Трудный переход

БУДНИ

Веденьков, сосед по палате, пришел попрощаться. Одет в офицерскую форму, на плечи накинут халат. Из тумбочки переложил свои пожитки в вещевой мешок, энергично поднял правую руку, сжатую в кулак, и сказал:

— Рот фронт, славяне! До встречи в Берлине! — и вышел, непривычно громко стуча сапогами.

— На фронт, — вздохнул Алехин, и не разберешь — то ли он сочувствовал, то ли завидовал.

— Не завидуй, — сказал Демиденко. — В полку выздоравливающих насидится, ремешок потуже придется затянуть. Харчишки там неважнецкие.

— Он напрямую — в свою часть, — возразил Андреев. Ему обязательно хотелось возражать баритону. Это после того, как узнал, что тот два года отирался возле жалостливой вдовушки, когда другие воевали.

— Я к слову. Главное — нам загорать и загорать здесь.

— Мало веселого, — подал голос Андреев.

— Само собой.

— А немец, он какой? — это опять Алехин, наивен парень до чертиков.

Какой немец? Фашист, ясное дело, разбойник с большой дороги. Григорий так и сказал. Выждав паузу, проговорил и Демиденко:

— Немец, он, милый мой Алехин, разный.

— Чего разный? — завелся Андреев. — Рушили города, жгли села, миллионы людей погубили — одно злое дело делали. Цвет глаз у них, понятно, разный, волосы тоже. Один немец любит цветочки, другой — собак, в этом они разные. Но разбойничали везде одинаково, что у нас, что в Польше, что в других странах.

— Наивно, лейтенант, и не убедительно.

— Насчет убедительности — проще простого. Недалеко отсюда есть Майданек, посмотрите, что там было, увидите красные цветочки-маки на человеческом пепле, может, кое-что вам это скажет.

— Знаю. И все-таки утверждаю свое. Ты немца, кроме пленного, видел когда-нибудь, жил рядом с ним?

— Когда я видел не пленного немца, я стрелял в него. А он в меня.

— Все это так. Но немцев я знаю лучше, почти дна года жил рядом, всякого навидался. Видел садистов, двуногих зверей. Но были ведь и такие, которых сами же фашисты расстреливали, которые помогали партизанам.

— Сколько же было таких? Раз, два — и обчелся.

— Неважно, но были и есть, такие будут новую Германию строить. Уразумел, Алехин?

— А как же!

— Небось и пленного-то не видал?

— Не-е, не приходилось. Сельцо у нас маленькое, где я жил-то, от Иркутска далече.

Вот Алехин и на фронте-то был всего один день. С немцами с глазу на глаз не встречался. Они по нему стреляли, а он их даже и не видел. Григорий же повидал всяких. Нахальных в первые дни войны, тотальных, пришибленных совсем недавно. Войне скоро конец, капут наступает третьему рейху. Но ведь немцы-то останутся, народ-то будет жить и после войны. Хотя и бед он принес миру много, но ведь уничтожать его никто не собирается. Но как он устроит свою жизнь после войны?

Анна Сергеевна знала немецкий язык в совершенстве. При любом удобном случае подчеркивала, что немецкий надо знать хотя бы потому, что это родной язык Маркса и Энгельса, тогда можно будет читать произведения классиков марксизма в подлиннике. И вообще — немецкий народ выдвинул целую плеяду гениальных деятелей науки и культуры, таких гигантов, как Бетховен и Гёте.

Но ведь немцы, а никто другой, выдвинули из своей среды Гитлера, всю эту коричневую чуму, которая потопила в крови Европу, стремилась властвовать над миром!

И не отдельные головорезы вторглись на наши поля, а сотни дивизий; не отдельные бандиты, а миллионы людей, одурманенных подачками и посулами, полезли на нас войной. Это как объяснить?

Демиденко говорит — разные они. Конечно! Те, кто не был согласен с Гитлером, либо мертв, либо гниет в тюрьме. Разные они сейчас стали потому, что скоро грянет Гитлеру капут, и они отлично понимают, что придется держать ответ за содеянное.

Первых пленных немцев Григорию пришлось увидеть в июле сорок первого. Тогда отряд Петра Игонина расколошматил роту противника. Многие солдаты попали в плен. Петро их разул, в отряде плохо было с обувью, и отпустил на все четыре стороны. Ведь ни один из пленных тогда не подошел к командиру и не сказал, что не хочет воевать за фашизм, а хочет воевать против фашизма.

Угорели от побед — и фельдмаршалы, и солдаты, хмель такой напал. Осенью сбили фашистский самолет, летчика пленили. Так тот орал, покраснев от натуги: «Большевикам и жидам капут!» Его расстреливать повели, а он кричал: «Хайль Гитлер!». Убежденный оказался фашист, значит, по нутру пришлась ему кровавая гитлеровская доктрина. Почему же он тогда не сообразил, что воевать-то надо, уж коль полез в драку, с солдатами, а не с женщинами и детьми, на которых сбрасывал бомбы?

Сложное дело — философия.

В сорок третьем в отряд Давыдова привели до десятка пленных немцев. С этих слетел внешний лоск, они не хорохорились, старались уверить комбрига, что они люди маленькие, им приказали — вот и воюют.

Нынче под Бобруйском пленных взяли массу, они лопотали одно: «Гитлер капут, война капут!» Поумнели, когда навалилась грозная сила.

Демиденко жил у вдовушки, с немцами якшался. Конечно, лучше их знает, чем я, ну и что? А какой ценой эти знания получены? В этом, видимо, надо разобраться.

Андреев очнулся: кто-то положил ему на лоб теплую сухую ладонь. Открыл глаза и увидел Свету. Она смотрела улыбчиво, но-доброму, и он лишь сейчас рассмотрел, какая она хорошая. Глаза карие, глубокие. Такие могут быть очень ласковыми. Носик чуть вздернут, и, пожалуй, это хорошо, потому что прямой нос мог бы нарушить симметрию лица. Губы пухлые, сочные, сердечком.

— Обедать пора, — проговорила Света.

На табуретке стояла миска с борщом и лежало три ломтика хлеба. Григорий ощутил раздражающе вкусный запах борща и услышал, как два соседа дружно скребут ложками.

— Вы лежите, лежите, — обеспокоилась Света, когда Григорий хотел подтянуться и сесть. — Я вас покормлю.

Григорий опешил: она его будет кормить? С ложечки? Не было такого и не будет! Он покраснел от досады.

— Помогите-ка, — властно сказал Свете, и она безропотно помогла ему подтянуться и сесть, сунув под спину подушку. Полотенце постелила на грудь и поставила туда миску.

— Свет, — подал голос Демиденко, успевший расправиться со своей порцией, — поухаживай за мной.

— Вы и без моих ухаживаний обходитесь.

— Могу и не обходиться.

— Попробуйте только.

— А что будет?

— Доктору скажу.

— Ай, ай, ай, ябедничать нехорошо. Откуда такая?

— Отсюда не видать.

— Все же?

— Из Сибири.

— И я из Сибири, — обрадовался Алехин. — Сельцо у нас маленькое, а кругом тайга.

— Видишь, и земляк выискался.

— Я из Красноярска.

— У нас Байкал рядом.

— Ешьте, ешьте, хватит разговаривать, я за вторым пойду.

Уходя, она мельком взглянула на Григория, он, перехватив ее взгляд, улыбнулся.

После обеда Андреев попросил Свету принести какую-нибудь книгу, и она дала Островского «Как закалялась сталь».

Вечером на четвертой пустой койке заменили белье, а позднее Света привела нового обитателя. Григорий оторвался от книги, чтоб посмотреть, и содрогнулся. Человек не был ранен, он обгорел. Шел медленно, неся впереди себя вытянутые руки. Кожа на них сгорела до локтей. Это был сплошной розово-сочащийся ожог. Лицо походило на безжизненную маску. Не было даже ресниц и бровей — сгорели.

Света помогла новичку лечь на спину, и он лежал, подняв руки. Девушка стояла возле него и полотенцем отгоняла мух. Окно в палату почти не закрывали: на улице было тепло, и мух набралось много. На них как-то не обращали внимания. Сейчас же мухи устремились на обожженное тело.

Появился доктор Кореньков. Он приказал Свете принести две подушки и вызвать какого-то Дудку. Подушки Света подложила под локти больного, и ему стало удобнее держать их. Дудка оказался щупленьким рыжим мужичком, на котором красноармейская форма висела, словно на вешалке.

— Сделай, — сказал ему доктор, — такие колпаки-наручники из мелкой сетки. Для лица тоже.

— Слушаюсь, товарищ военврач.

Дудка, боясь прикоснуться к больным рукам, на расстоянии смерил их длину складным метром и исчез так неслышно и незаметно, что Григорий глазом не успел моргнуть. Проворен Дудка!

— Где вас так? — спросил Кореньков.

— Под Радомом.

— Ничего, до свадьбы заживет.

— Я женат, доктор.

— Тем более. Значит, еще быстрее заживет.

— Доктор, я хочу спать. Не спал четверо суток. Но уснуть не могу.

— Потерпите. Вот Дудка сделает вам латы, и что-нибудь придумаем. Перевязывать нельзя, а так мухи замучают.

Через час Дудка принес свои изделия. На лицо надели что-то вроде накомарника из тонкой металлической сетки, очень просторного — между сеткой и лицом расстояние было не меньше десяти — двенадцати сантиметров. На руки Дудка смастерил подлокотники, которые сверху тоже обтянул сеткой. Руки по локоть оказались внутри, словно в мышеловке. Дудка, видать, головастый мужик: сделал так, что эти приспособления не больно, но прочно крепились, и человек мог вставать и ходить с ними.

Света принесла маленький стаканчик мутноватой жидкости — снотворное. Новенький принял его, но уснуть не мог. Лежал на спине и ждал, когда лекарство станет действовать, а оно не действовало. Тогда он разозлился, сполз с койки и, открыв дверь, закричал:

— Сестра-а-а!

Кто-то из коридора отозвался, пообещав прислать ее. Но для большей убедительности больной еще раз крикнул сестру и остался ждать у двери, странный в своем облачении, словно бы пришелец из другого мира.

Прибежала Света. Новенький потребовал:

— Дайте еще этой пакости!

— Не могу, да вы ложитесь.

— Не можешь?! А я мог гореть в танке?! Думаешь, на коленях буду упрашивать?! Не принесешь, весь госпиталь на ноги поставлю, я вам устрою концерт! Живо!

У Светы от обиды задергались губы, и, чтобы не расплакаться, она круто повернулась и убежала.

— Доктора! — закричал ей вслед танкист.

Григорий сказал:

— Разве можно так с девушкой разговаривать? Она-то при чем?

Танкист зло глянул на Андреева сквозь сетку красными без ресниц глазами и отшил:

— Не ваше дело!

— Послушай, милый человек, — подал голос Демиденко, — в чужой монастырь, со своим уставом не ходят. Ты что же, всех здесь идиотами считаешь?

— Катитесь вы… — огрызнулся танкист, но на койку завалился снова и уже спокойнее сказал: — Побыли бы в моей шкуре…

Пришел Андрей Тихонович вместе с заплаканной Светой.

— Я вас слушаю, — обратился он к больному, прикрывая ему одеялом ноги.

— От вашей микстуры ни жарко, ни холодно. Я хочу спать или сойду с ума!

— Я дал усиленную дозу.

— Ваша доза на меня не действует. Дайте такую, чтоб я всех забыл к чертовой матери!

Танкист разговаривал раздраженно, готовый сорваться. Но его, видимо, удерживало спокойствие доктора и его благожелательное отношение. Андрею Тихоновичу было над чем задуматься. Он-то лучше других понимал, что для измученного танкиста сон — это все. Это главное лекарство. Нервы напряжены до предела, и уснуть, как обычный человек, он не в силах. Даже усиленная доза брома не берет. Дать еще? А если уснет и не проснется?

— Доктор, войдите в мое положение, — умолял танкист, — я дал бы расписку, что за последствия отвечаю один, но вы же видите — я не могу писать.

Кореньков решительно махнул рукой. Света принесла брому, и танкист выпил еще два маленьких стаканчика. И уснул.