического завода, Кима Коткова, и еще вопрос, удастся ли ему вырваться из чащобы?.. А теперь лесной морок тянет куда-то в дебри, откуда и возврата нет, собственного сына, единственного наследника — и хоть он порядочный негодяй, лоботряс, а выручать надо: родная кровь…

Пантелеймон Михайлович скомкал заявление и бросил его в корзину.

Лодка неслась по бурой, как глина, воде Сысолы, обгоняя заблудшие пласты льда. Рокотал мотор «Москва», нос лодки разбрасывал буруны. Далеко позади осталась сквозная завесь тополей прибрежного парка, остались городские строения.

Николай Васильевич, сидевший за рулем, был возбужден и весел.

— Интересно, что подумывают сейчас утки? — спросил он. — Знают ли, какая напасть движется к ним?

— Поди уж, завещания строчат, — усмехнулся Ким.

Он глянул на ружья, сложенные вдоль борта — пять стволов зияли в ожидании работы. Потом его глаза коснулись блестящих резиновых сапог Светы. А поднять взгляд и не смел, соображая удрученно: «Если б знал, что и Света отправится на охоту, ни за что бы не поехал…»

Лучше бы, конечно, в этот выходной погожий день было выйти на реку с Генкой. Тогда не ощущал бы он скованности, незачем было бы следить за каждым своим движением, каждым вздохом.

Но, принеся Николаю Васильевичу старинные ножны, он пообещал составить ему компанию в первой весенней охоте — и теперь приходилось держать слово, как бы давно оно ни было сказано.

Вот и кончилась Сысола. Здесь, на подступах к городу, завершает она свой пятисоткилометровый путь, бросается в крепкие объятия другой реки, Вычегды, — и перестает быть Сысолой, утрачивает свое имя, как девушка меняет фамилию, выходя замуж.

Всякий раз, проплывая здесь, Ким испытывал волнение: он как бы оказывался свидетелем таинства этого слияния, соединения… А еще, быть может, оттого, что Сысола была его родной рекой. Далеко-далеко, в верховьях, в таежном поселке родился — и с тех пор, как помнил себя, знал и прохладные прозрачные воды Сысолы.

Река была уже свободна от льда. И за ее устьем, в вычегодских водах, левая сторона тоже была чистой, но справа — в излучине — еще плавали, грудились льдины.

Света сидела рядом с Кимом и, отвернувшись, молча смотрела на эти последыши бурного ледохода: обтерханные по краям, зеленоватые льдины, большие и крохотные, то остроконечные, как лемех плуга, то круглые наподобие крышек, которыми покрывают кадки. И чего только не несли они с собой, на себе! Бесхозные незачаленные лодки, сырые черные кострища, пустые ящики, коряги, следы санных полозьев… А на одной из льдин она увидела обглоданный голый череп, увенчанный ветвистыми рогами сохатого.

У Белого бора Николай Васильевич сбавил обороты мотора. Он решил пристать к берегу у избушки бакенщика, в том месте, где давно пересохшая старица образует тихое озеро — тыколу.

Но причалить оказалось не так уж просто. Льдины с визгливым скрипом царапали железные борта лодки, шуршали меж лопастей винта.

Едва успели заглушить мотор в покойной заводи и выйти из лодки, разминая затекшие ноги, как увидели вдруг: на середине реки, прямо в ледяную купель бултыхнулась утка.

— Ух, какая… — восхитилась Света и нагнулась к ружьям. — Давай-ка подберемся к ней вон на том челноке… — сказала заговорщицки Киму.

— Далековато, — засомневался он, хотя и сам уже загорелся азартом. — Все же ледоход еще не кончился…

— Трусишь? — напрямик спросила девушка.

Ким вспыхнул и, ни слова не говоря, схватил весло.

Светлана, вооружась двустволкой, шагнула в лодчонку, улеглась на носу, выставив дуло вперед. Ким сел на кормовое сиденье, начал медленно, но с силой грести.

— Осторожней, вы, молодежь! — крикнул Николай Васильевич им вслед, но удерживать не стал.

Утиная головка торчала среди ледяного крошева в сотне метров от берега. Птица, видимо, еще не приметила лодку и тихо скользила вниз, по течению. Потому Ким предпочел дать крюк, проплыть ниже по реке и там, затаившись, дождаться, когда она приблизится…

Весенней разбойной силой кипела Вычегда: противоположный берег едва виднелся в густеющих сумерках и был очень далек — не меньше километра. Холодела спина при виде бурлящего простора. А ведь им надо было добраться едва ли не до середины реки на этой жалкой посудине.

«А вдруг опрокинемся? Стукнет льдина потолще — и…» Было неодолимое желание повернуть назад либо крикнуть в голос, вспугнуть птицу, чтобы улетела куда подальше. Чтобы одолеть наваждение, слепую страсть охоты…

Кажется, удаль Светланы тоже несколько поостыла, когда ледяная глыба ударила в борт лодки и та качнулась, зачерпнула воды левой набоей. «Утонем!..» — перехватило дыхание, она хотела обернуться, чтобы найти поддержку во взгляде Кима, но опасалась шевельнуться, так как утлая лодчонка отзывалась вихляньем на малейшее движение… К тому же Света боялась потерять из виду плывущую уже встречь утку.

А та теперь беспечно кружилась по чистой воде, может быть приняв их лодку за плывущую по течению коряжину.

Стволы ружья неотступно следовали за нею. Девушка уже каким-то особым чутьем уверилась, что попадет непременно. Ей даже чудилось, что каждая зернина дроби в патроне незримой нитью связана с целью и промаха быть не может.

Она выстрелила. И сразу же услышала возглас Кима:

— Ну, молодец! Только теперь не двигайся, лежи спокойно.

Подгребли, достали добычу. Это оказался крупный селезень. Но любоваться им было некогда. Следовало побыстрее прибиться к берегу. Лед на реке пошел гуще, и тьма вокруг плотнела. Лесистые берега как будто отдалялись, утопая в сумраке.

Они услышали, как где-то вдали Николай Васильевич пытался завести моторку, а двигатель, как назло, тотчас глох…

Ким напряг мышцы и зрение. Руки гребли беспрерывно, но при каждом взмахе весла на колени плескалась ледяная вода. Сперва он даже не замечал этого, а когда спохватился — был уже мокрым по пояс. Вытянутые ноги озябли, задубели, их охватывала судорога.

Чтобы подбодрить себя и спутницу, сказал усмешливо:

— А ты, оказывается, хорошо стреляешь! Значит, коми девушка даже с высшим образованием остается охотницей — это у нее в крови, от предков…

— Ну, кто промажет с такого близкого расстояния? — зубы Светы отчетливо постукивали. — Это ты молодец, что так ловко подобрался…

«Вон как замерзла, а хоть бы слово жалобы…» — подумал он.

Наконец в глухой непрогляди затарахтел мотор. Света и Ким закричали наперебой:

— Эге-ге!

— Па-а-па!..

Через несколько минут Николай Васильевич принял на борт окоченевших охотников.

— Вот удачная поездка — с первых же шагов приключение! — бодрилась Света, кутая плечи теплой отцовской тужуркой.

— Из-за вашего приключения я чуть инфаркт не заработал… — ворчал Николай Васильевич, руля к берегу.

Время было позднее, поужинали в спешке, бутербродами, вскипятив на костре чайник. Надо было часок-другой поспать, чтобы поспеть к заревой лётке уток. Подняли из моторной лодки в избушку бакенщика весь скарб, постелились на полу и, не раздеваясь, улеглись в ряд.

— И чтоб никакой болтовни! — предупредил Туробов. — Спать…

Ким думал, что от усталости и после недавних страхов заснет как убитый. Но сон не являлся. Теперь, когда под ним был твердый пол, он снова и снова холодел, вспоминая этот сумасбродный выход во льды на утлой скорлупке. Теперь казалось чудом, что они благополучно вернулись да еще и принесли добытую утку.

Он почувствовал на шее горячее дыхание Светланы: во сне она повернулась к нему. Ощутил совсем близко ее ровно дышащую грудь. Его охватила сладкая истома. Лежал, боясь шелохнуться, чтобы не потревожить, не спугнуть…

А совсем рядом, за стеной избушки, по-прежнему ухала река, тараня берега заблудшими поздними льдами.

Когда он открыл глаза, через крохотное оконце в избушку сочился утренний свет.

Николая Васильевича уже не было на месте. А Света еще спала сладким сном, раскрасневшись, губы ее были чуть приоткрыты. Возникло неодолимое желание коснуться этих губ своими, сомкнуть их. Но как посметь…

На дворе, привалясь к бревенчатым венцам стены, сидел бакенщик, задумчиво глядел на реку. Он был, вероятно, не слишком стар, однако забородател, обомшел, словно вековой бор: лишь глазки поблескивали в волосяных дебрях да торчал задранный кверху нос.

— Чолэм… — приветствовал его Ким. — Что не спите?

— Да вот не спится, сынок… — тихо ответил бакенщик. — Река-то какая нынче, а? Ну и могуча! Верно сказано: огонь — властитель, вода — владычица…

— Избушку бы вашу половодьем не унесло… — Ким опять прислушался, как ледяные глыбы тычутся в обрыв. — И не заметите, как уплывете.

— Вполне может быть такое, — спокойно согласился тот.

«Хорошо этому бакенщику. Вот уж счастливчик!.. — позавидовал ненароком Ким. — Устранился, отошел прочь от жизненной суеты, от коловращения, от всякого ненужного хлама… Вместе с солнышком просыпается, слушает, как щебечут в радости пичуги, любуется, сколь душе угодно, бескрайним лесом и раздольной рекой… Хорошо».

— А Николай Васильевич где? — спросил уже вслух.

— У костра. И вам пора: на восходе утиная лётка шибчей…

На жарком костре закипал чай. Николай Васильевич с осунувшимся от недосыпа лицом, но весьма оживленный, извлекал из рюкзака кружки-ложки.

— Выспался? — спросил он Кима.

— Вздремнул малость.

— Вот и добро: значит, восстановил силы. Сейчас хлебнем по глотку чаю — и вовсе отлично будет… Я считаю, что вам со Светой следует пойти вдоль большой тыколы. А я тут утоплю сеть, покружу окрест. Может, рыбки на уху добуду… Обед приготовлю к вашему возвращению.

Ким не знал, радоваться ли ему, что снова окажется наедине со Светланой. Ему-то, конечно, хотелось этого. Да как распорядится она сама?

Спустя некоторое время Светлана вышла из избушки с полотенцем через плечо. Он видел, как она спустилась к курье, умылась, фыркая от холода. Достала зеркальце, пристроила на сосновом суку и кончиком черного карандаша обвела веки.

«Для кого басится? Для лешаков, что ли?» — подивился Ким.

Старая тыкола вминалась в лес огромной подковой, километров пять длиною. На правом, высоком ее берегу стоял сосновый бор. Наверное, Вычегда текла когда-то именно здесь, и крутояр был ее берегом, а потом река почему-то выбрала себе путь левее, оставив озеро в утеху рыбакам да охотникам. Действительно, лучшего места и не сыскать: здесь можно было, прячась за соснами, подойти почти к самой воде.

Оставив спутницу в сосняке, Ким спустился к озеру, вгляделся. И сразу же увидел уток, безмятежно снующих по тихой глади.

Вернулся, рассказал. Черные глаза девушки загорелись:

— Ой, Ким, ты ведь такой добрый парень — уступи мне первый выстрел!

— Конечно… — пробормотал он, зная, что ради этих глаз будет всю жизнь готов к любым жертвам, к любым потачкам.

Пригнувшись, девушка заспешила к берегу. Но вместо выстрела он вдруг услышал всполошенное хлопанье крыльев — птицы всей стаей поднялись в воздух.

Когда подошел, Света стояла растерянная и едва не плакала от обиды. Попыталась оправдаться.

— А одна из них, оказывается, плавала у самого берега — я ее и не заметила. Она — порх, и всех остальных подняла за собою…

— Поспешишь — людей насмешишь, — напомнил Ким, усмехнувшись. Он-то знал, что если б пошел сам, то из эдакой стаи парочку никак бы не упустил.

Над бором вставало большое красное солнце.

Какое-то время они молча шли вдоль тропы, затвердевшей от ночной прохлады.

— Как же все-таки хорош сосновый лес! — не сумел он превозмочь восхищения, глядя на пронизанный лучами плотный тын стволов. — Самое доброе дерево — сосна. Без нее и лес не лес…

— А береза чем хуже? — заспорила Светлана. — Вот подожди, появятся листочки, обсыплют все зеленью — по белому, по черни… Какое чудо!

Где-то заворковали тетерева.

— Слышишь? — Света кивнула в сторону тех звуков. — Может, наведаемся туда?

— Теперь поздно. Нынче они оттоковали. К тому же, когда погонишься за двумя зайцами — ни одного не поймаешь…

— На тетеревином току охотиться веселей, чем утятничать, — со знанием дела сказала она.

— Но там из-за невест идет жестокая драка! — улыбнулся Ким.

— Ой, о драках лучше бы не вспоминать! — замахала руками она.

Ким смущенно умолк. Разговор не получался.

Тени молодых деревьев плетнем ложились на дорогу, разрисовывали полосами Свету, шагавшую впереди. На ней была теплая куртка, отороченная мехом. Патронташ оттягивал книзу ремень, будто бы нарочно подчеркивая, как тонка и изящна ее талия. Да и все в ней было ладно — походка, напоминающая легкий шаг олененка, черные волосы, выбивающиеся из-под шапочки, даже ружье, которое она держала на плече, казалось очень кстати.

На широкой поляне стояла небольшая, почерневшая от времени избушка, насупленно глядя слепыми оконницами на вычегодский простор. Из оконной дыры свисал лоскут поблекших обоев, уныло шурша на ветру. Как давно он трепещет так?

При виде покинутого гнезда у Кима засаднило сердце… Ведь и здесь когда-то жили люди, растили, наверное, детей, добывали хлеб насущный, радовались, горевали, а вот — ничего и нету, пустота. А тут, сразу видно, был огород: из лета в лето, из года в год мотыжили, лопатили эту землю, поливали своим потом. А нынче все затянуло ржавым бурьяном.

Ким, заглянув в окошко, увидел широкое деревянное ложе, на котором в давние времена, вероятно, спала рядком детвора, мальчишки. Этот бор, эта поляна были для них самым любимым уголком земли… Где же теперь эти мальчонки, куда разметала их заверть жизни? Вспоминают ли родимое гнездо?

Внезапно раздался свист. Уж не явился ли один из мальчишек проведать свой старый дом? Ким повертел головой. Чуть погодя свист повторился.

— Да ты вон куда посмотри! — засмеялась Света. — На дереве, видишь, этот свистун…

Им оказался иссиня-черный скворец с подрезанным гребешком. Он самозабвенно трясся на сосновой ветке, выпятив грудь навстречу солнцу, и пел-насвистывал для своей возлюбленной, которая деловито порхала вокруг скворечника с высокими скатами: то нырнет в темнее отверстие, то вынырнет обратно — наверное, носила хвою.

— Ишь, какой у них лад! — порадовался Ким. — Как довольны, что гнездышко их уцелело.

— Да-а… Им для счастья не много нужно, не то что людям, — задумчиво ответила Светлана.

— Интересно, как давно прилетает сюда эта пара? Может быть, они еще помнят мальчишек, смастеривших этот скворечник?.. Как ты думаешь, куда они перебрались?

Они поглядели вдаль.

На противоположном, гористом берегу Вычегды — будто льдины, вставшие на попа, громоздящиеся друг на дружку, — поднялись белоснежные корпуса построенного недавно города-спутника.

— Они, наверное, там теперь живут, — сказал он. — А чем плохо? У той же реки, у тех же лесов, зато получше…

Ему хотелось, чтобы это было именно так.

На сужении тыколы первой заметила уток именно Света. Вдруг замерла на ходу, вглядываясь сквозь мелколесье. Шепнула:

— Сидят!..

Ким тоже увидел птиц и сказал тоном, не допускающим возражения:

— Теперь пойду я! А ты останься здесь, подожди — иначе вернемся вообще без добычи…

Перекинув ружье на руку, он прошел вперед, прячась за прибрежными холмами, подполз к самой воде.

Близ тальниковых зарослей, залитых половодьем, спокойно кормились две кряквы. Сердце Кима охватило предчувствие удачи. Он неторопливо изготовился к выстрелу. Но почему-то медлил…

Особенно красив был селезень. Крупный, почти вдвое больше утицы, величавый, гордый. Под лучами утреннего солнца его оперение переливалось всеми цветами: белым, как снег, и черным, как смоль, темно-синим и пепельным, розовым и светло-зеленым, а капельки воды, приставшие к перьям, сверкали будто искры.

Рядом с эдаким щеголем самочка выглядела куда скромней, темненькая пеструшка в редких желтоватых пятнах.

Тем не менее красавец селезень ретиво обхаживал подругу, проявляя знаки любви и преданности. То, приосанясь, плавал вокруг нее, то ласково клал голову ей на спину, то подносил гостинец — ожившую ивовую сережку.

В сердце Кима шевельнулась жалость. Вот сейчас он спустит курок, прогремит выстрел — и высокая гордая голова птицы сникнет. Так и не успеет она допеть свою ласковую песню, хотя, может быть, запела ее вот так вдохновенно впервые в своей жизни.

Так что же — не стрелять? Вспугнуть нарочно? И это после того, как только что посмеивался над Светой, корил ее за неудачу… Нет уж, надо стрелять. Вот приклад прижался к плечу, мушка, венчающая желобок меж стволов, покрыла селезня…

И в этот миг на шею Кима легла сзади мягкая ладонь. Послышался горячий шепот.

— Не стреляй…

Он вздрогнул от неожиданности, откинулся на локоть, обернулся.

В блестящих, как растопленная смола, глазах девушки было что-то такое, отчего ошеломленный Ким сразу же позабыл и об утках, и обо всем на свете…

— Не стреляй! — снова шепнула она.

Ким отбросил ружье и обеими руками притянул к себе девушку, вздрагивающими губами начал искать ее рот.

Ох, весна-красна! Что же ты делаешь с нашим — братом!

На высокой березе, средь голых еще ветвей, чернел живой комочек, красивым чистым голосом выводил взахлеб: «Тут я! Тут я! Я тут, тут!..»

Света, притихшая на груди Кима, счастливо засмеялась и сказала, указав на черную точку:

— Вот бесстыдница! Ведь как зовет-призывает…

— А если это парень?

— Нет, я слышу по голосу, что она. И ведь найдет свою пару, своего парня, эдакая-то певунья! Непременно найдет…

Над песчаной косой хороводились две пенко-белые чайки… Они, радостно тивкая, носились пространными кругами, кувыркались в воздухе, стрелами падали на гладкую поверхность воды и так же быстро вздымались в синее небо. У этих все печали, кажется, были уже позади.

— А ты не простынешь на сырой земле? — забеспокоилась Света.

— Ну, что ты! Сейчас во мне так полыхает, что, боюсь, и этот сухой ягель загорится…

Их губы вновь соединились.

— А знаешь, — вдруг сказала Света, убирая с лица рассыпавшиеся волосы, — в этой последней командировке Максим сделал мне предложение…

Ким едва не вскочил на ноги, но сдержался, как подобает мужчине.

— Что же ты ему ответила?

— Много будешь знать — скоро состаришься… — подразнила она.

— Но я должен знать. Теперь — должен!

— Я ответила ему, что пока вообще не собираюсь замуж.

— Вот как? Значит, все-таки оставила человеку надежду — ему. Ну, а мне что же?

— А вот тебе я и не нашла, что ответить… дура несчастная.

Он опять притянул ее к себе, заговорил жарко:

— Нет, это я, наверное, дурак. В народе говорят: дураку — счастье… и вот оно — мое!

— Ох, и лют же ты, оказывается, до поцелуев, Ким Котков!

— А я до всего лютый. Делать так уж делать… — успел пошутить он.

На озере было тихо.

Кряквы, оставшиеся в добром здравии, давно скрылись в зарослях тальника. И лишь пичуга на березе, не теряя надежды, взывала страстно: «Тут я, тут я! Тут, тут, тут я!»

А вдали отсюда, у избушки бакенщика, подмываемой вычегодской весенней водой, сидел над костром Николай Васильевич Туробов, подбрасывая хворост в огонь: уже трижды закипала и опять остывала душистая уха, а тех, для кого он ее спроворил, все нет и нет… известное дело — молодежь!