Трудная жизнь

3

Годы жизни в нашей семье, атмосферу которой лучше охарактеризовать словом «мертвая», медленно тянулись друг за другом. Моего брата, который был на пять лет старше меня, отдали в школу первым. Однажды утром он вместе с мистером Коллопи отправился на свидание с настоятелем школы Христианских Братьев на Уэстленд-роу. Брат, наверное, думал, что это всего лишь ознакомительный визит, но когда мистер Коллопи вернулся, он вернулся один.

– По Божьей воле, – объяснил он, – стопы Мануса утвердились сегодня на первой ступени лестницы учения и достижений, на вершине которой маняще сияет одинокая звезда.

– Несчастный мальчик не позавтракал, – пронзительным голосом сказала миссис Кротти.

– Вы могли бы сообразить, миссис Кротти, что Бог позаботится о нем, так же как Он заботится о птичках небесных. Я дал пацану двухпенсовик. Брат Краппи сказал мне, что мальчики могут обзавестись пакетом раскрошенных бисквитов за один пенни в парикмахерской, расположенной выше по улице.

– А как насчет молока?

– Вы что, из ума выжили, женщина? Вы же сами знаете, черт побери, как вам приходилось заставлять его пить молоко здесь, в этой кухне. Он считает молоко ядом, точно так же, как вы считаете ядом каплю солода. Это навело меня на мысль... мне кажется, я заслужил выпивку. Где мой кувшин?

Брат, который по прошествии времени стал более скрытен, не часто делился со мной впечатлениями о своем новом положении; исключением была реплика: «школа – Содом». Мой черед пришел раньше, чем я того ожидал. Однажды вечером мистер Коллопи спросил меня, где утренняя газета. Я протянул ему первую попавшуюся под руку. Он вернул ее обратно.

– Сегодняшняя утренняя, я тебе сказал.

– Я думал, это сегодняшняя.

– Ты думал? Ты что, читать не умеешь, парень?

– Ну... нет.

– Всемогущий Боже, с состраданием смотрящий на нас с небес! Ты хоть понимаешь, что в твоем возрасте Моц Арт написал четыре симфонии и Бог знает сколько замечательных песен. Поганый Нини давал сольные концерты на скрипке перед королем Пруссии, а Иоанн Креститель странствовал по пустыне, не имея на обед ничего, кроме проклятой саранчи и дикого меда. Есть в тебе хоть капля стыда, парень?

– Но я еще мал!

– В самом деле? Ты считаешь не с того конца. Откуда ты знаешь, может быть, сейчас пошли последние три месяца твоей жизни?

– О Боже!

– Что?

– Но...

– Можешь засунуть свои «но» себе в карман. Я скажу тебе, что ты сделаешь. Ты встанешь завтра утром ровно с восьмым ударом часов и хорошенько-прехорошенько умоешься.

Той ночью, лежа в кровати, брат сказал мне не без ехидства, что, по его мнению, я скоро стану знатоком латыни и Шекспира. И что брат Краппи осыплет меня в своем классе небесной благодатью Христианской Доктрины, вытрясет из меня всю душу и даст мне некоторое представление о том, через что пришлось пройти ранним христианам на римских аренах. Когда я наконец закрыл глаза, они были полны слез. Но брат оказался прав лишь отчасти. К моему удивлению, на следующее утро мистер Коллопи повел меня быстрым шагом вверх по набережной канала, доходящего до Синг-стрит, и позвонил в колокольчик на двери расположенной там общины Христианских Братьев. Ответившему нам неряшливому человеку в черном мистер Коллопи сказал, что мы пришли увидеться с настоятелем братом Гаскеттом. Нас ввели в мрачную маленькую комнату со столом и несколькими стульями, одну из стен которой украшала стальная пластина с выгравированным на ней изображением головы брата Риса, основателя ордена. Ничего другого в комнате не было.

– Говорят, благочестие имеет свой запах, – тихо пробормотал мистер Коллопи себе под нос. – Все наоборот. На самом деле запах благочестия – это всего лишь отсутствие запаха женщины.

Он посмотрел на меня:

– Ты знаешь, что ни одной живой женщине не дозволяется входить в этот святой дом? Так и должно быть. Даже если брат хочет увидеться со своей родной матерью, он должен встретиться с ней тайно в отеле «Империал», что вниз по улице. Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, это непросто, – сказал я. – Разве не могла бы она вызвать его на свидание в присутствии других братьев, как это делается в тюрьмах, где в дни посещений заключенные могут видеться с родственниками в присутствии тюремщиков?

– Ну, это сомнительная аналогия, на мой взгляд. В самом деле, этот дом можно считать своего рода тюрьмой, но цепи, сковывающие его обитателей, сделаны из чистейшего, прекраснейшего, высшей пробы золота, и святые братья готовы целовать их, преклонив колени.

Дверь тихо отворилась, и в комнату проскользнул пожилой крепкого телосложения мужчина с грустным лицом. Вошедший улыбнулся лучезарной улыбкой и пожал каждому из нас руку в весьма странной манере, оставив локоть согнутым и держа протянутую ладонь на уровне груди.

– Разве не прекрасное утро, мистер Коллопи, – сказал он хрипло.

– Благодарение Господу, – ответил мистер Коллопи, когда мы уселись. – Надо ли говорить вам, зачем я привел сюда этого юного хулигана?

– Ну, надеюсь, не для того, чтобы научить его играть в карты.

– Совершенно верно, брат. Его зовут Финбар.

– Замечательно! Прекрасное имя, одно из самых почитаемых церковью. Полагаю, вы хотите, чтобы мы расширили знания Финбара?

– Вы прекрасно выразились, брат Гаскетт. Думаю, расширение должно быть очень основательным, поскольку он не знает ничего, кроме нескольких простеньких песенок из детских спектаклей, уличных баллад Катала Мак Гарви да своих молитв. Надеюсь, вы возьмете его, брат?

– Конечно, возьму. Я научу его всему от трех правил до Евклида, Аристофана и гэльского языка. Мы дадим ему исчерпывающие знания об основах Веры, и если когда-нибудь он, с Божьей помощью, почувствует желание присоединиться к ордену, у нас всегда найдется для него местечко здесь, в этом скромном заведении. Разумеется, после того, как он закончит учебу.

Конец его речи, разумеется, сильно напугал и озадачил меня. До такой степени, что подвиг на некоторый протест. Я не хотел слышать об этом даже в качестве шутки, даже из уст вкрадчивого монаха.

– Д-думаю... думаю, с этим следует немного подождать, брат Гаскетт, – сказал я, слегка заикаясь.

В ответ брат Гаскетт засмеялся, но веселья в его смехе не было.

– Ах, конечно, Финбар. Не все сразу.

Затем они с мистером Коллопи, не стесняясь моего присутствия, тесно склонились голова к голове и начали какие-то секретные переговоры, бормоча друг другу что-то на ухо. Потом брат Гаскетт поднялся, собираясь удалиться. Я тоже поднялся, но мистер Коллопи жестом остановил меня.

– Мы останемся на месте, – сказал он. – Брат Гаскетт считает, что ты можешь начать прямо сейчас. Лучше всего сразу брать быка за рога.

Хотя это сообщение и не было совсем уж неожиданным, оно привело меня в состояние шока.

– Но, – воскликнул я, – я не завтракал... у меня маковой росинки во рту не было.

– Ерунда, – сказал брат Гаскетт, – мы дадим тебе для начала полупансион.

Вот так я и вступил под зловещие своды школы на Синг-стрит. Очень скоро я близко познакомился с инструментом, именуемым ремнем. Это вовсе не полоска кожи, наподобие тех, которые используются для стягивания багажа, как вы могли бы подумать. Это несколько таких полос, сшитых вместе и образующих предмет довольно большой толщины, почти такой же твердый, как трость, но все же достаточно гибкий, чтобы не сломать кости руки. Удар такого ремня, особенно направленный (как это нередко умышленно и делалось) в верхнюю часть большого пальца или на запястье, вызывал мгновенный паралич, за которым следовала нестерпимая боль, возникавшая тогда, когда кровь начинала приливать обратно к пораженному участку. Впоследствии брат обучил меня определенным профилактическим мерам, которые он выработал, чтобы уменьшить наносимый ремнем ущерб, но они помогали лишь отчасти.

Мы с братом так и не поняли, зачем мистер Коллопи послал нас учиться в разные школы. Брат считал, что это было сделано для того, чтобы исключить возможность «жульничества», или, иными словами, списывания друг у друга домашних заданий, которые нам в огромных количествах задавали каждый день. Едва ли это верно, поскольку тщательно отлаженная система списывания существовала в обеих школах, во всяком случае для тех, кто не ленился прийти с утра пораньше. Лично я считал, что такое решение было вызвано природным лукавством мистера Коллопи и его желанием следовать общему принципу divide et impera[8].