Тройка запряженных кузнечиков

1

Что за чудо эти кони! Стремительные и легкие, они невесомо вытянулись в беге, и только стелется по ипподрому глухой частый топот копыт — словно кто-то сыплет из мешка наземь яблоки. Вот промелькнули они живой, меняющейся чередой за поворот, опять вынеслись на прямую уже там, возле конюшен.

— Амальгама снова впереди! — восторженно крикнул Шурка Хоменок. — Вот конь-огонь!

Гнедая Амальгама, злая, нервная лошадь, касалась копытами земли быстро, будто брезгуя пыльной дорогой, и резвой рысью вела за собой взмокшую череду. Жокей в синей атласной шапочке с козырьком словно слился с телом лошади. Такая неутомимая Амальгама, так стремительно несет она чемпиона республики Николая Булата!

Все мальчишки из конноспортивной школы, прилипнув к вислой изгороди, завидовали сейчас Булату. И каждому из них, наверное, со щемящим отчаянием хотелось, чтобы лошадь так же неудержимо несла вперед и его и чтобы рябила в глазах земля, полосатая от скорого бега.

Шурка Хоменок еще сильнее вцепился в плечо Игоря Куневича, настойчиво бормоча:

— Гляди, гляди!

За Булатом, немного поотстав, скакали порознь остальные всадники. Это тренировались старшеклассники, однокашники Николая Булата. Подумать только, Николай — десятиклассник, он всего на четыре года старше Игоря, Шурки, Вовки Чубарца и других ребят из пятого или шестого класса, а уже чемпион республики да вдобавок их любимый тренер. Вот сейчас закончат старшие тренировку, и Булат начнет занятия с ними. Он всего на каких-нибудь четыре пальца выше рослого Игоря Куневича, а всем мальчишкам хочется называть Булата по имени-отчеству. Вовка Чубарец однажды попробовал так назвать, да Николай почему-то засмеялся, жмуря глаза, и махнул рукой: «Я Николай. Всем хорошо слышно? Просто Николай».

Конечно, Булат хорошо знал, как любят все мальчишки своих лошадей. И не только потому, что шефствуют над конезаводом, и даже не потому, что тренируются у чемпиона в конноспортивной школе. Даже трудно объяснить, откуда у них столько желания холить вороных да гнедых красавцев скакунов, сыпать им в кормушки шуршащий о дерево овес, выгонять из денников по утренней жгучей росе на проминку и, тихо, как бы невзначай, произнеся кличку лошади, замечать, что она услышала зов, перестала щипать траву, подняла голову и, подергивая в жвачке трепетными губами, косит добрым влажным глазом…

А сколько разных кличек было у лошадей, и какие все необыкновенные, странные, волнующие слух: Амальгама, Ланцет, Яшма, Прибой, Перепляс, Бегунок, Астория, Дума, Спутник… Их можно было произносить, как названия неведомых, далеких стран. А то еще любили мальчишки перебирать в памяти масти лошадей: вороная, буланая, пегая, рыжая, мухортая, серая, каурая, гнедая, караковая… Перебираешь масти — словно бы хочешь небывалую радугу составить. Правда, на конезаводе были лошади в основном вороные да гнедые, но какой же наездник не знает всех остальных мастей!

Наездники уже закончили скачку, спрыгнули на землю, вели своих лошадей в поводу, и потемневшие от пота бока скакунов часто и тяжело подрагивали.

— Ух! — вздохнул Шурка, поворачиваясь к Игорю Куневичу. — Нам бы так! То есть мне… Я пока слабак, сам сознаю. Но ты, Игорь, скоро можешь на третий разряд вытянуть.

Игорь недоверчиво усмехнулся, но тут же вновь задумался, глядя, как спортсмены расседлывают лошадей возле конюшен. Вот если бы удалось ему подступиться к Амальгаме! Но куда там, на этой лошади скакать только Булату: никого другого не подпускает к себе, сбрасывает любого седока на землю…

— Даже не мечтай про Амальгаму, — угадал его мысли Вовка Чубарец. — Это же дикая лошадь Пржевальского. — Небрежно тряхнув чернявой головой, он полез в карман, вытащил золоченый початок кукурузы и принялся хрустеть.

Тогда все вспомнили о своих карманных припасах, и вот уже у каждого в руке оказались початки, или лиловые сливы, или теплые солоноватые стручки вареной фасоли.

— А знаете, какая есть еще масть, кроме тех, которые нам знакомы? — внезапно спросил Вовка и обвел всех уверенным, довольным взглядом. — Игреневая.

— Ну да, сиреневая! — фыркнул насмешливо Шурка Хоменок. — Выдумаешь, Чубарь…

— Игреневая, — твердо произнес Чубарь тоном ученика, отлично выучившего урок, — что значит — рыжая, со светлой или белой гривой и хвостом…

— Ладно, вычитал из словаря, — сказал Шурка. — Вырос на энциклопедических словарях. А вот до лошади еще не дорос.

Чубарь вспыхнул, лицо его зарделось: ведь это как удар в спину — напоминание о куцем росте. Потому он и держится на лошади не совсем уверенно: едва дотягиваются ноги до стремян.

А Шурка, словно не замечая Вовкиного гнева, с неправдоподобной наивностью, сокровенно так промолвил:

— Знаешь, Чубарь, на земле живут даже белые тигры.

— На Северном полюсе, что ли? — с издевкой выгнул Вовка бровь.

— В Индии. За последние пятьдесят лет встретилось только восемь штук. Так что будь спокоен, не нападут.

Вовка Чубарь хотел было заспорить с Шуркой, но в это время от конюшен донесся до них призывный клич Булата:

— Эгей, всадники, пора!

Они устремились к конюшням гомонливой ватагой.

Конюх Потапыч хлопотал около скакунов, помогал расседлывать их, проводил ладонью по бокам, отжимая влажную кожу. Николай Булат о чем-то тихо переговаривался с Валентином Сергеевичем. Валентин Сергеевич, учитель литературы, был классным руководителем в шестом «Б», часто наведывался на конезавод — посмотреть, как тренируются наездники, узнать, доволен ли Потапыч своими помощниками.

Чоч-чок-чок! — неспокойно пританцовывала задними ногами Амальгама, и Игорь Куневич с восхищением загляделся на ее глянцевую, будто лакированную, кожу. Это была великолепная лошадь с чуткой, тонкой мордой, бархатно лоснящимися нежными ноздрями, с грациозными высокими ногами, длиннотелая, норовистая, с поразительно ровной гнедой мастью. Игорь почувствовал, что ему вдруг захотелось сильного бега, щекочущего встречного ветра, и он быстро зашагал в конюшню, направляясь к тому деннику, где стоял его Ланцет.

Едва Игорь оказался у дверной решетки и отодвинул брус внутреннего засова, как Ланцет нетерпеливо стукнул копытом о деревянный настил, приветливо, глуповато заржал. Жеребец веселого нрава, он был темно-гнедым, почти вороным, с подпалинами в пахах и на морде — настоящей караковой масти. Ланцет привычно ткнулся упругими губами ему в ладонь, выпрашивая лакомство, но Игорь потрепал скакуна по храпу и вывел седлать во двор.

Вскоре все мальчишки оседлали скакунов и шагом погнали их к леваде — большому зеленому полю, уставленному барьерами, изгородями, шлагбаумами, обсаженному тополями.

Сначала они построились цепочкой, хвост в хвост, и лошади пошли по кругу широкой медленной рысью. Ланцет игриво воротил морду вправо, пофыркивая, кося на шедшую позади Думу, и Игорю пришлось раза два сильно натянуть поводья, склонить морду скакуна книзу. И лишь тогда Ланцет успокоился, пошел по кругу рысью.

Когда Булат громко хлопнул в ладоши, наездники той же неспешной рысью выехали на поле, замерли в ожидании. Булат опустил руку книзу, и Шурка Хоменок первый пришпорил своего Спутника. Был он отчаянный и нетерпеливый, этот Шурка, и при езде не заботился ни о скакуне, ни о правильной посадке, а больше всего хотел, чтобы Спутник мчался шибче и с маху брал все препятствия. Спутник зазвенел подковой о первый же барьер.

— Мягче подавай корпус вперед! — крикнул ему вслед Булат.

Да где там! Шурка, елозя в седле, еще пуще устремил своего коня на новое препятствие. И снова неудача. Но самую высокую изгородь, правда, Спутник взял красиво и безупречно.

— Погладь, погладь ему шею! — посоветовал тренер.

Вместо того чтобы потрепать скакуна по шее, как это принято после удачного прыжка, Шурка на радостях хлестнул его плеткой по крупу, и Спутник разгоряченно заржал.

— Всадник без головы, — мстительно заметил Вовка Чубарь.

Сохраняя дистанцию, конники направили скакунов вперед, к препятствиям: один за другим взлетали кони над барьерами и снова стелились рысью по меченному копытами полю.

Игорь сочувственно следил за Вовкой Чубарем. Стремена у его Думы были подтянуты высоко, и все равно Чубарю приходилось вытягивать ноги. Грудью он почти навалился Думе на шею и поминутно проводил рукою по холке, уговаривая лошадь четко преодолеть барьер. На препятствия Дума шла как будто охотно, да только брала немногие из них, — перед иными она останавливалась в нерешительности, а чаще стремилась в обход, чувствуя на себе неопытного седока.

— Пошел! — подтолкнул Игорь Ланцета.

Ланцет понимал наездника с полунамека, с легкого движения. Перед препятствием Игорь слегка расслаблял тело и одновременно с лошадью делал движение вверх, на какой-то долгий чудесный миг становился невесомым, только во рту оставался тяжелый комок воздуха, и вот уже плавное приземление возвращало его к привычному ритму рыси. Чередование ритмичного бега и свободного полета наполнили мускулы Игоря волнующим током, и жарко стало даже ушам.

Все препятствия Ланцет преодолел без ошибок, но на последнем ослабил внимание, сорвался, и перекладина, о которую чиркнуло копыто, долго и басовито гудела.

Потом все конники, снова сохраняя дистанцию, еще по нескольку раз обошли преграды. У Булата для каждого находился совет или необидная тренерская подсказка.

Затем наездники, спешившись и подведя скакунов к коновязи, собрались вокруг Булата и Валентина Сергеевича. Дышали все еще возбужденно, и руки по-прежнему твердо сжимали плетки, так что Валентин Сергеевич посмеялся:

— Эх, ребята, и мне бы в седло! Такие кони у вас!..

— Правильно, вы еще молодой, Валентин Сергеевич! — поддержал Шурка Хоменок.

Шестиклассники осторожно рассмеялись, а Булат, повернувшись к Шурке, с укором сказал:

— Что ты, Хоменок, как шальной в седле? Загнать так лошадь можно. Лошадь куда послушнее станет, если почувствует, что ты спокоен.

— Да не могу я, Николай, пионерское — не могу! — искренне признался Шурка. — Как только вскочу в седло — так сразу хочется бешено мчаться. Силы воли, наверное, нет у меня. Как научиться хладнокровию, кто знает?

— Очень просто. — У Булата в глазах никакой хитрости. — Придется тебе на Амальгаму пересесть.

— Ого! — испугался Шурка и даже попятился. — Еще чего! Если на Амальгаму — так это просить надо Игоря Куневича. Игорь самый мировой конник…

Игорь вдруг почувствовал, как горячая волна подкатила к горлу, к лицу, он торопливо сглотнул слюну, хотел что-то сказать, но Булат, поймав его взволнованный взгляд, опередил:

— Правильно. Чтобы совершенствоваться Игорю, пускай тренируется на Амальгаме. Так и быть! Со следующего занятия.

Радостно-растерянный, Игорь стукнул себя жаркой ладонью по груди:

— Я попробую, Николай! Не знаю, как получится, но попробую!

Когда подводили скакунов к конюшням, Шурка подмигнул Игорю, шепнул:

— Вот начинается настоящее!

2

Когда лошади остыли, Потапыч вынес из конюшни с полдюжины порожних ведер. Игорь взял одно из них, зачерпнул бадьей в колодце, перелил воду в ведро и поторопился к Ланцету. Сначала окатил его сверху, отчего Ланцет заплясал на месте и коротко, бодро заржал, потом плеснул водою под пах и на ноги, потом щеткой принялся натирать рысака вдоль по волосу, а уже затем шерстяной перчаткой насухо вобрал влагу, и от Ланцета вновь повеяло здоровым, свежим духом.

Загнали коней в денники и принялись разносить им в железных мерках овес. Как только Игорь высыпал в кормушку шелестящий овес, Ланцет, учуяв сладковатый его запах, потерся мордой о плечо.

— Вот характер! — вслух удивился Игорь.

Он поспешил наделить овсом и других скакунов, а потом разносил по яслям пряные вороха сена.

По долгому проходу промеж денников сновали сосредоточенные шестиклассники, то и дело перекликались:

— Спутник уже прикончил свою порцию. Добавки просит.

— Зато Астория что-то не в духе. Пожует жменьку, выплюнет шелушку, как семечки…

— Она всегда перебирает.

В конюшне установился ровный хруст, сильнее запахло сеном, и лошади, занятые едой, только изредка пофыркивали ноздрями. Под самой крышей блекло мигали лампочки, слабо освещая проход, денники, деревянные тары о двух ручках.

— А кто сегодня с Потапычем дежурит? — спросил Игорь.

— Игнашка Михалевич.

Потапыч поманил пальцем Игнашку:

— Давай сюда, на сено. Будем байки рассказывать…

Редко выпадало ребятам дежурить ночью в конюшне, но зато с каким нетерпением дожидались все этой ночи! Чего только не наслушаешься от старого буденовца… А как тонко разбирался он в лошадях, в их породах, в родословных знаменитых скакунов!

— Ну, счастливо, Игнашка! — кивнул на прощанье Игорь и вместе с Шуркой вышел из конюшни.

Жили они на соседних улицах, сидели на одной, третьей от стола, парте да вдобавок всегда вместе возвращались с конезавода, — словом, более закадычных дружков вряд ли можно было сыскать.

Сели в автобус, молча поехали, вглядывались вперед, в гонимую фарами темень, а когда показались вдоль дороги вечерние огоньки, сошли на остановке и пошли пешком.

— Да, завтра же сочинение! — вспомнил вдруг Игорь.

— Ага! — подхватил Шурка. — Придумал же Валентин Сергеевич тему: «Мое любимое занятие». А если я люблю всего понемногу: и книжки про шпионов, и кино, и коньки, и летом на байдарке… Просто не знаю, о чем и писать.

— А я знаю, — твердо сказал Игорь. — Буду писать про конный спорт. Книжки я тоже, конечно, люблю, но самое интересное для меня — это мчаться навстречу ветру, взлетать над барьером, падать с лошади и снова мчаться! Я даже чувствую, как закаляется мой характер и мужество приходит: ничего на свете не страшно… Эх, Шурка, быть бы мне у Буденного в Первой Конной или у Доватора в Отечественную! Вот почему и Амальгаму хочется обуздать — чтоб совсем закалился характер…

Друзья только теперь заметили, что остановились они посреди улицы, под матовым колпаком фонаря. И так стояли, стояли, Шурка с раскрытым ртом слушал Игоря и, когда тот кончил, отчаянно закричал:

— Здо́рово! Я тоже буду про конный спорт. Только никому, Игорь, особенно Чубарю, слышишь? Молчок. У нас двоих, только эта тема. А Чубарь пускай пишет: «Я люблю сам штопать носки себе и сестрам…»

— Да ладно о нем, о Чубаре… Мне даже жалко его. Старается, а ничего не выходит.

— Ну да! А как он нос дерет?! Отличник… Но в конном спорте мы его обставили, — удовлетворенно сказал Шурка. — Он еще лопнет от зависти. Ты обязательно станешь мастером, Игорь. Так надо. Я бы только радовался… Ну, дай пять! — И он крепко сжал Игорю руку.

3

Вовка Чубарец ожидал, пока все разойдутся из конюшни, и долго стоял, скрываясь за деревянной подпорой, чувствуя, как накапливается в сердце жгучая обида. Еще никогда не было ему так горько, как сейчас.

«Все Чубарь да Чубарь, — зло думал он. — Будто ленятся полностью произнести фамилию. Да еще посмеиваются на каждом шагу… Особенно этот Шурка, всадник без головы. Подумаешь, маленький рост. Ну так что! За это отметки не ставят. Конечно, завидуют».

Эта мысль немного успокоила Вовку, но все равно на душе было тягостно. Просто самому удивительно, отчего он, круглый отличник, с первого раза запоминающий любые даты, теоремы, никак не может стать хорошим конником — ну, хотя бы как Игорь Куневич. Ведь не трус же он!

Память вызвала знакомое, сегодняшнее: Игорь, словно влитый, сидит в седле, и Ланцет, покорный его руке, без устали перемахивает через барьеры, изгороди… А потом всплыл голос Булата: «Перейдешь на Амальгаму, Игорь».

А теперь, конечно, про Куневича будет говорить вся школа: ведь Куневич упрямый, он добьется своего и обязательно обуздает Амальгаму.

У входа в конюшню тихо балагурили, полулежа на ворохе сена, Игнашка Михалевич и Потапыч, потом говор умолк — прикорнули, наверное, сторожа, — и Вовкой снова овладела отчаянная, сумасшедшая мысль. Еще прежде он решил, что обязательно зайдет в денник Амальгамы, и, хотя он знал, что Амальгама никого к себе не подпускает, кроме Булата и Потапыча, тем сильнее хотелось наперекор всем раньше Игоря побывать в деннике этой норовистой лошади.

Он быстро отделился от подпоры, в один миг оказался у дверной решетки, сдернул внутренний засов, зашел с колотящимся сердцем, сильно сожмурил глаза, ожидая: сейчас лошадь саданет копытом его по живому и он свалится от боли.

Амальгама тревожно заржала — Вовка тотчас открыл глаза, увидел, как в сумраке зловеще светится фиолетовый крупный глаз лошади. «Ударь, ударь, ну…»

Но лошадь неожиданно отвернулась, опустила морду в кормушку, захрустел овес на крепких зубах. И тогда Вовка с дрожью перевел дыхание, почувствовал, как взмокло под мышками, как вспотел лоб, и, пятясь, вышел из денника.

«Вот! — подумал он, прислонившись на минуту к дверной решетке, чтобы передохнуть. — Ничего страшного. Взял и вошел. И ничего страшного».

Уже не хоронясь, поторопился к выходу.

— Кто там? — понесся вдогонку сонный голос Потапыча.

Но Вовка уже скрылся в ночи, уже не было Вовки в конюшне.

4

Валентин Сергеевич медленно расхаживал по классу, иногда останавливался у кого-нибудь за спиной, присматриваясь к бегущим из-под пера строчкам: шестой «Б» трудился с увлечением, так и пощелкивали перья, шелестела бумага…

— Как писать слово «буланый»? Через два «эн»? — послышался сдавленный шепот Шурки Хоменка.

Не оборачиваясь, Валентин Сергеевич сделал движение рукой: тише, дескать, работайте молча.

Игорь и не почувствовал, что учитель давно стоит у него за спиной, Игорь словно был сейчас в другом, привычном мире: заботливо помогал Потапычу досматривать лошадей, выводил из конюшни Ланцета и тот неторопливой рысью нес его по кругу левады… Почти наяву чудились Игорю терпкие запахи сухих трав, слышалось пронзительное лошадиное ржание.

Слова ложились на бумагу легко, без остановки, будто расплетался клубок памяти:

«А недавно пришло на конезавод письмо от знаменитого конника Филиппа Архипова. Чемпион мира благодарит коллектив конезавода за то, что смогли вырастить лошадь чудесной, необыкновенной резвости — Пелерину. Она принесла успех Архипову и славу всей нашей стране на международных состязаниях… И как хорошо чувствовать, что мы, шефы, тоже причастны к победам Родины на ипподромах мира!..

Конный спорт помогает вырабатывать волю, целеустремленность, воспитывать характер. Это спорт мужественных, и потому свободное время мы отдаем любимому занятию…»

Потом искоса Валентин Сергеевич заглянул в тетрадь Хоменка, который никак не мог одолеть первую страницу: то порывался писать, то вновь отнимал ручку от бумаги, отчаянно вглядывался в потолок, вздыхал. «Вот муки! — говорило горестное выражение его лица. — За что? За свое любимое занятие…»

Зато Вовка Чубарец сочинял с наслаждением. Игорь понимал, что тот напишет без единой ошибки, и странно было видеть, как тетрадь свою он заслонил руками с обеих сторон, так, чтобы ни Игорь, ни сосед по парте, ни Валентин Сергеевич не могли узнать, о чем хочет поведать Вовка.

Многие уже сдавали работы, учитель брал их со стола, на ходу мельком просматривал, но вот он отложил одну, вторую, пятую, и брови удивленно поднялись кверху, лицо осветилось усмешкой:

— Вы что, сговорились? У половины класса — одно и то же любимое занятие.

В это время затренькал звонок, и шестиклассники тесной, шумной толпой обступили учителя.

— А какое же это общее занятие, Валентин Сергеевич?

Шурка Хоменок стремительно бросился к столу, растолкал девчонок, с радостным криком кинул свою тетрадь:

— Все! Сдал! Не самый последний? — и метнулся к двери ликуя: наконец-то кончились муки!

5

В воскресенье на конезаводе с самого утра не стихал мальчишеский гомон. Шестиклассники пришли сюда на весь день: чистили, поили скакунов, подрезали им холки и хвосты, приводили в порядок денники. Разговоров только и было, что о вчерашнем сочинении.

— Ну потеха! — сказал Шурка, насыпая в мерку овес. — У всех любимое занятие, оказывается, конный спорт. Даже у Галки Вальковской…

Все засмеялись, все вспомнили, наверное, как Галя пришла на первое занятие секции в мальчишеских штанах и в картузе, который скрывал ее косички, и как Булат сразу распознал в ней девчонку и садиться на лошадь не разрешил.

— А что! — с вызовом глядя на Шурку, тряхнула Галя головой. — Представь, любимое занятие. Я люблю досматривать лошадей, помогать Потапычу. И конный спорт мне тоже нравится.

— Амазонка! — изрек Чубарь, кривя уголки губ.

Галя сверкнула глазами — словно обожгла Чубаря.

— Во-первых, я с берегов Сожа, а не Амазонки. А во-вторых, давай проверим, чьи денники в лучшем порядке. Ребята, я хочу принципиально, чтоб Вовка не зазнавался…

— Правильно! — подхватил Шурка, охочий до всяких ссор. — Идем!

В Галиных денниках было чисто, в яслях лежало сено, в кормушках желтел овес.

Гурьбой двинулись к Вовкиным денникам, открыли один — как будто порядок, во втором тоже чисто, но когда заглянули в денник, где стояла Дума, то смущенно переглянулись: словно бы и не заходил сюда человек.

— Так вот оно, твое любимое занятие, — насмешливо, с расстановкой протянул Шурка.

— Я забыл, — быстро ответил Чубарь.

— Бывает. Ну что ж, бери! — Шурка подал ему метлу и скребок с длинной деревянной ручкой.

— Я забыл, — повторил Чубарь, — а теперь некогда, в кино спешу. Ничего, Потапыч досмотрит.

— Потапыч досмотрит? — взорвался Шурка и вдруг схватил Чубаря за лацканы курточки. — А ты знаешь, что Потапыч еще в Первой Конной… еще… — От гнева он не мог говорить.

Чубарь едва освободился из цепких Шуркиных рук и, раскрасневшийся, ершистый, теснил теперь Шурку грудью:

— Ты не очень! Не очень. А то знаешь!..

Игорь видел, что всем стало как-то не по себе, и без лишних слов шагнул в денник, вывел оттуда Думу и решительно взялся за метлу.

— Правильно, мы не гордые! — поддержал Шурка. — Хлопцы, где скребок?

Спустя несколько минут Дума снова стояла в деннике и, перебирая ногами, приветливо ржала. Ребята двинулись по проходу вперед; последним, не глядя ни на кого, побрел Чубарь.

— Вечером придешь на тренировку? — спросил Игорь.

Чубарь заторопился, ничего не ответил и выскользнул из конюшни.

— Что за шум? — спросил у ребят Потапыч. — Перепалка?

— Да надо же шефствовать по-настоящему, — уже без волнения, рассудительно заговорил Шурка. — А некоторые не понимают, не следят за денниками.

Потапыч скрутил прокуренными, буроватыми пальцами цигарку, кивнул головой:

— А как же! Лошадь ого как чистоту уважает! Помню, был у нас в кавалерии Митруха, совсем пацанок, такой, как вы теперь… — Потапыч задумался, затянулся дымком, присел на сено, и ребята, ожидая чего-то захватывающего, невыдуманного, тоже дружно уселись вокруг него. — Вот умел Митруха доглядеть своего коня. Бывало, с боем промчимся верст пятьдесят, бойцы попадают от устали — не до коней, понятно, — а Митруха все равно наперед коня досмотрит, напоит. Зато и носил же его конь без страху под пулями, под шаблями!

— И что же? — нетерпеливо подался Игорь вперед. — Погиб Митруха?

— Всю гражданскую войну прошел героем, — продолжал Потапыч все сдержаннее, все серьезнее. — Перед самой войной был директором конезавода, где я работал. А в сорок первом фашисты повесили… Не успел эвакуироваться, до последнего дня переправлял в тыл коней. Всю кавалерию спас!

С горящими лицами, не дыша, слушали ребята и то ли ждали еще каких-то слов, то ли боялись вздохнуть. Игорь внезапно резко поднялся на ноги, замер. И все ребята поднялись тоже — плечо к плечу. А вместе с ними выпрямился и Потапыч, сдернул с головы шапку, обнажая сухие редкие волосы. У Потапыча сын был майором, он подарил старику эту полевую офицерскую шапку с твердым околышем, со звездою. И теперь не признавал Потапыч никаких других шапок, кроме армейских, с алой звездой…

6

Еще в воротах конюшни Булат громко сказал:

— Ну, Игорь, выводи Амальгаму.

Екнуло сердце, Игорь глянул на ребят, увидел, какие у всех строгие лица и что лишь только Шурка беспричинно улыбается. Игорь замешкался на минуту, и тогда Булат сам вывел лошадь из денника, вложил в его ладонь поводья.

Амальгама сразу почувствовала чужую руку, шла в поводу неохотно, вскидывала, бряцая удилами, морду, нервно прядала ушами, так что Булату самому пришлось седлать Амальгаму.

В леваде наездники с нетерпением ждали, когда Игорь вскочит в седло, но едва он вдел ноги в стремена, как лошадь заплясала, вскидывая крупом, норовя сбросить всадника, и даже коленками Игорь ощущал, что тело ее напряглось, заиграло дрожью мускулов.

— Спокойно! — приказал Булат, поглаживая лошадь по храпу. — Спокойно, Амальгама!

И — отпустил уздечку.

Лошадь с места взяла стремительной, резвой рысью, вынесла седока на круг, все ускоряя бег, круто отбрасывая крупом на поворотах, но седок словно прилип к седлу, умело натягивая удила, и это еще больше злило лошадь, и она, не обращая внимания на ломкую боль в храпу, неудержимо неслась по кругу. Желая избавиться от седока, она рванулась в сторону, к тополевым аллеям, закружила среди деревьев, намереваясь шарахнуть его о ствол. И больно заныла у всадника коленка, прижатая к бугристой коре: коленку словно обожгло. А штанина сразу расползлась сбоку по шву. Игорь еще более властно натянул поводья, так что лошадь поднялась на задние ноги свечкой, гарцуя на месте, храпя и выкатывая влажный, весь в красных прожилках глаз.

Кое-как удалось ему сломить бешенство лошади и снова направить ее на круг, но Амальгама все равно не хотела подчиняться незнакомой руке, устремилась на вытоптанное поле левады, сама понеслась прямо на полосатый барьер, и тут Игорь решил не сворачивать в сторону, напрягся в ожидании прыжка.

Поднявшись над барьером, лошадь резко подалась вниз, приземляясь, вышибла седока из седла, поскакала к конюшне. На растревоженное ржание вышел Потапыч, глянул в сторону левады, увидел лежащего на земле Игоря и, в одно мгновение оказавшись рядом с лошадью, схватил ее за узду на всем скаку.

Отряхиваясь и сплевывая с губ песок, поднялся Игорь с земли.

— Не ушибся? — бежали навстречу ребята. — Ничего?

Игорь даже усмехнулся:

— Благополучно возвратился на землю. И все-таки, хлопцы, по душе мне эта Амальгама!

Потапыч подвел лошадь, часто стригущую ушами, еще более нетерпеливо пританцовывающую, прикрикнул на нее:

— Бал-луй, черт!

— Можно? — спросил Игорь у Булата, продевая ногу в стремя.

— Крепче держись! — посоветовал тренер. — И не показывай страху.

Амальгама опять неистово носилась по полю, но Игорь терпеливо ждал, когда она вымотается и успокоится, а к тополиным аллеям он лошадь не подпускал. Почувствовав свое бессилие, Амальгама вдруг застыла как вкопанная на месте, и слышно было только ее тяжелое дыхание да похлестывание хвоста. Всадник не торопил лошадь, сидел в седле спокойно, выжидая, и несколько минут лошадь простояла на месте, потом нерешительно повернула морду к седоку — Игорь не сделал ни одного движения.

Тогда Амальгама дико заржала, и не успел Игорь спохватиться, как она уже перелетела через барьер, опять в прыжке вышибая седока.

— Пускай отдохнет, — сказал Булат, провожая взглядом Амальгаму, которая, уже успокоившись, направлялась в глухой, поросший барбарисом уголок левады.

Теперь вдвоем с Булатом Игорь следил, как тренируются наездники, как преодолевают препятствия. И ему вспоминались и другие, зимние тренировки, когда они, пятиклассники, в теплой одежде и ушанках скакали на конях друг за дружкой по заснеженному кругу и комья снега, как звезды, летели из-под копыт.

Игорь поглядывал в сторону барбарисовых зарослей и с колотьем в сердце ждал, что вот сейчас Потапыч снова подведет ему Амальгаму и он опять вскочит в седло и крепко ухватится за уздечку, чтобы лошадь почувствовала его волю.

7

В школе быстро разнесся слух о том, что Игорь Куневич бесстрашно разъезжает на непокорной лошади, что она едва не зашибла его насмерть, и вот сегодня на конезавод явилась ватага любопытных младшеклассников. Были и свои тут ребята, был и Чубарь, и Игорь подумал о том, что Чубарь наверняка пожалел, что пропустил последнюю тренировку, но теперь, видимо, успокоился, поняв, что еще долго, очень долго придется Куневичу увещевать Амальгаму.

Младшеклассники пытливо следили только за Амальгамой, они ждали чего-то необыкновенного и втайне, возможно, заранее сочувствовали Игорю. А Игорь не понукал свою лошадь к быстрому бегу, обходил стороною препятствия, заставлял ее идти неспешной рысью, зная, что это удивляет и разочаровывает болельщиков.

Он так решил, по совету Булата, еще накануне: приучить лошадь к себе, заставить повиноваться и потому не гнать во весь опор, не направлять на препятствия. И, должно быть, поведение всадника представилось лошади странным: она снова и снова пробовала избавиться от докучливого седока — и каждый раз неудачно.

Уже не прежнее, взволнованно-выжидающее состояние испытывал Игорь в новом седле, а спокойную решимость духа, и теперь он знал одно: Амальгама почувствовала властную руку, так пускай она и поверит, что эта рука добра и дружественна.

Когда закончилась тренировка и Игорь спрыгнул на зыбкую землю, младшеклассники обступили его кольцом и загалдели:

— Надо было погонять сильнее! Так неинтересно.

Чубарь, проезжая мимо, слышал, конечно, эти слова, потому так проворно привязал Думу к изгороди и подступился к Булату:

— Дайте-ка я попробую! У меня получится…

— Нельзя, Чубарец, — произнес тренер. — Куневич — способный наездник, да и то с трудом удерживается на Амальгаме. Отвечать-то мне придется, если сбросит.

— Я сам отвечу, Николай! — горячо заверил Чубарь и принялся умолять Булата: — Да ничего же не случится. Куневич здесь не пример, у меня, может, своя система…

— Пускай прокатится! — одобрительно зашумели младшеклассники. — Все же Вовка звеньевой в своем классе.

Булат пожал плечами и подсадил Чубаря в седло.

Чубарь сразу же каблуками сильно сдавил бока лошади, свистнул в два пальца, и тут же рванулась вперед Амальгама. На пути ее выросла преграда, лошадь взметнулась вверх — наверняка вспомнила, как надо вышибать седока из седла, — и Чубарь тотчас же оказался на земле.

Он лежал, пожалуй не совсем понимая, что случилось, а над ним склонялись, тараща испуганные глаза, младшеклассники, и Чубарь не поднимался, ждал, когда все в леваде соберутся вокруг него. Теперь определенно он станет в школе героем дня, у этих младшеклассников звонкие языки, и Куневич понимал, почему Вовка Чубарь не спешит подниматься с земли.

8

И правда — назавтра Вовке Чубарцу не давали прохода, расспрашивали, заживет ли у него плечо или останется так: будто Вовка не просто упал с лошади, а по крайней мере вернулся из боя. Его ничуть не смущало такое повышенное внимание, и на большой переменке он обошел все четыре этажа школы, но чтобы ответить каждому на вопросы, не хватило большой переменки, в класс Вовка влетел уже после звонка, когда Валентин Сергеевич доставал из портфеля стопку сочинений.

— Это очень интересно, что многие из вас выбрали одну и ту же тему, — говорил учитель. — И очень хорошо, что то скромное дело, которое вы как шефы делаете на конезаводе, становится вашей потребностью, ребята…

Из стопки Валентин Сергеевич выбрал несколько тетрадей, еще раз пролистал их, словно проверяя правильность своих оценок.

— Отличные оценки получили Вальковская, Михалевич, Рейнгольд. Но самой лучшей работой я все же считаю сочинение Куневича. Написана, правда, она на «четыре», с двумя ошибками, но зато ясно, логично, впечатляюще. Видно, что ученик писал с неподдельным волнением. Молодчина, Игорь! — похвалил он, отдавая тетрадь.

По партам прошел восхищенный шелест, потому что все знали, что у Валентина Сергеевича, человека сдержанного и немногословного, похвала всегда искренна и правдива.

— А вот мое сочинение! — нетерпеливо приподнялся Шурка Хоменок. — Сверху лежит…

— Ну что ж, Хоменок, — в голосе учителя послышалось сожаление, — слабенькая тройка… Возьми.

Шурка засиял, повеселел, взглянул на всех так, словно сказать хотел, что вовсе не обижен и тройкой. Ну и пускай тройка!

В руках у Валентина Сергеевича оказалась уже следующая тетрадь — в серовато-синей обложке.

— Чубарец написал грамотно, без ошибок. Четыре.

— А почему четверка? — не выдержал Вовка. — Почерк плохой?

Учитель быстрым движением поправил очки и спокойно разъяснил:

— Неполно раскрыта тема, Чубарец. Вот прочитал я и не почувствовал, что это любимое твое занятие. Нет той убедительности, какая есть в сочинении Куневича. И потом, разве действительно конный спорт, досмотр лошадей — самое главное, чему посвящаешь ты свой досуг? Мне кажется, чаще других я замечаю тебя, Володя, в нашей библиотеке…

Вовка вскинул голову и заговорил жарко, точно гневаясь на кого-то:

— У меня круглые пятерки. И в конном спорте не хочу отставать. Тоже буду первый.

— Подумаешь! — задиристо фыркнул Шурка. — Надо было вообще ему тройку поставить, Валентин Сергеевич. Чтоб не задавался.

Учитель промолчал, ожидая, когда смолкнет веселый шепоток, и продолжал раздавать работы.

А Вовка сидел насупясь, стиснув голову руками, и ничего не слышал, даже в тетрадь свою не заглянул. Чего заглядывать: ошибок нет… И разве это справедливо — снижать оценку за пустяк?

Из глухой замкнутости вывел Вовку голос Валентина Сергеевича:

— А сейчас рассмотрим ошибки. Иди, Хоменок, к доске…

9

Солнце скатывалось к горизонту, и по голому полю левады протянулись усталые тени тополей. На земле пестрели палевые сентябрьские листья, вмятые копытами в песок, и уже холодком ранней осени тянуло отсюда, из левады, уставленной изгородями да барьерами. Но стоило наездникам вывести лошадей из конюшни — и левада преобразилась, как не бывало сентябрьской тишины.

Игорь достал из кармана теплый початок кукурузы, протянул к морде Амальгамы, лошадь недоверчиво дернула мордой, потом принюхалась, трепеща ноздрями, повела глазами на Булата и осторожно прикоснулась к початку бархатными губами.

— Сегодня можно пускать Амальгаму на препятствия, — сказал Булат, легонько подталкивая Игоря к лошади и дружески напутствуя его. — Ну, давай.

Игорь и сам заметил перемену в поведении лошади: глаза Амальгамы были спокойны, их влажный блеск не вызывал у него тревоги. Но особенно ощутимой стала эта перемена, как только Игорь вскочил в седло. Лошадь по-прежнему заплясала под седоком, но теперь это было совсем другое нетерпение: Игорь сразу ощутил, что лошади хочется бега, стремительных движений, свежести скользящего по телу ветра…

Он пристроился к череде лошадей, гарцующих на месте в ожидании повелительного голоса всадника, и Ланцет, на котором сидел Шурка Хоменок, узнал Игоря и приветливо заржал.

Амальгама, не дожидаясь своей очереди, внезапно взяла с места, понесла всадника вперед, но едва успел Игорь придержать ее буйную рысь, как лошадь уже распростерлась в воздухе над первым барьером: теперь она совсем не пыталась избавиться от всадника.

Точно проснулся в теле Амальгамы ветер! Мягко отделяясь от земли, она вытягивалась над преградой в струну и снова гнала, гнала подковами назад иссеченную землю, и еще ни разу не было у Игоря такой восхитительной тренировки, когда жутковато замирает сердце, когда еще не совсем доверяешь причудам лошадиного норова.

Должно быть, Амальгама намеревалась возвращаться к препятствиям бесконечное множество раз, но Булат звучным хлопком остановил жокеев и после короткого отдыха приказал:

— А теперь — марш по кругу!

На днях предстояли состязания на осенний приз конноспортивной школы — скачки на кругу ипподрома, на гладком, лишенном препятствий кругу. Игорь знал, что всегда в таких случаях полным-полно набирается городских болельщиков, и надо подготовиться и выступить хорошо, чтобы видели люди: недаром тренируются хлопцы у чемпиона республики.

Амальгама снова пыталась выйти вперед, но Игорь упрямо сдерживал поводья, мысленно как бы говоря: «Спокойно, Амальгама. Будет время». Лошадь утихла, пошла размеренней.

Тренер придирчиво наблюдал за Амальгамой, пока не промчался Игорь перед ним один круг, и второй, и третий. Булат с радостью отметил, что лошадь поверила в нового всадника, широко усмехнулся, крикнул Игорю:

— На скачках будешь выступать на Амальгаме! Согласен? То-то!

Игорь весело оглянулся, но не тренера увидел, а скакавшего позади Чубаря, и каким долгим, завистливым, незнакомым взглядом смотрели на него Вовкины глаза!

Что за странные, непонятные вещи происходят с этим Чубарем?..

10

«Если Куневич выступит на Амальгаме, — подумал Вовка, — то первое место за ним». И тут же встрепенулся: не высказал ли он вслух эту мысль?

В конюшне было тихо, лишь в дальнем деннике изредка икал Бегунок, да шуршал членом, устраиваясь на покой. Потапыч, а так никого не было, уж полчаса назад шестиклассники разошлись по домам, унесли из конюшни гомон. А Вовка остался: он должен дежурить всю ночь с Потапычем.

Потапыч уже несколько раз окликал его, но Вовка отмалчивался, размышляя про будущие скачки, про недавнее сочинение, про Амальгаму и Куневича, про все невеселые события, которые происходят теперь в конноспортивной школе. При слабом свете лампочек, в одиночестве хорошо мечталось о том, как он, Вовка, стрелой пронесется по ипподрому, вызывая восхищение зрителей, а потом его поздравят, а потом наградят призом… Но эта выдумка сразу становилась призрачной, когда всплывала в памяти вихревая Амальгама, и никак, ну никак не мог примириться он с мыслью, что кто-то другой станет победителем. В голове исподволь созрел отчаянный и в то же время очень простой план. Вовка тут же побежал к Потапычу.

— Я не смогу дежурить, Потапыч, — взмолился он. — Пойду домой. Плечо все саднит. Как ушибся тогда…

— Да мне и одному не страшно, — согласился конюх. — Иди.

Выскользнув за ворота, Вовка замер, прижался всем телом к бревенчатой стене, чувствуя, как сердце будто падает куда-то в глубокий колодец, на короткий миг всплывает и снова падает…

Долго таился он, подстерегая, когда Потапыча сморит сон, а потом неслышной тенью проник в конюшню и действовать решил без раздумий, потому что знал: если хоть на миг заколеблется, то струсит и наверняка убежит.

Вот шагнул в денник, на секунду замер, снова ожидая удара, но Амальгама встретила его равнодушно, и тогда дрожащей рукой он вложил ей в губы припасенное яблоко, не мешкая вывел в проход меж денниками. Еще сильнее сжалось сердце клешнями страха: только бы не выдал глухой стук подков, только бы предательница не заржала… Тогда — всему конец!

Похрустывая яблоком, Амальгама шла в поводу за Вовкой, и вот уже и ворота, вот зачернело в проеме небо — темное, звездное.

Оставив лошадь во дворе, Вовка вернулся в конюшню, послушал, все ли спокойно. Потапыч безмятежно посапывал во сне, и тогда Вовка смелее подошел к распахнутой дверной решетке, пошарил глазами по настилу — не обронил ли чего? А закрывать дверь денника не стал: пусть думают, что забыли закрыть с вечера и что Амальгама сама покинула конюшню.

11

Вкус яблока понравился лошади, она обернулась назад, к воротам, ожидая от ночного пришельца новой подачки. Зашуршало под ногами сено, пришелец торопливо подался в темень, и долго слушала Амальгама, как затихают шаги.

Возвращаться в душный денник не хотелось, она вбирала ноздрями свежий душистый воздух, постригивала чуткими ушами и не знала, что делать. Уж не прикажут ли ей снова мчаться по черному кругу левады? Сейчас на земле ночь, высоко шевелятся зерна звезд, а в той стороне, где город, небо подсвечено сполохами огней.

Еще раз повела лошадь мордой, услыхала посапыванье конюха, и это ожидание раздосадовало ее, она шагом двинулась через весь двор к ипподрому, но едва коснулись копыта знакомой, волнующей, твердой полосы круга, как ноги сами перешли на иноходь. Без седока скакать было непривычно и смешно, Амальгаму развеселил этот свободный, не понуждаемый рукою наездника бег, она вдруг сильно и вольно, всем нутром, заржала, резко свернула с круга, помчалась напрямик по траве, хлещущей по бабкам. Когда впереди выросла изгородь, окаймляющая, наверное, весь конезавод, Амальгама привычно перемахнула через нее, попала на помидорное поле, споткнулась о куст, отяжеленный плодами, но сразу же отыскала узкую межу.

Острые, прелые, по-осеннему горьковатые запахи неслись ей навстречу, волновали чем-то далеким, неясным, и лошадь никак не могла уловить: откуда это щемящее чувство? Но как только осталось позади поле и начал стелиться под копыта луг, в сознании лошади мелькнуло: повеяло солнечным детством. Ведь так легко и томительно бывало Амальгаме только в ту далекую пору детства, когда она была еще стригунишкой и не имела имени, когда весь день напролет носилась по желтому от лютиков выгону, пугалась гудящих шмелей, играла с матерью и поминутно совала морду в теплый, пахнущий молоком пах. Всплыло это настолько отчетливо, что она даже остановилась, как бы оглушенная счастьем, и жадно приникла мордой к жесткой прохладной отаве.

Дальше на пути попался стог сена, лошадь почесалась о его шероховатый бок. От стога пахло жильем, словно от денника, здесь можно было бы спокойно, без тревоги щипать отаву, но дух приключений, как в детстве, гнал и гнал ее вперед, навстречу неведомому.

Уже иные запахи щекотали ей ноздри: веяло свежестью реки и еще чем-то приятным, напоминающим вкус яблока. Вскоре Амальгама достигла берега, замерла над черной, журчащей в камнях, всплескивающей в лозняках водой. От воды поднималась сырость, а там, за рекой, темнела роща, оттуда доносились таинственные шорохи, настойчиво сквозил запах опавшей листвы, и лошадь почувствовала в ногах новый безотчетный зов, сошла, шурша песком, к реке, ступила в воду… Послышался шумный плеск, словно кто-то загребал веслами, и вот Амальгама поплыла к другому берегу плавными толчками, с напряженно вздернутой мордой, а течение здесь было слабое, и она легко преодолела реку.

Роща звала к себе шорохами, похрустыванием сушняка, голосами полуночных птиц, и как было Амальгаме избавиться от жгучего любопытства к ее ночной заповедной жизни?

Копыта печатали невидимые полукружья следов, мокрая полоса оставалась на папоротниках.

Амальгама остыла после купанья, пробиралась по роще осторожно, но все равно по морде, по телу хлестали пахучие ветки кустарников и деревьев, и деревья здесь были самые разные, это можно было узнать не только по запаху, но и по шелесту листьев. Попадались на кустах ягоды с приторным, ядовитым душком — лошадь торопливо отводила от них морду. В тишине вдруг закричала, залопотала крыльями сова — Амальгама испуганно прянула в сторону, захрустела по валежнику.

С минуту она стояла неподвижно, ожидая, когда замрет далекое эхо, потом неторопливо тронулась в путь. Куда и зачем — она не знала. Вели ее запахи, и любопытство к заросшим глухим тропам, и шорох листьев, которые — стоило лишь потревожить куст — опадали ей на гриву и под копыта.

Какое странное ночное путешествие! И не лучше ли бы ей сейчас дремать в деннике, в тепле, рядом с другими лошадьми, слушать, как похрапывает конюх?

Воспоминание о конюшне было радужным, и лошадь вновь остановилась, припоминая другие хорошие подробности своей жизни.

Да, она резвее остальных на конезаводе, ее побаиваются жокеи, и каждый из них мечтает о такой стремительной лошади, сама же Амальгама привыкла держаться на расстоянии от них и от своих собратьев-скакунов, и лишь одному из людей — тренеру в синей атласной шапочке — доверяла она. Как легко носила она опытного седока, как неутомим был ее бег!

Только почему-то в последнее время все чаще седлает ее новый наездник, к которому она относилась настороженно, показывала свой непокорный нрав и все же ощущала, что рука у этого мальчишки умеет быть властной и что, пожалуй, к ней можно и привыкнуть. А вот другого маленького наездника — чернявого, с пристальными глазами — Амальгама не терпела. Этот чернявый и вывел ее из конюшни.

Тряхнув мордой, лошадь двинулась в глубь рощи. Непривычное ночное путешествие утомило ее, и переждать ночь она остановилась под раскидистым, густым деревом.

Дремала Амальгама стоя и, как всегда, слегка покачиваясь, в ее сны входили те самые таинственные шорохи, неясное бормотание — все новое, что принесла ей нежданная дорога.

А когда лошадь проснулась на рассвете, кругом был туман: в ложбинах, на высоком папоротнике и даже в дуплах; и по этому туману, как по снегу, побрела она дальше, но шаг ее был скучен и неуверен. Остро захотелось ей обычной утренней жизни: чтобы шелестел в кормушке овес, чтобы щеткой сняли с нее пот, чтобы короткая проминка прогнала вялость и наполнила мышцы жизнью.

Копытами лошадь пробивала тропинку в тумане, и туман поднимался над ее следом выше, обволакивал серебряные от росы паучьи сети, а в этих сетях, как в колыбелях, покоились опавшие листья.

Случайно Амальгама набрела на тихую, еще пахнувшую медом поляну с удивительно вкусной, нежной травой, на которой блистала роса, обжигавшая губы.

Здесь и застали ее лучи сентябрьского солнца.

12

Наутро на конезаводе хватились: нет лошади. И дверь денника распахнута. И никто не знает, куда исчезла Амальгама…

— Где Чубарь? — крикнул Шурка Хоменок.

— Отпустил я Чубаря, — раздосадованно поведал Потапыч. — Да ни при чем здесь Чубарь! Сам виноват, заснула старая башка… Тьфу, беда!

Ребята с сочувствием поглядывали на Потапыча: ведь случись с лошадью какая неприятность — он в ответе.

— А может, Амальгама сама ушла? — рассудительно сказал Игнашка Михалевич. — Она страшная злюка. И умная к тому же. Может, ей не понравилось, что Игорь начал тренироваться… Я не хочу тебя обидеть, Игорь, но все может быть, понимаешь?

Игорь хмуро махнул рукой:

— Об этом после. Пока не пришел директор, разобьемся на группы, будем искать Амальгаму. Должны найти! Со мной пойдет Шурка Хоменок.

Игорь и Шурка сразу же, как только вышли из конюшни, принялись обследовать двор. Вытоптанная земля на дворе была вся рябая от копыт. Попробуй угадать, где тут следы Амальгамы! Она могла направиться в сторону шиферных крыш поселка, могла устремиться и к лугу.

— Надо ищейку вызвать, — нашелся Шурка. — Из уголовного розыска.

— Давай сами, вместо ищеек.

Словно кто-то подтолкнул Игоря двинуться сначала на ипподром: здесь Амальгама неутомимо носила в седле чемпиона Булата и, наверное, сюда, по доброй памяти, направила свои копыта.

На ипподроме уже несколько дней не тренировались, и потому друзья сразу обнаружили недавние, свежие следы и что цепочка следов вела с круга по траве к изгороди.

Послушные неведомому зову, они перемахнули через изгородь, побежали, топча помидоры, нащупанным следом, но вот кончилось помидорное поле, и на лугу следы затерялись. Игорь и Шурка уже не могли остановиться и все бежали, бежали, приглядываясь к росе: где-нибудь покажутся на ней темноватые полосы от копыт.

Луг не выдавал своей тайны, и пока обежали они огромный, уставленный стогами простор, вконец устали и запыхались.

Бредя песчаным берегом Сожа, Игорь напряженно раздумывал: куда же скрылась лошадь? Ну, следы вывели на луг. А дальше? Может, притаилась Амальгама где-нибудь под кручей?

Шурка шел немного впереди, то и дело поднимал на пути камешки и бесцельно швырял их в воду, камешки булькали, точно играла наверху большая рыба, но вот он снова нагнулся было за камешком и тут же радостно вскрикнул:

— Гляди, Игорь! Следы нашлись!

Расползшиеся на песке следы копыт вели в воду, а там, за рекой, на том берегу, начиналась роща — скорее туда!

Игорь сбросил сандалеты, торопливо принялся раздеваться.

— А может, она поплыла по течению? — В Шуркином голосе слышалась дрожь.

Привычно связал Игорь одежду в узелок, ступил в воду.

— Куда ты? — Шурка попытался удержать друга. — А я? Да я же плавать не умею!

— Будь возле следов. Никуда не отходи! — коротко наказал Игорь.

Переправившись через Сож и отыскав следы на другом берегу, он полез в глубь рощи, крича на ходу в сложенные рупором ладони:

— Амальгама-а-а! Ого-го-оо-о!

Эхо было такое сильное, что даже, казалось, сбивало листья с осины.

Игорь крушил на пути ломкий валежник, топтал босыми ногами палые желуди в дубняке, обжигался в колючих зарослях ежевики, упорно продираясь вперед, зная, что лошадь дальше не пошла, заночевала где-то в роще. Может быть, деревенские мальчишки, рано выбравшись по грибы и костянику, уже видели гнедую Амальгаму?

В глухой росистой поросли папоротника шагать было трудно, ноги скользили по сырой земле, зато снова нашелся след — словно бы хоженая тропа в папоротниковом лесу, и теперь Игорь почти не сомневался, что ее проложила беглянка Амальгама.

И действительно, папоротниковая тропа вывела его на высокую, светлую поляну, на которой паслась беглянка.

— Амальгама! — незнакомым от радости голосом позвал Игорь.

Лошадь, испугавшись крика, шарахнулась в сторону, попала ногой в сплетение корней, задергалась, пытаясь освободиться, и, оглянувшись на Игоря, печально заржала. Заржала потому, что не сразу узнала маленького наездника и по неосторожности поранила ногу, пониже колена скупо заалела кровь — Игорь вмиг отметил это.

Моментально выхватил Игорь из узелка майку, разорвал по шву и, бросившись к лошади, принялся перевязывать рану.

— Спокойно, Амальгама, спокойно…

Покончив с перевязкой, он взял в руки поводья и быстрым шагом направился на ту тропу в папоротниках.

— Ах, глупая, — мягко выговаривал он, — ну зачем тебе было убегать из конюшни? Не хочешь — я перейду опять на Ланцета.

Словно бы успокоенная его словами, Амальгама охотно шла в поводу, мимо старого дуплистого дуба, под которым нашла она ночлег. Туман уже выкатился из дупел и застыл облачками в небе над самой рощей.

Когда вышли к берегу Сожа, Игорь сказал:

— Плыви, Амальгама. А я — следом.

Но лошадь упрямо мотала головой, словно боялась войти в воду.

— Плыви же. Это не страшно.

Амальгама опустилась на колени, и тогда только Игорь догадался, чего она хочет, осторожно сел на теплый хребет — и они поплыли.

А на том берегу Шурка приплясывал от восторга, нетерпеливо покрикивал, чтоб плыли скорее.

Едва Амальгама ступила на сушу, как Игорь заторопил:

— Садись-ка, Шурка, со мной. Вот так. Держись за мои плечи.

Нужно было спешить на конезавод, нужно было успокоить ребят, Потапыча, Булата, нужно было Игорю самому убедиться побыстрее, что ничего с лошадью не случилось, что снова она здесь, дома, на ипподроме!

13

Игорь отдыхал, с наслаждением вытянувшись на диване, рядом сидел взлохмаченный Шурка, и друзья наперебой вспоминали все, что оба пережили сегодня: и свою погоню за Амальгамой, и возвращение верхом на лошади, и крепкое директорское рукопожатие, и то, как Потапыч расцеловал Амальгаму в морду.

— Ты правильно сделал, что перебинтовал ей ногу, — горячился Шурка. — А то сразу бы — гангрена… И не видать Амальгаме ипподрома!

— Да брось ты, — поморщился Игорь. — Ничего страшного, и Амальгама еще покажет класс!

На минуту Шурка задумался.

— Знаешь, Игорь, а все же здесь какое-то преступление. Наверное, Чубарь…

— Да ну! Чубарь ведь не дежурил ночью, плечо у него…

— Как хочешь, а только у меня подозрение на Чубаря. Не иначе, хотел он тебе свинью подложить перед соревнованиями.

Теперь задумался Игорь. И правда, загадочным было это исчезновение лошади: не могла же она сама открыть засов. Спросить бы у Амальгамы!

— Я только одного не понимаю, Шурка, — открыто поделился Игорь. — Если Чубарь совершил такое… Ух, какая это подлость! И ради чего? Чтобы и тут быть первым, в конном спорте? Нет, не верится…

Умудренно, по-взрослому покачал Шурка головой, похлопал товарища по плечу и неожиданно заторопился:

— Поживем — увидим. Я поехал. Бывай!

14

Он сел в переполненный автобус, проехал одну остановку, соскочил и пошел к дому, в котором жил Чубарь: любопытство не давало ему покоя, он знал, что не уснет, если не увидит сейчас Чубаря хоть издали!

Вовка сидел на крыльце, уставясь глазами в асфальт, и было заметно, как он вздрогнул от неожиданности, когда вдруг услыхал:

— А ведь Амальгама пропала.

— Как — пропала? — встрепенулся он. — Что ты, Шурка, чушь несешь?

— Не прикидывайся, не прикидывайся. Будто не знаешь…

— Да впервые от тебя слышу. Ты говори подробнее, Шурка.

Как ни в чем не бывало Шурка уселся рядом с ним на крыльце и начал вдохновенно выдумывать:

— Пришла милиция с ищейками, рыщут по всему конезаводу. Говорят, у них уже есть какие-то подозрения. Говорят, судить будут виноватого… — Он вдруг резко обернулся к Чубарю, глянул в его суженные глаза и отметил про себя: «Точно. Дрейфит». — Только ты не очень пугайся, Вовка…

— А катись ты, Хомяк, отсюда! — не выдержал Чубарь и вскочил на ноги. — Ты что, шантажировать пришел? Так не выйдет ничего! Сами прошляпили — сами отдувайтесь. Амальгама за Куневичем закреплена, пускай отвечает. Вместе с Потапычем. Вот и все, Хомяк! Не вышло из тебя ищейки.

И Чубарь сильно хлопнул дверью.

«Он! — решил Шурка. — Он! Только как теперь докажешь?»

15

Ранка у Амальгамы оказалась пустяковой, и спустя два дня Игорь вновь выводил лошадь в леваду.

— Гляди-ка, совсем послушная стала, — шепнул ему Шурка.

И верно — словно бы подменили лошадь. Она шла за Игорем покорно и поглядывала на него спокойным теплым взглядом, — наверное, потому, что была уверена в наезднике, и еще потому, что поблизости не замечала Чубаря. Чубарь теперь все время старался держаться подальше от Амальгамы.

Ребята и вовсе удивились, когда увидели Игоря в седле. Малейшего движения руки охотно слушалась Амальгама и то несла наездника мягко и быстро, то переходила на неспешную иноходь, будто бы она, лошадь, знала всадника уже не первый год и понимала его без понукания, без окрика.

Булат выстроил наездников в углу левады и пускал на круг по двое; это была последняя тренировка перед состязаниями — вот так же все будет в воскресенье на ипподроме.

Умчались на своих конях Игнашка Михалевич и Шурка Хоменок, потом старт брали другие всадники, и когда подошла очередь Игоря, то оказалось, что ему надо скакать в паре с Чубарем.

Дума понесла Чубаря вперед, но Амальгама, едва увидев черный затылок Чубаря, зло фыркнула и в один миг настигла соперницу. Все резвее становился ее бег, все отставала, отставала Дума. Игорь почувствовал, что Амальгама бежит не в полную силу, но все равно легко обходит Думу, и это радовало его; он даже слегка сбавил темп бега, боясь переутомить лошадь. К финишу Амальгама пришла, на полкруга опередив свою соперницу.

— Прекрасно, Игорь! — обрадовался успеху Куневича тренер. — Признаться, я даже побаивался, что не удастся тебе добиться доверия у лошади. А ты отыскал свой ключик. Словом, решено окончательно: послезавтра выступаешь на Амальгаме.

Услыхав свою кличку, произнесенную тренером, Амальгама радушно проржала, но вдруг как-то сразу смолкла, и ее фиолетовые глаза вспыхнули недобрым огоньком: финишировал на Думе Чубарь.

Ребята многозначительно переглянулись.

— Э-эх! — в сердцах выдохнул Шурка и вполголоса спросил у Игоря: — Ну как разоблачить Чубаря?..

16

Наступило погожее утро, пронизанное кротким свечением облаков, напоенное запахами спелых слив и картофельной ботвы, и хоть солнце не могло пробиться сквозь полотна облаков, но все равно кругом было ясно, прозрачно, необъятно, вся земля светилась от палой листвы.

«Чудесно! — думал Игорь, обливаясь из ведра холодной водой. — Давно не было такой мягкой погоды!»

Мускулы ощутимо полнились упругой силой, в ушах слегка позванивало от волнения, по телу пробегала нетерпеливая дрожь: ему хотелось скорее выехать на Амальгаме на пепельный круг ипподрома, шибким аллюром рвануть с места под звон колокола и помчаться так, чтобы шею сразу, как шарфом, туго перевязал ветер! И в то же время Игорю нравилась эта загадочность, волнующая неясность предстоящих состязаний, и даже прохладно щекотало под ложечкой от неведения, неопределенности.

Захватив для Амальгамы кускового сахара, Игорь поспешил на конезавод. Теперь он был одет, как настоящий наездник: в сизую пыленепроницаемую куртку, в бриджи, свежо переливающиеся темно-синими бликами, и даже на ногах, по правилам, — хромовые сапожки. И только на голове косо сидел коричневый, как боровичок, берет вместо жокейской шапочки. О шапочке никто из ребят даже не осмеливался мечтать, лишь Николай Булат, их тренер и чемпион республики, носил такую — синий атласный купол с козырьком.

В конюшне уже собрались все ребята; как всегда, шумно хлопотали, разнося овес в мерках, подбрасывая сено в ясли, но за каждым словом и движением чувствовалось нескрываемое волнение, и у всех, наверное, перед глазами было одно и то же: ипподром с зеленой травой и прибранным, чистым кругом, судьи в белых чесучовых костюмах, гомонливые толпы зрителей на трибуне под навесом и подле раздевалки…

Даже Потапыч потерял спокойствие, суетился, подсобляя ребятам, сам забегал в денники, следил, охотно ли жуют кони овес.

— Да управятся, Потапыч, ребята без вас, — заметил Николай Булат. — Впервой, что ли…

Он, тренер, тоже раньше обычного явился на конезавод. Игорь сознавал, что нельзя ему оставаться спокойным в такой день: пускай сегодня состязания всего лишь на приз конноспортивной школы, для тренера они все равно как экзамен.

Должно быть, лошади чувствовали необычную спешку, понимали, что выйдут на круг помериться в беге, и потому нетерпеливо пофыркивали, перекликались взволнованным ржанием. Амальгама подрагивала чуткой кожей, прядала ушами, торопливо захватывала овес трепетными, подвижными губами, а Игорь стоял в деннике, говорил простые, как бы самому себе адресованные слова, Амальгама внимала ему и успокаивалась.

А потом наездники вывели коней во двор, принялись чистить их перед состязаниями. Игорь любовно оплескал Амальгаму водой, отгладил щеткой по шерсти, и прекрасная кожа лошади приобрела блеск лака.

Наездники шумно переговаривались, но Игорь ничего не слышал, все проходило мимо, мимо него — голоса, улыбки, смех… Он пытливо присматривался к лошади, стараясь выведать ее настроение, безукоризненно подготовить ее к бегу, и в этом своем сосредоточенном мире он оставался даже тогда, когда повели коней на проминку в леваду.

Коснувшись копытами твердого грунта, Амальгама игриво заплясала в нетерпении, но Игорь придержал поводья, не давая лошади воли. Скакал на Амальгаме он умеренным аллюром, то и дело поглядывал на других всадников: крепко сидел в седле Игнашка Михалевич, Чубарь по привычке приникал к шее Думы, а веселый Ланцет уже сейчас без устали носил по кругу Шурку Хоменка.

Когда слегка припотевших скакунов завели в конюшню, Игорь отошел к изгороди, стал издали наблюдать за ипподромом. К трибуне уже собирались болельщики из города, работники конезавода, школьники, лущили подсолнухи, посматривали в сторону конюшни, и стоял над ипподромом гудящий говор. А потом показался у трибуны классный руководитель Валентин Сергеевич, и одна главная мысль завладела Игорем: надо хорошо выступить, надо бороться за первенство!

Из судейской комнаты вышел Булат в ослепительно белом костюме, с алой повязкой на рукаве, громко оповестил:

— Всем на жеребьевку!

Стартовать Игорю выпало где-то в конце, в паре с Шуркой Хоменком, и Шурка обрадованно сжал плечо товарища:

— Вот повезло! Ты меня обязательно вытянешь, Игорь!

Вдвоем они пробрались поближе к судейскому столику, чтобы удобнее было следить за ходом борьбы на ипподроме.

А трибуна, заполненная людьми, уже нетерпеливо шумела, поторапливала судей: зрителям поскорее хотелось азартных, захватывающих состязаний! И вот наконец словно бы от людского нетерпения зазвонил колокол, и первая пара рассыпала топот копыт.

Зрители на первых порах примолкли, следя за скачкой, потом зашумели, когда всадники промчались мимо трибуны, и этот шум уже прочно установился над ипподромом. Он был подобен прибою: приближались лошади — трибуна взвинченно, подбадривающе гудела, уносились за поворот — немного стихала, рвались к финишу — трибуна обрушивалась сплошным гулом.

В воздухе резко запахло лошадиным потом, и этот запах волновал лошадей, еще свежих, только вышедших к старту, гнал по овальному кругу неудержимо вперед, вперед…

Всё новые и новые наездники проносились по ипподрому, в глазах рябило от мельтешения ног, и все состязание на миг представилось Игорю нескончаемой кавалькадой. Он обернулся назад, в сторону конюшни, потом быстро взглянул на товарища. Шуркины глаза не мигали. «Соперники», — подумалось ему.

Лучшее время дня было пока у Игнашки Михалевича. Игорь мысленно прикидывал, в каком темпе ему нужно пройти дистанцию, чтобы опередить Игнашку-лидера.

И вот…

— На круг вызываются Куневич и Хоменок!

Оба рванулись к конюшне, Потапыч уже выводил им навстречу Амальгаму и Ланцета, и наездники сразу вскочили в седла, дробным шагом направили лошадей к стартовой черте.

Удара колокола Игорь почти не слышал. Словно лопнула в ушах какая-то глухая пленка — сразу все стало отчетливым, резко осязаемым: несущаяся навстречу трибуна, пепельная лента круга, фигура скачущего впереди Шурки.

Ланцет опередил Амальгаму на два корпуса. Бежал он легко, весело, как бы поддразнивая соперницу, и та несколько раз порывалась напрячься, обойти каракового жеребца, но рука седока была непреклонна. Игорь знал, что на больший темп у Ланцета не хватит резвости, а до финиша еще далеко.

Первый круг, а потом еще один они так и прошли: впереди Ланцет, за ним — Амальгама. Амальгама по-прежнему стремилась повысить скорость, бег у нее был безупречный, резвый, и зрители, чувствуя в ней сильную лошадь, стали возгласами подхлестывать Амальгаму, но руки наездника как бы твердили одно и то же: «Нельзя. Рано». Лошадь повиновалась ему, а он чувствовал: все больше, больше злости в Амальгаме. Может быть, с третьего круга дать ей волю? Нет, пускай вовсе вымотается Ланцет…

И вот — последний круг!

Амальгама, конечно же, поняла повелительный, требовательный голос наездника: пора! Догнать Ланцета, на предельной скорости пройти остаток дистанции приказывали ей теперь его руки.

И она бросилась вперед, словно разматывая на ходу и топча ногами клубок своей злости, в один миг поравнялась с Ланцетом, уловила душный запах его кожи, рванулась в сторону, к бровке. На глазах росло, росло расстояние между ними: издали могло показаться, что сама земля отбрасывает Ланцета назад, а для Амальгамы и всадника сейчас ничего не существовало, кроме желтой финишной ленточки.

— А-а-а-а! — одобрительно гудела, стонала трибуна.

Последние метры Амальгама прошла под гул рукоплесканий.

Оглушенный шумом, счастливый, Игорь спрыгнул на зыбкую землю, осмотрелся и ничего не увидел: словно дымом подернуты были глаза, туманом каким-то, и, лишь немного успокоившись, он рассмотрел наконец приветливо улыбающиеся лица и понял: пока самый лучший показатель у него.

В последней паре стартовал Чубарь. Зрители наблюдали за скачкой уже спокойно, да и сам Игорь тоже был теперь приятно спокоен. Стоило ли считать Чубаря серьезным противником, если на последней тренировке он показал совсем слабое время?

Все с той же толкавшейся в сердце радостью, с дымком во взгляде Игорь отвечал на приветствия, жал чьи-то руки, а когда его позвали к судейскому столику, направился неуверенной походкой, словно все еще был в седле.

— Поздравляю! — сказал ему Николай Булат, вручая грамоту. — Я за тебя очень рад, Игорь!

Чемпион республики смотрел на победителя восхищенно и говорил все эти слова таким тоном, что Игорь еще больше разволновался. Булат, видимо, хотел сказать еще что-то теплое, потом передумал, по-мальчишески махнул рукой и поспешил в судейскую комнату, а вскоре вышел оттуда, неся в руках свою синюю жокейскую шапочку.

— Тебе, — протянул он шапочку Игорю. — Мой личный подарок. Носи!

— Что ты, Николай! — попятился Игорь. — Это же чемпионская шапочка, я не имею права…

— Бери, бери, — настойчиво повторил Булат. — Чемпионская шапочка, говоришь? Хорошо. Дарю будущему чемпиону!

Шапочка лучилась синим атласом, грела руки, и в нее, невесомую, словно вместились теперь все победы Булата, в нее положил свою первую победу и он, Игорь.

Притиснул Игорь шапочку к груди, обвел ребят горячими глазами, растолкал плотное кольцо товарищей — и бросился бежать!

17

Шурка разыскал Игоря на задворках конезавода, подле стожка сена — тот лежал на спине, глядя в небо, и по усталому лицу бродила улыбка, атласная же шапочка покоилась на его раскрытой ладони.

— Дай примерить… — попросил Шурка, дотрагиваясь до гладкого атласа, тут же надел на голову и сразу стал почему-то серьезным. — Великовата, — сказал он, отдавая шапочку. — Но ничего, ушить можно.

Игорь согласно кивнул головой и неожиданно озорно подмигнул другу: дескать, вот как, Шурка! А Шурка тоже растянул рот в широкой улыбке, затряс его за плечи:

— Эх, Игорь, я так обрадовался, что нам общий старт вышел! И сразу понял: ты победишь, но я не сдамся без боя. Так и получилось. Горячий был поединок! — Он задумался, словно снова переживая жаркую схватку на ипподроме, и заговорил о позабытом Чубаре: — Не удалось ему никакой подлостью помешать… А ведь это он угнал тогда Амальгаму. Знаешь, Игорь, меня не проведешь. Это он тогда…

— Неужели он? — сдавленно спросил Игорь, поднимаясь в полный рост.

— А чего еще ждать от завистника? — Шурка презрительно сплюнул. — Вообразил, что самый первый в школе… Поганка! Я раньше думал отлупцевать его, а теперь — поверишь? — даже неохота мараться. Говорит, переведется в шестой «В»…

— И хорошо, если переведется! — горячо подхватил Игорь. — А из конноспортивной школы мы его сами исключим. Не имеет права такой человек быть на конезаводе. Ведь это государственное хозяйство, понимаешь? И кони государственные. Эти кони еще будут, наверное, рекорды ставить за границей… Нет, идем к ребятам и при них спросим у Чубаря!

Они поспешили к конюшне, а здесь как раз все были в сборе и, разнося корм лошадям, шумно обсуждали состязания. Вот теперь, при всех, и надо поговорить с Чубарем!

Игорь зло посмотрел на Чубаря, а Чубарь наверняка догадался, что сейчас пойдет разговор о нем, и съежился, часто-часто заморгал глазами.

«Да он же трус!» — с брезгливой досадой подумал Игорь и, чтобы не видеть поникшей спины Чубаря, шагнул в знакомый денник.

Лошадь протяжно заржала, приветствуя наездника, Игорь сунул ей в губы сахар, провел рукою по теплой морде, и на ладони у него осталось влажное дыхание Амальгамы.