Трудно быть богом обитаемого острова

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЭХО ВЗРЫВА

— Какого дьявола, массаракш!

Рыжая борода Аллу Зефа полыхала тревожным аварийным сигналом. Продравшись сквозь живую заросль, он подошёл, нет, подбежал к машине, остановившейся у самых ворот Департамента. Видно было, что за полтора часа ожидания, прерванного к тому же внезапным лучевым ударом, у Зефа накопилось в адрес Мака большое количество слов, причём все они были очень далеки от образчиков изящной словесности, и словосочетание «какого дьявола» — это всего лишь лёгкий ветерок, предвестник большой бури.

Однако ожидаемый ураган не состоялся. Зеф увидел Странника, спокойно сидевшего за рулём рядом со спокойно сидевшим Маком, и замер на полушаге, поперхнувшись на полуслове. Пятерня Зефа дёрнулась было к автомату, висевшему у него на плече, но на полдороге изменила траекторию, нырнула в рыжие заросли на подбородке бывшего светила науки психиатрии, бывшего воспитуемого и бывшего штрафника-танкиста и закопошилась там, как будто силясь отыскать ответ на вопрос «И что бы всё это значило?».

— В машину, — процедил Странник, глядя на запертые ворота. Зеф, полуобернувшись к своим товарищам, ждавшим его у павильончика, сделал замысловатый жест рукой и молча открыл заднюю дверцу. Дверца испустила жалобный скрип. Странник нетерпеливо нажал на клаксон. Ворота распахнулись, медленно и даже как-то нехотя, словно пасть чудовища, крайне раздосадованного тем, что его потревожили.

Однако чудовище это отнюдь не спало и уже навострило уши, чутко прислушиваясь ко всему происходящему. В амбразурах каменной ограды Максим заметил воронёный блеск металла, а у ворот вместо легионера, час назад выпустившего с территории института Мака, якобы вывозившего рефрактометр, стоял какой-то молодой парень в цивильном платье. У него не было военной выправки и стати, но автомат он держал уверенно, и по его позе Мак понял, что стрелять этот паренёк умеет. У входа в главный корпус расположилась мощная пятнистая туша бронетранспортёра (и откуда он взялся, мельком подумал Максим, не видел я в гараже этого чуда истребительной техники), которую пришлось объезжать (орудийная башенка транспортёра при этом шевельнулась — правда, тут же успокоилась); в холле стоял крупнокалиберный пулемёт на треноге, и сновали вооружённые люди в гражданской одежде. А Странник-то ой как непрост, подумал Мак, когда они втроём вошли в холл, у него тут, оказывается, многое подготовлено, и много чего припасено.

— Так, — сказал Сикорски, не обращая внимания на деловитую и целеустремлённую суету. — Надо продержаться несколько часов, пока лучевое голодание не сделает девяносто девять процентов населения небоеспособным и малоподвижным. И не просто продержаться, но и кое-что сделать, пока нас не опередили… энергичные люди с несколько иными целями и задачами. Вы, Мак, быстренько введите господина профессора в курс дела, объясните ему, откуда выросли ноги, а то он у нас пока ещё ничего не понимает, и действуйте.

— А… А что мне надо делать? — спросил Максим, чувствуя себя мальком, в поисках приключений сбежавшим из интерната в мир взрослых людей и растерявшимся, когда эти приключения обступили его со всех сторон. — С чего начать?

— С самого начала, — пояснил Странник: сухо и без тени насмешки.

— Папа? Это Умник.

— Слушаю тебя. Говори, если тебе есть что сказать.

— Папа, это Странник.

— Что Странник?

— Это его рук дело. Он взорвал Центр! Есть у него один человек или, вернее, мутант, невосприимчивый ко всему спектру излучения. Странник рвётся в диктаторы, а мы все — мы ему не нужны.

— Все?

— Всё, — торопливо повторил господин государственный прокурор, уловив в голосе Папы еле заметную тень подозрительности (не подумай плохого, Папа, я ваш, я с вами, это всё Странник, упырь ушастый, а я с вами — весь, душой и телом).

— Откуда у тебя такие сведения?

— Я ведь Умник…

На том конце провода помолчали, и господин государственный прокурор, обливаясь холодным потом, все эти бесконечно длинные секунды ждал, что ответит Папа.

— Хорошо, — услышал он наконец. — Приезжай. Соберёмся, обсудим.

В наушнике раздались писклявые гудки отбоя.

Приезжай, как же! Спешу и припадаю к стопам! Ты, Папа, возомнил себя новым императором? Как бы не так! Никуда я не поеду, то есть поеду, но только не к вам. А тебе я позвонил только для того, чтобы вы там зашевелились и вцепились друг другу в холки. А я постою в сторонке и понаблюдаю — послушаю, как будут хрустеть ваши загривки. Нет, Папа, теперь каждый за себя… Но прежде всего — Странник, этого дьявола надо убрать любой ценой. Знать бы ещё, чем он купил Мака… Хотя — ясно чем: Рада. Эта глупая самочка у него, у Странника, и Мак, честный и прямодушный Мак, принял предложение Странника, лишь бы с головы этой, как её там, Рады Гаал не упал ни один волосок. Да, Странник, тут ты меня переиграл… Но ничего, партия ещё не кончена — наоборот, она только входит в решающую стадию. Вот только голыми руками Странника не взять, да, не взять. Он, Странник, колючий — нужны перчатки, и желательно латные.

Вопрос: где взять такую перчатку (и желательно нужного размера, и желательно не своенравную, а то ведь она может превратиться в пыточное приспособление и поломать все кости руки). Лике Шекагу, генерал Легиона, или генерал Аахи Оду, командующий полевой армией? Или, может быть, Орсо Анипсу? Этот экс-полковник может быть полезен: люди, у которых ничего нет (особенно если у них когда-то что-то было, а потом вдруг они этого лишились), всегда полезнее тех, кто что-то имеют в настоящее время и боятся это потерять. Генерал Шекагу наверняка сейчас прячется за щетиной легионерских штыков и выжидает, а вот генерал Оду — этот недоумок, потеряв на Стальном Плацдарме лучшие танковые части, очень боится мести хонтийцев. Он кинется в ласковые объятья Папы, и Папа по-отечески нежно сломает ему хребет. Полковник Анипсу, «Рыкающий Ветеран»… Неплох (пригодится как инструмент), но его ещё надо найти — есть у бравого экс-полковника идиотская привычка уходить в разгул в самый неподходящий момент, причём неважно, с горя или с радости (поэтому, собственно, и стал полковник Анипсу бывшим полковником). Но в армии (и в Легионе) Анипсу всё ещё весьма популярен — как этакий образец истинного имперского офицера, не знающего удержу ни в бою, ни на пиру, ни в любовных утехах, — и его нужно привлечь на свою сторону (если он, конечно, не погиб в атомной мясорубке на хонтийской границе).

Стоп, а ведь есть человек, у которого с Маком свои счёты! Как же я мог забыть — ну, да, конечно, есть такой человек, и он пойдёт против Странника, потому что у Странника — Мак Сим, недострелянный выродок, покусившийся на основы. Лучшие борцы — это идейные борцы, а если идеи приправлены ещё и личными мотивами…

Господин государственный прокурор выдвинул ящик стола, оросил беснующийся мозг глотком алкоголя и взвесил в руке тяжёлый автоматический пистолет — давненько я не стрелял, да. А потом вызвал дневного референта и распорядился:

— Мою бронированную машину. И личную стражу — всю, до последнего человека, на трёх транспортёрах. И ещё: охранной бригадой Легиона, расположенной здесь, в столице, командует бригадир Чачу. Вызвать его ко мне и доставить — немедленно.

На улицах столицы трепетала дымка боязливого непонимания. Люди чувствовали — что-то произошло, что-то случилось, но что именно, никто понять не мог. Официальных сообщений не было — никаких, — и поэтому люди жадно ловили слухи, претендовавшие на достоверность (а как же иначе?). Одни говорили, что на радиотелецентр упал хонтийский баллистический снаряд, другие муссировали версию о пандейской смертнице, врезавшейся в здание на летательном аппарате, начинённом взрывчаткой, третьи обвиняли в случившемся проклятых террористов-выродков (а кого же ещё?). Из уст в уста передавались сведения о десятках тысяч жертв, и это в какой-то мере соответствовало действительности — погибших при взрыве и в самом деле было много, очень много. И обитатели огромного города ждали, не понимая даже, чего именно они ждут.

Но самое главное: почти всеми подспудно ощущалось, что событие это из ряда вон выходящее, и что за ним последуют серьёзные перемены. И нельзя сказать, что мысль об этих переменах приводила в безудержный восторг всех, от мала до велика. Да, монотонная серая жизнь в замкнутом (в искусственно замкнутом) пространстве, именуемом Страной Неизвестных Отцов, у очень многих вызывала неосознанное (трудно что-то осознавать под воздействием поля башен) глухое раздражение, однако и перспектива неясных перемен не порождала неуёмной радости. Да, незримая длань Отцов давила, однако она же играла роль кровли, защищавшей от непогоды, пусть даже с кровли этой капало за шиворот, и туда же падали иногда срывавшиеся с неё скользкие мокрицы. Взрыв телецентра смерчем сорвал эту крышу, но что будет дальше? Что прольётся с неба над головой — тепло Мирового Света или струи ядовитого дождя? Конечно, мало кто из жителей столицы способен был мыслить такими философско-поэтическими категориями, но неопределённость будущего вызывала смутную тревогу у всех (и даже у тех, кто это будущее примерно себе представлял и пытался сделать его настоящим).

Растревоженный муравейник, думал Максим, наблюдая, как по встрёпанным улицам перебегают редкие (большинство людей попрятались по домам, ошеломлённые невиданной силы ударом депрессионного поля) прохожие. Пришёл большой дядя, ткнул палкой, сломал купол муравейника, и что теперь делать муравьям? Прятаться (а вдруг большой дядя придёт снова и на это раз не порушит, а подожжёт муравейник?) или дружно восстанавливать своё жилище по старой привычной архитектуре? А большой дядя — это я, и чувствую я себя не очень уютно, особенно после того ушата холодной воды, который вылил на меня Странник. Стоит исчезнуть липкой паутине отупляющего излучения, доказывал я, и все они тут же всё поймут, воспрянут, сметут застенки, порвут оковы и так далее. И что же мы видим в городе? Ликующих толп, потрясающих воздух криками «Свобода! Свобода!» не наблюдается, и вряд ли можно ожидать появления этих толп. Практика сильно отличается от теории, тем более от теории восторженно-романтической, имеющей с реальностью очень мало общего. Нет, не зря Странник обозвал меня дураком и сопляком — прав он был, ой как прав…

Подобные мысли не способствовали уверенности в себе и в своих силах, и Максим постарался их задавить. Ничего, не боги горшки обжигают, сказал он себе, главное — Центра больше нет, а люди — они ещё просто не проснулись, не вышли из дремотного состояния, но они обязательно проснутся, и я им в этом помогу. А сейчас надо как можно быстрее сделать то, ради чего мы едем в город.

Бронированный транспортёр с эмблемой Департамента специальных исследований с урчанием прокладывал себе дорогу — зачастую в буквальном смысле слова. Волна «чёрного» излучения оставила после себя хаос и мусор, в том числе множество брошенных автомобилей. Их приходилось то и дело объезжать, а иногда, поднатужившись, сдвигать с дороги к обочине — во многих случаях водителей разбитых и покалеченных машин и след простыл. Один из перекрёстков оказался заблокирован опрокинувшимся автобусом, в который воткнулось ещё несколько машин, и эту сюрреалистическую композицию из мятого металла и раскрошенного стекла пришлось объезжать по соседним улицам — для растаскивания такого завала понадобился бы бульдозер или мощный тягач. И, конечно, время, которого у Максима было в обрез.

Вепрь знал, где искать Мака Сима, и воспользовался своим знанием через полчаса после того, как Мак вернулся в институт. Тик Феску позвонил и сказал всего три слова «Нам нужно оружие», пояснив, куда это оружие требуется доставить. Мак сам вызвался взяться за это дело — дело было предельно конкретным, как раз таким, которое ему требовалось, и Сикорски, немного поколебавшись, согласился.

Дело оказалось рискованным. В отличие от гражданских лиц, силы безопасности и легионеры не впали в растерянность, а быстро и слаженно взяли под контроль всю столицу. От задержания или от затяжной перестрелки с вполне предсказуемым исходом Максима и его группу спасла маркировка на борту транспортёра — эмблему Департамента специальных исследований знали, и знали хорошо. Бронетранспортёр, набитый ящиками с оружием и боеприпасами, трижды (и без всякого досмотра) миновал блок-посты, и Максим понял, что «институт» Странника является очень серьёзной структурой, своего рода государством в государстве, что сотрудник Галактической безопасности Рудольф Сикорски за пять лет очень многое сумел сделать для спасения Саракша, и что не будь Странника, приключения Максима Каммерера на обитаемом острове, вероятнее всего, давно бы закончились.

До указанного места встречи они добрались без помех. Вепрь уже ждал, спокойный и невозмутимый, — как всегда. Такими же спокойными выглядели и его люди — немолодые, с жёсткими лицами, — и только по блеску их глаз Максим понял, что на самом деле эти люди представляют собой взведённые боевые пружины, готовые сработать в любую секунду.

— Спасибо, — просто и буднично сказал Вепрь, когда последний ящик был принят и унесён куда-то проходными дворами, — вы нам очень помогли, Мак. Сколько, по-вашему, должно ещё пройти времени до наступления лучевого похмелья?

— Думаю… — начал Максим и не договорил: его прервало мяуканье коммуникатора.

— Мак, это Странник, — услышал он, нажав кнопку приёма. — Где ты сейчас?

Максим объяснил, добавив, что оружие доставлено по назначению.

— Очень хорошо — резюмировал Сикорски. — Тогда возвращайся, только осторожно.

— А что случилось? — спросил Максим, уловив в голосе Рудольфа что-то необычное.

— У нас тут визит вежливости непрошенных гостей. Департамент атакован. Думаю, мы с ними справимся, но ты постарайся разминуться с нашими визитёрами, когда они поедут к себе домой после оказанного им тёплого приёма. Тут уже наш опознавательный знак тебе не поможет — наоборот, он привлечёт к твоей машине нежелательное внимание.

— Я еду к вам, Рудольф! — выкрикнул Мак и отключился, не желая слушать очередные ценные указания, переходящие в нравоучения.

— Вам нужна помощь? — спокойно осведомился Вепрь. — Время у нас ещё есть — мы не начнём активных действий, пока солдаты не утратят боеспособность, нас слишком мало. Арифметика — наука точная: десять стволов больше одного. А в нашем с вами случае — ваша группа плюс моя в сумме будут сильнее, чем любая из них поодиночке.

Максим не стал вдаваться в подробности прикладной математики — он молча кивнул.

Чёрный дым над комплексом института они заметили издалека, а вскоре услышали и треск частой пальбы, прерываемый тяжёлыми вздохами взрывов. У стен Департамента (и за ними) шёл настоящий бой, не хватало только дальнобойной артиллерии и противоатомных танков. Максим передал управление машиной одному из «молодогвардейцев» Странника, а сам перелез в орудийную башенку и приник к визиру прицела спаренной автоматической пушки, ощущая нарастающую бойцовскую злость. И откуда это у меня, подумал он, память воинственных предков? Что по этому поводу говорит наука?

Но вскоре ему стало не до отвлечённых рассуждений о природе генной памяти — по броне защёлкали первые пули. Перед машиной встала стена ревущего пламени, транспортёр дёрнулся и взвыл ушибленной собакой. Термический заряд, промелькнуло в сознании Мака, вот ведь пакость какая…

Массивные ворота Департамента были выбиты — похоже, направленным взрывом, — у догоравших остатков проходной, на ступеньках, лежал лицом вниз один из защитников, так и не выпустивший из рук автомат; рядом валялись двое в чёрных комбинезонах легионеров. Такие же чёрные тела виднелись вдоль всего основания стены, оказавшегося в поле зрения, — непрошенным гостям действительно оказали очень тёплый приём.

Максим не знал, что Умник не смог бросить на Департамент всю охранную бригаду — личного авторитета господина бригадира Чачу хватило только на то, чтобы снять две роты с патрулирования улиц и послать их на штурм института. Остальные ротмистры продолжали выполнять никем не отменённый приказ командования, к тому же господам офицерам очень не хотелось связываться со Странником — с личностью загадочной, таинственной и даже, как поговаривали, всемогущей. Возможно, Чачу удалось бы их убедить, но на это требовалось время, которого у господина государственного прокурора уже не было. А двух рот Легиона и личных охранников Умника, как выяснилось уже в ходе атаки, оказалось недостаточно для осуществления авантюрного замысла загнанного в угол сподвижника Неизвестных Отцов.

Ничего этого Максим Каммерер не знал, зато он знал, что идёт бой, в котором гибнут его товарищи и единомышленники, и что под угрозой дело, ради которого пролито столько крови и ради которого он, Максим, взорвал проклятье Саракша — Центр. И ещё он знал, что в институте — Рада.

Прорваться во двор Департамента специальных исследований на броне не получилось — проём ворот загораживал сгоревший транспортёр с едва различимым знаком Департамента юстиции на облизанном огнём борту. Тяжёлая машина наполовину утонула в расплавленном асфальте, как в трясине, и чем её так приласкали, Мак не знал — его знания о саракшианской военной технике были далеко не полными.

Не дожидаясь команды и не спрашивая разрешения Максима, Вепрь с удивительной для однорукого ловкостью выскочил из заднего люка; за ним последовали его люди. И Мак понимал этих людей: они столько лет ждали возможности встретиться с врагами лицом к лицу, на равных, с оружием в руках, а не сидя на скамье подсудимых и не корчась от боли под лучевыми ударами, и теперь наконец-то получили такую возможность. Легионеров вне стен Департамента видно не было, но внутри каменной ограды стреляли, стреляли часто и безостановочно, и Максим махнул своим — вперёд.

Бой уже затухал — Странник не ошибся, сказав Маку «думаю, мы с ними справимся». Яростные рукопашные схватки ещё вспыхивали тут и там — в проходах между корпусами, на аллеях парка, у гаража, — однако итог был уже ясен: легионеры проигрывали. Мак старался держать в фокусе всю картину боя, стараясь определить, где появление бойца-землянина будет нужнее всего, и мимоходом отметил, что «молодая гвардия» Странника не уступает по своей боевой подготовке — как стрелковой, так и рукопашной, — лучшим солдатам Легиона. Сикорски знал, что делал: отобранные им юноши и девушки не только были освобождены от отупляющего пресса государственной пропаганды, но и развивались физически — примерно по тем же комплексным методикам, что и молодёжь Земли. Рудольф не планировал решить дело одним ударом — он готовился, и готовился очень тщательно. И его «молодогвардейцам» помощь в бою не требовалась — они справлялись сами.

Максим бежал-скользил между деревьев, направляясь к главному корпусу института. Его вело туда труднообъяснимое чутьё — спроси его кто-нибудь в этот момент, почему он бежит именно туда, он не смог бы ответить. По стволам изредка щёлкали пули, но Максим о них не думал — он бежал, потому что знал: ему непременно нужно быть в холле главного корпуса, и чем скорее, тем лучше. И когда он добежал и влетел в холл, то столкнулся там нос к носу с темнолицым коренастым офицером с пистолетом в руке.

Они узнали друг друга мгновенно. В следующую секунду господин бригадир с очень похвальной быстротой выстрелил, но пуля ушла в потолок, расколов плафон, осыпавшийся вниз стеклянным дождём, а пистолет господина бригадира волчком завертелся на полу, по замысловатой траектории направляясь в дальний угол холла.

— Массаракш, — хрипло каркнул Чачу. — Проклятый выродок… Жаль, что тогда мне не хватило одного патрона…

Он болезненно морщился, прижимая к груди правую руку, вывихнутую Маком, он был уже не опасен и даже, как показалось Маку, жалок; и ненависть Мака уходила водой в песок, и тут вдруг в левой руке господина бригадира появилась граната.

Но господин бригадир не успел отщёлкнуть кольцо — Максим выстрелил раньше.

А потом всё кончилось. В холле появились люди, они уносили раненых и собирали оружие, и убитых они уносили тоже, и своих, и чужих, а Максим словно бы отключился: он наблюдал за собой со стороны и недоумевал, почему это Мак Сим стоит столбом, когда все вокруг заняты делом.

Из оцепенения его вывел Странник. Он появился непонятно откуда — вынырнул как из-под земли — и довольно ощутимо ткнул Максима в бок.

— Психика у вас, молодой человек, конечно, здоровая, однако запас её прочности небезграничен. За сегодняшний день вы подвергли вашу психику экстремальным нагрузкам, и поэтому я приказываю вам отдохнуть — немедленно. Вас проводят.

С этим словами он качнул своим лысым черепом в сторону лестницы, ведущей на второй этаж; Максим машинально проследил направление его взгляда, и…

На лестничной площадке стояла Рада — тоненькая, лёгкая, в тёмном платье, — стояла, прижав к груди руки и упершись кулачками в подбородок. Она стояла и смотрела на Мака, и в серых глазах её тонула в слезах робкая улыбка.

Максим покачнулся и пошёл к ней. Мир свернулся в кокон, и в коконе этом не было больше ни крови на полу, ни копоти на потолке, ни пулевых выбоин на стенах, ни стонущих раненых, ни мёртвых тел, ни оружия, ещё вонявшего смертью. И не было ни столицы страны ещё не добитых Неизвестных Отцов, ни даже полумёртвой планеты Саракаш — была только Рада и её серые глаза, смеющиеся и плачущие одновременно…

А в проломленных воротах Департамента специальных исследований, в сожжённом бронированном транспортёре, налетевшем на термическую мину-ловушку, догорал труп господина государственного прокурора, так и не узнавшего, чем же всё-таки ушастый упырь Странник купил честного и прямодушного Мака Сима.

Рада лежала неподвижно. Лицо её было восковым; она то едва слышно дышала, то затихала, и Максим холодел от мысли, что всё, что её больше нет. Какая гадость, говорил он себе, какая гадость. Бедняга Гай, солдат, тренированный крепкий парень, и тот очень тяжело переносил лучевое похмелье — Мак помнил, как это было, — а тут хрупкая девочка. Если она умрёт, я никогда себе этого не прощу: если это цена свободы, я не готов платить такую цену.

Максим прижимал ей пальцами виски, чувствуя, как еле-еле, затихая, бьётся у него под рукой тоненькая жилка, силясь протолкнуть засыпающую кровь, и держал девушку психомассажем, настроившись на неё, переливая в себя её боль и подпитывая Раду своей биоэнергией. Сумасшедший день, начавшийся со звонка господина государственного прокурора — как давно это было, прошла целая вечность, — и закончившийся перестрелкой в Департаменте, обернулся вечером, уже превращавшимся в глухую беспросветную ночь. Да, в беспросветную, потому что если Рада умрёт… Максим стиснул зубы. Работай, приказал он себе, работай, массаракш, это тебе не под пулями скакать. Ты взялся спасать целую планету, так спаси для начала одного-единственного человека этой планеты, девушку, брата которой ты спасти не сумел. Если она умрёт или повредится рассудком… Как там сказал Странник? «Ты знаешь, что это твоё лучевое голодание в двадцати процентах случаев приводит к шизофрении?». А если Рада, моя маленькая Рада, как раз и попадёт в эти проклятые двадцать процентов, массаракш-и-массаракш?

Он потерял счёт времени, удерживая Раду, ускользавшую из его рук за ту грань, откуда не возвращаются, и не сразу заметил (а когда заметил, то не сразу поверил), что лицо её порозовело, а дыхание наконец-то выровнялась. На Максима навалилась опустошающая чудовищная усталость, словно он голыми руками свернул шею тахоргу. Мак осторожно прилёг рядом с Радой, взял её за руку и уснул — мгновенно, как застреленный.

А проснулся он от ощущения тепла и света, хотя была глубокая ночь, и темноту за окном разгоняли только отблески ламп наружного освещения. Максим чуть повернул голову и встретил мерцающий взгляд Рады: приподнявшись на локте, девушка смотрела на него, и глаза её были глазами бездны, в которую нестерпимо хочется упасть, не спрашивая ни о чём. Он притянул к себе её послушно прильнувшее к нему тоненькое тело и забыл обо всём, что происходило за пределами их ложа, их комнаты, за стенами Департамента и дальше, по всей встревоженной стране, до самого океана и до восточных гор, до северных границ с Хонти и Пандеей, до Голубой Змеи и до радиоактивных пустынь выжженного юга…

Раду он удержал, не дал ей соскользнуть в чёрное никуда и не позволил превратиться в полуразумное существо, блуждающее в сумерках сознания, но у Максима Каммерера была всего лишь одна пара рук, а в Стране Неизвестных Отцов (теперь уже в бывшей стране Отцов) страдали и мучались миллионы людей, и каждый пятый из них был обречён на безумие.

…Выходящие из долгого ментального морока дорого платили за своё пробуждение. По улицам столицы бесцельно и бессмысленно бродили тысячи людей с потухшими взглядами; они падали и лежали неподвижно или, дёргаясь в судорогах, вываливались из окон и гибли под колёсами автомашин, за рулями которых сидели такие же, как они, плохо ориентирующиеся в перевёрнутом мире. Они кончали жизнь самоубийством или тихо умирали по закуткам и закоулкам — не было рядом с каждым из них своего Мака Сима, чтобы удержать и спасти. Психиатрические клиники были переполнены, страну захлестнула эпидемия шизофрении. А выродки — выродкам было не до своих сумасшедших сограждан: выродки делили власть.

— Народ, — стоявший на трибуне человек в добротном костюме театрально взмахнул рукой, — получил свободу! Тирания Неизвестных Отцов низложена, — человек переждал, пока стихнут положенные овации, — и власть перешла в руки Временного Совета. В истории нашей многострадальной державы открыта новая страница, на которой золотыми буквами будет вписано наше будущее!

Театр какой-то, подумал Максим. Слова, слова, красивые слова, но что скрывается за этими словами? Он знал человека, стоявшего на трибуне — Тогу Говорун был ближайшим сподвижником небезызвестного Калу Мошенника, возглавлявшего фракцию вождистов до того, как Мошеннику удалось пролезть на официальный пост в Департаменте пропаганды (после чего Калу благополучно расстался с революционными идеалами). Говорун занял его место, стал лидером вождистов и теперь активно рвался к власти, не брезгуя ничем. Максим ничуть не сомневался в том, что вождисты возьмутся за оружие, если парламентские методы борьбы не принесут им желаемого успеха — по сути своей эти люди нисколько не отличались от офицеров-заговорщиков, ставших в своё время Неизвестными Отцами.

— В настоящее время конституционная комиссия занята разработкой текста нашей новой Конституции, — продолжал оратор, явно наслаждаясь самим собой и своей ролью. — Во главе государства будет стоять Исполнитель Решений — Исполреш, — избираемый всеобщим тайным и прямым голосованием сроком… сроком на… ну, это мы ещё обсудим. Главное — не может быть и речи о возврате ни к монархии времён Старой Империи, ни, тем более, к диктатуре наподобие диктатуры военных путчистов, неуёмных властолюбцев, именовавших себя Неизвестными Отцами! Страной должны управлять энергичные и грамотные люди, озабоченные её процветанием и доказавшие свою состоятельность!

Состоятельность, мысленно усмехнулся Мак. В понимании вождистов — это от слова «состояние», выраженное в деньгах. Всё повторяется — крайне правые взяли курс на блок с крупными финансистами: точно так же, как сделали когда-то путчисты. А энергичность для них тождественна неразборчивости: победителей не судят, цель оправдывает средства, и так далее. И ещё — вождисты с восторгом приняли бы известие о том, что башни снова работают, а они, правящая партия, получают доступ к пультам управления излучателей. Но это вряд ли — подобных людей и на пушечный выстрел нельзя подпускать к управлению психотронными генераторами (даже если допустить невероятное и предположить, что эти генераторы когда-нибудь снова будут включены). Во всяком случае, он, Максим Каммерер, сделает всё от него зависящее, чтобы эти чёртовы башни никогда больше не разинули свои незримые смрадные пасти, не говоря уже о том, чтобы какой-нибудь царь-король-исполреш получил бы возможность поиграть с их помощью с чужим сознанием. Однако с вождистами нельзя не считаться: они многочисленны, сильны и нахраписты — с ними не тягаться ни биологистам, для которых достаточно того, что излучения башен больше нет, ни аристократам, играющим в монархические бирюльки, ни пассивным либералам, ни горстке уцелевших коммунистов.

К удивлению Мака, крах диктатуры Отцов не сопровождался ни потоками крови, ни массовыми побоищами. А причина была простой: лучевое похмелье превратило армию, Легион и вообще всю сложную государственную машину в труху, в мякину, в аморфную массу еле передвигавшихся людей, не способных не только на активные самостоятельные действия, но даже на выполнение простейших приказов. В полусонной стране бодрствовали только немногочисленные выродки, причём в выигрышном положении оказались Вепрь и его люди, знавшие, что произойдёт. Бывшие Неизвестные Отцы, перестав быть спаянной правящей группировкой и единым целым, рассыпались высохшим песком и вцепились друг другу в глотки (по примеру покойного Умника, решившего быть умнее всех), опираясь на свои личные дружины выродков-приближённых. На улицах сталкивались вооружённые группы, косили друг друга свинцом, подрывали машины, а люди (в том числе армейцы и легионеры) равнодушно смотрели на всё происходящее, даже не пытаясь вмешиваться — большинству из них хотелось просто лечь и умереть, чтобы избавиться от ноющей головной боли и слабости, превращающей тело в студень. В этой беспорядочной грызне скорпионов, высыпанных из их бронированной банки, шансов не было почти ни у кого — за исключением бывших подпольщиков и, конечно, Странника.

Сикорски действовал рассчитано и жёстко. Первым делом его «молодогвардейцы», накачанные стимуляторами, помогавшими им справиться с синдромом лучевого голодания, взяли под контроль все передвижные излучатели и вывели из строя те, которые не удалось перегнать своим ходом или отбуксировать в институт. Это было сделано своевременно: кто-то из бывших правителей страны догадался попробовать восстановить боеспособность армии и полиции сеансами излучения, однако исправных излучателей под рукой у догадливых уже не было. Отчаянная попытка небольшой вооружённой банды прорваться к институтским гаражам была легко отражена — атакующим не удалось даже перелезть через стены. Почти все нападавшие полегли под плотным пулемётным огнём из бойниц периметра, немногие уцелевшие торопливо отступили. А «молодая гвардия» Странника захватила ключевые точки города, в том числе и все средства массовой информации: в отличие от Максима Каммерера Рудольф Сикорски знал, что и как надо делать.

В беспощадных стычках между собой (и с шедшими за ними по пятам выродками-подпольщиками, имевшими все основания жаждать встречи с низвергнутыми властителями) погибли практически все «девери», «шурины», «свёкры» и прочие «родственники», а сам Папа получил пулю снайпера на выезде из города, пытаясь удрать с горсткой приспешников. Власть Неизвестных Отцов рухнула в одночасье, погребённая под руинами Центра — такого Отцы никак не ожидали, и все их заранее разработанные планы действий на случай острой ситуации рассыпались карточным домиком.

С разношёрстными деятелями подполья удалось найти компромисс (несмотря на то, что Вепрь жаждал крови, непременно желая свернуть шеи наиболее одиозным вождистам). В итоге, когда страна начала выходить из оцепенения, вся полнота власти была в руках так называемого Временного Совета, собранного на компромиссной основе «с бору по сосенке». Высказывались опасения, что какой-нибудь решительный военный чин, оклемавшись, тут же разгонит этот Совет танками, однако этого не случилось. И Максим знал, что стало тому причиной: всё тот же Странник.

Странник, глава контрразведки и Департамента специальных исследований, научного института, очень сильно напоминавшего центр по подготовке элитных бойцов, был широко известен среди военных и ассоциировался с прежней властью, которой большинство из них в целом были довольны. Фигуру Странника окружал мистический ореол, и многие армейцы и легионеры, узнав о том, что в новорождённом Временном Совете он занимает неясный пост «советника по особым делам», пришли к выводу, что Странник фактически стал диктатором (его бойцов называли Молодой Гвардией по аналогии с Легионом — Боевой Гвардией Отцов), и что Временный Совет — это всего только ширма. А почему бы и нет, рассудили военные. Решительный человек, железная рука, броня и секира нации… В конце концов, пусть лучше будет один стальной диктатор, чем свора правителей, озабоченных вырыванием друг у друга жирных кусков и загнавших державу в глубокую задницу, где она сейчас и пребывает. И вооружённые силы, силы охраны правопорядка и даже тайная полиция — Департамент общественного здоровья — присягнули Временному Совету, демонстрируя лояльность новой власти, а точнее — Страннику. Сам же Странник воздерживался от публичных выступлений и хранил молчание, не подтверждая и не опровергая слухи о своём «теневом диктаторстве» — сложившееся положение вещей вполне устраивало Рудольфа Сикорски.

Он присутствовал на всех заседаниях Совета, проходивших в Большом зале бывшего императорского дворца, внимательно слушал всех выступавших, глядя на них холодными зелёными глазами, и молчал. Странник даже не подумал выдвинуть свою кандидатуру на пост Исполреша — ему это было попросту не нужно. Рудольф Сикорски делал своё дело — помогал новорождённой республике сделать первые робкие шаги, а заодно не заболеть чем-нибудь трудноизлечимым — например, синдромом «охоты на ведьм», сопровождаемым, как правило, очень обильным кровотечением.

— Я думал, всё будет по-другому, — Максим с отвращением отодвинул на край стола груду бумаг (глаза б мои на них не глядели!). — Сплошная болтовня, мнения-прения, а дела — настоящего дела — не видно.

— А чего ты, собственно, ожидал, если отбросить фантастические гипотезы о толпах угнетённых, радостно рвущих цепи в экстазе прозрения? — осведомился Рудольф. — Люди — это материя тонкая, они изменяются медленно, шаг за шагом, и слишком часто бывает так, что на один шаг вперёд приходится два шага назад. Ты надеялся сделать саракшиан равными нам, землянам-коммунарам, вот так сразу, одним махом?

— Я надеялся на выродков. Да, они разномастные, но ведь они все были противниками режима! Башен больше нет, выродки уже не корчатся от боли, их не преследуют, на них не охотятся, как на загнанных зверей, почему же тогда они ведут себя так пассивно?

— Если бы дело было только в башнях как таковых, тебе, как разрушителю Центра, можно было бы поставить золотой памятник в натуральную величину на главной площади столицы. А насчёт выродков… Ты никогда не задавал себе простой такой вопрос: а почему выродки за столько лет не были истреблены все до единого? При их уязвимости к излучению и полном бессилии под лучевым ударом технически это вполне осуществимо. Они никуда не могут спрятаться, им некуда бежать, и защиты от излучения не существует. Одна облава, вторая, пятая, десятая, и всё — нет больше выродков, они повыловлены, отправлены в лагеря, расстреляны. А дальше — процедура проверки реакции на излучение делается обязательной, и ни один новорождённый выродок даже не выползет из колыбели.

— Но ведь сами Неизвестные Отцы тоже были выродками, — возразил Максим, — им, как и любым смертным существам, нужна смена.

— Верно. Но подконтрольные дети элиты, которых заранее готовят к их будущей роли, не представляют собой угрозы режиму — ведь это их режим, они плоть от его плоти, и они пользуются всеми мыслимыми благами, предоставляемыми им этим режимом. А как быть с выродками-аутсайдерами?

— Я об этом как-то не задумывался…

— Я объясню. Среди выродков нет противников режима, точнее, они есть, но число их ничтожно — Тик Феску, Генерал, Аллу Зеф, покойный Гэл Кетшеф. Сама по себе особенность организма обитателя Саракша, делающая его болезненно восприимчивым к психотронному излучению, отнюдь не делает из него убеждённого противника диктаторского режима и борца с диктатурой. И большинство выродков, в том числе и среди подпольщиков, все эти годы спали и видели, как бы им попасть в ряды элиты, раз уж они от рождения обладают способностью критически мыслить и не теряют эту способность, когда все остальные млеют от наведённого экстаза. Больно? Ну что ж, за право властвовать приходится платить. А вот когда больно, а власти нет, это уже нестерпимо. И всё-таки они терпели, надеясь на лучшее.

Легальные выродки, вспомнил Максим, да, были ведь и такие. Тогда, во время моей первой и последней операции в рядах Легиона, вместе с группой Кетшефа мы взяли одного домовладельца, как бишь его, Рене Ноладу. Или Ноле Ренаду? Не помню имя, но помню, что он был выродком. И ещё там был какой-то выродок-уголовник, которого потом забрал к себе человек в штатском. Да, не все выродки были подпольщиками…

— Но они не просто терпели, — продолжал Сикорски, — они ещё и всячески старались выбиться наверх. И они продавали и предавали — трудно плыть против течения, по течению плыть гораздо легче. Выродки-аутсайдеры — это резерв выродков-властителей, из которого отбирались наиболее мерзкие экземпляры, как нельзя лучше подходившие для пополнения так называемой элиты. А кроме того, выродков держали специально, в качестве громоотвода. Несмотря на правильные речи с трибун, несмотря на радио, телевидение, газеты, рекламу, несмотря даже на излучение башен, копилось и копилось в людях раздражение, и требовало выхода — реальность не заменить миражами, и никакие башни не убедят голодного в том, что он сыт. И тут как нельзя кстати — выродки. Вот они, враги, вот они, во всем виноватые, ату их! Голодной и обманутой толпе бросали кусочек мяса, и люди немного успокаивались — до следующего раза. Вот по этим причинам выродки и жили, а кое-кто из них жил очень даже неплохо. И если бы выродков не было, их непременно бы придумали.

Свинство, подумал Мак, свинство непролазное. Грязь и подлость…

— Всё это подполье, — Рудольф устало потёр высокий лоб, — один большой балаган, театр кукол. Революционные романтики и фанатики-одиночки гибли, взрывая башни, их «злодеяния» показывали потом обывателям по телевидению во всех подробностях — тебе ли об этом не знать, — а подавляющее большинство подполья состояло из людей-марионеток, дергавшихся на ниточках в руках режиссёров-постановщиков. И выродки из подполья тоже выходили в элиту, как, например, Калу Мошенник, предшественник Тогу Говоруна. Оратор и пламенный трибун, борец против тирании, за свободу и счастье для всех и каждого быстро сменил амплуа, оказавшись при Отцах в Департаменте пропаганды, и демонстрирует свой яркий талант на другом поприще. Вернее, демонстрировал — до него добрался Вепрь, и я не стал мешать Тику Феску поговорить с Мошенником по душам. Так что зря ты надеялся на высокие нравственные качества подпольщиков, Максим, и на то, что они безоговорочно тебя поддержат. Они себе на уме, и посторонних советчиков-доброхотов не только не приемлют, но и считают их врагами, мешающими делать то, что они считают правильным. А массы… Не будет никакой вспышки праведной ярости обманутых и прозревших народных масс — думаю, ты в этом уже убедился. Диктатура Неизвестных Отцов была по-своему совершенна — совершенна в своём уродстве, бывает и такое. А теперь её нет, и люди растеряны: они не знают, что их ждёт, и не придётся ли им горько пожалеть о том, что Неизвестных Отцов, заботливых и мудрых, больше нет. Они карали? Да, карали, но они и заботились о своём народе, ночей не спали, можно сказать. Всё познаётся в сравнении, Мак.

Ирония, прозвучавшая в последних словах Рудольфа, не соответствовала мрачному выражению его лица, и Максим не мог понять, шутит Сикорски или говорит серьёзно.

— Так что же мне делать?

— На недостаток дел и забот нам с тобой, Мак, жаловаться не придётся. Мы займёмся упорядочиванием — кстати, придумал я, как будет называться твоя должность во Временном Совете, надо будет провести это предложение на ближайшем заседании. За наши северные границы можно не беспокоиться: я связывался с землянами-прогрессорами, работающими в Хонти, и развитие ситуации в неблагоприятном для нас направление заторможено — пока заторможено, а что будет через месяц, сказать трудно. И есть ещё экзотическая Пандея, от которой можно ожидать чего угодно, есть Дикий Юг, и есть Островная Империя с её белыми субмаринами. Но сегодня мы имеем возможность сосредоточиться на внутренних проблемах страны — проблем этих по горло.

— Инфляция…

— Не только инфляция — экономика вообще, больная экономика, требующая лечения. Это будет посложнее, чем стрелять и взрывать, хотя стрелять, полагаю, нам ещё придётся. В стране растёт преступность — неизбежное следствие развала карательного аппарата Отцов и отсутствия дееспособной центральной власти. Так всегда бывает в смутные времена, было такое и на Земле. Спекулянты наглеют, а люди голодают — дело может дойти до голодных бунтов. Запасы зерна пока ещё есть, нужно только сделать так, чтобы они дошли до людей, а не обогатили кучку беспринципных дельцов, готовых на всё ради выгоды.

Выгода, подумал Максим. Неужели какая-то там выгода, да ещё выраженная в каких-то там деньгах, может быть ценнее человеческих жизней? Ерунда какая-то…

— Тебе трудно это понять, — Сикорски словно прочёл его мысли, — но в этом диком мире слово «выгода» — очень весомое слово, и даже ядерная война, опустошившая половину континента, началась из-за выгоды. Выгода — или, точнее говоря, прибыль, — это основа всей саракшианской экономики, это её основной принцип. Экономика лежит в основе общества, а монархия, диктатура, республика — это формы правления, которые вторичны по отношению к экономике. На Земле экономика существует для людей, а здесь, на Саракше, наоборот — люди для экономики. Саракшиане — топливо, пища для своей экономики, и по-другому здесь быть не может. Обитатели Саракша не доросли до экономики земного типа, и мы с тобой не можем это изменить в одночасье. История неспешна — её не пришпорить и не погнать вскачь без применения форсированных методов, чреватых непредсказуемыми последствиями. Мы, земляне, можем только попытаться сделать местную экономику менее человекопожирающей и постараться, чтобы она перестала порождать уродливые формы правления. Прогрессоры — не боги, они не всесильны. Мы не можем легко и просто изменить человеческую природу — это тебе не электронную схему перенастроить. Хотя…

Просветители, подумал Максим. Подпольщики-просветители — честные, искренние и очень неглупые люди. Просветители считали башни мощным средством воспитания народа. Современный человек по натуре — дикарь и зверь, говорили они, и воспитывать его шаг за шагом, классическими методами — на это уйдут тысячелетия. Причём на пути к будущему обязательно будут срывы и откаты к прошлому — восхождение к вершине даётся с трудом, а падение не требует никаких усилий: расслабился — и падай вниз, наслаждаясь свистом ветра в ушах. А с помощью башен за время жизни одного поколения можно выжечь в человеке зверя, можно научить его добру, любви к ближнему, можно привить ему неприятие лжи и жестокости и стойкое нежелание жить жизнью одноклеточного создания, озабоченного лишь удовлетворением первичных примитивных инстинктов, не требующих включения разума.

— Вы имеете в виду излучатели? — спросил он напрямик.

— Излучатели? — в глазах Странника мелькнул огонёк, промелькнул — и тут же погас. — Излучателями интересуются многие. Тайны излучения не существует, засекречены только технические детали. Излучатели обслуживались тысячами людей — операторами, техниками-ремонтниками, монтажниками, — и наивно полагать, что все эти люди даже не догадывались о том, для чего предназначены эти установки. Есть такая поговорка «Шила в мешке не утаишь», и она вполне применима к психотронным генераторам. Эти машины были созданы гениальными людьми, вот только, как это часто бывает, создатели генераторов почему-то не предвидели, как и для чего будет использовано их изобретение. А может быть, они это и предвидели, но всё равно работали, работали как одержимые, стараясь добиться успеха во что бы то ни стало. Парадоксы мышления учёных умов — у нас на Земле великий Эйнштейн приложил немало сил для создания атомной бомбы, а потом с неменьшей энергией боролся за полное запрещение ядерного оружия. Но такие открытия не закрываются — выпущенных из бутылок джиннов обратно уже не загнать. Излучатели на Саракше существуют, от этого никуда не денешься, и обязательно найдутся люди, желающие их применить. Ты думаешь, Умник бросил твоего «крёстного отца» Чачу на институт только для того, чтобы выпустить мне кишки? Как бы не так! Нет, эта гуманистическая идея сидела, конечно, в воспалённом мозгу господина государственного прокурора, но его интересовал ещё и мой технический комплекс обслуживания передвижных излучателей — уж кто-кто, а Умник-то знал, что это за штуки такие, и на что они способны. Так что психотронные излучатели на Саракше, думаю, снова будут применены, вопрос только в том, кем и с какими целями.

— Никто и никогда, — медленно произнёс Максим Каммерер, — не включит здесь снова эти дьявольские агрегаты. Никто и никогда, слышите? Я не для того взрывал Центр, чтобы… Так что — никто и никогда, Рудольф.

— Как знать, — спокойно ответил Странник, и в глазах его снова мелькнул загадочный огонёк.

Максим не стал продолжать спор — на эту тему ему не хотелось даже говорить. Он опустил голову, несколько раз глубоко вздохнул, смиряя кровь, гулко ударившую в виски, и спросил тоном дисциплинированного подчинённого:

— Так что вы там говорили о спекулянтах, Рудольф?